Затески к дому своему

Леонид Леонтьевич Кокоулин Затески к дому своему

Гриша спал в эту ночь тревожно. То и дело вслушивался, посапывает ли отец. И, казалось, только закрыл глаза – открыл, отец уже сидит за столом, ножницами подравнивает усы. Мать хлопочет около печи. Вкусно пахнет жареным луком.

Гриша штаны, рубашку надернул, хлестко прошлепал босыми ногами по чистому холодному полу. Кинул пригоршню воды из рукомойника на один глаз, на другой, промокнул подолом рубахи и за, ичиги. Сунул ногу, а там хрусткая теплая стелька из сена.

– Ловчее, Григорий, портянку подматывай, не торопись. – Мать, улыбаясь, поставила на стол скворчащую сковородку. – Придвигайся, Анисим. – Отец накинул на гвоздь ножницы и снова сел за стол.

Отец Гриши делал все основательно: не спеша выбирал косточки из рыбы, не спеша, вкусно причмокивая, пил чай на брусничных веточках. Гриша же, торопясь, обжигался чаем и вскочил из-за стола первый.

– Как же это вы, мужики, без лыж-то пойдете? – сокрушалась мать. – Выбухает снег, потонете. Не шуточное ведь дело…

Анисим допил чай, поднялся, обнял ее за плечи.

– На тот случай, Евдокия, стружок беру, лыжи выстругаем, сани загнем да и сохатого впряжем. Так, что ли, сын?!

– Ну, папань? – Григорий стоял с котомкой за плечами, с ружьем, на поясе поблескивал нож, как у заправского охотника.

– Ты, мать, не провожай нас.

– Я до уголочка, – накинула платок Евдокия, – присядем на дорожку. – Она примостилась на краешек скамейки. Сел и Анисим. Нехотя подсел к отцу Гриша. Посидели молча минуту.

– Ну с Богом! – Евдокия трижды перекрестила мужа, сына, поцеловала их. – Сохрани и убереги их, Господи, – попросила Евдокия Николая Угодника, кланяясь углу, где висела икона. Она так просила, словно провожала своих на ратное дело, а не на охоту в соседний лес.

Утренняя прохлада после жарко натопленной печи остужала. За домами, в конце улицы, слышно было, как тяжело вздыхал Байкал, похрумкивающие легкой порошей удалялись шаги Евдокии. Вот и они стихли. Только вздыхал по-прежнему Байкал. Анисим радовался, что никто им не закудыкал дорогу. Он был суеверен и не раз возвращался с полпути, если слышал ненавистное: «Куда собрался, Анисим?» А тут, уже на выходе из поселка к лесу, вывернулся дед Витоха. Дом его стоял крайним, дальше заступал лес, и к нему вела одна наезженная, набитая конем дорога.

– Ты почто, Анисим Шмолянинов, мечаша? – окликнул охотника дед Витоха.

Анисим умерил шаг.

– С чего ты взял? – спросил он деда Витоху.

– Далеконько навоштрилша? – оглядел дед Витоха охотников. – Никак в партизаны?..

– Да вот решили с сыном побегать по долам, по горам. Поглядеть лес, что в ем нынче творится… – исчерпывающе разобъяснил старику Анисим. Григорий нетерпеливо топтался.

– Я бы тоша за милую душу убешал, – поддержал дед Витоха. – Да как-то не принято у наш по чернотропью, поперед народа, забегать в тайгу.

Дед Витоха собрал в усмешке лицо.

– Ты бы, Шмолянинов… – дед Витоха разглядывал Григория, будто не узнал. – Мальчишку-то швоего отдал бы мне, а шам и чаши, болтайша в рашпадках? – И воззрился на Анисима – что на это скажет краснодеревщик?

– Забирай и Сашку, и Машку… И еще кого там, – с поддельной готовностью согласился Анисим.

– Ты пошто такой-то ерепеништый? Лыш-то ш шабой не нешешь? А ну как навалит под шамое горло, тогда как? – повернул на другое дед Витоха.

– А никак, – лишь бы отвязаться, недовольно сказал Анисим. – Возьмем да поплывем по снегу, как по воде… Так, сын?

– Побредем, – вскинул Григорий голову, но дед Витоха нахлобучил ему шапку на глаза.

– Мы-то раньше, как? Ш горшка – и на тропу, охотой добывали пропитание, кормилишь. Это теперь у мамки на пирошки прошят. – И дед Витоха сплюнул на обочину дороги. – А ты шними, шними, Анисим, понягу, плечи-то еше намнет тайга.

– Так бы ты, дед Витоха, – не выдержал Анисим, – сказал, какой у тебя заглавный вопрос. Все одно мы возвертаться не собираемся, так что…

– Шкашу, – пообещал старик. – Значит, не зайдешь, Анисим Федорович, – запоздало пригласил в избу дед Витоха. – Тогда побудь еще, я шчаш. – Дед Витоха вынес лыжи.

– Бери, Шмолянинов.

Анисим повертел в руках – хорошей работы лыжи, с сохатиными камусами, вернул:

– Не возьму.

– Пошто так-то? От души ведь…

– Не возьму, дед Витоха, вот и весь сказ.

– Н-да! А капкан вожмешь?

– Посмотреть надо. – Анисим снял горбовик, помог развьючиться Григорию. Дед Витоха легкой трусцой сбегал в свою ограду, принес капкан.

Капкан был с большими дугами и сильной стальной пружиной. Анисим сразу определил – на волка.

Анисим возился с капканом, дед Витоха рассказывал:

– Был я вот таким, – показал он на Гришу, – годов шемьдешят тому назад. Помню, отец мой привез из города капкан на медведя, капкан этот и шейчаш где-то валяется под навешом. Тогда шо вшей округи шбежалишь шмотреть капкан – чудно было всем, как он поймает жверя. А в ту пору шатун навадился к нам – варначил жверь напропалую, шарил зимовья, то лошадь, то корову сгробаштает. Шаберутся мужики скараулить жверя, а жверь как в воду канет. Нет его. И нет. Пошидят в шкрадках, только ражайдутся, а он тут – ровно за углом поштоял. Вот и решили тогда капкан жаиметь. Так вот я и говорю.

Анисим, не переставая возиться с капканом, слушал деда Витоху, – интересно, чем дело кончилось.

– Так вот, – повторил дед Витоха, – жначит, отец, царство ему небесное, – и мелконько перекрестился, – и привез из города капкан. Мы ш такими же, как я, ребятишками выволокли этот капкан на шередку ограды, отняли от шаней оглоблю и этой оглоблей отжали дуги, шарядили капкан. А любопытштво, шутка шкажать… Лежит капкан с рашкрытой пастью пошередке двора. Взял я палку, и давай тыкать в подшледник в тарелочку капкана. Друшки мои тоже нош шуют – охота поглядеть, как шработает пружина. И шработала, перед шамым ношом жахлопнулись дужки. Чуть бы опушти кто голову – отрубило бы по шамую шею…

– Понятна, дед Витоха, твоя наука, – складывая дуги капкана, сказал Анисим.

– Погоди, Анисим, – остановил его дед Витоха, – не пихай в швой мешок, провоняет, не подойдет к капкану зверь. Шбегаю, принесу чистый мешок.

– Досказал бы, дедушка, – попросил Гриша, – как поймали медведя…

– Не в ем дело, – уже с дороги ответил дед, – шам не шунь голову.

Дед Витоха вскоре же вернулся с чистым холщовым мешком. Анисим засунул в него капкан.

В мешок дед Витоха кинул еще бело-серый, величиной с кулак, камень.

– Сахар, что ли? – поинтересовался Анисим.

– Шахар, – засмеялся дед Витоха, – ишь чего жахотел. Ижвешка. Жаваришь – и выбели капкан.

«Мудро, – подумал Анисим, – и железо скроет, и запахи отобьет».

– Волка, паря, добыть, – как бы прочел дед Витоха мысли Анисима, – не вшякому охотнику фартит. Хитрее жверя нет. Хошь на лишу и грешат, а куда ей до волка, – помогая навьючить Анисиму горбовик, возвеличивал зверя дед Витоха.

Солнце замельтешило сквозь ветки и озарило лес.

– Ну, пора, – поторопил дед Витоха Анисима. – С Богом!

И еще какое-то время он шел рядом с Анисимом.

– Поднимитешь на первый уштуп горы, одна тропа на развилке побежит влево под уклон, вы по ней не ходите. Она приведет ваш куда не надо, на Курумкан. Другая полезет вправо, вы ее держитесь. На Шанталык речку. По затешкам штупайте. Глаза-то, Анисим, при шебе держи! – прокричал дед Витоха уже вслед.

Радостно залаяли собаки. Дед Витоха вернулся к себе в ограду, определил Гриша. «Дал бы Музгарку, бежал бы пес сейчас рядом, – представил он. – Ну, если жалко деду Музгарку, Буяна бы дал, Дамку или Верного. И просить нечего, не даст», – решил Гриша.

– Папань! – подбирая ногу, крикнул в спину отцу Гриша. – Ты почему не взял лыжи?

– Не повернулась душа, сын, – укорачивая шаги, отозвался Анисим, – не усидит дед.

– Не усидит, – согласился Гриша.

Плотный, стрельчатый, с темной насупленной кроной лес обступал со всех сторон. Стояла холодная сумеречная темь, будто в погреб входили, пахло грибной прелью и сладким настоем трав. На замшелых старых пнях висели рясные ветки брусники. Гриша половчее поправил на плече одностволку, чтобы не била прикладом по пяткам. Под лямку подсунул выношенную шапчонку, обнажив в испарине светло-русую кудрявую голову. Отец шел впереди, отбеливая со спины холщовым мешком. Дорога втягивалась в гору, и лес светлел, а когда тропа повернула и пошла косогором, идти стало еще труднее. Котомка тянула на один бок. Гриша ружье снял с плеча и понес его наперевес.

Анисим остановился перевести дыхание.

– В атаку идешь, – подбодрил сына. – Дай понесу, – протянул руку.

– Я сам.

– Ну, ну… – отпустил Анисим ствол.

Косогор выровнялся, забирая в подъем. Лес был чист, под ногой с хрустом садился прихваченный крепким заморозком мох, щетинилась прошлогодняя ломкая хвоя, и все кругом сверкало в спокойном ожидании.

Чем выше взбиралась тропа, тем больше выпрямлялись и ярче высвечивали проникающие сквозь крону лучи солнца. На буграх кипела вишневым соком брусника.

В низинах, словно выплеснули чернила, искрилась голубика. Легкой синевой дымил подсад ельника. Ковали распадок дятлы, высвистывали рябчики, выпархивали из-под ног кедровки и неистово орали на деревьях.

Легко и глубоко дышалось настоянным на почках и снегах воздухом.

Мелькнул на дереве зверек, и Гриша замер, потом бросился к дереву – обошел, разглядывая, но, кроме кусочка светлого неба в просвете темных крон кедров, ничего не увидел. Хватился – отца не видно. В какую сторону идти? Услышал легкий треск сучьев – кинулся по следу догонять. Мох был глубок и мягок, нога проваливалась по самое колено. Не только бежать, идти тяжело. Делаешь шаг широкий, а получается меньше воробьиного. Наконец Гриша увидел отца.

Анисим шуровал палкой в дупле.

– Ты чего, папань, нашел? – подбегая, спросил Гриша.

– Показалось, кто-то выглянул из дупла, а кто – не скажу.

Дупло было небольшое, едва пролезал кулак на месте выломленного сучка в сухом, со сломанной макушкой кедре. И дупло от земли было с метр, не больше. Анисим потянул носом воздух возле дупла.

– Живым духом пахнет.

– Соболь? Вот бы мамке на воротник.

– На портянки к празднику, – определил Анисим. – Снег покажет, кто в тереме живет, скорее всего белка, – сделал он вывод.

– Давай заметим место, на обратном пути посмотрим, – предложил Гриша.

– Правильно мыслишь, сын. – Анисим достал из-за опояски топор, сделал затески. – Примечай, сломанная макушка – раз, если стоять лицом к солнцу, справа прижим – горы – два, – показал Анисим на двурогую скалу.

И они пошли дальше по чернотропью. Пока поднимались на вторую террасу горы, выкачали пота не один ушат.

– Здесь теплее, – заметил Гриша.

– Ближе к солнцу, – так и должно быть, по кустарникам видно. Не успели заморозки сжечь.

Редкие среди кедрачей березки еще кудрявились буро-зеленой листвой. Анисим остановился, привалившись горбовиком к стволу дерева. Так было легче и удобнее стоять – отдыхали ноги. Дальше еще круче дыбился подъем, гора была почти отвесной.

– Штурмовать будем или обойдем? – спросил Анисим, разглядывая перед собой обнаженные корневища, оплетающие склон. Они сползали сверху вниз.

– Как только держатся на такой круче деревья? – удивился Гриша. Он посмотрел в распадок, из которого только что вышли. Распадок дышал сизой студенистой изморозью. А над головой стыли в жутковато величественной неподвижности отроги Хамар-Дабана.

– Рукой можно дотянуться, – сказал Гриша.

– Ноги протянешь, а до макушки не достанешь, только кажется – близко. А вот затески, – показал Анисим, – значит, на верном пути…

Придерживаясь за корни и ветки деревьев, отец и сын полезли на второй уступ горы. Прежде чем поставить ногу или подтянуться за ветку, вначале им надо было осмотреться, убедиться, выдержит ли их камень, ветка, тогда и подтягиваться. Если по нечаянности скользнет нога, лучше припасть к земле, а если под ногой осыпь пошла, следует руками держаться за корневища.

Анисим, скосив глаза, следил, как ловко и сноровисто продвигается Гриша. Поднялись на выступ – упали в мох, отдышались. Осмотрелись. Лес на уступе казался еще ядренее. К могучим кедрам вплелись не менее могучие лиственницы, они и разрядили глухую крону, высветили на земле и ягодники, и мхи, и пеньки, и валежины замшелые, и дремучие заросли отяжелевшей синей жимолости. Гриша сорвал продолговатую синюю тяжелую ягоду с голубым налетом, положил в рот и скривился – горькая, горько-сладкая.

– Попробуй, папань, не такая, как у нас на Сплавной.

Анисим сдоил с куста горсть и кинул в рот.

– Терпкая! – И стал листом бадана стирать с ладони ярко-кровяной подтек сока от раздавленной ягоды. Прислушался. То ли в голове шумело, то ли вода.

– Ты ничего не слышишь, сын? – спросил Анисим. – Где-то булькает, а не разберу где.

– Пошли поищем, – с готовностью отозвался Гриша.

Набитая зверем тропа, петляя между деревьями, привела к говорливому и холодному до ломоты в руках ручью. Гриша жадно припал к воде.

– Ну и как? – снимая котомку и тоже пристраиваясь к ручью, спросил Анисим.

– Колет, – продыхнул Гриша. – Если бы не бурхатил, и не догадаешься, что бьет вода.

– Не заклинит горло-то у тебя? – забеспокоился Анисим.

– Не-е, – отдышался Гриша. – У меня горло луженое.

Анисим вспомнил: на лесосеке они «остывали» в ледяных ручьях, и никакая хворь не брала.

– А не бросить ли нам, сын, здесь якорь? Место – залюбуешься. И огляд хороший. И кедрач какой стоит, и вода вот. Чем не место? – вертел головой Анисим.

– Неплохое место, – согласился Гриша по-взрослому. – Поискать, так и не хуже можно встретить…

– Тут и зверь был, свежий след вот, – Анисим ощупал оттиск копыта, – горячий еще…

– Ну-у, – удивился Гриша. – А ружье не заряженное. А если бы застали зверя?

– Куда бы мы с мясом? Давай ружье, – протянул Анисим руку.

– Ты только, папань, смотри в оба. Ладно?!.

Анисим с Гришей обошли плотный, словно городьба, мелкий лиственничек, обогнули каменный выступ горы и вошли в ровный, как свечки, сосняк. Мох был до того светел и глубок, что тут же хотелось упасть в него лицом и лежать, раскинув руки. Но Анисим шел ровным, неспешным шагом, и Гриша поспевал за ним, не оглядываясь.

Тропа постепенно стиралась и теперь лишь угадывалась по приметам не столь очевидным. Чем ближе подбирались к перевалу, тем заметнее редел и срезался уступами лес. Все чаще попадались куреня разлапистого зеленого с голубым отливом стланика, а на самом хребте горы стланики лежали навзничь, обсыпанные мелкой смоляной шишкой.

– Ничего себе забрались! – восхитился Гриша.

– А как насчет перекусить? – Анисим обернулся и замер. Перед ними далеко внизу ослепительной голубизной сверкал Байкал. А до самой кромки воды черненым серебром стелилась тайга. – Вот где обиталище души человеческой, – засмотревшись, выдохнул Анисим. – Вот оно сотворение Господне…

– А учитель физкультуры нам говорил, что Бога нет, – с настойчивой робостью возразил Гриша. Он вспомнил, как учитель жег иконы и приговаривал: «Смотрите, и ничего мне за это. Был бы бог – наказал»…

– Бог и покарал твоего учителя – отнял у него разум, – возразил Анисим. – Вот и ходит он по домам, ищет душу свою.

Гриша верил отцу, его слова западали в сердце. Они стояли и молчали, и было так хорошо. А когда Гриша поднял глаза, на выступе скалы замер рогач.

– Папань, – прошептал Гриша, показывая на зверя.

Изюбр, подобрав ноги, тут же исчез в зарослях кедрача.

– Что же не стрелял? – упавшим голосом спросил Гриша.

Анисим опустился на валежину.

– Мне как-то и в голову не пришло.

– Зачем мы тогда тут?

Анисим пожевал хвоинку.

– Оглох я от стука, сын. Тишины душа просит, – виновато признался Анисим. Гриша и сам в отцовском цехе не знал, куда деться от бочкотарного грохота. Звук этот налетал со всех сторон, валился с потолка, грохот шел через руки, проникал в грудную клетку и там с треском рушил перегородки, отыскивая себе место. А не найдя, словно пузыри, лопался, истошно гудел в груди, переполняя ее и вытесняя все остальное.

Гриша и сейчас слышал, как еще живет в нем надрывающий силы звук.

Вот и отец выдавливает из себя глухоту.

– Ты чего, папань, как из-за реки кричишь? Я же рядом стою.

– И правда, тишину хочу перекричать. А вот что вспомнилось. Да ты садись, – похлопал он по валежине. – Мы с твоим прадедом, моим дедом Аверьяном, бывало, промышляем, а ему в ту пору уже много годов значилось и на ухо он тужел. Сидим иной раз у костра, я ему рассказываю – кричу, а он тихонечко возьмет и скажет: «Ты чего, Анисим?.. Я же и так слышу, внучек, – всегда хорошо в лесу слышу».

– В Сплавной, что ли?

– Да нет, Гриша, дома, в Сибири. На Сплавную мы тебя вот таким привезли, – показал Анисим. – С метр от земли.

– Расскажи, папань, чего никогда не рассказывал…

– Расскажу. Как не рассказать, жили-были… А теперь бы в самый раз поковырять в зубах, – взялся за мешок Анисим.

– Я давно хочу, да молчу, – признался Гриша.

Анисим достал из мешка по сухарику и спохватился:

– Без примочки-то какая еда?

– А я похрумкаю, – занес Гриша руку над сухарем.

– Бери, бери, – разрешил Анисим.

Гриша взял сухарь, подождал, пока отец навьючит мешок, и они пошли дальше.

Если по мху идти тяжело, то по каменной наброске еще хуже. Рваный камень не дает ступить, и так навывертываешь ноги, что к вечеру не знаешь, куда их деть.

Поднялись на каменную гриву, и здесь тайга как бы разламывалась, один склон убегал на юго-запад, другой опускался на северо-восток.

– Папань, булькает вода, слышишь? – Гриша опустился на колени, приложил ухо к замшелой плитке, потом сдвинул ее, пригнулся, послушал, и они двинулись к размашистому куреню стланика.

– Может, у того куста ручей, – предположил Анисим.

Вдруг из куста выскочили одна, другая, третья белка и, поставив фонтанчиками хвосты, ушли в камни. Вокруг валялись просверленные мелкие стланиковые шишки. Порхали крикливые и нахальные кедровки. Гриша продрался сквозь ветки, ручья не оказалось. Перед ним открылся пугающий своей бездонностью глубокий распадок. Гриша поглядел, определяя, в какой стороне их поселок, и увидел грибы, нанизанные на сучках.

– Папань, – позвал он, – ты только глянь, сколько грибов!

– Вижу, сын, – из зарослей откликнулся Анисим. – Можно и попользоваться беличьими запасами.

Анисим подошел к Грише, снял гриб, разломил и понюхал его.

– Похлебка будет отменная! – мечтательно сказал Анисим.

Гриша тоже сдернул с сухого сучка гриб и раскусил.

– Настоящий, папань.

– Белка ненастоящий заготавливать не станет. – Анисим снимал и укладывал в шапку грибы. Вдруг перед глазами Гриши словно чиркнули по стволу дерева спичкой, мелькнул красный хвост.

– Папань, давай ружье скорее! Шустрая такая белка, папань, красная…

– Огневка, – определил Анисим. – Значит, из сосновых лесов. – Не снимая ружья, Анисим походил вокруг дерева, зверька не увидел. – Так, говоришь, красная? – переспросил Анисим.

– Красная, папань, я такой отродясь не видел…

– По окраске зверька любой охотник скажет, в каком лесу он обитает.

– Разве бывает красный лес? – воззрился Гриша на отца. – Рябины краснеют и то, когда морозом ожгнет. Ну березы еще, и то не все.

– На Байкале есть красный лес. Особая порода сосны. Красивое дерево что снаружи, что изнутри, от комля до самой макушки ствол светится, словно солнцем облит. И сучьев на таком стволе нет, на самой макушке кисточка. И внутри дерево медово, а кора красная. Посмотришь – словно накалилась тайга. В таком лесу и живет белка-огневка.

Гриша повертел головой.

– Да не смотри, эта белка пришлая. В лиственничном лесу серебристый зверек обитает.

– Но тут же кедрач с лиственницами, – возразил Гриша. – Тогда какой здесь зверек?

– Серебристый. В чистых кедрачах – темно-бурый окрас с сединой, и хвост длинный – веером. Если зверек накроется хвостом, как одеялом, то и кончика носа не увидишь. Вот в ельниках совсем зверек темней, под стать лесу, по спинке у него ось с пепельным отливом. Байкальского ни с каким другим зверьком, Григорий, не перепутаешь, хоть белку, хоть соболя, по высокой головке меха сразу видно, откуда зверек.

– Была бы собака… – обшарив глазами деревья, укорил кого-то Гриша, – не упустили бы белку.

– Гавкать и мы могем, гав, гав, – подражая щенку, потявкал Анисим.

Ветки на макушке шевельнулись.

– Поднял, папань, верхом белка ушла. Честно, папань…

– Пусть. Не заблудится, – закинул за плечо Анисим ружье.

– Тоже скажешь, белка да заблудится в лесу.

В гору тянуть ношу, пусть не скоро, потихоньку, помаленьку – вытянешь, а вот по крутому спуску сходить – нужна сноровка, да еще какая. Оступился – не юзом, так и кувырком пойдешь. Бывает, охотник в одной стороне окажется, а торбу ищи в другой.

– Ты, папань, вот так, ступом, ступом сходи. Не хватайся за ветки – развернет…

Гриша уже внизу командует.

Он первым увидел в кустарниках голубые лоскутки воды и бегом к ней.

– Папань, вода! Но к берегу не подступиться – кочкарник, мокреть!

– И не надо.

Анисим приметил колодину, подшагнул к ней, поставил ружье, снял вьюк. Тут и костер будет! Он ножом подрезал мох и скатал его в рулон – оголил землю.

Гриша тем временем наломал со стволов отмершие нижние сучья, надергал с березки ветренки – сложил сучья шалашиком на приготовленное место, подсунул под шалашик бересты, чиркнул спичку, хоть и головка отстрелила в березовую ветренку, но все равно огонь высекла. Ярко вспыхнув, огонь увяз, замер, подгрызая веточки внутри шалашика, проглядывая красным глазком. «Ну, ну, милый, – уговаривал ласково Гриша, – не подкачай». И огонек послушался, перестрелил веточку. Сдвоился, строился, набирая силу. И уже, краснея от ярости и нетерпения, сладко прищелкивая, вовсю подъедал сухие ветки. А Гриша побежал с котелком по воду. Вернулся, на дужке его глухо позвякивала большая эмалированная кружка.

– А ботало это зачем? – спросил Анисим. – Тишину тревожить.

– Зверя, что ли? – переспросил Гриша.

– И зверя тоже. Без нужды чего ж трезвонить?

– Папань, горячий ключ из-под скалы бьет. На, пощупай, – подставил Гриша котелок. Анисим обхватил котелок ладонями.

– Теплый. Курорт откроем.

– Курорт? Что это такое? А вот уток на воде тьма.

– Ну, если курорт не знаешь, тогда птичник. Не улетели, что ли?

– Снялись, дали круг и снова упали в ручей.

Анисим пристроил на таган котелок, поправил костер, повернулся к сыну.

– По времени-то утка должна бы сняться, давно ей пора быть дома, в теплых краях.

– Скажешь, папань, тут им дом. В теплых краях они только пережидают здешнюю зиму. А так – где гнездятся, там и дом. У всех так.

– Так-то оно так, – поддержал Анисим вывод сына. Выходит Гриша прав. – Где родина, там и дом, где корни твои, там и родина, – перевел на себя разговор Анисим.

Птица хоть знает – придет весна и полетит она на родину, а у Анисима ни кола ни двора. А ведь он крестьянин по сути своей, исконный хлебороб, а уж тесать – это как бы вторая профессия, вспомогательная. Ведь кому-то и зачем-то понадобилось разорить кормильца и обречь его на мытарства. Какие бы революции ни происходили, какое бы общество ни приходило на смену, кормить-то его все равно надо. Революционеры тоже есть хотят – и получше кусочек. Цепляется мысль одна за другую и наматывает на свою лебедку. Ради какой справедливости изуродовали жизнь, опустошили душу? Сын отца за горло брал, брат брата на вилы вздевал. Разум-то человеку на что дан?

– Папань, ты чего? Котелок-то, смотри…

– Ах ты! – спохватился Анисим и, изловчившись, вытряхнул из шапки в кипяток грибы. Котелок фыркнул, сплюнул на угли пену, и сразу захватило грибным духом. – Прокипит – и готово. – Анисим помешал в котелке, отложил ложку на лист бадана. – Теперь можно скатерть-самобранку раскинуть.

– Заправляй солью, кидай лист да ставь вот сюда, – охлопал Гриша приготовленное место.

Хлебали из котелка деревянными ложками, подставляя сухарик, сухариком и прихрумкивали. Анисим дул на ложку и с потягом схлебывал. Гриша терял очередность, начинал частить, обжигался и, сконфуженный, дул на пустую ложку. Первым ложку отложил Анисим.

– Кто дохлебывает, тот и стол прибирает. Только не проскреби дырку, – предупредил он, видя как сын выскребывает дно котелка.

– Посуда любит чистоту, а охотник красоту, – срифмовал Гриша. – Я бы ел и ел.

– Аппетит охотника бодрит. – Анисим поднялся с колен, размял ноги. – Ополосни, Григорий, котелок да ставь на чай воду, а я надергаю брусники.

– А мне, папань, голубики, я ее люблю.

– На заказ дороже, сын.

– За ценой не постоим. – Гриша схватил котелок и побежал к ручью.

Анисим надергал в кружку моховой брусники. Она, как и моховая смородина, отличается от своей родни – ягоды. И на вкус она слаще и крупнее. Но главное свойство моховой брусники – не стареет. Возьми любую ягоду – чернику, голубику, смородину, жимолость, – осенью состарится. Мякоть перебродит в сок. А вот моховая брусника и осень, и зиму, и на другое лето лежит себе во мху молодая. Подними ветку – убедишься, ни одной морщинки. Попробуй, и вкус не потеряла. Больше ешь – больше хочется. Этой ягодой и живы птица и зверек, медведь и сохатый. Одним словом, моховая брусника – царь-ягода. Что бы ни говорили, в байкальской тайге ягода имеет свой вкус. Та же жимолость. На Колыме она сладкая, на Байкале горькая. Или голубика, что на Колыме, что в Якутии – без запаха. Байкальская – душистая. Занеси в дом корзину, сразу скажешь, что за ягода. А черника, костяника, кислица, облепиха, калина, малина – и говорить не приходится. Ну облепиху, скажем, не с чем сравнивать – ни на Колыме, ни в Якутии ее нет. На Байкале облепиха залепит берега речек, запахами дурманит – за версту слышно. Осенью поглядишь – просо рассыпанное. Ни с какой стороны не подступиться – издерешь одежонку. Когда уж речки льдом скует, вот тогда с метлой – смахивать с кустов на лед ягоду да в бурты гуртовать. Одни гуртуют, другие деревянными лопатами грузят в пестери, возят возами на лошадях и сваливают под навес. Зимой и кисель из облепихи, и на сок давят, и курицам и поросятам сыплют… А рябина, калина стоят на буграх – рдеют, полыхают, буйствуют огнем. Не знали, что с ней делать. Черемуха – другое дело: сушили и на муку мололи. Пироги с черемухой стряпали. Пирог с черемухой из русской печи, да запивать холодным из погреба молоком – объеденье. Но равной байкальской моховой бруснике нет на земле. И брать ее податливо – дои горстями. И в хранении неприхотлива. Ни сахара, ни особого ухода не требует. Засыпь в бочку – и в погреб. Нет погреба – в ящик и в чулан или на чердак. Прихватило морозом, встряхни ящик, а потом всю зиму бери россыпью. Зачерпнул ковшом или тарелкой – и на стол. Изморозью возьмется, будто засахарена. Хошь – в чай клади, хошь – ложкой вози, и усталость снимает, и хворь выгоняет. Особенно после баньки хорошо посидеть за столом. Пока ведерный самовар кланяется, раза два в сени за моховой брусникой сгоняешь. К слову сказать, и на Байкале не везде родится моховая – исключительно на заливных подземными ключами ягодниках – на мхах. Может, мхи дают ягоде медовый запах и вкус земляники. А про байкальскую землянику что сказать… Возьми в чулане с полки туес, в который брана ягода в третьем годе еще, понюхай, какой аромат. И все равно с моховой брусникой ни одной ягоде не тягаться.

– Папань, – позвал от костра Гриша, – котелок вскипел.

– Завари веточками смородины да оставь котелок, пусть стынет.

Анисим передал Грише пакет из листа бадана, полный голубики, и подсел к костру. Напились от души ароматного чаю, котомки навьючили и снова мять тропу.

– Скатится солнышко во-он за тот зубчик горы, – показал Анисим, – якорь бросим на ночевку.

Гриша непрочь был и у горячего ключа остаться, и утку добыть или на хариуса кинуть.

– Ты не заметил, сын, куда затески девались? – тяжело дыша, спросил Анисим, приостанавливаясь.

– Нет, – устало ответил Гриша.

– Дед Витоха колдовал здесь развилок, – с нарочитой веселостью пояснил Анисим. И развел руками: – А тут и развилок не значится, и речки не предвидится. Что ты на это скажешь, Григорий?

– Послушаем, может, ключ отзовется. – Гриша сдвинул на затылок шапку.

Постояли, послушали, сочилась тревожная тишина. В этой стороне Анисиму не доводилось бывать, а если человек в тайге не уверен, тем более к ночи день клонит, и начинает метаться, доброго не жди.

– А чего метаться? – ответил на свои мысли Анисим. – Мы и не предполагали на Шанталык. Тайга во-он какая, – окинул он взглядом вокруг, – где приглянется, там и бросим якорь. Так я говорю, сын?

– А солнце-то где? – показал Гриша на багровый закат.

– Вижу, – сказал Анисим, – свалилось. Пора вить гнездо. Но без воды, как говорится, нет огня, а какая ночевка без костра? Сухоть стоит, такой осени не помнят старожили, – как бы убеждал себя Анисим. – В такую пору с огнем в лесу… полыхнет – и сам никуда не денешься – сгоришь.

Где-то в распадке заныла пищуха.

– Ну вот еще, занюнила, ворожит ненастье, – упрекнул пищуху Анисим. – А надо бы снежку. Давай-ка, Гриша, поищем затески, а заодно и воду приглядывай, ты по этой части везучий.

Пока искали затески, придавили сумерки, деревья стали растворяться, а тайга глохнуть. Грише хотелось присесть на валежину. Он видел, что и отец через силу тянет горбовик. Анисим перекинул ногу через колодину и сел, как в седло, в прохладный мягкий мох.

– Ну чем не кавалерист, только шпор и не хватает, – засмеялся он.

Гриша, вытянув утенком шею из-под котомки, подтянулся к Анисиму и привалился рядом.

– Кто нас гонит? – бодрился Анисим. – Распрягать коней. – И снял с плеча котомку, помог развьючиться Грише. От зыбкого закатного отсвета распадок распирало лесом и давило безбрежным спокойствием.

– Кажется, просвечивает. Не вода ли? – показал Анисим в наметившийся просвет сквозь деревья. – Ты посиди, а я обегу, осмотрю, не может того быть, чтобы не было воды.

Гриша слышал, как шумно и напористо продирался отец сквозь кустарник, отдаляясь, а скоро и совсем затих, словно под воду ушел.

Если бы не поползни, шуршавшие цепкими лапками по стволам деревьев, да не вертлявые пичужки на ветках, Гриша подумал бы, что один остался на всю неоглядную тайгу. Тянуло холодной сыростью. Его пробирал озноб. Гриша решил влезть на кедр, сбить шишек да заодно и поглядеть округу, может, увидит речку. Он присмотрел дерево, подошел и лягушонком подпрыгнул, обхватив руками и ногами дерево, достал первый сук, подтянулся, а дальше пошло, как по лестнице, чем выше, тем больше дух захватывало. Гриша топнул по суку, от содрогания шишки оборвались и глухо застучали о землю у рядом стоящих кедров. Гриша поднялся почти до самой макушки. Перед глазами, насколько можно было видеть, стоял лес, затонув по самые макушки в сиреневый дрожащий сумрак. Сколько Гриша не приглядывался, так воду он и не увидел. Не увидел и Байкала. «Может, смотрю в другую сторону», – подумал Гриша. И прислушался, не идет ли отец. Внизу лес пугал своей черной глубиной. Но Гриша превозмог себя, спустился и стал собирать шишки. Нащупает дырку во мху, сунет руку – а там увесистая, смолевая, холодная шишка.

Анисим ломил напропалую через колодины и чапыжник, и казалось ему – вот-вот он настигнет воду. Ветки больно хлестали по лицу, шуршали по стволам деревьев, и он заламывал их на тот случай, если собьется с пути и придется искать обратную дорогу. «Уж если нет ручья, хотя бы болотина». И вдруг взяло сомнение, в такую сушь какая болотина, он хотел уже повернуть назад, да за деревьями рядом увидел просвет, Анисим выскочил на небольшую поляну, вернее, редколесье. «Что за наваждение, который раз обмишуриваюсь». Анисим получше пригляделся, послышалось, что за кустами взбулькнуло. Продрался сквозь кустарник: повалены деревья, вывороты, как приведения, маячат, а дальше опять стена темного леса. «Тьфу ты!.. Нечистая сила водит, – сплюнул с досады Анисим, – убиться можно». И тут охватила Анисима тревога. Оставил парня. Кажется, уже и обратной дороги не разглядеть. Сколько уж упорол?..

Гриша сидел на колодине, разгоряченный лазаньем на кедр. Сырость студила его плечи, колковатый озноб доставал до костей. Холодный и сырой туман белесо полз из распадка и топил колодину. Гриша встал на колодину, приподнялся на цыпочках, словно хотел заглянуть в завтрашний день. С неба все еще проникал слабый отсвет на землю, и там, куда не достал туман, хромовой кожей блестели листья бадана, а черные вывороты деревьев, казалось, ожили и шевелились. Гриша, затаив дыхание, вслушивался. «Может, заблудился папаня?» – пронзительно саданула мысль. Гриша спрыгнул с валежины и бросился собирать сучья, сшибать трухлявые пеньки и носить их к валежине. И никак не мог унять слезы.

– Папань! – крикнул он, а получился писк – горло село. Гриша набрал побольше воздуха и снова крикнул: – Папань!

«Ань», – откликнулось над головой в отрогах гор. Густая липкая темень настолько сгустилась, что и небо потухло, и листья бадана, и кустарники, и деревья стали слитно черной стеной.

Гриша прижался теснее к колодине, как будто хотел в нее втиснуться, и превратился в слух. Пугая тишину, скрипуче прокричала ночная птица. Гриша через силу давил подступившее рыдание.

Анисим в сотый раз приказывал себе не дергаться, не пороть горячку. Бывало, и рядом в двух шагах от зимовья ночевали люди. В тайге ведь как? Не заготовил вовремя дров – топором грейся, нет воды – и так ладно…

«Напугается сын – вот беда». Анисим отдышался, постоял, послушал и опять на ощупь пошел по заломам держать направление. И спотыкался, и падал, обдирал в кровь лицо. «Так тебе и надо, старый мерин», – ругал себя Анисим и, не чувствуя ни боли, ни усталости, не шел, а бежал и только удивлялся – куда упорол, упорол так упорол.

Гриша вдруг услышал потрескивание сучьев и, сглатывая слезы, вскочил с валежины. И когда осторожный треск прошел мимо, Гриша, перестав дышать, снова услышал, как ломаются и потрескивают сучья, но уже в другой стороне. Так осторожно и быстро мог идти только зверь. «Может, папаню задрал медведь», – резануло по сердцу Гришу. Он лихорадочно нашарил у колодины ружье, взвел курок и замер. Сколько простоял Гриша, не чувствуя тяжести ружья, неизвестно. Наконец, он положил к ногам ружье и, сложив онемевшие ладони у рта, крикнул:

– Папань, а папань?!

«Ань, ань», – отозвалось эхо за спиной. «Заблудился папаня», – пронзила Гришу догадка. Он схватил ружье, поднял и нажал на пусковой крючок. Курок сухо треснул, словно переломился карандаш. Осечка. Гриша отжал откидную планку, переломил ствол и сунул палец в патронник. Он был холодный и пустой. Гриша неверной рукой достал спички, припал на колено к куче хвороста и уже собрался чиркнуть, но тут какая-то невидимая сила отвела руку Гриши. Гриша выронил из рук спички и опустился на землю. Сел на мох и никак не мог протолкнуть в груди воздух. «Боженька, сделай так, чтобы нашелся папаня!» Гриша вспомнил молитву, которой учила его мать, и не услышал, как за деревьями, совсем рядом, спросил нетерпеливый чужой голос:

– Ты где, сын?!.

– Да здесь я, – крикнул шепотом Гриша.

Анисим, тяжело дыша, подошел.

– Можно и без воды, – наконец сказал он.

– Чего же не отзывался? – сглотнул слезы Гриша.

Анисим молчал. Он устал, и ноги не держали его.

– Пожуем сухарика, – из темноты сказал Анисим, – да посидим спина к спине, подремлем. Скоро уже будет светать. – Гриша слышал, как отец нашарил мешок. – На охоте ведь как? – опять подал голос Анисим. – Бывало, и на березе охотник ночь просидит, чтобы волки не съели. А тут вон какая перина, – похлопал по колодине Анисим.

– Папань, заряди ружье, а? – шепотом попросил Гриша.

– Только между нами, – взялся за ружье Анисим, – а то подслушает медведь.

Как хорошо, что отец нашелся.

– Господи, – вздохнул, подражая матери, Гриша. – Пулю вгоняй, папань, – окрепшим уже голосом попросил он. Радуясь, что темно и отец не видит его слез. А то подумал бы, что испугался как маленький.

– Пулю, говоришь, – клацнул Анисим ружьем.

– Папань, выйдем из тайги, сговорю деда Витоху, чтобы уступил щенка от Дамки. Ты не против?

– Не против, – теплым и родным голосом соглашается Анисим.

– Он, кажется, лагушок под рыжики заказывал, не помнишь, папань?

– Заикался как-то, но ничего определенного не сказал.

– Можно напомнить, чо здесь такого, договориться.

– Как-то не принято набиваться мастеру, – рассудил Анисим, – разве по такому случаю…

– Доплатить можно, – горячо подхватил Гриша, – постараюсь отфуговать, не нахвалится.

Анисим хмыкнул.

– Что-то не упомню, чтобы в нашем роду хвастуны были.

Гришу от этих слов обдало жаром. Он и не хотел, а так вышло, слово есть слово, вылетело… Гриша и сам не любит хвастунов, как теперь выходить из положения? Как доказать, что он и совсем не хвастун?

– Давай-ка, сын, под крыло, – позвал Анисим Гришу, – теплее будет. А чего мы как вербованные? – Анисим вынул из мешка носки. – Надевай, сын. – На ощупь пихнул он Грише носки. – Переобувайся. Пусть ноги отдыхают. – Анисим влез в валенки и сразу почувствовал блаженное тепло. – Ну вот, другой коленкор, – притопнул Анисим, – вспомнишь добрым словом мать.

Анисим с одного бока поставил ружье, так, чтобы протянул руку – и достал, с другого усадил Гришу, прикрыл его куцей полой фуфайки. И почувствовал, как вместе с теплом от Гриши передается и щемящая, и успокаивающая благодать. Усталость пошла на убыль, они пригрелись, и сон их сморил.

Словно прибой, шумел лес, должно быть, наверху гулял ветер, а может быть, этот шум доносился с Байкала. Анисим и Байкал увидел: черный с фиолетовым гребнем над поверхностью воды. Рядом кто-то захлопал крыльями.

То ли глухарь, то ли еще какая птица упала с дерева. Анисим закрыл глаза и сквозь дрему услышал, как филин просит шубу. «И нам бы не помешала шубенка», – поежился Анисим. И снова сон властно захватил его. И увидел Анисим Байкал, а сквозь дрему услышал трубный зов изюбря, песню в четыре колена.

Тайга то затихала, то шум ее усиливался, вырастал из распадка, тяжело вздымался на перевал и, перевалившись, замирал с другой стороны хребта. И Анисим увидел себя на высоком носу Селенгинки. Он плыл и высматривал затески, по ним и плыть ему дальше.

Проснулся Анисим от озноба. Рассвет шел по макушкам, стволам деревьев, но еще не коснулся ни кустарников, ни папоротников. Они были густо заштрихованы инеем и тускло отсвечивали.

Анисим попробовал встать, но ноги не слушались – залубенели. Сидя на колодине, он тихо поворочался с боку на бок, чтобы не разбудить сына, размял спину. Гриша почмокал губами. «Собаку зовет, – с нежностью подумал Анисим, – надо сговорить деда Витоху». Анисим накрыл своей фуфайкой Гришу, встал с валежины, через силу присел раз, другой. Суставы, словно заржавевшие дверные петли, со скрипом отжались, стало легче.

– Вот и смазал шарниры, – негромко подбодрил себя Анисим.

Он взял ружье, постоял какое-то время, соображая, в какой стороне упал глухарь. «Как бы не так, с ночи меня ждет», – подсмеялся над собой Анисим. Поставил на место ружье и пошел посмотреть затески.

Под ногой ломко оседал мох, оставляя глубокий след. Анисим от скорой ходьбы в гору разогрелся. Лес стоял, не шелохнувшись, и ждал восхода солнца. Не вспомнить, какой по счету встречает он восход солнца, и каждый раз волнуется. Сердце замирает и переполняется радостью, как бывает лишь при желанной встрече с любимой. Весь мир с тобой, и ты со всем миром. И нет, и не может быть в эту минуту душевного разлада. Единение. Анисим не мог оторвать взгляда от восходящего солнца. Тьма и свет, как они друг с другом ладят! Возможно, сколько света, столько и тьмы. Сколько добра, столько и зла. Анисим привалился к стволу дерева и позабыл о затесках. Выходит – Бог свое, а черт свое, вот и уравновешивают природу. «Если свет создан Богом, то и тьма божественна?» – задает себе вопрос Анисим.

– В Бога веруешь, значит, и черта признаешь. – Анисим любил с собой поговорить – тайга приучила. Бывало, и дома начнет сам с собой рассуждать. Евдокия пугалась, а он ее успокаивает: «Приятно поговорить с умным человеком», – и погладит себя по голове. Евдокия засмеется, как в девках, – заливисто, беззаботно.

Солнце брызнуло в глаза ярким золотым лучом, и Анисим услышал ликование леса, щебетание птиц, засверкала тайга, как белозубая улыбка Евдокии.

