Заведение

Предисловие

На литературном небосводе Индии он засиял внезапно и ярко — звездой первой величины, сразу же затмив многие литературные светила. Это произошло в 1954 г., когда ему было уже 33 года, и с тех пор Рену неизменно упоминается в одном ряду с крупнейшими прозаиками современной литературы хинди.

Уроженец Северного Бихара, воспитанник Бенаресского университета, Пханишварнатх Рену рано познал радость битвы и горечь поражения. После августовских событий 1942 г.[1], всколыхнувших всю Индию, а в некоторых районах, в том числе в Бихаре, вылившихся в вооружённую борьбу, колониальные власти бросают его в тюрьму, откуда ему суждено было выйти только в 1945 г. Но тюрьма не сломила воли юноши. Сразу же по выходе на свободу он активно включается в общественную жизнь Бихара и скоро выдвигается как руководитель крестьянского движения. Он принимает участие в вооружённой борьбе непальского народа за свержение деспотического режима… Пропагандист, организатор, борец, лишь изредка бравшийся за перо, Рену в 1954 г. выпускает в свет первое свое крупное произведение — роман «Грязное покрывало», поставивший его в один ряд с ведущими мастерами слова хинди.

Главное, что обращает на себя внимание при чтении первого произведения Рену, — это глубокая патриотичность романа: вдохновенная любовь автора к родному краю, его искренняя симпатия к простым людям и глубокая озабоченность их нелёгкой долей. Рену не мыслит собственной судьбы вне судеб своего народа. Он радуется его радостями, печалится его печалями. Родина предстает перед ним в образе матери–труженицы, которая даёт сынам своим силу и вдохновение, утешает в горе, помогает нести бремя житейских невзгод. Грязное же покрывало, облекающее Индию, — это отжившие общественные установления и порядки, позорные привычки и обычаи прошлого, которые сковывают и уродуют жизнь людей, обрекают их на нищету и беспросветное невежество, заставляют лжесвидетельствовать и убивать, мешают трудиться, думать, дышать. Весь роман звучит как гневный протест против условий, низводящих человека до уровня животного, как голос самого индийского крестьянина, задыхающегося в тисках безземелья и социального гнёта, кастовых предрассудков и невежества.

Последующие произведения закрепили славу Рену как одного из лучших прозаиков хинди: в 1957 г. выходит в свет второй роман писателя — «Сказание о пустоши», в 1959 г. — сборник рассказов под названием «Мелодии», в 1963 г. — повесть «Заведение»…

Путь Рену в литературе, так же как и в жизни, был не прям и не прост. Случались на этом пути и блуждания, и зигзаги. Однако никогда не терял писатель веры в свой народ, в его крепкие руки, ясный ум и светлую душу.

Каждое произведение Рену становилось событием в литературной жизни Северной Индии, вызывая волну откликов, комментариев, рецензий, восторженных или злобнонигилистических, не оставляя равнодушным никого — ни читателей, ни критиков. И это понятно: каждым своим произведением автор стремился ответить на злободневные вопросы современности и делал это ярко, талантливо, с той непринуждённой простотой, которая достигается лишь напряжённым трудом.

Повесть «Заведение» явилась в определенном смысле этапным произведением писателя.

В центре повести — два женских образа: Джотсны Ананд и Бэлы Гупты. Джотсна Ананд — почетный секретарь благотворительного общества. Бэла Гупта — воспитательница женского общежития, созданного в благотворительных целях. Обе женщины выведены в повести как образы–антиподы, прямо противоположные по своей нравственной сути.

Каковы же идеалы Джотсны Ананд? Деньги — вот что главное в жизни! Это она усвоила давно, гораздо раньше того времени, когда, бросив своего мужа, ушла с богачом — торговцем лесом, который, чтобы обеспечить себе лучшие подряды в лесах Непала, отправил её разделить ложе с непальским губернатором и которого она в сговоре с их прежним компаньоном мистером Анандом хладнокровно разорила и довела до гибели…

Деньги! Как можно больше денег! — вот что руководило ею, когда она продавала себя и предавала других, превращая непальские леса в хрустящие ассигнации.

Деньги! — вот её верховное божество, когда вместе со своим новым сожителем и компаньоном она возвращается в Индию, став госпожой Ананд — воплощением добродетели, куратором всех благотворительных заведений Банкипура, где муж её сразу был принят в круг «отцов и благодетелей» города.

Прямую противоположность госпоже Ананд представляет её подчиненная. Кроткая, трудолюбивая, немногословная Бэла Гупта прошла через все муки и испытания, какие только могут выпасть на долю женщины, и никакая грязь не смогла пристать к ней. Джотсна Ананд мучительно завидует Бэле и ненавидит её.

Конфликт между начальством и строптивой подчиненной зреет уже давно. Властолюбивая, не терпящая возражений госпожа Ананд, не считаясь с протестами Бэлы Гупты, в любое время дня и ночи вызывает обучающихся на курсах женщин, чтобы они развлекали гостей старого сластолюбца — её мужа, и распоряжается запасами продуктов, предназначенных для детей, как своей собственной кладовой. По воле директрисы женское общежитие все более приобретает славу сомнительного заведения.

Трудно сказать, во что бы мог вылиться их конфликт, если бы не нагрянула комиссия, вскрывшая хищения и злоупотребления, допущенные почетным секретарем Общества. Ну, теперь уж директрисе возмездия не избежать! Карающий меч правосудия настигнет её! И меч действительно опускается — только не на госпожу Ананд, а на ни в чем не повинную Бэлу, потому что формально именно она, Бэла Гупта, отвечает за состояние дел в общежитии.

Показывая крах идеалов, которые вели по жизни Бэлу, автор развенчивает её наивную веру в высшую справедливость, а вместе с этим — теорию непротивления злу насилием. Наивным идеалистам вроде Бэлы Гупты трудно жить в обществе чистогана. Им остается выбор: либо принять его волчьи законы, либо обречь себя на поражение, которое ждёт Бэлу и всех тех, кто ещё не расстался с иллюзиями о мирном сосуществовании волков и овец…

Повесть производит неизгладимое впечатление жизненной правдой, которая изображена сатирической кистью художника, срывающего все и всяческие личины и покровы с тех, для кого основное мерило человеческой ценности — деньги.

Символичен финал повести: общежитие закрыли, ворота его забили досками, и, дождавшись, когда толпа зевак рассеется, какой‑то сорванец, воровато озираясь, торопливо нацарапал на воротах короткое похабное словцо… Такой концовкой Рену выносит свой окончательный приговор царству анандов, которое созидается под их руководством и им на потребу, и решительно заявляет о его неприятии. Однако, едко обличая индийских колупаевых и разуваевых и решительно заявляя о своем неприятии их законов, Рену ещё не видит в индийской действительности тех сил, что способны принести стране коренные перемены, не замечает тех достижений, которых добилась Индия за годы независимости. А успехи эти несомненны и весьма значительны. Достаточно сказать, что страна, совсем недавно знавшая лишь деревянную соху, Индия по объёму промышленности производства уверенно входит сегодня в первую десятку государств мира. Растет и крепнет государственный сектор её экономики. Проведены аграрные реформы, ликвидировано помещичье землевладение. Разработан и проводится в жизнь широкий комплекс мероприятий, направленных на дальнейшее повышение производительности труда, подъем промышленности и сельского хозяйства. Все это сопровождается серьезными социальными и культурными сдвигами внутри общества. Именно эти сдвиги все чаще выносят на поверхность общественной жизни таких людей, как Бэла Гупта. Даже её поражение в плане историческом оказывается шагом к победе добра и справедливости.

Большое литературное наследие оставил Рену. Много в его произведениях светлого, лучезарного. Много и темного, беспросветного. Однако какими бы трагичными ни были ситуации в произведениях Рену, его творчество — будь то объёмистый роман или короткий, в несколько страничек, рассказ — пронизано светлым оптимизмом, автора никогда не покидает вера в человека, в его нравственные устои и созидательные силы. О чем бы ни писал Рену, всюду он стремится показать, что, несмотря ни на что, самое прекрасное в Индии — это её народ, талантливый, трудолюбивый, исполненный внутреннего достоинства, терпения и выдержки. Именно он, индийский народ, выведенный в многочисленных образах человека–труженика и борца, именно он — основной герой произведений Рену. Это и Бэла Гупта, через все жизненные невзгоды пронесшая свою незамутнённую веру и душевную чистоту, и её возлюбленный Рамакант, без колебаний отдавший жизнь во имя свободы, и прелестная в своей простодушной наивности деревенская девушка Гаури Дэви, умеющая так заразительно смеяться и так проникновенно петь песни. Писатель любуется их трудолюбием и оптимизмом, их долготерпением и душевной красотой, на них возлагает свои надежды и упования. Предлагаемая повесть позволит полнее представить самобытное творчество замечательного писателя–гуманиста Пханишварнатха Рену — выдающегося художника слова, который ушел из жизни в 1977 г., когда ему едва исполнилось пятьдесят шесть лет.

В. Чернышев

I

В полночь со стороны женского общежития донёсся отчаянный грохот: какой‑то поздний визитёр ломился в ворота. Бум! Бум! Бум! — разносилось по всей округе.

Из соседнего переулка послышались возмущённые крики, ругань, разноголосый собачий лай. В ответ, перекрывая шум, угрожающе взвыл черный лимузин, стоявший у ворот общежития. Собаки залились пуще прежнего.

— А ну, открывай!.. Открывай, кому говорю! — еле различимый за собачьим лаем, орал хриплый мужской голос.

Наконец сквозь грохот из‑за ворот донеслось писклявое:

— Кто там?

— Открывай!

Бум! Бум! Бум!

Пронзительные сигналы машины. Отчаянный лай.

— Кто там?..

Так продолжалось несколько минут, пока старая привратница по имени Муния не открыла наконец калитку:

— Кого ещё тут носит в такую… — И тут же поперхнулась, различив в темноте рослую фигуру личного шофера госпожи Ананд, а когда завидела саму мэм–сахиб[2], выходящую из машины, вовсе перетрухнула старуха — сердце того и гляди из груди выскочит.

Да и как тут было не перепугаться. Мэм–сахиб даже на приветствие не ответила — едва ступив на асфальт, принялась отчитывать перепуганную насмерть Мунию:

— Ты что же это, старая колода? Начальство не узнаешь? Возомнила о себе? Деньги тебе даром, что ли, платят? На дворе ещё светло, а ты уже дрыхнешь? Погоди, я до вас доберусь! Где дочка твоя? Пускай сбегает за госпожой Бэлой…

Погоди, сначала открой офис да включи свет!.. Я до вас доберусь! Я вам покажу!

Муния трусцой бросилась выполнять приказание, в потемках обо что‑то споткнулась, грузно упала.

— Ты что, ослепла, что ли? — взвизгнула госпожа Ананд.

Муния выскочила на веранду, но мэм–сахиб уже проследовала дальше — к дверям квартиры, где жила Бэла Гупта. Перед глазами у старухи точно рой светлячков закружился. Что бы такое могло стрястись? Вишь какая начальница грозная! Кажется, тронь — искры посыплются! С чего бы?

Пока старуха терялась в догадках, её дочка Рамратия, ночевавшая на веранде, все поняла с первого взгляда. Притворно кашляя, поспешно вскочила с постели и застыла, почтительно сложив ладони лодочкой.

— Бездельники! Дармоеды! — гремело начальство. — А вы, мать с дочкою, что себе думаете? Может, от отца поместье осталось? Вам за что деньги платят? На дворе едва смеркается, а они уже почивать изволят! Бездельницы! Ну погодите, я до вас доберусь!.. Где твоя госпожа? А ну‑ка буди её!

Но Бэла Гупта уже стояла в дверях.

— Здравствуйте.

— Послушай, Бэла! Я хочу спросить у тебя начистоту: чего ты хочешь? Скажи, че–го ты хо–чешь? — отчетливо, по слогам повторила со сдержанной яростью госпожа Ананд. — Скажи мне, дорогая Бэла, тебе не терпится занять кресло почетного секретаря Общества? Так?

— О чем вы, тетушка Джоти? — с неподдельным изумлением спросила Бэла.

— Я тебе не тетушка и не сестрица! — вспылила госпожа Ананд. — I hate[3]… Как прикажете понимать вас? Может, мне ваши повеленья прикажете исполнять? Может, прикажете в служанки к вам наняться?

Рамратия поспешно вынесла на веранду лёгкое плетеное кресло. Госпожа Ананд отшвырнула кресло в угол.

Одно за другим засветились окна общежития.

Бэле вдруг стало весело: начальство обращается к ней на «вы»! А лицо‑то, лицо — как у тигрицы!

— Скажите, в чем моя вина, — спокойно произнесла она.

— Ты что это дурочкой прикидываешься? «В чем моя вина»… Будто не знает. Что такое, по–твоему, мой дом? Притон пьянчуг и игроков?

— Кто это вам сказал, что ваш дом — притон?

— Кто сказал? Ваша милость изволили так выразиться, а прислуга повторила… Смотри, Рамратия! Длинный язычок у тебя — пообрезать бы надо!.. Ну погодите, доберусь я до вас!

Госпожа Ананд в ярости скрипнула зубами.

— Послушайте, тетя Джоти…

— Опять «тетя»?!

Бэла нахмурилась.

— Извините, привы…

— Хочу я знать, — грубо прервала её госпожа Ананд, — почему ты не отпустила девушек ко мне? Кто тебе дал такое право?

— Извините, госпожа Ананд, отпустить девушек — это значит нарушить устав, — твердо отвечала Бэла. — Если вы хотите, чтобы я разрешала девушкам ночью покидать стены общежития, вы должны изменить устав. Вот тогда я буду отпускать кого хотите и когда хотите… И вообще было бы хорошо, если б ваш рассыльный не являлся за девушками по пять раз на дню… Кто, спрашиваете, дал мне такое право? Вами же принятый устав!

У госпожи Ананд ноздри затрепетали от ярости.

— Да что ты мне тычешь в нос своим уставом? Ты, что ли, не нарушаешь его?

— Нет, я не нарушаю.

— Нет, говоришь? А кто допоздна разгуливает по городу?

Рамратия от удивления даже рот открыла: ну и госпожа секретарь!

— Кто бы меня отпустил разгуливать по городу? — со вздохом проговорила Бэла.

— Тебя да не отпустят… Ты почему заставляешь работать на себя персонал общежития? Почему готовишь пищу на плите в молочном блоке?.. Молчишь? А эти вот, — она кивнула на Мунию и её дочь, — они тебе не прислуга, а обслуживающий персонал общежития и работать на тебя не обязаны. Понятно?

Бэла промолчала. Вместо неё заговорила Рамратия:

— Зачем напрасно обвинять человека? На ту плиту госпожа Бэла даже чайник не ставит. Зачем так несправедливо?

— А ты заткнись! И не имей привычки рот разевать, когда говорят старшие! Пораспустились тут! С позором выгоню!

— Ну и выгоняйте! — вспылила Рамратия. — Виноваты — выгоняйте! А позорить человека ни за что…

— Не надо, Рамрати, — спокойно прервала Бэла и, повернувшись, молча удалилась в свою комнату…

Во всех окнах общежития горел свет, переулок гудел, как потревоженный улей. Отчаянно заливались сбежавшиеся к воротам собаки, разноголосым хором откликаясь на визгливые выкрики госпожи Ананд.

Госпожа Ананд едва не задохнулась от ярости. Да как она смела? Перед самым носом хлопнуть дверью!.. На устав ссылается? Ну, я ей покажу устав!

— Абдул!

Абдул распахнул дверцу машины. Госпожа Ананд откинулась на спинку сиденья. Абдул не сводил глаз с ворот общежития. Никто не провожал его хозяйку.

Лимузин ещё не тронулся с места, а ворота уже с треском захлопнулись.

Г оспожа Ананд в ярости что‑то пробормотала сквозь зубы. Шум мотора заглушил слова.

Разнос, учиненный начальством, поднял на ноги все общежитие, в освещенных проемах окон мелькали тени.

— Муния! — донёсся из комнаты голос Бэлы. — Скажи всем, чтоб гасили свет!

Старухе не пришлось даже подниматься на второй этаж: приказание Бэлы услышали, и огни в окнах погасли один за другим. Как обычно, оставалось освещенным лишь окно комнаты, где живёт Аннапурна. Она занимается: завтра у неё экзамен. От одного воспоминания об Аннапурне у Бэлы сразу стало теплее на душе.

…А куда это исчезла Рамратия? Небось отправилась разносить новость по комнатам. Хоть света в окнах нет, обитатели общежития ещё долго будут обсуждать происшедшее.

Наконец Бэла улеглась. Все тело полыхало будто в огне, и ватное одеяло казалось ненужным и тяжелым, хотя на дворе стоял уже декабрь. Мелькнула мысль: почему это у госпожи Ананд, когда она злится, так неприятно выпирают передние зубы? И руками размахивает точь–в-точь как Г ори — судомойка из соседнего квартала.

— Сестрица! — это шепот Рамратии; наверно, уже успела обежать все общежитие. Бэла не откликнулась. Но Рамратию не проведешь. Она знала, что Бэла не спит. Кутаясь в старенькую накидку, Рамратия заговорила будто про себя:

— О господи! Ночь–полночь, является тут, да ещё чуть не в драку.

Бэла опять ничего не ответила, и тогда Рамратия забормотала скороговоркой:

— Глазищи‑то свои выпучила, так её и испугались! Не знаешь — не говори. «Прогоню!» — кричит. Да как у неё язык‑то поворачивается? Всю жизнь только тем и занималась, что прогоняла. Так я и испугалась! Рамратия никого не боится — ни тигров, ни бхутов[4]…

Бэла чуть не расхохоталась: уж очень забавно звучало это в устах Рамратии, которая больше всего на свете боялась кулаков своего мужа.

А Рамратия, укладываясь под одеяло, продолжала:

— Сама ещё только села в это кресло, а хочет, чтобы её все слушались, как, бывало, нашу прежнюю начальницу… Да, Рам ал а — вот была человек… А ты хоть лопни — до неё тебе далеко…

Рамратия протяжно зевнула.

— «Я до вас доберусь!» — передразнила она начальницу. — Добирайся, добирайся… пока до тебя самой не добрались.

Часы пробили один раз. Сколько же это — час или уже половина второго?

Свет в комнате Аннапурны тоже наконец погас. Кашлянув раза два, Рамратия сонно засопела.

Воцарилась тишина. И только тогда в душе у Бэлы словно плотину прорвало: она беззвучно заплакала. Много дней она жила спокойно, и вот снова обида, точно ножом, полоснула по сердцу. Сколько же таких обид, больших и малых, выпало на её долю! Сжав зубы, она молча переносила каждый уДар судьбы, давая волю слезам только глубокой ночью.

…А госпожа Ананд сердита на неё с того самого дня, как села в кресло секретаря Общества, которое до самого последнего дня жизни занимала тетушка Рамала. С тех пор как госпожа Ананд стала членом правления, она не упускала случая втихомолку или публично лягнуть Бэлу: о чем бы она ни говорила, в каждом её выступлении неизменно упоминались ошибки и упущения в работе подчиненной. А уж после того как умерла тетушка Рамала и госпожа Ананд стала секретарем правления, началась подлинная травля.

…Была бы сейчас жива тетушка Рамала, Бэла, не раздумывая, помчалась бы прямо к ней — на Китченер–роуд. Терпеливо выслушав её, тетушка только покачала бы укоризненно головой. «Тот, кто пасует перед первой же трудностью, не должен связывать себя обетом служения обществу, — сказала б она со вздохом. — Никогда не забывай: жизнь — та же битва. И надо не хныкать, а драться. Лучше умереть, чем постоянно терпеть унижения»…

А Бэла терпит унижения — молча, не проронив ни звука. Только теперь, когда тетушки Рамалы уже нет в живых, переносить все это стало совсем невмоготу… Ах, тетя, тетя! Все удары и мелкие нападки ты принимала на себя… Нет тебя, и госпожа Ананд, точно бичом, отхлестала твою Бэлу…

В ответ на её жалобу тетушка Рамала только усмехнулась бы ласково: «Перечитай‑ка ты лучше «Сестру Ниведиту»[5].

Она всегда в подобных случаях советовала перечитать эту книгу, учившую трудному искусству жизни.

Да, сестра Ниведита… Бэла видит её словно воочию: на шее — четки, на лбу — красная тика, знак счастья. Образ сестры Ниведиты возникает перед её мокрыми от слез глазами.

И Бэла Гупта забывается тревожным сном.

А госпожа Ананд всю ночь места себе не находит — мечется, будто рыба, выброшенная на горячий песок…

Ну держись, Бэла Гупта! Если раньше я хотела отделаться от тебя тайком, то теперь скрываться не к чему: выгоню на виду у всех — для острастки. Да, хорошо бы отделаться от строптивой Бэлы, но как это сделать? — вот вопрос. Большинство членов правления убеждены: другого такого работника, как Бэла, не найти… Увы, нелёгкая задачка. И придраться не к чему: чиста, будто молоком вымыта, — хоть бы одно черное пятнышко нашлось, наподобие той крохотной родинки, что у неё на щеке. Старухи из правления молиться на неё готовы — смотрят, как на святую, и невдомёк им, выжившим из ума старым дурам, что никакая она не святая и в молоке её никто не купал.

…Да, «девица Бэла Кумари»! Девица‑то она девица, а мужчину познала давно, сомнения в этом быть не могло. У госпожи Ананд в этих делах глаз намётанный…

В доме госпожи Ананд в тот вечер собралась небольшая компания: из Дели приехала комиссия — все друзья мистера Ананда, и госпожа Ананд вызвала из общежития двух девушек, Анджу и Манджу, затем якобы, чтобы они развлекли друзей её дома, спели народные песни. И, приглашая гостей, она не раз повторяла: «Послушаете наши народные песни — и уезжать от нас не захочется».

«Дорогая миссис Ананд! — плотоядно причмокнув, возгласил мистер Натх, считавшийся главным среди столичных гостей. — Мы жаждем насладиться народными песнями и танцами, особенно если они будут… с продолжением. Ха–ха–ха!»

Поэтому, едва переступив порог, мистер Натх подмигнул хозяйке:

«Итак, песни с продолжением?»

Госпожа Ананд — сама воплощённая невинность — прикрыла лицо краем сари.

«А вдруг из‑за песен забуду про постель? Ха–ха–ха!»

Перед ужином гостям предложили бетель и виски. И первый тост, который произнес мистер Натх, чокаясь с хозяйкой, был: «За продолжение!..»

Правда, после тоста разговор перешел на местную политику, и, улучив момент, госпожа Ананд тихонько вызвала своего личного шофера Абдула:

«Поезжай в общежитие, вези сюду Анджу и Манджу. Да поживей!»

После второго тоста разговор снова перешел на женщин, потом — на гастрономические темы, и всякий раз, когда госпожа Ананд входила в гостиную, подвыпивший мистер Натх, войдя в раж, встречал её одним и тем же вопросом: «Ну как, госпожа Ананд, твои пончики уже прибыли?»

«Какие пончики?»

«Те самые! Ха–ха–ха!»

И каждый раз госпожа Ананд, словно девица, прикрывала лицо концом сари, делая вид, будто готова со стыда сквозь землю провалиться. А мистер Ананд ободряюще махал ей рукой:

«Все в порядке, Джоти!.. Вот это отколол! Пончики… Ха–ха–ха!»

«Так вы тащите их сюда, да побыстрей, а то все уснут, пока дело дойдёт до песен».

«Сию минутку! Сию минутку!»

У подъезда взвизгнули тормоза. В гостиной наступила напряжённая тишина: неужто пончики?..

Госпожа Ананд выскочила на веранду. Щелкнула наружным выключателем.

«Что случилось?»

«Госпожа Бэла не отпустила».

«То есть как не отпустила? Что ты мелешь? Ты передал ей, что это я приказала?»

«Я все сказал ей, как велели, а она, видите, не отпустила. Такого наговорила…»

«Ладно, заткнись! Я и раньше знала — перед красивой женщиной ты словно язык проглатываешь».

Считавший себя образцом красноречия Абдул обиделся:

«Я ещё и виноват! Да стоило мне только заикнуться про ваш прием, она как вскинется: «Не пущу девушек!» Я и так и сяк ей: «Экстренный, мол, вызов», а она такое мне сказанула — повторять не хочется».

«И не надо повторять! Я и так знаю!»

«Она даже не поверила, что девушек требуете вы. Все переспрашивала меня. «Нет, — говорит, — это не госпожа, а господин твой их требует…» А подлюга Рамратия, как попугай, все за ней повторяет…»

«Эй, Джоти! Что там стряслось?» — донёсся из гостиной голос мистера Ананда.

А ей чудилось, будто в ушах у неё звучит голос Бэлы Гупты: «Нет, это не госпожа, а господин твой их требует…»

«Ничего не стряслось! — стараясь сдержаться, отвечала она мужу. — Просто не прибыли… пончики!»

«Ай–ай–ай!»

«Значит, продолжения не будет? О горе мне!»

Мистер Ананд торопливо вышел на веранду.

«Я тебя сколько раз предупреждал насчёт этой Бэлы, — горячо зашептал он. — Она тебе ещё покажет! Говорил ведь тебе… get rid of these Guptas, Mukerjis, Choudris![6] Вот зараза! Все общежитие разложила! Цветок невинности — нарцисс!»

Самый молодой из гостей, мистер Баге, все время хранивший молчание, отверз наконец уста:

«Предлагаю прямо отсюда направиться к целомудренной Бэле Гупте и раскинуть лагерь под самыми её окнами».

«Никуда мы отсюда не уйдем, пока не услышим народных песен!»

«Зря, что ли, госпожа Джоти второй день соблазняет нас?»

Мистер Ананд досадливо потер свою лысую голову. Потом, оглядев гостей, возгласил:

«А вы знаете, Джоти сама великолепно поет».

«Браво! Браво! — послышались радостные голоса, гости оживились. — Зачем тогда все эти пончики?»

«Начнём, пожалуй», — изрёк Баге, усаживаясь на циновке у её ног.

При виде этой сцены гости расхохотались.

«Джоти, дорогая, — взмолился мистер Ананд. — Время не ждёт… Спой нам, пожалуйста».

И сам вдруг затянул дребезжащим тенорком:

#Ах, на подносе золотом,

Ах, на подносе…

«Видишь, — добавил он, — не просто с золотой каёмочкой, а весь из золота!»

«Ха–ха–ха! Ах–ха–ха–ха!»

Теперь уж и госпожа Ананд смеялась вместе со всеми.

Проводив гостей, она тотчас кликнула Абдула и в глухую полночь, полыхая от злости, нагрянула в общежитие.

Сейчас, когда она вернулась домой, все в ней кипело от ярости, и хоть привратник не спал, на него первого обрушился гнев хозяйки: почему, мол, ворота не заперты?

Из глубины особняка доносился могучий храп мистера Ананда. Это лишь подхлестнуло её. Она шумно распахнула входную дверь и с треском захлопнула её за собой. Храп звучал с неослабевающей силой. Стоя на пороге спальни, она брезгливо разглядывала мужа, который, свернувшись калачиком, лежал поперек кровати. Замызганная пижама, белые, как у покойника, ноги, на голом черепе, у самого виска, шевелятся несколько волосков, рот разинут, видны красные, без единого зуба, десны, на покрывале — липкие пятна слюны…

Мельком взглянула на свое отражение в настольном зеркале, резким движением отбросила со лба прядь волос… А у Бэлы Гупты, черт бы её побрал, завидное здоровье и сложена отлично, хотя ничуть не моложе, — нет, она никак не может быть моложе госпожи Ананд… А мистер Баге сегодня сказал ей комплимент: «У женщин, уроженок Бенгалии, есть все, одного не хватает им — величавой южной красоты. Когда я смотрю на вас, мне всегда вспоминаются храмы Южной Индии…» Ловок, бес! Пока продолжалось застолье, Баге не отрывал глаз от её пышного бюста. То и дело поправлял узел галстука, словно воротник душил его. Большой нахал все‑таки! И почему это мужчины вечно таращат глаза на её грудь? На днях, когда она проходила по Сабзи–багу, молодой сын зеленщика, будто расхваливая свой товар, прокричал ей вслед: «Покупайте плоды папайи, плоды папайи! Свежие, сочные, крупные. По восемь ан[7] за штуку! На рупию — пара!»

На ночном столике стакан с водой, в стакане — искусственные челюсти. Ей почудился вдруг дребезжащий смешок мужа: хи–хи–хи! This is a flower of flash[8], Джоти!

В эту ночь госпожа Джоти Ананд не сомкнула глаз ни на минуту.

II

Среди благотворительных заведений Банкипура «Благотворительное женское общество» пользовалось особым уважением. В местных газетах регулярно публиковались сообщения о его деятельности. Каждый материал неизменно сопровождался фотографией. Ведь президентом Общества был сам главный министр штата, а вице–президентом — известная общественная деятельница, которую все называют не иначе как «леди Салям». Кроме вице–президента, в состав правления входило ещё шестнадцать человек: двенадцать женщин и четверо мужчин — бывший судья Верховного суда штата, два адвоката и престарелый доктор Дубе, известный специалист по женским болезням.

Банкипурских дам, членов правления упомянутого Общества, можно видеть на всех юбилейных торжествах и официальных приемах, которые устраивает правительство штата: они величественно восседают в первом ряду кресел. Кресло у самого прохода обычно занимает директриса детской школы с вместительной сумкой в руках. Это и есть «леди Салям», полное её имя — мисс Хафиза Салям. Она из местных, хотя все считают её уроженкой Бенгалии, потому что она бегло говорит по–бенгальски…

Вот другая дама, мисс Рози Варгис, директриса высшего учебного заведения для благородных девиц — женского колледжа Паталипутры[9].

Есть тут и фигуры помельче: сестра–хозяйка местной больницы мисс Туду. Среди тех, кто значится в комитете, — почтенные супруги, незамужние дочери и сестры местной знати: Шьяма Саньял — дочь адвоката Верховного суда господина Саньяла от первого брака, Намита Гхошаль, миссис Дубе, Вандна Шарма, Бхуванимохини Мишра, мисс Канджур, миссис Керкета, Брахма Кумари, мисс Сатьяпаль.

«Благотворительное общество» Банкипура ежегодно устраивает многочисленные культурные мероприятия — выставки новорождённых, распродажи женских поделок, выставки цветов.

А четыре или пять лет назад по инициативе и на средства Общества было основано благотворительное общежитие для женщин–работниц: в «Кхагра–манзиле» — огромном пустующем особняке, некогда принадлежавшем бывшему правителю княжества Кхагра, разместились не только само общежитие, но и другие благотворительные учреждения для женщин: «Центр материнства», «Центр рукоделия и ремесел», «Молочный центр».

Лицом же, на которое возложена вся ответственность за состояние дел в общежитии и во всех этих трех центрах, является мисс Бэла Гупта.

«Центр материнства» расположен на отшибе и имеет отдельный вход — когда‑то эта дверь вела прямо во внутренние покои правителя Кхагры и ею можно было спокойно пользоваться как потайным ходом, однако даже акушерка, глухой ночью явившаяся по срочному вызову, обязана получить разрешение Бэлы и сделать соответствующую запись в книге посетителей. Через Бэлу же сотрудницы всех трех центров могут направить жалобу или прошение.

Проживают в общежитии, естественно, только незамужние женщины, имеющие постоянную работу. Кого только здесь нет: машинистка, телефонистка, продавщица из местной лавки ремесленных изделий, медицинская сестра, гид, преподавательница колледжа, диктор местной радиостанции. И хотя каждый год общежитие расширяется, на десятки прошений приходится отвечать отказом.

