Затерявшаяся гора

- Если его гнусная жизнь не окончена, - продолжал Педро, - стало быть, можно жить с пулей в груди, так как я попал в самую середину этой безобразной мертвой головы, белизна которой представляла отличную мишень. Правда, я не ожидал такой удачной и, в особенности, такой быстрой расплаты.

- По вашим словам нельзя сомневаться, что ваш выстрел действительно попал в Гремучую Змею! - сказал ему дон Эстеван.

- Если бы это не был он, - сказал гамбузино, - я бы не стрелял. Мой выстрел был довольно смел, из-за большого расстояния, но я доверяю своей винтовке.

- Очевидно, вы попали в него, - возразил дон Эстеван, - вы и Генри не могли оба ошибиться. Однако кто знает, убит ли он?.. Он, может быть, только опасно ранен?

- Не угодно ли вашей милости держать со мной пари? - спросил Педро. - Я готов поставить сто против одного, что в этот час Гремучая Змея сделал свой последний шаг или, вернее, свой последний пируэт, так как последнее выражение больше подходит к такому скомороху и шуту.

Прежде чем его собеседники успели ему ответить, гамбузино поспешно прибавил:

- Не держите со мной пари, ваша милость, - слишком поздно. Педро Вицента не такой человек, чтобы держать пари наверняка. Вы слышите?

Из лагеря донеслись крики ярости и похоронные вопли. Очевидно, краснокожие оплакивали смерть своего предводителя. Их пение из невнятных жалоб и плачевных стонов переходило в настоящий рев. Точно настоящие койоты принимали участие в этом диком концерте. Минутами более резкие ноты, свирепые звуки голоса прерывали рыдания. Это был военный клич апачей, которые клялись воздать око за око и зуб за зуб убийце Гремучей Змеи.

Этот адский шум продолжался без перерыва более часа. Внезапно его сменила тишина, не предвещавшая ничего хорошего.

Мексиканцы спрашивали себя: не попытаются ли индейцы в слепой ярости пойти теперь же на приступ во что бы то ни стало? Темная ночь, по-видимому, должна была благоприятствовать их намерениям.

Дон Эстеван, резюмируя свою мысль, отвел в сторону своего товарища, его сына и дона Педро.

- Умер Гремучая Змея или только опасно ранен, во всяком случае, выстрел Педро сделал мастерски. Он дает нам надежные шансы на спасение. Такого вождя невозможно тотчас заменить; что бы ни делали наши враги, теперь они менее сильны; им недостает порядка и доверия; ярость не может заменить опытности, но она может побудить к беспорядочным нападениям; поэтому надо быть настороже более, чем когда-нибудь. Генри, устройте караулы на парапете и прикажите всем быть как можно внимательнее.

После такого важного события все белые встали; они ходили взад и вперед от бивуака, расположенного около источника, к караульному посту у оврага - и шепотом обсуждали вероятность нападения. Они все обратились в слух и хотя не слыхали ничего подозрительного, но это их не успокаивало. Они знали, что индеец может бегать, ходить, лазить тихо, как кошка, может пробираться, как пресмыкающееся, между кактусами и камнями оврага. Неприятель мог неожиданно появиться на площадке. Следовательно, нужно было приготовиться встретить его, и хотя Педро уверял, что бояться нечего, что площадка доступна только со стороны оврага, однако белые считали нужным принять меры для отражения всякой попытки.

Они перебросили через парапет обломок скалы. Громадный камень скатился вдоль оврага, увлекая за собой тысячу других камней; он разбивал все на своем пути, но не встретил ни одного живого существа, и эхо донесло из глубины оврага только ясный звук его падения.

По приказанию дона Эстевана вскоре бросили другую глыбу, потом последовали третья, четвертая и т. д. с небольшими промежутками. Так мексиканцы убедились, что единственная дорога, по которой можно было добраться до площадки, все еще была свободна.

Никакое существо не могло бы спастись от этих глыб в узком и единственном проходе оврага.

Приняв эти предосторожности, дон Эстеван отослал часть своих людей в бивуак, чтобы напрасно не утомлять их, а сам удалился в свою палатку, успокоив предварительно женщин и рассказав им обо всем случившемся. Часовые менялись до утра.

На рассвете белые увидели на дне оврага только кучу глыб со множеством обломков. Этого необычного обстрела, очевидно, было довольно, чтобы удержать врага на почтительном расстоянии в продолжение всей ночи.

Дальше, на равнине, караульные койотов все еще стояли, точно бронзовые статуи, но в коррале никого не было. Гремучая Змея действительно умер. Воины отнесли его в палатку бледнолицых. Вход в нее был открыт; тело Гремучей Змеи, обращенное лицом к восходящему солнцу, было положено на большую подставку. Красный круг, темнее в середине, чем по краям, величиною с пулю, легко заметный с горы при помощи подзорной трубы, показывал, что гамбузино попал вождю апачей прямо в сердце.

Когда солнце показалось на горизонте, койоты снова начали надгробное пение, с большей последовательностью и методичностью, чем ночью.

Они собрались в лагере под руководством колдуна-врача, своего церемониймейстера, взялись за руки и исполнили вокруг палатки, где Гремучая Змея спал мертвым сном, мистический танец медленными и мерными шагами, сопровождая его криками и заклинаниями. У них это называется танцем мертвых.

Когда последний акт этой бесконечной церемонии был исполнен, они все повернулись к вершине горы и, потрясая оружием, угрожали своим невидимым врагам; их проклятия были ясно слышны на площадке.

Как ни были тщетны эти демонстрации, они производили глубокое впечатление на тех, к кому были обращены, так как показывали, что если осажденные оставят гору, то неминуемо погибнут.

Глава XI

КРУЗАДЕР НЕ ПРОПАЛ

Пустыни великой страны апачей заселены племенами койотов. Одни из них представляют собою существа низменные, гнусные, стоящие на самой низкой ступени человеческого рода; другие - люди с гордой осанкой, высокого роста, преисполненные мужества и силы - храбрые индейские воины. Шайка Гремучей Змеи состояла из этих последних; частые набеги их наводили ужас на мексиканцев, поселившихся в тех краях.

Если до похоронной пляски золотопромышленники могли еще думать, что смерть Гремучей Змеи изменит что-нибудь в намерениях индейцев, то угрожающее поведение краснокожих во время этой адской церемонии рассеяло все сомнения на этот счет. Осада была продолжена с еще большим упорством, в чем рудокопы имели случай убедиться в тот же день.

Покончив с похоронным обрядом, койоты собрали всех мулов и лошадей, за исключением мустангов4, навьючили на них найденную в лагере ничтожную добычу и привязали так, чтобы получилось легко управляемое стадо. Толпа конных и вооруженных индейцев удалилась по направлению к своей стране, гоня впереди себя эту огромную живую массу. Из забранных животных осаждающие сохранили лишь рогатый скот. Их страшило, очевидно, большое количество голодных ртов, так как пастбища вокруг озера были недостаточны для прокорма большого стада и, кроме того, им хотелось отвести в безопасное место ту часть добычи, без которой они могли обойтись.

Лишь только дон Эстеван убедился, что нападения краснокожих бояться нечего, он приступил к устройству бивуака.

Так как предстояла долгая осада, то надо было принять все меры к тому, чтобы причинить осаждающим как можно больше хлопот.

Десятка толковых людей было достаточно для наблюдения за парапетом. Остальные, разбившись на небольшие отряды, с жаром принялись за работу. Надо было торопиться, так как огромная туча, затмевавшая луну во всю предыдущую ночь, снова приблизилась и остановилась над горой. Темные, свинцового цвета облака заклубились на горизонте, и постоянно усиливавшаяся духота предвещала близкую грозу.

Вскоре лужайка приняла чрезвычайно живописный вид. Вокруг поставленных накануне палаток, как бы по мановению волшебного жезла, поднялся ряд хижин и шалашей. На горе рудокопы нашли необходимый для этого материал, начиная с бревен больших, поваленных ураганом деревьев, в количестве, достаточном для постройки целого селения, и кончая соломой для крыш, на что пошла трава, в изобилии покрывавшая луговину.

Каждый работал по мере сил, и в то время как мужчины рубили новые деревья, обтесывали их на бревна для своих домов и вбивали в землю сваи, женщины изготовляли из гибких ветвей плетенки для стен, а дети рвали высокую траву для крыш.

Гроза разразилась лишь на другой день к вечеру. Как бы в вознаграждение за долгую засуху пошел ливень - настоящий потоп. Масса черных, носившихся по небу туч, ежеминутно бороздимых яркими бесчисленными молниями, сплошь покрывала небо. Гром грохотал непрерывно, то отдаваясь глухо вдали, то разражаясь страшным треском и как бы собираясь уничтожить гору. При ослепительном блеске молний озеро казалось расплавленной золотой массой, и крупные капли дождя золотыми брызгами высоко рассыпались по его поверхности.

Ручей на равнине почти мгновенно превратился в бешеный поток, разбивавший все преграды, уничтожавший все на пути своем и шумно стремившийся через луг. Канава в овраге превратилась в непрерывный пенистый водопад.

И при всем том не было ни малейшего ветерка. Это было большим счастьем для мексиканцев, так как, не устроившись еще вполне прочно на своем возвышении, они, наверное, сильно бы пострадали от ужасного тропического урагана.

Как мы уже сказали, койоты под усиленным конвоем отослали весь скот каравана в свою страну. Приближавшаяся гроза вынудила их оставить повозки. Зная способ пользования ими бледнолицыми, они хотели последовать их примеру на время непогоды, которая могла продлиться несколько дней. Но утрата добычи вследствие урагана их все-таки беспокоила. Это был самый верный их барыш, и если дождь повредит его, то все предприятие не окупит, пожалуй, издержек. К тому же у них были и особые причины спешить с отправкой составленного накануне конвоя.

Лишь только гроза разразилась над льяносами, краснокожие попрятались под просторные парусиновые верхи повозок; сбившись там насколько возможно теснее, прижимаясь друг к другу, они заполнили все пространство и все-таки не уместились все. Их было так много, что некоторые вынуждены были прятаться под скалами, возвышавшимися над равниной.

Что же касается рудокопов, то все они были хорошо защищены. Как людям, привыкшим ко всякого рода работам, им недолго было устроить себе удобные бивуаки. Первые капли дождя застали их в новых жилищах. Начата была также постройка сараев для хранения имущества и съестных припасов, не менее необходимых для выдерживания осады, чем запасы боевые.

Одна из двух палаток была освещена, и в ней собралось большое общество. Вилланева, его жена и дочь, Роберт и Генри Тресиллиан, Педро, мажордом, инженеры и их помощники вели оживленный разговор. О чем они говорили? Но о чем же могут говорить осажденные, как не о своем положении? Дон Эстеван излагал товарищам свои надежды. Он полагал, что смерть Гремучей Змеи принесла им большую пользу, хотя преемник Гремучей Змеи, Эль-Зопилот, т. е. Черный Ястреб, был так же жесток и враждебен к белым, как и предшественник его (дон Эстеван, встречавшийся уже с ним в военных походах, мог утверждать это заведомо), но не имел такого авторитета у своих людей, как Гремучая Змея, так часто водивший их на битву или на грабеж.

После перенесенных волнений всем был необходим отдых, и разговор не был долгим.

Вскоре по окончании грозы мирный сон заставил всех позабыть печальную действительность дня.

Лишь часовые бодрствовали, как и в прошлую ночь, причем менее опытные из них были в первых сменах. Закутавшись в непромокаемые плащи, под проливным дождем, они мерно, широкими шагами ходили взад и вперед перед парапетом из камней. Каждая золотистая молния, как среди белого дня, вырисовывала перед ними лощину, ведущую к равнине, превратившуюся в водопад, и деревья на возвышенности, залитые водой.

У подошвы Затерявшейся горы краснокожие часовые были также на своих постах, подвергаясь, однако, благодаря страшной грозе, большей опасности от обвалов; они уже не так тесно окружали гору - трое или четверо из них были раздавлены.

Лишь к утру гроза начала стихать; громовые удары раздавались реже, дождь перестал.

Хотя в такую погоду провести ночь на дворе и не особенно заманчиво, Генри Тресиллиан все-таки пошел в караул в тот же час, что и накануне. Его очередь еще не подошла, но в льяносах ему показалась какая-то черная точка, смутно напоминавшая лошадь, появлявшаяся и исчезавшая во время грозы. Не был ли то Крузадер? Генри хотел это выяснить. Всю долгую бессонную ночь он не сводил подзорной трубы с того места, где, как показалось ему, он видел своего любимого коня. И лишь при последней молнии он убедился, что не ошибся. Крузадер не попался в плен и не пропал. Он сумел найти озеро и стоял близ него, не двигаясь с места, вне досягаемости индейских выстрелов.

Генри видел его лишь мельком, во время молний, но сквозь тишину и спокойствие, сменившие бурю, до него долетало несколько раз хорошо знакомое ржание, и, когда взошла заря, он увидал на противоположном от индейского стана берегу озера своего красавца Крузадера, который, повернув голову к лощине, как бы приветствовал своего господина.

Глава XII

НЕЖДАННЫЙ ВРАГ

Генри Тресиллиан радостно вскрикнул, увидев при первых солнечных лучах своего верного коня, который всем своим видом, казалось, говорил: видишь, господин мой, я не забыл и не бросил тебя!

Для молодого англичанина было очень радостно видеть, что конь сумел отыскать в этой пустынной равнине следы его пребывания, и в случае снятия осады можно было надеяться отыскать, в свою очередь, и Крузадера. Но к этой радости примешивалось некоторое беспокойство. Генри ежеминутно ожидал, что вот-вот появится отряд краснокожих всадников и погонится за Крузадером.

Последний, по-видимому, разделял опасения своего господина, так как казался беспокойным, взволнованным и недоверчиво посматривал то на гору, то на повозки, к которым индейцы привязали своих мустангов, - тех самых, с которыми он не захотел иметь никакого дела. Как бы то ни было, но инстинкт предостерегал его от приближения к корралю.

