Завещание

Капля за каплей стекает питательный раствор из бутыли. Сердце больного бьется чуть слышно. Один из его сыновей, сидящий рядом, считает капли, которые устремляются из бутыли по пластиковой трубке к руке больного. Врач наблюдает за кардиограммой по осциллографу. Здесь же в комнате стоит наготове дыхательный аппарат, который может понадобиться в любую минуту.

Больной смотрит на бутыль потухшим взором. Без трепета и дрожи. Он пытается улыбнуться, но судорога сводит губы больного и превращает его улыбку в бледную язвительную усмешку. Да, он еще жив каждой клеткой своего мозга, но уже не способен ни говорить, ни двигаться.

В глазах у первого сына стоят слезы. Он думает:

«Даже если раствор в бутыли кончится и не будет больше питать его тело, все равно еще не все потеряно!»

Второй сын размышляет про себя: «Он, конечно, еще поживет. Даже если останется без раствора, все равно не умрет! Он такой-всегда с презрением относился к смерти! Он не умрет!»

Третьего сына волнует завещание. Это занимает все его помыслы. «Жаль, что он не может говорить. Так и умрет, не оставив завещания!»

Четвертый сын сидит в уборной…

Пятый сын гоняется за молоденькой служанкой.

Шестой сын всхрапывает во сне. Ему снится, что Азраил, ангел смерти, пришел, чтобы унести дух отца, а вместо этого схватил душу его самого! И в своем беспокойном сне он всячески пытается отделаться от него!

Седьмой сын перебирает золотые четки, как принято у арабов…

Восьмой сын…

Сын…

Больной смотрит на бутыль. Она превращается в сверкающую люстру в университете аль-Азхар, там, где вокруг азхарского шейха собрались в круг студенты-богословы. Лицо шейха излучает проницательный ум и жизненную силу. Он начинает читать поэму, которую представил ему один из студентов (больной).

Шейх, прочитав сначала поэму про себя, начинает читать ее вслух студентам:

Мечтательная улыбка озарила лицо больного. Один из его сыновей заметил, что на лице отца отразилась радость. «Он не умрет, он просто смеется над нами. Он будет жить века!»

Первый сын не смотрит в лицо больного, он наблюдает за бутылью, из которой медленно вытекают капли. «Чего стоит жизнь, — думает он, — если она превратилась в наружный аппарат, а тело больше не действует?»

Больному слышится елейный голос азхарского шейха, обращенный к нему: «Ты, сын мой, никогда не будешь восковой свечой, которая дарует людям тепло и свет… Ты-электрическая свеча!» И шейх смеется, довольный своей шуткой. Он нашел Слово! «Электрическая свеча»… В аль-Азхаре все были заняты поисками Слова! Все сущее-Слово! Послания пророков- Слово! Заповеди палачей — Слово! Любовь — Слово! Он нашел Слово. «Ты — электрическая свеча: светишь, да не греешь! Ха-ха-ха…»

Студенты смеются. Во всяком случае, смех лучше урока. А студент-«поэт» не смеется. Он слушает, что говорит шейх, и думает о свече, которая не греет. «А ведь шейх прав: я суров к себе, но ведь не горю, не горю!»

Для шейха эта поэма послужила поводом, чтобы рассказать студентам такую поучительную историю:

«Мне очень хотелось стать военным, и желание мое было так велико, что невозможно описать! Я уже воображал себя офицером! Мне уже виделось, как ничтожны стали люди передо мной, как они стали малы под дулом моего ружья! Малы на удивление! Так я продолжал мечтать, упиваясь мыслью о силе, которую даст мне это ружье и военный мундир! И когда вечером отец вернулся с фермы богатого паши — а в ту пору весь Египет был в руках наместников, даже Хан аль-Халили -я поведал ему о своем желании, но он запретил мне и думать об этом. Я всячески пытался расписать армейскую жизнь, описывал ему ее светлые стороны в ярчайших красках, чтобы и ему эта служба показалась светлой и прекрасной. Но он не одобрил меня. Он был рожден для строительства пирамид. Как его деды и прадеды. Он сказал мне: «Все что угодно, только не военная служба!» Деспотическая муштра действовала на его чувства и разум. Я постарался переубедить его, прибегнув к религии. «Военная служба, — сказал я ему, — это дорога в рай! Все завоеватели сейчас в раю!» Но на это он мне твердо отвечал:

«Разве паша когда-нибудь был солдатом? Или, может, дед его был солдатом? Во сне я видел пашу в раю. Он причащал меня молоком, которое я пил прямо из райской реки!» Я попытался убедить отца, что молочная река — это всего лишь символ. Я сказал ему: «Твоя нужда и твой труд на плантации у паши — вот что привиделось тебе его раем во сне! Мы должны создать свой рай, и военная служба — путь к достижению этого». Но он, как я вам уже говорил, был потомком строителей пирамид, и строил он их для пашей.

Вот мой дядя совсем другое дело. Он всегда говорил мне: «Тот, кто хочет построить свое будущее в нашей стране, должен идти в казарму, а не в медресе!»».

Студент-«поэт» отметил про себя эти слова и усмехнулся: «Рай под сенью мечей, а не в галереях аль-Азхара! Мечта-это не дым, поднимающийся к небу, а сверкающий меч…»

Капля за каплей медленно стекает питательный раствор из бутыли. Смерть может подождать, жизнь может продолжаться дальше. Грезы переплетаются с поэзией и смертью… «Я буду суров к себе… буду искать в лабиринтах совести… в клетках крови… новую речь, новые буквы, новую песнь…»

Все смешалось в его памяти. Он бредит, к нему приходят обрывки воспоминаний, лишенные времени и пространства. Пережитые страдания унесли из памяти о прошлой жизни всю жестокость и горечь. И сейчас все пережитое им когда-то вновь беззвучно проходит перед ним!

Сыновья вышли из комнаты, остался лишь первый сын. Бутыль спешит извергнуть из своего горла очередную каплю. Сын вглядывается в лицо больного. Его охватывают смятение и страх, еще немного, и он бы закричал, но слова сейчас кажутся тяжелее, чем движения санитарки, которая прокалывает иглой новую бутыль с питательным раствором, спеша заменить только что закончившуюся. Сын видит, что больной закрыл глаза, и спрашивает санитарку: «Что с ним?» Та успокаивает его: «Обычное забытье, похожее на сон, но все-таки это не сон». Первый сын подумал, что завещание, ставшее причиной раздора между братьями с тех пор, как резко ухудшилось состояние больного, не имеет смысла. Жизнь, чей конец в лучшем случае связан с бутылью, подобной той, которую он видит перед собой, не требует завещания. И кроме того, закон достаточно ясен: каждый получит то, что принадлежит ему по праву. Зачем завещание?

Больной открывает глаза и смотрит на сына, оставшегося рядом с ним. Потом бросает взгляд на бутыль и чувствует, как воспоминания снова возвращаются к нему. И на ум снова приходит старая поэма, написанная им однажды, когда мечты переполняли его разум… Азхарский шейх высмеял его: «Ты-электрическая свеча!» «Несчастный шейх! Электрическая свеча если уж светит, то разоблачает, а не освещает путь кому попало. Паши выходят во мраке, когда горят восковые свечи! Хан аль-Халили — царство ювелиров. Мечеть Хусейна — только для ювелиров и пашей. А бедняки ютятся вокруг нее под открытым небом… Я не стану оставлять завещания… никогда… никому… нет, я проложил для них путь, суровый путь… я буду суров к себе, я оставлю детей и дом… я оставлю жену…» В памяти возник образ красавицы жены. «Как она прекрасна! Она, словно светом, озарила мою мрачную жизнь. Все мое существо наполнилось благоуханным ароматом, каждый день для меня стал раем! Я любил ее! Ах, как я люблю ее! И вот теперь она достанется другому!»

