Завещание бессмертного

1. Дорога в аид

Получив приказ от Эвдема, Протасий без промедления принялся исполнять его. Он погнал пленников в ближайшую кузницу и там, показав кузнецу — пожилому вольноотпущеннику — драхму, попросил срочно поставить на лоб каждому по клейму.

— Срочно не получится! — узнав, чьи это рабы, покачал головой кузнец. — У меня нет готового клейма с именем твоего господина, который так любит римлян!

— Тогда ставь любое! — пропуская мимо ушей угрозу, зазвучавшую в голосе кузнеца, разрешил евнух и, по своему обыкновению хихикнув, подмигнул: — Все равно им отсюда прямая дорога в аид!

— Куда? — не понял вольноотпущенник.

— В земной аид! — охотно повторил Протасий. — Одного я погоню из твоей кузницы на пытку, а другого — в серебряный рудник!

— За что вас так? — не обращая внимания на евнуха, сочувственно обратился к пленникам кузнец.

— За встречу с Аристоником! — через силу усмехнулся Эвбулид.

Лад своим невозмутимым голосом подтвердил:

— И за то, что нам по душе пришелся бог, который ездит на конях по небу и дарит людям свет. Как там его, Эвбулид?

— Гелиос! — подсказал грек.

Кузнец сразу изменился в лице и дал знак своему подручному как следует раздуть пламя в горне.

Когда оно загудело так, что стоящий у входа евнух и охранники не могли расслышать ни слова, спросил:

— Неужели они захватили и Аристоника?!

— Нет! — быстро ответил Эвбулид. — Пока только нас. Но Пергам в опасности. Иди скорее к купцу Артемидору и скажи ему, куда гонят меня и Лада!

— Эй! — заволновался Протасий, прикрываясь пухлой рукой от доходившего до него жара. — О чем вы там шепчетесь? Я же сказал, ставь первое попавшееся клеймо, да поживее — мне некогда!

— Шел бы ты лучше отсюда! — доставая из горна щипцы, посоветовал вольноотпущенник. — Нет у меня такого клейма!

— Что? — не понял Протасий.

— А то, что я не стану клеймить этих рабов! — закричал кузнец. — Тебя могу! — пообещал он, размахивая добела раскаленными щипцами перед лицом отпрянувшего евнуха. — И господина твоего, эту римскую подстилку, тоже! Бесплатно!

— Да я тебя за такие слова… — продолжая пятиться, пропищал Протасий и закричал, оказавшись на пороге: — Охрана, взять этого негодяя!

Но наемные воины, всегда преданные и исполнительные, на этот раз не изъявили ни малейшего желания выполнять приказ евнуха.

Ставшие свидетелями разговора Эвдема с купцом Артемидором и этой перебранки кузнеца с Протасием, они стояли, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, их командир примирительно заметил евнуху:

— Да будет тебе, Протасий, пойдем отсюда! Не видишь разве — устал человек, вот и сболтнул сгоряча…

— Устал? Сгоряча?! — возмутился управляющий. — Это же бунт! Я бы его раньше за такие слова…

— Это тебе не раньше! Теперь Пергам совсем иной! — запальчиво выкрикнул молодой воин с бойкими глазами.

Командир оттеснил его рукой в сторону и сказал:

— Не обижайся на Зоила, Протасий. Он недавно в моем отряде. Мастерскую его отца за долги римскому ростовщику недавно отобрали судьи, и таких у меня не меньше половины.

— Лучше бы я стал простым носильщиком, чем попал в твой отряд! — не унимался молодой воин. — Что толку теперь служить в наемном войске, когда нас перестали считать за людей! Раньше каждому воину давали поместье — по сто плетров необработанной земли и по десять плетров виноградников! Тем, кто пролил свою кровь, даровалась ателия1! А теперь? Теперь отбирают последнее и наказывают, словно раба, плетьми! За что ж нам тогда проливать свою кровь и кровь наших братьев?!

— Зоил! — прикрикнул на воина командир и развел руками перед ошеломленным Протасием. — Ну, что мне прикажешь делать, если это действительно так? Никогда в Пергаме так не унижали и не обделяли наемников, как сейчас, да и сам Пергам за последний год действительно не узнать. Раньше хоть одна чернь поднимала голову, а сейчас уже и купечество с ремесленниками готовы к открытому бунту. Волнуется даже армия! С каждым днем мне все больше кажется, что наше царство переворачивается верх ногами. И я вместе со всеми… Пойдем лучше в другую кузницу! — предложил он. — А то мы сейчас и не такое услышим…

Но и в другой, и третьей кузнице пергамцы, словно сговорившись, отказывались клеймить беглых рабов Эвдема. Тогда Протасий разделил отряд на две части, приказал командиру доставить под охраной Лада во дворец вельможи, а сам — с большей половиной повел Эвбулида на рудник.

Место, где добывали серебро для звонких пергамских монет, женских украшений и прекрасной дворцовой посуды, оказалось огромным подземным городом.

Темные штольни, словно следы оспы, избороздили бескрайнее — насколько хватало взгляда у Эвбулида — пространство. На многие десятки стадиев уходил этот рудник в стороны и наверх, в горы. И из каждой такой штольни то и дело выползали рабы с корзинами и плетенными из кожи мешками.

Эвбулид вздрогнул, увидев, что вместо одной такой корзины с кусками руды наверх вытащили мертвое тело.

У дальней штольни началось какое–то движение.

Прищурившись, чтобы лучше видеть, Эвбулид различил выползшего из–под земли раба, к которому бежали надсмотрщики. Что стало дальше с несчастным, он так и не узнал. Протасий, проведя его по узкой тропинке между острых глыб, остановился у небольшого домика на самом краю обрыва.

Дверь открылась. Из домика, потягиваясь со сна, вышел неприветливый перс с черной неряшливой бородой.

— Еще одного привел? — зевая, спросил он.

— Да, Эвдем велел мне сдать его тебе в аренду! — подтолкнул грека вперед Протасий.

Перс подошел к Эвбулиду, вяло потрогал его руки, потрепал за шею и снова зевнул:

— За такого дам в день полобола!

— Полобола?! — возмутился евнух. — Да он же проживет у тебя не больше полумесяца. Что мне, прикажешь нести своему господину жалкую драхму?!

— Полдрахмы, — возразил перс, заглядывая в рот Эвбулиду. — Такой не протянет у меня и недели!

— Тем более! Уж лучше бы я убил его по дороге, чем тащиться сюда!..

— Ну, хорошо! — махнул рукой перс и протянул Протасию родосскую драхму. — Больше разговоров… Деньги можешь взять вперед.

Эвбулид взглянул на перса, на Протасия, потом на мелкую серебряную монету, в которую только что оценили его жизнь, и вздрогнул, услышав вежливый отказ евнуха.

—Оставь эту драхму себе! — предложил Протасий персу. — Пусть кузнец, который будет заковывать этого Афинея, поставит ему на лоб клеймо.

— А это еще зачем? — удивился перс. — С клеймом ему подыхать под землей или без клейма — какая разница?

— Он — беглый раб, и таков приказ моего господина! — убежденно ответил Протасий.

Перс недоуменно хмыкнул и повел Эвбулида к домику с дымящейся трубой.

Евнух засеменил следом за ними.

В кузнице знакомо гудел горн, обнаженные рабы выковывали на наковальне грубые, тяжелые оковы.

Перс сказал что–то на ухо кузнецу. Тот удивленно оглянулся на Протасия, на Эвбулида. Затем взял из кучи готовых оков колодки, соединенные цепью так, что в них можно идти только шагом, и закрепил их на ногах Эвбулида. Потом сковал его руки наручниками. И, наконец, приступил к тому, чего больше всего боялся грек. Кузнец, отчаянно ругаясь, достал со дна корзины с железным хламом толстую пластинку, захватил ее клещами и, сунув в огонь горна, стал дожидаться, когда она как следует раскалится.

Эвбулид расширенными от ужаса глазами следил за каждым его движением.

—Ну, ну! Не бойся! — словно норовистую лошадь, стал успокаивать его кузнец, вынув пластинку, и делая шаг к Эвбулиду.

—Нет! — закричал тот, пытаясь бежать. — Не хочу! Не надо!!

Но крепкие руки подмастерьев обхватили его и удержали на месте.

Кто–то, взяв его за волосы, запрокинул голову. Кузнец приблизил дохнувшую в глаза огнем пластинку к лицу грека.

—Хорошо держите? — спросил он, и в тот же миг страшная боль пронзила Эвбулида. Он закричал, забился. Но подмастерья все так же крепко держали его.

—Еще немного, еще, — затуманившимся сознанием слышал он голос кузнеца. — Ну, вот и все!

Кто–то из рабов подбадривающе похлопал его по плечу. Кто–то засыпал место ожога золой.

Боль была нестерпимой, казалось, на воздухе, где было немного прохладней, она утихнет. Эвбулид рванулся к выходу, но перс придержал его.

— Ишь, как не терпится работать! — усмехнулся он и повернул грека обезображенным лицом к Протасию. — Покажись лучше сначала своему господину, пусть он оценит работу. Все–таки за нее заплачена целая драхма!

С любопытством наблюдавший до этого за всем происходящим евнух, склоняя голову то на один бок, то на другой, словно любуясь статуей или картиной, удовлетворенно прочитал на лбу Эвбулида:

— «Эхей: феуго» — «держи меня, я убегаю!» — ловко придумано!

— Как будто он может сбежать отсюда! — усмехнулся перс и укоризненно посмотрел на кузнеца: — Что, не мог другой, более подходящей отыскать?

— Хорошо, хоть такая отыскалась! — огрызнулся кузнец и, прежде чем застучать молотком по подставленной подмастерьями заготовке будущей колодки, добавил: — Надеялся, хоть на руднике не придется людям лбы жечь…

—Но–но! — прикрикнул перс. — Поговори мне! Мигом самому такое клеймо поставлю и загоню в штольню!

Протасий, выйдя из кузницы, со вздохом пожаловался персу:

— Пергам сходит с ума! Я думал, хоть у тебя на руднике поспокойней…

— Что у меня! — в сердцах махнул рукой перс. — Каждый день сюда гонят тех, кто заподозрен в бунте. Эти мерзавцы, не в пример прежним, так и норовят высунуть свои головы из–под земли, и моим надсмотрщикам становится все труднее заталкивать их обратно! Твой, надеюсь, не из таких? — оглянулся он на Эвбулида.

— Нет! — поспешил заверить Протасий. — К тому же теперь он не протянет и трех дней!

— Протянет! — Перс приказал подбежавшему надсмотрщику немедленно спустить нового раба в штольню и, положив руку на плечо евнуха, сказал: — А не протянет, так не беда. Теперь что ни день, ко мне ведут по несколько десятков, а то и сотен рабов. Что у вас там, в Пергаме, действительно, все посходили с ума?

И он кивнул на дорогу, по которой вооруженные воины вели длинную вереницу рабов, судя по одежде, вчера еще свободных пергамцев — обитателей бедняцких кварталов.

2. «Кто из нас начальник кинжала?»

Узнав от прибежавшего кузнеца, что эллина отправили на серебряный рудник, а его могучего товарища повели на пытку к Эвдему, Артемидор немедленно закрыл лавку и задумался.

«Значит, Эвбулид на руднике! — прищурился он, не утруждая себя мыслями о сколоте. — Место не самое подходящее, чтобы его легко было вызволить. Но все же более податливое, чем подвалы Эвдема! Хоть эти серебряные рудники и похожи на подземное царство без выхода, но, подобно Зевсу, который составил исключение некоторым смертным, сделает исключение для Эвбулида и Аттал. Стоит мне намекнуть начальнику кинжала Никомаху, что царю угрожает опасность, а единственный человек, который знает, от кого она исходит, заживо гниет в штольне рудника, и…»

Артемидор вскочил и взволнованно заходил по лавке.

«Нет, — покачал он головой. — Прежде чем идти к Атталу за разрешением освободить раба, Никомах потребует доказательств, и мне придется показать ему Прота. А это ненадежный человек! За золото римлянина он уже предал однажды Пергам, почему бы ему не сделать этого снова, выдав меня, всех нас, Аристоника… Аристоник! — вдруг осенило купца. — Вот кто должен поведать царю об опасности! Кому, как не брату больше всего поверит Аттал? Аристоник скажет ему про Эвбулида и завещание. Грек опознает Пропорция. Тогда Аттал, опасаясь новых шпионов, безусловно вышлет из Пергама всех римлян, помирится с братом и в знак благодарности снова разрешит ему жить во дворце. А это значит, что мои друзья купцы и ремесленники смогут больше не опасаться конкуренции Рима и, как знать, может, еще более страшного для нас государства Солнца!»

