Затерянная улица

Дом на Эспланде

Стефани де Бишет была странным маленьким созданием с хрупкими ручками и ножками, которые, казалось, вот-вот рассыплются. Только благодаря накрахмаленному кружевному воротничку ее голова, чересчур тяжелая для длинной и тонкой шейки, не свешивалась на плечо. Впрочем, во всем, наверно, была виновата прическа, в которой отразилось все величие аристократических предков Стефани де Бишет: высоко забранные волосы со взбитыми буклями, рядами уложенными на ее маленьком черепе, представляли собой целое архитектурное сооружение из симметричных серебряных шариков.

Мадемуазель де Бишет как-то сразу, минуя пору юности, перешла от коротких детских платьиц к своему неизменному пепельно-серому платью, отороченному у ворота и на манжетах лиловой тесьмой. У нее было два зонтика с резными ручками из слоновой кости, лиловый и пепельно-серый. Отправляясь на прогулку в своем экипаже, она выбирала зонт в зависимости от погоды, и жители городка по цвету зонтика мадемуазель де Бишет могли сказать, какая стоит погода. Лиловый зонтик появлялся в яркие солнечные дни, пепельно-серый — если на небе было хоть одно облачко. Зимой же и в дождливые дни Стефани вообще никуда не выходила.

Я подробно говорю о зонтиках только потому, что они служили явными и наглядными признаками ее строго размеренной жизни, этаким безупречным символом размеренности: раз и навсегда заведенный порядок окружал и охранял это простодушное состарившееся существо. Достаточно было незначительной трещинки в этом необычайном здании, которое воздвигла для себя мадемуазель де Бишет, маленького изменения в ее строгом распорядке, чтобы она серьезно заболела.

К счастью, ей никогда не приходилось менять прислугу. Ухаживая за своей госпожой, Жеральдина неизменно проявляла глубокое уважение к традициям. Вся жизнь Стефани де Бишет была традицией или, скорее, цепочкой традиций, так как, помимо неизменных известных уже зонтиков и затейливой прически, был еще ритуал вставания, подготовки ко сну, зашнуровывания корсета, приема пищи и так далее.

Стефани Гортензия Софи де Бишет жила в сером каменном доме с окнами на Эспланаду, построенном еще во времена французской оккупации. Всем известно, что это за дома: высокие, узкие строения с остроконечными крышами, с несколькими рядами высоких окон; самые верхние из них — те, что под крышей, — выглядят не больше ласточкиного гнезда; с двумя или тремя просторными чердаками, от которых большинство старых дев пришло бы в неописуемый восторг. Но как это ни странно, мадемуазель де Бишет никогда не поднималась на чердак, чтобы погрустить там над сувенирами, потрогать бесценные реликвии или, вдыхая запах прелой бумаги и плесени, которыми пропахли все, даже самые чистые, чердаки, поразмыслить над генеральной уборкой во всем доме. Нет. Она занимала лишь центральную часть всего дома и всего по одной комнате на каждом этаже. На последнем этаже из всех комнат, некогда принадлежавших слугам, оставалась открытой только комната Жеральдины. Запирание комнат, в которых больше никто не жил, было также одной из семейных традиций. Одна за другой спальни получали свой приговор: сначала та, в которой умерли от скарлатины младшие братья Стефани, когда ей было всего десять лет; потом спальня матери, почти сразу же последовавшей за своими сыновьями, потом комната Ирэнэ, старшего брата, погибшего от несчастного случая во время охоты; за ней комната старшей сестры Десниж, которая ушла в монастырь урсулинок; наконец, спальня отца, мосье де Бишета, скончавшегося после долгой болезни; не говоря уже о комнате, принадлежавшей Шарлю, единственному из братьев, оставшемуся в живых, которую закрыли в тот день, когда Шарль женился.

Ритуал закрывания дверей был всегда одинаков: как только обитатель комнаты попадал на кладбище, в монастырь или пускался в матримониальную авантюру, Жеральдина наводила в ней идеальный порядок, тщательно расставляла вещи, затем опускала жалюзи, надевала на кресла чехлы и навсегда запирала дверь. Отныне ничья нога уже не переступала порог этой комнаты. И еще одним членом семьи становилось меньше.

Словно могильщик, который способен любоваться ровным рядом могил, возвышающихся аккуратными холмиками и поросших тщательно подстриженной травой, Жеральдина испытывала явное удовольствие при выполнении этой торжественной и однообразной процедуры. Порой она задумывалась над тем, что однажды ей вот так же придется запереть дверь мадемуазель Стефани и тогда посреди этого кладбища она окажется единственным живым существом. Она ждала этого дня без страха, с каким-то приятным волнением, как ждут отдыха или награды. Наконец-то после стольких лет работы в этом огромном доме все его комнаты были бы приведены в порядок на вечные времена. Прах и плесень стали бы их хозяевами, и у Жеральдины отпала бы необходимость наводить в них чистоту. Ведь комнаты мертвых не нуждаются в уборке.