Весь западный берег озера, заросший густым камышом и кустарником, скрывал Крузадера от взоров краснокожих до тех пор, пока те оставались в коррале; но лишь только они пойдут купать своих мустангов, они неминуемо увидят его. Что же будет тогда? Крузадер, одержавший победу один раз, будет ли так же удачлив и в другой? Несмотря на быстроту его, не успеют ли враги опередить, окружить и поймать его в лассо?

Генри Тресиллиан был внезапно оторван от своих размышлений глухим шумом, доносившимся с другого конца бивуака, именно со стороны женской палатки. Слышны были мужские голоса, говорившие разом, и, кроме того, крики женщин и детей; все это свидетельствовало о каком-нибудь чрезвычайном событии.

Но что же случилось?

Первою мыслью Генри и часовых было, что индейцы сумели взобраться на гору с другой стороны. Только они одни могли произвести такой переполох. В криках слышался самый несомненный испуг.

Среди общего шума Генри расслышал даже голос Гертруды, звавшей его на помощь.

- Генри! Генри!..

Вместе с Педро он бросился на этот зов.

Немного не доходя до палатки гамбузино увидал детей рудокопов, взбиравшихся как можно выше на деревья, и вскоре понял причину этого.

- Бурые медведи! - крикнул он Генри.

В глубине лужайки стояли два гигантских медведя; один из них поднялся на дыбы. Это, действительно, были бурые медведи, самые страшные из всех диких животных.

Бурый медведь, которого не должно смешивать с американским, предпочитающим человеческому мясу пчелиный мед, известен в естественной истории под именем гризли.

При полном развитии рост этого медведя от головы до конца хвоста около трех метров; шерсть его желтовато-белого цвета, порою с коричневым отливом. Он имеет удлиненную морду, широкую, около 16 дюймов, голову и вооруженную чрезвычайно сильными зубами челюсть; но главная его сила заключается в страшных когтях - когтях острых, как бритва, достигающих у взрослого животного нередко семи дюймов в длину.

Тигр Ост-Индии и лев Сахары не так ужасны, как бурый медведь в излюбленных им местах.

Животные эти так мало страшатся своих врагов, что, не задумываясь, нападают на десятки людей или лошадей и часто повергают в смятение чрезвычайно укрепленный стан, безнаказанно причиняя величайшие опустошения.

Неудивительно было, что мексиканцы заволновались.

Медведи, по-видимому, не обнаруживали желания проникнуть в бивуак и напасть на обитателей его. Им, казалось, доставляло удовольствие созерцать вызванный их появлением переполох и хотелось позабавить своих противников.

Самец, стоя на задних лапах, поводил во все стороны передними; самка попеременно то поднималась, то опускалась, как бы собираясь вместе с ним выкидывать номера. Зрелище это было бы очень забавно, если бы комедия вскоре не сменилась трагедией.

Бурый медведь часто пускается на хитрости со своими врагами. Лишь после продолжительного блуждания вокруг жертвы гнев его достигает высшей точки; но тогда горе тому, кто находится вблизи его лап. Бывали случаи, что он одним ударом убивал лошадь или быка.

Сеньора Вилланева спряталась у себя в палатке. Она громко звала дочь, но Гертруда храбро оставалась у входа, возле отца и Роберта Тресиллиана, в то время как многие, кто был гораздо старше ее, бегали растерянные и дрожащие, она едва ли была бледнее обыкновенного.

Генри Тресиллиан бросился к ней, чтобы защитить ее.

- Спрячьтесь, Гертруда, умоляю вас, - сказал он.

Вместо ответа девушка указала на корсиканский кинжал, с которым никогда не расставалась.

Генри все же заставил Гертруду войти в палатку, взяв слово, что она не будет больше выходить.

За это время несколько человек успели взяться за ружья.

- Не стреляйте! - воскликнул гамбузино, видя, что они готовились уже спустить курки. - Они могут...

Но было уже поздно! Последние слова Педро потонули в раскате выстрела.

Медведь-самец, поднявшийся было на дыбы, опустился на все четыре лапы. Пуля попала в него, но рана была неглубока. Нетерпеливым движением он повернул голову и стал лизать свою рану. Окончив эту процедуру, он снова принял первоначальное положение, покачивая головою и рыча с яростью и болью.

Не обнаружив ни малейшего поползновения к отступлению, он и самка вдруг разом покинули свое место и быстро бросились в середину бивуака.

Нападение это совершилось так внезапно, что один несчастный ребенок, упавший в припадке испуга с дерева, не имел возможности спастись. Самка хватила его лапой по голове, и он остался на месте. Охваченные яростью рудокопы обступили ее, а ружейные пули так и впились в ее густую шерсть.

Разом грянуло от восьми до десяти выстрелов - и самка была убита.

Один из врагов был побежден, но оставался еще самый страшный.

Он направился прямо к палатке сеньоры Вилланева, которую защищали дон Эстеван, Роберт Тресиллиан, сын его, Генри, и гамбузино. Несмотря на малочисленность, это были неустрашимые бойцы, имевшие при себе, кроме ружей, еще ножи и пистолеты.

Не двигаясь с места, они храбро ожидали врага.

Педро живо скомандовал:

- Дайте мне выстрелить первому, сеньоры, и когда медведь обернется лизнуть свою рану, то метьте все под левую лопатку.

Опустившись на одно колено, гамбузино прицелился. Момент был самый подходящий. Огромное животное находилось уже на расстоянии лишь 10 футов от палатки, когда грянул выстрел Педро. Как он и предвидел, раненый медведь, как и в первый раз, обернулся лизнуть рану, и движение это оставило открытой левую лопатку. Четыре ружья одно за другим выпустили свои восемь пуль в эту цель, и все удачно: в шкуре животного образовалось зияющее отверстие величиною почти в человеческую голову.

Ножи, пистолеты и вновь заряженные другими рудокопами ружья не пришлось пустить в ход. Медведь издох, прежде чем эхо всех этих выстрелов смолкло.

Описанная нами сцена произошла гораздо скорее, чем мы успели рассказать ее. В действительности с момента появления животных на лужайке и до падения их обоих мертвыми посреди бивуака прошло лишь несколько минут.

Исход, однако, мог быть и совсем другой. Обыкновенно борьба с бурыми медведями кончается менее счастливо, и рассказывают многочисленные случаи, когда под лапами разъяренного зверя погибала чуть ли не половина лагеря.

Все пули рудокопов попали в цель благодаря близкому расстоянию, с которого они стреляли, так как крепкая и густо обросшая шкура бурых медведей почти непроницаема для пуль, и бывали случаи, что, получив, с полдюжины ран, звери удалялись как ни в чем не бывало.

Все поспешили к телу несчастного ребенка, убитого самкой. Он был страшно изуродован.

- Это Паблито Роайс, - раздался женский голос.

И все участливо воскликнули:

- Бедный, бедный Паблито!

Отчаянию матери не было границ. Невозможно было оторвать ее от тела сына; с пылкостью женщин своей страны она рвала на себе волосы, оглашая воздух криками. Безумная любовь к ребенку побуждала ее желать собственной смерти.

Все сочувствовали ей от чистого сердца.

Во время этой тревоги на лугу ничего нового не произошло. Индейцы, без сомнения, поняли причину выстрелов, доносившихся до них. Как только все стихло, Генри убедился, что Крузадер был на том же месте. Больше этого молодой Тресиллиан и не мог пожелать. Похоже, краснокожие еще не заметили коня. Но это не могло продолжаться долго; злополучное ржание красавца Крузадера неминуемо привлечет их внимание, и они не замедлят пуститься за ним в погоню. Вскоре Генри с прискорбием увидел, как человек пятьдесят краснокожих всадников степенно и организованно вышли из корраля и начали развертывать свой фронт, чтобы окружить коня.

Крузадер прекрасно видел их, но продолжал есть траву, как бы не замечая опасности и желая лишь получше набить себе брюхо после столь длительного поста. На расстоянии нескольких шагов от него находился ручей; казалось, конь ни о чем больше не мечтал: вода и трава - вот и все, чего он мог желать.

Койоты приближались. Крузадер не двигался с места.

Неужели же, устояв в первый раз, он легко попадет теперь им в руки? Сердце Генри сжалось.

- На этот раз, - сказал один из его товарищей по караулу, - конечно, Крузадер будет взят.

- Как знать? - возразил Педро, возвращавшийся из бивуака. - Я буду очень удивлен, если Крузадер попадется в такую грубую ловушку. Скорее, он сыграет какую-нибудь шутку с краснокожими... Вот, погодите.

Действительно, дикари, появившиеся, в свою очередь, вблизи ручья, с радостью увидали, что он был превращен ливнем в непроходимый поток, окруженный настоящей пропастью.

Все теснее и теснее суживался круг индейцев. Крузадер должен был очутиться, по-видимому, между ними и потоком, и им оставалось сделать лишь несколько шагов, чтобы завладеть конем. Они были уверены, что ни одно животное, одаренное самым обыкновенным инстинктом, не рискнет броситься в шумящие воды потока из-за гораздо меньшей опасности - быть пойманным.

Но они ошибались в этом. Увидев себя уже почти в руках индейца, руководившего этой вылазкой, Крузадер сделал великолепный прыжок, бросился в самую середину волн, исчез в облаках рассыпавшейся вокруг него брызгами пены и, немного спустя, очутился на другом берегу. На мгновение он остановился, отряхнул гриву и пустился по направлению к большому соседнему лесу, где и скрылся окончательно.

- Ну, что я вам говорил?! - вскричал Педро. - Крузадер одурачил их. Этот конь просто сущий дьявол. Никогда бы он так спокойно не стоял там, если бы не был уверен, что только он один может перебраться через наполнившийся от дождя ручей.

Генри Тресиллиан не сходил со своего поста. С сильно бьющимся сердцем переживал он эту новую победу своего коня. Когда он увидал, как одураченные индейцы понуро повернули к своему лагерю, глубокий вздох вырвался из его груди.

Глава XIII

ЖИЗНЬ НА ЗАТЕРЯВШЕЙСЯ ГОРЕ

Вслед за описанными нами событиями наступил период относительного спокойствия, во время которого обе стороны наблюдали друг за другом.

Осаждавшие, не помышляя, по-видимому, о приступе, в то же время не оставались бездеятельными. С возвышенности видно было, как они ходили взад и вперед, исчезая и появляясь вновь. Можно было подумать, что им доставляло удовольствие прогуливаться вокруг горы. Но с какой целью? Это-то и старались узнать осажденные.

Подобного рода дозоры происходили главным образом ночью и почти беспрерывно.

С высоты горы, когда позволял ночной свет, дон Эстеван и товарищи его следили за этими таинственными передвижениями.

Индейцы с необыкновенным вниманием осматривали гору со всех сторон.

- Если бы мы не были уверены, - сказал однажды вечером дон Эстеван, - что наша крепость, за исключением оврага, неприступна со всех сторон, то можно было бы подумать, что эти дьяволы еще не отказались от мысли забрать нас здесь.

- Их движения вокруг горы имеют двоякого рода цель, - сказал гамбузино, узнать, не смогут ли они взобраться наверх или, еще скорее, не сможем ли мы сойти. Перспектива продолжительной осады выводит их из терпения; но ничего, пусть продолжают. Со своей стороны, в ожидании лучшего, я хочу лишь одного, чтобы хоть один из этих негодяев прошелся вблизи моего штуцера.

- Это едва ли возможно, - сказал Генри Тресиллиан, - смерть вождя послужила им уроком.

- Как знать? - возразил, усмехаясь, гамбузино. - Видя нас такими спокойными, им, не нынче, так завтра, захочется же, наконец, подойти ближе хотя бы для того, чтобы нам слышнее были их ругательства. Вот этим-то моментом и надо будет воспользоваться, чтобы уложить несколько человек. Главное, надо предоставить им на некоторое время возможность думать, что они могут рассчитывать на безнаказанность.

Как бы в подтверждение слов Педро Виценты, в ту же минуту два-три индейца, отделившись от отряда, приблизились к горе и остановились на порядочном расстоянии. Очевидно, они о чем-то сильно спорили между собою, так как шум их голосов долетал до площадки.

Гамбузино, знакомый со всеми местными наречиями, стал прислушиваться, сделав знак своим товарищам соблюдать самое строгое молчание. Спустя несколько секунд он объяснил, в чем было дело.

- Эти собаки, - сказал он, - зная Затерявшуюся гору так же прекрасно, как и ваш покорный слуга, справляются, нет ли, кроме оврага, еще какой-нибудь тропинки, куда мы, под покровом темной ночи, могли бы ускользнуть от них, вот почему, в продолжение нескольких дней, с таким неослабным вниманием следят и наблюдают за нами. Но вот, кажется, двое из них в пылу разговора забыли правила предосторожности. Не время ли теперь, дон Генри, испробовать силу нашего оружия? Вы метьте в правого, - добавил он, - а я возьму левого, и постараемся хорошенько...

Вскоре среди тишины грянул двойной выстрел, и оба индейца скатились со своих коней. Затем послышался галоп испуганных животных и те же самые крики, которыми сопровождалась смерть вождя.

- Ревите, - философски произнес гамбузино, - рев койотов не воскрешает мертвых.

Педро Вицента угадал: главной целью наблюдения дикарей за горой было желание убедиться в том, что у осажденных не было возможности бежать, а поэтому совершенно бесполезно было рассеиваться вокруг и расходовать силы, которыми они располагали.

Скоро, впрочем, появилось доказательство тому. Подняв трупы двух убитых дикарей, индейцы вернулись в свой стан и, кроме как у входа в овраг, больше уже нигде ие ставили часовых.

На другой день с утра, после завтрака, состоявшего из медвежьего окорока и разных консервов, дон Эстеван нашел нужным осмотреть возвышенность и убедиться, не было ли тут поблизости еще бурых медведей и не угрожал ли мексиканцам переполох, подобный вчерашнему.

Предводительствуемые главным инженером, мексиканцы сильными взмахами топора и заступами проложили тропинки сквозь густой лесок и дошли до такого места, куда никогда еще не ступала нога человека.