Артемидор не сомневался в добрых намерениях Аристоника и был уверен, что он выпросит у брата всяких поблажек для народа: уменьшения налогов, бесплатной выдачи хлеба, быть может, даже освободит одну или две тысячи рабов. Но он знал, что последнее слово будет за купцами и знатью. При живом царе рабы и беднота никогда не сравняются с богатыми, и Пергам не станет Тапробаной, на которую они вынуждены были, скрепя сердце, соглашаться, хотя бы для вида, чтобы вместе с чернью избавиться от общего врага.

«Для встречи Аттала с Аристоником мне надо только упросить Никомаха изменить маршрут царя, которым тот всегда возвращается во дворец после своих обычных посещений мавзолея матери. Дело не столь и безнадежное: ровно через неделю день поминовения несчастной Стратоники, а начальник кинжала должен мне целых два таланта!»

Остановившись на этом, Артемидор вышел из лавки и быстрым шагом направился ко дворцу Аттала.

—Мне начальника кинжала! — задыхаясь, потребовал он у рослого охранника, неохотно открывшего тяжелую, обитую бронзой дверь.

—Его нет, и сегодня не будет! — послышалось в ответ.

—А завтра? — успел крикнуть Артемидор, видя, что дверь закрывается прямо перед его носом.

—И завтра, и послезавтра!

Купец бросил охраннику статер, тот ловко поймал его на лету и уже дружелюбней сказал:

— Если он срочно нужен тебе, то поищи его на обычном маршруте базилевса от дворца к мавзолею.

Следуя совету, Артемидор нанял носильщиков и направился за город.

У одной из богатых харчевен он увидел царских охранников, велел носильщикам опустить его на землю и, едва вошел в наполненное сладостными звуками арфы помещение, как сразу увидел Никомаха.

Начальник кинжала сидел перед столиком с большим кувшином вина и о чем–то сосредоточенно думал.

— Не помешаю? — спросил купец, подсаживаясь рядом с ним.

— Артемидор! — обрадовался Никомах. — Какими судьбами? Давненько тебя не было видно. Надеюсь, ты нашел меня здесь не для того, чтобы напомнить о долге? — неожиданно нахмурился он.

—Конечно же, нет! — засмеялся Артемидор и, наклонившись к самому уху начальника кинжала, многозначительно добавил: — О тех двух талантах, что ты задолжал мне, я с удовольствием забуду, если…

— Если? — недоверчиво покосился Никомах.

— … ты выполнишь одну мою просьбу.

— Просьбу? Одну? — уточнил начальник кинжала.

— Да, и совсем пустячную! Для тебя конечно…

— Слушаю! — приосанился Никомах.

— Через неделю — день поминовения матери нашего царя, — осторожно начал Артемидор.

— Так.

— Наш обожаемый Аттал, конечно же, отправится почтить горестным молчанием великолепный мавзолей, построенный по его гениальному проекту…

— Так!

— И будет возвращаться во дворец своей обычной дорогой…

— Та–ак!..

— А нельзя ли сделать, чтобы он слегка изменил свой маршрут и остановился в моей лавке?

— Что?! — вскричал Никомах, и, увидев, что на него с удивлением уставились привлеченные шумом посетители, зашипел на ухо Артемидору: — Ты с ума сошел… Пергам беременен бунтом! Повсюду чернь открыто выражает недовольство, убивает вельмож, римских ростовщиков, даже моих воинов! Я тут ломаю голову, как сделать эту поездку безопасной для царя, показываю его личной охране, где ей стоять в засаде, а где, в случае надобности, применять оружие без предупреждения, а ты… Зачем тебе это надо? За два таланта я готов организовать встречу с Атталом прямо во дворце!

— Понимаешь, дорогой Никомах, — быстро смекнув, как поступать дальше, умоляюще заглянул в глаза начальнику кинжала купец. — Дела в моей лавке идут все хуже и хуже!

— В твоей лавке?!

— Представь себе, именно в моей! Пергамцы обнищали до того, что в состоянии покупать лишь глиняные горшки и кувшины, а ты ведь знаешь, какой дорогой у меня товар! Те, у кого есть деньги, зарыли их поглубже, опасаясь Рима.

— Но при чем здесь Аттал? — недоуменно спросил начальник кинжала.

— А при том, — многозначительно поднял, палец Артемидор. — Что, если у меня в лавке погостит сам царь, мои дела сразу пойдут в гору. Ты знаешь, до чего богобоязненны пергамцы и как они любят и чтут своих царей. Весть о том, что они смогут стать обладателями вазы или чаши, которую видел, а может, даже держал в руках сам базилевс, мигом облетит весь Пергам! Не то что купцы и ремесленники — последние бедняки, собрав все, что имеют, помчатся ко мне. Ну, а у меня полны запасники непроданных ваз и чаш! — хитро подмигнул Никомаху Артемидор.

— Ловко придумано! — похвалил начальник кинжала. — Но какая мне с того будет выгода?

— Два таланта… — напомнил купец.

— И все?

«Да пропади оно пропадом!»— ругнулся про себя Артемидор, думая о том, что если римляне завладеют Пергамом, то ему и этого не достанется, и вслух сказал:

— И двадцать пять процентов от всей моей выручки.

— Что ты сказал? — сделал вид, что не расслышал купца,Никомах. — Тридцать пять?

— Да, грабитель! — кивнув, чуть слышно прошептал Артемидор.

— Ну вот, так–то оно лучше… — вальяжно откинувшись, заметил начальник кинжала и наморщил лоб: — Но что я скажу базилевсу и его лекарю?

—Лекарю? — удивленно приподнял брови Артемидор. — При чем тут лекарь?

—О–о, — протянул Никомах. — Сразу видно, что ты давно не был во дворце! Этот лекарь, вылечив Аттала, приобрел над ним такую власть, что стал и его другом, и советником, и правой рукой. Даже меня он оттеснил на второй план!

—Даже тебя? — притворно возмутился купец.

—Аттал и до этого не особенно церемонился со своими начальниками кинжала! — приняв сочувствие Артемидора за чистую монету, пожаловался Никомах. — За пять лет своего правления, он сменил пятерых, и лишь одному удалось ускольнуть от услуг его палача!

—Да, Эвдем чудом избежал смерти на пиру, когда царь разом расправился со всеми советниками прежнего Аттала, — подтвердил Артемидор. — А ведь Эвдем свой род ведет от прямых потомков Дария, и, говорят, в его жилах царской крови не меньше, чем в жилах нашего Филометора, и она более высокой пробы…

—И, тем не менее, Аттал с позором прогнал даже его! — стукнул кулаком по столу Никомах. — Что же тогда остается ожидать мне за изменение маршрута, на которое ты толкаешь меня из–за каких–то пятидесяти процентов прибыли?

— Но мне нужно будет поделиться и с этим лекарем! — торопливо перебил его Артемидор, опасаясь, что так тот дойдет и до ста процентов. — Сколько ему предложить? Мину? Две? Пять?

Начальник кинжала отрицательно покачал головой.

— Талант?!

— Этот лекарь не берет денег! — отрезал Никомах.

— Значит, золото? Драгоценные камни?

Начальник кинжала вновь покачал головой:

— Его интересуют только старинные рецепты и неизвестные ему рукописи и папирусы по медицине. Но, между нами говоря, — приблизился он вплотную к Артемидору, — мне сдается, что для него нет ни одной неведомой рукописи в мире!

— Что же тогда делать? — огорчился купец. — Старинных рецептов и папирусов у меня нет. Можно, конечно, достать такие, каких он и в глаза не видел, но на это нужно время, а у нас с тобой нет ни одного лишнего дня.

— Еще бы ты мог заинтересовать его, если б прожил лет сто пятьдесят или, на худой конец, хотя бы сто! — усмехнулся начальник кинжала.

— Сто лет? — переспросил купец и, увидев в ответ кивок, ошеломленно пробормотал: — А он случайно не сумасшедший?

— Он более чем сумасшедший! — убежденно проговорил Никомах. — Представь себе: он пытается убедить всех, что каждый человек может прожить столько. И теперь во дворце все только и делают вид, что колют дрова и улыбаются друг другу!

— Колют дрова?!

— Так называется его любимое упражнение! Веришь, мне от этого лекаря просто житья не стало! Он дал слово, что я тоже проживу до ста лет, и заставляет меня сдерживать его! Каково, а? Мне сдерживать его слово! Лучше бы он сказал об этом палачу, когда тот по приказу Аттала поведет меня когда–нибудь на плаху. Или сам приказал казнить, вместо того чтоб так мучить!

— И что же он заставляет тебя делать? — поинтересовался Артемидор.

— А вот что! — начальник кинжала с трудом надул живот, потом медленно приподнял плечи, затем также медленно опустил их и с трудом втянул в себя немалый живот. — Это называется — правильно дышать. Думаешь, так просто? Ты только попробуй!

Артемидор попытался повторить то, что делал только что Никомах, — не получилось.

— А еще эта проклятая зарядка, душ, когда раб льет на тебя сначала ледяную воду, а потом почти кипяток, — пожаловался Никомах. — Идиотские улыбки вокруг, словно это не дворец царя, где надо выслеживать, пытать и казнить, а театр, в котором показывают комедию! — в сердцах махнул он рукой. — Вино и то приходится пить только тогда, когда бываешь в городе. До чего дожили! И такой жизнью жить сто лет?!

— Что же мне делать с таким лекарем? — задумался Артемидор, — Слушай! — вдруг ухватил он за руку донельзя огорченного Никомаха. — А у меня ведь в лавке есть колбы, в которых можно хранить лекарства и яды. Я могу подарить их ему!

— Колбы?

— Да, самые надежные в мире!

— Колбы подойдут! — согласился Никомах. — Он будет рад им больше, чем даже десяти талантам!

— Вот и скажи об этом ему!

— Сам скажешь! Мне что–то не хочется лишний раз видеться с ним, и потом, если он учует, что я пил вино…

Начальник кинжала залпом осушил большую чашу и горестно покачал головой:

— Эх, Артемидор, на что ты меня толкаешь? Ну, как я скажу царю, что надо изменить годами выверенный маршрут?!

— Очень просто! — принялся втолковывать захмелевшему Никомаху купец. — Скажешь, что готовой к бунту черни проще всего подкараулить его на старой дороге. И, чтобы перехитрить ее, ты решил поехать от мавзолея другим путем! И еще добавишь, что неплохо было бы заехать в одну лавку. Мол, купец Артемидор, статуи которого он удостоил в свое время похвалы, изваял прекрасную Селену и нижайше просит, чтобы он посмотрел на нее, оценил и, если она придется ему по вкусу, принял в дар! Своих воинов ты можешь разместить в ближайших харчевнях и в моем подвале.

— Что ты меня все учишь? — возмутился Никомах. — Кто из нас, в конце концов, начальник кинжала, ты или я?!

— Конечно же, ты! — мягко улыбнулся Артемидор. — Но я стараюсь, чтобы ты оставался им и год, и два, и даже сто лет!

— Ладно, — тяжело поднимаясь с клине, примирительно заметил Никомах. — Твое, то есть мое объяснение вполне устроит Аттала. Сейчас мы отправимся во дворец, и мой человек проводит тебя к лекарю. Учти — одно его слово, и Аттал даже не станет слушать меня. Запомни: его зовут Аристарх!

3. Царь и лекарь

— Аристарх, — нарочито сердитый голос царя смягчила плохо скрываемая радость. — Тебя не было целых три часа! Где ты был?

— В библиотеке Асклепия! — охотно ответил лекарь, входя в большую залу, заставленную кадушками с диковинными кустами, которые привозили во дворец со всех концов земли, лекарствами, ядами и противоядиями в колбах на стеллажах вдоль стен.

Аттал приветливым жестом разрешил Аристарху сесть рядом с собой на клине из слоновой кости и нетерпеливо спросил:

—Надеюсь, ты получил от управляющего этой библиотекой все, что хотел? Я отдал ему приказ, чтобы тебе ни в чем не было отказа!

—Да, он старается изо всех сил! — благодарно улыбнулся Аристарх.