Устав общежития почти ничем не отличается от уставов других заведений подобного рода, ничем, кроме одного пункта: согласно уставу, утвержденному общим собранием Общества, статусом «женщины–работницы» не пользуются женщины, являющиеся функционерами какой‑либо политической партии. Покойница Рамала Банерджи, бывало, шутила: «И найти‑то работу — для женщины нелёгкое дело, а тут ещё такое ограничение… Если следовать их уставу, в общежитие надо принимать одних только смиренниц».

Да, хороший была человек Рамала Банерджи. Недаром все жители Банкипура уважительно называли её «тетей».

Почти тридцать лет вынашивала она мечту о таком заведении. Помощников у неё не было, и сидеть сложа руки ей не приходилось: все свои силы и время отдавала Рамала любимому детищу. Чтобы провести собрание, принять нужную резолюцию, а заодно и пополнить казну, по нескольку раз в год устраивала старуха благотворительные выставки. Жертвователей посвящала в свои планы. И вот после долгих лет упорного труда мечта её наконец сбылась.

И поэтому, знакомя посетителя с общежитием, волей–неволей приходится говорить о покойнице.

В 1936 году, когда впервые Индийский национальный конгресс одержал победу на выборах и в ряде провинций, в том числе в Бихаре, сформировал правительство, министр здравоохранения предложил кандидатуру Рамалы Банерджи в члены комитета, ведавшего отбором младшего персонала для медицинского колледжа, вызвав немалое удивление почтенной публики: это ещё что за новости? Миссис Рамала Банерджи? Кто такая? Тоже конгрессистка?

Чтобы познакомить публику с миссис Банерджи, министру пришлось обратиться к присутствующим с краткой речью: «Миссис Рамала Банерджи — супруга известного адвоката из города Банкипура. Я знаю её с того времени, когда она была ещё студенткой колледжа в Бхагальпуре. Тогда она носила фамилию Чаттерджи; мисс Рамала Чаттерджи была первой во всем: в учебе, и в спорте, и в общественной работе… Её деятельность по оказанию помощи пострадавшим от землетрясения в тридцать четвертом году высоко оценил сам Раджендра–бабу[10]».

После такой речи члены комитета единодушно поддержали кандидатуру миссис Банерджи… Хотя эта проповедь была ни к чему. Разве кто‑нибудь станет возражать, если кандидатура предложена самим министром?

Правда, некоторые из членов комитета понимающе переглянулись: дескать, ты только прикидываешься простачком, уважаемый господин министр, а глазки‑то — как у кота, завидевшего сальце…

Но уже к следующему заседанию пересуды прекратились, осталось лишь простое любопытство.

…Ещё бы: сам министр превознес её до небес! А какая она собою, эта миссис Банерджи?.. Где будет сидеть — рядом с сестрой–хозяйкой или под боком у министра? На своей машине прибудет или, может..?

Ко всеобщему удивлению, миссис Рамала Банерджи не прибыла. Вместо неё пришло сразу два письма, вернее, частное письмо и официальное заявление. Выразив председателю благодарность за оказанную честь, миссис Рамала Банерджи писала, что не считает себя достойной занять столь высокий пост… В заявлении излагалась просьба разрешить ей пройти практику в качестве медицинской сестры.

…Ах, та самая миссис Рамала Банерджи? Супруга всеми уважаемого адвоката — и вдруг медицинская сестра? А с головой у неё все в порядке? Что‑то тут не так! Не в себе дамочка!.. Чудное дело!

А через несколько дней сам господин адвокат появился у ворот общежития для медицинских сестер: он привез жену и скатанную в рулон скромную постель.

«На воскресенье я заберу тебя, Рамала».

«А вдруг меня не отпустят?..»

На пять лет заточила себя в этих стенах Рамала Банерджи, отгородилась от всего света белой шапочкой и халатом. За это время она прошла практику во всех отделениях местной больницы: хирургическом, терапевтическом, неврологическом, туберкулезном, гинекологическом и детском. И в каком бы отделении она ни работала, больные, едва заслышав её лёгкие шаги, расцветали от радости: «Пришла наконец! Пришла наша сестричка!»

Правда, после практики она на какое‑то время отошла от общественных дел: тяжело заболел муж. Когда же его не стало, она полностью посвятила себя служению Обществу… Достаточно сказать, что целых два года, как простая паломница, ходила она из деревни в деревню, убеждая жителей и местные власти открывать центры материнства. И такая вера, такая убежденность звучали в её голосе, что, на удивление всем, центры возникали даже в самых глухих уголках провинции.

Однако, куда бы ни заносила её судьба, она непременно появлялась на спортивном празднике, в котором принимали участие ученицы всех женских школ Банкипура и студентки единственного здесь женского колледжа. Её глаза словно кого‑то искали среди лёгких девичьих стаек. То в одном, то в другом конце стадиона звучал её мелодичный голос: «Как зовут тебя? Вина? Отлично прыгаешь, Вина. Быть тебе пилотом — водить аэропланы!»

«…Шарда заняла первое место в дебатах? Очень умная девочка! А как ведёт полемику — вы бы посмотрели!.. О, и вы здесь? Где только не встретишь старых друзей!»

В прошлом году, приветствуя Вину Прасад — женщину, которая впервые в истории штата Бихар стала пилотом, Рамала прослезилась: «Ах ты моя летунья!»

А Вина, отвечая ей, сказала: «Без вас, тетя Рамала, давным–давно отдали б меня замуж за какого‑нибудь лавочника, была бы уже хворой матерью полдюжины сопливых ребятишек и ходила за лекарствами в основанный вами «Центр материнства»…»

Умерла Рамала неожиданно — во время благотворительного концерта, надо было собрать средства для оказания помощи пострадавшим от наводнения. Случилось это в прошлом году… На концерте она сидела в первом ряду кресел, вид у неё был усталый. Слегка качала головой в такт песне, которую с чувством исполнял известный певец Сиярам Тивари. Вдруг голова её бессильно свесилась на грудь. Певец поперхнулся — мелодия оборвалась…

III

Госпожу Ананд выводит из себя фамильярное обращение — все эти «тетя», «тетенька», «тетушка»… Она не какая‑то там Рамала Банерджи и всех этих «тетушек» или того хуже — «бабушек» не потерпит; нет, не «тетушка» она и не «бабушка», а почетный секретарь — сек–ре–тарь, ясно? — почетный секретарь «Благотворительного женского общества». У неё свои методы работы с людьми. И вообще, что сделала эта их Рамала за прошедшие одиннадцать лет? Единственное, в чем преуспела за все эти годы, — облагодетельствовала своих соплеменниц, свезла их сюда со всей Бенгалии, благо средства на содержание приезжих выделяли Обществу разные правительственные департаменты… Да я, думала госпожа Ананд, за один год сделала больше, чем эта Рамала за целую жизнь!

Благодаря мне, моим усилиям, Общество только что получило сорок тысяч рупий от департамента здравоохранения и столько же надеется получить от департамента народного просвещения. О таких суммах Рамала Банерджи и мечтать не могла. Бывало, выбьет какие‑то жалкие пять тысяч — по всему городу раззвонит. Ну, если и не по всему городу, то уж во всяком случае среди своих соплеменниц; известно, если бенгалка кого и похвалит, то только уроженку Бенгалии… А я прибрала к рукам этого сосунка — директора департамента здравоохранения, теперь мне все нипочём: осуществлять контроль за деятельностью Общества приставлен мистер Баге, и это совершенно меняет дело. Но почему же в таком случае, получив счета на молоко, мистер Баге публично отчитал моего личного секретаря? А меня даже не спросил!.. Неужели и тут влияние Рамалы?

Если так, в ближайшие дни делами Общества я заниматься не буду, начну искоренять зловредное влияние Рамалы Банерджи. Надо сделать все возможное, чтоб никто никогда и не вспомнил об этой особе…

Госпожа Ананд горит ненавистью. Да и как тут оставаться спокойной: куда ни пойдешь, везде только и разговоров что о Рамале Банерджи — и добрая‑то она была, и честная, и трудолюбивая, ну прямо вторая «Рамаяна» — сказание о деяниях Рамалы Банерджи: и там‑то она бывала, и то‑то совершила… И непременно поинтересуются: а как будет теперь? И сразу, не дожидаясь ответа, примутся рассказывать, как оно было при покойнице!.. Разве этим дуракам бихарцам что‑нибудь вдолбишь в башку?

Ну ладно, о Рамале говори не говори, назад её не воротишь, и слова так и остались бы словами, не будь этой проклятой Бэлы Гупты! И подумать страшно, как все обернулось бы, если бы Бэла Гупта не отклонила предложения занять пост почетного секретаря! Ведь за неё были все члены правления. Поразительно!

Дзи–и-инь!.. Её размышления прерывает телефонный звонок.

Она величественно поднимает трубку:

— Да–да, две девятки–пять–девять! Что? Нет, Бэла Гупта здесь не живёт… Я… говорит секретарь «Благотворительного общества», госпожа Ананд! С кем имею честь? О–о, приятная неожиданность! Здравствуйте… Нет–нет, раньше у неё были только местные, а месяца два назад к ней поступило человек десять девушек из провинции… да–да, грамотных… от департамента здравоохранения… на практику… Ну конечно… Дело в том, что все они из деревни, буквы‑то разбирают, но еле бредут по складам… Да–да, им выплачивают по тридцать рупий… Но откуда же мне взять такие деньги?.. Да–да, на задворках помещения для обслуживающего персонала… Да, был там и склад… Если это здание освободить… А все дело в том, господин Пандэ, что прежняя руководительница… ну, миссис Банерджи.,. оставила после себя до того запутанные учетные ведомости, что… Да–да… А мне теперь приходится расхлебывать… Что?.. Да, конечно!.. Бэла Гупта? Нет, своего жилья у неё нет… У вас неверные сведения… А почему это вас интересует? Что‑нибудь случилось?.. Она живёт на территории общежития, во флигеле для воспитателей… Что?.. Да-да… До свиданья.

Трик — трубка опускается на рычаг.

Тоже мне деятель! Редактор ежедневной газеты «В стране и за рубежом» не знает даже, кто секретарь «Благотворительного общества»! «В стране и за рубежом»! Тьфу! Только и слышишь: Бэла Гупта, Бэла Гупта, Бэла Гупта! Далась ему Бэла Гупта! Что в ней, в этой Бэле Гупте? А люди убеждены: Бэла Гупта не иначе как дочка или на худой конец сестра Рамалы Банерджи. И все сочувствуют ей; спрашивается, почему?

Трень!.. Она нажимает кнопку звонка — на пороге бесшумно возникает фигура её личного секретаря Сукхмая Г хоша.

— Слушаю вас.

— Последний отчет Бэла прислала?

— Приелать‑то прислала, только я отправил его назад.

— Хорошо сделал. Ты же сам вчера ездил туда.

— Хе–хе, конечно, ездил. Как сказали, так я и сделал.

Только вот, хе–хе–хе…

— Только что?.. Да не темни ты. И говори потише.

— Хе–хе… Так вот — усадил я Анджу и Манджу.

— Где усадил?

— На скамейке у входа.

— Ну и что? Что было потом?

— Потом пошептал Анджу кое‑что на ушко.

— Старый дурак! Ты что липнешь к ней? Ну, и что сказала ваша сестрица Бэла?

— А ничего не сказала. Зато уж Рамратия такого наговорила!

— Теперь слушай, что я тебе скажу. Подготовишь письмо на имя заведующей общежитием. Пусть вычтет из жалованья Рамратии… ну, скажем, за прогул. А её матери направишь вызов: срочно проверить зрение.

— Будет сделано.

— Так что же все‑таки наговорила Рамратия?

— А вот что… Сестрица Бэла, дескать, говорит: вызываешь ты девушек, Сукхмай, на минутку, а сам с ними целыми днями бог знает где таскаешься…

— А ты?

— А я разозлился и послал её куда надо. По–английски, конечно. Бэлы не было, а не то бы и ей выдал…

— Ну ладно, старый дурачина… Теперь вот какое дело… Да не тереби ты ухо! Слышишь, я поддержу твое прошение о безвозмездной ссуде и сразу направлю его туда, наверх. Ясно?.. Да, кстати, там на курсы приехало несколько девушек, совсем ещё несмышлёныши. Ты бы не взялся помочь им побыстрее войти в курс дела?

— Как скажете, так и будет. Надо, значит, поможем… А, это те самые? Так они совсем ещё бяшки!

— Какие ещё бяшки?

— Как то есть какие? Самые обыкновенные. Ну, бяшки… ягнятки, такие же молоденькие и глупые.

Госпожа Ананд весело хохочет. Смеяться она позволяет себе только дома; в общественных местах, тем более в своем кабинете, госпожа Ананд держится строго и высокомерно. Когда она хохочет, все пышные формы её приходят в движение.

Глядя на её колышущиеся груди, Гхош глотает слюну и облизывается, а его тонкие, прокопченные сигаретами губы растягиваются в улыбке.

— Ну, что вытаращился, старый дурак?

— Да я так… Ничего… Я, конечно, помогу им побыстрее войти в курс дела, только вот… Только вот у самого на шее две сестры незамужние сидят. Замуж бы их надо, а на что?.. К вашим стопам припадаю!..

— Встань, встань, сумасшедший!.. Послушай, Гхош, а почему твои сестры без дела сидят дома? Почему не определишь их на курсы медсестёр?

— Не могу.

— Почему?

— Девушки из нашей касты не могут заниматься этим делом.

— Ишь ты, не могут! Что делать после свадьбы — учить их не надо, своим умом доходят, а вот как помочь женщине при родах, этого, видишь, им каста не позволяет… Бедные овечки!

Сукхмай смущенно опускает глаза и не произносит ни слова.

С этим молодым человеком, который выглядел гораздо старше своих лет, госпожа Ананд могла говорить на любую тему и, когда бывала в хорошем настроении, величала его разными прозвищами: Старичок, Дурачок, Доходяга, Тощий Бес или фамилию его Гхош переделывала на Гусь, непременно добавляя Лапчатый. Ей нравилось называть его всякими нелепыми и обидными именами. Сегодня появилось новое прозвище.

— Ну ладно, Овечий Дед! А теперь расскажи‑ка, зачем ты тайком встречаешься с Анджу и Манджу? Я с самого начала поняла: все простаком прикидываешься, а сам себе на уме… Ты говорил Бэле, что приходишь по моему поручению?.. Я посылала‑то тебя только один раз. Постоянное разрешение ты получил со вчерашнего дня, а ходишь туда, оказывается, ежедневно, да ещё по пять раз на дню. Зачем? Может, объяснишь?

— Ну, во–первых, не каждый день, а так… в свободное время.

— Предположим, в свободное время. Но всякий раз прикрываешься моим именем. Что ты на это скажешь, старый греховодник?.. Может, собрался жениться на Анджу? Я тебя спрашиваю!.. Ты чего смеешься?

— И женился бы, да не могу… Она — местная.

— А сам ты кто? Уж не английский ли лорд?.. Ну, зачем ходишь к ней?

Сукхмай Гхош молчит, потом с неохотой цедит сквозь зубы:

— Да я тут… немного играю… на свирели. А она знает много песен… ну вот, затем и хожу… Песни слушаю и подыгрываю…

— Ого! — И она смачно ругается.

Госпожа Ананд знает все похабные словечки и сальные анекдоты, все отборные ругательства, какие только есть на трех известных ей языках: хинди, майтхили и бенгальском. И при случае пускает их в ход. Просто так, ради спортивного интереса.

— Так зачем же ты все‑таки ходишь — послушать её или переспать с нею?.. Ну, сознавайся!

Секретарь дёргается, как от удара, и виновато опускает голову.

— Значит, песенки ходишь слушать?.. Так вот, запомни: сегодня же получишь уведомление. В течение месяца должен будешь жениться на ней… Женишься сам, а потом пристраивай своих сестриц. Ясно?.. Теперь ступай!

С посеревшим от страха лицом Гхош падает к ногам госпожи Ананд, обхватывает её колени.

— Не говорите так, госпожа! Сделаю все, что прикажете, только не заставляйте меня жениться. Госпожа…

— Эй, эй! Ты что? Спятил?

Сукхмай с неохотой отпускает её колени: ну и бедра, черт возьми!

— Послушай ты, бес–искуситель! На Бэле не хочешь жениться? Уж она‑то чистокровная бенгалка…

— Кто она — одному богу известно. С местными говорит на местном наречии. С бходжпурцами шпарит на бходжпури. С майтхильцами…

— Ладно, хватит!

Короткий стук в дверь, и на пороге появляется Бэла Гупта.

Войдя в кабинет, Бэла кротко, но с достоинством приветствует их, поднося к груди сложенные лодочкой ладони.

Г оспожа Ананд не удостаивает вошедшую даже кивком — сидит, поджав губы, и смотрит на Бэлу как на пустое место.

Бэла недоуменно застывает у порога. Выдержав паузу, госпожа Ананд небрежно бросает:

— Садитесь, пожалуйста… А ты, Гхош, ступай отпечатай письмо, да побыстрее.

— Я… я мигом. — И Сукхмай опрометью бросается за дверь. Бэла стоит по–прежнему.

— А у меня дело к господину Гхошу, — негромко произносит она.

— Дело, говорите? Я сейчас вызову его сюда. — И госпожа Ананд решительно нажимает на кнопку звонка.

В дверном проеме неслышно возникает фигура секретаря:

— Слушаю вас.

— Гхош–бабу! — громко обращается к нему Бэла. — Пять месяцев назад состоялась выставка новорождённых. Всю выручку от выставки я тогда же переслала вам. Почему вы снова требуете с меня эти деньги?

С хитрым бенгальцем Бэла сейчас говорит на чистейшем хинди. Чтобы собраться с мыслями, Гхош долго откашливается.

— Может быть, вы и передавали, — наконец произносит он, стараясь отвечать тоже на хинди, — но ко мне деньги не поступали.

— Как то есть не поступали? Госпожа сама расписалась в получении.

— Может, и расписалась, но ко мне деньги все равно не поступали.

— Если выручка к вам не поступала, вы должны были затребовать у меня документы. Вы же пишете мне… Вот: «В связи с тем, что вы не внесли…»

— Послушай, Бэла, — вмешивается госпожа Ананд. — Он тут ни при чем, я приказала — он отпечатал. Если нужно что‑то сказать, говори мне… А ты пока ступай, Гхош!

— Нет, пусть Гхош–бабу останется.

— Почему?

— Хочу задать ему один вопрос. Дошли до меня слухи, Гхош–бабу, будто в вашем квартале скоро состоится представление.

— Что вы сказали?

— Вы не знаете или вы не участвуете в спектакле? Ставлю вас в известность, госпожа секретарь, что Гхош-бабу почти каждый день бывает в общежитии, якобы для участия в репетициях. Под этим предлогом, госпожа секретарь, он каждый раз вызывает на заднюю веранду известную вам Анджу…

— Что значит «известную вам»? — Голос госпожи Ананд поднимается чуть не до визга: клокотавшая в её груди ярость находит наконец выход. — Чем занимались Гхош с известной мне Анджу на веранде? Сидели? Или, может, лежали?

Бэла вспыхивает, но берет себя в руки.

— Если так пойдет и дальше, может, именно этим и кончится.

— Уж не с вами ли?

Побледнев, Бэла вскакивает:

— Госпожа Ананд, вы оскорбляете меня!

— Значит, я оскорбляю вас, а вы… вы меня цветочками осыпаете? Берегись, Бэла! Если дело есть, говори прямо…

— Госпожа Ананд, я не позволю разговаривать со мной как с прислугой!

Госпожа Ананд откидывается на спинку кресла: «Сорвалась‑таки…» На лице у Бэлы написана такая решимость, что госпожа Ананд начинает со страху заикаться.

— Т–т-ты, Бэла, ты сама эт–т-той ночью… т–ты сама оскорбила меня. Перед самым моим носом приказала захлопнуть ворота. А мужа моего кто ругал? Не ты, скажешь? Ты, ты, ты!

Бела смеется. Г оспожа Ананд смотрит на неё с удивлением: она ещё смеется!

— Ты затем сюда и пришла? Неужели думаешь, я на колени перед тобой стану?

— С чего вы взяли?

— А почему ты смеешься?

— Надеялись небось, что я заплачу? Напрасно! Вот теперь вы можете идти, Гхош–бабу…

Г оспожа Ананд молча проглатывает унижение. Г хош неслышно выходит.

— Когда я ругала вашего мужа?

— Ты почему допрашивала Абдула, кто вызывает девушек — я или муж? Что это значит? Мой муж, кто он, по–твоему? Пьяница? Бабник?

— О вашем муже, госпожа Ананд, я слова худого не сказала… А спрашивала потому, что он не раз являлся к нам и брал с собою Анджу и Манджу.

— Ты в своем уме, Бэла? О чем ты говоришь?

— Я говорю, что знаю.

— Подумать только! Мой муж, заявляет она, наведывался в общежитие! Да как ты посмела! И брал с собою Анджу и Манджу? Кто ты такая, чтоб указывать, куда ходить моему мужу? Ходил и будет ходить куда захочет! И сто раз, и тысячу! Ну и что? Тебе‑то какое дело?

Бэла опять смеется.

— Ладно, — говорит она примирительно, — я пойду. Работа не ждёт… Но хочу вам сказать напоследок, тетя Джоти… у вас гипертония, и мне кажется, вы не измеряли давление вот уж который день… До свидания.

Дзи–и-нь! Дзи–и-нь! — телефонный звонок.

— Да! Говорите… Нет, вы ошиблись.

Щелк! Г оспожа Ананд с досадой бросает трубку.

Дзи–и-нь!.. Дзи–и-нь!.. — трезвонит опять телефон.

— Хелло!.. Я повторяю вам: вы ошиблись!

Щелк!

…Значит, муженёк снова взялся за прежнее? И опять верх одержала Бэла? Не в первый раз пришлось стерпеть унижение из‑за этого старого развратника. Ну нет, сегодня он у меня не отвертится!

Дзи–и-нь!.. Дзи–и-нь!..

— Опять вы? Я же вам сказала: вы ошиблись… Кто?.. Мистер Баге? Ах, это вы! Извините, не узнала. Я ещё не привыкла к вашему голосу… Может, заглянете вечерком?.. Что? Не можете?.. А завтра утром?.. Договорились… До завтра.

…Баге хочет сообщить ей о чем‑то «строго конфиденциально». Что бы это могло значить?

…Куда же подевался Овечий Дед?

…Овечий Дед? Никакой он не дед, а самый настоящий козёл! Вот так!

IV

В переулке, что напротив общежития — официально он именуется Ганпатсинх–лэйн, — вот уже несколько дней подряд с самого утра и до позднего вечера бушуют страсти: идут соревнования по запуску бумажных змеев. Оттуда доносятся шум и крики. «Ага, так его, так… Подводи! Подводи! Подводи!.. Ура–а-а! Срезал! Среза–а-ал!.. Наша берет!» Каждому хочется, чтоб его змей оказался лучшим.

В узком переулке, примыкающем к общежитию, целый день поют разухабистые песни. Под вечер здесь собирается весёлая компания.

— Эге–е-ей! Ой, сестрица, где ты, где ты–ы-ы?

— Тут я, братец, тут я, тут я–а-а! — откликается из‑за стены девичий голосок.

Компания приходит в дикий восторг:

— О–о-ох! Сразила! Сразила! Наповал!.. Ты приди ко мне, сестрица!

Дружно заливаются трели целой дюжины свистков.

— Эй, Рамратия! Взгляни‑ка там, кто подал голос?

Сердито бормоча что‑то себе под нос, Рамратия отправляется к начальству.

— Сходили бы сами, сестрица, поговорили с ними. Они там что‑то новое затевают. А эти… как их.., ну, практикантки, говорят: мол, кто‑то из начальства разрешил им.

«Кто‑то из начальства» в устах Рамратии означает «начальство, что проживает рядом», а всех вновь прибывших она называет практикантками; хлопот с ними не оберёшься…

.«Бэла Гупта решительно возражала против их размещения в общежитии — с того самого дня, как к ней в частном порядке обратился директор департамента здравоохранения:

«Какое мне дело, сколько их — пять или десять? Сколько б их ни было, специально для них придется ввести в устав дополнительные правила».

Директор недовольно поморщился, слова её были ему явно не по душе:

«Какие ещё дополнительные правила? О чем вы говорите?»

«Вы, конечно, не станете отрицать, сэр, что между этими девушками и теми, кто постоянно проживает в общежитии… ну, есть определенная разница».

«Послушайте, мисс Г упта! Если возникнет необходимость, дополнительные правила вы введёте позже… когда они поживут у вас немного. Зачем поднимать шум с самого начала? Обо всем можно договориться без лишних эмоций…»

Подчеркнуто вежливые слова директора звучали как приказ. Поэтому Бэла Гупта не стала больше спорить. Однако сразу же после этой встречи она обратилась к госпоже Ананд с просьбой уделить ей несколько минут для конфиденциального разговора. Госпожа Ананд обещала, но, ссылаясь на занятость, каждый раз откладывала встречу. Да и сама она грубо нарушила устав общежития. По уставу, она не имела права поселять в свое время в общежитии этих двух девушек — Анджу и Манджу. И Бэла отчаянно противилась её решению, однако, невзирая на все протесты, госпожа Ананд собственноручно внесла их в список жильцов. Пустячный вопрос вырос в целую проблему, и она с каждым днём запутывалась все сильнее.

Недовольство нарастало…

«Уж не ко мне ли они направляются?» — думает Бэла. «Они» — это преподавательница местного колледжа «профессор» Рама Нигам, диктор местной радиостанции Рева Варма, проводница Патнешвари Дэви и продавщица из лавки ремесленных изделий Сипра Маджумдар. Идут плотной группой, как на демонстрацию, обмениваясь короткими репликами.

— Terrible![11]

— Из какого же захолустья приволокли их сюда?

— Того и гляди вспыхнет поножовщина! Вот так и зарезали докторшу из Сахарсы. А какая была женщина!..

— Тут теперь такое начнётся — впору красный фонарь вешать, — вставляет Патнешвари; ей уже невмоготу глядеть на этих замарашек, на каждом шагу одёргивать их: «Куда прете?,. Кто разрешил?»

— Мисс Гупта, — берет наконец слово ученая дама Рама Нигам и хорошо поставленным лекторским голосом продолжает: — Мисс Гупта, я чувствую, что… м–м-м… бихарские женщины… м–м-м… такие же, как и все бихарцы…

— Ну и пусть остаются какие есть, — прерывает её Бэла.

Ученая дама возмущена такой бесцеремонностью. Голос её срывается.

— Я говорю вполне серьезно, мисс Гупта! — горячится она. — Таких нерях и замарашек я ещё никогда не встречала. They are horrible![12] Вы только взгляните, у самой лестницы разбросали свои грязные лохмотья!

— Разве затем мы пришли сюда? — патетически восклицает Рева Варма, обращаясь к Патнешвари Дэви (с этой гордячкой Нигам она уже месяцев пять не разговаривает). — Мы пришли поговорить о деле, а не о женщинах, откуда б они ни взялись, — бихарских, бенгальских или пенджабских. А что касается грязи, так её всюду хватает.

— Да–да, вы правы, сестрица, — скромно соглашается Патнешвари.

— Выяснять отношения будете после, — косится на них Сипра Маджумдар.

— Ах, это ты, Сипра? — поворачивается к ней ученая дама, но тут вмешивается Бэла.

— Господа из департамента здравоохранения хотят предоставить им все общежитие, — стараясь не сорваться, говорит она. — Вслед за этой группой к нам нагрянет новая — двадцать пять человек.

От такой новости у всех вытягиваются лица, улыбается только Рева Варма.

— Надеюсь, к тому времени меня здесь уже на будет.

— Почему это вдруг? Может, квартиру подыскала? — интересуется Сипра.

— Какая там квартира! Если уж наши продюсеры ютятся в переулках Банкипура, что говорить о нас? Мы ведь всего-навсего дикторы… Нет, я надеюсь, к тому времени кое‑что случится в моей жизни и я покину общежитие.

Ученая дама презрительно морщится… Случится, случится, непременно случится! Зря, что ли, за чашкой чая мисс Варма рассказывала всем желающим историю своей любви и, не жалея красок, расписывала своего возлюбленного? Послушаешь её, поневоле сомнение возьмёт. То примется рассказывать, как суженый убеждает её бросить работу. «А я ему: что, мол, делать, ума не приложу». То вдруг жаловаться начинает: он, дескать, ей шагу ступить не даёт. «Ох уж эти мужчины — такие ревнивые, такие ревнивые, просто ужас! Ты, говорит мне, не берись играть героинь в радиоспектаклях. Я не могу спокойно слушать, как кто‑то другой называет тебя «моя рани»[13]… А сегодня вон как запела: «Я надеюсь… кое‑что случится…» Нет чтобы прямо сказать: «Выхожу, мол, замуж…» И все тут!.. Вечно какие‑то фокусы, недомолвки!.. Тоже кинозвезда нашлась!

— Пока общежитие не прикрыли, надо что‑то предпринять, — говорит Патнешвари. — Потом поздно будет.

— Что вы предлагаете, сестрица Патни? — тотчас откликается Рева. — Конечно, надо что‑то делать, но начинать, пожалуй, нужно с себя.

— С кого, с кого? — сердито оборачивается к ней Рама; она впервые заговаривает с Ревой за последние пять месяцев. — Каким же образом, объясните, пожалуйста.

— Для начала, скажем, употреблять поменьше косметики, — нарочито смиренным тоном отвечает Рева.

— И, конечно, нацеплять поменьше блестящих побрякушек, — парирует ученая дама.

— Прекратите! — вмешивается Бэла, видя, что перепалка того и гляди перейдет врукопашную. — Как вам не стыдно!

Но Рева уже закусила удила: это её‑то браслеты — блестящие побрякушки? Ну нет, такого оскорбления она не потерпит.

— Ношу я браслеты или обхожусь без них, это никого не касается! — переходит она в атаку. — Как бы я ни одевалась, моё имя значится в каждой радиопрограмме! А вот некоторые…

Бэла Гупта предупреждающе поднимает руку и, услыхав доносящийся со двора шум, быстро подходит к окну.

…Во дворе Муния с дочерью в два голоса отчитывают какую‑то практикантку.

— Это тебе Банкипур, а не деревня! Тут за каждым углом бандюги с ножами!.. Смотри, допрыгаешься!

Все с любопытством выстраиваются у окна. Заметив наконец Бэлу, старуха затягивает плаксиво:

— Ты взгляни только сюда, сестрица…

— Что тут происходит? Из‑за чего шум?

— Да как же не шуметь? — возмущённо объясняет Муния. — Тыщу раз в день уходят, тыщу раз в день приходят! Не могу ж я каждую минуту открывать им ворота! Как только это…

— Помолчи, Муния! — угрожающе возвышает голос Бэла.

Рамратия испуганно хлопает глазами: сестрица, кажется, всерьёз рассердилась.

— Так в чем же дело?

— Мне, сестрица, надо сходить в лавку за покупками, — глядя ей прямо в глаза, весело отвечает практикантка по имени Гаури Дэви.

— Если вам нужно за покупками, соблаговолите делать это засветло, а не на ночь глядя! Прошу запомнить это!

Г розный тон воспитательницы не производит на подопечную никакого впечатления. Эта смуглая девушка вечно улыбается. И сейчас улыбка не сходит с её губ. Словом, весёлая девушка, и на ногах у неё будто крылья: не ходит — летает. А когда убирается в комнате или занята стиркой, всегда напевает протяжные песни родного края.

— Послушайте, уважаемая, вы из хариджан[14]? — неожиданно обращается к ней ученая дама.

Гаури Дэви весело смеется, обнажая ровный ряд белых, точно жемчуг, зубов:

— Ну что вы, я совсем не из хариджан! Откуда вы взяли?

— А зачем тебе в лавку? — удивленно смотрит на неё Бэла.

— За горчичным маслом, сестрица. Комаров тут — тьма-тьмущая, ночью спать не дают. А горчичным маслом смажешься — и спи себе до утра.

