Затерянный мир.

6. ВЕЛИКОЕ ПРОБУЖДЕНИЕ

Перехожу теперь к последней главе этого необычайного события, имевшего такое огромное значение не только для существования каждого индивида, но и вообще для истории человечества. Как я уже говорил, приступая к своему рассказу, оно возвышается над всем происходившим в истории, как исполинская гора над скромными холмами у ее подножия.

Данные о точном времени великого пробуждения, полученные с разных сторон, не совсем совпадают. Вообще говоря, — оставляя в стороне географические различия в показаниях часов, — ученые считают, что на степень отравления повлияли местные условия. Достоверно то, что в каждой отдельной местности воскресение происходило одновременно. Многие свидетели утверждают, что часы Биг Бен показывали ровно 6 ч. 10 м. Заведующий обсерваторией в Гринвиче указывает 6ч. 12 м. Лорд Джонсон заметил 6 ч. 20 м. На Гебридах было, по слухам, 7 часов. Насчет нашей местности сомнений быть не может, так как я в этот миг сидел в кабинете у Челленджера перед его испытанным хронометром. Было 6 ч. 15 м.

Я был в чрезвычайно угнетенном состоянии духа. Меня подавляли воспоминания о страшных картинах, которые мы видели в пути. При моем прекрасном здоровье и энергичном характере подобное уныние обычно мне чуждо. Как истый ирландец, я находил обыкновенно проблески надежды в самом мрачном положении. Теперь же наше положение казалось мне беспросветным до отчаяния. Все остальные находились в комнатах нижнего этажа и строили планы будущего. Я сидел у открытого окна, опершись на руку подбородком, и обдумывал нашу плачевную участь. Сможем ли мы еще жить вообще? Этот вопрос беспокоил меня прежде всего. Разве можно продолжать влачить свое существование на мертвой земле? Не будем ли мы, — подобно тому, как, по физическим законам, малые тела притягиваются большими, — неизбежно испытывать притяжение со стороны несметных масс, ушедших в неведомое царство? Каков будет наш конец? Снова ли захлестнет нас ядовитая волна? Станет ли земля необитаемой под влиянием всеобщего распада ее продуктов, как следствия того гигантского процесса гниения, который должен был начаться теперь? Или же, быть может, отчаяние и безнадежность нашего положения нарушат наше психическое равновесие? Кучка сумасшедших на мертвой земле! Как раз над этою мыслью задумался я, когда неясный шум заставил меня взглянуть на дорогу… Старая лошадь тащила дрожки в гору! В тот же миг я услышал птичий щебет, услышал, как во дворе кто-то кашляет, и понял, что местность передо мною оживилась. Я помню, что прежде всего взор мой приковался к этой нелепой, заезженной, тощей кляче. Медленно плелась она вверх. Потом взгляд мой упал на кучера, который сгорбившись сидел на козлах, и наконец на молодого человека, возбужденно что-то толковавшего кучеру. Все они были живы, бесспорно, ошеломляюще!

Все пробуждались к новой жизни! Неужели все это было только галлюцинацией? Можно ли было представить себе, что ядовитый поток и все, что он натворил, привиделись мне только во сне? На мгновение мой потрясенный мозг готов был этому поверить. Но тут я случайно увидел свою руку, на которой образовался мозоль от трения о канаты колоколов в церкви богородицы. Стало быть, все это было в действительности. И вот теперь снова воскресает мир, мощная жизнь возвращается на нашу планету. Озирая пейзаж, я видел повсюду движение, и, к изумлению моему, каждый принимался за то дело, за которым его застала катастрофа. Вот игроки в гольф. Можно ли было подумать, что они будут спокойно продолжать игру? Да, вот один молодой человек отгоняет мяч от цели, а та группа на лужайке хочет, по-видимому, загнать его в яму. Жнецы опять принимаются медленно за свою работу. Няня наградила мальчугана шлепком и снова начала толкать коляску в гору. Безотчетно всякий продолжал дело на том месте, на котором оно оборвалось.

Я сбежал по лестнице вниз, но двери в холле были открыты, и со двора донеслись ко мне голоса моих товарищей, которые были вне себя от радости и неожиданности. Как жали мы руки друг другу, как смеялись! Миссис Челленджер от восторга всех нас перецеловала и бросилась, наконец, в медвежьи объятия своего супруга.

