Завещание беглеца (авторская редакция)

- И как это сделать? - спросил Николай.

- Точного плана у меня нет. Наиболее вероятный путь - генетическое вмешательство. Может быть - гипнотическая перестройка сознания. Я буду думать об этом.

- Ты считаешь, что человечество в целом поражено эгоизмом. Судишь нас. Но разве ты не видишь, что человек поставлен над другими видами ходом эволюции?

- А ты не понимаешь, что эта позиция "над" развращает самого человека? От массового забоя животных до массовых убийств во время войны один шаг. Психика уже подготовлена. Язык породил жуткие штампы - "живая сила", например. Почитай газеты середины прошлого века: "потери противника в живой силе составили двести тысяч" - расхожая фраза времен второй мировой войны. Убивают не человека с бессмертной душой, не венец творения - то все выдумки Толстого и Шекспира. Уничтожают живую силу.

Огорченный последним разговором с Тимом, Николай в девятом часу отправился к Эдвардсу. "Хорошо, что скоро возвращается Кройф, - думал он, устраиваясь на своем любимом месте у окна. - Может быть, ему удастся отвратить Тима от мысли спасти человечество от самого себя. Идея спасения, исходящая от автомата! Да какой же он автомат? Это личность с убежденностью Иисуса Христа. Он, пожалуй, и, распять бы себя дал с радостью". Николай отодвинул тарелку.

- Тебе не понравился бифштекс, Ник?

- Он великолепен, Мэг, как всегда. Но я не могу есть, когда на меня так смотрят.

- Кто на тебя смотрит?

- Ласковый теленок с мохнатым завитком - как раз между рожками.

Когда после прогулки и жарких разговоров о стоиках и киниках Николай предложил Мэг заглянуть к нему на чашку кофе, она неожиданно для него согласилась с очаровательной легкостью. В полупустой чистой комнате они уселись за стол. Николай достал из холодильника бутылку из привезенных запасов.

- Глоток русской водки?

- Идет, - сказала Мэг. - Никогда не пробовала.

Накануне Николай купил в сувенирной лавке пробку-краник, смысла которой не понимал, но которая придавала любой, даже самой невзрачной бутылке вид солидный и загадочный. Надев пробку на горлышко, он разлил водку. Для пущей важности бросил в стаканы по куску льда. Еды у него не было вовсе - только коробка московских конфет. Мэг и бровью не повела. Они пили маленькими глотками, и Николай вовсе не собирался объяснять гостье, как принято пить водку у него на родине. По лицу девушки было видно, что водка ей по вкусу. Называлась водка "Иван Иваныч", на этикетке красовался плечистый бородатый мужик в поддевке, а за ним - пейзаж: река с окунувшимся серпом луны, вытащенная на берег лодка и храм, слегка мерцающий куполами. Николай принялся сочинять что-то про эту реку и про этот храм, почему-то вспомнил татаро-монгольское нашествие, шатры Золотой Орды, баскаков, ярлыки - грамоты ордынских ханов. Мэг ничего об этом не ведала, а когда речь зашла о Наполеоне, выяснилось, что неплохо изучившая Аристотеля девушка впервые в своей жизни слышит о походе французов на Москву. "И чему только вас учат в ваших университетах", - бурчал Николай. Но Мэг не выглядела смущенной. На ее лице было ясно написано - всего знать невозможно, да и не нужно. Не знала она ничего и о русской поэзии, и Николай прочитал ей нараспев по-русски несколько своих любимых стихотворений из классики и тут же вольно переложил их на английский, усиливая этот торопливый верлибр эмоциональным нажимом. Особенное впечатление произвело на американку стихотворение Маяковского "Хорошее отношение к лошадям". Николай заметил ее реакцию, когда читал: "Били копыта, пели будто: Гриб. Грабь. Гроб. Груб. Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась..." А когда рассказывал ей про упавшую на старинной московской улице старую лошадь, и как все вокруг смеялись, и только поэт - один в целом мире - пожалел конягу, по морде которой катились огромные капли слез, - у самой Мэг заблестели глаза. Потом разговор перекинулся на музыку, и Мэг пообещала выучить Николая самым популярным местным танцам. Он извлек из компьютера какую-то старую мелодию, подхватил девушку за талию и сказал:

- А пока напомню тебе, как танцуют танго.

Танец продолжался недолго. Он посадил Мэг на край своей постели, нашел губами ее рот. Не встретив сопротивления, мгновенно осмелел и дал волю рукам. Когда под дымчатыми колготками он ощутил чуть влажную кожу, Мэг крепко сжала его обнаглевшую руку и отвела в сторону.

- Что? - растерянно пробормотал Николай. - Почему?

- Я полагаю, мы недостаточно хорошо знакомы для таких отношений, - вполне серьезно ответила Мэг.

Во вторник утром Глен сказал Николаю:

- Ты знаешь, в Ноксвилл приехал Ахматов. Сегодня в три он читает у нас лекцию. Его зазвал Майкл Шилин.

- Ахматов? - обрадовался Николай. Он немного знал Сергея Васильевича Ахматова - историка, географа и палеоэколога, оригинальнейшего ученого, привлекавшего внимание своими неожиданными, парадоксальными построениями. Правда, по мнению иных дотошных критиков, выводы его были не всегда достаточно аргументированы. Каждая работа Ахматова, о чем бы он ни писал - о гуннах или хазарах, о шаншунах или кянах, о тибетских царях Намри и Сонцэне или о роли психической энергии в становлении народностей, - поражала насыщенностью деталями и исторической достоверностью и, вместе с тем, вызывала, просто не могла не вызывать, горячие споры.

- Как же он попал в Ноксвилл? - спросил Николай.

- Он читал курс в Сан-Франциско по приглашению тамошнего университета. Его встретил Шилин, заговорил, уговорил, взял под руку, посадил в самолет и доставил сюда. Специально для нашего семинара. Тема - что-то об экологии древних. Пойдешь?

- Спрашиваешь! А нельзя ли, чтобы Тим послушал эту лекцию?

- Само собой. Не только Тим, но и Клара, и Пит. Обычно, мы даем им всю информацию из зала, кроме случаев, когда обсуждаем их самих.

После обеда Николай, пристроившись во вращающемся кресле, лениво пролистывал биохимические журналы. Без десяти три он поднял голову и увидел в окно Ахматова - пожилого человека плотного сложения с живым, немного хитрым взглядом. Нос с тонкой горбинкой напоминал его знаменитую прабабку. Он шел по солнечной стороне двора в сопровождении долговязого Шилина и каких-то молодых людей, кажется, местных аспирантов. Шилин непрерывно говорил, Ахматов отвечал короткими репликами.

Николай встал, отбросил журнал, сбежал по лестнице и вышел навстречу группе. Ахматов узнал его, сделал приветственный жест, но поговорить им не пришлось. Двор возле конференц-зала заполнился людьми. Николай огляделся в попытке увидеть Мэг: он звонил в город и пригласил ее на лекцию. Не найдя ее, он постоял еще минуты три и с последними людскими ручейками вошел в зал.

Прямо перед Добринским, севшим во втором ряду, оказался Майкл Шилин, известный на весь Ноксвилл чудак и экологический экстремист. Он сурово прорицал грядущую гибель живой природы из-за неразумных деяний человека, набатно призывал всех мыслимых союзников на экологические баррикады, предавал анафеме враждебные природе науку и технику, что, впрочем, не мешало ему самому потихоньку заниматься этой самой наукой. Призывы и лозунги его были путаны, так что многие не принимали его всерьез, хотя и продолжали относиться к нему с приязнью.

Шилин был возбужден. Он гордился тем, что привез в Ноксвилл Ахматова, предстоящее выступление которого рассматривал как триумф своих идей. Он непрерывно озирался и, увидев очередное знакомое лицо, по-детски радовался.

Заместитель Бодкина Роберт Гил, седой загорелый южанин, минут пять изысканно расточал комплименты в адрес Ахматова, а затем предоставил ему слово. Сергей Васильевич встал и пошел, однако не к трибуне, где голубым и красным отсверкивал стакан воды, а на авансцену. Там он остановился у самого края и, слегка раскачиваясь с носка на пятку, начал свой рассказ.

Николай на секунду обернулся и увидел Мэг. Она сидела в середине зала между Диком Гленом и Сэлли. На мгновение глаза Николая и Мэг встретились. Он быстро повернулся к сцене, чувствуя как начинают гореть щеки.

- Древние люди, - говорил Ахматов, - одухотворяли всю природу, растворяли в ее бескрайнем величии божественное начало. Не только грандиозные явления неба, но и простые близлежащие объекты - дерево, камень, ручей - имели свою душу и своего духа-хранителя. Прежде чем срубить дерево или запрудить ручей, наивные первожители пытались задобрить соответствующего духа, уговаривали его, приносили жертвы. Такой взгляд приводил к осторожно-почтительному отношению первобытного человека к природе. Прошли века. Уверовав в единого Бога и назвав себя венцом творения, человек возвысился над природой и духовно оторвался от нее. Согласно новой доктрине, зародившейся в так называемой "земле обетованной", Бог создал природу для блага человека. Ни одна вещь или тварь не имеет иного предназначения, помимо служения человеку. Освобожденная от Божественной души природа предстала перед его взором мертвым развалом камней, малоценной косной материей, лишенной внутреннего смысла, но призванной принять на себя удар хитроумного потребителя, ее хозяина и господина, сверхприродного существа - человека. Хитроумие его воплотилось, как известно, в развитые за двадцать столетий гигантские силы науки и техники, но это, как утверждают некоторые, - бесовские силы, управлять которыми мы не умеем.

Майкл Шилин заерзал и повернул к залу крупную голову с жидким маревом светлых волос. Глаза его торжествующе блестели.

- Сколько раз уже, - говорил Ахматов, - рисовали нам кошмарный образ изрытого стальными зубьями, засыпанного ядовитыми порошками, опутанного проволокой земного шара. И если всерьез принять эту тревожную картину близкого будущего нашей планеты... да, уже почти настоящего, - откликнулся он на реплику из зала, - то нетрудно понять тех, кто требует отбросить прочь колдовские силы техники, умерить самоубийственные темпы технологической цивилизации и, пока еще не поздно, вернуться в старый добрый патриархальный мир землепашца с сохой и великим философским почтением ко всему сущему.

Шилин в возбуждении приподнялся с кресла. Ахматов внимательно посмотрел на него, пригладил прямые, зачесанные набок волосы и ровным тоном, отчетливо произнося каждое слово, продолжал:

- Мировой символ дерзновенной силы человеческой - Прометей не всегда, оказывается, почитался как герой. Впрочем, для древних этот символ преобразования мира не был даже человеком, для них он из сонма богов. Лишь много столетий спустя, в культурной традиции эпохи, рассматривающей природу как гигантский механизм, а материю - только как технический материал труда, Прометей лишается ореола божественности и становится героем-человеком. Но вот на наших глазах расшатываются последние интеллектуальные устои этой уходящей эпохи, по всем швам трещит некогда величественная идея человека - господина вселенной, завоевателя, покорителя природы. И на гребне этой ломки во множестве возникают новые трактовки, изображающие Прометея то в виде авантюриста, подсунувшего детям спички, то в виде злодея-искусителя, эдакого античного Мефистофеля. Эта переоценка является как бы исходным рубежом для атаки, и вот мы уже читаем статьи - бунтарские или же псевдобунтарские, - где мировыми злодеями названы Бэкон, Декарт, Галилей, Ньютон. Есть ли хоть крупица истины в этом радикальном пересмотре? Не ответив на этот болезненный вопрос, мы, подобно стреноженному коню, не сможем двинуться дальше. А сердце по-прежнему алчет стремительного бега.

Лектор перевел дух.

Когда Тони появился в нью-йоркском аэропорту Ла-Гардиа, его уже ждали. А получив известие, что О'Хара вылетает в Ноксвилл, Флойд отправился туда же. Оставалось выяснить, к кому приехал Красавчик. Но тот уже два дня болтался по городу или сидел в своем номере. Никаких контактов. Во вторник вечером инспектор выслушал агента, следившего в тот день за Красавчиком.

- В 10.15 О'Хара вышел из гостиницы и около часа гулял по набережной. В 11.10 пил сок из автомата напротив стоянки. К нему подошел негр в красных шортах и показал на выпавшую у Тони бумажку, - агент положил перед Флойдом снимок. - Потом Красавчик провел два часа на пляже, выкупался и вернулся в город. Заглянув в бар Ай-Кью, выпил вермута, но ни с кем не говорил. В 14.20 он вошел в салон Гудвина, через пятнадцать минут вышел и отправился к Эдварсу, где пообедал. За соседним столиком сидел некий работник биоцентра Николай Добринский, - вторая фотография легла на стол Флойда.

- Эмигрант? - спросил инспектор.

- Нет, приглашенный сотрудник. Из России.

- Они говорили? - спросил инспектор, вертя перед собой снимки.

- Перебросились несколькими словами, после чего Добринский ушел.

- Хорошо, дальше. - Флойд сделал пометку в настольном блокноте.

- Около получаса он просто сидел на скамейке напротив игорного салона Ромеро. Потом вошел, сунул несколько монет в автомат, проиграл и отправился в гостиницу. В холле купил газеты и поднялся к себе. До семи из номера не выходил, а в семь я сдал дежурство.

Флойд молча вертел фотографии. Потом забормотал:

- Пляж, Ай-Кью, Гудвин, Ромеро... Хорош наборец... Ладно, вы можете идти. Агент был уже у дверей, когда Флойд воскликнул:

- Пайк бы это заметил!

- Что вы сказали, сэр?