— Рамратия! Сходи в лавку и принеси ей масла.

Делегация в торжественном молчании покидает кабинет Бэлы. Гаури в той же позе продолжает стоять перед окном. Рамратия берет у неё деньги, пустую бутылку из‑под масла и, прихрамывая, выходит за ворота.

Муния отправляется на веранду: пора зажигать лампу.

— А вы пока посидите, — говорит Бэла, обращаясь к девушке.

В ответ Гаури только весело улыбается.

— Послушайте, — продолжает Бэла, — кто же все‑таки перекликался с юнцами из переулка?

Гаури опускает глаза. Она по–прежнему не произносит ни слова. Улыбка словно застыла у неё на губах. Чистый лоб прорезает тонкая поперечная морщинка.

— Вы знаете, кто это сделал?

Гаури смущенно поднимает глаза.

— Виновата, сестрица, — лепечет девушка. — Извините меня, пожалуйста. В первый и последний раз…

— Значит, вы?

— Я, сестрица, я… Это все мой младший брат выдумал, Чунмун. Озорник, каких мало. Это он такое придумал: примется разыскивать меня — затягивает частушку… А я ему тоже частушкой… Виновата, не подумала…

«Нет, эта девушка не обманывает меня, — думает Бэла. — При одном лишь упоминании брата–озорника Чунмуна на глазах у неё блеснули слезы… Как же она плакала, расставаясь с братом! Бедняжка!»

В воротах появляется Рамратия. В руках у неё бутылка с маслом. Бэле неожиданно становится весело.

— Так что же, у себя в деревне ты и кукушке отвечала, когда та принималась куковать? — с улыбкой обращается она к девушке.

— Отвечала, сестрица, отвечала, да ещё как! — И Гаури звонко хохочет.

— Здесь ты уж, пожалуйста, этого не делай. У нас ведь не только по весне кокиль[15] кукует — круглый год заливается, только слушай… Никогда больше не откликайся, когда тебя будут вызывать.

— Не буду, не буду, сестрица, никогда!

Взяв из рук привратницы бутылку с маслом, Гаури удаляется. Степенно спускается с веранды, но, едва коснувшись ногой земли, летит во весь дух.

— Э–эй! Послушайте! — кричит ей вдогонку Бэла.

Гаури замирает будто вкопанная.

— Почему это вы не ходите, а словно носитесь на крыльях? — выходя на веранду, говорит Бэла, обращаясь к девушке. — Так ведь недолго и шишку набить.

Сияя улыбкой, Г аури лёгкой походкой удаляется в сторону пристройки, стоящей на задворках, и растворяется в темноте.

«Там, пожалуй, надо бы лампочку ввернуть», — мелькает мысль у Бэлы.

— Резвая эта Гаури, ох резвая, — шамкает за спиной старуха Муния. — Любому сорвиголове не уступит! Не успеешь моргнуть, она уже на дереве — сидит и рвет гуавы! Как есть ящерица!

«Не ящерица, а горная козочка!» — вертится на языке у Бэлы.

V

Практикантки размещаются во флигеле, который здесь называют не иначе как «дом на задворках». Кроме того, они занимают ещё четыре комнаты в пристройке, где живут повара и другая прислуга. У местных дам эта часть общежития именуется презрительно — дворницкая. За пристройкой возвышается мощная стена. За стеною располагаются сразу два учреждения — «Центр материнства» и «Центр рукоделия и ремесел». Для краткости оба эти места называют просто центры. Кухня и туалет располагаются отдельно от общежития. В крохотной каморке, прилепившейся к кухне, ютится женщина, которую ученая дама Рама Нигам прозвала Судомойкой, — в действительности же на ней держится вся столовая: она печет лепёшки, готовит пищу, моет посуду да вдобавок ко всему ходит на базар за покупками. Она же ведает и всеми расходами по столовой, потому что, кроме местных дам, в столовой постоянно питаются работницы обоих центров. Бэла Гупта готовит себе пищу сама: утром и вечером обходится лёгкой закуской, ест основательно только в обед… Та часть общежития, где живёт Бэла, в былые времена называлась «дамские апартаменты»; отстроив эту часть дворца, прежний правитель княжества Кхагра действительно очень скоро нашёл для них хозяйку — женился на чистокровной англичанке.

Ныне дамские апартаменты — в полном распоряжении Бэлы: она одна занимает две огромные комнаты, к её услугам два туалета и просторная кухня. В остальной части здания располагаются канцелярия и склад. Госпожа Ананд несколько раз уже, вроде бы в шутку, заявляла, что готова работать здесь в любой должности, только бы заполучить эти апартаменты: в городе за такую квартиру пришлось бы платить самое меньшее полтораста рупий в месяц…

Смех распирал Гаури, когда она добралась наконец до дворницкой. Её подружки давно уже поужинали и, собрав все, что валялось вокруг: сухие ветки, солому, обрывки бумаги, сухой коровий помет, — разожгли у входа костёр. Подойдя к костру, Гаури неожиданно для всех расхохоталась.

— Ты что это, Гаури?.. Смотрите, смотрите, как закатывается — не продохнет!.. Да скажи ты, наконец, в чем дело! Бири[16] принесла или, может, ещё что?..

Гаури резко обрывает смех: кхх–ок!

— Какие уж там бири! — беззаботно говорит она, вытирая слезы. — Даже масло и то через Рамратию достала; «сестрица» ваша мне не поверила — её послала!.. Теперь чуть стемнеет — ворота на запор!

— Жадные они обе — и мать и дочь, — хриплым голосом заядлой курильщицы негромко замечает Кунти Дэви. — Подарков, видать, ждут. Деньги выжимают, зачем ещё им, сучкам, так придираться?.. А бири почему не заказала?

Кунти наплевать на все запреты начальницы: из‑за какой-то Бэлы отказаться от бири? Ну уж нет!

— Да что ты, подружка! Как бы я заказала бири? Тут и начальница, и все прочие. — И Гаури весело хохочет.

— С чего это ты?

— Да все одно и то же, — сквозь смех говорит Г аури. — Вы знаете… знаете… о чем спросила меня… эта ноздрястая Лавочница, — и снова закатывается, хватаясь за живот.

Ноздрястой Лавочницей Гаури нарекла ученую даму Раму Нигам: уж очень она похожа на жену лавочника в их деревне — и ноги волочит, будто мяч перед собой катит, и говорит так же — точно подвывает, и ноздри такие же — вразлёт; словом, ни дать ни взять их деревенская лавочница.

— Что же сказала она?

— А вот что. — И, подражая Раме Нигам, Гаури манерно гянет: — Послушайте, уважаемая… кхе… вы–ы-ы… вы… кхе… вы не из хариджан?

Она так ловко воспроизводит речь ученой дамы, что все дружно смеются.

— Ну‑ка потише! Начальница!

— Почему это так дымно тут? — строго спрашивает Бэла Гупта, вступая в полосу света. — О, да вы костёр разожгли?

Тут не только дымно, смрад такой — не продохнуть. Чего только не набросали в костёр: куски резины, драные ботинки, обломки бамбука.

Девушки вскакивают, торопливо оправляют сари.

— Ступайте к себе в комнаты, — Бэла обводит взглядом практиканток. — И впредь запомните: открытый огонь в общежитии разводить нельзя.

Девушки молча расходятся. Последними с явной неохотой удаляются самые старшие — Тара, Джанки и Кунти, им по двадцать три; остальные гораздо моложе, некоторые совсем ещё девочки.

— В этом проклятом Банкипуре даже в холодный сезон от комаров житья нет, — будто про себя бубнит на ходу Кунти Дэви. — Одно спасенье — дым…

В дворницкую Бэла Гупта заглянула сегодня в первый раз. Все было спокойно: на столбах тускло горели лампочки под жестяными абажурами, на веранде — багровые отсветы жаровен, и она не завернула бы сюда, если б её внимание не привлекло тихое хлюпанье водопроводного крана. Видно, кто‑то неплотно закрыл его. Надо было проверить.

— Ишпорчена штуковина эта, — поспешила доложить Шарда Кумари. — Школько штуковину эту ни шинят — вше беш толку.

Кран и впрямь оказался испорчен: видимо, резьба сорвана. Завтра же надо сказать, чтоб исправили. Все это — и хлюпающий кран, и шепелявая речь Шарды — раздражало Бэлу.

Из‑за стены снова доносится заливистый хохот. Бэла безошибочно определяет: Гаури, больше некому. Ей и самой вдруг становится весело. Когда настроение испорчено, его тоже важно вовремя исправить…

Гаури так заразительно хохочет, что даже завидно становится: не разучились ещё люди веселиться…

…А у Шарды Кумари «штуковина» — слово на все случаи жизни. Даже на занятиях по акушерству без него не обходится. Рассказывают, когда ей задали вопрос, как приготовить постель для роженицы, Шарда Кумари не моргнув глазом бойко ответила: «Ошень прошто, мэм–шахиб… Перво-наперво полошатую штуковину заштилаю вот этой белой штуковиной, шверху — ещё одну белую штуковину, а уш на неё — теплую штуковину…»

После такого объяснения преподавательница от смеха чуть под стол не свалилась.

Бэла Гупта решила пройтись по комнатам.

В первой от входа комнате разместились трое: Тара Дэви, Шьяма и самая худенькая из практиканток — Шивакумари. Старше всех Тара Дэви. Тара мало сказать непривлекательна — просто безобразна: крупные, лошадиные зубы, злые глаза, хриплый, прокуренный голос. Лицо такое, будто её только что обидели. Едва завидев начальницу, Тара недовольно скрипит:

— А секретарь–бабу сказал, нам положен особый рассыльный… Нашим девушкам неудобно ходить на базар — далеко.

Тара Дэви приехала сюда из деревушки Кархи, что неподалёку от Дальтонганджа. Тара Дэви — разведенка, муж ушел от неё и женился на другой. Тару направили на курсы как человека грамотного. Она умела расписаться. Вот окончит курсы и назло сопернице вернётся домой. Ну, а если доведётся работать в блоке общинного развития, чиновник небось не обойдёт её своим вниманием.

Шивакумари родом из столичного Патнинского округа. Дядя девушки — письмоводитель в каком‑то управлении Бихар–шарифа. Закончив среднюю школу, она стала в местной патхшале[17] обучать грамоте деревенских мальчишек и девчонок. «Какой толк от того, что ты день и ночь возишься с сопливыми ребятишками? — говорил ей дядя. — Поезжай ты лучше на курсы! Окончишь — сотня рупий в месяц тебе обеспечена».

Шьяму занесло сюда из какой‑то глухой деревушки, что приютилась меж горными отрогами в округе Бхагальпур. Шьяма небольшого росточка, ладно сложена, недурна собой. Один только недостаток: на руках и на ногах растут волосы. Она готовилась к поступлению в колледж. А на курсы приехала, чтобы самой встать на ноги и потом двух своих младших братьев выучить. Она самая старшая в семье, Шьяма, любимица отца!..

В другой комнате — Гаури, Шарда Кумари и Джанки Дэви.

Родина Г аури — какая‑то деревушка в округе Сахарса на берегу Коси. До поездки сюда Г аури уже окончила курсы, стала наставницей в «Центре ручного прядения», открывшемся в её родной деревне. Потом какое‑то время находилась в ашраме[18], который когда‑то основала рани княжества Патти. Там она, кстати, и узнала про здешние курсы: о них рассказала ей женщина–активистка движения бхудан[19]. И направление сюда она получила от «Центра материнства», что был при этом ашраме… Занявшись уборкой или стиркой, Гаури всегда что‑то напевает. Так поют деревенские женщины, когда мелют зерно на ручной мельнице. Сейчас девушка тоже поет. Ей негромко подпевает Джанки. Стоя у дверей, Бэла с доброй улыбкой слушает, и перед её глазами невольно возникает образ деревенской девочки–вдовы, о которой поется в этой песне. Вот, набрав полную корзину зёрна, крутит она тяжелый жёрнов ручной мельницы, и жалостливая соседка участливо спрашивает её: «Ты скажи, скажи, милая, кто за мельницу усадил тебя? Кто велел смолоть два мешка зёрна? Может, свекор твой иль свекровушка? Ты поведай мне, милая…» Ни словечка не промолвила, слезы горькие утираючи…

Долго слушала Бэла песню и видела воочию эту несчастную девочку, с утра до ночи сидящую за проклятой мельницей… Вот она, подлинная народная песня, выношенная, выстраданная веками! Разве можно сравнить с нею модные песенки из кинофильмов, что распевают Анджу и Манджу? Как ни старайся, любой такой песенке далеко до народной песни… А Гаури‑то, Гаури — как поет! Заслушаешься! Браво, Гаури!

В отличие от своих подруг, Джанки Дэви, прежде чем попасть сюда, несколько лет подряд была сотрудницей пищеблока, попросту — кухаркой в странноприимном доме для вдов, что в местечке Чанданпатти. Не по душе Бэле эта женщина. Может, из‑за того, что в присутствии подруг как‑то спросила Бэлу, есть ли у неё муж?

Шарда Кумари — активистка Конгресса из Сахарсы. Девушка очень простодушная и открытая. В отличие от остальных обитательниц общежития, которые, встречаясь с Бэлой, вежливо приветствуют её, по обычаю поднося к груди сложенные лодочкой ладони, Шарда Кумари произносит: «К ногам вашим припадаю» — и склоняет голову. Кого бы ни встретила она, будь то Бэла, госпожа Ананд или врач, для всех у неё одинаковые слова: «К ногам вашим припадаю»…

В самой большой комнате общежития разместились четверо: Чандрамохини, Вибхавти, Рукмини и Кунти Дэви. Разные люди — разные судьбы…

Чандрамохини — бенгальская беженка. Прибыла сюда прямо из лагеря для беженцев, что в пригороде Мотихари… Во время трагических событий, сопровождавших раздел страны[20], стала жертвой насильников. На лице до сих пор видны следы ожогов.

Постоянное местожительство Вибхавти — деревня Далимгандж в округе Пурния. Отец её — учитель местной школы. Весь её облик говорит о том, что девушка одержима идеей посвятить свою жизнь служению народу. Даже одевается она не как остальные: на ней длинная рубаха и шальвары — все из грубой домотканой рядницы, как завещал великий Ганди. И на курсы она прибыла, движимая чувством бескорыстного служения людям… Разве могла она поступить иначе, когда и в её родной деревне, и по всей округе женщины умирают во время родов, а дети, едва успев родиться, становятся жертвами болезней? Поэтому, отправляясь сюда, она твердо решила окончить курсы и посвятить себя облегчению участи женщин–матерей. «В этом — самое великое служение народу», — любит повторять её отец… Кажется, что Вибхавти излучает какое‑то сияние.

Бэла внимательно оглядывает эту девушку. У Вибхавти ясный взгляд, открытое лицо, высокий чистый лоб и длинные вьющиеся волосы… Да, красива она, очень красива, эта единственная дсчь бедного школьного учителя из деревни Далимгандж!

Рукмини — местная, она живёт на восточной окраине Банкипура. Мать её работает санитаркой в больнице «Памяти святого семейства», а муж — водитель скутера — мотоцикла с лёгким прицепом на четыре сиденья под брезентовым верхом. В субботу вечером, гордо восседая на своем тарахтящем драндулете, он приезжает за женой, в понедельник утром привозит её назад.

Старшая из всех — Кунти Дэви. Хотя ей под тридцать, у неё молодой муж, совсем ещё мальчишка. У супруга её и повелителя книжная лавка рядом с местным судом в Чхапре. На кровати, что занимает Кунти, небрежно брошена красная бархатная накидка и книжка в дешёвом пестром переплете. При виде книжки Бэла не сдержалась.

— Значит, вон какими книжками торгует твой хозяин, Кунти–джи? — неожиданно для себя самой спрашивает она не без иронии.

— Такими, такими, — с гордостью в голосе подтверждает Кунти. — И всяких других тоже много: «Добрый разбойник Мансинх», «Роковая красавица», «Купец и грабители»… И ещё разные песенки из кинофильмов…

Как показалось Бэле, остальные обитательницы комнаты избегают Кунти… Вон и её тумбочка стоит отдельно ото всех, в углу, где все разбросано, не прибрано, грязно…

В каждой комнате Бэла объясняет правила проживания в общежитии, предусмотренные уставом, и в каждой комнате ей задают одни и те же вопросы, чаще нелепые, и высказывают пожелания, особенно те, что постарше, — Кунти, Тара, Джанки… Почему вечером нельзя разводить костёр? От комарья одно только спасение — дым… Почему надо ехать через весь город, чтобы получить жалованье? Целый день теряешь, пока доберёшься до управления да посидишь в очереди. И накладно тоже: в оба конца рупия набегает. А почему нельзя денежным переводом?

И на все эти вопросы у Бэлы один ответ: «Обращайтесь к директору департамента здравоохранения!»

Да, вот он, маленький мирок её подопечных: жаровни-невелички, небольшой чайник, дешёвые, с обитыми краями чайные чашки, стираные–перестираные полотенца. Сетки от комаров нет ни у кого, кроме Вибхавти, но и та из чувства солидарности ею не пользуется.

…Такая уж она, Вибхавти, — единственная дочь школьного учителя из деревни Далимгандж, которая прибыла сюда, движимая горячим желанием посвятить себя служению людям!

VI

Такой же когда‑то была и она, Бэла Гупта, дочь учителя физкультуры из деревни Ислампур, что в округе Кишангандж…

Ни в учебе, ни в развлечениях и проказах она не уступала любому мальчишке. Была первой во всем — в умении владеть мечом и палицей, в метании копья и стрельбе из лука, в соревнованиях по плаванию и бегу…

На ежегодном празднике, который отмечался по случаю окончания учебного года, ученица Бэла Гупта демонстрировала свои успехи, а на ярмарке в дни праздника Дурга–пуджа[21] возглавляла отряд добровольцев, который сама организовала из своих сверстниц… Потом в её жизни впервые появилась тайна — романтичная, загадочная и потому особенно манящая!..

…Рассказы о героических деяниях крантикари — людей, совершающих революцию, она всегда слушала затаив дыхание, и мурашки, случалось, пробегали по спине. А когда в руки ей попалась цветная литография: озверевшие английские солдаты хлещут прутьями привязанного к скамье Мадангопала[22], Бэла не выдержала, разрыдалась. Поставив перед собой литографию, она плакала несколько часов кряду: у жертвы не спина — кровавая рана! Кровь льётся рекой!

А песня! Ту песню не забыть ей никогда! В ней пелось о том, как стройными рядами двигались борцы за свободу в парк Джалиянвала[23], как генерал О’Дайер отдал приказ стрелять и земля обагрилась кровью невинных, а любимец народа пал смертью храбрых, сраженный вражеской пулей!.. Какая ж это была песня, едва услышишь её — стиснешь зубы, сожмешь кулаки…

Когда на молитвенных собраниях общества «Арья–самадж»[24] известный по всей округе музыкант Пхеку Арья касался рукою гладкой кожи барабана, словно пламя пробегало у неё по груди, а перед глазами катились огненные волны. Жарко вспыхивало сердце, и пламень души выливался в самозабвенной песне. Вытянув над головой крепко сжатый кулак, она вливала свой голос в могучее звучание хора:

#Восславим Дургу,

что даёт победу храбрецам!

Вперёд! Смелее! И тогда

героем станешь сам!

Когда они пели эту песню, сбегалась вся деревня — мужчины и женщины, старики и дети; и, плотной стеной обступив поющих, в такт песне согласно кивали головами. А многие даже подпевали… Если нужно было пройти по деревне и собрать пожертвования на общее дело, первой вспоминали о Бэле. Дело дошло до того, что директор школы, почетный член многих обществ и ассоциаций, почтенный Абдул Вадуд пригласил её отца и в доверительной беседе предупредил его: «Присмотрите за своей дочерью, господин учитель, прошу вас… Прямо в классе затевает игру в этих… как их… террористов и распевает всякие песни… о борцах да о павших. Предостерегите девочку, иначе… как бы совсем от рук не отбилась».

Директор не ошибся: в один прекрасный день Бэла действительно отбилась от рук…

Был у её отца любимый ученик — налитой молодой силой красавец по имени Банкебихари. В то время он уже окончил школу и учился в Бенаресе. Приезжая на каникулы в родную деревню, он непременно заходил навестить учителя, а оставшись наедине с Бэлой — его прежний наставник был постоянно занят, — принимался с жаром рассказывать ей о крантикари — людях, которые всю свою жизнь посвящают великому делу революции. Он приносил ей книги, пел ей новые песни, сам себе аккомпанируя на гармониуме[25]. Каким могучим, не ведающим страха богатырём казался ей тогда Банкебихари, верный сын могущественной организации «Бихар крантикари парти»[26], сокращенно — БКП.

Но вот однажды Банкебихари явился к ней позже обычного и чем‑то очень озабоченный. Целый день ждала Бэла этой встречи, целый день украдкой выглядывала в окно, а он пришел, когда на дворе стало совсем уже темно. Сразу предупредил: в его распоряжении только десять минут. Бэла смотрела на него растерянно. Что произошло с ним, с её постоянно весёлым и ласковым Банкебихари?..

На следующий день Банкебихари сообщил ей, что БКП, членом которой он имеет честь состоять, требуется активный функционер из числа женщин… Кто же будет сбивать оковы с рук исстрадавшейся Матери–Индии, если такие девушки, как Бэла, сидят затворницами дома?..

А потом он показал ей револьвер, который постоянно носил с собой.

Бэла впервые в жизни видела настоящий револьвер. По жилам её пробежал огонь!.. Она осторожно коснулась рукоятки: металл холодный, но как горячит он кровь!

«А он заряжен?» — дрогнувшим от волнения голосом тихо спросила она.

«Его ещё нужно починить», — громко прошептал он в ответ.

Потом Бэла уколола булавкой палец и кровью вывела свое имя на чистом листе бумаги. Банке сказал ей, что это не простая бумага: это — клятва!

Разве могла она после всего не выполнить поручение партии?.. И вот однажды, вихрем ворвавшись к ней, Банке с ходу заявил: партия приказывает ей немедленно отправиться в дорогу. Куда? Об этом ей сообщат позже. И вообще не задавай лишних вопросов. Никаких вопросов! Такова воля партии… Молодой крантикари действовал напористо, она даже собраться с мыслями не успела.

Вечерним поездом они уехали. Куда? Банке хранил молчание. Может, в Бенарес? Банке ещё раньше проговорился ей, что там находится подпольный центр БКП… В Канпуре Бэла впервые увидела настоящего крантикари — лидера партии, носившего кличку Бхаи–джи; этот человек был героем многих рассказов Банкебихари. Он разочаровал её, ничего героического в нем не было. Положив руку ей на плечо, Бхаи–джи с пафосом произнес: «Когда Индия станет свободной, тебе воздадут почести, как богине!»

Отсюда им надлежало выехать в Пешавар[27]… Вот и их поезд! В целях конспирации теперь они выдавали себя за новобрачных. Откуда? Из Бенареса! Банкебихари — единственный сын и наследник владельца крупного цветочного магазина, Бэла — его молодая жена. Сейчас счастливый муж едет по торговым делам, а жену взял с собой — все‑таки медовый месяц! Ха–ха–ха! Да и страну показать хочется.

…Сразу же после того как она сбежала из дома, Банкебихари, с жаром продолжая рассказывать ей о порабощенной и униженной отчизне, не раз принимался рассуждать о косности и человеческих предрассудках: «Что такое целомудрие?.. Пустой звук… Что такое грех и что такое добродетель?.. Самая высшая добродетель — сделать родину свободной!.. Если человек голоден, он утоляет свой голод. И точно так же он должен утолять томление своей плоти…»

И не окажись в их купе ещё один пассажир, он утолил бы томление своей плоти ещё в ту первую ночь. Но ничего — он сделал это на сутки позже…

Да, многое перенесла Бэла во имя свободы! Многое! И плоды подлости своего наставника пожинала ещё многие годы спустя.

В Пешаваре к ним зачастил Сарфарадж–хан, у которого Банкебихари покупал оружие для нужд партии; приносил «товар», производил расчеты. «Товар» обычно доставляли в корзинах из‑под фруктов. И всякий раз маленькие глазки Сарфарадж–хана скользили по ней, как бы ощупывая невзначай её тело, — она чуть ли не физически ощущала это.

«Ну, сегодня последняя сделка! — торжественно заявил ей Банке однажды. — Ещё одно усилие, и поручение партии будет выполнено!»

«Играть роль жены — одно дело, а жить как муж и жена — совсем другое, — робко пыталась возражать Бэла. — Поручение, конечно…»

«Хватит рассуждать!» — грубо оборвал её Банкебихари.

Она обиженно умолкла. Что поделаешь? Банке — мужчина, а она — женщина, и он использует её так, как посчитает нужным… Ну, к примеру, как свой портфель: когда надо — откроет или, наоборот, закроет. Но портфель не рассуждает, так почему же она должна рассуждать?.. Да и руки у Банке постоянно в движении; словно боясь потерять «портфель», они то и дело хватают её за плечи, за колени…

…Резкий стук в дверь. Банке молча поворачивает ключ. В дверном проеме Сарфарадж.

«Выйди отсюда!» — резко бросает он её наставнику. Банке поворачивается и послушно выходит, даже не взглянув на Бэлу. Молча выскальзывает, точно гад ползучий…

Резкий поворот ключа, и во всем огромном гостиничном номере перед ней — только бешеные глаза Сарфараджа! Одни лишь глаза!

В мыслях её, словно кадры кинофильма, мелькают картины прошлого…

Соревнования по прыжкам…

Гром аплодисментов: соревнования по прыжкам выиграла Бэла Гупта!

Метание диска… Снова побеждает Бэла Гупта! Опять — Бэла Гупта!

Гимнастика!.. Что? Не гимнастика? Ага, бокс! Удар правой! Ещё удар!.. Прыжок… И снова аплодисменты!

И слова отца: «Дочка, тебе нельзя быть слабой. Помолись Дурге, и она даст тебе силу!»

Вольная борьба… Победитель — Бэла Гупта!

Она не знала, сколько времени сопротивлялась этому жадному, похотливому животному…

…Наивно–восторженная девушка по имени Бэла Гупта умерла. Это произошло в шестнадцатом номере пешаварской гостиницы «Коронейшн»!

…И вот почтовый поезд снова спешит на восток. Сын торговца цветами после выгодной сделки возвращается в родные места. Его молодая жена, изредка вскрикивая, в беспамятстве мечется на нижней полке.

И та Бэла, которой уже нет, умоляет Банкебихари выбросить из купе её труп. Банкебихари с видом заботливого мужа кладёт ей на лоб грелку со льдом: «Не беспокойся. Ты скоро поправишься».

С той поры ею иногда овладевает полная апатия, почти паралич, и тогда она может часами, не двигаясь, сидеть на месте, молча уставившись в одну точку.

Зачем ей надо было снова перелистывать страницы своей жизни? Зачем?

…А вот Вибхавти, девушка из её родного округа, из Кишанганджа. Только теперь у Бэлы в Кишангандже никого из близких нет. А может, и есть, она ведь никогда больше не показывалась там. Кто ждёт её? И с какими глазами она появилась бы в родном доме?..

Бэла по молодости ринулась в самую середину потока грозно разлившейся реки. Она играла с мрачно вздымавшимися волнами, а отец с берега жалобно звал её: «Возвращайся, доченька! Не заплывай далеко!.. Возвращайся–а-а!! Бэ-ла–а-а!»

Долго звал отец, но дочь не вернулась!

И с горя отец сам бросился в волны реки, нашёл смерть в пучине. Мать сошла с ума, стала заговариваться, и больше в Кишангандже её не видели. Обо всем этом много месяцев спустя ей поведал Банкебихари. В тот день Бэла не могла даже плакать, слезы застыли у неё в сердце. Вот так теперь и будет носить её по волнам. За что все это?

Эх ты, героиня! Что ж ты натворила? Что посеяла, то теперь и пожинай! Ты убила своего отца… А ради чего? Ради служения отчизне?.. Или ради того, чтобы на тебя в свободной Индии молились, как на богиню?.. Ты можешь быть довольна — на тебя молятся: на тебя вожделенно взирают мистер Ананд, и молодой директор департамента здравоохранения, и его совсем уже не молодой заместитель, другие поклонники, обладающие властью или деньгами, — и каждый норовит забраться к тебе в постель… И ты не смеешь протестовать, будто чья‑то железная рука держит тебя за горло. И возникшая невесть откуда наглая госпожа Ананд будет поливать тебя последними словами…

— Я не позволю оскорблять себя, госпожа Ананд! — кричит Бэла.

— Сестрица… О, сестрица–а-а! — тормошит её Рамратия. — Дурной сон приснился, сестрица?.. А ты встань, попей водички.

Все тело у неё покрыто горячим, липким потом. В горле пересохло, язык как деревянный:

— Открой окно, Рамрати.

Ночные кошмары и этот горячий пот, в холодный‑то сезон, — что бы все это могло значить?

Аннапурна… Она приехала из Бенареса. Учительствует в благотворительной школе. В Банкипур прибыла, чтобы в местном университете держать экзамен на степень бакалавра. Когда Бэла впервые увидела Аннапурну, у неё даже дух захватило от волнения. И ей невольно вспомнились величественные бенаресские гхаты[28]. И сам Бенарес, все переулки которого пропитаны густым приторным запахом благовонных сандаловых палочек, тлеющих у входа в любую лавчонку, — вся напоённая вековым спокойствием умиротворяющая атмосфера этого города, даже в черную годину испытаний дарующая утешение и силу… Вспомнились ей и люди, с которыми довелось встретиться там: тетушка Сатти, дочь Калики, и та женщина без имени, которую все без всякой, однако, злости называли «Штучкой»… И водная гладь священной реки — Ганги…

И теперь всякий раз, когда Бэла видит Аннапурну, перед глазами её возникает Ганга, какой она впервые предстала её взору в Бенаресе. А там, за рекою, — нежно темнеющие рисовые поля, убегающие к северу до снежных гималайских пиков. А в дни праздника Дурга–пуджа весёлый рокот барабанов и клики ликующего народа: «Приди к нам, о мать Дур га, приди к нам!.. Слава матери Дурге, слава!»

Да, Аннапурна… Скоро она уезжает. Когда? Пятнадцатого, кажется?

VII

Объяснение мистера Баге показалось ей слишком длинным, и, потеряв терпение, госпожа Ананд прервала его:

— Ровно в половине десятого мне предстоит покинуть вас, мистер Баге!

Баге тотчас же выложил ей суть своего предложения. Разговор был без обиняков. Как же иначе? Жизнь госпожи Ананд он изучил досконально — все три её этапа. Мистер Ананд? Ну, мистер Ананд — не помеха. Правда, прежде чем приступить к делу, Баге целый вечер пришлось потратить на него и ещё кучу денег в придачу. Крепкая голова оказалась у мистера Ананда: только опорожнив целую пинту[29] виски, — сорт‑то какой, «Оулд смагглер»! — он наконец произнес: «Хорошо, Баге! Я не возражаю. Только ни слова Джоти! И на меня не ссылаться».

— Порошковое молоко, комплексные таблетки витамина «В», гематоген, пенициллин, стрептомицин, сульфаниламидные препараты, тюки американских тканей и одежды — сколько стоит все это, как вы думаете? Тысяч на двадцать пять потянет?

— О чем вы говорите, мистер Баге? Я вас не понимаю.

— Я знаю, о чем говорю… Значит, двадцать пять?..

Да стоит Баге только пальцем пошевелить, директор любого департамента сделает все что угодно. И имеет ли смысл заводить речь о каких‑то там двадцати пяти тысячах?

— Ну ладно. Считайте, что я готова помочь вам. Какая же конкретная помощь требуется от меня?

Баге, довольный, потирает руки.

