Затянутый узел

Ровно в пять утра капитан Абулава вышел из горотдела милиции и отправился домой. Он надеялся хоть немного поспать. Десять лет он работал под началом властного и крутого человека, не терпевшего не только возражений и нововведений. Десять лет Абулава молча выполнял приказы, даже те, которые ему казались абсурдными. Теперь им никто не командовал — начальника уволили. Правда, оставался прокурор города, но с ним капитан сталкивался далеко не каждый день. Тем не менее жить Абулаве стало не легче, наоборот, тяжелее. Само собой получилось, что обязанности начальника горотдела легли на его плечи, хотя их не поручали капитану. Он как был заместителем начальника по угрозыску, так и остался им. Конечно, Абулава ждал повышения. Он всегда стремился к переменам в горотделе. Теперь у него зрели большие планы, и он все время думал о том, что должен сделать и мог бы сделать.

В бессонные ночи капитан Абулава нередко проверял, как идет дежурство в горотделе, а иногда, проверив, заходил в свой кабинет и подолгу, не замечая времени, сидел над документами.

Он никогда не пользовался служебной машиной. Своей у него не было. Домой он всегда возвращался пешком.

Пять утра, сказал капитан себе и решил, что завтра уж точно зайдет в аптеку за снотворным. Освещая ручным фонарем дорогу, Абулава шел быстро. Ему стало жарко. Ночь была теплой. Днем солнце припекало. Как летом, подумал Абулава, расстегивая ворот рубашки.

Капитан миновал захламленный двор, затем подворотню и вышел на улицу Кецховели, едкий запах которой напоминал о пожаре, выгнавшем отсюда всех до единого жителей. Здесь не обитали даже кошки.

Луч фонаря скользнул по обугленным остовам домов и опустился на мостовую. По привычке капитан бросил луч сначала направо, а затем налево и замер. Он увидел лежащего мужчину. Пьянства капитан не терпел. Не понимая, как можно так низко пасть, он сердито зашагал к мужчине. Абулава почувствовал что-то недоброе в позе человека. Тот лежал на спине, раскинув руки и ноги. Капитан побежал и за две секунды оказался рядом с мужчиной. У него перехватило дыхание. Он сразу узнал директора консервного завода — единственного в городе промышленного предприятия — Котэ Долидзе. Капитан схватил беспомощно откинутую на мостовую руку. Пульс не прощупывался. Абулава подсунул под голову Долидзе свою фуражку и вздрогнул, коснувшись чего-то жидкого и холодного. Кровь, остывшая кровь, подумал капитан и осветил запачканную руку фонарем. На ней действительно была кровь. Капитан приник ухом к груди Долидзе. Он не услышал сердцебиения.

Он подавил первый порыв — бежать к телефону и разбудить прокурора города Заридзе. За десять лет службы в милиции капитану ни разу не приходилось расследовать дело об убийстве. Пятьдесят тысяч жителей города с нежным названием Натли, расположенного в полутора часах езды от Тбилиси, отличались пылким нравом, но ни один из них не доводил дела до убийства.

Он не мог сосредоточиться. Кто осмелился поднять руку на Долидзе? Почему, с какой целью? Он лихорадочно ощупал одежду на убитом и обнаружил в кармане пиджака бумажник. Бумажник был пуст…

Капитал побежал к гостинице. Ему сразу открыли дверь. Он подскочил к телефону и позвонил в горотдел. Казалось, прошла вечность, прежде чем он услышал знакомый голос.

— Вы что там, спите, черт вас возьми?! Немедленно на выезд! Улица Кецховели. Убит Котэ Долидзе.

Капитан набрал номер Заридзе. Он снова ждал ответа, но в этот раз испытывал неловкость. Прокурор, видимо, крепко спал. В горле пересохло, и капитан, дотянувшись до графина на столе, налил воды в стакан. Он сделал глоток, когда услышал голос прокурора.

— Извините, что разбудил. Докладывает Абулава. Убит Котэ Долидзе.

— Наш Котэ Долидзе?! Не может быть!

— Я сам обнаружил труп на улице Кецховели. Смертельный удар нанесен по темени тупым предметом. Бумажник Долидзе пуст.

— Убийство с целью ограбления?

— Но кто из жителей Натли поднял бы руку на Долидзе?!

— Чужого в городе не было? Не исключено, что это чужой. Перекрой все выезды из города. Я скоро буду.

ГЛАВА 1

Мне снилась мама. Она сидела напротив меня и уговаривала не оставлять ее одну. Я знал, что она еще жива, и знал, что она умрет, когда я уже буду в Москве, но не уступал ей. Я не мог жить в Тбилиси после гибели Нины. Мать понимала это, но не хотела мириться с ожидавшим ее одиночеством. Она заплакала. Я молчал.

— Серго, съездим в Натли, — сказала мама.

— Зачем? — спросил я, задыхаясь во сне от своей жестокости. Я знал, что в Натли прошло ее детство.

Я отказал ей, не понимая, почему это делаю. Но так было тогда. Я не съездил с мамой в Натли. И вот какой раз я видел тот же сон, страдая от знания будущего и от своего бессилия что-то изменить.

Я заставил себя открыть глаза. Сердце учащенно билось.

Я лежал в гостиничном номере. За окном был город детства моей матери. Несколько лет назад я привез ее сюда в пасмурный осенний день, чтобы предать земле, о которой она грезила в каждом письме. Так я попытался хоть в какой-то мере искупить перед ней вину.

Я лежал в темноте с открытыми глазами и знал, что больше не засну. Я закурил, хотя никогда не позволяю себе этого в постели, потом зажег свет и попытался читать. Глаза механически пробегали строки. Мозг их не воспринимал. Отложив книгу, я принял душ, побрился и оделся.

В пять я не выдержал, взял портфель и вышел из номера. До отхода рейсового автобуса было два с половиной часа, но я решил, что лучше посидеть на станции, чем оставаться в четырех стенах со своими мыслями. В Тбилиси я не собирался задерживаться и к обеду надеялся быть уже дома, в Москве. Меня ждала работа.

Я разбудил дежурного. Он открыл дверь. Я шагнул в темноту.

Я достаточно хорошо ориентировался в этом двухэтажном городе и легко добрался до автобусной станции. Она находилась на выезде из Натли. Станция — низкое деревянное строение на площади, покрытой асфальтом, — еще не работала. На дверях домика висел замок. Я поставил портфель на скамейку и расстегнул куртку.

Небо посерело. Наметились контуры гор, окружавших город. Минута за минутой они становились все отчетливее, словно на фотографии, только что опущенной в проявитель. Где-то проснулась иволга…

Донесся шум машины. Для автобуса было рановато. «Москвич», определил я по нарастающему шуму. Машина приближалась на большой скорости. Милицейский «Москвич» ворвался на площадь и с визгом затормозил в двух шагах от меня. Из машины вышли капитан и сержант, большеголовый коротышка.

— Здравия желаю, товарищ майор, — сказал капитан и откозырял: — Капитан Абулава, замначальника горотдела.

— Здравствуйте. — Я с интересом смотрел на него. — Откуда вам известно, что я майор?

— Здесь каждый приезжий на виду. Товарищ майор, автобус будет задержан. Очень сожалею. Но ничего поделать не могу. Распоряжение прокурора города — Роберта Георгиевича Заридзе.

Я понял, что в городе совершено серьезное преступление.

— Что, убийство?

— Убийство, товарищ майор. Извините. — Он еще раз козырнул и позвал сержанта: — Гегечкори!

Я был растерян. Как же я доберусь до Тбилиси? А капитан и не думал предлагать помощи.

— Пока побудешь один. Через полчаса подошлю кого-нибудь, — сказал он сержанту и собрался сесть в машину.

— Капитан, — обратился я к нему, — вы не могли бы помочь мне?

— С удовольствием, товарищ майор. В другой ситуации я бы сам отвез вас в Тбилиси. Но сегодня… У нас, как вы догадываетесь, и с людьми, и с техникой туговато. — Он провел рукой по небритому подбородку. — Может, прокурор… Садитесь в машину. Что-нибудь придумаем.

Мы подъехали к двухэтажному зданию, в котором, судя по вывескам, на первом этаже располагался горотдел, а на втором — прокуратура.

Коридор второго этажа был устлан плотной оберточной бумагой. Стены блестели свежей масляной краской.

Капитан осторожно, чтобы не запачкаться, толкнул дверь с табличкой «Прокурор». В кабинете стояли вымазанные белилами козлы и ведра.

— У нас, наверно, сидит, — сказал капитан.

Мы спустились на первый этаж и прошли по коридору мимо дежурной части, откуда молоденький лейтенант таращил на меня глаза. Открыв обитую дерматином дверь с табличкой «Начальник», капитан неуверенно вошел в кабинет. Я последовал за ним.

За письменным столом восседал крупный мужчина в форме прокурора. Он весил, наверное, килограммов сто двадцать, но его нельзя было назвать толстым. Скорее, он был плотным, с тугим жирком. Строгое лицо с агрессивным подбородком выдавало в нем человека, привыкшего повелевать.

— Здравия желаю, — сказал я.

— Роберт Георгиевич, разрешите… — начал Абулава, но тот жестом остановил его.

Полным доброжелательства голосом прокурор сказал мне:

— Дальше. Фамилия, имя, отчество…

Абулава смущенно захлопал длинными ресницами.

— Бакурадзе Серго Михайлович, — ответил я и не удержался. — Место рождения — Тбилиси, пол — мужской, член КПСС, постоянное место жительства — Москва, место работы — Московский уголовный розыск, должность — старший инспектор. — Я предъявил прокурору удостоверение.

— Очень приятно с вами познакомиться, товарищ майор. — Он протянул руку: — Прокурор города Заридзе. Садитесь, прошу вас. Что вас привело в Натли? Командировка?

— Личные дела, — ответил я.

— Роберт Георгиевич, товарища майора надо отправить в Тбилиси, — сказал Абулава. — Затем и пришли.

— Понятно, понятно. Значит, нужна машина. — Заридзе улыбнулся мне: — А я вас принял за задержанного. Не обессудьте. Вы, наверно, в курсе наших событий.

— В общих чертах.

Зазвонил телефон.

— Прокурор Заридзе, — сказал он в трубку. — Ну что? Узнал? Так узнай! Не могу говорить с тобой. У меня народ. — Заридзе повесил трубку. — Машин, к сожалению, нет сейчас. Блокируют выезды из города. Придется подождать, товарищ майор.

Я хотел спросить, а зачем надо блокировать выезды из города, задерживать рейсовый автобус, но передумал. Это меня не касалось.

— Да-а! — произнес я. — Похоже, что в Москве я буду вместо утра вечером. Можно связаться с Петровкой? Предупрежу начальство…

Заказав телефонный разговор, я решил выйти в коридор, чтобы не мешать прокурору работать.

Капитан хотел последовать за мной, но Заридзе сказал:

— Абулава, останься.

В коридоре ко мне подошел сутулый мужчина.

— Следователь прокуратуры Бадридзе, — представился он и пригладил пышные рыжие усы. — Чаю хотите, товарищ майор?

— А вам откуда известно, что я майор?

— Видел вас вчера в гостинице и полюбопытствовал у дежурной, кто вы. Так хотите чаю? Лейтенант заваривает отменный чай.

Лейтенант, сидевший за столом в дежурной части, отделенной от коридора барьером, приветливо улыбался.

— Заварить? — спросил он.

— Нет, спасибо.

— У нас чепе, товарищ майор, — сказал Бадридзе. — В двух шагах от гостиницы сегодня ночью между часом и двумя ударом по темени убили директора местного консервного завода Котэ Долидзе. Пожалуй, самого известного человека в городе.

— Знаю. Вы тоже считаете, что с целью ограбления?

— Похоже, с целью ограбления. Бумажник Долидзе оказался пустым.

Раздался телефонный звонок.

— Бондо, тебя, — позвал лейтенант.

— Извините, — сказал Бадридзе и, подойдя к барьеру, взял трубку. — Соответствует. Тебе нечего беспокоиться. Твоим детям ничего не грозит. Принимаем меры. Хорошо, хорошо. — Повесив трубку, он вернулся ко мне. — Директор школы. Спрашивает, правда ли, что в городе объявился убийца. Здесь слухи распространяются быстрее звука.

— Такси поедет отсюда в Тбилиси? — спросил я.

— Не поедет.

Из кабинета вышел капитан Абулава.

— Бондо, начальник тебя зовет, — сказал он Бадридзе и обратился к дежурному: — Я поехал за семьей Котэ Долидзе.

Снова зазвонил телефон, и лейтенант схватил трубку.

— Дежурный лейтенант Киладзе слушает. Здравствуйте, товарищ Элиава. У нас. В прокуратуре ремонт. Сейчас соединю. — Лейтенант нажал на кнопку селектора. — Товарищ Заридзе, на проводе первый секретарь горкома партии товарищ Элиава. — Лейтенант повесил трубку. — Ну и переполох! Даже первый секретарь всполошился. В общем-то понятно…

Я читал взятый у лейтенанта журнал «Человек и закон», стараясь не слышать ни телефонных звонков, ни разговоров, когда капитан Абулава привез жену и сына Котэ Долидзе. Женщина едва держалась на ногах, и ее вел под руку высокий юноша в джинсах и кожаной куртке. Не очень гуманно было привозить ее в горотдел. Женщина успела обрядиться в черное платье. От нее пахло нафталином и валерьянкой. Внезапно она побледнела и покачнулась.

— Воду и нашатырь! — крикнул я.

Через несколько секунд капитан Абулава стоял около меня со стаканом и пузырьком.

Женщина пришла в себя довольно быстро.

— Спасибо, большое спасибо, — сказала она.

— Не стоит благодарностей, — ответил я. — Вам нужно лежать.

— Слышите, что доктор говорит?! — обратился юноша к капитану Абулаве. — Мне вы не поверили!

— Он не доктор, — сказал Абулава и ушел в кабинет к Заридзе.

— Вы тоже милиционер? — спросил юноша.

— Тоже, — ответил я, раскрывая журнал.

— Что у вас за порядки?! Где это слыхано, чтобы людей в таком состоянии таскали на допросы?! Сердца у вас нет!

— Перестань, сынок, — взмолилась женщина.

— Пусть один раз услышат правду о себе! — не унимался юноша.

— Ты понял, что мать сказала?! — Лейтенант Киладзе прикрыл телефонную трубку рукой. Он отвечал на чьи-то расспросы.

— У вас какое звание? — спросил меня юноша.

— Майор.

— Тогда объясните, почему капитан придает такое важное значение пустому бумажнику? Отец в бумажнике денег не носил!

— Я не занимаюсь этим делом. Поговорите с прокурором.

Женщина заплакала.

— Мама, мамочка, успокойся, прошу тебя! — Юноша гладил своей огромной рукой маленькую голову женщины. — Клянусь душой отца, если они не арестуют Саркиса Багиряна, я сам рассчитаюсь с ним. Я-то знаю, что он убийца!

— Что ты там болтаешь? Откуда ты можешь знать, кто убийца? — сказал лейтенант. — И почему ты решил, что твой отец убит? Может, это несчастный случай.

— Люди слышали, как этот ублюдок Саркис грозился убить отца!

— Ну и что? Мало ли кто грозится?! По-твоему, все исполняют свои угрозы?

— За всех я не отвечаю. Все не сидели в тюрьме, а Саркис сидел!

— Ростом ты пошел в отца, а вот рассудительностью…

Дверь, обитая дерматином, распахнулась, и капитан Абулава пригласил в кабинет мать с сыном.

…Лейтенант Киладзе убрал чашку, фарфоровый чайник, коробки с чаем и сахаром в ящик стола. Он заканчивал дежурство.

— Кто такой Саркис Багирян? — спросил я.

— Грузчик. Грузчик на заводе, — ответил лейтенант.

В коридоре стало шумно и тесно. Хлопали двери, раздавались голоса и шаги.

Я сидел на скамейке с раскрытым журналом.

Ко мне подсел Бадридзе.

Капитан Абулава обнаружил мертвого Котэ Долидзе лежащим на спине — в странной позе для человека, которого ударили сзади по голове. От такого удара человек обычно падает лицом вниз. Долидзе был без ботинок. А ботинки не нашли. Случается, что ботинки с человека слетают, когда на него наезжает автомобиль. Но ведь при этом они остаются, не исчезают же.

На месте происшествия заметили следы автомобильных шин на мостовой. Тормозной путь длиной метров шестнадцать заканчивался в разрытой поперек улицы — от тротуара до тротуара — траншее. Но автомобиля на месте происшествия не оказалось. Какая скорость должна была быть у автомобиля на темной улице, если он отбросил Долидзе так, что с него слетели ботинки? Долидзе был крупный мужчина — при росте сто восемьдесят пять сантиметров весил сто сорок килограммов.

Бадридзе еще что-то пытался мне растолковать, но я жестом остановил его. Я не хотел думать обо всем этом. Я сказал себе, что это меня не касается, и углубился в чтение журнала.

Когда я вошел в кабинет, прокурор уже говорил по телефону с начальником МУРа генерал-майором милиции Самариным.

— …Этот вид преступления у нас искоренен ровно двадцать девять лет назад, товарищ генерал, — сказал он в трубку. — Здесь, рядом со мной, товарищ генерал. Передаю трубку. Благодарю, товарищ генерал. Всего вам хорошего. — Заридзе протянул мне трубку, как священную реликвию.

— Здравия желаю, Владимир Иванович, — сказал я Самарину.

— Спасибо, тебе тоже, — ответил он. — Что стряслось?

— Задерживаюсь.

— Хочешь помочь землякам?

— Да нет, выехать не могу. Блокированы выезды из города.

— Ясно. Слушай, Серго, может, им помочь надо? Они там двадцать девять лет не расследовали убийств.

— Они здесь сами с усами, товарищ генерал. Не только в прямом, но и переносном смысле.

— Ну смотри. Нужна помощь — помоги. Я договорюсь, с кем положено. Не нужна — возвращайся. Дел полно.

— Возвращусь к вечеру, Владимир Иванович.

Закончив разговор с Самариным, я поблагодарил Заридзе и вышел из кабинета. В коридоре ко мне подошел Абулава.

— Машина будет через две минуты, — сказал он.

— Ну как? Блокировка что-нибудь дала? — спросил я.

— Ничего. Сняли блокировку.

— Тогда, может, я поеду на автобусе?

— Ни в коем случае. — Он помялся, словно чего-то стыдясь, провел рукой по небритым щекам. — Извините за такой прием, за задержку…

Я крепко пожал ему руку.

— Удачи вам, капитан.

На улице было ослепительно светло. Лучи солнца пронзали воздух, замешенный на ароматах осени. Где-то жгли костер, и ветерок доносил запах дыма. Я с наслаждением вдыхал этот воздух детства…

Подъехала «Волга», распахнулась дверь, и я увидел рыжеволосого Элизбара Элиаву. За годы, которые мы с ним не встречались, он мало изменился.

— Так это ты?! — сказал Элиава, протягивая руку. — Здравствуй, Серго!

Рука у него по-прежнему была как девичья — нежная и теплая. Я осторожно пожал ее. Раньше я пожимал ее так, что он вскрикивал.

— Здравствуй, Элизбар!

Мы учились в университете на разных факультетах — он на историческом, я на филологическом, но виделись часто в комитете комсомола. На четвертом курсе мы избрали Элиаву заместителем секретаря комитета. После университета, в то время как я учительствовал в районной школе, Элиава работал инструктором в горкоме комсомола, а спустя год в ЦК ЛКСМ республики.

— Поехали в горком, Серго. Поговорим.

— Извини, я жду машину. Я уже пропустил свой рейс самолета.

— Может, задержишься?

— Нет. Я навестил могилу мамы, и мне в Натли делать больше нечего.

— А если я попрошу помочь нам?

— В чем?

— Ты же знаешь. Убили директора единственного в городе предприятия. Личность незаурядная. Фронтовик. Передовик производства. Член бюро горкома. Нет в городе человека, который не знал бы, кто такой Котэ Долидзе. Необъяснимое убийство.

— Заридзе и Абулаве легче найти убийцу, чем мне. Они знают в городе всех.

— Ты справедливо заметил, что они знают в городе всех. Тут нужен глаз человека со стороны. Понимаешь меня?

— Нет.

— Послушай, ты же работал в газете и должен знать, что такое «свежая голова».

— Да, это человек, который в отличие от дежурных сотрудников на свежую голову читает газету перед выпуском.

— Зачем?

— Чтобы в газете не было ошибок.

— Совершенно верно. Теперь понимаешь меня? Если, скажем, грузчик Багирян убил Долидзе, его бесспорно следует арестовать. Но ошибки здесь не должно быть. Не должно быть! Понимаешь?

— Как не понять?! Ошибки вообще не должно быть.

— Вот именно. Есть еще одна причина. Город взбудоражен. Возникли фантастические слухи.

— Например?

— Например, что Багирян проиграл Долидзе в карты.

— Я смотрю, все вертится вокруг Багиряна.

— Пока. Так вот, если ты, инспектор из Москвы, возьмешься за это дело, народ поверит, что расследование будет проведено быстро и объективно.

— Абулава хочет стать начальником горотдела?

— Думаю, хочет.

— Значит, будет стараться. А Заридзе, насколько я понимаю, работает прокурором города давно.

— Двадцать лет.

— Рвение одного и опыт другого. Что еще нужно? Или ты не доверяешь Заридзе?

— А ты здорово изменился.

— Ты тоже. Раньше ты был более откровенен.

Элиава направился к машине. Я не остановил его, хотя и сознавал, что вел себя не лучшим образом.

Знакомый мне желтый «Москвич» наконец подкатил к зданию горотдела. За рулем сидел все тот же водитель. Задняя дверь распахнулась. Из машины вылез сержант Гегечкори и вытянул оттуда за руку щуплого маленького человека. Я сразу решил, что это Саркис Багирян, и ужаснулся темпам, которыми началось расследование. Я проводил задержанного взглядом. Он шел сопротивляясь. Сержант вел его под руку. Они были одинакового роста — не более ста шестидесяти сантиметров.

— Кого привезли? — спросил я водителя.

— Саркиса Багиряна, подозреваемого в убийстве Котэ Долидзе, товарищ майор, — ответил он.

У меня свело скулы от услышанного.

— Товарищ майор! — В дверях здания горотдела стоял капитан Абулава. — Можете ехать, — сказал он. — Васо, отвезешь товарища майора в Тбилиси.

Я в замешательстве переложил портфель из одной руки в другую. Потом решительно открыл дверь «Москвича», но в машину не сел. Что-то удерживало меня. Абулава ждал.

— Вы что-нибудь хотите? — спросил он.

— Да, — сказал я. — Капитан, Котэ Долидзе был высоким, сантиметров сто восемьдесят пять, не правда ли? А весил он килограммов сто сорок. Так?

Капитан заинтересованно подошел ко мне.

— Что из этого следует?

— Из этого следует, что Саркис Багирян при его комплекции и росте не мог убить Долидзе ударом сверху.

ГЛАВА 2

— С чего начнете работу? — спросил Заридзе.

— С осмотра трупа, — ответил я.

— Как говорится, с богом, — сказал он.

Это напутствие было формальным — долг хозяина перед гостем. Заридзе не выразил ни огорчения, ни радости, когда узнал, что я остаюсь. Он принял новость с олимпийским спокойствием. Он сразу установил между нами такую дистанцию, когда один шаг вперед или назад решает все. Он держался корректно, никак не проявляя истинных чувств и намерений. Надо сказать, что это у него хорошо получалось.

Морг располагался на территории городской больницы.

Патологоанатом, пожилой лысый мужчина, ждал следователя Бадридзе, чтобы вскрыть труп Долидзе. Одежда убитого лежала на скамейке.

— Я хотел бы осмотреть труп, — сказал я.

— Осматривайте, — произнес врач.

Я подошел к трупу. На правой скуле — синяк. Огромное тело Долидзе покрывал загар. На левом запястье часы оставили след. В протоколе осмотра, с которым я ознакомился прежде, чем приступить к расследованию, среди перечисленных вещей убитого часы не фигурировали. Я решил, что это результат небрежности при оформлении протокола. Если Долидзе не снимал часы даже на пляже, то вряд ли он вышел из дома без них.

— Можно перевернуть труп?

Врач кивнул и крикнул:

— Коля!

Коля оказался ровесником патологоанатома и таким же лысым. Вдвоем они ловко перевернули труп на живот.

У левой лопатки я заметил шрам размером с трехкопеечную монету. На спине никаких других следов не было. Зато на ягодицах я увидел большие красноватые пятна.

— Доктор, это от удара?

— Возможно. Молодой человек, вам нужен свежий воздух. На вас лица нет. Идите на воздух. Идите.

— Сейчас, доктор. Вот только осмотрю одежду.

Я вывернул карманы пиджака Долидзе. Пусто. Боковые карманы брюк тоже оказались пустыми. Я прощупал задний карман и опешил. Там лежали какие-то бумаги. Каково же было мое изумление, когда я вытащил шесть сложенных вдвое пятидесятирублевых банкнот.

Я ничего не понимал. Как могло случиться, что ни Абулава, ни Бадридзе не обнаружили деньги? Неужели они оказались под магическим воздействием пустого бумажника? Психологически это можно было объяснить, хотя и с натяжкой. Пустой бумажник фигурировал с первой минуты как вещественное доказательство убийства с целью ограбления. Долидзе лежал на спине, и никому в голову не пришло искать деньги в заднем кармане. Во-первых, зачем искать то, чего нет. Во-вторых, ни один грузин не носит деньги в заднем кармане — только в боковом. Я вспомнил слова сына Долидзе — убитый в бумажнике денег не носил — и подумал, что ни Абулава, ни Бадридзе, ни прокурор до сих пор не знали об этом или не поверили парню.

Оформив протокол изъятия, я позвонил Абулаве.

— Когда вы обнаружили труп, часы были на руке Долидзе?

— Не могу точно сказать, — признался он. — Было темно.

— А при осмотре трупа?

— Часы отсутствовали.

— Какой адрес семьи Долидзе?

— Жену и сына Долидзе мы уже допрашивали. Передаю трубку товарищу Заридзе.

— Мысль хорошая, — сказал прокурор.

— Вы о чем?

— О часах. Допросите членов семьи Долидзе и ко мне. Поделимся соображениями. Адрес Долидзе — Церетели, девять.

Я сказал об обнаруженных деньгах. Честно говоря, я опасался, что мое сообщение повредит Саркису Багиряну, так как Заридзе допускал, что Багирян мог убить Долидзе из мести. У прокурора были и другие версии. Кроме того, я думал, что Заридзе воспримет мое сообщение как злонамеренное подчеркивание промашки Абулавы и Бадридзе. А он сказал:

— Часы, деньги — это уже что-то. Вы славно поработали в морге, майор.

«Вы славно поработали в морге, майор» звучало иронически. Однако иронии я не уловил. Пожав плечами, я повесил трубку.

Прежде чем идти к семье Долидзе, я решил осмотреть место происшествия.

Улица Кецховели производила ужасающее впечатление — сплошное пожарище. Мостовая была разрыта, и поперек ее — от тротуара до тротуара — возвышалась насыпь.

Очерченное мелом место, где лежал труп, находилось метрах в десяти от насыпи. Длинный след автомобильных шин наискосок перерезал улицу и уходил в траншею, прорвав земляное заграждение. Я подошел к насыпи и не увидел следов. Кто-то разровнял землю.

Я спрыгнул в траншею на обнаженные трубы и стал руками разгребать осыпавшуюся землю. Не могло быть так, чтобы не осталось хотя бы кусочка от фары или подфарника автомобиля. Но, кроме камушков, мне ничего не попадалось. Я сгреб с труб землю и наконец увидел желтое стеклышко. Оно лежало в глубине между трубами, и я с трудом дотянулся до него. Стеклышко было от подфарника. Находка вдохновила меня. Сидя на корточках, я просеивал между пальцами землю. Мне снова повезло. В этот раз я нашел кусочек стекла от фары.

Упершись руками в края траншеи, я взобрался на мостовую. Там, где левая рука оставила след, в земле что-то зеленело, словно росточек травы. Это была настоящая находка — отслоившаяся автомобильная краска. Теперь оставалось промерить колею тормозного пути. У меня не было рулетки, и я использовал пластмассовый календарь, выпущенный предусмотрительной фирмой. Край календаря служил сантиметровой линейкой. Через несколько минут я уже знал, что аварию потерпел «Запорожец» зеленого цвета.

Тормозной путь действительно был длиной метров шестнадцать. Выходило, что водитель «Запорожца» ехал со скоростью девяносто километров в час и слишком поздно заметил Долидзе. Меня смущало, что тело оказалось лежащим рядом с черным следом. Это противоречило всем законам физики. Долидзе должен был упасть в нескольких метрах от наезда.

Может быть, водитель сумел избежать наезда, но не удержал автомобиль и «Запорожец» свалился в траншею? Я предположил, что разъяренный пьяный водитель вылез из машины и набросился на Долидзе с кулаками. Массивный Долидзе сбил водителя с ног. Водитель схватил попавшийся под руку чурбан или другой предмет и, вскочив, ударил уходящего Долидзе сзади. Долидзе упал лицом, о чем свидетельствовал синяк на скуле. Опомнившись, водитель попытался привести Долидзе в чувство и перевернул его на спину. Долидзе был мертв. Водителя охватил ужас и страх. Он убежал, оставив разбитую машину. Это произошло между часом и двумя ночи. Капитан Абулава обнаружил труп в начале шестого. Что ж, времени достаточно, чтобы убрать машину. Водитель возвратился, причем не с подъемным краном, а с дюжими молодцами. Кран ночью он не мог найти, да и не нужен был шумный кран, который может привлечь внимание. «Запорожец» — автомобиль легкий. Четыре человека без труда вытащили машину, перенесли через траншею и покатили по улице. Но прежде чем уйти, они замели следы. Это должны были быть близкие водителю люди. Он их поднял на ноги ночью. Значит, они пользовались его полным доверием и жили близко друг от друга. А может, это были пассажиры?

Я засомневался, что все могло быть именно так. Уж слишком хорошо предположения нанизывались одно на другое и укладывались в очерченные мною рамки. Да и исчезнувшие невесть куда ботинки — а я обошел все вокруг — мешали логически завершить ход рассуждений. Почему Долидзе оказался в одних носках? Внезапно в голову пришла мысль, что он был убит в другом месте, в доме любовницы. Его убили раздетым, а одели потом, когда преступник решил вывезти труп на машине. Кто станет в такой момент натягивать на убитого ботинки? Может быть, труп везли за город. Непредвиденное препятствие на пути привело к аварии. Поэтому преступник сбросил труп на улице Кецховели. Но как он втиснул громадного мертвого Долидзе в «Запорожец»? Живой человек средней комплекции с трудом, чуть ли не по частям, вносит свое тело в эту микролитражку. Как бы там ни было, а «Запорожец» следовало искать.

Положив отслоившуюся от машины зеленую краску и куски стекла в бумажник, я вернулся к месту, где лежал труп. Очерченный мелом асфальт ничем не отличался от остальной части улицы, если не считать чугунной крышки колодца. Крышка приходилась на то место, где лежала спина убитого.

Я не знал, как пройти на улицу Церетели. Пришлось обратиться к прохожему, и он, естественно, поинтересовался, чей дом я ищу. Услышав фамилию, он вызвался проводить меня, но получив отказ, с точностью топографа вычертил дорогу на бумаге.

— Дом вы сразу узнаете, — сказал он. — Второго такого во всей Грузии не сыщете.

Двухэтажный дом из красного кирпича с островерхой крышей в скандинавском стиле, с палисадником за низким забором из кованого железа был необычен для юга. На доме под фонарем висела табличка «Улица Церетели, 9». И калитка, и дубовая дверь подъезда были распахнуты. Входили и выходили люди со скорбными лицами. Из дома доносился плач.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я испытывал неловкость: неподходящее было время для допросов.

В середине большой, метров сорок, комнаты, которую в Грузии именуют залой и обычно используют для застолья, уже установили накрытый ковром постамент для гроба. Вдоль стен стояли стулья. Жена Долидзе, в окружении родственников, рыдая, принимала соболезнования. Я дождался, пока сын Долидзе заметит меня, и вышел на террасу.

— Извините, но мне надо поговорить с вами.

— Теперь вы занимаетесь делом отца?

— Да. — Я увел парня в глубину террасы. — Как вас зовут?

— Георгий.

— Скажите, Георгий, когда вы видели в последний раз отца?

— Вчера вечером.

— А точнее?

— Примерно в одиннадцать.

— Вы о чем-нибудь говорили?

— Нет, смотрели телевизор.

— Что показывали?

— Кино. «Саженцы».

— Фильм закончился, когда отец ушел?

— Нет, еще не закончился.

— Отец не говорил, куда собирался уходить?

— У нас не принято, чтобы глава семьи давал отчеты.

— Отец часто отлучался по вечерам?

— Иногда.

— Была ли закономерность в этих отлучках?

— Не понимаю.

— Отец уходил по вечерам в определенные дни недели?

— Нет.

— Возвращался поздно?

— Не знаю, я рано ложусь спать.

— Вы где работаете?

— Нигде, я студент.

— В вашем институте в октябре не учатся?

— Я временно не учусь.

— За что исключили?

— За драку.

— Легкомысленно. Сейчас так трудно поступить в институт.

— Ничего, восстановлюсь.

Георгий привычным движением закинул руками волосы назад. Сверкнул металлический браслет часов. Мне показалось, что на руке Георгия японские часы «Сейко».

— Который час? — спросил я.

Он задрал манжету куртки, и я увидел «Сейко».

— Начало второго. Когда нам отдадут тело отца?

— Думаю, в четыре. Часы ваши или отцовские?

— Почему отцовские?

— Какие часы были у отца?

— Такие же, как у меня, — «Сейко».

— А ботинки?

— Финские «Топман» черного цвета. Новые. Размер сорок четвертый. Костюм французский пятьдесят восьмого размера. Какое это имеет значение?

По лестнице поднялся рослый молодой человек, внешне схожий с Георгием, но старше лет на десять, и подошел к нам.

— Мне сказали, что вы у нас, — произнес он сиплым голосом, протягивая руку. — Важа Долидзе.

Я сразу вспомнил прохожего. В этом городе нельзя было сделать шага, чтобы он не стал известен всему населению.

— Заказал гроб? — спросил Георгий.

— Заказал, — ответил Важа. — Да! Вот мы и остались без отца. Отец был большой и чистой души человек. — В его глазах появились слезы. — Представляете мое состояние, когда Георгий позвонил и сказал, что отца больше нет? Врагу не пожелаю того, что я испытал. Как я доехал до Натли, до сих пор не понимаю…

— Откуда ехали?

— Из Тбилиси. Я живу в Тбилиси.

— Там же работаете?

— Да, я строитель, инженер-строитель.

— Георгий, вы сказали капитану или прокурору, что отец денег в бумажнике не носил?

— Нет. Они все равно не поверили бы.

— Надо было сказать. В чем же отец носил деньги?

— Просто клал в карман брюк.

— В какой?

— Мелкие в боковой, крупные — в задний.

— Зачем же он носил бумажник?

— Хотел привыкнуть. Я подарил отцу бумажник всего неделю назад. Ему трудно было отказаться от старых привычек.

— Куда отец мог уйти вчера в одиннадцать часов?

— Разве теперь узнаешь?! — вздохнул Важа.

— У отца была какая-нибудь страсть — карты, женщины?

— Нет.

— Он любил хорошо одеваться?

— Да, мы приучили его к этому.

— Георгий, вчера перед уходом он переодевался?

— Нет.

— Если бы у отца была любовница, об этом знал бы весь город, — сказал Важа. — В Натли ничего не скроешь. На одном конце города варят лобио, на другом знают с чем — с орехами или гранатами. А потом отец боготворил маму.

— Могу я поговорить с вашей матерью?

Братья переглянулись. Они явно не хотели этого. В общем-то можно было понять их заботу о матери и стремление оградить ее от неприятных расспросов.

— Ладно, — сказал я. — Отложим разговор. Извините, что потревожил вас в такой час.

— Ничего не поделаешь. Вы выполняете свой долг. — Важа посмотрел на брата. — Георгий, проводи товарища.

— Ради бога не беспокойтесь. Не надо меня провожать, — запротестовал я.

Перед домом у двери девушка в коричневом форменном платье веником подметала площадку. Чем-то неуловимым она походила на братьев Долидзе. Я был озадачен, что не заметил, как она спустилась по лестнице, но в следующее мгновение сообразил, что дом имеет второй выход — во двор.

— Прикройте дверь, — произнесла девушка, не поднимая головы.

Я не мог ослышаться и растерянно прикрыл дверь.

— В восемь часов ждите меня у школы, — сказала она. — Я сестра этих братьев-разбойников, Манана.

Девушка заинтриговала меня. Она несомненно располагала какими-то сведениями. Но насколько ценными они окажутся? За годы службы в милиции мне не раз приходилось разочаровываться в своих предположениях, и я приучил себя никогда не обольщаться надеждами.

Я увидел такси и поднял руку.

— На завод, — сказал я шоферу.

Меня ждал Заридзе, однако я решил не нарушать из-за этого своего плана.

Таксисты хорошо осведомленные люди. Я сел, насколько это возможно в машине, подальше от водителя — на заднее сиденье, чтобы у него не было соблазна расширить свою осведомленность. Какое-то время мы ехали молча. Я задумался. Злополучные часы и ботинки Долидзе не укладывались ни в одну версию. Конечно, всякое бывает, но я не мог понять, почему часы и ботинки исчезли одновременно. Возможно, убийца сам снял с Долидзе часы. Но ботинки?

