Затерянный мир (сборник)

Глава 1 Линии теряют свой цвет

Для меня сейчас самое важное — записать с фотографической точностью все те поразительные события, которые произошли со мной, записать, не упустив ни единой детали, пока время не стерло их из моей памяти. Признаюсь, что даже теперь, когда я сижу над этими строками, я ошеломлен не столько случившимся, сколько тем, что именно нам, четверке из «Затерянного мира», профессору Челленджеру, профессору Саммерли, лорду Джону Рокстону и мне, пришлось испытать еще одно невероятное приключение.

После того, как несколько лет назад я напечатал в «Дейли газетт» серию очерков о нашем путешествии в Южную Америку, принесшим открытие мирового значения, я, честно говоря, даже не думал, что мне доведется рассказывать о событии куда более невероятном и значительном. По своей уникальности ему нет равных в истории, словно недосягаемая вершина среди убогих холмиков возвышается оно над всеми остальными испытаниями, выпавшими на долю человечества. Хотя пережитое нами приключение удивительно уже само по себе, поражает больше другое — обстоятельства, в которые попадала наша четверка, внешне, казалось, естественно вытекали одно из другого, однако меня не покидает ощущение их предопределенности. Даже если бы мы попытались избежать их, они настигли бы нас. Я постараюсь передать все случившееся с нами по возможности покороче и попонятнее, хотя и сознаю, что в данном случае читателю наверняка понравился бы более подробный рассказ, поскольку самая ненасытная и неутолимая из всех страстей — это любопытство.

Все началось в пятницу, двадцать четвертого августа. Этот день, когда я пришел в редакцию своей газеты и попросил редактора, мистера Мак-Ардла, дать мне три дня отпуска, навсегда останется в памяти человечества. Редактор, наш старый добрый шотландец, в раздумье покачал головой, пощипал окаймлявший лысину венчик огненно-рыжих волос, и, наконец, выразил свой отказ в следующих словах:

— Я тут немного подумал, мистер Мелоун, и решил, что вы могли бы существенно помочь нам. Есть у меня одна идейка, думаю, что и материал получится, по всей вероятности, неплохой, но сделать его, кроме вас, некому.

— Ну что ж, извините, если я подошел к вам со своей просьбой не вовремя, — пробормотал я, стараясь скрыть разочарование. — Конечно, если я вам нужен, то какой может быть разговор. Правда, дело у меня довольно важное и срочное. Может быть, вам удастся как-нибудь без меня…

— Сожалею, но на этот раз без вас не обойтись.

Я постарался скрыть обиду и раздражение. В конце концов, я сам виноват, после стольких лет работы в газете, забыл, что журналист не имеет права распоряжаться своим временем.

— В таком случае считайте, что я у вас ничего не просил, — произнес я наигранно бодрым тоном. Я постарался вложить в слова как можно больше веселья, но понимал, что звучит оно фальшиво. — И что же мне предстоит совершить?

— Подвиг. Взять интервью у этого старого черта из Ротерфилда.

— Кого вы имеете в виду? Профессора Челленджера? — воскликнул я.

— Совершенно верно, именно его. Слышали, что он выкинул на прошлой неделе с новичком из «Курьера», Алеком Симпсоном? Мало того, что профессор выволок Симпсона из своего дома за шиворот, так еще потом с милю гнался за ним. Хотя вы, несомненно, читали об этом в разделе происшествий. Никто из репортеров не желает идти к старому чертяке. Говорят, что скорее прыгнут в бассейн с аллигатором, чем войдут в его дом. Так вот я и подумал, что кроме вас взять интервью у профессора не сможет никто. Как-никак, а вы ведь его старый друг.

— Ну, это совсем другое дело, — ответил я, облегченно вздохнув. — Я как раз собирался отправиться в Ротерфилд, к профессору Челленджеру. Для того я и просил у вас отпуск. Дело в том, что прошло ровно три года со времени нашего путешествия на плато и мы собирались отпраздновать это событие в доме профессора Челленджера. Приглашения уже получены.

— Грандиозно! — воскликнул Мак-Ардл, довольно потирая руки и улыбаясь. Глаза его радостно заблестели, это было видно даже через стекла его очков. — Стало быть, вы прямо на месте сможете узнать, что он обо всем этом думает. Да, расскажи мне об этих цветах кто-нибудь другой, я и внимания бы не обратил, но ваш приятель когда-то здорово удивил нас. Кто знает, может быть и на этот раз он приготовил что-нибудь интересненькое.

— А что, собственно, я должен узнавать? — спросил я. — Что он еще натворил?

— Вы хотите сказать, что не читали в сегодняшнем номере «Таймс» его письмо, озаглавленное «О вероятностях в науке»?

— Нет.

Мистер Мак-Ардл нагнулся и исчез под столом, но вскоре вынырнул оттуда, держа в руке поднятую с пола газету.

— Прочитайте мне это письмо вслух, — попросил он, тыкая пальцем в одну из колонок. — Я с удовольствием послушаю его еще раз и, может быть, наконец-то пойму, что хотел сказать профессор.

Привожу полный текст письма, прочитанного мной редактору отдела новостей нашей «Газетт».

— Перед нами великий человек, — проговорил мистер Мак-Ардл, сочувственно покачивая головой. — Он по праву может занять место в ряду чудес света. Это ж надо только додуматься — напялить на голову чучело голубя и в таком виде явиться на собрание квакеров. Да, ну и скандал же там был. Неудивительно, что о профессоре Челленджере судачит весь Лондон. Очень, очень жаль, мистер Мелоун, для столь глубокого ума это непростительно. Ну, хорошо, давайте вернемся к письму.

— Какой прекрасный из него получился бы министр, — произнес Мак-Ардл. — Слушаешь его и, кажется, в ушах словно орган гудит. Ну, давайте, переходите к главному. Что там его, собственно говоря, так сильно взволновало?

— Прекрасное письмо, зовущее к немедленным действиям, — задумчиво проговорил Мак-Ардл, втискивая сигарету в длинную стеклянную трубку, служившую ему мундштуком. — Ну-у-у, так каким будет ваше мнение, ми-и-истер Мелоун, — произнес редактор.

Я сказал, что я очень сожалею и что мне крайне неловко, но я и сам не понял, о чем, собственно, говорит уважаемый профессор. Затем я прибавил, что, к примеру, совершенно ничего не известно о Фрауенхоферовых линиях. Оказалось, что с помощью ученого, прикормленного нашей редакцией, Мак-Ардл совсем недавно изучал предмет статьи Челленджера и достиг в этом некоторых успехов. Снова нагнувшись, он вытянул из ящика стола пару разноцветных полосатых лент с цветами спектра, очень похожих на те, которыми украшают свои шляпы члены престижных крикет-клубов. Редактор показал мне места, где поперек полосок, от красного цвета до фиолетового, проходили темные линии.

— Вот это и есть Фрауенхоферовы линии, — пояснил Мак-Ардл. — Они проходят через все цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. А все эти цвета и дает свет. Причем любой. Если его расщепить с помощью призмы, то, какого бы оттенка он ни был, свет разделяется на одни и те же цвета. Но на них вы можете не смотреть, они тут никакой роли не играют. Все дело в линиях, а они в последнее время что-то стали рассеиваться и тускнеть, хотя, как говорят ученые, в последнюю неделю им положено быть четкими. Из-за них все астрономы переругались между собой. А вот, посмотрите. Это фотография линии для нашего завтрашнего номера. Здесь ясно видно, что она размыта и по форме напоминает пятно. До сегодняшнего дня мало кто знал о существовании этих линий, но письмо Челленджера в «Таймс» должно подхлестнуть к ним общественный интерес.

— А что это за странная болезнь на Суматре?

— Похоже, это первый отблеск деформации Фрауенхоферовых линий. Честно говоря, я верю этому парню, он, похоже, знает, о чем говорит. На Суматре, среди аборигенов, вспыхнула какая-то странная болезнь. Причина эпидемии неизвестна. Но вот еще одна телеграмма, совсем недавно пришла из Сингапура. В ней говорится, что на всем побережье пролива Сунда внезапно погасли маяки. В результате два корабля сели на мель. Полагаю, этого вполне достаточно, чтобы взять у Челленджера интервью. Отправляйтесь, мистер Мелоун. Если выжмите из профессора что-нибудь интересное, жду к понедельнику колонку.

Обдумывая задание, я вышел из комнаты редактора и зашагал по коридору. Внезапно я услышал, как кто-то зовет меня снизу, из холла. Я спустился и увидел мальчишку-разносчика телеграмм. Сказав мне, что он только что был у меня на квартире и его послали сюда, мальчишка сунул мне листок и убежал. Я развернул телеграмму и прочитал:

«Привезите кислороду!». Насколько я знал профессора, он никогда не отличался тонким чувством юмора. Шуточки у него были грубоваты. Вначале, признаюсь, я подумал, что и за этой телеграммой скрывается один из его топорных розыгрышей, на которые изобретательный профессор был большой мастак. Перед моими глазами всплыло смеющееся лицо Челленджера, откинутая назад голова, хитрые глаза-щелочки, широко раскрытый от хохота рот и торчащая во все стороны борода, расти вниз которую не мог даже закон всемирного тяготения. Стараясь заметить подвох, я снова прочитал телеграмму, внимательно вглядываясь в каждую букву. Нет, в тексте не было ничего подозрительного. Убедившись, что впросак я не попаду, я воспринял телеграмму так, как и следовало бы, то есть как приказ. Несколько странноватый, но приказ, который я обязан выполнить любой ценой. Решив, что профессор собрался проводить какой-то химический эксперимент, какой именно — не мое дело, рассуждать мне не полагалось, я стал соображать, каким образом мне побыстрее выполнить задание. Думал я недолго. Поезд на Викторию отходил через час, поэтому я взял такси и помчался на Оксфорд-стрит, в «Оксиген Тьюб Супплай компани».

Подъехав к ней, я вышел их машины и меньше, чем через минуту увидел, как из дверей здания вышли два юноши, держа за ручки увесистый железный цилиндр. Ноша была для них явно велика, они не без труда втолкнули цилиндр в ожидавшую неподалеку машину. Руководил действиями юношей, а, точнее, подгонял их, беспрестанно ругая, довольно пожилой человек с ехидным скрипучим голосом. Когда он повернулся ко мне, я сразу узнал и суровое аскетическое лицо, и козлиную бородку. Ошибки быть не могло, передо мной стоял мой товарищ по путешествию профессор Саммерли, человек с характером сварливым и крайне неуживчивым.

— Что? И вы здесь? Только не надо говорить мне, что вы тоже получили эту дурацкую телеграмму про кислород, — воскликнул он.

Я показал ему телеграмму.

— Ну и дела. Мне принесли такую же с подобной же просьбой и, как видите, я выполняю просьбу нашего друга. Разумеется, безо всякого желания. Профессор стал просто несносен, он считает, что нам нечем заниматься, кроме как бегать с его писульками. Пора бы ему понять, что в Лондоне живут не только бездельники типа его самого, а и занятые люди, котором есть, чем заниматься… Кстати, вы не знаете, зачем это ему понадобилось гонять нас? Почему он не заказал кислород сам?

Я высказал предположение, что кислород понадобился профессору срочно.

— Скорее всего, нашему профессору только кажется, что кислород нужен ему срочно, — язвительно заметил Саммерли. — Однако, я думаю, что вам кислород покупать уже не стоит, это будет лишним.

— А я полагаю, что стоит. Если профессор попросил и меня купить ему кислород, значит, он его ждет. Поэтому я куплю ему кислороду, так будет безопасней.

Не слушая возражений и обвинений в расточительности, которыми в избытке мне высказал Саммерли, я купил еще один цилиндр. Те же юноши погрузили его в машину Саммерли, поскольку профессор предложил мне доехать до вокзала Виктория вместе с ним.

Я расплатился с таксистом, очень нервным и суетливым субъектом, за время пути изрядно надоевшим мне разговорами об оплате. Когда я вернулся к машине Саммерли, тот яростно спорил с носильщиками. Вид у него был ужасный — лицо профессора покраснело от ярости, козлиная бородка тряслась. О чем уж он там спорил, я не знаю, слышал только, как один из носильщиков обозвал его старым облезлым козлом и тем самым только подлил масла в огонь. Уже подходя к профессору, я догадался, что потасовки нам не избежать. Спас положение шофер. Проникнувшись сочувствием к оскорбленному клиенту, он привстал с сиденья, схватил Саммерли за рукав и втащил в машину.

Читатель, возможно, подумает, что я напрасно перечисляю все эти мелочи и будет не прав. Сейчас, после всего случившегося, я рассматриваю все эти малозначащие события как неслучайные звенья одной цепи. Надеюсь, что к такому же выводу придут и читатели.

Похоже, шофер Саммерли был либо новичком, либо слабонервным. Скандал с носильщиками сильно подействовал на него, и всю дорогу до Виктории он вел машину крайне невнимательно. Дважды мы чудом избежали столкновения с другими машинами, за рулем которых, по всей вероятности, тоже сидели далеко не мастера. Помню, я заметил Саммерли, что правила дорожного движения в последнее время сильно изменились, если раньше водители старались избежать аварий, то теперь они, похоже, стремятся наехать друг на друга. На площади, неподалеку от Букингемского дворца, нам пришлось резко снизить скорость и проехать сквозь толпу, увлеченно наблюдавшую за уличной дракой. Действия нашего шофера вызвали недовольство возбужденных зрителей, один из них даже запрыгнул на ступеньку нашего автомобиля и занес над нашими головами трость. Я успел столкнуть нахала, но все равно, мы почувствовали себя в безопасности только когда выскочили с площади и проехали через парк. Все эти незначительные события, следуя одно за другим, вывели меня из равновесия, да и не только меня. Глядя на насупившееся, негодующее лицо моего спутника, слушая его взвинченный голос, я понял, что и он вот-вот взорвется.

Однако, когда мы увидели, что на платформе нас поджидает лорд Джон Рокстон, — его длинную тощую фигуру, облаченную в желтый твидовый охотничий костюм мы заметили издалека, — настроение наше улучшилось. Волевое лицо лорда Джона с незабываемым взглядом его проницательных глаз, свирепых и мальчишески-задорных одновременно, светилось радостью встречи с нами. Его рыжие волосы кое-где пробила седина, неумолимый резец времени сделал морщины на его лбу чуточку глубже, но, тем не менее, это был все тот же лорд Джон, наш старый, в недавнем прошлом добрый товарищ.

— Здравствуйте, герр профессор. Здравствуйте, мой юный друг, — закричал он, направляясь к нам.

Увидев на тележке идущего за нами носильщика цилиндры с кислородом, он оглушительно захохотал.

— И вы тоже купили кислород! Прекрасно, мой цилиндр уже в вагоне. Очень любопытно, что еще затевает наш старый шутник.

— Вы читали его письмо в «Таймсе»? — спросил я.

— И что он там пишет?

— Бред и чушь, — отрывисто произнес Саммерли.

— Не ошибусь, если скажу, что кислород имеет прямую связь с этим письмом, — сказал я.

— Чушь и бред, — так же отрывисто возразил Саммерли.

Мы вошли в вагон первого класса для курящих, и профессор сразу же закурил свою старую, прокуренную вересковую трубку, казавшуюся продолжением его длинного, хищного носа.

Наш друг Челленджер — человек, несомненно, неглупый, — горячо заговорил Саммерли. — В этом никто не сомневается. Только идиот может сомневаться в способностях профессора Челленджера. Посмотрите на его шляпу, да я по одному только ее размеру определю вес мозга Челленджера. В нем не меньше шестидесяти унций и это не просто материя, это отлаженный и прекрасно работающий двигатель. Покажите мне корпус и я навскидку определю вам размер двигателя. И все-таки он — прирожденный шарлатан, о чем я не раз говорил ему в лицо, и вы все можете это засвидетельствовать. Но, мало того, что наш друг Челленджер — шарлатан, он еще и любит покрасоваться перед публикой. Я бы сказал, что это его страсть, ему просто лихо, если о нем никто не говорит. И он хорошо знает, когда нужно выпрыгивать на публику, ждет этого момента. Вот и сейчас. Он видит, что в Лондоне все спокойно, можно заставить людей говорить о себе, и вылез со своей идейкой. Уверяю вас, он и сам не верит во всю это чепуху с изменением эфира. А если вы тоже вообразили, что человечеству и впрямь грозит какая-то опасность, то выкиньте этот бред из головы.

Профессор сидел, нахохлившись, как старый ворон. Прокаркав все своим скрипучим голосом, он ехидно засмеялся, и плечи его затряслись.

От слов Саммерли меня охватила ярость. Мне казалось, что слушая эти оскорбительные слова, я совершаю подлость по отношению к человеку, которому все мы были обязаны своей славой. Ведь это он дал нам возможность совершить путешествие, о котором многие не могут и мечтать. Я раскрыл было рот, чтобы достойно ответить Саммерли, но лорд Джон опередил меня.

— Помнится мне, вы когда-то сильно поцапались с нашим дорогим другом, профессором Челленджером, — резко произнес он. — И он в десять секунд положил вас на лопатки. Мне кажется, профессор Саммерли, у вас не та весовая категория. Поэтому для вас же будет лучше не связываться с ним в очередной раз.

— А кроме того, — вставил я, — по отношению ко всем нам он показал себя настоящим другом, и если у него и есть недостатки, одно мы можем сказать определенно — он прям, как линия. Я уже не напоминаю вам о том, что профессор Челленджер никогда не позволит себе за глаза обливать своих товарищей грязью.

— Отлично сказано, молодой человек. Вы настоящий друг, — проговорил лорд Джон Рокстон. Затем, с добродушной улыбкой он хлопнул Сммерли по плечу.

— Остыньте, герр профессор, будем ли мы ссориться в такой день. Мы столько лет не видели друг друга. Только впредь вас прошу быть осторожнее в высказываниях. Мы, я и этот паренек, питаем определенную слабость к нашему дорогому ученому мужу.

Но Саммерли не только не думал остывать, а даже напротив. Его лицо сжалось в презрительную гримасу и покраснело так, что на ка-кое-то мгновение мне показалось — дым идет не от трубки, а от самого профессора.

— А вам, лорд Джон Рокстон, — заскрипел он, — я хотел бы сказать следующее. Ваше мнение в вопросах науки для меня имеет такую же мизерную ценность, как для вас новый тип охотничьего ружья. И еще — я сужу обо всем так, как умею, сэр. И если Челленджеру удалось один раз запутать и обхитрить меня, то это совершенно не значит, что я впредь должен принимать на веру все его непродуманные мыслишки. Он — не папа римский в науке и его взгляды — еще не папский декрет, которому мы, ничтожные и бессловесные твари, должны беспрекословно повиноваться. Скажу вам, сэр, что у меня есть мозги и я умею ими пользоваться. Именно поэтому я никогда не буду ни снобом, ни рабом. А если вам, сэр, угодно верить во всю эту галиматью с эфиром и линиями Фрауенхофера, пожалуйста — можете верить. Но только не требуйте от тех, кто постарше и поумнее вас, разделять ваши ошибочные взгляды. Изменение эфира до степени, о которой говорит профессор Челленджер, а тем более его смертоносное влияние на человеческий организм, еще абсолютно никем не доказано. А ведь мы тоже должны были бы ощутить отрицательное воздействие изменений, не так ли? — Сказав это, Саммерли победно рассмеялся. Ему, видимо, понравился его аргумент. — Да, сэр. Если бы профессор Челленджер был прав, мы с вами не сидели и не болтали бы здесь, в теплом и уютном вагоне, а страдали бы где-нибудь от язв, вызванных тяжелым отравлением. Нас разъедал бы сильнейший яд. Но я что-то не вижу никаких симптомов страшного космического воздействия. Но может быть, вы их видите? Нет, нет, не отворачивайтесь, не уходите от ответа. Я спрашиваю вас — где, где, скажите мне, вы видите следы таинственной отравы? Можете ли вы мне показать их или нет?

Слова Саммерли злили меня все больше и больше. Нахрапистость и бесцеремонность манер старого крикуна до крайности раздражали.

— Думаю, что если бы вы знали больше фактов, вы бы изменили свое мнение, — произнес я.

Саммерли вытащил изо рта трубку и окинул меня каменным взглядом.

— Вы не могли бы, сэр, прокомментировать свое, позвольте мне заметить, довольно дерзкое замечание?

— Конечно мог бы. Когда я уходил из газеты, редактор отдела новостей показал мне телеграмму, в которой говорится о вспышке странной болезни среди туземцев Суматры. И еще в проливе Сунда разом погасли все маяки. По-вашему, это не может быть доказательством, что профессор Челленджер прав?

— Пора положить конец этому шарлатанству, — вскричал разъяренный Саммерли. — Да как вы не понимаете, что эфир — это универсальная материя и не изменит своих свойств, даже если мы согласимся с дикой гипотезой Челленджера. Эфир одинаков во всех частях мира. Или, может быть, вы считаете, что есть эфир Британский, а есть Суматранский? Тогда скажите об том. Прибавьте также, что есть эфир Кентский и Саррейский. Сообщите нам, какой эфир лучше. Или вы желаете убедить нас в том, что Суматранский эфир настолько опасен, что вызвал страшную эпидемию, в то время, как мы здесь, в Англии, совершенно не ощущаем его губительного воздействия, поскольку живем в нашем родном и безопасном эфире? Абсурд! Убедить в этом можно только легковерного невежду, но не меня. Кстати, лично я еще никогда не чувствовал себя так бодро, как сейчас. И ум мой, замечу вам, как никогда ясен и светел.

— Возможно, — согласился я. — Я, конечно, не ученый, хотя читал где-то, что знания предыдущего поколения последующим считаются белибердой. Но, полагаю, неразумно спорить о том, чего мы слишком мало знаем. А что касается свойств эфира, то на них могут оказать влияния и местные условия. Не исключено, что на Суматре сейчас идут процессы, которые здесь только зарождаются.

— Как я все это ненавижу, — воскликнул Саммерли. — «Может» «не может», «исключено» — «не исключено». Главное, что доказать вы ничего не можете, вот об этом и говорите. — Если бы да кабы, то во рту росли грибы. Да, сэр, я согласен с вами, грибы во рту расти могут, но никогда не растут. Все, хватит, я не вижу смысла спорить с вами. Челленджеру удалось набить вашу голову ерундой и вы, как и он, также неспособны слушать голос разума. Вижу, мне скорее удастся убедить железнодорожную платформу, чем вас.

— Должен заметить, профессор Саммерли, что с тех пор, как я имел счастье видеть вас, ваши манеры нисколько не улучшились, — ледяным голосом произнес лорд Джон.

— Знать не привыкла слушать правду, — горько улыбаясь, ответил Саммерли. — Я охотно понимаю вас. Довольно неприятно вдруг узнать, что титул не дает права считаться умным человеком.

— Послушайте, сэр, — голос лорда Джона стал злым и жестким, — ваш тон просто оскорбителен. Будь вы помоложе, я бы быстро показал вам, как нужно разговаривать с джентльменом.

Саммерли презрительно фыркнул и гордо вскинул голову, отчего его козлиная бородка мелко задрожала.

— А я, в отличии от вас, скажу вам и теперь — никогда, ни в молодости, ни в старости я не боялся и не боюсь говорить в глаза правду скудоумным снобам. Да, сэр, скудоумным снобам, потому что только они, эти индюки надутые, могут гордиться титулами, которые им выдумали их рабы и перед которыми трепещут лизоблюды-неучи.

Худое лицо лорда Джона еще больше заострилось, глаза его на мгновение сверкнули неистовой яростью. Однако, гигантским усилием воли лорд Джон подавил ее. Сложив на груди руки, он откинулся на спинку сиденья и с брезгливой усмешкой посмотрел на Саммерли. Для меня вся происшедшая сцена была невыносимо ужасной, отвратительной. Меня захлестывала волна воспоминаний о нашем путешествии. Как мы дружили, как помогали друг другу в те опасные и счастливые дни. Сколько нам довелось вытерпеть, мы прошли через лишения и трудности, но все-таки победили. И чем все закончилось? Злобной перепалкой и оскорблениями. Не в силах больше сдерживать своих чувств, в особенности разочарования, я и сам не заметил, как заплакал, заплакал громко, со всхлипами. Заметив, что мои товарищи удивленно разглядывают меня, я закрыл лицо руками.