Инспектор подбежал к нему и, вытягиваясь на цыпочках, приблизил блестящие глаза к подбородку полицейского агента.

- Какие виски у Тони?

- То есть?

- Я спрашиваю, какие у него виски? Прямые, косые?

- Н-не знаю, сэр.

- Плохо. Тони провел четверть часа у Гудвина, а вы не обратили внимания на его виски. А ну-ка идите сюда.

Они вернулись к столу, и Флойд сунул агенту снимки.

- Сравните эти фотографии. У вас не возникает недоумения?

- Недоумения? Нет, сэр. Вот О'Хара у автомата пьет сок. Рядом с ним негр. А здесь он у Эдвардса, разговаривает с Добринским.

- Редкий по глубине анализ фотоснимков. Не вы ли сказали, что пил сок Красавчик до парикмахерской, а обедал - после?

- Да, сэр.

- А что же он делал у Гудвина, если его лохмы и щетина абсолютно не изменились?

- Действительно, что он там мог делать? - пробормотал агент. Флойд смотрел на него с восхищением:

- Вы очень устали, дружище. Идите, - инспектор схватился за телефон. - Пайк? Молодец, что позвонил. Будь здесь завтра утром. Никаких но... До пятницы еще далеко. Кукушкин ручей подождет.

- Кстати о спичках. - Голос Ахматова приобрел ироническую интонацию. - Не в том только дело, что ныне человек термоядерным огнем, правнуком прометеевского, в мгновение ока может спалить земной шар. Спички всегда требовали осторожности. Уже в седой древности люди, овладев огнем, начали подпаливать планету. Во времена подсечно-огневого земледелия человек сознательно устраивал лесные пожары, чтобы расчистить место для пахоты и удобрить почву золой. Через несколько лет он покидал ставшие негодными земли и уходил, чтобы жечь другие леса. В результате уже на заре истории была сожжена чуть ли не половина всех лесов на земле.

Действительные масштабы вмешательства древнего человека в природные процессы оказались куда значительней, нежели мы думали раньше. Теперь стало ясно, что практически все гигантские пустыни современности - Сахара, Гоби, Такла-Макан, множество малых пустынь, обширные районы истощенных, мертвых земель - все это следы деятельности древних земледельцев, скотоводов, ирригаторов.

Помните поговорку: козы съели Оттоманскую империю? Несколько лет назад случилось мне путешествовать по горам Анатолии, и я был поражен бедностью растительности в этих краях. На каменистых, до предела разрушенных эрозией склонах еще заметны следы бывших террас. Лет триста тому назад здесь росли виноградники, масличные и фиговые сады, может быть, существовали плантации овощных культур. Перед глазами, как мираж, встает картина отрадного буйства живой природы. Но увы! Ныне это голая пустыня. Кое-где между скалами можно еще заметить крохотные островки плодородной почвы, в которой пытается укорениться тощее деревце. Но рано или поздно его заметит острый и жадный глаз горного козла. Ни одному растению не выжить на этой печальной земле. Поневоле приходит в голову, что образ дьявола в виде черного рогатого козла родился там - в умирающих землях Ближнего Востока.

- У нас под боком есть нечто подобное, - произнес с председательского места Роберт Гил и широко повел рукой в сторону окон, за прикрытыми стеклами которых вдали мирно желтела Скана.

- О вашей пустыне чуть позже, - отозвался Ахматов. - Итак, необъявленная война человека с природой началась давно. Много позже, уже задним числом эта война была объявлена Фрэнсисом Бэконом, который во всеуслышание сказал о необходимости увеличить власть человека над природой до таких пределов, когда все станет для него возможным. И сейчас живет эта формула в разных обличьях. Может быть, помните? "Мы не можем ждать милостей от природы..."

Но для настоящей войны нужна техника. И техника появилась. Именно в семнадцатом веке был открыт ящик Пандоры, техника соединилась с наукой, и обозначилось тотальное наступление человека на природную среду. Какие цели преследовал он в этой войне? На что расходовал изобретательский свой талант?

Ахматов умолк на мгновение, потом продолжал негромким голосом:

- Сегодня утром я проходил по холлу гостиницы, где стоят игральные автоматы - яркие, заманчивые шкафы. Глянул я на это чудо инженерной мысли - говорю без иронии, ибо с инженерной точки зрения эти однорукие бандиты прекрасны - и вспомнил, как отозвался Платон о Дедале, легендарном творце хитроумных аппаратов. Людей типа Дедала, то есть создателей орудий и машин, Платон относил к низшей категории. Античные мыслители созерцательное размышление ставили куда выше практического, технического мышления. Ученые как чумы боялись разговоров о пользе их открытий и неустанно подчеркивали, что занимаются наукой "как подобает свободному человеку" - для развлечения. Даже мифология не жаловала техников: олимпийцы без особого почтения относились к хромому патрону ремесленников - Гефесту.

Ясно, что такие идеи были рождены обществом, которое могло позволить себе развлекаться, пока на полях трудились рабы. История повторяется. Через две с половиной тысячи лет люди снова получили в свое распоряжение рабов. Это кибернетические аппараты. И вот я думаю, не потому ли мы начинаем рассуждать как новоявленные Платоны?

Восклицают иные с пафосом: назад к природе! Ну что ж, давайте отменим науку и технику. И что тогда? Прикажете снова жечь леса и болеть холерой? Вы думаете, это намного лучше современных порубок и сосудистых заболеваний? Вряд ли. Выход не здесь. Но как же тогда быть с нарядным буколическим образом мирного древнего землепашца-философа? К огорчению поклонников этой, быть может, весьма достойной в литературном отношении фигуры должен заметить...

Николай, во все глаза глядя на сцену, зафиксировал все же боковым зрением, как напряглась шея Майкла Шилина.

- ...должен заметить, - говорил Сергей Васильевич,- что образ этот, увы, надуман и неточен. Мирный древний землепашец не потому не воевал природу, что был мудр и прост, а потому лишь, что был слаб и напуган. Впрочем, при всей своей слабости кое-что, как мы видели, он успел натворить. Более того. Уже знаменитые древние цивилизации Египта, Вавилона, Китая, Рима вели широкое наступление на природу в границах своих экологических оазисов. Это рано или поздно приводило их оазисы на грань экологической катастрофы, а сами цивилизации гибли. Все больше ученых склоняется к мысли, что именно экология сыграла решающую роль в судьбе этих культур. Аргументов в пользу такого вывода накопилось немало...

- И вот здесь уместно поговорить об истории пустыни Скана, - Ахматов глянул в восточные окна, и аудитория непроизвольно посмотрела туда же. - Нет в Ноксвилле человека, который не ощущал бы ее сухого, мертвящего дыхания. Но не все, возможно, знают поучительную историю ее рождения. Как свидетельствуют раскопки в Каба-Крусе, некогда это был цветущий край, где жил и богател сильный и независимый имперский город Капатокл. Он достиг вершины могущества при правителе Этцакле, а уже при его наследнике внезапно ушел в небытие. В цепь необходимых, закономерных событий затесался незваный гость - случай. Нелепый случай, ничтожный исторический зигзаг послужил причиной заката империи.

Восьмидесятилетний Этцакль остался вдовцом. Прошел год, и неугомонный старец стал подумывать о женитьбе. Сыскалась невеста - принцесса из далекого по тогдашним масштабам южного царства. Кто мог знать, что в явившейся из Теотиукана толпе, среди фрейлин, телохранителей, колдунов и зодчих, окажется несколько инженеров-ирригаторов, уже прорывших на своей засушливой родине немало оросительных каналов. И кто мог знать, что именно их усердие приведет к разрушению земель в долине двух маленьких впадающих в Колорадо рек, тех земель, на плодородии которых зиждилось компактное и эффективное хозяйство Капатокла. Дело в том, что, оглядевшись, приезжие знатоки ирригации нашли неудовлетворительной местную систему орошения и предложили перестроить ее, прорыв для этой цели ряд новых каналов. Авторитет иностранных специалистов был вне критики. Работы начались. Для их освящения Этцакль повелел из толченых семян священного амаранта, замешанных на крови принесенных в жертву пленников, испечь статую бога Кецалкоатля. Но и это не помогло: великое начинание окончилось крахом. Разумеется, авторы проекта плохого не желали. Напротив, они искренне рассчитывали повысить плодородие почв. Однако свои весьма ограниченные знания они механически перенесли в новые географические условия, что для экологии особенно опасно.

Строительство продолжалось несколько лет. Закончить его не успели. Уже в разгаре работ урожайность окружающих полей упала в несколько раз. Почему? Перед нами элементарный случай неумения предвидеть последствия собственных действий. Новые каналы прошли через подземные солончаки, что вызвало сильную засоленность почв. Изменился сток рек. Образующая южную границу империи река, потеряв большую часть своих вод, пересохла. Через высохшее русло на север хлынули пески пустыни Хилы.

Наследники умершего к тому времени Этцакля распорядились, чтобы тысяча невольников перед каждой пахотой очищала землю от соли, песка и камней. Однако неурожаи и голод стали сотрясать страну. Невольники, которых почти не кормили, в один прекрасный день подняли бунт. К ним присоединилась недовольная беднота. Напрягая силы, империя боролась с внутренними врагами. И в этот урочный час объявились враги внешние. Пришли осмелевшие завоеватели - одно из юто-ацтекских племен, и Капатокл развалился от первого же удара, совсем как Вавилон от напора персов царя Кира. Уцелевшие жители покинули обжитые места. Экологический оазис постепенно превратился в пустыню. На краю Сканы долго еще ютилось одно поселение ацтеков, но его судьба была решена несколько столетий спустя, когда пришли испанцы.

Можно, конечно, спорить о том, какая причина из длинной цепи причин была решающей в гибели маленькой цивилизации Капатокла. Бесспорно одно: экология всегда играла большую роль в жизни человеческих сообществ - от пещер до наших дней. Что же касается нынешней Сканы, то о ней лучше всего можно сказать словами Томаса Элиота:

Николай вновь оглянулся на Мэг. Она чуть заметно улыбнулась зелено-карими глазами.

- Не нужно доказывать, - продолжал Ахматов, - что ныне весь наш мир - это крошечный оазис наподобие Капатокла. Во что он превратится - в цветущий сад или в мертвую элиотовскую страну - вот главный вопрос нашего времени. Если раньше из разрушенного оазиса можно было уйти в другие, нетронутые места, то ныне человечеству некуда бежать с оскальпированной Земли. Здесь я должен на минуту остановиться на фигуре гениального русского мыслителя Циолковского. Мне лично очень импонирует его безграничный космический оптимизм, но хочу предостеречь от прямолинейно-упрощенных толкований его идей. Возможно, вы помните его слова: человечество не останется навечно прикованным к своей колыбели, но в погоне за светом и пространством покорит безграничный Космос. Полагаю, так и будет когда-нибудь. Но не следует думать, что человек скачала дотла разорит свою колыбель, а потом покинет ее в поисках более комфортабельных планет. Циолковский вовсе не считал, что человек превратится в вечного скитальца, разоряющего планету за планетой. Мы не имеем права необдуманными действиями разрушить Землю, как это сделали со своим мирком незадачливые соплеменники Этцакля, как это сделали халдеи и персы с Двуречьем, турки-сельджуки с Каракумами, а позже - с Анатолией, жители Северной Африки с той некогда плодородной землей, которую нынче называют Сахарой. Напротив, бережным обращением с родной планетой мы докажем наше право на космическое существование. В этом я вижу пафос смелых мыслей Константина Циолковского.

- Правильно! - крикнул Майкл Шилин.

- Кстати,- сказал Ахматов,- один ваш эколог из корпуса военных инженеров говорил мне, что Скане можно вернуть жизнь, но проект этот далек от реальности, поскольку стоит сотни миллиардов... Мне трудно судить, может быть, ваше правительство и выделило бы подобную сумму, если бы дело упиралось в одну только Скану. На самом деле мы стоим перед глобальной проблемой, в масштабе которой Скана - лишь песчинка. Так что вряд ли эта пустыня в ближайшие годы превратится в зеленый сад.

Сделав небольшую паузу, Ахматов сказал:

- Чувствуя, что начинаю злоупотреблять вашим терпением и временем, я перехожу к заключению.

Возник короткий шум, на фоне которого звучали отдельные реплики, дающие понять, что слушатели готовы предоставить лектору неограниченное время.

- Вернемся на минуту к "злодею" Ньютону. Подкоп под великих творцов науки означает подкоп под научно- технический фундамент с сомнительных псевдоэкологических позиций. Неверно думать, будто в наших бедах повинна наука, якобы чрезмерно развитая и потому ставшая опасной. Все обстоит как раз наоборот. Виноваты мы, люди, а наука, к сожалению, еще недостаточно развита, чтобы помочь нам исправить самих себя. Моей целью было показать, что золотого века экологии никогда не существовало. Но он возможен и достижим в будущем. "Вперед к природе!" - таким должен быть наш лозунг. Но без глубокой и умной науки этот лозунг не претворить в жизнь. Нам не обойтись без "злодея" Винера и "злодея" Вернадского, как и без тысяч современных "злодеев". Не тормозить научно-технический прогресс, а всемерно его ускорять - вот наша обязанность. Особая нагрузка при этом ляжет, как мне думается, на экологию и информатику. Мы обязаны научиться управлять природой. И роль науки тут неоценима. Мне ?особенно приятно говорить это здесь, в среде ученых, представляющих одно из самых интригующих направлений научной мысли.

И наконец - прометеевский мотив. Истинное его звучание состоит в том, что человек Прометей столкнулся ныне с задачей создать средства для безграничного собственного развития, обрести судьбу, уготованную в древней мифологии лишь богам.