Каждому суждено испытать на себе это одиночество — одиночество смерти…

Бутыль непременно опорожнится!

«Любила ли она меня? Завещать, за кого она выйдет замуж после меня?.. Нет! Никогда не бывать этому. Я никого не нареку мужем моей жены. Пусть выйдет замуж по своей воле. Когда-то я принудил ее к замужеству со мной, но она в конце концов полюбила меня! Она сказала мне: «Я люблю тебя за то, что ты такой же молчаливый, как и я». Любила ли она меня в действительности? Ведь я — электрическая свеча, и если я горел, так уж горел!..

«В нашей деревушке жил пастух, который никогда не был женат. Вернее, он породнился… с овцами! Ходжа был единственным, у кого были овцы. Однажды он стеганул кнутом какого-то деревенского парня. Тот взмолился: «Не бей меня, я же твой двоюродный брат». Тот напустился на него еще больше, смеясь и приговаривая: «Вот, получай еще, братец ты мой!» Проклятые были дни…»

Он попытался отогнать от себя эти мучительные воспоминания, но разум не повиновался ему. Его охватил гнев. Он почувствовал, как помутилось сознание… «А вдруг после меня на ней женится Ходжа?.. «Вот, получай еще, братец ты мой!»»

Сознание опять померкло, наступил беспросветный мрак… Но где-то в глубине души родилась светлая мысль: сыновья не позволят… они запретят ей выходить замуж за какого-то Ходжу!

Ее сыновья…

Седьмой сын перебирает золотые четки!

Шестой сын трепещет перед Азраилом…

Восьмой сын увлекается зарубежными «радиоголосами», чтобы узнать о том, что происходит в его собственной стране!

Девятый сын пьет виски «Джонни»…

Десятый сын курит сигареты «Голуаз»…

…сын…

«Я не оставлю завещания…»

Пятый сын в гневе мечется по кухне. «Точно, у нее кто-то есть, и он сильнее меня!» Его разозлила молодая служанка. Он уже зажал ее в углу на кухне и пытался поцеловать, но что-то убежало на плите, и она проворно увернулась от него! «Проклятая! У нее, конечно, кто-то есть. Я еще дознаюсь, кто он такой. Выходи, проклятая! Выходи оттуда вся целиком, со своей грудью, талией, бедрами, глазами, губами, со всеми прелестями, которые ты взрастила к шестнадцати годам, выходи немедленно!»

Санитарка прокалывает иглой новую бутыль. Больной бредит: «Получай еще, братец ты мой!» Сыновья возвращаются в комнату. Спрашивают его, как он себя чувствует. Он не отвечает, не может ответить. Только переводит взгляд с одного на другого. Сыновья улыбаются ему. Один из них оборачивается к врачу…

Тот отвечает: «Состояние нормализовалось». «Можно поговорить с ним?» — «Он не может ответить». — «А нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы он мог говорить?» — «Нет, нельзя». — «А если бы мы написали вопросы и попросили бы его отвечать только «да» или «нет»?» — «Он не может». — «А если мы попросим его отвечать нам знаками: если «да», то он опустит веки, если «нет», то поднимет их?» — «Так можно».

Первым к кровати больного подходит владелец золотых четок, за ним и все остальные. «Да продлится жизнь твоя! Мы молим аллаха, чтобы он вернул тебе здоровье и силы! Без тебя мы — ничто. Ты — наш отец. Ты тот, кто великого из нас сделал великим, а благородного — благородным… Да будет благословенна длань твоя! Мы хотим спросить тебя… Отвечай нам знаками: если «да»-опусти веки, если «нет»- подними их… Вся работа встала. Люди ждут от тебя ответа на многие вопросы. А мы между собой пока не приняли решения. Мы желаем тебе долгих лет жизни. Ответь нам знаком, кому достанется бурнус?» Больной не двинул веками. «Кому достанется ружье?» Больной не ответил. «Кому достанется молочная ферма и долги?» Больной по-прежнему молчит. «Кто…»

Вошел врач и сказал, что все эти вопросы утомляют больного.