— Не обращайте внимания, — залепетал я. — Сейчас пройдет. Только мне очень жаль.

— Мой милый мальчик, вы не совсем здоровы, — произнес лорд Джон с необыкновенной теплотой в голосе. — Я с самого начала понял, что вы немного не в себе.

— Вижу, что и ваши склонности, лорд Джон, тоже не сильно изменились, — заметил Саммерли, покачивая головой. — Ваше поведение в момент нашей встречи показались очень даже странным. Но только не растрачивайте нежность понапрасну, лорд Джон. Скажу вам как ученый — такая слезливость результат постоянного пьянства. Этот человек, несомненно, хронический алкоголик. Кстати, лорд Джон, не так давно я назвал вас индюком надутым. Признаю, что этот термин применительно к вам действительно, немного жестковат. Однако, он напомнил мне об одной моем маленьком достижении, не очень значительном, но довольно интересном. Как вы знаете, в научных кругах я слыву человеком прямым и даже суровым, но вам определенно неизвестно, что в некоторых детских приютах меня считают неплохим имитатором. Признаюсь, я добился неплохих успехов, подражая голосам домашних животных. Мне кажется, что я смогу несколько скрасить вам эту поездку. Хотите, я вам немного покукарекаю?

— Нет, благодарю вас, — ответил лорд Джон. Голос, я заметил, был у него все такой же недовольный. — Боюсь, это не совсем не скрасит мою поездку.

— Может быть, вы предпочитаете послушать кудахтанье курицы, только что снесшей яйцо? Уверяю вас, звучит очень натурально.

— Не надо, сэр, не трудитесь.

Несмотря на уверенный тон, каким говорил лорд Джон, профессор Саммерли отложил трубку, и остаток путешествия мы проделали под неистовые мычанье, ржанье и кудахтанье. Все ситуация показалась мне настолько нелепой, что я, перестав плакать, от души рассмеялся. Чем дольше я смотрел на серьезную физиономию сидящего напротив профессора и слушал его подражание, тем явственней я видел изображаемых им животных — и хлопающего крыльями петуха, и жалобно скулящего щенка с поджатым хвостом. Смех мой постепенно становился истерическим. Лорд Джон закрылся газетой, на верхнем поле которой, над самым названием было написано: «Старый осел окончательно рехнулся». Я же думал иначе, несмотря на всю эксцентричность поступка, он показался мне необыкновенно умным и в самом деле забавным.

Лорд Джон отложил газету, наклонился ко мне и принялся рассказывать одну из своих бесчисленных историй, на этот раз о буйволе и индийском радже. У нее, как и у всех остальных, не было ни начала, ни конца. Когда профессор Саммерли начал заливаться канарейкой, а лорд Джон добрался до основной части своей истории, наш поезд подошел к станции Джарвис Брук, месте, где находился Ротерфилд.

Профессор Челленджер стоял на платформе и ждал нас. Вид у него был торжествующий. Он величаво прохаживался по платформе своей станции даже с большей гордостью и достоинством, чем все павлины вместе взятые, каждого встречного он удостаивал покровительственным взглядом и снисходительной ободряющей улыбкой. С тех пор, как я видел его в последний раз, профессор почти не изменился, разве что некоторые черты, и без того яркие и запоминающиеся, стали еще ярче. Громадная голова профессора, казалось, увеличилась, а высокий покатый лоб с клоком черных волос стал еще выше. Густая черная борода выступала вперед и еще больше напоминала величественный водопад. Взгляд нахальных светло-серых глаз профессора, дерзко поблескивающих из-под полуопущенных век, был еще более властным, чем раньше.

Когда отечески улыбаясь, профессор тряс мою руку, он очень походил на школьного учителя, милостиво позволившему ученику коснуться его. Поздоровавшись с остальными, он помог им собрать багаж, цилиндры и положить все в ожидавший автомобиль, за рулем которого сидел все тот же величественный немногословный Остин, выполнявший, как я успел заметить в первый свой визит к Челленджеру, еще и обязанности дворецкого. Дорога шла вверх, вокруг холма, местность была великолепной и наша поездка в Ротерфилд обещала быть приятной. Я сидел впереди, рядом с шофером и слышал за своей спиной оживленный разговор. Слова я разбирал с трудом, поскольку говорили, казалось сразу все. Лорд Джон, как я понял, пытался дорассказать, что же все-таки произошло с буйволом и раджой, судя же по недовольному рокоту Челленджера и резким, отрывистым возражениям Саммерли я догадался, что профессора снова схлестнулись в научном споре. Внезапно Остин повернул ко мне лицо, словно высеченное из камня и, не отрывая взгляда от дороги, тихо произнес:

— Он снова пригрозил мне увольнением.

— Не может быть, — ответил я.

Поистине, день был какой-то странный. Эти таинственные, мало-понятные сообщения, внезапно вспыхивающие споры. И мы сами были тоже необычайно странными. «Уж не снится ли мне все это?», подумал я.

— Он меня уже сорок семь раз предупреждал, — задумчиво проговорил Остин.

— И куда вы уходите? — спросил я, думая, что ответ Остина что-нибудь прояснит.

— Я не ухожу, — ответил Остин.

Когда я уже решил, что наш разговор закончился, Остин вдруг продолжил.

— Если я уйду, кто присмотрит за ним? — Остин кивнул в сторону своего хозяина. — Кто будет за ним ухаживать?

— Найдется кто-нибудь, — робко предположил я.

— Не найдется, — уверенно ответил Остин. — Никто и недели не выдержит. Стоит мне уйти и этот дом развалится. Вытащите главную пружину и часы рассыплются. Я говорю вам все это потому что вы — друг и вы должны все знать. Конечно, я мог бы прицепиться к его словам, но это было бы с моей стороны просто бессердечно. Он и пожилая миссис, без меня они останутся беспомощными, словно малютки в колыбельке. Я для них все. А он что? Он ходит и грозит, что уволит меня.

— А почему вы считаете, что здесь никто не станет работать?

— Потому что не сможет принять во внимание смягчающие обстоятельства. Я сам их не всегда принимаю. Он — очень умный человек, настоящий хозяин. Чрезвычайно умный. Иной раз так и кажется, что у него с головой не все в порядке. Можете мне поверить на слово, уж я то его хорошо знаю и видел в этом доме всякое. Вы мне не поверите, если я расскажу вам, что он отмочил сегодня утром.

— И что же?

— Он укусил экономку, — ответил Остин хриплым шепотом.

— Укусил?

— Да, сэр. Именно укусил. За ногу. Я сам видел, как она бегала от него по комнатам, пока не вылетела на улицу. Мне вначале показалось, что она выскочила из дома вместе с дверью.

— Боже милостивый.

— Представляю, что бы вы сказали, если бы видели, что тут в последнее время творится. Соседей он просто не переваривает. Некоторые даже думают, что он — вампир. Знаете, один из тех, про кого книжки пишут? А когда-то у нас был самый настоящий «прекрасный милый дом». И с соседями он прекрасно ладил. А сейчас… Я вам так скажу, — я служу ему уже десять лет и люблю его. Это — великий человек и служить ему большая честь, но временами он становится невыносимо жестоким. Да вы только посмотрите на эту надпись и скажите, веет ли от нее старым, добрым гостеприимством. Почитайте, не поленитесь.

Последние метры давались машине с большим трудом. Петляя, она медленно взбиралась по крутому склону. Вскоре за одним из поворотов я увидел большой плакат, краткий, но емкий. Он был прибит к высокому крепкому шесту. Слова на плакате были написаны большими жирными буквами и я легко прочитал их: «ПРЕДУПРЕЖДАЮ! Гостям, газетчикам, нищим — НЕ ВХОДИТЬ!».

— Ну как? Повернется ли у вас язык назвать это радушием и сердечностью? — горько проговорил Остин, качая головой и с ненавистью оглядывая плакат. — Простите меня сэр. Я, наверное, сегодня слишком болтлив. Но вы поймете меня, если я сообщу вам, что уже много лет ни с кем так долго не разговаривал. Пожалуй, я даже немного расчувствовался. Нет, пусть он ругает меня как хочет. Пусть хоть позеленеет от злости, но я никуда не уйду. Нет, и это мое последнее слово. Я принадлежу ему, он — мой хозяин, и так будет до самого конца.

Мы миновали белые столбы ворот и поехали по дорожке, обсаженной кустами рододендрона. Впереди показался низенький кирпичный домик с деревянной резной лестницей, красивый и уютный. В дверях его стояла улыбающаяся невысокая, элегантно одетая миссис Челленджер.

— Это ужасно, это просто невыносимо, — выкрикивала она между всхлипываниями и приступами смеха. — Джордж переругался со всеми соседями. К нам никто не заходит, здесь у нас совсем нет друзей.

— Тем лучше. У меня будет больше времени для моей несравненной женушки, — сказал Джордж, обхватив своей короткой, толстой рукой талию миссис Челленджер. «Газель в объятиях гориллы», внезапно мелькнула у меня мысль. «Такого нигде не увидишь». — Проходите, друзья, проходите. Джентльмены устали и ланч им не помешает. Сара уже вернулась?

Миссис Челленджер задумчиво кивнула. Профессор захохотал и по-хозяйски пригладил бороду.

— Остин! — крикнул он. — Когда поставишь машину, будь любезен, помоги миссис накрыть на стол. А вас, джентльмены, прошу пройти в мой кабинет. Мне нужно сделать вам пару важных сообщений. Прошу прощения, но дело очень срочное.

Глава 2 Волны смерти

Проходя в зал, мы услышали телефонный звонок и стали невольными слушателями последующего разговора. Я говорю «мы», хотя всякий находившийся в радиусе сотни ярдов мог без особого труда разобрать, что говорил профессор Челленджер своим зычным, оглушающим голосом, от которого, казалось, дрожал весь дом. Его слова до сих пор звучат и в моей памяти.

«Да, разумеется, это я… Да, профессор Челленджер, тот самый знаменитый профессор, кто же еще… Каждое его слово, иначе бы я его и не писал… Нисколько не удивляюсь… Все факты подтверждают… Через день, максимум через два… Да что же я могу сделать? Нет, нет, все кончено… Поступайте как хотите… Всего хорошего, сэр, достаточно… Я не собираюсь слушать вашу болтовню, у меня есть чем заниматься».

Профессор Челленджер с грохотом бросил трубку на рычаг и повел нас наверх, в большую, светлую комнату, служившую ему кабинетом. На громадном столе красного дерева валялось семь или восемь нераспечатанных телеграмм.

— В самом деле, — проговорил профессор, сгребая их в кучу, — мне пора обзавестись телеграфным адресом. Это бы сэкономило моим корреспондентам кучу денег. А адрес взять, например, такой — Ной из Ротерфилда.

Как всегда, когда он говорил какую-нибудь малопонятную шутку, профессор уперся о стол и закатился диким смехом. Руки его дрожали так, что он едва мог распечатывать телеграммы.

— Ной. Как здорово. Точно — Ной, — захлебывался он. Его покрасневшее от смеха лицо сейчас еще больше, чем всегда, напоминало свеклу. Саммерли, словно козел, страдающий расстройством желудка, мотал головой. Бородка его тряслась, выражение лица было язвительнее обычного. Мы же, лорд Джон и я, смотрели на профессора с любовью и сочувствием. Наконец профессор Челленджер приступил к телеграммам. Вскрывая их, он еще несколько раз принимался хохотать, но уже не так громко и страстно.

Мы подошли к окнам и принялись рассматривать открывающийся из него прекрасный вид. А он того стоил. Плавно вьющаяся дорога привела нас на значительную высоту, как мы впоследствии узнали, находились мы на высоте около двух тысяч метров. Дом Челленджера стоял на самом краю утеса. К югу от него, как раз напротив окна, расстилались необозримые живописные долины. Они шли до самого горизонта, где смыкались с холмами Южной Англии. Чуть ближе мы видели легкую туманную дымку над Льюисом, а совсем рядом, почти под окнами дома, простиралась поросшая вереском волнистая равнина. Пересекавшие ее длинные, ярко-зеленые пятна полей для гольфа были усеяны разноцветными фигурками игроками. Немного южнее проходила центральная железная дорога от Лондона до Брайтона, небольшая часть ее мы видели сквозь редкие деревья. А прямо под носом у нас располагался небольшой огороженный двор, где стояла машина, на которой мы и приехали со станции.

Услышав голос профессора Челленджера, мы обернулись. Он уже закончил читать телеграммы и разложил их на столе небольшими стопками. Его широкое морщинистое лицо, по крайней мере, та часть его, которая не скрывалась за окладистой бородой, было по-прежнему красным. Казалось, что профессор находится в состоянии крайнего возбуждения.

— Итак, джентльмены, — заговорил он голосом, каким обычно обращался к аудитории в зале, — мы снова собрались с вами. Наша встреча происходит при необычных, я бы сказал, при чрезвычайных обстоятельствах. Ответьте пожалуйста, не заметили ли вы во время своего путешествия сюда чего-нибудь необычного?

— Единственно, чего мне стоило бы отметить, — с ехидной усмешкой заговорил Саммерли, — так это совершенно невыносимое поведение нашего молодого друга. Я вынужден констатировать тот печальный факт, что манеры его нисколько не улучшились. Это очень прискорбно, но он просто невыносим. Собственно говоря, мне и сама поездка-то запомнилась только из-за его отвратительного поведения.

— Ну, что вы, друг мой. Не судите его так строго. Все мы порой впадаем в меланхолию. Для его беспардонного поведения есть смягчающие обстоятельства. Молодой человек просто утомился, он битых полчаса рассказывал мне о футболе, из чего я понял, что он — заядлый болельщик и поэтому достоин снисхождения.

— Какой болельщик?! Какой футбол?! — возмущенно закричал я. — Да это вы битых полчаса рассказывали мне какую-то глупую историю о буйволе. Профессор Саммерли может подтвердить мои слова.

— Не знаю, кто из вас утомил меня больше, только заявляю вам прямо, Челленджер, я не желаю ничего слышать ни о футболе, ни о буйволах.

— Но я же и не пытался говорить о футболе, — оправдывался я.

Лорд Джон присвистнул, покрутил пальцами в воздухе, профессор Саммерли ухмыльнулся и понимающе кивнул.

— И причем в такую рань, — проскрипел он. — И когда он только успел. Правда, я ничего не видел, я сидел, задумавшись…

— Ничего себе! — воскликнул лорд Джон. — Представляете, это он так думает. Сделал из вагона мюзик-холл, кукарекал и пищал на все лады. Это я подумал, что еду рядом с граммофоном.

Профессор Саммерли протестующе поднял руки.

— Перестаньте, лорд Джон. Я знаю, что вы большой любитель пошутить, — произнес он с кислым выражением лица.

— Черт подери, да это просто сумасшествие какое-то, — воскликнул лорд Джон. — Каждый из нас помнит, что делали другие, но не помнит, что делал сам. Тогда давайте вспоминать все с самого начала. Мы вошли в поезд, в вагон первого класса для курящих. Правильно? — спросил лорд Джон и, не дождавшись ответа, продолжал рассуждать:

— Мы сели и сразу же заспорили о письме профессора Челленджера в «Таймсе».

— Вот как? — пророкотал профессор Челленджер. Я посмотрел на него и с удивлением заметил, что веки его смыкаются. Казалось, профессор засыпал.

— Вы, профессор Саммерли, сказали, что в письме нашего дорогого друга нет ни единого слова правды, — продолжал лорд Дон.

— Ах, так вот оно что, — профессор Челленджер встрепенулся и, поглаживая бороду. Посмотрел на Саммерли. — Значит, говорите, ни единого слова правды. Хотя, я это уже слышал. Только не позволит ли высокочтимый профессор Саммерли узнать у него, какими аргументами он громил меня, ничтожного, осмелившегося высказать свое мнение? Уж снизойдите до меня, недоумка, — широко раскинув руки и наклонив голову, проговорил профессор Челленджер язвительным тоном.

— Мой аргумент прост и понятен, — отрывисто произнес Саммерли. — Я считаю, что если бы эфир, окружающий Землю, был ядовит даже в самой малой степени, то все мы обязательно почувствовали бы его воздействие.

Объяснение развеселило профессора Челленджера. Он откинулся и захохотал так, что в комнате все зазвенело и забренчало.

— Наш дорогой профессор Саммерли, в который уже раз ввязывается в спор, не зная фактов, — произнес, наконец Челленджер и вытер вспотевший лоб. — Ну что ж, джентльмены, позвольте и мне рассказать вам, чем я сегодня занимался. Надеюсь, что у вас и для меня хватит снисходительности, поскольку и мои собственные действия сегодня не всегда отличались здравомыслием. Есть у нас экономка, Сара, она служит в этом доме уже несколько лет. Фамилии ее я не знаю, да мне никогда и не приходило в голову узнать ее. Так вот о Саре. Сказать, что у нее отталкивающая внешность, это значит, не сказать ничего. Омерзительная женщина, ханжа, кривляка и, на мой взгляд, обманщица, с несносным характером. При этом что бы вокруг ее не происходило, она всегда остается невозмутимой. И вот сегодня, когда я завтракал, а завтракал я один, поскольку миссис Челленджер спит долго и на завтрак не выходит, я и решил провести один эксперимент, столь же интересный, сколь и поучительный. Я задумал установить, есть ли предел женской бесстрастности и случаются ли моменты, когда женщина показывает свое истинное лицо. Эксперимент был прост, а результат — эффективен. После завтрака я слегка сдвинул с места вазу, позвонил, вызывая Сару, а сам залез под стол. Она вошла и, не увидев никого в комнате, подумала, что я ушел в кабинет. Как я и ожидал, она заметила непорядок и подошла к столу, чтобы поставить вазу на место. Увидев перед самым носом ботинки и чулки, я высунул голову и впился в ногу Сары. Результат эксперимента превзошел все мои ожидания. Несколько секунд Сара стояла как вкопанная, затем завизжала и бросилась из комнаты. Я метнулся за ней, желая принести свои извинения и объясниться, но она выскочила из дома и побежала по дороге с такой скоростью, что уже через несколько секунд я еле видел ее в полевой бинокль. Неслась она в юго-западном направлении, хотя не могу сказать имеет ли это отношение к эксперименту. Вот я вам все и рассказал, а теперь прошу вас объяснить мой поступок. Мне крайне интересно узнать ваше мнение.

— Пора завязывать, — угрюмо произнес лорд Джон. — Иначе плохо кончите.

— Ну, а что скажет профессор Саммерли?

— Немедленно прекращайте научную работу, Челленджер и сегодня же уезжайте в Германию, на воды.

— Прекрасно, прекрасно, — воскликнул Челленджер. — А что скажете вы, мой юный друг? Давайте проверим, справедливо ли утверждение, что устами молодых людей глаголет истина, ускользающая от стариков.

Оно оказалась справедливым. Мой ответ был бесхитростен, но верен. Я понимаю, что вам, мои читатели, он уже кажется очевидным, поскольку я описал весь ряд событий. Но для меня тогда, впервые столкнувшимся с вещами совершенно непонятными и необъяснимыми, только откровение могло помочь сделать правильный вывод. И оно снизошло на меня.

— Яд, — воскликнул я со всей искренностью младенца, не обремененного знаниями.

И только после того, как я произнес это слово, в моем мозгу странным образом всплыли все события прошедшего утра. За пеленой моих слез, поднимая копытами пыль, пронесся буйвол лорда Джона. Агрессивное поведение Саммерли смешалось с чередой странных событий, происходящих в Лондоне: потасовка на площади, суетливость таксиста, скандал в компании по продаже кислорода. И все они не только всплыли, они связались в единую цепь.

— Конечно же, это яд, — снова сказал я. — И мы все им отравлены.

— Абсолютно точно, — подтвердил профессор Челленджер. — Но не только мы, а все человечество. Наша планета вошла в ядовитый пояс и со скоростью нескольких миллионов миль в минуту погружается в него все глубже и глубже. Наш юный друг, одним словом, объяснил все те беды и несчастья, происходящие на Земле. Именно яд.

Пораженные открытием, мы молча смотрели друг на друга. Перед лицом безысходности всякие слова теряли смысл.

— Симптомы отравления можно заметить по некоторым признакам, — заговорил профессор Челленджер. — Есть также возможность и контролировать их. Степень воздействия яда зависит от мозговой деятельности. У вас, как я вижу, симптомы еще не так ярко выражены, как у меня, но они есть. Они коснулись даже нашего молодого друга. Однако, я расскажу вам, как я пришел к своему выводу. После случившегося со мной маленького приступа веселья, о котором я уже вам рассказал, и который перепугал всех в доме, я вдруг задумался. Я сел и принялся анализировать свое поведение. Постепенно я пришел к мысли, что никогда раньше я не испытывал потребности покусать кого-нибудь. Следовательно, сегодняшний всплеск можно считать отклонением от нормы. Вот тогда-то я все и понял. Я померил пульс — он был на десять ударов сильнее. Я проверил рефлексы — они оказались обостренными. Затем я обратился к своему внутреннему «я», к настоящему Челленджеру, сидящему глубоко внутри меня. Я призвал его, рассудительного и бесстрастного, надежно защищенного от колебаний молекулярного состава материи и попросил внимательно наблюдать за всем тем, что я буду вытворять под воздействием яда. И я понял, что пока хозяином положения остаюсь я. Я увидел поврежденный мозг и смог заставить его повиноваться. Признаюсь, это была блестящая победа разума над бездушной материей, тем более значительная, что борьба шла за мозг. Могу даже сказать, что личность взяла верх над поврежденным мозгом и подчинила его себе. Поэтому, услышав, как на шум спускается моя жена, я подавил в себе вспыхнувшее желание тихонечко встать за дверь, а потом, когда она войдет, выскочить на нее с диким криком. И вместо того, чтобы пойти на поводу у неизъяснимой силы, заставлявшей меня запрыгать по комнате козлом или покрякать уточкой, я встретил жену спокойно и с достоинством. Уже позднее, когда я спустился вниз, к машине и увидел Остина, копавшегося в моторе, я в зародыше удавил потребность незаметно подкрасться к нему и со всей силы грохнуть его по спине кулаком, после чего он бы, полагаю, если бы не догнал Сару, то, во всяком случае, заметно приблизился бы к ней. Но нет, я не только не напугал Остина, а, напротив, неторопливо подошел к нему и, легонько дотронувшись до его плеча, приказал подавать машину. Вот, кстати, и сейчас я испытываю непреодолимое желание схватить профессора Саммерли за его жиденькую бороденку и потаскать по комнате. И, тем не менее, как вы видите, я сижу и я совершенно спокоен.

— Я присмотрю за своим буйволом, — пообещал лорд Джон.

— А я постараюсь не увлекаться футболом.

— Все возможно, — заговорил Саммерли. — Может так оказаться, что вы и правы, Челленджер, но только я всегда отношусь ко всяким идеям критично. Я не консерватор в науке, но не принимаю ничего на веру. Да и трудно согласиться с новой теорией, особенно с такой невероятной. Здесь скорее попахивает фантастикой, чем наукой. Однако, оглядывая недавнее прошлое, в частности, сегодняшнее утро, я не могу не признать, что наши друзья вели себя, по меньшей мере, странно. И если это не является результатом дурного воспитания, то я, пожалуй, склонен согласиться с вами. Да, скорее всего симптомы вызваны действиям какого-то яда или газа.

Челленджер по-дружески хлопнул коллегу по плечу.

— Значит, мы на верном пути, — сказал он. — И я уверен в том, что наш эксперимент удастся.

— Но только скажите мне, сэр, каковы наши перспективы на будущее? — произнес Саммерли, и мы поразились тону его голоса. Он был не только не вызывающим, а робким.