Но это не были соображения ленивой женщины. Жеральдина мечтала о том, что она закроет последнюю дверь и в последний раз повернет ключ в замке, точно так же, — как сборщик урожая мечтает о последнем снопе пшеницы или как портниха — о последнем стежке на своем шитье. Это было бы венцом всей ее долгой жизни, свершением ее судьбы.

Удивительно, что старая служанка считала мертвыми и двух живых людей — мадемуазель Десниж, монахиню, и мосье Шарля, человека женатого и к тому же отца семейства. Оба они некогда покинули семейный кров, и этого оказалось достаточно, чтобы Жеральдина отнесла их к разряду несуществующих. Тяжелые монастырские ворота навсегда закрылись за Десниж, а Шарль своей женитьбой на простой маленькой швее из Лоуэр-Тауна так огорчил отца, что тот весь дом со всем его содержимым завещал Стефани. Шарль каждый вечер навещал сестру, но Жеральдина ни разу не заговорила с ним. Из всех де Бишетов для нее существовала лишь одна Стефани.

И на четвертом этаже все комнаты были закрыты, кроме спальни мадемуазель де Бишет, на третьем продолжал влачить существование — жалкое и бесцельное — только маленький голубой будуар. На втором этаже во всю его длину протянулась гостиная, в которой громоздились шкафы различных эпох, щедро украшенные замысловатыми безделушками. Только на первом этаже двери всегда оставались открытыми. Обрамленные высокими резными наличниками, они вели в вестибюль, приемную и столовую. В подвале помещалась старомодная кухня, неудобная и вечно сырая. Жеральдина готовила обеды и выполняла свою работу по дому, однако с ней никогда не обращались как с прислугой.

Подобно своей госпоже, жившей традициями, которые постепенно стали ее религией, своей традицией обзавелась и Жеральдина. Она коллекционировала яркие пуговицы. На ней всегда была черная юбка и белый передник, но для украшения блузок она пускала в ход все свое воображение. На голубых блузках сверкали красные пуговицы, на зеленых — желтые, не говоря уже о золотых, серебряных и хрустальных. На чердаке она обнаружила сундуки с одеждами предков мадемуазель, с которых без зазрения совести отпарывала отделку. Кроме невинного помешательства на пуговицах, эта грузная румяная женщина не пропускала ни одного вечера, чтобы перед сном не совершить прогулку в винный погреб под предлогом исполнения последней из своих ежедневных обязанностей, к которым она относилась добросовестно и даже со рвением. Но где она действительно была на высоте, так это в соблюдении традиций, касающихся ее госпожи.

Каждое утро, в семь часов летом и в восемь зимой, она поднималась наверх, минуя три лестничных пролета, и стучала в дверь спальни. Два удара, два твердых и решительных удара — не больше и не меньше. Это служило сигналом для начала церемонии.

Жеральдина отодвигала полог кровати, поднимала шторы на окнах, а потом жалюзи. Ее стареющая госпожа предпочитала спать в полной темноте, требуя, чтобы от злых чар ночи ее отделяли несколько слоев материи и полированного дерева. Боялась она и первых солнечных лучей, не зная, как с ними бороться, — ведь из-за них можно было проснуться задолго до положенного часа.

Затем Жеральдина возвращалась в переднюю, чтобы вкатить некое подобие тележки, уставленной и нагруженной всем, что могло понадобиться Стефани в первую половину дня. Стакан воды с двумя белыми таблетками, кофе с гренками, зубная щетка и зубной порошок, медный таз для умывания, белые полотенца, белое накрахмаленное белье. Еще метелочка из перьев для собирания пыли, веник, совок для мусора — все, что требовалось Жеральдине для уборки. Тележка была шириной с односпальную кровать — фута четыре — и с тремя полочками. Жеральдина смастерила ее сама из старых упаковочных ящиков.

По окончании завтрака служанка мыла, одевала и пудрила свою госпожу и уже потом принималась ее причесывать. Молча и безропотно Стефани предавала себя в ее руки. Затем, как правило, наступала минута болезненной нерешительности и страшного напряжения умственных сил мадемуазель де Бишет — это Жеральдина высовывалась из окна и, обозревая небо, докладывала, насупив брови:

— Ума не приложу, какая сегодня будет погода!..