Сыновья спрашивают друг друга, что же делать. Больной смотрит на них, не поднимая и не опуская век. На губах его все еще играет некое подобие улыбки… насмешки… угрозы!

Один из сыновей замечает, что сама форма вопросов была неверной: на них невозможно ответить «да» или «нет». Самое лучшее, если каждый из них подойдет к больному и спросит его, ему ли достанется, к примеру, бурнус, расшитый золотом… и так далее с другими вопросами.

В разговор вступает седьмой сын, заявляя, что главный вопрос сейчас это вопрос об имуществе матери. Восьмой сын отвечает ему, что этот вопрос надо было бы задать гибко и тактично. Необходимо сначала уладить дело с бурнусом и ружьем. Или по крайней мере выяснить, как быть с крестьянами и рабочими на пивоварне. А потом уже задавать вопрос об имуществе матери. «Мы не знаем, жива ли она и есть ли у нее другие сыновья». — «Я убежден, что у нее есть еще сыновья кроме нас!» — «Кто тебе это сказал?»

Когда разгорелся спор о вероятности существования других сыновей, седьмой сын вмешался и предложил: «Давайте зададим ему только два вопроса: о бурнусе, расшитом золотом, и о ружье. Мы все встанем перед ним, и каждый из нас по очереди опустит ему на грудь свою руку, чтобы напомнить о вопросе. Если он опустит веки, когда его коснется чья-нибудь рука, это будет означать, что он согласен, а если он поднимет веки, то это будет означать обратное». — «А что, если он не станет делать этого, как и в прошлый раз?»«Там посмотрим».

Они снова подходят к больному, и седьмой сын объясняет ему, как они собираются действовать, заключая свою речь словами: «Долгой тебе жизни. Не утруждай себя. Мы хотели бы, чтобы ты жил вечно и был бы нашим господином и опорой. Ответь нам — да исцелит тебя аллах — взглядом своим, кому достанется ружье?» Один за другим подходят к больному сыновья, опускают ему на грудь свои руки. Никакого ответа. Больной не поднимает и не опускает век. Его взгляд словно остекленел, в нем не отражается никаких чувств.

Сыновья в замешательстве: что же делать?

Первый сын говорит: «Может быть, мы все же дадим ему умереть спокойно?» Но седьмой перебил его: «Если бы пророк оставил завещание, то не убили бы Хусейна!»

Больной слышит этот разговор, и взор его устремляется на бутыль.

Врач просит сыновей больного выйти в соседнюю комнату и переговорить там. Они выходят и говорят, перебивая друг друга: «Он так страдает от боли! Неужели в ваших сердцах не осталось и капли жалости?» — «Если бы мы действовали так, как я говорил, когда мы ехали сюда…»- «Почему бы нам не отправиться к мавзолею Сиди Абделькадера? Мы принесем в жертву быка, а мясо раздадим бедным. Будем молить его, чтобы он принял к себе нашего отца и облегчил его муки. Может быть, это поможет делу?» — «Твой Сиди Абделькадер совершенно ни при чем. Нам сейчас нужно получить завещание. А если он умрет, не оставив завещания, то это тяжким бременем ляжет на наши плечи». — «Я боюсь, что он не умрет и отомстит всем нам!» — «Он должен, должен умереть!»«Почему должен?» — «Да потому что, если он не умрет, наш спор лишен всякого смысла». — «А разве нам так уж необходимо спорить?» — «Я боюсь, что, скорее, мы все умрем один за другим, а он еще будет жить целую вечность!» — «Ты же его старший сын, почему ты молчишь?» — «Будьте милосердны!» — «Что значат эти слова?» — «Я же говорю вам, что у него есть другие сыновья кроме нас!» — «Другие сыновья? Где они?» — «Они появятся после его смерти!» — «А что, разве в прошлом у него было что-то, о чем мы не знаем?» — «Конечно, до того, как он стал нашим отцом… Мы же знаем о его жизни только после нашего рождения, а не до того!» — «Слушать тебя невыносимо!» — «Тогда я и вовсе не стану говорить!»

