Затерянная долина Искандера

Глава 5 СМЕРТЬ ХУНЬЯДИ

В зале стало тихо. Округлившимися от удивления глазами горожане взирали то на распростертое тело своего правителя, то на загорелого темноволосого чужестранца, который стоял над ним, тяжело дыша. Такого исхода жители Аталуса не ожидали. Никто еще не успел прийти в себя, когда тишину прорезал стук копыт. Всадник был один. Он мчался по улице во весь опор и что-то кричал, срывая голос. Когда копыта застучали по ступеням дворца, горожане, забыв о поединщиках, как один повернулись к двери. Потом наездник вошел, вернее, ввалился в зал, и стало понятно, что подняться пешком он бы попросту не мог.

— Это стражник! — воскликнул Бардилис. — Из тех, кто охраняет вход в долину!

— Мусульмане! — прохрипел воин, зажимая рану в плече. Он непонятно как держался на ногах, на губах пузырилась кровавая пена. — Триста афганцев… Они идут по Дороге Царей. Их ведут чужестранец и четверо турок с оружием, бьющим много раз подряд, без перезарядки! Они расстреляли нас с большого расстояния, когда мы только заняли позиции, чтобы защитить проход. Афганцы вошли в долину…

Он покачнулся и упал, изо рта потекла вишневая, почти черная кровь, а рука, зажимающая плечо, безвольно упала. У самого основания шеи чернела пулевая рана.

В зале не раздалось ни криков ужаса, ни стонов. Просто снова стало тихо, и все глаза устремились на Гордона, который успел отойти к колонне и теперь стоял, облокотившись на нее, и пытался наконец отдышаться. Справиться с головокружением было несколько сложнее.

— Ты победил Птолемея, — объявил Бардилис. — Он мертв или лежит без чувств. Пока он не встанет, ты — царь. Таков наш закон. Приказывай, что делать.

Гордон заставил себя собраться с мыслями. Возражать было бесполезно, да и бессмысленно, и он решил принять ситуацию как данность. Если пуштуны уже в долине, то нельзя терять ни секунды. Кажется, выстрелы были уже слышны… если только это не гудело в ушах.

— Сколько человек в состоянии носить оружие? — спросил он.

— Триста пятьдесят, — сообщил один из приближенных царя.

— Тогда пусть берут оружие и следуют за мной.

Он не стал объяснять, что стены города обветшали и не выдержат осады. Если осадой будет руководить Хуньяди, Аталус будет взят, и горожан просто перережут. Противника нужно разбить одним ударом — это единственная возможность победить.

Кто-то уже нес кривую турецкую саблю в ножнах, прикрепленных к поясу, — видимо, как дань происхождению нового царя. Гордон принял этот дар почти машинально. Голова невыносимо кружилась, все тело ныло. Но мысль о предстоящей схватке с Хуньяди не просто придавала ему сил. Сквозь усталость и боль он уже чувствовал, как в крови закипает боевая ярость.

Однако следовало позаботиться не только о предстоящем сражении. Гордон приказал перенести бесчувственного Птолемея на ложе. Царь до сих пор не пошевелился, хотя был жив. Скорее всего, он получил сильное сотрясение мозга. По правде сказать, правителю повезло, что последний удар Гордона отправил Птолемея в нокаут, а не на тот свет. К тому же при падении царь ударился головой о каменный пол. Вчерашним противникам этого было достаточно. Гордон снова вспомнил ночной бой и огляделся вокруг в поисках Абдуллы, но тот словно растворился в воздухе.

Вскоре все триста пятьдесят воинов Аталуса собрались перед дворцом, и Гордон повел их по улицам города к воротам. На поясе у каждого висел длинный кривой меч; некоторые несли тяжеловесные фитильные ружья — наверно, отбитые лет сто назад у местных горцев. Скорее всего, последние все еще пользовались подобным антиквариатом. Однако по крайней мере пятеро их противников — Хуньяди и турки — вооружены магазинными винтовками, что создавало серьезный перевес.

Еще не доходя ворот, Гордон увидел противника. Подобно вязкой темной массе, отряд вытекал из ущелья в долину. У Гордона отлегло от сердца. Горцы пока что находились на значительном расстоянии и шли пешком. То, что среди стражников, охраняющих Дорогу Царей, по крайней мере у одного лошадь, спасло город: он успел принести весть раньше, чем враги подошли к стенам. В противном случае он просто умер бы по дороге.