— Да ведь не могли же они спать! — кричал лорд Джон. — Черт побери, Челленджер, не станете же вы меня убеждать, что все эти люди со стеклянными, закатившимися глазами и окоченелыми телами, с мерзкой гримасою смерти на лице, просто-напросто спали?

— Это могло быть только тем состоянием, которое называют столбняком или каталепсией, — сказал Челленджер. — В прежние времена такие случаи подчас наблюдались и всегда принимались за смерть. При столбняке падает температура тела, дыхание обрывается, сердечная деятельность становится совсем незаметной; это — смерть, с тою только разницей, что спустя некоторое время припадок проходит. Даже самый обширный ум, — при этом он закрыл глаза и принужденно усмехнулся, — едва ли мог предвидеть столь поголовную эпидемию каталепсии.

— Вы можете называть это состояние столбняком, — заметил Саммерли, — но это только термин, и мы так же мало знаем об этом заболевании, как и об яде, вызвавшем его. Мы можем сказать положительно только одно: что отравленный эфир явился причиною временной смерти.

Остин сидел съежившись на подножке автомобиля. Раньше я слышал его кашель. Некоторое время он молча держался за голову, затем начал что-то бормотать про себя, пристально разглядывая кузов.

— Проклятый дурень! — ворчал он. — Нужно было соваться ему!

— Что случилось, Остин?

— Кто-то возился с автомобилем. Масленки открыты. Должно быть, это сын садовника.

Лорд Джон имел виноватый вид.

— Не знаю, что со мною сделалось, — сказал Остин и встал пошатываясь. — Кажется, мне стало дурно, когда я смазывал автомобиль; помню еще, как свалился на подножку; но я готов поклясться, что масленки у меня были закрыты.

Изумленному Остину был сделан вкратце доклад о происшествиях последних суток. Тайна открытых масленок тоже была ему объяснена. Он слушал нас недоверчиво, когда мы рассказывали ему, как его автомобилем управлял любитель, и очень интересовался всем, что мы ему говорили о нашей экскурсии в мертвый город. Помню еще его замечания в конце нашего доклада.

— И в Английском банке вы были, сэр?

— Да, Остин.

— Сколько там миллионов, и все люди спали!

— Да.

— А меня там не было, — простонал он и разочарованно принялся опять за мытье кузова.

Вдруг мы услышали шум колес на дороге. Старые дрожки остановились, действительно, перед крыльцом Челленджера. Я видел, как выходил из них молодой седок. Спустя мгновение горничная, оторопелая и растрепанная, как будто ее только что разбудили от глубокого сна, принесла на подносе визитную карточку. Челленджер в ярости засопел, и, казалось, каждый черный волос его стал дыбом.

— Журналист! — прохрипел он. Потом оказал с презрительной усмешкою:- Впрочем, это естественно. Весь свет торопится узнать, какого я мнения об этом происшествии.

— Едва ли этим вызван его визит, — сказал Саммерли. — Ведь он уже поднимался на этот холм, когда разразилась катастрофа.

Я прочитал карточку: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент «Нью-Йорк Монитор».

— Вы его примете? — спросил я.

— Конечно, не приму.

— О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к людям. Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось?

Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою.

— Ядовитое отродье! Не так ли, Мелоун? Худшие паразиты современной цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для всякого, кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним добрым словом по моему адресу?

— А когда вы-то о них хорошо говорили? — возразил я. — Пойдемте, пойдемте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить с вами. Не захотите же вы быть невежливым с ним?

— Ну, ладно, — проворчал он. — Пойдем вместе, вы будете говорить вместо меня. Но я заранее заявляю протест против подобного насильственного вторжения в мою частную жизнь.

Рыча и бранясь, он поплелся за мною, как сердитая цепная собака. Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас же приступил к делу.

— Я побеспокоил вас, господин профессор, — сказал он, — потому что мои американские соотечественники охотно узнали бы подробности насчет опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру.

— Не знаю я никакой опасности, которая теперь угрожает миру, — проворчал Челленджер.

Журналист взглянул на него с кротким изумлением.

— Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть в зону ядовитого эфира.

— Теперь я этого не опасаюсь, — ответил Челленджер.

Удивление журналиста возросло.

— Вы ведь профессор Челленджер? — спросил он.

— Да, так меня зовут.

— В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность. Я ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано сегодня утром в лондонском «Таймсе» за вашей подписью.

Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.

— Сегодня утром? Сегодня утром, насколько мне известно, «Таймс» не вышел.