— В вашем распоряжении, уважаемая госпожа Ананд, сейчас находится товар, которому нет цены… Хе–хе–хе…

— Что вы имеете в виду? Говорите прямо, зачем ходить вокруг да около?

— Господин Дас говорил, что в ваше общежитие прибыли девочки на какие‑то там курсы. Это правда?

— Да, правда… А господин Дас… вы имеете в виду того самого?

— С мелкотой Баге дела не имеет. Об этом знает не только господин Дас — пусть даже тот самый, — в курсе дела весь город, все поклонники прекрасного пола. Даже при желании, разве скроешь такое?

Лицо госпожи Ананд заливает густой румянец. Только не известно, от чего — от застенчивости или от возбуждения.

— Вы знаете Чаттерджи из Канкар–бага? — продолжает Баге, явно довольный произведенным впечатлением. — Ну, того самого К. Чаттерджи, из продовольственного департамента? Так вот этот К. Чаттерджи в центр города ездит окольным путем. Там у него основные «охотничьи угодья»… Сажает в машину полдюжины «куропаток» и развозит по всему городу — от Бейли–роуд до Керзон-парка… Только сумасшедший строит дом из кирпича и бетона, а стену вокруг возводит из камня. Иные теперь времена настали.

Госпоже Ананд больше ничего объяснять не надо. Она все поняла задолго до того, как Баге умолк… Если раньше она использовала Анджу и Манджу как исполнительниц лёгких песенок из популярных фильмов, да и то с оглядкой, сейчас, когда у неё есть партнер, они могут создать компанию и поставить дело на широкую ногу. Порошковое молоко, витаминные таблетки, стрептомицин? Какие‑то жалкие Двадцать пять тысяч? А здесь — нет, не мелочь уже — настоящий бизнес, как в былые времена торговля лесом!

— Дайте мне подумать, Баге, — наконец произносит она сдержанно.

— Чего тут думать, дорогая?

— Вы не знаете моего Ананда, Баге.

Баге ушел, унося радостную весть. Излагая ей свой план, хитрый потомок аборигенов сказал четко и ясно: «Мне совсем не стыдно называть себя маклером. Маклерство кормит меня. Это моя профессия».

Что говорить о Баге? Разве он один? Все тут маклеры. Весь мир населён одними маклерами…

Госпоже Ананд невольно вспомнилось время, проведенное в непальских тераях[30].

Прибыв в тераи, мистер Моханти, специальный уполномоченный калькуттской «Истерн тимбер компани», торговавшей лесоматериалами, быстро смекнул: на средства «Истерн тимбер» здесь без труда можно создать две дочерние компании по заготовке леса.

Во времена правления семейства Рана[31] даже самый простой клерк из лесного департамента считал себя ничуть не хуже премьер–министра. Что уж тут говорить о полновластном владыке всей области восточных тераев — генеральном инспекторе лесного ведомства? В его власти целиком дать подряд или оставить ни с чем! Торговцы лесом со всей Индии месяцами обивали пороги его канцелярии, добиваясь приема и униженно выклянчивая хоть захудалый участок. Для них он был — господин губернатор!

Вновь же созданной «Калинга тимбер компани» генеральный инспектор сразу обещал выделить огромный лесной массив. Вывеской новой компании прикрылся сам мистер Моханти. Только бы получить подряд сроком на три года, и тогда прощай, «Истерн тимбер», — мистер Моханти заведёт собственное дело, а для оперативного руководства и престижа приобретет вертолёт!.. Но, узнав, какое условие поставил генеральный инспектор, мистер Моханти переменился в лице.

Из спиртного генеральный инспектор предпочитал индийский ром, а из женщин — смуглых и полных. Виски он презирал, даже такие всемирно известные его марки, как «Блэк энд уайт», «Уайт хоре» или «Оулд смагглер». А сухие или десертные вина презрительно называл кислятиной… Его не трогали красоты Митхилы и Кашмира. Единственное, к чему он был неравнодушен, — полные смуглые женщины. Не девушки, а именно женщины. Жёлтый и белый цвет лица, как видно, уже приелся господину губернатору… Какую женщину, говорите? Ну, скажем, такую, как ваша супруга, — точь–в-точь. Другую? Если другую, то сделка не состоится. Вы понимаете, мистер Моханти, что вы получаете взамен? Бизнес на сотни тысяч рупий! Строевой лес, древесина, бумага, дрова наконец… Это не лес — мешок золота, целый мешок золотых гиней! А что от вас требуется взамен? Хорошенькая женщина — такая, чтобы пришлась по вкусу…

Обсуждая это предложение со своим маклером и закадычным другом мистером Анандом, мистер Моханти сказал тогда: «Дай мне подумать, Ананд!.. Ты не знаешь Джоти, Ананд!»

Ананд про себя только посмеялся: сам‑то ты знаешь свою Джоти, мистер Моханти? Мистер Ананд знал Джоти уже два года, с того времени, когда она была ещё женою Махапатры. Откуда было знать бедняге Моханти, что его супруга, госпожа Джоти Моханти, вместе с его партнером и закадычным другом Сомансундаром Анандом тайком основала компанию «Файервуд сапплайрз»[32]?.. Всего за полгода, проведенных в тераях, мистер Моханти — один в Двух лицах: специальный уполномоченный компании «Истерн тимбер» и глава компании «Калинга тимбер» — намеревался получить четыреста тысяч рупий чистой прибыли!

«Дарлинг, ты подумай только — четыреста тысяч рупий, че–ты–ре–ста!»

«Кто я, по–твоему? Женщина с панели? Проститутка?.. Я оставила Маханатру и ушла к тебе, но это вовсе не значит, что меня можно посылать к какому‑то грязному непальцу…»

«Джоти! Ты меня неправильно поняла!»

«Я правильно поняла тебя!.. Где Ананд?.. Как зачем? Он отведет меня к губернатору. Ладно, Моханти, я принимаю твое условие… Подряд ты получишь… Кто ж отказывается от четырехсот тысяч чистой прибыли?»

…Белый цвет кожи, как видно, и в самом деле приелся господину губернатору. Завидев перед собой женщину в своем вкусе, — формы что надо! — губернатор расплылся от удовольствия… Какой участок хотите? Банкханди? Решено! Считайте, участок ваш. Понятно? Ваш! Какой ещё? Джапа–Джильмилия? Тоже ваш!.. Губернатор — человек слова: сказано — сделано. Но только для вас!

…Подряды на участки в Банкханди и Джапа–Джильмилия были предоставлены. Но не «Калинга тимбер», а компании «Файервуд сапплайрз»… Моханти и представляемая им «Истерн тимбер компани» ни одного подряда не получили.

Мистер Моханти узнал об этом в тераях. Да, его обошла какая‑то там паршивая «Файервуд сапплайрз»!.. Где только удалось им найти женщину более аппетитную, чем Джоти? Надо же, такой подряд — прямо из‑под носа!

…Из тераев Моханти не вернулся. И никогда уже больше не вернётся: в джунглях всякое с человеком случается!

Однако и компания «Файервуд сапплайрз», основанная госпожой Джоти Моханти и Сомансундаром Анандом, не смогла полностью использовать подряд, предоставленный ей на три года. Со дня её основания прошло ровно два года, когда в Непале вспыхнуло восстание и развернулась вооружённая борьба против деспотического режима. Это произошло в 1950 году.

Свернув в Непале все дела, свои и своего бывшего мужа, она вместе с партнером Сомансундаром Анандом переехала в Канпур. Здесь из госпожи Моханти она быстро превратилась в госпожу Ананд…

И вот уже пять лет, как мистер Ананд основал компанию «Уттаранчал транспорт сервис»[33] по перевозке грузов из городов Северной Индии — Дели, Калькутты, Бенареса и Патны в столицу Непала — Катманду. Старые связи в Непале сохранились, и компания процветала. Неудивительно поэтому, что супруги сразу же были приняты в высших кругах Банкипура.

…Госпожа Ананд вспоминает, как, беседуя с ней, Баге не отрывал жадных глаз от её пышной груди. Ей даже стало как‑то не по себе… Казалось, все было сказано, но Баге чего‑то выжидал.

«Что ещё?»

«Да вот… эта ваша Бэла Гупта!»

«А она‑то при чем?»

«Да тут такое дело… Господин Хабиб, передавали мне, даже во сне каждый день видит Бэлу… Как, говорит, увижу её, сразу будто пьяный становлюсь».

«Неужели? Но… но в том деле, что предложил ты… больше всего опасаться надо именно Бэлы Гупты. Ясно?»

«Да ведь она же у вас в руках. Заставить её можете только вы».

«Я?»

«Вы! Иначе все дело застопорится. Пообещайте ей что-нибудь, ну, скажем, повышение по службе, подарок. Не мне вас учить — сами все знаете…»

Госпожа Ананд поморщилась: опять эта Бэла?

«Постарайтесь чем‑нибудь польстить ей в эти дни, — сказал Баге в заключение. — Потом видно будет!»

Госпожа Ананд криво усмехнулась:

«Значит, приласкать, как козочку перед закланьем?..»

Но хватит воспоминаний — надо действовать.

— Абдул!

— Я здесь, госпожа!

— Подавай машину!

Отчитываться не перед кем: мистер Ананд по торговым Делам уехал в Катманду.

— «Сатьямева джаяте», — вслух читает госпожа Ананд санскритскую надпись на государственном гербе, который изображён на красочно оформленном настенном календаре. — «Сатьямева джаяте», — повторяет она и смеется. — Правда побеждает… Правда…

…Значит, Бэле нужно будет льстить, перед Бэлой надо заискивать? Любопытно!

…А госпожа Ананд послала к Бэле своего секретаря Сукхмая Гхоша специально, чтобы нанести ей оскорбление… Гхош говорит: всех девчонок, приехавших на курсы, он быстренько приучит к порядку.

…Да, эта змея, даже если её и поприжать, вряд ли уйдет из общежития… А впрочем, может, и ушла бы, да куда ей податься? Где ещё найдёшь такую квартиру?

Машина плавно тормозит у ворот общежития. В ушах у госпожи Ананд звучат слова, сказанные Баге: «Постарайтесь чем‑нибудь польстить ей…»

Бэла Гупта удивлена неожиданным визитом: с чего это госпожу Ананд принесло в неурочный час? И ведь не куда‑нибудь, а прямо к ней. Снова пришла ругаться?..

— Дай воды, Бэла.

Рамратия и Муния тоже в растерянности… Нынче настроение у начальства, кажется, совсем другое — не то что в прошлый раз.

Напившись, госпожа Ананд не спеша вытирает платком губы.

— Ты была права, Бэла, — наконец произносит она. — Давление у меня действительно поднялось. За работой разве обращаешь на это внимание?

— А я как раз собиралась к вам, — говорит Бэла спокойно.

— Какое‑нибудь неотложное дело?

— Да, неотложное… Как явились эти девушки, ну, эти… на курсы… что ни день, новая проблема. Господин управляющий давно говорил: в устав надо внести дополнения.

— Ну, если ты, Бэла, будешь надеяться, что начальство само все решит, ты ничего не добьёшься. Поступай как считаешь нужным. Не сиди сложа руки… Да, вот ещё что. Гхошу я запретила являться сюда, больше он приходить не будет. За Анджу и Манджу не сердись на меня: мистер Ананд возил их тогда к врачу. Я и раньше не баловала его, а теперь вовсе запретила… Изредка, конечно, он будет наведываться сюда, но только чтоб засвидетельствовать тебе почтение. Он же твоим дядей себя считает. Бэла, говорит, такая бяка… Ха–ха–ха! — И госпожа Ананд весело смеется.

На лице у Бэлы застыла вежливая улыбка.

— А ты, кажется, самого директора околдовала, — будто не замечая её холодной вежливости, продолжает госпожа Ананд. — Столько, говорит, забот свалилось на бедняжку!

Не забыла госпожа Ананд и о старухе с дочерью.

— А уведомление я им прислала, чтобы приструнить… Припугнуть иногда не мешает… Рамрати за отпуск деньги выдай, а старуха, может, сама уйдет? Возраст все‑таки. Тогда и к врачу ходить незачем.

В сопровождении Бэлы госпожа Ананд проходит в дворницкую. Был выходной, и все девушки, приехавшие на курсы, сидели по своим комнатам. Не было только Рукмини.

Старшие по возрасту — все трое разом, будто сговорившись, — подобострастно приветствовали начальство.

— К ногам вашим припадаем, мэм–сахиб, — сразу же запричитала Кунти. — Если не разрешите разводить по ночам костёр, комары проклятые совсем заедят нас. Комар, он только дыма боится. Прикажите, милостивица наша…

— Приказываю здесь не я, а госпожа Бэла. С нею и говорите…

— А госпожа Бэла говорит, без вас не может…

Госпожа Ананд недовольно морщится. Задержав взгляд на задорно улыбающейся Гаури, она невольно вспоминает высказывание господина Даса — того самого… И слова Баге о бесценном товаре.

…Надо бы спросить, как звать эту резвушку…

….По всему видно, Бэла нравится девушкам. Ну нет, она вышибет из них эту блажь!.. Стоп! Стоп!.. Не надо волноваться, не надо резкостей.

…Да, Баге прав. Смотрятся все очень аппетитно. При одном только взгляде на эти лакомые кусочки старые сластолюбцы слюной изойдут. Как на подбор, одна другой краше!..

«Что это вдруг приключилось сегодня с госпожой Ананд? — мелькает в голове у Бэлы. — Чудно! И разговаривает так, будто у самой тети Рамалы училась».

— Дорогая Бэла! — прочувствованно говорит госпожа Ананд на прощание. — Ты бы угостила как‑нибудь дядю печеньем своего приготовления, а? Бедняжка каждый день твердит: «Такое печенье только Бэла приготовить может».

И, махнув на прощание рукой, госпожа Ананд захлопывает дверцу. Лимузин плавно трогается.

— Что там ни говори, а душа у неё добрая, — растроганно шамкает Муния, когда лимузин госпожи Ананд скрывается за поворотом. — Чистая и добрая!

— Тоже мне нашла чистую, — огрызается дочь. — У такой на языке мёд, а вот что под языком?

— Хватит с меня, наработалась! — недовольно ворчит старуха. — Жалованье не прибавят — возьму расчет. Это я вам говорю!

К Бэле неслышно подходит Вибхавти.

— Что случилось, Вибха?.. Пойдемте ко мне.

Девушка следом за Бэлой проходит в комнату.

— Да тут вот, сестрица…

— Ну, что там у тебя, рассказывай.

— Да все эта Кунти… Она… очень… она какая‑то не такая.

— Что значит не такая?

— Нехорошая она, и привычки у неё дурные. Вы бы перевели её в другую комнату… Она спать по ночам не даёт.

— Чем же она занимается? Может, курит тайком?

От возмущения лицо у девушки полыхает густым румянцем.

— Нет… хуже… Она с нами спать укладывается. То со мною, то с Чандрамохини… А между собою они с Рукмини такое говорят — от стыда сгореть можно.

Бэле тотчас приходит на память происшествие, случившееся в общежитии медицинских сестер. Там тоже одна не давала покоя соседкам.

— Ладно, Вибха, пришли ко мне Кунти, — помолчав, тихо произносит Бэла. — Впрочем, не надо, ступай… Рамрати! Позови Кунти Дэви!

Минут через пять является недовольная Кунти.

— В вашей комнате четверо?.. Да, тесновато. Сделаем так. Вы с Рукмини переселитесь в соседнюю комнату. Она пока пустует. Я сейчас скажу, чтоб её открыли.

— Почему это нас отселять решили? — развязно спрашивает Кунти. — Что‑нибудь случилось?

— Ничего не случилось… Ты ступай готовь свои вещи.

— Отселяйте кого хотите, а я никуда не пойду.

— Никого, кроме тебя, я отселять не буду. Никого. Даже Рукмини. Отселю только тебя. Одну.

— Не по справедливости это!

— Попридержи язык… Тебе не стыдно?

— А чего мне стыдиться? Или у меня пузо на нос лезет?

— Кунти Дэви!

— Эта ломака… Вибха нашептала вам, а вы и уши развесили? Поверили? Надо сначала обе стороны выслушать, а потом уж решать!

— Если ты не переберешься в соседнюю комнату, другого места не получишь, — решительно заявляет Бэла.

— Это ещё почему? — почти кричит Кунти.

— Ты соседок по ночам беспокоишь, — стараясь быть спокойной, говорит Бэла. — Разве не так?

— Это я‑то беспокою?.. Хорошенькое дельце! Где ж это было видано, чтобы женщина по ночам не давала покоя такой же, как она, женщине? Я вот что скажу вам, госпожа хорошая, мы люди темные, деревенские. Все эти городские штучки нам ни к чему. Живём как умеем… Так вот, вы послушайте, как я им не даю покоя…

Бэла брезгливо морщится и жестом показывает, что Кунти может идти.

— Рамрати! Рукмини вернулась? Зови!

Смиренно входит Рукмини.

— Что‑нибудь случилось, сестрица?

Бэла даже рот открыть не успевает.

— Ты слышишь, Рукмини? Оказывается, мы с тобою всю ночь не даём покоя этой черномазой бенгалке и ещё чистоплюйке в шальварах! — кричит Кунти, размахивая руками. — Может, ещё послушаешь?

— Замолчите, Кунти!.. Скажите мне, Рукмини, почему у вас с Кунти на языке одни непристойности?

Однако Рукмини — местная, городская, не какая‑то там деревенщина неотёсанная из округа Пурния. Она делает такое изумлённое лицо, точно с неба свалилась:

— Непристойности? Какие ещё непристойности? Кто это наговорил вам? Вибхавти? Или Чандрамохини?.. Ай–ай–ай! А я‑то старалась, старалась… Всегда так, ты людям — добро, а они тебе… А дело‑то тут вот какое, госпожа: Вибхавти постоянно путает медицинские термины, даже в классе, на занятиях. Чтобы помочь ей запомнить, я объясняю ей, что обозначает то или другое слово. Например, значение слова «вагинит».

— Врёт она все! — подает голос Чандрамохини; они обе с Вибхавти все это время стояли за дверью. — Ничего она не объясняет. Как вернётся в воскресенье вечером из дому, сама начинает расписывать, как и что…

— Это я‑то начинаю расписывать?

— А что ты сейчас говорила?

— Эх ты, птенчик желторотый! Значит, по–твоему, если меня прострелило, я никому не должна говорить, что у меня люмбаго, так, что ли? Рот небось мне решила заткнуть? Ты меня лучше не трогай. А если уж зацепила, не обижайся — все выложу! Вы лучше у неё самой спросите, у этой скромницы, почему она в автобусе каждый день усаживается на переднее сиденье, рядышком с водителем? Спросите! Все подтвердят — все видели!

— Нынче же… нынче же… напишу мужу, — заливаясь слезами, причитает Кунти. — Зачем послал на эти проклятые курсы? Не нужны они мне! Видала я эти курсы…

— Вы с Кунти переселитесь в соседнюю комнату, — не обращая внимания на слезы Кунти, спокойно говорит Бэла, обращаясь к Рукмини. — Хватит! И слушать ничего не хочу… Рамрати, открой им, пожалуйста, комнату номер три.

— Слушать не хотите? Не хотите — заставят! Никто не дал вам права марать честных людей! Я к начальству пойду! Если мы бедные, значит, нас и оскорблять можно?

Молчавшая до сих пор Рамратия наконец не выдерживает.

— Это что ещё за представление? — подняв над головой руки, истошно вопит она. — Истерики закатывайте там, у себя!.. Чем глотку драть, лучше бы в книжки почаще заглядывали! Я вам покажу, как орать!

Точно ошпаренная выскочив во двор, Кунти сразу же набрасывается на Вибхавти.

— Доносить решила? — шипит она. — Ну, доноси, доноси! Обо всем доноси! Обо вс–е-ем! Поди сообщи ей: Кунти, мол, вовсе и не женщина, а мужик!

— Кунти! — кричит Бэла, высунувшись из окна.

VIII

Ученая дама Рама Нигам сегодня надела новые сережки — лёгкие, изящные, они колышутся от каждого её движения или дуновения ветерка… Ну, точь–в-точь как настроение у их хозяйки!

Патнешвари Дэви и Сипра Маджумдар пустили в ход все свои дарования, чтобы примирить прежних подруг. Они и впрямь были очень дружны, преподавательница колледжа Рама Нигам и диктор радио Рева Варма. Последним куском делились. Жили в одной комнате, и все вещи у них считались общими: пользуйся, если надо, не жалко… Даже свои любовные письма Рева давала читать подруге и прибегала к её помощи всякий раз, когда садилась сочинять ответ. Тайн друг от друга у них не было даже в делах интимных…

Но вдруг все кончилось; они и здороваться перестали, хотя по–прежнему жили в одной комнате.

И причины вроде никакой не было. Правда, Рама не раз просила Реву устроить ей выступление на радио, но та в ответ лишь беспомощно разводила руками: «Я же простой диктор, составлением программ занимаются другие. Программу «Мир женщины» у нас ведёт миссис Шарма. Я обращалась к ней, а она всякий раз делает вид, будто не слышит. Ну что я могу сделать? Я ведь не директор, чтоб приказать ей…»

Но теперь — слава всевышнему! — черные дни миновали, в их комнате воцарились мир и согласие, подруги снова стали неразлучны.

Однажды, это случилось недели через две после примирения, Рама вошла в комнату с лиловым листком в руке:

— Рева! Ты только взгляни! Где тут надо поставить подпись?

— Что это у тебя?.. О–о-о, неужели контракт?

— Ты угадала… Только что принесли, — гордо подтвердила Рама. — Скажи, как лучше переслать его — по почте или через тебя?

— «Радиостанция города Банкипура, именуемая в дальнейшем «Заказчик», в лице её директора г–на Моди, с одной стороны, и госпожа Рама Нигам, именуемая в дальнейшем «Автор», с другой стороны, заключили настоящее соглашение в нижеследующем, — словно перед микрофоном, читала Рева условия контракта. — Пункт первый. Заказчик поручает, а Автор обязуется представить написанную простым языком сказку из «Панчатантры»[34] по собственному выбору… Пункт второй. Заказчик обязуется уплатить Автору гонорар из расчета пятнадцать рупий за текст, рассчитанный на пять минут». Ну что ж, я рада за тебя, поздравляю.

Ученая дама победно улыбнулась: смотри, дескать, даже не выходя за ворота, получила приглашение сотрудничать на радио.

Реву такое поведение задело, но она смолчала.

— Ну что ж, приступай. А то уже все уши прожужжала: «Хочу на радио, хочу на радио…» Кстати, ты давно знакома с Моди?

— Моди? Такого никогда не знала.

Рева рассмеялась.

— Ну, а Братца Лала знаешь? Из программы для детей дошкольного возраста? Вот это он и есть.

— Неужели? Значит, Братца Лала зовут Моди?

— Сначала расскажи, где познакомилась с Братцем Лалом.

— Он приходил на годовщину нашего колледжа. Записывал… А почему тебя это так интересует?.. Ну, чего ты смеешься?

— У Братца Лала, к твоему сведению, есть ещё одно прозвище — Регистратор. Вот потому и интересует… А впрочем, беспокоиться не стоит. Просто твое имя попало в его записную книжечку, и теперь ты будешь постоянно сотрудничать на радио.

— Он же все‑таки продюсер, — смеется Рама: сегодня ученая дама довольна.

— Бери выше! Не продюсер, темнота, а генеральный директор. Это тебе не просто актёр, зачисленный в штат!

— А ты сама в штате?

— Все мы, то есть люди, делающие программу, штатные работники радиостанции с почасовой оплатой. Все до единого, даже музыкант Шуберат–хан. Знаешь, ведь он из местных, работает на станции давно и может выполнять любую работу. Конечно, основной его инструмент — саранги[35], но он и за диктора может, и за радиотехника, и даже за осветителя — словом, мастер на все руки!

Ученая дама не поверила. Она была уверена, что Рева попросту завидует ей.

Вдруг Реву точно осенило.

— Ты с ним долго общалась? — выразительно взглянув на неё, спросила Рева.

— Почему бы мне с ним не поговорить?.. Ты что‑то недоговариваешь, Рева. Нехорошо скрытничать перед подругой! А вдруг в разговоре с ним я что‑нибудь сболтну невпопад — ты же сама обижаться будешь.

— Ну если уж тебе так интересно, скажу, — промолвила Рева. — Но только ему — ни слова… Дело в том, что Моди — женолюб, каких мало. Все об этом знают.

— Неужели? А на вид такой простодушный, ну прямо как ребенок.

— Ребенок! Скажешь тоже! Этому ребенку и в аду места не найдётся. Ты знаешь, Рама, сейчас у него пять любовниц, и каждая уверена, что она — его единственная женщина… зеница ока.

Рама расхохоталась:

— Тебе, Рева, следовало стать поэтессой.

— А ты не смейся… Если описать все любовные похождения Моди, получился бы огромный роман… целая эпопея!

— Так за чем стало? Взяла бы и написала… Вот напишешь и станешь великой писательницей.

— Ну что ты, Рама, где уж мне! Эту честь я уступаю тебе.

— Ха–ха–ха! — пуще прежнего заливается Рама.

И только тут до Ревы — как всегда, с большим опозданием — доходит: да ведь Рама Нигам явно неравнодушна к Братцу Лалу. Ну что ж, придется выкручиваться. Напоследок надо сказать о Моди что‑нибудь лестное.

— Неужели все пятеро его дам работают на радиостанции?

— Конечно! Готовят программы. Ну, как ты теперь.

— Смотри, Рева, обижусь.

— Мне смотреть нечего. Ты лучше сама смотри! Вместо того чтобы ссориться, лучше заказала бы сладости.

Неужели ученая дама закажет сладости? При её‑то скупости?

В комнату шумно вваливаются взволнованные Патнешвари и Сипра Маджумдар:

— Слыхали? Дороти‑то, Дороти… замуж вышла.

— Дороти? Наша Дороти — и вдруг замужем? Поразительно!

— Поэтому, наверно, и отпуск взяла?

— За кого хоть вышла? Муж‑то откуда?

— За железнодорожника… А родом он из города Гая.

— Вот это здорово! Жена — в Банкипуре, муж — в Гая, а дети, наверно, родятся на свет в Моголсарае?

Все смеются.

— Ну что ж, — весело продолжает Рева, — за такую новость хозяйке не грех бы и угощение выставить.

Рева подходит к двери.

— Рамрати, а Рамрати! Тебя госпожа Нигам зовёт!

Ученой даме волей–неволей приходится раскошелиться.

— Вот тебе пять рупий, — небрежно протягивает она бумажку вошедшей Рамратии. — Купишь на все сладостей. И ещё соленого печенья — специально для госпожи Вармы.

Рамратия хмуро удаляется.

— Ну что ж, Рева, каждому свое. А вдруг и для тебя кто‑то найдётся? Бедняга учится в Джамшедпуре, а тут сиди каждый вечер перед микрофоном: «Внимание… Внимание! Говорит радиостанция Патны!» Что скажешь?

— Если случится такое, Лы ещё раз угостишь меня, правда? Сладости тогда будет покупать Братец Лал.

Патнешвари и Сипра Маджумдар удивленно переглядываются: что ещё за Братец Лал?

Не прошло и четверти часа, как о замужестве Дороти знало все общежитие.

— Нынче, кажись, у тех, на втором этаже, свадьба, — глядя в окно, комментирует Джанки. — Смотри‑ка, Рамратия целую корзину всякой снеди потащила.

Кунти ходит хмурая. Тут поневоле будешь хмуриться: пошла было к мэм–сахиб жаловаться, а та даже слушать её не стала. Рукмини, единственный человек, с которым она могла бы отвести душу, на выходные укатила домой. Кунти одна сидит в четырех стенах, из комнаты глаз не кажет. За целый день она про себя всем косточки перемыть успела, а прослышав о свадьбе, решила злорадно: ну и черт с вами, танцуйте, веселитесь. Там сладостями оделяют, может, и вам перепадет… Чтоб вы все подавились!.. Я и сама тоже… Нет, молчок, никому ни слова. Будет и у нас свадьба. Вы глазам не поверите.

Джанки негромко смеется: подумать только, за неделю ни словом с Кунти не перекинулась.

— Эй, ты… воительница! — заглядывая в дверь, миролюбиво говорит она. — На меня‑то за что сердишься?

У Кунти уже сидит Тара Дэви, забежала вроде бы на минутку, проведать. На самом же деле явилась прощупать, чем дышит Кунти, да передать, что сказал личный секретарь мэм–сахиб. Дело тонкое — посоветоваться надо бы. А тут ещё Джанки принесло, это уж вовсе некстати. Ненадёжный она человек, и вашим и нашим хочет быть милой. Знаем мы таких!

— А наше начальство уж очень Вибхавти стало выделять: по душе, видно, пришлась, — как ни в чем не бывало продолжает Джанки, заходя в комнату. — Сегодня даже чаем её угощала.

— А как тебе нравится Гаури? — подхватывает Тара Дэви. — Рыбу с винегретом у начальства жрала!

Самой Кунти Сукхмай Гхош, личный секретарь мэм-сахиб, тоже кое‑что сообщил. Но об этом она пока помолчит, так будет лучше.

— Мэм–сахиб едет в Дели, — хмуро бросает Кунти. — Сначала в Дели, потом в Бомбей… Словом, уезжает на целый месяц.

— Значит, этот месяц всеми делами заправлять будет наша Бэла?

— Нет, тебе поручит! — хмуро усмехается Кунти.

— А кто она, наша начальница‑то, — незамужняя, вдова или, может, ещё кто?

— И не замужем, и не вдова, а всегда — молодуха.

Лёгкий смешок, перешептыванье, злорадное хихиканье.

— Болтают, будто девица, что живёт здесь… ну, как её… вот память проклятая… Да, вспомнила, Аннапурна… будто эта самая Аннапурна — родная дочь ей.

— Вот тебе и скромница недотрога!

— Она только за другими следить горазда!

— В своем‑то глазу…

— А может, враньё? Чего не наговорят по злобе‑то…

— Может, и враньё… Попробуй проверь!

Снова смешок, перешептыванье, злорадное хихиканье.

— А ты разве не замечаешь, как она каждый вечер часа на полтора куда‑то исчезает? — громко произносит Тара.

— Вечером, слыхала я, ходит она в какой‑то ашрам, — откликается Джанки. — Саньяси[36] там живут, Рамратия говорила…

— С мужиком‑то в любом ашраме хорошо, — угрюмо бросает Кунти.

Все хмуро смеются.

Таиться друг от друга больше не к чему. Кунти достаёт пачку бири, спички, раскладывает перед собой. Все трое прикуривают от одной спички и с наслаждением затягиваются.

Тара натужно кашляет. У неё всегда так: после каждой затяжки — кхы, ак–кхы, тьфу! — никак горло прочистить не может. Обычно Джанки брезгливо отворачивается, но сегодня за разговором и внимания не обращает. Если бы знала Бэла, как её здесь честят!

— Зловредная бабёнка!

— А жадина, каких свет не видел!

— Такая только и знает, что мужика искать!

— А хитрая‑то, хитрая какая!

— И те, кто повыше, говорят, очень недовольны ею.

— Старуха‑то с дочкой крепко держат её на поводке.

— Делится, видать, с ними!

— Тихо!.. Гаури! Что она несёт‑то?

Входит сияющая Гаури: в руках у неё поднос со сладостями от Рамы Нигам. Каждой из соседок Гаури со смехом вручает сладкий пирожок и кусочек халвы.

Кунти даже глаз не поднимает: боится, как бы не разболтала эта хохотунья о её делишках. Как‑никак, а целую неделю были они во всем корпусе одни — Кунти и Г аури. Ещё до того, как начались занятия на курсах. Видать, пронюхала что‑то — на ночь в соседнюю комнату перебирается…

— Мне это нельзя, — говорит Кунти и отодвигает угощение.