— Хорошо, если позволите, я скажу об этом несколько слов, — ответил профессор Челленджер. Он вспрыгнул на стол и, болтая коротенькими толстыми ногами, заговорил:

— Мы с вами становимся свидетелями волнующего и страшного зрелища. По-моему глубокому убеждению наступает конец света.

Конец света! Все мы повернулись к широкому окну. Перед нашими глазами открывался прелестный летний пейзаж. Мы видели маленькие уютные домики, ухоженные фермы, людей, безмятежно прогуливающихся по дорожкам или играющих в гольф. Конец света! Мы так час-то слышали эти жуткие слова, но никогда не задумывались над их практическим значением. Мы предполагали, что это случится, но когда-нибудь, в далеком будущем. Мы были ошеломлены и подавлены мыслью о том, что конец света произойдет сейчас, на наших глазах, с нами. До нас дошел ужас нашего положения, мы молча смотрели на профессора Челленджера, ожидая, что он скажет. Неиссякаемая сила его ума, само его присутствие, некогда вселявшее в нас уверенность в победе, сейчас подавляло, заставляло забыть о такой бренности, как человеческая жизнь. Профессор Челленджер в эти минуты казался нам неумолимым неземным судией, прочитавшим человечеству свой суровый приговор. Из нашего сознания исчезло все мелкое, ничтожное, мы видели только нависшую над нами опасность. Словно в доказательство справедливости слов Челленджера я вдруг вспомнил, как заразительно он смеялся и понял, что и у самого могучего ума есть предел. Оставалось надеяться, что конец света, возможно, будет не таким быстрым и всеобъемлющим.

— Представьте себе виноградную гроздь, — снова заговорил профессор Челленджер, — покрытую осыпью очень мелких, невидимых глазу, но чрезвычайно вредных бацилл. Что делает садовник? Разумеется, помещает ее в дезинфекционный раствор. Зачем? Возможно, он хочет сделать виноград чище, но не исключено, что у него совершенно иная цель — вырастить новый вид бактерий, менее вредоносных, чем имеющиеся. Мы не знаем, с какой целью садовник помещает гроздь в яд, впрочем, нас в нашем теперешнем положении это и не должно беспокоить. Известен лишь сам факт — наш Садовник решил, по моему мнению, продезинфицировать солнечную систему, в результате чего человеческая бацилла, этот ничтожный смертный вибрион, никчемный и беспомощный, неумеренно расплодившийся на земной кожуре, будет счищен с нее и перестанет существовать.

Снова наступила тишина. Прервал ее резкий телефонный звонок.

— Ага, а вот и еще одна бацилла, — проговорил профессор Челленджер. — Тоже собирается попищать о помощи. Наконец-то они начинают понимать, что их затянувшееся существование не вызывается необходимостью. Вселенная и без них прекрасно проживет.

Профессор вышел. Его не было минуту или две. Помню, что в его отсутствии никто из нас не проронил ни слова. Да и что было говорить? Развернувшаяся перед нами картина не нуждалась в наших комментариях.

— Чиновник какой-то звонил. Говорит, что отвечает за службу здравоохранения в Брайтоне, — сказал профессор Челленджер, войдя в комнату. — Очень странно, но на побережье симптомы проявляются значительно сильнее, чем в глубине материков. Так что наши семьсот футов дают нам некоторые преимущества. Людишки, похоже, поняли, что по данному вопросу я являюсь единственно специалистом, которому вполне можно верить. Не сомневаюсь, что большую роль здесь сыграло мое письмо в «Таймс». Помните, когда вы сюда вошли, я разговаривал по телефону? Так вот. Моим собеседником был мэр одного городишки. Он возомнил, что его никчемная жизнь имеет какую-то ценность, но, как мне кажется, мне удалось лишить его этой иллюзии.

Саммерли поднялся и подошел к окну. Заострившееся лицо профессора дергалось, тонкие, костлявые пальцы дрожали. Саммерли долго смотрел в окно, затем произнес неожиданно тихим, проникновенным голосом.

— Челленджер, не вижу необходимости спорить с вами сейчас, когда аргументы бессильны. И, пожалуйста, не подумайте, что своим вопросом я хочу разозлить вас. Но только скажите мне честно — не разыгрываете ли вы публику? И не ошибаетесь ли? Вот я смотрю в окно и вижу солнце. Оно светит так же, как и вчера. Над нами то же голубое небо, тот же вереск и птицы… Глядите, вон там, на поле для гольфа ходят игроки. А вон крестьяне собирают урожай. Не знаю, в отличии от вас я нигде и ни в чем не вижу признаков всемирного разрушения. И в то же время вы утверждаете, что мы находимся у края пропасти и что мы дожили до Судного Дня, которого человечество ждало столько веков. Но только позвольте поинтересоваться, на чем же построены ваши умозаключения? — спросил Саммерли и сам же ответил. — На каких-то странностях в спектре? На слухах о трагедии на Суматре? На несуразностях нашего поведения? Кстати, последнее не так уж и страшно, мы без особых трудностей можем его контролировать. И все же, допустим, что мы вам верим. Тогда Челленджер, вы знаете нас, мы уже не раз смотрели смерти в лицо. Скажите честно, что ждет нас в ближайшем будущем?

Это был смелый, открытый монолог, слова настоящего ученого, скрывавшегося за маской язвительного, склочного зоолога. Лорд Джон поднялся, подошел к Саммерли и крепко пожал ему руку.

— Согласен с вами на все сто, — горячо сказал лорд Джон. — Ну, Челленджер, говорите же. Мы не из слабонервных, как вы знаете. К тому же просто неплохо знать, во что мы вляпались. И если это — Судный День, что ж, мы все равно должны об этом знать. Какова степень опасности и что нам делать, Челленджер?

В потоке падающего на него света, лорд Джон, высокий и сильный, гордо вскинув голову и, положив правую руку на плечо Саммерли, стоял у окна. Я сидел, откинувшись на спинку кресла, в губах моих висела погасшая сигарета. Я находился в том состоянии полудремы и апатии, когда чувства и восприятия наиболее обострены. Было ли это результатом воздействия яда, не знаю, но только все сомнения, страхи и догадки вдруг исчезли, а мозг стал работать медленно, даже лениво, но удивительно ясно. Паника уступила место холодному спокойствию. Я словно почувствовал себя зрителем, следящим за проведением любопытного эксперимента, не имеющего ко мне никакого отношения. Передо мной стояли три человека. Они были взволнованы, ведь решалась их судьба. Сцена была захватывающей. Челленджер сдвинул густые брови, погладил бороду и только потом начал отвечать, тщательно обдумывая каждое свое слово.

— Что происходило в Лондоне, когда вы оттуда уезжали? — спросил профессор.

— Я вышел из своей газеты около десяти, — ответил я. — За несколько минут до моего ухода пришло сообщение агентства Рейтер из Сингапура о том, что эпидемия охватила всю Суматру и что там погасли все маяки.

— Значит, последних новостей вы еще не знаете, — проговорил Челленджер, беря со стола одну из телеграмм. — О происходящем меня оповещают не только правительства, но и пресса. Я получаю телеграммы со всего мира. Почему-то все настаивают на том, чтобы я немедленно приехал в Лондон, но я не вижу причин делать этого. Чем я могу помочь? Итак, вот что пишут из Парижа. Там действие яда привело к массовым волнениям и беспорядкам. Судя по телеграммам, во Франции царит всеобщая паника. Не лучше и обстановка в Уэльсе, там восстали шахтеры. Насколько я могу предположить, первые симптомы отравления, это — возбуждение, степень его зависит от расовых и личностных качеств. За возбуждением неминуемо последуют другие стадии — экзальтация и просветление сознания. Очень прискорбно, но их признаки отмечаются и у нашего юного друга. Последняя стадия — самая продолжительная, но после нее последует кома, а за ней — быстрая смерть. Я не очень силен в токсикологии, она меня никогда не увлекала, но, насколько я могу судить, мы имеем дело с нервно-паралитическим газом растительного происхождения.

— Это может быть дурман, — предположил Саммерли.

— Прекрасно! — воскликнул Челленджер. — Я рад, что нам удалось довольно точно выявить токсическое вещество, наука не терпит бездоказательных гипотез. Итак, решено, пусть это будет дурманин. А вы, мой дорогой Саммерли, гордитесь, ибо вам выпала честь, увы, к сожалению посмертная, но от этого не менее высокая, — объявить миру имя его убийцы. Теперь мы знаем, джентльмены, что для дезинфекции своих владений великий Садовник выбрал дурманин, — объявил Челленджер. — Ну, что ж, тогда будем считать, что дурманин имеет именно те свойства, которые я вам перечислил. Судя по тому, что сейчас происходит, у меня нет никаких сомнений в том, что постепенно яд окутает весь мир и, поскольку эфир — среда универсальная, ничто живое не ускользнет от воздействия дурманина. Пока в разных местах яд действует по-разному, но не пройдет и нескольких часов, как новая волна начнет захлестывать землю. Она будет подниматься все выше и выше, разбиваясь на мелкие потоки. Конечно, она убьет не все, но то, что сохранится после нее, то поглотит другая волна. Действие дурманина, его распространение подчинено определенным законам, небезынтересным, должен сказать. Но за недостатком времени предлагаю не останавливаться на них подробно. Удивляет, правда, некоторая избирательность дурманина, — профессор взглянул на одну из телеграмм, — дикие народы быстрее поддаются его губительному воздействию. По сообщениям прессы, народы Африки и Австралии почти полностью уничтожены. Северные расы, как видно из тех же источников, обладают большей стойкостью. На юге Европы яд действует гораздо сильнее. Послушайте, вот что сегодня без четверти десять передали из Марселя. Позволю зачитать текст полностью. «Прованс бурлит. Повсеместно отмечаются сильные волнения. Виноторговцы бунтуют, восстание социалистов в Тулоне. Часть населения провинции внезапно заболела, болезнь быстро перешла в кому. Они еще удивляются, — пробурчал профессор Челленджер. — Улицы заполнены мертвыми. В стране хаос и анархия, деловая жизнь замерла». А вот что этот же источник прислал мне уже через час. «Стране грозит полное уничтожение. Церкви и соборы переполнены. На улицах валяются трупы, мертвых больше, чем живых. Похоже, наступает конец света. Умирают все, спасенья нет». А вот телеграмма из Парижа, там аналогичная ситуация. Население Индии и Персии вымерло полностью, в Австрии не осталось ни одного славянина, в то время, как тевтонцев болезнь пока не задела. Конечно, делать какие-то выводы еще рано, но, судя по полученным данным, население прибрежных районов и равнин, находящихся на уровне моря, действию яда подвержены сильнее, чем жители центральной части материков и гор. Очень похоже, что даже незначительное повышение дает некоторые преимущества. Думаю, что если кто-нибудь и останется в живых после чистки, то, скорее всего, это будут жители Арарата или подобной вершины. Во всяком случае, наш холм при всей его малости на некоторое время останется островком жизни посреди бушующего моря смертей. Правда, если скорость распространения яда сохранится, выиграем мы всего несколько часов.

Лорд Джон вытер вспотевший лоб.

— Я удивлен вашим спокойствием, — заговорил он. — Как вы можете сидеть среди этих жутких телеграмм, да еще посмеиваться над их содержанием? Меня никто не посмеет назвать трусом, я не раз смотрел смерти в лицо, но вот так, опустив руки, сидеть и ждать, когда тебя унесет убийственная волна всемирной гибели — это ужасно.

— Что касается моей иронии, — отвечал Челленджер, — то не упускайте, пожалуйста, из виду, что и меня, как и всякого другого, тоже охватило странное возбуждение. Содержащийся в эфире яд убьет и меня. Что же касается ужаса, который вселяет в вас вид глобальной смерти и который вы с таким воодушевления описывали, то позвольте вам заметить, что вы немного преувеличиваете. Никакого ужаса, собственно говоря, нет, и я могу вам это легко доказать. Представьте, что вас посадили в шлюпку без весел и отправили в плавание. В этом случае постоянное одиночество и неизвестность, скорее всего, приведут к подавленности и к разрыву сердца. Но другое дело, когда вы плывете на хорошем корабле, пусть и без руля и парусов, но вместе с родственниками и друзьями. Как в первом, так и во втором случае финал вам неизвестен, но присутствие ваших близких успокоит вас. И что бы ни случилось в конце вашего путешествия, этого не избежит никто. Смерть в одиночестве, действительно, может быть страшной, но всеобщая смерть, да еще, как полагают, безболезненная, по-моему, не может быть предметом такого отчаяния. Кому на самом деле будет жутко, так это как раз оставшимся в живых. Вот уж кто содрогнется от ужаса, видя пустые безжизненные города и трупы тех, кого они знали и любили.

— Так что же вы тогда предлагаете делать? — спросил Саммерли, согласно кивая. Впервые, как мне кажется, убедительные слова Челленджера не вызвали у него немедленного возмущения.

— Что я предлагаю? Прежде всего, прикажу подать ланч, разумеется, — ответил Челленджер и ударил в гонг. Раздавшийся гул прокатился по дому. — Полагаю, что приближение космической катастрофы не сказалось на блестящих кулинарных способностях нашей кухарки. Надеюсь, что котлеты и омлет у нее получились такими же превосходными, как и всегда. Полагаю, что мы имеем право и на несколько бутылочек «шарцбергера» урожая девяносто шестого года. Совместными усилиями мы их, несомненно, одолеем. Согласитесь, что оставлять такое вино сейчас, — это непростительное расточительство, — профессор спрыгнул со стола, на котором сидел в продолжение всего разговора и откуда он провозгласил конец света. — Пойдемте, джентльмены, — сказал он, — чем меньше нам осталось времени, тем скорее мы должны начинать проводить его в скромных и благопристойных развлечениях.

Обед прошел на редкость весело. Конечно, полностью отделаться от невеселых мыслей мы не могли, кошмар создавшейся ситуации то и дело давал о себе знать. Последствия разыгравшихся событий будоражили наше воображение и только наши души, никогда не сталкивавшиеся со смертью, трепетали при ее приближении. Опасность и близость смерти для всех нас были знакомыми состояниями. Что же касается нашей гостеприимной миссис Челленджер, то она была совершенно спокойна. Сидя рядом с мужем, подбадриваемая его взглядами, она часто дотрагивалась своей маленькой ладошкой до его могучей руки, словно выражала согласие пройти с ним дорогу, которую уготовила для них Судьба. Впрочем, так думали и все мы. Будущего у нас не было, нам принадлежало только настоящее и мы проводили его весело и в хорошей компании. Профессор Челленджер оказался в очередной раз прав — сознание наше прояснилось. В продолжение обеда даже я сумел несколько раз уместно пошутить. Что ж говорить о самом профессоре. Он просто-таки блистал остроумием. Я никогда не наблюдал за Челленджером и только сейчас понял — это поистине ве-ликий человек, с могучим умом и пониманием, не знающим преград. Саммерли превзошел сам себя, профессору то и дело приходилось отбиваться от его язвительных насмешек. Думаю, никогда еще критика Саммерли не была такой продуманной и едкой. Лорд Джон и я хохотали, слушая пикировку Саммерли и Челленджера. Миссис Челленджер тоже заливисто смеялась, но как только философ начинал не на шутку распаляться, она еще сильнее прижимала ладошку к руке мужа, стараясь успокоить его. Такие волнующие темы, как жизнь и смерть, судьба и предназначенье человека — все они стали предметами спора в тот великий, незабываемый час. Значимость спора подчеркивалась и внешними обстоятельствами, каждого из нас вдруг охватывало странное возбуждение, сопровождавшееся легким покалыванием в груди. Это были признаки неумолимо приближающейся смерти, ядовитые волны, накатывая мягко и неторопливо, готовились унести нас в небытие. Раз я видел, как лорд Джон вдруг откинулся на спинку стула и закрыл ладонями глаза. Через какое-то время Саммерли внезапно потерял сознание, но тотчас пришел в себя. С каждым глотком воздуха мы втягивали в себя неведомую разрушительную силу, знали это и в то же время чувствовали необыкновенную ясность рассудка. Мозг уверенно и спокойно регистрировал малейшие изменения нашего со-стояния, говоря нам о плавном переходе из жизни к смерти. Вошел Остин, поставил на стол сигаретницы.

— Остин! — позвал его Челленджер.

— Да, сэр.

— Я хотел бы поблагодарить тебя за твою верную службу.

Легкая улыбка мелькнула на лице слуги.

— Не стоит, сэр, я всего лишь выполнял свои обязанности.

— Остин, сегодня я ожидаю конца света.

— В каком часу, сэр?

— Не знаю точно, Остин. Наверное, вечером.

— Очень хорошо, сэр.

Немногословный Остин поклонился и вышел из комнаты. Челленджер прикурил сигарету, придвинулся к жене и накрыл ее ладонь своей.

— Тебе уже известно, что нас ждет, дорогая, — сказал Челленджер. — Моим друзьям я тоже все объяснил. Ты не боишься, любовь моя?

— Ты же говорил, что боли не будет. Мы ничего не почувствуем, да?

— Не больше, чем под общим наркозом у дантиста. Всякий раз, когда он усыплял тебя газом, ты практически умирала.

— Ну, тогда это будет даже приятно.

— Не исключено, что переход к смерти действительно приятен. Хотя изношенные части организма не могут передать свои ощущения, но нам известно, сколь приятен для мозга сон или транс. Да, природа способна сделать прекрасную дверь и завесить ее прелестными сверкающими занавесями, за которыми для наших беспокойных душ начнется иная жизнь. Мне приходилось проводить множество экспериментов и исследований и всегда в основе любого события или явления я обнаруживал мудрость и любовь. Уверен, что именно в момент неведомого и пугающего перехода из одной жизни в другую запуганный смертный нуждается в теплоте и участии. Нет, Саммерли, я не приемлю вашего материализма. Вы говорите, что я — набор веществ? Нет, я слишком велик для того, чтобы видеть в себе лишь физические составляющие — несколько пачек солей и ведро воды. Здесь! Да, здесь, — профессор Челленджер с грохотом опустил на стол большой волосатый кулак, — есть нечто, что использует материю, но само таковой не является. Это нечто может попрать смерть, смерть же над ним не властна.

— Раз уж мы заговорили о смерти, — послышался голос лорда Джона, — то разрешите мне вмешаться. Я в некотором роде христианин, но мне кажется очень разумной и вполне естественной традиция наших предков класть рядом с умершим его топор, лук со стрелами и другую полезную мелочь. Древние люди думали, что, несомненно, в будущей жизни умершему это может пригодиться. Не знаю как вы, — лорд Джон стыдливо оглядел присутствующих, — но я бы чувствовал себя намного уютней, если бы рядом со мной положили мой экспресс, ягдташ и утиный манок. И еще рог, тот, покороче, с резинками у мундштука. Ну, в общем, вы знаете, о каком я говорю. Да, и не забудьте про патроны, нескольких обойм на первый случай вполне хватило бы. О, из-вините, какие-то у меня странные фантазии. Да, ну ладно. А вы что скажете, герр профессор?

— Если вас интересует мое мнение, то скажу вам следующее. Ваше сознание возвращается или пребывает в глубинах каменного века, а может быть и в еще более раннем периоде развития человечества. Я — продукт двадцатого века и предпочел бы умереть, как человек разумный, цивилизованный. Не думаю, что я боюсь смерти больше, чем вы, ведь я уже стар. Да, я достаточно пожил и будь что будет. Только я не могу просто сидеть и ждать конца, я — не агнец и не желаю покорно тащиться на бойню к мяснику. Челленджер, мы что, ничего не можем сделать?

— Чтобы спастись? Ничего, — ответил ученый. — Мы можем лишь ненадолго продлить свое пребывание здесь и увидеть, как перед нашими глазами будет разворачиваться величественная трагедия человечества, в которой и нам суждено стать участниками. Да, мы сможем пережить всех и для этого я кое-что предпринял.

— Кислород?

— Совершенно верно, кислород.

— Но как можно с помощью кислорода противостоять воздействию яда? Эфир и кислород — качественно разные вещи. Нейтрализовать яд кислородом абсолютно бесполезно. С таким же успехом мы можем пытаться загородиться от яда кирпичом. Кислород и эфир не взаимодействуют друг с другом. Нет, Челленджер, здесь ваша позиция крайне уязвима.

— Мой дорогой друг Саммерли, на содержащийся в эфире яд можно воздействовать материальными веществами. Посмотрите, как развивается ситуация, как распространяется волна. Разумеется за недостатком фактов доказать ничего невозможно, но я не сомневаюсь в том, что кислород приостанавливает волну. Он увеличивает сопротивляемость организма, поэтому я даже убежден, что столь важный для жизнедеятельности газ отодвинет воздействие отравляющего вещества, весьма удачно определенного вами как дурманин.

— Что касается меня, то я не собираюсь продлевать себе жизнь с помощью кислородной соски. Я — не младенец, а мужчина.

— Вам не придется сидеть с клапаном во рту, дорогой лорд Джон, — сказал профессор Челленджер. — Все необходимые приготовления сделаны и этим мы обязаны моей жене. Мы позаботилась о том, чтобы сделать свою спальню насколько возможно герметичной. Все щели тщательно заделаны, а вся комната оклеена вощеной бумагой.

— Боже милостивый, он собирается сдерживать яд вощеной бумагой, — воскликнул Саммерли.

— Мой друг, мне кажется, вы не совсем меня поняли. Мы собираемся не сдерживать яд, а удерживать кислород. Если мы на немного повысим содержание кислорода в комнате, то нам удастся продержаться в течении довольно долгого времени. Два баллона с кислородом у меня есть, три привезли вы. Немного, но уже кое-что.

— И насколько их хватит?

— Представления не имею. Включать кислород мы будем только тогда, когда симптомы станут невыносимыми. Если пользоваться кислородом разумно и заполнять комнату только при крайней необходимости, то всех баллонов должно хватить на несколько часов, а то и дней. Во всяком случае, успеем наглядеться на проклятый, исчезающий мир. Да, пожалуй мы, пятеро, уйдем из него последними, завершив торжественный марш человечества в неизвестность. А теперь, джентльмены, помогите мне перетащить баллоны. Предлагаю покинуть зал, я чувствую, что атмосфера здесь с каждой минутой становится все более опасной.

Глава 3 Погруженные

Судьба уготовила нам засвидетельствовать кончину мира в прелестной гостиной, площадью в четырнадцать или шестнадцать квадратных футов, на всей обстановке которой лежал отпечаток заботливой женской руки. За гостиной, отделенной от нее красными бархатными портьерами, находилась комната профессора, откуда можно было попасть в спальню. Портьеры все еще висели, хотя гостиная и комната профессора, соединенные в одну большую комнату, уже были подготовлены для проведения незабываемого эксперимента. Окно и одна из дверей, та, что вела на балкон, были предусмотрительно заделаны глянцевой бумагой. Супруга профессора Челленджера постаралась сделать комнату максимально непроницаемой, по крайней мере, она казалась такой на первый взгляд. Небольшое вытяжное отверстие над дверью можно было открывать и закрывать при помощи шнура. Вентилировать комнату мы договорились только в самом крайнем случае. По углам комнаты стояли большие бочки с цветами.

— Очень деликатный и очень важный вопрос — что делать с выдыхаемой нами двуокисью углерода? Ее здесь будет слишком много, — проговорил профессор Челленджер, оглядывая стоящие у стены баллоны с кислородом. — Будь у меня побольше времени, я бы напряг весь свой могучий интеллект и обязательно решил бы эту проблему. Придумывать что-нибудь сейчас на ходу нет возможностей. Ладно, попробуем обойтись так. От цветов помощи не будет почти никакой. Итак, два баллона подготовлены к немедленному включению, значит, яд не застанет нас врасплох, кто-нибудь да успеет среагировать. В то же время призываю вас всех далеко не отходить, так как кризис может наступить неожиданно.