— Какая погода в Москве? — Таксист не удержался и решил завязать разговор.

— Хорошая, — ответил я.

— Извините, но вы думаете, что Саркис Багирян убил Котэ Долидзе?

— А вы как думаете?

— Я? Я думаю, что Саркис Багирян не убивал.

— Почему вы так думаете?

— Слабый он.

— Что это значит?

— Если правда, что люди говорят, то Саркис Багирян не мог один справиться с Котэ Долидзе. Котэ Долидзе одним пальцем раздавил бы его.

— А что люди говорят?

— Говорят, что Саркис Багирян подкрался к Долидзе и пристукнул его.

— За что?

— Вроде бы Саркис Багирян один раз недосчитался зарплаты, второй раз недосчитался. У него жена, маленький ребенок. Дом пустой. Спят на полу. Он пошел к Котэ Долидзе, а тот вышвырнул его из кабинета да еще при всех назвал грабителем и вором. Это правда, Саркис Багирян был вором. Был. Но с того дня, как вернулся из колонии, он завязал.

Я обратил внимание на правую руку водителя. Татуировка занимала почти всю кисть.

— А вы давно вернулись из колонии?

Таксист покачал головой и усмехнулся.

— Татуировка выдала мое прошлое?

— Не только. Ваше отношение к событиям. Значит, один Саркис Багирян не мог справиться?

— Никак не мог!

— Может, ему кто-то помогал?

— Не знаю, не хочу грех на душу брать. Человек и так страдал в жизни.

— Жалеете Багиряна?

— А что? Для меня все одинаковы — грузины, армяне, русские, татары. Главное, чтобы все было по справедливости. С тех пор как благодаря нашему прокурору товарищу Заридзе я три года провел в колонии, не могу спокойно смотреть на несправедливость. Есть у нас в городе один неприятный тип — Амашукели. На всех доносы строчит прямо прокурору. Один раз на меня тоже настрочил. Берет, мол, взятки. Чаевые — да, беру. А какие взятки я могу брать?! Кто мне их даст? За что? Так и сказал на допросе. Еще, дурак, сказал, что этого Амашукели убить мало. Отпустили, конечно, меня. Даже на работу ничего не написали. А на душе все равно муторно. Еду по городу. Надо же такому случиться. Откуда ни возьмись Амашукели. Перебегает дорогу и попадает под колеса моей машины. Я его здорово помял. Амашукели — в больницу, меня — в тюрьму. Припомнили мне, что я сказал: «Этого Амашукели убить мало». Ничего я не смог доказать. Не было моей вины, клянусь прахом матери. Вот такая история.

Водитель остановил машину у закусочной. Мне очень хотелось есть, но я велел ему ехать дальше.

— Я вас по делу сюда привез, не на обед, — обиделся он.

Я нехотя вылез из такси.

В закусочной не было ни души.

— Зураб! — крикнул водитель.

Из кухни вышел красивый парень в белой куртке.

— Привет, Автандил! Кебабы будете есть?

— Я не буду, гость — не знаю.

— Гость будет, — сказал я.

Кебабы пахли аппетитно.

— Присядь, Зураб, — сказал Автандил. — Гость из Москвы. Он занимается убийством Котэ Долидзе.

— Бедный Котэ! — вздохнул Зураб, присаживаясь за наш стол.

Автандил еле заметно усмехнулся, но это не ускользнуло от моего взгляда.

— Расскажи гостю про Саркиса, — сказал он.

— Что я должен рассказать?

— Он вчера был здесь?

— Был.

— Вот и рассказывай!

— А что я могу рассказать? Пришел, выпил, закусил, ушел.

— С кем пришел, когда пришел, когда ушел! Ты что, не понимаешь?!

— Почему не понимаю? Пришел он часов в восемь с незнакомцем. Сели за этот стол в углу. Заказали закуску, кебабы, потом еще шашлыки.

— Ты еще перечисли, что на закуску им подавал! И расскажи, какой у них был аппетит.

— По-твоему, это не важно?! Раз угощение было хорошее, значит, Саркис хотел проявить уважение к своему гостю.

— Получается, что раз я угощаю нашего гостя только кебабами, то я не уважаю его?!

— Я этого не говорил! Ты меня о Саркисе спрашиваешь, я и рассказываю о нем. Теперь об аппетите.

— С ума сойдешь, слушая тебя!

— Аппетит у Саркиса был плохой, а у гостя — хороший. Значит, гость давно не ел вкусно. Пусть наш уважаемый гость скажет, прав я или нет.

— Оставь ты гостя в покое. Твое дело отвечать на вопросы.

— Что я, на допросе у следователя?!

Пора было вмешаться, иначе перепалка заняла бы слишком много времени.

— Зураб, как выглядел гость Саркиса?

— Высокий, широкий в плечах, волосы темные, прямые, глаза голубые или синие, без усов. По типу азербайджанец или дагестанец. Одет средне, как будто в чужое. Черный пиджак, синие брюки, клетчатая сорочка.

— Выпили много?

— Нет, три бутылки вина.

— Не слышали, о чем они говорили?

— Нет, но говорили мало. Один раз я заметил, что гость в чем-то убеждал Саркиса. Саркис отмалчивался.

— В котором часу они ушли?

— В одиннадцать.

— Вы бы узнали в лицо гостя Саркиса?

— Думаю, что узнал бы.

— Спасибо, Зураб. Теперь мы можем отведать кебабы. Приятного аппетита, Автандил. — Я принялся за еду. — Очень вкусно! А что за человек был Долидзе?

— Большой человек! — воскликнул Зураб.

Автандил продолжал есть. Я не забыл его усмешки и заинтересованно ждал, что скажет он. Он молчал, будто не слышал вопроса.

— Вы не согласны с Зурабом? — спросил я.

— Как он может быть не согласен? — сказал Зураб. — Весь город согласен, весь район согласен, а он не согласен?! Вы моего отца спросите. Он вам скажет, кто такой Долидзе. Не только скажет! Еще покажет дом, который построил благодаря Долидзе. Какой дом! Двухэтажный, из кирпича. В городе такого не найдешь! У меня отец в деревне живет. У него фруктовый сад. Раньше как было? Отец лучшими сортами яблок и груш скотину кормил. Он прямо выл от горя. А Долидзе все у него скупал для завода. Ни одно яблоко у отца не пропадало даже в самые урожайные годы. Таких, как мой отец, у нас в деревне человек тридцать, а деревень в районе сорок или пятьдесят, и чуть ли не в каждой колхоз или совхоз. А другие районы?! Вы поезжайте в любую деревню. Убедитесь, что я прав. Большой человек был Долидзе. Большой!

— Вы иного мнения, Автандил? — спросил я.

Автандил вытер рот салфеткой, отодвинул от себя тарелку и сказал:

— Извините, товарищ майор, я вас сюда привез из-за Саркиса Багиряна.

На заводе, казалось, объявили траур. Никто не работал. Перед цехами группами стояли люди с озабоченными и печальными лицами. Восемь машин с ящиками в кузовах, от которых шел запах яблок, ждали разгрузки. Над недостроенным корпусом застыла стрела подъемного крана с грудой кирпичей на стальном канате.

На подножке первой машины, сгорбившись, сидел однорукий мужчина и курил.

— Почему не разгружаетесь? — спросил я.

— Большое горе у нас. Котэ Долидзе не стало. — Он покачал головой. — Эх, жизнь!

— Откуда вы?

— Из колхоза «Ленинский». Это в сорока километрах отсюда. У нас договор с заводом. Сейчас документы покажу.

— Не надо.

В кабинете главного инженера я увидел несколько человек с такими же печальными лицами, как у людей во дворе. Я представился. Полная женщина средних лет с гладко зачесанными седыми волосами протянула руку.

— Жоржолиани Валерия Соломоновна, главный инженер, — представилась она. — Такое несчастье свалилось на нас! Нам никто ничего не говорит. Что нам делать?

— Работать, — ответил я. — Восемь машин давно ждут разгрузки. Пройдемте в кабинет директора.

— Товарищи, по цехам, — сказала Жоржолиани.

Вместе с секретарем парткома и председателем завкома мы прошли в кабинет Долидзе. Он мало чем отличался от кабинета главного инженера — дешевая конторская мебель, палас, большой сейф. Исключение составлял стеллаж — здесь, на полках за стеклом, были выставлены образцы продукции. Каждая полка имела табличку с указанием года производства начиная с 1961-го. На этой полке стояла лишь одна банка яблочного повидла. По мере возрастания года число банок на полке увеличивалось, причем за счет новых образцов — компотов, варенья, пюре, а этикетки становились ярче. Последняя полка с образцами была уставлена полностью. Пустые под ней полки ждали своего года. Каждый, кто входил в кабинет, мог легко судить о том, как развивался завод.

— Долидзе стал директором в шестьдесят первом году? — спросил я.

— Да, — ответила Жоржолиани. — Идею этой выставки ему подсказал один корреспондент.

— Корреспонденты часто приезжали на завод?

— Они осаждали директора. О нем писали даже в центральной прессе.

— Как он относился к этому?

— Положительно. Любого корреспондента он принимал как самого дорогого гостя. Журналисты могут все — и возвеличить, и опозорить, говорил он. Сначала я решила, что он неравнодушен к славе. Отнеслась к этому снисходительно. С ним работалось интересно. Он был начинен идеями. Слово у него никогда не расходилось с делом. Я пришла на завод сразу после института в пятьдесят четвертом году. Кустарное производство, антисанитария, все только обещали помочь, полная беспросветность и воровство. За семь лет у нас сменилось пять директоров. Ни один из них не состоялся как руководитель. Так вот, сначала я решила, что Котэ Георгиевич неравнодушен к славе, а потом поняла, что слава ему нужна для дела. Человек, о котором пишут в газетах, может больше, чем тот, о котором не пишут. Он добился обновления всего парка машин, потом реконструкции завода.

— Долидзе был инженером?

— Нет, он был руководителем. Он давал общее направление. Все технические разработки делала я. Шаг за шагом, год за годом директор расширял завод. Он превратил примитивное производство в передовое. Видели новый корпус? Как директор бился за него!

— Городские власти поддерживали Долидзе?

— Еще бы! Для такого города, как наш, где нет промышленности, проблема занятости населения стоит остро. Директора ценили всюду — здесь, в республике и даже в Москве. Ему не раз предлагали высокие посты в Тбилиси. Вы знаете, сколько благодарностей объявлено Котэ Георгиевичу? Тридцать восемь! В прошлом году он получил звание заслуженного работника.

Я выдвинул один за другим ящики письменного стола. Они были пустыми. Лишь в нижнем пылились две грамоты, полученные Долидзе год назад.

— У вас есть ключ от сейфа? — спросил я.

— Есть, — сказала Жоржолиани и открыла сейф.

В разноцветных папках лежали докладные, отчеты, документация. Поверх папки «Переписка с министерством» я увидел характеристику Долидзе без даты.

У меня было впечатление, что характеристику писала Жоржолиани.

— Два года назад Котэ Георгиевич собирался в туристическую поездку в Болгарию, — сказала она. — Не поехал.

— Что-то помешало?

— Началось строительство нового корпуса.

— А в этом году он отдыхал?

— Отдыхал в сентябре на Пицунде, но не полный отпуск. Вернулся на неделю раньше срока.

— Почему?

— Завод для него был важнее любого курорта. Он не мог жить без завода. Его мысли всегда были заняты производством. У него возникали прекрасные идеи. Некоторые из них мы реализовали на заводе. Счастливый был человек Котэ Георгиевич. Собственными глазами видел, как его идеи воплощались в жизнь.

— Почему только некоторые?

— Далеко не все идеи можно реализовать. Одни после критического анализа отвергаются как негодные, другие же не подходят к данному производству или опережают время. Или сам автор отвергает свою идею, как это было, когда у Котэ Георгиевича родилась мысль автоматизировать производственный процесс.

— Он сам признал ее негодной?

— Да что вы?! Идея замечательная. Сначала мы загорелись. Я раз десять ездила в Тбилиси в институт, конструкторское бюро, министерство. Идея всем нравилась. Тбилисские товарищи рекомендовали нам обратиться за помощью в московский институт. Собралась в командировку в Москву. Вдруг заходит ко мне в кабинет смущенный Котэ Георгиевич и говорит: «Извини, но командировка отменяется». Что-нибудь случилось? — спрашиваю я. Случилось, говорит. Случилось то, что в горячке, говорит, мы забыли о людях. Где они будут работать, если, говорит, мы автоматизируем производство? — Жоржолиани замолчала.

Я взглянул на секретаря парткома и председателя завкома. За все время они не произнесли ни слова. Оба сокрушенно молчали.

— Скажите, что надо сделать, чтобы заводу присвоили имя Котэ Георгиевича? — неожиданно спросила Жоржолиани. — Коллектив единогласно проголосует за это. Мы тут посовещались и решили обратиться в Президиум Верховного Совета. Конечно, пока это преждевременно…

— Сначала, наверно, надо обратиться к городским властям.

— Я же говорила, — сказала Жоржолиани секретарю парткома и председателю завкома.

То, как она сказала это, заинтересовало меня, и я спросил ее:

— Как складывались у Котэ Георгиевича отношения с новым секретарем горкома?

— Вы, конечно, имеете в виду анонимное письмо.

Я ничего не знал об анонимном письме, но раз оно было и сыграло роль в отношениях между Элиавой и Долидзе, оставалось предположить, что письмо отрицательно повлияло на эти отношения.

Я промолчал.

— Элиава не успел приступить к своим обязанностям, как получил анонимку на Котэ Георгиевича, — сказала Жоржолиани. — Он вызвал к себе Котэ Георгиевича и зачем-то показал ему письмо.

— Как Элиава должен был поступить?

— Выбросить письмо в корзину, а не показывать человеку, так много сделавшему для города. Нет в Натли объекта, построенного за последние пятнадцать лет без Котэ Георгиевича. Кто построил Дом быта? Котэ Георгиевич. Детский сад? Котэ Георгиевич. Ясли, кинотеатр, Дворец культуры, школу, профилакторий? Котэ Георгиевич! Я не говорю уже о самом заводе. Элиава оскорбил Котэ Георгиевича.

— Они поссорились?

— Нет. Котэ Георгиевич настоял на немедленной ревизии. Ни один факт, приведенный в клеветническом письме, не подтвердился. Элиава не изволил даже извиниться перед Котэ Георгиевичем.

— Что произошло между Котэ Георгиевичем и грузчиком Багиряном?

— Саркис Багирян человек горячий. Ему показалось, что его обсчитывают. Он приходил ко мне. Видно, я не сумела убедить его. Он пошел к Котэ Георгиевичу. Котэ Георгиевич не принял Саркиса. Был занят.

— Не принял или выгнал?

— Выгнал, — нехотя ответила Жоржолиани и быстро добавила: — Тут примешивается много личного. Котэ Георгиевич думал, что анонимное письмо написал Багирян.

Жоржолиани проводила меня до выхода. Прощаясь, она сказала:

— Я не знаю, какой бессердечный человек мог поднять руку на Котэ Георгиевича, но убеждена: Саркис Багирян не убивал его. Отпустите Саркиса как можно скорее. У нас и так не хватает грузчиков. В грузчики здесь не рвутся. Саркис хотя на вид и слабый, а работает за двоих.

Я направился к грузчикам.

На мои вопросы они отвечали односложно и нехотя. Они только что разгрузили машины с яблоками и курили возле ящиков.

— Вы лучше с бригадиром поговорите, — посоветовал парень с заячьей губой. — Вот он идет.

Бригадир тяжко вздохнул. Это был старик в обветшалом пиджаке с орденскими планками.

Мы присели с ним на ящики.

— Несчастье, большое несчастье пришло к нам, — сказал он. — Котэ Долидзе для всех был что отец родной. Правильно я говорю, ребята?

Грузчики закивали.

— Для каждого у него находилось ласковое слово. Что такое слово? Денег за него платить не надо, но ласковое слово душу согревает. Правильно я говорю, ребята?

— Все правильно, дядя Варлам, — сказал парень с заячьей губой.

— Котэ Долидзе всех по именам знал, ко всем внимателен был, интересовался, как у тебя в семье, здоровы ли дети, здорова ли жена. Когда моя дочь замуж вышла, он поздравил меня и приказал бухгалтеру премию мне выписать.

— Это же незаконно, — заметил я.

— Правильно! То же самое бухгалтер сказал. Тогда знаете, что Котэ Долидзе сделал? Вытащил из собственного кармана сто рублей!

— Из какого кармана? — спросил я.

— Я же говорю, из собственного.

— Я спрашиваю, из кармана пиджака или брюк?

— Из кармана брюк.

— Не помните, из какого именно?

— Как не помнить?! Из заднего. Я еще спросил, что это он деньги в заднем кармане носит, как американец. Я с американцами в Берлине встречался. Знаю их. Котэ ничего не ответил, только усмехнулся. Да, был человек — и нет его. Добрая душа, царство ему небесное. Нас, фронтовиков, все меньше остается. Кто от ран умер, кто от болезни, кто от старости — время идет. Но чтобы фронтовик ушел из жизни вот так?! Нас на фронте убивали, а мы живы остались. Не для того же, чтобы какой-то подлец отнял у тебя жизнь?! Мы с ним под Сталинградом убереглись, а тут… Эх! — Варлам затоптал окурок дешевой сигареты.

— Котэ Долидзе воевал на Сталинградском фронте?

— А как же?! В сорок втором наши части, оказывается, соседями были. Сколько там людей полегло! Эх! А мы с ним убереглись да еще по медали «За оборону Сталинграда» получили. Вот она. — Варлам показал планку медали.

— Я вижу у вас и другие награды.

— Для фронтовика эта награда особенная. — Он снова закурил. — Оно, конечно, так, у меня и другие есть награды, но у Котэ было больше. Целая грудь. В сорок третьем, в январе, когда немец стал отходить от Сталинграда, Котэ контузило и ранило. Осколок так и не вытащили из легкого. Он мешал ему дышать, но Котэ не жаловался. Нет, не жаловался. Некогда ему было жаловаться и по докторам ходить. Я на этом заводе, считай, всю жизнь. При других директорах у меня уходило в день две пачки сигарет. При Котэ Долидзе курить стало некогда. Пачка в день не расходовалась. План выполняли и перевыполняли. Заработки вдвое возросли. Э-э, что говорить, большой человек был Котэ Долидзе, царство ему небесное.

— А что за человек Саркис Багирян?

— Шебутной, горячий. А работник хороший. Той истории не придавайте значения. Саркис ожидал, что ему начислят больше, чем он получил. Он должен был обратиться ко мне как к бригадиру. Я ему все разъяснил бы. Он сразу к руководству пошел. Котэ Долидзе и сказал Саркису, что тот нарушает дисциплину.

— Выходит, беседа носила мирный характер?

— Не дрались же они!

— Почему же Саркис Багирян грозился убить Долидзе?

— Был обижен, потому и грозился. Но Саркис на человека руку не поднимет.

— Еще как поднимет! — сказал парень с заячьей губой. — Однажды он так вцепился в меня, что я чудом жив остался.

— Я бы тоже дал тебе по зубам за твои шутки. — Варлам обратился ко мне: — Он плохо пошутил с Саркисом — спросил его, уверен ли он, что приходится отцом сыну.

— Мы люди простые, и шутки у нас простые, — оправдался парень с заячьей губой.

— Помолчи, когда старшие разговаривают, — сказал Варлам. — Саркис на человека руку не поднимет. Он вообще ни на какое преступление не пойдет. Он жене клятву дал в церкви.

— Он верующий?

— Наверно, раз в церковь стал ходить. Но дело не в церкви. Дело в жене и сыне. Он их любит больше чем бога.

ГЛАВА 3

Перед зданием горотдела стояла маленькая черноволосая женщина с ребенком на руках. Мальчик спал. Женщина нерешительно вскинула на меня глаза и тут же опустила их.

В коридоре было тихо.

В кабинете Абулава, упершись локтями в стол, дремал. Часы над ним показывали четверть пятого. Заметив меня, капитан виновато улыбнулся.

— А где Заридзе? — спросил я.

— Обедает. Не дождался вас. Сказал, что в три он всегда обедает, — ответил капитан.

Теперь понятно, почему он пышет здоровьем, подумал я и сказал:

— Женщина с ребенком на руках у входа — жена Багиряна?

— Жена. Требует свидания с мужем. Без санкции прокурора я не могу разрешить…

— Где я могу поговорить с ней?

— Я для вас отвел второй кабинет.

…Кабинет был крохотным. В нем с трудом умещались замызганный письменный стол и сейф.

Женщина плакала. Мальчик испуганно таращил большие черные глаза.

На столе лежал полуразвернутый газетный сверток с хлебом, сыром и редиской — передача для Саркиса.

— Зейнаб, успокойтесь, пожалейте мальчика, — нетерпеливо сказал я. — В котором часу ваш муж вчера вернулся домой?

— В двенадцать, — ответила она, ладонью утирая слезы. — Не мог он клятвы нарушить, не мог обмануть меня! Прошу вас, впустите к нему. Я должна с ним поговорить. От меня он ничего не утаит. Если он убил, я сама вам скажу об этом. Тогда делайте с ним что хотите.

— Итак, Зейнаб, ваш муж вернулся с работы в половине седьмого. В семь к нему пришел знакомый. Вы этого человека раньше не видели. Саркис взял из шкафа деньги и сказал, что вернется поздно. Он вернулся в двенадцать. Кто-нибудь видел его возвращающимся домой?

— Никто не видел. В такое время люди спят.

— Почему вы не спали?

— Я никогда не сплю, если Саркиса нет дома. Боюсь за него.

— Почему? Вы же говорите, что Саркис поклялся покончить с прошлым.

— Он-то поклялся. Но нет-нет да и приходит к нему кто-нибудь из этого проклятого прошлого. Он прогнать никого не может. Он такой! — Зейнаб снова заплакала. — Почему они не оставят его в покое?! Шесть лет я ждала Саркиса, униженная и отверженная всеми родственниками. Не мог он взяться за старое. Не мог!

— После двенадцати Саркис выходил из дома?

— Нет, мы сразу легли. Разрешите свидание, умоляю!

— Я не против свидания, но прежде сам хотел бы поговорить с Саркисом. Может, свидание и не понадобится. Передачу оставьте. Я сам вручу ее Саркису.

— Я верю вам, — сказала Зейнаб и встала.

Проводив ее до выхода, я вернулся в кабинет. На стуле для посетителей восседал Абулава.

— Узнали что-нибудь интересное? — спросил капитан.

— Разумеется, — ответил я. — Свяжитесь, пожалуйста, с трестом, управлением, отделом канализации, не знаю, что у вас здесь есть, и выясните, когда разрыли улицу Кецховели.

— Хорошо.

— Дальше. Займитесь розыском «Запорожца». Цвет зеленый. Перед помят. Фары разбиты. Машина потерпела аварию на улице Кецховели. У владельца «Запорожца» или братья крепкие ребята, или соседи, или товарищи.

— Хорошо.

— И еще — я хочу допросить Багиряна. Прикажите, пожалуйста, открыть изолятор.

…В полутьме изолятора на меня зло смотрели глаза Багиряна. Он сидел на деревянных нарах, прислонившись к стене, и не шевелился.

Я представился. Он словно ничего не слышал. Я положил сверток рядом с ним.

— Зейнаб просила передать.

Багирян вскочил и бросился к двери. Я с трудом перехватил его.

— Пустите! Дайте слово ей сказать!

— Зейнаб нет здесь. Она ушла. — Я подтолкнул его к нарам. — Сидите спокойно. Что вы хотели сказать Зейнаб? Я передам ей ваши слова.

— Слова! В ваших устах для нее мои слова пустые звуки. Она должна слышать мой голос. Мой голос, понимаете?! Выпустите меня отсюда на полчаса. Я только скажу ей слово и вернусь. Клянусь своим единственным сыном, вернусь!

— Чтобы выпустить вас отсюда, причем навсегда, мне нужны факты.

— Да не убивал я! Не убивал!

— Я и не считаю, что вы убили Долидзе.

Срывающимся голосом он спросил:

— Вы правду говорите или решили играть в кошки-мышки?

— Правду, Саркис.

Неожиданно он всхлипнул. Я ждал, пока он успокоится. Он утер слезы ладонью, напомнив этим жестом Зейнаб.

— За мной ничего нет, клянусь вам. У меня же сын, Аветик. Я же клятву дал. Я знаю, что такое быть сыном вора. Мой отец полжизни провел в колониях. Несчастный человек! Всех вокруг сделал несчастными. Мать умерла с горя, старшая сестра — от туберкулеза. Недоедала. А кто в нашей семье доедал? То густо, то пусто. Меня с первого класса сторонились товарищи. А взрослые? Не впускали в дом. Если впускали, на минуту не оставляли одного, сторожили свое добро. В школе глобус пропал. Мне его сроду бы не видеть! Кого обвинили в воровстве? Меня. Я тогда спичек еще не спер. Землю буду есть, но Аветик через это не пройдет. Я клятву дал, бог тому свидетель. Саркис Багирян умеет слово держать.

— Надеюсь. Кто-нибудь может подтвердить, что вы вернулись домой в двенадцать? Кроме Зейнаб, разумеется.

— Сосед, Арменак Хачкованян.

— Но Зейнаб показала, что никто не видел, как вы возвращались.

— Откуда ей знать, кто меня видел, а кто не видел! Допросите Хачкованяна.

— В каких вы с ним отношениях?

— Плохих. Он боится, что я ограблю его. Никогда не ложится раньше меня. Стоит у окна за занавеской и ждет! Зейнаб не знает этого.

— С восьми до одиннадцати вы были в закусочной. С кем?

— Это к делу не относится!

— Относится, Саркис. С кем вы там были?

Багирян вскочил и, размахивая руками, стал кричать:

— Когда убили Долидзе? Когда? В час ночи! А я спал в это время. Спал! У меня алиби! Понимаете?

Я дал ему возможность выкричаться.

— Все?

— Все, — сказал он и сел на нары.

— С кем вы были в закусочной? Не хотите говорить? Тогда я вам скажу. С приятелем по колонии, полагаю. Вы не хотели принимать его дома, чтобы не вызывать неудовольствия Зейнаб. Так ведь бывало и раньше. Ваш приятель освобожден недавно. Очевидно, он ищет опытного напарника для задуманного дела. Крупного дела. Он убеждал вас, что все пройдет гладко, ибо он предусмотрел все до мельчайших деталей. К его разочарованию, вы отказались от предложения. Но не таков Саркис Багирян, чтобы признать эти факты. Кодекс чести. Не правда ли?

— Не знаю, о чем вы говорите. Но одно вы правильно сказали — Саркис Багирян примет любого, кто к нему придет в гости, накормит и напоит на последние деньги, а если денег не будет, одолжит их. Но Саркис Багирян никогда никого не продавал и продавать не станет. Даже ради своей свободы!

— Я же говорю, кодекс чести. Но ваш приятель пока ведь не совершил преступления. Куда он направился, когда вы расстались?

Багирян молчал.

— Вы говорили за столом о Долидзе? Не хотите отвечать. Ну хорошо, тогда скажите, почему месяц назад вы грозились убить Долидзе?

— Грозился, и все! Что, уже и грозиться нельзя?!

— Вы недолюбливали Долидзе. За что?

— А за что его любить?

— Долидзе — фронтовик, хороший директор хорошего завода, как у вас здесь принято говорить, заслуженный человек.

— Ну и что? Имею я право не любить заслуженного человека?

— Имеете, Багирян, имеете.

Я встал. Я не сумел подобрать ключ к Багиряну.

— Это правда, что у Долидзе увели часы? — неожиданно спросил он.

— Откуда вы знаете о часах?

— Капитан Абулава кричал в телефон. Было слышно. Значит, часы увели. Человек, который был со мной в закусочной, никогда на это не пошел бы. Никогда!

— Часы взял не убийца.

Я ожидал, что моя откровенность вызовет у Багиряна доверие ко мне. Напрасно я надеялся на это: Багирян молчал. Поняв, что ничего не добьюсь от него, собрался уходить. И вдруг он сказал:

— Я знаю, кто увел часы.

— Кто?

— Не могу сказать. Выпустите меня, и я сам приведу к вам этого слизняка.

— Послушайте, Саркис, я, можно сказать, из-за вас взялся за расследование. Я хочу помочь вам и даю слово, что вашему приятелю ничего не будет грозить, если он, конечно, не успел совершить преступление. Я не говорю уже о том, что ваше имя не будет упомянуто. Его фамилия? Да не молчите же! Неужели вы полагаете, что я не справлюсь без вашей помощи? Но на это уйдет время, которое вы проведете здесь. Здесь, понимаете?! Подумайте о сыне, о жене!

Багирян прислонился к стене и закрыл глаза. Я ждал.

— Это должно остаться между нами, — наконец сказал он.

— Даю слово.

— Ахмет Расулов.

— Где его искать?

— Не знаю, — сказал Багирян. — Этого я не знаю.

По тому, как он это сказал, я понял, что больше от него ничего не услышу. В коридоре меня ждал капитан Абулава. Но нам не удалось поговорить. Его позвали к телефону.

Я провел в отведенном мне кабинете, наверное, полчаса, приводя в порядок свои записи, когда капитан Абулава, предварительно постучавшись, приоткрыл дверь.

— Заридзе вас просит к себе.

В коридоре Абулава сказал:

— Я выполнил ваше поручение. Улицу Кецховели разрыли позавчера после обеда. Это что-нибудь проясняет?

Конечно, это кое-что проясняло. Именно кое-что, но не больше. Прояснить все должен был хозяин «Запорожца».

— Разумеется, — сказал я. — Спасибо, капитан, за помощь.

Щеки у Заридзе порозовели и лоснились еще больше. Он был настроен благодушно.

— Как успехи? — спросил он.

— Неплохо, — ответил я.

— Чувствую это. А вы обедали?

— Нет.

— Я ждал вас, хотел пригласить на обед, но вы так увлеклись делом, что забыли о хлебе насущном. Мне вспоминается один забавный эпизод. Иосиф Заридзе, народный художник, заболел. Это мой дядя. Ему за семьдесят. Большой любитель застолья. Прихожу навестить его и вижу: лежит старик в постели и рукой делает странные движения, вроде ко рту что-то подносит, а на лице наслаждение. Я спрашиваю, что это означает. Пью и курю, отвечает он.

Заридзе рассмеялся, повторяя «пью и курю». Я сидел с каменным лицом, не понимая, для чего он рассказал мне о своем дяде, народном художнике.

— Саркис Багирян не убивал Долидзе, — заявил я. — Его надо отпустить.

— Ваши аргументы? — сказал Заридзе.

— У Багиряна алиби. Он вернулся домой в двенадцать и в момент убийства находился дома. Кроме того, чтобы нанести удар, Багирян из-за разницы в росте должен был бы подпрыгнуть.

— От дома Багиряна до места убийства пять минут хода. Жена Багиряна могла и не заметить отсутствие мужа. Сколько он отсутствовал? Максимум пятнадцать минут. Она могла и не обратить внимания на то, что муж вышел из дома. Вышел по нужде. Туалет ведь во дворе. А если и обратила внимание, то никогда не признается в этом. Видите, сколько версий.

— Причем в каждой есть необходимое условие — Багирян должен был знать, когда именно пройдет Долидзе по улице Кецховели.

— Согласен. Но нельзя же считать, что Багирян ни в коем случае не мог знать об этом. Теперь относительно разницы в росте. Чтобы низкорослому убить высокого, не обязательно прыгать. Достаточно взять дубину подлиннее.

— Нет никаких доказательств вины Багиряна, нет ни одной улики. Его надо отпустить.

— Похвальное отношение к судьбе простого человека. Но вы Багиряна не знаете. Отпусти мы его, он сбежит при первой возможности. Поверьте мне. А доказательства вины Багиряна будут.

— Почему же до сих пор ему не предъявлено обвинение, что он подозревается в убийстве? На каком основании его содержат в изоляторе?

— Товарищ майор, предоставьте прокуратуре хотя бы эту часть расследования. — Заридзе улыбался. — Все остальное в ваших руках.

Я встал.

Несправедливость порождает ожесточение. Каждый час, проведенный Багиряном в изоляторе, подтачивал то доброе, что сумели разбудить в нем маленький Аветик и Зейнаб. Я не сомневался, что Багирян непричастен к преступлению. Помимо фактов и логического заключения существует еще ничем не объяснимое чувство сыщика — интуиция. Я обязан был как можно быстрее найти убийцу.

— Куда вы, товарищ майор? — спросил Заридзе.

— Заниматься всем остальным, — ответил я.

— Вы напоминаете мне моего деда, — сказал он.

Это была довольно неожиданная для меня ассоциация, и потому я ждал объяснения.

— Не расстраивайтесь. Мой дед был заслуженным человеком. Если вы бывали в Батуми, то видели памятник ему в городе. Подпольщик, революционер, чекист! Он, как и вы, признавал только два цвета — черный и белый. Его мировидение, наверно, можно объяснить революционным временем. Но вы же наш современник!

У Заридзе, очевидно, была склонность упоминать в разговоре своих именитых родственников. Я не сомневался, что мне предстояло услышать еще не об одной знаменитости из рода Заридзе, и я бы не удивился, если б он поинтересовался моей родословной. Возможно, во мне говорила зависть. На моем генеалогическом древе, увешанном худосочными плодами, самая большая знаменитость — это я.

— Чувство справедливости неизменная категория, — сказал я.

Заридзе вспыхнул, но выдержка не изменила ему.

— Я имел в виду совсем другое. Спасибо, что зашли.

Вернувшись к себе, я стал размышлять над словами Заридзе. Что он имел в виду? Конечно, мое отношение к Багиряну. Почему Заридзе так упорствует, когда речь заходит о Багиряне? Может быть, он прав? Я ведь совсем не знаю Багиряна, а он знает. Ну да, знает как рецидивиста с нарушенной психикой..

Из коридора все время доносился шум. Я выглянул.

У дежурки стояли четыре парня и два милиционера. По коридору шел Заридзе.

Милиционеры выгнали трех парней на улицу, оставив одного — курчавого. Дежурный отпер изолятор и сказал парню:

— Иди, Мамаладзе.

— Что случилось? — спросил я дежурного.

— Избили двух родственников Багиряна, — запирая дверь, ответил он. — Этот Мамаладзе — зачинщик. Он дальний родственник Долидзе и его личный шофер.

В это время в коридоре появился патологоанатом.

— Принес заключение, — сказал он.

— Напрасно вы беспокоились, доктор. Мы сами к вам заехали бы.

Я нетерпеливо прочитал исписанный старомодным почерком с закорючками лист:

— Спасибо, доктор.

— Рад служить истине, — сказал он и поклонился.

Я вспомнил о застрявшем осколке в легком Долидзе. В заключении об этом не было ни слова.

— Простите, доктор, почему вы не указали наличие осколка в легком?

Он взглянул на меня поверх очков.

— Умышленно, — сказал он. — За отсутствием оного.

— А шрам на спине?

— Фурункулярного происхождения.

— Что же ему мешало дышать?

— Дышать? Прокуренные бронхи. Будут еще вопросы?

— Нет, благодарю вас.

— Тогда разрешите откланяться.

Я перечитал заключение и сказал дежурному:

— Распорядитесь, пожалуйста, чтобы ко мне привели Мамаладзе.

Мамаладзе держался на допросе нагло. Но как только речь зашла о Долидзе, он заплакал.

— Дядя Котэ был для меня отцом.

— У вас нет отца?

— Нет, он умер двадцать лет назад. Когда я вернулся из армии, мама пришла к дяде Котэ, и он согласился дать мне работу. Знаете, какой это был человек?! Голова всех родственников! Если в семье что-нибудь происходило и случалось — в радости и в горе шли к нему. С просьбами, за советом. Никому он не отказывал. Всем помогал.

— Сколько лет вы работали личным шофером Котэ Георгиевича?

— Два года.

— Вы пользовались его доверием?

— Конечно! Дядя Котэ доверял мне.

— Он давал вам поручения?

— Давал. Отвезти то, привезти это.

— Что именно?

— Документы всякие.

— В пределах города или вам приходилось выезжать в колхозы и совхозы?

— В пределах города.

— Машина у вас часто портится?

— Старая часто портилась, а эта — нет.

— Когда вы ее получили?

— Год назад.

— О, совсем новая машина. Хорошо бегает?

— Отлично! Я слежу за ней. Дядя Котэ во всем любил порядок.

— Много наездили?

— Сорок тысяч.

— Как вы ухитрились за год наездить в таком маленьком городе, как Натли, сорок тысяч километров?

— Я возил дядю Котэ в колхозы и совхозы. Завод имеет с ними договора. Дядя Котэ часто наведывался в колхозы и совхозы, когда собирали урожай, чтобы те не подсунули гнилье. Знаете, какие бывают люди? Подсунут гнилье, а потом разбирайся с ними.

— Бывало и такое?

— Конечно! Дядя Котэ шкуру с таких сдирал.

— С кого конкретно?

— Сейчас уже не помню, кого дядя Котэ называл. При мне ни одного случая не было. Я же говорю, дядя Котэ держал поставки под личным контролем.

— За что вы избили родственников Багиряна?

— За то, что неуважительно отозвались о дяде Котэ. Они работают на заводе, едят хлеб, который им дал дядя Котэ. Никому не позволю говорить о дяде Котэ плохо! При его жизни никто не осмелился бы рта раскрыть. Все заискивали перед ним. А сейчас можно, да? Кто плохое скажет о дяде Котэ, будет моим личным врагом. Так и запишите. За дядю Котэ я голову сложу.