—Еще бы! — проворчал Аттал. — Иначе ему придется иметь дело с моим палачом. А ведь это, пожалуй, единственный человек во дворце, которого ты так и не научил улыбаться. Он, да еще начальник кинжала, — припомнил царь и вопросительно взглянул на Аристарха: — Ну и что ты нашел там сегодня? Говори, меня интересует все.

—О, я перечитал почти все папирусы и рукописи, что находятся в вашей библиотеке! — снова оживился лекарь. — Но вот сегодня заглянул в запасники и, помогая рабу разбирать древние рукописи, нашел немало любопытного, например, как наши предки лечили застарелые мозоли…

— Как? — недовольно перебил его царь. — Ты, мой личный лекарь, помогал какому–то рабу?!

— Но ведь я и сам раб! — напомнил Аристарх и, чтобы переменить тему разговора, взял со столика пергамент с бисерным почерком Аттала: — «Трактат о ели из Адроматии»? — пробежал он глазами по заглавию. — Любопытно, и чем же знаменита эта ель?

— Я помню свое обещание дать тебе свободу, если ты вылечишь меня! — вместо ответа задумчиво сказал Аттал.

Ни один человек в мире, кроме его близких родственников, да однажды, помнится, Эвдема, не вел себя так непочтительно и не позволял себе таких вольностей, как этот лекарь.

Любого другого за куда менее дерзкий, да что там дерзкий— не восхищенный взгляд, за сокращение его титула или недостаточно низкий поклон ждали плети, а то и плаха палача. А этому он прощал все. И не только за то, что он избавил его от невыносимых мук ожидания приступа.

Умом аналитика Аттал понимал, что перед ним — великий ученый, который, возможно, прославит его имя в веках больше, чем все его трактаты, лекарства и статуи. Единственное, за что еще потомки могли бы восхвалять его, Аттала Филометора, так это за противоядия от всех известных в природе ядов.

Царь был убежден, что и через сто, и через тысячу лет люди все также будут травить друг друга, оспаривая троны, наследство, женщин, и его наука будет всегда в ходу. Но сколько людей воспользуется ею — сто? Тысяча? Полмиллиона? А этому лекарю будут благодарны все — и цари, и рабы. И в том, что это будет именно так, Аттал нисколько не сомневался.

Его раздражало то, что во дворце люди стали улыбаться друг другу, но он не мешал Аристарху и, удивляясь самому себе, безоговорочно признавал за ним первенство. И вот теперь этот человек, получив свободу, мог навсегда оставить его.

С кем тогда останется он: с выжившим из ума Верховным жрецом? С Никомахом? С этими вечно соглашающимися с каждым его словом советниками, которых давно пора послать на плаху, да все руки не доходят, И он, после долгого раздумья, сказал:

— Теперь пришла пора мне держать свое слово. Приступы не повторяются вот уже год, я почти забыл о них и готов сделать тебя свободным… Но неужели тебе плохо у меня? Ты живешь во дворце и ни в чем не нуждаешься…

— Мне многого и не нужно! — улыбнулся Аристарх.

—… быть может, ты скучаешь по своим родителям? — не слушая его, продолжал царь. — Тогда я прикажу немедленно снарядить военную триеру и доставить их сюда, во дворец!

Аттал вопросительно посмотрел на Аристарха, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и еще ниже склонил голову над трактатом царя.

— Я выделю из своей сокровищницы пять талантов на содержание твоих родителей! — чувствуя, как все в нем закипает, воскликнул Аттал. — Мало? Десять! Такой роскоши не могут позволить себе мой Верховный жрец, начальник кинжала и все советники вместе взятые! А ты еще думаешь?

Аристарх продолжал притворяться читающим.

— Да бросишь ты, наконец, или нет этот трактат? — закричал царь, вырывая из его рук пергамент и швыряя его на пол. — Ты так мечтал работать в библиотеке Асклепия. Вот она — за окном! Что — и этого мало? Смотри, если откажешь сейчас мне, то ноги твоей больше в ней не будет! Я просто–напросто прикажу ее сжечь! — окончательно потеряв терпение, пригрозил он. — И вообще, какая тебе разница, кого лечить: эллинов, египтян или пергамцев? Ведь для тебя главное — вылечить! Мой же Пергам изобилует больными, на твой век хватит! А нет, так я прикажу палачу ломать моим подданным ноги, отбивать печень — лечи их себе на здоровье! Мало — так я еще и чуму велю привезти!

Услышав последние слова царя, Аристарх сразу стал серьезным.

— Конечно, мне все равно, где лечить людей. Только не все равно, что их специально для меня будут калечить!

— Ну ладно, ладно! — остывая, прикрикнул Аттал. — Это так, к слову пришлось.

— И ваша библиотека манит меня в свои залы и запасники днем и ночью! — добавил Аристарх. — Но пойми, что я стану делать в Пергаме, когда в ней не останется ни одного не прочитанного мной свитка? Ты же знаешь цель моей жизни.

— Знаю! И поэтому разошлю своих купцов во все концы света, дам им золота, как давали мой дед и отец, скупившие лучшие картины и статуи мира, прикажу не торговаться! Сюда свезут все редкие рукописи! Не выходя из библиотеки Асклепия, ты сможешь познакомиться с рецептами и папирусами всего мира! Что молчишь? Или прикажешь царю Пергама упрашивать тебя? Смотри, мое терпение не железное!

— Да я теперь сам готов упрашивать тебя оставить меня здесь и прожить в Пергаме до ста двадцати пяти лет! — приложил руку к груди Аристарх. — А уж свободным или рабом библиотеке, мне все равно!

— Ах, да! — вспомнил, довольный согласием лекаря, Аттал, и дернул за шнурок колокольчика.

Низко кланяясь, в кабинет вошел скриба.

— Пиши! — приказал царь. — Я, Аттал Филометор, дарую свободу на вечные времена Аристарху, сыну…

— Артимаха! — подсказал лекарь, заглядывая через плечо скрибе.

—…Артимаха из Афин и даю ему десять талантов на содержание семьи! Написал?

— Да, о, бессмертный! — поклонился скриба, касаясь лбом персидского ковра.

Аттал, не торопясь, приложил перстень к услужливо поданному пергаменту. Оторвав печатку от воска, придирчиво осмотрел четкое изображение своей матери, вытер перстень о поданную тряпицу. После того как скриба благоговейно подышал на печать, подал пергамент Аристарху.

— Но жить — во дворце!

— Конечно! — вчитываясь в каждую строку бесценного для себя документа, рассеянно ответил Аристарх. — Ведь от твоего дворца до библиотеки — рукой подать!

Скриба едва не выронил из рук поднос с принадлежностями для письма: так разговаривать с самим царем! И это вместо того, чтобы броситься к ногам базилевса, целуя самый краешек халата, без конца благодарить, называя его величайшим, бессмертным, наимудрейшим за неслыханную милость… Он даже втянул голову в плечи, ожидая, что часть гнева царя, возможно, обрушится и на него, написавшего этот документ. Поплатился же предшественник своей головой за то, что базилевс неправильно продиктовал в одном из указов какое–то имя!

Но Аттал, вопреки его ожиданиям, и не собирался гневаться на непочтительного лекаря. Совершенно незнакомым скрибе голосом он сказал:

— Я рад. Ты даже не можешь представить себе, как я одинок среди всех этих… — Он махнул рукой на поджавшегося скрибу и добавил: — И я хочу продиктовать еще один указ, чтобы выполнить любое твое желание. Есть у тебя ко мне какая–нибудь просьба?

— Да! — кивнул Аристарх. — И очень большая!

— Говори! — разрешил Аттал, делая знак скрибе быть наготове.

— Но в ее выполнении не понадобятся услуги скрибы! — улыбнулся Аристарх и после того, как царь едва заметным движением мизинца приказал рабу удалиться, докончил: — Раз уж я действительно снова стал свободным человеком, отпусти меня на часок–другой в библиотеку помочь рабу разбирать рукописи!

Выйдя из кабинета, он едва не натолкнулся на стоявшего в коридоре охранника.

— Господин! — низко поклонился тот, уже прослышав от скрибы, что лекарь получил свободу. — Тебя просит о встрече один человек.

— Больной? — с готовностью приостановился Аристарх.

— Да, то есть, нет… — замялся охранник, получивший строжайший приказ начальника кинжала обеспечить встречу Артемидора с лекарем и целую горсть золотых монет от самого торговца. — Он купец!

Аристарх снова прибавил шагу.

— Мне некогда, я очень спешу! — бросил он не отстающему от него охраннику.

— Но он так жаждет показать тебе свои колбы! И даже подарить их…

— Колбы? — с интересом переспросил Аристарх.

— Да, для хранения лекарств и ядов! Это самые лучшие колбы во всем Пергаме и даже мире! — слово в слово повторил охранник то, что велел передать лекарю Артемидор.

— Для проверки новых рецептов мне понадобится очень много колб, и предложение этого купца как нельзя кстати! — рассуждая на ходу, проговорил Аристарх и остановился. — Ну, хорошо, зови его!

4. Земной аид

Надсмотрщик долго вел ковыляющего в тесных колодках Эвбулида по выбитой прямо в скале дороге, и теперь он как следует мог разглядеть, что представляют из себя эти серебряные рудники.

Все штольни вблизи оказались темными норами, неширокими и узкими, не выше половины человеческого роста. Перед каждым входом стоял вооруженный копьем надсмотрщик, поторапливающий раба, который выставлял наверх корзину или мешок, наполненный кусками руды.

Раб тут же скрывался в норе, и подбегающие к штольне невольники перегружали руду в носилки, тележки и так же бегом направлялись обратно, на самый верх горы, где ее дробили железными пестами в каменных ступах и несли к печам.

Возле штольни, где Эвбулид недавно видел попытки раба выбраться наружу, было уже немноголюдно. Лишь два раба волокли к обрыву безжизненное тело. Раскачав его, они сбросили вниз, на радость поднявшейся в небо стае ворон, то, что некогда было крестьянином, купцом или путешественником…

Следующая штольня была доверху залита водой, все пространство на два стадия перед ней отливало темным, с коричневым оттенком глянцем.

Эвбулид невольно содрогнулся от мысли, что внутри во время затопления могли находиться живые люди.

Надсмотрщик свернул с широкой дороги на узкую, вымощенную в долине из каменных плит до очередной штольни, где было особенно оживленно. Теперь рабы текли им навстречу нескончаемым потоком. Одни толкали перед собой одноколесные тележки, другие попарно несли тяжелые носилки, третьи просто прижимали к груди крупные куски руды.

Один из рабов, высохший, с выпирающими ключицами старик, шатаясь от усталости, перешел на шаг. Надсмотрщик, заметив это, гневно окликнул его:

— Под землю у меня захотел?!

— О, господин! — пролепетал раб, изо всех сил стараясь не выпустить из рук большой, продолговатый камень. — Пощади… Не отправляй в штольню!

— Гляди мне! Еще раз увижу, что лодырничаешь, и… — Надсмотрщик не договорил и, широко размахнувшись, хлестнул старика плетью по лицу.

— Благодарю тебя, господин! — униженно закивал раб и, оглядываясь, засеменил подальше от тяжелого взгляда надсмотрщика.

— А ты что встал? — неожиданно услышал Эвбулид над самым ухом, и плеть обожгла его шею. — Марш под землю!

Надсмотрщик больно подтолкнул его концом рукоятки плети и крикнул своему помощнику, охранявшему с копьем выход из норы:

— Тавр, принимай пополнение!

Скучающий Тавр неожиданно оказался словоохотливым.

— Что, плохо жилось у прежнего хозяина? — с усмешкой встретил он Эвбулида. — Не переживай, здесь будет лучше: ни тебе зноя, ни мух, солнце и то не мешает! Одно неудобство — много придется лежать. Ну да ты беглый, тебе в самую пору отдохнуть!

— Какой я беглый… — пробормотал Эвбулид.

— Ну да, конечно, — глядя на его лоб, кивнул Тавр. — Это тебя так, по ошибке отметили! Хорошо хоть, еще имя не поставили, чтоб зря не мучить!

— Это еще почему? — устало поинтересовался Эвбулид.

— А потому, что тут безразлично, кто ты — Ахей, Спарт или Беот! Тот, кто спустится вниз, навсегда лишается имени. Даже если оно — рабская кличка!

В штольне послышалось натужное кряхтение. На поверхности показалась корзина, наполненная осколками руды. Следом за ней — дрожащие от напряжения руки и седая голова задыхающегося раба.