Через окно в заделанной двери мы видели балконное окно и открывающийся из него вид. Все было таким же ярким и великолепным, как и некоторое время назад, когда мы разглядывали округу из кабинета профессора. Я смотрел в окно и не видел ничего необычного, ни следов беспорядка, ни разрушений. Напротив, я был поражен безмятежности и красоте открывающегося вида. Вверх по вьющейся вокруг холма дороге тащился кэб, один из тех доисторических экипажей, встретить которые можно только в глухой провинции. Чуть дальше я увидел медсестру, одной рукой она толкала впереди себя детскую коляску, другой держала за руку шагавшую рядом маленькую девочку. Синеватые струйки дыма, идущего из труб коттеджей довершали идиллическую картину размеренной жизни, полной домашнего тепла и уюта. Ничто ни в ярко-голубом небе, ни на залитой солнцем земле не предвещало грозного приближения катастрофы. Все было на месте — и лес, и дома, и крестьяне на кукурузных полях, и игроки на поле для гольфа. Последние, разбившись на пары и четверки, преспокойно продолжали игру. Я ничего не понимал, в голове у меня был сплошной сумбур. В то время как я считал каждую минуту своего существования, индифферентность игроков в гольф потрясала меня.

— На них, похоже, яд не оказывает никакого воздействия, — кивнув в сторону поля, предположил я.

— Вы когда-нибудь играли в гольф? — спросил лорд Джон.

— Да нет, — ответил я.

— Тогда, молодой человек, вы ничего не поймете. Игра в гольф захватывает настолько, что перестаешь замечать, что делается вокруг тебя, — пояснил лорд Джон. — Настоящий игрок в гольф оторвется от игры только если небеса разверзнутся, настолько он занят. Ага, снова телефон звонит.

Начиная с обеда телефон буквально разрывался от звонков. Профессор Челленджер то и дело уходил разговаривать в соседнюю комнату, а, возвратившись, коротко сообщал нам новости. Они были такими жуткими, что по коже у меня продирал мороз. Никогда за всю историю существования человечества людям не доводилось оказываться в таком угрожающем положении. Зловещая тень смерти покрыла весь юг и медленно ползла вверх. Она двигалась к северу, сметая с лица Земли страны и континенты. В коматозном состоянии находился Египет. В Испании и Португалии, после жестоких и кровопролитных схваток между клерикалами и анархистами, воцарилось неожиданное спокойствие. В течение долгого времени не поступило ни единого сообщения из Южной Америки. В южных штатах Северной Америки произошли массовые расовые волнения. В Мериленде следы воздействия яда были пока довольно слабыми, что же касается Канады, то там смертоносный прилив не отмечался вовсе. Значительно пострадали Бельгия, Голландия и Дания. Со всех уголков мира в крупные университетские центры сыпались отчаянные телеграммы. Мировые знаменитости, светила в области химии и физики ломали голову над происходящим. Просьбами о помощи забросали и астрономов. Но ответов не было ни от кого, ученые молчали. Да и что они могли сделать, если трагедия захлестнула всех, безболезненная смерть не встречая на пути преград, шла по Земле. Она не щадила никого — ни стариков, ни детей, ни мужчин и ни женщин. С одинаковым успехом она косила сильных и слабых, бедняков и богачей и никому не было от нее спасенья. Люди в панике бежали от смерти, но она настигала их и безжалостно убивала. Вот такие страшные новости сообщались нам время от времени по телефону. Поэтому и игроки в гольф, и крестьяне на кукурузном поле казались мне ягнятами, весело прыгающими под занесенным над ними топором мясника. Они даже не замечали, как над ними медленно нависает тень смерти. Я был удивлен, но с другой стороны, конечно, понимал, что ни крестьяне, ни увлекшиеся игроки просто не знали, что происходит вокруг. Все началось столь внезапно и шло так стремительно, что многие до самого конца не понимали, что же происходит на Земле. Как я уже говорил, вокруг не было ничего пугающего, приближение безжалостной смерти не имело никаких видимых признаков. Поступь ее была мягкой, неслышной, незаметной. Но, кажется, кое-какие слухи до крестьян в конце концов долетели, я увидел, что все они вдруг разом побросали работу и побежали. Даже игроки в гольф, правда, далеко не все, заторопились к домику, где находился гольф-клуб. Некоторые из них побежали, словно спасаясь от проливного дождя. Однако, оставшиеся на поле спокойно продолжали игру. Вскоре на дороге показалась и нянька. Толкая перед собой коляску, она бежала вверх по горе. Иногда нянька отрывала руки от коляски и хваталась за голову. Через некоторое время я увидел и кэб. Усталая лошадь то и дело останавливалась и, опускаясь на передние ноги, отдыхала. А небо было все таким же безмятежно-голубым, без единого облачка до самого горизонта. Окружающие дом профессора прекрасные равнины и ухоженные поля казались такими же мирными, как и прежде. Нет, внешне ничто не предвещало беды. Я продолжал остолбенело смотреть в окно. Мне подумалось, что если человечеству суждено умереть сегодня, то сама природа позаботилась создать для этого столь величественное ложе, настолько открывающийся передо мной вид был поразителен по своей красоте и умиротворенности. И тем более жестоким виделось мне все происходящее. Природа словно издевалась, показывая ничтожество и беспомощность мелких, копошащихся людишек избежать своей участи перед лицом неизбежного. Я был подавлен и напуган.

Не помню, говорил ли я, что пока я, раздумывая о происходящем, стоял у окна, телефон снова зазвонил.

— Мелоун! Вас к телефону! — послышался громовой голос профессора Челленджера. Я бросился к аппарату и взял трубку. Говорил мистер Мак-Ардл, он еще находился в Лондоне.

— Мелоун, это вы? — спросил он меня. Услышав утвердительный ответ, редактор продолжал:

— Слушайте, в Лондоне происходит нечто ужасное. Умоляю вас, ради Бога попросите профессора Челленджера что-нибудь предпринять.

— Он ничем не может вам помочь, мистер Мак-Ардл, — ответил я. — Он считает кризис всемирным и неизбежным. У нас здесь есть немного кислорода, но единственное, на что мы рассчитываем — это оттянуть известный финал на несколько часов.

— Кислород! — воскликнул редактор. — Да где я его сейчас достану!? Кого пошлю за ним!? У нас здесь полный бедлам. Половина сотрудников редакции лежат без сознания. Я сам еле держусь, тошнит, голова кружится. Видели бы вы сейчас, что творится на Флит-стрит. Брошенные машины, ни единого человека вокруг. Пустыня! — он немного помолчал. — Судя по телеграммам, то же самое творится и во всем мире…

Голос Мак-Ардла внезапно дрогнул, раздался тихий стон, затем мягкий удар. Я сразу же понял, что общая участь настигла и мистера Мак-Ардла, как и все остальные, он внезапно потерял сознание и упал.

— Мистер Мак-Ардл! Мистер Мак-Ардл! — закричал я. Ответа не последовало. Я понял, что его и не будет, медленно положил трубку на рычаг и только тогда осознал, что я больше никогда не услышу голос Мак-Ардла.

Я отшатнулся от телефона, и в ту же секунду новое чувство охватило меня. Признаюсь, до тех пор я думал обо всем происходящем несколько отстраненно, мне казалось диким, невероятным, что оно коснется и нас. Порой мне казалось, что я вижу дурной сон. Теперь он начинал становиться явью, ибо все мы одновременно ощутили на себе дыхание смерти. Нам показалось, что мы находимся в бассейне, по плечи в воде. Возле нас плескались невидимые волны, они мягко захлестывали, нас и с каждым их плеском из нас уходила частица жизни. Явственно чувствовалось, как силы оставляют нас. Грудь мне сдавило, голова словно налилась свинцом, в ушах послышался нежный и печальный звон колокольчиков, в глазах замелькали яркие цветные огоньки. Они то загорались, то гасли, затем загорались вновь. Вдруг мне почудилось, что я слышу чье-то пение. Шатаясь, я поднялся на несколько ступенек вверх по лестнице и остановился, не в силах идти дальше. Мимо меня, фыркая и недовольно мотая головой, словно раненый бизон, промчался профессор Челленджер. Это было похоже на кошмарное видение — и его неистовое, налитое кровью лицо, дикие, выпученные глаза, и развевающиеся волосы. На его могучем плече болталось безжизненное тело его жены, та, очевидно была без сознания. Из последних сил, спотыкаясь и падая, царапаясь за ступеньки и перила, профессор стремился вырваться из удушающей атмосферы, уйти наверх, в наше ненадежное временное убежище. Ужас смерти подхлестнул меня, и я заставил себя оттолкнуться от перил. Я рванулся вслед за Челленджером, упал, но, почувствовав, как в меня вползает ядовитая жижа, вскочил и, хватаясь слабеющими руками за перила, пополз вверх. Добравшись до верхней площадки лестницы, я в изнеможении рухнул на пол почти у самой двери спасительной комнаты. Сквозь уходящее сознание я почувствовал железные пальцы лорда Джона. Схватив меня за воротник пиджака, он рывком втащил, точнее, вбросил меня в комнату. Я долго лежал ничком, не в силах ни двигаться, ни говорить. Немного придя в себя, я увидел перед собой ковер и догадался, что лежу на полу. Жена профессора Челленджера находилась в кресле, в другом кресле, у окна, сжавшись в маленький, беззащитный комочек, сидел Саммерли. Сквозь застилающую глаза пелену фигура профессора Челленджера казалась мне гигантским жуком, неторопливо ползающим по комнате. Вскоре послышалось легкое шипение, это профессор Челленджер открыл клапан одного из баллонов. Припав к клапану, Челленджер сделал несколько мощных глотков, я даже слышал, как свистят и хрипят его легкие.

— Сработало! — восхищенно воскликнул Челленджер. — Значит, моя гипотеза подтвердилась! — Я видел, что профессор полностью пришел в себя и, такой же сильный и уверенный, как и прежде, был готов к новым подвигам. Одев на клапан шланг, он подбежал к жене и начал поливать ее лицо кислородом. Не прошло и нескольких секунд, как она застонала, затем открыла глаза, поднялась, оглядела комнату и снова села в кресло. Профессор подошел ко мне, вставил мне в рот шланг и я почувствовал, как в мои артерии входит жизнь. И хотя я понимал, что облегчение временное, я был неимоверно рад лишнему часу жизни, ибо как бы легковесно мы ни оценивали наше существование, сколько бы ни считали его бессмысленным и как бы ни бравировали своими словами друг перед другом, для всех из нас в реальности ценность жизни оказывалась довольно высока. Вскоре тяжесть в моей груди исчезла, дыхание восстановилось и я снова был спокоен и счастлив. Повернувшись и облокотившись на руку, я принялся наблюдать за процессом воскресения Саммерли. Когда профессор зашевелился, Челленджер подошел к лорду Джону. Хлебнув порцию кислорода, тот, как ни в чем не бывало, вскочил и, подойдя ко мне, помог подняться. Челленджер снова подошел к жене, та оперлась на его руку и пересела на пуфик.

— О, Джордж, ну зачем ты принес меня сюда, — произнесла жена профессора, не отпуская руки Челленджера. — Ты был прав, я видела дверь и она была великолепной. Как только я перестала задыхаться, я увидела даже те самые восхитительные шторы. Какое чудо, это просто незабываемо. У меня нет слов, Джордж. Ну, зачем ты принес меня сюда?

— Потому что уйти мы должны только вместе, — ответил профессор. — После стольких лет, проведенных рядом с тобой я не хочу расстаться с тобой в такую минуту. Для меня это было бы очень печально.

— Мне показалось, что я слышу голос другого Челленджера, не рыкающего, коротконогого крепыша-увальня, скандально известного ученого, поражавшего всех как своей грубостью, так и выдающимися открытиями. Перед нами стоял тот Челленджер, который жил внутри его, тот, кому удалось добиться любви этой очаровательной женщины, такой хрупкой и беззащитной. Но не прошло и секунды, как он снова исчез в недрах давно знакомого нам профессора Челленджера.

— Я — единственный из всех живущих, кто увидел и предсказал эту катастрофу, — гордо заявил он голосом триумфатора. — Ну, а вы что скажете, дорогой Саммерли? Или снова начнете сомневаться в моей прозорливости? А, может быть, у вас появилось желание снова покритиковать мое письмо в «Таймс»? Пожалуйста. Можете сказать, что оно бредовое, вы же так обзываете все, что вам не нравится.

Впервые наш сварливый, вечно недовольный друг не принял вызов. Жадно дыша, он сидел в кресле и рассматривал свои хилые ручонки, будто впервые видел их. Похоже, ему еще не верилось, что он жив и снова видит нас. Челленджер улыбнулся, подошел к баллону и закрыл клапан. Шипение прекратилось.

— Не стоит расточать кислород понапрасну, — сказал Челленджер. — В комнате явный избыток кислорода и в ближайшее время никто из нас не почувствует опасных симптомов. Когда кислород снова понадобиться, я не знаю, выяснить это можно только экспериментальным путем. Надеюсь, нам удастся установить, какое именно количество кислорода требуется для полной нейтрализации яда. Давайте-ка попробуем это сделать.

Минут пять или больше мы сидели в полном молчании, следя за своими ощущениями. Когда мне уже начало казаться, что мое горло начинает захлестывать ядовитая петля, послышался голос миссис Челленджер.

— Я задыхаюсь, — прошептала она, едва не теряя сознание. Профессор сразу же повернул клапан.

— В те дни, когда настоящей науки еще не существовало, на подводных лодках держали белых мышей. Держали их для безопасности. Дело в том, что организм этих животных реагирует на малейшие изменения в атмосфере. Вы, моя дорогая, и станете для нас этой белой мышкой. Ну как, вам уже лучше?

— Да, намного лучше.

— Значит, нам повезло, мы с первого раза угадали правильную концентрацию. Теперь осталось еще немного поэкспериментировать, чтобы узнать минимальное количество кислорода, которым мы можем обойтись. К сожалению, я даже не подозревал, что кислород так быстро кончится. Да, потребляем мы изрядно, в первом баллоне кислорода осталось чуть больше половины.

— Зачем вам все это нужно? — вдруг спросил лорд Джон. Все это время, засунув руки в карманы пиджака, он продолжал безмолвно стоять у окна. — Какой смысл проводить какие-то идиотские эксперименты, если мы все знаем, что скоро умрем. Или вы все-таки считаете, что у нас есть шанс выжить?

Профессор Челленджер горько усмехнулся и покачал головой.

— Тогда зачем вам все эти кривляния? — переспросил лорд Джон. — Не будет ли достойней просто гордо уйти. Лично мне претит вся эта возня с кислородом. Я предлагаю закрыть клапан и открыть окно.

— Да, Джордж, — воскликнула миссис Челленджер с необыкновенной смелостью — Лорд Джон прав, давай так и сделаем.

— Я абсолютно против, вашего предложения, — раздался возмущенный голос Саммерли. — Уж если нам суждено умереть, так я не возражаю, давайте умрем. Но покончить жизнь самоубийством, сознательно идти навстречу смерти, ждать, когда она сожрет тебя… Нет, это глупость, граничащая с идиотизмом.

— Отлично. А теперь давайте послушаем, что скажет нам наш юный друг.

— Мне кажется, нам следует держаться до конца, — произнес я.

— Мое мнение совпадает с вашим, — кивнул Челленджер.

— Дорогой, раз ты так считаешь, то я полностью с тобой согласна, — послышался голос миссис Челленджер.

— Я высказал вам свое предложение, — сказал лорд Джон. — Если вы решили пройти этот путь до конца, что ж, тогда я с вами. Приключений в моей жизни было достаточно, волнений и опасностей — тоже. Хорошо, давайте пощиплем себе нервы очередной опасностью. Я согласен.

— Подарив себе возможность жить, мы поступили в высшей степени благородно, — сказал Челленджер.

— Вы всегда были склонны к преувеличениям, — проскрипел со своего кресла Саммерли. — Я так полагаю, что долго мы тут не задержимся.

Челленджер бросил на него взгляд, полный упрека.

— В высшей степени благородно, — повторил Челленджер и продолжил своим обычным нравоучительным тоном:

— Продлевая себе жизнь, мы делаем великое одолжение науке, поскольку никто из нас не предполагает, какие перед нами открываются возможности по исследованию последних часов существования мира со стороны духовной. Нас должно интересовать отношение духа к материи. Даже последняя бестолочь — профессор Челленджер посмотрел в сторону Саммерли, — согласится со мной в том, что, хотя мы сами и материальны, мы вместе с тем вполне способны судить о материальных объектах и явлениях. Именно поэтому, великодушно подарив себе несколько лишних часов жизни, мы сможем унести с собой в нашу будущую жизнь бесценный опыт, полученный в результате наблюдения за самым значительным событием в жизни мира. И лишать себя этой возможности, ограничивать свою страсть к познанию было бы, по моему мнению, просто бесчеловечно и отвратительно.

— Совершенно согласен с вами, — восторженно воскликнул Саммерли.

— На все сто, — вторил ему лорд Джон. — Вот это да! Глядите-ка, ваш шофер, похоже, отправился в свою последнюю поездку. Бедняга. Интересно, оклемается он, если мы втащим его сюда? А? Как вы думаете? Или бесполезно?

— Да это просто сумасшествие, — взвизгнул Саммерли.

— Скорее всего, вы правы, — согласился лорд Джон. — Остину, видимо, уже не поможешь. К тому же пока мы до него доберемся, из комнаты выйдет очень много кислорода. Нет, не стоит тратить драгоценный газ. Боже мой, да вы только посмотрите под деревья, сколько там лежит птиц!

Все мы, за исключением миссис Челленджер, продолжавшей с закрытыми глазами сидеть на пуфике, пододвинули кресла к длинному невысокому окну. Помню, что на мгновение меня пронзила страшная, гротескная мысль — я вдруг представил себя зрителем, уютно расположившимся в мягком кресле партера и хладнокровно наблюдающим за развитием драмы. Иллюзию подчеркивал застывший пейзаж, зловещий в своей неподвижности.

Прямо под окном, перед нашими глазами был маленький дворик. На нем стояла недомытая машина. Волна накрыла Остина в момент исполнения служебного долга, мытья машины. Остин лежал недалеко от колеса, на лбу его был длинный кровоточащий шрам. Видимо, падая, Остин ударился о ступеньку. Рука его продолжала сжимать моечный шланг, из которого тихой струйкой стекала вода, отчего под колесом образовалась значительная лужа. В углу дворика стояло два невысоких деревца, под ними лежало несколько пушистых комочков с поднятыми кверху трогательными лапками. Перышки птиц трепетали на легком ветерке. Издали птицы напоминали маленькие разноцветные шарики. Смерть продолжала свой безжалостный танец и там, куда падала тень от ее развевающихся одежд, гибло все — и великое, и малое.

Мы посмотрели чуть дальше, на вьющуюся вдоль горы дорогу, по ней мы приехали со станции. Недалеко от нее вповалку лежало несколько тел. Крестьяне, видимо, пытались убежать, но волна настигла их. У самого края дороги, прижав одну руку к голове, а другой обхватив маленького ребенка, лежала нянька. Вероятно, в последний момент она вытащила лежащего в коляске малыша и метнулась к кустам вереска, где, надеялась найти спасенье. Ветерок шевелил пеленки и одежды мертвого малыша. Я увидел рядом с нянькой, едва заметного на фоне зеленой травы, лежащего мальчика. На той же дороге, но много ближе к нам стоял кэб. Упавшая на колени лошадь застыла между оглобель. На щитке висел старый кучер, напоминавший выброшенную за ненадобностью старую тряпочную куклу. Руки его безжизненно и глупо болтались. Вся картина была столь карикатурной и в то же время зловещей, что я невольно содрогнулся. Хлопала раскрытая дверь кэба. Внутри, беспомощно вытянув вперед руки, на полу лежал молодой человек. Смерть застала его в момент, когда он в последней попытке спастись, пытался выпрыгнуть из кэба. Я перевел взгляд на поле для гольфа. На ярко-зеленой траве и в кустах вереска виднелись темные пятна игроков. Восемь человек были скошены смертью в самый разгар игры. Они так и не выпустили из рук своих клюшек. Нигде, ни в ласковом голубом небе, ни на прелестных полях, я не увидел ничего живого. Вокруг нас все было мертво. Ласковое и теплое вечернее солнце мирным светом озаряло застывшую картину всеобщей гибели, где никому и ничему не было пощады, в том числе и нам. Пройдет всего несколько часов и смерть в качестве последних завершающих мазков, бросит на написанный ею пейзаж наши тела. А пока нас отделяет от этого лишь тоненькая перегородка стекла и облако кислорода. Только две материи пока еще защищают нас, не дают яду уничтожить последних свидетелей пиршества смерти. Наш оазис жизни продержится еще немного, давая нам возможность некоторое время оставаться зрителями этой кошмарной трагедии, но потом и мы присоединимся ко всем остальным участникам мировой катастрофы. Нам не избежать всеобщей участи, смерть наша будет такой же. Сначала мы почувствуем нехватку кислорода, затем начнем задыхаться. Слабея, мы упадем на прекрасной работы вишневый ковер, устилающий пол комнаты и примем участь остального человечества. И после этого — все, конец, с нашим миром будет покончено.

— Смотрите, дом горит, — прервал молчание Челленджер, показывая на уходящую в небо струйку дыма. — Полагаю, скоро все запылает: дома, поселки, целые города. Ведь многих смерть застала у огня. Газ, лампы, все это будет источниками многочисленных, колоссальных пожаров. Но самое интересное состоит в том, что сам факт горения показывает, что содержание кислорода в атмосфере нормальное и всему виной эфир. Вон, посмотрите, еще дым. Если я не ошибаюсь, горит здание гольф-клуба. А может быть, я и ошибаюсь. Слышите звон колоколов? Думаю, будущих философов позабавит факт, что механизмы, сделанные людьми, пережили своих создателей.

— Посмотрите! — лорд Джон вскочил, тыкая пальцем по направлению к железной дороге. — Целый поезд горит! Видите столб дыма?

Вскоре мы его увидели и услышали. Поезд с ревом летел на бешеной скорости. Откуда он шел и куда, мы не могли предположить, но то, что он двигался по пустыне, казалось чудом. Нам повезло, мы стали свидетелями его величественного конца. Чуть дальше, на полотне мы увидели длинный состав с углем. Затаив дыхание, мы ждали, когда поезда столкнутся. Не прошло и нескольких секунд, как последовало крушение. Поезда сшиблись, мы услышали треск искореженных вагонов, увидели, как во все стороны полетели двери и колеса. Со звоном лопалась металлическая арматура, трещало ломаемое дерево. Несколько вагонов наехали друг на друга, из паровоза высыпался сноп искр. И вдруг оба состава разом вспыхнули. Не менее получаса мы сидели, не сводя завороженных глаз с жуткой картины грандиозного пожара.

— Бедные, бедные, они же все горят, — воскликнула миссис Челленджер и заплакала, прильнув к могучей руке мужа.

— Не стоит так расстраиваться, любовь моя, — сказал профессор, поглаживая голову жены. — К моменту взрыва находящиеся в поезде люди были мертвее кусков угля в паровозной топке. Все пассажиры умерли почти сразу после того, как поезд отошел от Виктории. Да и не только пассажиры. Вероятнее всего в живых нет ни станционных рабочих, ни даже угольщиков, загружавших состав. Не переживай, милая.

Перед моими глазами проплыли ужасающие видения.

— Подобные сцены сейчас происходят во всем мире, — произнес я. — Вы только представьте себе, что сейчас происходит с кораблями на море. Они будут плыть и плыть до тех пор, пока их не потопит шторм или пока не погаснут их топки. Громадины кораблей будут выброшены на берег или сгниют в море. И везде — в машинных отделениях, на палубах и в каютах разлагающиеся тела матросов и пассажиров. Еще долго, может быть, сотню лет, суда смерти будут бороздить воды Атлантики.

— Тогда давайте вспомним и шахтеров, — предложил Саммерли и ехидно засмеялся. — Какой прекрасный материал. Если на земле снова воцарится жизнь, то появятся и наука, а с ней и археологи, и геологи. Воображаю, что они понапишут, натолкнувшись на залежи скелетов. У них хватит фантазии принять шахтеров за постоянных жителей угольно-железных пластов.