…— Не очень ругаешь меня за то, что уговорил заняться этим делом? — спросил Элиава.

— Не очень, — ответил я, попивая пепси-колу в просторном кабинете секретаря горкома. — Слушай, Элизбар, а ты, по-моему, не доверяешь Заридзе.

— Не совсем так, — сказал он.

— А как?

— Как в медицине. Слышал о врачебной этике? Хирург не оперирует своего родственника. Разве в этом проявление недоверия к нему?

Я усмехнулся.

— В данном вопросе мы не продвинулись ни на шаг. Перейдем к следующему. Что за история с анонимкой на Долидзе?

— А-а, мадам Жоржолиани на меня жаловалась! История такова. Не успел я сесть за этот стол, как получил анонимное письмо. Доброжелатель сигналил, что Долидзе по дешевке закупает у крестьян фрукты, особенно в урожайные годы, когда крестьяне готовы за бесценок продать их, а разницу между установленной закупочной ценой и фактической кладет в карман. И вообще, мол, пора посмотреть на Долидзе открытыми глазами. Вашего предшественника, — обращался ко мне доброжелатель, — Долидзе подкупил. Автор признавал заслуги Долидзе в расширении и реконструкции завода, но подчеркивал, что директором движет корысть. Долидзе, мол, жулик, хорошо замаскировавшийся делец, подпольный миллионер. Эпитетов было много.

— Письмо сохранилось?

— К сожалению, нет. Понимаешь, как получилось… Я тогда знал Долидзе только по отзывам. Отзывы были — хоть памятник при жизни ставь. А тут как раз был повод поговорить с ним, так сказать, поближе познакомиться.

— Повод — анонимка?

— Да что ты?! Строительство детского сада. Городу позарез нужен второй детский сад, а денег кот наплакал. В этот раз он отказал исполкому в помощи из заводских фондов, ссылаясь на реконструкцию. А письму я не придавал никакого значения. Я не признаю анонимок. Беседовали мы с ним час, больше о заводских делах. Ты представляешь, что для города значит завод?

— Да, конечно. Отец-кормилец.

— Нет, мать-кормилица. Произвел Долидзе на меня благоприятное впечатление. С детским садом он ничего твердо не обещал, но сказал, что постарается изыскать средства. С пониманием отнесся к городским проблемам. Стали прощаться. Я вспомнил о письме, сказал, что в заводском коллективе завелся анонимщик, и отдал письмо ему, дескать, разберитесь в своем коллективе сами. Он прочитал письмо и взвился. Сначала хотел подать заявление об уходе, потом потребовал немедленной ревизии. Я пытался урезонить его. Черта с два! В конце концов и я рассердился. Назначили ревизию.

— Почему он взвился?

— Как же? Раз я не выбросил письмо в корзину, значит, придал ему значение. В результате и деньги на детский сад потерял, и отношения с директором единственного в городе предприятия испортил.

— Что показала ревизия?

— Что на заводе полный порядок. Плохо тогда все получилось. — Элиава грустно усмехнулся. — Тут же сформировалось общественное мнение: новая метла метет всех без разбору.

— Ты уже вымел кого-нибудь?

— Но не без разбору. Директора школы за взятки с родителей будущих медалистов, начальника телефонного узла за взятки за установку телефонов, зампредседателя исполкома за незаконное разрешение строительства частных домов, зав. аптекой — этот мерзавец спекулировал на несчастьях людей, торговал лекарствами из-под полы, и трех директоров магазинов за нарушения правил советской торговли.

— Неплохое начало.

— Будет и продолжение.

— Твоего предшественника, насколько я понимаю, освободили или, попросту говоря, выгнали. Почему ты уверовал, что на заводе полный порядок?

— Я ознакомился со всеми актами ревизии.

— Ревизоры живые люди, и ничто человеческое им не чуждо.

— В ревизорах я уверен. Понимаешь, Серго, у меня тогда возникло сомнение в порядочности Долидзе. Уж чересчур болезненно он реагировал на анонимку и вел себя вызывающе. Сначала угроза. Уйду, мол, посмотрим, как без меня обойдетесь. Потом требование. Проводите, мол, ревизию. Такое поведение в горкоме партии? Это не случайность, размышлял я, а результат вседозволенности, может быть, даже безнаказанности. Я хочу сказать, что он вел себя так потому, что иначе уже не мог. Он сформировался как руководитель задолго до моего переезда сюда. Понимаешь?

— Сформировались общественные отношения и личные связи между людьми. А тон всему задавал твой предшественник.

— Не оспариваю, от первого секретаря многое зависит… После того случая я стал приглядываться к Долидзе. Конечно, он был не тот человек, за которого себя выдавал. Но все это, Серго, лирика. Мои ощущения и размышления не факты. Не сомневаюсь, что со временем факты выявились бы. Но, как говорится, смерть опередила события. Ты прости меня, с самого начала не сказал тебе обо всем этом. Это все, повторяю, субъективно. А расследование, сам понимаешь, должно быть объективным. Почему ты заинтересовался анонимным письмом?

— Чем больше я буду знать об убитом, тем быстрее найду убийцу.

— Понятно. Мне показалось, что у тебя складывается отрицательное мнение о Долидзе. Ты обнаружил какие-нибудь факты?

— Вскрытие показало, что Долидзе не был ранен, а в документах собственноручно указывал, что был контужен и ранен в январе сорок третьего под Сталинградом. Более того, существует легенда о застрявшем в легком осколке, который мешал ему дышать.

— Он действительно хрипел, а не дышал.

— Курил много.

Зазвонил телефон.

— Я вас приветствую, Роберт Георгиевич, — сказал Элиава в трубку и стал напряженно слушать прокурора. Закончив разговор, он произнес: — Началась вражда между родственниками Долидзе и Багиряна.

— Нападение четырех подонков на двух беззащитных людей — это еще не вражда.

Плохо, что из четырех хулиганов троих отпустили, подумал я. Безнаказанность приводит к распущенности. Еще одна драка вызвала бы цепную реакцию в городе.

— Не унывай, товарищ секретарь, — сказал я. — Прорвемся.

Пока мы шли к месту происшествия, следователь прокуратуры Бадридзе говорил о себе.

Возвращаясь после армии в родную деревню Калта, он имел неосторожность, как выразился Бадридзе, помочь чернявой девушке цыганского типа донести с автобусной станции до дома тяжелый чемодан. Девушка провалилась на приемных экзаменах в Тбилисский педагогический институт. Она сказала об этом прямо и так же прямо призналась, что была слабо подготовлена. С каждым шагом девушка ему нравилась все больше. Он вошел вместе с ней в ее дом и так и не вышел оттуда.

— Заворожила меня моя цыганка, — сказал Бадридзе.

Все его планы рухнули. Он хотел работать в колхозе механизатором, благо приобрел в армии не одну специальность, и заочно учиться в педагогическом институте. Через пять лет он рассчитывал стать преподавателем в сельской школе, а пошел служить в милицию. Горком комсомола ничего другого ему предложить не смог. Педагогический институт он все-таки окончил, заочно.

— Два года назад меня перевели в прокуратуру. Честно говоря, школа меня до сих пор тянет. Я детей люблю. Своих бог не дал. Год назад договорился бесплатно преподавать историю в седьмом классе. Роберт Георгиевич не разрешил.

Бадридзе впервые упомянул прокурора, причем без тени недовольства. Так говорят о посторонних людях.

Мы подошли к улице Кецховели.

— Когда-то эта улица была самой красивой в городе, — сказал Бадридзе. — Богатые здесь стояли дома, хотя и деревянные. Жить на улице Кецховели считалось престижным. Может быть, потому, что улица расположена на стыке старого и нового города. Помните из истории — на пересечениях торговых путей возникали и процветали города. Дома лепили здесь один к другому. В прошлом году в ночь на второе мая загорелся один дом. Замыкание. Огонь перекинулся на соседний, и пошло.

Вечернее солнце касалось улицы лучами и отражалось в разбросанных повсюду битых стеклах. Казалось, огонь все еще тлел здесь.

Мы примерно знали, что следует искать. Бадридзе ведь тоже читал заключение патологоанатома. Поэтому мы разделились. Каждый из нас стал обшаривать одну из сторон улицы. Три раза Бадридзе радостно кричал: «Нашел!» Я бежал к нему как сумасшедший через доски, балки, груды камня и кирпича, рискуя сломать себе шею. Потом он разочарованно замолчал. Его разочарование я чувствовал через улицу. Мы поменялись сторонами. Но и это не помогло.

…Мы стояли напротив полусгоревшего дома с обрушившимся деревянным балконом. Из перил балкона, там, где когда-то были балясины, торчали гвозди. А те балясины, которые остались, скособочились в разные стороны. Я легко выдернул одну из них и осмотрел гвоздь. Он был чуть тронут ржавчиной. Потом я осмотрел торчащие из перил гвозди. Они оказались изъеденными коррозией. Выходило, что балясины выпали давно. Но в углу балкона, где обычно перила поддерживает брус, гвоздь выглядел так же, как тот, первый, чуть тронутый ржавчиной.

— Ну вот, теперь мы точно знаем, что искать, — сказал я. — Брус прямоугольного сечения длиной примерно полтора метра. Он слишком заметен, чтобы унести с собой. Он где-то здесь.

— Почему же мы не нашли его?

— Плохо, наверно, искали.

Я осмотрел чугунную крышку колодца, на котором ночью лежал труп. Орудие убийства могли сбросить в колодец. Но крышку явно не открывали давно.

— Товарищ майор, надо еще осмотреть задворки ресторана.

Ресторан был при гостинице. Я не знал, что его задворки выходят на улицу Кецховели. Я последовал за Бадридзе. Улица, изгибаясь, уходила влево. Мы же взяли резко вправо, миновали не замеченный мною раньше из-за завалов узкий проезд и оказались с тыльной стороны ресторана. Наглухо закрытая дверь, обитая железом, почерневшие от дождя ящики, покрытая ряской вода в бочке, мусор — все свидетельствовало о том, что двором не пользуются.

— После пожара они стали пользоваться гостиничным двором, — сказал Бадридзе. Он словно читал мои мысли, и это мне нравилось. — Начнем?

— Начнем, — ответил я.

Через несколько минут он позвал меня. Я сомневался в успехе и, прежде чем подойти к нему, недоверчиво спросил:

— Неужели нашли?

— Кажется, — сказал Бадридзе.

Он держал в руках чуть обгоревший брус.

Я раньше почувствовал, чем понял, что вижу орудие убийства.

Убийца знал, что брать в руки. Таким орудием он мог убить быка. Там, где пришелся удар, поверхность бруса слегка деформировалась. Обугленный тонкий слой спрессовался. Я заметил пятна. Это были следы крови.

— То? — спросил Бадридзе.

— То, — ответил я и похлопал его по плечу. — Вы прирожденный следопыт. Где вы его нашли?

— Здесь, под этой кучей досок. — Он бережно положил брус на доски.

Я оглядел место, где мы находились. Бывший проезд вел только к задворкам ресторана. Спрятав брус, убийца должен был идти или вперед или назад. Ни влево, ни вправо он уйти не мог. С обеих сторон проезд загромождали разрушенные дома. Даже при дневном свете было бы рискованно пробираться через них. Идти вперед означало оказаться в тупике. Оставался путь назад. Предположение, что убийца намеренно пришел сюда спрятать орудие преступления, теряя время, казалось нелогичным. Правда, убийца мог не знать, что дорога ведет в тупик, и, обнаружив это, вернулся назад. Но, судя по месту, избранному для убийства, он хорошо ориентировался на этой богом проклятой улице.

— Как вы думаете, почему он спрятал орудие убийства именно здесь? — спросил я Бадридзе.

— По пути сунул его под доски, — ответил он.

— По пути? Вроде некуда идти вперед.

— А ресторан? Он вошел в ту железную дверь.

Мы осмотрели дверь и площадку перед ней, но никаких следов не обнаружили.

— Похоже, ошибся я, — огорчился Бадридзе.

— А почему преступник должен оставлять следы?

— Меня учили, что преступник всегда оставляет следы.

— Следы бывают видимые и невидимые, — назидательно сказал я и взглянул на часы: пора было идти на свидание с Мананой.

Ровно в восемь я стоял у школы с портфелем в руке. Я так и не успел забежать в гостиницу. Десять минут я ждал Манану спокойно. Девушкам свойственно опаздывать на свидание, даже если оно с инспектором угрозыска. Но позже я стал беспокоиться. Поглядывая на часы, я гадал, что могло ее задержать. В двадцать минут девятого я уже знал, что Манана не придет. Верить в это не хотелось, и я продолжал стоять у школы.

Неожиданно потемнело, как будто кто-то задернул над городом занавес. Я не трогался с места. Предупредительно сверкнула молния. Она рассекла небо вдали от города, в горах, и я не принял сигнала. Через минуту я был наказан за это. Дождь хлынул с такой силой, словно небо ополчилось против меня.

Вокруг не было ни одного навеса. Я укрылся под раскидистым деревом. Стряхивая с себя крупные капли — дождь пробивался ко мне через мощный заслон густой листвы, — я проклинал свою доверчивость. Я всю жизнь верил девушкам.

Минут десять спустя небо приутихло, точно спохватилось, что не хватит воды, и стало поливать экономнее. Так ему хватило бы запасов до утра. Я вышел из укрытия и добежал до гостиницы, промокнув насквозь. В дверях я чуть не столкнулся с женщиной в плаще с накинутым на голову капюшоном. Она выходила на улицу. Я отступил. Краем глаза заметив, что я промок, женщина тоже отступила. Ей было лет сорок, а может быть, и больше. Она бесстрастно смотрела в пустоту. Вокруг ее серых глаз расползлись глубокие морщины.

— Прошу вас, — сказал я.

Не взглянув на меня, она вышла на улицу. Развесив в ванной мокрую одежду, я принял душ, натянул на себя джинсы и свежую рубашку, сунул в карман бумажник и спустился в ресторан.

Зал обслуживал один официант Галактион, шустрый высокий парень с длинными жилистыми руками. Он приветливо встретил меня и усадил за небольшой круглый стол, который раньше мне не доводилось видеть. В зале все столы были квадратными.

— Это ваш постоянный стол, — сказал он. — Специально вынесли из кабинета директора.

— А зачем, Галактион?

— Не знаю, уважаемый. Я получил приказ директора. Чем вас угостить?

— Немного закуски на ваше усмотрение и жареное мясо с картошкой.

— Сию минуту.

Галактион не обманул меня. Через минуту закуска — зелень, сыр, баклажаны с орехами — была на столе. Я с аппетитом принялся за еду. Не успел я проглотить первый кусок, как ко мне подошел статный седой мужчина лет пятидесяти пяти. Он был одет словно на прием — темный костюм, белая рубашка с галстуком. Он мог и не представляться. Я сразу признал в нем директора ресторана Сирадзе Константина Григорьевича. Слишком большая честь для человека, пришедшего утолить голод, подумал я.

— Мне звонил Роберт Георгиевич, — сказал он.

— Какой Роберт Георгиевич? — не понял я.

Он удивленно вскинул густые брови.

— Прокурор Заридзе.

— А-а! — Я не знал, как реагировать на эту чрезмерную заботу Заридзе. — Не хотите ли отведать баклажаны? Они прекрасны.

— Благодарю. После семи я не ем.

— Тогда с вашего разрешения я продолжу свой совмещенный с обедом ужин.

— Не буду мешать. Приятного аппетита. Если я вам понадоблюсь, я до одиннадцати у себя в кабинете, после одиннадцати вы найдете меня в седьмом номере.

— Вы там живете?

— Как вам сказать? В общем, вы знаете, где меня найти. Приятного аппетита.

Зачем он мог мне понадобиться? Разве только для того, чтобы пожаловаться на повара. Однако готовили в ресторане отменно. Значит, было что-то другое, о чем знал он, но не догадывался я. Неужели он располагает какими-то сведениями, связанными с убийством? Если да, то что это может быть? Например, исчезли ключи от двери в запущенный двор. Или ключи оказались не на том месте, где висели, лежали, валялись обычно. Или он заметил что-то необычное, когда утром пришел в ресторан. Я отмахнулся от этих предположений. Я не верил в версию Бадридзе, что убийца вошел в ресторан. Куда он в таком случае девался? Из ресторана ночью он не мог выйти. Нельзя же было допускать, что убийца запасся ключами от всех дверей. И зачем убийце входить в ресторан, чтобы тут же выйти из него через другую дверь? Оставаться на ночь в ресторане, дожидаясь утра, было не менее абсурдным. Куда безопаснее уйти по безлюдным ночным улицам. Правда, меня по-прежнему смущал тот факт, что преступник, который всегда торопится, сделал крюк, чтобы спрятать орудие убийства. Но ведь он рассчитывал, что избрал надежное место. И все же я решил проверить версию Бадридзе. Мне еще следовало продумать, как это сделать незаметно. Но что же Сирадзе имел в виду, когда сказал, где его можно найти? Я подозвал официанта.

— Галактион, ваш директор был знаком с Долидзе?

— Они дружили, — почти шепотом ответил он.

Поднимаясь к себе на второй этаж, я увидел женщину, с которой столкнулся в дверях гостиницы. Она скинула мокрый капюшон и провела рукой по белокурым волосам. Женщина подошла к стойке, и администратор почтительно протянул ей ключ. Я повернул назад и на нижней ступеньке поравнялся с женщиной. Она, как и в первый раз, с бесстрастным лицом прошла мимо и стала подниматься по лестнице.

Я попросил у администратора газеты. Он положил на стойку пачку газет.

— А вчерашние не сохранились? Я не успел их просмотреть.

Администратор протянул еще одну пачку. Он был моим ровесником, и я тоном завзятого ловеласа спросил:

— Что это за блондинка здесь бродит?

— Гостья директора ресторана, — ответил он.

Гостья из седьмого номера, подумал я, и с деланным разочарованием сказал:

— Жаль.

— Ничего не поделаешь, — развел он руками.

В номере я выбрал из газет вчерашнюю «Зарю Востока» и стал изучать программу республиканского телевидения. Все совпадало с показаниями младшего сына Долидзе Георгия — и фильм «Саженцы», и время демонстрации картины.

Я развернул газету и по сохранившейся от старых времен привычке просмотрел ее. Это особое умение — не читая газету, быстро узнать, о чем она сообщает. К нему меня приучили, когда, отработав после университета три года в провинциальной школе, я вернулся в Тбилиси с намерением завоевать театр и, чтобы не умереть с голоду, пришел в редакцию. Тогда я писал пьесы и на журналистику смотрел как на подспорье. Но время производит странные перестановки, загоняя в закоулки памяти то, что некогда казалось жизненно важным, и высвечивает то, что казалось второстепенным. Самые приятные воспоминания у меня связаны с недолгой работой журналистом. Если бы не гибель Нины, я, наверное, так и остался бы в редакции газеты и не попал бы на службу в милицию.

Передо мной возник образ Нины. Тоска сдавила горло. Столько лет прошло, а я ничего не могу с собой поделать. Иногда мне кажется, что я собственными руками убил Нину. Если бы я ее послушался и мы уехали бы из Тбилиси! Я вел тогда расследование как корреспондент. Преступники хотели расплатиться со мной, но вместо меня убили Нину. Я стараюсь не вспоминать ту ночь. Но порой, независимо от моего желания, в сознании происходит вспышка, как в ту ночь, когда на нас мчался грузовик, ослепив внезапно фарами.

Дождь бился в окно. На улице почернело.

ГЛАВА 4

Утром, спускаясь по лестнице, я увидел в вестибюле гостиницы капитана Абулаву. Он сменил форму на коричневый костюм и выглядел весьма элегантно. Прислонившись к стойке, Абулава читал газету.

— Доброе утро, капитан, — сказал я.

— Доброе утро, товарищ майор, — сказал он, складывая газету. Он ждал меня.

— Что-нибудь случилось?

— Меня упрекнули, что нашел орудие преступления не я, а следователь прокуратуры, который к сыску отношения не имеет. Мне рекомендовано активнее участвовать в розыске и поучиться у вас мастерству.

Слово «мастерство», впрочем, как и остальное, он произнес, невинно хлопая длинными ресницами.

— Как вы себе представляете учебу мастерству?

— Ни на секунду не буду от вас отходить. — Абулава обворожительно улыбнулся.

— Ну вот что, капитан, выполняйте первую половину рекомендации. Там и мастерство придет. Ищите «Запорожец». Мы об этом говорили еще вчера.

— Но, товарищ майор, имеет ли авария отношение к убийству? Авария могла произойти и накануне убийства. Я же говорил, улицу Кецховели разрыли два дня назад.

— Во-первых, если у вас возникают сомнения, то прошу ими делиться со мной, но не откладывать мои поручения на свое усмотрение. Во-вторых, для того, чтобы ответить на вопрос, имеет ли авария отношение к убийству, нам нужно, по крайней мере, найти «Запорожец».

— Ясно.

— В двенадцать встретимся в горотделе.

Следуя записанному в блокноте плану, я отправился к соседу Саркиса Багиряна — Арменаку Хачкованяну. Меня встретил небритый беззубый старик. Узнав, что я интересуюсь Багиряном, он стал болтлив и с готовностью подтвердил, что Саркис вернулся накануне в двенадцать и не выходил из дома до утра. Старик страдал бессонницей. Он сказал, что это из-за Саркиса. Хачкованян действительно боялся, что Саркис ограбит его. Вещи в комнате не свидетельствовали о достатке в доме. Но кто знает — может быть, старик прятал ценности. Провожая меня, он поинтересовался:

— Сколько дадут Саркису?

— За что? — спросил я.

— За ограбление.

— Почему вы считаете, что он ограбил кого-то?

— Я же говорил! Он вернулся в двенадцать и даже в уборную во двор не выходил до утра. Курить тоже не выходил. Всегда выходил, а сейчас не выходил, да? Устал сильно, выходит.

— Грабить — не камни таскать.

— От страха устал он.

— В руках у него было что-нибудь?

— Не такой дурак этот Саркис, чтобы награбленное в дом нести! Сколько ему дадут?

— Сколько бы вас устроило?

— Пять лет. Больше я не проживу.

Хачкованян не отличался добротой, впрочем, оптимизмом тоже. Он выглядел довольно крепким стариком, но может быть, ему было дано знать свое будущее. Чтобы утешить его, я сказал:

— Я поговорю с начальством.

— Спасибо, сынок, — ласково произнес он.

Я вздрогнул, но ничего не ответил и быстро спустился по лестнице.

В мои планы не входила встреча с Зейнаб. Но когда я шел мимо покосившейся халупы Багиряна, меня охватила жалость к маленькой женщине, мужественно переносящей все невзгоды. Я постучался в окно.

Увидев меня, Зейнаб всплеснула руками:

— Саркис что-то натворил?

Она не столько спрашивала, сколько утверждала.

— Нет-нет, он передает вам привет, просит, чтобы вы не волновались и берегли сына. Он скоро будет дома.

Она растерянно кивнула головой.

— Вот и все, — сказал я. — До свидания, Зейнаб.

— Спасибо вам, большое спасибо. Извините, что не пригласила в дом. У нас очень бедно.

Из открытой двери донесся детский плач.

— Идите к Аветику, Зейнаб.

Она улыбнулась — то ли тому, что я произнес имя мальчика, то ли голосу сына, ради которого стоило страдать и мучиться в этом противоречивом мире.

Мне не очень хотелось идти в дом Долидзе. Документы убитого можно было получить, затребовав их официально или, скажем, отправив за ними Абулаву. Но я надеялся поговорить с Мананой, хотя бы увидеть ее. Почему она не пришла на свидание, которое сама назначила? Ей что-то помешало? Скорее всего, кто-то помешал. Я, конечно, мог вызвать девушку в горотдел. Однако об этом узнали бы ее братья.

У дома стояли машины.

Я прошел во двор, обогнул дом и поднялся по деревянной лестнице, не встретив ни души. Лестница привела меня на веранду, выходящую на фруктовый сад. Должно быть, Котэ Долидзе проводил здесь свободные вечера, попивая чай. Во всяком случае, я бы поступал именно так. Вид с веранды открывался прекрасный.

На веранде я заметил три двери. Я прикидывал, в какую из них постучать, когда правая отворилась и старушка в черном, вскрикнув, чуть не выронила из рук черный костюм. Судя по размеру, это был костюм покойного.

— Кто вам нужен? — спросила старушка.

— Важа или Георгий, — ответил я.

— Они в городе.

— А Манана?

— Манана заперта. — Старушка спохватилась: — Вы кто будете?

Откровение старушки все поставило на свои места. Теперь я знал, что братья не выпустили Манану вчера из дома, очевидно заметив что-то неладное в том, как она говорила со мной. Я пожалел, что послушался девушку и прикрыл дверь. Конечно, не следовало этого делать.

— Я из милиции, бабушка. Ищу убийцу.

Старушка всплакнула без слез. Она была как старый, высохший колодец.

— Несчастный зять мой! Почему я дожила до этого дня?! — Она повесила на гвоздь костюм и стала чистить щеткой. — На кого ты оставил детей, Котэ! Как ты мог допустить, чтобы я тебя обряжала?

Не обращая на меня внимания, старушка тихо причитала. Она словно разговаривала сама с собой. Я открыл дверь, из которой вышла она, и оказался в просторной комнате. На диване лежала жена Долидзе. Увидев меня, она не испугалась. Во всем ее облике была отрешенность. Очевидно, она наглоталась лекарств.

— Садитесь.

Я присел на стул.

— Скажите, куда ваш муж мог уйти из дома в одиннадцать часов в день убийства?

— Я не знаю. Мальчики вам все рассказали.

Я задумался. Если братья что-то скрывали, то почему мать должна была выдать тайну? Наверняка они договорились давать одинаковые показания. Может быть, против этого возражала Манана?

— Могу ли я поговорить с вашей дочерью?

— Ей очень плохо, сынок. Нам всем сейчас очень плохо. — Женщина заплакала.

— Хорошо, не буду досаждать вам вопросами, — сказал я. — Собственно, я пришел за документами вашего мужа.

Она тяжело поднялась и принесла ларец с орденами, медалями, планками в четыре ряда и документами. Бегло перебрав документы, я нашел сложенную вдвое пожелтевшую от времени справку.

Из глубины дома раздались крики и плач. Женщина вздрогнула.

Приоткрылась дверь, и мальчик лет десяти сказал:

— Бабушка, Торадзе приехали.

С документами Долидзе я зашел в военкомат. Отправив в архив Министерства обороны СССР запрос относительно справки, я попросил разрешения позвонить в Тбилиси. В Министерстве внутренних дел Грузии служил мой давний приятель подполковник Габелия. Мы участвовали в расследовании одного крупного дела и сблизились тогда. Но мы редко встречались. Чаще мы обращались друг к другу по междугородному телефону с просьбами и поручениями. Услышав мой голос, Габелия закричал в трубку так, что я чуть не оглох. Я с трудом умерил его пыл. Изложив свою просьбу, я описал приметы Ахмета Расулова и сказал, что это дело срочное. Габелия засмеялся. В милиции несрочных дел не бывает. Я обратился к нему и с другой просьбой — проследить, чтобы эксперты быстрее обследовали орудие убийства, которое повез им Бадридзе.

Приближалось время встречи с капитаном Абулавой.

Я думал, что розыск «Запорожца» еще ничего не дал и капитан начнет оправдываться, рассказывая о трудностях, с которыми столкнулся. Каково же было мое удивление, когда у горотдела я увидел зеленый «Запорожец» с покореженным передом. Я вбежал по лестнице. В коридоре на скамье с трудом умещались три богатыря. Капитан Абулава стоял рядом.

— Сейчас хозяина машины Костаняна привезут, — сказал он. — В деревню сукин сын сбежал. А эти — его соседи, братья Габуния…

Пригласив одного из них, мы втроем вошли в кабинет. Абулава строго произнес:

— Габуния, только без вранья. Я тебя очень прошу.

Парень кивнул.

— В котором часу вас разбудил Костанян? — спросил я.

— В двенадцать, — ответил парень.

— Утра, ночи?

— Ночи, ночи. Кто спит в двенадцать утра?!

— Что Костанян сказал при этом?

— Сказал, что надо вытащить машину из ямы. Как соседу не помочь? Я разбудил братьев, и мы вчетвером пошли.

— Вы точно помните, что это было в двенадцать?

— Точно, конечно, точно. Я посмотрел на часы, когда Альберт позвал меня со двора.

— Он был трезв или пьян?

— Трезв.

— Габуния, я же тебя просил не врать! — сказал капитан.

— Альберт Костанян был трезв.

— Как он себя вел? — спросил я.

— Переживал. Ремонт влетит ему в копейку!

— На какую улицу вы пришли?

— На Первомайскую.

— Зачем вы пришли на Первомайскую? — изумился Абулава.

— Вытащить из ямы машину.

Абулава стукнул кулаком по колену, но ничего не сказал.

Я напомнил парню о мере наказания за дачу заведомо ложных показаний и спросил:

— Вы настаиваете, что вытащили машину из ямы на Первомайской?

— Да, — ответил он.

Внезапно в голову пришла мысль: а что, если Габуния говорит правду и машина, стоящая у милиции, вовсе не та, которую мы ищем? Ведь авария могла произойти и на Первомайской улице.

— Надо проверить показания, — сказал я капитану.

Он вытаращил на меня глаза.

— На Первомайской нет ни одной ямы!

— И тем не менее. Приглашайте следующего.

Следующий тупо смотрел на нас, делая вид, что не понимает, чего мы от него хотим.

— На какой улице вы с братьями вытащили «Запорожец» из ямы?

— Ну вытащили. Что тут такого? Помогли человеку. Что плохого сделали? Я же не знал, что нельзя вытаскивать машину. Человек попросил…

— Габуния! Габуния! — сказал я.

— Что вас интересует, начальник?

— Меня интересует, какая роль отведена третьему брату? Кого он будет играть в вашем театре?

Но до третьего брата дело не дошло. Привезли владельца «Запорожца».

Альберту Костаняну, преподавателю физкультуры в школе, за свои двадцать шесть лет ни разу не пришлось близко познакомиться с милицией. Он знал о ней понаслышке. В детстве же его пугали милиционером, поэтому у него было извращенное представление о нашей службе. Он боялся, что его будут бить, и не мог унять дрожь. Узнав, к своему удивлению, что рукоприкладством мы не занимаемся, он облегченно вздохнул. Альберт Костанян ожил.

— Если объясните, как вы вышли на меня, я все расскажу.

Абулава промолчал.

Я смотрел на Костаняна и диву давался, как быстро некоторые люди переходят из одного состояния в другое. Минуту назад перед нами сидел трус с растерянным взглядом и заискивающим голосом. Теперь его смуглое лицо покорителя стареющих сердец на черноморских курортах залило румянцем, взгляд обрел уверенность, а голос — наглость.

— Нам условия не ставят, — сказал я.

— Что вы?! Какие условия? Просто интересно…

Абулава перебил его:

— Ты слышал, что тебе сказали?

— Рассказывайте, Костанян, ничего не утаивая.

— Какой смысл от вас что-то утаивать? От вас ничего не скроешь, если даже захочешь.

Теперь он стал с нами заигрывать и даже льстить.

— Почему вы решили ехать по улице Кецховели ночью? Вы же знали, что она не освещается.

— Почему я решил ехать по улице Кецховели? Выпил у друзей и боялся наткнуться на милицию.

— Много выпили?

— Много, если откровенно. Ехал осторожно, не превышая положенной скорости, но, сами сказали, улица темная. Поздно заметил Долидзе Котэ Георгиевича. Он лежал на мостовой. Сами понимаете, что сначала я не знал, что это Долидзе. Я на тормоза. Если бы не моя реакция, я переехал бы его. Врезался в проклятую яму. Звон, треск. И потом полная тишина. Думал, все, конец, прямым ходом попал в преисподнюю.

— В преисподней, говорят, шумно, — не удержался я.

— Вам виднее, — сказал Костанян. — В общем, могильная тишина. Но чувствую, что я жив. Ощупал лицо, руки, ноги, тело. Чудо какое-то! Ни одной царапины. Сами понимаете, как обрадовался. Вылез из машины, чуть не свалился в яму. Тут меня злость разобрала. Сам смерти в глаза смотрел, машина разбита. Думаю, сейчас я покажу этому типу на мостовой. Подбежал к нему и пнул его ногой, а он не шевелится. Представляете мое состояние?! Вытащил из кармана зажигалку, чиркнул. Глазам своим не поверил. На мостовой лежал мертвый Котэ Георгиевич. Не знаю, сколько я стоял над ним. Когда опомнился, подумал, что, если меня увидят рядом с трупом, решат, что это я убил человека. Испугался страшно. Ну и побежал. Я-то убежал, а машина-то осталась. Уже у дома я сообразил, что надо сделать. Поднял на ноги братьев Габуния. Остальное вы знаете. Или рассказать?

— В котором часу вы уехали от друзей?

— Около двенадцати. Не могу сказать точно, но точно, что двенадцати не было.

— Почему вы так уверены?

— У моего друга Нугзара Мачавариани пятимесячная дочь. Его жена в двенадцать должна была кормить ребенка. Когда я уходил, она еще не кормила дочь. Можете проверить. Они живут по улице Энгельса, четыре.

Капитан Абулава вопросительно взглянул на меня. Я кивнул. Он вышел.

— Когда примерно вы были на улице Кецховели?

— Через пять минут!

— Сколько минут вы провели там?

— Не могу сказать точно. Думаю, минут пять.

— В котором часу вы разбудили братьев Габуния?

— Сразу как прибежал домой. От улицы Кецховели до моего дома — десять минут. Значит, в двенадцать, в начале первого.

— Вы входили в дом?

— Нет, я позвал Дато Габуния со двора.

— Братья вышли сразу?

— Нет, я успел выкурить две сигареты.

— О чем-нибудь говорили по дороге?

— Говорили, но не помню о чем. Я был взволнован.

— Никого не встретили?

— Нет, никого.

— Сколько минут ушло на то, чтобы вытащить машину?

— Это мы быстро сделали. За две минуты.

— Братья подходили к трупу?

— Нет. Гоча, младший брат, хотел подойти, но Дато схватил его за руку, не разрешил.

— А вы подходили?

— Он мне тоже запретил подходить.

— Почему вы хотели еще раз подойти к трупу?

— А вдруг, думаю, Долидзе еще жив. Наверно, хотел убедиться, что он мертв и ничем уже не поможешь ему.

— Да-а! Почему не позвонили в милицию?

— Сам не знаю. Затмение нашло.

— Когда уехали в деревню?

— Сразу и уехал, как машину загнали в сарай. Хотел переждать в деревне. Думал, вернусь, когда найдут убийцу.

— Если вы не чувствуете за собой никакой вины, почему надо было скрываться?

— Я ни в чем не виноват! Я рассказал всю правду!

— Допустим. Вы ехали значительно быстрее, чем утверждаете. На улице Кецховели вы гнали машину со скоростью девяносто километров. Вернемся к моменту, когда вы подошли к трупу. В каком он положении находился?

— Лежал на спине с раскинутыми руками.

— А ноги? В каком положении были ноги?

— Не знаю, не заметил.

— Опишите руки.

— Я же сказал, руки были раскинуты.

— Они лежали ладонями вниз, вверх, сжатыми в кулаки, раскрытыми?

— Ладонями вверх, раскрытыми.

— В руках или на руках было что-нибудь?

— Нет.

— Даже часов?

— Часы были. Еще браслет сверкнул, когда я чиркнул зажигалку.

— На какой руке?

— Сейчас… Я стоял слева… Он лежал на спине… На левой.

Когда вернулся капитан Абулава, Альберт Костанян старательно выводил на протоколе: «Записано с моих слов правильно…» Капитан кивнул, дав понять мне, что время ухода Костаняна от друзей подтвердилось. Я отпустил Костаняна.

— А с братьями что делать? — спросил Абулава.

— Что хотите, — ответил я.

Было отчего прийти в уныние. Патологоанатом утверждал, что смерть Долидзе наступила между часом и двумя ночи. Показания Костаняна противоречили этому. Или врач ошибся, или лгал Костанян, или в двенадцать Долидзе был еще жив. Патологоанатом не мог ошибиться. За его плечами был многолетний опыт. Правда, он имел дело с трупами для того, чтобы установить причину летального исхода. Но определить время наступления смерти не очень сложно. Я снял телефонную трубку и позвонил патологоанатому.

— Добрый день, доктор. Нужна консультация.

— К вашим услугам.

— Возможно ли, что смерть Долидзе наступила через час после того, как ему нанесли удар?

— Невозможно. Удар был смертельный. В связи с чем возник этот вопрос?

— Помните следы автомобильных шин рядом с трупом?

— Я исключаю наезд.

— Мы нашли владельца автомобиля. Он утверждает, что видел труп примерно в двенадцать часов. Показания свидетелей косвенно подтверждают, что владелец автомобиля был на улице Кецховели в это время, а не позже.

— Может, он в сговоре со своими свидетелями. Такое тоже бывает.

— Бывает, конечно, бывает. Но я хотел прежде проверить все по медицинской части.

— По медицинской части все в заключении.