Множество незнакомых птиц, завидя их, улетали в испуге; из травы и переплетавшихся между собой ветвей показывались странные животные. Под травой и мхом, главным образом, скрывались пресмыкающиеся: мокрицы, огромные ящерицы, необыкновенно странные рогатые лягушки и изрядное количество гремучих змей, называемых так по причине шума, производимого трением их покрова при разгибании колец.

Они скользнули под сухие листья, но напрасно старались убежать незамеченными. Их выдавал звонкий шорох, и рудокопы беспощадно убивали их. Педро дошел в своих шутках даже до того, что бросал их мертвыми по направлению индейского лагеря, чтобы напомнить индейцам бывшего их вождя и неожиданную его смерть.

Четвероногие попадались тоже нередко; время от времени охотники убивали про запас то антилопу, то дикую козу, не говоря уже о более скромной дичи, как зайцы и кролики.

Большие волки и шакалы также водились в этой чаще, едва ли замеченные до этих пор каким-нибудь заблудившимся разведчиком. Их также не пощадили, и коршуны на некоторое время были обеспечены добычей.

Но сколько ни искали вокруг, ни один медведь, ни черный, ни бурый, не показывался из берлоги.

Неужели же те два медведя были единственными представителями своего рода?

Охота продолжалась целый день, сопровождаясь различными случайностями; они готовились уже засветло вернуться в бивуак, как вдруг двойной сигнал гамбузино и его товарища Генри Тресиллиана, бывших все время во главе охотников, показал, что случилось что-то важное.

Их поспешили догнать и увидели на лужайке новую пару медведей, которая, поднявшись на дыбы, производила странные телодвижения.

Звери стояли у входа в чащу, темное отверстие которой выделялось в каменистой массе. Непрерывные выстрелы из ружей и карабинов встревожили их; однако они не обнаруживали никакого опасного намерения и не двигались от входа в пещеру, готовясь укрыться при первой тревоге.

Так, по крайней мере, предполагал Педро Вицента и просил дона Эстевана запретить стрелять.

Все приготовили было уже оружие и теперь вопросительно смотрели на гамбузино.

- Вот опасные соседи, - сказал дон Эстеван, - которых надо уничтожить как можно скорее. Сознавать их пребывание в этих местах не особенно утешительно, и если мы сейчас же не избавимся от них, то беспрестанно будем меж двух огней. Не находите ли вы, Педро, что общий залп...

- Быть может, это и удалось бы, - прервал его гамбузино, - но предположите вдруг, сеньор, что мы не раним их насмерть - а это при непроницаемости их шкуры очень возможно, - и что, по крайней мере, одно из этих животных ускользнет от нас и бросится прямо на бивуак, где подобного визита не ожидают.

- Вы правы, - согласился дон Эстеван. - Но не можем же мы удалиться с мыслью, что оставили в живых подобных зверей?

- Конечно, нет, - сказал Педро, - нужно избавиться от них, но с возможно меньшим риском. С вашего позволения, на сей раз это уже будет мое дело; я попрошу лишь, чтобы все удалились и взобрались бы на эти деревья. А затем не допускайте ни одного крика и предоставьте мне действовать.

Часть возвышенности, на которой они находились, была на расстоянии не более 400 метров, по прямой линии, от края горы, выходившего против стана апачей. Гора эта, по направлению к равнине, представляла плоскость слегка наклонную, но ровную, как огромная металлическая плита. Сверху донизу почти все было голо; это были бесплодные скалы без трещин. Лишь на верхнем краю, в расщелине, где скопилась земля, наклонившись вперед, росло дерево, главная ветвь которого, высотою в шесть футов, могла выдержать тяжесть человека.

Когда все охотники разместились по деревьям, очутившись вне опасности, гамбузино зарядил оба ствола и мерным шагом направился к медведям.

Как это легко представить себе, все взоры были прикованы к смелому охотнику, очевидно рисковавшему своей жизнью, готовясь к опасному подвигу.

Оба медведя, все еще стоявшие на задних лапах, казалось, сами были смущены такой смелостью и медленно пятились назад, все-таки глухо, яростно рыча и непомерно вытягивая свои неумолимые когти.

Педро Вицента по-прежнему приближался спокойным и размеренным шагом. Не доходя шагов пятидесяти до медведей, он начал ругать их, и на брань эту они отвечали все более и более усиливавшимся рычанием.

Он подошел еще ближе и с особенным наслаждением стал швырять в них камни.

Это было уж слишком. Разъяренные чудовища грузно опустились на передние лапы, в продолжение нескольких секунд втягивали в себя воздух, и беспощадная погоня, вызванная гамбузино, разом началась.

Несмотря на то, что последний бежал со всех ног, эти на вид столь неповоротливые животные не отставали от него, и, что больше всего беспокоило спрятавшихся на деревьях мексиканцев, Педро, не предусмотрев отступления, направлялся прямо к пропасти.

Между тем он сбрасывал с себя на бегу по очереди какую-нибудь часть костюма и кидал ее за собою, чтобы отвлечь животных и тем хотя немного опередить их. Медведи на несколько мгновений останавливались, обнюхивали вещи, затем пускались еще быстрее со все усиливавшимся яростным рычанием.

На расстоянии 6 метров от края возвышенности Педро Вицента остановился, обернулся и, прицелившись, выпустил оба заряда.

В ответ на этот двойной выстрел медведи заревели от боли. Они оба были ранены и с невыразимой яростью устремились на Педро; в один момент мексиканцы увидали, что гамбузино бросил ружье и кинулся к склонившейся ветви описанного нами дерева. С ловкостью обезьяны он схватился за нее и очутился наверху, между тем как оба медведя с разбегу пронеслись под ним по крутому краю утеса и рухнули вниз.

Раздался взрыв восторга. В одно мгновение Педро Вицента соскочил с дерева и наклонился за своим оружием.

Спустя минуту мексиканцы, подавшись вперед, смотрели вместе с гамбузино на дно пропасти.

К их величайшему удивлению, оба чудовища, хотя и раненные пулями гамбузино, были только оглушены своим странным падением. Они отряхивались внизу откоса, как промокшие собаки. Потеряв под ногами почву, они упали навзничь, свернув, как ежи, голову между передними лапами, и в виде огромных клубков почти невредимыми скатились кубарем вдоль края утеса. Очутившись внизу, они встали на ноги, поводя головой, как бы намереваясь снова начать тот путь, который они только что прошли не по своей воле.

Пораженные мексиканцы стояли перед Педро Вицентой; дон Эстеван энергично пожимал его руку, а тот, повернувшись к равнине, лукаво заговорил:

- Внимание! Спектакль еще только начинается, и нам, пожалуй, не скоро еще придется увидать конец его. Смотрите, - прибавил он, указывая пальцем на обоих медведей, - смотрите, сеньоры: эти шутники, едва оправившись от падения, уже чуют свежее мясо, - если только так может быть названо мясо дикарей, - и идут искать пищи в стан койотов.

Действительно, оба медведя, окончательно разъяренные, увидев стан индейцев, бросились туда и в мгновение ока пролетели разделявшее их расстояние.

Солнце, быстро склонявшееся к горизонту, мало-помалу угасало и наконец скрылось в разом наступившей ночи.

Осажденные увидели лишь начало последовавшей сцены. И только по многочисленным, в течение, по крайней мере, четверти часа, непрерывным выстрелам внизу и по испуганным возгласам и крикам, смешанным со страшным ревом, они угадывали ход совершавшейся у подножия горы драмы.

Когда все стихло, они направились к бивуаку, где всю ночь шли толки о подвиге гамбузино.

Дон Эстеван осмотрел, по своему обыкновению, караулы. Спустя несколько минут наступила такая тишина, что никто бы не сказал, что на горе и в этой пустыне отдыхали люди, готовые по первому знаку кинуться друг на друга.

Педро Вицента, засыпая, думал о том, что медведи, должно быть, сослужили хорошую службу и что, наверное, они уложили, по крайней мере, с полдюжины индейцев.

Глава XIV

ЖРЕБИЙ БРОШЕН

На другой день, с раннего утра, мексиканцы снова пустились в путь для окончания начатых розысков. Речь шла о том, чтобы, с одной стороны, убедиться, что возвышенность свободна от всяких опасных гостей, с другой же - навести справки о какой-нибудь помощи, которая могла бы представиться в случае вынужденного долгого пребывания в осаде.

Как и всегда, отрядом командовали дон Эстеван. Генри Тресиллиан и гамбузино.

Последний, с виду беспечный, на самом же деле зорко следивший за всем окружающим, старался если не ободрить не подверженного никаким страхам дона Эстевана, то внушить ему некоторую надежду.

С обычной своей проницательностью он заметил, что время от времени признанный начальник рудокопов, превратившихся в осажденных солдат, бросал безутешные взгляды в направлении палатки, где были сеньора Вилланева и ее дочь.

Не страшась ничего, готовый ко всему, что бы ни случилось, Эстеван Вилланева терял свое обычное спокойствие при мысли о жене и дочери Гертруде и о страшной участи, быть может, ожидавшей их в более или менее близком будущем, если не удастся ускользнуть от осаждающих.

Гамбузино старался ободрить его, указывая на те средства, которые помогут им еще долго продержаться.

На Затерявшейся горе оставалось много дичи и растительности, начиная со знаменитого мецкаля, качества которого были известны Педро, и кончая различными сортами мецкитов, в длинных обвисших стручках которых содержались легко растиравшиеся зерна, годные для приготовления хлеба или приятных на вкус и питательных лепешек, не говоря уже о ядрах еловых шишек, которыми в жареном виде пренебрегать тоже не следовало.

Что касается плодов, то горная возвышенность предоставляла разновидности кактуса и между ними питагайя, плоды которого несколько напоминают вкус европейских груш.

Генри Тресиллиан мимоходом сорвал несколько штук, радуясь, что может сделать сюрприз сеньоре Вилланева и прелестной дочери ее.

Дон Эстеван, не перестававший быть озабоченным, соглашался с гамбузино относительно возможности выдержать долгую осаду; но его страшили бедствия, предстоявшие его людям.

Редко бывает, чтобы привыкшие к деятельной жизни работники, очутившись вдруг взаперти на небольшом пространстве и зная о возможности освободиться, не начали бы безумствовать. Эти-то опасения и преследовали дона Эстевана, и, направляясь к бивуаку, он высказывал их.

- В конце концов, - сказал он, - незачем питаться одними иллюзиями, и я, прежде всего, не допускаю вероятности, даже возможности, какой-либо помощи извне, а между тем только это и могло бы принести нам пользу. В наших обстоятельствах помочь может лишь случай, а случайности не должны приниматься в расчет. Вы согласны с этим, Педро? Самая важная ошибка была сделана нами, когда, застигнутые врасплох приходом апачей, мы не позаботились отрядить несколько человек в Ариспу, чтобы дать знать властям о положении, в какое мы попали.

- Сеньор, - живо возразил гамбузино, - не говорите мне об этой ошибке! Не прошло еще и двух суток с того времени, как мы оказались замкнутыми на этой возвышенности, и она предстала пред нами со всеми непоправимыми своими последствиями; это самый страшный упрек, не перестававший мучить меня. Я никак не могу постичь, как всем нам прежде всего не явилась мысль о такой простой и необходимой мере, лишь только близость индейцев стала очевидна. Я уже двадцать раз собирался сказать вам то, что вы сказали сейчас, и если я не сделал этого, то только потому, что не видел никакой возможности поправить эту непростительную оплошность. Однако не может же быть, чтобы в Ариспе не догадались сами разузнать о нас. Ведь у вас там остались друзья, и в конце концов там должны вспомнить о вас. Несомненно, Затерявшаяся гора очень заброшенное место в пустыне. Однако же и не рассчитывая на какую-либо счастливую случайность, все-таки было бы ошибкой не поднять мексиканский флаг на самой высшей ее точке. Как я только что сказал, можно предположить, что в городе, не получая от нас известий, удивятся и захотят наконец узнать, где мы. Допуская это довольно смелое предположение, ибо при нашем отъезде никто не мог и не должен был предвидеть того, что случилось с нами, я нахожу, что национальный флаг привлечет внимание разведчиков гарнизона Ариспы, если там решат, что мы в опасности.

- Вы правы, Педро, - отвечал Эстеван. - На нашей палатке сейчас же по прибытии в бивуак будет вывешен флаг. Но разве не позорно для храбрых людей довольствоваться бездеятельностью на глазах этих краснокожих разбойников?

- Ведь вы все-таки не можете действовать, сеньор. Если бы тут были одни мужчины, я бы сказал вам: попробуем! Хотя я все-таки уверен, что мы остались бы на месте. Эти негодяи внизу вооружены не хуже нас и такие же хорошие стрелки, как и большинство наших людей. Кроме того, у них над нами преимущество: у них есть лошади, а следовательно, они могут каждую минуту укрыться от наших выстрелов. Если бы мы могли у выхода в овраг найти полсотни таких коней, как Крузадер, я первый посоветовал бы вам скомандовать атаку, и держу пари сто против одного, что мы пробились бы сквозь ряды этих негодяев. Вы ведь воевали с апачами, дон Эстеван, и знаете, что в пустыне человек без коня - пропащий человек.

- Я полагал, - прервал Генри со всем пылом молодости, - что отважный белый стоит десяти таких краснокожих.

- Когда-то это было так, - отвечал гамбузино, - но теперь - нет. На наше несчастье, они, по нашему примеру, приучились к войне и почти привыкли к дисциплине. Во всяком случае, не беспокойтесь, дон Генри; как они ни бдительны, мы все-таки попытаемся доставить им хлопот.

- Вы надеетесь, что они в конце концов отступят?

- На это я не смею рассчитывать, сеньор, - отвечал гамбузино. - Койоты терпеливы, как коршуны: они умрут от голода в ожидании последнего вздоха добычи, на которую посягают.

- Послушать вас, Педро Вицента, нам остается только покориться и умереть, - возможно, позже, но все-таки умереть.