Предвкушение боя уже пьянило афганцев. То один, то другой отделялся от колонны, чтобы подстрелить какого-нибудь несчастного быка, поджечь постройку или пробежаться по делянке. Это бессмысленное разрушение не преследовало никакой цели — просто позволяло почувствовать свою силу и безнаказанность. За спиной Гордона послышался ропот возмущения. Аталусцы сжимали рукояти своих неуклюжих мечей, голубые глаза горели гневом, мышцы вздувались. Гордон вспомнил историю про три сотни спартанцев. Что ж, похоже, ему предстоит выступить в роли царя Леонида.

Новоиспеченный царь и его войско вышли за ворота и направились к длинной полуразрушенной стене, которая пересекала равнину. Это были остатки древних укреплений. Вот уже много веков в этих укреплениях не было необходимости, и они ветшали и рассыпались. Но сейчас старым стенам выпал шанс послужить прежней цели.

Отряд Хуньяди все еще не вошел в зону обстрела, но афганцы ускорили шаг и перестали отвлекаться. Впереди был город, который им предстояло захватить, и они взирали на него, как волки в предвкушении добычи.

Гордон приказал своим воинам лечь за камни и подозвал к себе тех, у кого были фитильные ружья. Почти тридцать… Неплохо.

— Не обращайте внимания на афганцев, — сказал он, размещая стрелков вдоль стены. — Стреляйте только в людей с винтовками. Тщательно прицельтесь и ждите моего приказа, а потом стреляйте все одновременно.

Американец не сомневался, что стоять придется не на жизнь, а на смерть, хотя оборванных дикарей, которые толпой двигались по дороге, на первый взгляд трудно было воспринимать всерьез. Как мало они походили на суровых светловолосых воинов, которые стояли рядом с ним за стеной! Подобно своим противникам, потомки Искандера были преисполнены нетерпения, но нетерпения совсем иного рода. Однако Гордон ждал. В самой гуще толпы он уже заметил высокую худощавую фигуру Хуньяди и турок в белых тюрбанах. Все они — от предводителя до последнего оборванца — излучали уверенность. Скорее всего, афганцы не подозревали даже о фитильных ружьях, а венгр собственными глазами видел, что Гордон остался без винтовки. Увы, не только без нее. Проклятый Абдулла отобрал у американца револьвер, пока тот лежал без сознания, и вряд ли собирался когда-нибудь возвращать.

Афганцы были еще слишком далеко, когда Хуньяди внезапно вскинул пистолет, и аталусец, который стоял рядом с Гордоном, рухнул на землю с простреленной головой. Возгласы ярости и нетерпения стали громче, но Гордон лишь приказал воинам пригнуться пониже. Хуньяди выстрелил снова, его примеру последовали турки, но на этот раз пули отскочили от камней. Афганцы приближались, жажда крови и нетерпения были готовы вот-вот превратить их в неуправляемую воющую толпу.

Гордон выжидал. И вдруг словно прорвало плотину. С диким воплем, от которого, казалось, задрожали скалы, афганцы ринулись вперед, не обращая внимания на окрики своего командира. Они размахивали длинными ножами, и лезвия сверкали, как блики солнца на воде. Хуньяди орал, забыв о засевших за камнями противниках, но его никто не слушал и не слышал.

Ожидание становилось невыносимым, напряжение достигло предела. Но лишь когда стали хорошо видны горящие глаза несущихся вперед людей, Гордон кивнул и скомандовал:

— Пли!

Выстрел тридцати фитильных ружей прозвучал, как гром среди ясного неба. Гордону редко приходилось иметь дело с подобным оружием, но он безошибочно выбрал расстояние. Тридцать пуль просвистели в воздухе, и тридцать горцев упали и остались лежать, а остальные в замешательстве остановились. И тут, забыв об осторожности, воины Аталуса бросились через стену и помчались навстречу опешившим от внезапной атаки врагам. Гордону пришлось пережить все, что две минуты назад пережил Хуньяди. Теперь ему оставалось лишь выхватить саблю и, бранясь на чем свет, следовать за ними.