— Вот! — указал на него Тавр. — Это старший носильщик. И хотя в его подчинении находятся пять младших, он тоже не имеет имени. Эй, ты! — набросился он на старика, который, выставив корзину наверх, жадно хватал широко раскрытым, беззубым ртом свежий воздух. — Марш назад! Загулялся тут у меня. И этого с собой прихвати!

Старик слезящимися глазами тоскливо посмотрел на свет, поманил за собой Эвбулида и исчез в темноте.

Грек тоже невольно оглянулся на солнце, потом опустился на колени и на четвереньках — вполз в штольню, дохнувшую в лицо холодом и сыростью.

— Сегодня уже четверых вынесли, на место какого тебя поставить? — задумался вслух старший носильщик. — Ладно, пойдем туда, где померли сразу трое. Это совсем рядом.

Под землей он неожиданно проявил такую прыть, что Эвбулид с трудом успевал за ним, подслеповато оглядываясь и постоянно ощущая то левым, то правым плечом твердость шероховатой стены.

Они свернули вправо, в еще более узкий проход и ползли по нему пять минут, десять, полчаса… Все труднее становилось дышать.

Путь едва заметно освещали тусклые огоньки маленьких глиняных светильников, расставленных кое–где прямо в выбитых в стене нишах. От нехватки воздуха они мигали и гасли.

Около каждого такого светильника справа или слева открывался лаз, в который можно было протиснуться только лежа на животе, в лучшем случае — на боку. И из каждого слышались мерные удары железа о камень.

—Здесь всегда работают, не то, что в других коридорах! — пробормотал старик. — Одна беда…

—Слишком много приходится лежать? — через силу усмехнулся Эвбулид, повторяя слова, сказанные ему наверху Тавром.

—Нет — мрут быстро, — объяснил старший носильщик, приваливаясь плечом к стене и хрипло дыша. — Иногда мне чаще приходится тащить отсюда мертвецов, чем руду. Но и руды много… очень много… Скоро, пожалуй, и меня… — не договорив, он махнул рукой и пополз дальше, постепенно замедляя ход.

Когда навстречу им показался еще один старик, тащивший за собой кожаный мешок с рудой, у Эвбулида уже не было сил продолжать путь. Голова кружилась, нестерпимо жгло лоб, саднило разбитые в кровь колени и локти. Но самое страшное было то, что ему совсем нечем стало дышать. Уже не закрывая рот, он глотал несытный воздух и никак не мог надышаться. Стены и низкий потолок начали тяготить его. Казалось, еще немного, и они сомкнутся над ним, раздавят своей многотонной тяжестью.

Эвбулид хотел, было, лечь, но старший надсмотрщик не дал ему сделать этого. Он подтолкнул его, пропуская вперед себя, и крикнул своему помощнику:

— Эй, возьми еще одного!

Новый старик, как догадался Эвбулид, был младшим носильщиком. Он передал своему начальнику мешок и, с ненавистью посмотрев ему вслед, неожиданно подтолкнул Эвбулида острым локтем.

—А правда, он выглядит совсем изможденным?

—Правда, — провожая тоскливым взглядом человека, который уже возвращается к свежему воздуху, тогда как ему еще быть здесь до конца смены, кивнул Эвбулид.

— И больным! — добавил старик, в голосе которого прозвучала надежда.

—Да, — подтвердил грек, удивляясь этому. — В конце пути ему стало так плохо, что он дал мне понять, что скоро и его вынесут отсюда.

—Так и сказал?! — захлебываясь от восторга, воскликнул носильщик и, пообещав Эвбулиду давать только небольшие мешки, мечтательно прошептал: — Тогда мне осталось совсем немного ждать!

—Чего?..

—Неужели ты не понимаешь? — Старик повернулся к греку, и тот невольно отпрянул, увидев перед собой лицо явно ненормального человека, его блестящие, глубоко запавшие глаза и оскаленный в счастливой улыбке рот. — Я жду, когда он, наконец, подохнет, чтобы занять его место!

—А если он проживет годы? — недоумевая, спросил Эвбулид.

— Годы? — захохотал старик и, не в силах остановиться, захлебываясь смехом, переспросил: — Ты… сказал… годы?! Ох, уж мне эти… новички!

Эвбулид недоуменно пожал плечами и вздрогнул оттого, что старик рывком подался к нему.

— Запомни! — неожиданно оборвав смех, зашептал он. — Здесь никто никогда не жил больше года! Я единственный кому удалось протянуть девять месяцев! И все потому, что каждую минуту мечтал стать надсмотрщиком. Ничего, недолго осталось…

— Но он полз поначалу гораздо быстрее нас! — заступился Эвбулид.

— Еще бы! — усмехнулся старик. — Ведь совсем недавно он был победителем Олимпийских игр!

— Совсем недавно?! — переспросил грек, решив, что ослышался.

— Да, на последней Олимпиаде.

— Три года назад? Так сколько ж ему тогда лет?!

— Не больше тридцати.

— Трид–цати?!!!

— Да, — оглянулся, чтобы насладиться произведенным эффектом, старик. — А правда, он выглядит уже на все девяносто? — Он неожиданно нахмурился и заворчал, продолжая путь: — Когда я первый раз увидел его, молодого, сильного, с крепкими зубами, то чуть было не бросился на него с лопатой от отчаяния. Ведь старшим носильщиком уже должны были поставить меня. А поставили из уважения к прошлому его — все–таки олимпийский чемпион, хоть и проданный в рабство пиратами. Но потом решил — нет… Я и тебя переживу! Я ведь младше его…

— Младше?! — вскричал ошеломленный Эвбулид, отказываясь верить своим глазам. — Ты хочешь сказать, что тебе…

— Двадцать пять!.. — горько усмехнулся «старик» и, считая, что он выглядит моложе своего врага, продолжил: — Ты привык к сытой пище, думал я, всегда тренировался на

природе. Здесь же твои могучие легкие будут требовать свежего воздуха, а мышцы — мяса и сыра, и твоя сила обернется против тебя! А мне к худому не привыкать. Я и раньше жил впроголодь, в духоте гончарной мастерской… А вот ты… — он снова оглянулся, и Эвбулид даже приостановился, поймав на себе взгляд, предназначенный старшему носильщику, — помучайся, поноси слабеющими руками руды в пять раз больше, чем я! Ведь у него пять таких коридоров!..

— Зачем же ты так стремишься к должности, на которой надо больше работать? — изумленно спросил Эвбулид.

— А затем, чтобы… — начал младший носильщик, но, прислушавшись к чему–то, вдруг вынул из–за пояса железный прут и втиснулся в ближайшую нору. Тотчас оттуда послышались глухие удары, стоны и его яростный крик: — Будешь еще спать без моего приказа? Будешь?! Почему корзина еще пуста?!

Последовало еще несколько ударов, жалобный стон, и попутчик вылез из норы, откуда донесся уже знакомый Эвбулиду звон железа о камень.

— Выходит, ты здесь еще и за надсмотрщика? — с не приязнью уточнил он.

— И за надсмотрщика, и за кормилицу, а под конец — и за Харона! — похвастал носильщик. — И успеваю лучше всех. Ведь только отличившегося младшего носильщика могут поставить старшим. И я добьюсь этого! А этот больше не уснет! — убежденно добавил он. — Теперь пока не выполнит мою норму — не отвалится!

— А какая здесь норма?

— Мешок или корзина руды! — отрезал носильщик. — То, что у меня окажется под рукой. Ах, негодяй! — вдруг воскликнул он и неожиданно пополз назад. — Кого вздумал перехитрить! Меня?!

Эвбулид, вынужденный уступать дорогу, с трудом уворачивался от его колодок, так и норовивших угодить ему в искалеченный клеймом лоб.

Так они добрались до предыдущей норы.

Носильщик втиснулся в нее и вскоре вытащил вслед за собой мертвое тело с запрокинутыми назад руками.

— Готов! — объявил он и сердито взглянул на растерянного грека. — Ну, что уставился? Лезь в его нору. Норму знаешь, инструмент там, корзина тоже. Работай!

Он ловко перехватил ноги умершего веревкой и, перекинув ее через плечо, поволок его к выходу, проклиная тех господ, которые отправляют на рудники таких слабых рабов.

Вдалеке что–то грохнуло. Своды коридора содрогнулись, словно Аид принял в свое царство нового подданного. Слабые звуки работы, доносившиеся со всех сторон, снова ожили.

«Ничего, — подумал Эвбулид. — До вечера как–нибудь выдержу».

Он лег на живот и вполз в нору, еще более низкую и узкую, чем коридор. Взял в руки кайло, деревянная рукоятка которого еще хранила тепло пальцев уже мертвого человека. Прикинул, как можно им работать в такой темноте. Оказалось, что только, лежа на боку.

От первых же ударов по твердому камню на лицо посыпалась слепящая крошка. Сразу ожила притупившаяся было, боль в обожженном лбу. Эвбулид отбросив кайло, взял лежащий тут же молот.

Бронзовый клин был уже вбит его предшественником в небольшую трещину в камне, и ему осталось только несколько раз с силой ударить по нему, чтобы от стены откололся небольшой кусочек.

«Да… — с тоской подумал Эвбулид, снова прикладывая клин к трещине. — Так много не наработаешь!»

Через час в корзине лежало всего несколько кусков руды величиной с кулак, а правая рука разламывалась от напряжения, словно в нее саму вбили этот клин.

Эвбулид, помня о том, что должен успеть наполнить корзину до вечера, продолжал приставлять клин к трещинам и ударять по ним тяжелым молотом.

Молот соскальзывал, больно ударял по пальцам, клин падал, и ему приходилось все начинать сначала. Наконец, удалось выворотить от стены огромный камень, который занял в корзине столько же места, сколько все прежние.

Но эта удача оказалась последней. Напрасно он вглядывался в стену, ища новых трещин, приставлял клин и бил по нему то в одном, то в другом месте.

Стена словно мстила ему, не уступая даже каменистой крошки.

Захлебнулся и погас в коридоре светильник. Задыхаясь, Эвбулид отбросил, ставшие бесполезными в кромешной мгле, молот и клин, нащупал кайло…

Острая жажда оказаться сегодня наверху, где, по его убеждению, должен быть какой–нибудь сарай для отдыха рабов, справившихся с нормой, не давала ему покоя.

Но для того, чтобы он мог вновь дышать полной грудью и хоть на несколько часов уйти из норы, все больше напоминавшей ему могилу, нужно было доверху наполнить корзину. И он, едва не крича от нестерпимой рези в руках и боли в саднящих буквах «Эхей: феуго», на которые вновь посыпалась крошка, с остервенением долбил и долбил ненавистную стену. Наконец в коридоре снова зажегся светильник. В проеме норы, заслоняя и без того тусклый свет, показалась голова знакомого носильщика.

— Ну–ка, посмотрим, что ты тут наработал! — устало проворчал он и удивленно воскликнул: — Ай да новенький! Да тут на полную корзину наберется!

Эвбулид огляделся и увидел, что весь пол, его грудь и ноги усеяны мелкими камнями.

— Успел… — зашептал он, собирая камни в пригоршни и торопливо бросая их в корзину.

Носильщик принял из его рук корзину, вытащил ее из лаза и уперся ладонью в грудь рванувшемуся за ним Эвбулида.

— А ты куда?

— Как куда? — радостно улыбаясь, не понял грек. — Наверх, отдыхать!

— Куда?! — изумленно протянул носильщик, насильно вкладывая в руки Эвбулида миску с дурно пахнущей жидкостью. — Об этом теперь и не мечтай!

— Как это? — растерялся Эвбулид.

— А так! Даже я не могу подняться туда пока… Думаешь, для чего я так стараюсь получить место старшего носильщика? Для того чтобы вдохнуть хоть глоток свежеговоздуха, увидеть солнце…

— Но у нас в имении было принято отпускать всех, кто хорошо поработал, ночевать в сарай!.. И даже из кузницы выпускали, если сделал норму.

— Забудь о своем имении! — отрезал носильщик. — Здесь рудник. Каждая такая корзина — это горсть серебряных монет для наших господ, которым невыгодно, чтобы ты расслаблялся хоть на час. Попробуй потом затащить тебя обратно. Уж лучше они заменят нас новыми рабами, которых приведут им в аренду. И потому эта нора, — кивнул он за спину Эвбулида, — будет отныне для тебя и рабочим местом, и спальней, и столовой, и…

Вдалеке снова послышался какой–то грохот.

— … быть может, могилой! — обернувшись на шум, докончил носильщик и с опаской покосился на задрожавший в нише светильник.