— Помилуйте, господин профессор! — сказал американец с мягким упреком. — Вы ведь согласитесь, что «Таймс» ежедневный орган? — Он достал из кармана газету. — Вот письмо, о котором я говорю.

Челленджер улыбнулся и потер себе руки.

— Я начинаю понимать, — сказал он. — Вы, стало быть, читали это письмо сегодня утром?

— Да, сэр.

— И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?

— Совершенно верно.

— Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного?

— Говоря по правде, население показалось мне более оживленным и общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик принялся рассказывать мне одну забавную историю. В ваших краях этого со мною еще не случалось.

— Больше ничего?

— Нет, сэр, больше ничего.

— Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?

Американец улыбнулся.

— Я приехал вас интервьюировать, господин профессор, а вы, кажется, собираетесь подвергнуть допросу меня?

— Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы еще, в каком это было часу?

— Конечно. Это было в половине первого.

— Когда вы приехали сюда?

— В четверть третьего.

— Вы сели в дрожки?

— Да.

— Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?

— Я думаю — мили две.

— А сколько времени отнял у вас этот путь?

— Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.

— Следовательно, теперь три часа дня?

— Приблизительно.

— Поглядите-ка на свои часы!

Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза.

— Что вы на это скажете? — воскликнул он. — Часы ушли вперед. Лошадь, невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко, как я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.

— Не припоминается ли вам нечто необычайное, случившееся с вами по дороге сюда?

— Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его заставить понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я почувствовал сильное головокружение. Это все.

— То же было и со всем человечеством, — сказал Челленджер, обращаясь ко мне. — Все чувствовали минутное головокружение, но никто еще не догадывается о том, что с ним произошло. Каждый будет продолжать прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый шланг и как игроки в гольф вернулись к своей игре. Ваш редактор, Мелоун, опять примется за выпуск своей газеты и очень будет удивлен, что недостает дневного выпуска. Да, юноша, — обратился он в неожиданном приливе хорошего настроения к американскому репортеру, — вам, пожалуй, небезынтересно будет узнать, что мир в целости и невредимости прошел через ядовитую зону, которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет также освоиться с тою мыслью, что у нас сегодня не пятница, двадцать седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что вы ровно двадцать восемь часов провели в бессознательном состоянии, сидя в дрожках на Ротерфилдском холме.

«И как раз на этом, — как сказал бы мой американский коллега, — я хочу закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит, он представляет собою всего лишь более подробное и обстоятельное повторение отчета, который единогласно признается величайшей газетной сенсацией всех времен и разошелся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров. В моей комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:

МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ

НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ

ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ

НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ

ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД

КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА

СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА

МЕРТВЫЙ ЛОНДОН

ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ

ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ

ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?

За этим роскошным заголовком следует доклад на девяти с половиною столбцах, представляющий собою единственное и последнее описание катастрофы, постигшей планету, насколько мог ее охватить один наблюдатель в течение одного бесконечного дня. Саммерли и Челленджер описали этот процесс в чисто научном журнале, между тем как мне на долю выпало составление популярного очерка. Могу теперь сказать: «Ныне отпущаеши!» Чего же ждать еще журналисту после таких лавров?

Но я не хотел бы закончить свое повествование сенсационными заголовками и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми наша самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью на эту тему — статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку:

«Общеизвестною истиной, — говорит «Таймс», — является полная беспомощность человека перед лицом бесконечных скрытых сил природы, окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени обращались к нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина эта, подобно всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть и принудительную власть. Понадобился урок, действительный опыт, чтобы снова привести нам ее на память. Из этого несомненно спасительного, но страшного испытания мы вышли с душою, еще не оправившейся от внезапного удара, но просветленной сознанием ограниченности и недостаточности наших сил. Мир заплатил страшной ценою за этот урок. Мы еще не знаем всех размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнем Нью-Йорка, Орлеана и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого рода. Только по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно будет обозреть все последствия этого события. Впрочем, есть доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль в человеческих жизнях и материальных ценностях, как бы ни была она значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы. В потоке времен это все позабудется. Но навеки должно запечатлеться в наших сердцах сознание неограниченных возможностей во вселенной, разрушившее наше невежественное самодовольство и открывшее нам глаза на наше материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой мысли — эта черта нового нашего душевного состояния — пусть послужит основным устоем, на котором более серьезное поколение воздвигнет достойный храм природе!»