Анисим спохватился. Гриша проснулся… Он поспешно своим следом вернулся на стоянку. Гриши на месте не оказалось. Котомки тут, фуфайка на колодине, а сына нет. Анисим переобулся в настывшие за ночь и холодящие ноги бродни и негромко позвал:

– Гриша! Сын! В прятки играть будем?! – Но увидел, что на месте нет ружья, и направился по Гришиному следу. Не прошел он и ста метров, как обнаружил след росомахи. Анисим скрадом двинулся по нему. С макушек деревьев уже сошла позолота, черная крона леса по всему распадку светилась и сверкала радужными всполохами. Совсем рядом грохнул выстрел. Гулко разорвало густой, настоянный на смоле воздух, эхо прокатилось по гребню горы и, застревая в распадке, еще долго урчало. Анисим кинулся на выстрел.

– Ты кого, сын?

– Медведя, кого еще, – не сразу отозвался Гриша. – Вон за тем кустом был. – Анисим осмотрел куст.

– Убежала шуба, – с сожалением сказал он.

– Зацепил я его, папань. Надо идти по следу, – готово предложил Гриша.

– Не угнаться за росомахой.

– Росомаха? – переспросил Гриша. – А я думал, медведь. Лапа во! Смотри.

– Серьезный зверь. Похитрее медведя. – И, скосив глаза на ружье, спросил сына: – Бьет-то как?

– В ухе зазвенело. Садануло…

– Неплохое ружье.

– Давай выстрелим в затеску, проверим, как ляжет пуля.

– Подвернется случай, пристреляем, а так чего палить… Как еще эта росомаха наши котомки ночью не распотрошила, – с запозданием забеспокоился Анисим. – Пакостливая животина, спасу нет. – Анисим взял ружье из рук Гриши, ствол еще теплым был, перезарядил, ружье вернул. – Поднимемся на взгорок да вернемся, – предложил Анисим. И они пошли рядом.

– Ты, папань, начал про росомаху, доскажи.

– А, пакость, она и есть пакость. Помню, на лесосеке дело было, повадилась к нам росомаха, так хватили мы с ней мурцовки. Не через дверь, так через окно, а то и через трубу проникнет в зимовье. Решили мы изловить пакостника. Поручили это дело мне. Каких я только ловушек ни придумывал, – продолжал Анисим, – не могу поймать и все. Ребята уж надо мной подсмеиваются, не заодно ли мы со зверем. Однажды попала мне на глаза фляга, компот в ней студили. Дай, думаю, насторожу эту флягу.

– Да ну? – загорелись глаза у Гриши. – Неужто во флягу залезла?

– Залезла, – засмеялся Анисим. – Размочил я урюк и приклеил на дно фляги, чтобы не вытряхнула. Оставил флягу у порога в зимовье, а сам пошел сеть потрясти. Сижу, выбираю рыбу, слышу, гремит. Ага, думаю, клюнула голубушка. Прибегаю к зимовью, так и есть: кружит зверь с флягой на голове. А у меня и аркан на тот случай приготовлен. Заарканил росомаху…

– А потом?

– Потом? Всыпали горячих и отпустили, думали, больше не придет.

– Пришла?

– Была. Да еще в отместку, что ли, и продукты съела, и постели в мелкие клочья изодрала, – закончил рассказ Анисим. – А денек-то, Гриша, а? Воздух-то звенит. Повернем, однако, переобуемся да побежим. – Вернулись к колодине. Гриша снял носки, сунул их в мешок, подвернул портянки, натянул бродни, но идти не торопился.

– Папань, а ты не рассказал, каких горячих присудили росомахе. Пороли?

– Всыпали…

– Надо было приручить. Чего ж бить-то. Хоть и зверь, а отомстит…

– Мстить-то за что? Кто кому должен мстить? Она же первая пакостить стала.

– Тогда квиты, – сделал вывод Гриша. – Вы ей горячих, а она вам постели – спите на голых досках.

– Так и вышло, – согласился Анисим. – Спасибо этому дому. – Анисим поклонился колодине.

Гриша навьючил котомку, взял ружье, и снова в путь. Ружье Грише показалось легче и сподручнее, чем вчера, но простить себе промаха он не мог.

Гриша старался вспомнить: видал ли он мушку, когда целился? То, что ружье плясало, – это он отчетливо помнит. Из рогатки бы не промахнулся. За двадцать пять шагов консервную банку Гриша сшибает, это подтвердят ребята, а вот из ружья ему не приходилось стрелять, если не считать то далекое, как казалось Грише, время, когда они жили на Сплавной. Тогда капитан буксира разрешил ему нажать на курок из своих рук. «Интересно, расскажет папаня дома, как я промазал?» Гриша сбавил шаг, прищурил левый глаз, пальцем стал прицеливаться в деревья и увидел старую оплывшую смолой затеску, а когда спохватился, отец уже ушел далеко вперед и поджидал его.

– Туда затески пошли, – показал Гриша на узкое горло распадка.

– А я так усомнился идти в эту щель, но раз туда затески – перекладываем руль.

Распадок обузился и уперся в голую скалу.

– Ну вот и второй перевал вершим, – высматривая на скале что-то, сказал Анисим. – Похоже, за этой скалой, под спуском, речка. Надо, Гриша, сводить тебя ранней весной на скалы. Кругом снег глубокий, а пригретая на солнце скала овсы выбросила, подснежники, как цыплята, в расщелинах сидят. Это ведь только издали кажется: скала, как щепка, – голая. А как штрихует ее зверобой – росписи по камню! Это надо, сын, видеть. Другой раз подойдешь к скале, приглядишься и глазам не поверишь – кабарга как будто приклеилась к скале. И как она умудряется так удержаться? Или козла обнаружишь. Глазом не поведет, как на картинке. Что там козел, – увлекся Анисим воспоминанием, – изюбр вытянет шею и замрет. И ты стоишь, боишься перевести дыхание. Красоту ровно кто в сердце поселил.

Ты как думаешь, сын, какой стороной ловчее обходить скалу? – Анисим вернулся в сегодняшний день, но Гриша еще оставался в мире сказочных козлов, кабарги, изюбра.

– А зачем он туда спустился? – невпопад спрашивает Гриша.

– Изюбр? – догадывается Анисим. – Как зачем? Зверобой достает. Трава потому и называется зверобоем. Я и сам сколько раз задумывался, что в этой траве заключено. Бьется зверь, а лезет за ней.

– Надо же, – вздыхает Гриша. Ему жалко зверей. – Козлы тоже разбиваются?

– Козлы? – переспросил Анисим. – Козлы и снежные бараны падают на рога, как кошки на ноги, рога пружинят, и звери остаются невредимыми.

– А у изюбря тоже ведь рога, да еще какие…

– Э-э, – не дослушав Гришу, перебивает Анисим, – в это время изюбр пуще глаза бережет свои рога. Если обломит рог – истечет кровью. Потом кровь затвердеет, окаменеет, а вся сила у него в рогах. Соперника, как на вилы, берет. Это осенью, а весной упаси Боже сковырнуть кожицу на рогах, она там нежная, пушистая, ворс как на бархате.

Гриша всегда считал, что рога – кость. Вон у теленка с наперсток еще, а крепкие – хоть гвозди забивай.

– Давай посидим маленько, – не снимая котомки, предложил Анисим и притулился к камню. – Ты скажи, такой кустище – и несет на голове. И что удивительно, пока зверь живой – рога стоят, стоит ему пасть – рога обмякли, на глазах потекли. Где тут собака зарыта?

– Дед Витоха добывал пантачей, а насчет рогов не говорил.

– Н-да. Пантача добыть – не шутка, панты сохранить – вот работа. А то или кровь упустишь, или проквасишь рога.

– А ты, папань, добывал?

– Приходилось.

– Рассказал бы, а?

Анисим поглядел на солнце.

– Если только в двух словах. Как панты «варить». А на изюбря мы с тобой еще сбегаем… Скажем, добыл пантача, сразу рога перевязываешь в нескольких местах, делаешь скрутки-колбаски. В это время котелок с соленым раствором кипит, колбаски опускаешь в раствор. Но тут надо чутье иметь, чтобы не переварить. Опустил колбаску – на счет раз, два, три – вынул. Остудил, снова макнул в раствор так, чтобы верхний слой рога законсервировался, а внутри него оставалась живая кровь. Как соль на бархатной шерстке выступит, так и колбаски подвешиваешь проветрить на ветерок в тени. День-два повисят, если погода сухая – готовы панты. Тогда можно колбаски завертывать в чистую холщовую тряпочку так, чтобы никакое насекомое не проникло, особенно зеленой мухи бойся.

– Ну, а если погоды нет? – поинтересовался Гриша.

– Над костром, вернее, над углями делаешь навес, развешиваешь колбаски, тогда уж руку не убираешь с них.

– Папань, а куда деваешь пантовую кровь из кружки?

– В рот. Так все охотники делают.

– А ты пробовал? Вкусно?

– Ничего. Другой раз валишься с ног от усталости, глотнул – откуда и силы взялись. Еще бы сто верст отмахал.

– Да ну! – восхитился Гриша. – Вот бы достать, а? Глотнешь, силы прибавятся, и с ребятами снова в бой. Мы бы им дали.

Анисим с Гришей поднялись еще выше. С трех сторон обступили их скалы. Над головой трехглавый зубец. «Это и есть «Три брата», – догадался Анисим. Туча с синим острым краем наползла на одного «брата» и обезглавила его.

– Пойдем правее, – предложил Анисим, – кажется, есть за что зацепиться, тропа вроде наметилась.

Грише было все равно. Он шел и мечтал. Вот бы нацедить крови. Принести домой, глотнуть из бутылочки, вызвать на поединок Степана Виткова – и на лопатки р-ра-з.

– Ты чего, сын, застрял?

Анисим уже на первый уступ поднялся. Гриша рванул вперед, помогая руками, обошел отца и влез на замшелый, похожий на сундук, камень.

– Есть порох, – подбодрил Гришу Анисим, – никак пантов хватил, а?

– Хватил, папаня, – признался Гриша.

– Тогда вперед.

Они оказались на широкой, вполне доступной полке в скале, она как бы для хода и сотворена природой: спирально, уступами лезет на скалу. На такой тропе лучше не оглядываться и не смотреть вниз. Ощупай ногой и твердо ставь ее. Спружинил, сделал шажок, снова нащупай уступчик и так маленькими шажками одолевай. Чем ближе перевал, тем сильнее завихряется тропа. Скала как бы опрокидывается, и тропа, втягиваясь в узкую прорезь между «братьями», тоже идет на конус.

– Ну еще маленько поднажмем, и на пупке скалы…

– Папань, а ты можешь сказать, почему у кошки глаза горят?

– Ночью, что ли? Чего это ты?

– Нет, ты скажи. У коровы не горят, а у кошки – как лампочки светятся.

– Кошке ночью мышей ловить, а корове зачем свет готовое сено жевать, – отдышавшись, пояснил Анисим.

– Да не к этому я. Не знаешь, так и скажи.

– Не знаю, – согласился Анисим.

– А я знаю. У кошки шерсть вырабатывает электрический ток. И передает на глаза. Гладил кошку?

– Чесал, сыплются искры. Сейчас придумал насчет электричества?..

Анисим вытянул горбовик на перевал, высвободил руки из лямок, опустил его на землю. Гриша подошел к отцу, тоже сбросил вьюк и огляделся.

Синим морем перед ними лежала тайга. А скалы, словно корабли на якорях, проступали в этом море. На дне распадка, из которого они только что поднялись, виднелись пролежины смятой осоки и коросты перестоявшего хвоща. А по опушке, у подножья скалы, полыхала рябина, выступы горели шиповником.

– Благодать-то какая, встань-ка рядом. – Анисим поклонился Создателю и широко перекрестился, раскланиваясь на все четыре стороны. Поклонился и Гриша, больше из уважения к отцу, и застеснялся.

– На такую красоту с усердием молись, сын, – заметил Анисим.

Так и стояли они вдвоем. Большой и маленький.

– Папань, по сухарику бы, а?

– А кто нам запретит роскошничать, – встрепенулся Анисим, – спроворим. – Он взялся за мешок, выбрал коричневый, с золотистой корочкой сухарь и подал Грише.

– Без приварка и до овина день в три длины. Ну это так, присказка, впору обед стряпать.

– Сам же говорил, без воды какая стоянка.

– Я и сейчас от своих слов не отопрусь, – вдел руки в лямки Анисим. – Привал куда ни шло, а вот стоянка без воды, что вшивому без бани.

– Скажешь, папань.

– Ну ты определи.

– Могу. Рыбаку без речки что охотнику без собаки.

Гриша еще окинул глазом редкие прогнутые в стволе сосенки, стланик; кустарники венчиком окаймляли скалистый пик. Анисим уже встал на тропу, Гриша вьюном между камней, только горбовик мелькает.

– Папань! – закричал Гриша. – Смотри, мельтешит… Речка!

Анисим повеселел. Речка оказалась сажени в две. Она обессиленно шумела на шиверах, была прозрачна, сверкала обледеневшими, торчавшими из воды торосами. Солнце едва не доставало изрезанной зубчатой горы на горизонте.

Гриша горбовик долой и схватился за нож вырезать удилище.

– Ставь, папань, воду на уху.

– Хорошо, Григорий, – снимая заплечник, согласился Анисим. – Только как насчет крючка? – спросил он.

Гриша сдернул с головы шапку, отогнул козырек.

– На, смотри.

Действительно, под козырьком цепко держались два крючка с мушками, под кобылку.

– Запасливый мужик, – одобрил Анисим.

Гриша схватил под рыбу котелок, но Анисим придержал его вопросом.

– Может, заварухи сотворим, а? Рыбу еще надо чистить, под нее мешок нужен.

Анисим разобрал Гришину котомку, накинул лямку ему на шею, так что горловина пришлась под правую руку.

– Ну, чем не рыбак, – осмотрел отец сына. – А я поставлю таган, костер разведу, трапезню сооружу, – поискал Анисим глазами место, где сподручнее будет обосноваться.

Гриша вырезал черемуховое прогонистое удилище, посвистал им, привязал на леску крючок и пошел к реке.

Закраек взялся льдом. Было видно, что вода идет на убыль. Берег словно из-под стеклянного козырька смотрел на мальчика.

Сколько Гриша ни закидывал удочку, но не мог достать до заветного места. «Забрести бы, да только мочить бродни». Гриша попробовал стать на лед, пытаясь дотянуться удилищем. Удилище он вырезал длинное, но удержать сырой черемуховый ствол и обеими руками не смог. Осталось забраться на камень. Гриша ступил на край закрайка, тот обломился, и Гриша по колено скользнул в воду. Обломки льда подхватило течением и понесло на стремнину. Гриша стоял в воде и не знал, что делать. Все равно ноги уже вымочил, да и вода не так уж обожгла под коленками. Гриша сделал шаг, другой… Камень был скользкий, обледенелый. Тугое стремительное течение срывало и придавливало его к камню. Гриша скользнул по камню животом, и течение сразу отпустило. Он встал на колено, удерживаясь на руках, поднял ногу, вылил из бродня воду, почувствовал, как обожгло под рубашкой, захолодило живот. Из другого бродня вылил воду. Встал на колени. Посмотрел на берег. Из кустов белой веревкой висел от костра дым. «Хорошо, что папаня не увидел». На ноги Гриша встал осторожно. «Ну теперь держись», – сказал он себе. Закинул удочку, и не успела мушка коснуться воды, как удилище подернуло. С потягом на себя Гриша подсек удилище, в воздухе, растопырив плавники, радужно сверкал хариус.

– Папань! – не удержался Гриша. – Смотри, морсовик! – потряс он над головой рыбиной.

И показывать не надо. Анисим знает – хариус-морсовик, темный с золотистыми заклепками, от маленькой головки с крутых боков до хвоста. Обычный речной хариус – с крапинками на боках, с зеленоватым маленьким плавником на спине. Морсовик, если свой руль поставит, то в ладонь, красные перепонки просвечивают на солнце. Анисим не раз видел, как морсовик идет на икромет и берет водопады, тогда плавник, словно парус, держит морсовика. И не свалить его никакому течению. Перед водопадом морсовик берет разгон. Плавник из воды стоит веером. Анисим не раз слышал, как трещоткой стрекочут плавники морсовика, когда он схватывает воздуха на самом водопаде.

Морсовик – рыба сильная, он поднимается на нерест под самые ледники, где берут начало речки. Анисим хотел пойти посмотреть Гришин улов, да в котелке закипела вода. Он бросил щепоть соли, сдвинул котелок с огня. Из кружки тоненькой струйкой ссыпал муку, помешивая ложкой. Мука загустела, еще две, три минуты попыхтел котелок – и заваруха готова. Анисим достал из мешка бутылку, выдернул зубами пробку и набулькал в ложку янтарного рыбьего жира. Заправил заваруху, и потек запах копченой рыбы.

– Гриша-а! К столу-у, – позвал Анисим.

– Счас, папань.

«Ну, теперь не дозовешься». – Анисим взял топор, срубил сушину, откряжевал чурку, расколол ее и вытесал две плахи – одну, на рогульках, приспособил для стола, из другой сделал лавку. Отставил от огня котелок.

– Гриша, похлебка стынет!

– Папань, начинай… Я счас…

– Да оставь ты этого тайменя на вечерний клев.

Анисим вышел на берег и увидел сына. Тот сидел на обледенелом камне, как полярник на дрейфующей льдине. Вокруг бурлила ломкая вода. «Как же он туда попал?.. Скользнут ноги, удернет под перекат». Анисим, не раздумывая, забрел и, как Гриша ни брыкался, снял его вместе с уловом. У костра помог стянуть бродни. И тогда рассмотрел улов.

– Есть рыба в речке, – определил Анисим. – Если и дальше так пойдет, придется коптильный завод ставить.

У Гриши от штанов валил пар. Отходили и ныли ноги, колотила мелкая дрожь. Он готов был лечь в костер. Анисим положил на стол ложки, поставил кружки, горку сухарей выложил и тогда снял с котелка рушник, Гриша потянул носом, оторвался от костра – и за ложку.

– Да ты садись, – похлопал Анисим по строганой плахе. – Стоя-то кто ест. – Сам примостился на валежину с другого конца стола, убрал из-под руки соль и тогда зачерпнул и осторожно через стол понес ложку, подул на нее, схлебнул.

Гриша непослушной рукой поддел светлый мучной кисель, протянул дном ложки о край котелка, чтобы не делать дороги, приклонился над котелком, схлебнул, не чувствуя вкуса.

– Пришлось бы рыбака сдалбливать с камня, – выговорил Анисим сыну.

Они ели, соблюдая очередность, а когда ложки хватили дна, Анисим отложил свою. И на этот раз котелок скреб Гриша.

– Ты его выверни, – посоветовал Анисим.

– Чулком, что ли? – принял шутку Гриша.

– Хоть чулком, хоть рукавицей, только чтобы насладиться, – пропел Анисим, из-под ладони рассматривая лес, речку.

– А место, Григорий, тут отрадное.

Гриша бренчал котелком.

– Чего молчишь?

– Смотря к чему ты клонишь.

– Как к чему? Столбить место, крепость ставить. А то ведь как бывает? Ломишь, ломишь через тайгу другой раз и все не найдешь места по себе. То берег сырой – не глянется, то лес выморочный, то речка не в ту сторону бежит. А тут, погляди, и кедрач сподручный: хоть орех бить, хоть дом рубить. И дрова вот – сушины, – покивал в другую сторону Анисим, словно пересчитал сушняк. – Плесо, – повернулся Анисим лицом к речке, – только не разберу, скалы там… у тебя глаза поострее, – показал Анисим вверх по течению речки.

– Скалы, папань, отвесно падают, – с котелком в руке встал рядом Гриша.

– Ну так чем тебе не подходит?

– Я не сказал. Если бы плот соорудить. Можно было бы зайти под перекат. Наверняка таймень стоит.

– Зимовье ставить – так во-он на том уступчике, – показал Анисим в прижим реки, откуда начинал вздыматься скалистый берег.

Гриша увидел ровную площадку, и от нее по одну сторону выполаживалась к реке лесистая гора, в другую – в глубокий скалистый распадок втягивалась через плесо речка. И подход к площадке был доступным, светлым и от реки и от леса.

– Маманя бы когда собрались с Машей за ягодами. Сашка притопал бы…

– А я что говорю! – Анисиму все больше нравилось место. Он уже и лес высмотрел, а чего высматривать, глянул и вымерил, сколько и какого надо. Деревья свечами стоят. Правда, от реки разлапистый кедрач, но зато на склоне и лучшего не найдешь, и под гору катать сподручно.

– Так что, Гриша, – подытожил вслух Анисим, – будем якорь бросать. – И пошел к речке. Спуск был вымощен булыжником и отшлифован весенней водой, а между камнями в швах пророс и теперь переломился и сник стрельчатый и порыжевший дикий лук. Низко над водой берега залепила цветущая верба. «К добру ли, когда не ко времени», – подумал Анисим. Сколько раз он примечал, когда в долгую и теплую осень набухают почки, верба начинает цвести – хорошего не жди. По живому ударят морозы. И тогда застреляет кустарник, заухают деревья, застонет тайга – быть бескормице.

Гриша переобулся и догнал Анисима на берегу.

– Видишь, папаня, – показал он в русло реки, где с порога падала черная вода, – там омут. И где мырит и строгает пену обратное течение – улово. Там таймень. На плоту можно подойти.

– Таймень пусть постоит, мы еще до него доберемся, а вот заездок с этого берега можно отгородить, лоток поставить – с рыбой будем. Но рассиживаться не дело. – Анисим взглянул на небо. – Погода обманчива. Пока снега нет, мха надрать не мешало бы, камня на печку припасти… Да в два топора долго ли нам срубить хоромину? – повеселел Анисим.

– А ты уверен, папаня, что эта речка и есть Шанталык? Дед Витоха говорил, до нее три дня топать.

– Шанталык не Шанталык, а мы наперехват через ущелье сколько срезали верст?..

Грише и сказать нечего.

– Тогда пойдем дрова готовить, – повернул от речки Анисим.

Ветер шумел, не доставая земли. Тучи подрастали. Анисиму природа казалась живой. Он подмечал в ее настроении перепады и считал, что тон всему в ней задает небо. Какое небо – такой и лес. Небо – душа всего, от него и вода, и огонь, и леса, и его обитатели. Это они чутко внимают небу. Скажем, изюбр встал на отстой – ветру быть, белка опустила хвост – непогода и ненастье. Колонок за сутки до грозы из норы не выйдет. Да и рыба погоду чует. Окунь залег в траву или на глубину ушел и не реагирует на наживку – к шторму. Комар и тот чувствует погоду: перед дождем горячей смолой льнет. Кузнечик перед бурей обхватит лапками свою лошадиную голову и замрет на изнанке листа, хотя ни облачка на небе. Смотришь, через час-другой раскололось небо, загромыхало. Желна запросила «пить» – не днем, так ночью дождь прольется. Или бурундук высвистывает: «будет дождь», «будет дождь» – дождь зарядит. «Надо заготовить дров, да срочно соображать, куда бы голову спрятать на случай непогоды».

Анисим поднялся от берега, приглядел подходящее место, вошел под разлапистые кедры, как под крышу, не то что ветер, даже свет слабо проникал. Выбрал площадку под шалаш, обрубил кустарник, расчистил под костер место, подрубал и скатывал в рулон мох и все думал, как устроена природа.

Всю эту народную и лесную мудрость стремился Анисим передать сыну, благо слушатель он хороший да и вопросы задает по делу.

– Папань! Где ты?

Гриша подходит со своим топориком.

– А когда белковать пойдем?

– Мы и так в тайге, – не торопится с ответом Анисим. Ему жаль покидать мир таинственного. – Я вот думаю, шалаш или балаган ставить.

– А чем отличается шалаш от балагана?

– Как чем? Шалаш на скорую руку, три кола поставил на конус, сверху травой обложил или лапником, лапник под бок, котомку под голову – ночь коротай, дрожжи продавай. От ветра, от дождя или снега защитит. Балаган – уже из жердей, их покрывают корьем или травой. И стол, и нары, и печь, бывает, ставят, так что выбирай.

– Зимовье раздумал ставить?

– Пошто? И зимовье поставим. У костра не высидишь.

– Зимовье рубить, времени много надо, – решает Гриша, – на скорую руку если, то шалаш. Может, разделимся, а, папань? Я на берег.

– А стоит ли распылять силы, – засомневался Анисим. – Но если настаиваешь, так давай, – взялся Анисим за топор.

Гриша со своим топориком побежал на берег. Он высмотрел по вершине сухостоину: если свалить, раскряжевать, пожалуй, хватит на плот, на одного. Продрался сквозь кусты, ударил топориком по комлю – дерево зазвенело, отдался удар в руки. «Лиственница, – догадался Гриша, – куда такую на плот? Тяжелая». Гриша задумался. Валить ли? Может, на берегу поискать подходящее бревно. Гриша осмотрел спутанную и жесткую, как проволока, траву. Не найдя подходящего бревна или хотя бы подручного хлыста, выбежал к воде. Есть и около воды деревья, с корнями принесенные паводковой водой. Гриша потюкал топориком, без пилы не взять. Глянул на солнце. Забрался на карчу – посмотрел на отца. Тот уже и площадку очистил, и остов шалаша стоит треугольником. У Гриши заныло сердце: сколько времени топчусь без пользы. Вот-вот солнышко сядет. Гриша скатился с карчи. Он решил отрубить хотя бы вершину дерева, что прибило к берегу, хоть и сучьев на ней много, однако топорика не увидел.

Гриша по своему следу сбегал до сушины и обратно, поднял голову, топорик воткнут в карчу. Глянул на солнце, засуетился. Без пилы делать нечего, и клев пропускает. Он лихорадочно заработал топором, пытаясь сбить с этого дерева сучья, но сучья мореные пружинили, как железные. Гриша и фуфайку сбросил, и шапку – тюкал, тюкал топором, пока сумерки не спустились, тогда только направился к отцу. Анисим тесал бревно, неподалеку стоял шалаш, как копна, бревно выходило из-под топора гладенькое и белое, как яичко.

– Ты чего, папань, его так оглаживаешь? Кто его тут увидит? – Гриша пытался вопросом спрятать неловкость.

– Работай, сынок, всегда с душой, сердцем, и самому будет благостно, – не выпуская из рук топора, пояснил Анисим.

– Папань, возьмешь меня в напарники? Без пилы там худо.

– Становись рядом, теши. – Но, вскинув голову, спохватился: – Дров на ночевку, однако, надо… Да ужин приставлять засветло. Лучще кедровых дров не бывает, и дух от них отменный, и жар устойчивый, и не стреляют углем, не то что елка – бьет навылет.

Анисим и в тайге любил дрова по «калибру», аккуратные чурбаки, а не навалом хлысты, как чаще всего и кладут таежники. Анисим не любил такой костер.

А Грише уже хотелось нырнуть в шалаш и на постель из стланика. Но что скажет отец? Получалось, вроде отлынивал от дела. Теперь жалел Гриша, что решил быть сам по себе. Вдвоем бы и шалаш смастерили, и плот спустили на воду, и сейчас бы наверняка он тайменя выволок.

– Ну как, Гриша, тайменя подсек? – подает пилу Анисим. Он уже стоит на колене перед сухостоиной.

Гриша хватает пилу за ручку и тянет к себе.

– Да ты не дергай так, а то выдернешь пилу вместе с рукой.

Пила с легким шепотом вписалась в окружность ствола, а когда дерево расслабилось, Анисим вынул ее из реза.

– Встань, Гриша, мне за спину, – попросил Анисим. Он топором подсек сухостоину. Дерево, прочеркнув макушкой по закатному лиловому небу, хряснуло о землю, да так, что и речка, и горы, и распадок откликнулись троекратно.

– Ну вот, – воткнул в свежий срез топор Анисим. Откашлявшись, посмотрел как бы с сожалением на сухостоину. Она лежала острой иглой без сучьев и коры.

– Давай-ка еще маленько, зашли с вершины. – Анисим подал Грише конец пилы. «Вижить, вижить» – и отлетели первые чурки. А чем ближе к комлю продвигались пильщики, тем пила труднее грызла неподатливый комель. И как Гриша ни нажимал на пилу, дело не убыстрялось.

– На сегодня хватит, – сказал Анисим, когда отвалилась очередная чурка. – Теперь займемся извозом. – Анисим взвалил себе на плечо от комля первую чурку и с топором в руке пошел торить дорогу. Гриша попробовал вторую поднять, третью, четвертую – чурки не поддавались, только та, что у самой вершины, стронулась. Он поставил ее вначале на попа, а потом на плечо и почувствовал, как вдавились в мох и отяжелели ноги. Он слышал, как отец сбрасывал с плеча ношу и расчищал дорогу. По мху нелегко идти, а через валежины перешагивать еще труднее. Гриша старался не отставать от отца, но с каждым шагом чурка становилась все тяжелее, впору хоть бросай, но Гриша не бросил. Сделали первую ходку. Сумерки заштриховали лес, и только речка еще светилась на перекате.

– Уху стряпать или сухарницу? – спросил Анисим.

Гриша взял нож, котелок и побежал к реке, он знал, под какой камень положил отец его улов, сунул руку под камень – рыбы не оказалось. Гриша осмотрелся: может, не тот камень? Нет, тот. И ниша под ним вроде погребка, ведро рыбы войдет.

Гриша ощупал погребок.

– Папань, – крикнул он. – Ты куда убрал рыбу?

Топор перестал стучать.

– Как куда? Там должна быть.

– Нету.

Поленья отстучали; как видно, отец скидал их в кучу, и он появился на берегу.

– Правильно смотришь, – сказал он, подходя. – Этот камень. – Анисим встал перед камнем на колено и пошарил под ним, достал хвост. – Похоже, горностай попользовался, оставил нас без ухи, – предположил Анисим, высматривая следы. – Бегает зверек, – как бы одобрил Анисим.

– А может, соболь, папань? Или еще кто?

– Да не должно бы. Рядом стучали… Тогда, скорее всего, выдра… Утром разглядим. – Анисим зачерпнул в котелок воды, и они пошли к шалашу.

– Папань, а может, росомаха? – притушив голос, спросил Гриша.

– Рассвет покажет.

– Может, мне посидеть у камня с ружьем?

Анисим промолчал. Подошли к шалашу, он поджег приготовленные на костре дрова, повесил на таган котелок.

– Ночью-то кого увидишь? Послушать разве. Тогда костер гасить надо, – запоздало ответил он на просьбу Гриши.

Костер разгорался, отбросил темноту к шалашу, а за шалашом она изогнулась и затаилась черной кошкой.

– Кто же это мог быть? Если хвост у рыбины отгрыз, значит, небольшой зверь?.. А может, папань, правда выдра? Она любит рыбу.

– Что ей, мало свежей? – расставляя кружки, себе противоречил отец. – Но опять же голову съела – ее повадка.

– Вот бы хорошо добыть, – вдохновился Гриша.

– Кому что, а рыбаку поплавок, – усмехнулся Анисим. – Выдру добыть фарт надо… Осторожный зверь, без ловушки не подловишь.

Котелок зафыркал, отозвался шипением костер, и Анисим позвал Гришу за стол. Отсвет от костра метался по столу, выхватывая то котелок, то ложки, то кружки. Гриша разложил и положил в свою кружку сухари, а Анисим плеснул на них кипятком из котелка. Вкусно запахло прижаренным хлебом.

– По такому случаю, – Анисим положил перед Гришей белый комочек сахара величиной с наперсток.

– Хочешь, в сухарнину клади…

– Вприкуску. А тебе, папань?

– Я в сухарнину, – Анисим бросил свой кусочек, помешал ложкой в кружке.

– А я люблю голый сахар…

– Губа не дура, – посмеялся Анисим.

– Язык не дурак, – переиначил Гриша поговорку с сахаром за щекой.

Отужинали. Гриша из-за стола и взялся за топор – рубить от костра к речке мелкий кедрач.

– А это зачем? – поинтересовался Анисим.

– Чтобы видно было речку.

– Можно выйти да посмотреть. Без надобности зачем губить кедрач? Да и по ноге попасть легко при этом свете…

Гриша остановился.

– Да тут целый лес, – потыкал он в стороны топориком. – Рубить не перерубить.

– А разве после нас люди не будут жить? Ты не собираешься жениться?

Гриша опустил топорик.

– Я еще не дорос.

– Дорастешь. – Анисим вернулся к костру, за ним и Гриша. Придвинулись, чтобы хватило теплом от костра, сели за чурку. – Для того и я около тебя, чтобы ты мог расти. – Анисим нежно положил руку на плечо Гриши и, застеснявшись душевной сердечности, перевел разговор на другое. – Почему стланик держится на голых камнях?

– Не знаю.

– Потому и не падает, что весь курень от одного корня произрос. Не дают стланику упасть сородичи. К примеру, – нашел сравнение Анисим, – люди раньше держались дедовской крепью. Он был корень, от которого все произрастали, хоть и отделялись, а корней не рвали. Тут же рядом кустились. Не в тягость были и старые корни. Они скрепляли. Вот и я хочу, чтобы мой внук, Бог даст, увидел эту красоту, и пользовался ею, и приумножал ее. А если мы все будем прихоть свою тешить, то в два счета оголим берега. Вот и я хочу, – снова нажал Анисим на слово, – чтобы твой сын и внук здесь шишки сшибали. Ты-то невесту еще не присмотрел? Если не хочешь, не говори. Твой секрет.

– Наташку Пронину, что ли?

– Это что, бухгалтерши дочь?

Гриша покивал, а Анисим задумался.

– По себе дерево надо рубить. А то губы накрасит…

– Да не красит она, – вступился за Наташу Гриша, не дав договорить отцу.

В Баргузине никто из женщин губы не красил. Если отец вспомнил заезжего на завод бухгалтера-ревизора, так что ее считать. И то весь поселок сбежался глядеть. Бабы коров побросали, как были в обрядном, так, не переодевшись, ринулись на улицу.

– Наташа не красит, – повторил Гриша, подумав, что отец не расслышал.

– Дак я к слову, – как бы извинился Анисим. – Если девчонка глянется, береги и не давай в обиду.

– Я и так, – с живостью откликнулся Гриша.

– Дрался?

– С Витькой, – охотно ответил Гриша.

– Надо бойцовские качества проявлять, – поддержал Анисим. – Только с умом, а не без толку махать руками.

– Сам он к ней лип.

– Ну тебе виднее, – согласился Анисим.

Встал с чурки – размял спину.

– Кажется, на седало пора.

Анисим завалил на костер комлистую чурку, искры пчелиным роем хлынули из костра и, извиваясь, пропали в черном небе. Темнота прихлынула к костру.

– Сходи за кустик да полезем в берлогу, – сказал Анисим. Достал из мешка Грише носки, себе валенки. В шалаше остро пахло пригретым сладким лапником пихты и стланика. Ветки пружинили, щекотали лицо. Анисим уложил под головы мешки и подождал Гришу, тогда уж и улеглись.

– Не забыл, папаня, ружье?

– Да вот оно, – поворочался Анисим в тесном шалаше, высвобождая ствол ружья.

Грише показалось, что он только закрыл глаза, а уже рассвело. И костер обесцветился. Из шалаша хорошо видно. Над костром висит котелок. В шалаше на лапнике – как на перине. Ногам в носках холодновато, но можно вытянуть поближе к костру. Можно было бы и не вставать, отец не будит, да в брюхе скулит… «Все равно вставать, – решает Гриша. – Да и клев пропустил, не разбудил папаня…» Гриша высунул голову из шалаша, вытянулся к костру, посидел на корточках минуту, погрел перед собой руки, заглянул в котелок и сразу догадался – молоко ореховое. Поджимая ноги по холодному мху, зашел за шалаш. Отец стесывал пенек под ступу: толочь на молоко орех.

– Папань, доброе утро!

– И тебе, – поднял голову Анисим. У ног его горка вышелушенных шишек.

– Ты когда, папань, успел?

– Кто рано встает – тому Бог дает…

– А меня пошто не разбудил? – упрекнул отца Гриша.

– Таймень будил, – подзадорил Анисим, – хлестался под перекатом, а может, на плесе…

– Ну, папань…

– И я говорю… Утро-то подходящее, и червяков тебе добыл, – показал Анисим бело-желтых с черной головкой короедов.

– То, что надо, – вспыхнул благодарно Гриша, ссыпая из горсти в карман куцых, в гармошку червяков.

– Ты хоть обутки надерни, а то в носках убежишь, – напомнил Анисим.

Гриша с удочкой в руке продрался за кривую излучину к прижиму. Невысокий скалистый берег опускался отвесно в воду. Черное свивающее течение говорило о большой глубине. Гриша отметил, что за ночь лед прибавил и закраек остро стелился, но не доставал еще русла реки.

Блики слепили. Невысокое холодное солнце лежало по всей речке, казалось, она вытекала из солнца и разливалась по плесу. Гриша достал из шапки заветный крючок, насадил червяка и, поплевав, закинул удочку. Течение подхватило наживу, крутнуло в воронке и вынесло на стремнинку. Гриша, не отрываясь, смотрел на воду и видел, как, ломаясь, увеличивался в прозрачной воде короед. И тут словно сабля сверкнула на солнце. Гриша безошибочно определил по красным плавникам и хвосту – таймень. Рыбина промахнулась, не заглотнула наживку и ушла на глубину за черный камень.

Гриша поднял удилище и, насколько хватала рука – он стоял у самой кромки обрыва – забросил удочку ближе к камню. Не успела леска уйти на глубину, как удочку поддернуло. Вмиг удилище изогнулось в дугу. Гриша понял, что таймень уходит под лед. Не раздумывая, напряг силы, ему показалось – леска зазвенела. «Уйдет!» Гриша обеими руками пытался выхватить удилище, но леска чиркнула об острый закраек льда, и удилище, выстрелив, выпрямилось. На конце его болтался кусок лески. Гриша чуть не заплакал и пошел от берега к шалашу.

– Ну как, рыбак? – громко спросил отец, не отрываясь от топора.

Гриша показал удилище.

– Жалко, – вздохнул Анисим, – лишились орудия.

– Если бы с плота, выволок бы тайменя… – укорил себя Гриша.

– Если бы да кабы – в огороде росли бы грибы. Будем делать заездок… Рубить зимовье, а вначале – дрова.

– Прорва этих дров идет, – согласился Гриша. – Давай, папаня, железную дорогу проложим.

– Дрова возить, что ли? А на рельсы чего пустим? – принял игру Анисим.

– Жерди. Вот, – остукал Гриша тонкую прогонистую осину.

Анисим поплевал на руки, взялся за топор. Встрепенулась листьями, словно соскочила с пенька осина и, прошумев веником, легла по направлению раскряжеванной сухостоины. Гриша за топорик – и обрубать ветки, «тинь», «тинь» – отлетают сучья. Анисим прокладывает трассу, вместо шпал валежник, а то и чурку под «рельсу» подстраивает. Уложили дорогу по ширине чурки. Гриша прикинул и восхитился про себя отцом: прямо на костер смотрит путь. Закатили на «рельсы» чурку. Гриша катнул ее, и чурка покатилась под уклон, Гриша за ней, на ходу поправляет, чтобы не сошла с пути. Приходилось и притормаживать одну сторону чурки. Он скоро приспособился не упускать чурки с валежника – «рельсов», и «состав» прибывал на конечную станцию «Костер», не теряя «вагонов»-чурок.

Анисим встал и за стрелочника, и формировал состав, устанавливая чурки. Гриша возвращался «порожняком», забирал чурки и гнал их к костру. Потом они снова валили сухостоины, отмеряли «железнодорожной меркой» и разделывали сухостоину на «вагоны». «Паровозом» был комель – первая чурка, самая тяжелая.

– Может, разрешишь мне? – предложил Анисим, когда закатил на валежник толстый тяжелый чурбан.

– Тут, папань, не в силе дело, а в сметке, и главное, чтобы наш поезд не сошел с рельсов. Тут важно и скорость не потерять. Во-он, видишь, ложбина, – показал Гриша, – забуксуешь.

Анисим посмотрел – действительно вмятина. Вроде не было.

– Мох там, а ты не заметил, – подсказал Гриша.

– Ну что ж, давай рули, – сдался Анисим. – Посмотрю, поучусь…

– Век живи – век учись, – назидательно сказал Гриша. Он согнул в локтях руки и, упираясь ногами, толкнул от себя чурку. Чурка крутнулась, Гриша еще подналег, поддал и маленькими шажками побежал, раскручивая чурку.

В игру с чуркой Гриша вкладывал весь свой детский пыл и сознание того, что чурки нужно подкатить к костру. Анисим увидал, что сын притомился. Гудки «паровоза» все реже были слышны на «перегонах».

– Слушай, Григорий, – остановил он запыхавшегося сына. – Нужны приличные бревна на постройку зимовья, не подрядишься ли доставить? – предложил Анисим.

– Подумать надо.

– Сразу не скажешь, – согласился Анисим. – Серьезное дело по-серьезному и решать. Если три на четыре ставить зимовье, потребуется материал.

– А куда такое размахнул? Двенадцать квадратов?

– Делать – так с размахом. Можно бы и на скорую руку. Закопаться в землю, да сверху накатать два-три ряда, дыры заткнул – и готова берлога. На полусогнутых ходи в ней. – Анисим знал, что в зимовье «по-черному» нужда загоняла охотника. Тогда и под мох не выбирают. И углы зарубают так, что лишь бы не раскатились бревна. Потолок лапником из стланика или пихты закидают, снегом придавят. И каменка без трубы – в дверь топится. Нагрелись камни – «кутают» зимовье – выгребают угли из каменка и лаз затыкают лапником вместо двери. На лапник и ложатся. Ночь прокоротал… Выйдет из тайги такой охотник, сразу видно, в каком зимовье обитал. Чернее цыгана прокоптился.

– Ставить так ставить, – вернулся опять Анисим к своей постройке. – С окном, печью, с нарами, столом. Ну и чтобы смотрелось.

– А кому высматривать? – спросил Гриша.

– Как кому? Мать, сестра, брат, не думаешь звать? А то и завернет кто на огонек.

– И карниз тогда…

– Неплохо бы, – вдохновился Анисим, – красоту, сын, создавать надо в себе, тогда она и вокруг нас появится. Просто мы будем лучше ее видеть. Если у человека нет внутренней красоты, то и другой не может быть. Такой человек не способен создать ее для других. Одно от другого зависит. Так ты как насчет доставки сутунков?

– Пока никак. Не придумал.

– Придумывай. Не тороплю, – поглядел Анисим на небо, будто там ответ был. – Посиди с удочкой, обмозгуй. Крючок-то есть?

– Хариусовый остался.

– А ну их, этих тайменей, им бы крючки откусывать, хайрюзков да завялить бы, а? – мечтательно протянул Анисим.

– Пойду побросаю.

Анисим еще и сам не знал, какое ставить зимовье. Одно было ясно: если делать, то добротное. В хорошем жилье по-другому и себя чувствуешь. Не будешь лепить как попало, лишь бы с рук сошло. Да и дедовская закваска не позволит. Для Анисима дед Аверьян оставался человеком, на которого хотелось походить в деле. Дед был самым великим человеком для Анисима. Брал дед примером. Не припомнит Анисим, чтобы Аверьян сфальшивил, хоть в малом, хоть в большом. Почему он деда вспоминает? – спросил себя Анисим. Отца-то он видел мельком. Выезжал и приезжал тот ночью. Дед был постоянно рядом, он по дому управлялся. Вокруг деда домашность вращалась. И не только по дому, с людьми жили и меж людей. Как-то дед Аверьян заикнулся: «Ты бы, Аниська, слетал в Степановку к тетке Елене, подлатал бы ей чулан». Анисим на скорую руку и подлатал ей чулан.

Через неделю дед спрашивает:

– Так ты был у тетки Елены?

– Ну был. Да что, родня она какая?

– Все мы сродственники на земле. Я еще вот таким, как ты был, бегал отцу тетки Елены крутил точило. Ее дед моему деду кумом доводился, вон куда… А как бы ты хотел? Это только басурманы для себя живут, да еще и пакостят. А мы-то на белый свет пришли зачем? Откуда мы взялись? Не было бы меня, не было бы и тебя, Аниська. Пораскинь-ка умом. С какого краю ни возьми – наша земля-кормилица. Один кровью полил, другой – потом. И спрос с нас полной мерой, кого мы оставим после себя.