— Я предпочел бы не слышать о таких вещах, — заметил лорд Джон. — Но лично я считаю, что жизнь на Земле не возродится. После всего, что мы видим, она останется пуста. Да и из чего, собственно, человечество может вновь появиться?

— Мир был пуст и до нас, — мрачно произнес профессор Челленджер. — Он заселялся по законам, недоступным нашим знаниям и неподвластным для нашего понимания. Тот же процесс может и повториться.

— Я надеюсь, дорогой Челленджер, вы не понимаете того, что говорите, — немедленно откликнулся Саммерли.

— У меня нет привычки, дорогой Саммерли, говорить о том, чего я не понимаю. Мои выводы строятся на многочисленных наблюдениях.

Я посмотрел на Челленджера. Он сидел, запрокинув голову, веки его медленно смыкались.

— Что касается вас, то вы — просто упрямый догматик. Таким вы и умрете, — проговорил Саммерли с кислой усмешкой.

— А вы, сэр, покинете мир лишенным воображения обструкционистом, — парировал Челленджер.

— Зато у вас, как я вижу, воображения в избытке. Уж в чем — в чем, а в отсутствии его, вас не обвинит никакой критик, — ответил Саммерли.

— Узнаю наших светил. Думаю, что они даже последний глоток кислорода хлебнут только для того, чтобы сказать друг другу какую-нибудь колкость. Ну, какая вам разница, возникнет на Земле жизнь или нет? Вас-то все равно в ней не будет.

— Ваше замечание, сэр, говорит только о вашей поразительной ограниченности, — ответил Челленджер с неожиданной резкостью в голосе. — Ум настоящего ученого не должен быть связан рамками того временного пространства, в котором он существует. Разум исследователя — это телескоп, нацеленный за пределы настоящего, этой границы между бесконечным прошлым и бесконечным же будущим. Опираясь на известное, разум должен охватывать все время от начала мира до его конца. Такие мелочи, как собственное небытие, точнее, свое физическое исчезновение, абсолютно не должно ограничивать ученого. Он обязан относиться к себе как к куску материи, которая ничем не лучше и не хуже других. Только так он способен выйти за рамки времени и пространства. Правильно я говорю, Саммерли?

Профессор забормотал что-то невнятное.

— Согласен, только с некоторыми оговорками, — неохотно добавил он уже яснее.

— Вот, пожалуйста. Слышите голос науки? Мозг идеального ученого, — продолжал Челленджер, — а я буду говорить в третьем лице, дабы меня не обвинили в самодовольстве, — должен уметь обдумывать абстрактную идею. Даже если ученый вывалился из корзины воздушного шара и падает на землю, все время падения он обязан мыслить абстрактно. Только ученые с такой нервной системой могут считаться идеальными. Они — покорители природы и хранители истины.

— Мне почему-то кажется, что с покорением у вас сегодня как-то не получилось, — задумчиво проговорил лорд Джон, выглядывая из окна. — Мне частенько доводилось читать весьма боевитые статейки наших ведущих идеальных умов о том, как успешно они обуздали природу. Сдается мне, на этот раз природа решила за все отыграться.

— Это — временное отступление, — убежденно проговорил Челленджер. — Не пройдет и нескольких миллионов лет, как все снова восстановится. А для истории такой срок — просто пустяк. Кстати, как видите, растительный мир остается непобедимым, он сохраняется. Вон, видите? Птицы мертвы, а цветы как цвели так и цветут. А растительный мир даст толчок всему остальному. Вы и глазом не успеете моргнуть, как из болот и топей полезут микроскопические микробы, авангард великой армии жизни, коей мы на данный конкретный момент являемся арьергардом. Кстати и это — великая честь, замыкать собой марш существования. Однако, я отвлекся. Так вот, после того, как образуются простейшие формы жизни, наступит время для великого события — явления человека. Он явится на Землю и это так же неизбежно, как то, что из желудя обязательно вырастет дуб. И тогда все вернется на круги своя.

— Разве яд не убивает все формы жизни? — спросил я.

— Не исключено, что в эфирном море яд — всего лишь один из его слоев. Некий зловонный Гольфстрим в океане, через который мы плывем. Возможен, кстати, и другой вариант развития — приспособление к ядовитой среде. Возможно, некоторые виды животных даже сохранятся. Доказательством этого является, кстати, и то, что мы довольно спокойно нейтрализуем воздействие яда незначительным увеличением содержания в нашей крови кислорода. Убежден, что некоторым видам животных хватит времени адаптироваться к новым условиям.

За окном вспыхнуло пламя. Мы увидели, как из дымящегося дома высоко в небо взметнулись длинные огненные языки.

— Какой ужас, — прошептал лорд Джон. Признаться, я еще ни разу не видел его таким взволнованным.

— Чего уж теперь жалеть, — сказал я. — Мир все равно мертв, а кремация — наиболее предпочтительный вид погребения.

— Огонь может перекинуться на ваш дом.

— Я все предвидел, поэтому попросил супругу в своих приготовлениях предусмотреть и защиту от огня.

— Не волнуйся, дорогой, я все сделала. Только, знаешь, что-то голова у меня опять начала кружиться. Здесь такой тяжелый воздух!

— Сейчас улучшим, — ответил Челленджер и нагнулся к баллону. — Почти пустой. Так, значит, одного баллона хватает почти на три часа. Итак, сейчас восемь вечера, стало быть, ночь мы проведем спокойно. По моим расчетам конец должен наступить не раньше девяти утра. Один рассвет, наш последний, мы еще встретим.

Профессор включил второй баллон и на полминуты открыл вытяжку. Когда комната проветрилась настолько, что симптомы удушья у нас стали невыносимы, профессор закрыл вытяжку.

— Кстати, позвольте вам напомнить, что человек не может жить одним кислородом. Сейчас время обеда. Уверяю вас, джентльмены, когда я приглашал вас сюда, я думал не только о том, какое интересное время нам с вами предстоит пережить, но и о еде. Голодом вас морить я не собираюсь. Сожалею, что не могу воспользоваться газом, поскольку в этом случае израсходуется много кислорода, поэтому предлагаю ограничиться холодным мясом, хлебом и маринованными овощами. Полагаю, что несколько бутылочек кларета помогут оживить наш обед. Благодарю тебя, дорогая, ты, как всегда, очень заботлива.

Поистине удивительно, с каким достоинством, быстротой и одновременно уважением к гостям, качествами, присущими английским домашним хозяйкам, миссис Челленджер сервировала стоящий в центре комнаты маленький столик. Она буквально в течении нескольких минут накрыла его белоснежной скатертью, разложила салфетки и уставила незатейливыми закусками. И делала все это мисс Челленджер с необыкновенным изяществом и аккуратностью. В центре стола профессор поставил настольную лампу. Еще более удивительным показалось мне то, с каким аппетитом мы накинулись на еду.

— Аппетит — мера наших эмоций, — снисходительно произнес Челленджер. Появление в голосе профессора покровительственных ноток всегда свидетельствовало о его расположении к научным беседам, во время которых он чаще всего давал сложные объяснения простейшим фактам. — Мы пережили тягчайший кризис, а это означает возбуждение молекул и в свою очередь ведет за собой необходимости восстановления сил. И сильная печаль, и сильная радость, таким образом, должны вызывать чувство голода. Они его и вызывают вопреки романистам, которым почему-то мерещится, что все должно быть наоборот.

— Наверное, поэтому наш простой народ так объедается на похоронах, — сказал я, только потом заметив, какую бестактность я ляпнул.

— Совершенно верно, — согласился Челленджер. — Наш юный друг привел нам замечательный пример. Позвольте предложить вам еще кусочек языка, лорд Джон.

— Не только наши простолюдины, но и дикари, — дополнил лорд Джон, отрезая кусок говядины. — Мне довелось видеть похороны вождя племени на реке Арувими. Эти тщедушные карлики слопали гиппопотама, который весил не меньше, чем все племя вместе взятое. А некоторые аборигены из Новой Гвинеи съедают и самого покойника. Полагаю, они это делают из любви к чистоте, не хотят оставлять после себя мусора. Да, наверное, из всех поминок это — наиболее любопытное.

— Очень странно, — проговорила миссис Челленджер, — но лично я нисколько не опечалена происходящим. Почему, не знаю, но я не могу заставить себя оплакивать тех, кто ушел. А ведь среди них и мой отец, и моя мать, они жили в Бедфорде. Я знаю, что они умерли, но мне не жаль их. В этом море трагедии мне, честно говоря, никого не жаль.

— А моя мама живет совсем одна в коттедже, в Ирландии, — сказал я. — Ее образ стоит у меня сейчас перед глазами. Я вижу, как она, закрыв глаза, сидит, откинувшись на спинку высокого кресла. На ней вязаная шляпка, на коленях плед, а на нем — раскрытая книга. Должен ли я оплакивать ее? Зачем? Она умерла, скоро умру и я. Мы встретимся в будущей жизни и всегда будем рядом, ближе, чем Англия и Ирландия сейчас. И все-таки мне страшно думать, что я больше не увижу в кресле у окна знакомую фигуру моей мамы.

— Что касается фигуры, — послышался голос профессора Челленджера, — то есть тела, то тут мне даже непонятно, по какому поводу вы переживаете. Когда вы сидите в парикмахерской и с вас срезают ваши локоны, вы же не оплакиваете их? Или вы рыдаете над отстригаемыми с ногтей заусенцами? Спросите одноногого инвалида, часто он обливается слезами при воспоминании о своей потерянной ноге. Нет, молодой человек, физическое тело чаще всего источник боли и страдания, а в некоторые моменты становится для нас просто тяжким бременем. Тело ограничивает человека, поэтому нужно только радоваться, что вы освобождаетесь, сбрасываете с себя эту неудобную шкуру, которая то тут висит, то там тянет.

— Не чувствую я особого восторга при мысли о будущем освобождении, — проворчал Саммерли. — Как ни крути, а всеобщая смерть ужасна.

— Я уже один раз объяснял, что именно всеобщая смерть менее мучительна, чем смерть в одиночестве. Неужели вы этого никак не поймете?

— Это то же самое, что умереть в бою, — заметил лорд Джон. — Когда видишь на полу комнаты человека с раной в груди, то почувствуешь и страх, и тошноту. Но если такое видишь на поле боя, где лежат сотни истекающих кровью, то это тебя уже не трогает. На войне в Судане я видел десятки тысяч смертей и привык к ним. В моменты, когда вершится история, жизнь одного человека теряет свою цену и кажется нестоящей особых волнений. Сегодня же одновременно умерли миллионы, да и мы сами вскоре присоединимся к ним. Так стоит ли скорбеть о ком-то?

— Хотелось бы только уйти по возможности быстрей и безболезненно, — задумчиво проговорила добрая миссис Челленджер. — Джордж, я все-таки очень боюсь.

— Дорогая, когда время придет, ты будешь держаться куда как лучше нас. Прости меня, я был не самым хорошим мужем, но помни, что тот, настоящий Дж. Э.Ч. оставался всегда таким же, каким его сотворили и порой не мог справиться с профессором Челленджером. Надеюсь, ты ни о чем не жалеешь?

— Мне никто не нужен, кроме тебя, — сказала миссис Челленджер, обнимая бычью шею профессора. — Челленджер, его супруга и я подошли к окну и в оцепенении смотрели на погибающий мир.

На Землю опустилась темнота. Вокруг все выглядело мрачно и жутко, только вдали, справа, у самой линии горизонта виднелась длинная кроваво-красная полоса. Она казалась живой, металась из стороны в сторону, медленно вздымалась вверх, к самому небу, затем опускалась и озаряла Землю режущим глаза светом. Временами она начинала пульсировать, то появляясь, то пропадая. Я догадался, что это был отблеск гигантского пожара.

— Льюис горит, — закричал я.

— Нет, это значительно дальше. Пылает Брайтон, — возразил профессор. — Посмотрите повнимательнее и увидите, что вы ошиблись. Да, точно Брайтон.

В ту же секунду в разных местах вверх взметнулись языки мощных пожаров. По сравнению с ними догорающие на железнодорожных путях останки поездов казались слабенькими огоньками. Потрясенные, мы смотрели, как из-за холмов выскакивали громады пляшущих языков пламени. Мне показалось, что горят сами холмы. Какие великолепные снимки можно было бы сделать для «Газетт»! Как журналисту мне и повезло, и не повезло. С одной стороны, у меня в руках была сенсация века, я видел то, что не каждому дано было видеть, а с другой стороны, даже сделай я фотографии, оценить их было бы некому. Однако, если ученые, люди науки, считают, что должны быть верны ей до конца, то тогда и я, ничем не примечательный человек, тоже до конца останусь верным своей скромной профессии. Я буду вести дневник. И пусть никто никогда не увидит мой труд, я все равно сделаю свои записи. О том, чтобы в такую ночь спать, не могло быть и речи, и я решил записывать все. И вот я сижу за столом у слабого пламени лампы, а передо мной — мой потертый журналистский блокнот. Строки ложатся неровно, рука у меня немного дрожит. Особенного литературного таланта у меня нет, да и обстановка не располагает к изяществу стиля, поэтому получается не очень красиво. Ладно уж, что есть то и есть. Я очень рассчитываю, что кто-нибудь задумается над моими записками и тогда поймет наши мысли и чувства, узнает, чем жили мы в эти мрачные и томительные предрассветные часы.

Глава 4 Дневник обреченного

Я с удивлением смотрю на эти слова. Написанные на листе бумаги, они приобретают дополнительный, странный смысл. И вообще странно, что я, Эдвард Мелоун, написавший их, всего двенадцать часов назад покинувший свою комнатку, расположенную в Стритхэме, и не подозревал, какие поразительные события поджидают меня. Я снова ворошу в памяти все события прошедшего дня: свой разговор с редактором Мак-Ардлом, письмо Челленджера в «Таймсе», в котором профессор первым забил тревогу, необычную поездку к нему, приятный, веселый ужин. А закончилось все глобальной катастрофой. Теперь мы одни на пустынной планете Земля и дальнейшая судьба наша мне очень хорошо известна. Поэтому я и свой дневник, который начал вести повинуясь профессиональной привычке, считаю записками уже умершего человека. Не знаю, кому предназначаются мои записки. Пройдет всего несколько часов и мы тоже перейдем ту неведомую, едва заметную грань, за которую уже ушло все человечество. Как мудры и справедливы были слова профессора Челленджера, сказавшего, что настоящий ужас испытают именно оставшиеся в живых. Всех, кого мы любили, уже нет, все, что нам было дорого, исчезло. Вокруг ничего, сплошная огненная пустыня. Но нам не грозит долго видеть окружающий нас кошмар, наше время истекает. Второй баллон кислорода подходит к концу. Теперь оставшийся нам краткий срок жизни можно отсчитывать по минутам.

Совсем недавно профессор Челленджер прочитал нам очередную лекцию, не очень длинную, минут на пятнадцать, не больше. Он был сильно взволнован, кричал и ревел, словно перед ним сидели не четыре человека, а четыре тысячи и все — скептики. Да, с аудиторией для своей пламенной речи он явно ошибся. Кто здесь собирается спорить с ним? Миссис Челленджер? Да она ловит каждое его слово и никогда не подумает сомневаться в его истинности. У Саммерли, правда, вид был какой-то недовольный, но так разве был когда-нибудь случай, чтобы он не ввязался в спор с Челленджером? Хотя нет, как раз сейчас он и не ввязался. Сидел насупившись, но ни слова не сказал. Я так полагаю, что ему все-таки было интересно слушать Челленджера. В продолжении всей речи лорд Джон скучал, это было видно по его унылому лицу. Полагаю, что ему уже порядком все надоело, и в глубине души он хотел бы, чтобы наше существование поскорее закончилось. Меня выступление профессора, признаюсь честно, не увлекло. Я стоял у окна и слушал его довольно рассеянно, да и что было слушать, если говорил он о вещах мне неинтересных. Сам Челленджер находился в центре комнаты, у стола, направив свет настольной лампы на зеркальце микроскопа. Профессор специально ходил за ним в свою комнату. Челленджер пытался приковать наше внимание к лежащему на зеркальце стеклу, но лично я чаще смотрел на самого профессора. Дрожащее пятнышко отраженного света озаряло половину одухотворенного лица профессора, его всклокоченную бороду и горящие глаза на покрасневшем от возбуждения лице, оставляя затылок его в тени. Из страстного выступления Челленджера лично я понял две вещи: что в последнее время профессор изучал простейшие формы жизни, и что взбудоражила его какая-то амеба. Как оказалось, профессор поместил ее на стекло сутки назад и, несмотря на воздействие яда, амеба осталась жива.

— Посмотрите! Вы только посмотрите! — ревел он, страшно волнуясь. — Саммерли, подойдите и убедитесь сами. Мелоун, не будете ли вы любезны также подойти и посмотреть? Вон на те маленькие создания, похожие на веретено, можете не смотреть. Это диатомеи, они нас не интересуют, поскольку относятся скорее к растительному миру, чем к животному. Смотрите в правый верхний угол стекла. Видите крошечный организм? Это вне всякого сомнения живая амеба! Понаблюдайте за ней, поглядите, как она двигается. Если плохо видно, поверните вот этот винт, будет почетче. Ну, как? Согласны?

Саммерли, хотя и очень неохотно, но согласился. Я тоже не возражал против слов профессора и по его просьбе понаблюдал за полупрозрачным микроскопическим созданием, плавающем в крошечном пятнышке похожем на слизь. Лорд Джон амебу смотреть не стал, он сказал, что готов поверить профессору Челленджеру на слово.

— Я ни разу не встречал ее, поэтому, боюсь, я ее не узнаю. И я даже не подумаю ломать себе голову над тем, жива ли амеба или нет, — проговорил он. — Да мне, собственно, все равно. Мы не были с ней знакомы, поэтому если она погибнет, мне будет трудно заставить себя сожалеть о потере. Подозреваю, что и она не сильно огорчится, когда умрем мы.

Я рассмеялся. Профессор медленно повернулся ко мне и смерил меня таким холодным, презрительным взглядом, что я сразу же замолчал. Я даже некоторое время стоял без движения, профессор буквально пригвоздил меня к месту.

— Ничто так не вредит науке, как легкомысленное отношение к ней со стороны полуграмотных индивидов, кичащихся своим невежеством. Если бы лорд Джон снизошел до…

— Дорогой Джордж, да что ты так взъелся на лорда Джона, — миссис Челленджер подошла к столу и положила руку на гриву профессора, нависшую над микроскопом. — Ну, какая, в самом деле разница, жива твоя амеба или нет?

— Разница есть, и немалая, — недовольно пробурчал профессор.

— Ну, хорошо, давайте послушаем, — кивнул лорд Джон со снисходительной улыбкой. В сущности, нам безразлично, о чем говорить. Если вы, профессор, считаете, что своим необдуманным развязным ответом я обидел амебу, я готов извиниться.

— А я со своей стороны, — раздался скрипучий голос Саммерли, — не вижу причин радоваться амебе. — Судя по вызывающему тону, старый скандалист, похоже, был готов вновь сцепиться с Челленджером. — По какому поводу вы так раскипятились? Нет ничего удивительного в том, что амеба жива. Атмосфера в комнате нормальная, так с чего бы ей не жить? Вот если ее выбросить наружу, она сразу погибнет.

— Ваше замечание, дорогой Саммерли, — заговорил Челленджер, окидывая своего оппонента уничтожающем взглядом (О, если бы я только мог нарисовать в тот момент портрет профессора Челленджера. Его надменное выражение лица, этот полудикий взгляд и всклокоченная борода, освещаемые ярким бегающим зайчиком света, отбрасываемом зеркальцем микроскопа, были невероятно живописны!), — свидетельствует о недостаточном понимании значения моего открытия. Вчера стекло с этим образцом я поместил в герметичную коробку. Кислород туда попасть не мог, но вот эфир, тот самый ядовитый эфир, который окутал всю Вселенную, вне всякого сомнения проник сквозь уплотнитель. И, как видите, амеба пережила действие яда. Из этого я делаю заключение, что все амебы в этой комнате не погибли, а пережили катастрофу. Следовательно, вы ошибаетесь в своих выводах, дорогой Саммерли.

— И даже теперь я не вижу необходимости кричать «гип-гип-ура» по этому поводу, — заметил лорд Джон. — Какая нам польза от амебы?

— Громадная, лорд Джон. Амеба говорит нам, что мир не погиб. Он жив! Обладай вы воображением ученого, то посмотрели бы вперед, сквозь толщу миллионов лет, — что, в сущности, является кратким мгновением в бесконечности веков, — и увидели бы, как из маленького ростка пробивается жизнь. Амеба положит начало появлению животных, а затем и человека. Вы охотно смотрите на огонь, уничтожающий нашу планету и не хотите увидеть первобытную жизнь. Вы считаете, что Земля превратилась в пустыню, и что наступил конец существования всего живого, но это не так. Пройдет всего несколько часов и нас уже не будет, но ростки живого останутся. Перед нами на стекле микроскопа — зародыш нового животного мира. Минут века его развития и эволюции и этот маленький росток зарубцует шрамы и залечит раны, нанесенные ужасающей катастрофой, в которой мы все являемся участниками.

— Чертовски интересно, — сказал лорд Джон, подходя к микроскопу. — Жаль, некому посоветовать повесить портрет этого красавца в фамильной галерее. Предок номер один. Забавно. О, а этот зародыш у нас, оказывается, большой щеголь. Вы только посмотрите, какая на нем шикарная запонка.

— Темный объект, который вы видите — это клеточное ядро, — пояснил профессор Челленджер голосом доброго учителя, объясняющего ученику-несмышленышу домашнее задание.

— Прекрасно сознавать, что ты не одинок, — проговорил лорд Джон и весело рассмеялся. — Следовательно, кроме нас на планете еще кто-то остался.

— Удивляюсь, Челленджер, той легкости, с которой вы делаете серьезнейшие выводы, — заметил Саммерли. — Нашли какую-то бактерию и сделали ее родоначальницей жизни, прародителем человечества.

— А кого вы, сэр, предпочитаете видеть в качестве своего предка? — язвительно прошипел Челленджер, почуяв в голосе профессора сомнение.

— Мне иногда кажется, что в своем чудовищном самомнении человек заходит слишком далеко. Он придумывает нелепые байки о развитии, заводит громкие разговоры об эволюции, и все с одной только целью — доказать самому себе, что и развитие, и эволюция произошли исключительно ради того, чтобы он появился на свет.

— Согласен с вами, от некоторого догматизма в подходе можно было бы и отказаться, но напомню вам, что человек все-таки венец творения природы.

— Ну, о его величии мы уже наслышаны.

— Да, человек велик! — воскликнул Челленджер.

— Тогда ответьте мне, почему же Земля миллионы, а, возможно, и миллиарды лет вращалась без человека, даже без единого намека на него. И солнце тогда светило точно так же, и ветры дули, и дожди шли, а человек все не являлся. Почему он появился здесь, если смотреть с точки зрения геологического времени, практически только позавчера? Чего же он не зарождался раньше? Ждал, пока не закончатся все эти великие приготовления к его приходу? И я обязан верить в эту чушь? Нет.

— А для кого тогда они свершались. Или для чего?

Саммерли пожал плечами.

— Кто знает? Свершались для чего-нибудь. А человек мог появиться в результате какой-нибудь ошибки. Так, шел некий определенный процесс, побочным продуктом которого оказался человек. А с вашей логикой можно дойти до абсурда. По вашему выходит, что болтающаяся на волнах морская пена должна считать, будто весь океан произошел только для нее. А церковная мышь обязана быть уверенной, что и храмы, и здания возведены исключительно ради того, чтобы она могла вести организованную и упорядоченную жизнь?