Впрочем, на их месте ему тоже было бы не до приказов. Цивилизация началась, когда одни стали отдавать приказы, а другие — их выполнять. Но и до этого люди сражались друг с другом — так, как бились сейчас защитники Аталуса и их враги: толпа против толпы, каждый с каждым, ибо тогда еще не были изобретены стратегия и тактика. Клинки сверкали, как молнии и разили, подобно молниям — афганские палаши длиной в ярд и кривые мечи защитников города. Сталь кромсала плоть, дробила кости, а вопли раненых напоминали крик животных на скотобойне. Убитые падали, увлекая за собой живых, живые падали, спотыкаясь о трупы. Казалось, тысячи лет потомки азиатских кочевников и потомки воинов Александра Великого ждали этой битвы — слишком долго, чтобы давать друг другу передышку, чтобы щадить или просить пощады.

Гордон только успел подумать, что об огнестрельном оружии все забыли, когда долину огласил выстрел. Хуньяди и двое турок по периметру обходили поле битвы. Время от времени они останавливались и спокойно, как в тире, стреляли в аталусцев. Светловолосые воины были достойными противниками, к тому же получили численное преимущество. Однако фитильные ружья валялись у стены, которая больше никого не защищала. Аталусцы были слишком увлечены боем, чтобы обращать внимание на одиночные выстрелы, которые медленно, но верно сокращали их число. Правда, медленнее, чем изначально рассчитывал Хуньяди. Один из турок погиб, когда «фитильная батарея» Гордона дала залп, а второй лежал где-то со вспоротым животом: Гордон сам видел, как его сразил смертельно раненый аталусец.

Вокруг кипела битва, но теперь Гордону важнее всего было прорваться к своему врагу. Он уже не столько разил, сколько парировал удары и уворачивался от афганских клинков.

Он вывалился из орущей, беснующейся, кровавой массы и оказался лицом к лицу с одним из турок. Ствол винтовки дернулся, и Гордон инстинктивно бросился лицом на землю, уходя от выстрела. Но выстрел не прозвучал. Турок еще нажимал спусковой крючок, словно не понимая, что магазин пуст, когда сабля американца пронзила его насквозь и на целый фут вышла из спины. Чтобы высвободить ее, потребовалось немалое усилие, но именно этот рывок спас Гордона. Второй турок, выстрелив в него из пистолета, промахнулся и в негодовании отбросил оружие в сторону, а потом выхватил свою саблю и бросился на врага, надеясь снести ему голову. Клинки со звоном скрестились и на миг замерли, словно в нерешительности. Потом хрупкое равновесие нарушилось, и освобожденный клинок Гордона, превратившись в голубоватую вспышку, рассек череп турка до самого подбородка.

Хуньяди стоял в стороне и сосредоточенно что-то искал на поясе. У него тоже закончились патроны.

— Мы столько раз стреляли друг в друга, Густав! — крикнул Гордон. — И оба до сих пор живы. Может быть, холодная сталь решит наш спор?

С коротким смешком Хуньяди выхватил из ножен саблю, и сталь ярко сверкнула в лучах утреннего солнца. Потомок древнего мадьярского рода, он был гибким и вертким, как пума, а быстрые глаза и жестко очерченный рот делали этого высокого венгра еще больше похожим на хищника.

— Ставлю свою жизнь против небольшого пакета документов, Аль-Борак!

Ответом ему был звон клинков.

Казалось, ни Гордон, ни его противник не заметили, что сражение, которое еще минуту назад бушевало с неистовой силой, вдруг прекратилось. Стало тихо, воины расступились. Тяжело дыша, опустив окровавленные клинки, они наблюдали за поединком своих предводителей.

Кривые мечи сверкали на солнце, встречались и разлетались в стороны, снова встречались и терлись друг о друга, подобно живым существам.

Про Аль-Борака говорили: его рука тверже стали, глаз острее, чем у сокола, тело движется со скоростью мысли, и сам он — оружие более грозное, чем его отточенный клинок. Сейчас он встретил достойного противника. Ибо Густав Хуньяди, которого знали под разными именами, никак не связанными между собой, научился всему, чего достигли люди в мастерстве владения клинком. Он обучался у наставников Европы и Азии, а хитрости и жестокости дикаря научился в смертельных схватках в забытых уголках земли.

Наверно, так будет гласить легенда, которую пока еще никто не сложил.