Анисим убежден: что в человеке заложишь, то и возьмешь. Драли? Но исключительно того, кто преступил черту дозволенного, обозначенную веками. Били за воровство и обман, секли за клевету, навет и вранье, наказывали и того, кто слова не сдержал. Анисим перенес из прошлого на сегодняшний день случай из жизни. Обещали брезентовые рукавицы рыбакам – не сдержали слово. Гребцы спустили кожу с рук. Раньше бы за обещанное спросили, нонче помалкивают. Скажи – нехороший. Начальник засолочного цеха в прошлый раз хоть и по бумажке читал, а приврал пуд-два к заданию, – пустяки, скажут, но ведь неправда. Веревочка дальше стала виться, директор похвалил начальника, директора поставили в пример в районе. В привычку вошло – друг перед другом похваляться. Глядя на старших, и молодежь «способность» проявляет. Откуда тогда возьмутся и слово, и честь? Вот Васька Круп, рабочий-экспедитор, лезет Анисиму случай на ум, смошенничал, украл бочкотару не для себя, для коллектива, находчивым слывет.

Раньше отец отвечал за сына, сын за отца; теперь пошла мода – никто ни за кого не отвечает. А бывало, еще дед Аверьян говаривал: «Какие сами – такие и сани».

Как рассказать о прошлом сыну, когда сам многого не понимал? Теперь Анисим был готов к разговору. Если не отец сыну, так кто еще скажет правду? Все-таки жизнь емче школы, справедливее. В школе из ветвистого дерева жизни норовят ствол оставить. Анисим не соuласен, что зажиточные – это кулаки да подкулачники – поганые люди. На справном крестьянском хозяйстве и Россия держалась.

Конечно, в школе и грамоте учат, и писать, и читать. Анисим не против школы. А что осенью на месяц, на два позднее садятся за парты старшие школьники, так Анисим ничего худого в этом не видит. Помощники в семье растут. В тайге спромышляют, тайгу и оберегут. Тайга отяжелела плодом, грех не попользоваться. Потом ученики, да и Гриша, наверстают. Здесь, в Баргузине, и учителя привыкли, что мальчишки на промысел уходят, хотя из города и были грозные бумаги, запрещающие детей отрывать от школы. Так их никто насовсем и не отрывает. Орех, скажем, ждать не станет, уйдет под снег, а им кормится та же пушнина: по осени не взял, не заготовил мяса – поститься зиму будешь. Да и с другого края возьми, – оправдывает Анисим охотников, – выходится парень в тайге, на свежую голову и ученье лучше дается. Не слыхал Анисим, чтобы кто из промысловиков-школьников в неуспевающих ходил.

Анисим встал на пенек, поискал глазами на реке сына. Гриша забросил удочку. К рыбе – молока бы. Анисим выбрал сподручный кедр, ударил по стволу обухом топора. Зашуршали и посыпались на землю шишки. Одна упала перед носом. Он достал ее из дырки во мху, подкинул, взвесил на руке – полная ореха. Анисим подобрал шишки и понес к костру шелушить.

У костра он разгреб палочкой струящуюся синими всполохами золу и посадил шишки. Запахло сладко орехом. Анисим любил печенку из шишек. Пока шишка пеклась, в пеньке выдолбил ступу. Ошелушил несколько шишек, истолок орех в ступе, переложил ложкой из ступы в котелок ореховую кашицу, еще засыпал порцию. Котелок на треть заполнился ореховой кашицей, и Анисим залил ее водой, помешал ложкой, скорлупа всплыла, он собрал ее. В котелке пенилось молоко, не отличишь от настоящего. И по вкусу чуть слаще коровьего.

– Гриша! Пора ужин готовить!

За работой день догорел как свеча в жаркой бане. Сумерки затопили берега, обузили речку, оставив узенькую серебряную полоску воды на перекате.

Гриша вернулся с уловом.

– Ну-ка, ну-ка, хвастай, – разглядывал снизку хариусов Анисим. – А я корову подоил, – показал Анисим на котелок.

– Молоко, – удивился Гриша, – попробую?

Анисим подал котелок.

– Ты, папаня, колдун, – едва оторвался Гриша от котелка.

– Ты тоже, Григорий, наговор знаешь, – кивнул Анисим на рыбу. – И уха, и посол будет.

– А если на рожень сотворю? – вызвался Гриша, выбирая покрупнее рыбин.

– Боюсь, язык отъем, спроворь. Ты у меня мастер по этому делу.

Гриша выпотрошил хариусов, сбегал, прополоскал их, посыпал перцем и солью. Пока вырезал талиновые прутья, рыба дала сок. Рожень готовить недолго: один конец прута заострил кинжалом, другой – шилом. На кинжал нанизал со спинки хариуса, а другим – шилом – воткнул в землю на таком расстоянии, чтобы огонь только теплым дымом окутывал. На этот случай под рукой и еловые шишки. По мере того, как на рожне рыба проваривалась, Гриша укорачивал рожень. И уже в конце держал он хариуса на углях, пока тот не взялся золотистой корочкой. Гриша отложил от костра рожень, кинул на угли приготовленные дрова, они затрещали и тут же вспыхнули. Всполохи выхватили из темноты отца, стол, метнулись на рядом стоящие деревья, высвечивая сверкающую изморозью хвою.

– Готово, папань! – подхватил Гриша рыбу на рожени и понес, как копья, наперевес, к столу. Один рожень положил перед отцом, с другого краю стола себе.

Анисим разлил по кружкам кедровое молоко – запивать горячую рыбу.

Гриша начал с головки, обжигаясь, высосал ее, запил холодным молоком и от удовольствия закрыл глаза.

– Я, папань, вкуснее ничего не ел. Раздаивать твою корову надо.

– Будем доить, – поддержал Анисим, довольный, что сыну понравилось кедровое молоко. – Я уж поглядел, есть орех, прямо над головой. Если погода постоит, не упустим.

– Заготовим, – отозвался Гриша. – Сколько сможем – унесем. За остальным можно потом сгонять.

– Я уж подумал, – допил свою кружку Анисим и опрокинул ее кверху дном. – Не сделать ли нам машину обдирать шишку?

Грише ничего не надо объяснять. Он видел у деда Витохи такую машину. Чурка с гвоздями, «барабан», ворот, наподобие той, какой из колодца воду поднимают. Только эта чурка в корыто вделана. Крутишь ее за рукоятку, она давит шишку, потрошит орех.

– Что ты на это скажешь? – допытывается Анисим.

– Машину сделать можно, – рассудил Гриша. – Но я обещал подумать о перевозке грузов. Да и времени в обрез, а мы и не белковали…

– Н-да, – как бы согласился с Гришей Анисим. – В хозяйстве так: одно делай, два в уме держи. Погонишься за сиюминутной выгодой, потом отрыгнется… Тут надо выбирать с умом.

– Если зимовье ставить, так и заездок городить… – подсказал Гриша.

– Тоже надо. Если белковкой заняться, то от зимовья, от ореха и от рыбы отказаться придется.

Гриша в ответ вздохнул.

– Без зимовья не выдюжить, – размышляет вслух Анисим, как бы приглашая к разговору и Гришу. – И на белковке без собаки не разбежишься…

– Что и говорить, – подтверждает Гриша.

– Разведаем сегодня тайгу, обоснуемся, а на будущую осень прибежим как надо, – подает надежду Анисим.

– С собакой? – оживляется Гриша, и голос его меняется. – Пусть щенок, натаскаем. Да, папань?!

– Своя собака – есть своя. Повадки знаешь. У каждой должен быть свой хозяин. Щенку тоже нужен хозяин. – Анисим встает с лавки, пересаживается на чурку к костру, снимает бродни, развешивает портянки, раскидывает на мох подальше от огня стельки. Гриша еще сидит за столом, подперев рукой подбородок.

– Буду, – с запозданием отзывается Гриша на слова отца. – Буду хозяином.

– Хозяином быть – живность любить, – переобуваясь в валенки, складывает поговорку Анисим.

– Всегда хозяин любит своего щенка, – утверждает Гриша. – Пусть и Маша, и Саша, если захотят, поиграют.

– С кем? – переспросил Анисим. Он пропустил последние слова сына.

– С кем? Со щенком.

– А-а! – Анисим навалил на костер толстую сырую чурку. Рей светлых быстрых искр метнулся в черное пространство ночи. – Гореть и греть будет. Пора в нору залезать.

– Полезем в берлогу. Ты, папань, первым, я с краю. Люблю смотреть на огонь.

Анисим медведем полез в обуженный лаз шалаша. Гриша тоже переобулся в сухие носки. Анисим пошуршал лапником, умостился, позвал Гришу.

– Давай вот сюда, – охлопал он подушку из лапника, – кидай голову.

Гриша юркнул отцу под руку, повернулся лицом к костру. Неяркий огонь теплым светом обдавал лицо, пахло пригретым деревом. Где-то в распадке истошно взревел гуран.

– Ну и горло. Глушить рыбу, – усмехнулся Анисим. – Недалеко базлает.

– Может, в шалаш зайдет, – приподнялся на локте Гриша.

– Чем угощать? Молоко выпили, рыбу съели.

– Пусть со своими гостинцами идет, – развеселился Гриша.

– В Сибири со своим в гости ходить не принято, разве что гостинец принесет гость, без этого не обходятся.

– А не в Сибири? Ты папань, собирался рассказать про деда и про нашу родину.

– Расскажу и про деда, и про прадеда, и про прапрадеда, – сразу согласился Анисим. – Ночь-то год…

Гриша приготовился слушать, половчее улегся, под голову – кулак, а отец примолк.

– С чего начать?

– Кого помнишь, – подсказал Гриша.

– Помню и деда своего, и прадеда, Романа Антоновича. Знаешь, под кружок стриженный, с белой бородой. Ростом пониже меня, костью широк. Жили мы тогда в Красноярском крае, в своем крестовом доме. И дед, Аверьян Романович, не старым тогда еще был, а мой отец, Федор Аверьянович, бравым молодцом ходил. И бабушка, Мария Дмитриевна, жива была, и три невестки под одной крышей по хозяйству управлялись, и моя мама, твоя бабушка, хорошо ее помню, с чугунками около печи хлопотала. И коровы были, и лошади запрягались, я уж не говорю, овцы, куры, гуси, свиньи – это само собой. Мы, ребятишки, пасли – кто гусей, кто телят. Живности было – со счета собьешься. Овечки и свиньи сами по себе все лето пасутся. Свиньи еще болтушку есть приходили, а овечки – знай себе травку пощипывают, и хвостики их весело так машут.

Мужики пашню пахали, извозом занимались, косили сено, готовили дрова. Бабы по дому управлялись. Во время покоса или уборки сена дом пустел. Все от мала до велика на телеги с корзинами, логушками, с детьми усаживались. И мы уж подросли – верхами, у каждого свой конь. Бывало, усядемся все, дед обойдет обоз, посмотрит, проверит, все ли взяли, потом идет к прадеду, тот перекрестит. С Богом!

Кони нетерпением исходят, бьют ногами оглобли, схрапывают, повод просят. Аверьян берет вожжи – и тронулся обоз, застучали колеса. Оглянешься, а прадед, Роман Антонович, опершись на батожок, стоит. Только за деревню выедем, бабка Марья за песню, а мы повод коню, и… запылили вдоль поскотины. Жили хорошо – и на стол было что поставить, и было чем гостей принять. Подходило время жениться – отделяли, и дом ставили, и корову, и коня, и живности всякой давали. А если споткнулся кто из родственников, поддерживали.

Больше всего я помню деда своего, Аверьяна. – От волнения Анисим перевел дыхание. – Мы с ним и пахали, и боронили, и коней своих пасли, вот уж где было раздолье. И на охоте вместе. Помню его и чту.

Гриша не мог уловить связи между сказанным отцом и сегодняшней жизнью. Куда тогда все подевалось? И дом крестовый, и лошади. Но спросил о другом.

– Если Бот в нас, зачем тогда маманя просила Боженьку дать ей силы? И хранить нас?

– Вера, сын, опора жизни на земле. По-другому и не скажешь. – Анисим расстегнул рубаху, осторожно снял на тесемке иконку и подал Грише. Гриша взял теплую тяжелую металлическую пластинку. Он и на ощупь ее знал. С закрытыми глазами видел, как всадник на коне копьем змею колет. Отец надевает ее только в дорогу, а так она лежит за материнской иконой на треугольнике в углу.

– Это благословение моей бабушки, когда я уходил на японскую, она мне надела Егория Победоносца. «Не снимай в бою, – увещала бабушка. – С ним и прадед твой, Роман Антонович, и дед твой, Аверьян, муж мой, и твой отец, сын мой, Федор, в ратном деле преуспевали и хранимы были Егорием Победоносцем».

Анисим провел по иконе пальцем.

– Вмятину нащупал? – спросил сына.

– Палец входит, как в наперсток.

– Пуля угодила.

– Да ну! – вскинулся Гриша.

Каждый раз он искренне восхищенно удивлялся, хотя знал эту историю с того момента, как себя помнить стал. Знал он и историю царапины. Но еще хотелось услышать.

– А тут еще есть шершавина, царапина.

– Это прадеда твоего, Аверьяна, турок копьем достал. А поменьше ссадина – это в четырнадцатом под Варшавой шрапнелью садануло, – протянул руку Анисим за иконой. – Вот оно как, сын. – Анисим надел иконку на шею, помолчал и снова заговорил: – Егорий Победоносец смерть отвел, на себя принял. Совпадение? Случайно? – спросил себя Анисим. И сам же ответил: – Нет, сын. Богом живем, Богом и возвеличиваемся.

– И маманя говорит – Бог милостивый, а зачем тогда карает?

Непросто было ответить Анисиму.

– А как бы ты хотел нечистую силу укротить в человеке? – с вопроса начал Анисим. – Если Бог отступится, бес вселится, и нет человека. Сатана взял верх.

В подтверждение своих слов Анисим рассказал, как ополоумел народ – сын на отца пошел…

Как бы это Гриша пошел на своего отца да еще с вилами? Гриша прижался к груди отца и, чтобы отогнать страшное видение, спросил:

– Ты, папань, не досказал, как мы попали на Сплавную. На Байкал-то я помню, пароходом.

– Да, – спохватился Анисим, – было у нас у отца, твоего деда Федора, шестеро сыновей и две дочери. Вернулись в отчий дом с мировой войны в четырнадцатом году я и мой старший брат Афанасий, дома был дед мой Аверьян, отец еще дослуживал. Старшая сестра Анисья вышла замуж. Младшая с дедом хозяйствовали. Но и мы с братом тут подпряглись. Пошло хозяйство опять в гору. Решили меня женить, а я уже давно присмотрел Евдокию. Дядя Агафон чистокровну красавицу кобылу привел. Жить бы да не тужить. А тут – гражданская война приспела. Такая началась заваруха… Кто кого… понять невозможно. Красные, белые, колчаковцы, каппелевцы… хлещутся… Раз Гераська, соперник мой из соседней деревни – откуда я брал Евдокию, в красные пошел, то я – в белые.

Гриша от неожиданности даже сел на своей постели. Он всегда считал отца красным, и сам Гриша, когда играли в войну с ребятами, всегда шел за красных.

– Ты что-то, папань, не то говоришь.

– Не оговорился я, сын. Так оно и было. Как на исповеди. Это вроде как край на край сходились. Раз Гераська за красных, кому-то надо и за белых.

– Ну и ты бы за красных, – подсказал Гриша.

– Не знаю, сын. Говорю как есть, а иначе какой смысл… А вот старший брат, твой дядя Афанасий, воевал на стороне красных, был командиром. Может быть, из-за него и меня после не тронули. Не знаю, если бы довелось, как бы мы с братом встретились в бою. Был на моих глазах случай, когда старший младшего изрубил в капусту. Когда сын отца повесил… А за что?.. То-то и оно… Пришли люди в себя, Бог надоумил – опять взялись за плуг. Афанасий уехал в город на казенную службу, а мы с отцом и дедом хлеб растить, Россию поднимать из нищеты и развалин. Только встали на ноги, а тут колесом по нам.

– Поезд, что ли? – испугался Гриша.

– Поезд… – засмеялся Анисим. – Подмели все до зернышка в амбарах, скот, какой был, согнали в общий гурт, а нам подводу на двор. Выстроили вдоль деревни обоз по сибирскому тракту головой на восток, наши же деревенские с ружьями и погнали. Кто в чем был. Дед Аверьян успел плуг на телку забросить да два мешка ярицы из колодца поднял, сеном привалил, а на мешки мать с тобою на руках посадил. Загнали нас на Ангару, в дремучий лес. Ну, думаем, край света.

– А чего вы не побили этих с ружьями? Ведь они на вас напали, вы же только работали, никого не задевали, не обижали, да я бы их… – вскинулся Гриша. – Несправедливо вас прогнали.

– Могли… и побили бы. А дети? Женщины? Старики?.. Куда с ними?.. Бежать в лес? Мы и так в лесу, дальше некуда. Утром встали, тихо, птицы щебечут… Конвой исчез, видно, ушел ночью.

Собрались мужики. За старшего само собой дед Аверьян – братья его, мои сродные деды, спрашивают, что будем делать, отец? Дед Аверьян был им за отца.

– Как что? Полезем в землю. – Перекрестился он на восход, и все встали на колени. – Господь не оставил нас безродными. Будем рубить землянки. У кого есть топоры, на мою сторону становись. У кого нет ничего – из конских хвостов вяжите невод – река рядом. Бабы – в лес собирать что съестное. У кого зерно, снесите сюда, на лабаз, чтобы грызун не достал… Евдокия за кашевара…

Весной раскорчевали тайгу – посеяли, а через три года приехали из волости отпевать усопших – у одного конвоира брат раскулаченный был, – так вот приехали с попом и не узнали места. Кондовые с медным отливом дома на высоком берегу Илима, тучные хлеба колосились, стада на выгонах паслись. Кто такие?

На Сплавную тебя, Григорий, привезли, ты и не помнишь как, и мы не сказывали. Но уж со Сплавной, когда отработали лесной массив, по доброй воле сюда, в Баргузин, приехали. Так уж судьбой предназначено.

– А чего ж, папаня, на родину не вернулись? Дом ведь там.

– Был я там украдкой. Поглядел и лучше бы не глядел. Горше видеть мало что приходилось. На поскотине, как въезжать в деревню, вместо ворот, два столба с перекладиной да обгорелые сваи – все, что осталось от нашего дома. И целовал я, Григорий, землю, обнимал я эти столбы, и никак не мог себя утешить. – Анисим смолк. У Гриши затеснило в груди, жалко и отца, и деревню.

– Папань, – тихо позвал Гриша.

– Что, сын?

– Я видел наш дом, честно, папань.

– Во сне, что ли?

– Во сне. Сколько прошло, а забыть не могу. И во сне знаю, что наш дом это, и все.

– Ну-ка расскажи.

– Будто мы живем в большом на четыре части разгороженном доме.

– Оно так и есть, крестовый, – поддержал Анисим.

– Дом этот будто стоит на высоком берегу, и река светлая, светлая, а из дома вижу – рыба плавает в реке.

– Ну это рыбаку сон в руку…

– Нет, ты постой, папань. Будто от нашего дома к реке спускаются земляные ступеньки.

– Так, так, – вставил Анисим.

– Я через две ступеньки прыгаю на рыбалку, но дорогу мне заступила огромная лиственница.

– И гнездо на ней, – не удержался Анисим.

– А ты откуда знаешь? – удивился Гриша.

– Знаю.

– И прутья торчат в разные стороны.

– Вещий сон, – вскрикнул Анисим. И своим криком напугал Гришу. – Наш дом. И река, и лиственница, и воронье гнездо на ней. И ворону видел? – Анисим приподнялся на локоть.

– И ворону видел, – утвердил Гриша, – только она не черная, как все вороны, а привиделась разнаряженная, как петух. И гребень у нее, как у петуха, на две половины. А я все равно знаю, хоть и во сне, что это ворона. И дом вижу – с реки светится.

– А окошек в доме не посчитал?

– Нет. Вижу – светится, а окошки не посчитал.

Анисим снова лег, поворочался с боку на бок, острее запахло пихтачом.

– Лошадь не снилась? – опять спросил Анисим.

– Только хотел рассказать, а ты спросил. Снилась. Маманя говорит, лошади ко лжи снятся.

– Смотря как видишь, – возразил Анисим. – Если вижу себя, что скачу на лошади во весь опор, от неприятности уйду.

– А я и тебя видел, папаня. Будто ты сидишь в седле, под тобою конь в яблоках, глазами на меня косит, знает, что я тоже хочу на него сесть. И не стоит он на месте. И посадить некому к тебе в седло.

– Ах ты! – не сдержал тяжкого вздоха Анисим.

– Я же про сон, папань…

– Да, да, – поддакнул Анисим и надолго затих.

Гришу начал смаривать сон.

– Так вот, – подал голос Анисим, – мы с дедом Аверьяном – вот как бы мы с тобой. Ты не спишь, Григорий?

– Не сплю. Слушаю. – По тому, как отозвался Гриша, Анисим понял, смаривает парня. – Ты что хотел, папань?

– Да нет, спи, спи.

Гриша слышал еще, как потрескивали дрова в костре. Кто-то совсем рядом перебродил речку или это казалось, она сплескивала, звеня галькой. Еще о чем-то спросил отец, но Гриша уже слов не разобрал, погружаясь в глубокий сон…

Утром Гриша выглянул из шалаша и сразу не признал, где он. Валил крупными мутными хлопьями снег. Отец сидел на корточках у костра и тоже был весь в снегу. Грише стало знобно. Вставать не хотелось. Снег тихо кружился над костром и неслышно таял. Шипели дрова, деревья под снегом смотрелись черной изнанкой. Гриша вылез из шалаша, подсел к костру, вытянув над блеклым огнем руки.

– С собакой бы веселее было.

Анисим скидал обгоревшие концы чурок на середину костра.

– Скука – это, сын, растерянность души перед жизнью.

– Да не растерялся я, – заоправдывался Гриша. – Хотел спросить, сколько часов?

– Часов? А кто его знает – на рояле оставил, – вспомнил Анисим когда-то услышанное. – По всем приметам чай ставить пора.

Гриша поднял слезящиеся от дыма глаза.

– Где, папань, котелок? Я схожу за водой.

– Да вот он с водой уже, – побряцал Анисим дужкой и начал пристраивать котелок на костер.

Гриша вскочил на скамейку и стал высматривать речку.

– Да тут она, никуда не делась, посидел бы в шалаше, не мок бы.

– Я не сахарный.

– Так-то разве, – согласился Анисим. – С чего начнем? Зимовье ставить будем или побегаем по первому снежку?

– Походим, – сразу оживился Гриша. – Потом и за постройку возьмемся. Я согласен бревна катать.

– По железной дороге, что ли?

– Ну, а как еще…

Котелок зафыркал, и Анисим подхватил его, поддев сучком, и пихнул в шалаш.

– Ну что ж, чайку попьем, тело наведем и айда.

Анисим стряхнул с шапки снег, полез в шалаш, за отцом и Гриша юркнул. Разлили по кружкам кипяток на брусничных веточках. Анисим вынул из мешка сухари и положил их горкой на рушник. В шалаше было тесно, ноги высовывались наружу. Не успели выпить по кружке чая, как перестал валить снег. Проглянуло солнце. Отдельные снежинки еще кружились, лениво оседая, и Гриша смотрел, как пыхала от их прикосновения Зола.

– Ну вот и солнышко проглянуло, – обрадовался Анисим. – Так стоит ли терять время? Следов видимо-невидимо. – Анисим достал ружье из-под лапника, передал сыну. – Проверь-ка, заряженное?

Гриша разломил ружье, заглянул в ствол – не заряженное.

Анисим ворошил лапник, что-то искал. Гриша уже стоял наготове, с ножом на ремне.

– Ну, папань, что-то ты копаешься.

– Котомку не берем? Куда будем дичь складывать? – Анисим достал мешки, из одного в другой переложил еду, подвесил мешок на сук в шалаше, а в пустой положил пригоршню сухарей, и выплеснул из котелка остатки чая и котелок в котомку, и кружки туда же, чтобы не бряцали, переложил их лапником и вылез из шалаша. Здесь он заткнул за опояску топор, оглядел сына.

– Ну, кажется, все, с Богом!.. – поднырнул Анисим под ветки кедра, Гриша следом. Снег взрывался под ногой и в просветах между деревьями горел на солнце до боли в глазах; и лес, и река, и горы – все в одночасье переменилось. Будто и не шли вчера по этому лесу. Тайга словно в тулуп вырядилась, дорогой воротник надела. Тесно стало. Особенно где заколодило, не знаешь, куда ступить. Гриша споткнулся, но ружья не выпустил из рук.

– Куда ты торопишься? Наша добыча от нас не уйдет. Давай ружье, надо будет – верну.

Гриша передал ружье, и тут им на головы посыпался снег: выдала себя белка.

– Дай я, папань?!.

– На, – передал ружье Анисим. – Только не горячись. – Он стал обходить кедр, не спуская с него глаз.

– Да вот она, папань! – закричал Гриша и бросился к дереву. А белка, перемахнув на соседнее дерево, ушла. – Спугнул, – подосадовал Гриша.

Подошел Анисим.

– А я что говорю, охотник каким должен быть? Хладнокровным.

– И впрямь, – признался Гриша. – А я готов на дерево запрыгнуть…

– Стой тут, – тихо сказал Анисим, – и смотри во-он на ту вершину, – показал он палкой.

Гриша впился глазами в макушку дерева. Анисим, пригибаясь, чтобы головой не задеть веток, осторожно подошел к дереву. Грише показалось, что отец сейчас полезет за зверьком. Но отец подошел неслышно к дереву и поцарапал ногтями кору, и тут же словно взорвалась макушка кедра, осыпался с нее снег, обнаружив белку. Анисим обернулся и, приложив палец к губам, потихоньку вернулся.

– Не торопись, – прошептал он, – выцели.

Гриша с замиранием сердца поднял ружье. Белка забеспокоилась, намереваясь переметнуться на другую ветку. Грянул выстрел. Снег осыпался и с соседних деревьев. Дым рассеялся, но ни белки, ни снега на макушке кедра не было.

– Испугалась, уйдет, – оправдывал промах Гриша.

– Кажется, задел, чуть бы повыше, – шаря глазами по деревьям, определил Анисим. – Она тут где-то затаилась. Поищем.

– Пошли, – с радостной готовностью Кинулся Гриша. Но Анисим придержал его за рукав и показал цепочку следов.

– Только бежать не надо.

Не прошли и ста шагов, как затарахтел над головой, подал голос зверек.

– Папань! – И Гриша потыкал пальцем. Анисим проследил, куда показывает Гриша.

– Вижу, – негромко сказал Анисим. – На лиственнице… – Анисим посмотрел вокруг себя, нет ли подходящей опоры для ружья, но не увидел.

– Положи ствол мне на плечо, – сказал Анисим Грише. – Перед выстрелом задержи дыхание. – И пригнул голову, чтобы Грише было удобнее целиться. Анисиму казалось, уж чересчур долго целится сын. И выстрел был негромким. Белка вместе со снегом упала к ногам, только хвост серебряным веером остался на снегу. Гриша и ружье бросил, кинулся за добычей.

– Погоди! – остановил Гришу Анисим, поднял зверька. – С добычей! – Пока Гриша рассматривал белку, Анисим снял с плеча и подставил котомку: – Клади. Нашел, как говорится, не радуйся, потерял – не плачь. Считай, с мясом, – закинул Анисим за спину котомку.

День клонился к обеду. И как ни сопротивлялся, ни жался в низины охладевший за ночь воздух, солнце еще брало свое. Взрывая снег, распрямлялись ветки деревьев и кустарников, и нельзя было теперь разобрать, где зверек, где солнце сработало.

– Не повернуть ли нам к шалашу, – предложил Анисим. – И так неплохо поохотились, без лайки – и шесть белок, рябчик…

Гриша же все еще не мог унять свой пыл.

– Если бы не промахнулся, папань, было бы семь белок. А правда говорят, что настоящие охотники в глаз белку стреляют, чтобы не портить мех.

– Сам оцени, – уклонился Анисим, – ты же охотник.

– Ты скажи! – Грише хочется, чтобы отец подтвердил.

– Привирают, – запоздало соткровенничал Анисим. – Случайно кто и попадет в глаз, так это единицы. А так в голову выцеливай. Опять многое зависит от зверька, да и от ружья. Есть кучно бьет, а есть раскидывает дробь. Потом важно – как и с какой стороны подойти к цели.

– Папань, а огневка нам сегодня не встретилась.

– И это неплохой мех.

– А чего ты тогда дул на спинку зверька?

– Смотрел, выходной или нет. Мех продувается, кажет мездру. Если мездра светлая, а ость высокая – выходной зверек – добрый товар.

– Какой же это товар?

– Товаром и звался. Так и говорили: показывай свой товар. И охотник выкладывал свой товар, купец – свой. Сходились на обмен. Деньги охотники не признавали: «Из денег каши не сваришь». – Анисим остановился. – Ты как насчет каши, Григорий?

– Поел бы, подвело.

– Ну а в какую сторону нам идти? В какой стороне шалаш?

– Испытываешь?

– Испытываю. Как будешь искать обратную дорогу?

– По следу, – нашелся Гриша.

– Ну а если метель? Или так набродил, что и не распутать во веки веков… Кружить станешь.

– По солнцу, – вспомнил Гриша, как в школе учили.

– Можно, – согласился Анисим, – а если пасмурно?

– Тогда… – поискал глазами Гриша, но кругом стоял одинаковый плотный лес – Когда выходили, «Три брата» смотрели на нас справа, а теперь они, – Гриша поискал, – да вон они, слева стоят…

– Это уже по-таежному, – отметил Анисим.

– Ну а ты бы как, папаня? – в свою очередь спросил Гриша.

– Я бы как? – задумался Анисим. Он ориентиром держал «Три брата», но раз Гриша перехватил… – Сюда мы шли косогором и в подъем, крен был справа, значит, отсюда должен быть спуск, теперь крен держи слева.

– Но мы же не по линейке мотались…

– Правильно. Если ты заметил, мы шли на заросшие ветками стволы деревьев, значит, с юга, теперь пойдем на голую сторону стволов – с севера на юг.

Гриша знал, что сучья на дереве растут с южной стороны, а с северной – он голый. Но Гриша видел и деревья, которые обросли сучьями со всех сторон, и не поймешь, где юг, где север. Он и отцу сказал об этом.

– На открытом месте со всех сторон обрастает дерево, но все равно глаз охотника отличит. Надо, сын, все замечать: и как лес стоит, и что в нем особенного встречается на пути, скажем, гнездо, или уродина какая растет, скала, речка, бугор, яма, – и все с какой стороны. Ну солнце, месяц, звезды – само собой знать надо. Любая, даже самая малозначительная примета при нужде может многое прояснить. Помнишь, дед Витоха еще наказывал? – И Анисим посмотрел на Гришу.

– Дед Витоха много чего говорил…

– А под ноги глядеть не говорил?

Так за разговорами и не заметили, как подошли к шалашу.

Свежевал и готовил добычу Анисим. Кто пробовал тушеную бельчатину, всегда отличит, какая дичь подана. Скажем, жаркое из глухаря тоже отдает еловой мятой, но разве сравнишь с кедровыми орешками на грибах! Только когда свежуешь, паховую железу следует вырезать, а то перебьет запах грибов, и трав, и ягод. Охотник подтвердит, что беличье мясо не только вкусно, но и обладает лечебным свойством. Анисим сравнивал бельчатину по чудодейственной силе с изюбриным хвостом. Бывает, занемогла собака на охоте. Скормил звенышко от изюбриного хвоста. Откуда прыгучесть взялась! Так и от беличьего мяса, была вялая – мячиком запрыгала. Да и по себе Анисим знает: утром поел, день-деньской с тропы не сходишь, и никакая хворь не пристает. Как-то охоту пришлось начинать на рыбе – к обеду язык на плече. Пошла белка – короче день стал.

Анисим освежевал дичь, рябчика он отложил на потом. Достал из мешка узелок с пшенной крупой – слой мяса, слой пшена, воды подлил из кружки, к котелку горячую золу пригреб. Пока собирал на стол, натягивал шкурки на пяльца, котелок уже вовсю пыхтел. И такой аромат, что Гриша не усидел у костра, за ложку – и за стол.

– Ну, папань, – то и дело напоминал он.

– Вот нетерпеливый. – Анисим и сам поминутно совал нос в котелок. – Пшено распарится – и готово, потерпи, Гриша.

– А чего его парить? Зубы-то на што, – постучал Гриша ложкой по своим ослепительно белым зубам и огладил столешницу. Он и коринку положил – ставить котелок, смотрелась она островком на столе.

– Ставь, папань!..

– По-хорошему бы, – поднял над огнем Анисим котелок, – еще бы пяток минут…

– Ставь, папань, упустишь…

– Ну это ты зря, Григорий, не уроню. – Анисим повернулся на пятке, поставил котелок на приготовленную подставку и подсел к столу.

Поддевали кашу, мясо, сладко обсасывали косточки.

– Ну как жаркое? – вкусно облизал и отложил ложку Анисим. Гриша только помычал. Он пробовал и куропатку на вертеле, и рябчика в сметане ел, и похлебку из косача хлебал, но разве идет это все в сравнение с бельчатиной.

– Да-а, – протянул Анисим, – холодным бы соком из жимолости запить.

Гриша покивал согласно. Он доскреб котелок, кинул в него снега и поставил к огню, чтобы отмокали пригарники. Анисим поднялся из-за стола и взялся за топор.

– Пора инструмент в дело пускать…

– Заездок или зимовье? – спросил Гриша.

– Это уж как решим, – высматривая, в какую сторону податься, ответил Анисим.

«Если заездок, тогда с удочкой не посидишь», – прикинул Гриша. Анисим как будто угадал мысли сына и продолжил:

– Правильно мыслишь. Загородим речку и тюкать зимовье примемся.

– Без мяса тоже тоскливо. – Гриша не хотел сознаться, что ружью он предпочитает удочку. – С ружьем можно походить, пострелять, глухаря поискать и козла выследить… А то орет по ночам, как недорезанный. Доорет…

Анисим засмеялся. Он думал, Гриша не слышал ночью рев козла.

– Само собой, – поддержал Анисим. – Обсмотрим округу, исследуем. Может, наткнемся на глухариный ток, осенью и глухарь, и косач ведут холостые свадьбы.

– Как это холостые? – Гриша поднял глаза на отца.

– А так, молодняк натаскивают, чтобы знали, где весной собираться.

– Это что, вроде девки с ребятами хороводятся? – спросил Гриша.

– А чего плохого, все по-честному, выбирают невест… для будущей весны.

– Дерутся?

Анисим спрятал улыбку.

– Бывает. Найдем ток, поглядишь…

Не так просто оказалось определить место для заездка. Там, где сужалось русло, глубина недоступная. На перекате – не позволяло дно реки. Измочалили не один кол, а вогнать в дно не смогли – мешали камни. Походили, походили по берегу, решили каменную запруду строить. Попинали снег, собрали камни, какие под ногу попали. На метр продвинулись от берега, и все. Одно оставалось – когда скует берега льдом, промораживать русло, но когда это будет, перекат долго не поддастся морозу.

По плесу плыло снежное месиво, казалось, прижми мороз – и остановится река, но как только подходила шуга к порогу, где вода переламывалась, корка льда крошилась на пороге и выплескивалась на перекат.

– Да-а, не скоро рекостав справится с порогом, – вздыхал Анисим. – А сунься бродить – и рыбы не захочешь…

– Папань, знаешь, что я скажу? Видишь, на том берегу, над перекатом, лиственница стоит?

– Вижу. Разлапистая, подмытая водой, похоже, что весной унесет.

– Да не к этому я. Уронить бы на нашу сторону – и мост готов, и рыбачь с моста…

– Мост, говоришь? – задумался Анисим. – А вот как за реку попасть? Вот вопрос.

– На плоту, как еще? – подсказывает Гриша.

– Ясно.

– Я на плот и дерево высмотрел, – показал Гриша на сухостоинку у закрайки леса.

– Ну если так, будем тюкать. Неси пилу.

Гриша принес пилу, свалили сухостоину, распустили ее. Вязали плот распаренными на костре березовыми прутьями тут же на забережном льду. Плот на воде сразу осел. Гриша с шестом в руках вскочил на плот, но шуга тут же облепила бревна и со скрежетом давила к берегу.

– Двоих не возьмет, – с сожалением сказал Анисим.

– Да ты чо, папань, – попрыгал Гриша на бревнах. – Возьмет… Клади пилу…

– Постой, Григорий, не горячись. Не одолеем до водопада речку, течение свалит на пороге и сбросит, – потыкал Анисим рукой в русло реки.

– Навалимся в четыре руки, подналяжем…

– Хоть в две, хоть в четыре руки, не устоять… Ты как хочешь, не возьму я тебя за реку.

– А кто придумал мост? Я и легче тебя…

– Не спорю. Ты – так ты.

– Давно бы. – Гриша только опустил шест и нагнулся взять топорик, как плот зашуршал, разворачиваясь в реку. Гриша снова за шест. – Ну, папань!..

Анисим уже пожалел, что и затеял с переправой. Он придержал плот.

– Давай так: я перегребу реку, а ты, на случай, если посудина окажется за перекатом, бросишь с берега мне конец веревки.

– А как же ты один валить на мост листвень станешь?

– Что я, выболел? Топором.

– Ладно, – с обидой в голосе согласился Гриша.

Анисим отвалил от закрайка, Гриша помогал ему своим шестом с берега. Как только свалило илот в стремнину, течение подхватило его и понесло. Гриша хватился – у него и веревка не приготовлена. Он кинулся к шалашу. Анисим навалился на шест, пытаясь протолкнуть неподатливый плот поперек русла реки, но дед, преграждая путь, наползал на плот, увеличивал сопротивление, и Анисим чувствовал, как шест сантиметр за сантиметром уступает под натиском шуги. Лед, взгромоздивши торос, со звоном рассыпался, пригрузив плот. Анисим стоял уже в воде и чувствовал, как плот зарезается под воду. Ему попала под ногу льдинка, и он, скользнув на колено, ослабил напор, плот качнуло. Анисим успел перехватить шест и с новой силой уперся в дно, но шест завибрировал на глубине, заскользил по гладкому дну, ища опоры. Анисим глянул на водопад, ему показалось, что плот теперь остановился в плену шуги, а отсвечивающий своим стальным холодным горбом порог надвигается с неукротимой быстротой. Шест все еще не находил опоры и, не сопротивляясь, бороздил дно. Первая мысль у Анисима мелькнула – выбросить на берег топор, он потянулся за топором и качнул плот. Лед, ломаясь, отпустил плот, и в это время шест нашел опору, и Анисим сильным рывком подтолкнул плот. Сильнее грызла бревна шуга. Анисим уже не смотрел на порог, а работал сколько было сил.

Когда Гриша прибежал с веревкой на берег, плот уже чалил на другом берегу.

Гриша с облегчением вздохнул и зашел повыше на берег, чтобы лучше было видно отца.

– Григорий! – крикнул Анисим с той стороны речки. – Отойди подальше, насупротив переката, чтобы я видел, куда «ставить» твой мост.

– Видишь? Вали на меня…

– Подальше отойди и палку в руку возьми.

Топор отца звонко хлестнул по дереву и запел над рекой. Сильный голос в такт топору мощно отзывался в проране реки, вздыбился на вершину горы и гулким эхом стрелял уже оттуда. Земля под ногами Гриши содрогнулась, когда со скрежетом затрещало на реке и ухнуло, обдавая Гришу ветром и осыпая с прибрежного кустарника и деревьев снег. С берега на берег, перечеркнув речку и вздрагивая, пролег Гришин мост. Прорубаясь по мосту, возвращался отец.

– Видал какой!..

– Хороший, – ответил Анисим. – Еще не готов, ходить по мосту запрещено.

– А кто запретил? – Гриша топтался на дереве.

– Укрепим – и шуруй тогда. А так расшатаешь…

Гриша покачался на хлысте. И ветки нижние хватили шуги, зашелестели, будто река намеревалась стащить мост.

– Укреплять давай, – спрыгнул с моста Гриша.

Свалили подходящее дерево, замерили дно реки, раскряжевывали нужной длины чурки, не обрубая сучьев, волокли и ставили их в воду наклонно к мосту. Один конец чурки упирали в дно реки, а другой опирали на мост. Поперек запруды топили сырые жерди, ветки, шуга помогала: придавливала и запечатывала дырки в запруде.

Гриша разохотился:

– Давай, папань, перегородим всю речку, тогда и удочкой с моста тайменя достану.

– А куда нам столько рыбы, солить?..

– Можно и вялить, – не понял Гриша.

– А ты не думал, что мы не одни живем на реке… Давай-ка лоток под рыбу мастерить. И место для лотка в заездке подходящее…

Лоток под рыбу сделали из тонких, не очень длинных жердей, наподобие челнока. Тонкие концы связали вместе, а толстые расщепили, сделали пасть – для захода рыбы. Оплели пасть красными таловыми прутьями и утопили ее между чурками в речку, а тонкие концы оставили с другой стороны заездка за перепадом воды сухими. Рыба вместе с водой через пасть зайдет в лоток, на выходе вода провалится сквозь жерди, а рыба останется в лотке. Подходи и выбирай улов. Пока лоток устанавливали, солнце село за гору. В тайге всегда так: утром поели и на весь день – обеда не бывает. За работой не хватает дня. Не было моста – и мост стоит, и вода заметно поднялась, от запруды накатила на припай шуги. И заездок обрастает льдом, сверкают ветки куржаком. А порог еще сильнее бурлит. Грише жалко уходить от реки.

– Гриша, – окликнул его от костра Анисим. – Собери охвостья на растопку.

Гриша собрал сухие отмершие остатки веток от моста и принес к костру. Отец колдовал над котелком. Гриша подсунул растопку под приготовленные дрова и поджег. И тогда сунул нос в котелок – рябчик! Заскулило в животе.

– Мясом сыт не будешь, а горячего похлебаем. – Анисим поискал что-то в снегу за колодой и выложил сверток из листьев бадана. Листья развернулись – пара хариусов.

– Малосольный! Ты когда, папань, успел?.. Я люблю, не дожидаясь похлебки, исти рыбу.

– И я, – поддержал Анисим Гришу, придвинув ему покрупнее рыбину.

Гриша взял помельче и переложил хариуса на свою половину стола. И оба засмеялись.

– Но вот и отстрелялись. Будет день – будет пища.

– А ты, папань, слыхал: ночью кто-то выл?

– Может, заспал, – неуверенно ответил Анисим.

– Зачем врать-то, – с обидой сказал Гриша. – И за реку меня не взял, думаешь, я не понял почему?

– Ну это святая ложь.

– Не бывает святой неправды, – возразил Гриша.

– Это верно, – согласился Анисим. И снова мысленно увидел себя таким, как Гриша. Интересно, как бы дед Аверьян поступил? Взял бы на плот его, Аниську, или оставил на берегу, как он сына?

– Папань, ты хотел рассказать про деда Аверьяна, а сам ушел куда-то…

– Наш дед правдолюб. Правдой живет… – Анисим заговорил так, будто дед Аверьян только что вышел и с минуты на минуту должен быть. – И характер основательный. Если уж выведут да не в духе, скажет: «Раззуди его комар». Все. Ша. Последнее слово. И все знали. Предел…

– Потом врежет? – вставил Гриша.

– Нет. А силушку в жилушках он имел, я уже тебе рассказывал.

– А тогда чего?

– Ничего, уважали. Слушались. Помню, вставали рано, петухов будили. Боронить начинали – солнце еще не взойдет.

– Это когда, до или после? – спросил Гриша.

– Ты чего имеешь в виду?

– Ну как в тайгу загнали вас.

– В тайгу? И ты с нами был на руках у матери. Стало быть, до раззора еще. Когда жили своей домашностью… Дед Аверьян поутру поет, будит меня. – Анисим встал, подложил сучьев в костер и пересел со своей чуркой поближе к Грише. – Вот дед и заведет: «Аниська, вставай, пришел, тебя дома не нашел. Мед поспел». Слышу сквозь сон, как стукнула о стол деревянная миска с медом. «Вставай, пострел»… Поднимусь, сижу на постели, а голова не держится, как переспелый подсолнух. «Ну-ну, милай, вот мы его сейчас, сдунем». Дед сдувал с головы сон, щекотал бородой… Жили мы с дедом Аверьяном на заимке, выхаживали молодняк: телят, овец, ну и рыбачили понемногу на еду. Лес, речка, что еще надо – живем в свое удовольствие. И тут напасть приключилась: то овечка исчезнет, то теленок не придет. И костей не можем найти.

– Волк? – встревоженно спросил Гриша.