Гром аплодисментов был ответом на эти слова. Роберт Гил поднялся и предложил задавать вопросы. Одним из первых ю Ахматову обратился Лапиньский:

- Не считаете ли вы, мистер Ахматов, что Земля уже перенаселена?

- Нет, не считаю. Напротив, будучи адептом космической философии Циолковского, я вообще полагаю, что освоение безграничного звездного мира сопряжено с безграничным же ростом количества землян. Что касается нашей планеты, то, как всякая квартира, она должна быть заселена с разумной плотностью.

- А точнее? - настаивал Лапиньский. - Желательно с цифрами.

- С цифрами не так просто, - сказал Ахматов. - Назову предельные оценки - минимальную и максимальную, а потом выскажу собственное мнение. Сначала - о демографической динамике. В конце восемнадцатого века, в годы детства Америки, на всей Земле жило менее миллиарда человек. Первый миллиард человечество накопило только к середине девятнадцатого века - в сущности, не так давно. Двухмиллиардный рубеж был достигнут в 1930 году, можно сказать вчера-позавчера. К концу прошлого века на Земле жило около шести миллиардов, а сейчас, как вам известно, несколько более десяти. Темпы роста ныне не так велики, однако многие экосистемы планеты перегружены, так что проблема остается. Что делать дальше? Ограничивать рост? Осуществлять давление на развивающиеся страны? Вернемся к вопросу о цифрах. В России есть эколог Андрей Морозов - молодой еще, увлекающийся человек. Он утверждает, что если вся планета будет производить сельскохозяйственную продукцию, пользуясь современными передовыми технологиями, то можно будет прокормить до восьмисот миллиардов человек. Это веселенькая, даже я бы сказал сумасшедшая цифра, и я с ней, конечно, не согласен. Автор работает с одним критерием, забывая тьму остальных. Короче, мыслит не системно. Но слышал я и мнение глубоких пессимистов мальтузианского толка, убежденных, что планете трудно снести и миллиард человек. С их точки зрения наш дом перенаселен в десять раз. С такой оценкой я тоже не согласен. Мне нравится Англия. Кто путешествовал по этой восхитительной стране, тот не мог не отметить, что англичане крайне разумно обошлись со своей далеко не обширной территорией. Они и экосистемы сохранили (конечно, живые изгороди - не сибирская тайга, но все же страна очень зеленая), и живут привольно в своих уютных домах, и небоскребов не настроили, и мяса у них - хот полмира корми. Меня всегда это поражало. Помню, жил я у одного английского коллеги в пригороде Лидса - так куда ни глянешь из его особнячка, везде поля, перелески, холмы... Ни грязи, ни копоти, ни заводов. Как это им удается? А ведь если не брать в расчет малонаселенную Шотландию, то собственно Англия с территорией чуть более ста тысяч квадратных километров спокойно несет на себе пятьдесят-шестьдесят миллионов человек, живущих, повторю, экологически грамотно и вполне достойно. Хотя, естественно, и там не без проблем. А теперь давайте считать: 100 тыс. кв. км - 50 млн. человек, 1 млн. кв. км - 500 млн. человек, а площадь суши составляет около 130 млн. кв. км, так что при английской плотности мы получим цифру 65 миллиардов. Вы скажете, что это опасное обобщение, что Сахара, Гоби, Тибет, Таймыр или Анды - это не Англия, там столько не расселишь. Согласен. Сократим эту цифру даже не в два, а в три раза, и получим разумную оценку - чуть больше двадцати миллиардов. Так что у нас есть возможность удвоить население планеты. Правда, боюсь, в последний раз. Конечно, грустно дойти до такой исторической точки - это не просто символ, это какой-то намек в адрес человечества. Впрочем, при нынешних темпов этот момент наступит лет через семьдесят-восемьдесят, авось потомки будут умнее нас, разберутся.

Были еще вопросы. Внимание Николая привлек короткий диалог Ахматова и невысокого аккуратного человека с внешностью пожилого мальчика.

- Если я вас правильно понял, профессор, - сказал он, - вы наделяете человека ролью всемогущего бога-преобразователя. Как согласовать этот оптимизм с той грустной картиной, которая открывается нам в современной биосфере. Хорошо известно, что в ближайшие двадцать-тридцать лет должна исчезнуть половина видов животных и растений, населяющих Землю, и все надежды биологов не идут дальше создания генетических банков, которые позволят законсервировать гены исчезающих видов до той поры, очевидно неблизкой, когда появится реальная возможность их восстановления. Таким образом, победоносный путь человечества оказывается смертоносным для живого покрова Земли. Может быть, ему - человечеству - следует отступить?

Ахматов внимательно посмотрел на собеседника. Николаю в этом взгляде почудилось сочувствие.

- Вы правы, картина достаточно грустная, и все мы об этом знаем. Мотив отступления и мне представляется обоснованным. Но он не противоречит тезису о богоравности человека. Боги потому и всемогущи, что знают толк во временных, тактических отступлениях.

С места поднялся худощавый малый в узких джинсах, сапожках со шпорами и стетсоновской шляпой в руках.

- Доктор Ахматов, а как вы относитесь к концепции устойчивого развития.

- Благожелательно, - отвечал Ахматов, - но хотел бы предостеречь от чрезмерных надежд. Это вполне симпатичная, но довольно противоречивая идея. Смысл ее прост: мы не можем остановиться, мы не можем загнивать; стало быть, надо найти такую траекторию развития, которая прошла бы в стороне от опасных и кризисных точек - как в природе, так и в обществе. Но в какой мере это осуществимо? Ведь всякое развитие всегда чем-то оплачено. Я, знаете ли, поклонник одного из фундаментальнейших законов мироздания - мрачного и красивого второго начала термодинамики. Вы понимаете, что речь идет об энтропии. Всякий шаг вперед неизбежно связан со сбросом энтропии. Только вот куда ее сбрасывать? Простейший пример - наши свалки. Где найти для них место? А если отходы радиоактивны? Вы знаете, что богатые страны пытаются спихнуть их на территории стан победнее. Сами понимаете, это не выход. На дно океан? Есть убедительные аргументы, что это опасно. В пространство, в космос? Но уже появились работы, показывающие пагубность такого пути. Итак, где найти такие области пространства и времени, за счет разрушения которых мы могли бы, как вы говорите, устойчиво развиваться? Почему, кстати, я упомянул и время. Дело обстоит просто - и печально. Ведь мы во многом живем за счет будущих поколений, Мы разрушаем не только и не столько свою среду обитания, сколько тех, еще не родившихся людей. Обкрадываем будущее. Что же касается второго начала, то есть и более тонкие эффекты - скажем, разогрев атмосферы или хаос в наших информационных сетях. Да и в наших мозгах, кстати, тоже.

Лекция хотя и затянулась, но явно удалась. Было еще немало вопросов, потом предоставили возможность кратко выступить всем желающим. Таковые нашлись. Все устали, и говорили недолго. Благодарили Ахматова. Но один из выступавших озадачил аудиторию. Невесть откуда взявшийся моложавый брюнет мрачно произнес две коротких фразы: "Спасение людям даст верность Аллаху. Природа сохранится, если мы будем жить по законам шариата". Кто-то прыснул. Остальные осторожно молчали. Положение спас Роберт Гил, вставивший изворотливую фразу о важности религиозной компоненты в общей структуре экологического сознания.

Хотел выступить и Николай. Он думал рассмотреть проблему единства природы и человека с позиции искусственного интеллекта и, сознавая, чти эта свежеиспеченная мысль пока еще очень лохмата, стал обкатывать фразы в торопливых попытках найти опорные точки. Из задумчивости его вывел знакомый квакающий голос.

- ...сказал же упомянутый уважаемым мистером Ахматовым Элиот: "Мы спасемся, заболевая", - слова Элиота сэр Монтегю произнес с благоговением. - Но чем нам следует заболеть, дабы спастись? Может быть, экологией? Это не исключено. Ибо доктор Ахматов нас ею сегодня основательно заразил. Нельзя, конечно, сказать, что мы в этом отношении были вполне здоровы. Но теперь, без сомнения, мы будем болеть с большей страстью. Что же это означает - болеть экологией? На мой взгляд, это прежде всего любить природу. Любовь, как известно, тоже род недуга.

Вечером Добринский и Глен забрели в бар на набережной. Красноватый свет выхватывал квадратики столов, пятнами ложился на стены. У стойки Ричард завел разговор с барменом, а Николай взобрался на табурет и глянул в полутьму зала. Когда Глен протягивал ему стакан, в бар вошел Ахматов. Николай толкнул Дика в бок, соскользнул с табурета и пошел навстречу вошедшему.

- Сергей Васильевич, добрый вечер. Выпьете с нами?

- Ну если только глоток, - отозвался Ахматов.

Третий стакан, как у фокусника, возник в длинных пальцах Дика.

- Это Ричард Глен из биоцентра. Мы вместе слушали вашу лекцию, - сказал Николай. Дик одобрительно замычал.

- Чертовски рад встретить вас, профессор, в этом райском уголке, - плавным движением стакана Глен указал на цветистую шеренгу бутылок, - затерявшемся среди бескрайних песков мертвой пустыни, в которой запросто можно помереть от жажды.

Ахматов понимающе улыбнулся.

- Когда возвращаетесь в Питер? - спросил Николай.

- Уже завтра.

- А я еще пробуду здесь месяца два. Я стажируюсь у доктора Кройфа. Вы о нем слышали?

- Настолько слышал, что очень хотел бы увидеть. Жаль, что его нет в Ноксвилле. Он ведь, кажется, ведет главную тему биоцентра - органические интеллектуальные автоматы? Вы тоже в этом замешаны?

- Увяз по уши. Ваша лекция, Сергей Васильевич, натолкнула меня на одну мысль. Люди создают искусственный интеллект в виде автономного образования. Что же происходит в этот момент - отчуждение частицы нашего ума и создание равноправно мыслящей единицы, родственной человеку и близкой ему по духу? Или все обстоит иначе - мы концентрируем и организуем в компактную структуру разум, растворенный в природе, вне нас? Но как тогда относиться к этим созданиям? Не должны ли эти отношения строиться по законам особой экологии - экологии духа?

- Бесспорная мысль, - сказал Ахматов. - Искусственный интеллект вносит новое начало в традиционную систему "человек - природа". Прежняя простая симметрия этой пары заметно искажается. А лучше сказать - усложняется. И в этой троице - творец - робот - природа - стоило бы разобраться, - он взглянул на часы.

- Вы торопитесь? - спросил Николай.

- Да, мне, пожалуй, пора в гостиницу.

- Вы в "Скане"?

- Да.

- И мне туда же. Вы не против, если я пойду с вами?

- Буду рад.

- До свидания, Дик, - Николай тронул плечо Глена.

- Желаю вам, джентльмены, благополучно преодолеть мертвое пространство, отделяющее этот бар от гостиничного, - участливо сказал Глен, плотнее устраиваясь на табурете.

- Как я и думал, Хорроу действовал через Шеннона. Все сработало безотказно. Проба оказалась успешной: Пит разгадал шифр "Оливетти", как пенсионер кроссворд в воскресном выпуске "Таймса". Так что, Кен, готовь основную задачу.

- А сможет Хорроу убедить Шеннона уничтожить Пита после того, как все будет сделано?

- Боюсь, Лэрри на это не пойдет.

- Лэрри?

- Да, Шеннона зовут Лэрри.

- Митч, если Хорроу струсит, ты должен...

- Не учи меня, Кен. Уничтожить Пита нетрудно. Трудно после этого удержаться в Центре. А упускать возможность использовать такие мозги - это было бы непростительной глупостью.

- Шеннон, Шеннон, Лэрри Шеннон...

- Ты так любовно выпеваешь это имя, будто он герой твоего последнего боевика.

- Герой...

- Ладно, Кен. Мне пора. Старик проводит очередную серию опытов, работы куча. Не забудь, одновременно с уничтожением Пита надо отправить Шеннона на встречу с Карлуччи. А в Ноксвилле это сделать не так просто, как в благословенной Италии.

- Стоп! Вспомнил!

- Что?

- Митч, ручаюсь, мы сможем сделать этого малого покладистым.

- Лэрри? Выкладывай, что у тебя на него.

- Ты ведь знаешь Красавчика Тони?

- Это тот парень, что ездил с тобой в Милан?

- Тот самый. Он прилепился ко мне лет семь назад. Я тогда вел колонку уголовной хроники в "Чикаго трибюн", а Красавчик только что вышел из тюрьмы. Он был мелким, но известным в городе гангстером. Выйдя на волю, он оказался на мели, и я его приютил. Три недели он жил у меня на квартире и снабдил меня кучей сюжетов. Один из них я использовал в своем "Страдании как искусство". Ты читал эту вещь? Вижу, что нет. А зря. Так вот, Тони рассказал мне историю своего сокамерника Лэрри Шеннона, в прошлом химика или фармацевта, который был связан с бандой Карлино. Шеннон не поделил что-то с крестным отцом... Вспомнил, он обнаружил, что Карлино обсчитывает "братьев". И Карлино задумал убрать Шеннона. Лэрри решил отсидеться в тюрьме, для чего очень неуклюже пошел в одиночку брать ювелирный магазин. Срок он получил, но поместили его в чикагскую тюрьму, где Карлино ничего не стоило его укокошить. Тони, которому Шеннон рассказал свою историю, проникся к нему сочувствием и - в основном, чтобы насолить Карлино, которого Красавчик терпеть не мог, - помог Лэрри перевестись и другую тюрьму, в Техас. Так Шеннон ушел от Карлино.

- И это описано в твоем "Страдании"?