— А Лавочница‑то наша чем перед тобой провинилась, тетя Кунти? — смеется Гаури. — Ведь неприкасаемой она не вас, а меня считает.

— Никакая я тебе не тетя!

— Эй, Гаури! Расскажи‑ка нам лучше, какой винегрет у начальства — сухой или сочный? Сама, наверно, готовит?

— Нет, не сама… Готовит… как его… кондитер! Она только смешивает. А подает все отдельно — варёный рис, горох, овощи…

Оглядев кислые лица собравшихся, Гаури наконец догадывается: неспроста все это, тут что‑то затевается. Чтоб им всем синим огнём в аду гореть! Гаури спешит удалиться. На губах её дрожит растерянная улыбка.

— Вы заметили?

— Что?

— Что творится там, в женской больнице?

— Ещё бы! — И все трое хохочут.

Отдельные занятия для девушек, прибывших на курсы, проходят в женском отделении городской больницы, и все тамошние мужчины — врачи и студенты — увиваются вокруг Гаури.

— Ты о нашей недотроге, что ли? Заметили, заметили, все заметили, не мы одни. Даже мадам Чако заметила.

— А вы знаете, кто муженёк‑то у Рукмини? Настоящий бандюга! Его тут все боятся…

Рукмини, как обычно, на выходные уехала домой… Вернётся только в понедельник.

IX

С той стороны, где расположен «Центр материнства», доносятся звонкие детские голоса. Здесь задолго до открытия молочного пункта — а открывается он в восемь — собираются ребятишки, которым по утрам прописано молоко. Имя Бэлы Гупты знает тут каждый карапуз: с восьми до половины десятого Бэла возится со своими непоседливыми посетителями, то и дело покрикивая на очередь:

— Эй, девушка, девушка! Поддержи своего братика! Упадет… Латиф, не рви цветы! Иди сюда, посиди на скамеечке… Джахана! Забери свою корзинку! Таблетки получила? Не забудь пузырек с микстурой. Вот здесь стоит… Эй, эй! Радхешьям! Сейчас накажу… Рамрати, уведи отсюда этого негодника! И с завтрашнего дня вообще можешь не приходить! Разве можно обижать девочек?..

Пятилетняя Бульбуль, младшая сестренка Пхульпатии, притащила с собою кутёнка: обеими ручонками прижимает к груди чуть живого заморыша. Разве может Бэла равнодушно пройти мимо такой сцены?

— Эй, Бульбуль! Сейчас же унеси отсюда этого грязного щенка!

Но Бульбуль храбрая девочка.

— Зашем уношить? — шепелявит она. — Я денешку плинешла. Шделайте, пожалушта, калтошку для нашего Лакет–Кумала.

— Что‑что? Как ты назвала его? Кумаром?

Пхульпатия весело смеется, обнажая ровный ряд белых, как жемчуг, зубов:

— Да не просто Кумар, а Ракет–Кумар!

— Хорошее имя — Ракет–Кумар. Значит, карточку, говоришь, надо? А где же деньги, дай посмотрю…

Бульбуль протягивает ручонку: на ладошке у неё действительно лежит монетка в одну ану.

— А назвал так щенка дедушка Пагалю, сосед наш, — с улыбкой поясняет Пхульпатия.

— Ну что ж, придется, видно, накормить твоего щенка, — смеется Бэла. — Рамрати, принеси, пожалуйста, полстакана молока…

— Зашем штолько? — упрямо наклоняет головку Буль-буль.

— А затем, чтоб твой Ракет–Кумар быстрее вырос.

Рамратия выливает молоко в плошку, которую принесла с собою девочка. Щенок принимается жадно лакать. А облизав плошку, умильно смотрит на Бэлу.

— Хватит, хватит с тебя! — машет рукою Бэла. — Такому и кувшина мало… А ты вот что, Бульбуль: поджарь зёрен арековой пальмы, натолки и давай ему каждый день. А то видишь, как животик‑то у него отвис…

После того как молоко роздано, Бэла Гупта в сопровождении фельдшерицы делает обход. Увидев беременную, фельдшерица непременно побеседует с ней — поздравит, а иной раз и пожурит, посочувствует, деликатно объяснит, если нужно что. Расскажет, какую помощь роженице может оказать акушерка, которая находится в «Центре материнства». Бывает, правда, и по–другому: грязные, в замызганных сари женщины из квартала чамаров[37] обложат её последними словами:

— Шляются тут всякие! Учат все, учат! «Детей, — говорят, — меньше рожать надо!» Сами‑то хоть по одному бы родили! А ещё учить берутся! Чтоб вам повылазило!

Но в присутствии Бэлы они предпочитают помалкивать.

Иногда Бэла навещает семьи ребятишек, которые получают у неё молоко, Если ребенок болен, она объясняет матери, что в ближайшее воскресенье нужно прийти к врачу: с августа детский врач, мадам Чако, принимает малышей в центре один раз в неделю по воскресным дням. Если Ребенок здоров, Бэла приглашает его мать на курсы кройки и шитья, открытые в «Центре рукоделия и ремесел»: обучение там бесплатное.

…Наконец к полудню обход закончен, и Бэла Гупта может часок спокойно передохнуть. Сегодня, однако, отдых не получился.

— Рамрати! Там кто‑то пришел?

— Муж Рукмини… С вами хочет поговорить.

Войдя в канцелярию, муж Рукмини почтительно складывает ладони лодочкой:

— У жены сегодня небольшой праздник. Она хотела бы пригласить своих подруг: Кунти Дэви, Джанки Дэви и Гаури Дэви.

— Видите ли, разрешение покинуть территорию общежития зависит совсем не от меня, — вежливо объясняет Бэла. — За разрешением вам следует обратиться к доктору, мадам Чако.

— А зачем мне доктор Чако? Вы и сами…

— Нет, к сожалению, не могу, — твердо говорит Бэла. — Мадам Чако просила без её разрешения никого не отпускать. Вам следует обратиться к ней.

Муж Рукмини хочет ещё что‑то возразить ей, но Бэла Гупта уже проходит в свою комнату. Следом за нею на пороге вырастает Рамратия.

— Человек какой‑то там… К Шарде Кумари.

— Кто он ей? Родственник?

— Она говорит, дядя… Наверно, и в самом деле дядя. На вид совсем деревенский. На плечах накидка, в руках лота[38].

— Пришли ко мне Шарду.

Из‑за спины Рамратии выглядывает Шарда.

— К ногам вашим припадаю, сестрица.

— Что это ты, Шарда, трясешься как в лихорадке?

— А как же тут не трястись, сестрица? Дядя все‑таки приехал. Прямо из деревни, с подарками… В этой самой штуке. Вот ведь какая штуковина…

— Опять у тебя «штуки» да «штуковины»? Что там такое, объясни по–человечески. И почему ты дрожишь?

— Дядя все‑таки! На суд он приехал… Тут… как его… в Верховном суде дело дядино разбираться будет.

— Проведи его в гостиную. Усади как положено…

Проводив Шарду, Бэла накрывает на стол. Но не успевает она расставить принесенные поваром тарелки: варёный рис, картошка с приправами, — как опять является Рамратия с сообщением: пришли какие‑то три господина, с виду христиане, с цветами. Для девушки, говорят, телефонистки, что проживает здесь.

— Почему ты не объяснила им — Дороти в отпуске и свадьбу они сыграли не здесь, а в Гая?

— Я им так и сказала, а они в ответ: не тащить же корзину с цветами назад. Если невесты нет, вручите вашему начальству… С виду нездешние. Черные, почти как негры. Из Ранчи, наверно. Пьяные все.

— Закрой ворота и никого не впускай… Поздравлять, говоришь, явились?

— Там ещё водитель за молоком приехал. Из центра, что в Канкарбаге.

— И накладная есть?.. Хорошо. Открывай склад, сейчас приду.

X

Ютхика прекрасно устроилась: работает в туберкулезном санатории, принадлежащем миссии Рамакришны[39], что в Джамшедпуре.

С Ютхикой они вместе учились. Со второго курса, но их пути разошлись: Ютхика закончила училище, а Бэле пришлось оставить и училище, и общежитие.

…Прежняя жизнь Бэлы напоминает старенькое одеяло, сшитое из разноцветных клиньев, с одной только разницей: обтрепавшийся край не вырежешь и не выбросишь. Не такое это одеяло, чтоб можно было хоть что‑то вырезать и выбросить… Жизнь не кинолента, и ни одного эпизода не могут вырезать из неё ножницы самого искусного режиссера!..

…Вместе с Бэлой в ту ночь общежитие покинули ещё четыре девушки. Они сделали это в знак солидарности с нею. Произошло это в ночь на 13 сентября 1943 года.

Девушки эти были Ютхика, Фатима, Сарасвати Дэви и Айша.

Кто были они, те, что пошли за Бэлой?

Ютхика — капризная дочка преподавателя одного из колледжей в Дханбаде.

Фатима — дочь националистически настроенного правоверного мусульманина из Сонапура: вопреки обычаям предков, Фатима сбросила чадру и, вызвав своим бунтом гнев единоверцев, навсегда ушла из дому.

Сарасвати Дэви — с детских лет оставшаяся вдовою[40] девушка из индуистской семьи, проживавшей в Бхагальпуре.

Айша родилась в Пенджабе, воспитывалась в Бенгалии. Пенджабка по рождению, она свободно читала и говорила по–бенгальски и прибыла сюда из Дакки[41].

А Бэла Гупта? Что сказать о ней?

…Когда Бэла порвала с Банкебихари и кучкой его дружков, торжественно именовавших себя «Бихар крантикари парти», её завертело и понесло, точно щепку в стремительном водовороте. С трудом вырвавшись из цепких объятий Бенареса — его бесчисленных переулков, храмов, полутемных клетушек странноприимных домов — и очистив душу и тело от скверны омовением в священных водах Ганги, она без сожаления рассталась с этим городом, и вслед за течением Ганги жизнь понесла её дальше, на восток, где под конец попала она в тихую заводь, именовавшуюся «Союзом содействия материнству». Увы, тихая заводь оказалась трясиной. Но и оттуда вырвалась Бэла и в 1940 году вместе с Ютхикой отправилась на учебу в Банкипурский медицинский колледж.

За те два года, что трудилась Бэла в Банкипурской больнице, добрая слава прочно утвердилась за нею. Их дружная пятерка выделялась среди трехсот пятидесяти воспитанниц колледжа. Больные и санитарки души в них не чаяли, врачи сдержанно хвалили, посетители выражали искреннее восхищение. Увидеть одну из них в своей палате пациенты почитали за счастье…

И Бэла обрела вновь молодость, красоту и силу.

Выбросив из памяти все, что довелось перенести ей, она начала новую жизнь. К ней вновь вернулась вера в людей — снова зазеленел взращённый любовью росток в выжженном зноем саду.

Эти два года были лучшими в её жизни.

А в 1943 году её вновь захлестнул водоворот. Это было какое‑то наваждение, но ей совсем не хотелось освобождаться от чар.

Тюрьмы были переполнены: битком набиты не только камеры, но и карцеры, изоляторы, комнаты для свиданий. Здесь вперемешку сидели все — здоровые и больные, уголовники и политические, представители правого крыла и левых сил, террористы, авантюристы, любители острых ощущений.

Среди них оказался и заключённый по имени Рамакант. Он был как все — один из многих, но почему же тогда Бэла тайком вздыхала о нем ночи напролёт, ворочаясь без сна на жёстких нарах?

Партия Банкебихари оказалась пустышкой, а сам Банкебихари — дешёвым фигляром, болтуном и позером; в нем не было ничего даже отдаленно похожего на истинного крантикари. С Банкебихари все ясно, а вот как быть с Рамакантом?

Кто больше по душе Бэле — партия, к которой принадлежал Рамакант, или сам Рамакант?

С Банкебихари она постоянно боролась, как могла, а узнав о его смерти, твердо сказала: «Одним подлецом на земле стало меньше». Но что так влечёт её к Рамаканту, заставляя радостно колотиться сердце? Каждое его слово звучит для неё как откровение!

После выяснилось, что Рамакант давно уже готовил побег из тюрьмы.

Нет, нет! О планах Рамаканта она ничего не знала, а если б случайно узнала, то всеми силами постаралась бы удержать его от побега. Какой тут побег, когда у него открытая форма туберкулеза: оба лёгких поражены. Ему бы месяцев пять отдохнуть, подлечиться в хорошем санатории.

Нет, нет! Откуда ей было знать, что план побега был спрятан в корешке той самой «Рамаяны», которую, отправляясь в тюрьму, она купила в книжной лавке Рамасинха? Она и не подозревала об этом.

И она не упала в обморок, когда до неё дошёл слух о том, что Рамакант погиб. В тот миг ей почему‑то вспомнились отец и мать, и она заплакала, чуть слышно всхлипывая… Куда бежал он? За смертью? Ноги привели его на берег Ганги. Он был уже на середине реки, когда его настигли и втащили в лодку. Но он не сдался — вырвался… чтоб навсегда обрести свободу!

И, наверно, в последнюю минуту… в последнюю минуту он вспомнил о ней. В то утро, зайдя к нему в изолятор, она в шутку решила привязать его к кровати его же собственным ремнем, потому что тюремный врач прописал ему полный покой. Не слушая её, Рамакант нервно расхаживал из угла в угол. Когда она сказала ему о своем намерении, он, вспыхнув, будто отрезал: «Привязать? Так вот, запомни: Рамакант не признает никаких оков, кто бы ни накладывал их — власти или женщина! Не признает и никогда не признает!» Она обиделась и выпалила: «Не признает — погибнет!»

Вот потому‑то, наверно, в свой смертный час он мысленно обратился к ней: «Все равно оков я не признаю!»

Что ещё мог сказать Рамакант в последнюю минуту? О чем мог подумать?..

Когда заведующая узнала о её отношениях с Рамакантом, как молодо блеснули её голубые глаза! Старуха крепко ухватила Бэлу за руку:

— Девочка! Ты правду говоришь мне? Ведь ты не имела отношения к побегу? Ты просто любила его, правда? Ради себя, своего счастья любила его. А вот полиция не верит… Ведь между вами ничего не было, правда?

— Нет, нет!

— Бэла, девочка! Мне очень жаль, но… тебе придется покинуть общежитие. Теперь всем этим будут заниматься полиция и закон. Мне очень жаль, и все же… я не могу допустить, чтобы тень пала на общежитие…

Той же ночью она ушла. Вместе с нею общежитие покинули четыре её подруги — в знак солидарности.

Беглянок приютила вдова Муния, единственным достоянием которой была старая развалюха в квартале Макхния-Куан.

Потом начались допросы, обыски, ежедневные ночные визиты. Являлись обычно в глухую полночь или на рассвете. Каждую ночь — допрос.

— Если опять явитесь ночью, дверь не откроем, — наконец, потеряв терпение, твердо сказала Фатима. — Арестуйте меня, если хотите, я согласна. Но каждую ночь видеть ваши рожи… нет уж, увольте.

На третий день их навестила какая‑то незнакомая дама.

— Ки котхай эго панчоконьяра? — весело спросила она по–бенгальски. — Где тут бесстрашная пятерка?

Это была Рамала Банерджи — их незабвенная тетя Рамала.

Выслушав сбивчивый рассказ девушек, Рамала улыбнулась.

— Коно бхойо нэи, — произнесла она уверенно. — Нечего бояться.

Рамала сразу решила все их проблемы.

Ютхику и Фатиму она сумела снова определить на курсы, для остальных такой возможности не представилось, и они втроём — Сарасвати Дэви, Айша и Бэла Гупта — продолжали снимать половину землянки, в которой жила бедная вдова Муния со своей дочкой Рамратией. Единственное, что смогла сделать для них Рамала Банерджи, — добилась в «Центре рукоделия и ремесел» ссуды в полторы тысячи рупий на приобретение разного материала: теперь им было из чего плести циновки, шить скатерти, вязать свитеры…

…Прошло немного времени, и Рамала, весёлая как обычно, принесла им ещё одну приятную весть:

— Ну, Бэла, готовься. Подыскала для тебя подходящее место. В городе создается «Ассоциация работающих женщин». Дел предстоит немало.

И стала Бэла заведовать общежитием, получая за свои труды полторы сотни рупий в месяц. Так на этой должности она и осталась, за эти годы ей не прибавили ни одной аны. Впрочем, она никогда и не просила об этом.

Подопечных у тети Рамалы Банерджи становилось все больше: кроме их пятерки, ещё и Снехлата, Шивани, Олив–Ливая, мисс Барла, Канчанлата, Барула. Теперь тетя Рамала в шутку называла их «Экадоши шонгхо» — «Союз одиннадцати».

Ютхика как‑то написала Бэле из Джамшедпура — письмо пришло вскоре после кончины тети Рамалы, — что у неё не хватает слов, чтобы выразить благодарность и признательность тетушке за все сделанное для их центра и лично для неё. Она бесконечно благодарна всевышнему, ниспославшему ей такую судьбу. «В своем предшествующем рождении я совершила, наверно, нечто благое — впервые в жизни я чувствую себя вполне счастливой».

…А что остается Бэле? Всю жизнь только завидовать другим?

Сегодня уехала Аннапурна. Бэла не проливала слез, не суетилась у колёс велорикши. Она проводила Аннапурну долгим взглядом, прячась от посторонних глаз в глубине комнаты.

XI

Удивительная это пара — сестры–близнецы Анджу и Манджу.

Даже в числе дальних родственников госпожи Ананд они не значатся, однако она всех уверяет, будто они — дочери её покойного дяди. Госпожа Ананд привезла их из Кхарагпура, устроила в женский колледж Паталипутры и, несмотря на возражения Бэлы, добилась того, чтобы их поместили в общежитие для женщин–работниц.

Секрет такого необычайного расположения госпожи Ананд заключался в том, что сестры при случае всегда могли развлечь её гостей: они исполняли популярные песенки из кинофильмов й лихо отплясывали новомодные танцы.

Конечно, в их исполнении знаток мог найти немало погрешностей. Однако, несмотря на юные годы, у сестер были такие пышные формы, что при одном лишь появлении их на сцене публика начинала бесноваться. Коронным их номером считался танец рыбачек, когда сестры принимались изображать, какие чувства испытывают жены рыбаков, в такт музыке перебирая пойманную рыбу, публика млела от восторга, а у таких, как мистер Ананд, торчком вставали остатки волос на лысой голове. Конечно, только сами исполнительницы могли ответить на вопрос, в каких это краях женщины с таким восторгом берут в руки скользкое тело рыбин, однако зрители в Банкипуре подобным вопросом не задавались, и танец неизменно вызывал бурю аплодисментов. Страсти до того накалялись, что во время перерыва женщины требовали двойную порцию мороженого…

По этой причине в колледже сестрам дали клички: одну нарекли Анджан, другую — Манджан, что в переводе с хинди означает «губная помада» и «зубная паста». А сокращенно — Анджу и Манджу.

«Если бы не я, — с гордостью говорила госпожа Ананд, — наша публика давно бы уж прибрала их к рукам…»

В общежитии сестры занимали комнату номер два. Жили тихо, никому не мешали и в разговор ни с кем не вступали. Но стоило появиться мужчине, сестры тотчас начинали прихорашиваться и кокетничать. Завидев же мистера Ананда, они дружно ахали и закатывали глаза… Соседки по общежитию заметили, что в последние дни сестры о чем‑то усиленно шепчутся с Гаури и их почему‑то перестал навещать личный секретарь госпожи Ананд — ну, тот самый, длинный, как глиста, бенгалец — Сукхмай Гхош.

А Сукхмаю в эти дни было не до сестер: в нем заговорил несостоявшийся человек искусства. Он долго вынашивал свой план и наконец, решившись, отправился к госпоже Ананд. Однако, представ пред её очи, Гхош вдруг заколебался. Он переминался с ноги на ногу, скреб в затылке и беспрерывно кашлял, будто прочищая горло.

— Что тебе, Гхош? — оторвавшись от бумаг, подняла голову госпожа Ананд.

Лицо у госпожи Ананд серьезное, и она называет его по имени — Гхош, а не Гусь, как обычно. Это хорошая примета!

— Да тут вот… просьба у меня…

— Разве я не говорила тебе, нужно прошение…

— Нет, я не о том… Совсем другое дело…

Оказалось, Сукхмай Гхош придумал новый танец, «Жена и муж» называется. Он же написал и музыку к танцу. А просил он госпожу Ананд только об одном — чтобы танец исполнили её любимицы Анджу и Манджу. Он умоляет госпожу разрешить им… В знак благодарности он сделает все, что ни прикажет госпожа. Всю жизнь готов исполнять любые се желания.

Госпожа Ананд лукаво грозит ему пальчиком:

— Ах ты старый проказник! Оказывается, ты ещё и музыкант?.. Ну, старый плут! Значит, Анджу будет жена, а ты — муж?

— Нет, не я. Мужем будет Манджу… Я только буду ставить танец… Тут на днях, когда Бэла сказала: «Хватит заниматься пустяками», у меня как раз и родилась эта мысль.

— Ну ладно, рассказывай, что там у тебя за танец. Если получится, покажем на День республики — двадцать шестого января… Давай, я слушаю.

В жизни Сукхмая редко выпадали такие счастливые минуты. Заговорила глубоко сокрытая в его тощем теле душа поэта. Казалось, весь он прямо лучился.

— Вы только представьте, — вдохновенно начал он, — на сцене темно — глаз выколи. Только где‑то в самом верху робко мерцает одинокая звёздочка. Тишина… Потом… потом откуда‑то издалека доносится пение петуха… И снова все тихо… Потом голос кокиля, шум крыльев — все это я сам буду изображать… Тихонько вступает оркестр… Сноп света освещает спящую…

— Так где же все‑таки она спит?

— Как где? У себя дома.

— Ну и что дальше?

— Дальше? А дальше вот что… Девушка потягивается и просыпается… И все это под музыку… Потом я играю на свирели «Не ходи ты, Радха, в одиночку» — сначала тихотихо, будто издалека… Потом…

— Сколько ж у тебя этих «потом» будет, Гусь ты Лапчатый? — задорно смеется госпожа Ананд. — Ну ладно, продолжай. Что петом?

— Потом музыка обрывается, На экране, его поставят в глубине сцены, появляется изображение Гималаев. На сцену выбегают трое, среди них одна девушка. Сцену заливает яркий свет… Один из трех — это муж — поет: «Проснись, проснись, просни–и-ись, родна–а-я, все светло–о-о кру–у-уго–о-м!» Потом…

— Опять потом!..

— Потом девушка вскакивает, и все пускаются в пляс.

Госпожа Ананд, будто вспомнив что‑то, потирает лоб.

— Хорошо, Гхош, Анджу и Манджу будут танцевать твоих «Жену и мужа», — задумчиво произносит она наконец. — Только ты учти: у сестер свои музыканты.

— С музыкантами я договорюсь. Как я благодарен вам, мэм–сахиб! — И Сукхмай Гхош благоговейно касается руками её ступней, да так и замирает: знал, прохвост, что госпожа любит, когда её ног касается мужская рука.

— Хорошо, Гхош, мы покажем твой танец.

— До конца жизни верный ваш слуга…

— До конца жизни служить нет нужды, лучше то дело, что я поручила тебе, доведи до конца — только с умом.

— Все сделаю, не извольте беспокоиться. А Бэлу я так тряхну — от неё лишь клочок сари останется.

— Э, нет! Вот этого делать не надо! — И, не в силах сдержать улыбку, госпожа Ананд кокетливо закусывает нижнюю губу. — В моем родном бенгальском языке есть такое выражение: «Джхере–капор парие дэва» — «Одеть в чистую одежду». Вот это самое я и хочу сделать с нею. Ладно, ступай. Выходной все‑таки.

Где это Баге запропастился? Должен был прийти к половине второго, сейчас уже половина третьего, а его все нет. Может, позвонить ему: не стряслось ли чего, упаси боже!.. Ах, вот и он, это его машина сигналит.

Сегодня Баге при новом галстуке. Кто это там с ним? Любопытно!

Снимая черные очки, Баге украдкой подмигивает ей:

— Уважаемая госпожа Ананд! Разрешите представить вам большую прессу Банкипура. Манораджан Джха, штатный репортер «Банкипур тайме»… Госпожа Ананд.

— Рад познакомиться.

— Мне тоже весьма приятно… Скажите, а сколько в вашей газете штатных репортеров? Точнее, я хотела бы знать, кто давал репортаж о выставке новорождённых? Уж не вы ли?

Такого поворота репортер, как видно, не ожидал.

— Что вы сказали? — делая вид, будто не расслышал толком, спрашивает он. — Да, я. А что?

Совершенно неожиданно для собеседника госпожа Ананд переходит на шутливый тон:

— Значит, репортаж о выставке делали вы? Вы бихарец?

— Да, конечно. Прадед был чистокровный майтхильский брахман. Сам я родился в Пуне[42]. Образование получил в Аллахабаде[43]… Какой во мне процент бихарской крови, сказать, конечно, трудно.

— Тогда все ясно!

— Что ясно? Чем вам не понравился мой репортаж?

— Скажите, какое выдающееся деяние совершила некая Бэла Гупта? Почему вы посвятили ей целых полторы колонки?

— А почему не похвалить человека, если он сделал работу хорошо?

— Значит, по–вашему выходит, один человек сделал больше, чем целая организация? — на одном дыхании выпаливает госпожа Ананд; эти столько раз слышанные слова она заучила наизусть.

Баге выходит из комнаты.

…«Большая пресса» смотрит на неё такими же глазами, как и Баге. У неё опыт за плечами, и она безошибочно определяет, кто смотрит на неё равнодушно, а на кого производит впечатление её пышная грудь, которая, кстати, причиняет ей массу хлопот, заставляя подчас краснеть и отводить взгляд. И против собственной воли, её вдруг начинает тянуть к тем, кто пожирает её жадными глазами… Так было с Моханти и Анандом, с Баге, Тульпуле, Десаи, теперь ещё и Манораджан Джха!

…А репортер‑то, видать, пройдоха — клейма ставить негде. Конечно, из числа знакомых Бэлы и наверняка зовёт её сестричкою. Благодаря таким вот «братикам» у Бэлы и хватает наглости при всех оскорблять её, уважаемого в городе человека!

Прощупав почву, госпожа Ананд идёт в атаку:

— Очень жаль, что вы не являетесь истинным бихарцем. Очень жаль!.. Но должна вам сказать, совести нет и у тех, кто относит себя к числу истинных бихарцев… Что касается меня, то сама я не уроженка Бихара, мои родители да и муж тоже не бихарцы. Зато в Бихаре, особенно здесь, в Банкипуре, я встречала немало молодых людей, готовых за сухую лепёшку да горстку риса совесть продать. Или таких бихарцев, которые угощают бенгальских девушек бенгальскими сладостями и бывают на седьмом небе от счастья, услышав свое имя из их нежных уст… Читали Бонкимнатха, Равиндронатха, Шоротнатха[44] или других бенгальских писателей? Я тоже не читала ни одного из них. Зато муж мой, господин Ананд, прочел всех. Так вот, он говорит, что все бенгальские писатели, начиная от самого Гурудэва[45], изображали бихарцев грубиянами, наглецами, разбойниками и круглыми дураками. — Тут она, подражая кому‑то, произносит по–бенгальски: — Бари те экота хиндустани чакор, экота бходжпури лотхайт, экота кхотта дорбан чхило[46]. Расписывают, нахваливают, будто Бенгалия — уже и не Хиндустан вовсе, а прямо райские кущи… где‑нибудь на небесах… Знаете, как называют Бихар «сыны золотой Бенгалии»? Они величают Бихар не иначе как «наш кривой калека Бихар». У бихарцев, дескать, нет ничего своего — ни традиций, ни культуры. Какие песни поет бихарская молодёжь, каким богам поклоняется? Песни распевает на стихи Тагора и богине поклоняется бенгальской — Дурге!

— Я понимаю вас, госпожа Ананд. Между бенгальцами и французами много общего.

— Значит, Калькутта для них — как Париж для французов?

— Не о том речь. Я имею в виду внешность и национальный характер. И у тех и у других прямой нос. Те и другие — люди искусства. Те и другие ни во что не ставят соседей, зато себя превозносят как единственную культурную нацию на всем белом свете! Высокомерия и спеси — хоть отбавляй у тех и у других!..

Баге возвращается и спрашивает:

— Ну что, уважаемая госпожа Ананд? О чем изволили беседовать с господином Джхой? — Весело подмигнув ей, он беззаботно машет рукой. — Ну, оставим это!

— By the way[47], я излагала господину репортеру свои взгляды на бихарскую молодёжь. По–моему, это поколение бесхребетных… А ум его и честь до сих пор держат под замком у себя дома бенгальцы.

Репортер смотрит на часы и встаёт.

— Приятно было познакомиться, — заученно произносит он. — Рад буду встретиться с вами ещё раз. Благодарю за беседу. Когда‑нибудь мы продолжим её. Расстаюсь с вами в надежде на новую встречу.

Г оспожа Ананд перехватывает его жадный взгляд и поворачивается к Баге.

— Представьте как‑нибудь господина Джху мистеру Ананду, — жеманно произносит она. — Ну, скажем, когда он вернётся из Катманду.

— Я и сам как‑нибудь наведаюсь к нему по долгу службы.

Репортер отвешивает поклон и выходит.

— Здорово вы разделали его! — восхищённо цокает Баге. — Хотя ничего не скажешь, малый смышленый.

— А я давно на него сердита. И чего только он не наплёл в своем репортаже, сукин сын! «Мисс Бэла Гупта служит обществу преданно и бескорыстно…» «Мисс Бэла Гупта на первый взгляд кажется вроде замкнутой и недоступной, на самом деле по натуре человек она очень отзывчивый и деликатный…» И черт знает что ещё. У него из головы никак не выветрятся воспоминания о временах Рамалы Банерджи.

— Он обещал тиснуть заметку об Анджу и Манджу… Да ещё с фотографией… Придет к нам снова, никуда не денется. И не раз.

— Ну, придет так придет. И… хватит дурачиться, — недовольно поморщившись, обрывает Баге госпожа Ананд, выведенная из себя его дурашливой манерой говорить с ней. — Лучше скажи, где это тебя угораздило наклюкаться ещё до полудня?

— Да вот, скитаясь по городу, набрёл на одну вполне приличную компанию. Перед ленчем угощали японским саке…

— Какое такое саке? Новый сорт пива, что ли?

— Рисовая водка. Пьют её подогретой… Людям нравится, а мне… меня мутит.

— Поэтому, видно, и в туалет потянуло?

— Ну, выставляй сладости.

— За что это?

— Новость хорошую принес. Деверь покойницы Рамалы пожертвовал вашему «Благотворительному обществу»… сколько б ты думала?.. Ни за что не угадаешь!.. Пятнадцать, заметь, пятнадцать тысяч рупий! Сам директор сказал.

— Да я уже знаю. Своего человека, видно, хочет протолкнуть. Какую‑нибудь землячку. Ясное дело, бенгалец тянет бенгальца… И станут они транжирить фонды Общества как душе их будет угодно: стипендии назначать, присуждать премии, и все — имени благородной и бескорыстной служительницы Общества Рамалы Банерджи!.. Ух, как я их ненавижу!

— Ладно, если эта новость тебе известна, у меня есть другая. Все равно придется раскошелиться. Ну, как, рассказать?

Баге с опаской озирается.

— Да ты не бойся, никого нет, — успокаивает его госпожа Ананд. — Гхоша я отпустила… Ну, что ты ещё хотел сказать?

Баге понижает голос почти до шепота:

— Есть возможность крупно заработать… Барыш надо перевести на счет компании «Уттаранчал транспорт сервис». Так велел мистер Ананд. А вы что скажете?

— Делай так, как сказал мистер Ананд.

— А вы… разве вам?

— Что — мне?

— Да для вас я… Впрочем, ладно, пока пусть все остается как есть. После расскажу.