Больной смотрит на бутыль, капли медленно вытекают из нее. Зачем? Для кого? Бутыль не спросит, что несут с собой ее капли: жизнь, которая радует, или смерть, которая печалит. Может быть, и все сущее в этом мире подчинено тому же принципу? Бутыль ничего не ведает о больном, она не знает, что жизнь его очень важна. А он знает это. Он понял это в тот самый момент, когда сбросил с головы азхарскую чалму, чтобы взять в руки ружье! В решающий момент истории алжирский феллах сбросил чалму, обнажив свою голову! Когда говорят ружья, чалма должна отдыхать. В давние времена чалма считалась символом мужского достоинства… Но жизнь изменилась. Чалма перестала быть символом, который радует душу. Замыслы, рождающиеся в голове, переросли чалму! Некоторые из однокашников предостерегали его от рискованного шага, но история, рассказанная азхарским шейхом, разрешила все сомнения в его душе: «…тот, кто хочет построить свое будущее… должен отправиться в казарму, а не в медресе!» И впрямь, перед ружьем одни люди становятся маленькими, другие — великими. Так было повсюду во все времена.

Одна дикарка дала жизнь Гаруну аль-Рашиду, другая Абдуррахману аль-Дахилю, но история не отметила своими праздниками этих великих матерей, несмотря на все то, что было связано с ними. Винтовка вписывала вечным огнем имена в историю, чтобы осветить путь всем взявшим в руки оружие, во все века и во все времена. В одно мгновение, здесь и там, останавливала она долгую историю монархий! Века ненавистного колониализма, чванства, тяжелых сапог, попиравших честь и достоинство народов, были остановлены в один светлый миг пастушьими посохами и крестьянскими мотыгами! Ясный путь лежал перед бывшим азхарским студентом-богословом… Потом жизнь стала сложней и мучительней. Все перепуталось, стало неясным, в жизни появилась какая-то неуверенность во всем. Солнце закатилось за горизонт и до сих пор не всходит. Затянулись зима и ночь. Надежда и боль переплелись в священном объятии. Жизнь утратила свой благоуханный аромат. Многое в жизни измельчало, а вместе с тем измельчали и сами люди. И винтовка осталась единственной ценностью, единственной честью и единственной надеждой. А эта прекрасная женщина, соблазняющая мужчин и убивающая их! Он склонился к ней, и она отдала ему все, чем одаривала других, таких же, как он, влюбленных в горнее счастливое мгновенье. Но ему в одно мгновенье она отдала все то, что другим отдавала годами. Она была сурова с ним, а потом приласкала его. Она увлекала его своей любовью в минуты отчаяния и отстранялась в минуты надежды. Мало-помалу она открыла ему все свои уловки и прелести. Одними устами она даровала ему любовь и горечь. Он никогда не жаловался и не вздыхал, а она не тяготилась его крестьянскими и азхарскими пороками. Она рассказывала ему о своем тяжелом прошлом, наполненном проклятиями и славными делами, рассказывала ему о будущем, где к ней вернется ее непорочность и святость, давала ему обещания, вселяла надежду, чтобы он видел перед собой это будущее и ее в нем непорочной… «Ах, как она прекрасна и как несчастлива! Ах, эти ее обещания и угрозы!» Его глаза были полны любовью к ней, и он ничего не замечал, кроме этой любви! И тогда она сказала ему: «Берегись! Любовь не сможет родить ничего, кроме поэзии! Ружья рождают вождей!»