До этого момента я скрупулёзно записывал за учеными каждое сказанное ими слово, стараясь не пропустить ни одного. Но потом в их споре все чаще стали появляться незнакомые мне многосложные научные термины и я, ничего не понимая, бросил писать. Слов нет, для человека простого, незатейливого большая честь слышать разговор двух гениев, спорящих по глобальным вопросам. Лорд Джон и я, ни-чего не понимая, с восторгом наблюдали за очередной перепалкой наших ученых друзей. Они так увлеклись, что, казалось, не замечали нашего присутствия. И вот разговор закончился, Саммерли клубочком улегся в кресле, а я снова берусь за карандаш. Челленджер продолжает стоять у микроскопа, смотрит в окуляр, подкручивает винты. Дышит профессор глубоко и тяжело, со свистом и хрипами. Впечатление такое, будто слышишь завывание ветра в штормовую погоду. Ко мне подходит лорд Джон и мы вместе с ним смотрим в ночь.

Сегодня новолуние. Луна бледная. Как подумаешь, что мы, последние из людей, видим ее тоже в последний раз, то становится очень тоскливо. Звезды светят необычайно ярко, даже в чистейшем воздухе высокогорных латиноамериканских плато они не казались мне столь ослепительными. Наверное, изменения эфира как-то влияют на силу света. Погребальный пир в Брайтоне все еще продолжается, город горит. В западной части неба появилась новая ярко-красная полоса. Не исключено, загорелся Чичестер или даже Портсмут. Я сижу неподвижно, только иногда нагибаюсь к блокноту и делаю свои заметки. Тихая грусть охватила нас, она словно заполнила собой воздух комнаты. Молодость и красота, благородство и любовь, — все уходит. Неужели это и вправду конец? Во мраке ночи залитая звездным светом Земля кажется тихим, мирным уголком Вселенной. Кто бы мог подумать, что наша планета превратится в Голгофу для всего человечества? Сколько рас и народов распято на ней! Внезапно я почувствовал, что смеюсь.

— Э, молодой человек, что это вас так развеселило? — сказал лорд Джон, подозрительно разглядывая меня. — Поделитесь, я тоже хотел бы скрасить этот роковой час хорошей шуткой.

— Я подумал о нерешенных вопросах, — отвечаю я. — Сколько времени и сил было истрачено на споры о том, какая страна развитее — Германия или Англия или как решить проблему Персидского залива. Мой бывший шеф постоянно говорил об этом. Да, никто и предположить не мог, что все решиться таким простым и печальным образом.

Мы молчим. Думаю, что мы оба вспоминаем своих ушедших друзей. Слышится слабое всхлипывание миссис Челленджер, профессор сидит рядом и что-то шепчет ей на ухо. Я почему-то думаю о знакомых и незнакомых мне людях, которые точно так же, как бедняга Ос-тин во дворе, побелев, застыли где-нибудь сейчас. Почему где-нибудь? Если взять, например, Мак-Ардла, то я точно знаю, где он лежит. У себя в кабинете. Я слышал, как он упал на стол. Наверное, он так и не выпустил из руки телефонную трубку. Вот Бомонт, главный редактор. Тот лежит, скорее всего, на полу, уткнувшись лицом в красно-голубой турецкий ковер ручной работы, украшающем его редакторское святилище. Бомонт им очень гордился. А теперь я вижу своих приятелей-репортеров. Вот Макдона, Меррей, а вот Бонд. Не сомневаюсь, что они умерли за работой, занося в блокноты свои яркие впечатления и странные события дня. Представляю, как они радовались. Естественно, на руках у них был просто сногсшибательный материал. Их, наверняка, откомандировали по разным местам — одного к врачам, второго — в Вестминстер, а третьего — в собор святого Павла. Какие громкие заголовки звучали у них в ушах! Они уже видели свои материалы на первой полосе и умерли, не сознавая, что ни им самим, ни читателям, не суждено увидеть на страницах газеты материалы столь потрясающей силы. А как бы они, интересно, их назвали? Мак, наверное, настоял бы на названии «На Харлей-стрит загорелся луч надежды», он всегда был склонен к патетике. «Интервью с мистером Соли Вилсоном». «Великий специалист говорит: „Никогда не предавайтесь отчаянию“». Начало было бы примерно таким: «Наш специальный корреспондент обнаружил известного ученого на крыше, куда тот сбежал от толпы охваченных ужасом пациентов, осаждающих его дом, и взял у него интервью. В свойственной ему спокойно-рассудительной манере, выдающийся врач признал, что ситуация становится угрожающей, но вместе с тем заверил, что поддаваться панике оснований нет. Врата надежды еще не захлопнулись!» Да, Мак здорово умел подать горячую новость. А что бы написал Бонд? Он бы брал интервью в соборе святого Павла. Воображала, возомнил, что у него есть литературный талант и постоянно говорил нам об этом. Ну и выдал бы он! Например, такое: «Я стою в храме, наверху, у самого купола. Перед моим взором распласталась ревущая толпа. Люди отчаянно рыдают. Они молят высшую Силу, ту самую, которую всю жизнь игнорировали, помиловать их. Отовсюду я слышу стенания, плач и душераздирающие крики. Припадая к ногам Неведомого..». Ну и так далее, в том же духе.

Хотя, нужно согласиться, великий финал для репортера. Я бы сам скорее согласился быть на их месте, чем торчать тут. Да и чем я, собственно, лучше их? Пишу свои записки, хотя сам уверен, что едва ли их кто-нибудь прочитает. Бесполезное сокровище, вот как стоило бы их назвать. Бедняга Бонд. Он всегда был готов душу отдать, лишь бы увидеть на странице газеты мелко набранные буковки Дж. Г. Б.

Какую же ерунду я тут строчу! Хотя, нет, занятие ничем не хуже других. Неплохое время провождение. Я и не заметил, как миссис Челленджер ушла в дальнюю комнату, профессор говорит, что она спит. Он сидит за столом, в центре комнаты и что-то пишет в своем ежедневнике. Он спокоен, словно вокруг него нет ни смерти, ни разрушений. Я поражаюсь, он ведет себя так, словно впереди у него еще годы интересной, напряженной работы. Перо его ручки сильно скрипит. Я уже давно заметил, что чем язвительней замечания профессора, тем сильнее оно скрипит.

Саммерли уснул в своем кресле. Ну и до чего же противный у него храп. Лорд Джон спит в другом кресле. Лежит он прямо, как штатив, руки у него засунуты в карманы. Просто удивительно, как только люди могут спать в таких неудобных положениях.

Половина четвертого утра. Помню, проснулся я от испуга. Свою последнюю запись я сделал в пять минут двенадцатого. Время я запомнил точно, поскольку заводил часы. Значит, я бездарно потратил пять часов из того малого промежутка, оставшегося нам. Кто поверит, что такое возможно? Но зато чувствую я себя свежим и бодрым. Я готов встретить свою судьбу, по крайней мере, мне так кажется, и в этом я себя убеждаю. Весьма неприятное ощущение. Чем крепче человек физически и чем больше у него жизненной энергии, тем сильнее сжимается его сердце при мысли о смерти. Как же все-таки милостива Природа к человеку! Его земной якорь она поднимает постепенно, устилая свои движения различными малозаметными приготовлениями и сознание человека, медленно угасая, начинает потихоньку отплывать из неуютной земной гавани в величественный небесный океан.

Миссис Челленджер все еще спит в соседней комнате. Профессор спит здесь, в своем кресле. Впечатляющая картина! Его массивная фигура покоится на спине, могучие волосатые руки сложены на груди, а голова запрокинута назад, так что за воротником рубашки мне видно только стоящую дыбом всклокоченную бороду. Все тело профессора содрогается от храпа. Саммерли тоже спит. Его тенорок иногда смешивается с густым басом Челленджера. Лорд Джон, сложившись пополам, тоже лежит в кресле. В комнату крадется первый холодный луч утреннего света. Вокруг еще царит печальная и неуютная полутьма.

Я принялся наблюдать за рассветом, роковым рассветом, встававшим над обезлюдевшей землей. Человечество исчезло в один день, а планета все так же продолжает вращаться. Плещут волны, дуют ласковые ветерки, вся природа идет своим путем. Даже эта амеба и та продолжает развиваться, не зная, что через несколько часов она станет вершиной биологической жизни и венцом мирозданья. А тот, кто считал себя царем и покорителем природы, исчез, и непонятно почему, то ли потому что благословил, то ли потому, что проклял Вселенную своим присутствием. Внизу во дворе распластался Остин. Ноги его неестественно поджаты, побелевшая правая рука продолжает сжимать шланг. Кажется, комичная и в то же время трагичная фигура Остина олицетворяет собой все человечество. Царь природы свалился возле машины, которую сам же создал и которой так умело управлял.

Здесь заканчиваются мои заметки, сделанные в то страшное время. Отсюда события понеслись с мучительной быстротой, так что я не все успевал заносить в свой блокнот. Однако, все они в мельчайших деталях запечатлелись в моей памяти.

В горле у меня запершило. Я вскинул глаза, посмотрел на кислородные баллоны и вздрогнул от испуга. Песок часов нашей жизни стремительно вытекал. Оказывается, я так крепко спал, что даже не услышал, как профессор Челленджер открыл клапан четвертого бал-лона. Теперь кислород заканчивался и в нем. С ужасом я почувствовал, что начинаю задыхаться. Я бросился к стене и начал открывать клапан последнего баллона. В этот момент меня пронзила мысль, что стоит мне только отдернуть руки, и все смогут спокойно и безболезненно уснуть. Я начал потихоньку отпускать клапан, но желанию моему не суждено было сбыться.

— Джордж, Джордж, я задыхаюсь, — послышался умоляющий голос миссис Челленджер. В ту же секунду все заерзали на своих креслах, а лорд Джон успел вскочить.

— Не волнуйтесь, — прокричал я в ответ. — Сейчас все пройдет, я уже открыл клапан.

Посмотрев на Челленджера, я не смог сдержать улыбки. Проснувшись, он тер глаза громадными волосатыми кулачищами, словно большой бородатый ребенок. Саммерли, поняв, что с ним могло произойти, затрясся от страха. Пожалуй, впервые с того момента, как я узнал его, профессор поднялся над стоицизмом науки, проявив простые человеческие качества. Лорд Джон был хладнокровен и собран, словно перед утренней охотой.

— Значит, пятый говорите и последний. Ну, ладно, — бесстрастно произнес лорд Джон, оглядев баллон. — Кстати, юноша, на коленях у вас я вижу бумагу. — Я скромно потупился. — Полагаю, что вы заносите туда свои впечатления. Только не отказывайтесь.

— Да так, — пожал я плечами. — Некоторые заметки, чтобы только убить время.

— Другого я и не ожидал, на такое способен только ирландец. Однако, вам придется долго ждать своего читателя. Сейчас наш меньший брат амеба еще неграмотен, а подрастет он нескоро. Вижу, вас это не отчаивает. Итак, герр профессор, каковы наши виды на будущее?

Челленджер подошел к окну и посмотрел на залитый туманом пейзаж. Лесистые холмы были похожи на конические острова, выступающие из пушистого моря.

— Весь мир будто в саване, — проговорила, входя к нам, миссис Челленджер. Она была в домашнем халате. — Как там поется в твоей любимой песенке, Джордж? «Отпоем старое, воспоем новое». Звучит пророчески. О, да вы же все продрогли, мои дорогие друзья. Конечно, в то время, как я всю ночь нежилась под одеялом, вы мерзли в креслах. Ничего, сейчас я вас согрею.

Славная мужественная женщина захлопотала, вскоре послышался свист чайника и миссис Челленджер снова появилась в комнате уже с подносом, на котором стояли пять чашек с дымящимся какао.

— Выпейте-ка вот это, — сказала миссис Челленджер, — и вам сразу станет лучше.

Какао было прекрасное и мы действительно почувствовали себя лучше. Спросив разрешения, мы закурили. Профессор Челленджер зажег свою трубку, мы с лордом Джоном взяли по сигарете. Никотин укрепил наши нервы, но табачный дым ухудшил воздух в комнате на-столько, что Челленджер был вынужден открыть вытяжку.

— Вы не ответили мне, профессор, — снова спросил лорд Джон. — Сколько нам осталось?

Профессор неуверенно пожал плечами.

— Думаю часа три, не больше, — произнес он.

— Ты знаешь, дорогой, — заговорила миссис Челленджер, — сначала мне было страшно, но чем ближе этот час, тем спокойнее мне становится. Думаю, все пройдет очень легко. Как ты думаешь, Джордж, не помолиться ли нам?

— Как хочешь, дорогая. Можешь помолиться, — ответил профессор неожиданно тихим нежным голосом. — Все мы будем молиться, только каждый по-своему. Лично я с радостью приму все, что мне ниспослано судьбой. Да, я покину этот мир с легким сердцем. Наверное, такое отношение к смерти — один из немногих случаев, где высшая наука сливается с высшей верой.

— Я затруднюсь сказать, что отношусь к нашему будущему с таким же умиротворением, как и вы, — проворчал Саммерли. — А уж тем более я не испытываю никакой радости. Я просто сдаюсь, поскольку ничего другого мне не остается. Признаюсь честно, что предпочел бы пожить еще годок-другой, ведь я так и не закончил классификацию ископаемых мелового периода.

— Что значит ваша незавершенная работка по сравнению с той громадой, что я вложил в свой монументальный труд «Лестница жизни», тем более, что он так и не продвинулся дальше первой ступени? — напыщенно произнес Челленджер. — Мой гигантский ум, колоссальная начитанность, наконец, бесценный опыт, то есть все, чем я владею, должно было сконцентрироваться в моей эпохальной работе. И все равно я радуюсь.

— Предполагаю, что у всех нас остаются незавершенные дела, — сказал лорд Джон. — Ну, молодой человек, говорите, что вы не успели свершить?

— Я работал над книгой стихов, — кротко ответил я.

— О, мир удачно избежал ее. Вот видите, из всякой, даже самой безнадежной ситуации можно найти выход, нужно только немножко постараться.

— Ну а вы-то что оставляете за собой? — спросил я.

— Так получилось, что я уладил все свои дела и теперь готов ко всему. Правда, я обещал Меривалю съездить с ним весной на Тибет поохотиться на барса. Да. Полагаю, что тяжелее всего вам, миссис Челленджер, ведь вы совсем недавно отстроили этот дом. Славное уютное гнездышко.

— Мой дом там, где Джордж. Но вы правы, я многое бы отдала за одну-единственную, последнюю прогулку по росистой утренней лужайке. С каким бы удовольствием я бы вдохнула глоток чистого воздуха, — мечтательно произнесла миссис Челленджер.

Услышав ее слова, мы все погрустнели. Солнечные лучи прорвали густую пелену тумана и начали заливать равнину ярким радостным светом. Сидя в удушающей атмосфере, в комнате, закупоренной, словно пробирка, мы смотрели на открывающийся за окном величественный прекрасный вид. Он казался нам воплощением сказочной красоты. Миссис Челленджер умоляюще простерла руки к окну. Сдвинув кресла, мы полукругом сели возле него. Запас кислорода заканчивался, приближался конец. Мне показалось, что нас, последних из рода человеческого, начинает накрывать зловещая тень смерти. Я почти физически ощутил, как вокруг нас начинает опускаться плотный занавес.

— Кажется, в этом баллоне кислорода меньше, чем в остальных, — прохрипел лорд Джон, жадно хватая воздух.

— Да, содержащийся в баллоне газ — величина переменная, — пояснил профессор Челленджер. — Количество его зависит от давления и добросовестности работника, заполняющего баллон. Я склонен согласиться с лордом Рокстоном, этот баллон заполнен без должной аккуратности.

— Стало быть, у нас украли час жизни, — горько заметил Саммерли. — Еще один прекрасный пример, подтверждающий сколь подл, корыстен и жалок был мир, в котором мы жили. Однако, Челленджер, уж коли вы так жаждали изучить субъективные феномены физического распада, так приступайте. Ваше время пришло.

Профессор Челленджер обратился к жене.

— Сядь на скамеечку у ног моих, дорогая, и дай мне свою руку. Полагаю, друзья мои, что продолжать наши мучения неразумно. Здесь слишком мерзко. Ты согласна со мной, любовь моя?

Миссис Челленджер застонала и уткнулась в колени профессора.

— Мне не раз доводилось видеть, как люди зимой купаются в прудах. Лучше всех приходится тем, кто входит в воду первыми. Они уже плавают, а двое-трое человек еще продолжают трястись на берегу и страшно завидуют им. А последнему хуже всего. Я за то, чтобы не канителиться, а прыгать сразу.

— Вы полагаете, что нужно открыть окно и вдохнуть яд?

— Это, по крайней мере, лучше, чем сидеть здесь и задыхаться.

Саммерли с видимой неохотой согласно кивнул и протянул руку Челленджеру.

— В прошлом мы с вами частенько ссорились, но давайте забудем о наших разногласиях, — проговорил он. — Я уверен, в глубине души мы уважали и любили друг друга. Прощайте.

— Прощайте, юноша, — сказал лорд Джон. — Ну и здорово же вы заделали окно, не откроешь.

Челленджер наклонился и, приподняв жену, прижал ее к своей груди. Она обхватила его могучую шею.

— Мелоун, подайте-ка мне вон тот полевой бинокль, — спокойно попросил Челленджер.

Я выполнил его просьбу.

— Мы вновь предаем себя в руки силы, создавшей нас, — прогремел голос профессора и с этими словами он швырнул бинокль в окно.

Не успели отзвенеть рассыпавшиеся по полу осколки, как в лица наши ударил сильный порыв ветра. Остолбенело мы вдыхали свежий, благодатный аромат раннего утра.

Сколько мы просидели так, не шевелясь, сказать не берусь. Помню, что первым затянувшееся молчание нарушил профессор.

— Ура! Мы снова находимся в нормальных условиях, — воскликнул он. — Земля пролетела сквозь ядовитый пояс, но из всего человечества в живых на планете остались одни мы.

Глава 5 Мертвый мир

Помню, что мы очень долго сидели в своих креслах, с жадностью втягивая в себя приятный и влажный морской ветер. Он охлаждал наши воспаленные лица и колыхал муслиновые шторы на окнах. Сколько времени прошло с того момента, как профессор Челленджер разбил биноклем стекло, ни я, ни другие точно сказать не могут и установить это невозможно. Мы были ошарашены, шокированы, от неожиданности мы едва не лишились чувств. Все свое мужество вы собрали в кулак, чтобы достойно встретить смерть, а вместо этого столкнулись с непредсказуемым и не менее устрашающим фактом — с необходимостью жить в мертвом мире. Человечество, к которому мы принадлежали, погибло, мы понимали, что впереди нас ждет мрачное одиночество, и эта безрадостная мысль физически жгла наше сознание. Как описать наше состояние на тот момент? Наверное, оцепенение. Но постепенно приостановивший свою работу механизм начал приходить в движение. Челноки памяти, вновь засновав, принялись сплетать ткань мыслей и идей. С безжалостной ясностью мы увидели живую логическую связь между прошлым, настоящим и будущим, нашу прошлую жизнь и жизнь предстоящую. Молча, полными ужаса глазами смотрели мы друг на друга. Все мы думали об одном и том же. Вместо оглушающей радости, которую должен был бы испытывать человек, избежавший смерти, мы ощущали лишь страх. Невыносимым грузом он давил на нас, парализовывая нашу волю. Все, что нам было дорого на Земле, ядовитая волна смыла в бесконечный неведомый океан. Что ожидало нас? Одинокое существование, бесцельное, обременительное, лишенное желаний и надежд. Ну, побегаем мы еще несколько лет как шакалы, на могиле человеческой расы, а что потом? Потом запоздалая смерть в одиночестве. И все.

— Какой ужас, Джордж. Какой ужас! — воскликнула миссис Челленджер и разразилась плачем. — Ну почему мы не ушли вместе с остальными? Почему? — спрашивала она сквозь рыдания. — Зачем ты спас нас? Для чего? Мне кажется, что это мы мертвы, а остальные живы.

Челленджер насупил брови, это был верный признак напряженной работы мысли великого ученого. Свою волосатую могучую лапу профессор положил на худенькую ладошку жены. Я уже давно заметил, что супруга профессора в минуту опасности всегда тянула к профессору руки. Так испуганный ребенок бросается за утешением к своей матери.

— Я — фаталист, но, правда, не до такой степени, чтобы проповедовать непротивления, — ответил Челленджер. — Я всегда полагал, что высшая мудрость состоит в безусловном принятии действительности, — профессор говорил негромко, его глубокий голос звучал искренно и трепетно.

— А я не собираюсь ничего принимать, — твердо заявил Саммерли.

— Ваше душевное состояние действительности абсолютно безразлично, — произнес лорд Джон. — Вы принимаете ее — и точка. А как вы при этом поведете себя, упадете ли на колени или гордо вступите в борьбу, это уже неважно. Насколько я помню, нашего разрешения никто не спрашивал ни тогда, когда все события начинались, не спросят и сейчас. Полагаю, что в подобных вопросах наше мнение никого не заинтересует, поэтому, какая разница, что мы думаем обо всем случившемся.

— Разница такая же, как между счастьем и несчастьем, — заговорил Челленджер с безразличным лицом, все еще продолжая гладить руку жены. — Выбор у нас небогатый — либо тихо и мирно плыть по течению, либо истощить свои силы в бесполезной борьбе с ним. Нам не дано вмешиваться в происходящее, так что давайте лучше благоразумно примем все.

— Да, плохи наши дела, — проговорил лорд Джон. — Ни пострелять, ни повоевать. Ни дичи, ни врагов. Тоска. Жизнь кончена.

— И для меня тоже, — согласно кивнул Саммерли. — Студентов нет. Кого прикажете учить?

— Больше всех повезло мне, — обрадованно сказала миссис Челленджер. — Моя жизнь, слава Богу, не изменилась, у меня остались и муж, и дом.

— Я тоже не вижу особых причин унывать, — заметил Челленджер. — Пока мы живы, наука не умерла, а катастрофа открывает перед нами нам широкие поля для самых увлекательных исследований.

Профессор распахнул окно, и мы с удивлением начали рассматривать открывшийся перед нами безмолвный, застывший пейзаж.

— Так, дайте-ка мне подумать, — продолжил профессор. — В ядовитый пояс Земля вошла вчера приблизительно в три часа пополудни, а чуть позже на планете погибло все живое. Вопрос — во сколько же мы вышли из полосы яда?

— На рассвете воздух был еще отравлен, — быстро ответил я.

— Позже, — заметила миссис Челленджер. — У меня еще в восемь запершило в горле так, что я закашлялась.

— Следовательно можно предположить, что Земля вышла из ядовитого пояса после восьми, — сказал профессор Челленджер. — Таким образом, на протяжении семнадцати часов, никак не меньше, мир был погружен в отравленный эфир. Ровно столько времени понадобилось великому садовнику, чтобы соскрести с поверхности выращенного им плода болезнетворный грибок. Второй вопрос — возможно ли, чтобы он проделал эту работу не до конца, позволив кому-нибудь еще, кроме нас, остаться в живых?

— Меня это тоже очень интересует, — сказал лорд Джон. — Возможно, на берегу остались и другие камешки, не смытые ядовитым отливом.

— Крайне маловероятно, что кто-нибудь еще пережил катастрофу, — уверенно проговорил Саммерли. — Дурманин настолько ядовит, что даже сбил с ног такого здоровяка, как Мелоун. Вспомните, наш юный друг упал без чувств раньше, чем успел подняться по лестнице. А ведь он силен как бык и начисто лишен нервов. Вы хотите сказать, что нашелся кто-нибудь, кто прожил семнадцать часов в смертельно ядовитой атмосфере и остался жив? Не стройте иллюзий, дурманин за семнадцать минут убьет любого.

— Только не того, кто, как наш добрый друг профессор Челленджер, подготовился к катастрофе.

— А вот это уже совершенно исключено, — сказал профессор, выпятив бороду и скромно опуская глаза. — Невозможно даже предположить, что в одно столетие Земля родила двух человек, обладающих одинаковым сочетанием наблюдательности, предвидения, воображения и логики, качествами, позволившими мне предсказать опасность.

— Стало быть, вывод один — в живых больше не осталось никого?