После этого старая леди бросала на нее такой умоляющий взгляд, что Жеральдина поспешно добавляла:

— Дождь собирается. Сегодня вам нельзя выходить на улицу. Я предупрежу кучера.

После этого Стефани немного успокаивалась, но окончательно приходила в себя, лишь когда Жеральдина заботливо препровождала ее в голубую гостиную, усаживала у окна в резное кресло с высокой спинкой и клала на колени неоконченный кружевной узор и вязальный крючок. И только тогда слова служанки доходили до ее сознания, и она говорила:

— Дождь собирается. На улицу нельзя… Что ж, остается одно — взять моток ниток, крючок и заняться плетением кружев, которому меня научила мама, когда мне было семь лет… Другое дело, если б была хорошая погода. Я бы тогда поехала кататься в своем экипаже… Только две вещи реальны в этом мире… только две, на которые я могу всецело положиться и отдать им себя без остатка, — это прогулки в экипаже и плетение кружев… Какой неприкаянной я себя чувствую, когда Жеральдина не в состоянии сказать, что же будет с погодой, — я лишаюсь опоры, я будто повисаю между небом и землей… только бы не лишиться рассудка! О-о! Только не думать об этом! Отдаться во власть моим верным и неизменным занятиям — их у меня всего два — не тому, так другому: или отправиться на прогулку, или остаться дома плести кружева…

Даже если погода к концу дня и разгуливалась, Жеральдина никогда об этом не сообщала. Это было бы слишком большим ударом для ее госпожи. Подумать только, какой бы поднялся переполох, если б кто-то внезапно объявил ей о происшедшей перемене и, после того как она твердо вознамерилась провести весь день за плетением кружев, сказал бы ей, что она пошла по неверному пути. Она бы никогда больше ни во что не поверила.

Мадемуазель де Бишет с детства плела кружевные салфеточки, которым Жеральдина находила самое различное применение. Эти салфетки — маленькие кусочки белого кружева, похожие друг на друга, как горошины одного стручка, — струились из-под ее пальцев: каждую неделю по четыре салфетки. Они наполняли весь дом — пять или шесть на пианино, по семь или восемь на столах; не меньше, чем по десятку, на креслах, по одной-две на стульях. Каждая безделушка покоилась на изящном образчике рукоделия, так что вся мебель казалась запорошенной снежинками, словно увеличенными под микроскопом.

Зимой или летом — все равно, в те дни, когда Жеральдина решала, что погода — не для прогулок, мадемуазель де Бишет все утро вязала в своем голубом будуаре и сидела такая прямая и тихая, что казалась почти нереальной; ноги ее покоились на скамеечке, покрытой чем-то удивительно похожим на рукоделие, которым она занималась.

Без пяти минут двенадцать Жеральдина объявляла:

— Мадемуазель Стефани, кушать подано!

Услышав свое имя, старая дама тут же вставала: ритуальная фраза действовала на ее сознание, словно щелчок выключателя, и без всякого усилия, ни о чем не думая и ничего не понимая, она не спеша и торжественно спускалась по лестнице и занимала свое место за столом.

Если же Стефани выезжала на прогулку, она неизменно возвращалась домой без четверти двенадцать, и в ее распоряжении было достаточно времени, чтобы с должным спокойствием выслушать заявление: «Кушать подано!»

Выезды мадемуазель де Бишет точно так же были подчинены заведенному порядку. Мелкими шажками выходила Стефани на тротуар, маленькая и хрупкая, она сгибалась под тяжестью огромной башни тщательно уложенных локонов. Жеральдина усаживала свою хозяйку в экипаж, кучер щелкал кнутом, и коляска медленно и плавно объезжала одни и те же улицы маленького городка. Лошадь сама знала дорогу, и кучер пользовался случаем, чтобы немного подремать, кепи сползало ему на глаза, он вытягивал ноги и складывал руки на животе. Когда прогулка подходила к концу, он всегда просыпался, как по волшебству, и, потягиваясь, кричал с радостным удивлением:

— Ну вот, ма-дм-зель, мы опять дома!

Можно было подумать, что, засыпая в начале прогулки, старик был не вполне уверен, что, когда проснется, вновь попадет в страну живых.

Мадемуазель Бишет уходила в дом, поддерживаемая Жеральдиной, кучер распрягал лошадь, убирал экипаж, и все на этом кончалось. С сожалением жители городка следили за исчезающей коляской, которая, словно призрачное видение, растворялась в лучах ясного утреннего света: старая кляча, тянущая древний экипаж; сидящий кучер и крохотная, похожая на мумию фигурка, одетая в пепельно-серые и лиловые одежды…

После завтрака Жеральдина провожала госпожу в длинную гостиную на втором этаже. Не выпуская вязанья из рук, Стефани принимала нескольких гостей, а Жеральдина подавала им одуванчиковое вино и сухое печенье.