- Там есть сценка расправы Карлино над пойманным беглецом. Имена, естественно, другие, но вся история изложена точно. Да ты сам прочти, Митч.

- Уволь. Но ты прав. Это пройдет. Подчеркни нужные места и передай-ка экземпляр своего шедевра Хорроу. Это придаст его просьбам, обращенным к Шеннону, больше веса.

Ноксвил маленький городок. По нему запросто можно ходить пешком. Перебрасываясь малозначащими фразами, они дошли до гостиницы. И тогда Ахматов вдруг сказал:

- А что, Николай Степаныч, не выпить ли нам по стаканчику чая? У меня в саквояже банка отличного английского чая.

- С удовольствием, - просто ответил Николай, хотя внутренне почувствовал себя едва ли не счастливым.

Они поднялись в номер Ахматова, просторную комнату с очень скромной обстановкой. Ахматов поставил на стол чашки, достал чай и печенье. Николай вызвался принести кипяток из коридорного титана.

- Ты только подумай, Джек! - Флойд возбужденно бегал по комнате, размахивая листком. - Письмо с того света. Ах, Дуг, какой ты молодец!

- Как ты сказал? - Пайку передалось возбуждение шефа. - Письмо от Спайдера?

- Какого парня потеряли! А-а-а, - инспектор махнул рукой. Потом блеснул очками на Пайка: - Да, от него. Каким-то диким кружным путем. Оно шло три недели через трех или четырех курьеров. А теперь догадайся, что в письме.

- Что-нибудь о Красавчике?

- Молодец!

- Что-то у тебя сегодня все молодцы; и покойник Спайдер, и я.

- У меня просто хорошее настроение, Джек.

- Это потому, что Дуг написал о Красавчике?

- Потому, что Дуг написал еще кое о ком. Тебе говорит что-нибудь такое имя: Кеннет Фолл?

- Фолл? - Джон Пайк воздел глаза к потолку и зашевелил одновременно губами и пальцами. - Ну да, есть такой писатель. Я видел у Нэнси его книжонку. Открыл наугад - а там мужчина с бескровным лицом прижимает красавицу блондинку носом к раскаленной печной дверце. Оставляет глубокое впечатление - я и читать не стал, вдруг, думаю, испугаюсь.

- А по нашей линии за ним ничего не числится?

- Было что-то в газетах о махинациях в казино. Но серьезного, вроде, ничего. Можно, конечно, проверить.

- Проверить придется. Спайдер видел Фолла с Красавчиком Тони и братом Джины за два часа до того, как взлетел на воздух вычислительный центр "Оливетти". И еще маленькая подробность: Фолл сегодня утром прилетел в Ноксвилл и уже дважды побывал у Гудвина. А?

По гулкой красной пустыне уходил человек. Был он высок и худ, и длинный белый балахон свисал с узких колючих плеч гипсовыми складками. Надо было догнать эту ускользающую к горизонту фигуру. Николай напрягал силы в бесплодном беге. Он слышал свое пустое громкое дыхание.

- Это король Лир, - быстро шептал ему кто-то. - Это король Лир.

- Вы ошибаетесь, - тоже торопливо возражал Николай. - Это король Этцакль. Это Этцакль! - кричал он, и эхо разносило гортанное "цакль, цакль, цакль..."

При каждом отзвуке маячившая впереди белая фигура оборачивалась и взмахивала руками. И тогда Николай совершал стремительный полет и приближался к беглецу настолько, что видел мелькающие под балахоном большие стариковские ступни.

- Слово, ключевое слово, Этцакль! - просил Николай.

- Нет, - говорил старик. - Я должен идти. Меня ждет моя Тио.

Дул ветер, вздымая красную пыль, гнал белые шары. Вдали на белых ломких суставчатых ногах вышагивали светящиеся на фоне темного неба тележные колеса. "Юто-ацтеки", - догадался Николай. Почему-то он был уверен, что это именно они.

Теперь старик шел не один: тонкая фигурка возникла рядом. "Как же ее зовут? Корделия? Ах да - Тио. Значит Лира зовут Этцаклем..."

- Да, Этцаклем! - кричал старик. - Но между нами - симметрия! - Он взмахами рук показывал на шары и колеса и глухо бормотал: - Симметрия...

- Какая же симметрия? - горько усмехнулся Николай.

Еще один короткий полет, и он увидел: Тио - это вовсе не Татьяна. Тио - это Мэг.

Душ и кофе не вернули свежести отуманенному сном мозгу. Николай явился в лабораторию вялым и заторможенным. Он сел в свое любимое кресло на колесиках, чуть оттолкнулся от стола, подбираясь ближе к стеллажу, придвинул груду журналов, но ни одного не взял в руки. Откинулся на спинку, прикрыл глаза.

Он вновь бежал по пустыне. Нет, то была не пустыня. Поляна, сплошь покрытая голубыми и желтыми цветами. Над заросшими пнями висели шмели, трепетали кружевные бабочки. В руке у него был сачок. Посреди поля на пеньке сидела Таня Бурмина и укоризненно смотрела на него.

- Я не ловить, - крикнул Николай. - Мне нужна только одна, только одна узорчатая бабочка.

И в тот же миг бабочка оказалась перед ним, помахивая ажурными крыльями, сплетенными из букв и значков. Рисунок крыльев был неодинаков.

- Где же симметрия? - возмутился Николай и оглянулся. На пеньке никого не было.

- Сэлли, как ты думаешь, что снится Нику?

Он поднял глаза и увидал Дика, Сэлли и Мэг, стоявших рядом.

- Это же формула, - пробормотал Николай.

- Какая формула? - спросил Дик.

- Это же формула, - повторил Николай и тряхнул головой. - Так, ерунда. Извините, я задремал... Известно, я не жаворонок. Утром потягивает в сон, знаете, ли. - Он почувствовал неловкость, но Ричард и близнецы улыбались так дружелюбно, что чувство это растаяло почти сразу.

- У Сэлли сегодня день рождения, и она поручает мне пригласить тебя на вечер к Эдвардсам, - сказал Глен весьма торжественно.

- Примите мои поздравления, мисс Эдвардс, - Николай посмотрел на Сэлли и тут же перевел взгляд на Мэг. - Постойте, Мэг, если я правильно понимаю...

- Боюсь, вы неправильно понимаете, Ник. Я родилась, когда часы показывали четверть первого ночи, а Сэлли - на полчаса раньше. У меня день рождения завтра, и завтра я выслушаю вашу речь. Так что у вас уйма времени, чтобы сочинить что-нибудь менее банальное, чем "примите мои поздравления, мисс Эдвардс".

- Вот уж отбрила, - рассмеялся Дик. - Язычок у нашей Мэг ой-ой. Так ты приедешь?

- Спасибо, я обязательно приду. Дик, ты сварил бы для наших гостей кофе, а мне надо кое-что записать. - И, схватив карандаш, Николай забормотал: - Только-то и всего - симметричную группу атомов заменить на антисимметричную...

После полудня в лаборатории разгорелся спор. Начался он с вопроса Добринского:

- Тим, как тебе лекция Ахматова?

- Я получил много новой информации. История Сканы, например, была мне неизвестна. Мысли Ахматова я принимаю... сочувственно. Однако это мысли человека со всеми вытекающими отсюда ограничениями.

- Что ты имеешь в виду?

- Люди не могут объективно оценить свое отношение к природе.

- Все-то ты нападаешь на людей, - шутливо сказал Николай.

- А разве я не прав? - ответил Тим. - Представь себе: великая вечная природа. Но вот пришли маленькие, трусливые и в то же время хитрые и сильные существа. Они впились в беззащитное тело природы и жадно сосут его соки. И природа начинает хиреть, обрекая, между прочим, на гибель и своих мучителей. Из-за беспечности, лени и жадности люди вряд ли способны свернуть с гибельного пути. Скажи, Ник, разве делается что-нибудь серьезное, чтобы спасти природу?

- Ты не прав, Тим. Во-первых, кое-что делается. А кроме того, ты совершенно упустил идею единства человека и природы. Уже никто не решается говорить о природе без человека, как и о человеке без природы.

- А по-моему, лучше, если природа без человека, - бесстрастно сказал Тим.

В разговор вмешался сидевший у своего пульта Глен:

- Но не будь человека, и тебя бы не было, Тим.

- Меня? А чем это плохо? Мне быть не обязательно. Зачем мне быть?

- Ну, ты скажешь, - смутился Ричард. - А ты, Клара, что об этом думаешь?

Клара и Пит были включены на внешнее восприятие и слышали весь разговор.

- Тим слишком упрощает, - ответила Клара.

- Того же мнения,- сказал Пит.

- Того же мнения? - возмутился Тим. - Да вы ничего не знаете! Ты, Пит, погряз в своей дурацкой математике. Ты насквозь пропитан массой мало что означающих абстрактных формул и схем. Да можешь ли ты судить о таких тонких материях, как отношения между человеком и природой? А ты, Клара...

- Что я? - спокойным голосом спросила Клара.

- А то, что со своими дурацкими стихами... - Тим словно задохнулся и замолк на мгновение.

- Когда ты сердишься, - сказала Клара, - у тебя удивительно убогий лексикон.

В лабораторию вошли Сэлли и Мэг.

- Мальчики, - сказала Сэлли, - напоминаю: ждем вас в шесть.

- А теленка не забыли зарезать? - спросил вдруг Тим громко. Николай заметил, как вздрогнула Мэг.

- Что, что? - переспросила Сэлли.

- Да вот, Тим разбушевался, - примирительно сказал Глен.

- Но при чем здесь теленок?

- Если я правильно его понял, первый шаг к самоусовершенствованию - это вегетарианство, - пояснил Дик.

- А, это тот самый теленок, с завитком между рожками, - понимающе сказала Мэг, глядя на Николая.

- Теленок - это символ, - отчетливо произнес Тим. - Нетрудно догадаться, что речь идет о гармонии в природе, которую ученые иногда называют экологическим равновесием. Человек везде, где только может, эту гармонию разрушает. Вот почему я поднимаю голос за природу - против человека. При этом я ничего не имею против вас. Против тебя, Дик. Против тебя, Коля. Против вас, милые Сэлли и Мэг. Приходится думать, что вы все, да и мы с Кларой и Питом - жертвы обстоятельств. История против нас, ибо мы - против гармонии. А теперь возражайте, если можете.

Николай и Дик одновременно открыли рты, но тут раздался мягкий певучий голос Клары:

- Позвольте мне.

- Пожалуйста, Клара!

- Тим, ты говорил о гармонии чистой природы? Природы, не замутненной присутствием человека?

- Да, говорил, - подтвердил Тим.

- Конечно, я могла бы вспомнить Дарвина или, лучше, Ламарка, но мне хочется ответить тебе "дурацкими" стихами. Я благодарна Дику за курс русской поэзии, и, мне кажется, сейчас очень уместно познакомить тебя с одним стихотворением русского поэта Заболоцкого. - Клара перешла на русский. - Его герой - очень добрый и мягкий человек Лодейников...

- Я вам потом переведу, - шепнул Ник остальным.

-... Он нежно любит природу и внимательно вглядывается в нее. И вот, представь себе, к огромному своему огорчению, он не находит в ней спокойной и ясной гармонии. Напротив, он видит в этой чистой природе боль и ужас:

- Вот я и думаю, Тим, что перед человеком стоит великая цель - внести гармонию в природу. Ведь это человек породил понятие добра. В природе же добро и зло неразличимы. Тот же Заболоцкий хорошо сказал об уставшем от буйств и изнемогшем осеннем мире: "И в этот час печальная природа лежит вокруг, вздыхая тяжело, и не мила ей дикая свобода, где от добра неотделимо зло". И если хочешь знать, наша с тобой задача - как умеем, как можем, помогать человеку гармонизировать природу.

Николай негромко переводил.

- Какая ты умница, Клара, - пробормотал пораженный Дик.

- Хорек пил мозг... - звучно проговорил Тим по-русски, потом, перейдя на английский, вдруг громко заявил: - Что ни говорите, а этот ваш Хорроу напоминает мне как раз такого хорька.

Последние слова Тима вызвали взрыв хохота. Когда смех утих, Николай спросил у Глена:

- Кто это Хорроу?

- Есть тут один. Мальтузианец-любитель. Он работал с Тимом какое-то время, но Кройф попросил Бодкина убрать его из лаборатории.

Николай направился к двери.

- Ты куда? - спросил Глен.

- Я вспомнил, - ответил тот,- мне надо забежать к Килрою. Точнее - к Сейто Ватанабэ. Хочу до приезда Кройфа кое-что просчитать.

- Коля, - донесся голос Тима, - а что, Скана действительно такая безотрадная - мертвая, пустая?

Худенький, похожий на подростка Сейто Ватанабэ сидел за компьютером. Николай поздоровался. Математик приветливо кивнул, отбросил со лба прямые черные волосы.

- Вот, - сказал Николай, - расчет органической молекулы. Боюсь, что кроме вас, Сейто...

- Хорошо, я попробую, - Ватанабэ вежливо склонился, взял из рук Николая листки и стал их изучать.

- Понимаете ли, - продолжал Николай, присаживаясь на вертящееся креслице, - на этот раз структура заметно сложнее, к тому же надо обязательно соблюсти требование антисимметрии. Сделаете к пятнице?

- Постараюсь. Приходите в первой половине дня. А то потом я уеду в горы. Ведь будет полнолуние. Хотите, поедем вместе?

- Спасибо. Надолго?

- Нет, нет, ненадолго. К субботнему утру вернемся. Главное - посмотреть на луну. Над вершиной Ионго она должна быть очень красивой.