Повесив трубку, я перечитал протокол допроса. Если Костанян придумал, что авария произошла примерно в двенадцать, то зачем ему было показывать, что он видел труп? Почему он не умолчал о трупе? Может быть, потому, что он не знал, какими сведениями мы располагаем. Он ведь недоумевал, как мы вышли на него, значит, считал: мы докопаемся, что он не мог не видеть трупа. Или он знал, что убийство произошло между часом и двумя, и решил запутать следствие. С какой целью? Чтобы выгородить себя? Если Костанян хотел выгородить себя, то зачем ему было признаваться, что авария произошла на улице Кецховели? Почему он не назвал другую улицу? Он признался легко. Мне не пришлось даже выкладывать перед ним отслоившуюся от автомобиля краску и кусочки стекол. Причина тут могла быть одна — Костанян не знал, какими уликами против него мы располагаем. Его показания были похожи на правду, но что-то меня смущало в них. Я вспомнил любимое выражение одного моего приятеля: одеяло лжи, сшитое из лоскутов правды. На главный вопрос — мог ли Костанян убить Долидзе — я ответил утвердительно. Но если Костанян говорил правду, положение Саркиса Багиряна ухудшалось. Алиби Багиряна становилось несостоятельным. С одиннадцати до двенадцати ночи он болтался неизвестно где.

Зазвонил телефон.

— Бакурадзе слушает, — сказал я в трубку.

— Заридзе вас приветствует, — услышал я. — Зайдите ко мне, прошу вас.

В некотором роде это был успех. Заридзе воспользовался телефоном, чтобы вызвать к себе, а не прислал курьера.

Заридзе был не один в кабинете.

За приставным столом сидел старший сын Долидзе — Важа.

Заридзе жестом предложил свободный стул.

— Жалуются на ваши действия, товарищ майор, — сказал он.

— На какие именно?

— Молодой человек сам вам скажет.

Важа Долидзе неприязненно смотрел на меня.

— Суть моей жалобы заключается в следующем. Вместо того чтобы искать убийцу, вы копаете под убитого. Своими действиями вы бросаете тень на честное имя моего отца.

— Какими именно действиями? — спросил я.

— Зачем, например, вам понадобилось копаться в военных документах отца? Какое отношение они имеют к расследованию? Теперь весь город будет болтать, что милиция проверяет прошлое отца. Дойдут до того, что будут спрашивать друг друга, а был ли Котэ Долидзе на фронте.

— Меньше говорите об этом, и не будут ничего болтать.

— Здесь не Москва. Здесь на виду каждый шаг человека, особенно чужого. Почему забрали документы отца?

— Это обычная следственная практика. В ситуации, когда нет следов, необходимо побольше узнать об убитом. Тогда можно понять мотивы убийства. А это, в свою очередь, облегчит поиск убийцы. Нельзя прыгнуть, не упираясь ни во что.

— Не знаю, кого вы ищете. Вы же арестовали Багиряна.

— Багирян не арестован.

— Я в ваших тонкостях не разбираюсь. Если хотите, ищите другого. В конце концов, вы выполняете служебный долг. Мой долг — защитить честное имя отца. Я не позволю осквернять его память. Я буду жаловаться выше.

— Вы имеете право жаловаться, а я вести расследование так, как сочту необходимым.

— Мое заявление у вас, товарищ прокурор. — Важа Долидзе поднялся. — До свидания.

Когда он ушел, Заридзе выдвинул ящик стола и достал лист бумаги, исписанный мелким почерком. Это была жалоба Долидзе.

— Нехорошо получилось. Нехорошо, — вздохнул он. — Я надеялся на вашу гибкость. Дипломат из вас неважный. Не хотел принимать жалобу, но, не обессудьте, пришлось.

— В моем послужном списке таких жалоб наберется штук двадцать, — сказал я.

— Мне нравится усердие, с которым вы ведете расследование. Но объясните, чего вы добиваетесь?

— Я пытаюсь понять, за что убили Долидзе.

Жалоба Долидзе лежала на столе.

Только сейчас я обратил внимание на то, что лист бумаги был гладкий, без складок. Значит, Важа Долидзе не принес его в кармане. Правда, он мог его принести вложенным в газету или в папке. Но Важа Долидзе ничего не держал в руках. Он написал жалобу в кабинете, очевидно не без подсказки Заридзе. Я улыбнулся.

— Спасибо за постоянный стол в ресторане.

— Что, они выделили постоянный стол? — Заридзе развеселился. — Я им таких указаний не давал. Я только сказал, что стол должен быть хорошим. Они буквально поняли меня. Как вас кормят?

— Очень хорошо.

Я направился к двери.

— Да, как выяснилось, у Саркиса Багиряна есть сообщник, — сказал Заридзе.

От неожиданности я споткнулся.

Он ждал, что я скажу. Я же лихорадочно прокручивал в памяти разговор с Багиряном. Порой он кричал, но, когда речь зашла об Ахмете Расулове, понизил голос и говорил чуть ли не шепотом. Услышать его мог только человек, стоявший за дверью. Я вспомнил, что, выйдя из изолятора, я чуть ли не столкнулся в коридоре с капитаном Абулавой. Тогда я не придал этому значения. Мне в голову не приходило, что капитан Абулава может опуститься до подслушивания.

— Я вижу, для вас это неожиданность, — улыбнулся Заридзе. — Поговорите с Абулавой.

— Обязательно, — сказал я вместо слов, которые вертелись на языке, и вышел.

Больше всего меня огорчало, что в глазах доверившегося мне Саркиса Багиряна я буду выглядеть человеком, не сдержавшим слова. Я не только не добился освобождения Багиряна, но и подвел его, хотя и невольно.

Постучавшись, в кабинет вошел капитан Абулава.

— Вы чем-то расстроены, товарищ майор? — спросил он.

Мне хотелось швырнуть в него неподъемный сейф.

— Нет, — ответил я.

— Надо сделать перерыв.

— Что, уже время обеда?

— Я хочу кое-что показать… Идемте. Прошу вас.

Мы спустились в подвал. Там оказался тир. Он был оборудован примитивно, но Абулава явно гордился им.

— Неплохая идея использования подвала? — спросил он.

Идея, конечно, принадлежала ему.

— Неплохая, — ответил я и повернул к выходу, решив, что экскурсия на этом закончилась.

— Товарищ майор, постреляем? — сказал Абулава, вытаскивая из кармана пистолет. Не дожидаясь моего ответа, он, почти не целясь, выстрелил в мишень три раза. Даже издали видно было, что он попал в «яблочко». — А теперь вы.

Я стреляю неплохо, но вступать в состязание не было никакой охоты. Я не мог и отказаться — Абулава наверняка решил бы, что я боюсь проиграть. Проигрывать ему мне тоже не хотелось.

Абулава наверняка принадлежал к числу тех кавказцев, кто силу и ловкость в мужчине ценит не меньше, чем ум. Жаль, конечно, что я не мог выбить из его руки пистолет. Он неправильно меня понял бы… Впрочем, подумал я, хорошо стрелять должен каждый сыщик. В углу подвала лежали столярные инструменты, среди которых я разглядел широкий нож с деревянной ручкой. Видимо, оборудование тира еще не закончилось. Я поднял нож и метнул в мишень. Он попал в центр. Изумленный капитан только и смог произнести «Ого!». Я же, сконфуженный своим мальчишеством, пробормотал:

— Идемте работать.

Мы вернулись в мой временный кабинет.

— Товарищ майор, по-моему, вы все-таки чем-то расстроены, — сказал Абулава.

— Займемся делами. Мы до сих пор не знаем, куда направлялся Котэ Долидзе в ночь убийства. Его домочадцы утверждают, что он ушел примерно в одиннадцать, не сказав к кому. Вы должны, первое, выяснить, куда он шел, второе, установить, к кому он шел и с какой целью. Надеюсь, вы и с этим справитесь быстро.

— Я постараюсь. Но…

— Ну-ну, говорите.

— Ведь все против Саркиса Багиряна — рецидивист, характер вспыльчивый, мстительный, грозился убить.

— Это все чисто внешние признаки. Где доказательства?

— С доказательствами туго. Но есть кое-какие надежды.

— Например?

— Во-первых, пальцевые отпечатки на орудии убийства.

— Не надейтесь. Не будет отпечатков. Убийца их наверняка стер. Во-вторых?

— Во-вторых, сообщник Багиряна.

— Какой сообщник?

— Вы же знаете, товарищ майор, с кем Багирян встречался перед убийством Долидзе.

— Вы-то откуда это знаете?

Капитан пожал плечами.

— Вы в чужом городе узнали это. Неужели мне в своем городе не удалось бы получить необходимую информацию? Вышел на закусочную…

— Ладно, о Багиряне и его приятеле поговорим позже. — Мне было неловко: зря грешил я на капитана. — Вернемся к Долидзе. Чтобы вам не блуждать в потемках, теряя время, давайте прикинем версии. Куда Долидзе мог идти?

— Судя по всему, он возвращался из старого города.

— Почему из старого?

— Улица Кецховели ведет в старый город. Это самый короткий путь из одного района в другой. Я сам пользуюсь им, когда тороплюсь. Я живу в старом городе.

— Давно?

— Восемь месяцев. В старом городе комнаты сдают дешевле. Мы с Бадридзе из одной деревни.

— Итак, Долидзе возвращался из старого города. Из своего дома он вышел примерно в одиннадцать…

— Выходит, час или два, в зависимости от того, на что опираться — на показания Костаняна или медицинское заключение, он провел в каком-то доме. Полагаю, он был у женщины.

— Дома он сказал, что идет по делам.

— Какой мужчина скажет дома, что он идет к любовнице? А потом, товарищ майор, для делового свидания два часа слишком много. Даже часа много. Долидзе не был болтливым. И какие у него могли быть дела ночью? Нет, замешана женщина.

— Если бы у Долидзе была любовница, разве об этом не знал бы весь город?

— Он осторожничал, пробирался к ней тайком, ночью. Может, его выследил муж любовницы? — Увлекшись, Абулава забыл о Багиряне.

— Не будем забегать так далеко. Сначала выясните, была ли любовница. Учтите, капитан, жена Саркиса Багиряна для этой роли не подходит.

Абулава рассмеялся.

— Учту, — сказал он.

В три часа, когда Заридзе ушел обедать, я велел дежурному открыть изолятор. Я надеялся убедить Багиряна назвать местонахождение Расулова. Я сам хотел отвести Саркиса в кабинет, продемонстрировав таким образом расположение к нему. В изоляторе он оказался один. Мамаладзе там не было. На левой скуле Багиряна я заметил синяк.

— Что, подрались с Мамаладзе?

Он отвернулся.

— Обстоятельства сложились таким образом, что…

Он не дал мне договорить.

— Плевать я хотел на ваши обстоятельства.

Он сказал это тихо, но с такой злобой, что я опешил.

— Саркис, что случилось?

— Вы еще спрашиваете?! Будто не знаете! Хватит, начальник, играть в кошки-мышки. Хватит!

— Я не играю с вами, Саркис. Даю слово.

— Слово?! Что стоит ваше слово, начальник?! Сегодня дали, завтра нарушили. Следователь знает о нашем разговоре. Знает! Откуда?!

Я понял, что следователь Бадридзе допрашивал Багиряна, пытаясь вытянуть сведения о Расулове.

— Не от меня, Саркис. Поверьте. Он знает имя вашего приятеля?

— Нет.

— Вот видите! Доверьтесь мне до конца, Саркис. Я действительно хочу помочь вам. Но и вы должны помочь мне. Где можно найти вашего приятеля?

— Не знаю.

— Его могут задержать.

Багирян вскочил с нар и стал колотить себя кулаком по голове.

— Дурак! Дурак! Дурак!

Я схватил его за руку.

— Успокойтесь, Саркис.

Он вырвался.

— Вы не знаете его! Он перережет горло Аветику и Зейнаб!

Страх за сына и жену сделал Багиряна невменяемым. Он метался по камере, бил себя по голове, бормотал ругательства. Мне стало жаль его.

— Утром вас освободят. Обещаю вам.

Я твердо решил во что бы то ни стало добиться освобождения Багиряна. Я готов был идти на открытый конфликт с Заридзе.

Багирян посмотрел на меня как на человека, который желаемое выдает за действительное.

— Вы что, начальник?! Мне дали пятнадцать суток. Понимаете, нет?!

Ни слова не сказав, я вышел из камеры, оставив истерично кричавшего Саркиса Багиряна.

ГЛАВА 5

Капитан Абулава устало опустился на стул.

— Есть новости, товарищ майор, — сказал он улыбаясь.

— Вы участвовали в допросе Багиряна? — спросил я нахмурясь.

Улыбка исчезла с его лица.

— Нет, — ответил он.

— И не знаете, что суд приговорил его к пятнадцати суткам?

— Знаю. Он подрался с Мамаладзе. К сожалению, у нас один изолятор. Пока.

Что толку было отчитывать его?

— Выкладывайте ваши новости.

— Долидзе не посещал ни одного дома в старом городе.

— Где же он провел два часа или даже час? На улице?

— Обождите, товарищ майор. Новость впереди. Помните, владелец «Запорожца» Костанян на допросе два или три раза назвал Долидзе по имени и отчеству? Как знакомого. Я взял это на заметку. И вот что удалось установить. У Костаняна был роман с дочерью Долидзе. Ее зовут Мананой. Они встречались тайно, но не долго. Кто-то донес Долидзе о романе дочери. Долидзе пришел в ярость и устроил Костаняну скандал. После небольшого перерыва Костанян и Манана опять стали встречаться. Три месяца назад Костаняна избил Мамаладзе с дружками. Его избили, когда он возвращался домой после свидания. Это тоже не остудило Костаняна. Два месяца назад он пришел в дом Долидзе просить руки Мананы. Долидзе не пустил его на порог и запретил дочери выходить на улицу. Тогда Костанян и Манана стали переписываться. Кто-то опять донес Долидзе, и он опять устроил скандал Костаняну. В тот же вечер Костаняна опять избил Мамаладзе. Это было двадцать шестого августа, полтора месяца назад.

Капитан Абулава замолк и ждал похвалы. Это было написано на его лице.

— Примите мои поздравления. Отлично поработали.

Капитан улыбнулся. Он был доволен не только собой, но и мной. Он осмелел. Успех придал ему уверенности. Он сказал:

— Я пришел к выводу, что патологоанатом не ошибся в определении времени наступления смерти. Ошибка в определении времени совершения преступления. Костанян уехал от друзей в половине двенадцатого. Я уточнил. Думаю, на улице Кецховели Долидзе неожиданно перед ним оказался. Долидзе не возвращался из старого города, как я полагал, а шел туда. Если бы он возвращался из старого города, он шел бы навстречу машине, своевременно заметил бы ее и уступил бы дорогу. Тогда Костаняну не пришлось бы тормозить. Когда Костанян свалился в яму, он действительно не мог сообразить, на каком он свете. Он был в шоке. Но он сам утверждает, что вылез из машины и подбежал к Долидзе. Значит, шок прошел быстро. Знаете почему? Он увидел Долидзе. Он за минуту до этого тоже видел его, но глазами водителя, как опасное препятствие. А теперь он увидел человека, который всюду стоял на его пути, схватил брус и ударил Долидзе. Не веря тому, что натворил, Костанян перевернул Долидзе на спину. Он решил, что Долидзе мертв. Страх тоже ослепляет. Костанян побежал не разбирая куда. Опомнившись, он сунул орудие преступления под доски. Когда Костанян вернулся с братьями Габуния убрать машину и замести следы, Долидзе был еще живым. Вот почему я говорю, что ошибка не в определении времени смерти, а в определении времени совершения самого преступления.

Капитан смотрел на меня как исследователь, сделавший неожиданное открытие. Если б все открытия сразу становились открытиями, в мире царил бы хаос.

— Все это очень интересно, капитан, — сказал я. Мне не хотелось выливать на него ушат холодной воды. Я ведь разговаривал после допроса Костаняна с патологоанатомом, и тот подтвердил, что смерть Долидзе была мгновенной. — Все это очень интересно, — повторил я и взглянул на часы. — Вы обедали?

— Нет.

— Приглашаю вас в ресторан. Не возражаете?

— Возражаю категорически. Приглашаю я. Вы — гость.

Мы немного поспорили, и в конце концов капитан Абулава уступил.

В середине нашего позднего обеда за моим персональным столом я поднялся и, извинившись перед капитаном, оставил его одного. Посетителей в ресторане было много. С Галактиона пот катил градом. Я надеялся выйти из зала незамеченным, но не ускользнул от цепких глаз официанта. Он подскочил ко мне и почтительно сказал:

— Чего-нибудь желаете?

— Нет, спасибо, Галактион. Не беспокойтесь.

Выйдя в коридор, я огляделся. Раньше мне не приходилось здесь бывать. Прямо перед собой я увидел две двери. Одна из них вела в туалет, другая — неизвестно куда. По логике она должна была вести в женский туалет, но женщины в Натли ресторан не посещали. Скорее всего она вела в кладовку. Справа от меня деревянная лестница уходила на второй этаж. Я вспомнил, что накануне импозантный директор вышел из коридора и сюда же вошел, поговорив со мной две минуты. Я решил, что на втором этаже находится его кабинет. Слева от коридора ответвлялся небольшой коридор с облезлым шкафом — очевидно, для одежды Галактиона, — кассовым аппаратом и столом, за которым официант, должно быть, подсчитывал выручку. Дальше располагалась кухня. Повар громыхал посудой. Он не заметил меня. За кухней начинались подсобки. Я остановился, чтобы сориентироваться. Обитая железом дверь, ведущая во двор, должна была находиться рядом. Я не сразу ее нашел.

Ключ от двери висел на гвозде, вбитом в косяк. Им могли не пользоваться. Дверь запиралась на засов. На деревянном настиле перед дверью даже неосторожный преступник не оставил бы следов. Настил был сколочен из реек. Я осмотрел дверь, потом засов и ключ. Прижав дверь бедром, я выдвинул засов из паза. Он вышел со скрежетом, но на его поверхности не было ни одной царапины. Вставив ключ в замочную скважину, я повернул его. Замок работал исправно. Дверь открылась со скрипом.

Я услышал голоса. Быстро закрыв дверь, я задвинул засов, повернул ключ, вытащил его и повесил на гвоздь.

Если убийца входил со двора в эту дверь, то сначала он должен был выйти.

Я взглянул на часы. Прошло десять минут. Капитан Абулава, наверное, уже ерзал на стуле.

Возвращаясь в зал, я увидел в кухне директора ресторана Сирадзе. Он давал указания повару. Сирадзе заметил меня.

— Вы что-то ищете?

Я смущенно улыбнулся:

— Туалет.

— Туалет рядом с лестницей.

— Да что вы?! А я блуждаю…

— Вас проводить?

— Благодарю, теперь найду.

— Извините, что так долго, — сказал я капитану, возвратившись за стол. — Встретил директора ресторана.

— Константина Григорьевича?

— Знаете его?

— Здесь все друг друга знают.

— Говорят, он дружил с Долидзе.

— Они выросли вместе. Константин Григорьевич Сирадзе, как и Долидзе, родился в Натли. Знаете, в каком доме? В доме, где сейчас живут Долидзе. Этот дом раньше принадлежал семье Сирадзе. Отец Константина Григорьевича построил его по какому-то особому проекту. Он был инженером-мостостроителем, разъезжал по всей стране, много видел.

— Как так получилось, что дом перешел к Долидзе?

— Целая история. Отец Константина Григорьевича еще перед войной застрелился. Уехал в Россию строить мост и не вернулся. Говорят, что мост рухнул и поэтому он застрелился. Другие говорят, что он застрелился из-за карточного долга. Не знаю. Но то, что отец Константина Григорьевича играл, это точно. Потом началась война. Константин Григорьевич ушел на фронт. Его мать тетя Нинико осталась одна. Почти до самой смерти. Константин Григорьевич после войны домой не вернулся, женился на русской и поселился где-то в Сибири. За двадцать пять лет он лишь дважды навещал мать. Так говорят. Вроде бы дела у него шли не очень хорошо, и вроде бы жена оказалась строптивой и скрягой, считала каждую копейку. Одна дорога из Сибири в Грузию чего стоит!

— Он что, не заботился о матери?

— Нет. О тете Нинико заботился Долидзе. Говорят, как о родной матери. Делился, мол, последним куском хлеба. Наверно, так и было. Пенсия крохотная. Сдавать комнаты некому. Тогда, после войны, из деревни люди не уезжали.

— А почему заботу о матери Сирадзе взял на себя Долидзе? Ему, очевидно, жилось тоже нелегко.

— Конечно, нелегко. Тогда он был рабочим на заводе. Не знаю почему. Вряд ли с дальним прицелом. Сколько лет пролетело, прежде чем к нему перешел дом!

— Что говорят по этому поводу?

— Говорят, что он любил тетю Нинико, а та любила его. Я верю этому. Разве вы не стали бы заботиться о матери друга?

— Стал бы, конечно.

— Ну а потом, как бывает со всеми матерями, тетя Нинико стала болеть. Долидзе к тому времени был обременен заботами о собственной семье. Кажется, тогда он уже занимал должность директора или заместителя. Короче говоря, он написал письмо Сирадзе, а тот — матери, убеждая продать дом и жить на вырученные деньги. Продавать дом она не решилась или не хотела. Еще бы! Человек без дома что без родной земли. Однажды тетя Нинико серьезно заболела. Долидзе не отправил ее в больницу.

— Почему?

— Начались бы пересуды: родную мать не отправил бы в больницу и прочее.

— Не оставлять же было немощную женщину в огромном доме одну?

— Знаете, как Долидзе поступил? Перевез ее к себе. Тетя Нинико, наверно, так и осталась бы на всю жизнь с Долидзе. Говорят, она прилюдно называла его сыном. В общем-то, он и был для нее сыном. Не она была ему матерью, а он был ей сыном. Но все не бывает гладко. Тетя Нинико невзлюбила жену Долидзе, считала, что та недостаточно внимательна к мужу. Между женщинами начался разлад. В конце концов тетя Нинико снова стала жить одна. Но не в своем доме, а в доме Долидзе. В ее дом переехал с семьей Долидзе.

— Обмен домами был оформлен?

— Нотариально, с выплатой тете Нинико пожизненной пенсии.

— Какой пенсии?

— Долидзе взял на себя обязательство выплачивать ей определенную сумму ежемесячно из разницы между стоимостями домов.

— Как город реагировал на эту сделку?

— До этого никогда и никто в городе домов не обменивал. Дома в Натли продавались. Настороженность была. Но все увидели, что отношения между тетей Нинико и Долидзе по-прежнему сердечные и Долидзе навещает ее с гостинцами. Все осталось как прежде, с той лишь разницей, что маршрут Долидзе как бы перевернулся. Раньше он ходил к тете Нинико от своего маленького дома к ее большому, теперь — от своего большого дома к ее маленькому.

— Ну а когда в Натли возвратился Константин Григорьевич?

— А что?

— Одно дело писать письма о продаже дома, другое — увидеть, что дом, в котором прошло твое детство, самая лучшая пора твоей жизни, твой дом больше не принадлежит тебе, а принадлежит твоему другу. Ничего не произошло?

— Ничего. Сирадзе поселился у матери. Тетя Нинико была счастлива. Константин Григорьевич выполнял любую ее прихоть. Ничего не скажешь, заботился он о матери по-сумасшедшему. Такое впечатление, что хотел втиснуть упущенные годы в дни. Он даже женился, чтобы угодить матери. Тетя Нинико сама сосватала ему фельдшерицу, к которой привыкла за годы болезней. Одиночество сделало ее эгоистичной. Зачем ей было привыкать к другой женщине? Пусть сын привыкает к тому, что окружает ее. Но, как говорится, счастье было коротким. Через год после возвращения Константина Григорьевича тетя Нинико скончалась.

— Пожизненная пенсия перешла Константину Григорьевичу?

— Нет, он унаследовал только бывший дом Долидзе. Он не претендовал ни на что другое. Говорят, чтобы пресечь сплетни и сразу все поставить на свои места, на поминках, которые, кстати, были устроены в его бывшем доме, то есть в доме, где теперь жили Долидзе, он поднял тост за Долидзе и сказал, что он, то есть Константин Григорьевич, в неоплатном долгу перед ним. Все признали это благородным. Никто досконально не знал, как он жил там, в России. Но как бы плохо он ни жил, он не имел права быть таким сыном, каким был. Вплоть до поминок город относился к нему неприязненно, но после поминок простил. Получилось так, что простил. Не могут же люди признавать человека благородным и одновременно считать его подлецом.

— Я бы хотел взглянуть на дом Сирадзе. На бывший дом Долидзе.

— Хорошо, я вам покажу его.

Одноэтажный дом с тремя окнами стоял в саду. И дом и сад были запущены. Растения разрослись так, что казалось, они вот-вот поглотят дом с обвалившейся штукатуркой. Рядом за забором возвышался двухэтажный каменный особняк с колоннами. Под лучами солнца на фоне зелени известняк сверкал белизной, и дом напоминал снежный дворец. Рядом соседствовали роскошь и нищета.

— А это чей дом? — спросил я.

— Пхакадзе, — ответил капитан Абулава. — Директора продовольственного ларька, точнее, бывшего директора.

— Один из тех, кому Элиава дал по рукам?

— Из тех. Только те в тюрьме, а этот в бегах. Упустили его наши парни из ОБХСС.

— Упустили или отпустили?

— В ОБХСС штат очень скромный. С приходом Элиавы люди там зашиваются.

— Странно. Одни и те же люди сначала допустили, что директор ларька построил себе дворец, а потом стали его ловить?

Мы возвращались к гостинице. Абулава повел меня незнакомыми мне улицами. На одной из них он перешел с теневой на солнечную сторону и замедлил шаг, глядя на причудливый деревянный дом за высоким штакетником. Левая половина дома стояла на сваях, правая — со стеклянной крышей — будто вросла в землю.

— Красивый дом, правда? — сказал Абулава.

— Здесь живет художник? — спросил я.

— Народный художник Иосиф Заридзе, — ответил Абулава.

В саду кто-то работал. Курчавая голова то исчезала, то появлялась над аккуратно подстриженными кустами. Я пригляделся. В саду работал Мамаладзе. Я посмотрел на капитана. По его лицу нельзя было понять, что он хотел показать мне — дом или Мамаладзе.

— А здесь живет Роберт Георгиевич Заридзе, — сказал он.

Справа от сада за металлической сеткой стоял двухэтажный дом из силикатного кирпича. Он был под стать хозяину: массивный, ухоженный, сверкающий — на втором этаже я насчитал восемь окон, — но по возрасту значительно моложе. В глубине двора лежали битые кирпичи и прочий строительный хлам — видно, не успели убрать.

— Хотели бы иметь такой дом? — спросил я.

— Мне больше нравится дом художника Заридзе, — ответил Абулава.

— У вас неплохой вкус.

Он усмехнулся.

Я хотел сказать, что, наверное, дело не во вкусе, но Абулава опередил меня:

— Вы уверены, что Багирян не виновен?

Я удивленно воззрился на капитана.

— По-вашему, я говорю одно, а думаю другое?! Конечно, уверен.

— Извините, я хотел услышать правду.

— Услышали, дальше что?

— Ничего. Услышал то, что хотел.

— А сюда зачем вы меня привели?

— Для общего образования. Вы же наш город совсем не знаете.

В гостинице администратор сказал, что час назад мне звонил из Тбилиси Габелия. Я поднялся в номер. Не успел я закрыть дверь, как раздался телефонный звонок. Я схватил трубку и услышал голос подполковника Габелия.

— Ты уж прости, Серго, никак не можем выйти на этого типа. Придется тебе потерпеть.

— Что мне остается делать?

— Ничего, — засмеялся Габелия. — Жди.

Я распахнул окно, разделся и залез под холодный душ.

После душа я собирался прилечь, чтобы поразмыслить над сведениями, которыми располагал. Лежа мне думается лучше. Видно, моему мозгу требуется особое положение, чтобы функционировать активно. У меня был будильник, наверное, самый быстроходный в мире. В нормальном положении он лениво отсчитывал минуты и, быстро утомившись, засыпал. Стоило его положить, он работал, обгоняя время. Мне было над чем поломать голову. Противоречивые сведения следовало хотя бы в какой-то мере систематизировать.

Я вышел из ванной и вздрогнул. На стуле сидел мужчина средних лет и беззвучно барабанил длинными нервными пальцами по столу. Дверь в номер была распахнута.

Мужчина встал.

— Давиташвили Михаил Шалвович, главный врач больницы, — сказал он. — Извините, но дверь была открыта. Я стучался.

По комнате гулял сквозняк, я закрыл дверь.

— Слушаю вас.

— Вы, очевидно, догадываетесь, что я здесь по поводу этого загадочного убийства.

— Догадываюсь. Вы хорошо знали Долидзе?

— Весьма.

Я хотел спросить, почему он раньше не пришел ко мне или в милицию, но не стал этого делать. Я решил сначала послушать его.

— Нет-нет, друзьями мы не были и не могли быть. Мы разного интеллектуального уровня, мироощущения, вкусов, нравственных взглядов, одним словом, разного круга люди, — сказал Давиташвили и задумчиво погладил полуседые усы. — Видите ли, мы были партнерами по преферансу.

Я бы стал считать себя скверным психологом, если бы обнаружилось, что Давиташвили не должен денег Долидзе.

— Часто собирались?

— Видите ли, в этом городе некуда себя девать. Уж лучше играть в интеллектуальные игры, нежели убивать время в застольях.

— Где играли?

— В последнее время здесь, в гостинице, в седьмом номере.

В седьмом номере жила любовница Сирадзе. Значит, любовники тоже играли в карты.

— Эта дама из седьмого номера тоже играет в преферанс?

— Вера Васильевна? Она играет лучше нас. У нее мужской интеллект, аналитический ум с математическим уклоном, хотя она и тренер по гимнастике всего-навсего.

— Долидзе тоже хорошо играл?

— Видите ли, он слишком любил выигрывать. Из всех страстей эта страсть у него была самой сильной. Я бы сказал, самой губительной. Он стремился выиграть во что бы то ни стало. Радовался как ребенок, когда выигрывал даже пять рублей. Но… — Давиташвили развел руками и цокнул языком. — Видите ли, тот, кто болезненно стремится к выигрышу, чаще всего проигрывает. О, как он не любил проигрывать!

— Вы знаете человека, который любил бы проигрывать?

— Видите ли, проигрывать надо уметь. Губительна не сама игра, а стремление отыграться.

— Но Долидзе все-таки выигрывал у вас?

— У меня лично?

— Это имеет значение?

— Колоссальное!

— Почему?

— С моей стороны было бы неэтично обсуждать чужие дела, особенно финансовые. Мы с вами интеллигентные люди, и вы должны меня понять.

— Но мы же с вами не светскую беседу ведем.

— Тем не менее. Я буду говорить исключительно о своих делах. Стало быть, вас интересует, выигрывал ли Долидзе. Да. Однажды даже выиграл крупную сумму. Весной, в марте. Всю зиму он проигрывал и решил одним махом возвратить потерянное. По моим подсчетам, около пятисот рублей. Предложил очень высокие ставки. Я согласился. Очевидно, весна ударила мне в голову. Наши партнеры тоже согласились. Проиграл я один. Крупную сумму. Две тысячи рублей с копейками. В наше время никто не стреляется из-за проигрыша, но мне впору было застрелиться. Видите ли, для меня карточный долг остался долгом чести. Выплатить такую сумму единовременно я не мог. Частями тоже. Для этого понадобилось бы лет двадцать. Так что пришлось играть и дальше, хотя у меня возникло желание покончить с этим. В мире так много прекрасного, интересного. Например, книги. Я люблю читать. У меня отличная библиотека. Долидзе пошел мне навстречу. Все, что отныне я выигрывал, тут же отдавал ему. В счет долга. Но после того выигрыша он был осторожен и соглашался лишь на мизерные ставки. Так что выплатил я в лучшем случае рублей сто. Когда утром я узнал об убийстве Долидзе, утром пятнадцатого октября, я подумал, что подозрение может пасть на меня. Два дня я безвыходно просидел дома. Я чувствовал себя скверно. Я ждал вызова в милицию.

— Ваш долг широко известен?

— В этом городе все знают всё.

— Почему именно сегодня вы пришли ко мне, причем в гостиницу, а не в милицию?

— По принципу Магомета и горы. Что касается гостиницы, то, видите ли, я не хочу, чтобы меня видели входящим в милицию. Здесь живут люди хорошие, но злые на язык. А мне их лечить.

— Когда в последний раз вы видели Долидзе?

— Четырнадцатого. Он приехал ко мне в больницу и пытался уговорить меня дать липовую справку о том, что его младший сын работает санитаром. Этот оболтус исключен из медицинского института за драку. Долидзе хотел добиться его восстановления. В справке я отказал. Долидзе собрался уходить, когда позвонил Сирадзе, директор ресторана, и предложил сколотить пульку. Мы договорились собраться в седьмом номере в половине двенадцатого.

— Это обычное время сбора?

— Нет. Обычно мы собирались в одиннадцать, сразу после закрытия ресторана. У Долидзе на одиннадцать было назначено какое-то дело.

— Вспомните, какими словами Долидзе сказал о своей занятости.

— Он сказал: «В одиннадцать я занят». Больше он ничего не говорил.

— При этом присутствовал кто-нибудь еще?

— Разве посмел бы Долидзе просить о подложной справке в присутствии свидетеля? Нет, мы были в кабинете одни, вдвоем.

— Что вы делали после ухода Долидзе? Подробнее, пожалуйста.

— Долидзе ушел часа в четыре. До семи я оставался в больнице. Потом уехал домой, поужинал и до одиннадцати читал. Когда я входил в гостиницу, часы над дверью показывали восемнадцать минут двенадцатого. Поднялся в седьмой номер. Сирадзе был уже там. Сидел в кресле. Вера Васильевна что-то мыла или стирала в ванной. Я вышел на балкон подышать воздухом. В номере было душно. Минут через пять я вернулся в комнату, как раз в тот момент, когда из ванной вышла Вера Васильевна. Мы поздоровались, и я пошутил, что Константин Григорьевич не в форме. Он дремал. Константин Григорьевич открыл глаза, взглянул на часы и сказал: «Без двадцати семи минут двенадцать. Где наш граф Монте-Кристо?» Графом Монте-Кристо он называл Долидзе.

— Богатый, как Монте-Кристо?

— Пунктуальный, как Монте-Кристо. Долидзе никогда не опаздывал и бесился, если ему приходилось кого-то ждать. Через пять минут мы поняли, что Долидзе не придет, решили, что его захватили дела, немного позубоскалили по этому поводу и сели играть втроем. Играли до часу ночи. У Веры Васильевны разболелась голова. Она решила прогуляться около гостиницы. После ухода Веры Васильевны мы поговорили с Константином Григорьевичем о политике, и где-то около половины второго я ушел домой. Утром в половине девятого мне позвонил Константин Григорьевич и сообщил печальную новость.

— Константин Григорьевич знает о вашем визите ко мне?

— Если еще не знает, то узнает. Я уже говорил, здесь все знают всё.

На мой стук из седьмого номера не отозвались. Дама любила прогулки, и я предположил, что она совершает вечерний моцион.

Мне недолго пришлось ее искать. Она вышагивала в городском саду, независимая и одинокая. Молодые люди поглядывали на нее с волчьей жадностью.

— Добрый вечер, — сказал я, подойдя к ней.

Она не ответила и обошла меня.

— Минуту, Вера Васильевна. Я инспектор уголовного розыска.

Женщина была раздражена.

— Не могли найти другого места? Зашли бы ко мне в номер. Вы же в гостинице живете.

— Для местных сплетников это был бы повод. Присядем?

Мы сели на скамейку. Я обратил внимание на руки Веры Васильевны. Руки у нее были крепкими, как и должны быть у тренера по гимнастике. На правой красовалось кольцо с довольно крупным бриллиантом.

— Я хотел бы поговорить с вами о Долидзе.

— Малоприятная тема, но пожалуйста.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Двенадцатого числа, в два часа дня. Он принес мне в номер цветы.

— Был какой-то повод для цветов?

— Он сделал предложение.

— Какое?

— Представьте, этот мерзавец хотел взять меня на содержание.

— Чем же все закончилось?

— Когда я завопила, он преспокойно отстал. Он ведь думал перекупить меня, но сделка не состоялась. Омерзительный человек!

— Вы рассказали об этом Константину Григорьевичу?

— Конечно, нет. Константин Григорьевич убил бы его.

— Константин Григорьевич способен на убийство?

— Это фигурально.

— Вы знали, что Долидзе придет к вам играть в карты четырнадцатого числа?

— Безусловно, знала. Константин Григорьевич сказал мне об этом вечером. Я не отменила игру, чтобы не вызвать подозрения Константина Григорьевича. Он и так спросил меня, зачем приходил Долидзе. Ему, естественно, донесли, что Долидзе вошел ко мне в номер. Я сказала Константину Григорьевичу, что его друг детства подарил мне цветы, выразив тем свои чувства к нему. Я даже выбросить их не могла. Долидзе не пришел. Мы сели за карты втроем — Константин Григорьевич, я и главный врач больницы Давиташвили Михаил Шалвович. В час ночи мы прекратили игру. У меня разболелась голова. Было накурено. Я вышла подышать воздухом. Вернулась через полчаса. Константин Григорьевич был один.

— Когда ушел Давиташвили?

— Я не видела. Ночью он всегда уходит через черный ход — есть такой в гостинице, — чтобы не обращать на себя внимания.

— Кто когда пришел четырнадцатого числа?

— Сначала пришел Константин Григорьевич в начале двенадцатого.

— Точнее не помните?

— Я не смотрела на часы. Потом пришел Давиташвили. В двадцать минут двенадцатого.

— Вы посмотрели на часы?

— Посмотрела. Я вышла из ванной и не знала, который час. Вот и взглянула на часы.

— Спасибо, Вера Васильевна.