- Совсем нет, - живо возразил гамбузино. - Вы предводительствуете храбрыми людьми, дон Эстеван. Они надеются, что вы выведете их из этого положения; пусть же они ни на одну минуту не усомнятся в этом, и пусть в конце концов их надежда не окажется тщетной.

- Но как же поддержать, а в особенности - как оправдать такое доверие? спросил дон Эстеван.

- Да, как быть? - проговорил гамбузино, ударяя себя по лбу. - Ответ на это я ищу и до сих пор еще не нашел. Но я найду, сеньор; в этом мозгу должна зародиться мысль о способе освобождения. Может явиться случай, который подскажет нам средство к спасению.

Беседуя таким образом об опасностях положения, разведчики вернулись в бивуак, где первым их делом было водрузить на горном хребте флаг национальное трехцветное знамя с сидящим на дереве орлом посередине.

Отныне каждый ехавший с юга путешественник должен был заметить это развевавшееся в воздухе знамя и понять, что на вершине Затерявшейся горы происходит что-то особенное.

Конечно, осажденные ошиблись бы, рассчитывая на близкую помощь, но они не хотели также и сбрасывать ее со счетов. А пока, ввиду того, что противник не мог проникнуть к ним иначе, как со стороны оврага, нельзя ли было изловить их часовых или попытаться проделать еще какую-нибудь смелую штуку, нагнав суеверный ужас на дикарей?

Дон Эстеван, боявшийся за нравственное состояние своих людей при продолжительной осаде, конца которой нельзя было и предвидеть, полагал, и конечно, справедливо, что хорошо было бы беспрестанно беспокоить осаждавших с какой-нибудь укрепленной позиции.

Но от теории до практики и от проекта до осуществления его - очень далеко. Думая наказать врага, не накажут ли они самих себя и притом без малейшего результата?

Молодой и пылкий Генри Тресиллиан настаивал на частых вылазках, надеясь рядом счастливых ударов утомить и сразить врага.

Но на все эти предложения Педро Вицента покачивал головою.

- Вы забываете, - повторял он, - что, если дело будет на равнине, ночью ли, днем ли, мы попадем в руки к этим дикарям; здесь есть женщины и дети, не имеющие возможности следовать за нами, и которых вы не захотите бросить... (конечно, Генри никого не хотел бросать). Вы забываете, наконец, простите за повторение, что койоты имеют лошадей и что, даже если допустить частный успех нашей атаки, противники наши все-таки достаточно многочисленны.

Дон Эстеван, осторожный по природе, как и все действительно храбрые люди, признал благоразумие этих слов.

- К несчастию, вы правы, сеньор Вицента.

И после минутного молчания он продолжил:

- Все, что у меня есть самого дорогого на свете, находится здесь, на этом неприступном возвышении, где мы, найдя благодаря вам убежище, еще относительно счастливы; но, не говоря уже о том, что мысль увидеть свою жену и дочь в руках апачей причиняет мне по временам страшные мучения, я не могу также забыть и этих преданных людей, последовавших за нами, которые, вместо ожидаемого богатства, предоставлены отныне самой ужасной смерти. Моя совесть говорит мне, что, раз мы привели их сюда, мы должны также и вывести их отсюда. Согласны ли вы со мной, Тресиллиан?

- Разумеется, - отвечал англичанин. - Как и вы, сеньор, я считаю это нашей непременной обязанностью: сначала их спасение, а потом уж, если возможно, и наше.

Затем, как истинный англичанин, невольно вспомнив о неудавшемся дорогом предприятии, он продолжал, указывая негодующим жестом на стан индейцев:

- Между нами и верной удачей стоят лишь эти негодяи апачи. Сразу или поодиночке, но надо их уничтожить. Пусть не говорят, сеньор Вицента, что открытые вами прииски представляют лишь мертвый капитал потому только, что случаю захотелось поставить против нас этих волков Соноры.

Ничем больше нельзя было задеть гамбузино, как этими словами.

Потеря открытого им богатства выводила его из себя, и, угрожая дулом ружья в направлении стана апачей, он воскликнул:

- О, если бы существовал хоть какой-нибудь шанс на уничтожение этих дикарей, то Педро Вицента первый попросил бы начать битву! Но я не вижу ни одного, сеньор. Надо бы придумать что-нибудь такое, что спасло бы нас или хотя бы подало надежду на спасение. Давайте же думать! Ради Бога, придумаем что-нибудь!

- Не в этой же тюрьме, - вскричал Генри, - может представиться какая-нибудь удача! А там, внизу - кто знает? Счастье часто бывает на стороне смелых...

- Как я ни уважаю вашу храбрость, сеньор, - прервал гамбузино, - позвольте еще раз напомнить вам, что вылазки против сильного и многочисленного врага могут иметь успех лишь тогда, когда можно надеяться на вовремя подоспевшую помощь извне или, по крайней мере, когда они застают осаждающих врасплох. Но как же, однако, напасть на людей, стоящих настороже, к которым мы можем подойти только с одной стороны, когда им заранее известно, откуда мы выйдем?

- Тогда, - резко воскликнул Генри, все еще одержимый своей навязчивой мыслью, - по-вашему, нам остается только спокойно сложить руки, пока не истощатся наши запасы, и ждать, чтобы койоты, ободренные нашей трусостью, напали на нас, уже обессиленных и даже не способных дорого отдать свою жизнь?

- Я не говорю этого, сеньор, и, проповедуя вам терпение, я сам чувствую, как кипит бешенство в душе моей, когда вижу отсюда, как эти бесчувственные собаки нахально корчат нам рожи, будучи вне наших выстрелов. Но, черт возьми, никогда не поздно сделать глупость, а ждать, чтобы ее сделал другой, чрезвычайно разумно. Разве враги наши не подают нам пример терпения? И не думаете ли вы, что они остались там, внизу, для своего удовольствия, как и мы здесь, наверху?

Между тем день проходил за днем, а эти напрасные споры не приводили ни к чему. Время от времени, благодаря ловкости гамбузино и храбрости молодого Тресиллиана, мексиканцы укладывали, рискуя жизнью, нескольких часовых в лощине; но павшие вскоре заменялись новыми воинами.

За немногими исключениями, Зопилот, наученный опытом, умел необыкновенно искусно размещать часовых вне выстрелов в светлые ночи и приближать их к лощине в темные; кроме того, он расставлял их в таком количестве, что напасть и справиться с ними, прежде чем поднимется весь стан, не было никакой возможности.

В своем невольном бездействии, на которое вынуждала мексиканцев бдительность дикарей, они нашли себе если не занятие, то, по крайней мере, развлечение. Под начальством инженера они работали над изготовлением двух пушек - да, двух пушек!..

В одну из своих предыдущих экспедиций инженер открыл, почти на поверхности, довольно богатые залежи руды.

Под искусным руководством из рудокопов нетрудно сделать литейщиков и даже кузнецов; надеясь на успех, каждый всей душой предался работе.

По правде сказать, это было только развлечение, доставленное инженером своим молодцам, чтобы как-нибудь скоротать бесконечно тянувшиеся часы убийственной осады; для некоторых же это было уверенностью в спасении.

Наиболее мечтательные из них мысленно присутствовали уже при сцене, которая должна была, может быть, положить конец их бедствиям. Расплавляя медь и изо всех сил работая молотом, они заранее представляли уже пальбу этих орудий, быстрый полет ядер, внезапное падение их с треском в индейский лагерь, пожар, ужас и смерть, рассеиваемые осколками и т. д.

Педро Вицента, допуская все-таки, что в известный час пушка может сыграть существенную роль, не преминул определить услуги будущей артиллерии до самых точных размеров.

Однако надо было продолжать раз начатое предприятие, и можно было надеяться, что несколько удачно направленных пушечных выстрелов наверное помешают изрядному числу койотов присутствовать при развязке, которая, как они думали, будет счастлива лишь для них одних.

Между тем однажды утром донесшиеся с равнины радостные крики привлекли вдруг внимание осажденных, и по далеко не приятному для них поводу.

Толпа индейцев, больше чем в двести человек, явилась, чтобы присоединиться к отряду Зопилота.

Она состояла, с одной стороны, из воинов, которым поручено было вначале проводить и поставить в безопасное место отнятый у мексиканцев скот, с другой же - из людей, приведенных в качестве подкрепления.

Призвав эту новую толпу, Зопилот, следовательно, не имел ни малейшего намерения снять осаду.

Событие это стало предметом оживленных разговоров во всем лагере.

В палатке дона Эстевана, где собрались Тресиллиан, инженер, мажордом и Педро Вицента, все лица были мрачны, ибо присутствовавшим представилось сомнительное до этих пор будущее не только безрадостным, но и зловещим.

Гамбузино объявил между тем, что из этого, по-видимому, важного события не следует делать слишком мрачных предзнаменований.

- Сеньор, - сказал он, обращаясь к дону Эстевану, - будьте уверены, что эта шайка негодяев появилась ненадолго и скоро исчезнет, и с завтрашнего дня, быть может, положение наше станет таким же, как и вчера, - ни лучше ни хуже.

При этих словах все насторожились, не исключая Генри Тресиллиана и Гертруды, беседовавших в эту минуту обо всем, кроме апачей.

- Что же по-вашему, сеньор гамбузино, доставит нам эту относительную удачу? - спросил дон Эстеван.

- Ведь не нас же, - отвечал Педро Вицента, - искала сначала шайка Гремучей Змеи. Переправляясь по этим пустыням, грабитель, несомненно, имел лишь одну цель: грабеж какого-нибудь селения белых на берегах Горказита. Надеясь на большую выгоду, эти дети дьявола свернули с пути, чтобы осадить нас здесь. Но дикари, а койоты в особенности, упрямы как ослы; те, что недавно прибыли, выслушав приказания нового вождя, будьте уверены, отправятся для тех самых целей, которым помешала наша встреча с первыми, и все пойдет по-старому. Эти волки, идя в поход, - продолжал он, - уверены в своей силе; и как ни грустно наше положение, но оно, может быть, все-таки лучше участи тех несчастных, которых эти чудовища собираются грабить.

Как бы ни был близок к смерти или, по крайней мере, к серьезной опасности человек, в душе его всегда останется все-таки запас сострадания к другим. Эстеван и друзья его с грустью думали о тех своих соплеменниках, которым угрожали индейцы и которым они не могли ничем помочь, так же, впрочем, как и самим себе.

После вызванного довольно вероятными предположениями Педро Виценты молчания первым заговорил дон Эстеван.

- Есть одна ужасная вещь, - сказал он, - неизвестная нашим людям, но сказать о которой скоро заставит необходимость; это то, что охота не доставляет нам больше мяса, а съестные припасы уменьшаются. Скоро придется урезывать порции.

- Прикажите это сейчас же, - сказал Роберт Тресиллиан, - и все безропотно подчинятся. Не мы ли должны подавать пример?

- Вы правы, мой друг, - возразил дон Эстеван. - Но чему ни вы, ни я не можем помешать, - это тому, что за уменьшением порций люди наши угадают голод, а в заключение - все более и более приближающуюся смерть.

- До тех пор, - заметил инженер, - всегда еще будет время повергнуть людей в отчаяние. Лучше умереть, бросившись вперед, чем подвергнуться пыткам и быть привязанными этими гнусными скотами к позорному столбу.

- Несомненно, - сказал гамбузино, - но...

- Но что? - воскликнули все кругом.

Педро Вицента спокойно, не моргнув, выслушал все посыпавшиеся на него вопросы и, когда водворилось молчание, начал:

- Одно меня удивляет, - сказал он, - что эти дьяволы, прослывшие замечательно хитрыми, не притворились еще до сих пор уходящими и не скрылись ночью в каком-нибудь повороте, чтобы сначала ободрить нас, а затем, когда мы покинем наше убежище, наскочить на нас. И нельзя ручаться, что эта уловка в конце концов не могла бы обмануть нас! Право, я не узнаю их, и теперь за нами очередь проучить их. В нашем теперешнем положении, с голодом в перспективе, самое худшее безумие может оказаться разумным действием. А это безумие, дон Эстеван, теперь самое время попробовать.

- Браво! - воскликнули все.

Гамбузино выждал, когда все опять замолчат, и самым отчетливым голосом медленно произнес следующие слова:

- У нас осталось только одно средство поправить огромную ошибку, которую все мы сделали вначале, забыв отрядить в Ариспу нескольких курьеров: одному из нас, в темную ночь, надо попытаться убежать и пробраться за помощью в Ариспу единственное место в мире, откуда она может явиться к вам. Вот что необходимо. Один из нас должен постараться укрыться от часовых и пробраться через овраг. Взявшийся за это дело имеет девяносто шансов из ста остаться там навсегда. Я прибавлю, что, благодаря моему знакомству со страной и индейскими наречиями, я имею право требовать себе это поручение, и если предложение мое будет одобрено доном Эстеваном, то никому другому я не уступлю этой чести.

Дон Эстеван встал и, решительно отклонив услуги гамбузино, отсутствие и потеря которого повредили бы всем, объявил, что попытка эта все-таки должна быть сделана, и немедленно.

- Сеньоры, - сказал он, - мой зять, полковник Реквезенц, командует, как вам известно, в Ариспе уланским полком, и Педро Вицента совершенно прав: один из нас или, еще лучше, двое должны дать ему знать о нас и привести сюда его эскадроны.

Генри Тресиллиан выступил вперед и решительным голосом произнес:

- Я готов.

При этих словах яркий румянец покрыл нежные щеки Гертруды. Было ли это удивление перед мужеством Генри Тресиллиана или страх, что предложение его будет принято? Несомненно, оба чувства слились в одно.

Дон Эстеван отклонил предложение молодого человека, как и вызов гамбузино, но по другим причинам: Генри был такой же солдат, как и все, и не имел более других права на предпочтение, которого просил.

У него зародилась более справедливая мысль, и, обращаясь ко всем присутствующим, особенно же к Педро Виценте, он спросил:

- Не можете ли вы сказать мне, сколько наших могло бы отправиться в Ариспу, не рискуя сбиться с пути?