– И мы себя спрашиваем: волк? Ночь с ружьем просидим – ни воя, ни шороха тебе. Утром обойдем заимку – и следов не видать. Дедушка уж сомневаться, не зря ли грешим на волка. А тут исчезла собака. Была и нет. И собака хорошая, зверовая. Как сквозь землю провалилась. А мне пуще всего собаку жалко. Загнали мы животину, под вечер уже дело было, дед Аверьян и говорит: «Ты посиди, Аниска, подомовничай. – Занес охапку дров. – Строй, говорит, дом, а я скоро буду – пойду изловлю Савраску». Конек с нами был, удалый такой, под седлом ходил. «Если припозднюсь, – говорит, – серянки вот, жировка на припечье», – показал он на русскую печь. Проводил деда за порог, закрыл дверь, посидел еще сколько-то на лавке и принялся строить. То соберу дом, то снова раскатаю поленья. Уж и не вспомню, сколько прошло времени, как ушел дед. Слышу, скулит, распахнул дверь, никого. Выскочил на улицу, позвал: «Верный, Верный», – так собаку звали. Обежал избу – нет собаки. Только на порог, тявкнул в кустах, недалеко за избой. Там у нас березняк рос, с краю обкусан овцами, ну и грибы в нем водились. «Верный», – опять позвал я. Слышу, уже с другого краю в черемушнике затявкал, неумело, жалостно. Добежал до края черемушника, поодаль скулит, в боярышнике. Я бегом туда – никого. Высматриваю, осторожно продираюсь, чтобы не наколоть ноги. Заглянул под выскорь, за валежину. Кажется, тут был… И до леса уже недалеко. Слышу, на краю леса взлаял, и голос как у Верного, когда тот незлобно лает. Белку загнал? Ну ее, махнул я рукой, и хотел повернуть к избе. Опять собаку жалко упускать. Хоть посмотреть, что с ней. Со всех ног бросился к опушке леса, а время-то: солнце закатилось за лес, деревья присмирели. И радость, что собака нашлась, и горе – не дается в руки. Может, в деревню зовет? Дак чего ж, думаю, не показывается?

– Может, это вовсе и не Верный? – с продыхом и нетерпением спросил Гриша.

– А кто его знает, – притушил голос Анисим. – И я уж опосля подумал, что уводит меня… Кажется, вот-вот догоню, вот за кочкой, за пеньком – успею добежать. Подбегу, лай уже дальше – за другим пеньком. Уже и остановиться не могу. В лес вековой заколоденный втянулся. Не заметил, как и сумерки придавили. И тут как бы пришел в себя. Жутко стало. Стою, не знаю, что делать. А сердчишко под рубашкой – как воробей в клетке. Вот-вот заплачу. Повернул голову, дедушка Аверьян за спиной, ощущаю его руку на своем плече – теплая, тяжелая.

«Видишь его, нет?» – тихонько спрашивает дед.

Я пробежал взглядом по прибрежным кустам, остановил на черновине, видневшейся сквозь подсад.

«Не видишь?»

«Вижу, но не разберу».

«Получше вглядись».

«Шевелится. Нет. Показалось. Нет, шевельнулась».

– Волк, папаня? – сжал Гриша руку отца.

– Кто бы это мог быть? Словно вижу чужим зрением.

«Если бы зверь, – говорит дед Аверьян, – не стал бы таиться. Человек? Опять человеку чего не выйти…»

– Так кто? – настойчиво переспросил Гриша.

Анисим помолчал.

– И мы с дедом стоим, а черновина не исчезает, и я опять спрашиваю. Потом вдруг черновина осела и стала сливаться с землей.

«Так кто?» – помню выкрикнул я. Мне уже было не страшно. Мы еще постояли, дед так и не сказал, кто. Давай-ка, Григорий, спать, – поднялся Анисим. – Утро вечера мудренее.

Гриша вскочил с чурки. Пока переобувался в носки, отец уже в шалаше. Гриша забрался под теплый бок отца. Пригрелся, но сон не шел.

– Спишь, папань?

– Сплю.

– Так кто это был? Ты так и не узнал?

– А кто его знает, – сквозь дрему сказал Анисим. – Может, волчица, может, нечистый… Это уж потом дедушка Аверьян в слепой балке обнаружил волчью нору. – Анисим громко зевнул. – Ох, совсем забыл, – спохватился Анисим, перелез через Гришу, накатил на костер сырые чурки.

Гриша хоть и лежал с закрытыми глазами, но все равно хорошо видел и прадеда своего Аверьяна, большого, сильного, и заимку, и как отец из поленьев строил дом, и как обрадовался, когда услышал свою собаку, и как бежал к лесу, и будто это совсем не отец, а он, Гриша, бежал искать свою собаку, и как увидел черновину в кустах…

Проснулся Гриша, не потеряв еще ощущения полета, и сразу же не понял, где он. Отца рядом не было. Гриша почувствовал, как настыли у него уши. Костер прогорел, и угли подернулись пухлым белым пеплом. Гриша высунулся из шалаша, вскочил, обстучал поленья от снега и подложил в костер, поленья едко задымили и вспыхнули, огонь взметнулся и съел остатки дыма, сразу стало веселее.

Анисим, пока Гриша спал, спустился по заснеженному берегу. Речка приглушенно шумела, подталкивая на закрайки шугу. Водопад шепотом переваливал через себя воду. «Наелся снежной каши, едва ворочает языком», – подумал Анисим, рассматривая речку. Он ступил на закром и, как на лыжах, не отрывая ног, прошел по льду, оставляя канавки следов. «Устоялся заберег», – определил Анисим. Он подшугнул на самый край, зачерпнул воды, оставил на берегу котелок и направился к заездку. Колья и сучья вмерзли и хорошо держали запруду. Анисим зашел на мост, подошел к лотку и сразу определил, что в лотке есть рыба, – сквозь жерди торчали хвосты. Вначале он хотел достать улов, но решил, что Грише будет интереснее это сделать самому.

Поскрипывал под ногами снег, с котелком в руке Анисим поднялся к костру.

– Подбросило снежку, – навешивая котелок, сказал Анисим. – По-хорошему-то надо бы стопу уже поставить… если не под крышу зимовье подвести, так матицы накатить. И охоту упускать по свежему следу тож не хочется…

– Зачем упускать, – встрепенулся Гриша, – договаривались…

– И я о том, сходил бы, Григорий, проверил лоток.

– А чего тут, сбегаю, – надернул Гриша без портянок бродни.

– На пожар, что ли? Обуйся как надо.

Гриша подобулся, запахнул фуфайку, подпоясался, сунул за опояску топорик.

– Мешок возьми, – напомнил Анисим.

– Так принесу… – заскрипел Гриша броднями.

– Прижимает мороз, – рассуждал с собой Анисим. – И мох драть, и плитку добывать, и глину искать – все не в нашу пользу. Все как в жизни: то муки нет, то хлеба не из чего испечь. – Анисим взял веничек, прихлопал снег, обмел валежину, скамейку. – Ну вот и подмел горницу…

– Папань, во! – Гриша держал за жабры двух ленков. – Еще не вся…

– Ну-ка, ну-ка! – стал взвешивать на руке Анисим. – В этом, – поднял он за жабры ленка, – фунтов пять-шесть смело будет.

– И этот в котелок не вместится, – другую рыбину прикинул Гриша.

– Так, говоришь, оставил еще на берегу?

– Ага. Еще ленок, хайрюза. Налим был…

– Выпустил, ну это ты зря. Для скусу в ухе… Налим не помеха… – взялся за нож Анисим и все еще жалел. – Печень налимья… присолить да сбить ложкой, десяток минут выдержать – язык отъешь.

– Да знаю я, папань, – сглотнул слюну Гриша. – Я в беремя хотел его взять, а он уперся своим рулем и как даст в грудь и скользнул, он же, знаешь, такой…

– Ну это его дело, – задержал нож Анисим, – крупный был?

– С меня… Я еще не поверил, как он в лоток влез…

– Чего же не крикнул? – Анисим вспорол ленка, выкинул только жабры и желчь. Остальные внутренности байкальские рыбаки оставляют в ухе. – Ну да ладно. Наш налим от нас никуда не денется.

– Папань, давай, вместо звенушка ленка, еще голову кинем в уху… Я так голову предпочитаю…

– Ну раз предпочитаешь, – посмотрел Анисим на сына, – где слово-то раздобыл – пред-по-чи-таю, – по складам повторил Анисим и с хрустом отчекрыжил и у второго ленка голову, бросил в кипящий котелок, хотя и так из него торчал хвост и мешал Анисиму зачерпнуть варево ложкой. – Юшки маловато.

– Сухари можно и кипятком залить, – подсказал Гриша.

– Рыба любит воду.

– Вода мельницы ломает, – в тон отцу заметил Гриша.

День обещал быть ярким. Небо, словно отмытое снегом, синело до боли в глазах.

– Папань, речка-то встала, – удивился Гриша.

– А я подумал, что на ухо туговат стал: не слышу шума.

Притихшее плесо мертвенно-бледно искрилось. Только на пороге еще билась живая вода.

– Вверх по речке или вниз сходим? – спросил Анисим.

Гриша как на коньках обежал кружок по льду. Анисим с припая тоже ступил на чистый лед, и он сразу застрелял, и трещины лучиками побежали в разные стороны.

– Весовая категория не та, – вернулся Анисим на старый лед.

– Пойдем закрайком, папань, я буду торить дорогу.

– Мы еще не определили, вверх или вниз… – напомнил Анисим.

– Вверх пойдем, к скалам, – решил Гриша.

– Тогда берегом. Какая дичь на льду?

– Пошли берегом, – согласился Гриша, – пока не устоялся лед.

По лесу, конечно, идти было труднее. Мягкий пушистый снег взрывался под ногой. Невесомо тихо соскальзывал с веток, не оставляя следа. Анисим шел впереди, выбирая направление. Большой и неуклюжий, Анисим легко перешагивал колодины, ловко огибал вывороты, нырял под ветки, не потревожив их. Гриша любовался отцом – настоящий охотник.

– Папань, – тихо позвал Гриша. Анисим остановился. – Ружье заряжено?

– Оно же у тебя. Вырабатывай привычку: взял в руки ружье, первым делом проверь.

– Клацать – зверя пугать.

– А как бы ты хотел? Зарядил бы раньше. Главное, не забывай на предохранитель поставить. Обычно когда в паре охотятся с одним ружьем, то заранее не заряжают.

– А если зверь?

– Ну и что? Он же не с неба упадет.

Анисим подал Грише два патрона с дробью и пулей.

Не прошли и версты, как напали на след. Зверь прошел в сторону речки, а они шли от реки.

– К нам шел, папань, – чуть слышно и удушливо сказал Гриша. – Кто?

Мягкий снег тянул след, и Анисим не сразу разобрал, кто прошел, но когда след поднырнул под ветви пихты, где не было снега, Анисим твердо сказал:

– Изюбрь.

– А ты как, папань, узнал? – шепотом спросил Гриша, заряжая ружье.

– Погоди, – остановил его Анисим. – Видишь, какой след копыта? – В неглубокий мох, словно стаканом, были натыканы дырки. Гриша припал на колени, чтобы получше разглядеть.

– Круглое копыто, как у лошади, – определил он.

– А у лося раздвоенное копыто, как у коровы.

– Так вот, если острое копыто, – показал Анисим, – словно обрезан мох – матки след, округлое – бык прошел. От величины следа зависит и возраст, маленький след – теленок.

Гриша, вставая с колен, согласно кивнул.

– Упитанный зверь, – еще взглянув на след, определил Анисим.

Гриша вскинул на отца глаза: шутит?

– Да не смотри ты так, – улыбнулся Анисим. – Если зверь упитанный, то тяжелый, и, стало быть, след отчетливый, глубокий.

– Смотря на какую землю ступает, – не согласился Гриша. – На мягкую или твердую. На мягкой земле глубже след.

– Тем более. И по походке скажешь, упитанное животное или дохлятина идет. Ты видел, весной скот выгоняют – один семенит, другой едва ноги переставляет, и след еле заметный. А осенью, когда отъелась скотина на хороших кормах, по-другому себя ведет – уверенно вышагивает.

– Пошли по следу, а, папань?

– По следу, говоришь? – Анисим придержал шаг. – По следу, Григорий, ходят, когда зверь ранен, а так зачем? Где нам угнаться за ним! Да еще когда хорошо тайгу знаешь – переходы, водопой, пастбища, ну и отстой, конечно. Когда можешь определить, куда зверь направление держит. Тогда наперехват – кто вперед.

– Давай наперехват, – подхватил слова отца Гриша. – Зверь к речке, а мы забежим – и навстречу ему.

– У нас четыре ноги на двоих, а у него на одного, и какие… Ну какой же это перехват? Наперехват заходят с большого круга и ждут зверя с подветренной стороны. Если нам бежать наперехват, так во-он ту гору огибать – светлого времени не хватит. – Анисим направился по следу.

– Может, он к шалашу повернет, – предположил Гриша.

– Едва ли. Пойдет зверь вниз по реке. В сыром воздухе острее чувствуется гарь костра. Если уходить ему, то только вверх по реке. На лед побоится… Если отстой в скалах, тогда туда… Вот и гадай.

– Пошли в скалы, посмотрим звериный дом. Он что, на отстое, отдыхает? – Гриша споткнулся и стволом достал отца.

Анисим остановился, пропуская Гришу.

– Иди вперед, – уступил он Грише свое место. И уже в спину Грише ответил: – Дом звериный, говоришь. У него всяко бывает, и отдыхает, и волки загоняют, и непогода.

– И крыша есть?

– И крыша, и засов, и стража… крепость, недоступная волку.

– Я серьезно, папань…

– И я. Выдалась скала, куда изюбрь или олень с ходу запрыгивают, а волку недоступно, ни с какой стороны подступиться не может. А зверь стоит на площадке, как в крепости, это и есть отстой.

– А если волки подкараулят, когда изюбр спрыгнет из крепости на землю? И схватят его?

– Зверь и это предусмотрел, сверху-то ему видно, да и запахи выдают волка. Нюх-то у него какой… Бывает, когда волки гонят зверя – разогреют его, а потом видят, что не взять, отступятся. Ждут, когда зверь сгоряча нахватается снега и начинает дрожать, а волки тем временем обуживают кольцо. Мороз прижимает, гнет зверя, рад бы он бежать, да ноги не слушаются. И валится зверь с ног. Тут волки и насели.

– Жалко, – посочувствовал Гриша зверю. – Когда был разогретый, мог стоптать волка, прорвать кольцо. Поддеть на рога…

– Мог бы. Да вот так устроено в природе. Белку, к примеру, страх перед соболем парализует, орет, а не убегает. Так кролик упирается, а лезет удаву в пасть.

– А ты видел, папань?

– Удава? Нет.

– А чего тогда говоришь?

– Говорят – и я говорю. А вот лося, как перед волком падал, видел.

– Чего же не заступился?

– Заступался…

След, по которому шли Анисим с Гришей, начал петлять. Анисим понял. Зверь втревожен. Попетляли по следу и Анисим с Гришей.

– Нет, Григорий, – сошел со следа Анисим, – заведет он нас. Надо выбираться. С горы виднее. А вот еще след. Ну-ка, следопыт, определи, какой зверь пересек.

Гриша осмотрел след, прошел несколько вперед. Анисим встал на другой след и почувствовал набитую под снегом тропу. Гриша поднялся с колен.

– Изюбриха прошла с теленком…

– Ну-ка, ну-ка, – чуть не доставая носом земли, пошел Анисим по следу. – Вот теленок взбрыкнул… Верно определил, Григорий, – похвалил Анисим.

Тропа косогором спустилась в неглубокий распадок и привела к кипящему голубой наледью ручью.

– Смотри, папань, кто-то чурку волок по снегу.

– Выдра. – Анисим пощупал след.

– Так выдра ходит? – удивился Гриша. – У нее что, ног нет? На брюхе ползает?

– Почто нет. Есть, но короткие.

– Догоним?!

– Догонять да ждать – богатым не будешь. Вот и художества зверька, – показал Анисим на продырявленный лоскуток льда. – И голова на льду.

– Щучья, – разглядел Гриша. – Она что, щучьи головы не ест?..

– Брезгует, – отозвался Анисим, что-то еще отыскивая.

Гриша сунулся на лед и сразу угодил в мокреть. Под снегом была вода, и ноги тут же обросли мокрым снегом. Гриша попятился, оставляя на снегу синие кляксы.

– Так можно и в промоину угодить, – вырубая палку, предупредил Анисим. Он стал прощупывать палкой берег, и палка у самого льда нырнула, не достав дна.

– Не знаешь броду – не суйся в воду, – показал Анисим на палке отметину. – И соболь был, и колонок вот прошел.

– Где? – подбежал Гриша и сразу увидел по закрайку ручья цепочку следов.

– Интересно, что они у ручья делают?

– Как что? Выдра рыбачит, а они у выдриного стола пасутся… Тут яма, – очертил рукой Анисим ледяное зеркало.

– Откуда щука в ручье взялась?

– Не только щука, но и хариус, ленок, да и таймень стоит… С реки заходят… – Анисим срубил две талины и перебросил сходни через ручей, чуть ниже ямы.

– Ну вот, переправа. – Опираясь на палку, Анисим перешел на другую сторону ручья. Гриша пробежал за отцом.

– Папань, а тайменя тоже выдра ловит?

– Рыбачит.

– Надо же… В яме-то что ей не взять, – позавидовал Гриша. – Так на яме и стоит рыба.

– Осенью она спускается по ручьям, где облюбует, там и зазимует. Крупная рыба в крупных, мелкая в мелких речках. Ты под ноги, Григорий, гляди. Тут, должно быть, горячие ключи.

– Пар был бы.

– Необязательно – кипяток. На ощупь может быть холодная вода, а не замерзает. Да вот, – показал Анисим вдоль ручья, – приглядись: закраек берега метит черновина.

– Вижу, будто тень от снега лежит.

– Вот, вот – вода. Мороз выжмет и выстелит гребенкой ручей.

Анисим только заткнул за опояску топор, как над головой посыпалась ореховая шелуха. Он поднял голову – тут и Гриша увидел на сучке белку с шишкой в передних лапках.

– Не убегает, – удивился Гриша.

– Непуганый зверек. Гнездо, должно быть. – Анисим отшагнул, высматривая что-то из-за напуска ветвей. – Ну так и есть, вот оно висит, – показал он на макушку невысокой елки. В рогульке из веток висело круглое, свитое из мха и похожее на мяч гнездо. – И две дырки видно в гнезде, а вот и вторая белка, рядом на дереве, не собирается убегать… Ну так чего, охотник?!

– Можно поймать, зайдет в гнездо и накрыть…

– С парашюта разве?..

Гриша смотрит и не может оторвать глаз от белки. Анисим протянул за ружьем руку…

В распадке всегда глуше отзывается выстрел. Пока выберется из ветвей эхо, ослабеет и ухнет рядом за ручьем…

Нигде, пожалуй, так быстро не идет время, как на охоте. Только что, кажется, солнышко висело на сосне, просеивало навстречу золотую муку, миг – и оно уже катит по гривастой горе, ныряет в зазубринки леса.

– Не пора ли поворачивать оглобли?

Но Гриша, хоть и навыкручивал ноги, не сдается.

– Забежим, папань, на гору, обсмотрим мир, чо в ем творится, – подражает Гриша отцу.

– Ну разве только так, – соглашается Анисим.

– А здесь, папань, глубже снег, под самое колено.

– Глубже, – отмечает и Анисим. – Если добывать зверя, без лыж делать нечего…

Чем выше поднимались в гору, тем глубже становился снег. Чаще преграждали путь огрызки скал, они торчали из земли старыми изъеденными годами клыками. Сосновый лес редел, зато задавленные снегом кустарники цепко держали ноги. Гриша и шапку снял, и не замечал, как таял на голове снег и струйками стекал по волосам за воротник.

– Да ты рассупонься, опояску сними, а шапку надень. – Анисим тоже опояску снял, распахнулся, в одной руке он нес ружье, в другой – топор.

Наконец, забрались на самую макушку скалистой горы, глянули вниз: под самым обрывом виднелась речка.

– Неужто наша? – вырвался вздох у Анисима.

– А чья еще, – свесил голову с обрыва Гриша, – подковой изогнулась, мы и с нашего берега видели эти скалы.

– Похоже, – согласился Анисим.

– Папань, – оторвался Гриша от камня и схватил Анисима за рукав. – Смотри, – показал он рукой. И Анисим увидел на другой стороне речки оленей, они паслись в тальниковых зарослях. – Обкусывают ветки.

Олень, вскинув голову с ветвистыми рогами, доставал молодые побеги, а когда откусывал, макушка куста вздрагивала.

– Пять, – растопырив пальцы на руке, прошептал Гриша.

– Да какая нас холера услышит? – потянул носом воздух Анисим. – Сколько раз замечал – снежный воздух сильнее пахнет дальним костром.

Гриша тоже понюхал воздух.

– Наносит. Наш костер.

– Дак чо, Григорий, творить будем?

– Скрадывать!..

– Та-ак, – протянул Анисим. – Были бы крылья, бесшумно слетели бы. А огибать скалу – светлого времени не хватит. Так что отставить… И по своему следу возвратиться не успеем.

– Срежем кривун, – предложил Гриша.

– Я тоже так подумал. Давай пошустрее шевелить ногами…

– А завтра прямиком сюда…

– Пасти оленей, – досказал Анисим.

С горы налегке, где пробежкой, а где и юзом, спустились шустро, но когда врезались в заколоденный лес, помучились изрядно. Анисим топором прорубался и Гришу пересаживал через необхватные валежины. Со всех сторон им навстречу ощетинились вершины поваленных гигантских деревьев. Анисим достал по сухарю.

– Ах ты, промашку дали, – догрызая сухарь, посетовал Анисим. – С горы вроде просвет был, думал, к шалашу, а куда угодили?.. Давай-ка, сын, дрова готовить да чай варить. Утро вечера мудренее…

Байкальская тайга тяжела для промысловиков, а не то что для простого смертного. Кто попадал в бурелом, тот знает – ни верхом по дереву, ни низом под деревом не пролезть. Захлестнулись стволы да так сцепились ветвями – просвета не увидишь. Забрался на ствол, до вершины дошел, а она висит метров на пять от земли. Или под деревом лезешь, лезешь – на клин сошлось. Не клин, так шатер, не шатер, так слепой туннель…

Хоть и сказал кто-то когда-то: «Дров в лесу не занимать», – но в буреломе нет дров. Чай сварить – другое дело. А на ночевку для костра – нет. Старые валежины не горят. Промозглый, сырой, задубелый падучий лес тоже не горит, да и топору он не под силу. А подручный лес задавлен. Вот Анисим и выбирает сучья по топору, а Гриша, которые под силу, таскает к большому вывороту, похожему на причудливый замок, его они облюбовали для ночевки.

Вывороченные с корнем и землей карчи и лес пугали с наступлением темноты. Наконец, Анисиму удалось распалить костер, подросла и куча заготовленных у костра дров.

– Видал, сколько, папань!..

– Заботы делают человека человеком, и такой человек угоден Господу – ибо угоден ближнему.

Рядом с отцом Грише всегда было надежно и хорошо.

– Папань, а ты соболя добывал? – спросил Гриша, когда отец навесил на костер котелок, набитый снегом.

– Брал из-под собак, – присаживаясь к Грише на валежину, ответил Анисим. – Я уже тебе как-то говорил – позабыл?

– А видел, как сухие трескучие молнии ломают шпаги? А я видел летом.

– С чего ты? – полуобернулся Анисим.

– Да так. Смотрю на небо… В тайге звезды крупнее и ярче. Учительница говорила: звезда больше солнца.

– Непохоже что-то, – усомнился Анисим.

– И я тот раз спросил, не врет ли? А она меня из класса выставила.

– Нехорошо-о.

– Чего нехорошо? – переспросил Гриша.

– Правда, теперь все больше выкаются. А раньше и к царю, как к отцу, на «ты» обращался простой люд.

– Мы и песню разучивали про царя. Ну не про царя, все равно про старый мир.

– Что за песня? – поинтересовался Анисим. Гриша похэкал и затянул:

– Отречемся от старого мира… – Но не вытянул, сошел на писк.

– Ты хоть разумеешь, о чем ты поешь?

– Когда все поют, звучит, – по-своему понял Гриша, – мотив не нравится?

– И мотив тоже.

– Ты чего, папань?

– Чтобы от чего-то отрекаться – надо выстрадать, а то какое же это отречение?

– Военрук на линейке говорил, что нам выпало отрекаться, – сослался Гриша на авторитет учителя.

– Спешим отрекаться, – раздумчиво говорил Анисим. – Бодримся походя. Ну какое же отречение по указке – хоть и учителя?

Гриша уставился на отца. Не бывало, чтобы родитель супротив учителя. Анисим увидел растерянность сына.

– Отречение – это ведь в себе борение, – пояснил Анисим. – Два чувства насмерть бьются – два сознания. Не знаю, сын, доходят ли до тебя мои слова. Как тебе объяснить? Скажем так: и Бог в тебе, и черт, и тянут тебя – каждый в свою сторону, и тебе надо принять решение – кого ты выбираешь. Борение – это страдание, мука, а последняя черта и есть отречение. Сжигали себя, но не отрекались.

Анисим встал, не спеша поправил костер и опять заговорил:

– Отрекаться походя – недолго и оборотнем стать. Не спеши, сын. Душа-то у тебя не чужая. Человека нельзя неволить. Храни тебя твой ангел-спаситель… – Анисим широко и вольно перекрестил Гришу.

Кипяток пили вприкуску с сухарями. Гриша редко прихлебывал из кружки, больше хрумкал. Анисим наоборот: откусит маленький кусочек от сухаря и зычно схлебывает из своей кружки.

Унялся костер, и тайга притихла, и земля сжалась.

– Папань? А ангел-спаситель только у верующих бывает?

– У каждого свой. Знаю одно: если у человека вырвать веру, то делай с ним что хошь. На вере держится и жаждущая и смирная душа. Я верю в Бога и лучшее, что есть в человеке, тоже божественное. – Анисим помолчал, прокашлялся. – За тебя, сын, я в тревоге, какой пойдешь ты дорогой в этой всеобщей растерянности. Тебе выбирать: или мы одолеем выпавшие испытания и тяготы и станем достойными своего отечества Российского… или пропадем.

Гриша прижал руку отца к щеке. Она была жаркая, твердая и трепетно-нежная.

Разбудил его вой волков. Спал Гриша, обставленный лапником, полусидя, как птенец в гнезде. Ему показалось, что их обложили волки. Он открыл глаза. Анисим сидел у костра без фуфайки, сдвинув шапку на одно ухо. У ноги его лежал топор, у колодины, на которой он сидел, стояло ружье.

– Спи.

– Волки?

– Волки. Спи.

Гриша увидел, что отцовская фуфайка у него за спиной. Он встал и накинул ее отцу на плечи.

– Мне и так не холодно, – выбивая чечетку зубами, сказал Гриша.

Мороз крепчал. Слышно было, как щелкали тальники, подавали голоса и волки, будто сговаривались. Грише казалось: он и их возню слышит…

– Сюда не придут, – успокоил Анисим.

– Похоже, они кого-то зарезали.

– Похоже, – согласился отец. – Погрейся, садись поближе к огню, – уступил место Анисим.

– Может, они на стадо напали, – садясь рядом с отцом на колодину, предположил Гриша.

– Может. Утром осмотримся, видно будет, что к чему…

– Холодрыга, – признался Гриша.

– Рекостав. На восходе еще добавит…

– Ты не спал, папань?

– Подремал. И ты еще поспи.

– А давно гуляют? – кивнул Гриша в сторону речки.

– С вечера запели. Один голос выделяется, похоже, командует.

– Волк?

– Нет, Григорий, у волков, насколько я знаю, волчица правит. Хоть и говорят – волк, а я сколько наблюдал – волчица.

– А предводитель стаи?

– Она и предводитель. Она и выбирает вожака, самого сильного из стаи волка. Она и смещает. И детей растит волчица, и пока не подрастут, никого не подпускает.

– И отца?

– И отца. Принесет он добычу, положит у входа в нору и опять пошел на охоту.

Спокойствие отца передалось Грише.

– А когда волчата подрастут, узнают своего отца?

– Как же не знать. Все хозяина знают.

– Сам же говоришь, волк не хозяин.

– Он хозяин и есть. В каждом доме свой хозяин.

– А если он не захочет подчиниться волчице?

– Ну что ж, тогда волчица набросится на вожака и стая пойдет за ней и накажет… бывает, и разрывают вожака… Тогда волчица другого вожака выберет. У них, брат, по этой части строго, – рассмеялся Анисим. – Давай-ка еще маленько подремлем.

Анисим встал, подложил в костер сучья.

Отец и сын сидели рядом. Грише казалось, что весь мир здесь, с его отцом, и ничего больше не надо. С отцом они владеют тайной, как должен жить человек. И эта тайна Гришу делала сопричастным судьбе отца, их роду. И даже волки теперь не пугали его. Они жили сами по себе, своей звериной жизнью, как бы в другом лесу, а он жил своей, окрыленной, неведомой до сих пор жизнью.

Нагретый лапник отражал тепло, пригревал. Неясный шум леса убаюкивал…

– Просыпайся. Похрумкаем да побежим. – Над ним с котелком в руках стоял отец.

– Рассвело уже, – пооглядывался Гриша, подставил ладошки, и отец полил ему теплой воды из котелка.

Чай пили, не торопясь, вприкуску с сухариком. Костер догорал, тихо мучнились угли.

– Так что, Григорий, к речке возьмем направление или будем ломить буреломы?.. – Анисим сложил кружки, у котелка вытер донышко о снег и тоже убрал, встряхнул мешок – не бряцает. Гриша закидал костер снегом. Он не знал, что ответить отцу: во все стороны одинаково торчали вывороты, громоздился валежник.

– К речке так к речке, – запоздало решил Гриша.

– Ясно. – Анисим сунул за опояску топор.

Они направились в сторону речки, валежник редел, перед ними словно поднимало с земли падучий многосаженный лес. Повеяло теплом, и лес все уплотнялся и уплотнялся, исчезли валежины. Стало сумеречно и парко. Крона была настолько сомкнутой, что на земле почти не было снега. Буйно росли зеленые хвощи. Под ногой вдруг захлюпало.

– Вот это да! – Поднимая высоко ноги, Анисим свернул с тропы. Просматривалась небольшая котловина, где вся земля была исхожена, исптоптана копытом, как в хорошем загоне. Здесь было тепло.

– Папаня, вот бы где ночевать. Там зима, тут лето, чудеса. – Гриша снял рукавицы и сунул их за пазуху.

– Вполне можно жить под этой крышей, – поддержал Анисим. – Мороз не достанет, – кивнул он на окуржавевшие вокруг деревья. – Тут горячий источник. Прислушайся.

– Чавкает где-то, – сказал Гриша. – Будто конь идет…

– И я про то…

– Может, волки? – перешел на шепот Гриша.

– Да нет. Волку здесь делать нечего. Зверь ходит…

– А волк не зверь? Зверее еще…

– Я и сам попервости недоумевал, когда не стало слышно шагов по обочине проталины, – заговорил Анисим. – Здесь зверем зовут копытных, а волка так волком и кличут…

Лес начал редеть, прибавляя снег, и мороз снова прихлынул. А когда спустились к речке и ступили на лед, обожгло резким хиусом.

Из-под скалы восход солнца уже вытягивал хвост тени, освобождая излучину речки. Хвост этот светился, меняя окраску от бархатисто-темного до светло-оранжевого. А лес на противоположном склоне горы был седой и совершенно гладкий.

– А это что там? Да не туда смотришь, смотри, Гриша, в поворот реки, как раз напротив скал.

– Что-то чернеет или сереет, а так нет ничего… Пошли посмотрим, – потянул Гриша отца.

– Тогда ясно, – сказал Анисим. – Было побоище…

– Ну?! – навострился Гриша. – Побежали!..

Лед на плесе был крепким, но скользким. По-видимому, вода застыла еще до снега, и устоять на льду было нелегко, ноги разъезжались. Когда подошли к месту, увидели: снег был сбит и виднелись на реке темные пятна. На этом месте волки, как и предполагал Анисим, задрали оленя. Снег был затоптан, в темно-красных подтеках крови.

– Так и есть, – сказал Анисим. – Видишь, волки волокли куски от оленя. А в лесу дожрали оленя.

– Как же они догнали его?

– Загоном взяли… В том-то и дело, что этот бедолага кинулся на лед, ноги разъехались, тут они его и взяли… А вот и отстой через речку, – показал Анисим на противоположный скалистый берег. Гриша сразу признал скалу.

– Мы были вчера на ее макушке.

– Верно, – подтвердил Анисим. – И оленей видели.

– Они так всех могут…

– Всех да не всех. А капкан на что? – вспомнил Анисим.

– Правильно, папань. Давай насторожим! – загребая снегом окровавленный лед, с готовностью откликнулся Гриша.

– Пусть только набьют тропу… сходим-ка на отстой, посмотрим.

Через речку Анисим с Гришей подошли к отвесному скалистому берегу. И здесь был истоптан снег, на льду прочерки и ссадины копыт и волчьи лапы напечатаны, но крови не было.

Анисим позаглядывал на выступ скалы, но ничего не увидел.

– Была бы лестница, – он отошел, посмотрел с реки.

– Подсади меня, – вызвался Гриша.

– Тоже верно, – подставил Анисим спину.

Гриша забрался отцу на плечи. Анисим выпрямился и легонько подсадил Гришу на выступ скалы. Анисим услышал, как над головой заскрипел снег.

– Подальше от края, Григорий, не бегай так…

– Да тут, папаня, натоптано, как на танцевальной площадке у нас на лужке.

– Ты смотри, есть ли выход с площадки. С другого края посмотри… Не сорвись, – опять предупредил Анисим.

Гриша вернулся, свесил со скалы голову.

– Нет, папаня, выхода, кругом гладкий обрыв в речку. А с другой стороны отвесные скалы до самого неба.

– Так я и думал. Посмотри, – спохватился Анисим, – нет ли лап на отстое.

Гриша опять скрылся и уже из глубины крикнул:

– Нет, папань, не видно…

– Ну, иди, – подставил руки Анисим.

Он снял Гришу. Они еще походили по припаю речки, присматриваясь, где звери сигают на отстой и где снова сходят на лед.

– Если бы вот тут, – показал Анисим на берег, – в пазухе скалы, на подходе к отстою поставить лабаз – были бы с мясом.

– Давай сделаем, – сразу поддержал Гриша.

– В эту пору не усидишь на лабазе в нашей лопотине, – осмотрел с головы до ног Гришу Анисим. – Починки просит, – подергал он за ремни на Гришиной фуфайке.

– По этим корчам кожа не устоит, да и прутья, как волки, цепучие, – заоправдывался Гриша.

По речке хоть и далеко огибать, но зато надежно: в завал не попадешь. Так и пошли они с попутным ветерком – чирк-чирк по заснеженному припаю.

– Вдруг наша росомаха обнаружит наш шалаш?

Тревоги были напрасны: и шалаш стоял, и сухари висели в мешке, и настроение выправилось, будто в родной дом пришли, если не считать, что белки поозорничали – шишки разворошили.

– Чего они тут искали? – спросил Анисим. – Пулемет?

Гриша засмеялся.

– А зачем им?

– Как зачем? От нас отстреливаться.

– Папань, давай поймаем, а?.. Возьмем в плен… Обещали дома белку…

– Я не сулил. Но уж если выручить, – снял с плеча Анисим тощий кошель и вынул из-за опояски топор, – тогда по порядку, проверим лоток, сотворим уху, так, что ли? И тесать…

Место под застройку зимовки предложил Анисим. Походили по берегу, присматриваясь, приглядываясь, не так-то просто оказалось угодить Грише и себе.

– Ну куда ты его, папаня, задрал? Куда? – заспорил Гриша.

– Как куда? И чтобы видимость была со всех сторон, чтобы вода не смыла, – выставил Анисим доводы.

– Тут не смоет, это где отчеркнуто, – Гриша потоптался на границе, там, где вода отчеркнула свою высокую отметку паводка. – Вот здесь. И спуск хороший, – доказывал Гриша. – Из окна можно воду доставать…

– И удочку забрасывать, – дополнил Анисим.

– А что? Пойдет!.. Я так не подумал, – признался Гриша.

– А ты не учитываешь паводок? – заглянул Анисим за прибрежный кустарник. – Вон куда натаскало плавник, а где твоя черта?

– Может, кто его туда натаскал? – не сдавался Гриша, но уверенность в своей правоте ослабла.

– Паводок. Кто еще? Стало быть, бывал такой паводок, когда вода в реке выходила из себя. Подхватит наше зимовье – и поминай как звали.

– Можно и повыше поставить… – Гриша отмерил шагами расстояние от береговой черты в лес и очертил ногами квадрат снега под площадку.

– Ну вот, – с берега посмотрел на Гришину работу Анисим, – терем будет, как на ладони. Окном-то куда ставить будем?

– На реку. Здесь… – В большом квадрате Гриша очертил окно, место для стола, нар, печи.

– Ну а сени? Навес? Не понадобятся? – подсказал Анисим.

Гриша уже за квадратом прирезал полоску.

– А навес?

– Кого навешивать? – остановил разметку Гриша.

– Ну, мало ли? Орех, лыжи поставить. – Анисим зашел с угла плана. – Дрова на ночевку, не бежать же к поленнице, руку высунул из двери…

– Хорошо, – согласился Гриша и пяткой провертел в снегу ямки под столбики.

– Ты где так навострился? Десятником по строительству не служил?

– Комиссаром был в пионерском отряде…

– Ох уж эти мне комиссары, – посмеялся Анисим. – Ну, ладно, сколько ни стой, а инструмент в дело пускать придется. – Анисим вынул из мешка стружок, смахнул с колодины снег. Стружок смотрелся маленьким бульдозером.

Прежде чем подрубить дерево, Анисим обстукивал его на два ряда, слушал, как оно отзывается и куда его направить, чтобы не побил молодняк, не подмял подсад, и тогда уже, поплевав на руки, по-молодецки всаживал топор под «пятку» дерева. Пока Анисим выбирал лесину, Гриша вытесал лопату и разгреб снег, подсек топориком мох и пытался скатать его в рулон.

– Да не скатывай ты его, – подсказал Анисим. – Так и клади кирпичами стенку, разогреем на огне, когда будем стелить.

Гриша еще сомневался: «Как это: мох – и греть на огне?» Анисим уже наметил лес, Гриша подошел к нему с пилой.

– А эту кедру, папаня, для чего оставил на самой дороге?

– Пусть живет. Она еще одарит нас, мы прямо из окна подставим мешок… И посыпятся шишки… Будем тесать из лиственницы, – взялся Анисим за пилу. – Тяжелее топору, зато радостнее в бору. – Припав на колено, Анисим потянул пилу, приговаривая: – Пила чувствует зубом, а пильщик чубом…

Пила, словно кость, грызла дерево до звона в ушах, но хватила сердцевину, перешла на шепот, только на выходе из окружности опять звонко зазвенела, будто рассмеялась. Анисим успел выхватить из реза пилу, по привычке крикнул: «Бойся!» – и шестом направил лесину в нужную сторону. Лиственница, с шумом прочеркнув вершиной по тяжелому небу, со вздохом упала, взметнув снежную пыль. Грише нравилось валить лес, куда интереснее, чем шкурить, сучья обрубать. Вот елка нафарширована сучками, крепкими, как гвозди.

Анисим выбрал хлыст, у которого покрупнее сучья. Гриша присмотрелся, как ведет отец топором: он захватывает тело ствола вместе с сучком. Попробовал и Гриша так. «Тюк» – и с одного раза слетел сучок, и ствол стал глаже.

– Григорий, конец шнура не найдешь? – не переставая тюкать топором, выкрикнул Анисим.

– Лески кусок есть. А зачем тебе?..

– Неси сюда – посмотришь. И головешку захвати.

Ошкуренные бревна, как пасхальные яички, лежат на подкладках. Гриша по бревнам, как по лестнице, принес леску и дымящуюся головешку.

Анисим уже успел разметить бревно и стоял с меркой и стружком в руках.

– Строгать, что ли, надумал?

– А ты как хотел? Без паза и мох высыпется…

– Но это же не терем и не контора… строгать.

– А чем мы хуже? – притушил в снегу Анисим головешку и натер шнур. – Жить-то сами будем.

Гриша знает, что такое выбирать паз в мерзлой лиственнице – накланяешься бревну. Накатили в «станок» бревно – зажали клином, чтобы не крутилось, натянули шнур вдоль бревна и по разметке отбили полоску; на ширину паза сместили шнур, оттянули, как струну на балалайке, – дзынь, – и другая полоска.

– Вот и провели железную дорогу, – взялся за топор Анисим. – А кстати, Григорий, как насчет железной дороги? – напомнил Анисим.

– Готов…

– А котел выдержит? – легонько потыкал в Гришин живот Анисим.

– Сдюжит кашу исти, – засмеялся Гриша, – сила, папань, в гудке.

– Ну раз так, прокладывай дорогу.

– Завтра займусь, прямо в стену заезжать будем…

Машет Гриша топором, а солнышко все еще висит на шее «Трех братьев».

– Не мешало бы, сын, – не отрываясь от топора, говорит Анисим, – проверить ловушку да уху состряпать…

Гриша вогнал носок топорика в бревно и взялся за шапку. Анисим только распочал еще одно бревно, как с реки донесся Гришин голос:

– Папань, иди сюда скорее!

Не дождавшись отца, Гриша прибежал сам.

– Где ружье?

Анисим кивнул на шалаш.

– А я подумал, таймень запруду повалил, – вкрадчиво сказал Анисим.

– Зверь попал, лоток грызет…

– Соболь, что ли?

– А кто его знает». Побежали!

Анисим спрятал под бревно топор и рассмеялся над собой: привычка дурная – прятать, вот что вытворяет над человеком незадачливая жизнь. Гриша с ружьем бежал по берегу, Анисим скорым шагом следом за ним зашел на плотину.

– Ну, где зверь, зверина, пусть скажет свое имя.

– Был, папань, – стушевался Гриша, осматривая латок. – Только что был…

– Большой?

– Во, – показал Гриша на полметра от земли. – Давай капкан поставим…

– Да-а, – протянул Анисим, изучая след. – Был зверь – колонок. У страха глаза велики…

– Да не испугался я, – обиделся Гриша. – Позвал поймать.

– Я и не сказал, что испугался, – выбирая из лотка рыбу и выкидывая ее на лед, как бы извинился Анисим. Рыба, наматывая на себя снег, затихала.

– Ленок, хариус, вот и заветный таймень, – поднял Анисим за жабры с изогнутым в дугу хвостом таймешонка.

– Недомерок, – фыркнул Гриша.

– Все равно таймень, – не согласился Анисим.

Гриша взвесил на руке рыбину.

– Пирог бы маманя загнула.

– Унесем домой, – поддержал Анисим. Он собрал, как дрова на руку, рыбины и направился к шалашу.

Гриша в одной руке нес за жабры таймешонка, в другой – ружье. И все никак не мог успокоиться: колонок – зверек с рукавицу, не больше, а ему показался с собаку. Может, кто другой? Опять след – никуда не денешь… Когда пришли к костру, Анисим спохватился:

– Не догадались выпотрошить рыбу на берегу. – И ссыпал за колодину улов. – Так что будем, Григорий, готовить: щербу варить или в золе запекать?

– И щербу, и в золе, – взялся Гриша за нож, выбрал покрупнее ленка и побежал на речку.

Анисим собрал вокруг огнища огрызки обгоревших веток, угли, сложил на середину костра горкой. Сухие веточки неброско горят, зато жар дают, дрова накаляют, – верная растопка.

Да и щербу приготовить особого труда не составляет, вскипела вода, посолил, кинул рыбу, собрал ложкой пену. Глаза у рыбы побелели, лаврушки бросил листик – и готово, снимая с огня. А вот в золе запечь – повозиться надо.

Гриша расстелил на столе листья бадана, уложил ленка и скатал в рулон, запаковал да еще как куклу спеленал донной травой. Он разгреб золу и в углубление аккуратно положил сверток и снова засыпал переливчатой каленой золой, пригреб угли, подкинул дров. Хоть дрова и пыхнули, но наружный огонь небольшой подсобник в ускорении готовки. Первым голос своей духовитостью подает бадан.

– Может, папаня, пока начнем щербу хлебать?

– Можно, – соглашается Анисим.

Анисим ставит кружки.

– Вынимать ленка? – не терпится Грише.

– Это уже по твоей части.

Гриша постучал лопаточкой по свертку, зола струйками осыпалась.

– Бухтит, папань.

– Горячее сыро не бывает, неси, Гриша! – сдвигает на столе кружки в одну сторону.