— Что же все‑таки ты для меня?

— Ничего, дорогая, ровным счетом ничего!.. Есть тут одно дельце.

— Какое же?

— А вот какое… Из разговора некоторых влиятельных лиц я понял: одними певичками уже не обойтись, нужен свежий товар. Это пункт первый… Пункт второй — товар надо доставлять только через К. Чаттерджи, так как адреса знает только он.

— Учтите, весь вопрос в том, мой дорогой Баге, как нам заполучить этот товар сейчас, — — спокойно произносит госпожа Ананд.

— Зачем сейчас? Хотя бы дней через пять. Но товар, однако, требуется только первосортный.

— А те, кого ты подобрал, они не сбегут? Калькутта ведь не за горами.

— Сбегут? Куда? Некуда им, бедняжкам, бежать.

— Смотри у меня, держи ухо востро!

— Об этом Баге говорить не надо.

— Меня тут не будет. Я на несколько дней еду в Дели. Поступай как считаешь нужным. Только прежде чем что‑нибудь предпринять, непременно поставь в известность Ананда.

— Сегодня в общежитии… ну, в том, что основали марвари[48],.. прием у них будет. Правда, у них не разживешься, все угощение — сухая лепёшка да винегрет. А мне б мясца… Кусочек поаппетитней.

Смотри как расхрабрился, хлебнув японского саке! А может, охмелел от предчувствия барыша?.. Баге, не мигая, смотрит на неё долгим просящим взглядом. Взгляд его красноречивее всяких слов говорит, что за «кусочек» жаждет он заполучить. Она вспыхивает, как девчонка. Потом, будто проглотив что‑то жёсткое, тихо произносит:

— Ты не знаешь Ананда, Баге!

— В компании, куда меня занесло сегодня, оказался известный тебе Ди–сахиб, — словно не слыша её, говорит Баге. — Он был в хорошем настроении и высказал одну любопытную мысль. Кастеизм, сказал он, будет процветать пышным цветом, какая бы партия ни пришла к власти. А фаворитизм — кому по силам искоренить его? Непотизм?[49] Непотизм тоже будет стоять неколебимо, как скала… И поста окружного коллектора[50] будет добиваться любой из видных политических деятелей… А нам ради чего убиваться? Блюди закон и ничего не бойся. Торжество правды? Такого в жизни не бывает. Поэтому и написали на гербе: «Сатьямева джаяте». Написали и повесили на видном месте — напоказ! Целый забор букв, а в этом заборе столько щелей, при желании…

— Эге, куда это они? Взгляни‑ка, Баге, на ловца, как говорят… Не успел ты досказать, они тут как тут — целая партия товара. И все как на подбор!

Первой в кабинет входит Кунти. Склонившись перед госпожой Ананд в смиренном поклоне, она касается рукою её ступней: пыль со ступней учителя, по поверью, просветляет зрение и разум. Остальные следуют её примеру.

— К ногам вашим припадаю, дорогая наша мэм–сахиб, — привычной скороговоркой сыплет Шарда Кумари, касаясь её ног.

Только Вибхавти стоит в сторонке. Сложив ладони лодочкой, она приветствует госпожу Ананд лёгким наклоном головы. Госпожа Ананд бросает на девушку косой взгляд… Вон как зазнается: одевается только в домотканое, как завещано! Чистоплюйка!..

Откуда госпоже Ананд знать, что Вибхавти с самых малых лет учили: каждого встречного–поперечного глубоким поклоном приветствовать не следует.

— С просьбою мы к вам, мэм–сахиб, — заговорила наконец Кунти. — Помощи вашей просим, мэм–сахиб. Трудно нам без чапраси[51]. Старуха Муния — привратница, ей от ворот отойти нельзя. Рамратия обслуживает только младшую мэм-сахиб, ни на шаг от неё не отходит… Это первая наша просьба… А другая наша просьба вот какая. На втором этаже живёт одна дама… не помню уж, как её звать… Она, конечно, ученая, но кто ей дал право смотреть на нас как на людей второго сорта?.. Вот Гаури Дэви, например, она из касты брахманов, а та дама говорит ей: ты из хариджан. По какому такому праву, спрашивается?.. И ещё младшая мэм–сахиб не разрешает выходить в город. Рукмини, например, только из‑за этого бросила курсы и вернулась домой. Остальным тоже впору разбегаться: глядишь, и впрямь удерем кто куда. Хуже чем в тюрьме!.. Не даёт разрешения — и все тут. Девушкам с самого первого дня хочется город посмотреть. А она говорит: «Вам за что платят тридцать рупий? За то, чтоб вы по городу разгуливали?» Скажем, тебе к врачу надо, госпожа Чако все равно направляет к младшей мэм–сахиб, а её проси не проси — все равно не разрешит.

— You see how dissatisfied they with our matron[52], — вполголоса произносит госпожа Ананд, обращаясь к Баге.

Не отвечая ей, Баге оценивающим взглядом рассматривает жалобщицу сквозь черные стекла своих очков. Ничего не скажешь, товар что надо.

Оглядев каждую просительницу, черные очки снова бесстрастно взирают на госпожу Ананд.

— Хорошо, девушки, — произносит наконец госпожа Ананд. — Я поговорю с вашим врачом, госпожой Чако. Чапраси вы тоже получите.

Кунти Дэви восторженно всплескивает руками и тотчас же молитвенно складывает ладони лодочкой.

— После таких слов и уходить не хочется, мэм–сахиб! — восклицает Кунти. — Я не доносчица, но молчать больше не могу. Если младшая мэм–сахиб будет относиться к нам по-прежнему, я и сорваться могу — выложу ей все как есть! С нами даже разговаривать не хочет. И все её подпевалы такие же. Вон Рамратия исподтишка науськивает нас друг на дружку. А Муния — того хлеще: шаг сделаешь — плати. Не заплатишь — тебе же хуже будет.

— Ладно, девушки, сегодня же вечером приеду к вам и сама во всем разберусь.

Униженно кланяясь, просительницы выходят из кабинета.

— Ну, что скажете, мистер Баге? — не скрывая радости, спрашивает госпожа Ананд. — Где же вы, Баге?

— Как всегда, у ваших ног! Готов побиться об заклад, на Гаури положит глаз Ди–сахиб.

— А тебе которая по вкусу? Может, та, что в шальварах и во всем домотканом?

— Ради бога, не спрашивайте меня об этом!

— Но почему же?

— Хотя бы потому, что… я знаю Ананда.

Она сразу догадывается, на что намекает Баге в эту минуту… Но неужели ему не понравилась ни одна из них? Любопытно!

— Может, вечером поужинаем вместе? — вкрадчиво спрашивает она.

Баге едва не подпрыгивает от радости: наконец‑то! Ужин будет совсем не вегетарианский!

Уже под вечер госпожа Ананд заезжает в общежитие.

— Дорогая Бэла, я только что встречалась с госпожой Чако, обсуждали с ней проблемы наших курсов… Не понимаю, зачем тебе трепать нервы из‑за этих взбалмошных Девчонок? Хотят в город — пусть идут. И разрешение пусть дают те, кто отвечает за их здоровье. Нам‑то какое дело?

— Но ведь живут они в нашем общежитии. А по уставу общежития, если проживающие в нем хотят отлучиться, они Должны получить письменное разрешение и, вернувшись, представить справку из учреждения, которое посещали. По уставу…

Госпожу Ананд даже передергивает от злости.

— Заладила свое — устав, по уставу! Тебе‑то какой прок, если ты со своим уставом держишь их все равно как за решеткой? Ладно, сейчас ты следишь за ними, а что будет, когда они окончат курсы и разъедутся? Там ведь никто не запретит им валяться с каждым захудалым чиновником из блока развития. Или, может, ты следом за ними отправишься — блюсти и там их нравственность?

…Ах вот оно что! Вон как заговорила госпожа Ананд!

— Потому‑то я с самого начала и возражала против их вселения, — спокойно произнесла Бэла.

Слова Бэлы были последней каплей, переполнившей чашу терпения начальства.

— Оттого, что ты возражала или я возражаю, ничего не изменится! — почти выкрикивает госпожа Ананд, но тут же берет себя в руки. — Вызови сюда Анджу и Манджу, пожалуйста… А впрочем, не надо. — И госпожа Ананд стремительно направляется к выходу. В дверях поворачивается. — Ты берёшь на себя heavy responsibility[53], дорогая, — четко выговаривая каждое слово, произносит она. — Так будь же готова нести её. Твоя тетушка Рамала при жизни всегда выгораживала тебя, теперь защитников у тебя нет, и я потребую с тебя полной мерой. Если же ты, моя дорогая Бэла, вздумаешь увильнуть от ответственности, я загоню тебя на край света!

…И про себя добавляет: «В самую преисподнюю!»

XII

Ребятишки из переулка точно взбесились.

Обитатели соседних домов давно уже перестали испытывать страх и почтение перед «Кхагра–манзилом» — с тех самых пор, как в прежней резиденции князя обосновались женское общежитие и разные центры. Правда, к женщинам, которые поселились здесь, ребятишки относились уважительно, но вдруг в один день все переменилось: дразнятся, никому прохода не дают.

— Теперь в переулке даже днём показаться страшно, — прямо с порога сообщает Рева Варма. — Парнишка, торгующий бири, такое отмочил!

— И пожаловаться некому, — сердито подхватывает ученая дама Рама Нигам. — К сестрице Бэле хоть не обращайся: в одно ухо влетает, в другое вылетает… Один чертенок царапнул мне руку, ну прямо как обезьяна, и был таков. Сипра, у тебя йод найдётся?

Сипра приносит флакончик с настойкой йода.

— Теперь в переулке, чего доброго, и серной кислотой облить могут, — бубнит она. — Нынче меня до смерти перепугали.

— Впору пистолет покупать, — подхватывает Патнешвари.

Рамратия придерживается другого мнения.

— Озорники‑то они, конечно, озорники, — размышляет она вслух, — да не только их тут вина. Взять хоть нашу… ну ту, что на радио служит… У неё ещё новые серьги золотые. Так вот, её каждый вечер до самых ворот провожает какой‑то мужчина, говорит — друг детства. Подкатывают к воротам на велорикше. Смотришь — расплатятся, коляску отпустят и ещё битый час стоят зубы скалят. А в последние дни и нашу Раму по вечерам стал провожать какой-то господин — в костюме, с галстуком, важный такой. И тоже придут и стоят у ворот шепчутся… Какая такая нужда торчать у ворот? Поговорить можно и в другом месте… Все это на глазах у ребятишек, вот они и распустились. Решили, видать, что и им все можно… А продавщица тканей — ей бы за собой последить. На днях гляжу, остановился на углу велорикша, вышла она из коляски — и в переулок. За нею целая орава ребятни! Орут, галдят… Один кричит: «Ничего вы не понимаете, это красные чернила». А другой ему в ответ: «Не чернила, а жвачка из бетеля!» Я как раз с рынка возвращалась, за зеленью ездила. Догоняю её — господи! — сари на ней сзади все глиной запачкано!.. Ну конечно, прикрикнула я на озорников, разогнала их… Сами теперь посудите, можно ли после этого винить только ребятишек? Ведь одной рукою лепёшку не испечёшь, для этого обе руки нужны, сестрица!.. Озорникам только повод дай, потом не остановишь!..

Муния и дочь её Рамратия занимают особое место в жизни Бэлы. Это они приютили Бэлу и четырех её подруг, когда те в знак протеста покинули общежитие. Эти два слабых существа, вдова Муния и её двенадцатилетняя дочка Рамратия, не побоялись полиции даже тогда, в сорок третьем и сорок четвертом годах.

Всего‑то и достояния у них было в ту пору — корова да землянка, крытая дёрном. Боится Рамратия лишь пьяниц: мало ли что взбредёт в пьяную башку? Однако любит повторять: «Никого не боится Рамратия — ни тигра, ни бхута. Боится Рамратия только мужниных кулаков!» Мужниных — больше ничьих! Крепко учил её пьяный муженёк!

И в глаза и за глаза Рамратия говорит только правду, какая б она ни была. Одним это нравится, другим — совсем наоборот. И сейчас, сидя перед Бэлой, она сердито ворчит:

— С самого утра до поздней ночи все в работе да в работе. Даже поесть забывает. За весь‑то день — горстку сухого риса! За собой тоже ведь следить надо.

— И с лица спала, одни скулы остались, — вторит ей Муния. — А ты тоже хороша, Рамратия! Нет бы мясцом попотчевать человека или рыбкой, все одно — рис да рис.

«Что же делать? — думает Бэла. — Может, посоветоваться с Каримом? Он человек порядочный… Ведь раньше ничего подобного не бывало! Или кто‑то стоит за всем этим?»

— Вы не знаете, дядя Карим дома или уехал? — досадливо отмахиваясь от них, спрашивает Бэла.

С Каримом Бэлу в свое время познакомила Фатима, и теперь при встрече они раскланиваются как старые знакомые…

— Зачем тебе всякие там Каримы? Не нужны тебе никакие Каримы. Людям внушаешь: с кем, дескать, поведешься… А сама? Хе–хе–хе… Эй, эй! Что ты делаешь? Поставь посуду на место! Сами все уберем!.. Да что с тобой, сестрица?.. Смотри у меня, будешь все принимать так близко к сердцу — как бы не пришлось нам тебя оплакивать… Мэм–сахиб отчитала, а она уж и раскисла. Мало ли чего мэм–сахиб наговорит! Выходит, прикажи она — ты и меня…

Голос у Рамратии дрогнул, на глазах блеснули слезы.

— Хватит причитать да прикидываться обиженной, — обрывает её Бэла. — Пойди взгляни, где дядя Карим. Если его нет, спроси, когда будет!

Дядя Карим, к счастью, оказался дома.

Выслушав сбивчивый рассказ Бэлы, старик проводит рукой по седой бороде и, подумав, беспомощно разводит руками:

— Время такое, госпожа Бэла.

К её удивлению, все объяснил ей Рамгулам, что в угловой лавчонке торгует сладостями. Как всегда, лавочник был навеселе — хлебнул тари[54], даже пены с усов отереть не успел.

— О чем это вы толковали с дядей Каримом, мэм–сахиб? — остановив её, первым заговаривает он. — Залетели в ваш курятник такие голубки, что ой–ой–ой!.. Эти ваши… сестрички–близнята… ну, как их там… ах да, Анджу и Манджу. Ну и девки — оторви да брось!.. Смотришь, выпорхнули из автобуса — и пошло: ребятишек дразнят, рожи строят, знаки всякие непристойные делают. Срамота, да и только!.. А вечером возвращаются парочками, стоят жмутся у ворот. Вот так оно и получается: забрёл кобель с соседней улицы — местные в драку кидаются.

Пьяненький Рамгулам на многое открыл ей глаза.

К себе Бэла возвращается будто пришибленная.

XIII

Теперь с Братцем Л алом ученая дама Рама Нигам общается по телефону не менее пяти раз в день. И говорит в трубку так, чтобы слышали все, кто живёт или случайно оказался поблизости.

— О не–е-ет, Братец Лал! — соловьем разливается Рама. — Со мной такие штучки не пройдут. Сладости? Ну и что, если сладости?.. Сегодня? Нет, сегодня не смогу… Что вы сказали? Разговаривать больше не будете?.. Ну, так и быть, придется прийти. А кофе угостите?.. Отлично!

Своими делами она уже всем уши прожужжала:

— Нет, вы только послушайте. Вы, говорит он, великолепно поете народные песни. Я отказываюсь петь, а он и слушать ничего не хочет. Посоветуйте, как быть.

Теперь от неё только и слышишь: «Братец Лал», «Братец Лал», «Братец Лал»… «Братец Лал говорит, он мой голос записал на пластинку, а пластинку отправил в Дели»… «Братец Лал настаивает, чтобы я подписала пьесу на выход в эфир»… И так далее, в том же духе.

Ну, а что может посоветовать ей Рева Варма?

Раньше ученая дама предпочитала молчать, теперь пришло время другим её слушать. Никогда прежде не приводилось Реве видеть, чтобы пламя разгоралось так быстро.

Ну, а день первого выступления ученой дамы перед микрофоном стал подлинным событием в их жизни. Когда усталая, но сияющая Рама вошла в комнату, Рева рассыпалась в комплиментах и сразу обрушила на неё кучу вопросов.

— Какая ты молодчина, сестрица! Он сам репетировал с тобой или кто другой?

— Конечно, он. Сначала заставил меня трижды прочитать текст, а потом уж…

— Что потом? Вступительный взнос пришлось платить? Как‑никак регистратор…

— Какой ещё взнос?.. Наслушалась россказней, болтаешь всякую чепуху!.. Когда я читала, диктор был доволен, улыбался… А ты где была сегодня?

— В колледж заглянула.

— Отлично, Рева!.. А что, Братец Л ал к рюмочке любит приложиться?

— Может, сболтнул лишнего на репетиции?

Ученая дама вся заколыхалась от смеха.

Тем временем Рева подходит к ней сзади и, став за её креслом, простирает над нею руки:

— Поведай мне, сестрица Рама, что было, и поклянись говорить правду, только правду, ничего, кроме правды.

— А ты поклянись, что тоже будешь говорить только правду. — И Рама смотрит на Реву с понимающей улыбкой.

Она тоже что‑то знает. Неужели Моди проболтался?

— Ладно, спрашивай. Все, что хотела узнать, обо всем спрашивай. Впрочем, не надо — я сама тебе все расскажу… Так вот. Приглашение участвовать в детской программе «Бал–Гопал» я получила десять лет назад. Все эти годы я наблюдала за Моди и честно скажу, он примитивен и как обольститель, и как режиссер. Хорошо отработан у него только один прием обольщения, а завершается все в излюбленной его кабине номер шесть. Как он проводит репетиции?.. Показать? Вот, гляди… Скажем, ты начинаешь читать. — Рева замирает, будто перед микрофоном. — Жил-был раджа. И было у раджи пятеро сыновей… Моди тут же прерывает тебя… — Рева делает рукою томный жест. Подражая режиссеру, она произносит: — Нет–нет, уважаемая мисс Рама, читать надо по–иному… Он тянется за текстом, заглядывает тебе в глаза… — Рева делает умильно сладкую мину, — и как бы невзначай касается твоей руки… Вот это и есть его отработанный прием, так сказать «система Моди». Точь–в-точь как у героя какого‑нибудь боевика… Правда, иногда он использует ещё один прием — носком башмака наступает тебе на ногу…

Глядя, как Рева Варма изображает Моди, ученая дама хохочет до колик в животе.

…Ага, значит, так оно и было?

— Вот такой он, этот Моди, — вздыхая, говорит Рева в заключение. — Но это только начало, потом он потребует рандеву.

— Рандеву?! — возмущённо восклицает ученая дама. — За кого ты меня принимаешь, Рева? Неужели я, по–твоему, так низко пала?

Рева промолчала… За кого она её принимает? Но ведь не будет же Рама отрицать того, чем бахвалился её юный любовник из Канпура? Может, и этого не было? Или надеется, что у людей короткая память? Ну и притворщица! И после всего этого с видом оскорбленной невинности заявлять: «Неужели я, по–твоему, так низко пала?»

— Молю всевышнего, чтобы ты никогда не падала, — выдержав паузу, произносит наконец Рева. — А теперь давай спать. В Джамшедпуре, я чувствую, уже спят… Телепатия!

Наступает тишина. Только слышно, как они ворочаются и тяжело вздыхают.

XIV

За окном звучит резкий сигнал. Госпожа Ананд мельком взглядывает на часы, висящие на стене: Баге, как всегда, прибыл минута в минуту.

— Сегодня ты особенно пунктуален, — произносит она с улыбкой.

Не отвечая, Баге проходит в комнату. Он явно чем‑то встревожен. Но чем? И озирается по сторонам. Как это понять? А впрочем, стоит ли обращать внимание на такие пустяки? Санталы[55] — они всегда странные. Госпожа Ананд стыдливо — как девочка — поправляет сари. Баге подходит к ней вплотную.

— А это что у тебя? — спрашивает она.

— Да так… пустяки… Шашлык — в лавке у Махангу купил. Во всей Индии такого не сыщешь.

— А сюда его зачем принес? Это ещё что? Бутылка? Для кого, интересно? Тьфу–тьфу. Я не пью.

— Это ведь виски… «Ват сиксти–найн», шотландское!.. Ты только попробуй…

Удивительно, как все в жизни повторяется. Тогда в Непале — Моханти был в отлучке, — во время первого свидания, Ананд тоже откупорил «Ват сиксти–найн». И бутылка была такая же — пузатая!

Госпожа Ананд решительно встаёт и, подойдя к окну, резким движением задёргивает штору. Потом включает синюю лампу ночника… На стене большой портрет мистера Ананда. Портрет увит гирляндой из живых цветов. Рядом с портретом по стене бесшумно скользит ящерица.

Госпожа Ананд позволяет себе выпить только наедине со своим мужем, мистером Анандом. Она не прикасается к рюмке даже в присутствии близких друзей. А когда мистер Ананд, подвыпив, начинает приставать к ней, упрашивая хотя бы пригубить рюмку: «За их здоровье! Только один глоток!» — она вскакивает и убегает.

Однако, оставшись с мужем вдвоём, она пьет с ним на равных — мистер Ананд почему‑то предпочитает «Солан», дешёвое виски местного производства, — но пьяной никогда не бывает.

На этот раз госпожа Ананд ставит на стол фужер.

Баге удивленно поднимает брови:

— Не искушай судьбу, дорогая. Убери фужер, прошу тебя.

…Бутылка ещё не откупорена, а он уже пьян? Странно!

— Ты унесешь эту бутылку с собой. На память… Ты не знаешь Ананда.

Госпожа Ананд приносит ещё один фужер:

— Ты, Баге, ещё не знаешь Ананда. Стоит ему только повести носом — и он уже все знает. Никогда не забывай об этом… Ну что ж, действуй.

Пробормотав что‑то на своем языке, Баге откупоривает пузатую бутылку. Наклонившись к горлышку, госпожа Ананд с наслаждением вдыхает аромат.

— Тебе содовой или воды?

— Воды… А тебе?

— Эй, эй! Что ты делаешь? Полный фужер!

— Как раз то, что надо! Ну, твое здоровье.

Чокнулись — дзинннь!

Двумя глотками опорожнив свой фужер, она быстрым движением отставляет его и обеими руками зажимает рот. У неё перехватило дыхание, словно она пила в первый раз.

…Вот это женщина!

…В темном стекле бутылки отражаются два вытянутых уродливых лица.

Пузатая бутылка наклоняется, наполняя фужеры настоящим шотландским виски «Ват сиксти–найн».

Баге опять исподволь заводит речь о «товаре». Но госпожа Ананд даже во хмелю рассудка не теряет.

— Не будем сейчас об этом, Баге.

— Извините.

Баге смущен.

Пузатая бутылка постепенно пустеет.

— Баге! Баге… Не заводись, Баге. Мне больше не наливай. Ты что ж, решил споить меня? Зачем?

— Не так‑то просто тебя споить!

Короткая возня. Тяжелое сопение.

— Баге!.. Баге! Ты ещё не знаешь Ананд а!

…Если бы Баге не знал Ананда, как бы познал он его супругу? Он знает гораздо больше, чем она думает. Знает, что старик вот уже две недели торчит в отеле «Гималаи» в Катманду, добиваясь выгодных контрактов на непальский лес.

Баге уже не озирается по сторонам. Не отрываясь, смотрит он на госпожу Ананд.

…Ах, какой славный темнокожий мальчик!

…Пузатая бутылка валяется на полу.

Уже стоя на пороге, Баге вдруг хлопает себя по лбу и лезет в карман: как же он мог забыть?

— Ты ещё не знаешь Ананда, — со вздохом говорит она.

Он молча протягивает ей изящную коробочку: на голубом бархате матово поблескивает ожерелье. У неё жадно загораются глаза.

— Неужели это мне?

— Конечно тебе. Подарок. Ты ведь едешь в Дели, на конференцию. Туда съедутся женщины со всей Индии. Так вот пусть это будет как память… о сегодняшнем дне!

Да, видно, Баге и впрямь знал Ананда куда лучше, чем она думала.

В одной руке — жемчуг, в другой — бутылка из‑под виски.

Пустая бутылка — опустошенная женщина? Символично, не правда ли? И, не поднимая глаз, она криво усмехается.

XV

Осмотрев центры, они уже возвращались в общежитие — Бэла и фельдшер госпожа Ранивала.

— Не знаю почему, мне кажется, тут что‑то неладно, — озабоченно говорит Ранивала.

— А в чем дело?

— Странные какие‑то симптомы у Бирджу! Прямо голова кругом идёт… Ведь это уже третий случай!

— Что вы предполагаете?

— Ума не приложу, что бы это могло быть. Ребенок бегает, смеется — и вдруг его начинает бить озноб, глаза закатываются, но температура совершенно нормальная. В чем дело, никто не знает, а ребенок тает прямо на глазах. Вот и Бирджу… Бедняжка Бирджу! Вчера ещё уверял меня, что в следующем году его младшая сестренка непременно получит приз на выставке младенцев.

— Вы уже подали докладную мадам Чако?

— Я докладывала ей раньше, но она не нашла в этом ничего особенного… В таких антисанитарных условиях, да ещё питание недостаточно калорийное… Съел что‑нибудь немытое — вот тебе и болезнь.

…Калорийное питание? Им и досыта‑то не каждый день удается поесть!

— Думаю, Рани, докладную подать все‑таки надо. Направь прямо в департамент здравоохранения. И подробно опиши все три случая — Гульви, Шауката и Бирджу.

Ребятишки в «Молочный центр» приходят теперь хмурые. Всегда такой оживлённый, уголок этот теперь обезлюдел. И каждый парнишка, заходя в центр, непременно заводит речь о неугомонном проказнике и выдумщике Бирджу. Загадок‑то сколько знал, и как они в голове у него помещались? Только влетит, бывало, под навес: «А ну‑ка, от–гадай!.. Ни окон, ни дверей — полна комната людей — что такое?»

Бесподобно имитировал всех — и сверстников, и взрослых. Однажды с таким искусством изобразил немого, что даже мадам Чако поверг в изумление.

Хотя Бирджу уже не было в живых, занимать его место никому не разрешали. Если кто и присядет ненароком на минутку, тут же окрикнут: «Кто это там уселся на место бабу Бирджендры Лала?»

Поэтому место Бирджу пустует.

Рамратия вынимает из ящика его учетную карточку и откладывает в сторонку, а фельдшер красными чернилами делает в уголке пометку: Died[56].

У застенчивой Гульви были большие, очень выразительные глаза.

А Шаукат постоянно напевал какую‑нибудь песенку из кинофильма и, запуская волчок, обычно приговаривал: «Слушай, что тебе прикажут, не послушаешь — накажут».

Щенку по кличке Ракет–Кумар лечение пошло на пользу: он поправился, шерсть на нем залоснилась. Но, видно, приглянулся кому‑то Ракет–Кумар: щенка украли, и теперь при одном воспоминании о своем любимце на глаза Бульбуль невольно набегают слезы.

Ребятишки, собравшиеся у «Молочного центра», затевают шумную игру в пятнашки. Оттуда несутся весёлые крики и смех.

— Догоняй, догоняй!

— Ага, попался–а-а!

— Запятнали!!!

На самую высокую ветку дерева, что растет у края площадки, бесшумно опускается коршун: небось с удачной охоты вернулся. Он с любопытством разглядывает шумную стайку малышей, копошащихся внизу.

— Смотри‑ка, птичек точно ветром сдуло!

— Коршун‑то, когда усядется, птица как птица! Не сказали б заранее — ни за что не узнал бы!

— О Гульви! О доченька! — доносится откуда‑то отчаянный крик. — Куда ты ушла от нас, доченька?

— Э–э! Это нечестно! Тебя запятнали!

Ребятишки весело носятся по площадке, а Бэла Гупта, глядя на них, не может отделаться от странного ощущения, будто все матери разыскивают её, свою пропавшую дочь Бэлу, и каждый мужчина, оплакивающий своих детей, — её отец. В ушах звучит его голос: «Дочка! Доченька дорогая! Где ты? Вернись! Бэ–э-эла–а!»

— Вы бы хоть молочка выпили, сестрица, — озабоченно бубнит Рамратия. — С самого утра ведь маковой росинки во рту не было.

Бэла молчит. Даже головы не поворачивает.

— Я вот что вам скажу, сестрица, — выждав, продолжает Рамратия. — Зря вы так убиваетесь о каждом ребенке. Кому‑то на роду написано жить, а кому‑то — умереть. Был малыш — и нет малыша.

Бэла внимательно разглядывает групповую фотографию: на ней изображены работники «Молочного центра» и дети… Вот Бирджу — сделав тупое лицо, точь–в-точь немой, он уставился прямо в объектив… Вот испуганно смотрит большеглазая Гульви. А у Шауката такое озорное выражение — кажется, сейчас затянет свое: «Слушай, что тебе прикажут…»

Отговорил ты свое, Шаукат! Не услышать тебя больше никогда!

XVI

Неожиданно для всех Кунти Дэви стала старостой общежития.

Самое странное было то, что старостой её никто не выбирал. Как‑то само собой получилось, что она стала полномочным представителем всех, кто обучался на курсах. Да и кому, кроме неё, быть старостой? Шутка ли — с самой мэм–сахиб вступает в разговор, и мэм–сахиб тоже уважает её. Говорит с Кунти вежливо, с улыбкой… А на днях как‑то вернулась Кунти в общежитие. «Не осталось ни гроша, — говорит, — даже рикше уплатить нечем». Мэм–сахиб тут же вынимает из сумочки две рупии. «Вот тебе, — говорит, — деньги — заплати, а на сдачу купи сладостей, чай устройте…» Ну, а Кунти, проходимка, денежки прикарманила, даже чаем не угостила!

А вот поведением Вибхавти мэм–сахиб недовольна, по всему видно. Секретарь мэм–сахиб говорит: если Вибхавти не представит свидетельство о рождении, её могут отчислить и стипендию заставят вернуть. Дело нешуточное! Если верить школьным бумагам, ей всего четырнадцать лет и восемь месяцев, а в заявлении написала — девятнадцать.

— Где же она достанет свидетельство?

— А суд на что? Подаст заявление в суд, там все и расскажет. Я, мол, Вибхавти Дэви, родители такие‑то и такие… под присягой заявляю, что, находясь в здравом рассудке и твердой памяти…

— И все это обязательно говорить?

Прежде молчавшая Тара Дэви тоже принимает участие в общем разговоре:

— Обязательно. А потом…

— Зачем ей свидетельство? Пусть сходит к лавочнику, купит специальный лифчик: такой наденешь — груди сразу как шары. Вот и все свидетельство! У мадам Чако такой лифчик, со стороны глянешь, ни за что не различишь, настоящая ли у неё грудь.

— Смотрите‑ка, девочки! Гаури туфли купила! А каблуки-то, каблуки — и правда шпильки! Как и ходить‑то на таких?

— Да мы уж видели.

— Она сама купила или… кто подарил?

— Кто её знает!

— А студента ты не заметила… ну, того самого… очкарика? На днях такой календарь принес Гаури. Очень красивый календарь.

— Этот её очкарик поначалу все вокруг меня увивался, вступает в разговор Кунти. — Набралась я как‑то духу и сказала: мол, жаловаться буду. К мадам Чако, говорю, пойду, мэм–сахиб, говорю, жаловаться буду…

— Ну, а ты, Джанки, ты что же, и раньше была знакома с аптекарем? Ну, тем самым…

— Мы работали в одной больнице. А что?

— Да так, интересно… Порядочный вроде человек. Или ошиблась я, как считаешь?

— Будешь сама порядочной, и все вокруг такими же станут, — невозмутимо отрезала Джанки, ковыряя спичкой в зубах. — Настойки йода дал мне вчера, целый флакон.

— Неужели целый флакон? Может, мне отольешь немножко?