Старая леди сидела в неизменном кресле, силясь держать голову прямо, хотя шея все время надламывалась под тяжестью монументальной прически.

Затем Стефани спрашивала:

— Как поживает ваша матушка, мадам?

И голос ее был таким слабым и бесцветным, словно исходил из одной из запертых комнат, в которых, как поговаривали в городе, все еще жили их былые обитатели.

Эта фраза Стефани предназначалась для приветствия, для прощания и для поддержания разговора; воистину она годилась на все случаи жизни, тем более что вино у нее было кислым, а печенье сухим и твердым, как камни. Гости ее были такими старыми и дряхлыми, что даже у самого неискушенного человека хватило бы такта не задавать столь нелепого вопроса, но мадемуазель де Бишет не знала другой формы общения и, как правило, не придавала значения словам, которые произносила. Если Стефани заканчивала кружевную салфетку, а гости еще не уходили, она просто бросала ее к своим ногам, словно камешек в пруд, и принималась плести другую такую же. Дамы, приезжавшие с визитом, никогда подолгу не засиживались, и Стефани, по-видимому, столь же мало трогал их уход, как и их присутствие.

В четверть седьмого Жеральдина объявляла, что внизу ожидает мосье Шарль. Распорядок дня выполнялся с точностью механизма добротных швейцарских часов, и невидимые колесики внутри мадемуазель Бишет безукоризненно справлялись со своей задачей: они подавали сигнал конечностям этого странного маленького создания и побуждали их немедленно доставить ее на первый этаж.

Брат целовал сестру в бровь и улыбался, потирая руки с коротенькими пальцами.

— М-да! Похоже, что у вас все в порядке!

И затем, когда он вешал пальто в холле, Жеральдина, не скрывая своего торжествующего презрения, следила за каждым его движением. Стоя со скрещенными руками на вздымающемся животе, она наверняка думала, что походит на статую Командора, жаждущего мести. Она насмешливо посматривала на потертое пальто мосье Шарля, как бы говоря: «Ну, а что вы хотите? Мосье Шарль женился на девчонке из Лоуэр-Тауна, не удивительно, что отец порвал с ним, а я заперла его комнату, как если бы он умер. Пусть мадемуазель Бишет приглашает его каждый вечер — это ее личное дело, но уж я-то дам ему понять, как я рада, что его выгнали, хоть я всего лишь служанка. Я знаю, он беден, и это ему в наказание за то, что он ослушался своего отца. Он пришел сюда потому, что у него дома нечего есть. И вот он пожирает наши обеды и уносит на своей коже тепло наших каминов… Эдакое ничтожество!..»

Было бы удивительно, если б Шарль и впрямь ел досыта только раз в день, так как он совсем не был худым. Он был даже толстым, очень толстым, с дряблой желтоватой кожей, с лысой головой, лоснящимся лицом, бесцветными губами и почти бесцветными глазками. Жеральдина говорила, что глаза у него как у трески, а от его одежды несет тухлым салом. Помимо этого, она не могла простить, что один из Бишетов не умеет вести себя за столом.

— Подумать только, и как этой неряхе жене удалось выбить из своего муженька все, чему он научился в хорошем обществе… Кто бы мог поверить! — бормотала она себе под нос.

По мере того как приближался час обеда, Шарля охватывало все большее беспокойство. Он беспрестанно потирал руки, вскакивал с места, снова садился, снова вскакивал, принимался ходить от окна к двери и обратно, однако Стефани не обращала на него внимания. Затем брат и сестра усаживались за длинный стол в гостиной — каждый на своем конце. В этой комнате не было газовых рожков, ее освещали только две высокие свечи в серебряных подсвечниках, и от этого она казалась еще более длинной и темной. Углы комнаты тонули во мраке, и тени брата и сестры, словно языки черного пламени, плясали на дубовых стенах, украшенных замысловатой резьбой. С каждым вечером атмосфера этой гостиной все сильнее угнетала Шарля. Может быть, он ощущал присутствие невидимых свидетелей, прячущихся в темноте и наблюдающих за этой странной трапезой, может, страшился привидений, обитавших в комнатах наверху, боялся того, что они займут свое место за огромным обеденным столом, где восседало старое существо, щуплое, как кошка, белое, как салфетка, которое, казалось, уже отошло в беспокойный мир призраков.