Гриша подхватил на лопаточку сверток и, придерживая, положил. Снял верхний слой листа, угольки, пригаринки. Тем временем Анисим разлил в кружки щербу.

– Недосол на столе, пересол на спине, – берется Гриша разделывать ленка. Первый кусок от головы подает на листе отцу.

– Попробуем, попробуем, – поудобнее усаживается на скамейку Анисим. Надкусил со спинки, сладко высосал. – Есть можно, – оценил он.

Кто коротал зимой у костра ночь, тот знает ее бесконечность. Поэтому Анисим с Гришей и не торопились ложиться спать. Как ни вертись, а к костру побежишь греться. Не мерзнешь лишь тогда, когда двигаешься и работаешь. Вот и находили себе дела. И лопат настругали, и досок разделывать рыбу, и орехов отшелушили впрок.

– Ну что, Григорий, – оглядывает сделанное Анисим, – пощелкаем орешек, что ли?

– Давай, – Гриша втыкает топор в чурку.

Анисим на крышку от котелка насыпает орехов, разравнивает тонким слоем, и ставит на угли с краю от большого костра, и помешивает прутиком. Как орех «вспотел», маслянисто зарумянился, начинает «стрелять», значит, пора снимать, перекаленный орех перекусывается. Анисим прихватывает крышку с орехами мхом и стряхивает с нее орех на чурку, поставленную торцом, как на блюдо. Гриша берет горсточку и, обжигаясь, пересыпает из руки в руку – дует. Анисим спрямевшими пальцами захватывает орех. Уже которую порцию одолевают отец с сыном, а нет никаких сил отступиться от орехов.

– Фу ты, привязались, – стряхивает с сернистой ладони прилипшие орешки Анисим, встает и переходит на другую сторону костра. – Не знаю, как ты, Григорий, а у меня на языке мозоль.

– А у меня не бывает от орехов.

– А ты знаешь, Григорий, какой мастер грызть орехи соболь? Как из пулемета сыплет и хоть бы одну перекусил – калиброванные скорлупки отлетают.

– Во, дает… А ты где, папань, видел?

– Не рассказывал? Видел. И что удивительно, не раскусит пустой орех, чисто белка. А ведь соболь в основном живностью питается.

– Орехом хоть кто не побрезгует, – вставил Гриша. – Смотри, как я, – показал Гриша, с какой быстротой он щелкает орехи.

– Поднаторел. Поймаем соболя, сравним – кто кого.

– Давай, – принял вызов Гриша. – Я хоть и с белкой потягаюсь…

– Ну так что, тогда еще замес сделаем? – Анисим насыпал на крышку орехов, глянул на Гришу.

– Э-э, да у тебя, брат, глаза на седало просятся. Давай-ка переобуваться…

Гриша снял бродни, надел носки, бродни развесил на колышки для просушки и улегся на нагретый от костра лапник. Анисим подживил костер, пристроил на угли крышку с орехами, поглядел, а Гриша уже спит. Отсвет от костра резко выделяет на зеленом лапнике его светлое спокойное лицо. Анисим смотрел на сына и не мог глаза отвести. Знать бы, как сложится его судьба.

«Может, вы, – поднимает на Гришу глаза Анисим, – знать не будете прежней жизни, и вам будет легче… Но откуда возьмется легкость?» Анисим вспоминает свой цех. Сам он, Анисим, хорошо работает. А кто-нибудь спросил, от души ли у него рвение? Временным чувствует себя в новой жизни. Он сознавал, что от одного берега отстал, а пристать к другому не мог. Анисим замечал за собой и напускную лихость и удалость в работе, и хозяйственную струнку, когда, может быть, оживал в нем настоящий Анисим. «Куда идет Россия?.. – бывало, спросит себя Анисим. – Ну, хорошо, воевали с немцем в четырнадцатом, потом схлестнулись со своими. Били золотопогонников. И пустили под одну гребенку – опору армии, младшего командира. Унтер – главная сила армии».

Анисим был убежден, что, если бы в гражданскую большинство унтеров не встало на сторону Советской власти, то ни о какой победе и речи бы не могло быть.

Унтер был охочь до службы, и солдат считал его своим, шел за младшим командиром, а он располагал к себе личным примером и радением к Отечеству. Крепкий костяк армии – крестьянин, прельщенный землей и волей на ней, поднялся против белого офицерства. Так теперь понимал Анисим, но у него-то, у Анисима, была земля, и волю никто не забирал. И он защищал и землю свою, стало быть, и волю. Но если столкнули народ друг против друга и победили красные, то зачем уничтожать белых? Тот же крестьянин, что белый, что красный, образумится завтра – землю пахать, а кому? Некому… Анисим и так и эдак поворачивает вопрос. И словно в непроходимом лесу. Допустим, переходит на себя Анисим, решили извести под корень таких, как я, но ведь я же своим трудом кормился да еще и другим давал. Но если меня изведут, что же кусать будут? Я и Россию оберегал, опять же на мне, на младшем командире, армия держалась и мной же победы ковались. Как же так, теперь под топор голову… По-хозяйски ли это?

…Анисим ненадолго встал, прилег в шалаш, погрел Грише бок и снова встал. Успел он за ночь вытесать из сухой лиственницы еще две лопаты – одну для себя, другую для Гриши, отфуговал их, навел на костре «закалку», получились как вороненые. Подогрел уху и тогда разбудил Гришу. Тот сразу увидел лопаты.

– Где взял, папань? – Гриша даже попробовал на зуб.

– Как – где? Ты разве не слыхал ночью. Причаливал паузок к нашей пристани.

– Да ну?! – Гриша поскорее обулся и уже хотел бежать на речку.

Анисим остановил:

– Возьми рушник, промой глаза… А то еще не проснулся.

– А можно я с лопатой схожу?..

– Не утопи, – засмеялся Анисим.

Позавтракали ухой, доели остатки ленка, и как ни было вкусно, а сухариком подсластили.

– Придется, Григорий, хоть и не хотелось бы, а заглубляться в землю.

– Землянку, что ли, рыть?..

– Пошто землянку, настоящее зимовье рубить. Один венец в землю ставить, иначе без завалинки не удержать тепло в зимовье. Или у тебя есть на этот счет свое соображение?

– Нету. Долбить будем, – сглаживая черень лопаты, с готовностью ответил Гриша.

– Котлован под застройку осилили, а вот без твоей железной дороги не обойтись.

– Не удумаю, как и быть. Для чурок – одна железная дорога, для сутунков – другая. Какой паровоз надо-о… – Гриша развел руками.

– Тоже верно. Может, двойной тягой возьмем, оба паровоза прицеплять…

– Тогда можно…

Анисим достал из-за дерева и поставил два стяжка перед Гришей.

– Посмотри, годятся?

– Скорость переключать? – Гриша повертел в руках сделанные из елки и гладенько обстроганные увесистые колья. Который поменьше он попробовал подсунуть под чурку и сдвинуть ее с места.

– Довольно, Гриша, не подсовывай под бревна – чурку он назвал бревном, – рычаг укорачиваешь.

Гриша присел, запустил свою вагу недалеко под чурку.

– Р-раз, – выпрямился да еще поддернул стяжок, и чурка крутнулась, откатилась. – Пойдет, – одобрил «переключатель скорости».

– И мы пойдем, – взял пилу и топор Анисим.

Гриша потащил стяжки, впрягаясь в них, как в оглобли.

Первым делом расширили отец с сыном старую железную дорогу, выровняли ее. На нижний венец под сруб зимовья свалили добрую лиственницу, раскряжевали ее и тогда пустили в ход стяжки, устанавливая сутунок на рельсы. Гудок подал Гриша, но вместо звонкого свистка получилось сипение паровоза. Анисим глянул на солнце.

– Мать честная, – вскрикнул он, – кашу исти пора!

Солнце крупной горошиной висело на самом краю синеватой зубчатой гривы леса и готово было скатиться на другую сторону горы.

– И ты молчишь, Григорий… И не заметили?

– Вначале урчало в брюхе, потом унялось. За работой всегда так…

– Ты вот что, Григорий, ставь уху… А я пока поугоню паровоз на стройку.

– Давай вместе, пока светло…

– Тогда заходи с вершины, а я с комля крутну.

Анисим с Гришей навалились на сутунок.

– Берет наше, – поддал голосом Анисим. И вприпрыжку за сутунком, где поддаст, где поддержит. Разогнали паровоз и чуть не упустили под спуск к реке. Пришлось задний ход давать. «Машинисты» так раскочегарились, что и забыли про уху. Пригнали и второй, и третий, и четвертый паровоз. И с ходу укладывали бревна, как надо, в венец. Гриша сразу стал примерять зимовье к своему росту, насколько оно выросло.

– Папань, смотри, – высунул он голову из-за сруба, – выше пупа!..

– Еще раз накатим и крышу крыть, – довольный работой, сказал Анисим.

– А ты как входить будешь?..

– По пластунски, на полусогнутых, – рассмеялся Анисим.

Гриша представил, как отец входит в зимовье, и тоже расхохотался.

И уху готовили, и ели с хорошим настроением. Хвалили железную дорогу – выручает.

– Ну, теперь, Григорий, приспела пора пускать в дело твой мох.

– Но как же будем греть его на костре?

– Не догадываешься? Тогда разводи костер.

– Сгорит!

– Давай, давай, да побольше дров наваливай.

Анисим тем временем ошкурил бревна. Отбил шнуром паз. Тут и Гриша подоспел:

– Прогорает, папань…

– Подбрось еще дров. Ну, как, не догадался?

– Нет, – признался Гриша. – Не дотумкаю…

– Пусть угли хорошенько нагорят…

– На угли, что ли, мох класть?

– Увидишь… – Анисим перемешал колом раскаленные угли с золой…

– Понятно, – сказал Гриша, – как я сразу не догадался. Нести мох?

– Пошли, принесем, – воткнул в снег пылающий кол Анисим.

Они носили мерзлый мох и плотно укрывали им горячие угли. Мох шипел, пыхал, а потом утих, сник, исходя белым неедким паром. Над кучей мха все гуще витало облачко, подбеливая сиреневые сумерки вечера. Горько запахло троелисткой и болотной прелью. И куча заметно никла, расслаблялась, мох становился податливым. Гриша вытеребил из кучи снизку мха.

– Ожил!.. На, смотри, – потряс он куделистым мхом.

– Завтра в дело пустим, – отозвался Анисим, наваливая на дымящую кучу еще охапку мерзлого мха.

Забрали каждый свой инструмент. По дороге к шалашу Анисим наметил топором на своем численнике зарубки.

– День прошел, даст Бог завтра тоже, что нам гоже. Слава Богу! – перекрестился на восток Анисим, довольный прожитым днем.

Синими кольцами тени от елей по снежному склону сходили к самому костру, и оттого потухший костер казался притаившимся серым зверьком.

– Сегодня ты, Григорий, заказываешь ужин, – втыкая в чурку топор, весело сказал Анисим, как будто что-то припрятал вкусное или чем-то хотел удивить.

– Я бы, дак… – поискал глазами на небе Гриша.

– Ну, ну, – поторопил Анисим, – заказывай, как в московском ресторане.

– А ты бывал там?..

– Откуда бы я знал тогда?

– А чего не рассказывал?

– Случай не подвертывался. В четырнадцатом году, после лазарета, со товарищем мы поступили туда в один день и, так совпало, вышли за ворота лазарета вместе, а идти не знаем куда.

– Пошли, – говорит товарищ, – в ресторан.

– Да ты што? – я ему. – В церковь зайдем, обет дал после выздоровления…

– Пошли, – говорит, – раз дал слово, держи его.

Выходим из церкви.

– Ну, говорит, теперь ты меня уважь. Ходил он на костылях, Митрием звали, а фамилия… счас скажу, – попытался вспомнить Анисим. – Вот ты, из головы выпало. Постой, постой, да Кармадонов он, – хлопнул досадливо себя по коленке Анисим. – Пока мы соображали, в какую сторону идти, Митрий замахал костылями, остановил извозчика.

Вези, говорит, брат, в лучший ресторан нас, и как бы ненароком шинель отвернул, кресты тенькнули на груди. Ну и я, прости господи, поддался соблазну. Полный Георгиевский кавалер – по-теперешнему и не знаю, к какой награде приравнять. Раньше никакой чин, даже его превосходительство, не имел права руку поднять на Георгиевского кавалера. Ну ладно, – одернул себя Анисим и было принялся за растопку костра, но сам увлекся воспоминаниями, да и Гриша уставился на отца, не мигая, ждал продолжения.

– Не знаю уж, в лучший или не в самый лучший ресторан с шиком подкатил извозчик, но, как сейчас помню, был он на Трубной площади или улице, и ресторанчик-то небольшой, но опрятный. Официанты вежливые, свечи горят, накрахмаленные скатерти, как этот снег, – показал Анисим на иссиня-белый снег у шалаша. – И народа немного. Время-то ни то ни се – не обед, не ужин. Мы, конечно, шинели сдали, мундиры на себе пообдергали, я и не успел шагнуть, слышу, кто-то елозит по сапогу, думал, кошка, – чистильщик. Шик-чирик – навел зайчика мне, Митрию – глядеться можно. Только сели, официант, как в сказке, перед нами, через локоть полотенце белое. Теперь уж и не скажу в подробности, что заказывали. Митрий воеводил. И тут официант стал носить да ставить тарелки, тарелочки, блюда, а я все карман щупаю, хватит ли у нас расплатиться. Митрий увидел, как я по карману елозю, и говорит:

– Не беспокойся, Анисим, я плачу.

– Как – ты? – заспорил я с ним.

– Да так, – говорит, – и вынимает кучу денег. – Хошь, – говорит, – поедем ко мне?

– Да нет, – отнекиваюсь, – дома ждут. На две недели отлучки всего имею.

– А я, видно, отвоевался, – постучал Митрий по деревянной ноге.

Едок Митрий неважный, копнет вилкой в тарелке и в сторону ее отставит. Уж и главный повар выкатился к нам арбузом.

– Может, что не глянется? Может, другое заказывать будете?

А Митрий просит:

– Уважь меня напоследок: заказывай все, что твоей душеньке угодно, а коли не сыщется в этом ресторане, попросим из другого достать.

– Будет исполнено, доставим непременно, – хозяин ресторана пузом на изготовку.

Мне неловко людей обременять своей особой, и я попросил с ходу кулаги. Хозяин и повара врассыпную. А мы с Митрием закусываем. Музыкант на скрипке так жалостно выводит. Сидим. Уже и позабыли о своем заказе. Тут ко мне склоняется мужик, важный такой – в сером сюртуке – и говорит:

– Во всей Москве нет вашей рыбы, все рестораны подняли.

– Да брось, я ему говорю, нам и не надо никакой рыбы…

Представительный человек было от нас отошел, да вернулся и просит сказать, что это за рыба – кулага.

– Да никакая, говорю, это не рыба, а из ржаной муки заваруха…

А тут из-за спины этого господина вынырнул официант с подносом во все руки:

– Достали, наконец, вам кулагу, под белым польским соусом, – и ставит поднос на середину стола.

– Так что будешь, сын, заказывать?

– Как – что? Рыбу кулагу, – засмеялся Гриша. – Если не найдется кулага, давай сухарей…

Утром поднялись с рассветом, позавтракали оставшейся от ужина рыбой, за инструмент – и к зимовью, Гриша бегом к мху – мох уже взялся сверху ледяной корочкой, но внутри было тепло и сыро. Мох спрессовался. Гриша теребил его из кучи, носил и ровным слоем стелил на бревно, а сверху они накатывали другое бревно с пазом, придавливали мох, подбивали его конопатками и так ряд за рядом выводили под матицу. Когда укладывали последние венцы, бревна не поддавались, не шли в стенку.

– Ах ты, маленько не хватает силенок, – напрягая жилы и краснея от натуги, сетовал Анисим.

Гриша уже не мог руками дотянуться до бревна и тянул, сколько было мочи, за веревку.

– Подожди, Григорий, не тяни, порвешь последнюю добрую вещь, – опустил Анисим бревно. – Давай-ка прицепим к составу «толкач».

Анисим прикатил от костра увесистую чурку, закатил чурку на стенку и привязал ее за конец веревки, который тянул Гриша.

– Теперь вы в одной упряжке, – похлопал Анисим по чурбаку, словно по крупу лошади. – Ну, милые, – взялся он за бревно. – Р-раз, – и Гриша поднаваливается на веревку. – Еще р-разок! – командует Анисим, и бревно послушно, рывками ползет на стенку. – Оппа!.. – И бревно ложится, как надо, в стенку.

– Та-ак, – одобряет Анисим подгонку и берется за мешок. Теперь Гриша мох подает мешком. Анисим соорудил строительные леса из жердей, туда Гриша и ставит его. Пока мох не остыл, они его вынимают, разбирают и укладывают, потом снова накатывают приготовленное бревно.

– Папань, – спохватывается Гриша, – забыли окно и дверь…

– Не забыли, выпилим…

– А разве нельзя сразу, по размеру, тогда и бревна поднимать было бы легче.

– Можно было, – соглашается Анисим. – Только стенка была бы неустойчива.

– А ты замечаешь, папань, как хлестко на закат день идет, я так по солнцу вижу.

– А я по тени. У меня свои часы, – показал Анисим на елочку-подростка.

Сиреневая тень от елочки стрелкой лежала на ярко-белом снегу и доставала валежину.

– Ну и как ты, папаня, по ней видишь?

– Вижу. Третьего дня вот здесь тень была, – подошел Анисим и показал на черточку. – А теперь? Вон на сколько подросла, значит, на столько и убыл день. И градусник у меня есть, – похвастал Анисим.

– Покажи?

Анисим приподнял коринку:

– Смотри.

– Гвоздь?!

– Он и есть градусник. Видишь черточки на затеске, как гвоздь удлинится за черточку – оттепель, сожмется – на мороз.

– А ты чо мне сразу не показал?

– Показываю.

– Можешь сказать про градусы? – с лукавым прищуром спросил Гриша.

Анисим шумно потянул носом воздух:

– Около двадцати… а то и все двадцать пять…

– Аршин больше, аршин меньше… – засек Гриша.

– Не велика косина, – рассмеялся и Анисим. – В окопах так я по котелку узнавал: крышка туго закрывается – к теплу, проваливается – на мороз… Небольшая грамота, но все ж…

И дверь, и окно прорубили, и зимовье сразу ожило. А сделали окосячку – и вовсе радостно прозрело. Гриша отбежал к реке.

– Смотрится, папань! Иди погляди отсюда.

– Придется, – выбрался Анисим из зимовья и сошел на берег. – Смотрится! Но чего-то не хватает. Прически нет. Крыша ведь, как дорогой гребень. Хоть на один скат, да надо ставить.

– Ну какой же терем с плоской крышей, – заспорил Гриша. – Смотреться не будет…

– Ну что ж, глаза боятся, а руки делают, – сдался Анисим. – До крыши дело еще дойдет, главная забота, как тепло в зимовье загнать. Где на печку камень взять – вот вопрос.

– В скалы сходим, – подсказывает Гриша.

– А много ли принесешь на горбу?.. Опять же лыжи надо. Прорва этого камня пойдет…

– Можно заездок разобрать, который начали из камня, – рассуждает Гриша. – Он же без надобности.

– Есть там подходящий камень, – хватается Анисим за мысль Гриши, – а на трубу донесем плитняка… Хорошая мысля приходит не опосля, – срифмовал Анисим. – Однако заговорились, паря, побежали-ка матицу поднимать.

На матицу выбрали бревно под силу, острогали, огладили с особым уважением и вниманием, как не говори, а событие в строительном деле не рядовое. Испокон века – праздник. Считай, дом возведен. Матицу уложили, настелили потолок из колотых строганых плах, укрыли потолок мхом.

– Теплее, папань, стало в зимовье, – определил Гриша, потоптавшись внутри.

– Жить можно, – поддержал Анисим. – Вот чем стеклить? Не присоветуешь, Григорий? – подгоняя тесовую дверь, спросил Анисим.

– А раньше чем стеклили? – поинтересовался Гриша.

– Кто чем. Кто бычьим пузырем, кто натягивал холстину…

– Ну, а мы речкой застеклим…

– Льдиной? Однако дело говоришь, Григорий.

Гриша сказал первое, что подвернулось на язык, а отец принял всерьез.

– А не растает? – засомневался Гриша. – Раз печь ставить собираемся.

– Не должно бы. Зимой не растает. Летом стеклину принесем.

Льдину на окно вырубали на плесе: светлую, хрустальную. Принесли, обрезали по размеру пилой.

– Как алмазом! – сказал Гриша. – И такая же, как алмаз, янтарная.

– А ты видел алмаз? А янтарь?

Гриша отрицательно помотал головой.

– А говоришь…

– Хоть кого спроси, как алмаз чистой воды.

– Понятно-о, читал, – протянул Анисим, вставляя «стеклину» в проем окна. – Как тут и была!..

Они вошли в зимовье. Гриша закрыл дверь.

– Ну, Григорий, хорошее электричество ты зажег.

Свет от окна струился мягкий, с зайчиком внутри и невесомо ложился на строганые медовые стены.

– Жаль коптить, – повздыхал Анисим. – Надо искать глину на печку.

– Давай, папань, сегодня тут ночевать.

– Посмотрим, – неопределенно ответил Анисим.

Через минуту Гриша уже топтался у порога.

– Пошли к костру…

– У костра время проводят. А у нас два способа греться. Таскать камень с реки и колоть чурбаки на доски, строгать стол, нары. Выбирай, Григорий, какой способ тебе подходит.

– Запруду разбирать, – сразу выбрал Гриша.

Анисим вышел из зимовья и, хотя было видно, сумерки топили речку, посмотрел на свои часы.

– О, мил чиловек, приспела пора варить суп из топора…

– По мне так рыбу с крупой тушить, а перед тем сухарика погрызть, – высказал свое желание Гриша.

– Чему быть, того не миновать, – взялся за котелок Анисим.

Отужинали. Гриша загреб котелок, прокипятил его, сполоснул, засыпал толченый орех, помешал, собрал ложкой скорлупу.

– Папань, тебе подогреть молока?

– А чего греть, – отозвался Анисим, – давай парное… – Гриша налил полную кружку и подал отцу. Анисим прихлебнул один, другой глоточек из кружки… – Сладкое. На хорошем выгоне корова паслась…

– Не зря говорят, у коровы молоко на языке, – поддержал отца Гриша.

– А ты откуда знаешь? – поднял от кружки глаза Анисим.

– Знаю. Я же крестьянский сын… И дед мой Федор, и прадед Аверьян…

Анисим свободной рукой притянул к себе Гришу, сплеснув из кружки.

– А знаешь, – застеснялся нежности Анисим, – отчего солдат гладок? Наелся – и на бок… – Анисим одним духом допил молоко, утер усы тыльной стороной руки и в шалаш.

Гриша помыл ложки, кружки, накрыл коринкой котелок – и тоже спать.

С рассветом, пока Анисим готовил на завтрак уху и подвяливал над дымком малосольного хариуса, Гриша торил тропу к запруде. И позавтракали наспех, будто на поезд опаздывали.

Анисим в зимовье пристроился у окна с верстаком – строгать. А Гриша добывал и носил камень. В очередной раз принес, бухнул через порог, закрыл дверь, постоял немного и вдруг спросил:

– Папань, если бы сейчас пошла гражданская война, ты бы за кого пошел?..

Анисим отложил рубанок, дунул на верстак.

– Ты что имеешь в виду?

– Ну, за красных или за белых?

– За народ, за кого же еще.

– Но ведь ты, папаня, сам же говорил: и в красных и в белых был народ.

– Был, – с тяжелым вздохом согласился Анисим. – Народ на народ и шел. Раззудили народ… Бросил плуг, что под руку попало, с тем и пошел. Ружье – так с ружьем, топор, вилы – все было в ходу… Ополоумели, Бог от людей отступился. По мне так вовсе бы не допускать братоубийства. Кому это надо? Не сознавали, что творили. – Анисим снова было взялся за рубанок, но строгать не стал. – Я вот, Григорий, сколько раз задумывался, откуда такая сила берется у народа? Не пойму, что это: отчаяние или уж такое предназначение Господне? Каждый в отдельности человек может обмануться, но приходит такой момент – народ не может обмануться. Вот и рассуди тут, за красных или за белых… Я о том, кто же объединяет народ в обстоятельствах чрезвычайных: инстинкт самосохранения? Нет, Гриша – Бог! Он вдыхает веру, а стало быть, и силу. И тогда человек может все. Был со мной случай, – отложил рубанок Анисим, – с товарищем у нас сошла с рельсов дрезина, а за нами погоня. У меня в штаб секретное донесение. Так что ты думаешь, Григорий, мы эту дрезину с песком и пулеметом на руках подняли и поставили на рельсы. Потом мы ее всем отделением едва сняли с пути. Скажи бы мне, я бы ни за что не поверил. А ведь мы ее час тому назад ставили. Ставили же, – кому-то доказывал Анисим. – Что это?

Анисим взялся за рубанок. Стружки ложились ровными кольцами, но Гриша почувствовал, что отец расстроен.

– Не знаю, Григорий, понял ли ты меня, – не отрываясь от работы, сказал Анисим. – Если ждешь ответа на свой вопрос, за белых я или за красных, так знай: ни за тех ни за других. – Анисим с силой протянул рубанок, стружка змейкой выстрельнула и, свиваясь, спрыгнула с верстака. – Ну чего не бывает, скажем, в семье, – повернулся Анисим к Грише лицом. – И поругаются, и подерутся – все бывает, жизнь прожить, не мной сказано, – не поле перейти. Но ведь не лишают друг друга жизни, не чинят раззор. А ведь государство – это тоже семья.

– А как тогда враги народа? – робко спросил Гриша.

– Да какие враги? Ну вот я, – перенес на себя Анисим, – ну, какой я враг? Какого народа?

– Ну ты не враг, а другие враги?

– И другие. Вы же с Сашкой поцапаетесь – разве вы враги друг другу?..

– Нет. Люблю я Сашку и Машку, хоть и деремся, – признался Гриша.

– Ну, а я о чем…

Гриша присел на корточки у порога.

– Я не о том, папаня, а помещики, капиталисты, угнетатели, с ними как? Враги они и есть враги!

– Вот чего, сын, не ведаю, не знаю и говорить не берусь. Неприятель он всегда неприятель. Возьми германца, не добили в тот раз, еще придется…

– Ну, а что, в нашей деревне так и не было угнетателей? – дотошничал Гриша. – В школе говорили – они везде были.

– У нас не было. Каждый жил своим хозяйством. Я уж тебе рассказывал, своим умом, своим трудом.

– Ни богатых, ни бедных, – вставил Гриша.

Анисим понял, что парню надо объяснить, как было именно у них в деревне.

– Богатых особо не было, но жили одни зажиточно, другие справно и бедных не было. На всю деревню в шестьдесят дворов был один, нет, вру, – одернул себя Анисим, – два двора, можно сказать, безлошадных. Ведь раньше Как жили: приступкой выше крыльцо, значит, и в квашне поболе замес. К кому уважение питали? Кто справно жил, умел хозяйство вести и хорошо Отечеству служил. А кто справно жил? Да тот, кто петуха будил, того и навеличивали, с тем первым и здоровались. А вот Пронька Кабанов – это один из бедняков. На вид поглядеть – мужик как мужик: красивый, но опустился – лень. На сенокос выйдет, в копну голову воткнет, пока солнце не обойдет. А хоть и встанет, то какую траву собьет литовкой, так вовремя не уберет – сгноит ее в валках. Потом бегает с вязанкой по деревне, сшибает навильники… А когда власть переменилась, в председателях ходил. Я уже этого не застал, и к лучшему. Глаза бы мои не смотрели, как он, сказывали, в хромовых сапогах с чужой ноги куражился по деревне. Ну это я забежал вперед. Про второй двор, что сказать, был у нас такой Дрозд, то ли фамилия, то ли прозвище. Все так и звали Дроздом. Так вот, как ни посмотришь, не толкет мужик – так мелет, не стучит – так прядет, и напряденного не видать. Углы у своего домишка поотпиливал на разжигу печки. Люди в праздник приодетые, словно река, текут в церковь, в соседнее село за три версты, а Дрозд все долбит. И баба ему под стать – зимой и летом одним цветом. Другой раз кто-нибудь скажет: «Ты бы, Варвара, умылась, престольный праздник». Ответ один: «Пусть богатые умываются»… Не знаю, где как, сын, а в Сибири бедняк – лодырь или недотепа. По-разному люди жили, это я тебе рассказал про нашу деревню. Но одно бесспорно было – вера была. Надежда была. Стремление.

– Чего ж, папань, если было, как ты говоришь, крепко сшито и сбито, так чего ж развалилось, рассыпалось все?

– Законный вопрос, сын. Об этом и я бы хотел знать. Сдается мне, обманулся народ, кто-то его предал, и долго мы еще будем мыкаться и носить в себе боль эту. Но это я по-крестьянски так кумекаю. А ты сам думай.

День догорал. Распластанно лежало затухающее плесо реки. Гора торопливо поворачивалась к закатному солнцу, и оно нетерпеливо дожевывало остатки дневных красок.

Грише нравилось строить – видишь, как на глазах поднимается зимовье. Ничего не было, стоял лес дремучий, а терем вдруг вырос. Хоть от дороги посмотри, хоть зайди с реки глянь – белоликий домик. Строганые стены светятся и спорят белизной со снегом. Сработаны мастерской рукой и с прилежным старанием, они придают зимовью стройность. Выделяется неожиданная вязь углов.

– Воду держать в такой посудине – высший класс подгонки бревен, – определяет Анисим.

– Можно я учительницу приглашу посмотреть, – тихо, чтобы не спугнуть волшебную красоту, спрашивает Гриша.

– Веди хоть весь класс и Наташу свою тоже, – не возражает Анисим. – Мать, сестра и брат придут…

– Тогда и карниз придется резной с напуском ставить, – мечтательно говорит Гриша.

И Анисим уже и петушка видит на резном коньке крыши. Но вот сморгнул видение и к реальной жизни вернулся.

– Н-да, все есть: и стол, и нары, и лавочка сидеть, а печки нет. Значит, считай, бросовая работа. А камня-то всего жалкая кучка.

– Там еще есть, – виновато сказал Гриша.

– Пошли принесем. Над многим еще придется нам поломать голову, Григорий.

– Думай не думай, – подражая материнскому голосу, сказал Гриша, – сто рублей не деньги, если бы они были…

– Ну ты, Григорий, – засмеялся Анисим, – первый раз слышу в таком виде поговорку, сам придумал? А главное, в жилу… Посмотри-ка, Гриша, на наш численник, – попросил Анисим.

Гриша посчитал зарубки.

– Семь, папань.

– Неделя, значит, как мы тут, – уточнил Анисим, – а кажется, вчера только зашли…

– А мне не кажется.

– Чего так? Надоело?

– Сколько мы уже тут, сам говоришь, а капкан без надобности лежит.

– Во-она, в чем дело, – протянул Анисим. – Сработаем печь, и до капкана очередь дойдет…

– А стоял бы? Каши ведь не попросит.

– По-хозяйски мыслишь, сын, – серьезно сказал Анисим. – И все-таки пойдем вначале добывать камень.

Вскрыли лед, разобрали запруду, перенесли камень в зимовье, но на печь его явно было мало.

– Придется нырять за плитами. – Гриша сбегал к зимовью, принес деревянные лопаты. Они почистили лед от снега, поискали плиточник, а нашли налима. Первым увидел рыбину Гриша. Оглушили налима обухом топора, вырубили майну, достали, выволокли и камень, за которым он стоял.

Анисим с одного плеча и фуфайку снял, закатав рукав рубашки, ощупывал дно. В полынью лез и Гриша.

– Да не мокни ты, Григорий, посмотри, на кого ты похож.

– На нерпу, а сам-то, – стучит Гриша ледяным панцирем.

Больших трудов стоило подобраться и выворотить со дна реки камень. Когда смотрели и ощупывали, виделась плита, а подняли на лед – оказался отшлифованный с одного боку булыжник, и бросать жалко, и в дело без глины не пустишь. Накланялась реке, нахлюпались, зуб на зуб не попадает. Стуча одеждой, наперегонки побежали к костру. Негнувшимися пальцами оживили костер и были сами готовы лечь на огонь. Оттаяли, бродни стянули друг с друга и давай портянки сушить. Разогрелись, тогда уже и штаны сняли. У костра голыми только и крутись.

– А ты, Григорий, поднаел шею, – треплет Анисим тонкую, в гусиных пупырышках шею сына.

– Ты тоже, папань, ладный стал, в иголку продернуть можно.

– А ты надлезь к огню, сало вытопится – вспыхнешь… Между прочим, Григорий, была у меня одышка, а сейчас и нету. – В доказательство Анисим раз-другой присел.

Гриша покатился со смеху.

– Ты чо?

– Да так. Присядь-ка еще… чисто лягушка.

– Да ты и посвежел, Григорий.

– Я и был свежий. На, смотри. – Гриша намерился сделать стойку на руках.

– Не надо. Упадешь в костер, прижаришь петуха. Как я потом перед Наташей отчитаюсь? – Анисим осекся. Через край хватил. Сын ему доверил сердечное… Анисим уж так и эдак замять старается свою вольность.

– Не надо, папань, я же не маленький.

Печь сложить оказалось нелегким делом. Сколько Анисим ни подбирал камень к камню, не клеилось дело. Рассыпалась каменка.

– Дай, папаня, я попробую.

– Пробуй, – уступил сыну место Анисим около развалившейся каменки, а сам взялся за топор. Гриша на два ряда пересортировал камень. Стенки еще кое-как вывел, а как начал свод выводить, он обрушился, и стенки упали.

– Без глины, папань, не удержать, – сдался Гриша.

– И я про то, – отозвался от верстака Анисим, – или плитку надо…

– Где ее взять? – вздохнул Гриша, как о самом тяжелом случае в своей жизни.

– Помнишь, на волчьих скалах были… так там я осыпь видел – можно сходить посмотреть.

– А много ли на горбу принесешь…

– Это верно, – согласился Анисим. – Нарты делать – время потеряем, и лыжи надо.

Анисим присел на верстак в раздумье.

– А чего киснуть, сходим посмотрим… Капкан можно взять, – рассудил Гриша. – Так брать капкан?

– Лопату, котомку бери, – спустился Анисим с верстака.

По дороге вспомнили и деда Витоху, и мать, которая предсказала: «Утонете мужики в снегу». Пока еще не утонули. И все удивлялся Анисим: когда успел подвалить снежок? Как только завернули за излучину, Анисим сразу увидел напротив отстоя распаханный снег.

– Орудует волк.

– Говорил, капкан взять…

– Говорил, – согласился Анисим, – мы еще им займемся. – И он свернул к скалам, буровя ногами снег.

Осыпь оказалась открытой, словно ее разработали ненароком к их приходу. Анисим схватил щепоть земли, поплевал, растер в пальцах и просиял:

– То что надо, Григорий, считай, открыли прииск.

– Золото?!

– Дороже. Суглинок!.. – снял с плеч Анисим котомку. Тут же на осыпи валялись плитки от скалы. Гриша сразу взял, попробовал на палец – и в карман плитку.

– Топоры точить… брусок…

– Хозяйственный мужик, – Анисим просеивал суглинок, отметая мелкие камушки. – За плиткой мы еще придем – держи мешок.

Гриша подставил горло мешка. Анисим пригоршнями сгребал и накидывал просеянный суглинок.

– Ничего себе, столько набуровил, – попытался поднять мешок Гриша.

– Ого, – взялся Анисим, – коню впору везти. Куда жадничаю…

– Отсыпь.

– А добру пропадать, – пусть живот лопнет, – завязал Анисим мешок и отставил в сторонку.

– Добро бы каша с маслом, – подставил Гриша свой кошель.

Анисим бросил ему пригоршню и стряхнул с ладоней прилипшие комочки.

– Ты чего, папань?..

– А все равно всю гору не заберем.

– Так у нас не делают, давай поровну.

– Бери мой мешок…

– Взваливай, – подставил Гриша спину.

– Молодец, не растерялся, – одобрил отец и еще насыпал земли в мешок Грише.

Навьючились – и в обратную дорогу. И лопаты не понадобились, да жалко их было бросать.

– Вместо лыжной палки – посох, – взял свою лопату Анисим.

С верховья реки натягивало и низко над лесом скатывало комкастые темно-синие облака. По распадку, где стоял в куржаке лес, от живых ручьев тек розовый студенистый туман, заволакивало распадок на спуске к реке, подтапливало и насупленные, обдутые, лобастые скалы над самой рекой.

В проране туман настаивался, густел и полноводной белесой рекой тек над заснеженным плесом. И все кругом цепенело и казалось сказочным.

С каждым шагом и котомка тяжелела. Гриша и шапку под лямку подсунул, завитушки на его голове сразу побелели. Гриша смотрит на отца, тот вот-вот носом снег достанет, а тянет воз. Гриша высматривает, может, где на берегу взбугрилась валежина – посидеть бы.

Анисим обернулся. Хоть и отстал, но, кажется, ровно идет сын. И так же как дед Федор, руками размахивает. «Вот ведь чертова натура, – ругает себя Анисим, – чтобы еще сходить или отсыпать сразу, так нет – гора горой, а вот в мешке твоя земля, твой огород, твоя пашня, твоя родина – жалко бросить. Во как!..» «Были бы лыжи, – мечтает Гриша. – На будущий год, даст Бог, как говорит папаня, живы-здоровы будем и собаку заведем, и лыжи», – и сразу легче шагается. Гриша давно заметил, что когда о чем-нибудь хорошем мечтаешь, дорога всегда короче…

Анисим поднялся от реки к зимовью, опустился на порог и тогда высвободил из лямок руки, но сразу подняться не смог…

Вечер синил небо. Снег притух, вобрав в себя дневную искрометность, обесцветив лес и прибавив гущины воздуху. Белый тонкий месяц корабликом плыл при свете дня по распадку рожками кверху. «На мороз», – определил Анисим.

Он кряхтя поднялся и пошел на берег встречать Гришу.

Ужинали холодной отварной рыбой с горячим душистым кедровым молоком. Кругом стояла тугая непроницаемая тишина. Даже костер притих, словно все враз снялись и откочевали в неизвестном направлении – так бывает перед бурей. Поели, посидели и снова как будто на свет народились. Анисим встал от костра.

– День да ночь сутки прочь, – тюкнул он топором на своем численнике.

– А чего, папаня, печь ковать – не в иголку вдевать… – перемывая посуду, срифмовал Гриша.

– Не терпится? – было взялся за орехи Анисим.

– А чего тянуть, раз глину добыли.

– Не возражаю, Григорий, – сразу согласился Анисим. – Знаю способ, как сбить в зимовье стынь.

– Ну вот и давай, – поддержал Гриша.

Анисим с Гришей принесли камни, нагрели их на костре и на лопате, как хлеб сажают в печь, сложили под нары и дверь закрыли. Камни в темноте малиново светились и тихонько потрескивали, словно жаловались.

– Как у кита в брюхе, но ты у нас по электрической части, Григорий, знаток, – из темноты сказал Анисим, – включай свет…

– Счас, побудь маленько. – Гриша хлопнул дверью. Через несколько минут он явился.

– Чиркай спичку, папань.

Анисим зажег. Гриша подставил коптилку, из кружки выглядывал смоченный рыбьим жиром фитиль.

– Мы всегда рыбий жир жгли, – пояснил Гриша и поставил свой светильник на стол.

– Можно жить, – сказал Анисим, – а я, признаться, маялся, а, оказывается, проще пареной репы. Тогда я пошел разводить глину.

Анисим принес котелок горячей воды. Они выкопали на полу приямок и, подливая из котелка Воды, в этом приямке замесили глину.

Маленькая и большая тени метались по стенам. Гриша подавал глину, а Анисим клал камни. Примерит камень, мазнет глиной и тогда уж в стенку кладет, да еще обстучит, послушает, как тот камень отзовется. Если бухтит, то ищет ему другое место.

Печь подрастала, а в коптилку приходилось подливать и подливать жир.

– Была бы чугунная плита, накрыли бы – и свод готов, – вывел Анисим стенки и задумался…

– А глина на что?.. – торопит Гриша.

– Глина для печника, что для плотника мох… ни клин, ни мох – плотник бы сдох… Вот я тебе что скажу, Григорий. Надо из дерева сделать свод и обложить камнем…

– Ну и что, ты, папаня, говоришь – сгорит твое дерево и обвалится печка…

– Вот тут-то ты и не угадал… Глина как раз и выручит нас. Свод обгорит, а глина превратится в кирпич…

– Давай попробуем, – неуверенно согласился Гриша.

Отпилили по размеру каменки чурку. Анисим расколол ее на две половинки, обтесал и накрыл топку печки половинкой, горбом кверху.

– Была бы труба, хоть сейчас затопляй.

– Не радуйся, папань, еще неизвестно…

– Известно, известно, – подгоняет камень в свод Анисим. И словно поросенка оглаживает. Обмакнет руку в глину и опять оглаживает свод.

Гриша видит – печь на загляденье получается, такую хоть в горницу поставь… А вот как топиться будет – это еще посмотреть надо.

– Ах ты, жаль, плитки нету на трубу, – сокрушается Анисим, – а то бы затопили.

И все равно Грише хорошо, что отец в настроении, и ему уже не так важно, как будет топиться печь, вернее, нет сомнения, что будет хорошо. Зимовье стало выстывать. Гриша поднырнул под нары, пощупал камни – остыли: рука терпит.

– Был бы месяц поболе да поярче светил, сбегали бы за плиткой, – серьезно говорит Анисим, споласкивая из котелка руки. – Посидим маленько у костра, да спать. – Анисим задул коптилку, и сразу в зимовье – хоть глаза выколи. Немного постояли, окно проглянуло, остро запахло рыбьим жиром.

Анисим с протяжным скрипом открыл дверь, и в лицо пахнуло морозной свежестью. Он завернул за угол зимовья, а Гриша побежал к костру. Костер прогорел, тлели остатки лиственничных комлей. Гриша выбрал потоньше на растопку полешки, повертел головой, нигде нет месяца. Положил на угли поленья, они стрельчато затрещали, будто их раздирали, едко задымили и пыхнули огнем, не пугая темноту.

Подошел Анисим.

– И дремать уж некогда. Ты, Гриша, полежи, пока я сотворю завтрак, – топыря над огнем большие узловатые руки, предложил Анисим.

И просить не надо, пригрелся работник – и клюет носом.

Анисим сходил на речку, проверил заездок, принес свежей рыбы. И задумался: «Что же готовить? Уху приставлять – посуду займу, молоко не в чем развести, Гриша любит молоко, да и сам не откажусь».

Анисим настроил на рожень ленка и хариуса. Подживил костер. Укрыл Грише теневой бок своей фуфайкой, а сам присел у костра. И молоко «надоил», и рожень довел. Только подумал Гришу будить, а он уже прыгает на одной ноге, бродень натягивает.

– Думал, не добужусь.

– Я хоть когда проснусь, если молоком пахнет, – заглянул Гриша в котелок.

– Остыло, так погрей.

– Холодное молоко с горячей рыбой не подерутся, – сел за стол Гриша.

– Золотого или серебряного? В правой или в левой?

– В правой!

– Угадал, – Анисим положил перед Гришей хариуса с золотистой корочкой.

– Могу отполовинить, – обжигая руки, Гриша разломил хариуса и большую часть положил отцу.

– Так. Чем крыть? Козырем?.. – Анисим сверху Гришиного хариуса положил фунта на два кус своего ленка.

– У меня нет козырей.

– Принимай.

Гриша подволок по столу к себе рыбу и захрустел зажаристой корочкой.

– Я думаю, Григорий, – начал Анисим, когда подросла на столе горка из рыбьих костей, – тебе придется остаться в зимовье и заняться по хозяйству.

Гриша отставил рыбью голову и поднял на отца глаза.

– Подбить мох, добыть лапника на перину… а я тем временем сбегаю за плиткой.

– А чего лапник добывать, вот он – бери, – раскинул Гриша руки, будто хотел обнять развесистую пихту.

– Пока ободняет, я немножко покемарю, – повернул разговор Анисим.

– Поспи, – разрешил Гриша, – а то тень наводишь…

Анисиму и сказать нечего. Похэкал в кулак, и все. В шалаш он не полез, посидел на чурке у костра, свесив на острые колени голову.

Гриша нарубил, натаскал к зимовью лапник, подошел к костру попить молока, чуть звякнул дужкой, а Анисим уж голову поднял. Глаза невидящие, мутные.

– Спи, спи, папань…

Анисим вскочил, встряхнулся, глаза просветлели, серые, с большими черными точками. Он пытался присесть, размять ноги, но не сумел, только потоптался.