- По-моему, - отвечал гамбузино, - среди наших аррьеросов и вакеросов нет ни одного, кто бы не добрался до Ариспы, если удастся проскользнуть на равнину не замеченным апачами.

- Если так, - воскликнул дон Эстеван, - то пусть решает сама судьба! Что вы думаете об этом, Тресиллиан?

- Я полагаю, Вилланева, - отвечал Тресиллиан, - что те, на кого падет жребий, раз они храбры, в чем я не сомневаюсь, могут и должны рискнуть собою. Удастся им - мы спасены, если же нет - наша участь не лучше; они умрут только немного раньше остальных. Мы должны все испытать жребий - я и сын мой, как и прочие наши товарищи, исключая, впрочем, на первый раз, людей женатых.

Даже при самом сильном отчаянии нужно очень мало, чтобы вызвать луч надежды. В одно мгновение все лица прояснились.

Молодой Тресиллиан со всей горячностью своего возраста настаивал, чтобы жребий был брошен тотчас же.

Но дон Эстеван счел необходимым предупредить людей, пожелавших тянуть жребий, заключавший в себе вероятную смерть, и решено было отложить жеребьевку до следующего дня.

Тем временем стали обсуждать, кто же способен дойти до Ариспы; на другой же день этих людей собрали, чтобы объяснить им, чего от них ожидают.

Ни один из них не сделал ни малейшего возражения; никто не пытался освободиться от этого опасного поручения.

Видя, что Роберт Тресиллиан и сын его готовы подвергнуться тем же опасностям, что и все, многие охотно соглашались последовать примеру гамбузино, который сам вызвался накануне и как милости просил права почти наверное пожертвовать своей жизнью.

Для жребия были взяты ядра еловых шишек, соответственно количеству согласных на опасное поручение людей; два ядра были слегка помечены углем, и вся масса опущена в сомбреро.

Теперь все зависело от судьбы. Два меченых ядра были выигрышными в этой оригинальной лотерее.

Мужчины столпились вокруг дона Эстевана, и с завязанными глазами каждый из них по очереди подходил и опускал руку в шляпу, которую тот держал за края.

Сцена была захватывающая. Каждый вынутый орех сопровождался глухими восклицаниями; но ожидать пришлось недолго: не прошло еще и половины людей перед своеобразной урной, как оба роковых ореха были уже вынуты.

Двое, на которых пал жребий, были погонщик мулов, другой - быков, храбрейшие в этой толпе искателей приключений.

Привыкнув ко всем случайностям пустыни, они уже заранее, едва вступив в льяносы, готовились, в случае надобности, пожертвовать жизнью.

Первая последовавшая за этим ночь должна была решить их участь.

Заметим, между прочим, что еще до ее наступления одно из предсказаний гамбузино сбылось.

Индейцы, внезапное прибытие которых произвело на возвышенности такое удручающее впечатление, снова двинулись в путь по направлению к реке Горказиту, и осажденные не без любопытства следили за длинной вереницей, пока не потеряли ее из виду.

Глава XV

РОКОВАЯ РАЗВЯЗКА

- Вряд ли удастся нашим двум смельчакам отправиться нынче ночью, - сказал дон Эстеван гамбузино.

- Может быть, сеньор, - возразил Педро Вицента, - пустыня изменчива, как море. Глядя на это безграничное пространство, озаренное палящим солнцем, на это безоблачное небо, можно рассчитывать на очень хорошую, даже слишком хорошую для нашего проекта ночь. Но Бенито Ангуэц и Джакопо Барраль готовы на все и неустрашимы. Пусть только поднимется туман в льяносах, что бывает в это время года нередко, и обоим нашим товарищам, уже знакомым с местностью, удастся совершить трудную переправу мимо апачей, а затем идти прямо. Туман же, как нам известно, сеньор, друг бегства.

- Да простит нас Бог! - вскричал дон Эстеван. - Но, посылая их на это дело, мы искушаем милосердие Его. Я решил, что совесть моя неспокойна, так как нет уверенности. Я бы в тысячу раз охотнее согласился быть сам на месте Ангуэца и Барраля.

- В этот час, сеньор, - сказал гамбузино, - было бы почти преступно думать о чем-либо другом, кроме общего спасения. - И коротко добавил: - Судьба вынесла уже свой приговор.

На некотором расстоянии от бивуака оба избранника думали лишь о том, чтобы приготовиться и снарядиться в путь. Окруженные своими товарищами, они прощались с ними и с удивительным спокойствием ожидали условленного часа.

Это не было ни покорностью судьбе, ни равнодушием с их стороны - они последовали роковому решению и не принадлежали уже более себе.

- Все, что я могу обещать вам, - говорил Барраль, - это то, что мы даром не дадимся в руки койотов.

Ангуэц же, в свою очередь, указывая на револьвер, говорил:

- В этом инструменте есть нечто, что заставит взлететь на воздух полдюжины апачей. Если мы не пройдем - вина не наша; не забывайте только считать выстрелы.

- Полдюжины твоих, полдюжины моих, - шутил Барраль, - итого двенадцать, и ни одним меньше. А потом, в случае надобности, в свою очередь, можем умереть и мы.

Целый день осажденные провели в наблюдении за небом, страх и надежда чередовались между собою.

Несомненно, что палящее солнце не предвещало ничего хорошего. Наконец небольшие испарения заволокли горизонт. Это могло означать, что ночь будет облачной и темной.

После обеда тучи вдруг соединились и прорвались над горой настоящим потоком, заливая огонь в кузницах, вокруг которых шла работа.

Ливень, однако, продолжался лишь несколько минут, и небо приняло вскоре свою прежнюю ясность.

Когда солнце быстро скрылось за горизонтом, друг за дружкой стали появляться южные созвездия, и, хотя ночь была безлунная, звездный свет позволял осажденным различать индейских часовых, стоявших неподвижно на обычных местах, протянувшись, как живая цепь, между основанием оврага и лагерем Зопилота.

Лишние сутки не представляют особой важности в положении осажденных; но нетерпение их не допускало больше отсрочек. Они решили, что если попытка освобождения не произойдет в ту же ночь, то все кончено. Приговор произнесен. Зачем же ожидать, что следующая ночь должна быть милостивее и благоприятнее?

Слово "милостивее" означало темнее и таинственнее.

Несмотря на это, все были на ногах. По некоторым признакам гамбузино предсказывал перемену атмосферы. Проливной дождь насытил землю, и достаточно будет простой ночной прохлады, чтобы сырость образовала густой туман.

Вид неба подавал некоторую надежду.

Действительно, около полуночи поверхность озера, до тех пор довольно бурная, сделалась спокойной и ровной, как скатерть, и медленно, точно дым, выходящий из кратера потухающего вулкана, стали подниматься испарения.

Мало-помалу туман усилился, скрыл под своими мягкими клочьями озеро, перешел на берега, распространился по льяносам, окутал стан краснокожих, скользнул, подымаясь вверх, по склонам горы и протянулся до возвышенности, где позади каменного парапета в него взволнованно вглядывались мексиканцы.

Там были все: мужчины, женщины и дети, скрытые туманом, ожидали торжественного часа, и почти невозможно было говорить, так как даже на очень близком расстоянии друг от друга приходилось повышать голос, чтобы быть услышанным.

Дон Эстеван призвал Бенито Ангуэца и Джакопо Барраля и пожал каждому из них руку.

- Минута настала, - сказал он, - и более благоприятной погоды трудно было бы и пожелать. В такую ночь можно пройти. Да сохранит и направит вас Господь, друзья мои!

Оба уходивших не испытывали никакого волнения и, обнявшись с некоторыми из окружавшей их толпы, объявили, что готовы проникнуть в овраг.

У каждого из них на широком ремне была сумка со съестными припасами, бутылка воды, смешанной с небольшим количеством водки; на поясе висели револьвер и кистень. Другого оружия они не пожелали брать. Прежде всего им нужна была свобода движений.

Бесшумно вскарабкавшись на утес, они исчезли в тумане.

Осажденные, перегнувшись за парапет, старались следить за ними взором, и если не посылали им вслед горячих пожеланий, то лишь потому, что дон Эстеван приказал соблюдать самую строгую тишину.

Ничто не нарушало безмолвия этой непроницаемой ночи.

Ангуэц и Барраль шли так осторожно вдоль тщательно изученного ими оврага, что ни один камешек не шевельнулся под их ногами.

Со времени своего плена на Затерявшейся горе осажденные провели много беспокойных ночей, но такой они не знали до сих пор.

В лице их товарищей, ушедших во мрак, рождалась надежда на освобождение.

Прошла еще четверть часа, как Ангуэц и Барраль скрылись из виду.

Что за счастье, если утром, с восходом солнца, снизу горы не донесется ни крика призыва, ни малейшего стона!

Прошел час - ничто не нарушало ночной тишины.

Дон Эстеван, сжимая руку Роберта Тресиллиана, с сердцем, преисполненным волнения, быть может, даже надежды, тихо шептал слова благодарности по адресу тех, которых считал в это время невредимыми в пустынных льяносах.

Наклонившись вперед и наполовину перевесившись за парапет, Педро Вицента пытался, казалось, читать сквозь густую мглу.

Мало-помалу, по мере того, как проходило время, страшный, убийственный гнет беспокойства уменьшился. Рудокопы вздохнули свободнее. Они мысленно видели уже двух направляющихся к Ариспе людей, которые вернутся вскоре в сопровождении уланов полковника Реквезенца, как вдруг со стороны оврага донесся шум, сначала смутный, перешедший вскоре в вопль, послышались учащенные выстрелы, неистовые крики, прерываемые ржанием лошадей и гортанными возгласами дикарей, обнаруживших вылазку и собиравшихся у оврага.

Среди этого зловещего шума раздались друг за другом сухие и частые выстрелы револьверов. Гамбузино мог сосчитать их.

Никогда еще осажденные не чувствовали так ясно всего ужаса своего положения. Свирепые крики дикарей раздавались как погребальный звон, и, в довершение ужаса, они слышали замиравшие крики прощания, которые посылали их несчастные товарищи.

Сам гамбузино, обыкновенно такой бесстрастный, не мог удержаться от вопля отчаяния.

- Проклятье! - воскликнул он. - Они видят впотьмах, как кошки! Нам уже не придется возобновить попытку. Это было бы безумием!

Исход им же самим вызванного предприятия привел его в уныние.

Между проектом и осуществлением его прошли только сутки, и снова мексиканцам оставалось лишь покориться судьбе.

Не оставалось сомнения - Бенито Ангуэц и Джакопо Барраль, настигнутые индейцами, защищались с геройским хладнокровием.

Стая койотов у подошвы Затерявшейся горы бросилась на этих храбрецов, и ничем, ничем - увы! - нельзя было помочь им.

На возвышенности все, разбитые от усталости или, скорее, волнения, старались заснуть; но зрелище, представившееся взорам осажденных при восходе солнца, заставило запылать сердца бешенством.

На том же самом месте, где апачи совершали свои сопровождавшиеся ревом похоронные пляски вокруг трупа Гремучей Змеи, был воздвигнут позорный столб.

Вскоре койоты привязали к нему человека, в котором рудокопы узнали Бенито Ангуэца.

С несчастного была сорвана одежда, а на груди намалевана зловещая эмблема племени - мертвая голова и две скрещенные кости.

Со скрученными над головой руками, со связанными ногами, с выдающимися ребрами, несчастный погонщик мулов повернул голову к Затерявшейся горе, как бы надеясь на помощь оттуда.

Тогда дикари отошли и, избрав мишенью грудь пленника, начали поочередно стрелять, пока совершенно исчезнувшая мертвая голова не превратилась в зияющую рану.

Смерть давно освободила уже злополучного погонщика мулов от мучений, а опьяневшие от крови и бешенства койоты все еще стреляли.

В конце концов, для вящей жестокости, они привязали Джакопо Барраля поверх трупа товарища и с той же ловкостью и ревом снова начали свои упражнения. Затем двое из них скальпировали мертвых; потрясая над головами кровавыми скальпами, они приблизились, насколько позволяла осторожность, к Затерявшейся горе и размахивали этими страшными трофеями перед глазами бессильных мексиканцев.

Незадолго до заката солнца осажденным представилось утешение. Ангуэц и Барраль сдержали слово. Ни одна пуля их револьверов не пропала даром, и, сверх того, хорошо послужили еще и кистени.

Индейцы хоронили пятнадцать человек. Гибель двух Маккавеев Затерявшейся горы обошлась им дорого.

Глава XVI

ЧУДЕСНЫЙ ПРЫЖОК

Целый день на возвышенности Затерявшейся горы царствовало уныние.

Почти мгновенный переход от надежды к отчаянию захватил и сильнейших. Теперь делать больше нечего, - вот что говорили все друг другу.

Дон Эстеван понял, что надо дать другой оборот этим безнадежным мыслям, которые он не без основания считал опасными.

Как ни была славна мученическая смерть Бенито Ангуэца и Джакопо Барраля, но она все же не могла, конечно, способствовать рассеянию мрачных мыслей; а этому он считал необходимым противодействовать.

Предпринять новую попытку было бы бесполезно. Кроме того, койоты теперь уже настороже и не преминут удвоить бдительность, так что с этой стороны не было никакой надежды. Всякая мысль об этом должна была быть оставлена.

Но человек утопающий, даже при самой полной уверенности в неизбежности своей гибели, должен бороться до конца, хотя бы и посреди океана.

Вот это и сказал себе дон Эстеван, и такую именно решимость хотел пробудить он в сердцах подавленных бедою рудокопов.

Пример Барраля и Ангуэца, с которыми апачи справились лишь ценою потери пятнадцати своих соплеменников, разве это не достойный пример?

Пасть, но на грудах неприятельских трупов - вот последняя надежда, которая не обманет.

И тут ему в который раз помог гамбузино со своей неистощимой энергией.

- Сеньор, - сказал гамбузино, указывая, что в лагере все обсуждали подробности недавней казни, - в настоящее время остается лишь одно: объявить прямо всем этим людям, что им не придется умереть такой ужасной смертью.