Стоило брату Стефани проглотить несколько ложек супа, как его веселое настроение бесследно испарялось, сменяясь апатией и полной подавленностью. Когда он входил в дом, ароматы кухни возбуждали его, пьянили своим чудесным обещанием, но как только обещанное исполнялось, Шарль вновь становился мрачным. Погруженный в свои невеселые мысли, он смотрел на кружевную скатерть, на массивное столовое серебро, тонкий фарфор и на свою сестру, которая все еще жила, несмотря на то что казалась выходцем с того света. Что за таинственная нить связывала Стефани с этим миром? При взгляде на нее можно было подумать, что даже легкое дуновение способно умертвить ее, и тем не менее она все еще жила…

Появлялась Жеральдина и обходила вокруг стола; ее острый взгляд, казалось, проникал в самую суть мыслей Шарля. Он сидел за столом, зная, что за ним наблюдают и понимают его, и со стыдом думал про себя, что его сестра давным-давно отошла бы к праотцам, если б не проклятая служанка, которая только для того, чтобы подольше насладиться его поражением, с помощью сатанинских ухищрений умудрялась продлевать дни этого создания, умирающего в отцовском доме. В каком обиталище духов эта старая ведьма заключила сделку с господином де Бишетом и самим сатаной в придачу? Жеральдина унаследовала всю ненависть отца к своему сыну, и, верная этой ненависти, как какому-то священному обету, она постоянно напоминала Шарлю о тяготевшем над ним тяжком проклятии. Чувствуя на себе пристальный взгляд Жеральдины, следившей за каждым его движением, Шарль поднимал голову, но Жеральдина успевала исчезнуть, и он слышал лишь позвякивание ее ключей, доносившееся из коридора на полпути между лестницей и кухней. Он вздрагивал, так как слишком хорошо знал, что за ключи она носит у себя на поясе. Ни один шкаф и ни одна комната просто так не запирались на ключ. При мысли о том, что его ключ находится среди ключей мертвецов, сердце его как-то странно замирало. Его охватывал ужас. Но он снова брал себя в руки и бормотал:

— Проклятый дом!.. Стоит несколько вечеров просидеть здесь с этими выжившими из ума старыми дурами, как сам спятишь… Должно быть, это вино ударило мне в голову…

Но вот Стефани вставала из-за стола, и Шарль, как всегда, устремлялся за ней.

Вечер начинался, как и все остальные. Стефани снова бралась за вязанье, в то время как ее брат, заложив руки за спину, расхаживал взад и вперед по длинной гостиной.

И так, в полном молчании, без единого слова, проходил еще один вечер, пока на старинных часах не било десять. Тогда Шарль, накопив запас тепла на ночь, целовал сестру в бровь, натягивал на себя пальто и, засунув руки в карманы, медленно брел на Айрлэнд-стрит, словно прохожий, имеющий обыкновение размышлять во время ходьбы.

Он смотрел, как его тень прыгает по стенам домов, и в голове его вертелись все те же мысли; он привык к ним, как человек привыкает к животным, с которыми каждый день возится. Он знает их слишком хорошо, чтобы удивляться им; он уже давно перестал разглядывать их; они снуют мимо него взад и вперед, не трогая его безучастного взгляда.

Подходя к своему дому, Шарль думал о жене. Он возвращался к ней не спеша, и все же им овладевало чувство успокоения, словно она была частичкой собственности, принадлежащей только ему.

Внезапно он замечал, что уже почти пришел. Два низких дома — два близнеца, выросших в бедности и невзгодах, — ждали его, их полуразвалившиеся серые подобия веранд выходили на тротуар. В одном из этих домов на третьем этаже он снимал комнаты.

Он поднимался по лестнице, зажигал свечу и шел в спальню. Хриплый, приглушенный голос, который он хорошо знал и который, несмотря ни на что, был ему дорог, устало произносил:

— Это ты, Шарль?

Он ставил свечу на ночной столик. Женщина заслоняла глаза рукой. Он садился на кровать у нее в ногах.

— Как твоя сестра?

— Все так же.

Этот вопрос и этот ответ, как и во все остальные вечера, тяжело падал в унылую тишину. За этими словами таился невысказанный вопрос:

«Ты думаешь, твоя сестра еще долго протянет?»

«Боюсь, что так… Она все еще держится…»

В эту минуту в доме на Эспланаде Стефани де Бишет, нелепая, как старомодная тарелка, и сухая, как прессованный финик, скрестив на груди свои маленькие холодные ручки, предавала бездонной пустоте ночи ту маленькую пустоту, которой она была.

А Жеральдине, лежавшей без сна, казалось, что смерть уже закрыла последнюю дверь в этом старом доме.