— Что это? — испуганно спросил Эвбулид. — Я слышу такое уже второй раз.

— Обвал! — коротко ответил носильщик.

— Но ведь так может обвалиться и здесь! — в ужасе обвел взглядом стены Эвбулид.

— Конечно, — согласился носильщик, берясь за корзину. — Каждый день где–нибудь, да обвалится…

- Постой! — закричал ему вслед Эвбулид. — Неужели я так и останусь здесь… навсегда?!

— Конечно!.. — донеслось в ответ.

— Но я не хочу! Нет!! Выпусти меня отсюда! — закричал, выбираясь из лаза, грек. — Мысли его путались, он никак не мог найти убедительных слов, чтобы носильщик поверил ему, что он ни минуты не может больше оставаться в этом страшном месте. — Выпусти… Хоть на минутку… Понимаешь? Не могу я здесь, оставаться, не могу–у–у!!

— А ну, назад! — отставляя корзину, выхватил железный прут носильщик. — Назад, кому говорю!

Но Эвбулид уже не хотел назад. И только посыпавшиеся на него удары по лицу, наконец, прямо по ране на лбу остановили его и опрокинули на землю.

Точно так же, как несколькими часами раньше мертвеца, носильщик деловито связал ноги обмякшего грека и, ругая новичков, которых только таким способом можно образумить в первый день, потащил его по коридору к норе и втолкнул на покрытый каменистой крошкой пол.

5. Кто есть кто

Через неделю лавку Артемидора было не узнать.

Хитрый купец продумал каждую мелочь, чтобы развеять мысли царя после посещения мраморной могилы матери и придать им нужное направление.

Часть стеллажей рабы вынесли прочь. Их места заняли удобные клине, застланные пурпурными одеялами с орнаментами из золотых нитей, низкие столики с вином и фруктами, серебряные тазы для умывания, высокие мраморные канделябры, клепсидра и краснофигурная амфора для сбрасывания в нее объедков. Помня о давнем увлечении царя исследованием рыб и птиц, Артемидор приказал рабам повесить под потолком скелетик небольшой, особенно любимой пергамцами рыбешки, а прямо над входом прикрепить чучело диковинного орла, размах крыльев которого был вдвое больше человеческого роста.

Следуя указаниям хозяина, рабы придали птице самый воинственный вид, будто орел сошел с древка знамени римского легиона, и повернули голову так, чтобы он «смотрел» золотыми бусинками глаз прямо на рыбешку.

Не забыл Артемидор и лекарств, изобретенных царем. На самых видных местах он разложил колбы и ликифчики с его знаменитым «Атталовым белилом», порошками и мазями от водянки, воспалений и болях в печени и селезенке.

Желая напомнить царю о главном, он расставил вазы, на которых его художники за несколько бессонных дней и ночей изобразили взятие римскими воинами Карфагена, Коринфа, Сиракуз. В самом центре стеллажа он поставил особенно яркую вазу с сюжетами, рассказывающими об унижении сирийского базилевса Антиоха Эпифана римским сенатором. Гаем Попилием Ленатом.

Чтобы Аттал из первых уст смог услышать о страданиях пергамской бедноты и купцов от притеснений римских ростовщиков и торговцев, Артемидор распорядился поставить в дальнем углу скромные стулья для «случайных» посетителей. Затем приказал убрать над входом снаружи старую вывеску и повесить новую — «Улыбка Селены».

Оставались свободными два угла.

Один из них Артемидор велел ничем не заставлять, чтобы туда выбежали танцовщицы и кифаристки, если вдруг Атталу захочется развлечься после серьезного разговора с братом. Для этого в одной из подсобок уже разместились полтора десятка юных гречанок, умеющих лучше всех в Пергаме петь, танцевать и играть на кифаре.

В другой угол рабы поставили вынесенную из подвала статую Селены. Артемидор придирчиво осмотрел ее и, не найдя ни одной пылинки на складках мраморной одежды, велел задернуть богиню луны легким покрывалом так, чтобы его можно было сорвать одним движением, дождавшись подходящего момента.

Словом, к тому часу, когда Аттал в сопровождении немногочисленной свиты вельмож, Аристарха и тысячи воинов в золоченых доспехах выехал в карете из дворца и направился по Священной дороге к мавзолею своей матери, в лавке Артемидора все было готово к приему высочайшего гостя.

«Случайные» посетители уже дожидались знака купца в расположенных напротив харчевнях. Рядом с ними в надетых под одеждой ремесленников и крестьян доспехах, со спрятанными под столами мечами и кинжалами попивали вино, мирно беседуя, переодетые воины Никомаха. Они были готовы по первому зову броситься на врагов царя.

Еще один отряд коротал время за игрой в кости в подвале, где раньше собирались заговорщики.

Сам Артемидор, то и дело поглядывая на клепсидру, ходил по лавке, лихорадочно прикидывая, не забыл ли он еще чего.

Нет, не забыл…

Каждый крестьянин и ремесленник, который войдет в его лавку, не говоря уже о купцах и командирах наемников, знает, о чем ему говорить и как вести себя в присутствии царя.

Он сделал так, чтобы ни один рассказ о жестокости и наглости римлян не повторял другого.

Каждому бедняку он дал из своего кошелька по несколько медных монет, дабы тот сам смог расплатиться за вино и еду, не вызывая подозрения Аттала.

Так, по плану Артемидора, должно было продолжаться до приезда Аристоника. Отправляя за ним своего гонца, купец рассчитал все так, чтобы побочный брат царя прибыл в то время, когда на Аттала, потрясенного услышанным, наибольшее впечатление произведут слова о подосланном сенатом римлянине. А что Аристоник не будет знать, с кем ему предстоит встретиться, — не беда!

Указывая в послании о необходимости его срочного присутствия в Пергаме, он, Артемидор, специально умолчал об этом — тем неожиданнее и естественней будет встреча братьев!

И еще, зная Аристоника, он опасался, как бы тот, прослышав обо всем наперед, не решил заручиться поддержкой собрания своих гелиополитов, прежде чем пойти на встречу с царем. А так ему надо только успеть шепнуть Аристонику, чтоб тот рассказал брату про римлянина и Эвбулида. И он это сделает в тот момент, когда внимание царя будет отвлечено звоном разбитой вазы с Антиохом и сенатором, и воплями совершившего это «преступление» ремесленника, чью дочь за долги забрал себе в наложницы римский ростовщик.

Словом, все предусмотрел Артемидор. Не предвидел он лишь одного.

Аттал неожиданно задержался у гробницы своей матери, решив слегка изменить одну из внешних стен мавзолея. Он увлекся, отдавая указания скульпторам, и Артемидор уже решил, что начальник кинжала обманул его, убоявшись чего–то в последнюю минуту.

Дважды отсвистели часы после назначенного срока, когда, по заверению Никомаха, царь должен был появиться в лавке, а его все не было.

Наконец, за дверью послышались голоса.

—Хвала богам! — обрадованно воскликнул Артемидор, бросаясь к выходу, и остановился в растерянности, увидев входящего в лавку… Аристоника.

—Что случилось? — с порога спросил брат царя. — Я едва не загнал лошадей, получив твое послание!

—Понимаешь… — не зная, как теперь быть, не сразу ответил купец. — Сегодня ты должен встретиться здесь с человеком… от которого зависит будущее Пергама.

—Кто он?

—Ты это скоро увидишь сам, — справился с минутной растерянностью Артемидор и невольно покосился на готовую засвистеть в третий раз клепсидру. — Если, конечно, он еще придет…

—Любишь ты таинственность, Артемидор! — усмехнулся Аристоник. — Ну да ладно, подождем твоего всемогущего гостя! Все равно мне нужно отдохнуть с дороги!

Он сел на один из скромных стульев и с удивлением огляделся вокруг.

— Артемидор? Что все это значит? Ты решил открыть гостиницу для приезжающих в Пергам базилевсов?

— Да нет, я…

— Не скромничай, Артемидор! Эти вазы, яства, клине из слоновой кости! Таких покрывал я не видел даже когда жил во дворце! И еще этот орел… Постой–постой! — прищурился Аристоник, переводя взгляд с орла на скелет рыбешки, а затем на вазы. — Римляне, римляне — сплошные римляне! Клянусь Гелиосом, мне предстоит сегодня встреча с самим послом Рима в Пергаме!

— Нет, Аристоник! — покачал головой Артемидор. — Это будет не римский посол.

— Тогда базилевс Вифинии или сам Митридат Эвергет? — продолжал надсмехаться над купцом Аристоник. — Его взгляд неожидан но упал на прикрытую статую, в очертаниях которой угадывалась знакомая ему Селена, несущая в руке факел, с двурогим месяцем в прическе. — О! И она уже здесь! Кого же ты ваяешь в подвале на этот раз? Идем, покажешь!..

— В подвал нам сейчас нельзя, — остановил его Артемидор.

— Почему?

— Там прячется охрана.

— К чему такая предосторожность? Если понадобится, меня есть кому защитить.

— Это не твоя охрана, Аристоник.

— Не моя?! А чья же?

— Твоего брата.

— Ты хочешь сказать, что все эти вазы, клине, орел, статуя предназначены…

— Да, — кивнул Артемидор.

— И я должен сейчас встретиться…

— С Атталом Филометором, твоим побочным братом.

— Здесь?!

— Но ты же сам назвал это место достойным того, чтобы принимать базилевсов! Почему бы одному из них не быть царем Пергама? — усмехнулся Артемидор.

— Сумасшедший! — сбрасывая руку купца с плеча, рывком поднялся Аристоник и быстрыми шагами заходил по лавке. — Ты хоть понимаешь, что делаешь?!

— Конечно! Ты должен сказать брату о цели того коварного римлянина, попросить доставить сюда Эвбулида, чтобы он указал нам на него, и этим спасти Пергам от владычества Рима и бунта черни!

— Что? — вскричал Аристоник. — Что ты сказал?!

— Не надо, Аристоник! Давай хоть друг перед другом не будем ломать комедию! Разве мы, состоятельные люди Пергама, не понимаем, что все царство Гелиоса, — презрительно повел плечом Артемидор, — необходимо тебе только для того, чтобы овладеть троном или, по крайней мере, встать вровень с братом. Так же как и нам, чтобы избавиться от римлян, которые не дают ни свободно дышать, ни торговать…

— Артемидор, опомнись, что ты говоришь?!

— А то, что сегодня это может решиться само собой. Я уверен, твой брат в благодарность за спасение предложит тебе прямо отсюда отправиться во дворец, и не нужно будет никакого царства Гелиоса!

— Не нужно царства Гелиоса?! — переспросил пораженный Аристоник.

— Я не отрицаю, что ты сдержишь слово, данное черни, — торопливо возразил Артемидор. — Ты добрый, сам хлебнул немало горя и облегчишь жизнь пергамской бедноте. Поверь, живя во дворце, ты сможешь сделать для них гораздо больше, чем ютясь в трущобах Пергама или крошечных Левках! Ты убедишь царя дать многим из них ателию, снизишь налоги, а тех рабов, что особенно близки тебе, отпустишь на свободу.

—Вот ты, оказывается, какой, Артемидор… — медленно произнес Аристоиик, словно впервые увидев купца.

—Да! Такой! — не в силах остановиться, воскликнул Артемидор. — Ты не можешь не понимать, что Тапробана — это вымысел мечтателя Ямбула! Что Пергам никогда не станет государством Солнца, а его рабы и беднота гелиополитами, потому что этого не позволит Рим! Да что там Рим — те же Вифиния, Каппадокия, Понт, все государства, где существуют рабы и господа, а значит, весь мир, боясь, что пергамская зараза перекинется на их чернь, сразу же ополчатся против тебя, Аристоник! И ты, желая дать людям добро, обречешь их на новые муки. Не римские легионы, а ты зальешь кровью Пергам!

—Вот ты какой! — хмурясь, повторил Аристоник.

—Да! — крикнул купец. — И не только я! Еще неизвестно, как поведешь себя ты, оказавшись во дворце, не верю я, что ты успел отвыкнуть от старых привычек. До панибратства ли тебе тогда будет с чернью?

—Жаль! — сухо заметил Аристоник.

— Чего? — невесело усмехнулся Артемидор, досадуя на себя, что не сумел сдержаться и наговорил много лишнего, как знать, может, уже завтрашнему базилевсу. — Того, что не можешь казнить меня прямо сейчас? Или не знаешь, каким способом?