Венгр был выше Гордона, а его рука длиннее. Снова и снова его клинок проходил в полудюйме от горла американца, а после одного из выпадов по запястью Гордона побежала алая струйка. Оба молчали: слова излишни, когда говорят клинки. Тишину нарушали лишь топот ног, свист клинков, рассекающих воздух, и тяжелое дыхание. Гордон чувствовал, что теряет силы: за последние сутки это была третья схватка. Ноги начинали слабеть, в глазах темнело. Словно сквозь туман он увидел победную улыбку на тонких губах Хуньяди… И сделал последний выпад — скорее отчаянный, чем решительный. Так умирающий волк делает прыжок, чтобы вцепиться в горло противнику. Клинок словно ожил, метнувшись вперед, — и пригвоздил венгра к земле.

Гордон стоял, опираясь на рукоять сабли, словно на трость, уже не в силах пошевельнуться.

Веки Хуньяди дрогнули. Венгр поднял горящие глаза на победителя, и улыбка на его губах стала жуткой.

— Слава повелительнице истинных авантюристов! — прошептал он сквозь кровь, наполнившую его рот. — Слава госпоже Смерти!

Потом его голова запрокинулась, и он затих, неподвижно глядя в небо. Лишь по пепельно-бледному лицу, вытекая изо рта, бежала тонкая струйка крови.

Афганцы стали отступать. Они еще не потерпели поражение, но были сломлены, подобно стае волков, оставшейся без вожака. Потом очнулись воины Аталуса. С победным криком они устремились за незадачливыми завоевателями, которые бросились кто куда, даже не пытаясь сопротивляться. Те немногие, кого не настигли клинки потомков Искандера, зарекутся близко подходить к затерянной долине.

Гордон наконец-то выпрямился. Сквозь расплывчатую дымку он увидел Бардилиса, заляпанного кровью, но возбужденного и счастливого. Юноша подставил ему плечо — весьма кстати. Американцу вовсе не хотелось упасть и потерять сознание на глазах у всех. Он вытер со лба пот и кровь, потом сунул руку под одежду и коснулся заветного пакета. Из-за этих бумаг, завернутых в промасленный шелк, погибло так много людей… но погибнут еще многие, в том числе и те, кто не в состоянии постоять за себя, — если они не будут доставлены по месту назначения.

Бардилис что-то прошептал. Американец не разобрал слов, но поднял голову и увидел царя Птолемея, который неторопливо направлялся в их сторону. Похоже, граждане Аталуса будут еще долго вспоминать о том поединке во дворце, глядя на своего правителя. Лицо Птолемея опухло, один глаз заплыл. Царь решительно шел вперед, перешагивая через трупы, устилающие долину. Одну руку он держал за спиной.

Бардилис сжал рукоять своего клинка, но Птолемей заметил это движение, и на его разбитых губах появилась лукавая улыбка.

— Я пришел с миром, Аль-Борак, — спокойно сказал он. — Человек, способный сражаться так, как сражался ты, — не колдун, не вор и не убийца. А я не глупец, чтобы ненавидеть того, кто победил меня в честной схватке и спас мое царство, пока я лежал без чувств. Ты пожмешь мне руку?

Гордон без колебаний сжал его огромную пятерню. Видит бог, он испытывал самые лучшие чувства к этому великану, которого с радостью назвал другом. Ведь его единственным недостатком было тщеславие.

— Я очнулся слишком поздно, чтобы присоединиться к битве, — продолжал Птолемей. — И застал лишь самый конец. Но одного из этих шакалов я все-таки убил. Нет, конечно, не шакала. Скорее, крысу, которая завелась во дворце.

И бросил к ногам Гордона то, что до сих пор прятал за спиной. Это была голова Абдуллы. На мертвом лице таджика застыла гримаса ужаса, словно в последний миг он увидел саму Смерть.

Птолемей посмотрел в сторону ущелья, где его воины все еще преследовали уцелевших афганцев.

— Ты останешься в Аталусе и станешь моим братом, как и братом Бардилиса, Аль-Борак?

— Благодарю тебя, царь, — ответил Гордон.

— Я должен вернуться к своему народу. Правда, меня ждет долгий путь… Я воспользуюсь твоим гостеприимством, но через несколько дней мне придется вас покинуть. Единственное, чего я прошу от граждан Аталуса, — это немного еды в дорогу. И еще: чтобы они всегда оставались такими же верными и отважными, как их предки.