— Рада, если хоть чем-то помогла вам. — Она встала и протянула руку.

Даже в легком пожатии ощущалась сила. Я задержал ее руку в своей.

— Красивое кольцо.

— Подарок Константина Григорьевича. Оно досталось ему от матери.

При бедности старушки сохранить такое кольцо? Она продала бы его в трудные военные или послевоенные годы, как распродала все, чтобы лишним куском хлеба поддержать себя. Великий инстинкт самосохранения обесценивал в ее глазах золото и бриллианты. Драгоценности — принадлежность сытной жизни.

— Я слышал, что мать Константина Григорьевича некогда была состоятельной.

— Молва и вас не обошла, — сказала Вера Васильевна. Она не торопилась уходить. Да и что ей было делать одной в четырех стенах, наедине со своими мыслями? — Хорошо, что поговорили на воздухе. И вам полезно. Не сердитесь, что вначале приняла вас в штыки. В других условиях я не стала бы обсуждать, где нам беседовать. Но приходится считаться с местными нравами. Не хочу давать повода для сплетен. На меня и так здесь смотрят как на шлюху.

— Зачем же вы сюда приезжаете?

— В свой отпуск Константин Григорьевич приезжает ко мне в Москву. Получается два месяца в году. Вот так и живем. Грустно, да? Что поделаешь? Пять лет все-таки. Привыкла. Да, чуть не забыла. Когда я гуляла в ночь убийства, то видела со спины Галактиона, официанта. Он выходил из ресторана. Все.

Она повернулась и пошла размеренным шагом.

В ресторане было не много посетителей. Галактион подскочил ко мне с улыбкой старого друга.

— Будете ужинать?

— Нет. Хочу взять с собой пару бутылок «Боржоми».

Я вовсе не хотел брать воду, но мне нужен был повод для разговора с Галактионом.

— Сию минуту, — сказал он и помчался в буфет.

В ожидании Галактиона я сел за его стол. Отсюда неплохо просматривалось служебное помещение и часть зала, но нельзя было увидеть в окнах прохожих на улице. Я перешел к низкому буфету, в котором Галактион держал приборы. Отсюда хорошо были видны все окна, особенно то, мимо которого прошел Долидзе в роковую для себя ночь. Я мысленно прикинул, можно ли добежать из зала до места преступления, опередив Долидзе. Для этого и бежать не следовало. Путь из зала был почти вдвое короче, чем путь Долидзе.

Галактион принес две бутылки «Боржоми».

— Извините, сразу не мог найти спрятанный Константином Григорьевичем ящик.

— Спасибо, Галактион. Константин Григорьевич у себя?

— Еще днем уехал в район за мясом. Скоро вернется.

— У вас утомленный вид.

— Устал. Я же один.

— Так вы долго не выдержите.

— Жена то же самое говорит. Что делать? У меня трое детей.

— Они вас, наверно, и не видят.

— Не видят. Я прихожу домой, они спят. Они уходят в школу, я сплю.

— Когда вы обычно уходите домой?

— В двенадцать.

— А почему четырнадцатого числа ушли во втором часу?

Галактион вздрогнул.

— Заснул за столом, — сказал он.

Его позвал посетитель.

— У вас есть еще вопросы? — спросил Галактион.

— Нет, — ответил я.

Звонка подполковника Габелия я дождался в начале двенадцатого.

— Не спишь?

— Какое там! Нашли?

— А как же! В общем, он чист. У него алиби как кремень. Он взял такси в четверть двенадцатого в ста метрах от закусочной. Такси тбилисское, случайно оказавшееся в Натли. Таксист все подтвердил. Более того, издали он видел моего клиента с твоим. Минут пять они говорили, а потом попрощались и пошли в разные стороны. Кстати, этим же вопросом интересуется прокуратура Натли, некий Бадридзе. Теперь о дубине. Экспертиза подтвердила, что ей совершено преступление — вмятина, скол, пятна крови, но пальцевых отпечатков не обнаружено. Заключение вышлют завтра. Вопросы есть?

— Вопросов нет. Не знаю, как тебя отблагодарить.

— Зато я знаю как! Приезжай в гости, вот и отблагодаришь меня.

Закончив разговор, я сбежал вниз. На дверях ресторана висела табличка «Закрыто». Я постучался. Появился Галактион. Он больше не улыбался мне. С напряженным лицом и подергивающейся губой он молча ждал, что я скажу.

— Константин Григорьевич вернулся? — спросил я.

— Н-нет, — заикаясь ответил Галактион. Он немного подумал и сказал: — В-вера В-васильевна уехала.

— Как уехала?!

— Н-не з-знаю.

Я бросился на второй этаж и постучал в седьмой номер. Никто не ответил.

Сбежав вниз, я подошел к администратору. Это был тот самый администратор, который дежурил в ночь убийства и с которым я однажды уже беседовал о Вере Васильевне.

Я нетерпеливо ждал, пока он закончит разговор с лысым мужчиной. Лысый наконец отошел от стойки, играя ключом.

— Опять газеты? — спросил администратор.

— Женщина из седьмого номера уехала?

— Да, дама уехала.

— Когда?

— В девять.

У меня голова кругом шла. Этот внезапный отъезд должен был быть чем-то оправдан.

— Она не получала телеграммы?

— Нет.

Да она просто-напросто сбежала, подумал я.

— Дайте мне ее домашний адрес.

Администратор удивленно смотрел на меня.

— С удовольствием, но в качестве кого вы проявляете интерес к даме в этот раз?

— Инспектора уголовного розыска.

— А-а, — сказал он и нашел в книге регистрации адрес. — Москва, Кировская, восемнадцать, квартира двадцать. Воронина Вера Васильевна.

Кто-то вбежал в вестибюль, стуча каблуками.

Я обернулся и увидел капитана Абулаву.

Нетерпеливо взяв меня под руку, он сказал:

— Идемте, товарищ майор!

Со стороны мы, наверное, выглядели забавно — я удрученный, а он возбужденный.

— Куда? — спросил я.

— К человеку, к которому Долидзе шел в ночь убийства — четырнадцатого, Геворку Галустяну.

ГЛАВА 6

Галустян ждал нас. Это был ширококостный мужчина лет сорока, такой же приземистый и крепкий, как его дом, который он намеревался продать Долидзе.

— Почему вы решили продать дом? — поинтересовался я.

— Уезжаю на родину предков, — ответил Галустян.

Каких он предков имел в виду? Его предки жили в Натли семьсот лет. Я покачал головой.

— Вас это удивляет? — спросил Галустян.

— Удивляет, но мое удивление к делу не относится. За сколько Долидзе покупал ваш дом?

Галустян замялся. Наверняка в купчей была указана заниженная цена, а фактическая в два-три раза превышала ее.

— Я же вас не спрашиваю, за сколько вы продавали дом, — сказал я.

Галустян к шутке отнесся серьезно.

— Давайте без хитростей, — нахмурился он. — Я не собираюсь ничего скрывать от вас. Продажная цена дома тридцать тысяч рублей.

Мы переглянулись с капитаном. Сумма была внушительной.

— Годовой бюджет горотдела, — заметил Абулава.

— Вот именно, что годовой. А дом на всю жизнь. И не одну, — сказал Галустян.

— Долидзе всю сумму должен был принести четырнадцатого числа? — спросил я.

— Всю.

— Кто, кроме вас и нотариуса, знал о предстоящей сделке?

— Никто не знал. Потому Долидзе и предложил встретиться в одиннадцать, чтобы никто даже не видел его идущим сюда.

— Он чего-то опасался?

— Не хотел преждевременной огласки. У него же есть дом. Многие в городе еще живут в тесноте — по пять — восемь человек в одной комнате. Этот дом он оформлял на младшего сына.

— Тот знал, что становится владельцем дома?

— По-моему, знал. Впрочем, утверждать это не могу.

Капитан Абулава приготовил для меня еще один сюрприз.

— Днем четырнадцатого числа с двух до половины четвертого Долидзе обедал с младшим сыном в ресторане при гостинице, — сказал он, когда мы вышли на улицу.

— Я вижу, вы предпочитаете активный отдых пассивному. Вы думаете, Георгий знал, что становится владельцем дома?

— Сукин сын! Он знал больше — куда шел отец.

— Они говорили во время обеда о покупке дома?

— К сожалению, я не сидел под столом.

— Я бы не удивился, если б вы знали и это.

— Спасибо. Я думаю, что они все-таки говорили. Кто-то должен был узнать, что Долидзе к одиннадцати пойдет к Галустяну.

— О том, что Долидзе в одиннадцать занят, знали, по крайней мере, три человека — директор ресторана, его любовница и главный врач больницы. Ближе всех к ресторану его директор. Но он около четырех звонил в больницу, чтобы договориться с главным врачом о пульке, и лишь тогда узнал, что в одиннадцать Долидзе занят.

— Как я посмотрю, вы тоже время зря не теряете. Значит, три человека. Добавим к ним четвертого — официанта Галактиона. Он обслуживал отца с сыном. А женщину я бы исключил.

— Я бы тоже, если через час после приятной беседы в городском саду она не сбежала бы.

Я коротко рассказал содержание разговора с Ворониной, обратив внимание капитана на гнусное предложение, которое она получила от Долидзе вместе с цветами.

— Женщина она довольно сильная, — усмехнулся он. — Две недели назад, через день после приезда, она так врезала одному местному красавцу, что тот упал…

Мы неторопливо шли по ночному городу.

— Ничего не могу понять, — сказал я. — Мотив убийства ясен. Тридцать тысяч рублей. По логике Долидзе убили в одиннадцать, точнее без пяти минут одиннадцать, а по заключению медэксперта — между часом и двумя. Не могли же в одиннадцать его ограбить, а в час — убить?!

— Галустян не мог его пристукнуть?

— Когда? В одиннадцать или в час?

— Напрасно вы смеетесь. В час. В одиннадцать взял деньги, а в час проводил Долидзе и пристукнул, забрав купчую.

— Ерунда. В половине двенадцатого Долидзе ждали партнеры по преферансу. Он не стал бы сидеть до часу с Галустяном. А потом, вспомните показания водителя «Запорожца». Костанян ведь утверждает, что видел труп примерно в двенадцать. Вот что, капитан. Завтра перепроверьте показания Галустяна. Допросите нотариуса. Действительно ли они ждали Долидзе до половины двенадцатого с заранее подготовленной купчей. Кроме того, перепроверьте показания главного врача больницы Давиташвили, Он утверждает, что Долидзе был у него в кабинете около четырех дня четырнадцатого числа и просил выдать подложную справку о том, что Георгий работает санитаром. Обратите внимание на такой факт — Давиташвили ушел из гостиницы в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое в половине второго. Так ли это? Когда он вернулся домой? И еще — почему он явился ко мне через два дня после убийства, а не сразу?

— Хорошо, товарищ майор. Все будет сделано.

Мы подошли к гостинице. Часы показывали начало второго. Я не чувствовал усталости. Голова работала четко, как хорошо отлаженная машина. Я думал о том, что необходим повторный допрос членов семьи Долидзе. Конечно, они знали, куда и зачем Долидзе ушел ночью из дома, знали, что он взял с собой тридцать тысяч рублей, и скрывали это. Несомненно, старший сын Важа созвал семейный совет, на котором было решено умолчать о деньгах и покупке дома. Ведь тридцать тысяч нельзя честно заработать директору консервного завода, если даже он постоянно перевыполняет план. Может быть, Манана возражала против такого решения, и Важа, опасаясь, что она выболтает семейную тайну, не выпустил ее из дома, запер ее в девичьей, как в старину запирали непослушных девушек.

Капитан Абулава прервал мои размышления. Бросив окурок в урну щелчком пальца, он сказал:

— Мы упустили из виду человека, который снял с Котэ Долидзе часы и ботинки. Он мог взять и деньги.

— Вы считаете, что мотив преступления не деньги?

— Может быть. Надо искать этого типа, «чистильщика».

— Ищите. Он во всех случаях нам нужен.

— Легко сказать «ищите».

Абулава снова закурил. Мысленно я вернулся к семье Долидзе. Братья вызывали у меня негодование. Сколько времени мы потеряли из-за их умолчания! Старший вряд ли изменил бы показания. А Георгий? Он отличался от Важи разве что неопытностью… Вот его и надо было допросить прежде всего.

…Директор ресторана Сирадзе так и не вернулся из района. Мысль о том, что он сбежал вместе с Ворониной, возникла сама собой, независимо от хода моих рассуждений.

Спал я плохо. Поднявшись утром, разбитый и злой, я отправился на телефонную станцию, чтобы проверить, не разговаривала ли Вера Васильевна перед внезапным отъездом с каким-либо городом, и позвонить в Москву.

Телефонистка сказала, что на номер Ворониной в гостинице никаких вызовов и заказов не было в течение всей недели. Я попросил проверить предыдущую неделю. Она нашла два счета на разговоры с Москвой. Первый разговор состоялся второго октября, второй — седьмого. Второго октября Воронина приехала в Натли. Очевидно, она кому-то сообщила, что прибыла на место отдыха благополучно. Разговор был трехминутный. Седьмого она разговаривала пять минут.

С Петровкой соединили на удивление быстро.

Телефонистка тактично удалилась.

…В военкомате мне сказали, что ответ на запрос получен. Честно говоря, я не ожидал этого. Обычно на такого рода ответы уходят недели. «Не числится», — говорилось в телефонограмме. Долидзе не был контужен и не был ранен в легкое. Справка принадлежала другому человеку, фамилию которого Долидзе вытравил, — очевидно, хлоркой. Сотрудники архива передали документ специалистам для дальнейшей экспертизы.

Военный комиссар был расстроен.

— Кража орденов и медалей не новость. Но украсть ранение? За тридцать пять лет службы в армии впервые сталкиваюсь с этим. Подлец! Ах, какой подлец! А я уважал его. Мы все его уважали.

— У него почти на все награды фронтового периода временные удостоверения. Почему он не обменял их на постоянные?

— Все некогда ему было. В военкомат за все годы ни разу не зашел. А вы спрашиваете меня, почему он не обменял удостоверение.

Отправив новый запрос в архив Министерства обороны СССР, я поблагодарил подполковника за содействие и оставил ему номера телефонов, по которым он мог связаться со мной.

В коридоре горотдела я встретил Бадридзе. Он был в плохом настроении.

— Не выспались? — спросил я, решив, что он так же, как я, провел тревожную ночь.

— Все вместе — не выспался и получил очередной выговор.

— За что?

— За то, что следствие не продвигается.

— Имеется в виду причастность Багиряна к убийству?

Бадридзе отвел взгляд. По-моему, он не верил в идею, что убийца — Багирян.

— Идемте, ознакомлю с материалами, которые мы получили в ваше отсутствие, — предложил я.

В дверь изолятора забарабанили.

— Багирян. Требует, чтобы его отправили на какую-нибудь работу, — сказал Бадридзе.

— Так отправьте.

— Нет у нас никакой работы.

— Пусть подметает улицы. Каково ему сидеть в изоляторе четверо суток!

— Без Заридзе я не могу…

— Где он?

— В Тбилиси.

— Будьте милосердным.

Бадридзе тяжко вздохнул, вызвал сержанта Гегечкори и велел вывести Багиряна подметать улицу.

Телефон Сирадзе не отвечал.

Заперев документы в сейф, я отправился в ресторан.

На улице Саркис Багирян под наблюдением сержанта подметал тротуар.

В ресторане я поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Дверь кабинета директора была заперта.

Спустившись в кухню, где повар разделывал тушу барана, я нашел Галактиона. Он жарил яичницу.

— Константин Григорьевич вернулся, Галактион?

— Бреется в парикмахерской, — ответил он.

У меня отлегло от сердца.

— Где Вера Васильевна? — спросил я, дождавшись Сирадзе у парикмахерской.

— Уехала. — Он направился к своему кабинету. — Прошу ко мне.

Я последовал за ним.

— Вы ждете от меня объяснений, — сказал он в кабинете. — Хорошо. — Он протянул мне записку. — Это очень личное, но прочтите.

Записка была короткой:

— Вера Васильевна и раньше уезжала так внезапно? — спросил я.

— Нет, раньше не случалось такого. Видно, нервы сдали.

— Может быть, что-то подтолкнуло ее к отъезду?

— Все может быть. Может быть, даже что-нибудь выкинула моя жена. От нее можно ожидать любой пакости.

— Простите за нескромность, но вы сами довели ее до этого.

— Разве я виню ее?! Я один виноват во всем, виноват перед ней, перед Верой. Извечная история — долг, любовь… Вам, наверно, смешно слышать из моих уст слово «любовь».

— Почему же?

— В мои годы можно позволить себе быть циником. Но я до сих пор считаю, что жить без любви невозможно.

— Но и без чувства долга тоже.

— Разумеется. Вот я и разрываюсь между этими чувствами. Кроме страданий, ничего такая жизнь не приносит — ни тебе, ни близким. Господи, сколько ошибок мы в жизни делаем! Я свою вторую жену никогда не любил, но женился на ней. Теперь у нас сын. Бедная моя мама. Она так хотела, чтобы я был счастлив, мечтала о внуке. И я хотел, чтобы мама была счастлива. Она всю жизнь страдала. А в итоге? Мамы нет, и кругом все несчастны. Почему так получается? Хотим для близких счастья, а приносим страдания.

Я понял, что Сирадзе мучается накипевшим на душе и ему необходимо освободиться от этого. Одни прячут свои чувства, живут и даже умирают с ними, другие так не могут. Как бы они ни сдерживали себя, наступает момент, когда у них возникает потребность в откровенности. Это физиология.

— От чего мама ваша страдала? — спросил я Сирадзе.

— Я был плохим сыном, очень плохим сыном. Сознавал это все годы. Переживал, страдал, но ничего не менял. Так и жил со своими переживаниями вдали от мамы. Жил я не очень хорошо, прямо скажем, плохо. Но это не оправдание. У вас есть мама?

— К сожалению, нет.

— А вас не мучает совесть, что вы не все для нее сделали?

— Мучает.

— Тогда вы меня поймете. Я до сих пор вижу маму во сне, разговариваю с ней… Седьмого июня семидесятого года — я этот день хорошо запомнил — я проснулся с созревшим решением начать все сначала. Уехал из Свердловска и вернулся на родину, домой. Да, я жил все годы с чувством вины. Но когда увидел маму, понял, что моя вина слишком велика, чтобы искупить ее: преждевременно высохшая, больная старушка… Словом, я опоздал. Ее дни были сочтены. Я торопился хоть как-то скрасить последние месяцы мамы и в какой-то мере загладить свою вину. Поэтому согласился жениться. Моя жена много лет делала маме инъекции. Мама привыкла к ней, по-своему любила. Жена неплохая женщина. Но даже с прекрасной женщиной нельзя жить без любви. Наш брак продержался ровно столько, сколько была жива мама…

— Родственники не заботились о маме, когда вы жили в Свердловске?

— У нас в этом городе родственников никогда не было. Все заботы о маме взял на себя Котэ Долидзе. Покойный заменил меня. Я обязан ему до гробовой доски. Жизни Котэ не хватило на то, чтобы я в какой-то мере мог отблагодарить его. Я и здесь опоздал… — Сирадзе взглянул на часы. — Извините, закажу Москву. Может быть, Вера уже дома, в Москве. Если бы вы знали, какой благороднейший человек она. За пять лет ни в чем меня не упрекнула. Более того, не захотела, чтобы я бросил больную жену и сына. Были у меня порывы.

— Ваша жена больна?

— Да, больна серьезно, но скрывает это. Извините, закажу Москву.

Пока Сирадзе заказывал Москву, я смотрел в окно. Залитая солнцем улица напоминала красочную рекламу. На ней появился главный врач больницы Давиташвили. Он торопливо шел к гостинице.

— Натли красивый город, — сказал я.

— Эта красота меня давно не волнует. Вот моя красота! — Сирадзе постучал пальцем по стопе сколотых скрепками документов. — Все требуют, указывают, приказывают. И все «цито»! «Цито»! Не иначе!

«Цито» в переводе с латыни означает «срочно, быстро». Латынь в ресторане звучала несколько неожиданно. Я усмехнулся и отошел от окна.

— Вы хотите поговорить со мной. Я тоже, — сказал Сирадзе. — Если не возражаете, поговорим вечером.

— Если вы будете в состоянии говорить после поминок.

— Терпеть не могу поминок. К тому же я не пью.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Давиташвили. Увидев меня, он побледнел.

— Входи, входи, — пригласил Сирадзе. — И познакомься с товарищем майором.

Давиташвили неуверенно перешагнул порог.

— Мы знакомы.

— Не буду вам мешать. — Я вышел из кабинета.

В горотделе творилось что-то невообразимое.

Сбежал Саркис Багирян.

Надо было спасать Бадридзе. Дежурный сказал мне, что тот находится на экзекуции у прокурора. Я открыл обитую дерматином дверь.

Перед негодующим прокурором стояли Бадридзе, сержант Гегечкори и капитан Абулава. Я не ожидал увидеть в кабинете Абулаву. Он не имел никакого отношения к побегу Багиряна. Кто имел отношение к нему, так это я.

— Роберт Георгиевич, они ни в чем не виноваты. Виноват я.

— О вашей вине мы поговорим отдельно, с вашего разрешения.

Сидя в коридоре, я думал о Багиряне. Куда этот ненормальный бежал и зачем? Перебрав варианты, я пришел к выводу, что он решил предупредить Ахмета Расулова. Он ведь опасался Расулова. Узнай Расулов, что Багирян навел на него милицию, Саркису действительно не сносить бы головы.

Из кабинета вышли Бадридзе, Абулава и сержант.

— Извините меня. Я не хотел доставлять вам неприятности, — сказал я Бадридзе.

Он был как в воду опущенный. Слабо махнув рукой, Бадридзе побрел к выходу.

Капитан Абулава набросился на сержанта:

— Во всем ты виноват!

— Что мне было делать?! Стрелять?

— Бегать лучше! Иди потренируйся.

Сержант обиженно ушел.

— Еще обижается! — воскликнул капитан. — Заридзе отстранил меня от расследования. Я при чем?!

— Выходит, не оправдали его надежд.

— Наломали вы дров, дорогой мой! — сказал Заридзе. — Помнится, я предупреждал вас, что Багирян сбежит.

Если бы он остановился на этом, я бы, скорее всего, признал вслух его правоту. Он действительно предупреждал меня, что Багирян сбежит при первой возможности. А Заридзе продолжал:

— К сожалению, вы не вняли моему голосу. Более того, способствовали побегу. Зачем? С какой целью? Создается впечатление, что вы нарочно ставите палки в колеса. За такой короткий срок наломать столько дров! Вы намерены действовать в том же духе?

— Имеется в виду расследование или дрова?

Он пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся:

— У вас могут быть неприятности.

Мне вспомнился случай, который произошел с моим приятелем в ресторане. К нему долго не подходил официант, а когда наконец подошел, то нахамил и снова исчез. Мой приятель потребовал жалобную книгу. Администратор предложил ему сначала поужинать, а потом написать жалобу. Обслужили моего приятеля отлично. Поужинав, он снова потребовал жалобную книгу. Администратор сказал ему: «Не надо. Вы же пьяны. К скандалистам мы относимся сурово. Пишем им на работу». Мой приятель рассмеялся. Он не был пьян, но и трезвым назвать его нельзя было.

— Я вас предупредил, — сказал Заридзе, прохаживаясь по кабинету и скрипя ботинками. — Мы ждали от вас помощи. А чего вы добились за четыре дня? Всполошили весь город. Здесь провинция, не Москва и не Тбилиси. Вы не учли, что в провинции своя специфическая жизнь, люди мыслят иными категориями, нежели в столице. Неизвестно еще, к чему приведет побег Багиряна. Зачем ему было бежать, если он не убивал Долидзе? Страсти накалены до предела. Достаточно спички, чтобы разгорелся пожар.

В голову пришла мысль, что Заридзе — богом одаренный артист. Гром и молнии — это для окружающих. На самом деле побег Багиряна ему на руку. Но я тут же отогнал столь рискованный вывод. Как такое могло быть, чтобы прокурор радовался побегу? С другой стороны — поймать Багиряна ничего не стоило, а для его розыска даже не отрядили наряда. Но в одном Заридзе был прав — я действительно всполошил город, допрашивая людей в поисках убийцы, тогда как многие наверняка считали убийцей Багиряна, и я же способствовал его побегу.

— Послушайте, майор. — Тон Заридзе стал отеческим. — Никто не застрахован от неудач. Как известно, не ошибается тот, кто ничего не делает. Вы человек еще молодой. Поверьте, я не горю желанием испортить вам биографию. Не будем заострять ситуацию.

— Не понял вашего призыва. Прекратить расследование и уехать?

— Я вас призываю к благоразумию. Будьте, в конце концов, мужчиной. Признайте свою вину. Нам еще придется вкусить ее горькие плоды. Может быть, даже сегодня на похоронах. Вы не хотите внять моему призыву?

Внезапно я проникся благодарностью к Заридзе. Он мне подсказал шаг, который я должен был сделать немедля.

— Ну что вы, Роберт Георгиевич?! Вину свою я признаю и благодарен вам за беседу. Дальше буду действовать осмотрительнее, да так, чтобы не вызвать нареканий прокуратуры. Обещаю. — Я встал. — Извините, мне пора. — Оставив изумленного Заридзе, я чуть ли не выбежал из кабинета.

Я поехал на завод к главному инженеру Жоржолиани. Она была в цехе — что-то не ладилось с конвейером.

— У меня к вам срочное дело, — сказал я.

Мы направились к выходу, и по дороге я изложил ей суть моего плана.

— Не уверена, что мы успеем сшить повязки. Мало времени. Но мы постараемся. А рабочие будут. Обязательно будут.

— Повязки нужны. Они хорошо воздействуют на людей психологически.

— Сделаем все возможное.

Мы договорились обо всем, и я вернулся в горотдел, где меня дожидался капитан Абулава.

— Нотариус подтвердил показания Галустяна, — сказал Абулава. — Они ждали Долидзе с одиннадцати до одиннадцати тридцати. Купчая была подготовлена заранее. Оставалось только пересчитать деньги и поставить под ней подписи. Так что все совпадает.

— Выходит, Долидзе запросто мог быть в гостинице в одиннадцать тридцать. Почему процедуру купли-продажи назначили не в нотариальной конторе?

— Все из-за того же — Долидзе не хотел огласки. Он был четырнадцатого октября у главного врача больницы Давиташвили. Их беседа вовсе не носила мирного характера, как это показал Давиташвили. Они спорили. Знаете, о чем? О деньгах. Долидзе предложил за справку тысячу рублей. Давиташвили требовал две тысячи. Во время спора упоминался какой-то долг.

— Откуда такие сведения?

— Показания старшей медсестры. Она случайно слышала разговор.

— Так ли случайно?

— Какое это имеет значение?! Давиташвили утверждает, что он не знал, куда собирался идти Долидзе в одиннадцать часов вечера. Врет. Когда позвонил Сирадзе, Давиташвили спросил Долидзе, куда это он собрался в такой поздний час, а тот ответил: «В старый город». Давиташвили повторил ответ Долидзе в трубку. Так что, куда шел Долидзе, знали и Давиташвили, и Сирадзе с любовницей.

— Давиташвили действительно пришел в гостиницу в двадцать минут двенадцатого?

— Давиташвили ушел из больницы в половине седьмого. С семи до половины одиннадцатого он был дома. В гостинице появился в четверть двенадцатого. Где он болтался сорок пять минут, установить не удалось. От его дома до гостиницы — десять — двенадцать минут ходу. Я проверял по часам. Давиташвили утверждает, что он вернулся домой около двух. Тоже врет. Домой он вернулся в шесть утра. Показания соседки. Почему он пришел к вам не сразу, а спустя два дня после убийства? Шестнадцатого числа его посетил старший сын Долидзе Важа и потребовал немедленно возвратить отцовский долг — две тысячи рублей. Он ссылался на список должников. Видно, Котэ Долидзе записывал, кто и сколько ему должен, и Важа обнаружил этот список. Давиташвили отпирался, не хотел признавать долга. Они крупно поссорились. В конце концов Давиташвили признал, что долг был, но, дескать, он возвратил его. Тогда Важа сказал, что Давиташвили погасил лишь восемьдесят девять рублей. Вот, сказал он, полюбуйтесь, напротив двух тысяч стоит минус восемьдесят девять. Похоже, он сунул под нос Давиташвили список. Важа дал ему два дня срока и ушел, хлопнув дверью.

— Показания все той же соседки?

— Да. В доме стены тонкие.

— Надо проследить, возвратит ли Давиташвили долг. Удалось выяснить, где он находился с половины второго до шести утра?

— Нет. Я не располагаю больше никакими сведениями. — Абулава взглянул на часы. — Мне пора на похороны. Кстати, будьте осторожны на похоронах…

Зейнаб не оказалось дома. За мальчиком присматривал старый Арменак.

— Ушла в церковь господу богу нашему Христу свечку поставить, — сказал он.

В церкви шла служба. Семь девушек в одинаковых бледно-зеленых платьях с газовыми накидками на головах пели под аккомпанемент клавесина. У солистки было очень красивое меццо-сопрано. Я не могу похвастаться знанием армянской музыки, но, по-моему, исполняли Комитаса.

В церкви было всего четверо прихожан. Зейнаб молилась. Я не стал ей мешать.

Местные жители, видно, не баловали своим вниманием церковь. Судя по ветхому ковру на каменном полу, она была бедной. Убранство церкви тоже не говорило о богатстве. Зато пение во славу Христа могло украсить любой собор. Возможно, все пожертвования уходили на его прославление. Девушки пели профессионально.

Зейнаб заметила меня, но продолжала молиться.

Минут через десять я взглянул на часы. Зейнаб поднялась с колен, подошла к столу, на котором лежали свечи, взяла самую толстую, положила на тарелку деньги, поставила свечу перед иконой богоматери, прошептала, очевидно, просьбу, перекрестилась и направилась к выходу. Я последовал за ней. С алтаря краем глаза за нами наблюдал священник.

После церковной прохлады жара на улице казалась удушающей. Мы нашли скамейку в тени.

— Саркис не убивал.

То, как Зейнаб произнесла это, подсказало мне, что она разговаривала с мужем. Когда? Конечно, после побега Саркиса. Он увиделся с ней, чтобы успокоить…

— Саркис вернется к вам. Он не хочет вас подводить. Вы понимаете? Все понимаете? — сказала Зейнаб.

— Да, все понимаю, — ответил я.

— Это не опасно? Я опять тревожусь.

— Ничего опасного, Зейнаб. — Я поднялся. — Идите к сыну и не тревожьтесь.

Я поймал себя на том, что тоже тревожусь, хотя серьезного основания для тревоги не было. Я решил, что мне передалось настроение Зейнаб.

ГЛАВА 7

Создавалось впечатление, что все население города провожало Котэ Долидзе в последний путь. В общем, так и должно было быть. Город хоронил заслуженного человека. Поэтому люди с траурными нарукавными повязками не вызывали недоумения. Они руководили движением, как и подобает при большом стечении народа.

Гроб с телом покойного несли на руках. За ним следовала семья Долидзе с многочисленными родственниками. Жену Долидзе справа поддерживал под руку старший сын Важа, слева — Сирадзе. Младший Долидзе шел между Мананой и курчавым Мамаладзе. Заридзе, сняв фуражку то ли из-за жары, то ли отдавая дань ритуалу, шествовал рядом с Элиавой и главным инженером завода Жоржолиани. Я поискал глазами Давиташвили. Главный врач больницы затерялся в процессии и всем своим видом олицетворял печаль. Чуть подальше я увидел Галустяна.

На кладбище организованная процессия превратилась в огромную толпу.

То тут, то там стала мелькать курчавая голова Мамаладзе. Началось непонятное перемещение в толпе.

Показался бригадир грузчиков с консервного завода.

— Дядя Варлам! — позвал я его.

— А, вы тоже здесь, — произнес он. — Ну и день!

— Идемте, — сказал я, выискивая в толпе Мамаладзе.

Я пробрался к нему как раз в тот момент, когда он и его дружки собирались бить Галустяна. Почему они выбрали именно Галустяна, одному богу известно. Я вцепился в Мамаладзе.

Рабочие с завода взяли в кольцо дружков Мамаладзе. Неожиданно, точно опомнившись, на Мамаладзе бросился Галустян.

— Сопляк! Как ты смел?! Я тебе в отцы гожусь! — Он пытался схватить Мамаладзе за ухо, но тот ловко уворачивался.

Я отвел Мамаладзе к милицейскому «Москвичу», рядом с которым курили водитель и сержант Гегечкори. Двери машины были распахнуты. Проветривали салон.

— Сержант, водворите его в изолятор, — сказал я.

— Опять хулиганил, Мамаладзе? — спросил сержант.

— Ладно, делай свое дело, — ответил Мамаладзе и стал влезать в машину.

Я повернул назад.

— Стой! — крикнул сержант.

Обернувшись, я увидел убегавшего Мамаладзе.

Водитель виновато сказал:

— Я даже не успел двери закрыть. Он влез в одну, выскочил в другую… Быстрый, как барс, подлец!

Вокруг нас стали собираться люди. Подошел капитан Абулава.

— Что это у тебя все бегут, Гегечкори?

Бессмысленно было слушать объяснения сержанта.

Пробравшись поближе к месту захоронения, я стал наблюдать за Мананой. В черном платье она выглядела старше своих лет. Она не плакала. Опустив глаза, она смотрела в свежевырытую могилу, но ее лицо не выражало боли.

Дважды она искоса посмотрела вправо в толпу. Я проследил за ее взглядом. Среди незнакомых мне женских и мужских лиц я с трудом нашел того, кто привлек внимание девушки. Это был Альберт Костанян.

Заиграл духовой оркестр.

Наконец все завершилось. Люди стали расходиться. Выйдя из толпы, я оказался позади Заридзе и Элиавы. Они, будто неразлучные друзья, по-прежнему были вместе.

— Исключительно организованно все прошло, — сказал Заридзе. — Молодцы заводские.

Я не слышал, что ответил Элиава.

На дорожке дряхлая старуха торговала розами. Я купил цветы и отправился к могиле матери.

Ужинал я в подавленном настроении. Пища казалась невкусной. Шум раздражал.

Ко мне подсел Сирадзе и пальцем подозвал мрачного Галактиона.

— Вина!

Официант решил, что ослышался. Сирадзе не пил вина и не позволял себе вечером ничего, кроме мацони. Это даже я знал.

— Цито! — сказал Сирадзе.

Галактион ушел.

— Надо помянуть Котэ.

— Говорят, в день убийства он обедал здесь вместе с младшим сыном, — заметил я.

— Да, обедал. В последний раз в жизни.

— Вы видели его?

— Я был в исполкоме. Вернулся спустя пять минут после его ухода. Галактион мне сказал, что отец с сыном обедали у нас.

— А когда вы видели его в последний раз?

— За день до этого. Он принес для Веры Васильевны несколько банок вишневого сока. Котэ был внимательным другом.

— Удалось найти Веру Васильевну?

Сирадзе грустно покачал головой:

— В Москве к телефону никто не подходит.

— Может быть, она и не в Москве.

— Все может быть. У нее в каждом городе друзья.

— Долидзе не говорил вам, что собирается покупать дом?

— Говорил. Давно говорил. Только не помню у кого.

Галактион принес бутылку «Гурджаани» и закуску. Сирадзе молча выпил бокал вина.

— Откуда у Давиташвили ключ от черного хода?

— Я ему дал. А что?

— Уточняю неясные детали. Когда он ушел в ночь убийства?

— В половине второго.

— А когда вы пришли в номер к Вере Васильевне?

— В четверть двенадцатого, часа три просидев в кабинете над бумагами.

— Вы знаете о долге Давиташвили?

— А-а, карточный долг. Две тысячи рублей. Ему не собрать бы такую сумму. Но смерть все прощает. В некотором роде Давиташвили повезло. Извините, это кощунство. Кажется, вино ударило мне в голову.

— Долидзе требовал от него деньги?

— Нет, но долг есть долг. Долги надо возвращать.

— Вы выходили из номера ночью?

— Я — нет. Выходила Вера Васильевна в час. У нее разболелась голова.

— Она говорила вам, что видела Галактиона?

— Говорила, но я ничего не понимаю. Почему он задержался? Я расспрашивал его. Он клянется, что заснул за столом. Никогда с ним такого не случалось. К двенадцати он всегда заканчивал все дела и запирал ресторан. Он пользовался моим абсолютным доверием.

— Сейчас не пользуется?

— Я сам не знаю. Понимаете, с ним что-то произошло. Его словно подменили. Взгляните на него. Разве это тот человек, который был раньше?

Я взглянул на Галактиона. Действительно, он изменился за эти дни. Улыбку как бы сорвали с его лица.

— Да он подслушивает нас, — сказал Сирадзе, понизив голос.

Галактион стоял шагах в десяти от нас. Ни один нормальный человек не мог слышать на таком расстоянии нашего разговора.

— У него уникальные способности. Сейчас убедитесь. — Не глядя на официанта, Сирадзе прошептал: — Галактион, вино кислое.

То, что произошло вслед за этим, привело меня в изумление. Галактион подскочил к столу и схватил бутылку. Он мог слышать и разговор Долидзе с сыном…

— Что ты делаешь? — спросил его Сирадзе.

— Вы же сказали, что вино кислое.

— Я ничего не говорил. Оставь бутылку.

— Совсем я с ума сошел. Извините, — растерянно пробормотал Галактион и отошел от нас.