— Нет, — покачал головой Аристоник. — Мне жаль, что так думаешь не один ты. А насчет казни… Ты сам казнил в себе, то, что могло бы сделать тебя счастливым — чистую душу и сострадание. Но если когда–нибудь в войске Митридата или Никомаха, а может, и Рима, чему я уже нисколько не удивлюсь, ты выступишь против меня с мечом… — глаза его сузились, и он вплотную приблизился к Артемидору, — то тогда я отвечу тебе на оба твои вопроса.

— Значит, ты не будешь говорить с братом? — упавшим голосом спросил Артемидор, чувствуя себя неуютно под взглядом Аристоника.

— Ну почему же? Буду! — усмехнулся тот, удобно устраиваясь на стуле. — В кои–то веки не виделись! Тем более, что уже как–то и неудобно уходить, — добавил он, кивая на дверь, за которой послышался нарастающий шум многочисленных копыт.

6. Братья

Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в лавку вбежал начальник кинжала. Подслеповато щурясь с яркого солнечного света, он закричал:

— Артемидор, у тебя все готово? Можно заводить базилевса?

— У него все более чем готово! — выделяя каждое слово, ответил за купца Аристоник. — А у тебя, Никомах?

— Кто это? — услышав знакомый голос, вскричал начальник кинжала.

Аристоник вместо ответа взял со стола канделябр и осветил им свое лицо.

— И теперь не узнаешь? — усмехнулся он. — А ведь помнится, всего год назад ты гонялся за мной по всему царству со своими головорезами!

— Аристоник! — вздрогнул Никомах и в ярости оглянулся на пожавшего плечами Артемидора.

— Наконец–то признал! — одобрительно заметил Аристоник и нарочито любезным тоном заторопил окончательно растерявшегося начальника кинжала. — Веди же скорее сюда моего брата! Я так соскучился по нему, пока жил вдалеке от дворца…

Никомах озадаченно повертел головой, прикидывая, что ему теперь делать. Понимая, что отказ царю, которого он всю дорогу уговаривал посетить лавку, может принести ему еще большие неприятности, он обреченно махнул рукой и направился к выходу.

— Учти, Артемидор, — на ходу предупредил он купца, который догнал его и шепотом пытался убедить, что Аттал останется доволен встречей с братом, — если нам обоим за это придется расплачиваться головой, то твоя отлетит первая!

Через минуту за дверью послышалось бряцанье оружия берущей «на караул» личной охраны базилевса. В лавку в сопровождении Никомаха и Аристарха вошел Аттал.

В длинной, почти до пят траурной одежде, нечесаный, со спадающим на глаза лавровым венком, он небрежным движением руки ответил на приветствие бросившегося ему в ноги Артемидора и с удивлением посмотрел на продолжавшего сидеть Аристоника. Наконец, глаза его, привыкнув к полусумраку лавки, расширились, дрогнули: Аттал узнал брата.

— Ты? — удивился царь.

— Я, — невозмутимо ответил Аристоник.

— Здесь? В Пергаме?!

— Как видишь.

Аттал с минуту помолчал и вдруг неожиданно для всех присутствующих направился к поднявшемуся навстречу Аристонику, обнял его за плечи и притянул к себе,

— Это хорошо, что ты здесь! — порывисто произнес он, и его голос надломлено зазвенел. — Ведь ты помнишь мою мать — Стратонику? Какая беда… какая беда… Я только что был у нее. Сходил бы и ты, поклонился, ведь она была тебе второй матерью… А эти, — злобно сверкнул он глазами, вспоминая строителей, — даже мавзолея для нее как следует сделать не могут!

Аттал оттолкнул от себя Аристоника, не успевшего произнести слова сочувствия и обернулся к лекарю, которому Артемидор показывал свои многочисленные колбы:

— Аристарх, подойди! Это мой брат! Я тебе рассказывал о нем…

Аристарх приветливо улыбнулся Аристонику, с интересом вглядываясь в его открытое, мужественное лицо. Тот, слегка уязвленный тем, что не ему, а его представили лекарю, сдержанно кивнул в ответ, досадуя на себя, что в нем после рабских спален, сомнительных постоялых дворов, действительно, до сих пор живы дворцовые привычки.

— А это — мой лекарь, спасший меня от всех болезней и одиночества! — нахмурился, заметив холодный кивок Аристоника, Аттал и стал срывать зло на хозяине лавки, который не знал, в какую сторону броситься, чтобы угодить базилевсу:

— Света мало! Душно! И вообще, чем ты собрался меня удивлять?

— Статуей, о, бессмертный! — собственноручно зажигая внесенные рабами светильники и канделябры, низко поклонился Артемидор. — Своей недостойной для твоих божественных глаз работой…

Он кинулся в угол, собираясь откинуть покрывало с Селены, но Аттал жестом остановил его.

— Постой, — заметно успокаиваясь, сказал он. — Статуи так не смотрят. Ведь это не живые люди — посмотрел и сразу забыл! А я устал с дороги, голоден. Надеюсь, в твоей лавке найдется достойная пища, чтобы угостить меня?

— Конечно, — обрадовался Артемидор, радушным жестом приглашая братьев пройти к двум клине.

Аттал забрался на покрывало при помощи скамеечки, которую услужливо подсунул ему под ноги купец, отщипнул с золотого блюда несколько вяленых виноградин и вопросительно взглянул на удобно устроившегося на соседнем клине брата.

— И ты будешь утверждать, что оказался в этой лавке случайно? — после долгого молчания хмуро спросил он.

— Конечно же, нет! — покачал головой Аристоник и тоже отщипнул пару ягод.

Артемидор торопливо разлил по золотым кубкам вино. Царь отпил несколько глотков и спросил, не сводя глаз с брата:

— И чего же тебе надо? Денег? Рабов? О чем хочешь просить меня?

Аристоник последовал его примеру, выпил вино. Выдержав взгляд царя, спокойно ответил:

— Брат…

Аттал недовольно подернул плечом.

— Базилевс… — пересилив себя, поправился Аристоник, — я пришел сюда, чтобы просить тебя быть осторожным…

— Меня? — удивился царь. — Разве тебе не известно, что теперь у меня во дворце больше нет врагов?

— И, тем не менее, тебе угрожает опасность. Я должен предупредить о ней.

— Ты? О котором все мои начальники кинжала говорили как о самой большой для меня опасности? — насмешливо спросил Аттал.

— И где же они теперь? — тоже усмехнулся Аристоник и кивнул в сторону насторожившегося Никомаха: — О твоем нынешнем я пока не говорю.

— Хорошо, продолжай! — помолчав, разрешил царь.

Но продолжить Аристонику не удалось. Заждавшиеся крестьяне и ремесленники, все те «случайные» посетители, которым Артемидор наказал заходить ровно через четверть часа после того, как в лавку войдет царь, один за другим стали появляться на пороге и рассаживаться в дальнем углу, словно в настоящей харчевне.

— Это еще что?! — схватился за рукоять меча начальник кинжала. — А ну, марш отсюда!

Но Аттал неожиданно остановил его:

— Пусть остаются. Могу я хоть раз в году посидеть со своим народом? Надеюсь, не от этих жалких и грязных людей исходит для меня опасность? — спросил Аристоник.

— Наоборот, базилевс! Это честнейшие и преданные тебе люди! — искренне воскликнул тот. — Они…

Договорить он не успел. Услышав слово «базилевс» ремесленники и крестьяне наконец сообразили, что царь находится среди них, одетый в скромную траурную одежду, и, перекрикивая друг друга, а заодно и Аристоника, стали громко ругать римлян и перечислять, сколько бед и несчастий принесли они им.

Аттал слушал сначала с удивлением. Потом — с интересом. Наконец, словно только что вошел в лавку, обвел взглядом вазы, задержавшись глазами на рыбешке. И после того, как один из ремесленников, косясь на Артемидора, с криком: «Да будь они прокляты, эти римляне!» хватанул посохом прекрасную вазу, захохотал, хлопая в ладоши:

— Ай, да Артемидор! Ай, насмешил! — и, уже обращаясь к побледневшему Аристонику, спросил: — Значит, разговор у нас пойдет о Риме?

— Да, — ответил тот, делая незаметный жест купцу прекратить комедию, и, глядя, как пятятся к выходу, униженно кланяясь его брату, гелиополиты, добавил: — О Риме и одном негодяе, которого подослал в Пергам сенат.

— И что же хочет от меня этот негодяй? — поднимая кубок, поинтересовался Аттал.

—Совсем немного, — без улыбки сказал Аристоник. — Чтобы ты написал завещание, в котором бы передал свое царство Риму.

—Недурно придумано! — покачал головой Аттал. — И это все?

—Все! За исключением того, что после этого он должен отравить тебя!

—Отравить? Меня?! — откинувшись на персидские подушки, засмеялся царь. — Аристарх, слышишь? Это уже совсем интересно! Как будто римскому сенату неведомо, что мне известны противоядия от всех существующих в мире ядов!

— Но, тем не менее, это так! — настойчиво проговорил Аристоник. — Я даже могу представить тебе человека, который знает этого римлянина в лицо!

— И где же он?

— На серебряном руднике. Это Эвбулид, раб твоего бывшего начальника кинжала Эвдема!

Аттал глазами показал Никомаху на дверь. Тот, мгновенно поняв приказ, рванулся к двери, чтобы послать своего человека за рабом. Следом за ним из лавки выбежал взволнованный Аристарх.

Проводив рассеянным взглядом обоих, царь задумчиво произнес:

— Конечно, я верю тебе, Аристоник, и, в доказательство этого, разрешаю вернуться во дворец. Однако, ты, как всегда, слишком горяч и доверчив. По просьбе римского посла Сервилия Приска, этого честного и открытого человека, я принял недавно во дворце одного римлянина, но, как видишь, до сих пор жив!

— Кто он? — подался вперед Аристоник.

—Так, — пожал плечами Аттал. — Торговец, который скоро станет сенатором.

— И о чем же он говорил с тобой? Уговаривал написать такое завещание?!

— Вовсе нет! — удивился Аттал. — Я лепил его бюст из воска, а он рассыпался в благодарностях и говорил, что этот бюст будет самым знаменитым в Риме, потому что его ваял я!

— И это все?

— Еще он, кажется, молол какую–то чушь о том, что если поднимутся рабы и пергамская чернь, то мне без помощи Рима не устоять, что многие государства мира теперь сохраняют призрачность независимости, потому что все делают по воле сената. Называл Вифинию, Сирию, Понт. Нет, он вовсе не похож на убийцу! Да, он не глуп, хитер, азартен, но — труслив, я отчетливо читал это на его лице, а трусу сенат вряд ли доверил бы такое дело!

—Где он теперь? — быстро спросил Аристоник.

—Наверное, опять у меня во дворце! — взглянул на водяные часы Аттал и отставил кубок. — С первого раза портрет мне не удался, я никак не мог уловить истинного выражения его лица и поэтому назначил сегодня второй сеанс.

—Базилевс, откажись от этого сеанса! — воскликнул Аристоник, видя, что Аттал поднимается с клине.

—Да ты что? — удивился царь. — Я так увлекся этой работой, что даже сейчас не хочу терять ни минуты!

—Я прошу тебя, не ходи во дворец, пока туда не приведут Эвбулида! — попросил Аристоник.

— Эх, Аристоник, Аристоник! — укоризненно покачал головой Аттал, ища глазами лекаря. — Ты неисправим и, как всегда, называешь рабов достойными именами. А ведь Эвбулидом когда–то звался великий скульптор Эллады. Пора тебе забывать эти привычки, раз собираешься жить во дворце. Где же, в конце концов, Аристарх? — воскликнул он.

— Он ушел с моими людьми на серебряный рудник, сказав, что рабу, возможно, понадобится его помощь! — поклонился начальник кинжала.

— Ну и вельможи пошли! — вздохнул Аттал и заторопил брата. — А ты чего медлишь? Идем!

— Прости меня, брат, — негромко отозвался Аристоник. — Но я остаюсь здесь.

— Хорошо, жду тебя вечером. Нам есть, о чем поговорить!

— Нет, базилевс, — слегка побледнев, твердо сказал Аристоник. — Я не приду.

— Что? — вскинул голову царь и в сердцах махнул рукой: — А впрочем, как знаешь! Живи в своих трущобах, если они тебе приятнее моих залов и спален!

Дверь громко захлопнулась. Снаружи послышалось бряцанье оружия и удаляющийся цокот копыт.