– Так побежали?

– Вот котомки, – кивнул Гриша на сук.

– Ага, – сдернул свою Анисим и тут же накинул ее на плечи. – Со сна всегда знобит.

Гриша это хорошо знал, охватил свою котомку, побежал к речке.

– Догоняй, папань!..

По набитой тропе легче идти, податливее, только бродни пришепетывают: вшик, вшик – о затвердевшую за ночь кромку снега.

– Как на вороных подкатили, – развернулся на «карьере» Анисим и сразу стал выбирать каменные бруски. – Держи мой мешок, Гриша.

– Да он же у тебя за спиной, – подергал Гриша за отцовскую котомку.

– Ах ты. На радостях, что ли?.. Да и как же не радоваться, – постучал Анисим плиткой о плитку, – шоколад. Сам бы ел, да деньги надо…

Гриша держал мешок, Анисим аккуратно укладывал плитку, чтобы к спине ребром она не угадала.

– Хватит, папань, лед не выдержит… провалишься.

– Скала разбирается хорошо, жалко оставлять столько добра, – но свой пыл Анисим умерил. Положил Грише в мешок две небольшие плитки.

– Не понесу я столько, курам на смех, – заартачился Гриша.

– Пусть покудахтают… угодят во щи. Все, Григорий, завязывай…

– Ну, папань, – скособочившись, поднял одной рукой свой мешок Гриша. – Смотри.

– И смотреть нечего. Вдевай руки, – подставил Анисим лямки.

Гриша отвернулся.

– Ну вот. Как бы ты хотел, я вон сколько натузил, а отбавлять дорогой куда буду?..

– А зачем столько берешь, переложи мне.

– Затем и беру, пока свежий – попру, а там и до твоего мешка дойдет…

– Если так, – поставил с неохотой Гриша руки.

Так и получилось: не прошли и половину дороги, как у Анисима разъехался мешок. Чуть пятки не побило.

– Прелый, что ли? – подергал мешковину Анисим.

– Железный и то бы не сдюжил, – выбирая из снега плитки, упрекнул Гриша.

– Похоже, углом пропороло, – оправдывался Анисим. – Кажется, иголка была, – Анисим сдернул шапку, отвернул козырек. – Тут, – обрадованно сказал он, разматывая нитку. – Это мы сей момент базу наведем. – И стал сшивать прореху в мешке.

– Дай, папань, я, – видя, как иголка не слушается отца, попросил Гриша.

– Ну-ка, ну-ка, похвастай, – передал мешок Анисим.

Гриша засунул рукавицы за пазуху и принялся шить. Пальцы щипало от холода, шов стягивался. Гриша зашил прореху, откусил хвостик нитки и чуть не уронил иголку в снег.

– Шила милому кисет, вышла рукавица, – Анисим подставил мешок.

– Как договорились, – Гриша подставил свой. – Клади, клади, скажу, когда хватит. – Анисим бросил в мешок Грише плитку и задержал руку.

– Давай, давай, – поторопил Гриша, приподнял мешок. – Пожалуй, хорош!

– Мне и нести нечего, – сделал обиженное лицо Анисим.

Сложили трубу, и печь стала похожа на слоненка с покатой спиной и поднятым кверху хоботом.

Анисим еще оглаживал крутой ее бок, затирал трещинки, а Гриша исходил нетерпением: когда же они затопят ее.

Анисим отмял со штанов прилипшую глину, сполоснул в мутной воде руки и выставил котелок за дверь.

– Хорошо бы стружками прожечь, – как бы себе посоветовал Анисим.

Гриша кинулся собирать, натолкал полную печь.

– Поджигать?

– Можно бы и поджечь, только от топки бы отмести стружки, а то отскочит уголек…

Гриша выскочил за дверь, вернулся с метелкой из лапника, подмел зимовье. Торопливыми руками чиркнул спичку и поднес к стружкам, они и занялись огнем. Но наполнилась печь дымом, придушило огонь. Едкий густой дым повалил из печки через топку в зимовье. Анисим удушливо закашлял.

– Открой, Гриша, дверь.

Гриша выскочил, оставил дверь открытой и сразу смотреть на трубу. Над куцей трубой чуть заметно кудрявилась белая струйка то ли дыма, то ли пара.

– Печь сырая, да и труба узкая, не хватает тяги, – сказал из зимовья Анисим.

– Задохнуться можно, иди сюда, папань…

Анисим вышел, звонко высморкался, промокнул подолом рубахи глаза.

– Мы так с дедом Аверьяном дуплистый комель ставили вместо трубы…

– Не сгорит?..

– Зимой нет… Жалко, закоптит зимовье. – Не зная, что делать, смотрел Анисим, как из дверей валит дым. Он взял лопату, поддел гору снега и в дверь – дым побелел и скоро совсем опал.

– Ты побудь, Григорий, здесь, посмотри за печью, я скоро вернусь.

Анисим взял топор и побрел по снегу. Печь потухла. Грише было жалко стены, потолок, он подумал, что они потускнели. Нет, пока светятся, только дверь чуть копотью взялась. Гриша послюнил палец, попробовал потереть, размазал, осталось пятно. Послышался стук топора. «Чего это папаня?» – гадал Гриша.

Анисим обстучал одну сухостоину, другую, третью, сколько обошел, нет подходящей – звенят, как колокол… Попался ему на глаза высокий пень, подошел, ударил обухом, пень барабаном отозвался: «То, что надо». Ударил острием, показалась искра, высеклась, – как свинцовый, лиственничный. Оглянулся Анисим, Гриша бредет с пилой по его следу.

– Вовремя подоспел, Григорий, будем валить.

– Трубу нашел, – догадался Гриша.

– Как видишь. – Анисим еще постучал козелками по пню и приставил ухо – гудит…

Пока пилили, три раза отдыхали.

– Не дерево – железо, – то ли хвалил, то ли ругал Анисим лиственницу, а когда сняли пень и из него посыпалась труха, мох и скатанная шерсть, Анисим спросил Гришу:

– Кто, ты думаешь, жил в дупле?

Гриша взял клочок мягкой свалянной шерсти.

– Белка? Нет?..

– Соболь. Соседом был. Жаль, собаки нет.

Труба оказалась тяжелой и длинной.

Отпилили столько, сколько могли унести, и поволокли к зимовью. Поставили трубу – и зимовье словно подросло, по-другому смотрится.

– Ветром трубу не свалит? – засомневался Гриша.

– Не дадим. На растяжки возьмет. Неси, Гриша, гвозди, к делу сейчас они. – Анисим вырубил три жердочки – расчалил трубу, попробовал сдвинуть ее.

– Ни с места. Никуда не денется, – сообщил Грише и довольный спустился с крыши. – Затопляй, Григорий, да смотри, чтобы самого не задернуло в печь.

– Шутишь, папань?

Гриша выгреб из печки мокрые от снега стружки, наколол тоненьких полешков, сложил их в топке клеткой, как делают в пекарне. Под дрова подсунул лучину, запалил, дал разгореться и выметнулся из зимовья смотреть трубу.

– Папань, – закричал Гриша, – выбросило. Целый пароход дымит!

В зимовье золотой отсвет огня плескался по стенам, потолку, прищелкивал, с радостным потягом гудела печь.

– Э-э-х! – вскочил Анисим. Гриша от неожиданности вздрогнул, а Анисим притопнул ногой. – Пошли, Гриша, на старую фатеру, принесем пожитки.

Тем временем в зимовье нагрелось, острее запахло пригретым деревом и пихтой, стало тепло и уютно по-домашнему.

Гриша посмотрел на нары.

– Полезай, – разрешил Анисим.

Гриша оперся на край и легко вскочил на нары.

– Хороший кавалерист, – отметил Анисим. – Коня и не хватает.

– Коня и шашки! – порубал Гриша рукой воздух и упал на «перину», остро пахнуло пихтой.

От окна рассеивался тусклый, но вполне доступный свет, придавая зимовью таинственность.

– Бойницы-то и забыли сделать… как оборонять.

– От кого? – раскладывая из мешка съестные припасы, спросил Анисим.

– От набегов, от кочевников, от бе… – заикнулся Гриша.

– Договаривай, – Анисим подвесил к матице узелок с мукой.

– Не хотел я, папань, про белых…

– Да чего там, ряди, суди, воюй.

– Чего судить-то?

– А ты не собираешься судить тех, кто порушил землю нашу, надругался над ни в чем не повинными отцами и дедами нашими, тружениками?

– Кто надругался-то? – вскинулся Гриша. – Скажи.

Анисим и сам не знал, именно кто.

– Скажу одно, сын, народ бы наш сам никогда не додумался да и не дошел до такого братоубийства. Такой раззор совершить, уму непостижимо… И будет до тех пор кровоточить, пока суд праведный не свершится.

Анисим искал душевной опоры и находил ее только в молитве, а душа жадно просила осознанной справедливости и ответа на вопрос. Кому? Зачем нужны были такие страдания?

Гриша лежал, сцепив руки за головой, перед глазами плыл тихий задумчивый лес. И вот лес начал раздвигаться, и уже не лес, а ровное поле, и всадники, скачущие на разъяренных конях с пиками наперевес. Сверкают на солнце мечи и щиты. Гриша припал к бойнице в ожидании врага. Слышит, как под копытами коней земля дрожит. И он, готовый встретить врага, оглянулся и увидел отца, деда Федора и прадеда Аверьяна в блестящих шлемах и стальных кольчугах. Они стояли с пиками на изготовку. Грише не страшно. Свои здесь. Прадед Аверьян узнал Гришу, одобряюще подмигнул ему, и шрам у прадеда над левой бровью полез под шлем. Гриша уверен: крепость врагу не взять… И только конница приблизилась и копья скрестились, как…

– Григорий, – Анисим подергал за ногу сына, – молоко остынет, малосольный ленок… давай к столу…

Гриша открыл глаза.

– Папань, у деда Аверьяна был шрам над бровью? – свесив с нар ноги, спросил Гриша.

Анисим занес над кружками котелок, но задержал руку.

– Привиделось, что ли?

– Такой, вывернутый красный рубец.

– Верно. – И задумался Анисим. Он не помнил, чтобы когда-то рассказывал. Про бороду говорил, а о шраме не сказывал. – Чего еще видел? – спросил Анисим и подумал: значит, есть связь, а иначе, как объяснить? Обличье передается, значит, память может вызывать и никогда невиденное…

– Он мне еще подмигнул, – рассказывал Гриша. – Узнал он меня. И дед Федор был, и ты, папань…

– Покойники к непогоде, а вот я… – задумался Анисим. – Напекем блинов да помянем родителей.

Анисим разлил молоко в кружки.

– Придвигайся.

Но о чем бы ни говорили, Гришин сон не шел из головы Анисима. Он вспомнил, как ему однажды прабабка, которую он никогда не видел, явилась во сне. Сон рассказал деду Аверьяну.

– Ну и как ты ее видел, Аниська?

– Как тебя. В платке домиком и с бородавкой над бровью.

– Она, – подтвердил дед Аверьян. – А потом?

– Мы с тобой были. Она взяла тебя за руку и увела в лес, меня оставила, мне стало жутко.

– Так, говоришь, меня увела, – переспросил дед Аверьян. – Стало быть, скоро отойду.

А вскоре и в самом деле дед Аверьян помер.

Анисим пил горячее молоко, и рука его заметно дрожала.

– Что-то знобит, – пожаловался Анисим.

– И у меня в голове шумит… – отложил Гриша сухарь.

– Рази камень угарный, – развернулся на скамейке Анисим и подержал руку над каменкой. – Просквозить, так негде вроде. – Анисим взял со стола котелок и вышел на улицу, а Гриша переметнулся на нары досматривать сон. Анисим вернулся, стряхнул у порога снег.

– Вовремя мы управились, Григорий, – повеселевшим голосом сказал Анисим. – Зима-то всерьез поселилась. Однако надо за лыжи приниматься…

– Надо, однако, – отозвался Гриша.

Котелок на каменке зашипел, пахнуло талой водой.

– Ты бы сбегал, сынок, посмотрел на заездок, пока не задавило снегом, – разделывая на посол рыбу, попросил Анисим.

Гриша спустился с нар и за шапку.

– Да ты как следует оденься, подпояшься. – Анисим встряхнул в приоткрытую дверь мешок и сунул его Грише. – Если что – крикнешь.

В мутной тиши стояли опухшие от снега деревья. Затаилась и речка. Гриша постоял, послушал и побежал к своему мосту. У запруды он его не увидел. Екнуло сердце: «Куда девался мост?» Посмотрел на лоток, лапник чернел под снегом. «Угу, сколько навалило!» – Гриша сгреб ногой снег, поднял ветки и сразу увидел рыбьи хвосты. Он выбирал из лотка ленков, хариусов, выкидывал их в снег и не чувствовал, как бывало раньше с удочкой, азарта. Как бы и не рыбалка вовсе. Рыба билась у его ног, коченела, изогнув хвосты Гриша подобрался к заездку, расчистил лед и припал к нему, высматривая дно, и увидел у самого входа в лоток крупного тайменя. «Ах ты!» – как током прошило волнение, и зашлось, подкатило горячее под самое горло. В азарте Гриша сорвал с головы шапку, но вспомнил, что ни крючка, ни лески при нем нет. Не шевельнув плавником, таймень словно тень сошел на глубину. Гриша еще посидел на льду, не стряхивая снега с головы, надел шапку, накрыл лапником лоток, сбросил в мешок рыбу и поволок к зимовью, слабо угадывая свой след.

– Папань, – с дороги крикнул Гриша, – крючок ковать надо! – Подошел и увидел, что отец снова что-то тесал. – Чего это строить взялся?

– Лестницу. Трубу закрывать. А тебя с уловом…

– Ты знаешь какая там рыбина?! – все еще не мог успокоиться Гриша.

– Знаю, – спокойно сказал Анисим. – А это чем не рыба, – кивнул он на мешок.

– Да-а… – обиженно протянул Гриша. – Вот там рыба.

– Ну-ка посчитай на нашем численнике, сколько мы тут ден, – стараясь отвлечь Гришу, попросил Анисим.

– Двенадцать, папань, – посчитав на стволе дерева зарубки, выкрикнул Гриша.

– Значит, две недели, а как один день… Летит время. Лыжи пора вострить.

– А лыж-то и нет. Белку не поймали.

– За белкой дело не станет. Сама в руки просится. Ты видел, что она с орехами вытворяет?

Гриша удивленно взглянул на отца.

– Не видел, так сходи, сходи погляди…

За шалашом под раскидистой пихтой был склад шишки. Гриша поднырнул под плотно нависшие до самой земли заснеженные ветки. Под пихтой было сумеречно. Не только снег, но и свет слабо проникал. Гриша присмотрелся, куча шишек была разворошена. «Видать, не один зверек трудился, – подумал Гриша. – Сколько шишек распустили».

Гриша поднял несколько недовыщелушенных шишек, сложил в полу фуфайки и принес показать отцу.

– Видал? Если не изловить, оставят без орехов.

– Свое берут, – спокойно сказал Анисим, примеряя к стенке лестницу. – Это мы у них тащим. А то, что в шишке осталось, – пустой орех.

– Да ну? – не поверил Гриша. Сковырнул чешуйку, достал орех, раскусил – пустой, другой, третий…

– Ну, а я что говорил?

– Как они знают, что пустой? – удивился Гриша.

– Знают, – взял в руку шишку Анисим. – Я сколько раз задумывался. Сквозь скорлупку, что ли, видят? Загадка, и все.

– Надо убрать в зимовье орех, который уцелел, – по-хозяйски Гриша взялся за мешок.

– Ты говоришь, белку надо? – остановил Анисим Гришу вопросом. – Так и не ходи далеко. Сделай клетку, закидную дверцу – и белка твоя.

Гриша за топорик.

– Можно в зимовье строгать?

– Строгай.

– Из лучинок?

– По мне так лучше всего делать из таловых прутьев Нарезал потолще карандаша…

– А шить чем?

– Шить? Сплести можно, но не поднимешь, тяжелый будет. Лучше всего, – вспомнил Анисим, – деревянные гвозди-кляпушки на еловой смоле – хорошо держать будут…

Гриша нарезал таловых прутьев, очистил и подвесил над каменкой сушить. Пока обобрал с ели смолу, настрогал гвоздики, и заготовка подошла – подсохла. Проколол шилом палочки и в соединении, обмакнул гвоздик в смолу и вогнал, зачистил и как отлил. Гриша настолько увлекся работой, что, не позови отец к столу, и не вспомнил бы о еде. Клетка получилась, взял Анисим в руки – выпускать жалко. Словно из дорогого дерева сшита. Повертел в руках клетку Анисим, только и выдохнул:

– Ну-у, Григорий…

Снег валил, не переставая, день, ночь, еще день, еще ночь, задавил и кустарники, и подсад, словно прибрал все то, что плохо и не на месте лежало. Высветил лиственничники. Оголил и уширил берега речки. Только ельники и кедрачи еще больше посмурнели и затаились.

Рассвет Анисиму казался долгим, тягучим и вязким, как еловая смола, когда ее опрастываешь из кружки.

– Сколько не лежи, а вставать придется, – поворочался Анисим на «перине». В зимовье было тепло, уютно и таинственно спокойно. – Ты не спишь, Григорий?

– Нет, папань.

– Интересно, сколько натикало на твоих серебряных?

– Однако, паря, мно-о-го-о, – подражая деду Витохе, протянул слова Гриша.

– Какие у тебя планы, Григорий?

Гриша сел на нарах, почесал голову. Мутно отсвечивало ледяное окно, маячили печка, стол.

– Я бы так поел…

– А клетку не проверял?

– Нет, – спохватился Гриша. Спрыгнул с нар. Земляной пол холодил ноги. – Где же обувка? – пошарил Гриша под нарами.

– И обувка и штаны за печкой висят.

Гриша снял с гвоздя штаны и, как только влез в них, сразу почувствовал, что нет дырок на коленках.

– Когда успел, папань? И бродень залатал.

– Ночь-то год, – отозвался Анисим.

Гриша обулся, надел фуфайку и в дверь, торкнулся, а она ни с места.

– Нас кто-то подпер. – Гриша отступил и с разбегу саданул плечом. И тогда дверь не открылась.

– Медведь, кто еще мог так подшутить? – предположил Анисим. – Придется через трубу выходить, не иначе.

– Ломать трубу, что ли? – опешил Гриша.

– А как бы ты хотел?

Гриша поглядел в окно, но ничего не увидел.

– Лучше уж прорубить окно… «Стекло» мы еще добудем. Гриша через стол пощупал, погладил «стеклину», как будто хотел убедиться, цела ли она. – Не тает. Тепло и не тает. Сверху залоснилась, и все.

– А с чего растает, когда снаружи жмет мороз – перебивает…

– Рубить? – уже с топором в руке, спросил Гриша.

– Погоди, Григорий. – Анисим не спеша спустился с нар, долго натягивал, покашливая и покрякивая, бродни. Наконец, поднялся со скамейки, подшагнул, навалился плечом, и дверь отжалась. И сразу в зимовье запуржило снегом. – Пролезешь? – уступил дорогу Анисим. – Лопата сразу за дверью под стенкой стоит.

Гриша протиснулся между дверью и косяком, дверь за ним со скрипом захлопнулась.

Грише показалось, что он окунулся в мутный поток, настолько плотно лепил снег: протяни руку и не увидишь своих пальцев. Гриша нашел лопату, отгреб от двери сугроб и побрел по пояс в снегу смотреть клетку. На месте костра – белая черновина, и шалаш черным глазком выглядывает из сугроба. Гриша изо всех сил, буравя снег, едва пробился под ель. Он сразу услышал возню в клетке, бросился к ней и увидел белку. Гриша схватил клетку, но, убедившись, что дверца плотно захлестнулась, одернул себя. «Каким должен быть охотник? Хладнокровным. То-то, Григорий». Белка дико металась по клетке.

– Ну чего, ты?.. Дурочка, – ласково сказал Гриша. – Никто тебя не съест.

Гриша ошелушил шишку и посыпал орешки через дырочку в клетку. Но белка еще больше встревожилась.

– Ладно, обвыкай. – Гриша прикрыл клетку лапником и своим следом вернулся к зимовью. Отец уже проскреб тропинку к речке.

– Вижу. Светишься… – встретил Анисим Гришу.

– Серебристая, папань! Вот такой вот хвост!.. – Гриша широко раскинул руки.

– У лисы заняла, – рассмеялся Анисим.

– Давай, папань, еще одну поймаем, веселее им будет.

– А драться не будут?

– Чего им делить, орехов хватит.

– Куда же эту отсаживать? – задумался Анисим.

– Пусть в зимовье побегает.

– Выскочит.

– Можно в валенок посадить, – догадался Гриша.

– Не прогрызет? – усомнился Анисим.

– Тогда еще делать клетку?

– Тебе виднее, – Анисим воткнул в снег лопату, и она осталась вопросительным знаком. – Бери, Григорий, мешок, сходим за рыбой да разгородим заездок – куда нам ее столько…

Снег начал редеть и вдруг просветлело, как будто заткнули небо.

– Видал! – не удержался Анисим. – Какой нам свет небо дарит!

– А ружье, папань, брать?

– Возьми на всякий случай.

Анисим шел впереди, приминал тропу, Гриша старался угадать в его след, но оступался и пурхался по уши в снегу. Анисим остановился, а когда Гриша подошел, приложил палец к губам и показал глазами на реку. Вдоль берега на рысях шел сохатый. Анисим с Гришей, замерев, стояли и смотрели. У самого заездка зверь хватил запахи и на махах бросился через реку. Гриша увидел, как сохатый выскочил на лед, вздыбился и рухнул. Гриша подумал, что зверь проломил лед. Слышно было, как он хлестко ударился губой.

– Папань, – сунул Гриша Анисиму ружье.

– У нас лежачих не бьют, – сказал Анисим, наблюдая из-под руки. – Ноги разъехались, видать, в наледь угодил…

– Стреляй! Уйдет…

– Куда такая гора!..

Сохатый подобрал ноги. Встал на колени. Словно поклонился берегу, и еще некоторое время стоял в поклоне, раздумывая, надо ли подниматься. Но вдруг, резко вскинув голову, вскочил и, взрывая наледь, наметом ушел в прибрежный лес.

– Вот это да! – выдохнул Гриша. – Ты чего ж, папань?.. Убежали камусы…

– Волк свирепствует, – как бы и не услышав Гришу, определил Анисим появление сохатого. Он сделал несколько шагов к заездку и попятился. Гриша увидел, как из-под снега наползала черновина, подъедая след отца.

– Наледь?!

Отошли. Постояли на берегу. Посмотрели на заездок, послушали порог. Он присмирел и только еле слышно скребся в проране реки.

– Все, Григорий, тупик. Без лыж делать нечего.

– Навяливал ведь тебе дед Витоха, так не взял, – вспомнил Гриша.

– Я уж тебе говорил, на чужой каравай…

– И зверя упустил, – с нескрываемой досадой попрекнул Гриша отца.

– Сохатый ведь не рябчик, сын, – примирительно сказал Анисим. – Куда мы с ним. Ни себе, ни людям… Камусы убежали, так стоит ли горевать. Мы и без них сработаем лыжи. Пошли строгать, – развернулся Анисим к зимовью.

Дерево на лыжи присмотрели, еще когда заготовляли дрова. Захватили пилу, топор и сразу отыскали лесину.

– Если бы не затески, и не признать теперь место, – подбирался к стволу в снегу Анисим. – Ты как насчет душа, Григорий? По-городскому не желаешь?

– Давай! – Гриша встал под дерево с краю ветвей.

– А если накроет? И потом не найду тебя?..

– Сам же сказал.

– Э-эх, – по-мальчишески выкрикнул Анисим и саданул по стволу дерева топором.

Ель взорвалась. И накрыла Гришу пушистым снегом. Барахтаясь в снежной сверкающей на солнце пыли, Анисим выручил из снежного плена Гришу. – Еще примешь? Для закалки?

– Давай. Потом сбегаю погреюсь…

– Вот грелка, – подал Анисим пилу.

В заснеженном лесу пила не звенела, как раньше, хоть и старался Гриша, а шепелявила, будто у пилы зубья выпали. Свалили, распилили на чурки. Одну чурку по Гришиному росту, другую – под Анисима. Кололи чурки на плахи лиственничными клиньями, и доски получались – Анисим нахвалиться не мог, будто заглянул в душу дереву, – прямослойные, без единого сучочка, заготовки – будто ломти доброго хлеба.

Но это, как говорится, еще полдела. Загнуть, довести лыжу до ума – тут требуется и умение, и терпение. Недострогал, недогнул – ног не поднимешь. Перетончил, бойся каждого сучка, пенька: наступил – из одной две – неси в руках обломки. Другой раз мастер гору леса изведет, чтобы загнуть лыжу как полагается. У Анисима заготовки особого способа. У него на этот случай и сыромятный ремень припасен. И станок под рукой – чурки с гнездами. «Зарядил» заготовку – вставил две доски в станок, посередине клин. Расклинил, из сыромятного ремня скрутку сделал. Поставил заготовку на ребро, просунул шест в скрутку и описал окружность, чувствуя, как в сыромятной скрутке напрягается сила. Скручивал их до тех пор, пока не удалось описать окружность, и так оставил шест в небо глядеть. Под своим весом шест натягивал скрутку. А заготовку вместе со станком перенесли с Гришей поближе к костру да из кружки на изгиб горячей воды подливали. Видно по шесту, как изгиб поддается, усаживается. Знай клинышки подбивай. День, другой нянчил Анисим заготовки. Отстоялись, обмякли скрутки, шест опустился.

– Можно распрягать лыжу, – решает Анисим. – Снимаем, Григорий, скрутку. Ты на что настроен, тесать или строгать?

– Строгать.

– Тогда выносим стол из зимовья.

В четыре руки строгать податливо получается. Только стружка колечками из-под руки у Гриши отлетает – вжить… вжить… Анисим топором обтесал лыжу, передал ее Грише, затем принял у него остроганную лыжу и пробуравил отверстия для крепления.

– Ну-ка, Григорий, поставь-ка ногу. – Анисим продернул ремешок и затянул его на ноге. – Не жмет?

– Нет.

– Семь раз примерь… – предупреждает он и сшивает дратвой ремешок.

– А ты, папань, только два раза мерил.

– Зато как. Не давит, – ощупывает Анисим Гришину ногу и окончательно заделывает крепления. – Вот тебе и обновка, – выставляет Анисим лыжи. Они как два глиссера-близнеца стоят на рейде. – Пробуй!

Гриша вдел одну ногу, другую.

– Пройдись, пройдись, не бойся, не сломаются. – Анисим зашел с боку, чтобы лучше видеть. Гриша сделал шаг, другой, и потянулись за ним ровные ленты по снегу.

– Хорошо утюжат… Держи, чтобы не разнесли, – крикнул вдогонку Анисим.

Анисим вернулся в зимовье, дострогал свою пару да еще каленой железкой прошел. Кто не знает, не скажет, из какого дерева сработаны лыжи, такая работа мастера.

Анисим подмел зимовье, скидал стружки в каменку. Пахнуло нагретым деревом, малиновым жаром обдало Анисима, колко просеклось между лопатками, сыпной дрожью окатило потную грудь. «Баньку бы спроворить…» – мелькнула мысль и подхлестнула до звона в виске банным, угарным до головокружения всплеском. «А чего маяться, корыто выдолбить, эка премудрость, чурка есть…» – Анисим за топор и в дверь. Расколол напополам чурку, и в одной половинке стал выбирать корыто.

За этим занятием и застал отца Гриша.

– Ты чего, папань…

– Вначале скажи, как кони, – кивнул на лыжи Анисим.

– Нормально.

– Ты когда-нибудь в ванне лежал?

– Нет, а чо? – приставляя к стенке за дверь лыжи, поинтересовался Гриша.

– Баню хошь?

– Темнишь, папань? Тесать, что ли? – по-своему понял Гриша отца. – Голова зудит…

– Зимовье не баня?

Гриша посмотрел на ладный белогрудый терем.

– Жалко коптить…

– Не будем коптить, – живо откликнулся Анисим. – Готовь трех родов венички. Не забудь в пихтовый веточку смородины вплести.

– А где ее копытить… Зверобой надергал в прошлый раз на скалах…

– И зверобой годится.

К банному дню Анисим готовился, как к престольному празднику. Напекли лепешек. К столу и вяленый, и соленый ленок, хариус. И пирог рыбный, и каленые орешки. Молока «надоили». Гриша вызвался сходить за рябчиком. Пока он ходил, Анисим корыто обжег изнутри. Гриша вернулся с удачей и сразу взял в руки корыто.

– Хоть с собой неси, – оглаживая ореховую под тусклую бронзу посудину, залюбовался Гриша.

Веники навязали по заданному калибру: большой, маленький, большой, маленький. Вязали веники распаренными в золе прутиками. Гриша ставил их в снег, смотрелись веники на белом снегу зелено-голубыми букетами.

– Ах ты, – спохватился Анисим, – главный банный инструмент забыли – березовой золы на щелок.

– Мало ее, – кивнул Гриша на костер.

– Э-э, мил человек, это не то. Березовый щелок лучше всего снимает грязь. Как новый блестеть будешь.

Прежде заделали окно толстым слоем лапника. Каменку топил Анисим. Он словно хлеба выпекал – колдовал над каменкой и дрова подбирал – кедровый комель с березовыми: ряд березовые, ряд кедровые. А когда камень пошел каленым малиновым всполохом, Анисим выгреб из каменки угли, головешки, замел под, окуная то и дело пихтовый веничек в корыто с водой. Дал немного отстояться каменке. С лестницы заткнул донной травой дымоход. И венички, и горячая вода, и настой из трав в котелке уже перед каменкой были. Заварным настоем на зверобое, шиповнике, бадане сбрызнул Анисим веничком на стенки зимовья и еще добавил духу. Гриша уже млел на нарах, на свежем лапнике.

– Ну как, Григорий, – снимая рубаху, спросил Анисим.

– Жить можно-о.

Анисим переставил жировку со стола на порог – рукастая тень переломилась со стенки к потолку, и в коптилке огонек увял.

– Не возражаешь, если я кину кружечку?

– Поддай, – разрешил Гриша.

Анисим погремел котелком, и тут же каменка отозвалась Жарким охом, невидимый пар хлестнул в дверь, кинулся на потолок, на нары, нашел Гришу.

– Кусается! – скатился с нар Гриша.

– Ну, милай, – взбодрился голосом Анисим и залез на нары, и оттуда еще погонял веничком, и пар достал Гришу.

– Папань, приоткрыть бы немножко дверь, жарко.

– Да ты чо, сын, не сибиряк раззи… упускать такую ценность. Вот если бы уважил, плеснул еще кружечку, а, сынок?

Гриша зачерпнул из котелка и червяком подполз к топке.

– Только против зева топки не стой, – предупредил Анисим.

Гриша, изловчившись, плеснул из кружки в каменку и отпрянул. По тому как торкнулась дверь и погасла коптилка, понятно парильщику – вода достала «живой» камень. Гриша на ощупь забрался под нары и услышал, как заработал веник. Отец, постанывая, приговаривал:

– Ай да веник, ай да синь, что не мило, тут же сгинь…

Гриша постепенно обвык, притерпелся, высунулся из-под нар.

– Папань, кинь веничек.

– На. Полезай на полок…

– Ну, а теперь нырнем, – предложил Анисим, видя, что сын уже упарился.

– В снег? Чур, я первый…

Анисим спустился с полка, открыл разбухшую дверь и с разбегу в снег.

Гриша схватил в пригоршню снега и, не чувствуя холода в руках, кинул отцу на спину.

– Ах ты, я вот тебя… – поймал Анисим Гришу и, окунув в снег, бегом в баню.

Анисим поддал пару и на полок, а там уже Гриша с веником.

– Ну и как, сын? – нашарил свой веник и стал хлестаться Анисим.

– Нырнем еще!

– Накалимся и сбегаем.

– Я и так каленый.

– Верно, я слышал, как ты зашипел, когда я тебя курнул в снег. Так ты ведь снег расплавишь.

Гриша не выдержал натиска пара и сполз вниз.

– Сбегаем еще. Снега хватит на наш век, – просительно сказал Гриша.

– Ну если так, приготовились!

И набанились от души, и постель сменили – постелили свежий лапник. Замочили в корыте белье, собрали стол и тогда сели ужинать. А в основном пили чай на бадане и зверобое, промокали лоб рушником. И никак не могли утолить жажду.

– Еще придется ставить самовар, – разливая остатки из котелка по кружкам, заметил Анисим. – Хорошо сидим…

– Споем, папань?!

– Зачинай. Какую? – сразу согласился Анисим.

Гриша промакнул рушником лицо, похыкал и запел: «Бежал бродяга…»

– «…Укрой тайга его густая», – подхватил Анисим негромким ладным голосом…

И песня окрепла, раздвинулась, пошла вширь, подладился к отцу и Гриша. Их захватило такое чувство единения, что стало, и тесно, и радостно, и вольно, и бесконечно возвышенно.

Долга ночь в избушке, сколько раз за это время выйдешь до ветру, а рассвет остановился за темным мертвым лесом. И чего он выжидает? Нет, кажется, ожил, выгибает спину. У Анисима зашли ноги от холода, выскочил на минутку, а охота досмотреть, как солнце начнет теребить гриву таежного волока. Вот уже и высветило оно распадок с одного бока, и чешуйчато, как на воде в ветреную погоду, зарябили склоны гор, солнце выглянуло петушиным гребешком, тут и снега ожили и возрадовались навстречу солнцу.

Проснулся Гриша и, не открывая глаз, пошарил рукой по колючему от пересуха лапнику. Отца рядом не было. Схватился, сел, свесив к печке ноги.

Потрескивали уютно в печке дрова, выметывались из щелок в каменке трассирующие стрелы красноватого света, и от их свечения в зимовье было тревожно. И щемящее беспокойство охватило Гришу. «Где же папаня?» Гриша пооглядывался, и вдруг с глухим шумом метнулась за печку носатая тень. У Гриши от испуга екнуло сердце. Он боялся пошевелиться, но, собравшись с духом, неумело перекрестился и тихонько спустился с нар, открыл топку, и зимовье осветилось. Гриша поглядел за печку. «Бродень упал», – догадался он. И стал обуваться.

За дверью послышались шаги, скрипнула дверь, обдало холодом, на пороге появился отец.

– Не спишь? – спросил он сына, хотя и видел, что Гриша заглядывает за печку и вид у него смущенный.

– Хорошо ты придумал, Григорий, с лыжами. Теперь снег не набивается под пятку на лыже.

– Это не я, дед Витоха…

– Да ты что? Не проснулся еще? Голос не твой.

– Мой. Далеконько бегал?

– Теперь твой. Вот чаги принес на чай, – выложил Анисим на стол березовый гриб, похожий на вывернутую губу. – Объезжал лыжи, тебя вспоминал…

– Да не я придумал, – продолжал оправдываться Гриша. – Еще тот раз, когда дед Витоха выносил лыжи, кожанки на его лыжах были на подследниках, вот я тебе и сказал, чтобы ты выкроил из голенищ такие же.

– Ну, глазастый ты, однако, па-ря, – подражая рыбакам, протянул слова Анисим. – Однако надо умываться да чай пить.

Анисим подождал, пока забулькает котелок.

– Брюхо греть будем да сбегаем на отстой, – Анисим прихватил рукавичкой шипящий котелок, вынул его из печи.

Гриша не любил теплой водой умываться. Он вышел с котелком за дверь, кинул в него снега, умылся, вытер лицо подолом рубахи, сунул голову в притвор двери.

– Папань, кинь шапку!

И с котелком в руке побежал на речку, принес воды, поставил через порог котелок.

– Ставь на чай, я белку кормить…

Рассвет уже тек с гор, стелился сиренево под деревья. Гриша подживил ночной костер и вынес из-под разлапистой пихты клетку с белкой. Белка уже обвыкла и брала из рук орешки. Но когда Гриша попытался в приоткрытую дверку дотянуться до нее и погладить, белка вздыбила спинку и зафышкала.

Искры от костра бледнели, взметнувшись, и, не доставая веток, таяли и пропадали.

– Как же тебя назвать, хавронья зубастая? – спросил Гриша белку.

– Гриша, ты где застрял? – позвал в приоткрытую дверь Анисим.

– Иду, папань. – Гриша поставил на место клетку и бегом в зимовье. – Папань, нехорошо получается, живет с нами белка, а звать не знаем как…

– Окрестим. Кланька будет, – не раздумывал Анисим. – Давай присаживайся.

– А может, это он, тогда Клань.

– Пусть Клань.

– Таких имен не бывает у людей.

– Она же не людь, – засмеялся Анисим. – Называй сам… Как бы ты хотел?

– Первомай! – обрадовался подвернувшемуся слову Гриша.

– Я пукну, ты поймай, – срифмовал Анисим.

Гриша захохотал.

– Ну как тогда? – отдышавшись, спросил он.

– Как, как… Зорька?

– Что, она корова?

– Верно, – согласился Анисим. – А если просто, – поискал глазами вокруг Анисим. – Ветка! И со смыслом, и выговаривать легко.

– Ветка? Ветка! А что, папань, звучит и от тайги что-то есть, а вот… на одних орехах Ветка замрет. Давал рыбу – не ест…

– Она же не кошка, не по зубам ей, гриб бы…

– А где их взять, грибы?

– Пусть сама находит.

– Ага, выпусти, только и видел…

Анисим дожевал сухарь, заел рыбьим холодцом из берестяного чумашка. Встал из-за стола. Снял с гвоздя ружье. Гриша сразу отставил кружку.

– Да не торопись, жуй как следует, потом кинешь в котомку котелок, кружки… – И, пригнувшись, шагнул через порог.

Гриша скорехонько выплеснул под стол воду из котелка, сбросил в котомку кружки, шапку в охапку – и за дверь.

– Да тут я, – сказал Анисим, настраивая капкан. – Не знаю, брать или не брать…

– Бери, папань, давай я понесу.

– Не в этом дело. Дед Витоха упреждал побелить капкан. С вечера бы, теперь когда возиться с побелкой. А ладно, поставим небеленый, – махнул рукой Анисим и перекинул капкан через плечо, капкан звякнул и затих.

– Огрызается еще!

– Злой. В самый раз на волка. – Гриша уже стоял на лыжах с шапкой в руке.

Анисим, не торопясь, вдел одну ногу в крепления, пошевелил из стороны в сторону, как бы проверяя надежность его, другую… Потоптался на лыжах.

– Боишься, папань, разнесут…

– Э-эх! – Анисим неожиданно резво взял с места под спуск к речке.

– Берегись! – крикнул Гриша, выправляя лыжи на след отца. С разбегу лыжи не ходко пошуршали на спуске, а на пологом месте застопорились – не было наката, тянули ногу. И идти на лыжах пришлось так, как ходят в валенках не по ноге.

Впереди маячила спина отца, и Гриша решил срезать углы, чтобы догнать его. С силой отталкиваясь палкой, он стал выправлять на речку, но палка протыкала глубокий снег, застревала, одергивая Гришу. Приходилось притормаживать, чтобы выручить палку. А отец все отдалялся. Наконец, Гриша выбрался из снежного плена, выехал на лед, и сразу загрызло лыжи.

За ночь наледь взялась коркой, а сверху ее словно посыпали крупной солью. «Режу лыжи», – пожалел Гриша и снова вернулся на берег на след отца. И что было духу пустился догонять его.

– Ты чего, сын, мечешься? – спросил Анисим, не оборачиваясь.

– А ты видел, папань, следы?

– Заячьи? Следов много. Ты про какие?

– Соболь нарисовал – вот…

– Мышкует, – добавляя ходу, определил Анисим.

– Была бы собака, – приноравливаясь к шагу отца, крикнул Гриша.

Анисим приостановился.

– В таком снегу собаке делать нечего… Кулемку бы здесь поставить, – показал Анисим под напуск берега, куда нырнул след. – Наш бы зверек был.

– Давай сделаем, – сразу вдохновился Гриша.

– А когда? Настроились на волка. – И Анисим пошел дальше.

Под лыжи ложился неустойчиво призрачный зыбкий сумрак, и неплотный затемненный от леса снег как бы оползал, надвигаясь навстречу.

– Папань, а если забраться во-о-н на ту гору. Видишь впереди как блестит?

– Ну и что?

– С самой макушки сигануть, а?

Анисим остановился, разморозил в руке с усов настрогавшиеся сосульки, посмотрел на дымившуюся сизой изморозью гору.

– Если с той вершины да с разбега на наших конях, дак на другой склон через падь перемахнешь. И подкатишь к самому крыльцу нашего барака.

– Маманя встретит, Сашка, Маша… – обрадовался Гриша.

– Соскучился? – обернувшись, спросил Анисим.

Гриша покивал.

– Я тоже, – признался Анисим и было снова тронулся идти, но Гриша спросил:

– А разве нам в эту сторону домой? Мы же спускались вон с той горы, – развернувшись на свой след, показал Гриша. – Речку-то мы не переходили…

– Правильно, она справа осталась.

– А теперь как выходить, своим следом?..

– Можно и по речке, выведет, думаю, к жилью, – Анисим пошел, но опять задержал ход. – Как ты мыслишь, Григорий? Побежим по речке или ломить через хребты будем?

– По речке. Посмотрим места.

– А ну как петлять начнет?..

– Костры палить будем, папань.

– Костры потребуют топора и хребта, а так окочуришься.

– Окочуришься, – согласился Гриша, пряча озябшую руку в рукавичку с рваным напалком за пазуху.

Перед восходом солнца всегда поджимает мороз, Гриша дунул – гудит. Лыжи уже обкатались, податливее стали, не тянут ногу, слышно только шипение, словно ступают в горячий снег. Серенькая с черной головкой пичужка увязалась и тенькает в след, перелетая с ветки на ветку, словно отговаривает идти дальше.

В изгибе излучины Анисим вдруг остановился. И Гриша наехал на его лыжу. Анисим полуобернулся, приставив палец к губам, и показал на склонившуюся березу над речкой.

В холодных лучах солнца на заснеженной березе, словно засахаренные, сидели птицы. Анисим снял ружье и передал Грише. Гриша не дыша взял. Но рябчики, как видно, и не собирались улетать. Только один на самой макушке проявлял беспокойство, крутил во все стороны головой.

– Снять? – тихо спросил Гриша.

– С подходом, – так же тихо ответил Анисим.

Только Гриша сошел с лыжни и сделал несколько шагов, как птицы фыркнули с березы и разлетелись в разные стороны.

– Говорил, – опустил ружье Гриша, – надо было с места стрелять.

– Пусть жируют, – подбадривающе сказал Анисим, – на обратном пути подберем.

Гриша все еще высматривал, куда же делись птицы. Он увидел на взгорке рябины без листьев и снега. Гроздья ягод светились. «Интересно, почему рябчики сидели на березе, а не на ягодах?» – хотел спросить отца, но тот уже заходил в изгиб излучины, и Гриша поспешил за ним.

Перед самым отстоем Гриша настиг Анисима. Здесь наледь наморозилась террасой, и Анисим, как по ступенькам, поднимался на плесо. Гриша спустился на речку, лыжи на льду его подернули, и он упал навзничь, слетела шапка. Гриша снял лыжи, подобрал шапку и понес их в руках. После лыж ноги казались воздушно-легкими. Гриша взбежал на террасу, ступил на снег и почувствовал хлябь, вернулся на лед, обчистил бродни рукавичкой. Надел лыжи.

Анисим у прижима что-то рассматривал, и Гриша бегом к нему. На льду валялись кустистые изюбриные рога. Снег вокруг был сбит и окровавлен.

– Зарезали?!. Раздербанили!.. – Гриша окинул взглядом побоище. – Вот это да! Папань, смотри, – подергал за рукав отца Гриша, когда тот собирался пересечь речку к отстою, и показал на сухостоину. – Кошка сидит?!

Анисим вскинул глаза.

– Откуда кошке взяться – соболь! – И, не спуская глаз со зверька, пошел к дереву, Гриша за ним. Соболь сидел на вершине сухостоины.

– Смотрит и не убегает…

– Тяжелый он, – определил сразу Анисим. – Ишь, как его расперло – на дармовщину. Дорвался до волчьего стола, – говорил Анисим, не спуская глаз со зверька.

Зверек фышкнул угрожающе, поднял заднюю ножку и брызнул струйкой с едким запахом.

– Ах ты, охальник, вот я тебя, – протянул Анисим руку за ружьем, но задержал. – Может, ты сам, Гриша?..

– Давай, папань! Уйдет!