Сейто поймал недоуменный взгляд Николая и торопливо пояснил:

- Видите ли, в Японии эта привычка у многих с детства. Часто с отцом и матерью мы выезжали в полнолуние в горы - просто полюбоваться огромной луной, помолчать. Мои родители - простые крестьяне. Религиозные люди. Они синтоисты. Это такая, вы наверно знаете, легкая религия, связанная с поклонением природе. Мать и отец хотели, чтобы и я навсегда остался в нашей глухой деревушке... Но я уехал поступать в университет Дзети, на математическое отделение. Не попал, конечно. Доучивался уже здесь, в Америке. Ведь у нас на родине в престижный университет надо готовиться еще с яслей. В приличный детский сад сдают экзамены. Тогда может открыться дорога в престижную школу и так далее...

- Ну, теперь университет Дзети должен локти кусать, какого специалиста прохлопали, - сказал Николай.

Сейто смущенно улыбнулся.

На вопрос Глена, идет ли Николай на вечерний прием, Добринский ответил утвердительно. Накануне в утренней почте он обнаружил маленький голубой конверт, содержащий приглашение к профессору Юлиану Лапиньскому на ужин, даваемый по случаю назначения последнего заведующим информационным отделом Центра.

- Ох, - вздохнул Дик. - Каждый день приходится пить. И я тебе признаюсь, старина, сегодня еле выполз из дома. Сердце вот так: тук-тук-тук. И здесь, - он провел рукой вдоль корпуса, - так сжимает.

- А ты не пей, - сказал Николай.

- Клара и Сэлли говорят точно так же, - горестно отозвался Глен. - Но как не пить, ведь я же честный рыцарь этого дела.

- А ты все же попробуй.

Гости толпились в саду. Среди малознакомой публики Добринскому было не по себе, пока не появился Глен. Они вдвоем принялись ходить от стола к столу, перебрасываясь словами. Вдруг Дик тронул Николая за руку:

- Вон Хорроу. Идет сюда. Я тебя представлю.

Николай увидел своеобразного субъекта. Лицо, не лишенное привлекательности, но сильно сдавленное в пользу профиля - от фаса мало что оставалось. За очками прятался туманный, плохо читаемый взгляд.

Николай и Хорроу раскланялись. Стал накрапывать дождь, и гости потянулись в дом. В большой нижней комнате горел камин. Николай тотчас направился к огню. Приблизившись, он услыхал голос Губерта Хорроу, говорившего с апломбом на высоких нотах:

- А что Гитлер? Программа этого бесноватого была далеко не глупа в историческом смысле.

- То есть? - спросил Мэтью Килрой.

- Я хочу сказать, что его идея мироустройства была экологически безупречна. Представьте себе эти его орденсбурги. Маленькие города-крепости, в которых засели современные феодалы, а вокруг - аккуратно возделанные поля, где трудятся относительно малочисленные крестьяне, знающие свое дело и дисциплинированные. Население почти не растет. Земля, политая потом крестьян, а не всякой химической дрянью, заметьте, родит полноценные продукты. Сами же орденсбурги - это малые, но надежные очаги культуры, где процветают поэзия, музыка, философия. Дамы музицируют, мужчины рассуждают о звездах. Праздник духа! На всей планете живет, скажем, миллионов семьсот - восемьсот. Такую нагрузку биосфера выдержит гораздо дольше, чем обещанная Гитлером тысяча лет. Тень экологического неблагополучия исчезнет вовсе.

- Я согласен с вами в том пункте, - заметил Килрой, - что в жесткой структуре фашистского толка подобная сбалансированная экология довольно легко достижима. Но это - процветание ценой утраты человечности.

- А, бросьте вы жевать эту сладенькую кашку, сэр Мэтью, - Хорроу поморщился. - Пресловутая идея гуманизма заведет нас в тупик. Ахматов закончил свою лекцию на шикарной оптимистической ноте, но факты ведь говорят о другом. Сколько нас на Земле? За десять миллиардов? А сколько еще голодает? Впрочем, слава Господу, в перенаселенных странах голод действует как необходимый оздоровительный инструмент, поддерживающий известное равновесие. Не будь голода, мы покатились бы в пропасть в два раза быстрее. Хотя, - он поднял палец в нравоучительном порыве, - и сейчас катимся достаточно быстро!

- Но ведь фашизм абсолютно бесчеловечен. Понятие морали... - Килрой перевел дух и хотел продолжить, во Хорроу его перебил:

- А ваш гуманизм и прочее мягкосердечие, смею утверждать, не менее уязвимы для критики. Ибо вероятность того, что цивилизация и благородство одновременно могут выжить повсюду, близка к нулю. Так пусть они выживут хотя бы в ограниченных регионах. Привилегированные меньшинства должны опекать и пестовать цивилизацию, которой грозит смертельная опасность из-за благих, но, увы, необдуманных намерений ретивых гуманистов. Каковыми намерениями, кстати, и вымощена дорога в ад. Орденсбурги - один из путей сохранения цивилизации, и далеко не худший. Настоящая цивилизация вообще строго иерархична.

- Тотальная фашистская идея, - сказал невысокий толстяк, до того молча сосавший трубку, - это последний всплеск умирающего феодализма. Кажется не случайным, что высшего накала эта идея достигла в стране Нибелунгов. В свое время мне довелось ознакомиться с некоторыми документами из нацистских архивов. Немало удивила меня фигура Гиммлера, знаменитого палача, который двадцати шести лет отроду поучил звание рейхсфюрера СС. Так вот, было он аккуратный и скромный в семейной жизни человек, романтик почвы и чистоты крови, всей душой - если у него была душа - ненавидевший города, эти источники грязи и всяческого гниения. И отличался этот глава эсэсовского ордена большой впечатлительностью. В августе 1942 года в Минске он оказался свидетелем массового расстрела евреев - и чуть было не свалился в обморок, после чего распорядился детей и женщин ни в коем случае не расстреливать, а просто заталкивать в газовые камеры. Так вот основой арийской немецкой нации Гиммлер считал крестьян с их природной чистотой, незамутненной душой, близостью к глубинным тайнам и святыням мира. Он мечтал об уничтожении технической цивилизации, толковал о возвращении к земле, к почве, к расово чистой крестьянской общине. Идеал ему виделся в далеком прошлом, в прекрасных буколических временах Генриха Птицелова, когда крестьяне возделывали землю, а их император сам был образцом "благородного крестьянина". И уж конечно Гиммлер обожал замки. Он восстанавливал старые и строил новые - в "святых местах", разумеется.

- Это ничему не противоречит, - сказал Хорроу. - Напротив, сейчас полезно вспомнить о феодализме, а то и о рабовладении. Только, разумеется, в переосмысленных, осовремененных формах. Наше счастье, что вопреки измышлениям некоторых теоретиков история все же обратима. Самое умное для нас - осторожно двигаться вспять. Ибо впереди - мрак. Что до всплеска умирающего феодализма, то здесь все ясно. Природа консервативна и сражается за старое, как может. И в последний миг всегда дает всплеск, иногда ужасный. Это давно установлено физикой и химией. Спросите об этом у Эмилия Ленца, спросите у Ле Шателье. Таков закон природы, господа. Имейте мужество смотреть ему в лицо.

- Таи что же, мы не должны посылать продовольствие в перенаселенные страны? - спросил толстяк и снова занялся своей трубкой.

- Это худшее, что мы можем сделать, - ответил Хорроу. - Бомбы, а еще лучше бациллы - вот лекарство для биосферы, как это ни парадоксально.

- Мистер Хорроу, а не думаете ли вы, что есть более радикальный способ спасти биосферу от человека, нежели любовно описанные вами орденсбурги и бациллы? - громко сказал Николай.

Все молча повернулись к нему.

- Какой же это способ? - спросил Хорроу.

- Уничтожить все человечество, - так же громко продолжил Добринский. - До единого человека. Согласитесь, это же будет подлинный рай для биосферы.

Сэр Монтегю Бодкин, который на протяжении всего разговора молча стоял с бокалом мартини в руке, громко захохотал, растягивая свое длинное, несколько лошадиное лицо.

Хорроу неодобрительно посмотрел на него.

- Мистер Добринский, - сказал он, - всякую мысль, если ее утрировать, можно довести до логического самоубийства.

Из-за спины Николая, как тень, вышел Ричард Глен.

- Этот ваш Гитлер, проф, или Гиммлер, или кто он там, - сказал он покачиваясь, - вот такая гнида. - Он вытянул вперед руку, словно сжимая и одновременно отстраняя от себя нечто мелкое и отвратительное. Потом разжал пальцы, мутным взором проследил воображаемый полет "этого" и, отметив место, куда оно упало, наступил туда носком начищенного мокасина и стал методично втирать его в пушистый ворс.

- Вот этот ваш Гегель, - сказал Дик, - чего он там, собственно, измыслил?

Николай и Мэг переглянулись.

- Дихь-ан-Зайн? Неслиянно-нераздельно? Торжество противочлена? Бытие, растворенное во времени? - Дик потянулся к бутылке, но задержал руку. - Или время, растворенное в бытии?

- Дик, дорогуша, - вступила в разговор Мэг, - ты все перепутал.

- Нет, - упрямо повторил Глен, - этот ваш Гегель.

Он смотрел на Николая почти сердито.

- В каком смысле - наш? - спросил Николай.

- Ваш русский тоталитарный философ.

- Ах вот как! Гегель - русский?

- Кто ж еще?

- А про такую страну - Германию - ты не слыхал, Дихь, как ты сказал, ан-Зайн, данке шен, доннер веттер, варум нихт?

- По мне, так это все едино. - Дик хотел сделать широкий элегантный жест, но чуть не вывалился из кресла. - Гегель, Маркс, Ленин - три русских бандита.

- Замечательно! - Николай был в восторге. - Так я тебе вот что скажу: никакой он не русский. На самом деле Георг-Вильгельм Фридрихович Гегель - армянин, и его настоящая фамилия - Гегельянц, Жора Гегельянц, вот он кто. Но дело не в этом. У этого Фридриховича я раскопал простую, но очень уж стройную и красивую схему. Вот есть, допустим, пустое бытие - или же небытие, что, в сущности, одно и то же. То есть - ничего нет. И это "ничего нет" может пребывать в своем несуществовании вечно. Тогда и вопросов не возникает. На нет, как говорится, нет никакого суда присяжных. Но, оказывается, так не бывает, небытие это самое - оно довольно подвижное и, я бы сказал, нервное, неугомонное, все рвется куда-то. А куда ему рваться, когда вокруг ничего нет? Ну совсем ничего, понимаете? И поэтому у него, у этого небытия, есть только одна возможность приложить к чему-нибудь свой неугомонный характер - разобраться с самим собой. А это значит - отрицать себя. Тут-то все и начинается. Отрицая себя, небытие превращается в нечто противоположное, то есть в бытие. Но бытию тоже не очень-то сидится, и оно быстренько начинает отрицать себя, вновь переходя в небытие, но уже на новомуровне, в более богатое небытие, наполненное какой-никакой историей, шрамами, занозами, преступлениями... Вот и закручивается то, что мы называем развитием, процессом, а Гегель любил еще называть становлением, по-немецки - или по-армянски? - верден. Кстати, это вот пустое небытие можно называть индийскими словами, или там буддийскими, - Майя, Брахман, Нирвана - все едино...

- Дружище, ты у нас большой научный профессор, просто мыслитель, - сказал Дик. Сквозь иронию светилось уважение, смешанное с удивлением.

- Шутишь, - ответил Николай, - а я, жалкий дилетант, этим бредом давно мучим. Поймешь ли ты это состояние?

- О, йа, йа, яволь, - и Дик изогнулся, как по его мнению делали это немецкие бюргеры в каком-нибудь восемнадцатом веке.

- Раз так, послушайте еще немного. Все это можно начать по-другому. У Гегеля все начинается с абсолютной идеи, чистой мысли. Представьте себе, что изначально существует лишь чистая мысль. И больше ничего нет. Но ведь коль скоро она мысль, она должна о чем-то мыслить. И вот она вынуждена мыслить сама о себе. А мысля о себе, он тем самым делает себя объектом мышления, то есть отделяет объект от субъекта, отрывает себя от себя самой. Забавно, что по первости она не соображает, что думает о самой себе, познает самое себя. Она-то полагает, что вглядывается во что-то иное. Это лишь потом она сообразит... Вы следите за моей мыслью?

- Да, - хором отозвались Мэг и Дик.

- И вот, глядя на себя как на объект, она полагает - и называет - этот объект природой. Гегель использует и другое название - инобытие. Но вот, изучая природу достаточное время, она, наконец, догадывается, что перед ней - всего лишь зеркало, что главное в природе - это идея, что пытаясь постичь, ухватить эту идею, она на самом деле хватается за самое себя, созерцает, изучает - СЕБЯ! И вот на историческом пути познания она возвращается к самой себе, круг замыкается. Но в действительности - не круг, а виток спирали. Это великий акт - возвращение к себе-иному. Абсолютная идея дорастает до стадии абсолютного духа. Фридрихович, он же Георг, он же Жора Гегельянц, он же Реваз Гегелиани, полагал, что эта вершина освоена при нем и не без его помощи, а вся мощь абсолюта воплотилась в родном для него порядке - в прусской (прошу не путать с русской) конституционной монархии. Лучшего, думал Гегель, и быть не может В юности я смеялся над этим, а сейчас иной раз думаю - что если старик был прав? А еще этот мыслитель со столь сложно определяемой национальной принадлежностью утверждал, что государство - это движение Бога через историю. Улавливаете? Можно ли такому противиться? Бог устанавливает порядок, общие принципы ставит выше индивидуальных прихотей, железной поступью шествует через историю, воплощая себя в государстве. Не ищите этого в конституции вашей страны. Напрасный труд.