— И мне.

— Спирту ещё дал. Целую бутылку!

— Обычного или голубого?

— Ну, спирт как спирт… Прозрачный.

— В Банкипурской больнице недавно, говорят, ревизия была, — начинает Кунти вкрадчиво. — Ревизоры на что уж народ бывалый, и тех оторопь взяла: исчез весь спирт — годовой запас. Был спирт — и нету спирта. Испарился! У чиновников из департамента здравоохранения прямо глаза на лоб полезли. Да и как тут не удивляться! Тридцать бутылей спирта высосали больничные кули, сторожа да садовники! После этого в спирт стали подмешивать что‑то голубое — медный купорос, что ли. Немного времени прошло, научились люди очищать и такой спирт. Наука нехитрая: древесный уголь, вата — и соси себе сколько влезет… У бога Шивы тоже ведь горло было синее, так он даже яд пил — и хоть бы что.

— А зачем тебе знать, какого цвета спирт?

— Сама не догадываешься?

— Неужели трудно сказать?

— Полечиться бы… От тоски… Да я его водой разведу. Выпьешь — сразу на душе полегчает… Ну как? Выпьете за компанию?

— А ничего не будет?

Джанки решительно захлопывает дверь и закрывает на задвижку.

Подруги разводят спирт и, морщась, пьют.

— Эй, ты! Закусывай скорей! Да не дымом бири, после покуришь!

Посидев, подруги прикладываются ещё раз, потом ещё.

У всех развязываются языки.

Весёлые и румяные — щеки жаром горят, — они шумно вываливаются из дверей общежития. Чиркнув спичкой, закуривают бири и, затянувшись, выдыхают блаженно:

— Хорошо! — и покачивают головами: такой напиток, мол, и выпить приятно.

— А захочу — каждый день будет, — хвастливо заявляет вдруг Кунти. — И ни одна сука не подкопается… Могу, но не хочу, потому… потому что натура у меня такая. За себя я не ручаюсь. Сама с собой совладать не сумею.

— Где уж тут с собой совладать!

— Ломаку, что живёт на втором этаже, знаешь? Гаури ещё Лавочницей её прозвала. Так вот, знаешь, как она моется? Приходит в ванную — окно настежь… ну, которое в переулок выходит. А в доме напротив, на втором этаже, живёт какой‑то бабу — толстый такой, лысый… Только она в ванну — он тут как тут: сидит на веранде и таращится в окно. Умора! А она занавеску вроде случайно отодвинет и намывается прямо перед окном.

— Точно, точно! В воскресенье я своими глазами видела.

— Думаешь, она нарочно распахивает окно?

— Конечно нарочно!.. Я в тот день чуть со смеху не померла! Вы бы видели, какое было у него лицо! Умильное, как у кота. Сидит облизывается! Ха–ха–ха!

— Значит, у неё тоже кто‑то есть?

— У всех у них тут есть.

— Только у нас нету. Сидим как кошки бесхвостые! Ха-ха–ха!

— Ты, Джанки, смейся, да не так громко. Тут и у стен, говорят, уши есть.

— Ну и пускай! Смеюсь или плачу, кому какое дело?

— Не будь я Кунти Дэви, если с нашей сукой… не поквитаюсь! «Сестрица Бэла!» «Сестрица Бэла!» Я ей покажу сестрицу!

— Хорошо Рукмини. Ни курсов тебе, ни надзирателей — живёт с мужем дома, горя не знает.

— Говорят, и у Рамратии муженёк объявился.

— Может, на этот раз и вернётся к мужу?

— Шутники вы, гляжу я! Как же она вернётся? Там муж, свекор, строгости да запреты, а тут Рамгулам–лавочник и вся его лавка со сладостями!.. Кто ж по доброй воле бросит такую благодать?

— Каждую ночь к нему бегает. На воротах‑то не чужой человек — мать родная сидит! А с каких бы это шишей серьги золотые у неё завелись? У–у, сука! Сама гуляет как хочет, а мне нельзя? У меня мужиков перебывало… и все военные… из полиции!.. Кунти Дэви… себя ещё покажет! Помяните моё слово!

На Джанки вдруг словно благодать нисходит. Она достаёт молитвенник и, раскрыв его на первой попавшейся странице, запевает благодарственный гимн:

#Все в этом мире — сплошная

игра–а-а,

А короткая жизнь

быстротечна,

Словно ярмарки шумной

пора–а-а…

— Не напоминай мне про ярмарку, Джанки!

— Что, Кунти, с собой никак не совладаешь?

— Ага, бью даму! — доносится радостный возглас Г аури. Сидя в своей комнате, они с Вибхавти играют в карты.

— Эй ты, Вибхавка! — еле ворочая языком, кричит совсем уже опьяневшая Кунти. — Дай срок, и до тебя… доберётся Кунти Дэви!

А на втором этаже своя особая жизнь.

Войдя в комнату, ученая дама Рама Нигам плотно прикрывает за собой дверь и тут же валится ничком на койку… Прямо из студии, заключает Рева Варма. Но ведь сегодня, кажется, воскресенье? Странно!.. Что это с нею вдруг стряслось? Какой ещё номер выкинет?.. Эй, что это? Плачет?.. Закроем‑ка дверь на засов.

— Рама, сестрица! — наклоняется к ней Рева. — Что случилось?

— Меня ограбили, Рева…

— Где? Когда? Кошелёк вытащили?

— Какой ещё кошелёк?.. Твой Братец Лал…

— Почему вдруг мой? — возмущённо перебивает Рева. — Моди для всех Братец Лал, он такой же мой, как и твой, и чей‑нибудь ещё!.. Ну, а теперь рассказывай все по порядку, что там натворил Братец Лал. Ты, Рама, тоже хороша — в наше‑то время мечтать о платонической любви…

— Совсем не платонической, Рева…

— То есть?

И в ответ на недоуменный взгляд Ревы ученая дама Рама Нигам, то и дело всхлипывая, начинает подробно рассказывать, как все произошло… В студии шла очередная программа, когда к ней в кабину номер шесть вошёл Братец Лал и выключил фидер…

— Откуда я знала, что у него на уме?

— Достаточно, Рама, вполне достаточно… О том, что было дальше, вслух не говорят… Но, должна тебе сказать, хоть ты в этой игре и проиграла, придется тебе раскошелиться на сладости. Какой‑никакой, а праздник. Позвать Рамратию?

Закрыв лицо руками, ученая дама то ли плачет, то ли смеется — не поймешь.

— Рева!

— Что тебе, подружка?

— Я хочу умереть.

Рева презрительно морщится: если уж наставница такой оказалась, что тут говорить о воспитанницах.

— О, уже шесть скоро! — мельком взглянув на часы, стоявшие посреди стола, встрепенулась Рева. — А ведь сегодня концерт, выступают наши Анджу и Манджу. Пойдешь? — Вынув из сумочки розовый пригласительный билет, она читает вслух: — «Сегодня в Сифтон–холле состоится концерт. Выступают сестры–близнецы Анджу и Манджу. В программе — новый народный танец «Жена и муж». Художественный руководитель — г–н Сукхмай Гхош. Начало концерта в восемнадцать тридцать по местному времени…»

— Спасибо, Рева, — томно произносит Рама, — сегодня я никуда не пойду.

— Кончай хандрить, Рама! — шутливо толкает её в бок подруга.

XVII

Бэла удивлена: госпожа Ананд прислала ей короткую записку, нацарапанную по–английски её собственной рукой: «Be so kind as to give night‑pass to all training girls»[57].

— А ещё мэм–сахиб сказала, — с кротким видом добавляет Кунти, вручившая ей записку, — чтобы в случае отказа вы немедленно позвонили ей лично.

— Зачем вам такое разрешение? — улыбается Бэла. — Куда это вы собрались на ночь глядя?.. Может, в кино?

— Никак нет, мы идём на концерт. Сегодня выступают Анджу и Манджу. Все наши получили пригласительные билеты… Вам тоже послал господин секретарь…

— Ну, так и быть, отправляйтесь, — продолжая улыбаться, кивает Бэла.

Влетев в общежитие, Кунти победно оглядывает соседок и, подражая какому‑то митинговому оратору, выбрасывает вперёд правую руку:

— Дорогие мои подруги! Мы одержали решительную победу! Впрочем, посмей она отказать, нам не осталось бы ничего другого, как затеять хартал[58]… На такой случай и присловье есть: «Ты мне не страшен — хозяина твоего боюсь». Что, убедились? Стоило мне только заговорить про телефон!..

Вслед за Ревой, Кунти и Рамой Нигам к Бэле чуть ли не сразу обращаются все остальные женщины общежития, и, к великому их удивлению, всем дано было разрешение.

— Рамрати! — поворачиваясь к двери, зовёт Бэла. — Глянь‑ка там, госпожа Ранивала вернулась? Как придет, скажи ей, пусть захватит регистрационную книгу и поднимется ко мне.

Да, вот они значатся: Бирджу, Шаукат, Гульби… А всего за прошедшие дни скончалось пятнадцать человек.

По поводу эпидемии этой новой, никому не ведомой детской болезни Бэла Гупта собиралась написать докладную записку на имя главного санитарного врача департамента здравоохранения. Завтра она сама пойдет к нему на прием. Иначе получится, будто во всем виновата она, Бэла. Ведь недаром мадам Чако публично заявила госпоже Ранивале: «Скажите Бэле, чтоб она занималась своими обязанностями и не совалась куда её не просят… Странные здесь порядки: каждый считает себя великим специалистом в медицине и встревает в чужие дела!»

Возвращается наконец насмерть перепуганная Ранивала:

— Ещё два случая, Бэла… Рамеш с улицы Наи сарак… и Кунданлал из квартала Горпара!

Бэла жестом приглашает её сесть.

— Пиши… «Настоящим довожу до Вашего сведения, что в течение последней недели от неизвестной детской болезни скончались пятнадцать малышей. Только что получено дополнительное сообщение о двух новых случаях заболевания. Обо всем случившемся я своевременно информировала врача детской амбулатории, Вынуждена обратиться к Вам с настоятельной просьбой…»

Её прерывает прибежавшая к ним за помощью мать Рамеша:

— Госпожа Бэла! Пойдемте к нам… Рамеш все вас кличет… как только в сознание приходит… Богом вас заклинаю!

Когда Бэла и Ранивала прибегают на Наи сарак, Рамеш лежит без сознания. Малыш то и дело стискивает кулачки и проводит ими вдоль тела. Размыкая изредка веки, он что‑то невнятно бормочет.

— Я уж его чем надо напоила, — сообщает старая бабушка Рамеша. — Вот тепло‑то и вернулось в тельце… Вы уж пока никакого лекарства ему не давайте.

Бэла поражена: старуха не выказывает никакого волнения, спокойно попыхивая кальяном, в то время как мать Рамеша места себе найти не может, дрожащим голосом взывает ко всем богам и богиням:

— Слава матери Ганге, слава!.. Кали–матушка, дары принесу тебе, какие пожелаешь!.. Владычица наша! Помоги… Свекровь все ругает меня… Ах, горе какое!.. Хоть бы поскорее поправилось моё солнышко… А ты, старая, перестань болтать худое… Сыночек!.. Рамеш! Открой глазки, сынок! Посмотри‑ка, кто пришел к нам. Тетя Бэла к нам пришла.

В сопровождении местного знахаря вбегает отец Рамеша.

— Оставьте его в покое! — возбуждённо кричит он с порога. — Сейчас тут заклинание читать будут.

— Какой толк от твоих заклинаний? — огрызается старуха. — Думаешь, помогут твои лекари да знахари? Сам поправится.

— Проверь пульс, — негромко бросает Бэла, оборачиваясь к госпоже Ранивале.

Нащупав пульс, Ранивала поднимает изумлённый взгляд:

— Нормальный!

Бэла с удивлением смотрит на старуху.

— Бабушка, — негромко окликает Бэла, — скажите, чем же вы лечили его?

— Чем лечила, спрашиваете? Средство‑то простое — кардамон да корешочек тут один…

Старуха подробно рассказывает, как надо готовить снадобье.

— Кардамон у нас найдётся, а корешочек такой где взять? — допытывается Бэла.

— У торговцев бетелем бывает, — отвечает старуха. — В деревне‑то этого добра хоть отбавляй: вышел за околицу — и копай себе сколько угодно. Кусты, они круглый год цветут. У них ведь не только корень, листья тоже очень полезные.

— А как вы определили, чем заболел внук?

— По приметам, милая, по приметам, — шамкает старуха. — Стоило разок взглянуть… Когда я была ещё молодая, замуж только выдали, в деревне у нас целый конец вымер от этой хвори.

— А болезнь эта заразная? — осторожно спрашивает Ранивала.

— Мама! — дико вскрикивает Рамеш и, словно подброшенный пружиной, садится на постели.

— Рамеш! — негромко зовёт Бэла.

Мальчик оглядывается на неё и стыдливо прикрывает одеялом свое голое тельце. На его бескровных губах мелькает застенчивая улыбка.

— Беги немедленно к Кундану, Рани, — поворачивается Бэла. — Попросишь у него корень, о котором говорила бабушка.

Жестом остановив её, старуха молча достаёт из горшка узловатый корешок и протягивает Бэле:

— Запомни, милая, сперва все измельчить надо, потом перемешаешь и разделишь на две порции. Одну сразу же дашь больному, а другую — чуть попозже… И ни капли воды.

— А найдётся этот корень у торговца бетелем? — снова спрашивает Ранивала.

— Мама, я есть хочу, — подает голос Рамеш.

Бэла и мать Рамеша в изумлении смотрят на старую женщину.

— Есть захотел? — ласково переспрашивает старуха и поворачивается к снохе: — Отваривай рис. Хоть горсточку. Да скажи своему… за знахарями он резво бегает… Скажи, пусть сбегает за лимоном. Тонкокожий нужен и чтоб совсем зелёный!

Долго ещё сидела Бэла у постельки малыша, а Рамеш уписывал за обе щеки варёный рис с кислым лимоном и пресной лепёшкой… Своим угощением, видно, умилостивила Ямараджу[59] старуха. А может, совсем не в угощении дело?..

XVIII

Сифтон–холл ломился от публики.

Сукхмай Гхош даже не удосужился узнать, сколько мест в зале, прежде чем разослать пригласительные билеты. Единственное, что он предпринял, — зарезервировал все места на балконе и на дверях, что вели туда, вывесил таблички, которые на английском и двух индийских языках — хинди и бенгали — извещали почтенную публику, что места здесь «For ladies only»[60]… Но и это не помогло!

У бедняги Сукхмая голова кругом! Он должен был и встречать именитых гостей, прибывающих на концерт, и улаживать возникающие недоразумения, и за приготовлениями на сцене следить! Двое чапраси и садовник взбунтовались: если их родных и знакомых не пропустят в зал, все трое объявляют забастовку. А каждый из них привел с собою человек пятнадцать — двадцать мужчин и женщин, стариков и детей!

— Вы что, взбесились?! Выше генерал–губернатора себя считаете?! — потный и злой, кричит Сукхмай. — Из‑за вас первые ряды прикажете очищать?! Ну, погодите у меня! Самой мэм–сахиб пожалуюсь!

Сукхмай, наверно, кричал бы и дальше, но тут его жестом подзывает госпожа Ананд.

— Что происходит, Гхош? — недовольно спрашивает она. — Почему задержка?

— Костюмеры… задерживают, — лепечет Сукхмай, заикаясь. — Осветители тоже… подводят. Фокус не получается!

Сидевший рядом с госпожой Ананд Баге хмыкает и, подавшись к ней, прищелкивает пальцами:

— Фокус или фокусы?

Госпожа Ананд косится на него: что ещё, мол, за глупости, Ди–сахиб смотрит!

Сквозь толпу, кишащую в коридоре и проходах, к ней с трудом протискивается Кунти Дэви. Как всегда, с жалобой.

— Наших девушек на балконе местные парни обижают, — еле переводя дух, сообщает она. — Озорники, каких свет не видел!

Госпожа Ананд переводит взгляд на Баге:

— Всех наших девушек веди сюда.

Баге бросается выполнять поручение, и в этот миг в зале гаснет свет.

Бесшумно раздвигается занавес, и взору зрителей открывается черный провал сцены. Лишь одинокая звезда ярко блестит на черном небосводе.

Но вот брезжит рассвет, небо голубеет, и со сцены несётся задорное кукареку–у-у!

Сцена оглашается радостным ку–ку: поет кокиль. На голубом небе тает и гаснет одинокая звезда. В зыбких предрассветных сумерках, еле различимая посреди сцены, спит молодая женщина. Словно объятая негой сладкого утреннего сна, она медленно поворачивается на бок. Г де‑то вверху загораются софиты, и, пробежав по сцене, игривый жёлтый луч задерживается на высокой груди спящей… Вопит, неистовствует зал — со всех сторон несётся надсадное ку–ку! Дрогнув, луч с явной неохотой перемещается на косы спящей.

На балконе начинается потасовка:

— Бей его! Бей!!!

— Держи его!!!

— Включите свет! Эй, эй, кто это? Ой, мамочка!

— Да отвяжись ты!!!

Рядом с жёлтым лучом света перед погруженным во мрак залом на сцену протягиваются красный, зелёный, голубой и начинают затейливый хоровод. Пятна света то скользят порознь вдоль рампы, то сливаются в замысловатые фигуры…

Перекрывая шум, с балкона несётся хриплый вопль Кунти:

— Мэм–са–а-а–хиб!

Да воздаст всевышний Братцу Лалу. Не будь его, худо пришлось бы Реве Варме и ученой даме Раме Нигам — хуже, пожалуй, чем Вибхавти и Гаури. Он спас их от рук негодяев, а заодно с ними — и Патнешвари с Сипрой. При одном лишь его появлении подонки оставили девушек и бросились наутёк…

Только под утро Абдул постучал в ворота общежития. Шофер госпожи Ананд прибыл по её личному указанию. Из машины, опираясь на плечо Кунти, с трудом выбирается Вибхавти. Привалясь спиной к дверце машины, громко всхлипывает Гаури.

— Смотри не делай глупостей! — не выходя из кабины, вполголоса убеждает её Баге. — И помалкивай! Помалкивай, говорю…

Разбудив Бэлу, Кунти сообщает ей, что Вибхавти и Гаури в темноте поскользнулись и упали с лестницы. Ссадины и царапины им смазала йодом сама мэм–сахиб. Анджу и Манджу сказали, что задержатся…

Бэла делает вид, будто внимательно слушает её, а у самой перед глазами стоит воскресший из мёртвых Рамеш — единственный, кто остался в живых! Неужели кардамон да какой‑то корешок обладают такими целебными свойствами? Неужто старое народное средство эффективнее современных антибиотиков?

— Сестрица, — негромко окликает её Рамратия. — Мэм-сахиб приехала!

С чего бы это принесло её в пятом часу утра?

— Извини меня, Бэла, что тревожу тебя в такую рань. Дело в том, что сегодня к нам приезжает чиновник из ЮНИСЕФ[61]. Американец. А я, как назло, именно сегодня должна ехать в Раджгир[62]. Конечно, это неспроста. Как прикажете понимать столь неожиданный визит? Ничего не сообщали — и вдруг телеграмма. У меня нет времени целыми днями разъезжать с ним по разным центрам. И я не могу отложить свою поездку в Раджгир.

Госпожа Ананд делает паузу и уже спокойнее продолжает:

— Сюда его, как видно, привезут люди из департамента здравоохранения. Будет расспрашивать, скажи, что приходная книга находится у секретаря, то есть у меня. Ничего не показывай. — Она притворно кашляет и улыбается заискивающе. — Дело в том, дорогая Бэла, что бедняга Сукхмай не успел оприходовать… часть новых поступлений. Кончится заваруха, немедленно уволю растяпу. — И, явно стремясь перевести разговор на другую тему, доверительно сообщает: — Ты знаешь, ночью из‑за этого растяпы меня чуть не задавили. Не спрашивай ни о чем, я твердо решила, Анджу и Манджу никогда больше не позволю выступать на сцене… Да, вот ещё что, чуть не забыла, они пока поживут у меня. Так что о них пусть голова у тебя не болит!

На звук её голоса, громыхая деревянными башмаками и на ходу протирая глаза, появляется Кунти:

— Желаю здравствовать, мэм–сахиб!

— В чем дело? — сухо бросает госпожа Ананд.

— Дело к вам есть, — как всегда хриплым голосом негромко произносит Кунти. — Личное.

— Какое ещё личное?

Кунти незаметно кивает ей: дескать, плохи дела. Г оспожа Ананд немного бледнеет, но тут же берет себя в руки.

— A–а, понимаю… Как же, как же, помню… В ночной суматохе две ваши девушки получили травмы. Ты уже видела их? — поворачивается она к Бэле.

Бэла ничего не может понять. Она всю ночь не сомкнула глаз, ходила из дома в дом, навещала больных ребятишек. И решила непременно пойти утром к главному санитарному врачу. Только на рассвете забылась тревожным сном… И вдруг точно гром среди ясного неба — приезжает чиновник из ЮНИСЕФ! Да вдобавок ещё Анджу и Манджу не вернулись… Может, кто‑то ещё пропал?

— У нас тут, тетя Джоти, какое‑то непонятное заболевание, — будто не расслышав слов госпожи Ананд, с трудом произносит Бэла. — Детская болезнь какая‑то! За последние несколько дней шестнадцать человек…

— Я непременно навещу их, — не глядя на неё, говорит госпожа Ананд. Словно заворожённая, следит она за каждым движением Кунти и, помолчав, добавляет: — Что тебе сказать? Все из‑за этого раззявы Гхоша…

Кунти выходит первой, госпожа Ананд спешит следом за ней. Обе торопливо шагают в сторону флигеля.

Тяжело дыша, вбегает Рамратия.

— Может, для мэм–сахиб чаю приготовить?

— Да–да, приготовь, пожалуй, — откликается Бэла. — И позови, пожалуйста, докторшу… Ну, ту самую, что обычно приходит к нам.

Недовольно ворча и шаркая башмаками, приплелась Муния: она получила нагоняй за то, что спала, когда ей надлежало стеречь у ворот.

— Ну, чего бубнишь спозаранку? — добродушно журит её дочь. — Может, змея укусила? Заклинанье от укуса знаешь? Ну, выкладывай, что ещё там.

— А что ещё там может быть? Кунти точно бхуты оседлали. Набычилась — того и гляди пропорет рогом.

— А тебя‑то как занесло туда? Кругом столько места, а её так и тянет во флигель, будто мёдом тут кормят! Намалюют что‑нибудь на воротах, вот тогда попрыгаешь!

XIX

Главный врач Патны доктор Миндж считается светилом педиатрии.

— Слушаю вас, — официальным тоном произносит доктор Миндж, кидая на Бэлу недовольный взгляд.

— Сэр! — берет слово госпожа Ранивала. — На прошлой неделе среди детей распространилось странное…

— Мадам Чако информировала меня, — прерывает её главный врач. — Вы хотите что‑нибудь добавить?

— Сэр! Мне кажется, заболевание это заразное.

— Допустим. И что из этого следует?

— Господин доктор! — вступает Бэла. — Болезнь не просто заразная, она относится к числу острозаразных и, как показал опыт, может иметь летальный исход минут через тридцать — сорок после первых симптомов. Имеющиеся у нас препараты бессильны.

— Если препараты бессильны, зачем же вы пришли ко мне?

Но Бэла уже закусила удила.

— Почему вы так недовольны нашим визитом, господин доктор? — Голос её звенит, как туго натянутая струна. — В чем наша вина, может, в том, что мы своевременно дали информацию о неизвестной болезни?

— Свежие газеты! Свежие газеты! — раздается за окном звонкий голосок мальчишки–разносчика. — Покупайте свежие газеты! Потрясающее происшествие! На Непали-Котхи схвачены пятьдесят игроков в кости!.. Схвачены с поличным пятьдесят игроков!.. Свежие газеты! Читайте свежие газеты!.. Новости внутренней и зарубежной жизни!.. В трех городах Бихара вспышка неизвестной болезни! В Джамшедпуре, Бхагальпуре и Думке — неизвестная болезнь! Неизвестная детская болезнь!.. Свежие газеты!

Доктор Миндж выпрямляется в кресле, гневно поджав узкие губы. Вчера вечером он крепко выпил, и сегодня у него с утра трещит голова. Гневные глаза молодой женщины, сидящей напротив, и звонкий голос разносчика газет за окном словно подстегивают его, мысли проясняются.

— Я не сержусь на вас, — сухо произносит он наконец. — Хотел бы только узнать, почему меня не информировали вовремя?

— Не информировали вовремя, говорите? — изумлённо откидывается на спинку кресла Бэла. — Я ежедневно докладывала доктору Чако, но она не реагировала на мои сообщения!

— Я даже докладную подавала доктору Чако, — осторожно добавляет спутница Бэлы.

— Странная она, эта ваша доктор Чако, — листая газету, небрежно бросает доктор Миндж. — Не далее как вчера вечером в шутку сообщила мне, что две дамы из переулка Ганпатсинха совершили научное открытие. Выявлена новая, не известная до сих пор детская болезнь. Поэтому я полагал…

— В Джамшедпуре умерли двадцать детей! — несётся из‑за окна. — В Думке — тринадцать! В Бхагальпуре — пятнадцать!.. Врачи встревожены! Лекарства не действуют!

— У нас заболели восемнадцать человек, сэр, — деловым тоном произносит Бэла. — Из них шестнадцать умерли, двое поправились.

— Поправились? Кто их вылечил? Чем лечили?

— Вчера поздно вечером мы вдвоём, — Бэла кивает в сторону Ранивалы, — отправились по вызову. У ребенка были все признаки этой болезни, но наша помощь не потребовалась. Оказалось, бабушка больного напоила его своим снадобьем, и ребенок поправился…

— Вы выяснили, каким снадобьем?

— Да, сэр, это измельчённый корень одного местного растения в смеси с кардамоном.

— Что за растение? Где его можно получить?

— Корень этого растения можно приобрести в любой лавке, где торгуют бетелем.

Спутница Бэлы торопливо вытаскивает из сумки узловатый корешок и осторожно кладёт на стол:

— Вот этот корень, сэр! Взгляните, пожалуйста.

— А сами вы испробовали действие этого корня?

— Да, сэр! Убедившись в высокой эффективности этого средства, мы применили его прямо на следующем же вызове. Результат поразительный.

— Самое удивительное в том, что у ребенка сразу появляется волчий аппетит, — с улыбкой добавляет спутница Бэлы.

— Старая женщина вот ещё что сообщила, — воодушевляясь, подхватывает Бэла, — как только минует кризис, больного нужно немедленно накормить варёным рисом с соком недозрелого тонкокожего лимона.

Доктор Миндж торопливо делает какие‑то пометки в записной книжке.

— Благодарю вас! До свидания.

На следующий день все ведущие газеты Бихара вышли с кричащими заголовками на первой полосе: «Открытие доктора Минджа!», «Формула доктора Минджа!», «Новый препарат доктора Минджа!» А мальчишка–разносчик, размахивая газетой, звонко выкрикивал:

— Свежие газеты! Покупайте свежие газеты! Открытие банкипурского доктора! Победа над страшной болезнью! Изобретение нового препарата!

Старое народное снадобье было официально запатентовано как открытие доктора Минджа.

XX

Сегодня Рева Варма сидит будто в воду опущенная.

— Что с тобой, Рева? — весело спрашивает ученая дама Рама Нигам, едва переступив порог. — Что нос повесила? Может, письмо из Джамшедпура не пришло?

Такое настроение у Ревы обычно держится до прихода подруги. Ей в таких случаях просто надо было выговориться, и она всегда охотно отвечала на вопросы ученой дамы. Но сегодня, вопреки обыкновению, Рева только тяжело вздыхает. Значит, что‑то случилось.

— Что с тобой, Рева? — уже озабоченно переспрашивает Рама, подсаживаясь к подруге. — Что произошло?

На ресницах у Ревы блеснула слеза. Несколько прозрачных капель скатываются на край сари. Чуть слышно всхлипывая, она плачет.

— Ну что ты, Рева? — обнимает её за плечи Рама. — Почему слезы? Как прикажешь их понимать? Да не молчи ты, рассказывай, что стряслось… Ну говори же, говори — все легче на душе будет. Письмо получила? Откуда письмо? Где оно? Дай‑ка я взгляну… И мне ни слова, А вдобавок ещё слезы… Посмотри‑ка, к нам Патнешвари собственной персоной! Что подумает?

Рева достаёт из‑под подушки конверт и молча протягивает подруге. Рама извлекает из конверта листок и быстро пробегает глазами первую страницу. Она угадала — письмо от жениха Ревы, Написанное в высокопарном стиле, послание начиналось строкой из безбожно перевранной фразы на санскрите. Затем шло обращение. Рама прочла его вслух:

— «О, вечно коварная Рева!» А это как прикажешь понимать?

— Бог его знает! — еле слышно лепечет Рева сквозь слезы. — И ради такого человека.,, я пожертвовала всем...

родителями, семьей!.. А теперь он пишет: мол, это я обманула его… Но ты же сама видела, Рама… из‑за него я отклонила… столько лестных предложений… перессорилась со всеми на студии… а теперь, выходит… выходит, я же и виновата?

Рева опять заливается в три ручья. Рама тем временем торопливо дочитывает послание.

— Так дело не пойдет, Рева! — заявляет она решительно. — Слезами тут не поможешь, надо действовать… У тебя все его письма сохранились?

— Какой теперь толк от этих писем? — безнадёжно машет рукой Рева.

— Будет толк! Это я тебе говорю.

— Нет, Рама, нет! Он разбил моё сердце…

— Ты ещё мужчин не знаешь, глупая. Топленое масло из горшка достанешь, только согнув палец. Ещё ничего не потеряно.

— Нет, Рама, нет. Только не теперь.

— Старших надо слушать, Рева. Вот что я тебе скажу. Просто так я этого человека не отпущу.

— Только…

— Никаких только. Делай, как тебе говорят… Слушай внимательно. Скажи, пожалуйста: оговорить тебя никто не мог? Ну, скажем, написать ему, наплести бог весть что? Я думаю, это вполне возможный вариант. Кто‑то, кто именно, мы пока не знаем, чтоб отомстить тебе, послал ему анонимное письмо. В письме излагались какие‑то факты, которые должны были бросить на тебя тень. Видишь, он сам пишет: «У меня имеются доказательства, и теперь ты не сможешь держать меня в неведении…» В чем дело? Что у него могут быть за доказательства?

Рева уже не плачет. Она смотрит на подругу широко открытыми глазами.

— Больше не хочу иметь дела с этим бесчестным человеком, — чуть слышно говорит она наконец. — Я с самого начала сомневалась в его порядочности.

— Тогда, может, расскажешь всю правду? — и, опасливо покосившись на дверь, ученая дама Рама Нигам переходит на шепот: — У тебя с ним… ничего не было?

— Поэтому‑то я и плачу, Рама! — хватаясь руками за голову, стонет Рева. — Все из‑за этого…

— Глупая девчонка! — принимается отчитывать Рама. — Если дело зашло так далеко, он ещё и не то мог написать. Ты с самого начала допустила ошибку. Никаких других причин тут нет. Запомни это. Если бы ты с первого дня держалась потверже, все было бы по–другому. А сейчас он рассуждает примерно так: если до свадьбы она могла уступить мне, где доказательства, что этого не случилось и с другим?

— Вот об этом самом он и пишет…

— Ладно, неси сюда все его письма. Я и не знала, что ты ещё такая глупенькая. А не то мы б давно его приструнили.

Из коридора слышны голоса Сипры и Патнешвари. Рева торопливо закрывает дверь на крючок. Тут же раздается стук в дверь и голос Патнешвари:

— Откройте! Кто там закрылся изнутри? А ну открывайте.

— Что такое?

— Дружок твой явился.