Охнувший выстрел разорвал голубой настоянный на снегах воздух, и дерево заволокло грязноватой дымкой. Гриша услышал, как зверек падал, когтями царапая дерево.

Анисим поднял за хвост серебристо-черного с оскаленным беззубым ртом соболя. Мех зверька на солнце сверкал, искрился серебряной чернью.

– Ясно, почему он не ушел, так я и думал, – взвешивая на руке соболя, сказал Анисим. – Объелся. А вот его и дом, – склонился Анисим к дуплу. Сунул нос и Гриша.

– Воняет, – Гриша сунул в дупло руку. – Теплое еще, – вынул он горсть гнилушек.

Анисим осмотрел берег.

– Волки с этой стороны выгоняют зверя на лед, – сказал он, вернувшись. – Зверь тут и попадает в пасть.

– Может быть, волки где-нибудь рядом, – притушил голос Гриша. – Объелись и валяются… Нагрянуть бы…

– В плен, что ли, взять… – рассмеялся Анисим и закинул в мешок соболя. – Раньше за такого зверька коня купец давал да в придачу муки, сколько увезешь.

Анисим размотал стальной тросик на капкане и стал примеряться, где капкан ставить.

– Папань, можно поставить вот здесь, за валежиной, и привязать за сук. Перемахнет… хоп – и наш…

– Погоди маленько, Григорий. Потаск надо – хорошую жердь. – Анисим вырубил жердь, привязал тросик и все еще топтался около волчьей тропы.

– Ставь, папань, завтра прибежим посмотрим, – торопил отца Гриша.

Как Анисим ни старался замаскировать капкан, он присыпал его снегом, но все равно черновина дуг проглядывала.

– Ночью-то кто увидит, – посомневался Гриша.

– Увидит, – вздохнул Анисим, – в том-то и дело увидит. Свежесломанная ветка настораживает зверя…

– Известку завтра же принесем, побелим, – решает Гриша.

– Хорошо, – соглашается Анисим, заряжая капкан. Отступая от тропы, заметает веткой свой след. – Сходим еще вверх по речке, посмотрим, что там творится, – предлагает он.

– Пошли, папань, – соглашается Гриша и тут спохватывается, – а что, если оставить тушку соболя для привады волкам?

– Нужна им эта вонючка, – бросил на ходу Анисим, – как же будут они ее исти. Сколько знаю: ни соболь, ни хорек на приваду не идут.

– Брезгуют они, что ли?

– Брезгуют.

– Волки-то?

– А что волк? Чистоплотный зверь. Росомаха – та на падаль кидается. А этот зверь знает себе цену.

– Важнее медведя?

Гриша любит сравнения.

– Может, и не важнее, а уважения достоин. Гриша, глянь-ка!

Он поднял голову: перед ним голая скала. Слоеный обдутый камень венчали рослые заснеженные ели. И от этой скалы кругом под прямым углом речка поворачивала вправо.

– Видал, какие выкрутасы речка делает, – заглянул за поворот Анисим.

– Может, тут водораздел, – предположил Гриша.

– Я уж сомневаться стал, Шанталык ли?

– Интересно, что за тем поворотом? – не слыша отца, любопытствовал Гриша. – Может, откроется даль.

– А где у нас солнце? – спохватился Анисим. Повертел головой. Солнца не было. – Может, в другой раз досмотрим, а, сын?

По накатанной лыжне да по течению речки ходко шли лыжи, податливо получалось. Но все равно к зимовью возвернулись в сумерках. Анисим приставил к стенке лыжи, взял топор и пошел воду добывать. Гриша – дрова носить, печь топить. И только склонился он к топке поджечь лучину, а из печки вой. Гриша припал духом. Волк. Это его вой.

Гриша выскочил из зимовья и припустил к речке. Анисим уже шел навстречу с полным котелком.

– Папань, – крикнул Гриша, – взвыл!..

– Пусть поет, – спокойно сказал Анисим.

– Да сидит!.. В капкане…

– В неволе не поют, – обошел Анисим Гришу.

– Послушал бы… Через печку слыхать…

– Послушаем. Чего взъерошился? А еще бывалый человек, горячишься.

– Да я так, – умерил пыл Гриша. – Давай котелок.

Анисим подал, переложил топор в правую руку, и они гуськом узкой тропинкой поднялись к зимовью. Пока Анисим на своем численнике отмечал прожитый день, Гриша растопил печку и все прислушивался к трубе.

– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.

– Ведь было же слышно.

– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.

– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?

– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…

– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.

– А что, я врать буду?..

Котелок в печке забулькал, и Анисим спешно ссунул его от огня, кинул горсть приготовленной заварки. Сладко пахнуло березовой чагой и баданом.

– Ну вот… – Анисим накрыл котелок, – главное в нашем чайном деле – дух не выпустить… – Он чуток потомил котелок, придерживая его под огнем при открытой топке, и поставил на стол.

Гриша зажег свое электричество. Вначале фитиль вспыхнул, но тут же увял, потом снова стал подрастать. Язычок пламени вытянуло в стрелку, и накалился он до белесой красноты. Огонь высветил на столе подвяленного ленка и горку сухарей около Гришиной кружки. Отбеливал остаток лепешки. Пока Анисим разливал чай, Гриша разрезал кусочек лепешки, половинку подсунул к кружке отца, с хрустом порезал ленка со шкуркой; байкальские рыбаки никогда не снимают кожу с рыбы, так слаще есть.

Отужинали, и Гриша сразу загасил фитиль, но темнее в зимовье не стало, немного разве за печкой да под нарами. Анисим пристроился на чурбачке при открытой топке резать наличники. Гриша прибрал со стола и тоже за нож – строгать кружевную затейливую вязь из кедровых строганых досочек. Вязь отделывали каленым гвоздем, работа кропотливая, неподатливая, но зато любо было поглядеть. Гриша примерял к окну резьбу, и Анисим, скупой на похвалу, не мог удержаться.

– Баско получается.

– Давай, папань, петуха вырежем, – зарделся от похвалы Гриша.

– Петуха, – задумался Анисим. – Петуха, брат, сотворить – искусство большое. Талант необходим. Если ты, Григорий, возьмешься. У меня, боюсь, какой надо не получится.

– А какой надо?

– Я так думаю, встрепенутый, с голосом.

– Он же не живой, папань?!

– Вот и надо, чтобы будто был живой – напружинистый.

Гриша, перекладывая дощечки, выбрал одну и долго вертел ее в руках.

Анисим каленым гвоздем отделывал резьбу на обналичке, куделька смятого дыма клубилась под рукой и, выпрямляясь, тянулась в печку, истекая щекотной в горле горчинкой. Анисим только похэкивал, и на его лбу, в морщинах, как после бани, блестели капельки пота. Он их не замечал. А Гриша, растянувшись на полу перед печкой, чтобы не мешать отцу, рисовал на дощечке углем петуха.

Дрова в печке прогорели, от жарких углей обмеднялись стены, тух потолок.

– Ты чего ворожишь? – вспомнил Анисим о сыне. – В темноте-то кого видишь?

– Петуха, – отозвался Гриша.

Анисим склонился, посмотрел.

– А ничего выходит, зазывает. Смотри, как бы не снес яичка!..

– Раскрасить бы.

– Не в краске дело, сын, – встал с колена Анисим. – В посадке, в осанке… Давай-ка, Григорий, и мы моститься на насест, пораньше встанем.

Анисим загреб загнету, закрыл плитой топку и тоже сходил «скутал» зимовье – заткнул трубу. И когда стукнула дверь, Гриша спросил в темноту:

– Оставил бы, папань, щелку в трубе, послушали бы…

– А не примерзнем к нарам, до утра небось вынесет тепло.

Гриша слышал, как отец снова вышел и вернулся, нашарил на столе котелок, напился и тоже забрался на нары.

Гриша лежал, и сон не шел, перед глазами стояли и все больше в бойцовской изготовке петухи.

– Папань, ты хотел рассказать, как на войне был, за что получил боевые кресты.

– Золотой за взятие Орши, серебряные…

– Папань, про золотой…

– Про золотой, можно про золотой, – согласился отец.

– Стояли мы в тот раз под Оршей – город такой. Я уже тогда был при крестах, три лычки на погоне носил.

– Кем, папань, командовал? – спросил Гриша.

– Унтер-офицер. Ну дак вот, из штаба полка вызывают Смолянинова, – оттенил свою фамилию Анисим. – Выхожу: нарочный на тарантасе, за мной. Я уж тогда командовал отделением полевой разведки. Проводили меня к кому следует. Уж на что не из робкого десятка, а тут, признаюсь, оробел. Оторопь взяла, – повозился Анисим на нарах, его напряжение передалось и Грише. – Увидел я человека в офицерском мундире без погон, на носу стеклянные висюльки – очки. Доктор, думаю, без халата. Неужто раздеваться прикажет? Подбросил руку к козырьку. А он так ласково говорит: «Хорошо, голубчик, садись, Анисим Федорович – повеличал, значит, и стул мне подпихнули. – А меня, – говорит, – зовут Алексей Николаевич». Я сижу, он стоит. «От нас с тобой, – говорит, – зависит успех и взятие Орши». Я конечно: «Рад стараться!» Поверишь, Гриша, а у меня такое настроение, за Россию, за матушку нашу, хоть сейчас выполнить приказ… Алексей Николаевич взял со стула в золоченом подстаканнике чай, сдвинул пальцем ложечку, отхлебнул, раз, другой, присел напротив. Вроде и на меня не смотрит, а все видит. Беру стакан, печенюшку с тарелочки. Похрумкал, запил. Отошел душой маленько. «Ну, вот и хорошо, – говорит Алексей Николаевич, – теперь к делу. Ты, Смолянинов, в карте понимаешь?» Смотря, говорю, где, на знакомой местности распознаю. «Хорошо, говорит, подойди сюда».

– А он кто, генерал? – спросил Гриша. – Или командир полка?

– По званию, как я потом узнал, Алексей Николаевич по-теперешнему выходит командир батальона, а вот по должности, спроси, и сейчас не скажу, кто он был. Подзывает он меня к столу и показывает карту. Вижу позиции и наши, и германца, и за ними красный кружок в черной рамке. «Здесь, – говорит, – Алексей Николаевич, – штаб неприятеля», называет городок. «Бывал, – говорю. – Сколько раз из рук в руки переходил, стояли мы там». Препроводили меня в тот же дом, где встречался с Алексеем Николаевичем, но только с другой стороны, в небольшую казарму. Показал провожатый столовку, койку и ушел. Койка заправлена по линеечке под суконным одеялом, под белыми простынями – мять жалко. Тумбочка, стул. Сел на стул. Сколько просидел, путем и не скажу. Опять за мной приходят. Тот же человек, и опять меня к Алексею Николаевичу. Встречает он меня, как хорошего знакомого. «Этой ночью предстоит нам быть в штабе неприятеля. Не ждут, – говорит, – нас с блинами на подносе. Твоя задача, Анисим Федорович, не подкачать»… Отделение брать? – спрашиваю. «Никого не брать, ни с кем о нашем уговоре не говорить… Это наша с тобой военная тайна». Глянул в глаза Алексею Николаевичу, и ты знаешь, Гриша, ужаснулся – лед. «Можешь отказаться, Смолянинов, – слышу его голос, тоже холодный, – не неволю». Слова как молоточком в висок… Как можно, говорю, если нужда во мне.

«Да, я знаю, Смолянинов, – обмяк Алексей Николаевич. – Но и рассудком обзавестись не мешает», – осаживает он меня. Иду и размышляю, как же в одиночку штаб брать. Перейти позицию – дело не хитрое, по-пластунски подобраться к штабу… тоже понятно… закидать гранатами… с отступлением тоже ясно, тут дело случая. «Ты чего ж, Смолянинов, – перебивает мои мысли провожатый унтер. – Не поел?» Завел меня в столовую. Сам повар принес в тарелке щи, в другой – мясо с гречневой кашей наворотил с горой. Поел, запил компотом. Обошли мы этот же дом, теперь зашли с ограды в небольшой флигелек, посередке стол длинный, на столе неприятельская форма. «Примеряй, Смолянинов», – говорит мне унтер. Из боковушки вышел, как мне показалось, тот в штатском, что сидел в кабинете в прошлый раз у Алексея Николаевича. Я тебе не сказал, что там еще один человек был. Подходит ко мне и подает документ. «Ты теперь, – говорит, – Курт Шварц». Хоть и сознаю, что для маскировки, а душу воротит. Но пришлось надеть. Подвигал плечами, мешковат. Я сажень, а этот немец – видать, детина… Белье тоже немецкое велели надеть. А иконку свою – Георгия Победоносца разрешили при себе оставить. Поверишь, мне спокойнее стало. Обволокся в новое белье, унтер подает со множеством карманов поддевку, пояс, нож. Я сразу догадался.

– Для чего, папань? – не удержался Гриша от вопроса.

Анисим помолчал.

– Значит, начинили меня взрывчаткой, гранатами, наган дали.

– Взрывать тебя? – свистящим шепотом спросил Гриша.

– Взрывать. Ну, а если меня спросят, а я ведь по-немецки ни бельмеса. Тогда как? С какой стороны заходить в штаб? – Это я спрашиваю. «Никто, – говорит, – тебя ни о чем спрашивать не будет, и ты никого ни о чем, это хорошенько запомни».

– Взорвать они тебя решили.

– Погоди, Григорий, поперек батьки в пекло не лезь. «Твое дело, Смолянинов, – говорит в штатском, – неотступно следовать за Алексеем Николаевичем, глаз с него не спускать и понимать его без слов – по взгляду. Одно от тебя требуется: как только войдете в штаб неприятеля, так задержишься в адъютантской, посчитаешь до тридцати, войдешь в зал заседаний или где он будет с гранатой в руке, остальное по обстановке – понял?» Все ясно.

– Алексей Николаевич тоже шел на смерть? – прошептал Гриша.

– Шел, – тихо ответил Анисим. – Я тебе не буду рассказывать, как мы перешли линию, как сели в автомобиль.

– Папань, расскажи, интересно ведь. Чо нам делать?.. По-пластунски, да?

– Да нет, Григорий, как ехали на пролетке с унтером, так и проехали. Уже смеркалось. Чувствую, что позиции проезжаем. Наконец, остановились. Подходит немец. О чем-то они поговорили с унтером. Другой подошел немец, мой унтер и с тем по-немецки шпарит я те дам как, а я как натянутый канат, рука к гранате тянется, а мой унтер незаметно за руку меня придержал, дал понять, чтоб не горячился. Подошел немецкий офицер, и мы трое пошли в избу. За столом сидит немецкий полковник, и больше никого. Только я переступил порог, а немецкий полковник на русском языке спрашивает, как добрались. Голос знакомый, а не разберу кто. Да это же Алексей Николаевич, обрадовался, но виду не подаю.

Покрутили меня, осмотрели со всех сторон, как девицу на выданье. Поправили от гранат колечки, чтобы при нужде без помех дернуть. Алексей Николаевич наказывает, чтобы без его команды ничего не предпринимать. Это приказ. За окном послышалось гудение машины, и мы вышли из избы. Алексей Николаевич сел рядом с шофером. Я забрался на заднее сиденье, и машина покатила, а у меня перехватило дыхание. Я ведь первый раз ехал в автомобиле. Мы проехали два поста. Один раз нас остановили, проверили документ. И тревога стала притупляться. Алексей Николаевич молчал, а я гадал, настоящий немец за рулем или такой же, как я, переодетый. Машина шла ходко. Как въехали в городок, нас остановил заградительный пост. Алексей Николаевич подал документ, а я нащупал наган и впился глазами в немца. Он осветил фонариком машину и вернул документ. Не успели мы и с километр проехать, как нам улицу перегородил полосатый шест, и навстречу вышел офицер, взял бумаги и ушел в помещение, и, как мне показалось, долго не выходил. Наконец, шест поднялся, но офицер еще не появился. Он вышел в сопровождении солдата, а я сжал в руке наган. Офицер передал Алексею Николаевичу документы, и мы поехали дальше. Я хорошо знал и угадывал улицы, дома. Мы здесь стояли несколько недель, и не раз приходилось ходить по улицам, глазеть на магазины. Теперь ясно было, где находится штаб, красный кружок в черной рамке. Подъехали к дому за железной оградой. У подъезда только два мотоцикла с колясками. Горело на улице два фонаря, да светилось в здании несколько окон. Я решил, что шофер проскочит мимо, но он резко повернул, влетел в ворота и застопорил у самого крыльца. Алексей Николаевич открыл не спеша дверку и по-старчески неуклюже как-то вывалился из машины. Из дверей вышел офицер в сопровождении трех немцев и подошел к Алексею Николаевичу. Они о чем-то заговорили. Наш шофер вышел из машины, а на его место сел другой. Офицер открыл заднюю дверцу и почтительно пропустил в машину Алексея Николаевича. Неужто меня оставят? Но Алексей Николаевич по-немецки пригласил, как мне показалось, меня, но между нами вклинился немец. За мной еще один втиснулся в машину, и машина помчалась. Мы выехали за город, повернули к монастырю. Я ждал команды. Наконец, Алексей Николаевич кивнул. Не раздумывая, я ножом ткнул в бок одного немца и тут же другого. Алексей Николаевич огрел по голове впереди сидящего офицера – шофер крутнул машину и одновременно выстрелил в Алексея Николаевича, а я с опозданием на долю секунды достал шофера, и машина, вихляя, сбежала с дороги, но благополучно прошла между деревьями и стала разворачиваться по кругу. Алексей Николаевич включил свет – и я увидел у него чуть выше локтя кровь. «Сбросьте жилет – гранаты держите под рукой», – сказал он и вырулил на дорогу. Вдруг машина резко затормозила, и мы свернули в небольшой лесистый тупик.

– Так не годится, – сказал Алексей Николаевич. – Давай-ка его на заднее сиденье, а сам садись рядом. – Положил офицера между сиденьями, скрутил ему руки. – Может, за пьяного сойдет.

Алексей Николаевич достал карту, развернул.

– Мы находимся вот здесь, – показал он, – позиции, можно сказать, рядом – но нам туда соваться не стоит. Вот перемычка дороги, через которую можно попасть на старый наш след. Но тут опять заградительная зона…

А мне все хотелось спросить, почему провалилась операция. Но Алексей Николаевич сам заговорил:

– Я сразу понял, когда пересадили нашего шофера. Офицер, – кивнул на заднее сиденье Алексей Николаевич, – доложил, что штаб заседает в другом месте и они проводят нас под охраной.

– А дальше, папань, – поторопил Гриша.

– Значит, так, поломали мы головы, как пробраться в объезд городка на нашу дорогу, и, только стали выезжать из тупика, немец с заднего сиденья спросил по-русски: «Куда вы меня везете?» Я аж как от пули пригнулся.

– А куда бы вы хотели? – спросил немца Алексей Николаевич. – Давайте договоримся.

– Вас выдало незнание, – сказал немецкий офицер, – что полковник Манн никогда не выходит из машины правой ногой. А так поразительное сходство.

– Не помню, что еще говорил офицер, но он обещал назвать человека, который выдал операцию.

– Папань, а этот немец назвал предателя?

– Назвал. И Алексей Николаевич приказал мне запомнить его фамилию и доложить кому надо, и тоже назвал фамилию, кому доложить. Но, думаю, это теперь нам без надобности – держусь за гранату. Алексей Николаевич приказал офицеру сесть на место шофера, повернул машину с дороги и, смекаю, в объезд повез. И дорога не набитая – леском едем. Показались костры. Немец остановил машину. «Не думал, – говорит, – что здесь охрана, и пароль не знаю»… Стоим. Разрешите, говорю, Алексей Николаевич, разведать обстановку? Ступай, говорит. Подобрался я к кострам, хорошо различаю солдат, ближе ко мне два офицера, один дремлет. Понимаю, от огня-то им меня не видно. Встал, пересчитал ящики, катушки с проводом, мотки колючей проволоки, одним словом, все приметы засек. Было развернулся, но тут офицер встает и направляется ко мне, на ходу расстегивает штаны. Я так и присел за кустиком. Ага, думаю, иди, иди. А он чуть мне на нос не сел… Тут я его… принес к машине, пихнул на сиденье, вынул из его рта кляп. О чем Алексей Николаевич с ним договаривался, не знаю. Вывел нас этот немец к окну, через которое мы въезжали. Меня вернули в казарму. Перед этим Алексей Николаевич сказал, что очень нужного человека взял. На другой день мы вошли с боями в Оршу. Меня представили к Золотому Кресту и дали старшего унтер-офицера да и на побывку домой отпустили. «Поезжай, – говорит Алексей Николаевич, – голубчик, даст Бог свидимся». Так уж получилось – не свиделись.

Анисим умолк, а Гриша скоро засвистел носом, раскидался во сне, но Анисиму разбередили душу воспоминания. Через трубу слышно было: совсем рядом волк. И ему ответил другой голос, протяжный, заунывный и тоскующий. И тот первый волк, повременив, поднял ноту, и, казалось, если не за порогом, то под спуском на речке. Анисим осторожно слез с нар, не потревожив Гришу, ощупью взял ружье и, не скрипнув дверью, вышел. Черные тени смещались к порогу. Небо вызвездилось, месяц завис над лесом, опуская зыбкий холодный свет. Тени лежали на снегу четкие, словно их выткали из черных ниток.

Звуки отдалялись, и Анисим зашел в зимовье. Лег на пригретое место и, засыпая, слышал то ли возню на речке, то ли в распадке напротив. Кого-то рвали. Доносился и радостный, и угрожающий, и победный рокот волчьей стаи.

Гриша проснулся рано, свесил с нар голову, отец уже сидел перед топкой весь в красном от огня.

– Не ложился, папань? – Гриша надернул бродни и на улицу. Вернулся с клеткой.

– На, смотри, – поставил на свет Гриша клетку. В клетке метались две белки.

– Хороший улов, – заглянул Анисим. – Только как понесем? Столько поднабралось: и рыба, и орех, и шмутье не бросишь… В пору хоть сани делай…

– По речке побежим.

– Так оно так, Григорий, а ну как не в Байкал, а в другую речку повернет… Мы уж с тобой прикидывали… выходит, мять горы придется.

– Волка поймаем – впряжем.

– Так-то разве… осталось поймать.

– Сбегаем, посмотрим, может, сидит.

Позавтракали холодной отварной рыбой и горячим чаем с сухарем, и Анисим развел в котелке известку. Встали на лыжи, котелок в котомку. Как только спустились к речке, резкий пронзительный хиус больно ожгнул уши, защипал щеки. В морозном тумане дремала речка. Предрассветные сумерки и туман застили берега, стояла густая непроницаемая тишина. Только на набитой, ознобной лыжне храпали вразнобой лыжи. И этот нахрапистый ширк, вызываясь, вяз тут же, рядом, в прибрежном лесу. Гриша шел и неотступно видел отца с Золотым Крестом и седенького полковника Алексея Николаевича, немецкую машину и в ней начиненного взрывчаткой отца… Гриша не заметил, когда ему отец уступил дорогу, и он обошел его. И только как повернуть от отстоя на волчью тропу, понял, где он и зачем тут.

– Ну ты размахал, паря, не утнаться, – настиг Гришу Анисим.

Морозный туман проредился, отклеился от реки, обрезанно висел над скалистым берегом, подрезая и макушки деревьев, розовел и светился. С беспокойным, томительным ожиданием подходил Гриша к капкану. Волка не было. Анисим подумал, что этой ночью волк обошел стороной переход, но присмотрелся получше: свежий след вел прямо к капкану и, не доходя метров трех, прыжок в сторону.

– Вот оно что-о, – протянул Анисим. – Он зашел справа, слева, еще волчий след в обход капкана. – Вот теперь и гадай, от чего шарахнулся волк, – поскреб в затылке Анисим.

– Дед Витоха говорил…

– Говорить-то говорил, а зверь-то, можно сказать, в руках у нас был…

– Был да сплыл, – подосадовал Гриша.

– Счас мы ему накрасим губы, наведем румяна, – достал Анисим котелок с известкой.

Извлек из-под снега капкан и, макая в котелок мыском рукавички, принялся белить железные дуги капкана.

– Та-а-к, – перенес потаск с капканом на свежий след. – Но это еще не все. – Анисим сходил подальше в лес, срубил сухостоину, сделал лопатку с длинным черенком, выбрал из-под следа лопаткой снег, не потревожив следа, и в эту нишу на лопатке, как блин на сковороде, подсунул капкан, так что отпечатанный волчий след пришелся прямо на спускную тарелочку.

– А если, папаня, волк мимо тарелочки ступит? Сработает капкан? – склонился Гриша перед капканом.

– Не ступит. Такого быть не может. Волки ходят след в след…

– Папань, ты ничего не слышишь?

Анисим перестал возиться с лопаткой, послушал:

– Нет.

– Приклони-ка ухо.

Анисим склонился над капканом.

– Не слышу.

Гриша опять припал на колено.

– Что же ты слышишь, Григорий?

– Да звенит же. Слышу. Тоненько поет…

– Ну-ка, ну-ка, – припал Анисим. – Н-да, – вставая с колена, согласился он, – есть звон. Вот она отгадка, сын. На морозе гудит пружина. Она и отпугивает зверя… – Анисим постоял в раздумье. – Сходи-ка принеси коринку.

Пока Гриша ходил за коринкой, Анисим аккуратно извлек из-под снега капкан, отряхнул его, взял из рук Гриши кусок лиственничной коры, вырезал шайбу, надрезал и надел на пружину.

– Приставь ухо, – попросил он Гришу.

Гриша послушал.

– Перестало звенеть.

Анисим снял шайбу, повозил ее в котелке и отбеленную снова надел на пружинку. Еще послушали капкан по очереди, приложив ухо. И тогда хорошо его замаскировали. Анисим и свой след припорошил снегом.

– Папань! – Гриша настропалился бежать.

– Иду, иду, – поторопил себя Анисим. – А ты, Григорий, не склонен по пути завернуть в распадок… Не приелся рыбный стол? Если чо, так ступай, я следом…

Гриша только и ждал этого – захлопали лыжи, покатился черный комок по белому.

Анисим пересек речку, посмотрел следы у прижима перед отстоем и не обнаружил этой ночью свежего побоища, свернул на Гришину лыжню и только поднялся на лесистый берег, как невдалеке, за еловой кромкой, прогремел выстрел.

– Ну дает сын. Похоже, в цель, – по выстрелу определил Анисим и убыстрил ход. Только поднырнул под ветви ели, с другой стороны шел ему навстречу Гриша и волок за шею глухаря.

– Ловко ты его…

– Па-апань, – заикался от волнения Гриша, – он ягоды ел…

– А шапка где?

Гриша дотронулся до головы.

– Ат ты, – Гриша бросил глухаря и развернулся на свой след.

Анисим поднял птицу, осмотрел от красных надбровий до черного хвоста с белой пелериной. Одна дробинка и попала в шею…

– Фартовый ты, однако… – навстречу Грише сказал Анисим.

– Я только вывернулся, иду тихонько, вот из-за этой ели, – показал Гриша, – смотрю, снег зашевелился, скинул ружье, а глухарь змеей голову показал и забил крыльями. На взлете я его и… С меня будет, – примерил к себе глухаря Гриша.

– На ягоднике был, – определил Анисим. – Ну вот и похлебка с глухариными потрохами, – взвесил на руке глухаря Анисим.

– Хвост унесем – маманя пусть посмотрит, какой нарядный…

– И хвост и крылышко. – Анисим спрятал в мешок добычу, подал Грише заряженный патрон. – На всякий случай…

Гриша зарядил ружье, и они пошли к зимовью. А Гриша который раз рассказывал Анисиму, как он подстрелил глухаря, каждый раз с новыми подробностями, добавлениями и уточнениями.

– Да, забыл сказать, – начинал Гриша, и Анисим с удовольствием слушал, не перебивая, сына.

Солнце спустилось за гору. Закат стеклил закроек неба прозрачной латунью, зенит туманило и рябило, как на песчаной отмели Байкала. И насколько хватал глаз, до самого поворота отражались огнистые всполохи, дымились над речкой.

Готовку глухаря взял на себя Анисим. По этому случаю он выставил и все свои запасы трав – разложил узелки, как в лавке.

Гореточку сухой черники сыпнул Грише и себе щепотку кинул, разжевал: кисло-сладкая, тонкий, едва уловимый аромат – сразу и не скажешь, чего напоминает. Настоится сухая черника. Настой темный, но не скажешь, что черный, прозрачная до свечения темнота. А вот, скажем, брусничный отвар, даже крутой-раскрутой – золотисто-прозрачен. Плохо одно, не набегаешься ночью, до ветра гонит. Но если этим отваром залить жимолость да дать постоять ночь, не только потливость снимет, но и головную боль. Тот же бадан, возьмешь лист в руки, как хром, и блестит – в пору хоть сапоги шей. Настой из него не красный и не желтый, а бурого свечения – будто свеча в нем горит. На вкус горьковатый, вяжущий – напился отвару, пропотел, по-другому себя чувствуешь, как на свет народился. О корне бадана и говорить не приходится – напиток темно-вишневый, прозрачный, будто золотинки плавают в нем. Хоть с какого жару холодный отвар пьешь – зубы ломит, а горло не сядет и никакая простуда не льнет. И как бы Анисим ни относился к травам, а каменный зверобой у него на особом счету. И жажду утоляет, и силы вливает. Другой раз с ног валит усталость, заварил в кружечку зверобоя, попил, будто подменили ноги – хода запросили. Анисим и держит про запас эту травку, наособицу, в узелке.

Ужинали отец с сыном довольные. Жаркое из глухаря запивали настоем из трав.

– Разговоры говорить или карниз строгать? – пересаживаясь с лавки на чурочку к печной топке, спросил Анисим.

– И разговоры говорить, и строгать, – прибирая со стола, откликнулся Гриша. – И когда же мы обналичку пришьем?

– Сей момент, подсветим костерком и приладим… – Анисим собрал обналичку, гвозди в карман, за топор – и в дверь. И Гриша за отцом следом поспешил.

Хоть льдина и смотрелась бельмом на глазу, а подогнали, окантовали обналичку, в кружевную оборку вставили, и ожил глаз.

– Папань, дома такую же на свое окно сработаем. Ладно? – Гриша и с одной стороны, и с другой забежит.

– Ладно-то, ладно… да обосабливаться нехорошо, что соседи скажут?

– Пусть завидуют.

– От зависти многие беды и проистекают, сын. Зависть, она, как ржа, подтачивает… не завидуй, сын, сердце надорвешь.

– Я никогда и не завидую, – заоправдывался Гриша.

– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – собрал инструмент Анисим и, ссутулясь, вошел в зимовье.

Гриша убрал к трубе лесенку, затушил костер. Сквозь ветки месяц тронул карниз зимовья, и пала на снег тень, похожая на скворечник.

Гриша привалился на лесенку, постоял и вспомнил, что завидовал он Октябрину Глотову, когда тот прикатил к клубу на велосипеде. Не только он, весь поселок собрался – хоть за руль подержаться… Гриша вошел в зимовье. В потемках разулся и ощупью на нары, отец уже лежал. «Будет случай – скажу папане, что завидовал», – решил Гриша. И вскоре уснул. Открыл глаза: отец, как всегда, на чурбачке против топки сидит.

– Вставай, Григорий, умывайся да побежим.

– У меня, папань, предчувствие – волк сидит…

– Сон, что ли, видел?

– Не сон, а сидит. – Гриша через силу натянул ссохшиеся за ночь бродни, потоптался около нар, обмял обувку. Взял со стола приготовленную на умывание кружку с водой, горстью из мешка нагреб в карман орехов – заодно и белку покормить.

– Хорошего понемногу, сын… – Анисим стал разливать чай.

Гриша и без объяснения понял, к чему клонит отец. Собираться пора домой.

И радостно на душе, и тревожно, и не поймешь – чего больше.

– Да не суетись, ешь хорошенько, – придвинул жаркое Анисим.

– Да ты что, папаня, под нос… достану. Не у мачехи рос.

– Заждались нас, – протянул голосом Анисим. – Если смотреть с нашего бугра, так и не шибко загостились, а им-то показалось – знаю как. Мать, поди, все глаза проглядела.

Анисим допил свою кружку.

– Сегодня, однако, котелок с собой не понесем. Налегке туда и обратно – заберем капкан…

– А волки?

– За волка – баран, за волчицу – два… Придется брать, – посмеялся Анисим. Подождал, пока Гриша наденет фуфайку, и тогда задул коптилку. Анисим с топором за опояской, Гриша с ружьем за плечом – встали на лыжи и по небитой лыжне, как по барабану, пошли.

Все бы ничего, да рукавички выносились – руки у Гриши от холода заходят. Он и пальцы в кулак сжал и придерживает около бедра, чтобы не потерять рукавички.

– Какие-нибудь изменения замечаешь, Григорий?

Гриша окинул взглядом округу.

– Все на месте, горы не сдвинулись. Разве только ворон прибавилось – горланят.

– То-то и оно.

И снова добавил ход.

На свороте к капкану Анисим уже поджидал Гришу.

– Ну, так как насчет предчувствия?

– Говорил же, – не отступает от своего Гриша.

Как только вышли на прямую через речку, Анисим увидел, что вокруг колодины снег сбит.

Анисим остановился, передернул на пояске с поясницы на живот топор и протянул руку за ружьем, перезарядил его пулей. И пошел на изготовку.

– Папань?!

Анисим обернулся.

– Я-то с чем? – развел Гриша руки.

– Н-да. Обезоружил. Нечего сказать. Дак тебе что, топор или… – показал Анисим ружье с надеждой, что Гриша откажется.

– Ружье, – подошел Гриша, чтобы взять ружье.

– Тогда придется тебе вперед идти…

– Пойду, – согласился Гриша.

– Постой, Григорий, – как бы вспомнил Анисим, – осмотримся…

– А чего смотреть? Капкан вот здесь стоял – потаск тянется в лес, по следу и идти.

Анисиму и возразить нечего. И опять же, а ну как затаился волк, да, скажем, на волоске нога в капкане. Бросится на парня, а тот не успеет выстрелить или хуже того – промахнется…

– Слушай, Гриша…

– Папань, ты чего крутишь? Разогрелись, а теперь…

– В том-то и дело, что кручу, – признался Анисим. – Кто его знает, что у него на уме…

– Мы-то друг у дружки не все знаем, а ты захотел…

– Ладно, давай развернем наступление в цепь, – вышел из положения Анисим. – Не торопись только…

Буровил целик Гриша с одной стороны, Анисим – с другой, а след волка посередке. Втянулись с берега в лес – и все чаще останавливался, разметывая снег, волк, раскидывая со слюной кровь.

Грише стало жарко, захотелось сбросить рукавицы. Но след вдруг повернул и поднырнул под развесистую ель.

– Осторожнее, – сказал Анисим, подошел и, подняв ветви, заглянул под ель, но ничего не увидел, след уходил вглубь. «Легковатый волок привязал», – упрекнул себя Анисим, но, судя по всему, и волчина матерый. Гриша с Анисимом обошли ель и снова стали на след, но и десяти шагов не сделали, как Гриша вскинул ружье.

– Погоди, Григорий, – остановился Анисим.

Он все осматривал след, который тянулся за снежный бугор, но кинул взгляд, куда Гриша целился, и вдруг увидел окровавленную волчью пасть. Волк догадался, что за ним идут, вернулся по своему следу навстречу, увидел людей, затаился.

– Стреляй, – негромко скомандовал Анисим.

Грянул выстрел, всполошившись, заорали вороны. И волк потух, ткнувшись мордой в снег, только хвост еще выдавал судорогу.

К зимовью охотники возвращались на исходе дня. Мороз еще добавил, выжимая наледь, и она чадила грязным туманом, наполняя пойму реки. Небо освинцовело, и тяжелые темные тучи, словно на мели, лежали на лесистых склонах гор.

– Фу ты, думал, ошиблись. Не наше зимовье, – поднимаясь от реки, засмеялся Анисим.

– Смотрится, – остановился и Гриша.

– Не великая затея, а как красит… а?!

В закатном солнце резные наличники ярче оттеняли белизну бревен, и зимовье светилось.

– Не жалко покидать?

– Мы же не насовсем…

– Ну, тогда самовар поставить или костер оживлять?

– Костер-то, наш-то? – усомнился Гриша.

– Соберемся и с рассветом айда… или у тебя другое мнение?

– Я как ты, давай спички.

– Спички! – Анисим с лица даже сменился.

– Что с тобой, папань?

– Побудь здесь. – Анисим стремглав бросился в зимовье.

Гриша вошел за отцом.

– Так и есть. Остались ни с чем. Как еще зимовье не спалил…

– Ты чего, папань?..

– А то. Растоплял утром печку, спички положил вот сюда, на каменку, и забыл. Накалились и вспыхнули – вот и весь сказ.

– А на столе коробок был, – пошарил Гриша по столу. – Вот он, – жиденько побрякал коробком Гриша.

Анисим схватил у него из рук коробок.

– Это не те – остаток. Тот я достал утром.

Анисим высыпал на ладонь из коробка четыре спички.

– Не густо.

– Но и не пусто, – досказал Гриша, – чего паниковать?

Анисим хотел сказать, что без огня в такую пору в тайге – верная погибель, но промолчал. И то правда, теперь-то что руками махать.

– А я разве паникую? Одной спичкой можно миллион деревьев спалить, а из одного дерева, говорят, миллион спичек выходит, Гриша. – Он ссыпал снова в коробок спички. Пошарь, Гриша, в каменке, может, осталась какая искра, – попросил Анисим.

Гриша почти влез в каменку.

– Нет, папань. Живое тепло есть, а загнеты нету.

– Ну тогда – вот она спичка, на сегодня и на завтрашнее утро она же.

Гриша взял спичку, коробок – и в дверь. Анисим хотел остановить, дескать, растопляй каменку. Но осадил себя. «Каменку-то мы с собой в дорогу не возьмем».

Гриша расчистил старое огнище, собрал с обочины обгоревшие веточки, сучочки, уложил их шалашиком, содрал с краю сухой мох, накрыл шалашик. Надергал с березки ветренки, смял в пухлый комок, подсунул под шалашик и, мысленно перекрестившись, заслонив собой шалашик, чиркнул спичку. Сквозь мох потянулись белые струйки дыма, проглянул красный глазок и тут же прострелил мох стрельчатый огонек.

Анисим пришел с речки с полным котелком и попросил:

– Григорий Анисимович, не одолжите огонька на разжигу – взаимообразно?

– Бери, Анисим Федорович. Другой бы отказал, а я – душа нараспашку…

– Премного благодарствую, – сдержанно, с уважением ответствовал Анисим. Он перегнул вдвое сырую ветку, как щипцами подхватил пылающую головешку – и скорым шагом в зимовье. Гриша с котелком пошел следом за отцом. Анисим растопил печку, приставил к огню котелок, подождал, пока закипит. Заварил травкой, собирая на стол, поинтересовался:

– Ты замечал, Григорий, какое разное мясо у дичи? Хоть возьми того же глухаря, да и косача, и куропатку – мясо у них темное, а вот у рябчика, как у курицы на грудке, – белое… – Он положил перед Гришей попку глухаря.

– Ты не сказал, папаня, отчего рябчик наособицу.

– Лепешку пошто не берешь?

– А сам? В дорогу бережешь?

– До лепешек еще дойдет, – принялся Анисим за крылышко. Смачно обсосал студенистый бульон. – Про рябчика, признаться, я и сам в догадке. Птица как из яйца вылупилась, так и полетела… Ну ладно, – дохрустел косточками Анисим и встал из-за стола. – Дожевывай да приходи к костру. – Когда Гриша пришел, Анисим обезжиривал шкуру волка. Распластав ее на колодине, соскребал ножом сало, подрезанное мясо.

– Я такого инзимпляра еще не встречал, – то ли осудил, то ли похвастался Анисим, развешивая шкуру на жердь перед костром. – Пусть немного обыгает – проветрится…

Анисим принес мешок с рыбой и стал выкладывать на колодину, как на прилавок, мороженую, с побелевшими глазами рыбу, сортировать ленка, хариуса, тайменя. Гриша немало удивился: сколько добычи. Анисим пошел за орехами, а Гриша принес клетку с белками.

– Думаешь нести? Мотать будет. Подержи-ка мешок.

Гриша поставил клетку, взялся за мешок. Анисим сыпанул орехов, явно переборщил – отставил мешок к колодине. Сходил в зимовье, принес шмутье. Валенки он сразу отставил в сторонку. Одеяло суконное отрепанное долго вертел, будто приценивался, наконец, кинул на колодину. Узелок с мукой поставил к валенкам. Встряхнул соболиную шкурку и бросил на колодину, ворсистый мех ожил, заискрился, казалось, вот-вот одолеет колодину и уйдет под снег. Анисим сверху положил хрустящую легкую связку беличьих шкурок.

– В походе и пуговица имеет вес, – заметил он. Бутылку с рыбьим жиром на донушке поставил к узелку с мукой. Два топора, большой и маленький, большой сразу прислонил к колодине. Острие Гришиного топора он попробовал на палец, как будто от этого зависел его вес. «Можно было обойтись одним, опять без рук парня оставлю», – подумал Анисим и поставил рядом со своим топором. Взялся за стружок и так и эдак вертел в руках. И к валенкам ставил, и снова на колодину.

– Ах ты, пилу забыли, Григорий, сбегай, принеси пилу… Ружье, ружье захвати… Кружки, котелок не надо… – Когда весь товар был разложен и рассортирован по значимости, Анисим еще отступил на шаг, осмотрел все.

– Ничего не забыли, сын? Тогда начнем с моего кошеля. Держи, – подал он свой пустой горбовик Грише. – Буду складывать.

– Хватит, папань, куда столько… Оставь мне.

Анисим взял из рук Гриши горбовик, встряхнул несколько раз, снова отдал.

– Барана чуть не забыл, – спохватился Анисим и снял с вешала волчью шкуру.

Гриша знал, что за волка дают барана, за волчицу – два и отоваривают мукой и провиантом.

Анисим скатал в рулон и запихал в горбовик волчью шкуру, и сразу наполнился мешок. Анисим сунул рубанок, пощупал мешок, чтобы рубанок не угадал на спину. Выбрал поувесистее ленка, одного хвостом, другого головой в мешок, расклинил их таймешком, уже и хвост наружу высунулся. Анисим посмотрел на колодину, вздохнул: места нет, а рыба остается. И одеяло не бросишь, ночевка спросит. Хоть и через силу, а одеяло втолкал. Завязал горбовик, отставил в сторонку, будто коня отвел навьюченного.

– Ну, Григорий, подставляй свою торбу. Начнем с пушнины.

– Постой, папань, а орехи?

– Я же взял.

– Но не будешь каждый раз распаковываться, они же на дне мешка.

– Правильно, – согласился Анисим и бросил пригоршни орехов Грише в котомку.

– Это что, на один зубок.

– Да бери, мне разве жалко, – кинул еще пригоршню Анисим и запихал шкурки. – На, смотри, с мой ростом, – поставил он Гришин кошель к своему.

– А по весу? – не согласился Гриша.

– Будем теперь торговаться!..

– А как ты хотел?

– Белок в расчет не берешь? А топор, пила, капкан? Забыли капкан.

Анисим сходил к зимовью, принес капкан и не знал, что с ним делать: вертел в руках, пробовал на изгиб дуги, словно хотел их уменьшить.

– Капкан можно и оставить…

– Можно, да невозможно, – подхватил Анисим. – Как деду Витохе в глаза смотреть…

– А на кого деду Витохе в поселке ставить… – слабо возразил Гриша. – На девок разве? – что подвернулось, то и сказал Гриша.

С чужим добром, Григорий, не шутят – как ты, так и к тебе. С клеткой вот беда.

– Сверху приторочить, – Гриша приставил клетку к своему вьюку.

– Мотать будет.

– Я бы так и избушку понес, – вздохнул Гриша.

Были собраны горбовики, у костра оставались валенки, рыбий жир и на колодине ополовиненный рядок рыбы.

– Мы еще не решили, каким путем пойдем, – напомнил Гриша.

– Вроде бы договорились, каким сюда…

Анисим пошевелил костер, и красные искры веером посыпались на опушенные книзу ветки рядом стоящей ели.

– Все-таки знаем, на что рассчитывать… А у тебя какие доводы, Григорий?

– К слову спросил.

– К слову, так к слову сказать, три спички на всю дорогу, и головешку с собой не понесешь, – Анисим задумался.

– Риск – благородное дело.

– Риску тут нет, а природа, сын, легковерности не терпит…

– Мы же цари природы! Учитель по ботанике говорил, – выпалил Гриша.

– Когда же это успели царями стать? Пошли-ка стряпать, – поднялся Анисим, поднял с земли узелок с мукой, рыбий жир.