— Это он! — уверенно сказал Аристоник, думая о римлянине.

— Он… — кивнул Артемидор, думая о том же.

— И если он добьется своего и завещание уйдет в Рим…

— И завещание уйдет в Рим… — эхом отозвался купец и вздрогнул: — Нет! Мы не должны допустить этого! Раз твой брат отказался слушать тебя, нам следует хотя бы перекрыть все дороги этому римлянину в Элею!

— Я немедленно предупрежу об этом моих людей! — воскликнул Аристоник, не только словом, но и тоном отделяя Артемидора от государства Гелиоса, и вышел из лавки»

— А я — своих! — соглашаясь с этим, крикнул ему вслед купец.

Оставшись один, он оглядел лавку, подумал, что неплохо было бы оставить все, как есть, чтобы посетители могли и отдохнуть, и купить вазы — как–никак двойная выручка. «Впрочем, — усмехнулся он про себя, — какая там выручка, если Пергам станет римской провинцией…»

На глаза ему попалась статуя, в спешке позабытая царем. Подойдя к ней, он сдернул покрывало и долго смотрел на Селену, прикидывая, что же теперь принесет ему эта сестра Гелиоса, богиня луны, покровительница всего неизменного, мрачного, мертвого…

1. Возвращение из аида

За неделю, проведенную Эвбулидом в руднике, он испытал столько, сколько ему не доводилось испытывать за все время, прожитое в рабстве.

Каждый час в норе, где он, хрипя от натуги и удушья, долбил то кайлом, то молотком каменную стену, подгоняемый железным прутом носильщика, казался ему равным целому дню, а день — году минувшей жизни.

Он перестал думать про время, не знал, что наверху — утро или вечер, — все было едино и неизменно в гулкой, мрачной штольне, где отсчет дней для несчастных шел на мешки и корзины, наполненные кусками руды.

Два или три раза носильщик уводил за собой в глубь коридора новеньких, и тогда Эвбулид догадывался, что сейчас день, ибо какой интерес управляющему тащить провинившихся рабов на рудник ночью. Тогда он отваливался навзничь и, закрывая глаза, силился представить яркое солнце, буйную траву начавшегося наверху лета, суетящихся людей.

Это ему не удавалось.

Мешал тусклый светильник, напоминающий о его участи, отвлекали, возвращая в явь, мерные удары инструментов, доносившиеся со всех сторон.

«Безумные существа! — думая о людях, оставшихся на земле, поражался он. — Воюют, проливают кровь, радуются, набивая золотом и серебром кошели, ссорятся друг с другом… И все это вместо того, чтобы просто жить и наслаждаться свежим воздухом, солнцем, небом, травою! Они даже не подозревают, сколь достаточно это для счастья!.. И как же я сам не ценил всего этого! Как зря жил и бездумно тратил время на совершенно ненужные вещи и совсем пустые беседы…»

Издалека доносилось шуршанье кожаного мешка или корзины, которую волок по коридору носильщик.

Эвбулид, морщась от боли во всем теле, торопливо поворачивался на бок и бил молотом по вставленному в трещину клину или просто кайлом по глыбе, выпирающей из стены. Несмотря на такую предосторожность, ему ни разу не удавалось провести носильщика, обладавшего удивительно чутким слухом. Оставив в коридоре корзину, тот протискивался наполовину в нору и срывал свое зло на Эвбулиде, в кровь избивая его своим железным прутом и яростно крича:

— Будешь отдыхать без моего приказа? Будешь подводить меня? Будешь?

В первый же день, едва поставив Эвбулида в эту нору, он сразу позабыл о своем обещании приносить для него маленькие мешки. Видимо, знал и помнил он только то, что должен опередить старшего носильщика. Эвбулид не раз слышал его сбивчивый шепот, когда он вновь брался за ношу:

— Ничего, теперь мне совсем недолго осталось ждать… Завтрашнего дня он не переживет!..

Но где–то наверху наступало завтра, и даже послезавтра, а старший носильщик жил, и младший от этого лютовал все сильнее и сильнее. Он задумал извести своего злейшего врага, стоящего между ним и глотком воздуха, загнав его беспрерывным потоком корзин и мешков из своего коридора.

Теперь, даже заставая Эвбулида работающим, он все равно бил его, требовал шевеливаться живее. И, забирая полную доверху корзину, не разрешал больше спать.

— Долби дальше! — приказывал он, ударяя для острастки грека, и, выбираясь из норы, с блаженством шептал невидимому старшему носильщику: — Посмотрю я, как ты отнесешь у меня наверх эту корзину! Нет, я теперь не дам тебе отдыхать ни минуты, и уж завтрашнего дня ты у меня точно не переживешь! А ты работай, работай! — кричал он грозно в нору.

Эвбулид, проклиная озверевшего носильщика и того человека, который первым додумался строить серебряные рудники, всех тех, кто отнимает у людей свободу, мешкающего почему–то Артемидора, снова брался за работу.

Нехватка воздуха, чудовищное перенапряжение, питание, которое вряд ли бы насытило и воробья, почти полное отсутствие отдыха быстро делали свое дело. Силы все ощутимее покидали Эвбулида. На небольшой осколок руды, требовавший раньше трех–четырех ударов, теперь приходилось тратить по несколько минут, а после, выронив молот из обессиленных рук, долго лежать, чтобы можно было снова поднять его.

Наконец пришел день, когда он не сумел больше сделать этого.

Напрасно ворвавшийся в нору носильщик стегал его прутом и забрасывал камнями из полупустой корзины.

У Эвбулида не осталось даже сил, чтобы заслониться рукой от ударов.

— Ну ладно, отдохни немного! — поняв всю тщетность заставить трудиться обессиленного раба, в конце концов, сдался носильщик, выполз из норы и где–то вдали Эвбулид услышал его срывающиеся вопли: — Будешь подводить меня? Будешь? Будешь?

Тут голова его закружилась. Он перестал ощущать реальность и покатился куда–то в бездонную пропасть…

Очнулся он оттого, что кто–то настойчиво дергал его за ногу.

—- Сейчас… — прошептал он, шаря рукой вокруг себя и находя молот. — Я сейчас…

Не открывая глаз, Эвбулид слышал, как протискивается в нору носильщик.

«Сейчас ударит… — понял он и неожиданно обрадовался этому: — Вот и хорошо! Пусть лучше убьет, чем так мучиться…»

Но вместо удара прутом он вдруг услышал незнакомый голос:

— Эй, послушай!

Эвбулид открыл глаза и удивился, увидев вместо носильщика юношу лет семнадцати.

— Послушай! — повторил тот. — Ты можешь идти?

— Нет… — покачал головой Эвбулид. — Кто ты?

— А ползти? — вместо ответа спросил незнакомец.

Эвбулид сделал попытку приподняться на локте и обессиленно ткнулся щекой в пол.

— Тоже нет… — чуть слышно прошептал он.

— Да что же это делается?! — в отчаянии воскликнул юноша. — Я обошел почти все норы, пока этот носильщик относит мою корзину, — и всюду такие же, как ты! А мне бы десять, ну хотя бы пять человек, и мы бы ночью выползли отсюда, прибили носильщика и охранника, что стоит наверху, — и дали бы деру!..

—Зачем? — слабо удивился Эвбулид.

—Затем, чтобы не сгнить здесь заживо! — шептал юноша. — Я тут уже второй день и чувствую, что добром это не кончится! Уж на что мне не сладко жилось у прежнего хозяина, но тут вообще нет жизни! Ничего, я и один сбегу! — сжав кулаки, пообещал он.

— Зачем? — повторил Эвбулид. — Чтобы снова стать рабом?

Он вспомнил «камень продажи», на который его выводили нагим, с выбеленными ногами, мышь, которую подносил к его губам Публий, ключницу, Филагра, Кара, Протасия и, несмотря на слабость, убежденно добавил:

— Нет. Я так больше не смогу. Даже на трижды прекрасном воздухе там, наверху…

— Ты — да! — согласился юноша. — Тебе со стариками–носильщиками уже нечего терять. Вы свое прожили, и вам все равно, где доживать век. И здесь даже лучше — не так далеко добираться до Аида. А я молод! Я жить хочу!

— Не такой уж я и старик — мне только тридцать восемь лет! — слегка обиженно заметил Эвбулид и, прочитав в глазах юноши, что теперь и он мало чем отличается от носильщиков, тихо добавил, словно вынося себе смертный приговор: — Было…

— Нет! — прошептал юноша, попятившись от него. — Нет!! Я так не хочу! Не хочу!!

Он исчез в коридоре, подавшись вправо, к выходу из штольни.

Эвбулид долго еще слышал его отчаянные вопли, удаляющиеся в коридоре.

Потом до него донесся шум борьбы и крик младшего носильщика:

— Стой, безумец! Сто–о–ой…

Не прошло и получаса, как носильщик вернулся. Жалуясь на свою несчастную судьбу, он коротко рассказал Эвбулиду о случившемся.

Юноша все же ухитрился добежать до выхода из штольни, но заподозривший неладное охранник спустился вниз и насквозь пронзил его своим длинным копьем.

— И как это я не доглядел, не перебил ему сразу ноги? — сокрушался носильщик. — Теперь старший во всем обвинит меня, и даже, если он умрет сегодня, на его место поставят другого. Разве доверят всю штольню человеку, который не сумел навести порядок даже в своем коридоре?!

Тут он заметил, что Эвбулид лежит, не работая, а корзина нисколько не заполнилась со времени его ухода, и потянулся за прутом.

— Это еще что такое? — задрожавшим от ярости голосом спросил он и закричал: — И ты тоже подводить меня?!

Но грек не сделал даже попытки поднять молот. Озверевший носильщик принялся бить его своим страшным прутом, потом — кулаками. Эвбулид только глухо стонал и обессилено ронял голову из стороны в сторону.

— Ну и подыхай! — неожиданно оставил его в покое носильщик, дохнув напоследок в лицо гнилостным запахом неживого человека. — Через пару часов зайду за тобой. Жаль, но, видно, сегодня старшему носильщику придется чаще носить наверх трупы, чем мешки и корзины. А это куда легче…

Носильщик уполз, моля на ходу богов, чтобы случай с безумным юношей остался для него без последствий.

Ожили молоты в дальних забоях.

Прошуршала мимо норы тяжелая корзина, потом — мешок… А смерть все не спешила к Эвбулиду.

Он лежал на спине и, почти не мигая, глядел на беспомощный, готовый вот–вот захлебнуться огонек светильника.

«Вместе и умрем!» — вдруг с облегчением подумал он и тихо улыбнулся мысли о том, что смысл жизни – это смерть.

Но светильник угас, а он продолжал жить, мучаясь от того, что до сих пор живет, не в силах больше терпеть тяжести давившей на него со всех сторон каменной горы, внутрь которой даже смерть не особенно торопилась идти…

Где–то вдалеке произошел очередной обвал, глухо содрогнулась земля. Эвбулид с надеждой прислушался — не тряхнет ли где еще рядом?

«Одно мгновение — и оборваны все эти муки! — с завистью думал он о тех рабах, которые находились в своих норах в момент обвала. — А тут даже крюка нет, чтобы повеситься. Да и на чем?»

Он дернул край изорванного в лохмотья хитона и грустно улыбнулся, услышав треск легко разрываемой даже его слабыми руками материи.

«Попрошу носильщика добить меня!» — неожиданно пришла в голову спасительная мысль, и Эвбулид, дрожа от нетерпения, стал дожидаться возвращения своего недавнего мучителя.

Наконец в отдалении послышался шум, ясно стали различаться людские голоса. Они приближались. Вскоре, совсем рядом, раздался долгожданный голос младшего носильщика:

— Может, этот?

— Нет! — просунулась в нору чья–то голова.

Яркое пламя факела заставило Эвбулида крепко зажмурить глаза. Он успел увидеть лицо, поразившее его удивительно знакомыми, близкими чертами.

- А–Аристарх?.. — ошеломленно пробормотал он.

Факел выпал из руки рванувшегося вперед лекаря, зашипел на мокром от сочившейся сверху воды полу. Но тут же услужливые руки протянулись в лаз и осветили нору новыми факелами.

— Эвбулид!.. — прошептал Аристарх, вглядываясь в лежащего грека. — Что они с тобой сделали?! Что вы с ним сделали, негодяи?! — закричал он на невидимых охранников и носильщика и снова повернулся к Эвбулиду: — Сейчас я помогу тебе! Вот, выпей, это придаст тебе сил…

— Не буду! — оттолкнул Эвбулид протянутый ему алабастр. — Я не хочу жить!