— Какой ещё дружок?

Рева отбрасывает крючок и толчком распахивает дверь.

— Ну, угощай сладостями, — вваливаясь в комнату, радостно возглашает Патнешвари. — Веду его прямо от вокзала. Бедняга чуть телефон не оборвал, названивал в общежитие, а никто трубку не брал… Я узнала его по свитеру, что ты ему связала… Ступай встречай своего ненаглядного. Перенервничал бедняга.

— Не разыгрывайте меня.

— Это я‑то разыгрываю?.. Ну, если не веришь, поди взгляни собственными глазами: у ворот дожидается… Да вот хоть Сипру спроси.

Сипра радостно кивает. У Ревы точно камень с души сваливается. Она удивленно хлопает ресницами и растерянно оглядывается на Раму.

Рама делает строгие глаза: дескать, погоди…

Патнешвари и Сипра удаляются наконец в свою комнату. Рама бросается к подруге и, взяв её за руки, усаживает на постель.

— Куда рванулась? Его величество прибыло? Вот потому‑то он и стал задирать нос! Не спеши! Сначала мы вышлем к нему Рамратию с запиской. Посмотрим, какой будет ответ.

— Ну, а если…

— Никаких если! Помни: на этот раз оплошаешь, всю жизнь будешь умываться горькими слезами. Уж я‑то знаю, зачем он пожаловал, шайтан.

Робкий стук в дверь. Из‑за полуоткрытой створки осторожно выглядывает старуха Муния.

— Сестрица Рева, а сестрица Рева! Там бабу какой‑то. Вас спрашивает.

— Записку от него принесла?

— Он на словах спросил, записку не посылал. Попросить, чтоб написал?

— А разве тебе не говорили, чтоб без записки не вызывали?

Недовольно ворча, Муния плетется назад:

— Раньше‑то без всяких записок часами торчали у ворот, а теперь вишь новые правила завели.

На имя Кунти из деревни пришла телеграмма. Бэлы не оказалось на месте, а из тех, кто проживал в общежитии, никто не умел читать по–английски. Пришлось Кунти идти на поклон к «верхним».

— Здесь сказано: «Немедленно приезжай. Болен муж», — с трудом одолев текст, объясняет Сипра.

— Что ж мне теперь делать? — расплакалась Кунти. — Послезавтра экзамены, а там муж больной мается. О всевышний! А тут ещё начальство чуть не с утра куда‑то исчезло. Придется у самой мэм–сахиб отпрашиваться. Денег — ни пайсы. Что делать, ума не приложу.

Старуха Муния приносит наконец записку.

— Говорит, передай лично мисс Реве Варме! Скажи, мол, спрашивает её Саксена!

Записку вырывает ученая дама Рама Нигам.

— Подождешь здесь, Рева. Сначала я сама с ним встречусь.

Старуха Муния удивленно всплескивает руками:

— Записку прислали ей, а на свидание пойдет другая?

— Я тоже пойду с тобой, Рама, — умоляющим голосом произносит Рева. — Не выйду даже за ворота. Только в щелочку гляну.

— Опять дуришь?! — прикрикивает на неё Рама. — Надо сперва узнать, с чем пожаловало его величество и все ли у него в порядке. Может, опять явился загадывать загадки. Вполне возможно, что он явился за письмами!

Рева стоит низко опустив голову, нервно теребя пальцами кайму сари. Рама бросает взгляд в зеркало, проводит пуховкой по лицу и поворачивается к подруге:

— Ну, я готова! Увидишь, как я его разделаю, — и, скользя сандалиями по гладкому полу, она величественно удаляется.

По общежитию разносится весть, что у Вибхавти высокая температура.

— Отпустите!.. Отпустите меня!!! — разметавшись по постели, выкрикивает девушка в беспамятстве. — Умоляю вас!.. Я же в дочери вам гожусь!.. Что вы делаете?! Что вы делаете, бабу–джи?! О всевышний!.. Не срывайте с меня сари!.. Ой, стыд какой! На мне же ничего нет!.. Спасите!!! Спаси…

Гаури бьётся в рыданиях с самой ночи.

— Чему быть, того не миновать, — утешает её Тара Дэви. — Что теперь плакать без толку? В городе ещё и не такое случается… А будешь плакать — все общежитие узнает, тогда никакой водой не отмоешься. И курсы закончить не дадут.

— Курсы… Курсы… Курсы я там закончу, — обессилев, невнятно бормочет Вибхавти. — Домой… Домой хочу…

Отправьте меня домой… Позовите маму… Мама!.. Мама! Милая!..

Из больницы прибывает карета «скорой помощи», люди в белых халатах укладывают Вибхавти на носилки и увозят. При виде этой сцены Гаури начинает рыдать громче прежнего, изредка выкрикивая сквозь слезы что‑то несвязное.

— Ночью‑то беда случилась, ох нехорошо! — сообщает Бэле перепуганная Рамратия. — Беда стряслась у нас, беда! Ни с какой лестницы они не падали, Гаури с Вибхавти… Ух, скоты! — И, жестом подозвав Бэлу, Рамратия быстро шепчет ей что‑то на ухо.

— Ты думаешь, что плетешь? — отшатывается от неё Бэла.

И тогда, оглянувшись по сторонам, Рамратия говорит не таясь:

— Обеих девушек, сестрица, силой затащили в какой‑то дом и там лишили чести. Вот так‑то… А сделали это друзья-приятели нашей мэм–сахиб…

Бэлу в один миг точно сбрасывают с небес на грешную землю.

— Лишили чести, говоришь? Друзья мэм?.. Кто тебе сказал, Рамрати?

— А тут и говорить нечего, все и так знают, — выпаливает Рамратия. — Гаури заливается в три ручья. Подите спросите сами, может, она вам расскажет, куда возили их эти шайтаны в своей машине…

Перед взором Бэлы мгновенно проносится все случившееся когда‑то с нею самой в пешаварском отеле «Коронейшн»… И у неё возникло такое ощущение, что это над нею самой надругались прошлой ночью похотливые скоты в человеческом обличье… Ей сразу становится душно, нечем дышать.

Чуть не бегом спешит она в комнату пострадавшей.

— Гаури! — тихо окликает Бэла.

Едва взглянув на девушку, Бэла вздрагивает. Гаури поднимает распухшее лицо с заплывшими от слез глазами.

— Сестрица, родная! — кричит она. — Не могу я больше жить!.. Яд приму! Удавлюсь!.. Ох! Отправьте меня домой, сестрица! Сегодня же отправьте!

Бэла осторожно присаживается на краешек кровати.

— Не плачь, Г аури! — гладя её по голове, тихо произносит Бэла. — Укрепи свое сердце и надейся на всевышнего.

Рыдания внезапно обрываются, Гаури теряет сознание. С трудом разомкнув крепко стиснутые зубы, Рамратия вливает ей в рот глоток воды, брызгает ей в лицо. Гаури издаёт протяжный стон.

— Вибхавти в больницу отправили? — повернувшись к привратнице, негромко спрашивает Бэла.

Рамратия знаками объясняет ей: мол, у Вибхавти дела совсем плохи — мечется в жару, кричит что‑то, одежда вся в крови.

Годами тлевшая ярость Бэлы, словно угли под пеплом, вдруг задымилась и вспыхнула ярким пламенем. Она посылает за Тарой.

— Ну, что скажешь, Тара Дэви? — еле сдерживая ярость, говорит она сквозь зубы. — Может, скажешь, где Кунти?

— Она телеграмму получила из дому, — оробев под взглядом Бэлы, лепечет Тара. — Муж у неё захворал. Отпросилась у доктора Чако. Отпросилась и уехала… Вас не было в это время, вот она и…

— Ты вчера вечером тоже ходила на концерт? — перебивает её Бэла.

— Да, мэм–сахиб.

— Позови сюда всех девушек, — через плечо, отрывисто говорит Бэла привратнице.

Рамратия бросается выполнять приказание.

— А мы‑то ни о чем не догадывались, — осторожно подает голос Тара. — Только когда шум начался…

— О чем не догадывались? — обрывает её Бэла.

— Да вот… про Гаури да про Вибхавти.

— А что с ними произошло, с Гаури да Вибхавти?

— Откуда ж мне знать?

— А знаешь, что сказала Гаури? «Это Тара схватила меня и затащила в дом, а Кунти кляпом заткнула Вибхавти рот».

— Поосторожнее на поворотах, поосторожнее! — прерывая её, верещит Тара. — Если уж меня оклеветать решили, я тоже молчать не стану! Всех выведу на чистую воду! Поняли? А то вишь какая выискалась — одна она чистенькая! А вам я вот что скажу: спросите‑ка Гаури, откуда у неё шелковое сари да туфли на каблуках? На какие шиши купила? Вот то‑то и оно! Потаскуха несчастная! С мужиками перемигиваться да подарки получать — сама тут как тут, а случись что, виноваты Тара да Кунти!

— Извольте молчать… Таравти Дэви! — стукнув кулаком по столу, кричит Бэла.

Отпустив Тару, она принимается поодиночке вызывать остальных обитательниц флигеля. Показания девушек повергают её в ужас. Отпуская последнюю, Бэла вызывает Рамратию:

— Сегодня никто из них не должен отлучаться — ни в больницу, ни на занятия… Я скоро вернусь.

Первой, кого увидела Бэла, выйдя из флигеля, была Кунти. Стараясь никому не попадаться на глаза, Кунти собралась через черный ход незаметно прошмыгнуть в общежитие.

— Кунти Дэви! — окликает её Бэла. — Задержитесь, пожалуйста.

Кунти корчит скорбную мину и тотчас заливается слезами. Повернувшись к Бэле, она протягивает ей телеграмму.

— Не знаю, жив муженёк мой или нет его! — причитает она. — Вот телеграмма, взгляните сами.

— Куда ходили?

— К доктору Чако, отпрашиваться.

— Она разрешила вам покинуть общежитие?

— Разрешила, разрешила, добрая она душа, золотой человек. Правда, поезд мой давно ушел, так я поеду автобусом.

— Никуда вы не поедете.

— Почему это?!

— Пока не закончится следствие, ни одна живая душа не покинет общежития.

— Что ещё за следствие?

В ответ Бэла только брезгливо морщится.

— Что за следствие, я спрашиваю? — наступает Кунти. — В чем я виновата?

— Ваша вина полностью доказана показаниями Вибхавти и Гаури. Ступайте!

— Сейчас же уезжаю домой! Разрешение я получила, посмотрим, кто посмеет задержать меня!

— Рамрати! — кричит Бэла. — Закрой ворота на замок!

— Плевать я хотела на ваш замок! Мне и стена не преграда!

— Не надейся на свою глотку, Кунти, — вступает в разговор Рамратия. — Все равно твой номер не пройдет.

— Цыц, сука! Не суй свой нос куда не просят, не то схлопочешь по роже! — И Кунти бросается на привратницу. Увернувшись от удара, Рамратия хватает её за руку.

— Помогите–е-е! Помогите–е-е! — что есть мочи вопит Кунти. — Лю–у-у–ди–и! Помогите! Убива–а-а–ют! Ой, батюшки–и-и! Там муж умирает, а тут эта потаскуха грязная…

Выскочив во двор, Рамратия с силой захлопывает за собой дверь и запирает её на ключ.

В эту самую минуту к воротам общежития плавно подкатывает роскошный черный «кадиллак» с голубым флагом ООН на радиаторе: прибыл гость из ЮНИСЕФ.

— Какие‑то важные господа приехали, сестрица, — запыхавшись, говорит, вбегая в кабинет, Муния.

И только тут Бэла вспоминает, что сегодня к ним должен был прибыть чиновник из ЮНИСЕФ.

Первым на территорию общежития вступает вице–директор департамента здравоохранения, ему доверена честь принимать гостя. Вслед за ним неторопливо, с сознанием собственного достоинства, несёт свою полнеющую фигуру именитый гость — чисто выбритый румяный американец с явно проглядывающей плешью. Первым делом гость выражает желание осмотреть «Молочный центр».

Все ещё полыхая гневом, Бэла покорно подносит к груди сложенные лодочкой ладони и смиренно склоняет голову, приветствуя дородного гостя.

— Ах, это вы, мисс Гупта? — удивленно поднимает бровь её сановный соотечественник. — Разве госпожа Ананд ещё не вернулась?

— Она поехала в Раджгир.

— В Раджгир? — снова удивляется начальство. — Но её клерк совсем недавно сообщил нам, что она находится здесь.

— Нет, её здесь нет. И не далее как вчера она сказала мне, что едет в Раджгир.

— Прибыло важное должностное лицо из ЮНИСЕФ. Хочет провести ревизию… Надеюсь, у вас все в порядке?

— Да, конечно… Если не считать новых поступлений.

— Что вы имеете в виду?.. Где приходная книга?

— Приходная книга находится у госпожи Ананд.

— Так что же мы покажем им? — ещё более удивляется представитель местной власти. — Что проверять, если нет даже приходной книги?.. Я попрошу вас немедленно вызвать сюда личного секретаря госпожи Ананд.

Дородный ооновский чиновник–американец лениво поворачивается к сопровождавшей группу даме из департамента здравоохранения.

— Сухое молоко и витаминные препараты, надеюсь, вы получили?

— После того как кончились старые запасы молока, новых поступлений не было, — следует корректный ответ. — Полученные по линии ЮНИСЕФ витаминные препараты тоже кончились.

Американец сверху вниз удивленно воззрился на щуплую фигуру стоявшего перед ним индийца.

— Что она говорит? Неужели за это время не было никаких новых поступлений?

— Дело в том, сэр, что новые поступления ещё не распределены между различными центрами, — не моргнув глазом, отвечает вице–директор.

— Это за три‑то месяца?

— Дело в том, сэр, что…

— Funny![63] Кто получал их?

— Госпожа Ананд, сэр, почетный секретарь Общества.

— Где она?

— Она отправилась в инспекционную поездку, сэр.

— Разве её не уведомили заранее о нашем приезде?

Не получив ответа, американец удивленно уставился на Бэлу:

— А это кто? Что она здесь делает?

Глава группы любезно объясняет гостю, что это мисс Бэла Гупта, которая работает здесь в «Центре материнства» и одновременно заведует женским общежитием.

— В чем дело, мисс Гупта? — обращается к ней американец. — Почему же вашу начальницу не предупредили?

— Что вы сказали? Мне… Я думаю… уведомление она получила.

— Почему же её нет?

— Она выехала в Раджгир.

— Когда должна вернуться? Вы уверены, что сегодня она вернётся?

— Не могу сказать…

— А завтра?

— Не знаю.

— Что же вы тогда знаете? — И американец с издёвкой смеется, потом, оборвав смех, обращается к сопровождающей его даме из департамента здравоохранения:

— У вас. кажется, вспыхнула какая‑то новая детская болезнь?

— Да… Но мы справились с нею.

— Хорошо. Вы покажете мне учетные карточки детей?

— Конечно.

Вместе со своей спутницей американец проходит в помещение центра.

— Мисс Гупта! — негромко окликает Бэлу вице–директор. — Зачем вы сказали, что госпожа Ананд была предупреждена об их приезде?

— Как же я могу говорить неправду? Она сама мне сказала!

— Все это так, я знаю. Но что могут подумать наши гости? Это же не просто наше внутреннее дело… Иностранцы очень щепетильны.

Осмотрев центр, к ним присоединяется вместе со спутницей именитый иноземный гость. Выразив желание проверить склад, он иронически добавляет:

— Быть может, ключи от склада тоже хранятся у почетного секретаря?

— Нет, ключи от склада у меня, — спокойно отвечает Бэла.

Рамратия тут же громыхает замком и распахивает двери склада.

Прежде чем приступить к ревизии, американец снова требует приходную книгу. И когда Бэла повторяет, что книга находится у госпожи Ананд, он презрительно хмыкает.

— Значит, ключ находится у вас, а приходная книга — у мисс Ананд? Поразительно!.. И такое, кстати, не только в Банкипуре… Всюду одно и то же! Ха–ха–ха!

В книге отзывов американец записывает, что счетов на продукты и материалы, направленные три месяца назад, руководители «Молочного центра» ему не показали; что почетный секретарь Общества отсутствовала, хоть и была своевременно предупреждена о предстоящей ревизии; что никаких сведений о новых поступлениях получить не удалось… И многое ещё в том же духе.

XXI

— Что привезешь мне из Дели? — легонько поглаживая пышное тело госпожи Ананд, спрашивает Баге.

Он развлекался с госпожой Ананд в правительственной гостинице в Раджгире. На сей раз она уже не жеманилась и сразу выпила чуть не полстакана «Солана». Баге наливал, она пила.

— Понятия не имею, когда возвращается Ананд, — озабоченно говорит она. — Ведь я выезжаю в Дели послезавтра, утренним поездом. А до сих пор не представляю, в каком вагоне заказал для меня место этот Гусь Лапчатый!

— Пока Баге рядом с тобой, можешь об этом не беспокоиться. Я сам все сделаю. Хоть за пять минут до отхода поезда зарезервирую для тебя целое купе.

Она постепенно пьянеет. Прямо перед окнами высится черная громада холма. На темном небе кротко мерцают бесчисленные звезды. Из глубины коридора доносится мерный звон старинных часов. Неужели даже в такие минуты людям чего‑то не хватает и они хотят большего, надоедая всевышнему своими просьбами?

Сегодня госпожа Ананд впервые надела ожерелье — подарок Баге. И когда он попросил у неё ласки, она не стала противиться, а крепко обняла его. Он был на седьмом небе от счастья.

— Ещё глоток? — почти беззвучно выдыхает он.

— Нет, не надо, dear[64]. Дорогой мой… Баге… No more wine[65]… Now I wish… Now… Now[66]… Ax, если б ты вырвал меня из рук старого развратника!..

За окном коротко чирикает какая‑то птичка. Издали доносится сонный голос чаукидара[67]. Госпожа Ананд лежит на постели без движения. Баге быстро собирает разбросанную по комнате одежду и осторожно подсовывает ей под голову подушку.

Взглянув на себя в стоящее рядом большое зеркало, Баге брезгливо морщится и проходит в туалет.

«Кто она, эта женщина? — размышляет он. — Что, собственно, ей нужно? Хочет бросить старика? Пожалуйста, её право… Хочет Баге поймать в сети? Нет уж, дудки! Баге не такой дурак!..»

Утром, едва она открывает глаза, Баге уже стоит у постели с чашкой кофе:

— Вставайте, мадам. Пора…

— Не встается что‑то! — весело улыбается она.

Баге ставит чашку на низкий трехногий столик и, нагнувшись, подхватывает даму под мышки. Но вместо того чтоб подняться, она обвивает руками его шею и впивается в его губы жадным ртом.

— Баге! Обними меня.

— Уже утро, мадам!

— Ну и пусть. Утро или ночь — лишь бы с тобою.

На веранде слышны шаги. Госпожа Ананд мгновенно вскакивает и смущенно поправляет сари.

Шаги затихают у двери.

— Вас просят к телефону, хузур[68]! — слышится голос коридорного.

— К телефону?

— Так точно, хузур! Из Банкипура звонят.

Шаги удаляются.

— Не волнуйтесь. Пейте кофе, — беззаботно улыбается Баге, — а я пока схожу узнаю, в чем там дело.

— Если это Гусь Лапчатый, скажи, пусть пошлет Ананду телеграмму.

Баге уходит.

И тут она вдруг с ужасом вспоминает: чиновник из ЮНИСЕФ!.. Наверно, сам директор звонит.

Возвращается Баге. Уже по шагам его она определяет: что‑то случилось!

— Звонит вице–директор.

Она торопливо вскакивает и устремляется в холл, где находится телефон.

— Хелло! Да, это я… Что вы сказали?.. А она что ответила? Да–а-а?.. Даже так?.. Нет, что вы!.. Приходная книга!… У неё, конечно… Что она сказала?.. Вот негодница! Все приходные книги у неё… Мне кажется, она намеренно ввела вас в заблуждение… Ах, это она так сказала?.. Ну ладно. Еду… Вы — свидетель.

Госпожа Ананд быстро кладёт трубку и смотрит на Баге.

— Что‑нибудь случилось? — добродушно спрашивает он.

— Пойдем. В номере расскажу.

Они проходят в номер.

— Ты знаешь, Баге, что сказала Бэла ооновскому чиновнику? — возмущённо говорит она. — Она сказала: «Госпожа Ананд знала о вашем приезде и, несмотря на это, уехала из города». Что будем делать?

— Не извольте беспокоиться, дорогая! Ей ли с вами тягаться? Пока живы Ди–сахиб и Пи–сахиб, ни один волос… — И, переведя разговор в другое русло, он учтиво — ну прямо метрдотель — склоняется перед нею: — Что прикажете на завтрак?

— Сомнение меня что‑то берет, сама не знаю почему, — не глядя на него, угрюмо говорит она. — Не натворила бы ещё чего эта Бэла!

— А что ещё она может натворить?

— Смотри, Баге! Все это я делала, целиком полагаясь на тебя. Ананд об этом ничего не знает.

Снова стук в дверь и голос коридорного:

— Опять вам звонят, мэм–сахиб!

— Хелло! Кто это? Гхош? В чем дело, Гхош?.. Что? Письмо от Ананда?.. Анджу и Манджу? Обе? Куда?.. А когда?.. Когда, я спрашиваю, пропали? Что говорит привратница?.. А в самом общежитии смотрел?.. Там тоже нет?.. В полицию сообщил?.. Ну смотри у меня! Сейчас же пойдешь на почту и за моей подписью отправишь Ананду телеграмму: «Завтра выезжаю Дели». Понял? Повтори… Конференцию отложили?.. Кто приказал?.. А когда пришло письмо?.. Хорошо! К вечеру буду.

Она поднимает на Баге испуганные глаза. Он взглядом старается утешить её.

— Куда ты поедешь? В Банкипуре сейчас не стоит показываться.

— Да, ты прав… Конференцию в Дели отложили.

— Ну и пусть… Денька два ты и здесь сможешь провести.

— Нет, Баге! Сегодня к вечеру я должна быть там. Боюсь, как бы и в общежитии чего не стряслось.

— А что там может стрястись? Зря беспокоишься.

— Нет, думаю, не зря. У меня такое предчувствие — там наверняка что‑то случилось… Правда, Кунти получила двести пятьдесят рупий. Остальных она приструнит.

Коридорный гостиницы не перестает удивляться, только положит трубку — опять звонок: вызывают мэм–сахиб.

— Мэм–сахиб, опять, — смущенно улыбаясь, говорит он, подходя к двери.

— Что? Опять?

— Так точно.

— Вы сидите, — останавливает её Баге. — Я схожу.

— Нет, я сама поговорю…

— Хелло! Кто?.. Ах, Бэла! Что ты там наплела про меня, дорогая мисс Бэла?.. Ты что о себе возомнила? Чего ты хочешь? Чего добиваешься?.. Что ты сказала?.. Кто?.. Каким образом? Что случилось, в конце концов?.. Скончалась или… В какой больнице?.. Что ты там ещё плетешь? Поостерегись!.. Но я‑то здесь… Неправда! Неправда, я говорю… Ты мне за все ответишь! Ты сама это и подстроила!.. Shut up![69] — Она швыряет трубку и бегом бросается в номер. От ярости лицо у неё становится совсем черным.

— Баге! Ты слышишь, Баге? Совершено преступление! И что же теперь будет? Скажи мне, Баге, ты ведь в курсе дела! У меня голова идёт кругом! Что будет, что будет?

— Что там все‑таки стряслось?

— Гаури… ну, та самая… облила себя керосином и подожгла. Прямо в больнице. А перед смертью, говорят, дала какие‑то показания…

Лицо у Баге испуганно вытягивается, в глазах застывает страх.

— Ума не приложу, куда могли исчезнуть Анджу и Манджу! — хватаясь за голову, стонет госпожа Ананд. — Бэла говорит, всех наших девушек поодиночке вызывали в полицию. Бог знает что ещё наплела про меня эта проклятая Бэла!

XXII

А у Бэлы со вчерашнего дня не было во рту и маковой росинки. Но есть совсем не хотелось. Даже чай вызывал отвращение. Она всю ночь провела у больничной койки, на которой лежала Г аури. А утром её вызвали в полицию и допрашивали в течение полутора часов. Устав общежития постоянно нарушала госпожа Ананд, а расхлебывать все приходится ей, Бэле, и другим ни в чем не повинным людям. Вот, скажем, арестовали Рамратию, хотя в полиции она рассказала всю правду, ответила даже на самые каверзные вопросы. Почему? Почему её арестовали? А Кунти той же ночью сбежала неизвестно куда. Вибхавти тоже, наверно, допрашивали? Интересно, какие показания дала она?

«Никакой госпожи Ананд мы не знаем, — четко заявил ей инспектор полиции. — За общежитие отвечаете вы. Вот с вас мы и спросим…» А Гхош, тот с самого начала всю вину взвалил на Бэлу. Он под присягой показал, что о состоянии дел в общежитии госпожа Ананд не имела ни малейшего представления. За все в ответе только Бэла Гупта…

— Кто там? Это ты, Рамрати? Отпустили?

В дверях стоит Рамратия с матерью. Обе плачут.

— Ну, слава всевышнему. А я совсем уж перепугалась. Обратилась в полицию с просьбой отпустить тебя под залог, а инспектор говорит, ни о каком залоге, мол, не может быть и речи.

— Сестрица! — рыдает Рамратия. — Эта старая ведьма нас во всем…

Голос у неё прерывается.

Значит, Гаури умерла?..

Отвернувшись к окну, Бэла горько плачет.

В комнату, сбившись в кучу, торопливо входят все «верхние» жилицы: Рева, Патнешвари, Рама Нигам.

— Мы ни минуты больше не останемся здесь, — в один голос заявляют они. — Кому хочется, чтобы из‑за чужих грехов его затаскали по допросам?

— Дорогая Бэла! — выступая вперёд, говорит ученая дама Рама Нигам. — Вы… здесь… очень… Вы допускали… большие отклонения… от духа и буквы устава.

У ворот общежития резко тормозит полицейский джип. Из машины не спеша выходит инспектор в сопровождении трех дюжих полицейских. Резким толчком распахнув ворота, они вступают на территорию общежития. И по соседним переулкам тотчас разносится слух, что Бэлу Гупту арестовали, а заодно с нею и старуху с дочерью.

Во время обыска полицейские перевернули все вверх дном.

Добыча их свелась к изъятым у Бэлы деловым бумагам и счетам да нескольким пачкам презервативов, обнаруженных под матрацем в одной из комнат. Все это полицейские забрали с собой и приобщили к делу.

Обитатели переулка молча наблюдали за происходящим, изредка перебрасываясь короткими репликами. А на следующий день утренние выпуски всех местных газет опубликовали подробный отчет о проведенной операции. И, просматривая за чаем утреннюю газету, добропорядочный обыватель удивленно цокал языком:

— Так вот, значит, какая она, эта Бэла Гупта!

Правда, досужая молва доносила, что на счету Бэлы в местном банке значилось всего лишь пятнадцать рупий и восемь ан. Но и это подогревало любопытство, вызывая недоуменные вопросы: «Неужели только пятнадцать рупий? При таком обороте!.. Где же она хранит остальное? Может, положила на какое‑нибудь подставное лицо? Интересно, кто б это мог быть?»

Газеты сообщали, что следствие по делу Бэлы Гупты продолжается.

XXIII

— Подсудимая Бэла Гупта, вы признаете себя виновной? — звучит голос судьи.

Бэла поспешно встаёт и утвердительно кивает головой.

— Да, я признаю себя виновной, — четко произнося каждое слово, говорит она. — Все обвинения соответствуют истине.

Соответствуют?.. Переполненный зал изумлённо гудит, люди качают головами… Значит, и дорогие медикаменты, и сотни ящиков сухого молока действительно сплавляла на черный рынок?., Женское общежитие тоже по её милости превратилось в публичный дом?.. Поразительно!.. Неслыханно!.. Была хозяйкой «малины», говорите?.. Понятно, понятно!.. У всех доброжелателей Бэлы лица удивленно вытягиваются: что ж это такое?

Не поднимая глаз, Бэла молча стоит за барьером, отделяющим места подсудимых от зала. И еле заметная горькая улыбка застывает в уголках её губ…

Судья оглашает приговор: пять лет тюремного заключения. Замерший зал откликается долгим тяжелым вздохом.

Спокойно выслушав приговор, подсудимая медленно выходит в заднюю дверь и в сопровождении двух полицейских направляется к зданию тюрьмы.

Провожая её глазами, репортеры, освещавшие этот нашумевший процесс, обмениваются оживлёнными репликами.

— Подумать только! — подходя к ним, возмущённо рокочет адвокат Синха. — Она обманула все наши лучшие надежды — и ваши, и мои. Вчера я битый час старался втолковать ей, что без опытного адвоката не обойтись. Но все напрасно! Она наотрез отказалась от защиты! А знаете, что она сказала мне напоследок? Извините, говорит, меня, пожалуйста. Здесь мне спокойнее…

Какой‑то прыткий репортер уже поджидал Бэлу у тюремных ворот, предварительно заручившись разрешением взять у неё интервью.

— Зачем вы так поступили? — был первый его вопрос, обращённый к ней.

— А как, по–вашему, я должна была поступить?

— Ведь все было на вашей стороне: и свидетельские показания, и вещественные доказательства. Ну, вот хотя бы магнитофонная запись той ночи, что миссис Ананд провела в номере раджгирского отеля… Кадры киноплёнки… Записки миссис Ананд… Наконец, живые люди, очевидцы.

— Достаточно! Хватит с меня!.. Вы говорите о людях. Гаури убили тоже люди… Но осталась Вибхавти. Вы хотите, чтобы адвокаты прямо в зале устраивали ей перекрестные допросы и очные ставки?.. Конечно, если такое случится, в зале яблоку негде будет упасть… А вам… вам доставит большое удовольствие… когда адвокат станет расспрашивать её: «Скажите, пожалуйста, что вы испытали тогда?..» Этого вы хотите?! — Голос её поднимается почти до крика. Она тяжело дышит.

Наступает тягостное молчание.

— В моей душе, — тихо говорит она, немного успокоившись, — в моей душе давно уже зрело чувство вины за все, что творится вокруг. И наказание свое я воспринимаю как искупление… как омовение в Ганге…

И, не поднимая глаз на ошеломленного репортера, Бэла низко склоняется перед ним, подняв ко лбу сложенные лодочкой ладони. Потом молча проходит в обитые железом тюремные ворота.

XXIV

С той стороны, где находилось женское общежитие, доносится отчаянный грохот. Сгрудившись у ворот, несколько чапраси в форменной одежде досками — крест–накрест — заколачивают вход. Затем они прибивают к воротам большую вывеску:

«Сдается в аренду».

Собрав инструмент, чапраси уходят.

— Значит, конец голубятне? — насмешливо бросает кто-то из толпы зевак, собравшихся в переулке.

Когда толпа разбредается, какой‑то парнишка лет двенадцати прокрадывается к воротам и, воровато озираясь, торопливо царапает углем короткое похабное словцо.

Об авторе

Пханишварнатх Рену (1921—1977) — видный индийский прозаик, писавший на языке хинди. Основатель и крупнейший представитель литературного течения «анчалик упаньяс» (провинциальный роман).

Рену принимал активное участие в национально–освободительной борьбе и в годы английского колониального владычества подвергался тюремному заключению. Он был одним из руководителей крестьянского движения в индийском штате Бихар. Участвовал в борьбе непальского народа против деспотического режима Рана. Среди творческого наследия Рену — романы «Грязное покрывало» (1954), «Сказание о пустоши» (1957), повесть «Страдалица» (1963) и др.

Книги его не раз переиздавались в Индии и переводились за рубежом.

Некоторые произведения Рену были экранизированы. Русский читатель знаком с творчеством Рену по различным публикациям, в том числе и в журнале «Иностранная литература».