- Чем же вы их убедите в этом, Педро?

- Чем, сеньор? Я собрал бы их как можно скорее и объявил, что, когда настанет час, мы найдем средство умереть все вместе, не отдавая больше ни одного скальпа этим собакам-индейцам.

Дон Эстеван с удивлением смотрел на гамбузино. На что еще мог он рассчитывать?

- Я не так безумен, как вы, по-видимому, думаете, сеньор, - возразил тот, - корабль никогда не отдается в руки неприятелю, пока имеется на нем порох. Когда вся надежда потеряна, командир дает приказ зажечь фитиль и взорвать его.

- Но разве мы на корабле? - спросил дон Эстеван.

- Почти что так, сеньор. Пороха у нас достаточно. Если мы не найдем нового средства направить в Ариспу вестника, не может быть ничего легче, как в последнюю минуту заложить под парапет оврага мину. Хорошенько подготовив место, стоит только затем привести туда врага. Мы можем добиться этого, сделав вылазку с единственной целью вызвать погоню за нами апачей, и потом, отступая, мало-помалу, увлекать их за собою. Очутившись на возвышенности, мы взорвем их вместе с собой. Чем бы то ни было, сеньор, но необходимо загладить впечатление, вызванное казнью наших бедных товарищей.

Нарисованная гамбузино перспектива смерти с нанесением погибели врагу там, где он надеется найти победу, подняла упавшее было мужество.

Все снова ободрились при мысли, что жизнь женщин и детей не будет уже в руках дикарей, и, когда ударит последний час, все падут вместе, так сказать, рука об руку, на ложе из трупов койотов.

Как человек ловкий, дон Эстеван рассудил, что надо воспользоваться этим хорошим настроением, и объявил, что положение далеко еще не безнадежно, что ресурсы Затерявшейся горы, быть может, не так истощены, как это предполагалось, и что, если предпринять генеральную охоту, непременно найдется какая-нибудь дичь, а следовательно, и возможность продолжать сопротивление.

Охота была назначена на следующий день, с восходом солнца.

Уверенность, что они не попадут в руки койотов, внушила осажденным нечто вроде эйфории. К мысли о смерти все уже привыкли, как и ко всякой другой, и, раз признав ее, больше о ней не думали.

На другой день, с рассветом, все отправились в путь, кроме людей, необходимых для караула, - и охота началась.

Как и предвидел дон Эстеван, она не была бесплодна. Настреляли много дичи, хотя и не особенно тонкой - до волков и шакалов включительно, но теперь не приходилось быть уж очень разборчивыми.

Почти около полудня шедшие во главе дон Эстеван, оба Тресиллиана, инженер и гамбузино услыхали вдруг необычный шум в чаще и увидели убегавшего со всех ног великолепного барана.

Что за неожиданная находка! Это, несомненно, был последний представитель того стада, которое Педро Вицента и Генри Тресиллиан встретили в самом начале осады, служившего изо дня в день таким большим подспорьем для осажденных.

Во всяком случае, то был молодой могучий и стройный самец с плотными мускулами, с длинными загнутыми рогами, и он не мог ускользнуть от охотников, так как бежал по прямой линии к краю возвышенности, со стороны, противоположной индейскому стану, то есть к пустыне.

А раз он очутился там, то справиться с ним можно было легко, перерезав ему дорогу.

Возбужденные страстным желанием овладеть этой добычей, охотники не в состоянии были больше ждать. Пять-шесть выстрелов грянули, не попав, однако, в животное, которое, добежав до края пропасти, разом остановилось, оперлось на сильные и тонкие ноги и заглянуло вниз.

Вдруг, поджав передние ноги, с быстротою молнии оно ринулось вперед и исчезло на глазах изумленных охотников.

Что за прыжок!

Обезумевшее животное бросилось, очевидно, бессознательно в пропасть и теперь, должно быть, лежало под скалой уже мертвым, раздавленным, разбитым, со сломанными костями.

С особенным чувством, смешанным с разочарованием и любопытством, охотники приближались к краю возвышенности.

Впереди всех бежал гамбузино.

В этом событии он усматривал нечто достойное размышления. Остановка животного у самого края пропасти заставила его сильно призадуматься. Прежде чем броситься вперед, оно колебалось и действовало, конечно, обдуманно. Под влиянием страха обезумевшее животное может броситься в пропасть, но не останавливаясь и не всматриваясь сначала, куда оно бросается. Тут же случилось наоборот: оно остановилось, несмотря на пули, свистевшие вокруг, и прыгнуло, рассчитав высоту и расстояние прыжка.

Придя к краю возвышенности, гамбузино растянулся во весь рост и стал смотреть вниз. Появлявшиеся один за другим охотники следовали его примеру. На скалах, составлявших склон Затерявшейся горы, не было, по крайней мере, видно следов крови на камнях.

Вдруг, бросив взгляд на равнину, Педро не удержался от крика и, вскочив, протянул руки вперед, по направлению к горизонту.

Все посмотрели вслед за его движением и увидали вдали дикого барана, бежавшего с быстротой пущенной из индейского лука стрелы.

Что все это значило?

Разве мыслимо, чтобы животное после страшного падения с высоты пятисот футов убегало таким образом?

Что касается гамбузино, то лицо его озарилось улыбкой. В уме его, искавшем средства к освобождению, зарождался какой-то план.

Но решив, что новое разочарование может повлечь за собою непоправимые последствия, он выждал, пока удалились его изумленные товарищи, притворился даже идущим за ними; когда же нашел возможным незаметно вернуться обратно, Педро приблизился к краю, очень внимательно осмотрел склон Затерявшейся горы, измерил хребет скалы по всей высоте и длине; еще раз, свесив голову, лег ничком, изучая малейшие неровности; затем, после этого внимательного и продолжительного осмотра, он направился к бивуаку с радостью во взоре, проговорив:

- Ну, мы, может быть, еще и не совсем погибли!

Когда он вернулся на бивуак, уже наступила ночь, и, приближаясь к палатке дона Эстевана, он был крайне удивлен долетавшими оттуда взрывами довольно оживленного спора.

Гамбузино вошел и, по обыкновению, был приглашен принять участие в совещании.

В эту минуту говорил Генри Трессилиан, доказывая, что неподвижное пребывание на возвышенности - хуже смерти, особенно если перед глазами такой пример, как смерть двух товарищей, которые, прежде чем уступить силе, уложили пятнадцать человек.

Приход Педро Виценты если и не охладил спора, то все-таки вызвал некоторое смущение. Каждый из них знал, что он решительный враг подобных попыток.

Поставив на угол палатки свой карабин и заняв свое обычное место, он почтительно выслушал переданное доном Эстеваном краткое содержание только что происходившего разговора, затем, на приглашение высказать свое мнение, проговорил:

- Все это, сеньоры, очень хорошо, но теперь у меня есть кое-что получше.

- Да объясните же, в чем дело! - вскричали все. - Говорите! Да говорите же! Что за весть принесли вы?

Все взоры, не исключая дона Эстевана и Генри Тресиллиана, были устремлены на гамбузино, который, отчетливо произнося каждое слово, проговорил:

- Быть может, спасение.

- Или вы способны творить чудеса, сеньор гамбузино? Хорошо, назовите же нам ваше средство, - сказал инженер.

- Оно до того простое, - отвечал Педро Вицента, - что я не понимаю, как мы не подумали об этом раньше. Так как эти негодяи мешают нам отрядить курьера в Ариспу через главные ворота, то мы пошлем его окольным путем, то есть со стороны горы, противоположной оврагу и не охраняемой индейцами.

Присутствующим показалось, что Педро Вицента одержим галлюцинациями.

- Да ведь это прыжок в пятьсот футов! Вы не подумали об этом, друг мой? сказал дон Эстеван.

- Вы предлагаете нам последовать примеру дикого барана? - разом проговорило несколько голосов.

- Именно, - сказал Педро. - Только и осталось - последовать примеру дикого барана.

И он продолжал далее:

- С завтрашнего дня, с рассветом, если вы согласитесь следовать за мной, сеньоры, я лучше объясню вам свое решение, и вы сами увидите, что если план мой и полон трудностей, то все-таки, при некоторой ловкости и энергии, он выполним. Кроме того, на этот раз рискну собой уже я. Все, о чем я прошу, господин инженер, это выдать мне, если возможно, пятьсот футов веревок. Целиком или частями, - добавил он, улыбаясь, - это все равно.

Инженер объявил, что такой веревки у него не имеется, а есть самое большое футов в четыреста.

Таким образом, не хватало еще ста футов. Как же добыть их?

Предложили связать вместе несколько лассо, но и этого было бы недостаточно. Может быть, хватит, если разрезать на тонкие полосы полотно палаток и затем скрутить их вместе? Во всяком случае, надо было попробовать.

Среди этих перекрестных разговоров, где каждый предлагал свое, гамбузино сделал знак, что хочет говорить.

- Нечего напрасно беспокоиться, - промолвил он, - материала на веревки здесь немало, и нам стоит только нагнуться и собрать его.

- Где же это? Из чего вы сделаете их? - кричали кругом.

- Вот из чего, - отвечал гамбузино, отбрасывая ногой кучу сухих листьев, на которых сидел.

Это были листья мецкаля, волокна которых, как у конопли, действительно могут идти на нитки и на очень крепкие веревки.

Дерево это, кормившее мексиканцев, выходит, могло еще предоставить им возможность отправиться за помощью в Ариспу.

На Затерявшейся горе мецкаля было вполне достаточно.

Если активно приняться за дело, можно выполнить его к вечеру другого дня, и было решено, что с рассветом, между тем как на бивуаке пойдет работа, дон Эстеван и товарищи последуют за гамбузино, который на месте объяснит им свой способ побега.

С утра все уже были за работой. Женщины собирали упавшие несколько дней назад листья мецкаля, так что можно было немедленно употреблять их в дело, свежие не годились для данной цели.

Вооруженные толстыми деревянными колотушками, наскоро сделанными и обтесанными топором, мужчины неутомимо сбивали сухие листья со стволов деревьев, чтобы отделить волокна; другие скручивали их в тонкие нитки, которые, будучи крепко связаны, в свою очередь, принимали вид прочных веревок.

Надежда вернулась, а вместе с ней и мужество. Наиболее беспечные и те принялись за работу.

В то время, как каждый старался, таким образом, изо всех сил, дон Эстеван в сопровождении обоих Тресиллианов, инженера и гамбузино отправился исследовать край Затерявшейся горы, обративший на себя накануне внимание Педро Виценты благодаря исчезновению дикого барана.

Все направлялись туда в большом волнении.

Результатом этой зарождавшейся второй попытки, все шансы которой они готовились теперь взвесить, по-прежнему должен стать уланский полк полковника Реквезенца.

Гамбузино был прав: он объяснил прыжок дикого барана и на примере умного животного доказывал, что спуск, хотя бы и чрезвычайно опасный, может все-таки быть совершен и человеком. Перегнувшись вперед, со всею смелостью людей, которым некогда думать об опасности, дон Эстеван и его спутники осматривали малейшие неровности стены, следуя указаниям Педро Виценты, излагавшего свои доводы с поразительной ясностью человека, вполне уверенного в своем деле.

Начиная шагов за тридцать от верхнего края, эта сторона Затерявшейся горы постепенно переходила в ряд маленьких скалистых уступов или, скорее, выступов, перпендикулярных к стене и чрезвычайно узких, благодаря чему они должны были быть совершенно невидимы с равнины, представляя, однако, достаточно места, чтобы стать на них. С помощью веревки можно было спускаться с уступа на уступ. Начиная с последнего из них, на расстоянии приблизительно пятисот футов от поверхности, голая и совершенно гладкая скала спускалась к льяносам с легким наклоном, по которому обезумевший от погони дикий баран мог соскользнуть, быть может, даже скатиться вниз.

На высоту этого последнего перехода, несомненно, следовало обратить самое серьезное внимание; но с прочно укрепленной веревкой, которую у последнего уступа будут держать двое, человек ловкий и хладнокровный мог бы пробраться. В общем, спуск был опасный и, вероятно, трудно исполнимый, но с надеждой на Бога... Кто ничем не рискует - ничего не получает.

Словом, в заключение гамбузино рассказал, что размышления о чудесном бегстве дикого барана внушили ему мысль последовать тем же путем.

Дон Эстеван и его спутники были изумлены такой проницательностью.

Устремив взгляды вдаль, в каком-то опьянении, они уже не думали о трудностях этого спуска в пятьсот футов, который предстояло совершить, прежде чем выбраться в льяносы.

В минутном восторге каждый их них готов был отправиться сейчас же, среди белого дня, забыв о зорких глазах индейцев.

Осматривая пространство льяносов, взгляд Педро упал вдруг на черную подвижную точку, все увеличивавшуюся, казалось, по мере приближения к горе. Он указал на нее своим спутникам.

Генри Тресиллиан сразу узнал Крузадера.

- Это конь! - воскликнул он. - Право, не говорит ли он, появляясь в такую минуту: вы ведь знаете - если я нужен, я готов?

Уже несколько раз во время своих прогулок Генри замечал в том же самом месте своего коня и заключил из этого, что, избрав его своим местопребыванием, храбрый Крузадер нашел там, должно быть, и безопасное убежище, и более вкусную пищу.

Он не удивился теперь, увидав его там, но обстоятельство это внушило ему внезапное решение.

- На этот раз, - сказал он, - и уже без всякого жребия отправлюсь я. Дело идет о спасении всех.

Это неожиданное вступление вызвало минутное молчание.

- Вы? - спросил дон Эстеван. - Почему же именно вы, мой юный друг, а не другой? Не Педро Вицента, который сейчас только просил этой чести для себя?

- Ты, Генри?! - вскричал Роберт Тресиллиан. - Ты, дитя мое?!