— На этот счет я почти не сомневаюсь. Правда, нужно иметь в виду, что яд продвигался снизу вверх, от равнин к горным вершинам, а там действие его может быть слабее. Почему это происходило именно так, не очень понятно, но именно подобные странности и откроют перед нами широкое поле для увлекательных исследований, о котором я уже упоминал. Однако, исходя из имеющихся фактов, следует предположить, что, скорее всего, незначительные очаги жизни удастся обнаружить только где-нибудь в Тибетских селеньях или на Альпийских фермах, то есть на высоте многих тысяч футов над уровнем моря.

— А поскольку нет ни железных дорог, ни пароходов, то с таким же успехом мы можем попытаться поискать людей на Луне, — предположил лорд Джон. — Правда, меня в данный момент волнует не наличие или отсутствие жизни в Тибете, а другое. Как вы думаете, все кончилось, или ваш дурманин решил сделать перерыв?

Саммерли вытянул шею и внимательно осмотрел линию горизонта.

— Впереди вроде бы все чисто, — с сомнением в голосе заговорил он. — Правда и вчера тоже ничто не предвещало опасности. Нет, внешнее спокойствие меня ни в чем не убеждает. Боюсь, что может последовать продолжение.

Челленджер пожал плечами.

— Предлагаю оставаться фаталистами, — предложил он. — Если предположить, что подобное событие уже имело место, а с точки зрения науки это весьма вероятно, то случалось оно в весьма далеком прошлом… Следовательно, у нас есть все основания надеяться, что второе нашествия яда произойдет очень и очень не скоро.

— Меня ваши аргументы не успокаивают, — заявил лорд Джон. — После первого землетрясения может последовать и второе, а то и целая серия. Так что давайте-ка лучше воспользуемся перерывом, присядем и подышим свежим воздухом, пока есть возможность. Кислорода у нас все равно нет, поэтому предлагаю выйти на улицу.

Странно, что после всех страшных волнений, пережитых нами за последние двадцать четыре часа, нами внезапно овладела полная апатия. Постоянный эмоциональные нагрузки истощили нас и физически, и морально. Нам стало все безразлично. Даже профессор Челленджер поддался этому чувству. Он задумчиво сидел в кресле, подперев руками голову. Мысли его, казалось, витали далеко отсюда. Кода мы с лордом Джоном, взяв профессора под руки, поднимали его, то услышали в ответ только недовольное ворчание потревоженного цепного пса. Пока мы волокли профессора на улицу, он продолжал недовольно рычать и сверкать глазами. Однако, стоило нам выйти из своего крошечного убежища и побыть немного на свежем воздухе, как к нам вернулась наше обычное спокойствие и уверенность. Постепенно мы начали воспринимать окружающую действительность.

Мы начали думать, как нам поступить дальше и что делать в мире, превратившимся в кладбище. Со времен возникновения человечества подобные вопросы ни перед кем не вставали, никто и никогда не попадал в подобную ситуацию. Правда, наше будущее было вполне обеспечено, мы могли удовлетворить все свои запросы, включая и самые изысканные. Все продовольственные запасы планеты, все винные склады, все сокровища искусства принадлежали нам: бери — не хочу. Все это так, но что нам делать? Кое-какие занятия, однако, нашлись довольно скоро. Мы прошли на кухню и разложили по своим кроватям прислугу. Они, видимо, умерли безболезненно, одна — в кресле, в котором сидела, вторая — возле мойки. Затем мы внесли в дом бедного Остина. Мышцы его одеревенели, их уже сковало трупное окоченение, а лицо было искривлено в жестокой ехидной усмешке. Эта особенность, как я впоследствии заметил, наблюдалась у всех умерших от яда. Где бы мы не были, повсюду мы видели издевательские ухмылки. Мертвецы молчаливо и угрюмо смеялись над нами, словно радовались нашему бедственному положению. А именно таким оно и было. Пережив род человеческий, мы не ощущали себя счастливыми.

— Слушайте, — воскликнул лорд Джон, ходивший взад и вперед по кухне, пока мы ели. — Не знаю, как вы, а я не могу больше сидеть здесь. Нужно что-то делать.

— Не будете ли вы любезны, друг мой, — ответил за всех профессор Челленджер, — сообщить нам, что мы обязаны предпринять.

— Немедленно уйти отсюда и посмотреть, что произошло.

— Я и сам хотел это предложить.

— Но я имею в виду не эту маленькую деревушку. Обследовать ее можно и из окна, не выходя из дома. Я предлагаю идти дальше.

— И куда же это? — поинтересовался Челленджер.

— В Лондон.

— Прекрасно, — пробормотал Саммерли. — Тащиться сорок миль пешком. Вам, может быть, это и под силу, но подумайте о профессоре Челленджере. Как ему идти с его-то колодами. Что же касается меня, то в себе я, разумеется, уверен.

— Вы даже не представляете себе, сэр, какие перед вами открываются блестящие возможности для упражнений в остроумии, если вы ограничитесь обсуждением физических особенностей только вашего собственного тела, — взвился Челленджер.

— Дорогой профессор, да у меня и в мыслях не было чем-нибудь обидеть вас, — воскликнула бестактный Саммерли. — Никто не собирается обвинять вас в том, что вы сложены именно так, а не как все нормальные люди. Уж не будем же мы винить природу в том, что она наградила вас толстым неповоротливым туловищем, у которого, вполне естественно, такие же уродливые ноги. Здесь уж ничего не поделаешь.

От злости Челленджер не мог произнести ни слова. Он лишь рычал, шипел и моргал глазами. Лорд Джон поспешил вмешаться в конфликт.

— А кто говорит, что мы должны идти пешком? — воскликнул он.

— Уж не предлагаете ли вы отправиться в Лондон на поезде? — спросил продолжавший кипятиться Саммерли.

— У нас же есть автомобиль. Мы можем воспользоваться им.

— Я не очень хорошо вожу машину, — ответил Челленджер, задумчиво пощипывая бороду. — В то же время ваше предположение справедливо, человеческий разум в своих высших проявлениях оказывается невероятно гибким в любом виде деятельности. Ваша мысль мне определенно нравится, лорд Джон. Хорошо, я повезу вас в Лондон.

— Вы не сделаете этого, — решительно заявил Саммерли.

— И правда, Джордж, тебе не стоит садиться за руль, — умоляюще произнесла миссис Челленджер. — Вспомни свою первую и единственную поездку. Ведь ты же выехал из гаража вместе с воротами.

— Секундная потеря внимания, — небрежно отмахнулся Челленджер. — Забудь об этом. В любом случае решено, я везу вас в Лондон.

И в который уже раз спас положение лорд Джон.

— Какой у вас автомобиль? — спросил он.

— Двадцатисильный «хамбер».

— О, да я знаю ее как облупленную, много лет водил. Ха-ха-ха, — рассмеялся лорд Джон. — Никогда не думал, что все человечество может уместиться в салоне машины. Мне помнится, в «хамбере» всего пять мест. Вот, дожили. Ну, ладно, собирайтесь, а я сейчас подъеду. Сбор у машины ровно в десять.

Я нисколько не удивился тому, что ровно в назначенный час к дому, урча и поскрипывая, подкатил автомобиль. За рулем сидел лорд Джордж. Я сел рядом с ним, а миссис Челленджер, исполняя роль бампера, благоразумно втиснулась между двумя великими гневливыми учеными. Лорд Джон снял ногу с тормоза, переключил скорость с первой сразу на третью и мы отправились в самую странную в истории человечества поездку.

Вам нетрудно представить себе всю красоту природы в теплый августовский день. Утренний воздух свеж и приятен. На небе — ни облачка. Золотые лучи теплого летнего солнца заливают холмы, одетые в темный пурпур вереска и сочную зелень живописного суссекского леса. Вплоть до самого горизонта вас окружает мирный идиллический пейзаж, настолько прекрасный, что у вас исчезает всякая мысль о прошедшей катастрофе, если бы не одна маленькая зловещая деталь — режущая уши тишина. Стоило обратить внимание на окружающее нас угрюмое безмолвие, как в памяти снова начинали всплывать жуткие события прошедших часов. Густонаселенная местность, в том числе и сельская, всегда наполнена гулом жизни. Он настолько постоянен, что его перестаешь замечать. Так прибрежный житель уже не обращает внимания на бесконечный плеск волн. Щебет птиц и жужжание насекомых, эхо отдаленных голосов, мычание коров и лай собак, стук проходящих поездов и скрип телег — все это сливается в один неумолкаемый монотонный гул, в который в конце концов перестаешь вслушиваться. Это голос жизни и его-то мы сейчас и не слышали. Нас окружала мертвая зловещая тишина. Она была столь торжественной и печальной, что рокот и клацанье автомобильного мотора казались непростительным вмешательством в нее, неуважительным поведением по отношению к грозному и гордому безмолвию, окутавшему своим мрачным покровом руины человеческой цивилизации. К одной из таких развалин мы направлялись сейчас. В тишине мы ехали среди догорающих домов, с ужасом обводя взглядами некогда великолепные равнины.

Но настоящий ужас охватил нас, когда мы увидели первые мертвые тела. Осклабившиеся лица мертвецов смотрели на нас отовсюду. Передо мной и сейчас стоит это дикое зрелище. Неизгладимое по своей трагичности оно всплывает в моей памяти, словно я опять совершаю тот скорбный путь, от вершины холма к станции. Вот я снова вижу няньку, двоих детей, затем старую лошадь, стоящую на коленях между оглоблями, болтающегося на передке кэбмена и юношу, в предсмертной судороге ухватившегося за ручку дверцы экипажа. Немного ниже — груда из шести тел. Это крестьяне. Они лежат вповалку, словно пытались попрощаться, обняться перед смертью. Все эти страшные картины я вижу отчетливо, до мельчайших деталей, словно на фотографии. Но вскоре благодаря дарованному нам природой порогу восприятия мы перестали реагировать на окружавшие нас душераздирающие сцены. Масштаб ужаса, страх и боль за все человечество притупили жалость к каждому погибшему. Отдельные мертвецы стали сливаться в группы, группы в груды, а груды — в общечеловеческую трагедию. Вскоре мы воспринимали постигшую людей гибель как нечто неизбежное, а всех мертвецов — как его необходимый атрибут. Лишь иногда, когда наше внимание привлекала какая-нибудь особенно кошмарная или гротескная сцена, мы вздрагивали и смотрели на погибших не как на единое целое, а как на отдельных личностей, мучительно страдавших перед гибелью.

Больше всего мы переживали видя тела мертвых детей. Убийство ни в чем не повинных безгрешных созданий мы считали возмутительным, хладнокровным и ничем не оправданным. В такие минуты мужчины негодующе молчали, а миссис Челленджер тихо всхлипывала. Правда был момент, когда я и сам едва сдержал рыдания. Мы проезжали мимо приходской школы, к которой вела неширокая дорожка. Вся она от самых дверей школы была усыпана маленькими хрупкими тельцами. Видимо, перепуганные учителя отпустили детишек и они помчались по домам, но яд накрыл их своей смертоносной сетью. Много людей было видно в открытых окнах домов. В Танбридж-Уэллсе мы не заметили ни одного окна, из которого не выглядывало бы бледное усмехающееся лицо. Люди бросались к окнам в тщетной попытке глотнуть свежего воздуха, их гнала жажда кислорода, которым смогли запастись только мы. Тротуары тоже были заполнены мертвыми телами, мужчинами и женщинами. Большинство их было без шляп и шляпок. На улицу их выбросило удушье, они думали, что, выбежав из дома, смогут спастись. Много мертвецов валялось и на дороге. Нужно отдать должное лорду Джону, он с завидной ловкостью управлялся с рулем, лавируя между мертвецами. Но с каждым метром ехать становилось все хуже и хуже. Населенные пункты мы проезжали со скоростью ленивого пешехода, а однажды, недалеко от Танбриджской школы, нам даже пришлось выходить и оттаскивать в сторону тела, заполнившие проезжую часть дороги.

Из всей панорамы смерти, простиравшейся вдоль дорог Сассекса и Кента, в памяти моей сохранились всего несколько наиболее ярких эпизодов. Как и тогда я ясно вижу стоящую у входа в гостиницу длинную сверкающую машину, это было в местечке Саутборо. В машине сидят несколько человек, судя по всему они возвращаются с пикника, откуда-нибудь из-под Брайтона или Истборна. Среди пассажиров три молодые красивые женщины в вызывающе-ярких платьях. У одной из них на коленях китайский спаниель. За рулем — вальяжный пожилой господин с потрепанным лицом старого развратника, рядом с ним — молодой аристократ. В глазу его — монокль, в обтянутых перчаткой пальцах — догоревшая до мундштука сигарета. Яд убил их за несколько секунд до отъезда. Со стороны они казались спящими, если бы не пальцы правой руки пожилого мужчины. Почувствовав удушье, в последний момент он попытался сорвать с себя жесткий стоячий воротничок. По одну сторону от машины, зажав в руке красивый поднос, лежал официант. Рядом с ним я увидел осколки разбитых бокалов и темные пятна от вина. С другой стороны валялись двое попрошаек, мужчина и женщина, оба в грязных лохмотьях. Тощая рука мужчины с длинными крючковатыми пальцами, при жизни тянувшаяся за милостыней, осталась протянутой и после смерти. Всего одно мгновение и смерть превратила в инертную разлагающуюся протоплазму и аристократов, и официанта, и побирушек, приравняв к ним и собаку.

Вспоминается мне еще одна ужасная сцена, увиденная нами в нескольких километрах от Лондона, в Севеноксе. Там слева от дороги, на холме, находится довольно большая приходская школа. Весь холм был забит стоящими на коленях детьми. Приготовившись к молитве, они смотрели вверх, где находились несколько монахинь и мать-настоятельница. В отличие от охотников за удовольствиями из роскошного автомобиля, эти люди, похоже, получили предупреждение о нависшей опасности. Собравшись на последний урок, они умерли прекрасной тихой смертью, все вместе — и учителя, и ученики.

До сих пор от воспоминаний о той злосчастной поездке у меня кровь стынет в жилах. Я уверен, что по-настоящему полно описать ее я не смогу, мне никогда не отыскать нужных слов, которыми можно было бы обрисовать наши чувства. Полагаю, что самым разумным с моей стороны будет прекратить тщетные попытки и просто сообщать факты. Скажу только, что все мы, даже Саммерли и Челленджер, были подавлены. Сидя впереди, я не слышал позади себя ни единого слова, только постоянный негромкий плач миссис Челленджер. Что же касается нашего умелого шофера, лорда Джона, то он был слишком занят. Перед ним стояла весьма героическая задача — не теряя самообладания, проехать по дороге, усеянной трупами. Разговаривать ему было недосуг, да и похоже, желания такового он не испытывал. Единственным его восклицанием, вначале, кстати, изрядно возмущавшим меня, было: «Вот это да. А ты говоришь — купаться». Однако по мере многократного повторения оно начало вызывать у меня улыбку, а иногда и смех. Так под «Вот это да» мы и миновали Луишем и поехали по старой кентской дороге.

— А ты говоришь — купаться, — в очередной раз проговорил лорд Джон. Таков был его комментарий к дикому разгулу смерти.

В одном из местечек от неожиданности нас едва не хватил удар. Проезжая мимо скромного домика, мы вдруг увидели вытянутую из окна худую руку, сжимавшую платок. Трепещущий на ветру кусочек материи привел нас в состояние шока. В объятом смертью городке мы ожидали увидеть что угодно, но только не это слабое проявление жизни. Мы остановились и некоторое время изумленно смотрели на покачивающуюся человеческую руку. Затем лорд Джон надавил на газ и наше авто влетело через открытую дверь вверх по лестнице на второй этаж.

Там, в угловой комнатке, у окна сидела сама сигнальщица. Ею оказалась старая дама, худая и немощная, давно прикованная к инвалидному креслу. Рядом с ним мы увидели второе кресло, а в нем — кислородный баллон, чуть поменьше тех, какими для спасения своих жизней пользовались мы. Когда мы все вошли в комнату, дама посмотрела на нас сквозь очки и тихо проговорила:

— Я так боялась, что меня оставили тут навсегда. Я — инвалид и не могу ходить.

— Вам повезло, мадам, — сказал профессор Челленджер. — Мы как раз проезжали мимо вашего дома.

— Мне нужно задать вам один очень важный вопрос, — продолжила дама. — Только постарайтесь ответить честно. Как все эти события скажутся на акциях Северо-западной железной дороги?

Если бы не трагичность положения, в какое попала мисс Бертон, а именно так звали нашу новую знакомую, мы бы дружно расхохотались. Дело в том, что миссис Бертон давно овдовела и целиком и полностью зависела от роста акций Северо-западной железной дороги, именно их повышение, сколь бы ничтожным оно не было, составляло единственный источник ее доходов. Вся жизнь миссис Бертон зависела от колебания акций, все происходящие в мире события она рассматривала только в одном свете — как они отразятся на стоимости ее сокровища. Напрасно мы пытались втолковать престарелой миссис Бертон, что отныне она может считать себя самым богатым человеком на свете. Мы убеждали ее, что теперь все деньги мира, эти никчемные бумажки принадлежат ей, и что теперь она может делать с ними все что хочет. Однако разум бедной женщины еще не адаптировался к новым условиям. Выслушав нас, она навзрыд заплакала.

— Это все, что у меня было, — говорила она сквозь рыдания. — Теперь у меня ничего нет. Уж лучше бы я погибла вместе с ними…

В перерывах между причитаниями нам удалось узнать, что тщедушная чахлая травинка умудрилась пережить крепкий здоровый лес исключительно благодаря своей болезни. Она была инвалидом и к тому же астматиком. Кислород был прописан ей врачом и как раз перед самыми событиями ей привезли новый баллон. Когда вся планета задыхалась от яда, миссис Бертон просто чувствовала себя неважно и, как всегда, думая, что это приступ болезни, понемногу прикладывалась к баллону. Дама экономная, миссис Бертон дышала кислородом нечасто, вследствие чего ей удалось пережить эту страшную ночь. Заснула она под утро, а проснулась только сейчас от рокота нашего автомобиля. Поскольку мы не могли взять даму с собой, мы положили рядом с ней все необходимое и, пообещав, что заедем к ней максимум дня через два, отправились в дальнейший путь. Уходили мы под горький плач хозяйки, она никак не могла примириться с мыслью о том, что проклятый катаклизм лишил ее средств к существованию.

По мере приближения к Темзе заторы на улицах становились все плотнее, а препятствия все сложнее и многочисленнее. Достаточно сказать, что через лондонский мост мы перебрались с большими трудностями. Все подъезды к мосту со стороны Мидлсекса были запружены стоящим транспортом. Дальнейшее продвижение на автомобиле становилось невозможным. Недалеко от моста, у одной из пристаней мы увидели ярко горящий пароход. Воздух был наполнен тяжелым едким запахом гари, вокруг плавали хлопья сажи. Облака густого дыма поднимались и откуда-то со стороны Парламента, но что именно горит, мы определить не смогли.

— Не знаю как вам, — заметил лорд Джон, заглушив мотор, — но в деревне мне нравится больше, чем здесь. Там немного повеселее, — пояснил он. — Мертвый Лондон начинает действовать мне на нервы. Предлагаю немедленно повернуть обратно в Ротерфилд.

— Полностью согласен, — откликнулся профессор Саммерли. — Я вообще не понимаю, зачем мы сюда притащились. Что нам тут нужно?

— С другой стороны, — проговорил профессор Челленджер и голос его в тишине гремел сильнее обычного, — мне очень трудно признать, что из семи миллионов душ уцелели мы да эта увядшая сельская лилия. Уверен, что есть и другие, спасшиеся от катастрофы либо благодаря особенностям своего организма, либо благодаря своеобразному роду работы.

— Но даже если они есть, эти спасшиеся, то, как мы их найдем, Джордж? — спросила миссис Челленджер. — Но все равно я согласна с тобой, уезжать отсюда, не попытавшись сделать это, мы не имеем права.

Мы вылезли из машины, лорд Джон припарковал ее к тротуару, и мы пешком направились по Кинг Вильям-стрит. Ступали мы крайне осторожно и медленно, так как улица была полна мертвецов, машин и экипажей. Подойдя к раскрытой двери какой-то страховой компании, мы вошли внутрь. Мы специально выбрали этот дом, он стоял на углу и оттуда открывался хороший вид на все стороны. Поднявшись по лестницам, мы прошли в кабинет, где, как я предположил, заседал директорат компании. За стоящим в центре длинным столом сидело восемь джентльменов. Через настежь распахнутую стеклянную дверь мы вышли на балкон. Под нами находился Сити. Радиусы его улиц были сплошь устланы трупами. Мы смотрели на черные крыши неподвижно стоящих такси, которые, судя по направлению движения, в последние моменты устремились прочь из Лондона. Мы почти физически почувствовали агонию Сити, панику перепуганных людей, бросившихся из центра на окраины и в загородные районы, к своим семьям. То тут, то там среди скромных автомашин высились роскошные сверкающие лимузины преуспевающих дельцов и денежных магнатов. Сдавленные потоком застывших машин и экипажей, они стояли, словно памятники благополучию их владельцев. Один из таких символов суетного величия и богатства, эталон делового шика находился прямо под нами. Его толстый владелец почти наполовину высунулся из окна своего авто и, размахивая усыпанными бриллиантовыми перстнями и запонками рукой, пытался разогнать сдерживающие движение машины. Лицо толстяка было перекошено страхом и ненавистью.

Десятка полтора автобусов величественными островами стояли посреди улиц. Крыши их были заполнены мертвецами. Тела валялись кучей, переплетаясь между собой, словно игрушки в коробке. Посреди улицы, на широком цоколе уличного фонаря, прислонившись к столбу, стоял высокий дородный полицейский. На первый взгляд даже не верилось, что и он тоже мертв. У ног его грудой тряпья, заваленной газетами, лежал мальчишка-газетчик. Рядом с ним бегущая толпа затерла фургон с газетами, и мы отчетливо видели расклеенные на нем плакаты. Аршинные черные буквы на желтом фоне взывали к читателям: «Прерван центральный футбольный матч сезона!». Я подумал, что это, скорее всего, из давнишнего номера, другие заголовки были куда более грозными. «Неужели это конец? Великий ученый предупреждает!» И, наконец: «Профессор Челленджер оказался прав! Угрожающие слухи расползаются».

Челленджер показал жене на последний плакат, который трепетал над поверженной толпой как боевое знамя. Затем профессор откинулся назад и, выпятив грудь, начал поглаживать бороду, задумчиво поглядывая то на плакат, то на улицу. Мне казалось, что самолюбию Челленджера очень льстит, что Лондон вымер, поминая и его имя, и его жуткие пророчества. Чувства профессора были настолько очевидны, что Саммерли не удержался и съязвил:

— Ну что, Челленджер, свершилось? Сумел-таки прославиться.

— Время покажет, — спокойно ответил профессор. — Однако, — прибавил он, оглядывая длинные лучи улиц, запруженные автомобилями и отравленными телами, — я не вижу больше причин для дальнейшего пребывания в Лондоне. Полагаю, что нам следовало бы возвратиться в Ротерфилд и посоветоваться, как провести оставшиеся нам годы с наибольшей пользой.

Я позволю себе описать еще только одну сцену, увиденную нами по дороге из Сити. Она тоже до сих пор стоит у меня перед глазами. На обратном пути мы зашли в старую церковь святой Марии, недалеко от которой мы оставили свою машину. Переступая через распластанные на лестнице храма тела молящихся, мы подошли ко входу и, толкнув тяжелую дверь, вошли внутрь. Нашим глазам предстало величественное и страшное зрелище. Церковь была битком забита стоящими на коленях людьми. В позе каждого сквозила униженная мольба. Столкнувшись в последний трагический момент лицом к лицу с реальностями бытия, с теми самыми поражающими наше воображения реальностями, которые мы в своей погоне за иллюзиями стараемся не замечать, но которые постоянно нависают над нами, насмерть перепуганные люди в панике бросились к стареньким церквушкам, где даже в лучшие годы не собиралось и половины прихожан, и там пали на колени и склонили голову перед неведомым, но вечно сущим. Теперь, униженно сгорбившись, люди испуганно жались друг к другу. Некоторые второпях даже забыли снять шляпы. Какой-то молодой еще человек в простой одежде, видимо, что-то говорил собравшимся, пока и его, как и всех остальных, не сразил яд. Добровольный проповедник повис на кафедре, болтаясь как выброшенная кукла. Вид у него был и смешной и трагический одновременно. Все это — и серая, пыльная полутемная церковь, и плотные ряды умерших в агонии людей, и тишина, вся картина напоминала кошмарный сон. Переговариваясь вполголоса, мы начали на цыпочках обходить церковь.