Я вспомнил, как Вера Васильевна Воронина сказала, что в ночь убийства, во втором часу, видела уходящего из ресторана Галактиона. Да, в ту ночь Галактион ушел домой не в обычное время. Днем он мог слышать разговор Долидзе с сыном. Мог слышать или слышал? Допустим, слышал. Если так, то Долидзе должен был говорить с Георгием о покупке дома и назвать время, когда пойдет к Галустяну. Воронина сообщила об уходе Галактиона как бы между прочим, невзначай, будто забыла об этом и вспомнила случайно. Нет, она не страдала забывчивостью и провалами в памяти. Значит, она намеренно приберегла свое сообщение на конец беседы, уверенная, что так оно не затеряется в куче информации и запомнится мне лучше? Зачем она это сделала? Чтобы помочь правосудию? Допустим. В таком случае она знала гораздо больше, чем сказала. Но почему тогда она исчезла?

— Извините, что вторгаюсь в ваши дела, но Галактион не имеет ни малейшего отношения к убийству, — сказал Сирадзе и отодвинул тарелку. — Я вас покину. Хочу сделать несколько звонков. — Он встал. — Наверняка Вера у какой-нибудь подруги в Ленинграде, Сочи, Ялте, Куйбышеве.

— Желаю удачи. Кто, по-вашему, имеет отношение к убийству?

— Не знаю. Котэ — человек не трусливый, но еще неделю назад говорил мне, что никого в жизни не боялся, а Саркиса Багиряна боится.

— Aquila non captat muscas, — щегольнул я знанием латыни.

— Орел… дальше не помню… — смутился Сирадзе.

— Орел не ловит мух.

Он поклонился и ушел.

Ни в одной версии концы не сходились с концами. Я не сомневался, что нападение на Долидзе было совершено около одиннадцати ночи. Но почему смерть наступила через два — два с половиной часа, я понять не мог. Я думал об этом до головной боли и, чтобы дать передышку мозгу, переключился на другой вопрос: вызывать или не вызывать в горотдел Манану? В общем-то, как мне казалось, она могла сообщить то, что мы уже сами узнали. А именно — куда шел Долидзе и, возможно, зачем. Может быть, она располагала другими сведениями? Но гарантии, что она сказала бы на допросе правду, не было. Одно дело конфиденциальная беседа, другое — официальный допрос с протоколом. Вряд ли Манана заявила бы во всеуслышание то, что семья скрывала. Это означало бы обострение отношений с братьями, более того, разрыв с ними. Усложнять ее без того нелегкое положение в семье не хотелось. Уж лучше найти возможность поговорить с ней, но не вызывать на допрос, решил я.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказал я.

В номер вошел Альберт Костанян.

— Меня прислала Манана Долидзе. Она просила передать вам вот это. — Он протянул сложенную вчетверо газету.

Я развернул газету, собственно, не газету, а половину «Вечернего Тбилиси». Ничего примечательного я не обнаружил. Газета была от восьмого октября. В верхней части на белой полосе я увидел карандашную надпись «Цер. 9», то есть адрес Долидзе.

— Что это означает? — спросил я.

— В другую половину Котэ Георгиевич завернул деньги в тот вечер.

Значит, домочадцы знали, куда и зачем Долидзе ушел из дома.

— Больше ничего Манана не просила передать?

— Больше она ничего не знает. Я могу идти?

Вслед за Костаняном я вышел из номера и спустился в ресторан, чтобы поговорить с Галактионом. Меня встретил злой, как черт, Сирадзе.

— Час от часу не легче. Веру не нашел. Галактион подал заявление об уходе.

— Почему?

— Если бы я знал!

— Где он?

— Ушел. Сдал выручку и ушел.

— Дайте мне его адрес.

— Абовяна, семнадцать. Фамилия хозяина дома — Петросян. Что вы так встревожились? Неужели вы в самом деле подозреваете Галактиона?

На улице было темно и пустынно.

Я прошел метров сто, когда увидел силуэты четверых мужчин. Они размахивали руками, ногами, стремительно двигались вправо, влево, вперед, назад. Сомнений быть не могло — они дрались. Я бросился к ним.

— Сколько тебе заплатили родичи Багиряна? — отчетливо услышал я и в ту же секунду, очевидно, тот, к кому обращались, рухнул на тротуар.

По тому, как остальные застыли на месте, еще не слыша моих шагов, я понял, что это не драка, а избиение, и в следующее мгновение пришла догадка — на земле лежит Костанян.

— Милиция! Не двигаться! — крикнул я.

— Бежим! — сказал один, и все трое кинулись к кустам, окаймляющим тротуар.

Я успел схватить одного. Он сопротивлялся остервенело, но я оттащил его и расстегнул на нем ремень, чтобы связать ему руки. В это время меня ударили сзади по голове чем-то тяжелым. Я зашатался. Стало еще темнее. И все же я развернулся — уроки тренера: никогда не оставаться спиной к противнику. Отработанным до автоматизма движением я отвел следующий удар и перехватил руку с кастетом. Раздались хруст и дикий вопль, а вслед за ним — длинный милицейский свисток. В руке у меня был чужой кастет. Хулиганы бросились к кустам. Последним продирался через кусты, согнувшись и вопя, тот, которому я сломал руку. Волосы у него были курчавые. Опять Мамаладзе? Но я мог и обознаться. Меня пошатывало. Сунув в карман кастет, я нагнулся, чтобы поднять Костаняна. Голова закружилась. Костанян показался мне в два раза тяжелее, чем был на самом деле. Господи, как же я понесу его, подумал я и увидел капитана Абулаву.

Он что-то сказал мне, взвалив Костаняна на себя. Я махнул рукой и побрел к гостинице.

В вестибюле гостиницы Костаняна уложили на диван. Дежурный вызвал «скорую».

— Пожалуй, поднимусь к себе, — произнес я.

В номере я разделся, бросил одежду на стул и, пошатываясь, вошел в ванную. Несколько минут я держал голову под краном. Вода была ледяной. Мне стало легче. Вытерев голову, я ощупал темя. Шишка торчала бугром. Голова у меня, оказывается, была крепкой. Другая раскололась бы от такого удара.

Я прилег. Минут через пятнадцать пришел капитан Абулава. Я попытался встать. Голова снова закружилась.

— Что с вами, товарищ майор? — встревожился Абулава.

— Ничего особенного. Что с Костаняном?

— Отправили в больницу. Похоже, сотрясение. — Капитан удивленно поднял с пола кастет, вывалившийся из кармана моих брюк.

— Этим, наверно, и сотрясли мозг бедняги, — сказал я. — Как вы очутились около гостиницы?

— Шел к вам. А с вашей головой что? Вас тоже ударили?

— Тоже.

— Кто?

— По-моему, Мамаладзе… Если я не обознался в темноте… Их было трое. У Мамаладзе… похожего на Мамаладзе должна быть сломана рука.

— Ничего, если я вас оставлю?

— Конечно. — Мне хотелось одного — закрыть глаза и молчать.

— Я возьму кастет. Спокойной ночи, — сказал капитан и быстро вышел из номера.

Меня разбудил междугородный телефонный звонок. Я взглянул на часы. Они показывали семь утра. Выругавшись, я взял трубку. Вызывала Москва. С учетом поясной разницы там было шесть часов. Кому-то не терпелось поговорить со мной.

— Серго? — раздался в трубке бодрый голос генерала Самарина.

Кто еще мог звонить в такую рань? Генерал поднимался, как он сам говорил, с петухами, хотя голос петуха в последний раз слышал в детстве в родной деревне Малиновке. Ему в голову не приходило, что в шесть утра еще можно спать.

— Я, товарищ генерал.

— Ты что, спишь?

— Уже нет, товарищ генерал.

— Ну извини. Я думал, ты давно на ногах. Там же у вас семь. Как у тебя дела?

— Идут к концу.

— К какому?

— Благополучному.

— Остришь? Значит, дела идут хорошо. Помощь никакая не требуется?

— Нет, товарищ генерал. Единственная просьба — пусть ребята ускорят розыск Ворониной.

— Они без моих указаний уже начали розыск. А как у тебя с местным начальством?

— Нормально.

— Ну хорошо. Мне главное знать, что у тебя все нормально. Так на душе спокойнее. Никогда не знаешь, где горячий конь споткнется. Быстрее возвращайся. Жду.

Я недоуменно положил трубку на аппарат. Что означал звонок генерала? Зачем он, собственно, позвонил? Чтобы спросить, как идут дела? Я поплелся в ванную и по дороге ощупал голову. Шишка уменьшилась, но прикосновение к ней вызывало боль. Стоя под душем, я понял, почему позвонил генерал. Ему пожаловался на меня Заридзе. Не случайно генерал спросил, нужна ли мне помощь. Сначала я разозлился, а потом повеселел. У меня был тыл, на который я мог положиться, несмотря на растянутость коммуникаций, если пользоваться военной терминологией.

В половине восьмого осторожно постучали в дверь. Я открыл. На пороге стоял капитан Абулава с воспаленными глазами.

— Как ваша голова? — поинтересовался он.

— Нормально. Что это вы стучитесь, как заговорщик?

— Боялся вас разбудить. Идемте?

— Идемте, но куда?

— В горотдел.

В изоляторе сидели Мамаладзе и двое парней, которых я сразу узнал. Это было совершенно необъяснимо, так как ночью я не мог их разглядеть. У Мамаладзе правая рука в гипсе висела на перевязи.

— Узнаете их? — спросил Абулава.

— Вы скажите, узнаете меня? — Мамаладзе приблизился ко мне.

— Отойди! — велел ему капитан.

— Нет, вы скажите! — Мамаладзе наседал все больше.

Я с трудом сдержал себя, чтобы не отшвырнуть его.

Дверь распахнулась, вошел Заридзе.

— Ну, Мамаладзе, теперь срок тебе обеспечен!

— Он меня видел?!

— Замолчи, Мамаладзе! Подлецы! Знаете, чем вам грозит нападение на должностное лицо при исполнении служебных обязанностей? Нет? Узнаете! Матерей своих пожалели бы…

Заридзе пригласил меня и капитана в кабинет.

— Вам необходимо показаться врачу, — сказал он.

— Некогда ходить по врачам.

— А если образуется гематома? Вызовем врача сюда. Я попрошу приехать жену. Она хороший специалист, главный врач поликлиники.

— Не надо.

— Упрямец! Ну хорошо. Приступим к делу. Вчера мы оба вели себя не самым лучшим образом. Я всю ночь не спал, пытаясь понять, почему мы с вами, два интеллигентных человека, не нашли общего языка. Мы же делаем одно дело. Что нам мешает? Предвзятое отношение друг к другу. Новатор и ретроград, как известно из литературы, извечно враждуют между собой. Не усмехайтесь. В моих выводах есть рациональное зерно. Но в чистом виде вы не новатор, а я не ретроград. Видит бог, у вас нет причин жаловаться на то, что я замучил вас совещаниями, вызовами, поручениями. Короче, давайте работать. И давайте не будем лишать друг друга права на собственную точку зрения.

— Давайте, — сказал я.

— С вашей точки зрения убийство совершил Икс, с моей — Багирян с сообщником. Его побег лишний раз убеждает в этом. Зачем ему было бежать? Чтобы предупредить сообщника. Но не будем сейчас спорить. Для спора необходимы доказательства. Если вы завтра предъявите их, поверьте, я признаю вас правым, а себя неправым. Согласны?

— Согласен.

— Прекрасно. Я скажу Бадридзе, чтобы он активно включился в расследование. Он очень инертен. Очень. Большую часть его работы выполняете вы. В конце концов, по закону ему подследственно преступление на улице Кецховели.

Я взглянул на капитана Абулаву, который все это время сидел на стуле не шевелясь.

— А капитан по-прежнему в немилости?

Заридзе рассмеялся.

— Конечно нет. На этом закончим.

Он протянул руку. Я пожал ее.

— Как говорится, с богом, — сказал Заридзе. — А ты, Абулава, останься.

В коридоре на скамейке сидел мужчина в синих брюках и черном широком пиджаке. Насупив брови, он угрюмо перебрасывал из одной руки в другую монету. По-моему, он сам с собой играл в «орла» и «решку». У меня появилось ощущение, что я его видел где-то раньше.

— Вас дожидается, — сказал мне дежурный.

— Вы ко мне? — спросил я мужчину.

Он поднял на меня глаза, светлые и холодные, как утро в горах.

— Если ты, начальник, майор Бакурадзе.

— Да, я майор Бакурадзе. А вы?

Он продолжал сидеть.

— Ахмет Расулов.

Теперь я понял, почему у меня появилось ощущение, что я уже видел его. Буфетчик в закусочной хорошо описал Расулова. У меня готов был сорваться с языка вопрос «Что с Багиряном?», но я сделал вид, что впервые слышу имя Расулова.

— Не приходилось слышать? — спросил он.

— Нет.

Он усмехнулся и, упершись ладонями в колени, встал.

— Ладно. Пошли, начальник. Надо потолковать.

— Передайте капитану, чтобы он зашел ко мне, — сказал я дежурному.

В кабинете Расулов огляделся.

— Как в одиночке, — буркнул он и, не дожидаясь приглашения, опустился на стул.

— Слушаю вас. — Я сел за письменный стол, на котором стояла пишущая машинка.

— Протокол будешь вести, начальник?

— Это зависит от характера нашей беседы.

— Ладно. Пиши. Я, Ахмет Гасанович Расулов, заявляю…

— Минуту. Вы хотите выступить в качестве свидетеля или…

— Свидетеля, начальник.

— По какому делу?

— Не темни, начальник. Не люблю темнил.

— Я вас спрашиваю, по какому делу вы хотите выступить свидетелем?

— Ладно. По делу об убийстве Долидзе.

— Как свидетеля я должен предупредить вас…

— Не надо, начальник. У меня большой опыт.

В это время вошел капитан Абулава. Я зна́ком дал ему понять, чтобы он сел. Поскольку садиться было не на что, капитан прислонился к стене. Расулов бросил на него враждебный взгляд и повернулся к нему боком.

Закончив с формальностями, я сказал:

— Теперь, Ахмет Гасанович, можете сделать заявление.

— Ладно. Заявляю, что никакого отношения к убийству Долидзе или другим нарушениям закона, связанным с настоящим убийством, не имею. Четырнадцатого октября с семи до одиннадцати вечера я находился с гражданином Саркисом Багиряном в закусочной на улице Пушкина. В одиннадцать пятнадцать того же числа, расставшись с вышеназванным гражданином Багиряном, взял на углу улицы Пушкина такси и уехал в Тбилиси, что может подтвердить помимо гражданина Багиряна водитель такси. Номер такси — ГГМ 32—46. По прибытии в Тбилиси в двенадцать тридцать я пошел спать. Напечатал, начальник?

— Да.

Расулов перегнулся через стол, выхватил из машинки протокол, прочитал, достал из кармана ручку, подписал оба экземпляра и встал, ногой отодвинув стул.

— Будь здоров, начальник.

В отличие от капитана я был спокоен. Но Абулава разумно решил не вмешиваться.

— Вы тоже будьте здоровы, Ахмет Гасанович. Спасибо, что навестили нас.

Я был уверен, что он не уйдет. Не могло быть так, чтобы он ушел, не выяснив, предал ли его Саркис Багирян.

— Навещают родню, начальник.

Черт его побрал бы с этим «начальником». Он произносил «начальник» на все лады — с угрозой, иронией, издевкой.

— Мы как будто не чужие вам.

Расулов полжизни провел в колониях.

— Свои шутки, начальник, шути с другими. Ладно. Потолковали.

Абулава все-таки вмешался. Не хватило выдержки.

— Где Багирян? — спросил он.

— В бегах, — ответил Расулов.

— Неправда, Ахмет Гасанович, — сказал я. — Иначе вы к нам не пришли бы. Вы пришли к нам не для того, чтобы сделать заявление. Плевать вы хотели на заявления. Вы знаете, что у вас есть алиби, а остальное — дело милиции. Вам куда важнее выяснить, показал на вас Багирян или нет. Вы ему не доверяете. Вы вообще друг другу не доверяете, а человеку, который завязал, особенно. Так где Багирян?

— У надежных людей.

Задал мне Багирян задачу. Его все время надо было от кого-то отбивать — теперь от воров.

— Вы нас недооцениваете, Ахмет Гасанович, — сказал я. — Мы на вас вышли через закусочную. При чем тут Багирян? А потом — какие у вас могут быть обиды?

Мелькнула мысль, что его надо задержать. Но на каком основании? И помогло бы это Багиряну?

— В Дагестане, откуда вы родом, есть горский закон — раненому, пусть даже врагу, оказывают помощь. Вы же, Ахмет Гасанович, хотите добить раненого. У Багиряна без вас положение…

— Будь здоров, начальник, — прервал меня Расулов и вышел из кабинета.

— Напрасно вы дали ему уйти, — сказал Абулава. — К тому же поставили меня в трудное положение. От Заридзе не скроешь, что Расулов был здесь.

— Вы не сказали Заридзе о тридцати тысячах?

Заридзе во время разговора со мной ни разу не упомянул о деньгах. Тридцать тысяч, исчезнувшие из кармана убитого, были хорошим аргументом в защиту выдвинутой им версии.

— Нет, — ответил Абулава.

— Почему?

— Забыл. Не успел.

Галактион встретил меня недружелюбно. Взлохмаченный, босой, в одних брюках, он ничем не напоминал услужливого и шустрого официанта, которого я видел каждый день в ресторане. Того человека он как бы повесил вместе с белой курткой на гвоздь. Теперь, натягивая на мускулистый торс рубашку, Галактион поглядывал на распахнутую дверь. На всякий случай я переставил стул и сел напротив выхода.

— Не надует? — спросил он.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Объясните наконец, что с вами произошло в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое.

— Я же говорил: заснул. — Галактион сел верхом на стул и уперся локтями в спинку.

— В котором часу?

— Не знаю. Кажется, в начале двенадцатого.

— Случалось и раньше такое?

— Не случалось. Видно, усталость накопилась.

— Почему вы подали заявление об уходе?

— Не могу больше один работать. Устал.

— О чем говорил во время обеда Долидзе с сыном?

Галактион сжал кулаки и отвернулся. Потом он встал и распахнул окно.

— Только без глупостей! — сказал я. — Садитесь.

Галактион сел. Я заметил, как на его виске пульсировала вена.

— Не имею я отношения к Долидзе. Где Долидзе, где я?! Не прислушивался я к его разговору!

— Хорошо, допустим. До которого часу вы спали?

— Не знаю.

— Но это вы должны знать?! Проснувшись, вы наверняка взглянули на часы. Взглянули или нет?

— Взглянул. Было пять минут второго.

— И что дальше?

— Заставил себя подняться и уйти домой. У, меня слипались глаза. Еле добрался до дома. По дороге чуть не заснул.

— По какой дороге?

— По дороге домой.

— Вы всегда ходили домой по улице Кецховели, не правда ли?

— Правда, правда. Так ближе. Но в ту ночь… Она же очень темная. А я плохо соображал.

— Значит, в ту ночь вы изменили маршрут. Ладно. Будем считать, что душевного разговора у нас не получилось. Придется вызвать вас на допрос.

В коридоре меня дожидался светловолосый парень небольшого роста. Под мышкой он держал газетный сверток.

— Вы точно майор Бакурадзе?

Я внимательно посмотрел на него. Смазанные черты лица, глаза хорька — малоприятный тип.

— Точно, точно. Идемте. Мы вошли в мой кабинет.

— Я Хута Лосаберидзе, — сказал парень.

— Слушаю вас, Хута Лосаберидзе.

— Меня прислал к вам Ахмет Расулов.

Опустив на стол сверток, он вытащил из кармана массивные часы с металлическим браслетом и положил рядом со свертком. Это были часы Долидзе. Развернув газету, я увидел почти новые туфли.

Зазвонил телефон. Я поднял трубку и тут же опустил на рычаг.

Передо мной стоял «чистильщик», самый отвратительный тип вора. Даже в воровской иерархии «чистильщики», обирающие, как правило, пьяных, это низшая каста, презираемая всеми, точно неприкасаемые в Индии.

Я заложил в пишущую машинку чистый бланк протокола допроса.

— Когда и при каких обстоятельствах часы и ботинки оказались у вас?

— Четырнадцатого октября часов в двенадцать ночи снял их с человека на улице Кецховели.

— Расскажите подробнее.

— Чего рассказывать? Увидел лежащего человека. Сначала снял часы, потом ботинки.

— Наверно, сначала проверили карманы.

— В карманах ничего не было. Один бумажник пустой.

— Ботинки зачем сняли?

— Хотел разбросать.

— С какой целью?

— Думал, что этого Долидзе «Запорожец» сбил. Машина-то рядом стояла, носом в канаве. Ну слышал я, что с человека слетают ботинки, когда машина его сбивает. Если слетают ботинки, могли слететь и часы. Хотел разбросать, да жалко стало. Ботинки-то новые.

— Как вы узнали в темноте, что они новые?

— По запаху. Они пахли свежей кожей. Понюхайте.

— Когда снимали с Долидзе часы, вы знали, что он мертв?

— Нет. Он теплый был.

Лосаберидзе вызвал омерзение, и я, невольно поддавшись чувству, сказал:

— И продолжили свою грязную работу, вместо того чтобы побежать за «скорой».

— От богатства семьи Долидзе не убудет.

— Что намеревались делать с часами и ботинками?

— Хотел продать.

— Почему послушались Расулова? Ведь вы не собирались приходить с повинной.

— Жить хочу, потому и послушался.

Патологоанатом все-таки ошибался, утверждая, что удар, полученный Долидзе, был смертельный. Два человека видели тело Долидзе до полуночи. Костанян и Лосаберидзе не могли сговориться.

Я положил перед собой чистый лист бумаги. Сначала я вычертил путь Долидзе в ту ночь, затем стал рисовать кружки, квадраты, вписывая в них фамилии близких и не очень близких Долидзе людей. Потом я занялся соединительными линиями.

Вскоре бумага была испещрена, как у математика, решающего сложную задачу. Я свою задачу не решил, но, кажется, нащупал варианты ее решения. Взяв другой лист, я нарисовал на нем то, что осталось после перечеркивания от моей схемы. Поразмыслив, я пришел к выводу, что вероятнее всего три пути решения. Чтобы убедиться в одном из них, следовало еще раз осмотреть место преступления.

ГЛАВА 8

Не могу сказать, что мысль о том, как Абулава оказался ночью у гостиницы, лишала меня покоя, но она нет-нет да возникала.

— Капитан, вы вчера не сумели поделиться своими соображениями. Не хотите это сделать сегодня?

— А! Утром все выглядит иначе, чем ночью.

— И все же?

— Понимаете, мне кажется, что убийство Долидзе не просто убийство с целью ограбления случайным человеком. Оно, по-моему, имеет какую-то предысторию.

— На чем основаны ваши соображения?

— Сам не знаю. Это, скорее, не соображения, а ощущения.

— Тогда перейдем к фактам. Галактион подал заявление об уходе.

— Интересно!

Улица Кецховели была перерыта. Но место, где Абулава обнаружил труп, осталось нетронутым. С самого начала я принял как незыблемый факт, что это — место совершения преступления. Но сейчас я сомневался, что поступил правильно. Ни справа, ни слева от все еще очерченного мелом асфальта не было укрытия. Оно было слева в пяти шагах от него — стена сгоревшего дома. Должно быть, за ней и поджидал убийца Долидзе.

— Капитан, повторите путь Долидзе. — Я подобрал палку и шагнул за стену.

Когда Абулава поравнялся со мной, я пропустил его на шаг и замахнулся палкой. Убийце не нужно было даже выходить из укрытия.

— Зачем же убийца перетащил жертву? — спросил капитан.

— Не знаю. Но в этом был какой-то смысл.

— Может, совесть в нем заговорила? Знаете, как бывает: сделаешь что-то нехорошее — и тут же раскаиваешься. Может, он хотел оказать помощь своей жертве, а потом понял, что это бессмысленно? Или понял, что бессмысленно тащить сто сорок килограммов?

— Может быть, может быть, — задумчиво сказал я. — Где находится управление городской канализации? Я хочу попросить пока не трогать место преступления.

— Я могу это сделать.

— Нет-нет.

Я должен был сам посетить управление. Подозрение, которое у меня возникло, еще не сформировалось в вопрос. Мне еще следовало подумать, как и о чем разговаривать в управлении.

Давиташвили теребил пуговицу на белом халате. Он никак не мог вспомнить, что читал вечером четырнадцатого октября.

— То ли Горация, то ли Аристотеля, — наконец сказал он. — Видите ли, я сразу читаю несколько книг. А какое, собственно, это имеет значение?

— Хочу выяснить, где и как вы провели время с десяти тридцати вечера до одиннадцати пятнадцати. Почему вы прервали чтение?

— Я же говорил! Пошел играть в преферанс.

— И не помните точно, когда вышли из дома?! Нормальный человек смотрит на часы и лишь тогда прерывает чтение, если он собирается куда-то идти.

— Как я могу помнить, что было четырнадцатого числа?

Этот почитатель Аристотеля и Горация, с пеной у рта разглагольствующий о чести и делящий общество на круги, вызывал у меня раздражение.

— Вы, конечно, не помните и то, где находились с половины второго до шести утра?

Он оставил в покое пуговицу и побарабанил по подлокотнику кресла.

— Я был дома, у себя дома.

— Неправда! Домой вы вернулись в шесть утра. — Я встал. — Явитесь в милицию. Повестку я пришлю.

— Видите ли, тут замешана женщина. Я обязан как мужчина оберегать ее честь. Мы с вами интеллигентные люди…

— Ну да! Я должен вас понять. Я не хочу этого понимать! За ложные показания вас привлекут к уголовной ответственности. Вы это поймите.

— Хорошо. Я все расскажу.

Допрос занял три страницы, и в нем как будто было все — почему Давиташвили отказал Долидзе в липовой справке, где он провел время с половины одиннадцатого до четверть двенадцатого и с половины второго до шести утра, — но меня не покидало ощущение недоговоренности в признаниях главного врача. Я перечитал протокол. Это ощущение усилилось.

В кабинет вошел капитан Абулава.

Я обратил внимание на то, что капитан не постучался, как обычно, но не придал этому значения. Я был слишком поглощен протоколом.

— Знаете, где Давиташвили находился с половины одиннадцатого до четверть двенадцатого? — сказал я. — В городском саду. В это время в саду, конечно, никого не было. Ни одного свидетеля! Утверждает, что сидел на скамейке поближе к улице, чуть ли не на той скамейке, на которой я сидел с Ворониной, и поджидал Долидзе. Хотел уговорить его купить липовую справку за полторы тысячи. Но не дождался. Очевидно, говорит, Долидзе прошел по другой улице. Я изучил маршрут. Вполне возможно. А с половины второго до шести утра он был у любовницы. Вот почитайте протокол.

Капитан уткнулся в протокол. Не отрываясь от чтения, он произнес:

— Галактион купил дом.

Георгий Долидзе все отрицал.

Я не хотел подводить Манану. Поэтому половина газеты «Вечерний Тбилиси» на допросе не фигурировала.

— Слушайте, Георгий, — обратился я к младшему Долидзе. — Ваш брат, судя по всему, человек обеспеченный. Но вы-то ради чего отказываетесь от тридцати тысяч?

— Каких тридцати тысяч? Не знаю я ни о каких тридцати тысячах. Не знаю!

— Ладно! Так и запишем. Учтите, мы найдем деньги, принадлежавшие вашему отцу, а у нас есть доказательство, что они принадлежали ему, именно ему. Что тогда?

Георгий облизнул пересохшие губы. Тридцать тысяч были очень крупной суммой не только для меня, но и для него, привыкшего к роскоши.

— Вы гарантируете, что я получу эти деньги? — спросил он.

— Никаких гарантий! Гарантирует сберкасса, — сказал я.

— Тогда я ничего не знаю.

— Дурак! — не выдержал капитан Абулава. — Тогда ты наверняка потерял деньги!

Георгий заколебался. Соблазн был велик, и он взял верх.

— Пишите, — сказал Георгий.

На улице Кецховели рабочие укладывали в траншею трубу.

Мы подошли к очерченному мелом силуэту трупа. Чугунная крышка плотно сидела в пазу, но капитан Абулава заметил:

— Крышку кто-то открывал.

У него был наметанный глаз. Я все больше убеждался в остроте зрения капитана, не только физического.

— Я ее недавно открывал. — Железным прутом я подцепил крышку.

Из колодца вырвался затхлый влажный воздух. Трубы в нем и кирпичная кладка жирно блестели в темноте.

— Я думал, это канализационный колодец, — сказал Абулава.

Я тоже так думал до тех пор, пока настойчивость, с которой патологоанатом утверждал, будто смерть Долидзе наступила между часом и двумя, не навела на мысль, что убийца не случайно перетащил труп.

— Здесь проходит труба, по которой в гостиницу подается горячая вода. Когда произошла авария и залило колодец, температура воды достигала 86 градусов. Аварию ликвидировали четырнадцатого поздно вечером. Так что крышка за сутки прогрелась основательно. К тому же температура воздуха в ту ночь в Натли не опускалась ниже шестнадцати градусов. Я проверял. Теперь улавливаете, почему убийца перетащил труп? Убийца знал, что труп будет остывать медленнее, чем в естественных условиях. Понимаете? Знал.

Вечером мы сидели у меня в номере. Я ждал телефонного звонка из Москвы.

— Товарищ майор, как вы оказались в Москве, да еще на Петровке? — спросил Абулава. — Вы же с нашим первым секретарем Тбилисский университет заканчивали.

Его, конечно, интересовало, почему я, филолог, оказался на службе в милиции. Почему? Я себе не мог ответить на этот вопрос точно. Призвание? Да, конечно. Но оно так и осталось бы во мне, а я занимался бы журналистикой, если бы не смерть Нины. В тот момент я горел желанием мстить всем преступникам подряд. Я не успел, слава богу, никому отомстить, иначе сам стал бы преступником. Желание быстро прошло, но сохранился интерес к новой профессии.

— Я учился на милиционера в Москве, — сказал я. — А как вы оказались в милиции?

— Тоже учился, но в Тбилиси, — ответил Абулава. — У меня физиологическая несовместимость с преступниками.

— Понятно. Куда девался начальник горотдела?

— Отправили на пенсию. Повезло вам, товарищ майор. У него характер хуже, чем у Заридзе. Очень тяжело было с ним работать. Почти невозможно. Ни от кого не терпел никаких возражений. Люди свободно вздохнули.

— В таком случае, повезло вам. Долго он был начальником?

— Да-а! Двадцать два года.

— Брал взятки?

— Нет! Он честнейший человек. В чем угодно его можно обвинить, но не во взяточничестве.

— Значит, он глуп?

— Совсем не глуп. Почему вы так говорите? Как-то нехорошо…

— Как же он мог не разглядеть, что Долидзе жулик?

— Вот вы о чем! Сложный вопрос.

— Ничего сложного.

— Сложный, товарищ майор, сложный. Не надо забывать, кто был Долидзе.

— Ну да, заслуженный товарищ, поддерживаемый бывшим первым секретарем горкома. Как говорится, против силы не попрешь. Но, дорогой мой, Долидзе не в один день и даже не в один год стал заслуженным человеком. Он набирал силу постепенно.

— Это верно, — вздохнул Абулава. — Видно, когда мой начальник спохватился, было поздно.

— Ваш начальник! Вы где были? Вы что, не знали, что Долидзе жулик? Только честно.

— Как вам сказать…

— Как есть.

— Догадывался, что он махинатор.

— А ваша физиологическая несовместимость с преступником? Дремала?

— Догадка не доказательство. Чтобы получить доказательство, нужно провести расследование, а чтобы провести расследование, надо получить санкцию. Вам это хорошо известно, товарищ майор. Мой начальник никогда на это не пошел бы. И не забывайте, что я всего-навсего заместитель по угрозыску.

— Понятно, понятно. Если бы вас назначили начальником, тогда провели бы расследование.

— Вы все о расследовании. Как будто не знаете, что для расследования нужна санкция прокурора.

— Он ее не дал бы?

— Конечно нет.

— Почему? Теперь первый секретарь горкома новый человек. Дал же Заридзе санкцию на арест жуликов, которых Элиава погнал в шею. Эти жулики, как и Долидзе, не сегодня народились, а вчера, позавчера…

— Невыгодно ему разоблачение Долидзе.

— То есть как это выгодно или невыгодно?!

— Какой вы непонятливый, товарищ майор. Что он тогда делал все эти годы? Потворствовал или закрывал глаза на деяния Долидзе?

— Думаете, ваш замечательный прокурор брал взятки?

Абулава захлопал ресницами, потом усмехнулся.

— Как будто, кроме взяток, людей ничего не связывает. Они были в хороших отношениях, вместе заседали в бюро, вместе сидели в президиумах, на застольях.

— Но ведь вопрос «на что смотрела прокуратура?» возникнет, уже возник.

Абулава не ответил. Мы немного помолчали.

— Все думаю о Заридзе, — сказал я. — Разве с приходом Элиавы в горком он узнал о жуликах?

— Что о нем думать? Он сам о себе подумает. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Боитесь его?

Абулава покраснел.

— Считаюсь.

— Ну да, он же человек сильный. Как я полагаю, еще недавно вы думали, что его снимут. Не сняли. Поняли, что его положение не пошатнулось. Раз так, то с этим надо считаться.

— Вы хотите, чтобы я с ним воевал?

Я рассмеялся:

— А его рано или поздно снимут.

— Не снимут.

— Именитые родственники?

— Нет оснований.

— Знаете, есть такая песня в исполнении Валентины Толкуновой: «Где ты раньше был?»

— А я вот все думаю о Галактионе. Купил дом. Подозрительно? Да. Откуда у него такие деньги? Но где улики? Деньги, которые он заплатил? Как доказать, что они принадлежали Долидзе?

— Трудновато.

Зазвонил телефон.

— Извините. — Я взял трубку.

Звонил мой товарищ майор Трофимов.

— Задал ты нам задачу, старик, — весело сказал он. — Мы разыскиваем Воронину в Москве, а она у тебя под боком.

— То есть как под боком? — спросил я.

— Вот так. Она, старик, в Тбилиси у каких-то Жвания. Записывай ее тбилисский телефон. Часа три назад она звонила матери. Вопросы есть?

— Есть. Справку о ней навели?

— Справку? Сейчас. Этим занимался Гриша Бубнов. Сейчас. Разве его почерк разберешь? Так, родилась в тридцать пятом в Москве. Русская. Ишь ты! Слушай, да она с двумя высшими — медицинский и физкультурный. Так. Постоянное место работы — ДСО «Спартак». Тренер. Была замужем. Разведена. Имеет дочь двадцати лет. Ранее не судима. Достаточно?

— Вполне. Спасибо.

Я положил трубку на аппарат.

— Представляете, Воронина в Тбилиси.

— Надо сказать об этом Сирадзе.

Идея была хорошая. Ну что ж, пусть Сирадзе сам привезет ее в Натли, подумал я и позвонил Сирадзе.

— Константин Григорьевич, Вера Васильевна в Тбилиси.

— Не может быть!

— Запишите ее телефон.

Он долго благодарил меня, и я, не очень вежливо прервав его на полуслове, повесил трубку.

— Теперь-то женщина отпадает? — сказал капитан Абулава.

— Вы что, неравнодушны к ней?

Капитан рассмеялся.

— Не только к ней. Ко всем женщинам. Не люблю, когда женщина причастна к грязным делам… Да вы же совсем о другом думаете, товарищ майор.

Я действительно думал о другом — о том, какими купюрами Галактион заплатил за дом. Я покачал головой и усмехнулся.

— От вас ничего не скроешь, я вижу. Какими купюрами, по-вашему, Долидзе нес Галустяну свои тридцать тысяч?

— Конечно, сто и пятидесятирублевыми.

— Вот и я так считаю.

Несмотря на заявление об уходе, Галактион работал по-прежнему усердно.

Меня он встретил враждебно, но клиент есть клиент, и к обслуживанию придраться нельзя было.

Впервые за все дни пребывания в Натли я позавтракал. Расплатившись, я сказал Галактиону:

— Поздравляю с покупкой дома.

— Спасибо, — жалко улыбнулся он.

Я поднялся в номер и позвонил в Тбилиси подполковнику Габелия.

— Можешь организовать для меня несколько встреч, в частности в министерстве здравоохранения? — спросил я.

— Где угодно и с кем угодно. Ты только приезжай.

— Приеду, если пришлешь машину, сегодня же.

— Считай, что машина уже выехала за тобой.

В моем распоряжении был целый час, и я направился по адресу, который дал мне капитан Абулава.

Дом оказался неказистым.

Я подумал, что капитан ошибся, давая адрес, или я что-то напутал. Но появившаяся во дворе беременная женщина на мой вопрос, это ли дом Зарданяна, ответила утвердительно. Я представился. Женщина испугалась.

— Сейчас пошлю за мужем, — сказала она и крикнула в дом: — Котик! Иди скорее за папой.

Котик, шустрый мальчик лет шести, побежал за отцом, благо, как выяснилось, тот работал недалеко, в обувной мастерской через две улицы.

Сидя за столом под старым орехом, я попытался завязать разговор с Ашхен — так звали женщину, — но ничего не получилось. Даже на замечание «Жарко, дышать нечем» она ответила односложно «да». Впрочем, меня удивило бы, если бы я услышал что-то другое. В самом деле, было необычно жарко для октября. Через пять минут вернулся Котик и, еле переведя дух, выпалил:

— Сейчас будет.

— Обогнал отца? — с укором сказала Ашхен.

Зарданян вбежал во двор красный от натуги. Куда уж ему, толстяку, было тягаться с сыном. Живот у Зарданяна торчал, как хорошо надутый баскетбольный мяч.