- Да, я, сеньор, я, отец мой, - возразил смелый молодой человек, - и исключительно по той причине, что никто здесь не может иметь столько шансов на успех, как я. Очутившись внизу, благодаря сигналу, хорошо известному Крузадеру, лишь я один могу заставить его прибежать. Вам известно, сеньоры, что у апачей нет мустанга, который мог бы соперничать с Крузадером, а так как вы полагаете, что в Ариспу должны отправиться двое, то вот вам они: Крузадер и я! Именно мы с ним, если только все не сговорится против нас, можем добраться до Ариспы.

Тронутый этой смелой речью, гамбузино приблизился к молодому человеку и, крепко пожав ему руку, сказал:

- Позвольте же, по крайней мере, мне идти с вами, Генри. Я уверен, что сумею направить вас прямо на Ариспу, тогда как вы...

Генри Тресиллиан не дал договорить ему.

- Не беспокойтесь, - сказал он, - и не отговаривайте меня. Если бы надо было идти пешком, Педро, я бы не смел равняться с вами или, скорее, мы пошли бы вместе; но ведь вы знаете, что Крузадер позволит оседлать себя только мне одному.

- А если вы не найдете его у подножия горы?

- Я найду его. А если это случится, сверх ожидания, - сказал Генри Тресиллиан, - ну, тогда я буду вас ждать внизу, сеньор Педро, и мы отправимся вместе.

Каждый почувствовал, что молодой человек прав. Кто же еще, кроме Крузадера, может быстро домчать гонца до Ариспы?

Роберт Тресиллиан, гордясь своим сыном, сжал его в объятиях. Что же касается дона Эстевана, то, соглашаясь, он невольно вспомнил о своей Гертруде, которой известие это причинит, конечно, сильное волнение.

Лишь один инженер испытывал укоры совести. Он говорил себе, что надо будет свершиться чуду, чтобы веревка при таком трудном деле не лопнула, не истерлась или же, при почти неизбежном трении, не перерезалась о край какой-нибудь скалы. Но имел ли он право высказать все это, не смея предложить ничего лучшего?

Было решено, что отъезд состоится в ту же ночь, и они повернули обратно к бивуаку.

Лишь только исследователи вошли туда, как, запыхавшись, прибежал один рудокоп.

Он рассказал, как, стараясь с товарищем сдвинуть с места скалистую глыбу, препятствовавшую прокладке дороги, которую инженер велел сделать им почти у самого края возвышенности, со стороны, противоположной оврагу, - они были поражены, увидав, как глыба эта внезапно опустилась и исчезла, провалившись в пропасть с таким страшным треском, точно грянул ряд выстрелов.

Удивленные, испугавшись сначала, они вскоре пришли в себя и вместе с товарищами расчистили вход в яму.

Они открыли, таким образом, отверстие естественного колодца, который, судя по времени, за какое долетали до дна брошенные камни, был, должно быть, чрезвычайно глубок.

У этого зияющего отверстия они и вынуждены были остановиться, и товарищи послали его известить об этом открытии инженера.

Пещеры попадаются в горах нередко. Но при том состоянии духа, в котором находились осажденные, малейшая новость принимала размеры целого события. Во всяком случае, надо было посмотреть, в чем дело.

Инженер с живейшим интересом выслушал рассказ рабочего. Собрав тотчас же наиболее искусных из своих людей, он велел им взять с собой все, что могло бы понадобиться для спуска в колодец - имевшееся количество веревок, цепи, даже корзину, способную выдержать тяжесть нескольких человек; и, снабженный всеми бывшими в его распоряжении средствами для подземного изыскания - лампами, электрическими приборами и прочее, - инженер отправился со своими людьми к месту открытия, где немедленно велел приготовиться к спуску.

В нескольких метрах от устья колодца, которое он велел расширить, поставили столб, обмотали вокруг него все имевшиеся веревки и цепи, прочно прикрепили к канату корзину, в которой могли поместиться пятеро, и инженер первый вошел в нее; за ним последовали помощник мастера и три рудокопа, вооруженные заступами и грузилами.

Чтобы иметь возможность ориентироваться в темноте, инженер приказал зажечь лампы, и спуск начался осторожно, без спешки и задержек.

Колодец был глубок. Через каждые пятьдесят футов инженер с видимым удовольствием удостоверялся в этом. Спустя некоторое время корзина коснулась земли.

Инженер и спутники его очутились в каком-то месте, довольно обширном, продолговатой формы, но замкнутом со всех сторон скалами. И ни одного выхода! По крайней мере так показалось инженеру на первый взгляд.

Приказав все-таки исследовать стены, он взялся за это и сам, изо всей силы ударяя по ним ручкой заступа.

Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что за одним из ударов последовал менее глухой звук. Не ошибся ли он? Инженер попросил строгого молчания, и все молоты опустились. Лишь один его заступ ударял в скалу, и, действительно, все согласились, что удар производил продолжительный звонкий отзвук. Опыт был повторен три раза и с тем же успехом. Сомнений больше не могло быть: за этой стеной, по-видимому, должна была существовать подземная галерея.

Сначала пробовали пробить скалу ломом, потом чрезвычайно сильными ударами кирки, и по мере того, как она подавалась, отзвук становился все более и более ясным.

Весь подавшись вперед, инженер размышлял. Голова его кружилась. То, что он предполагал, осуществилось!

Вдруг кирка его, вместо того, чтобы упереться в стену, прошла насквозь. Не без труда удалось ему вытащить ее. Приблизив лампу, он увидел, что стена была пробита.

Расширить трещину было уже нетрудно. Все взялись за дело. По мере увеличения отверстия работавшим показалось, что на них пахнуло свежестью.

Вскоре отверстие, наконец, было увеличено настолько, что дало возможность пройти одному человеку.

Инженер с лампой в руке проник первый; остальные последовали за ним.

Галерея горизонтально уходила вглубь сквозь скалистую породу. Они не ошиблись: там был приток свежего воздуха. Они чувствовали его на своих разгоряченных трудной работой лицах, и шедшему впереди инженеру привиделась даже полоска света.

Просвет постепенно увеличивался. Вскоре показалось отверстие, увеличивавшееся по мере увеличения просвета.

Дойдя до него, инженер не мог сдержать торжествующего крика, увидев сквозь переплетавшийся кустарник бесконечно тянувшиеся необъятные льяносы.

Глава XVII

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

План гамбузино упростился самым чудесным образом. Открытие колодца и галереи устранило все затруднения. Наружный спуск в льяносы, сократившийся теперь самое большее до ста пятидесяти футов, сам по себе не был опасен. За Генри не приходилось уже больше бояться, если только ничто не возбудит подозрений апачей.

Как это и требовалось, наступившая ночь не была ни очень темной, ни чересчур светлой и вполне благоприятствовала побегу. Инженер, дон Эстеван, Роберт Тресиллиан, его сын Генри, гамбузино и несколько избранных рудокопов проникли в пещеру, спустились на дно колодца и дошли до конца галереи, открывавшейся в пустыню.

Несмотря на то, что все благоприятствовало предприятию, провожавшие испытывали сильное волнение.

Гамбузино отыскал впотьмах руку Генри и крепко пожал ее.

- Сеньор, - проговорил он, - еще не поздно, позвольте мне идти; ночь благоприятна, и, допустив, что конь ваш и не придет на мой зов, у меня остается еще достаточная часть ночи, чтобы успеть до рассвета скрыться с глаз дикарей.

- Благодарю вас, сеньор Вицента, - возразил молодой человек, - тысячу раз благодарю! Но только я один могу быть уверен, что найду внизу моего храброго Крузадера. Он ответит лишь мне одному, и, когда над льяносами взойдет солнце, я буду, благодаря ему, гораздо далее по пути к Ариспе, чем человек пеший, хотя бы им были вы.

Гамбузино видел, что настаивать бесполезно.

Настал час разлуки. Генри бросился в объятия к отцу, потом к дону Эстевану.

Он не хотел упоминать имени Гертруды. В эту решительную минуту ничто не должно было омрачать его мужества. Разве от его хладнокровия и энергии не зависит теперь спасение всех?

Когда он очутится внизу, сдержанный свист даст знать остающимся у отверстия галереи, что он прибыл благополучно и ступил в льяносы; два свистка послужат сигналом опасности и требованием, чтобы как можно скорее поднимали его обратно.

Начался спуск.

С бесконечными предосторожностями люди опускали веревку, - слишком медленно, по мнению молодого человека, и чересчур быстро, на взгляд остававшихся у отверстия галереи. Они чувствовали, что он погружается в неизвестность, и что каждый фут разматываемой веревки приближает его к опасности, быть может, даже к смерти...

Наконец Генри Тресиллиан коснулся земли.

Первым делом его было прислушаться. Под звездным небом, расстилавшимся над этой частью пустынной Соноры, царствовала торжественная тишина.

Тогда Генри дал сигнал, извещавший об окончании спуска, и направился прямо к тому месту льяносов, где он видел своего Крузадера.

Ему нужно было только добраться до коня и дать знать умному животному, что это он, его господин, тут, в пустыне, отыскивает его.

А очутившись верхом, он, чтобы скрыться от взоров индейцев, сделает крюк и как молния помчится по направлению к Ариспе.

В то время, как он шел таким образом, инженер объявил, что в случае надобности можно будет осветить равнину по пути Генри на расстоянии одной мили.

Гамбузино вдруг быстро схватил его за руку.

- Избави вас Бог! Этот неожиданный свет в такую минуту скорее может погубить, чем спасти его. Пока Генри не будет в безопасности, не надо предпринимать ничего такого, что могло бы вызвать подозрение апачей.

Мексиканцы прислушивались, задерживая дыхание, но ни малейшего шума не долетало до них.

- Сеньоры, - сказал гамбузино, - сама тишина эта уже служит доказательством того, что в настоящую минуту дон Генри вне опасности.

В то же мгновение до слуха их донесся свист, слабый, как дуновение, но с особенными переливами.

- Или я очень ошибаюсь, - сказал Педро, - или молодой человек сейчас звал своего Крузадера.

Вступив в льяносы. Генри Тресиллиан пустился на запад. Полярная звезда указывала ему путь.

Пройдя расстояние метров в четыреста, молодой англичанин действительно решил, что пора уже призвать Крузадера, как он делывал это раньше.

Если бы, как было условлено, лошадь не ответила на призыв, то после трех бесплодных попыток Генри Тресиллиан должен был вернуться обратно, взяться за петлю веревки и с помощью ожидавших его добраться до галереи.

О блаженство! С первого же зова до слуха его донеслась вскоре мерная лошадиная рысь.

Не могло быть сомнений: Крузадер понял, что его зовут.

Уже с меньшей осторожностью, чем в первый раз. Генри Тресиллиан свистнул вторично.

Спустя несколько секунд он почувствовал на лице своем горячее дыхание Крузадера.

Обрадовавшись, что снова нашел своего господина, благородный конь положил к нему на плечо свою голову; забыв, что каждая минута драгоценна, молодой англичанин обхватил обеими руками эту голову и поцеловал ее.

Итак, они встретились. И конь и всадник были готовы. Генри накинул на Крузадера уздечку, которую Педро догадался сунуть ему почти в самый последний момент, и одним прыжком очутился на смелом коне, помчавшемся вперед как стрела.

Склонившись на шею Крузадера, Генри с восторгом чувствовал его безумный полет. Он дышал полной грудью.

Отец и друзья его, склонившись у края галереи, все еще прислушивались к малейшему шороху пустыни; но гамбузино больше не сомневался в успехе.

- Ваш сын теперь на коне, сеньор, - обратился он к Роберту Тресиллиану, я готов поклясться в том. Слышите?

Крузадер только что радостно заржал. Это признак того, что он нашел своего господина.

Роберт Тресиллиан, слишком взволнованный, чтобы взвесить эти доводы, все еще силился проникнуть взором в густой мрак, окутавший льяносы.

В эту минуту гамбузино сказал что-то на ухо инженеру.

Вдруг со сверкающим блеском ракеты сноп электрического света озарил на несколько секунд целый угол равнины.

Более удачного момента нельзя было выбрать.

Генри предстал вдруг перед своим отцом и товарищами как бы в блеске молнии. Верхом на Крузадере он мчался по дороге в Ариспу.

Сноп света, на мгновение упавший на льяносы, осветил лишь известное пространство, потом опять все погрузилось во мрак.

Если бы индейцы даже и заметили что-то, они все-таки не успели бы отдать себе отчета в том, что для них представилось бы лишь непонятным феноменом. Кроме того, сноп света шел со стороны Затерявшейся горы, противоположной их стану.

Но луча этого было достаточно, чтобы успокоить отца и друзей всадника.

- Спасен! Генри спасен! - вскричал отец его, отирая слезы.

- И спасет, в свою очередь, нас! - сказал гамбузино. - На этот раз у него есть все шансы. Он победит, а значит мы спасены.

Между тем в эту ночь никто не спал на возвышенности. Каждый из осажденных строил массу предположений.

Все почти были уверены, что Генри Тресиллиан имел возможность убежать, но уверенность эта не была еще все-таки полной.

Он отправился в путь благополучно; прибудет ли он так же счастливо и в Ариспу?

Вот о чем с горечью думали на возвышенности люди, находившиеся в почти безысходном положении и потому боявшиеся верить надежде.

Вопрос о плене или свободе обсуждался также и начальниками.

Дон Эстеван невольно был огорчен слезами Гертруды, мужество которой с отъездом Генри истощилось.

Роберт Тресиллиан делал невероятные усилия, чтобы казаться спокойным, но под этой бесстрастной наружностью скрывались невыносимые страдания.

Лишь один гамбузино рассуждал благоразумно.

- Сеньоры, - говорил он, - больше чем когда-либо мы имеем основание надеяться. Дон Генри мчится по направлению к Ариспе, на пути своем он не встретит дикарей, направившихся к реке Горказиту. Следовательно, людей бояться нечего. Голод? Жажда? Так разве он не обеспечен запасами на целых пять дней? Итак, прибыв в Ариспу, он увидится с полковником Реквезенцем. На этой же неделе полковник во главе своего полка явится сюда. Следовательно, нам остается лишь двенадцать дней терпения. К тому же, - прибавил он, обращаясь преимущественно к Роберту Тресиллиану, - мы не слышали ни малейшего шума, способного встревожить нас, а койоты, как вам известно, не забирают в плен без своих зловещих воплей. Повторяю, все обстоятельства складываются благоприятно для нас.