Он заговорил с ней, окутанной прозрачным пылающим маревом: «Я утолю твою жажду родником моей мечты, я сложу для тебя песню из пастушеских мелодий нашей деревушки. Я омою лик твой пригоршнями лучей утренней зари, каждой зари! Я окутаю душу твою вечерним закатом, сотканным моей винтовкой! Я напишу тебе стихи, подобные невинному детскому смеху, кроткому блеянию ягнят, благоуханному аромату цветов. Каждое утро я стану устремляться высоко в небо, чтобы возвестить миру твое имя, пока ты сама не станешь миром. Как я люблю тебя и как я стражду! Как хочется мне увидеть это будущее, о котором ты рассказывала мне, будущее, полное. очарования! Я вижу тебя в этом будущем шествующей в одеждах, сотканных из лучей зари!»

Она прижала его к своей груди, поцеловала, и любовь разлилась по всему его исхудавшему телу. Она любит его, если обрушивает на него все потоки своей любви, вопрошая о далеком прошлом, чтобы прибавить ему силы и твердости. Он идет к своему будущему твердой поступью, чтобы поймать звезды и лучи!

Танки строятся в длинные колонны, чтобы скрыть день!

Летят самолеты, плотным покрывалом заволакивая небо, чтобы помешать свету проникнуть на землю!

А она освещает землю своим светом…

Прекрасная женщина любуется им!

Она не боится ночи, вот уже она играет с луной…

Пространство сжимается до размеров обычной комнаты. Мечта сжимается и превращается в бутыль с питательным раствором.

А желание сыновей узнать о завещании разгорается все пуще: «Посмотрим, что будет сказано в завещании!» — «Посмотрим, что он нам оставит в конце концов!..»

Они снова возвращаются в комнату и выжидательно смотрят на больного. Тот смотрит на них. Вперед выступает седьмой сын: «Бесценный ты наш, мы тебя так уважали и любили…»

Четвертый сын: «Наш самый бесценный, мы так тебя уважаем и любим!»

Седьмой сын: «Будь как Абу Бакр!»

Четвертый сын: «Будь как Омар!»

Первый сын: «Стань пророком!»

Входит врач: «Прошу вас, он в очень тяжелом состоянии!»

Они уходят в соседнюю комнату и начинают ждать. Их слова теряются где-то в пространстве комнаты. Они не дошли до сознания больного, кроме последних слов, «стань пророком!». Он устало говорит себе:

«Пророком? Но чьим? Я - влюбленный».

В воображении его ясно возникают черты его любимой жены, он слышит ее голос, обращенный к нему, предостерегающий, пробуждающий его: «Не будь глупцом! Я не создана ни для кого! Я не такая, как другие женщины! Я люблю того, кто любит меня, но и новая любовь не сотрет с души моей воспоминания о прошлой любви! Я не принадлежу никому. Я другого рода… Моя любовь так необъятна, она не может сойтись на одном человеке. Прими от меня то, что я дарю тебе. Я утолю твою ненасытную молодость. Будь как прохожий, которого одолела жажда и который наткнулся на полноводный источник… Не спрашивай, кто пил из него до тебя и кто припадет к нему после!»

Больной вспоминает все это. Его восхищает эта неколебимая логика. «Боже мой! Как мала моя любовь, как коротки мои мечты!»

«Не спрашивай, кто пил до тебя и кто придет после!»

Слова меркнут в его сознании, а перед глазами вновь вырисовывается бутыль с питательным раствором, и где-то в глубине души остается мысль: «Я -разорвавшаяся электрическая свеча! И все же свет остается… Свет не исчезает и не сгорает. Новая свеча — и свет вернется. Я не источник света, я был свечой совсем недолго и излучил совсем немного света. И лучи не всегда были прямыми… Бури гнут порой самые крепкие мачты! А каждой свече необходим большой приток энергии!»

Входит первый сын, спокойно говорит отцу: «О странник, ответь же своим сыновьям, что вопрошают тебя: «Я не завещаю вам ничего, кроме матери. Разве можно делить матерей?»».

Больной долго и пристально вглядывается в его лицо. Улыбается ему. Ласкает взглядом. И опускает веки!