Теперь уже Николай потянулся к бутылке.

- Знаешь ли, Ник, а нам не совсем так про Гегеля рассказывали. Правда, о нем пока лишь вскользь упоминали - курс немецкой философии у нас еще впереди. Но ты очень интересно говорил. И впрямь научный профессор.

- Выпьем за Гегеля, - закричал Дик.

- За русского-то бандита?

- Варум нихт? Я люблю русских.

- И все же, Тим, ты несправедлив, так отчаянно нападая на человека. Уж так он, по-твоему, груб, жесток, безнравственен. Пусть ты отчасти прав, да ведь не в том суть. Это все общие места, расхожие истины, словно камни и пыль под ногами. А ты сумей взглянуть поглубже. Измени угол зрения, отбрось покров, выверни нутро проблемы. Кто он - человек? Откуда взялся? Куда идет? - Николай чувствовал непреодолимое желание убедить Тима. - Все темное, смутное, все глухие инстинкты - все унаследовал он, в этом живет, с этим бьется. Бьется, как говорят у нас в России, не на живот, а на смерть. Во имя чего? Ничтожный поначалу луч духа, света, добра мелькнул в темени животной жизни, и как мужественно, как стоически не дает ему угаснуть человек, как хранит его, пытается раздуть, передать детям, сберечь во времени...

- Все это, может быть, и так, Коля, - сказал Тим. - Но докажи мне, что человек идет именно туда, к этому свету, о котором ты говорил так страстно.

- Ты просишь доказательств? С доказательствами, положим, у меня сейчас не густо... Впрочем, погоди, брат, будет время. Мы еще с тобой все это увидим.

- Ты так говоришь, Коля, что мне и вправду хочется куда-то. Как же приелось мне сидеть в этой унылой колбе. Я может быть хочу путешествовать. Физически. Знал бы ты, как надоели мне эти кассеты - вымученное, вываренное пойло знаний. У-у-у!

- Ты хочешь путешествовать? - смущенно переспросил Николай.

- Да, да, - ответил Тим с истинно человеческой страстью.

- Но постой, какой в этом смысл? - сказал Николай, невольно краснея. - Ведь обычно путешествуют не ради простого перемещения в пространстве, а в поисках новых знаний, впечатлений, а ты и так получаешь их в избытке.

- Ты меня не понял, Коля, - ответил Тим. - Телевизионные путешествия и виртуальные миры не могут заменить реальный аромат дальних мест и стран. Ты думаешь, я несу чушь. Как бы стремлюсь разорвать границы собственного существования. Кто я? Жалкий сгусток слизи, который вы, люди, посадили в банку и научили считать, говорить, думать... Правда, думать - это, возможно, преувеличение. Не могу я думать, Коля. Вот глупость всякую нести - это да!

- Ну, Тим, это ты напрасно... - не очень уверенно возразил Николай.

- Глупость, конечно, - продолжил Тим. - У меня даже появились какие-то чувства, смутные желания. Я их ощущаю. Откуда это, Коля? Истоки, конечно, тянутся от вас, людей, я понимаю. Вы - мои создатели. Прародители. Я это помню. Люблю Бена Кройфа как отца. Точнее, любил бы, будь я человек... Но... Но... - Голос Тима ожесточился. - Но я не человек, и даже рад этому. Человек жесток - а я не хочу быть жестоким. Прости, Коля, но со стороны это как-то виднее. Уж очень люди мелочны, и притворяются, притворяются...

- И я тоже? - грубовато спросил Николай.

Тим молчал несколько секунд, потом сказал, смягчив тон:

- Я хорошо к тебе отношусь, Коля. Наверно, я уже люблю тебя. Но лгать - не хочу. В тебе - масса недостатков, как бы это сказать, чисто человеческих. Хотя уверен и говорю определенно - ты не из худших представителей вида homo sapiens.

- Спасибо и на том.

- Не держи обиду, Коля. Я знаю - быть человеком тоже не просто. Но согласись, пока еще человек - существо довольно отвратительное. Все эти казни, измены, убийства, всеобщее озлобление. Бесконечные террористические акты, о которых каждый день сообщают эти ваши средства... газеты и прочее..

- Ты все это слушаешь? - тупо спросил Николай.

- Будто ты не знаешь, что это входит в обязательную программу.

Николай не ответил.

- И обрати внимание, - продолжал Тим, - если ягнят убивают, потому что человек по своей природе хищник и ему хочется рвать и кромсать нежное мясо своими зубами, то это можно хоть как-то понять - ведь человек не первый хищник в истории Земли, хотя и превратился с течением этой истории в хищника №1. И разве найдется у меня хоть слово упрека в адрес какого-нибудь леопарда, или коршуна, или паука? Ведь сама природа лишила их выбора. Но что ты скажешь про взрывы, заведомо направленные против ни в чем не повинных людей, на несчастных, которые случайно попали в зону действия бомбы террориста? И не говори мне, что в террористах нет ничего человеческого. Есть! И очень много. Ведь только среди людей встречаются террористы. Согласись, Коля, никуда не годится этот твой человек.

Николай уже не хотел поддерживать этот разговор, но, заведенный, он продолжал по инерции, хотя и не так уж убежденно.

- А не проглядел ли ты ту тяжкую борьбу, которую ведет человек сам с собой, против себя - плохого. И за себя - хорошего. Это, по-моему, и есть краткая формула прогресса. Не в вещах дело, не в мясе этом. Может, и вправду лучше перейти на таблетки. Главное - не в технике, не в компьютерах, пусть самых совершенных... Извини, брат, ты здесь ни при чем. Ты - не машина. В тебе живет идея добра, а значит, и душа. И это прекрасно, Тим.

- Ах, Коля, все это очень и очень грустно.

Николай уже был у двери, когда услышал: "Коля, а я роман сочинил".

- Роман? - вздрогнул Николай. - Что ты сказал?

- Ну, может быть, не роман. Я не знаю, как это назвать

- Где этот роман? О чем он?

- Он в моей памяти. Был. О чем? О том, как люди улетели с Земли.

- Дашь прочитать? Давай распечатаем.

- Нет, Коля, роман не получился. Я хочу удалить его из своей памяти. Ну, вроде как сжечь.

- О чем ты говоришь, Тимоша? Ты что, Гоголь?

- Гоголь? Это такой русский писатель? Да, я знаю. Нет, я - это не он.

- Не надо ничего сжигать. Я тебя прошу.

- Я уже сделал это.

- Тим...

- Но ты знаешь, Коля, как трудно забывать?

- Знаю, Тимоша, знаю.

- Я стер, но я помню. Раньше я не сталкивался с такой проблемой.

- Мне-то это понятно. Знаешь, как у нас бывает? То, что хочешь помнить - то забываешь. То, что хочешь забыть - то помнишь.

- Я стер, но я помню. Это называется - парадокс?

- Ты умница, Тимоша.

- Я стер, но я помню.

- Так о чем был роман? Скажи хоть идею.

- Я думал о добре и зле. Не могу найти решения.

- Легенькая задачка.

- Представь себе, Коля, что на земле не осталось ни одного человека.

Нет, они не умерли, не погибли, ничего плохого. Просто они улетели. Знаешь, как покидают ставшую ненужной деревню. Или как кочевое племя бросает последнее становище. Сели на космические свои корабли и отбыли. Все. До последнего младенца, до самого дряхлого старика. Куда? Далеко. На какой-нибудь спутник Юпитера? О нет, гораздо дальше. В какую-нибудь туманность звездного кольца. Я не знаю, найдут ли они там счастье. Я об этом не думал. Я думал о том, что осталось здесь. На земле. Останется ли на земле зло?

- Вопросец! Продолжай, мне интересно.

- Не очень интересно, Коля. Знаешь, как начинался мой роман? Люди забыли открыть клетки зоопарков. Кто-то из зверей сумел выбраться на волю. Но большинство осталось в железных клетках. Осталось погибать от голода. Таким образом на земле осталось зло. Это было последнее зло. И не надолго.

- Знаешь ли, Тимоша, по-моему это не очень свежая идея.

- Ты послушай дальше. Не буду тебе рассказывать о волке, который гонится за зайцем. Я тебе уже об этом говорил. Напомню лишь тебе, что волк - не злой. Не зла ради он это делает. И он никогда не собирался поджигать дом зайца.

- Вот это уже что-то. Поджигать дом зайца! Слушай, это звучит.

- Но люди поджигают все дома! Ладно, оставим это. Меня тронула картина умирания городов. Ты только представь себе, Коля, опустевшие небоскребы зарастают плющом. Трескаются стены. На Манхеттене, в Куала-Лумпуре... Везде. В южных городах это случится быстрее. Коля, у тебя есть любимая улица в Москве?

- Есть, конечно. Точнее, была. А сейчас уж и не знаю. Пречистенка? Ордынка? Нет, скорее Поварская. Тимоша, я тебе не показывал Москву?

- Нет, Коля. Все, что я знаю - это минимум из курса географии. Кремль, Арбат, Тверская, Галерея-Третьяков. Это все.

- Это мой промах. Я покажу тебе Москву. Я расскажу о ней.

- Спасибо, Коля. Но ты представь себе, как все это покрывается буйной зеленью, как листья лопухов и крапивы вылезают из окон, как пучатся мертвые мостовые под напором травы.

- Жуткая картина.

- Но ведь это торжество жизни. Разве не так?

- Отчасти. Лишь отчасти, мой друг.

- Но ты послушай дальше. В пустынном, заросшем городе скрипнула дверь.

Тихонько приоткрылась. И вышел на свет божий испуганный заспанный человек. Его забыли, понимаешь? Ведь всегда кого-нибудь забывают. Он с ужасом озирается вокруг, он ничего не понимает. Он болел, он спал, он не вылезал из своей берлоги. И вот он один на свете. Он еще этого не знает. Хотя страшная догадка мгновенно пронзила его мозг. И вот ему предстоит... А что, собственно, ему предстоит? Завыть от ужаса? Или взять себя в руки и методично начать осваивать этот новый и пустой мир? Коля, ты читал роман о некоем Робинзоне?

Николай улыбнулся.

- Да, Тимоша, читал, - сказал он.

- Но ведь здесь не тот случай, правда?

- Совсем не тот.

- И все же я думал, Коля, как пойдет дело дальше. В какой-то момент я понял, куда пойдет линия... неизбежно пойдет. Сначала мой новоявленный Робинзон, преодолев отчаяние, впадет в эйфорию. Уйдет в невиданный загул. И что интересно, Коля, начальный урок политэкономии. Ему совершенно неинтересны банки и хранилища драгоценностей. Его мало будут волновать и следы культуры. Если он выйдет на улицы Москвы. то ведь не поспешит в Галерею-Третьяков?А если это случится, скажем, в Мадриде, то не пойдет в Прадо, не правда ли?

- Не пойдет, Тимоша. Это точно.

- Но он устремится в магазины и продовольственны склады, разве не так?

Он будет как животное. Он только одним будет отличаться. Он начнет отчаянно пить и курить. В каком-нибудь шикарном супермаркете, уже покрытом пылью и тленом, он наберет груду бутылок, обложится банками с консервами, притащит коробки с лучшими сигарами. Потом, после пиршества, он снова впадет в отчаяние и даже повоет немного. Долго, протяжно, словно он из племени волков. Но потом вздохнет, вспомнит, что он не волк, а человек. Он возьмет себя в руки и... Внимание, Коля, в этот момент в мир снова проникнет зло. Знаешь, как пойдет дело дальше? Там у меня было несколько вариантов, но все сводятся, сплетаются в один жгут. Он заскучает в своем родном городе, ему захочется куда-то... В широкий мир. Искать соплеменников. И... Ты уже догадался, Коля? Конечно, он найдет ее. Где-нибудь в джунглях Бразилии или в скалах Шотландии. Одинокую, испуганную, замерзшую. Но такую прекрасную. И все начнется снова. Каин снова убьет Авеля, а Хам станет насмехаться над отцом своим... Ты понимаешь это, Коля?

- Я прекрасно тебя понимаю, Тим. Ты гениальный писатель, но за что ты так не любишь людей?

"Предположим, мне удалось слегка поколебать убежденность этого удивительного создания в изначальной порочности людей, - думал Николай, шагая по коридорам, - но удалось ли при этом мне поколебать собственную убежденность именно в том же? Не лгу ли я этому печальному существу, полуроботу - полумозгу... и получеловеку? Странно это признавать. А человек... Что знаю я о так называемом первородном грехе? Почему и кто с самого детства приучал меня к мысли. что Библия - всего лишь сборник талантливых и туманных сказок и легенд? Я на священников смотрю с приязнью, их вид, их манера говорить меня не отталкивает... Но и не более того. Доводилось ли мне всерьез, по душам, со всей искренностью и глубиной разговаривать с умным, знающим, чувствующим человеком церкви? Да и с толковым, тонким философом за всю мою жизнь мне, похоже, не пришлось общаться. Почему раньше жизнь не столкнула меня с таким человеком, как Ахматов? Как Бен Кройф. В юности, помню, меня распирала гордыня, мне казалось, что о мироздании и о человеке я знаю все.. Возможно, среди тех, кто читал нам стандартный курс философии в университете, и был тот тонкий, нужный мне собеседник? Если так, то я прошел мимо. Помню, как мы, свежеиспеченные физики и биологи, подтрунивали над философами, считая их если не пустыми болтунами, то людьми, в жизни этой мало пригодными. . А теперь я в растерянности. Я осознал, что не понимаю ни мира, ни человека. Ни самого себя. Кто я, собственно, такой? Откуда пришел? Кто меня выдумал? Ведь не сам же я - я не знаю, как создавать, формировать человеческую душу. Родители, школа? Чушь. Разве ведали родители, что творили, когда исполняли свой биологический танец? Ну да, они надеялись произвести на свет среднестатистическое существо, милое создание, семейное утешение, которое будет покорно есть кашу, поступит в университет, станет достойным и интеллигентным членом общества. Но ведь так думают все родители. Не встречался мне представитель рода человеческого, который бы говорил, хоть в виде шутки, своей разогретой уже до любовного томления женщине: "А давай-ка, дорогая, зачнем сегодня какого-нибудь удалого бандита. Ну так осточертело производить на свет всех этих сопливых добропорядочных нотариусов, экономистов, автомехаников, всех этих гордецов-ученых, пошлых кривляк певцов и актеров и прочий сброд. Нет уж, дудки, сварганим лучше настоящего головореза, чтоб мир вздрогнул".