— Что случилось? — спросил он задыхаясь.

— Ты что-нибудь натворил, Юрик? — Ашхен встала.

— Нет, Ашхен, — ответил он.

— Тогда зачем товарищ из милиции хочет поговорить с тобой?

— Из милиции?

— Да, Юрик.

— Из какой такой милиции?

— Из московской.

— Из московской?

— Да, Юрик, из московской.

Они говорили по-русски с присущим армянам акцентом. С тех пор как я переехал в Москву, мне редко приходилось слышать эту характерную речь с мелодичным растягиванием слов, отчего предложения становились длиннее, чем были на самом деле. На меня повеяло ароматом армянских кварталов старого Тбилиси. Поэтому я не прерывал их.

— Оставь нас, Ашхен. У нас будет мужской разговор. Иди в дом. Тебе нельзя волноваться. — Зарданян сел за стол напротив меня и проводил жену взглядом. — Волнуется. Вы насчет мебели?

— Я насчет дома.

— Я думал, опять насчет мебели. В мае купил в Москве гарнитур. «Версаль» называется. Слышали о таком? Могу показать. Красивый гарнитур. В июне продавца арестовали, того, который шкуру с покупателей сдирал. Такой подлец, я вам скажу, просто нехороший человек. А что насчет дома?

— Вы его продали?

— Извините, пожалуйста. Ашхен! Он не насчет мебели. Он насчет дома. Извините, пожалуйста. Волнуется. Можно сказать, что продал. Галактиону Гелашвили, официанту из ресторана.

— За сколько?

— Не могу сказать. Коммерческая тайна.

— Придется сказать.

— Придется? Тогда лучше сейчас скажу. За пятнадцать тысяч. Дешево. Честное слово. Недорого. По-божески. Ремонт за пять тысяч — и дом будет стоить в два раза дороже.

— Вы тоже уезжаете на родину предков?

— К предкам? Да-да, к родителям Ашхен. Через два месяца. Ее мама с папой в Ленинакане живут. Большой дом имеют.

— Галактион Гелашвили недавно решил купить у вас дом?

— Почему недавно? Мы год тихо торговались. Семнадцатого сказал ему: пятнадцать, и ни копейки меньше. И так сказал, что он все понял. Строго сказал. Клянусь, другому продал бы. Я такой человек. Терплю, терплю — и раз! Решаю. Или сейчас, или никогда. Я такой человек. Он знает.

— И что, он согласился? Сразу принес все деньги?

— Э-э, откуда у него такие деньги?!

— Но вы же сказали, что продали дом.

— Извините, пожалуйста. Я сказал: «Можно сказать, что продал».

— Как это понять?

— Очень просто. Мы ударили по рукам. Но не оформили куплю-продажу. Деньги он отдаст через год, полтора, два. Как заработает. Пока будет жить в моем доме, когда мы уедем, в качестве квартиранта. Я его пожалел. Хороший человек, честный. Нет?

— А если не заработает?

— Почему не заработает? Он не бездельник. Он работать любит.

— Аванс вы не потребовали?

— Не хотел обижать. Хороший человек, но обидчивый. Грузин. Извините, пожалуйста. Кавказец. Очень порядочный человек. Сам принес квартплату за год вперед. Я ничего не говорил. Честное слово. Принес и положил на стол тысячу двести рублей. У нас все на доверии. А как же? Надо доверять друг другу.

— Можно взглянуть на деньги?

— Взглянуть? Пожалуйста. Сейчас. Ашхен! Покажи нам деньги Галактиона.

Ашхен принесла газетный сверток.

— Иди, Ашхен-джан. Я же тебе сказал, у нас мужской разговор.

Женщина послушно удалилась.

В свертке были одни мятые пятерки и десятки.

В гостинице дежурил знакомый администратор Тариэл Джандиери. Я не мог понять системы его дежурства. Полчаса назад, когда я выходил из гостиницы, за стойкой стояла женщина.

— Ключ? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Дама не возвращалась, — сказал он.

— Газеты, — попросил я.

— Вчерашние тоже здесь, — протягивая кипу газет, улыбнулся он.

— У вас хорошая память. Вы не могли бы уделить мне несколько минут?

Джандиери дежурил в ночь убийства.

Он вышел из-за стола. Мы уселись в кресла.

— Дама выходила в ту ночь из гостиницы?

— Выходила в час.

— А вернулась когда?

— В половине второго.

— У вас что, скользящий график дежурства?

— Да, скользящий.

— В котором часу вы приступили к дежурству четырнадцатого?

— В десять вечера.

Я напряг память. Вечером четырнадцатого октября я рано поднялся в номер. Потом, было уже темно и в гостинице горели лампы, я спустился вниз, чтобы расплатиться, так как собирался уехать на рассвете. За стойкой стояла женщина. У меня была подсознательная уверенность, что это происходило после десяти. С абсолютной точностью я помнил, что на часы я не смотрел. Откуда же возникла уверенность?

— Извините. Спортивная передача, — сказал Джандиери, вскочил, дотянулся до репродуктора и прибавил громкость.

По радио передавали спортивные новости. Диктор сообщил, что советские дзюдоисты победили в товарищеском матче японцев, и назвал фамилии спортсменов.

Вдруг я понял, откуда возникла у меня уверенность. В тот вечер репродуктор тоже был включен — передавали последние известия. Когда я расплатился, дикторы перешли к сообщениям из-за рубежа. Значит, по местному времени было примерно без четверти одиннадцать, время, когда к гостинице приближался Котэ Долидзе.

Джандиери вернулся к креслу.

— Ради бога, извините. Молодцы наши ребята. Когда-то я сам боролся…

— Так вы говорите, что приступили к дежурству в десять?

— Да, в десять.

— А когда ушла ваша сменщица?

— В начале двенадцатого. При пересменке мы всегда задерживаемся.

— Вы не выходили из-за стойки?

— Выходил. В ресторан. Хотел взять пару бутылок «Боржоми». У меня иногда бывает изжога. Галактион, официант, сказал, что у него нет ни одной бутылки. Попроси, говорит, у Константина Григорьевича. Может, из личного запаса, говорит, даст. Неудобно было обращаться к Константину Григорьевичу из-за минеральной воды. Да он и не любит, когда к нему обращаются с просьбами. Поднялся все-таки по лестнице. Смотрю, дверь в кабинет прикрыта. Слышу тихие голоса — мужской и женский. Ну и постеснялся я. Повернулся и пошел вниз.

— В кабинете спорили, ссорились?

— Нет-нет, мирно говорили.

— Где был Галактион, когда вы спустились вниз?

— Не знаю. Куда-то исчез. Я его не нашел. Подождал немного. Потом вернулся в администраторскую.

— Что в это время передавали по радио?

— По радио? Какую-то музыку. Не помню. Почему вы спрашиваете про радио? А-а, догадываюсь. Я могу точно сказать, который был час. Пять минут двенадцатого. Жужуна, моя сменщица, недовольно сказала, что уже пять минут двенадцатого, а она еще в гостинице.

— Значит, вы отсутствовали двадцать минут?

— Почему двадцать? Минут десять.

— Когда вы вошли в ресторан, что Галактион делал?

— Считал выручку за своим столом.

— Посетителей не было?

— Ни одного. Свет в зале уже не горел. Иногда ресторан закрывают рано, хотя официально он работает до одиннадцати. То продуктов нет, то посетителей.

— Как выглядел Галактион?

— Уставшим. Зевал. Работа у него какая? А днем в ресторане было полно посетителей.

— Не заметили ничего необычного?

— Вроде нет.

— Как вы думаете, почему Галактион сам не попросил у Константина Григорьевича «Боржоми» для вас?

— Трудно сказать. Может, устал, может, не хотел из-за меня просить. Кто я для него?

— Насколько я знаю, Галактион человек услужливый.

— Вы правы. Он услужливый.

— Вы сказали, что днем в ресторане было полно посетителей.

— Да, я обедал с друзьями. Видел Долидзе. В последний раз.

— Вы знали его?

— Здоровались, когда он приходил в гостиницу или встречались на улице.

— Далеко сидели от него?

— Через стол.

— Главного врача больницы вы тоже знаете?

— Давиташвили мой дальний родственник, но он со мной не общается. Считает это ниже своего достоинства. Разного круга люди.

— Вы видели его в тот вечер?

— Видел. По-моему, даже дважды.

— Поясните, пожалуйста.

— Понимаете, когда я спустился по лестнице и ждал Галактиона, дверь рядом с туалетом приоткрылась. Лампа в коридоре не горела. В темноте я не очень разглядел человека, который хотел войти, но мне показалось, что это Давиташвили. Похоже, он — ну тот, который хотел войти, — раньше заметил меня, чем я его, я ведь стоял в полосе света, и быстро прикрыл дверь. Я не придал этому значения. Дверь та ведет на черный ход. Как я слышал, Давиташвили пользуется им, когда задерживается в гостинице за картами. Не хочет, чтобы родственники узнали о его слабости. Я так думаю. Он, наверно, считает меня болтуном.

— А когда вы видели его во второй раз?

— Примерно в четверть двенадцатого. Вошел в гостиницу с улицы как ни в чем не бывало, кивнул и поднялся на второй этаж.

— Для того чтобы воспользоваться черным ходом, необходимо пройти через ресторан?

— Необязательно. Здесь такая путаница с этими ходами. Пойдемте, я вам покажу, как можно пройти к черному ходу, минуя ресторан.

Джандиери провел меня по коридору первого этажа к двери, скрытой от глаз шторой из зеленого сукна. Дверь была заперта на замок, как и в тот день, когда мы с Абулавой ее обнаружили.

— У вас есть ключ? — спросил я.

— Сейчас принесу, — ответил он.

— Впрочем, не надо, — остановил я Джандиери. — Достаточно было узнать, что ключ есть и у него.

Мы вернулись в вестибюль.

К гостинице подъехала черная «Волга» с желтыми фарами и антенной на крыше.

— Это за мной, — сказал я. — Спасибо за беседу.

ГЛАВА 9

Я вернулся из Тбилиси совершенно разбитый. После того как мы закончили все дела, подполковник Габелия пригласил меня к себе. Для ужина было слишком поздно, но его жена все равно накрыла стол и потчевала нас до двух ночи.

Войдя в номер и скинув куртку, я позвонил Элиаве.

— Куда ты запропастился? — Голос у секретаря горкома был недовольный.

— Ездил в Тбилиси, — ответил я, одной рукой держа трубку, другой снимая с себя рубашку.

— Вот это меня и удивляет. В решающий момент ты уезжаешь!

— Я ездил по делу. Что тут удивительного?

— Я не считаю, что ты был обязан информировать горком о каждом своем шаге, но о принятом решении мог сказать мне.

Я ничего не понимал.

— Ты о чем, Элизбар? Расследование еще не закончено. О каком решении может идти речь, когда убийца неизвестен?

— Уже известен.

— Ты шутишь.

— Нет, Серго.

— Кто?

— Главный врач больницы. Давиташвили. Я полагал, что ты в курсе дела.

По моим заключениям Давиташвили не был причастен к убийству. Значит, обнаружились улики, и значит, я что-то важное упустил. Неужели я ошибся? Внезапно я поверил в то, что допустил просчет. Вся моя изнурительная работа была напрасной, никому не нужной. Я устало опустился в кресло. Элиава продолжал говорить, но я не слушал его.

Ничто так не травит душу, как собственный просчет. Его можно объяснить только своей глупостью и никчемностью, но не объективными причинами.

— Алло! Алло! — крикнул Элиава в трубку.

— Извини, я должен идти в горотдел, — сказал я.

Дверь в кабинет была заперта.

— Идет допрос Давиташвили, — объяснил дежурный лейтенант.

— А где Абулава?

— Не знаю.

— Саркис Багирян не возвращался?

— За ним охотится сержант Гегечкори. Таков приказ! — Лейтенант пытался иронизировать.

— Охотится! — По мне в самый раз было как следует выругаться. — У вас здесь что? Заповедник?

Лейтенант улыбнулся.

— Сразу видно, что вы не охотник, товарищ майор. В заповеднике охота запрещена.

— Вот именно, — зло сказал я и направился в свой временный кабинет.

Несколько минут я неподвижно сидел за столом, не зная, что предпринять. Потом я решил полистать «дело» в надежде обнаружить свою ошибку. Я открыл сейф. Он был пустым. Сначала я испугался, но через секунду сообразил, что дело у Заридзе. У меня был один ключ от сейфа. Я полагал, что существует и второй, но не придавал этому особого значения. Теперь я понял, что напрасно.

Я поднял трубку и набрал номер Заридзе. Он не ответил.

Я попытался разобраться, почему Заридзе изменил свое первоначальное намерение во что бы то ни стало доказать виновность Багиряна. Что-то невероятное произошло в мое отсутствие. Абулава или Бадридзе, скорее Абулава, обнаружил серьезную улику против Давиташвили…

Открылась дверь, и в кабинет вошел капитан Абулава.

— Здравия желаю, — сказал он смущенно.

— Добрый день, — буркнул я.

Капитан помялся. Я решил, что он пришел оправдываться и не знал, с чего начать.

— Начните с конца, — предложил я.

— То есть? — спросил он.

— Давиташвили признался?

— Нет. Но Заридзе надеется…

— Что, неопровержимые улики?

— Давиташвили выплатил семье Долидзе карточный долг — две тысячи рублей.

Это была не прямая, а косвенная улика. Но она настораживала. Главному врачу негде было взять такую сумму, разве что из тридцати тысяч, принадлежавших Долидзе.

— Остальные двадцать восемь тысяч нашли? — спросил я.

— Нет.

— И это все?

— Нет. Четырнадцатого числа Давиташвили не сидел с двадцати двух тридцати в городском саду сорок пять минут. Он ушел оттуда в двадцать два сорок к гостинице, обогнул ее и, естественно, оказался на улице Лермонтова. Как вы знаете, она параллельна улице Кецховели и соединена с ней проходным двором, а двор находится в двух шагах от газетного киоска. За киоском Давиташвили исчез. От сада до улицы Лермонтова пять минут ходу. Накинем еще три минуты на проходной двор. В двадцать два сорок семь он уже мог поджидать Долидзе.

— Кто свидетель?

— Маро Тбилели, медсестра из больницы.

— Которая случайно слышала разговор Давиташвили с Долидзе?

— Какое там случайно! Она следила за Давиташвили, точнее, преследовала. Два года назад между ними был роман. С тех пор эта несчастная потеряла голову. Стоило ему пальцем поманить, она готова была идти за ним на край света. Помните, Давиташвили показал, что в ночь убийства он находился до шести утра у любовницы? Так это была она. Стыдилась признаться. Я ее спрашивал, зачем она следила за ним, унижалась перед ним. Сама не знает. Четырнадцатого она выследила Давиташвили в городском саду. Увидела, что вокруг ни души, и подошла к нему. Он быстро избавился от нее, пообещав прийти к ней ночью. Она сделала вид, что уходит домой, а сама спряталась, подозревая, что у Давиташвили свидание с женщиной. Через минуту Давиташвили поднялся со скамейки и направился на улицу Лермонтова. За киоском она потеряла его из виду… У Давиташвили расписка Георгия Долидзе на две тысячи.

— Допрашивали Георгия?

— Да, он признался, что получил от Давиташвили две тысячи рублей и дал ему расписку.

— Ну что ж, капитан, поздравляю с успехом.

Абулава нахмурился.

— Товарищ майор, а ведь в том, что у Давиташвили взяли подписку о невыезде и сейчас его допрашивают в качестве подозреваемого, виноваты вы и я.

— Я?!

— Нельзя было вам уезжать… Виноват, конечно, больше я. Но не скрывать же раздобытые сведения. Выложил их перед Заридзе. Они, хоть и важные, не доказывают вины Давиташвили. Прямых улик-то нет. Вину Давиташвили еще надо доказать.

— Я вас ни в чем не виню.

— Я себя виню. Не смог отстоять свою точку зрения. — Абулава горько усмехнулся. — Прощайте, товарищ майор.

— Не понял.

— Уезжаю в деревню. Пока на неделю.

— Не дурите. Давайте работать. Дел полно.

Капитан отрицательно покачал головой:

— Беспомощность унизительна для мужчины. Я, наверно, уйду из милиции.

Я разозлился. А я еще намеревался убедить Элиаву, что лучшего начальника горотдела милиции, чем Абулава, ему не найти, и хотел, чтобы Абулава, именно он, задержал убийцу, когда наступит развязка.

— Правильно сделаете! — сказал я.

Абулава открыл дверь и вышел.

Сумма выплаченного главным врачом долга не давала мне покоя.

Почему две тысячи, а не тысяча девятьсот? Примерно сто рублей Давиташвили выплатил еще при жизни Долидзе. Давиташвили был не тем человеком, который разбрасывается деньгами. Он не стал бы дарить семье Долидзе ни одной копейки, а тем более сто рублей. Но существовала расписка на две тысячи. Чем дольше я думал, тем очевиднее казалось это противоречие.

Георгий Долидзе был дома.

— Не ждали? — спросил я.

— Конечно нет, — ответил он. — Заходите, пообедайте с нами.

— Спасибо за приглашение. Поговорим здесь, на террасе. Когда Давиташвили возвратил долг?

— Вчера. — Георгий занервничал. — Я все рассказал вашему капитану.

— Сколько он возвратил?

— Две тысячи.

— Какими купюрами?

— Сторублевыми.

— Придется показать их мне.

— Зачем?

— Не задавайте глупых вопросов! Несите деньги.

— Пожалуйста, — невозмутимо сказал Георгий и ушел в комнату.

Теперь настала моя очередь занервничать. Какую сумму он принесет? Те ли это будут деньги, которые возвратил Давиташвили? В таком доме, как этот, всегда найдется пара тысяч рублей любыми ассигнациями.

Георгий отсутствовал пять минут — слишком долго, чтобы вытащить даже из тайника принесенные главным врачом деньги. Он вернулся в некотором замешательстве и протянул пачку сторублевых.

— Сколько здесь? — спросил я.

— Тысяча шестьсот, — ответил он. — Четыреста я уже потратил.

— На что?

— Мало ли на что?! Деньги мои. На что хочу, на то и трачу.

— Придется припомнить.

— Купил кожаную куртку.

— Еще одну?

— Да, еще одну. А что?

— У кого?

— У спекулянта..

— Когда?

— Сегодня утром.

— Георгий, ваше вранье мне изрядно надоело.

— Вы мне тоже надоели! Приходите в дом, когда взбредет в голову. Поесть человеку не даете. Сколько можно?! В конце концов, вспомнили бы о том, что мы пострадавшие! Я на вас жалобу напишу.

Я бы сдержался, если б он не размахивал руками перед моим носом и не брызгал мне в лицо слюной. Я схватил его запястье.

— Ты, жалкий врун, немедленно неси сюда справку, если не хочешь, чтобы я сейчас же отволок тебя в милицию.

— Какую справку? О чем вы говорите?

— Ту, которую главный врач больницы дал тебе, мерзавцу, в счет отцовского долга. Ту, которую ты собрался представить в институт как свидетельство того, что год работал санитаром.

— Не знаю я ни о какой справке!

— Ах, не знаешь! — Я потащил его к лестнице. — Идем, мерзавец! Сейчас весь город увидит, как сына Долидзе волокут в милицию. И не только увидит, узнает за что!

— Не надо меня тащить! Отпустите руку!

— Не надо так не надо. Где справка?

— У меня, у меня. Отпустите же руку!

Этот подонок держал справку при себе. Он вытащил ее из кармана джинсов.

Спускаясь по лестнице, я услышал скрип двери и вслед за ним голос Георгия:

— Иди в дом, девчонка!

Его внезапно прорезавшийся баритон звучал грубо и властно, как и подобало голосу главы семьи Долидзе.

Маро Тбилели я нашел в комнате медсестер. Она стояла у окна и плакала. Это была миловидная брюнетка лет тридцати.

Маро знала, что Давиташвили подозревается в убийстве. Впрочем, об этом наверняка знал весь город.

— И что же, вы верите в виновность Давиташвили? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она, утирая слезы марлевым тампоном. Мокрый носовой платок она сунула в карман халата.

Маро наверняка придала преувеличенное значение ночи, которую она провела с Давиташвили. Эта ночь с четырнадцатого на пятнадцатое октября, должно быть, породила в ней уверенность, по крайней мере надежду, что их отношения станут прежними. Он же провел ночь с Маро, скорее всего, пожалев ее. Тем горше было разочарование Маро, когда она все поняла. А если между ними состоялось объяснение и Давиташвили заявил ей об окончательном разрыве? Ничего, кроме озлобления, это не могло вызвать в женщине. Я допускал, что Маро просто-напросто оговорила Давиташвили.

— Вы решили отомстить Давиташвили? — спросил я.

— Так получается, — ответила она.

— Значит, четырнадцатого числа вы не видели, как он ушел из сада?

— Видела. Все, что я рассказала, правда.

— И вы видели, как Давиташвили шел по улице Лермонтова?

— Да.

— Он завернул в какой-нибудь двор?

— Не знаю. Исчез вдруг.

— В каком месте?

— За газетным киоском.

— В какое время это было?

— Без четверти одиннадцать.

— Вы посмотрели на часы?

— Да. Я переживала, что кто-нибудь увидит меня. В нашем городе женщине находиться в поздний час одной на улице считается неприличным.

Я вспомнил, что капитан Абулава сказал: «Он быстро избавился от нее», — и спросил Маро:

— Вы не полюбопытствовали, что Давиташвили делал в саду — отдыхал, ждал кого-то?

— Он сказал, что ждет Долидзе.

— Вы хорошо это помните?

— Я помню каждое его слово.

— Вы не поверили ему?

— Нет. Мне показалось, что у него свидание с женщиной.

Я недоумевал. Все, что Маро сказала мне, подтверждало показания, которые она дала капитану Абулаве. Нет, она не была озлобленной женщиной, готовой оговорить бросившего ее любовника.

— В чем же ваша месть? — спросил я.

— Господи! Разве я рассказала бы все, зная, к чему это приведет?!

Газетный киоск на улице Лермонтова почти перегораживал тротуар. Естественно, что Давиташвили исчез из поля зрения Маро, как только он обошел киоск. Но куда он мог уйти, если не завернул в проходной двор?

В пяти шагах от киоска начинались ряды маленьких магазинов.

В магазинах и на улице было много людей. Лавируя, я стал пробираться от магазина к магазину, читая таблички на дверях. Все магазины закрывались в восемь вечера.

В конце улицы я повернул назад. Механически разглядывая витрины, я вдруг заметил, что одна из них не похожа на витрину магазина. Я поднял голову и увидел вывеску «Буфет». Отыскав дверь, я вошел в узкое полутемное помещение, где стояло всего четыре стола. В буфете не было ни одного посетителя.

— Лимонад, пожалуйста, — попросил я буфетчика, плотного человека с грустными глазами.

Откупоривая бутылку, он внимательно смотрел на меня.

— Приезжий?

— Да, — сказал я, разглядывая полку с бутылками коньяка и вин.

— Может, коньяк желаете? — спросил он.

— Нет, не желаю, — ответил я, подумав, что Давиташвили наверняка любит коньяк. Он относился к той категории мужчин, которые считают себя большими знатоками и ценителями вин и пьют дорогой марочный коньяк.

— Единственное место в городе, где все без наценки, а план выполняю с трудом.

Я пил лимонад и думал о Давиташвили. С учетом его финансовых затруднений это заведение как нельзя лучше подходило для кармана главного врача, обремененного большой семьей — жена, трое детей, мать и теща. Но вряд ли он позволял себе заходить сюда. Он мог удостоить чести своим посещением только первоклассный ресторан или бар при нем. Куда же он исчез, если не завернул в проходной двор? Может, он все-таки зашел сюда? Я решил попытать счастья.

— До которого часа буфет открыт? — спросил я.

— До одиннадцати ночи, чтобы таксистам было где перекусить.

— У вас есть постоянные клиенты кроме таксистов?

— Заходят иногда три-четыре человека.

— Среди них нет врача?

Буфетчик насторожился.

— Почему вы им интересуетесь?

Я понял, что Давиташвили бывал здесь.

Буфетчик хлопнул себя по лбу:

— Как я сразу не догадался?! Вы следователь из Москвы.

— Когда он был у вас в последний раз?

— Позавчера часов в восемь вечера. Выпил свои две рюмки. — Буфетчик достал из-под стойки заграничную темную бутылку. — Вот этого коньяка. Франция. «Мартил».

— «Мартель», — механически поправил я.

— Ему кто-то из больных подарил недели две назад.

Я поднял бутылку на свет. Коньяка в ней оставалось меньше половины. Я быстро произвел в уме арифметические расчеты и пришел к выводу, что Давиташвили посещал буфет за последние две недели три раза. О первом и последнем визите я уже знал.

— Доктор большой знаток! Всю историю коньяка назубок знает. Заслушаешься его. Как я мог отказать такому человеку пить у меня свой французский коньяк? Пусть пьет на здоровье.

— Не помните, когда он заходил к вам в предпоследний раз?

— Как не помнить, если это было в тот вечер, когда убили Долидзе?!

Отныне жизнь в городе будет делиться на два периода — до убийства и после убийства Долидзе, как летосчисление, подумал я.

— В котором часу?

— Я уже закрывать собирался. Пятнадцать минут до одиннадцати оставалось.

Я с трудом сдержал радость. В этот момент я в полной мере осознал, что такое везение. Но мне не хотелось приписывать удачу случайности, и я сказал себе: «Везет сильным». Это была любимая сентенция моего шефа.

Вот и все встало на свои места, подумал я, выходя на улицу. Ни одна из улик против Давиташвили не выдержала проверки. Деньги отпали. В день убийства с двадцати двух сорока пяти до двадцати трех десяти он находился в буфете, где за рюмкой-другой коньяка, который позволял себе выпить раз или два в неделю, вел нравоучительные беседы с буфетчиком. Как я понял, ему необходима была аудитория, хотя бы один слушатель. Ведь в основном говорил он. Но гордыня не позволяла ему признаться, что он, интеллигент, главный врач городской больницы, мог переступить порог забегаловки. Возможно, у него были другие причины скрывать свой визит в буфет, однако я не сомневался, что все они произрастали из его гордыни.

Вернувшись в гостиницу, я позвонил в Тбилиси подполковнику Габелия.

— Ответа на запрос пока нет, — сказал он.

Потом я позвонил в горком.

— Давиташвили не причастен к убийству, — заявил я.

— Это умозаключения или есть доказательства? — спросил Элиава.

— Есть доказательства.

— Минуту.

Я услышал, как Элиава сказал в другую трубку: «Алло».

Я нетерпеливо ждал, пока он закончит разговор по второму телефону. Мне еще предстояло позвонить в военкомат, встретиться с нотариусом, Галактионом, женой Сирадзе, а если Сирадзе вернулся в Натли, то и с ним.

— Ну вот, а ты говоришь о доказательствах! — послышалось в трубке.

— Это ты мне?

— Тебе, товарищ майор. Через полчаса прошу быть у меня. — Элиава был почти официален.

Совещание у секретаря горкома заняло двадцать минут. Собственно, это было не совещание, а праздник Заридзе, который он сам себе устроил, попросив Элиаву о встрече. Надо отдать прокурору должное — он не произнес ни одного лишнего слова.

Положив перед Элиавой папку с делом, Заридзе уселся на стул с величием победителя. Он смотрел на секретаря так, словно тот читал не протоколы допроса, а документ о капитуляции. На меня Заридзе даже не взглянул.

Закончив чтение, Элиава молча передал «дело» мне.

Теперь, когда протоколы оказались в моих руках, Заридзе решил заметить меня. Он повернул голову в мою сторону с достоинством и снисходительностью старшего.

Давиташвили не признавал себя виновным, но все свидетельствовало против него. Судя по протоколам, он давал путаные объяснения. Впечатление было такое, что еще один допрос, и он сдастся. Почему же Заридзе поторопился объявить Давиташвили убийцей? Неужели он был убежден, что тот признает себя виновным? Допустим, признает. Но это же не доказательство. Нужны улики. Важная улика — деньги. Их не нашли. Наверняка не нашли.

— Вы квалифицируете преступление как убийство из корыстных побуждений? — спросил я Заридзе.

Совершенно верно, — сказал он.

— Деньги нашли?

— Я полагаю, что деньги будут у нас завтра. Давиташвили сам их принесет, чтобы облегчить свою участь.

— Или усугубить. Скажите, вы намерены возбудить уголовное дело в связи с махинациями Долидзе?

— Уголовное дело против покойного?

— В связи с махинациями Долидзе. В «деле», которое вы изъяли из моего временного сейфа, достаточно материала для этого.

— Ничего подобного я в «деле» не обнаружил.

Воцарилась пауза. Чего же я ожидал? Что он вдохновится желанием разоблачить Долидзе, этого жулика, проходимца, грабителя крестьян?

— Если больше нет вопросов, разрешите покинуть вас, — сказал Заридзе.

— Есть. С Багиряна снимаются подозрения? — спросил я.

— Во всяком случае, подозрение в убийстве. — Заридзе обратился к Элиаве: — Моя первоначальная версия не выдержала проверку временем. Можете казнить меня, но я должен признать свою ошибку.

Элиава заметил:

— Как у вас говорят, признание облегчает участь.

— Спасибо, товарищ секретарь, — Заридзе встал. — И вам спасибо, товарищ майор, за огромную работу.

Я онемел от неожиданности, но протянутую руку прокурора пожал.

Скрипя ботинками, Заридзе вышел из кабинета.

— Ну что скажешь? — спросил я Элиаву.

— Что тут можно сказать? — ответил он. — Убийца найден! Сейчас это главное.

— Да, конечно, — вздохнул я. — Только не могу взять в толк, каким образом Давиташвили находился одновременно в двух местах.

Растерянный Давиташвили, небритый, в мятой рубашке, лоснящихся брюках и шлепанцах, представлял жалкое зрелище, как актер, которому режиссер дал совершенно неподходящую роль.

— Разве вы не уехали? — удивился он.

Я пришел к нему не с пустыми руками. В полиэтиленовом пакете лежала бутылка с недопитым им французским коньяком, а в кармане — справка, отобранная у Георгия Долидзе. Ни слова не говоря, я поставил перед Давиташвили бутылку и, дождавшись, когда у него пройдет шок, положил рядом справку. На справку он уже не в состоянии был реагировать.

— С какой целью вы скрываете, где находились в час убийства Долидзе?

— Я ничего не скрываю.

— Не валяйте дурака! Когда в городском саду к вам подошла Маро Тбилели и вы, договорившись с ней о встрече, ушли из сада — решили больше не ждать Долидзе, — было двадцать два сорок. С двадцати двух сорока пяти вы пили коньяк и рядом с вами неотлучно находился буфетчик. В двадцать три десять вы вместе вышли на улицу. Почему вы скрывали это? Что в этом постыдного?

— В вашем вопросе есть и ответ. Главный врач — и какое-то постыдное заведение. Вы могли решить, что я просто алкоголик, а алкоголики способны на все. Это я могу засвидетельствовать как врач.

— У вас не только больное самолюбие, но и больное воображение.

— Самолюбие — может быть. Но при чем тут воображение? Старший сын Долидзе шантажировал меня. Каждый день звонил из Тбилиси с требованием возвратить долг. Где я мог взять такую сумму?! Я и решил погасить долг справкой. Когда меня допрашивали, я понял, что они знают лишь о самом факте выплаты долга, но не о форме выплаты. У меня была одна цель — отвлечь их внимание, чтобы, не дай бог, не стало известно о справке. На братьев Долидзе я полагался. Они заинтересованные лица. Но, видно, я ошибся.

— На что вы надеялись?

— Видите ли, я пришел к выводу, что для моей репутации лучше оказаться в глазах общества невинно пострадавшим, но оправданным, чем… Вы сами понимаете.

— Чем врачом, торгующим фиктивными справками?

— Вы очень жестоки, но, очевидно, справедливы.

— Очевидно?! Вы, разумеется, рассчитывали, что дело дойдет до суда.

— Разумеется. Против меня ведь нет ни одной улики. Главная и, может быть, единственная улика — деньги. Я к ним не имею никакого отношения.

— Вам и адвокат не нужен.

— Разумеется, не нужен. Я достаточно подготовлен, чтобы вести защиту на суде.

— И устроить из суда фарс, о котором говорили бы больше, чем о самом убийстве? Увы, не получится.

ГЛАВА 10

Вернувшись в гостиницу, я позвонил в Тбилиси подполковнику Габелия.

— Пока ничего нового, — сказал он. — Не забывай о разнице во времени, Серго.

— Не забываю, но здесь еще одного определили в убийцы.

— Понял. Сейчас же пошлю повторный запрос.

Затем я позвонил в военкомат.

— Есть новости из архива?

— К сожалению, нет, — ответил военный комиссар.

Я и не рассчитывал на ответ в такой короткий срок. У сотрудников архива и без меня хватает работы.

— Ладно. Как говорят в армии, обойдемся подручными средствами. Вы подготовили список жителей Натли, участников Сталинградской битвы?

— Да. Четверо погибли, трое умерли. В живых остались Нестор Шания — нотариус, Варлам Енукидзе — грузчик, Константин Сирадзе — директор ресторана, и я.

— А имена умерших?

— Маквала Амирэджиби — медсестра, Бадур Каладзе — учитель физики, Гено Шавгулидзе — слесарь.

На улице я остановил такси. За рулем сидел знакомый водитель — Автандил.

— Опять на завод? — спросил он.

— Опять.

— В прошлый раз вы сели на заднее сиденье. Не хотели разговаривать. Сегодня не боитесь моих расспросов?

Я сидел на переднем сиденье. Мне было не до разговоров, и я ничего не сказал.

— По городу поползли нехорошие слухи о главном враче больницы. Никогда не подумал бы, что он убийца.

— Почему?

— Он же врач. И лечит и убивает? Я его вчера видел, когда возил в больницу родителей к Альберту Костаняну. Не понимаю, как врач мог на человека руку поднять?! Они же там клятву какую-то дают.

— Клятву Гиппократа, — сказал я и перевел разговор на машины. Сейчас все разбираются в автомобилях, даже те, у кого их сроду не было, к числу которых отношусь и я.

— Какая у вас машина? — спросил Автандил.

— «Мерседес», — усмехнулся я.

Он посмотрел на меня уважительно. Похоже, он начисто был лишен чувства юмора.

— Хорошая машина!

Я не стал его разочаровывать. Тем более что «мерседес» действительно хорошая машина.

Мы въехали в заводской двор. Автандил предложил подождать меня. Я согласился.

Дядя Варлам в сердцах бросил окурок и растоптал его.

— Выходит, люди правду говорят. Он оскорбил память всех погибших. Я-то, старый дурак, почитал его как святого!

— Не ругайте себя, дядя Варлам. Не вы один считали его святым. Значит, вы думаете, что нотариус помнит больше, чем другие?

— Да, Шания поможет вам.

Я пожал руку старому фронтовику и побежал к такси. Водитель ведь не выключал счетчика. Мне это расследование влетало в копейку. Я тратил деньги из собственного кармана, хотя считался в командировке.

— А теперь куда? — спросил Автандил.

— В нотариальную контору.

В крохотной приемной сидел молодой человек с дипломом в руке. Ждать пришлось недолго.

Нотариус Шания, семидесятилетний старик в застиранном парусиновом костюме, оказался словоохотливым. Он помнил все — кто когда вернулся в Натли, с какими наградами, как кого встречали и даже какая стояла погода. Но он начисто забыл о вопросе, который я ему задал. Я взглянул на часы. Он говорил уже десять минут.

— Извините, но когда вы вернулись в Натли?

— Шестнадцатого июня сорок пятого года.

— Долидзе был уже демобилизован?

— Да, но я с ним познакомился значительно позже — десятого мая шестьдесят пятого года. В сорок пятом году Котэ Долидзе был молодым человеком, а я отцом дочерей его возраста.

— В шестьдесят пятом он пришел к вам насчет обмена?

— Десятого мая шестьдесят пятого. Но это не берите в голову. Обмен домами был оформлен по всей законности. Никогда ни за какие деньги я не шел на нарушения. Я на этом стуле, дорогой мой, протер сорок пар брюк и еще, бог даст, протру не одну пару.

Судя по костюму, нотариус беззастенчиво преувеличивал количество протертых брюк, но по существу, должно быть, говорил правду. Соблазнись он однажды взяткой, не проработать бы ему в этой конторе в общей сложности сорок лет.

— Можно было бы аннулировать сделку, если, скажем, одна из сторон предъявила бы другой иск?

— На эту сделку распространяется закон об обмене жилой площадью. По прошествии шести месяцев претензии ни одной стороны не рассматриваются в исковом порядке.

— А если обнаружился бы факт, что Долидзе обманул старушку?

— Конечно, обманул, но с согласия старушки. Назначил ей пожизненную пенсию, а старушка на ладан дышала.

— И вы не помешали сделке?

— Как? Сказать Нинико Сирадзе, что она на ладан дышала? Так она сказала бы, что я сам одной ногой в могиле… Котэ Долидзе кого хочешь обманул бы. Хитрый был человек. — Нотариус покопался в документах, нашел нужные и положил передо мной. — Вот свидетельства его хитрости. Он скупал в городе дома. Эти две купчие оформлены на его родственников, но деньги-то платил он. Проживи Котэ Долидзе еще лет десять — и полгорода принадлежало бы ему… За Константина Сирадзе хлопочете?

— Почему так решили?

— Знаю я беспутных наследников. Объявляются в последний момент, а потом всю жизнь имеют претензии.