- Значит, вы думаете. Генри спасен? - прошептала Гертруда.

- Сеньорита, - отвечал гамбузино, - я не только думаю, но готов поклясться в том.

Люди, испытанные судьбой, всегда недоверчивы. Если и предположить даже, что Генри прибудет в Ариспу цел и невредим, то кто может поручиться за успех его предприятия?

Полковника Реквезенца могло и не быть там, и - кто знает? - быть может, узнав о враждебных намерениях индейцев против колоний на реке Горказите, он отправился именно туда, чтобы разрушить их планы.

- А если бы даже и так? - возразил гамбузино, всегда на все находивший ответ. - Разве оставляют построенный в степи город совершенно без войска? Я прекрасно помню, что перед нашим отъездом говорилось в Ариспе о возмущении индейцев яквитов, живущих в стране Гуайямы. Затем, если предположить, что полковник Реквезенц и отправился в поход против индейцев, остаются еще жители Ариспы и работники на гасиендах и в окрестностях. Разве я сам не слыхал, как говорили, что брат сеньоры Вилланева, дон Ромеро, в состоянии вооружить триста добровольцев и в случае нападения может защищаться в своей гасиенде собственными силами, не рассчитывая на помощь извне?

- Совершенно верно, Педро Вицента, но ведь это не солдаты.

- Что вы говорите? - возразил гамбузино. - Ну, хорошо. Предположим самое худшее, что только возможно, - отсутствие полковника со своими уланами; для меня несомненно в таком случае, что дон Ромеро во главе своих добровольцев отправится в льяносы, и тогда будем кое-что значить и мы, ибо к нам присоединятся солидные всадники, по крайней мере, на таких же хороших конях, как и апачи. А раз настанет эта минута, клянусь, дон Эстеван, вам не придется увидеть, что я побоялся спуститься и уложить, в свою очередь, столько этих разбойников, сколько позволит мне запас зарядов.

При виде такой уверенности нельзя было не приободриться, особенно когда ее обнаруживал тот, кто показывал себя до сих пор таким осторожным и рассудительным человеком.

По мере того, как шло время, исчезала и уверенность, внушенная Педро Вицентой; опять явилось сомнение и обуяло людей, у которых голод убавил не только терпение, но энергию и даже нравственную силу.

Глава XVIII

ПОЛКОВНИК РЕКВЕЗЕНЦ

В Ариспе, как и предполагал гамбузино, очень интересовались экспедицией, и отсутствие всяких известий о ней вызывало живейшие опасения.

Отъезд каравана, собравшегося под начальством дона Эстевана, возбуждал большой интерес и вместе с тем некоторое беспокойство. Но присутствие и содействие Педро Виценты, славившегося по всей провинции неустрашимостью и глубоким знанием пустыни, успокаивало самых боязливых.

Однако отсутствие от них каких-либо вестей начинало казаться чрезвычайным.

Дон Эстеван обещал прислать в Ариспу гонцов, как только отыщет местонахождение рудника, которое было известно одному гамбузино.

Уже прошло около месяца, как должно было прийти известие, а оно все не приходило.

Гонцы и всадники, рассылаемые полковником Реквезенцем от Ариспы, поочередно возвращались назад, не находя ни малейшего следа рудокопов.

Полковник знал, что шайки индейцев свирепствовали в Соноре; лазутчики донесли ему даже, что некоторые селения в Горказите, среди них большое село Накомори, были разграблены краснокожими. Но он не имел права распоряжаться вверенным ему войском для оказания помощи частным предпринимателям, которые на свой страх и риск с большою смелостью проникали часто в самый центр индейских земель.

Известная ему опытность дона Эстевана и умение гамбузино ориентироваться долго успокаивали его. К тому же на основании одних лишь догадок он не решался пуститься со своим войском наудачу в необъятную пустыню.

Он объяснил это дону Юлиано Ромеро, богатому помещику из окрестностей Ариспы, родному брату сеньоры Вилланева, тоже обеспокоенному отсутствием известий и явившемуся за справками к начальнику гарнизона.

- А! Это вы, дон Юлиано! - воскликнул полковник Реквезенц, когда тот был введен адъютантом. - Хотя вас и нечасто вижу здесь, сеньор, но я все-таки не решаюсь спросить, каким ветром занесло вас сегодня в Ариспу, так как догадываюсь о причине вашего приезда.

- Да, полковник, - отвечал дон Юлиано, - я не скрою от вас, судьба зятя меня страшно беспокоит. Я уже не сомневаюсь теперь, что с ним случилось какое-нибудь несчастье и с каждым днем мои опасения увеличиваются. Клянусь вам, я желал бы лучше услышать о какой-нибудь катастрофе, тогда, по крайней мере, можно было бы прийти на помощь, а не довольствоваться одними предположениями. Может быть, вам известно что-нибудь? Если да - умоляю вас, говорите скорее.

- Я знаю не больше вашего, - отвечал полковник Реквезенц, - и тоже начинаю отчаиваться. Уже несколько дней, как я обсуждаю препятствия, которые мог встретить на своем пути Эстеван; я говорил себе, что голод, жажда, быть может, болезнь, могли задержать экспедицию, заставить уклониться от прямой цели в поисках воды или съестных припасов. Но с такой энергией и таким знанием пустыни, как у Педро Виценты, можно справиться с этими препятствиями. Надеюсь, вы не поддадитесь панике, дон Юлиано? Ну, так я скажу вам, что боюсь другого, самого худшего.

- А именно?

- Я боюсь индейцев, - сказал полковник Реквезенц.

- Индейцев! - возразил дон Юлиано. - Шайки их, конечно, попадаются в Соноре, но из этого еще не следует, чтобы они могли напасть на многочисленный и хорошо вооруженный караван.

- Вы ошибаетесь, мой друг. У апачей царит сильное возбуждение после жестокой и бессмысленной резни, учиненной капитаном Жилем Перецем, и индейцы, разъезжавшие некогда небольшими партиями, бродят в настоящее время многочисленными отрядами с единственной мыслью о мщении. Я не говорю, что экспедиция попала в их руки, но подозреваю, что она окружена, быть может, осаждена, и, доведенные до последней крайности, наши родственники или уже сдались или закончат тем, что сдадутся.

- Подумайте хорошенько о том, что вы говорите, полковник! - вскричал дон Юлиано в сильном волнении. - Моя сестра и племянница - во власти этих неумолимых разбойников!

- Быть может, не все еще погибло, сеньор, - сказал полковник Реквезенц. Я знаю Вилланева и уверен, что даже захваченный врасплох он сумеет защититься. Если бы это зависело только от меня, я давно уже был бы в пустыне. Но, скажите на милость, имею ли я право оставлять без защиты город и распоряжаться правительственным войском для оказания помощи частным лицам, не зная даже хорошенько, в опасности ли они и где именно находятся?..

- Предприятие Эстевана, - отвечал дон Юлиано, - имеет исключительное значение. Вам вовсе не понадобится, полковник, оставлять Ариспу без защиты: мои работники к вашим услугам; они вооружены и на конях. Все распоряжения мною сделаны, и я могу даже сегодня привести их к вам.

- Когда войску приказывают отправляться в поход - отвечал полковник, - то должно знать, куда направить его, сеньор. А этого я не знаю. Вы согласитесь со мной. Сам Эстеван, отправляясь, не знал в точности того места, куда гамбузино хотел привести его. Последнему же нелегко было объяснить это на словах, а карты Соноры еще не существует. Мы можем пойти теперь направо, в то время как окажется, что они пошли налево. Сонора - это почти бесконечность, и мои разведчики не могут помочь мне. Я не сомневаюсь, что Эстеван де Вилланева с товарищами осаждены индейцами. Но где? Скажите мне это, сеньор, и я сейчас же велю седлать лошадей, невзирая на то, что без согласия правительства не имею на это права.

Дон Юлиано Ромеро молчал несколько минут, затем проговорил:

- Полковник! Ваши колебания, ваши укоры совести при мысли, что вы без определенной цели могли бы завести в пустыню людей, которыми вы командуете, мне понятны. Что же касается меня, то никакие соображения не могут больше удержать меня, и с завтрашнего дня я отправляюсь с моими прекрасно вооруженными работниками в путь. Что бы ни случилось - все лучше той неизвестности, которая угнетает меня.

- Вы правы, дон Юлиано, - сказал полковник. - И хотя я не имею права рисковать всем полком, но могу и даже обязан оказать вам содействие двумя-тремя эскадронами. Помочь вам - это уже определенная цель, за которую я не боюсь ответственности. Цецилио, - прибавил он, обращаясь к своему ординарцу, - передайте, пожалуйста, майору Гарсиа, что мне тотчас же нужно поговорить с ним.

Молодой офицер удалился, но почти тотчас же вернулся обратно.

В ту же минуту на площади поднялся необычайный шум.

- Послушайте, - сказал молодой офицер, - вы ждете посыльных, полковник, и мне кажется, это прибыл один из них.

Полковник и дон Юлиано бросились к окну.

К большой площади Ариспы приближался бледный, утомленного вида всадник в одежде, покрытой пылью. Конь его, весь белый от пены, казалось, изнемогал.

Всадник, чувствуя, вероятно, что, ступив на землю, он лишится сил, указал рукой на дом командующего войсками.

При этом жесте он поднял голову.

Полковник узнал его и, лихорадочно стиснув руку дона Юлиано, воскликнул:

- Ради Бога! Или меня обманывают мои глаза или этот всадник - Генри Тресиллиан!

Да, это был действительно он, только что прибывший, наконец, в Ариспу, после пятидневной стремительной скачки по пустыне.

Несчастный молодой человек был еле живой.

Целые сутки ему нечем было подкрепиться: фляжка была пуста и припасы истощились.

Увидав в окне полковника, он мог только вынуть из кармана доверенный ему Эстеваном де Вилланевой запечатанный конверт и, что было красноречивее всяких слов, протянуть его по направлению к нему.

Чрезвычайно взволнованный, как и дон Юлиано, полковник сжал молодого человека в своих объятиях.

Какие вести привез Генри? Цел ли еще караван? Или он один пережил страшное несчастие?

Все еще окруженный толпой, Генри добрался до дому, сошел с коня и бросил повод улану, присланному полковником.

- Могу ли я понадеяться на вас, - сказал он, - что вы хорошенько присмотрите за этим благородным животным?

- Как на самого себя, сеньор, - отвечал солдат. - Конь прежде всего - это закон.

Генри Тресиллиан сунул ему в руку нечто, могущее еще больше поощрить его, и вошел в дом.

Полковник и дон Юлиано выбежали к нему навстречу.

- Конечно, вы с дурными вестями? - спросил помещик.

- Они действительно не особенно хороши, - отвечал Генри, - но лучше всего вы определитесь, когда полковник прочитает письмо, присланное доном Эстеваном.

Полковник взял письмо, быстро сломал печать и начал читать вслух:

"Дорогой брат!

Если Бог когда-нибудь благоволит, чтобы вы прочитали это письмо, то, стало быть, Он сжалился над нами. Мы в критическом положении, которое ухудшается с каждым днем: мы осаждены среди пустыни койотами, самым жестоким из всех апачских племен. Храбрый молодой человек, который вручит вам это письмо, сообщит вам все подробности нашего положения, которое за время отъезда его может лишь ухудшиться. Знайте только, что жизнь наша зависит от вас одного, и, если вы нам не поможете, нам остается только одно - умереть.

Эстеван".

- Именем самого дорогого для меня на свете, мы спасем их, если еще не поздно! - вскричал полковник. - Можете ли вы, молодой человек, быть нашим проводником?

Но тут он заметил, что обессиленный усталостью и голодом вестник почти замертво упал в кресло, безжизненно свесив голову.

Попросив своего ординарца возможно скорее приготовить закуску, полковник заставил молодого Тресиллиана проглотить несколько глотков французской водки. Постепенно юноша начал приходить в себя.

- Простите нас, сеньор, - сказал полковник, - что из-за страшной вести, которую вы привезли нам, мы забыли о вашем положении. Ради Бога, не говорите больше ни слова, пока не оправитесь вполне.

В эту минуту вошел слуга, неся на подносе холодное мясо, фрукты и бутылку вина.

Генри Тресиллиан с жадностью принялся за еду. Утолив первый голод, он вспомнил, что там, на Затерявшейся горе, тоже начинают голодать. Обращаясь к полковнику Реквезенцу, он проговорил:

- Сеньор! Вы читали письмо дона Эстевана, и если хотите спасти его, то идемте. Простите, что я потратил столько времени на разговоры.

Полковник с чисто военным добродушием успокаивал его.

- Кушайте, молодой человек, - сказал он, - и при этом вы можете дать нам все нужные сведения. Кроме того, нам нужно еще время на необходимые сборы, и раньше рассвета мы отправиться не можем.

- Прежде всего, - прервал его дон Юлиано, - где именно находятся наши друзья?

- В относительной безопасности, - отвечал Генри, - если бы были съестные припасы; но в данную минуту все источники должны быть истощены. Знаете ли вы, сеньоры, часть пустыни, называемую Затерявшейся горой?

- Я уже не в первый раз слышу это название, - сказал полковник Реквезенц.

- Я видел ее, - продолжал дон Юлиано. - Так это та тайная цель, к которой вел вас гамбузино?

Тут Генри Тресиллиан рассказал все, что произошло с ними: рассказал о жажде, с которой приходилось бороться, о том, как удачно пришла экспедиция к озеру и Затерявшейся горе и, благодаря гамбузино, могла укрыться там, когда открылось вдруг присутствие индейцев и в таком количестве, что нечего было и думать о защите на равнине.

- Каковы могут быть силы койотов? - спросил полковник.

- Около пятисот человек, - отвечал Генри, - но, по всей вероятности, к ним присоединилась теперь другая шайка числом в двести всадников, собиравшаяся сделать набег на берега Горказита в расчете разграбить плохо защищенные селения.