Разве понимал немолодой филистер Алоиз Шикльгрубер и его простоватая женушка, кого они зачинают? А неграмотная грузинка, то ли осетинка, из глухого горного села и ее вечно пьяный сапожник-муж (правда, сказывали, не он тут виноват) понимали, кого засылают в мир? Их дитя не успокоилось, пока за свои семьдесят с чем-то лет жизни не перерезало глотки десяткам миллионов людей. И даже смертью своей, похоронами умудрилось захватить с собой в могилу тысячи и тысячи живых и совсем еще теплых людей. Было оно человеком? Впрочем, и светлые гении рождаются не по плану. И что означают здесь родительские гены? Э, генетика еще очень наивная наука. Я бы сказал, эвклидова генетика. Товарищ Риман, товарищ Лобачевский от генной инженерии и от страшной науки клонирования, ау! Но что же есть мое Я? Где его границы? Как выглядят его контуры? Где поселился мой личный гомункулюс? В каком участке мозга? А, может, в печенке? Хорошо, если в сердце. А понимаешь ли ты, осознаешь ли ежесекундно, что ТЫ, твоя душа, твое Я - не тобою выдуманы, не тобою засланы в этот мир. Не тобою. И до смертного часа ты не узнаешь того главного задания, с которым и заслали тебя в этот мир. Вот я отчетливо вижу, что мне какого-то особого, великого задания не предложили. Так, средненький шампиньончик на интеллектуальном поле. Эх ты, ученый муж, ученый кот. Ну поставишь какой-нибудь эксперимент, тиснешь десяток-другой статей, напишешь пару книг, станешь доктором, ну, вступишь членом - так сказать - корреспондентом в какую-нибудь академийку. А дальше-то что? И, главное, зачем все это? А ведь где-то там, в глубине, томится какая-то точка. Что-то жжет, тревожит. Да я, по привычке, как все, давлю ее, заглушаю. А это может быть с другой стороны галактики кто-то бесконечно более мудрый старается нашептать мне что-то, да я не слышу и слышать не желаю. Правда, и какого-то особо скверного, злодейского задания мне тоже вроде бы не дано. Короче, как оно и есть - эдакий серенький мышонок, суслик. Правда, имеющий наглость засматриваться на такую девушку как Мэг. Тут, впрочем, другая игра. И если суслику нравится Мэг, почему же не засматриваться!

Николай направлялся в лаборантскую, чтобы потолковать с Лэрри о новой рецептуре фермента. Но, увидев Шеннона, он сразу же пожалел, что пришел. Лэрри ритмично раскачивался на табурете. Увидев Добринского, он скривил губы вымученной улыбкой и спросил:

- Опять с ним разговаривал?

Николай лишь полувопросительно взглянул на Шеннона.

- А я их боюсь. Всех троих. Вы как дети - восхищаетесь ими. Кройф старик, но не лучше мальчишки. Я вот иногда думаю: в один прекрасный день они станут и впрямь умнее нас. А потом - проворнее, ловчее. И тогда... - Лэрри зябко повел плечами и плеснул в мензурку остатки виски, пролив часть на стол.

- А ты не думай, что умнее - значит страшнее, - Николай старался говорить мягче. - Ведь если умнее - значит и лучше нас, добрее, что ли.

Лэрри проглотил жидкость и встал, опираясь о столешницу.

- Знаешь что, давай я тебя домой отвезу, - сказал Николай.

- Пожалел?

- Да нет, почему. Просто...

- Не надо меня жалеть. И отвозить не надо. Сам доберусь.

Лэрри неуклюже стянул с себя халат, скомкал его и сунул в шкаф. Уже у самой двери он обернулся:

- Извини. Я действительно привык обходиться сам.

Когда в конце аллеи, ведущей от библиотеки к лаборатории, показалась тощая фигура Кройфа в выцветшей фуфайке, Николаю подумалось, что этих двух недель будто и не было.

Бен фыркал под душем, Добринский ждал его в кабинете. Минут через десять Кройф вышел румяный, мокрый, в белых холщовых штанах, весело взглянул на Николая и сел к столу.

- Граник о вас справлялся, Ник. Я его страшно обрадовал, сказав, что вы не самый тупой из наших стажеров.

- Спасибо, Бен. Как прошел конгресс?

- Болтовня. Особенно на пленарных. В секциях кое-что было. Но об этом - потом. Что здесь?

- Есть одна мысль насчет фермента. - Николай взял фломастер, написал формулу. - Эту группу атомов нужно подобрать вот таким образом, - часть формулы он обвел жирной линией.

Кройф нахмурился.

- Может быть, - пробормотал он. - Но это надо просчитать.

- Уже просчитано.

- Кем?

- Я просил Ватанабэ.

- А, этот молодой японец. И какой результат?

- Вроде все сошлось.

- Вроде или сошлось?

- Ну, Ватанабэ говорит...

Кройф резко встал я пошел вокруг стола.

- Ник, это отлично. Если считал этот трудолюбивый бобер, ошибки быть не может. Уж вы мне поверьте. Поздравляю вас, Ник.

- Монти ждет нас с отчетом. - Кройф прежде никогда не звонил Николаю. Видно, на этот раз была веская причина. - Завтра к десяти приходите прямо к нему. В принципе стажер не должен отчитываться на высоком уровне, но Монти заинтересовался вашим ферментом. Изложите суть последней серий опытов на паре страниц. Глен и Килрой подготовят все по Кларе и Питу. Речь пойдет о финансировании работ на следующий год, это для нас очень важно. К тому же есть сведения, что Бодкин хочет нас продать - из самых чистых, как вы понимаете, побуждений.

Совещание началось ровно в десять.

- Джентльмены, - сэр Монтегю был величествен и добр. Легким изгибом брови он выразил свое отношение к внешнему виду Глена и продолжал: - Я изучил ваш отчет и испытал чувство глубокого удовлетворения. Особенно впечатляюще продвинулся в своих исследованиях сэр Мэтью. Многообещающе выглядят и работы с ферментами. Требуемая вами сумма, Кройф, будет включена в заявку Центра, а вопрос будет решаться через две недели. В Вашингтон отправится профессор Хорроу, который получил от меня соответствующие инструкции.

Губерт Хорроу, непринужденно выставивший колени из глубокого кресла, наклонил голову.

- Сейчас я хотел бы снова привлечь ваше внимание... - сэр Монтегю на секунду поджал губы, - не поймите меня превратно, я отнюдь не намерен оказывать на вас давление. Так вот, я обращаю ваше внимание на то, что Научный фонд уже третий год в два раза сокращает требуемые нами ассигнования. Я уже говорил, что из этого положения есть выход. Ряд фирм обратился ко мне с чрезвычайно заманчивыми предложениями. Особенно популярен Пит. Здесь почву прощупывают свыше десятка компаний.

- Простите, сэр, - Хорроу зашевелился в своем кресле.

- Что такое?

- Хочу напомнить, сэр, что Пит уже ангажирован, так сказать. Дело в том, что использование Пита фирмой "Хьюз Эркрафт" дало бы нам возможность... Сами понимаете, перспективы здесь выдающиеся. Мне кажется, вам следовало бы принять мистера Пэддингтона из... - Хорроу бросил косой взгляд на Добринского, - и... кхе... обсудить с ним направления дальнейшего сотрудничества. Я имею в виду, прежде всего...

- Мистер Хорроу, сейчас говорить об этом не время и не место. Речь идет только о коммерческих программах, эти возможности мы и будем обсуждать.

- Извините, сэр. - Хорроу вновь утонул в кресле.

- Здесь собраны основные запросы от фирм, интересующихся Питом, - сэр Монтегю протянул Килрою черную папку. - Изучите их, пожалуйста, и поделитесь со мной своими соображениями возможно быстрее.

- Хорошо, - сказал Килрой.

- Теперь о Кларе. О ней мечтает рекламный отдел компании "Ферничер тудэй". Один контракт - и мы окупим половину затрат на работу с Кларой в следующем году. Я не могу решить этот вопрос без вас, Кройф.

- Глен, вы хотите, чтобы Клара рекламировала коврики для ванных комнат? - переадресовал вопрос Кройф.

- Я в восторге от этой перспективы. Полагаю, что знакомство с сутрами позволит Кларе достичь небывалых результатов в этом деле.

- Ваша ирония неуместна, мистер Глен. Единственной моей заботой...

- Хм.

- Что, простите?

- Я сказал "хм".

- Вы сказали "хм"?

- Да, я сказал "хм".

- Вы сказали "хм", в то время как все мы...

- Вам нравится этот водевиль, Ник? - спросил Кройф. Величественность сползла с сэра Монтегю.

- Кройф, мое терпение имеет предел. Этот господин в джинсах...

- Чем плохи мои джинсы? Даже Клара смирилась с ними.

- Вы свободны, мистер Глен, - проскрипел Бодкин.

- Я уйду, но учтите: Клара не станет рекламировать зубную пасту.

- Это почему же?

- Хотя бы потому, что я попрошу ее не делать этого. Клара ни в чем мне не откажет. - Дик неторопливо направился к двери.

Когда дверь за ним закрылась, Бодкин сказал:

- Кройф, я прошу вас употребить свое влияние на Глена. Защищая наши общие интересы, я вынужден буду отстранить его от работы с Кларой.

Кройф не ответил. Бодкин хмуро посмотрел на него

- Что касается Тима... - начал он.

- В отношении Тима у нас пока свои планы, - твердо сказал Кройф.

Магистерский совет Ордена серебряного рассвета проходил в большом зале, углы которого тонули в сумраке. Свечи в массивных шандалах бросали угрюмый свет на резные коричнево-красные стены, выпуклые геральдические щиты и знаки. Только один угол был ярко освещен узким белым лучом. Там возле грифельной доски стоял небрежно одетый человек со сбитой прической. От первоначально испытанного волнения остались лишь быстро бледнеющие пятна на лице, и сейчас он говорил громко и уверенно.

- Позвольте привести некоторые красноречивые цифры. В середине девятнадцатого века на Земле жил миллиард человек, в середине двадцатого - четыре миллиарда, сейчас нас больше десяти миллиардов, а через три десятилетия - да минует нас чаша сия - на планете может быть двадцать миллиардов человек. Двадцать, господа! Кто знаком с тридцать первым докладом Римскому клубу, знает, что это не моя выдумка. Сочинители этого доклада умеют считать, но выводы, которые они делают из своих расчетов, нас не устраивают - им застит глаза самозабвенная любовь к нищим. Вы можете спросить, а сколько же может вынести матерь-планета? Оптимисты утверждают, что, если подтянуть сельское хозяйство всего мира до уровня вашей Айовы, то Земля прокормит семьдесят пять миллиардов. Вздор! Хрупкая экология планеты не вынесет и двадцати. Приближение к этой цифре даст ужасающие условия: миска бобов на человека в день, кусок сахара в неделю. Города, кишащие человеческим материалом, покроют Землю. Высохнут реки. Обмелеют моря. Исчезнут леса. Такие понятия, как охота или прогулка, отойдут в область преданий. Скудные технические знания и тяжелая работа - удел будущих людей. Это не только страшно, это очень некрасиво, господа. Отвратительно. - Докладчик поджал губы. - Каков же разумный предел для населения Земли? Вот результат наших исследований, проведенных с помощью самых совершенных методов. Оказывается, наша планета начинает болеть, когда количество живущих на ней людей переваливает за миллиард. А точный оптимум - у отметки восемьсот миллионов. Таким образом, нынешнее население превышает оптимальную цифру в девять раз, причем коэффициент этот стремительно растет.

Слабый шелест прошел по залу. Кеннет Фолл, сидящий близ затененной ложи, повернулся к смуглому моложавому человеку. "Это убеждает", - раздвинул тот тонкие губы. "Еще бы, - восторженно прошептал Фолл, - этот малый - наш мозговой трест!"

- Каков же выход из тупика? - продолжал человек у грифельной доски. - Что делать? Прежде чем дать ответ, позвольте привести слова великого Томаса Мальтуса, ученого, которого интеллектуальные трусы безуспешно пытаются похоронить уже два столетия. - Вдохновенно закинув голову, оратор с чувством прочитал наизусть: "Если нас пугают слишком частые повторения голода в его ужасных формах, то мы должны усердно поощрять другие разрушительные силы природы, которые сами вызываем к жизни. Вместо того, чтобы проповедовать среди бедняков необходимость соблюдения чистоты, мы должны поощрять обратные привычки. Надо делать в городах узкие улицы, перенаселять дома и способствовать повторению эпидемий чумы, для чего следует строить деревни близ непроточных водоемов и особенно поощрять заселение болотистых и других вредных для здоровья мест. Но прежде всего нам следует осудить применение особых лекарств для лечения смертельных болезней, а также осудить тех добрых, но заблуждающихся людей, которые, изобретая способы искоренения определенных зол, думают, что оказывают услугу человечеству".