— Насколько мне известно, у него никаких претензий нет. А что, он приходил к вам по возвращении в Натли?

— Матушка его, Нинико, приходила. Спрашивала, как возвратить дом. Раньше надо было думать… Тогда, в шестьдесят пятом, она, оказывается, написала своему беспутному сыну, что Долидзе вынуждает ее обменять дом. Она сильно задолжала Долидзе.

— Вы читали письмо?

— А, ерундовое письмо. Ни один адвокат на его основе не смог бы построить защиту. Безнадежное дело.

Неожиданно нотариус шумно зевнул. Его обесцвеченные временем глаза заморгали. Он устал.

Я поблагодарил и вышел из кабинета. В приемной не было посетителей. Секретарша наливала чай в стакан в старом серебряном подстаканнике. Такой же подстаканник я видел на столе Галактиона в ресторане. Бегая взад-вперед, Галактион подбадривал себя глотком крепчайшего чая. Как же я упустил эту деталь? Стакан с чаем. Он всегда стоял на столе Галактиона.

— Всего хорошего, — сказал я секретарше.

— И вам всего доброго, — улыбнулась она, закрывая за мной дверь на задвижку.

На дверях висела табличка: «Перерыв».

Мне не очень хотелось беседовать еще с одной несчастной женщиной. Брошенные мужьями жены всегда вызывали у меня чувство вины и ощущение, что я, принадлежа не к лучшей половине человечества, причастен к их жизненным неурядицам. Я всячески старался оттянуть эту беседу. Поэтому, прежде чем отправиться к жене Сирадзе, я сначала зашел в аптеку.

Заведующая аптекой, недавняя выпускница института, встретила меня испуганно. Четыре месяца назад ее предшественник был арестован.

— Что вас интересует? — спросила она.

— Транквилизаторы, — ответил я. — Малые транквилизаторы.

— У нас все транквилизаторы выдаются только по рецептам, — сказала девушка.

— Прекрасно. Меня устраивают и рецепты.

Через минуту она принесла в кабинет рецепты. Их было так много, что только на беглый просмотр я потратил бы весь остаток дня.

— Не волнуйтесь, я помогу, — сказала она.

Полчаса спустя я держал в руке рецепт, на бланке которого вверху стоял оттиск «Врач Вера Васильевна Воронина», а внизу печать и подпись «В. Воронина» Рецепт был выписан четырнадцатого октября. У меня немного дрожала рука.

— Этот транквилизатор хорошо растворяется? — поинтересовался я.

— В чем? — спросила заведующая.

— В воде, в чае, вине.

— Хорошо. Но с чаем его не рекомендуется принимать, а с вином категорически запрещается.

— Чай усиливает его действие?

— Не только. Такое сочетание может вызвать головокружение, тошноту и даже рвоту.

— Этот транквилизатор принимают и как снотворное?

— Очень многие. Но он кратковременного действия, хотя и сильный.

— Вы не могли бы выяснить, кто получил по этому рецепту лекарство?

— Сейчас. — Заведующая вышла из кабинета.

Воронина не работала врачом уже лет десять, но бланки рецептов с печатью сохранила. Наверное, она не раз ими пользовалась, хотя и не имела на то права.

Вернулась заведующая.

— Лекарство получила приезжая, — сказала она. — Блондинка лет сорока.

Я не сомневался в этом.

Я полагал, что увижу малоподвижную дородную женщину с повязанной полотенцем головой — причин для мигрени было предостаточно. Меня же встретила энергичная женщина с аккуратно подстриженными седыми волосами.

Мы прошли в комнату, где на стене висел портрет старухи.

— Свекровь, — сказала Натела Аполлоновна.

В этой комнате прошло детство Котэ Долидзе. А сейчас здесь жил сын Сирадзе.

— Сын в школе? — спросил я.

— Да, на продленке.

— Вспомните, пожалуйста, где вы находились четырнадцатого октября в одиннадцать вечера.

— В такое время я всегда дома, если нет срочных вызовов. В октябре у меня не было ни одного тяжелобольного.

— Вы не приходили к мужу?..

— У меня нет мужа.

— Извините, что приходится затрагивать неприятную для вас тему…

— Вы меня тоже извините, но я не хочу говорить о бывшем муже. Почему вы пришли ко мне? Обратитесь к его шлюхе.

Теперь со мной разговаривала брошенная жена. Я почувствовал себя неловко.

— Значит, вы не выходили поздно вечером четырнадцатого?

— Я же вам сказала! Почему вы так интересуетесь этим?

Я интересовался этим, потому что четырнадцатого октября около одиннадцати вечера Джандиери слышал доносившиеся из кабинета Сирадзе мужской и женский голоса. По моим предположениям женский голос принадлежал не Нателе Аполлоновне. Не стала бы она приходить к мужу в гостиницу, где жила его любовница, и мирно беседовать с ним. Но я должен был убедиться в этом. Хотя ответ «В такое время я всегда дома» может показаться малоубедительным, я поверил ей. Чей же голос слышал Джандиери? Ворониной? Но Вера Васильевна утверждала, что четырнадцатого октября с девяти вечера до часу ночи не выходила из номера.

— Вы хорошо знали Долидзе? — спросил я.

— Котэ хорошо знала свекровь. Царство ей небесное. Она виновата во всех моих несчастьях.

— Почему она?

— Она настояла на нашей женитьбе. Я поддалась ее уговорам. А теперь вот стала посмешищем для всего города. Не пойму, как вы, мужчины, можете так себя вести?!

Я отвел от нее глаза.

— Но вы ведь тоже знали Долидзе.

— Котэ сам всего добился. Никто ему не помогал. И кто ему мог помочь? Отец его был простым сапожником, старшие братья разъехались, сестры вышли замуж и тоже уехали из Натли. Мне он не нравился, но в городе его уважали.

— Почему он вам не нравился?

— Потому что вы, мужчины, все похожи друг на друга.

Она встала, открыла сервант и достала из глубины сложенный вчетверо лист. Бумага была явно выглажена утюгом после того, как ее скомкали.

— Вот полюбуйтесь, какие письма он пишет этой шлюхе.

Это было обычное любовное письмо. Лишь в одном месте говорилось о доме:

— Письмо не было отправлено?

— Это черновик.

— У вас есть и другие черновики?

— Нет. Этот черновик он выбросил в мусорное ведро. Вы не подумайте, что я слежу за ним. Пусть живет как хочет. Но я должна подумать о сыне!

— Судя по письму, Константин Григорьевич тоже думает о сыне.

— Не знаю. Сегодня у него одно на уме, завтра — другое.

— Может быть, в других письмах есть то, что защитит ваши интересы? Как я понимаю, вы не позволите ему продать дом.

— Никогда! А письма могут помочь мне в случае чего?

— Все зависит от того, что в них.

Она принесла связку ключей и сказала:

— Идемте.

Я вышел за ней из комнаты. На веранде она подвела меня к запертой двери, отомкнула ключом замок и распахнула створку.

— Входите.

Я растерялся.

— Знаете, лучше, если вы сами…

— Я не переступала порога этой комнаты три года и не сделаю этого.

Я не мог решиться войти в комнату Сирадзе в отсутствии хозяина и тем более копаться в его вещах. Это было бы несанкционированным обыском.

Неожиданно что-то в комнате привлекло внимание Нателы Аполлоновны. Забыв о своем принципе, она перешагнула порог. Я заглянул в комнату. На тахте стоял раскрытый чемодан с вещами.

— Он собирался съехать. Я же вам говорю, сегодня у него одно на уме, завтра — другое, — сказала Натела Аполлоновна, ощупывая вещи в чемодане.

— Когда же он собрал вещи?

— Наверно, в среду. Со среды он не появлялся в доме. — Рука ее задержалась на рубашках, а через секунду она вытащила из-под них коробку, затем целлофановый пакет с письмами. — Здесь и материнские письма.

— В коробке тоже письма?

— Ордена.

— Можно на них взглянуть?

Мы вернулись в большую комнату.

— У вашей свекрови были драгоценности?

— Вы смеетесь? Если бы не покойный Котэ Долидзе, она с голоду умерла бы. Сынок не баловал ее вниманием. Свекровь в войну все свои драгоценности распродала. Осталось только одно кольцо с бриллиантом. С ним она не расставалась до конца своих дней. Память о муже. Теперь его носит эта белая шлюха.

— Может быть, это слухи?

— Сама видела.

— Когда?

— В среду.

Среда была днем, когда я беседовал с Ворониной в городском саду.

— Вы случайно встретились с ней?

— Конечно, случайно. Моим глазам вообще бы не видеть ее, бесстыжую. Я возвращалась домой от больного. Около гостиницы вижу: идет, потупив взор, как невинная. Я ее по кольцу узнала. Плюнула ей в лицо и сказала, кто она есть. Вы думаете, она хоть слово произнесла? Утерлась и побежала в гостиницу. Наверно, жаловаться на меня.

— В какое это было время?

— Кажется, в восемь вечера. Не помню. Я была сама не своя. Думаете, легко мне так себя вести?!

— Я вас понимаю.

— Как вы можете меня понять?! Для этого надо быть женщиной.

Я открыл коробку. В ней лежали ордена, медали, удостоверения и планки в четыре ряда. Сирадзе хорошо воевал. Я разложил ордена и медали в той последовательности, в которой были соединены планки. Или меня подводила память, или я уже фантазировал… Мне показалось, что точно такие же ордена и медали были у Долидзе. Я перелистал свой блокнот, но нужной записи не нашел.

— Я должна идти к больному, — сказала Натела Аполлоновна.

— Как же с письмами?

— Вы оставайтесь. Я скоро вернусь.

— Я возьму письма и буду ждать вас во дворе.

— Как хотите. — Натела Аполлоновна стала складывать в сумку коробку со шприцами и лекарствами.

— Константин Григорьевич давно играет в карты?

— С сорок пятого года.

— Он сам говорил вам об этом?

— Нет. Я слышала, как он клялся матери, что никогда больше не возьмет в руки карты. Знаете, кто научил его играть? Котэ Долидзе. Они ведь были друзьями еще с детства, с довоенных лет. Покойный играл, как все играют. А этот терял голову.

— В сорок пятом он ведь всего неделю или две провел в Натли.

— Дурные привычки прилипают к человеку быстро, если у него на то предрасположенность.

Мы вышли из дома.

— Скажите, Натела Аполлоновна, вы чем-то больны?

— Да, больна. Ненавистью.

Я выбрал место за деревьями в глубине двора и стал читать письма.

Я был уверен, что рецепт выписан рукой Веры Васильевны. Я хорошо запомнил ее почерк — буквы как солдаты, выстроенные по ранжиру. Записка, оставленная ею Сирадзе, стояла перед моими глазами. Но меня приучили к тому, что даже не вызывающая сомнения мелочь проверяется и перепроверяется.

В гостинице вторые сутки подряд дежурил Джандиери: заболела сменщица. Он долго искал карточку Ворониной, и я с тревогой подумал, что ее могли уничтожить. На администраторском столе лежала связка ключей. Судя по количеству, ключи были от гостиничных дверей. Наконец Джандиери нашел карточку. Достаточно было беглого взгляда, чтобы узнать почерк Веры Васильевны.

— Я возьму карточку. А ключи вы не могли бы дать мне на некоторое время?

Джандиери протянул мне связку. Поднявшись в номер, я стал сличать почерки. Раздался телефонный звонок. Я схватил трубку.

— Куда ты пропал? — спросил подполковник Габелия. — Третий раз звоню. Свердловск ответил. Записывай.

Я исписал две страницы блокнота.

Как только я повесил трубку, телефон снова зазвонил.

— Поступила телефонограмма из архива. К сожалению, ваши подозрения подтвердились, — сказал военный комиссар.

— Бегу к вам.

Из военкомата я вернулся в гостиницу через полчаса.

Теперь мне необходимо было все тщательно обдумать. Я сбросил ботинки и прилег на кровать.

Спускаясь в ресторан, я все еще испытывал стыд за свою недогадливость. Почти два дня я ломал голову над вопросом, чьи голоса слышал Джандиери из кабинета Сирадзе. Я анализировал и выстраивал версии. А все было так просто. Уму непостижимо, как я сразу не понял, что Джандиери слышал голоса дикторов. В тот момент, когда он поднимался по лестнице, по радио началась передача программы «Добрый вечер». В кабинете приглушенно работал приемник, создавая иллюзию присутствия там людей. Транзисторный приемник «ВЭФ» стоял на письменном столе. Это я хорошо помнил…

Ресторан пустовал.

Галактион пил чай за своим столом. Он недобро покосился на меня. Я взял стул и подсел к столу. Он отодвинул стакан в подстаканнике.

— Что вы от меня хотите? Почему вы меня преследуете?

— Кого же надо преследовать, Галактион? — спросил я, поглаживая темное серебро подстаканника.

— В-вы должны знать кого. В-вам за это д-деньги платят.

— Вы становитесь неучтивым, Галактион. Но бог с вами! Кто выходил без четверти одиннадцать в ночь убийства Долидзе в ту дверь? — я указал пальцем на дверь рядом с туалетом и лестницей.

— Н-не знаю, — выдавил он из себя.

— И не знаете, кто входил в одиннадцать?

— Н-нет.

— Приходила ли сюда в тот вечер Вера Васильевна?

— Н-нет.

— Ну хорошо. Нет так нет. А теперь, Галактион, скажите, где вы находились с той минуты, как послали Джандиери в кабинет Сирадзе? Только не говорите опять, что вы спали!

Галактион молчал.

Я пододвинул к нему стакан в серебряном подстаканнике.

— Этот стакан стоял тут же четырнадцатого числа, не правда ли?

Он испуганно заморгал. Его ресницы отсчитывали секунды, как часы на электронном табло. Наконец Галактион перестал моргать. Он понял, что скрывалось за вопросом, и отрицательно покачал головой. Он не верил мне.

— Да, Галактион, да! Теперь вы будете говорить?

Он молчал.

— Да не молчите, черт бы вас побрал! — Я взял себя в руки. — Слушайте, Галактион, как все было. Когда Джандиери поднялся на площадку перед дверью кабинета, вы напряженно ждали. Вы хотели кое в чем убедиться. Но Джандиери оказался более робким, чем вы думали, и не стал стучаться в дверь, тем более входить в кабинет. Когда же он повернул назад, вы побежали в туалет. Верно?

Галактион кивнул.

— Вас тошнило.

Он снова кивнул.

Пора было переходить от утверждений к вопросам. Малейшая ошибка в предположениях могла мне дорого обойтись.

— Как долго вы были в туалете?

Галактион словно не слышал вопроса.

— М-меня х-хотели, — у него перехватило дыхание, — отравить?

Я не ожидал такого страха от Галактиона. Мысль о том, хотели его отравить или нет, напрочь завладела им. Теперь он как одержимый будет выяснять это, подумал я. Не говоря Галактиону о намерениях человека, бросившего в стакан с чаем транквилизатор, или прямо утверждая, что его хотели отравить, я сумел бы наконец добиться признания официанта. Но над профессиональными уловками верх взяла жалость к Галактиону, хотя как раз ее он меньше всего заслуживал.

— Нет, — сказал я. — Зачем убийце два трупа?

Собравшись с духом, он спросил:

— Вы знаете, кто убийца?

Я знал, кто убийца. Это был Константин Григорьевич Сирадзе, сохранивший слабость к латыни и познания в анатомии с тех далеких лет, когда он учился в Свердловском медицинском институте.

Мне удалось восстановить события той ночи по минутам. Но мои математические вычисления не могли служить доказательством его вины.

Капитан Абулава был прав, высказав мысль, что убийство имеет предысторию. Она началась с того дня, когда Долидзе уговорил только что демобилизованного лейтенанта Сирадзе впервые в жизни взять в руки карты и присвоил все, что тот привез с войны, — ордена, медали и справку о ранении.

Я знал, что Сирадзе пытался возвратить себе бывший материнский дом. Я нашел в Тбилиси документы, подтверждающие эти попытки. Я знал многое другое.

Но что толку было от моих знаний, если я не располагал уликами. Сирадзе не оставил следов. Ненависть к Долидзе не ослепила его. Он управлял своими чувствами, как управляют автомобилем. И все же улика была. Деньги. Они лежали где-то рядом. Я не сомневался, что и здесь у Сирадзе все было обдумано. Найди я деньги, я бы не приблизился к убийце ни на шаг, потому что не обнаружил бы на них его следов. Лишь после ареста Галактиона он взял бы деньги. Потом, когда, возможно, выяснилось бы, что Галактион не виновен, было бы уже поздно искать настоящего преступника. Убийство Долидзе так и осталось бы нераскрытым.

Внезапно я подумал, что Сирадзе мог подбросить Галактиону газету, в которую были завернуты деньги. Он наверняка предусмотрел, что вторая половина «Вечернего Тбилиси» может, пусть невероятными путями, чудом, оказаться у меня. Я встал и подошел к узкому шкафу.

— Откройте и вытащите свои вещи, — сказал я Галактиону.

Он с готовностью исполнил мое приказание.

Газета лежала на нижней полке между листами оберточной бумаги. Нет, это уже не предусмотрительность, а явный перебор, подумал я. На что Сирадзе рассчитывал? На то, что до меня дойдет слух о приобретении Галактионом дома? Вначале это в самом деле наводило на мысль о причастности Галактиона к убийству. Но потом, у Зарданяна, я ведь выяснил, что он фактически дома не покупал.

Галактион почуял, что от половинки газеты, которую я держал в руках, исходит какая-то беда, и напряженно ждал.

Меня взяла злость на него. Если бы не собачья преданность Галактиона своему директору, все могло быть иначе. Он подозревал Сирадзе, но ни словом не обмолвился о том, что, по крайней мере, слышал, как тот дважды, с перерывом в пятнадцать минут, открывал и закрывал дверь рядом с туалетом.

— Я… — начал Галактион и осекся.

— Что «я»?! Вы не убивали? Знаю.

Он отрицательно покачал головой.

— Я знаю, где спрятаны деньги.

Деньги лежали за деревянной обшивкой подсобки в целлофановом пакете. В отличие от местных жителей, которые все заворачивали в газету, у Сирадзе было пристрастие к целлофану.

У меня моментально созрел план.

— Вы не трогали пакет? — спросил я.

— Нет-нет, — ответил Галактион.

— Молодец! Идемте в зал. А как вы обнаружили деньги?

— Искал.

— Теперь ты веришь, что Давиташвили не имеет отношения к убийству? — спросил я Элиаву после торопливого рассказа о Сирадзе и Долидзе.

— Да, — ответил он. — Выходит, что справка о ранении и награды сыграли роковую роль в жизни каждого из них. Не могу понять, зачем Долидзе понадобилась справка о ранении. Она ведь ничего ему не давала.

— Давала. В сочетании с липовыми удостоверениями на награды она служила громоотводом, психологическим барьером. Кто станет подозревать раненого? — Я встал. Сирадзе мог вернуться в Натли в любой момент. Он должен был узнать о Давиташвили от меня. — Разреши воспользоваться твоим телефоном.

Я позвонил Галактиону.

— Они вернулись, — сказал он.

Галактион нервничал. Надо было занять его чем-то.

— Займитесь чем-нибудь. Заваривайте чай, что ли.

— Чай? Нет!

Я положил руку на его плечо.

— Ну тогда несите шампанское, Галактион.

Он вытаращил на меня глаза, но шампанское принес.

В тот момент, когда мы подняли бокалы, вошел Сирадзе. Я стоял спиной к двери, но передо мной было лицо Галактиона.

— А вот и Константин Григорьевич! — обернувшись, сказал я.

— Здравствуйте, друзья. — Сирадзе улыбался. — По какому поводу шампанское?

— Есть повод, — ответил я. — Присоединяйтесь к нам. Галактион, бокал для Константина Григорьевича.

Галактион взял третий бокал с подноса.

— Извини, дружок, — сказал ему Сирадзе. — Я виноват перед тобой. Бросил ресторан на тебя. Сейчас мы займемся делами. Ты не передумал уходить?

Галактион потупил глаза.

— Поговорим. По какому же поводу торжество?

— Так вот, Галактион, — произнес я, словно продолжая прерванный тост. — Приношу извинения за мои подозрения.

Если бы Галактион не держал бокал с шампанским обеими руками, он наверняка выронил бы его.

— Очень благородно с вашей стороны, — заметил Сирадзе. — Обычно милиция не любит признавать своих ошибок.

Я ожидал, что он поинтересуется, не нашел ли я убийцу, раз подозрения сняты с Галактиона. Но он и виду не подал, что этот вопрос его волнует.

— Почему же? — сказал я и, приветственно подняв бокал, выпил шампанское. Чокаться с убийцей я не желал. — Наполните бокалы, Галактион. Хорошо, что вы вернулись, Константин Григорьевич. Не хотелось уезжать, не повидав вас.

— Вы уезжаете?

— Горкомовская машина, наверно, уже стоит у гостиницы. Расследование закончено.

— Как?! Вы нашли убийцу?

— Я думал, вы уже все знаете. В Натли ведь ничего не скроешь. Давиташвили предъявлено обвинение…

— Не может быть!

— Он выплатил семье Долидзе карточный долг — две тысячи рублей. Прокурор Заридзе рассудил, что Давиташвили сроду бы не собрать такую сумму честным путем. Действительно, откуда у Давиташвили могли появиться столь большие деньги?

Мой вопрос тяжело повис в воздухе.

Я не предусматривал паузы в разговоре, но интуиция подсказала мне, что на этом надо остановиться. Я взглянул на часы.

— Пора. — Я положил на стол десятку. — За шампанское.

— Вы нас обижаете, товарищ майор, — сказал Сирадзе. — Галактион, верни деньги гостю.

— Не надо, Галактион. Сдачу положите в тот же матрас, в котором вы собираете деньги на дом.

— В кувшин, — поправил Галактион.

Браво, Галактион, подумал я. Он не только открыл наконец рот, но даже улыбнулся.

— До свидания, — сказал я.

Как я ни старался, а избежать рукопожатия с убийцей не удалось. Сирадзе протянул руку.

В номере я торопливо побросал вещи в портфель.

Сбегая по лестнице, я недобрым словом помянул капитана Абулаву. Его мне крайне недоставало в эти минуты.

Из ресторана вышел Сирадзе, неся большой сверток. Теперь я мог не торопиться. Сирадзе не поддался первому импульсу и не побежал в подсобку, чтобы проверить, в самом ли деле о тайнике проведал Давиташвили, а если проведал, то остались ли там деньги или тайник пуст. Иначе Галактион дал бы мне знать. Другой, более слабый, человек сгорел бы от нетерпения и не стал бы дожидаться моего отъезда. В общем-то, я и рассчитывал на выдержку Сирадзе, но его хладнокровие поражало.

Он подошел ко мне и проводил до машины.

Шофер Элиавы взял у меня портфель и положил на заднее сиденье. Сирадзе протянул мне сверток.

— Вера Васильевна просила передать вам наилучшие пожелания и коньяк от нас.

— Некоторые товарищи расценят коньяк как взятку, — с улыбкой заметил я и сел в машину. — Привет Вере Васильевне.

«Волга» проехала метров сто. Я обернулся. Сирадзе со свертком в руке все еще стоял на тротуаре.

Водитель включил левую мигалку, намереваясь выезжать на тбилисское шоссе.

— Направо и еще раз направо, — сказал я ему.

Во дворе гостиницы никого не было. Я подошел к двери и, взяв наугад из связки медный ключ, вставил его в замочную скважину.

Через полминуты я стоял за кирпичным столбом и в душе благодарил архитектора за несуразное творение, которым был ресторан, с кривыми линиями и перепадами уровней. Я видел оба входа и подсобку с тайником.

Я ждал Сирадзе. Прошло совсем немного времени. Открылась дверь. Я увидел Воронину. Она спустилась по ступенькам, подошла к тайнику, сдвинула доску, вытащила пакет с деньгами и положила его в сумку, перекинутую через плечо.

Я вышел из укрытия.

— Господи! Вы здесь?.. Почему?!

— Хочу узнать, какое объяснение вы дадите деньгам в вашей сумке?

— Это сбережения Константина Григорьевича.

— Которые он утаивал от жены. А сейчас что, он больше не опасается ее посягательств?

— Сейчас изменились обстоятельства. Мы решили ехать… — Воронина запнулась.

— И? — спросил я.

— И пожениться, — с вызовом ответила она.

— Почему он сам не спустился за деньгами?

— Он занят.

— Идемте. — Я взял ее за локоть.

— Вы можете, в конце концов, объяснить, в чем дело?

Мы поднялись по лестнице. Я пропустил ее вперед и распахнул дверь в кабинет. Сирадзе и Галактион сидели за столом. Перед ними лежали раскрытые папки с документацией. Вздрогнул Галактион, но не Сирадзе.

— Константин, объясни ему, что это твои сбережения! — воскликнула Воронина, вытаскивая из сумки пакет с деньгами.

Мысль о сбережениях была как протянутая рука, возникшая в тот момент, когда уже не осталось никаких надежд.

— Да, — произнес он. — Это мои сбережения.

— Сбережения с отпечатками пальцев Долидзе, — сказал я. — И как вы ухитрились сберечь тридцать тысяч рублей?

— Константин! — закричала Воронина.

— Вера, иди к себе, — сказал Сирадзе.

— Она останется здесь. Кто из вас бросил снотворное в чай Галактиона? — спросил я.

— Константин! — снова закричала Воронина.

— Уведите ее отсюда. Прошу вас! — сказал Сирадзе. — Она ни в чем не виновата.

Я велел Галактиону увести Воронину. Он взял ее под руку и вывел из кабинета. Она не полностью сознавала, что ее любовник был убийцей.

— Вы утверждаете, что это ваши сбережения? — спросил я.

— У меня нет больше сил. Я устал. Все. Конец. — Сирадзе опустился на стул.

— Идемте.

— Дайте передохнуть… Я хочу, чтобы вы знали: я не жалею, что убил Долидзе.

Я видел разных убийц, но ни один из них не выражал своего отношения к совершенному преступлению с такой спокойной уверенностью в своей правоте. Меня передернуло от этого.

— Кто-то должен был избавить людей от этой мрази. Судьбе было угодно, чтобы им стал я. Она избрала меня. Я пробовал обойтись без крови. Не получилось. Знаете об анонимном письме?

— Да.

— Я его написал. Жалкая попытка. Все слишком уверовали в непогрешимость Долидзе. Он же ни одного шага не делал в жизни без корысти. Плел сети своих благодеяний и ждал до тех пор, пока тот, кому он оказывал благодеяние, не попадал в его паутину. Тогда от съедал свою жертву. Так было с окрестными крестьянами. Так было с моей матерью… Мразь…. Черный паук.

— Вы ненавидели его?

— Ненавидел он меня. С детства. Еще тогда он пакостил мне. То воровал что-нибудь мелкое из моей комнаты, то в школе выдавал мои рисунки за свои, то, разбив стекло, говорил, что это сделал я, и со злорадной улыбкой наблюдал, как меня наказывали. Меня все время наказывали. Помню, на партах он вырезал не свое имя, а мое. Мне это, дурачку, казалось сверхпреданностью друга… Если бы не он, моя жизнь сложилась бы иначе. Он был изначальным злом в моей жизни… В сорок пятом я вернулся домой с орденами, медалями и застрявшим осколком в легком. У него же не было ни одной награды за исключением медали «За победу над Германией», хотя носил на гимнастерке несколько медалей и орден Красного Знамени, где-то купленные. Он ухитрился даже в Сталинграде не участвовать в боях.

— Находился в санбате, а позднее в госпитале. Дизентерия.

— Ел мыло. Он потом во всем цинично признался. Но тогда я ничего не знал, ни о чем не догадывался. Я ошалел от радости, что остался жив, что снова вижу маму, друга, что у меня есть невеста. Я был тогда безумно влюблен в нашу батальонную радистку. Перед отъездом в Свердловск за невестой — я собирался привезти ее в Натли — мы с Долидзе выпили у нас дома, и он уговорил меня сыграть в карты. Он еще до войны поигрывал. Я не умел играть. Он вызвался научить меня. Научил на мою голову. Шутя он выиграл у меня все деньги. Я не придавал игре серьезного значения. Но даже этот, как мне казалось, шутливый проигрыш вызвал во мне негодование — как это я проиграл? Мне хотелось побеждать. Побеждать во что бы то ни стало. Он предложил закончить игру. Я же настоял на продолжении игры. Представьте себе, я отыграл свои деньги. Не знал я тогда себя, не знал ничего — что легко вхожу в азарт, что Долидзе вовсю играет. Да и выпили мы изрядно. Он позвал меня к своим знакомым. Мне бы, дураку, отказаться идти, а я пошел. Сели играть. Сначала я выигрывал, потом все проиграл. Еще бы! Играл-то я с профессионалами. Я выбыл из игры, но остался, как сейчас говорят, болеть за Долидзе. Друг все-таки — и с тайной надеждой, что он выиграет и одолжит мне денег, чтобы я мог продолжить игру. Он проиграл, хотел снять банк и проиграл. Стали считать деньги. Выяснилось, что ему не хватает шести тысяч, чтобы покрыть проигрыш. Он клялся, что утром вернет долг. Была ночь. Выигравший — некий Анзор Жгенти — потребовал залог. Что мог Долидзе оставить в залог? Затрапезный пиджак, в который третий день как облачился? А Жгенти наседал. Два его дружка, отчаянные парни, сунули руки в карманы. Надо было выручать друга. Я вмешался, чем еще больше обострил ситуацию. Выяснилось, что Долидзе должен всем троим. Старый, двухнедельной давности долг. Я снял с руки часы — все, что у меня было. Жгенти не принял часы. Оказалось, что однажды Долидзе уже вносил в залог часы, но долг так и не вернул. Мне, сказал Жгенти, нужна верная гарантия. Если, говорит, оставишь свои ордена и медали, тогда, говорит, поверю. Я возмутился. Этот подонок не имел права даже касаться моих орденов и медалей. Долидзе взмолился, стал клясться, что утром раздобудет деньги. Кто-то, помнится, сказал: «Зачем тебе ордена ночью?» Короче, снял я с гимнастерки награды, завернул их в носовой платок, положил на стол. Рядом с картами.

— Как вы могли?

— Этот вопрос я задавал себе всю жизнь. Не знаю. Мне было двадцать два года. Что кроме войны я видел? А там за друга на смерть шли. Утром я не выходил из своей комнаты, чтобы не показаться на глаза матери. В ожидании Долидзе я провел не один час в тревоге. Он пришел без моих орденов и медалей, сказал, что Жгенти продал их. Я бросился к Жгенти. Не нашел его. Объявился он через два дня. Сказал, что вернул ордена и медали Долидзе. Бросился к Долидзе. Он все отрицал. Опять бросился к Жгенти. А того след простыл. Исчез. Он ведь был игроком и разъезжал по городам и весям. Как я просил Долидзе найти мои награды, вернуть их мне! Как я унижался, я — боевой офицер?! Я готов был на все. Долидзе сказал, что найдет мои ордена и медали, только для этого ему нужны наградные удостоверения. Заодно он взял справку о моем ранении. Он вернулся вечером, убитый горем, и сказал, что на базаре у него стащили документы. Он все рассчитал — и то, что я, сгорая от стыда, никому не признаюсь в том, что произошло, и то, что я вынужден буду еще и пойти на обман, чтобы получить дубликаты наград: «В связи с утерей таких-то наград при таких-то обстоятельствах прошу…» — и так далее. В Натли я не вернулся.

— Когда вы узнали, что Долидзе присвоил ваши награды и ранение?

— Много позже. Понимание всего пришло позже. Так вот в Натли я не вернулся. Я сделал еще одну глупость — поддался уговорам родителей невесты и обосновался в Свердловске. Я просто пошел навстречу тайному желанию Долидзе. Конечно, это тоже я понял с запозданием. Из письма мамы я узнал, что Долидзе стал опекать ее. Я решил, что он как был, так и остался мне другом. Может быть, я решил так потому, что это было удобно для меня, в какой-то мере оправдывало меня в собственных глазах. Хотя какое тут могло быть оправдание?! Я ведь матери не помогал. Мне было не до нее. Я играл. В тот день в Натли что-то произошло. Я заболел желанием выигрывать. Не знаю, может быть, это гены. Мой отец играл… Студентом четвертого курса медицинского института я стал делать подпольные аборты. Нужны были деньги. Меня не посадили, но из института выгнали. Все пошло кувырком. Любовь улетучилась. Семья развалилась. Я падал, а Долидзе поднимался. К тому времени, когда я возвратился в Натли, он стал всемогущим в городе. От него зависели не только полторы тысячи рабочих и служащих завода. Его имя знали все — от мала до велика. Он меня устроил директором этого богоугодного заведения, познакомил с нужными людьми, одолжил на первое время деньги, не ставя никаких условий, ничего не требуя взамен. Я вернулся в Натли не сводить с ним счеты. Но мозг все время сверлила мысль: «Если бы не Котэ… Если бы не Котэ…» Я пытался убедить себя, что моя жизнь сложилась неудачно не по его вине, а по моей. Вам трудно будет понять это, но мои лучшие годы — фронтовые. На войне мне было хорошо… легче, чем после войны. Там все проще… Да, я пытался убедить себя смириться. Я хотел смириться. Не получилось. Родительский дом не давал мне покоя. Сделал попытку возвратить его себе. Потерпел фиаско. Долидзе же процветал и богател. Дом Галустяна был бы третьим по счету домом, приобретенным им в городе.

— Когда же вы решили убить Долидзе?

— Двенадцатого октября, когда узнал, что он посягает на Веру. Ему было мало моих орденов и медалей, моего дома, моей жизни, наконец. Ему захотелось еще и Веры — моей последней надежды. В тот день он пришел ко мне с требованием отступиться от Веры, напомнив об оказанных мне услугах. Это было двенадцатого октября в пятнадцать минут третьего. Сирадзе задумался. — А ведь, наверно, не случайно, что все произошло на Кецховели. Нет, не случайно. Его жизнь процветала, как некогда эта улица, и сгорела так же — в одно мгновение, превратилась в пожарище…

После того как Сирадзе был взят под стражу, я потребовал от Заридзе немедленно отменить постановление о невыезде Давиташвили и снять с него обвинение.

— Если вы не сделаете этого, я сейчас же дам в Тбилиси спецсообщение о том, что по одному делу вы одновременно обвиняете двоих. О, у нас же еще вчера был и третий — Багирян!

В горячке расследования я совсем забыл о Багиряне. Что с ним? Удалось ли ему вырваться из рук Расулова?

— Но в действиях Давиташвили есть состав преступления, — сказал Заридзе, имея в виду фиктивную справку, приобщенную к делу.

— Это не основание даже для подписки о невыезде. Выделите дело Давиташвили в отдельное производство.

— Хорошая мысль.

Заридзе сел писать постановление — последнее в должности прокурора. Я был уверен, что оно будет последним. Я собирался нанести визит прокурору республики.

На улице я снова вспомнил о Багиряне. Теперь он мог спокойно вернуться домой, если Расулов… Я даже думать боялся об этом. Я решил заехать по дороге в Тбилиси к Зейнаб.

Элиава настаивал, чтобы я провел вечер с ним, а уехал утром. У меня же было одно желание — поскорее оказаться дома. А мне еще предстояло полдня провести в Тбилиси.

Я надеялся успеть на последний рейс самолета и стал прощаться.

Все то время, пока мы говорили, меня мучило ощущение, что я о чем-то забыл. Я силился вспомнить и не мог.

Лишь в дверях я вспомнил, что хотел порекомендовать капитана Абулаву. Но то было два дня назад.

Я нерешительно остановился.

— Ну что, передумал? Остаешься? — сказал Элиава.

— А капитан Абулава будет неплохим начальником горотдела.

— А ты, я вижу, не меняешься.

— Помнится, в первый день ты был иного мнения.

— Первое впечатление бывает обманчивым.

— Ну так как с Абулавой?

— Твое мнение будет учтено при обсуждении его кандидатуры. Тебя не смущает такой, почти официальный, ответ? — Элиава улыбался.

— Нисколько. Жду в Москве. Привет! — Я закрыл за собой дверь.

…Около машины меня дожидался капитан Абулава. Он все-таки вернулся, хотя и опоздал. Я ведь хотел, чтобы убийцу задержал он…

— Я все знаю, — сказал Абулава.

— Садитесь в машину. Доброшу вас до горотдела.

— Вам же не по пути. — Абулава сел в машину.

Я не стал говорить, что горотдел находится на полдороге к дому Багиряна.

Мы молча доехали до горотдела.

Капитан вышел из машины. Я тоже вышел.

— Прощайте, капитан. — Я протянул руку.

Абулава крепко пожал ее и, резко повернувшись, стал подниматься по лестнице.

— Капитан, — позвал я. У меня неожиданно возникло желание предложить ему поехать со мной к Зейнаб. Он обернулся.

В это время издали кто-то крикнул:

— Товарищ майор!

В конце улицы я увидел Саркиса Багиряна.

— Товарищ майор! Это я — Саркис! — крикнул он и побежал ко мне.

— Знает, когда возвращаться, — сказал Абулава.

— Нет, — сказал я. — Он возвратился бы раньше, если бы ему удалось.

— Почему вы так думаете?

— Он же не знает об аресте убийцы и бежит не к себе домой, а к вам.

— К вам, товарищ майор.

Ну и хорошо, подумал я.

Заходящее солнце выстелило улицу светом, и казалось, что Багирян летит над мостовой.

Прекрасно, когда бегут к тебе, а не от тебя, особенно если ты инспектор уголовного розыска.