– Остальное оставим? – спросил Гриша.

– Ружье возьми, белок прикрой… Ничто так не торопит, сын, как вечность.

Анисим месил тесто, а Гриша починял фуфайку и наблюдал за отцом, отмечая разницу между стряпней отца и матери. Мать подсыпает муку на столешницу и катает и мнет тесто обеими руками, как бы и отталкивает и не отпускает от себя, а отец колобком макает в муку и мнет казанками. Да того круто промял колобок, что, когда начал стучать о стол, то колобок как гиря. Тогда колобок разделил на маленькие колобочки, покатал в ладонях, как катают мячик из коровьей шерсти, и приплюснул каждый колобочек, навалившись на него ладонью, да еще расшлепал, получились лепешки с блюдце величиной. Вынул из топки нагретую плиту, которой прикрывали печку, обмел ее пихтовым веничком и посадил на нее четыре лепешки. И плиту с лепешками снова запихал в устоявшийся вольный жар. И уже не отходил от печки.

Вынет лепешку, постучит, понюхает и опять садит в печь. Вкусно пахнет печеным хлебом. Гриша втягивает носом воздух и не может надышаться.

Наконец, Анисим вынимает подрумяненные золотой корочкой лепешки, снимает с плиты и по две в ряд садит на стол, накидывает на них рушник. Котелок с каменки Анисим переставляет в печь, и тот сразу запевает гнусаво.

– Ну вот, дожились до ручки – ни соли, ни мучки, – Анисим убрал со стола из-под муки мешочек. – На дорогу будет, а там Бог даст, – Анисим перекрестил лепешку, разломил напополам, половинку еще переломил и четвертинку положил на Гришину половину стола. – Разговеемся, – Анисим отложил кусочек, пожевал, сладко причмокивая. – Соли в самый раз… Бери, Гриша. Или чай подождешь?

Поужинали. Довольные прожитым днем, легли спать.

Утром Гриша открыл глаза и принялся рассматривать отца. Теперь уже свет не берегли – горела коптилка.

– Ты чего, сын, не признал?

– Приснилось, что ты подстриг бороду. Я еще во сне подумал, чем же ты стриг.

– Н-да, – только и сказал Анисим, а самого кольнуло: «Неужто в пути сблукаем?»

Гриша бегом из зимовья, горсть снега кинул в лицо и в зимовье влетел.

– Тебя кто за пятки хватает? Умываться не будешь?

– Я уже, – показал мокрое лицо Гриша.

– Медведь не умывается да его боятся… – вынул из печи котелок Анисим и поставил на стол.

Гриша сунул нос.

– Глухарятина…

– Зайчатина. Зайца тушил.

– Откудова?!

– Сам припрыгал.

– Ну тогда ладно, – выворотил Гриша кусок. – Папань, а у деда Аверьяна такая же была борода?

«Видать, не весь сон рассказал», – подумал Анисим. Сказанное Гришей не шло из головы.

– Если бы отпустил, может, и достигла дедовской, а окладом вроде бы как под дедовскую, – Анисим взъерошил снизу от подбородка свою каштановую с густой сединой бороду.

– Не мешает? Маманя не признает тебя.

– Ну уж, если не признает и не докажу, вернусь в зимовье.

Анисим собрал остатки снеди в мешочек из-под муки. Наколол помельче поленья, сложил клеткой около нар. Вынул коробок, постоял в раздумье, отделил одну из трех спичек, отломил от коробка кусочек, и, завернув в бересту, подоткнул под матицу на видном месте. Оделись, и, как выходить, Анисим предложил:

– Присядем на скамеечку и – с Богом!

Они вышли из зимовья, плотно прикрыв за собой дверь.

Деревья стояли еще слитно, но уже не пугали своей таинственностью, макушки набирали светлую синь неба, и снег оживал, стряхивая ночную хмарь. Анисим приторочил к своему горбовику капкан и влез в лямки, Гриша подал топор, Анисим ткнул его за опояску и привычно поправил, как поправлял саперную лопатку на поясе.

– Подставляй, паря, горб, – поднял Анисим Гришин кошель.

Гриша, перекладывая клетку из руки в руку, вдел одну руку, вторую. Анисим взял у него клетку и приспособил сверху на мешок.

– Чистый верблюд, – подергал Анисим за клетку.

– А ты, папань, видел верблюда?

– Видел, на картинке…

– А-а, – разочарованно протянул Гриша. Ему казалось, что отец все видел, все знал, а, оказывается, он и верблюда не видел.

– Да хорошо бы нам верблюда навьючить, – вздохнул Гриша.

– Ну куда бы мы с ним. По нашей пустыне он не ходок…

«А говорит, не видел», – усомнился Гриша. Он направился за отцом. Котомка показалась ему не тяжелой, но клетка наползала на голову. Отец шел медленно, мог бы прибавить шаг. Гриша своей лыжей подрезал под пятку отцу, но Анисим шел так же. «Торба тяжела», – подумал Гриша.

Набитая лыжня, по которой ходили на белковку, оборвалась, и Анисим как бы убавился ростом, стал ниже. Шли косогором, утопая в снегу по самое колено, и котомка кособочила на один бок, отнимая устойчивость. Гриша и шапку снял.

– Ну это ты зря, паря, – не оборачиваясь, попрекнул Анисим.

– Ты чо, папань, спиной видишь?

– Вижу, – подтвердил Анисим, выбирая проход между деревьями. Подъем становился все круче, завихрялся, лыжи срывались, и Анисим по пояс, а то и по грудь пурхался в снегу, пока снова не становился на лыжи. Гриша веткой стряхивал с отца снег, Анисим, отдышавшись, снова мял снег, по воробьиному шагу продвигаясь вперед. И наконец, перед Анисимом встал стеной почти отвесный подъем.

Придерживаясь за дерево, Анисим остановился, задрав голову. Гриша из последних сил подтянулся к отцу.

– Как только снег тут держится? Меня чуть не уволокло, – привалился Гриша к стволу.

– Узнаешь эту «лестницу»? По ней мы тут спускались…

– Помню, – повертел, как кулик в гнезде, головой Гриша. – Если бы ни корни, не удержаться…

Анисим слушал, но не слышал Гриши. «Вот тебе и сон в руку. Придется кружить. Вспомнишь деда Витоху…» Анисим потоптался на месте, осадил снег. Снял горбовик, лыжи воткнул в снег, чтобы не убежали. Вынул топор.

– Ты, что, папань, лестницу робить?..

– В пору хоть и взаправду грохотать лестницу.

Анисим попытался пробиться без лыж, отаптывая и пробираясь. Как только подрезал снег, он оползал, запечатывая чуть ли не с головой. Анисим и десяти метров не продвинулся, вернулся.

– Таким ходом белки в клетке ощенятся, а нам все равно не одолеть подъема. Впереди еще два перевала… Не случайно дед Витоха говорил: до речки три дня ходу с хвостиком. Знать бы, где этот хвостик.

– Давай обойдем, – Гриша уже продрог стоять.

– С какой стороны обходить гору, вот вопрос.

– В какой дом, туда и двигать, – едва удерживаясь на круче горы, предложил Гриша.

– Если бы так.

Справа над головой карнизом висел вихрастый гребень горы, слева из-под ног срезался падающий склон.

– Дом наш, Григорий, там, – хлестнул Анисим палкой поперек склона. – Вспомни, как мы сюда шли. Как мы спускались тут. Теперь уклониться придется. Снег на такой круче – преграда неодолимая. В обход пойдем.

Анисим навьючил горбовик, придерживаясь за ствол дерева, встал на лыжи и пошел косогором от дерева к дереву, и как он ни старался набрать высоту, не получалось. Лыжи непроизвольно шли под уклон. Незаметно отец и сын втягивались в распадок. Вел туда гребень горы.

– Вот те на, Григорий, – вглядываясь в оконечность перевала, с отчаянной тоской сказал Анисим. – Откуда пошли, выходит, туда и пришли… Что молчишь? – Анисим оглянулся, Григория за спиной не было. Присмотрелся, пурхается в снегу между деревьями – срезался с лыж. Анисим подождал.

– Уклоняемся от намеченного. Куда правишь? – голос сына выбрировал.

– Не глухой, – отмахнулся Анисим. – На ироплане тут только летать… Давай клетку.

– Я сам, – отряхнулся Гриша.

– Ну как хошь.

И опять они мяли снег. Гриша смотрел, как отец, скособочившись, мелким ступом забирал в гору, и сам тянулся за ним по узорчатой лесенке, набирая подъем, стараясь попасть в лыжню отца. Но идти мешала клетка. Она то сваливалась на бок, то цеплялась за ветки, сковывала ход. А где Гриша пригибался, клетка наезжала на голову, белки очумело метались – мотали клетку. Гриша отвязал клетку и понес ее в руках, пальцы от холода скрючились. В пору хоть возьми да выпусти. Но жалко, обещал сестренкам. Гриша снова закинул клетку на спину. Белки клетку принялись грызть. «Может, своих почувствовали. Вон как белки шныряют по деревьям, осыпая снег. Назло, что ли?»

Гриша увидел на сухостоине птицу и сразу признал глухаря. Откуда и силы взялись, настиг отца.

– Папань!

– Вижу, – не останавливаясь, перехватным голосом отозвался Анисим. – Глухарь сидит.

– Дай ружье.

Анисим остановился.

– Есть когда нам возиться. Посмотреть, так закопченный чайник отсвечивает. Изловить разве да в клетку к белкам посадить для равновесия.

– Только что! – засмеялся и Гриша.

– А чо с ем делать? Ты не знаешь и я не знаю. – И опять буровит лыжами снег.

– Не снимается, сидит. Может, он не живой? Нет. Башкой крутит, – не мог оторвать глаз Гриша от глухаря.

– Заряд губить, пошли, – с дороги крикнул Анисим.

Подъем выполаживался, лес редел. И как только они перевалили через седловину, перед ними встала другая гора. Навстречу веером опускались три распадка.

– Красотища-а… Нечего сказать, – протянул Анисим. Он ожидал совсем другое. В крайнем случае, не плоскогорье, так перевал. А тут глубокие распадки резали гору. Выпирали ребрами каменные водоразделы и казались неприступными.

– Теперь гадай, каким из трех выскребаться отсюда… А ты, Григорий, чего примолк?

– Так, смотрю, – пошвыркал носом Гриша. – По мне, папань, вот этим, – показал Гриша на курившийся изморозью распадок.

– А чем объяснишь?

– Ничем. Он ближе к нам.

– И я склоняюсь к нему, – поискал глазами Анисим. – Он вроде и поположе. Давай-ка, Григорий, так: шаг в шаг, держись за мою палку.

– А если ты сорвешься?

– Как тот маляр, когда падал с крыши, за кисть держался…

Прежде чем поставить ногу, Анисим «нарезал» полку – ступеньку. Одна нога выше, другая – ниже, утрамбовал снег, переступил, следующую ступеньку «резал»… И так шаг за шагом, мелким ступом поднялись на хребет горы.

– А где же «Три брата»? – Анисим и не сомневался, что увидит скалу. – Выходит, с другой стороны зашли? Никак не пойму, Григорий, где мы…

Гриша, привалившись на обдутый ветром камень, казался безучастным ко всему.

– Ты чего, Гриш?

– Белки исти захотели. Солнце-то где?..

– Я ему про Фому, а он мне про Ерему… – Анисим достал из-за пазухи лепешку, отломил от нее, подал Грише.

– А себе?

– Без примочки не идет, – спрятал Анисим лепешку. – Пробежимся да дрова на ночевку готовить. Может, Григорий, вожаком пойдешь? – уступил Анисим дорогу. – Держи во-он на тот зубец, – показал Анисим палкой на горизонт.

Гриша с места взял и пошел с пробежкой. Здесь снег был спрессован, заласкан ветром, и идти по нему было легко.

Редколесье сменилось завалом, встали на пути выворотки, каменные надолбы.

– Не-е, Григорий, – пересаживая через колодину сына, посетовал Анисим. – Обходить надо завал… Ах ты, маленько коротковаты ноги…

– Ты чего, папань, я сам…

– Сам и есть, – подхватил Анисим Гришу и пересадил через камень. – Для ускорения хода маленько подсоблю, – с отдышкой как бы уговаривал Анисим. – Клетка мешает – будь она неладная, а то бы сам… как есть сам…

Анисиму не удавалось найти приметы перехода через перевал, пришлось пойти тише.

– Григорий, ты не приметил, какой дорогой мы шли?

Гриша отрицательно помотал головой.

– Не мудрено не увидеть, когда все снегом завалило. И не скажешь сразу, куда подевались «Три брата». Не подскажешь, Гриша?

Анисим теперь шел впереди, обходя завал.

– Кажется, здесь и займем позицию на ночь, – потоптался он на взбугренной от снега валежине. И сушняк подходящий. – Анисим лыжей, как лопатой, разгреб снег, оголил колодину. – Ну чем не постой? – Анисим помог снять Грише горбовик. – И самовар приставим, и белок накормим. Но с белками потом. А сейчас, Гриша, давай пилу.

Гриша отвязал от отцовского мешка пилу, пока нес, Анисим уже подрубил сухостоину.

– Ты чего, папань, так низко? Придется гнуть спину.

– По всем правилам, сын, пол-аршина пенек…

– А кто тут видит?

– Для души, Григорий. Срам-то льнет не только к глазу…

Свалили, раскрежевали сушину на посильные чурки и уже в потемках сносили их к валежине. Еще минутку назад было светло, а уже на ощупь ищи растопку.

Сколько помнит Анисим, в тайге – всегда так, особенно зимой не бывает вечера. Еще солнце закатное светится, а уже сиреневый сумрак прилип к земле – топор не сразу увидишь.

– К слову, сын, кому разводить костер? Сам или мне доверишь? Хотя у тебя и пальцы посноровистее, посообразительнее…

Анисим скинул измочаленные, латаные-перелатаные рукавицы, подержал руки под мышками, погрел, тогда вынул из нагрудного кармана коробок со спичками. Гриша тем временем раздобыл трухлявый пень, надергал с березы ветренки, собрал с веток сухой кабарожий мох, отмершие веточки сложил шалашиком, как он делал не однажды. И коробок из рук отца взял лишь после того, как дыханием согрел пальцы, размял мох. Взяв коробок, Гриша припал на колени перед шалашиком из растопки. Анисим замер на месте, сотворяя молитву. Ему показалось, слишком долго Гриша не справляется с костром. Может, головка спички обкрошилась или шипнула из непослушных рук и завяла.

Анисим опустился рядом с Гришей на колени, не чувствуя обжигающего холода. И вдруг едкая, ни с чем не сравнимая струйка дыма защемила в носу. Анисим жадно втягивал ее носом.

Гриша привстал, потряс коробком, и коробок отозвался одинокой спичкой. Анисим взял коробок из его рук, как самую дорогую и ломкую вещь.

Костер набирал силу, Анисим набил котелок снегом, пристроил его на огонь.

Гриша занялся своим хозяйством, кормил белок, сделал из лапника садок и поставил в него клетку, прикрыл ветками сверху. Анисим готовил ужин. Он сколол с чурки корину и, как на подносе, разложил с одного краю куски отварного глухаря, с другого – взявшегося студнем ленка. Лепешку разломил и положил посередине.

– Стол готов! – позвал он Гришу.

– Папань, белки не едят – отказались. Снег хватают…

– Им бы лыжи, нагуляли бы аппетит… Давай иди, Григорий.

Гриша пришел, подсел к столу и сразу руки греть о кружку.

– Ты чего такой?

– Какой?

– Вроде потерял вчерашний день.

– Была же екала «Три брата»… Вот тут стояла, – неопределенно кивнул Гриша.

– Была и есть, – утвердил Анисим. – С рассветом объявится.

– Они что, живые?

– Вся природа живая, – выплеснул Анисим оденки из кружки и еще налил. – Вот дым мне не нравится. Стелется к земле.

– Ну и пусть себе, все равно в небо уйдет…

– По приметам, так снегу быть. А к чему он нам?

– Ни к чему, – вскинул голову Гриша.

– Ни к чему, – утвердил Анисим. – Это летом охотника каждый кустик пустит переночевать, а зимой кресало держи сухим…

Анисим выпил кружку и опять налил.

– И куда в меня столько вливается… Выкачало потом, вот и жадничаю.

Гриша, как молодой волчонок, рвал глухаря. Съел с розовой прослойкой и кусок ленка. А когда Анисим подал на крышке от котелка каленых орешков, с большим удовольствием загреб горсть.

– Григорий, стельки не собираешься сушить? – напомнил Анисим. – Ноги-то как?

– Нормально. – Гриша покончил с орехами, стянул бродень, вынул травяную стельку. Помял в руке.

– Отсырела, нет?

– Волглая. Но не так чтобы.

– Посуши, посуши. Раскинь на чурбан.

Гриша перевесил через чурку стельку, а голую ступню вытянул к огню, шевеля пальцами. Стелька слегка дымила. Пахнуло слежалым сеном.

– Мотри, Григорий, не вспыхнула бы.

Анисим встал с колодины, наворотил на костер толстые чурки, поплотнее сбил их обухом топора и сел разуваться.

Костер унялся, затаился. И сразу прихлынула тьма и стало холодить Грише пятку. Анисим разулся, не торопясь, раскинул на приготовленные чурки портянки, и, когда костер снова разгорелся, вынул стельки из бродней, и, перебирая в руках, подсушивал.

– Если спроворить еще костер с другого боку валежины? Что ты на это скажешь, Григорий?

– Дров не занимать, вон сколько наполосовали, – посмотрел на кучу чурок Гриша.

– Белок я твоих перенесу вот под эту елку. Костер им без надобности.

– Перенеси. Надо было сразу нам сообразить, – взялся Гриша за бродень.

– Сиди, Григорий, не мочи ноги.

Анисим обулся, повозился с лыжей за колодиной, разгреб снег, пришел, взял две головешки и ими, как пригоршней, захватил угли и понес, головешки во все стороны брызгали красными искрами. Скоро и со спины стало пригревать.

– Папань, я тоже думаю – снег будет.

– Кости подсказывают, что ли?

– Кедровки… Помнишь, сюда шли – как они надрывались. Теперь не слыхать.

– Серьезная примета, – согласился Анисим.

– Интересно, папань, наши чувствуют, что мы возвращаемся? Знаешь, папань, давай договоримся, сразу не показывать белок.

– Только не пойму, к чему это. Чего таиться-то?

– А так. Поманежим.

– Давай, если вытерпишь.

– А вот дед Витоха прибежит, наверное, и скажет: «Ты пошто такой-то разудалый, Анисим Шмолянинов… Пошто лыж-то не несешь?..» – скопировал Гриша деда Витоху.

Анисим захохотал.

– Ну, вылитый дед Витоха, и голос его…

Анисима точила досада. По наметке завтра они должны быть дома, ну, в худшем случае, еще ночь под небом перекоротать, а уж напослезавтра, кровь из носа, а дома надо. Однако выходит, что можно и на пороге очага околеть… Как оно поворачивает. Да и осталась одна спичка. Как получилось, что он так прошляпил.

Он хорошо помнил, как вчера утром достал из-под матицы мешочек, вынул из него заветный коробок со спичками, собираясь отложить из него в свой походный коробок, а походный положил на стол. Он бы вспомнил о спичках, если бы собирались на капкан с дневкой, а то ведь и котелок не брали. И задумка была туда и обратно по-быстрому. Анисим хорошо помнил, как он из полного коробка поджег в печке растопку, а коробок пихнул с краю на каменку. И закрутился: сходил на речку по воду, вскипятил котелок. И перекусывали наскоро, и под руку на столе не попал дежурный коробок с четырьмя спичками. И уж хватился когда… Когда вернулись к зимовью. А ведь могло быть гораздо хуже. Упади горящий коробок на пол…

– Господь милостивый, – перекрестился Анисим и посмотрел на Гришу. – Да ты, сын, никак клюешь? Приваливайся на мешок, – поставил Анисим свой горбовик на колодину под бок Грише.

– Да не сплю я, думаю… Папань, будущим летом свои затески наметим на Шанталык. С собакой пойдем, да, папань?! Если и снег выбухает, ну и что здесь такого, можно и понести собаку, если щенок, верно, папань? И лыжи запасные сработаем, и нарту…

Анисим поднялся с валежины, поправил откатившуюся чурку с огня, накатил новую и подсел к Грише:

– Что-то я, сын, не упомню, чтобы охотники на руках носили своих собак. Если, конечно, собака на своих ногах. Нет, постой, – перебил себя Анисим, – дед Аверьян приносил за пазухой с заимки…

– Ну вот, видишь, – обрадовался Гриша авторитетной поддержке деда Аверьяна, – и я понесу…

Гриша закрыл глаза.

Анисим вспомнил себя на передовой: пушки грохочут, можно сказать, под ухом, а он спит как убитый, и все нипочем. А чем испытывается дух? Да опять человеческой порядочностью. Ослаб духом, кинул весла, пустил на авось и угодил волку в пасть.

Только подумал о волке, как из распадка донесся тоскующий голос волка. «Легок на помине». И кажется, мотив знаком. Анисим вспомнил, когда сегодня выходили из зимовья, волчий след тянулся с реки. Анисим еще хотел поглядеть, да жаль было терять время.

Ветер колыхнул пламя костра, зыбко колыхнулись и тени. И по снегу красным всполоснуло бровку снега. Глянцево засверкал подтаявший снег. Вместе с ветерком прихлынул и тоскующий голос волка. И казалось, что теперь зверь совсем рядом, за темной кромкой от костра. Анисим привстал, переложил поближе ружье и наладился слушать… И не помнил, как сморил его сон.

Проснулся от тревоги. Костер горит. Гриша спокойно посапывает, привалившись на горбовик. За спиной тоже потрескивают дрова. И снег мелкий, редкий, крупенистый сечет дробно чурки. Анисим послушал шум леса. Щемящая беспричинная тревога нарастала.

Анисим осторожно поднялся, чтобы не потревожить Гришу, без всякой надобности поправил костры и никак не мог определить время. Если судить по костру, то, выходит, и задремал всего ничего. Мелкая внутренняя дрожь медленно уходила через руки. Сейчас Анисим походил на большую хищную птицу с растопыренными сильными пальцами над костром. Словно намеревался схватить точившую сине-розовым пламенем чурку.

«Старею, – подумал Анисим, – кровь плохо греет. А ведь как бывало, шинелькой примерзнешь в окопе и спишь за милую душу, а на охоте или на рыбалке костер истлеет, тебя снегом припорошит, только нос живой, а ты и не думал пробуждаться. А вскочил, отряхнулся, прискакнул раз, другой – и опять воспарил… Вон Григорий пускает пузыри», – жгучей нежностью к сыну зашлось сердце. Потрогал ноги у Гриши, теплые, главная забота – не отскочил бы уголек, а то и так фуфайчонки еле на плечах держатся.

Снежная крупа то сыпнет, прокинет солью и перестанет, замрет ненадолго, опять сыпнет – и застит своей непроглядностью и без того смурное небо. Только бы не разошелся снег, постояло бы…

Голос волка настойчиво повторился. Анисим открыл глаза. Ветерок колебал воздух, и уже не один голос подступал. При лунном зыбком свете Анисим увидел, как шел скрадом волк. «А это волчица, – догадался Анисим, – крупная, чувствует запах своего вожака». Она стояла поодаль с поднятой мордой и нюхала воздух. Анисим до боли в пальцах сжал ружье. «К костру не подойдут. Успею выстрелить и перезарядить»… Анисим увидел еще два серых движущихся комка, кажется, на их лыжне стоят. Но от волчицы он не мог отвести глаз. Что-то вдруг заставило волчицу резким прыжком броситься за деревья. Кто мог ее напугать? Анисим приподнялся и недалеко за валежиной глаза в глаза встретился с волком, готовым к стремительному прыжку. Анисим взял волка на прицел. И спустил курок. Перезаряжая ружье, пнул на присмиревшем костре чурку. Сноп искр взметнулся в воздух. И за ними Анисим не видел ничего. Край тучи подрезал бледно-яркий свет луны, тени косо сбежали, и прихлынула со всех сторон вязкая темнота.

– Ты в кого, папань? – запоздало спросил Гриша. Он открыл глаза, посмотрел на отца и тут же снова закрыл, опустив голову на грудь.

Свирепый тоскующий голос послышался теперь уже в отдалении от уступа горы. Луна вывернулась из-за тучи и заполоскала, отбеливая иссиня-бледный снег. Анисим всмотрелся в то место, куда он стрелял. Волк лежал, уткнувшись мордой в снег. Анисим сдвинул на одно ухо шапку, послушал пугающую тишину, подживил костры. Он воткнул топор, встал на лыжи и за хвост приволок волка к костру.

Анисим легко справился с ним, теплым, податливым. Обезжирил шкуру, раскинул на колодину, но тут снова кинуло снежком, и, чтобы не намокала шкура, Анисим убрал ее в мешок, потом только осознал свой выстрел: шкура еще добавит веса к его неподъемной ноше.

Потрескивание костра, неясный тихий шум леса, успокаивая, навевал чуткую сонливость. Тупо и назойливо ныли надерганные за день суставы. Анисим сквозь дрему слышал приближающийся шум дождя, всплеск весел, и вдруг из снежного сумета показался струг, рассекая пенистый снег, подрастал, приближаясь… Анисим до боли в глазах всматривался, кто же это может быть в такую пору? Струг разгребает носом снег и буровит снежную волну. Вот и вышел на прямую и держит курс прямо на костер, где стоит Анисим. На корме маячит знакомая фигура, а не разобрать кто.

Анисим привстал на цыпочки, за стругом хвост тянулся и шевелился. И сам струг припал хищно в снег… И не струг это вовсе… Анисим пытался осенить себя крестным знамением, но не в состоянии поднять руки. Отяжелела, будто гирю стопудовую подвесили. Кто кого одолеет, кто вперед… Анисим успел перекреститься, прежде чем струг коснулся его. И струг, оскалив зубы, стал проваливаться сквозь снег. А потом прохохотал человеческим голосом.

Анисим содрогнулся от хохота, как от раската грома, и проснулся. Ему показалось, кто-то завозился во тьме. Костер увял. Зябко тянуло спину. Анисим поднялся, посмотрел на Гришу, кинул в костер сухих сучьев, сучья потрещали маслом, как на раскаленной сковородке, вспыхнули, откинув темноту за стволы деревьев. Анисим постоял, все еще переживая и разгадывая сон. Гриша спал, отсвет костра плясал на его лице, а он безмятежно и радостно улыбался. Анисим накатил на один костер чурку, на другой и все никак не мог отделаться от предчувствия, что они не одни тут. Кто-то еще есть, невидимый и непрошеный. Ни звезд, ни луны, но по тому, как ложился отсвет на снег от костра, Анисим определил, что скоро рассвет. Да и по дровам было видно, сколько их ушло, дотлевала ночь. Анисим еще постоял над Гришей, не решаясь его будить. Навесил на таганок котелок на чай. Котелок нагрелся и тоненько запел, Анисим заглянул в него, добавил кусок пухлого чистого снега, и котелок заскворчал.

– На чужое урчит, – поднявшись с валежины, сказал Гриша. – С добрым утром, папань…

– Неплохое утро и тебя с тем же, с добрым, – ответил Анисим, отлил из котелка в кружку на умывание, заправил котелок травкой.

– Папань, ты кого промышлял? – осматривая колодину, спросил Гриша. – Похоже, волка… Чего ж не разбудил?

– Не хотел сон тебе ломать.

Гриша нагреб из мешка в карман орехов и пошел по опорошенному следу под ель кормить белок, раздвинул ветки, но белки и не шелохнулись. Гриша подумал – выпустил отец, но поднял клетку на свет костра, увидел: зверьки, сунув головы в мох, укрылись пушистыми хвостами, как одеялами, и не подавали признаков жизни. «Окоченели?» – Гриша просунул руку в дверку и подергал одну за хвост, она погребла лапками, зарываясь в мох.

– Спите, спите… – Гриша поставил на место клетку. Вернулся к костру.

– Умываться будешь? – спросил Анисим.

Гриша втянул в плечи голову.

– Разве один глаз…

Анисим сливал из котелка Грише на руки теплую воду. Гриша опускал из ладоней воду, прикладывал к глазам мокрые пальцы.

– Ну и ладно… а то сороки унесут. – Анисим подал рушник, Гриша промокнул глаза и полил отцу… Они сели завтракать, Анисим прихлебнул из своей кружки.

– Не-е, сын, это не напиток – остыл.

Он слил из кружки в котелок, подержал над огнем, вода забурхатила. Анисим шумно потянул носом.

– Другой скус. Ты, Григорий, нажимай на рыбу, опрастывай мешок…

– Я и так жую…

– А лепешку? Чего лепешку не ешь?

– Дорогой схрумкаю, – засунул за пазуху Гриша кусочек лепешки.

Пока Анисим готовился к выходу, Гриша принес клетку. Стали навьючивать горбовики.

– Может, выпустить, а, Григорий? – взял в руки клетку Анисим.

– Понесу, – подставил Гриша спину.

Анисим приторочил Грише на горбовик клетку, закатил самую комлистую чурку на костер:

– Пусть шает. Ориентиром дымок будет, – Анисим посмотрел на дрова с сожалением и влез в свой горбовик.

– Ну дак, на какой маяк держим путь?

– На скалу надо выходить. Должна быть скала. Оттуда затески…

– Так-то оно так, ни скалы, ни знакомой дороги что-то не вижу. Вот в чем дело.

– А ты бы как хотел? – в свою очередь спросил Гриша.

– По мне так еще пробежать надо вдоль хребта… Тут ведь как куда захотел, не сразу поспел… Вон какой чапытник – огибать придется…

Высыпка сосновой поросли с частоколом осинника стояла на пути. Анисим взял в обход, а у Гриши опять защемило в груди: «Отдаляемся». Пока огибали чащобу, петляли между деревьев, день набрал силу, и быстро стало теплеть. Начался ветер, запуржило и все смешалось – и лес, и земля, и небо – в мутный поток.

– Знать бы, дак отсиделись бы у костра, – стараясь перекричать шум леса, обернулся Анисим к Грише.

Гриша боялся потерять отца из вида и старался не отстать, но скоро выбился из сил.

– Давай посидим где-нибудь, – попросил Гриша.

Анисим втянулся поглубже в густой ельник и встал под деревом, высматривая, на что бы сесть. Но и тут в тревожном сумраке кружили неспокойные снежинки. Анисим намеревался снять горбовик, но сразу понял, что без движения долго не простоять. Он просто оперся горбовиком о ствол дерева. Мороз начал грызть колени.

– Ну и долго так выстоим? – спросил он.

Гришу тоже пробирал озноб, он шел от ног, ныли пальцы и у рук.

– Лучше уж топать, – переминаясь с ноги на ногу, сказал Гриша.

– Н-да, сколько не подпирай дерево, оно и без нас не упадет, – согласился Анисим.

Анисим мял снег, то и дело меняя направления, но не был уверен, правильно ли он держит путь. Он уходил от крутых спусков и крутых подъемов, боясь угодить в ненужный распадок. Интуитивно он чувствовал, что они забирают в сторону.

– Папань, – окликнул его Гриша, – не туды идем. Гора должна бы кончиться…

– Я тоже, сын, в сумлении, а что делать, ни зги не видно. В пору хоть поворачивай своим следом, пока окончательно не замело, да возвращайся к костру, а то ночь застанет…

Грише возвращаться не хотелось, месили целый день снег.

– По мне так и тут можно застолбить место, – с усталой просительностью сказал Гриша.

– Видно, так и придется, – согласился Анисим, присматривая подходящее место.

Время клонило к ночи, и Анисим торопился и никак не мог определиться. То подходящей сушины не было, то рядом с ней валежины. И тревога не покидала его. Ведь осталась одна-единственная спичка. Поневоле задумаешься. Анисим приостановился.

– Не слышишь? То ли дятел кует, то ли топор…

– Нет. Не слышу, – повертел головой Гриша, – а чо, папань?

– Да, так, – пошел быстрее Анисим. Он понял – в голове у него стучит.

Гриша увидел, как отец вдруг припал к земле, чуть ли не носом в снег, то ли искал, то ли вынюхивал.

– След, Григорий. Кажется, след. Чувствую под ногой. Да вот он, под деревом отчетливо видно.

Гриша подошел и тоже увидел опухшие свежим снегом две строчки под ветками.

– В какую сторону идти, тоже надо понять.

– Постой, Гриша, маленько тут. – Анисим скорым шагом прошел в одну сторону по следу, вернулся, метнулся в другую и уже из-за леса позвал Гришу.

Гриша подбежал к отцу.

– Мечется след, – определил Анисим, – похоже, или промышляет, или заблудился, из двух одно. Если промысловик, то опять собачьего следа не значится и, кажется, две пары лыж… Что ты на это скажешь, Григорий?

Гриша смотрел в мутное стесненное пространство леса, видел, как неумолимо заметает снегом след. И сам он стал похож на снежный колобок.

– Пошли, папань, чего так-то…

– Побежим. Если судить по направлению, нам туды, на заход солнца, – поправил лыжи Анисим.

Надежда всегда вселяет радость и прибавляет силы немалые. Если бы не мешала, не цеплялась клетка, не выматывала так, Гриша бы не срезался с ноги, не отставал бы от отца.

– Папань, ты слышишь, дымком наносит…

Анисим, словно лайка, вскинув нос, старательно нюхал воздух и торопливо мял снег, не теряя лыжню, и, казалось, не слышал Гришу.

Потом и Анисим радостно откликнулся.

– Слышу, Григорий, наносит.

Теперь уже Анисим не смотрел по сторонам, не искал сушняк, а прицельно держал едва заметный след лыжни.

След привел к колодине, огонь выедал изнутри остатки комлистой чурки. Анисим опустился на валежину, утыканную волчьими лапами. Он следы не хотел замечать.

– Папань, это наш костер, – растерянно сказал Гриша. Он стащил с себя горбовик, отставил в сторонку клетку и склонился над едва тлеющими головешками раздувать огонь.

– Все, что ни делается, сын, к лучшему, – доставая пилу и чему-то удивляясь, сказал Анисим. – Живы будем – не помрем…

Костер уже вовсю плескался на ветру, метался из стороны в сторону, то кидался лизнуть в нос, то стелился к земле, не доставая теплом. Холодило со спины.

– Давай-ка, Григорий, соорудим завесу, – взялся за топор Анисим.

Нарубили вдвоем веток, елок, обставили костер, сделали навес над колодиной и пошли готовить на ночевку дрова.

Валить лес в такую погоду дело непростое да рискованное, оттого Анисим так долго, как показалось Грише, топтался вокруг сушины, выбирая направление, куда валить. Он ее подрубил основательно, никак не решаясь пилить.

– Слушай, Гриша, иди-ка посиди у костра, а то, не ровен час, соскочит с пня.

– Давай запилим и пойду.

Только сделали запил, как тут же пилу зажало. Анисим свой топор поставил в рез, а Гриша своим топором – обушком по обушку, и тогда словно из малопульки, рикошетом отражаясь, застреляло звонкое эхо. И дерево живое застонало, защелкало, будто ломая суставы, пугая своей неожиданностью.

– Беги-ка, Гриша, – попросил Анисим.

Гриша отбежал к костру, еще сколько-то раздавался топор Анисима, заскрежетав, хряснуло о землю дерево… Гриша подбежал к отцу.

– Живой, папань?!

– Живы будем – не помрем…

Обрубили сучья, пурхаясь в снегу, собрали. Раскряжевывали хлыст на чурки, сносили к костру. Подживили огонь. Анисим распахнул истрепанную фуфайку навстречу огню.

– Возвернемся, продадим эту, – подергал он за полы, – и купим себе подержанную.

– Магазинную, да, папань?

– А еще какую, стеганую на вате? А тебе, Григорий, пошьем волчью доху. И на вечерку, а? Перед Натальей?..

– Когда еще это будет? – с потаенной радостью заотнекивался Гриша. – Может, ухи сотворим? – достал Гриша из мешка ленка, котелок.

Анисим порубил на куски рыбину. Вынул последнюю лепешку, нанизал на прутик и воткнул с краю костра греть. И стал следить, когда закипит котелок.

– Ты не помнишь, сын, куда я иголку дел?

– Вот она, – Гриша отвернул козырек ушанки, вынул с короткой ниткой иголку, подал отцу.

– Вначале похлебаем, потом за шитье, – отложил Анисим рукавицу.

Гриша прижал к краю котелка кус рыбы, ложкой отломил кусочек, попробовал, посмотрел, куда поставить котелок.

– Ставь тут, – Анисим откатил чурку, на которой сидел, дал место котелку.

– Мне в кружку ухи, папань.

Анисим прихватил рукавицей котелок, разлил по кружкам уху. Рыбу выложил на корину.

– Хорошо, что вернулись, а то куда бы стали рыбу ложить. Чего только с человеком не бывает, – удивился Анисим. – Возьми, к примеру, сегодня, никак не думал – вокруг да около петляли. Кружит нас хозяин тайги… Чем мы ему досадили?..

– А я уверен был, папань, – запивая ухой рыбу и сладко причмокивая, говорил Гриша, – что мы выйдем куда надо, а когда ты потянул в обход сосняка, чувствую, что не туда, не туда и все – ноги отказывались…

– Бывает такое, – согласился Анисим. – Чувствуешь, маешься, а что к чему, не сразу поймешь.

– Кто знает, сколько так нудить снег будет…

– Сколько нисколько, а пережидать придется, – повздыхал Анисим. – В непогодь и хожеными местами не рискуют. – Отставил кружку и взялся за рукавицу.

Гриша смотрел, как шьет отец, и не выдержал:

– Руку-то куда будешь совать – стянешь…

– А где их, этих заплаток, наберешь, – осмотрел себя Анисим. Ни одного кармана не осталось. – Разве портянки распочать, так опять лапы обморозишь.

– Рушник пустить, – подсказал Гриша.

– А мать что нам на это скажет?

– Помнишь, папаня, Федотова Тольку?

– Как не помнить, и отца его помню.

– Где он сейчас? Живой ли?

– Куда ему деваться? Такой не пропадет. А ты чего о нем вдруг?

Гриша задумался, говорить или нет.

– Он, кажись, постарше тебя… – как бы поторопил Анисим к разговору Гришу.

– Мы один раз у его отца из кисета табаку отполовинили. Так отец пытал нас. Не признались.

– И ты курил?

Гриша согласно покивал.

– Ну и как?

– Что – как? – переспросил Гриша.

– Вкусно? Сладше конфет?

– Сам пробовал?

– Нет. У нас в семье никто эту пакость не сосал.

– Язык вертит. Потом тошнило…

– Ну и чего в ем находят? – Анисим развязал мешок, вынул волчью шкуру, подержал у костра, встряхнул и накинул Грише на спину.

– Как я вчера не додумался завернуться в шкуру, и сырость не проймет. – Анисим и вторую достал. – Коленки прикроем, – подсел к Грише. Снег искорками садился на блестящий серый ворс, таял, собирался в капельки и проваливался в подшерсток.

– Наберет воды, как понесешь?..

– А я тут при чем? Лыжи повезут. По мне хоть еще столько…

– А если нагрянут, – не отступал Гриша.

Анисим повернул к Грише бородатое лицо.

– Пусть подходят. Сегодня не придут в такую погоду. Зверь тоже грамотный. А придут, посмотрят и не разберут, кто сидит на колодине. – Анисиму не хотелось на сон грядущий заводить разговор о волках. Беспокоили, видать, волки парня.

– Ты о чем, папань, задумался?

– Да вот соображаю, сколько надо шкур тебе на доху, если шить навырост.

– Чем мне, так лучше мамане шубу.

– Мамане соболей добудем. В волчьих не встречал женщин.

– А в Соболевых?

– В беличьих видел. Ну, паря, серебрится вся.

– На купчихе?

– А кто ее знает. Кто она. Идет… Поглядел, фу ты ну ты. И не сказать бы, что из себя видная. А как красит. На нашу мать надеть… – Анисим представил в беличьей шубе свою Евдокию. – Надо добывать зверька.

– Добудем, – с уверенностью поддержал Гриша. – Сашка подрастет, собака будет. Почин уже есть. Никуда от нас шуба не денется, – мечтательно закрыл глаза Гриша.

– Ну вот и ладно. Утро вечера мудренее. Спи.

– Выспимся. Какие наши годы, – сморенно проговорил Гриша.

Анисим с надеждой и мольбой посмотрел на небо. Ветер стих. Но снег еще шел, мутным пологом вис над костром.

Анисим приподнял у шапки ухо, спрятал руки, прижался поплотнее к Грише и скоро перестал слышать, как потрескивают дрова. Проваливаясь в сон, снова встрепенулся. Открыл глаза – никого. «Что это я пряду ушами», – укорил себя Анисим. На всякий случай поставил к ноге топор.

Лиственничные чурки горели не бойко, но тепло давали ровно, без всплеска. И казалось, такому костру никакой снег не помеха. Дрова на костре убывали медленно, извергая крепкий едучий дым. Вернее сказать, даже не дым, а свечение. Он не вился в небо ни столбом, ни снопом, а растворялся в ночи, не оголяя и не освещая деревья. Только от близстоящей лесины наносил пригретым деревом.

Анисим забылся, но тут же вскочил как ужаленный, вернее сказать, укушенный. Он и зубы почувствовал, так ему просадило ногу. Анисим схватил топор, но вокруг никого. Из-за голенища шел дым, пекло ногу. Анисим скинул бродень и принялся тушить гачу снегом. Ожог был пустячным, и Анисим посмеялся. Хорошо, что Гриша не проснулся.

Анисим положил в костры дров. Встряхнув с лапника снег, погрел ветки и сел на них, прикрыл бок Грише и почувствовал, как поджимает мороз, ухают деревья. Оно и к лучшему, может, вызвездит… а с другой стороны, как бы Анисим ни отвлекался, о чем бы ни думал, коробка с одной спичкой не давала покоя. И как только стало отсвечивать синевой небо, Анисим залатал прожженную гачу. Проснулся и Гриша.

– Ты чего, папань, как кулик на болоте, стоишь на одной ноге?

– Правда что, – согласился Анисим. – Иди погрейся.

Гриша спустился с колодины и подсел к костру, навесив над огнем ладони.

Снег еще шел, но ослабел до того, что, казалось, не доставал земли, а кружился вокруг костра.

– Насовсем вставать или как? – спросил Гриша.

– Хочешь, поспи, – разрешил Анисим. – Не знаю, что делать, ждать, когда совсем прояснит или трогаться в дорогу. – Застанет ночь в пути – прогадаем. И дневать при сносной погоде – прогадаем… Что на это скажешь, Григорий?

– Скажу, папань. – Гриша еще посидел какое-то время, потом встал решительно от костра. – С рассветом надо идти. Заправим костер и пойдем. Заблукаем, оставим время, вернемся.

– Будь по-твоему, – взялся за котелок Анисим. Зачерпнул снега, но навешивать не торопился. – А такое ты не исключаешь? – теперь Анисим впился глазами в Гришу. – Скажем, найдем дорогу и побежим по затескам, а светлого время не хватит, и спичка подведет. Вернемся по следу – и тут истлели угли… до основания…

– Задачка, папаня, – задумался Гриша. – А если помолимся, попросим Боженьку…

– Помолимся. Господь милостив…

Завтракали, то и дело поглядывая на небо. И собирались, не проронив слова. Пока Анисим паковал котомки, Гриша принес клетку.

Анисим долго вертел ее в руках, вроде бы забыл, с какого бока приторачивать ее.

– Выпустим, сын, – сдавленным до шепота голосом спросил Анисим.

Гриша постоял и согласно кивнул.

– Смотри, Григорий, а то понесем…

Гриша взял из рук отца клетку, открыл дверку. Зверьки тыкались ему в руки носиками, нюхали воздух и пушили хвосты, они сиреневыми кисточками торчали из клетки.

Гриша клетку с открытой дверцей поставил на снег. Насыпал орешков. Встал на лыжи. Анисим помог ему навьючить горбовик. И они тронулись в путь-дорогу.

Лыжи вспахивали молодой пушистый снег, и он невесомо ложился на лыжи. Колея с отвальной нечеткой бороздкой тянулась светлая. Светлел и лес. Навстречу выметнулся клин безмятежно радостных сосен. Их прострелили косые лучи солнца, и снег горел, искры цвета радуги осыпались с деревьев. Серебряной пылью струился воздух.

За сосновой гривой Анисим вдруг остановился. На солнце сверкали головы «Трех братьев».

– Вот и скрадок, Григорий, и затески деда Витохи, – показал Анисим.

– Слава тебе, Господи! Теперь мы дома…