И вдруг меня осенило. В одном из углов церкви, недалеко от входа, я увидел старинную купель, а за ней, в глубокой нише — висящие колокольные канаты. «Почему бы, — подумал я, — нам не послать колокольным звоном по всему Лондону сообщение, о том, что есть люди, пережившие катастрофу». Добежав до ниши, я взялся за окованный металлом канат, потянул его и с удивлением обнаружил, что работа звонаря — очень нелегкое занятие. Мне не удалось раскачать язык колокола. Увидев мои бесплодные попытки, лорд Джон бросился ко мне.

— Вы просто молодчина, мой мальчик, — похвалил он меня и, сбросив пальто, принялся помогать мне. — Чертовски интересная мысль. Дайте-ка мне уцепиться получше.

Но даже вдвоем с лордом Джоном мы не смогли расшевелить язык. Только когда к нам присоединились профессора Челленджер и Саммерли, мы услышали высоко над головами металлический рокот, возвестивший нам, что колокол начал вызванивать свою величественную музыку. Мы надеялись, что наше послание, разносившееся над мертвым Лондоном, поможет нам отыскать собратьев по несчастью, переживших удар судьбы. Эта надежда, воплощенная в мощный металлический звон, согревала наши скорбные сердца. Мы еще сильнее налегли на канаты, то взлетая вместе с ними фута на два от пола, то, напрягаясь всем телом, стремительно падая вниз. Челленджер, самый маленький и толстый из нас, старался изо всех сил. Всю свою гигантскую силу он вкладывал в рывки, крякая при каждом усилии. И это кряканья и толстая фигура самого профессора делали его похожим на огромную жабу. Вот когда я пожалел, что среди нас нет художника. Запечатлеть бы эту сцену, когда четыре старых товарища, переживших множество опаснейших приключений, снова дружно выполняют великое предназначенье, ниспосланное судьбой. Попрыгав с полчаса, мы почувствовали, что устаем. Пот лил с нас градом, заливая глаза, руки и спины страшно болели. Перестав звонить, мы вышли на портик. Мы жадно оглядывали мертвые улицы, но все наши усилия оказались тщетными, в ответ на свой призыв мы не услышали ни звука, ни движения.

— Бесполезно! — воскликнул я. — В живых никого нет.

— Мы ничего больше не сможем сделать, — сказала миссис Челленджер. — Джордж, ради Бога, поехали назад в Ротерфилд. Еще час в этом ужасном мертвом Сити и я сойду с ума.

Молча мы влезли в автомобиль, лорд Джон развернулся, и мы направились на юг. Казалось, глава захлопнулась, и больше читать нам было нечего. Не знали мы в тот момент, что пройдет совсем немного времени и перед нами раскроются новые, еще более удивительные страницы.

Глава 6 Великое пробуждение

И вот я подхожу к финалу описания нашего странного приключения, затмевающего своим величием все остальные события, случившиеся не только в наших скромных, маленьких жизнях, но и в жизни всего человечества. В начале своего повествование я уже говорил, что во многовековой всемирной истории существования человеческой расы это необычайное происшествие недосягаемой громадой возвысится над жалкими холмиками всех прочих событий. Нашему поколению предназначена особая судьба — пережить все случившееся. Надолго ли запомнится этот урок, долго ли человечество будет сознавать, сколь оно ничтожно и усмирит ли свою гордыню — не знаю. Это покажет будущее. Думаю, безопасней будет сказать, что человечество никогда не вернется к прошлому. Никому не дано до конца осознать свою беспомощность и невежество, никто не увидит занесенную над ним длань. Всегда незримая, она обнаруживается только в один-единственный момент — когда приближается и прихлопывает забывчивого и самодовольного индивида. Смерть висит над нами постоянно. Гибель неизбежна и может нагрянуть в любую секунду. Мрачное присутствие теней, нависших над нашими жизнями давит на нас, но кто посмеет отрицать, что именно благодаря этим теням воспитываются в человеке здравомыслие и чувство ответственности, серьезное отношение к жизни и искреннее желание стать чище и лучше. Мрачные тени делают и нас, и само наше общество светлее. Ни одна секта, никакая догма не может подвигнуть личность на значительные изменения. Ни религии, ни партии не заставят человека произвести переоценку ценностей. Но все это способна сделать незримая тень. Одно только ощущение ее присутствия заставляет человека понять свое ничтожество и мелочность своих желаний. Влачить наше существование нам дают из милости, и это следует накрепко уяснить. Одно лишь легкое шевеление незримой длани, одно лишь маленькое дуновение холодного ветерка — и мы исчезли. Возможно, происшедшее с нами событие помогло человечеству понять, что его роль в мире — это роль статиста. Хорошо бы, если бы прозрение произошло. Кстати, я далек от мысли, что, став мудрее с пониманием своей незначительности, мы превратились бы в безрадостных созданий, влачащих унылое существование. Мудрость — не синоним печали. Многие согласятся со мной, что скромные сдержанные удовольствия нашего времени говорят о глубине понимания, о мудрости. Они доставляют больше радости, чем шумные бессмысленные застолья прошлых дней, не столь далеких, но уже совершенно нам непонятных. Жизни, бессмысленно растраченные в бесцельных визитах и приемах, в обустройстве домов, громадных и ненужных, жизни, выброшенные ради суетных хлопот, ради приготовлении и поедания изысканных кушаний. Как мне жаль их. Но все это теперь в прошлом. Человечество остепенилось и проводит время не в праздности, свидетельствующей о болезни духа, но в занятиях здоровых — чтении книг, слушании музыки. Люди посвящают больше времени семье, тихим задушевным беседам. Разумное время провождение, делающее человека мудрее, а его развлечения эмоционально богаче. Люди стали здоровее и счастливее, несмотря на то, что налоги существенно увеличились. Зато исчезла бедность, уровень жизни на островах значительно вырос.

Точный момент великого пробуждения и по сей день вызывает среди ученых споры. Официально принято считать, что если отбросить в сторону неточность хода часов, то на действие яда оказало сильное влияние условия местности. Как это ни странно, но в разных местностях воскресение всех жителей произошло одновременно. Многочисленные свидетели клянутся, что пробуждение нашей нации произошло в шесть часов десять минут. Доказательством служит время, показываемое в тот момент часами на башне Биг Бен. Однако астрономы из Королевской обсерватории заявляют, что точным временем является шесть часов двенадцать минут по Гринвичу. Подающий большие надежды астроном из восточной Англии Лерд Джонсон, со своей стороны, указывает на шесть двадцать. На Гебридах же воскресение произошло не раньше семи. Лично у меня на этот счет нет никаких сомнений — в тот момент я сидел в кабинете Челленджера, часы висели недалеко от меня и я заявляю со всей ответственностью — воскресение имело место ровно в шесть часов пятнадцать минут.

Настроение у меня в ту минуту было крайне подавленным. Перед моими глазами мелькали душераздирающие картины, увиденные нами во время поездки в Лондон. Человек физически сильный и крепкий духом, я редко поддаюсь унынию. Кроме того меня обычно спасало чисто ирландское чувство юмора, даже в кромешной тьме несчастий я ухитрялся находить проблески смешного. Теперь же и оно не выручало меня, казалось, мрак окутал нас навеки. Остальные находились внизу, строили планы на будущее. Подперев ладонью щеку, я сидел у окна, обдумывая наше бедственное положение. Постепенно я пришел к самым главным вопросам. А имеет ли смысл жить в подобной ситуации? Можно ли вообще жить среди мертвецов? Не произойдет ли с нами то, что по законам физики происходит с телами малой массы? Не почувствуем ли мы непреодолимое притяжение со стороны человечества, исчезнувшего в неведомом? Какой будет наша смерть? Появится ли на земле снова жизнь и из чего она возникнет? Уж, не из мифических ли продуктов распада? Последней моей мыслью было — не сойдем ли мы с ума от постоянной необходимости существовать среди погибшего мира и тысяч мертвецов? Вот уж будет замечательно — стайка обезумевших людей на мертвой планете. Последнее предположение окончательно расстроило меня, я понурил голову и долго сидел так. Из задумчивости меня вывел едва слышимый скрип. Я вскинул голову, посмотрел на дорогу и глаза мои раскрылись от изумления. Старая тощая кляча волокла кэб прямо к дому профессора Челленджера.

В тот же миг я услышал щебет птиц, чей-то кашель во дворе дома, посмотрел вдаль и везде увидел шевеление. И, тем не менее, пробуждение ассоциируется в моей памяти именно со старой клячей. Я снова посмотрел на нее, она медленно продолжала путь вверх по холму. Я перевел взгляд на сидевшего впереди кэбмена, затем на молодого человека, высунувшегося из окна кэба. Он был явно взволнован и что-то кричал кэбмену, размахивая рукой. Поразительно, но все они — и древний одр, и кэбмен, и юноша, и те многие, что мгновение назад недвижимо лежали, были живы. Очевидно и вызывающе живы.

Мир снова был жив! Я подумал, не мерещится ли мне все это? А, может быть, и вход Земли в отравленный пояс, и гибель человечества — всего лишь яркий причудливый сон, очень похожий на реальность? На секунду я, огорошенный происшедшим воскресением, был готов поверить в это, но посмотрев на свою ладонь, увидел небольшую ссадину, это колокольный канат стер мне кожу. Ранка убедила меня в том, что я не сплю, и что ничего мне не кажется, все происходит на самом деле. И мир, действительно, воскресал, жизнь возвращалась на планету. Продолжалось это очень недолго, всего один миг. Когда я снова посмотрел в окно, жизнь везде била вовсю, причем, продолжилась она именно с того момента, на котором оборвалась. Вот, например, игроки в гольф. Они, как ни в чем не бывало, продолжали игру, словно навеки запомнили, на чем они ее закончили. Этот факт меня очень удивил. И, тем не менее, совсем недавно лежавший у столбика игрок отряхнулся и ударил по мячу, а другие игроки, рванулись вперед. Крестьяне неторопливо шли на поле, заканчивать работу. Нянька шлепнула одного из своих питомцев и пошла вперед, толкая перед собой коляску. Все восстали и продолжили делать то самое занятие, которое прервала их временная смерть.

Я бросился вниз и через открытую дверь дома вылетел на улицу, туда, откуда слышались изумленные и веселые голоса моих товарищей. Мы радостно обнялись и рассмеялись. Снова мы были вместе. Миссис Челленджер, плача от счастья, расцеловала нас и, повернувшись к своему бородатому супругу, бросилась в его медвежьи объятия.

— Но не могли же они спать, — воскликнул лорд Джон. — Черт подери, профессор, только не говорите мне, что все спали. Я не хуже вас видел и остекленелые взгляды и чувствовал холод тел. Меня не проведешь, уж трупное окоченения я как-нибудь зафиксировать смогу. А эти омерзительные ухмылки на физиономиях? Вы хотите сказать, что у нас у всех во сне такие мерзкие рожи?

— Они впали в состояние, которое называется каталепсией, — ответил Челленджер. — Явление это в прошлом встречалось крайне редко, и его ошибочно принимали за смерть. При каталепсии у человека понижается температура, почти исчезает дыхание, пульс не прослушивается, в сущности, это и есть смерть, но только временная. Даже самый проницательный ум (тут он закрыл глаза и ухмыльнулся) едва ли мог предугадать такое всеобщее распространение каталепсии.

— Называйте это как угодно, — заметил Саммерли, — но вы только налепили ярлык, а по сути дела, мы так же мало знаем об этом феномене, как и о том яде, который ее вызвал. Определенно можно сказать только одно: отравленный эфир вызвал временную смерть.

Остин сгорбившись сидел на подножке автомобиля. Это его кашель я услышал сверху. Остин долг молчал, зажав виски в ладонях, внимательно оглядывая машину, затем проворчал:

— Вот чертов сорванец! Ничего нельзя оставить без присмотра!

— Что стряслось, дорогой Остин?

— Масло совсем вытекло, сэр. Кто-то опять баловался с машиной. Наверное, сынишка садовника, кто ж еще!

Лорд Джон стоял с виноватым видом.

— Не могу взять в толк, что со мной стряслось, — продолжал Остин, тяжело вставая на ноги. — Я вроде бы оступился, когда мыл из шланга машину. Помнится, я стукнулся лбом о подножку. Но, ей же богу, со мной такого никогда не бывало, чтоб из машины вытекло все масло!

Остину вкратце рассказали, что случилось с ним, да и со всеми на Земле. Загадка исчезновения масла так же была ему разъяснена. Наш рассказ о том, как шофер — любитель управлялся с машиной Остин выслушал с явным недоверием. Когда же мы начали говорить о своей поездке по спящему Лондону, оно сменилось жадным вниманием. Помолчав немного, Остин задумчиво спросил:

— Стало быть, вы проезжали и возле Английского банка, сэр, где хранятся все их миллионы?

— Да, Остин, проезжали.

— И даже не зашли туда?!

— Ну, так уж получилось, что не зашли.

— Эх, меня с вами там не было! — вздохнул Остин, отвернулся и с унылым видом снова принялся мыть машину.

Внезапно мы услышали шелест гравия под колесами подъезжающего кэба.

Древний экипаж наконец-то подъехал к дому Челленджера. Я увидел, как из кэба выскочил молодой человек. Спустя некоторое время появилась служанка, взъерошенная и растерянная, словно бы ее только что подняли с постели, и подала на подносе визитную карточку. Прочтя ее, Челленджер свирепо зарычал. От злости его черная грива начала вставать дыбом.

— Еще один репортер! — взревел он. Потом добавил с улыбкой, будто споря сам с собой: — В конце концов, это вполне объяснимо. Мир спешит узнать мое мнение по поводу происшедшего события.

— Мне кажется, не затем он к вам явился, — возразил язвительный Саммерли. — Ведь экипаж ехал сюда со станции еще в то время, когда катастрофа не наступила.

Я взглянул на карточку. На ней было написано: «Джеймс Бакстер, лондонский корреспондент газеты „Нью-Йоркский обозреватель“».

— Примете вы его? — спросил я.

— Ни под каким видом!

— Джордж! Почему бы тебе не стать добрее и внимательнее к людям? Неужели после всего, что мы испытали, ты так ничему и не научился?

Профессор задумчиво постучал пальцами по перилам и тряхнул большой косматой головой.

— Вот уж впрямь ядовитое семя! Правда, Мелоун? Эти репортеры — самый вредный сорняк в истории цивилизации, тупое орудие в руках шарлатана. Все, что они могут делать, — это путаться под ногами уважаемых людей. Сказали ли они обо мне хоть раз одно доброе слово?

— А вы не могли бы припомнить, какие именно слова говорили о них вы? — спросил я в ответ. — Послушайте, сэр, ведь это — совершенно не знакомый вам человек, иностранец, приехавший к вам издалека. Я уверен, что вы не будете с ним слишком суровы.

— Ну ладно, ладно, — проворчал он. — Пойдемте со мной, поможете мне поговорить с ним. Но предупреждаю заранее: впредь не потерплю подобных вторжений в мою частную жизнь.

Недовольно ворча и фыркая, словно недовольный сторожевой пес, профессор потопал за мной.

Репортер, молодой вертлявый американец, выхватил из кармана блокнот и сразу же взял быка за рога.

— Наши читатели в Америке, — заговорил он, — горят желанием услышать о той опасности, которая, по вашему мнению, нависла над миром. Я прибыл сюда, сэр, чтобы узнать ваше мнение по этому вопросу.

— Пока мне не известно ни о каких опасностях, тем более, о нависших над миром, — недовольно буркнул Челленджер.

Корреспондент удивленно посмотрел на профессора.

— Возможно, сэр, я неясно выразился. Я имею в виду ваше предупреждение о том, что Земля может войти в полосу ядовитого эфира.

— Ни о чем подобном я не знаю, — ответил Челленджер.

Взгляд корреспондента из удивленного превратился в изумленный.

— Вы — профессор Челленджер, я не ошибся адресом? — спросил корреспондент.

— Нет, не ошиблись. Профессор Челленджер — это я.

— Тогда я вас не понимаю. Вы же сами писали о надвигающейся трагедии. Я имею в виду письмо, подписанное вами. Оно опубликовано в сегодняшнем номере «Таймса».

Теперь настала очередь удивляться Челленджеру.

— Как вы сказали? Сегодняшнем? — переспросил он. — Но сегодня утром газета «Таймс» не выходила.

— Вы что-то путаете, сэр, — возразил американец и мягко улыбнулся. — Лондонская «Таймс» выходит ежедневно, — с этими словами молодой репортер достал из внутреннего кармана сложенную газету. — Посмотрите, ведь это письмо писали вы?

Челленджер захихикал и самодовольно потер руки.

— Теперь я начинаю понимать, в чем дело, — проговорил он. — Значит, мое письмо вы прочли сегодня утром?

— Да, сэр, — кивнул американец.

— И сразу же отправились ко мне? — продолжал допытываться Челленджер.

— Разумеется.

— И вы не заметили по дороге ничего необычного?

— По правде сказать, заметил. Англичане стали более любезными. Такими я их никогда не видел. Даже носильщик, пока вез мой багаж, рассказал мне какой-то забавный анекдот. Признаюсь, это было для меня совершенной неожиданностью.

— И больше ничего вас не поразило?

— Да нет, вроде бы больше ничего интересного не случилось.

— А вы не припомните, в котором часу вы отъехали от Виктории?

Американец улыбнулся.

— Странно получается, профессор. Приехал задавать вопросы я, а спрашиваете меня вы. Кто же из нас кого интервьюирует? Эта ситуация мне кажется интересной.

— Простите, но не могли бы вы ответить на мой вопрос. Так, когда же вы выехали? Или вы этого не помните?

— Естественно, помню. Выехал я в половине первого.

— А приехали?

— В четверть третьего.

— Вы наняли кэб?

— Как видите, да.

— И каково, по-вашему, расстояние от станции до моего дома?

— Полагаю, что не более двух миль.

— И сколько времени понадобится, чтобы преодолеть такое расстояние?

— Ну, даже если тащиться на той дряхлой, страдающей астмой кобыле, на которой приехал я, то все равно не более получаса.

— Следовательно, сейчас должно быть три часа.

— Или чуть больше, — согласился американец.

— А теперь посмотрите на свои часы, — предложил профессор Челленджер.

Американец, улыбаясь вытянул из кармана часы и брови его медленно полезли вверх от изумления.

— Послушайте, — воскликнул он. — Да они у меня давно стоят. Эта кляча побила все рекорды. В самом деле, тут что-то не то. Солнце садится. Послушайте, я ничего не понимаю. Сейчас что, действительно уже вечер?

— А вы не помните, не происходило ли с вами чего-нибудь странного, пока вы въезжали на холм?

— Постойте, постойте. Я припоминаю, что мне очень хотелось спать. Еще я высунулся в окно, что-то кричал кучеру, но он, похоже, не слушал меня. Потом я почувствовал легкое головокружение, наверное, от жары. И-и-и, вот, собственно, и все.

— Вот-вот. То же самое случилось и со всем остальным человечеством, — произнес Челленджер, поворачиваясь ко мне. — У всех внезапно закружилась голова. И до сих пор никто не понимает, что же произошло на самом деле. Очнувшись, каждый будет продолжать делать то, чем занимался до того, как впасть в забытье. Точно также, как Остин, который, поднявшись, снова схватился за шланг. Или как игроки в гольф: воскреснув, они продолжили партию. Ваш горячо любимый редактор, Мелоун, как ни в чем не бывало, продолжит свою работу, и, полагаю, будет крайне удивлен, обнаружив, что одного номера газеты не вышло. Вот так-то, мой юный друг, — сказал Челленджер, на этот раз обращаясь к репортеру — американцу. Вид у профессора был победный и благодушный. — Возможно, вам будет небезынтересно узнать, — снова заговорил он покровительственным тоном, — что Земля уже прошла сквозь ядовитый поток, который, подобно Гольфстриму, бурлит в океане эфира. Прошу вас так же отметить, в будущем вам это очень пригодится, что сегодня не пятница, двадцать седьмое августа, но суббота, двадцать восьмое. Иными словами, в течении двадцати восьми часов вы находились без сознания, и все это время ваш кэб стоял неподвижно на дороге, ведущей к моему дому.

И «прямо тут, на месте», как сказал бы мой американский коллега, я мог бы и закончить свое повествование. Да вы, вероятно, и сами поняли, что он представляет собой развернутый вариант моей статьи, появившейся в понедельник, в «Дейли газетт». Статья эта во всем мире признана сенсацией века. Нашу газету рвали из рук, из-за чего ее пришлось неоднократно допечатывать. Общий тираж понедельничного выпуска составил три с половиной миллиона экземпляров. Все заголовки из нее я аккуратнейшим образом вырезал и повесил в рамке. И по сей день они смотрят на меня со стены моего редакторского святилища.

За этими великолепными заголовками шли девять с половиной столбцов потрясающего повествования, — первого, последнего и единственного рассказа очевидца происшедшего на планете грозного события. Действительного, ничего подобного в истории Земли еще не было. Челленджер и Саммерли так же осветили его в соответствующих научных изданиях, но настоящая слава пришла только ко мне. Строго говоря, после написания такого материала журналист может спокойно умирать, поскольку имя его навсегда останется бессмертным. Такую удачу жизнь не преподносит репортеру дважды.

Но я не хотел бы заканчивать свой рассказ на столь самодовольной ноте. Позвольте мне лучше привести здесь самую захватывающую страницу из величайшей ежедневной газеты. О происшедшем грандиозном событии она напечатала в своей передовице, достойной того, чтобы на ней остановил свое внимание всякий мыслящий человек.

«До сих пор, — пишет „Таймс“, — никто не осмеливался оспаривать очевидной истины о том, что человечество — всего лишь племя пигмеев, ничтожных и бессильных. Грозные предостережения звучали со времен древних пророков вплоть до философов наших дней. Но, подобно всяким часто повторяемым истинам, они с течением времени потеряли свою значимость и превратились в полустертые разменные монеты. От постоянного употребления потерялся их величественный смысл. Человечество начало рассматривать их как бессмысленные заклинания, не имеющие ничего общего с реальной жизнью. Полученный урок, безжалостный, но необходимый, все расставил по своим местам. Мы пережили сильнейшее испытание, вышли из которого ошеломленные внезапностью удара, но с сознанием своей ограниченности и беспомощности. Дорого обошелся миру краткий миг обучения. Пока нам, правда, неизвестна его полная цена, но превращение в руины всего трех городов — Нью-Йорка, Нового Орлеана и Брайтона уже является величайшей трагедией в истории человечества. Мы еще не раз ужаснемся, прочитав полный список всех железнодорожных катастроф и перечень затонувших кораблей. Слава Богу, что некоторые машинисты поездов и механики на судах за мгновение до потери сознания сумели застопорить машины. Но сколь бы ни были огромны человеческие жертвы и материальные потери, они не должны заслонять от нас главного. Материальные блага и человеческие ресурсы восполнимы, личные трагедии зарубцуются и даже забудутся, но никогда и никто не должен забывать бесконечных возможностей вселенной, способной в мгновение ока превратить в пыль ничтожных, самонадеянных существ, тем самым доказав мелочность их материальных устремлений. Пропасть, в которую мы можем в любой момент скатиться, не исчезла. Отныне чувства наши должны быть проникнуты глубоким смирением. Разум и покорность должны стать нашими поводырями. И давайте надеяться, что новый храм, воздвигнутый на этой крепкой основе будущим поколением, мудрым и ревностным, окажется более почитаемым.»