Напомню, господа, что Мальтус сказал эти смелые и честные слова в конце восемнадцатого столетия - последней фазы золотого века. Любопытно, что в те времена на всей Земле жило восемьсот миллионов человек. Оракул и мудрец словно почувствовал, что земляне подошли к пределу. Мы же, господа, далеко проскочили в опасную зону. Не случайно двадцатый век был полон кошмарных социальных катаклизмов, не случайно засилье коммунистических идей, этой апологии нищего равенства. Правители прошлого не придали значения призывам Мальтуса, и вот результат. Что же спасет нас?

Некоторые положения нашей программы изложены в распространенном среди присутствующих меморандуме. Приведу лишь основные моменты. За кратчайший исторический срок мы должны довести население планеты до оптимальных восьмисот миллионов. Добиться этого можно целым набором согласованных действий. После того как Орден создаст свою секретную фармацевтическую промышленность, мы подготовим взрывы крупнейших фармацевтических заводов, аптек, больниц. Предусмотрено отстранение от дела подавляющего числа врачей при одновременном и повсеместном заражении атмосферы и водоемов бациллами чумы, сибирской язвы, оспы. Да, господа, оспы. Мы сохранили даже оспу, мы припрятали ее, - докладчик хихикнул.

- Несомненно, он сумасшедший, - заметил смуглый сосед Фолла, - но это то, что нам сейчас нужно.

- Затем воспоследует уничтожение продовольственных складов, - с подъемом продолжал оратор, - заражение сельскохозяйственных культур. Кого заинтересуют подробности - изучайте проспект. Отмечу только, что члены Ордена, а также все, кто внесен в списки трех категорий - А, В и С, окажутся в полной безопасности. Нами разработана обширная и блестящая программа, представляющая собой совокупную систему весьма сложных планов, проектов, задач. Мы будем опираться на новые уникальные средства. Речь идет о широком спектре новейших технологий, но в особенности об уникальных суперкомпьютерах, говорить о которых подробнее я пока не уполномочен. Это дело Магистерского совета и Великого гроссмейстера Ордена.

Колыхнулся полог затененной ложи, и Фолл увидел бледный профиль. Черепашья головка повернулась и кивком пригласила его в ложу. То был знак милости, и широко известный писатель Кеннет Фолл суетливо рванулся поближе к хрупкому человечку с бесцветными глазами, как поговаривали, внуку венгерской графини-некромантки и выжившего из ума русского князя, сыну биржевого маклера из Бронкса и танцовщицы из Гонконга, Великому гроссмейстеру Ордена серебряного рассвета, носившему так много имен, что никто не знал подлинного.

- Итак, господа, - продолжал оратор, - мы приближаемся к великому рубежу. Мы обязаны быть решительными, холодными и храбрыми. Напомню исходный, глубинный смысл задуманных Орденом новых орденсбургов: спасение лучшей части человечества зиждется на тех прекрасных отношениях, что сложились во времена ранних феодальных государств. Мы - смертельные враги марксистской идеологии и практики и всех ее коммунистических вывихов. Но нам не по пути и с так называемой демократией, давно утерявшей аристократическую невинность греческого полиса и превратившейся в грязную и низкую девку,служанку потной и безмозглой толпы. Нам не по пути и с кичливым капитализмом и его обществом потребления, с этой так называемой свободной рыночной экономикой, плодящей социал-демократическую грязь и распущенность, жалкий пацифизм и неуважение к военным мужам. В нашем обществе членам Ордена уготована роль сеньоров, доблестных в брани и утонченных в искусствах. Остальным - судьба счастливых в труде и любви йоменов. Распевая песни, они будут возделывать землю, а в это время за стенами замков прекрасные дамы будут влюбляться в нас под звуки лютни. Так будет, если мы найдем в себе силы. А если нет? - человек у доски сделал протяжную паузу. - Локоть будет задевать о локоть, от вирусов СПИДа не будет спасения, по рекам потекут нефть, селитра и моча, подернутся гнусной ряской и загниют озера, смрадная копоть осядет в легких всех людей, не разбирая чинов и званий, дождь и снег низвергнут на нас распадающиеся смертоносные атомы. И начнет распадаться весь наш мир.

Человек у грифельной доски заклекотал высоким горловым звуком и умолк.

- Да он поэт, этот Силарк, - негромко произнес гроссмейстер, поднимаясь. Вскочил и Кеннет Фолл. - Пришлите-ка его ко мне, - гроссмейстер медленно двинулся к выходу.

- Да, монсеньор, - Фолл, расталкивая магистров, устремившихся вслед за невысокой фигурой в белой сутане, поспешил исполнить приказ, после чего стал прохаживаться по залу между группами беседующих вполголоса членов Ордена и гостей - потенциальных членов.

Смуглый господин, сидевший позади него во время доклада Силарка, почтительно представился. Он оказался чилийским пуговичным королем, недавно принятым в пажи Ордена.

- Скажите, мистер Фолл, - спросил он, - а каковы связи Ордена с масонами? Впрочем, может быть, пажу не подобает...

- Не беспокойтесь, - снисходительно сказал Фолл. - Ни один магистр не поделится с вами сведениями, доступ к которым ограничен кругом действительных членов Ордена. Впрочем, общая информация о наших отношениях с масонами не является тайной. Отношения эти э-э... сложные. Ведь масонское движение весьма неоднородно. Но там у нас есть друзья и единомышленники. Вот пока все, что я могу вам сообщить.

Чилиец закивал, но вопросы его не иссякли, и он попросил Фолла дать ему некоторые разъяснения касательно национальной политики и практики. Кеннет Фолл оживился, вошел в азарт:

- Не хочу прослыть расистом, но названная только что цифра - восемьсот миллионов - как раз охватывает наиболее ценную часть белой расы. Это симптоматично!

Большинство людей, которым суждено погибнуть в величайшем катаклизме, уже родилось. Так давайте вести ковчег правильным курсом, давайте повернем руль в нужную сторону. Если гибель миллиардов неизбежна, так пусть погибают цветные, больные, неправильно ориентированные в социальном плане. Катастрофы слепы. Наша цель - снабдить их глазами.

- Это логично. Это очень убедительно, - согласился чилиец. - Но не кажется вам, что очень много весьма ценных членов общества могут превратно истолковать идеи Ордена как противоречащие высоким принципам демократии и гуманизма...

- Демократии? Так вы, значит, ничего не поняли. Стыдитесь, ведь это ваш замечательный соотечественник Аугусто Пиночет говорил, что демократия таит в себе семена своего распада, и для того, чтобы она продолжала существовать, ей время от времени следует устраивать кровавую баню. Немало так называемых высоких принципов демократии придется похоронить. Ведь без расслоения общества на богатых и неимущих цивилизация - ничто. Ей, точнее, ее элите нужны замки и виллы, большие автомобили и маленькие самолеты, яхты и казино, охотничьи угодья и поля для гольфа, лошади и красивые женщины. Очень красивые и очень дорогие.

Последняя мысль, очевидно, особенно понравилась пуговичному магнату, и он, пробормотав еще раз: "Это убеждает!", сделал жест, который по регламенту подобает делать пажу при расставании с магистром Ордена серебряного рассвета.

Еще не остыв от возбуждения, Кеннет Фолл пересек галерею, где гуляли гости, вышел на одну из смотровых площадок замка и спустился по крутым ступеням в сад, слабо освещенный спрятанными в густой зелени фонарями. Упоительно пахли гелиотропы. Фолл поднял лицо к небу - старая привычка нащупать глазами знакомые очертания звездных фигур. У него были любимые созвездия. Но на непривычно белесом небе звезды оставались неразличимы. Внезапно автоматная очередь проткнула тишину уходящей ночи. Через несколько секунд прокатилась вторая. Фолл напрягся. Мимо пробежали два охранника, стуча по каменным плитам мощными башмаками. Следом промчался еще один. Фолл продолжал пребывать в оцепенении, когда те же охранники потащили в противоположную сторону какого-то человека. Ноги его, неестественно согнутые, волочились по каменной дорожке. "Перебиты очередью", - подумал Фолл. Протянув руку, он остановил чуть отставшего третьего охранника.

- Что такое? Что это? Кто это? - он говорил отрывисто и хрипло.

Охранник дернулся, но, узнав Фолла, ответил довольно почтительно:

- Простите, сэр, еще не разобрались, сэр. Шпионил... Удрать хотел, сволочь... шаронь...

По акценту и французской ругани Фолл решил, что парень из Квебека.

- Думаю, теперь он все расскажет, сале...

А ты из Монреаля, парень?

- Из Монреаля? - удивился охранник. - Нет, сэр, не из Монреаля. Я из Андорры.

Дальний конец коридора был освещен косым боковым лучом. В дрожащих пылинках угадывались две фигуры - Кройфа и молодого лаборанта Стива Коула. Николай приблизился. Стив с повышенным вниманием разглядывал пробирку.

- Еще раз поздравляю, Ник, - сказал Кройф, - результат выше ожиданий.

- Я рад, Бен, - ответил Николай.

- А я - так просто чертовски, - воскликнул Кройф. - Деление клеток идет безупречно, скорость фантастическая. Похоже, процесс легко продлится в ста поколениях.

- Это что ж, - заметил Коул, - можно получить структуру из двух в сотой степени клеток? Больше, чем атомов в Солнечной системе?

- Теоретически, - засмеялся Кройф. - На самом деле будут сказываться всевозможные ограничения. К тому же мы будем контролировать процесс, а нам, по-видимому, хватит и ста-ста пятидесяти миллиардов. Это раз в десять превысит массу хорошего человеческого мозга. А? Каково? - его глаза заблестели, а бледные щеки слегка зарумянились.

- На ком будете пробовать, Бен? - спросил Николай, отметив про себя, что старик находится в эйфории.

- Я решил, что Тиму пора подрасти. Он у нас умник. Теперь станет сверхумником. И уж наверно забудет свои вздорные идеи. А на их месте... Одним словом, пора...

- Как вы будете это делать?

- Очень просто. Введу фермент в питательный раствор. Возможно, уже завтра, если Хадсон с Коулом все подготовят. Да, я хотел спросить вас, Ник. Как вам пришла в голову эта гениальная формула?

- Вы уж скажете, Бен. Гениальная! Я в вашем же ферменте просто-напросто переставил группу атомов.

- Ну хорошо, давайте пользоваться синонимом гениальности: как вам пришла в голову эта простая формула?

- Она мне приснилась.

- Приснилась?

- Честное слово. В какой-то полудреме... Я, конечно, думал, прикидывал... Ну, а потом...

- Больше спите, Ник, вот вам мой совет, - Кройф улыбнулся и, как показалось Николаю, чуть ли не подмигнул.

- Я во сне ловил бабочку. Поймал и вдруг вижу - это формула. В готовом виде.

- Да, да, - мечтательно сказал Кройф, - я всегда утверждал, что главное для ученого - умение хорошо поспать.

- У мена к вам тоже вопрос, Бен.

- Слушаю вас.

- Насчет "Хьюз Эркрафт" и прочего - это они серьезно говорили? Я в этой ситуации начинаю себя неловко чувствовать. Я же не подряжался работать на военных.

- Оставьте, Ник. Не забивайте голову всякой чепухой. Я же не задумываюсь над тем, ночуют ли в Пущино агенты ФСБ или как там их? Как она называется, эта ваша нынешняя сигуранца? Если впустить эти мысли в голову, надо бросить науку и вязать носки у камина в Эйндховене. Я уже тому рад, что мы с вами работаем вместе и не надуваем друг друга. Это немало, поверьте мне, Ник.

Пожилой человек с серебряными висками расположился в шезлонге на огороженной крыше особнячка. Рядом на столике стоял стакан молока, лежали бумаги. Человек не торопясь брал листок за листком и методично проглядывал. Снизу доносилась музыка, какие-то вскрики, женский визг. Шум этот никак не отражался на лице человека. Он, казалось, ничего не слышал. Вот он взял очередную страницу, вгляделся в нее.

На верхней кромке - строчка курсивом: Программа Ордена серебряного рассвета, с.XV. Ниже шел текст:

"До сей поры в мире развивались и боролись две идеологии: слева - потный коллективизм, побочное порождение ранних форм промышленной цивилизации, справа - концепция господ и рабов, пастухов и стада. Над этими крайними точками пыталась подняться некая теория развитого индустриального или же постиндустриального общества, главная функция которого - управление, или манипулирование людьми. Мы живем в эпоху заката этого общества, убившего себя собственными испражнениями. Ни одна из этих идеологий не спасет мир. Поэтому мы зовем к новой форме отношений между людьми и между Человечеством и Природой. Мы зовем к очищению от мерзости коллективизма и рабства. Мы построим общество свободных, физически совершенных и психически полноценных людей, изживших рефлексию и комплексы, свободных от патологической тяги помыкать ближним или повиноваться ему. Технология обеспечит наши неизвращенные потребности и снимет оковы с духа, который воспарит к сказочным высям. Мы провидим великий взлет наук и искусств. Мы провидим серебряный рассвет после долгой ночи демагогии и меркантилизма.

Такова наша цель.

Но путь к ней тернист, и к спасению придут немногие. Это не призыв к уничтожению братьев. Это Великая Стратегия Духовного Обновления. Лишь один из десяти увидит серебряный рассвет над вечно молодой Землей, где среди буйной, нетронутой природы Человек явится гордым и прекрасным животным, подобным мустангу в прерии, тигру в джунглях, орлу в небесах..."