— Хочешь! Ты хочешь и будешь жить! — настойчиво сказал Аристарх, приподнимая голову грека и почти насильно вливая ему в рот лекарство со знакомым Эвбулиду еще по трюму пиратской «Горгоны» запахом.

—Нет! — захлебываясь, возражал Эвбулид. — Не надо мне твоих сил… Уходи! Я лучше умру, чем еще хоть день пробуду рабом!..

— И все–таки ты будешь жить!

— Нет…

— Будешь, потому что сегодня же царь Пергама даст тебе свободу!

— Царь? — неверяще взглянул на лекаря Эвбулид.

— Да! — мягко улыбнулся ему Аристарх. — Я служу у него личным лекарем, и поверь, он будет очень рад удовлетворить мою просьбу. Но для того чтобы выйти отсюда и стать свободным, тебе надо выпить хотя бы половину этого алабастра!

Эвбулид покорно, словно ребенок, последовал приказу лекаря, но первый же глоток дался ему мучительно трудно.

Он снова отвел руку Аристарха, но уже не для того, чтобы отказаться от спасения.

Весь ужас минувшей недели, этих нескольких дней его пребывания в царстве Аида, нахлынул на него. Он ткнулся головой в грудь обнявшего его лекаря, и плечи его затряслись от беззвучных рыданий.

Успокоившись, Эвбулид выпил до дна весь алабастр и почувствовал, что силы, действительно, вернулись к нему.

Он пополз следом за подбадривающим его Аристархом сначала робко, а потом все быстрее и быстрее.

Коридор, в первый раз показавшийся ему бесконечным, закончился неожиданно быстро. Путь круто пошел наверх, и Эвбулид невольно прикрыл ладонью глаза от яркого света, ударившего в глаза.

— Правильно, привыкай к солнцу постепенно, чтобы не ослепнуть! — похвалил Аристарх. — А воздух вдыхай полной грудью, он теперь для тебя — лучшее лекарство! Пей его, глотай, и тогда…

Он не договорил, услышав позади себя дикие вопли бросившегося наверх младшего носильщика, которому в суете удалось незамеченным добраться почти до самого выхода:

— Вот он, вот! Я уже вижу его!

— А ну назад! — закричали охранники, но носильщик, не дойдя до выхода из штольни каких–нибудь десяти шагов, неожиданно вскрикнул и рухнул, как подкошенный, протянув руки вперед, словно желая обнять солнечные лучи.

— Готов! — заметил один из воинов, поддевая копьем безжизненное тело.

— Разрыв сердца! — подтвердил Аристарх, осмотрев несчастного, и без своей обычной улыбки положил руку на плечо грека: — Хвала богам, Эвбулид, теперь мне все окончательно ясно!

— Что? — счастливо прищурившись, спросил Эвбулид.

— А то, что, кажется, напрасно я заподозрил тебя в помешательстве после того, как ты хотел отказаться от моей помощи. Действительно, лучше сразу умереть, чем прожить здесь хотя бы минуту!

2. Вызов Риму

Аттал Филометор возвращался в свой дворец по одной из центральных пергамских улиц, застроенной по обеим сторонам многочисленными лавками и харчевнями.

Недавний разговор с братом не выходил у него из головы. Был ли он напуган нависшей над ним опасностью? Пожалуй, нет. Поражен — да. Огорчен — тоже немного. Но только не напуган. Ведь ехал он, несмотря на все предостережения Аристоника, лепить для потомков бюст этого будущего сенатора!

А в том, что это тот самый римлянин, о котором рассказывал брат, он не сомневался с той самой минуты, когда Аристоник упомянул о яде.

Бегающие глаза купца, ерзающий подбородок, капля пота на кончике носа — именно с такими лицами люди рождены, чтобы изворачиваться, лицемерить, травить.

И он, гордящийся тем, что без особого труда может вылепить из воска в точности схожий с оригиналом портрет любого человека, еще досадовал на себя, что никак не мог поймать истинного выражения лица натурщика.

А можно ли его было поймать, если тот, как теперь ясно, все время искал случая, чтобы подбросить в царский кубок свой жалкий яд!

«Погоди, — мстительно подумал Аттал. — Сейчас ты у меня его получишь…»

Углубленный в свои мысли, он почти не замечал, как привлеченный сияющими доспехами личной тысячи воинов царя народ выбегает из всех дверей и устремляется к его повозке, восторженно крича:

— Базилевс! Смотрите — сам базилевс!!

— Где? Где?!

— Да вон же, в повозке!

— С опущенным лицом?

— В траурной одежде?!

— Ну да, ведь сегодня — день поминовения его матери Стратоники!

— Человек, который так чтит свою мать даже после ее смерти, не может желать дурного своему народу! — воздевая руки, срывающимся голосом, орал тучный купец. — Слава базилевсу, слава величайшему!

— Недаром мы прозвали его Филометором! — вторил кто–то с другой стороны улицы, и казалось, что весь Пергам сотрясается от криков тысяч людей, пытающихся пробиться к повозке:

— Слава Филометору! Слава! Слава!!

Ремесленников, купцов и крестьян, приехавших в столицу, чтобы продать зерно и овощи на агоре, воины оттесняли позолоченными остриями копий к стенам домов. Но люди, отбиваясь, продолжали рваться к своему царю, восторженно крича:

— Слава! Слава!!

— Он поехал здесь, а не по Священной дороге, чтобы посмотреть на свой народ! Это редкостная удача — увидеть его!

— Значит, этот день будет самым счастливым для нас!

Нескольким самым настойчивым пергамцам удалось миновать охранников и добежать почти до самой повозки, которую сопровождали телохранители царя.

— О, величайший, прикажи прогнать из Пергама проклятых римлян! — падая на колени перед Атталом и протягивая к нему руки, завопили они.

— Спаси нас, бессмертный!

— Не дай нашим женам и детям превратиться в рабов!

Рослые угрюмые фракийцы, не раздумывая, пускали в ход тяжелые македонские махайры и грозно шипели:

— А ну прочь отсюда! Прочь!..

Упал на колени, зажав окровавленное лицо руками, купец, чьи отрезы на хитоны были самыми любимыми у пергамских женщин.

Дико закричал, оставшись без кисти, бородатый крестьянин.

Молча, без единого звука повалился на мощеную плоскими камнями дорогу пронзенный мечом в грудь горшечник.

Стоны, проклятия и мольбы слились за спиной Аттала в сплошной дикий вопль — вопль его народа.

—Никомах! — сморщившись, поднял лицо царь.

—Да, бессмертный? — подскакал к повозке возбужденный начальник кинжала.

—Вели ехать быстрее!

—Слушаюсь, величайший!

Повозка стремительно рванулась вперед, несколько раз подпрыгнула на чем–то мягком, очевидно, кто–то из запрудивших проход людей, не успев отпрянуть в сторону, оказался под золочеными колесами.

Восторженные лица с широко разинутыми в крике ртами стали быстро отставать.

«Народ взбудоражен. Но как он любит меня! — скашивая на толпу глаза, думал Аттал. — И как ненавидит римлян! Да и за что любить их? Сколько властвую над Пергамом, столько и слышу: тот разорился, того продали за долги в рабство, этого нашли на дне реки с камнем на шее, а вместе с ним и его семью, задолжавшую римскому ростовщику. Знаю, все знаю! Но что я могу поделать? Аристоник боится, что меня могут вынудить завещать царство Риму. А что толку его завещать, когда оно и так фактически давно уже принадлежит сенату, под указку которого я диктую эдикты, выгодные римским торговцам и смертельные для своих подданных?.. Другое дело, что они решили ускорить события и в «благодарность» за мою верность подослали этого купчишку–сенатора, чтобы убить меня и без всяких помех овладеть Пергамом. И Сервилий Приск тоже хорош! Уж если он, единственный римлянин, которого я считал порядочным человеком и кому действительно доверял, пошел на такое, то чего тогда ожидать от остальных?..»

Повозка снова остановилась, увязнув в огромном скоплении народа, уже прослышавшего о проезде базилевса по городу. Глядя на окружавшие его лица, Аттал вдруг усмехнулся от неожиданной мысли:

«А что бы, интересно, они кричали, если б я, и правда, завещал их Риму? С женами, детьми, мастерскими, харчевнями, со всеми домами, алтарями, храмами! — Он обвел глазами священный округ на юге с храмом Афины, считавшимся самым сердцем Пергама, свои дворцы, примыкающие к ним крепостные сооружения, напоминавшие гостям столицы, что Атталиды создавали свое царство не только умением ладить с соседями, но и с помощью меча. — Они бы тогда прокляли меня и по камешку разобрали мавзолей матери, родившей человека, отдавшего их в кабалу римлянам. А если бы я повел их войной на Рим?..»

Никомаху кое–как удалось немного расчистить дорогу, и повозка, то и дело останавливаясь, двинулась дальше.

«О, тогда начальнику кинжала пришлось бы уступить, и мою повозку понесли на руках! — покачал головой Аттал. — А может, так оно и будет? Ведь не зря же я еду на встречу с этим купцом и правильно сделал, что не дал Аристонику уговорить себя остаться!»

Он невольно улыбнулся, вспомнив, как наивно выглядели в лавке ругавшие римлян посетители, как настороженно переглядывались Артемидор с Аристоником, не решаясь прямо сказать о том, что именно этот купец и есть подосланный убийца. Как будто он и сам не понял этого!

«Или они принимают меня за глупца? — неожиданно нахмурился он. — О, тогда они совсем не знают Аттала Филометора! Прежде чем принять решение, я должен сам убедиться, есть ли предел коварству и жестокости римлян. И если нет, если сенат решил поднять руку на государство, которое первым в Азии стало «другом и союзником римского народа», то я остановлю их. Я — плоть от плоти всех Атталов и Эвменов, которые помогли Риму возвыситься, положу конец его могуществу! Для начала, если римлянин все же решится отравить меня, а в том, что у него ничего из этого не выйдет, я уверен, я … отпущу его обратно! — неожиданно решил Аттал. — Да, отпущу его и этим брошу свой первый вызов Риму! Еще бы — остаться в живых после того, как всемогущий сенат приговорил тебя к смерти! А потом я подниму свой народ, найму фракийцев и гетов, объединюсь со всеми государствами, в которых хоть немного осталось истинно эллинского: Понтом, Македонией, Сирией, Парфией, Египтом, Элладой… И этот вызов будет куда страшнее для сената! Я двинусь на Рим и проверю, действительно ли уж он такой вечный, как хвастают римляне! Война будет не простой, но Пергам победит, ведь разбили же мы казавшихся непобедимыми галатов, собравшихся покорить весь образованный мир. А нет — так я прикажу заколоть себя своему телохранителю и лучше погибну, чем унижусь, как Антиох Эпифан или Прусий, который, будучи царем Вифинии, ходил по улицам Рима в платье римского вольноотпущенника! Мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним! — стукнул кулаком по мягкому сиденью Аттал, для которого весь миллионный Рим воплотился теперь в облике римского купца. — Жаль, даже поговорить об этом не с кем. И Аристарха как назло нет. Опять, наверное, в библиотеке! Впрочем, что Аристарх — ему только вынь да положь, чтобы люди жили до ста пятидесяти лет в мире и радости. А что мир этот сейчас возможен только через войну — ему не понять!»

И он закричал, обращаясь к вознице:

— Скорее! Скорее!!

3. Второй сеанс

Спешил на встречу с царем и Луций Пропорций.

Он ехал в скромной повозке, на которую Эвдем заменил свою прежнюю, с роскошным верхом.

На месте извозчика сидел Протасий.

Щепетильный во всем, что касалось дворцовых порядков, Эвдем, несмотря на мольбы римлянина ехать быстрее, все время сдерживал евнуха, и они подъехали ко дворцу всего за несколько минут до назначенного Атталом срока.

— Жду тебя за поворотом, как в прошлый раз! — кивнул Эвдем на угол крепостной стены.

— Хорошо, — с трудом разлепил задеревеневшие губы Пропорций, вылезая из повозки по услужливо откинутой Протасием лесенке.

Эвдем прикоснулся к его руке.

— Завещание? — коротко спросил он.

— Здесь! — похлопал по груди Луций.

— Разрешение царя на выход из дворца и беспрепятственное отплытие из Элеи?

— Тоже…

— Ну иди! Да помогут тебе боги!

Эвдем дал знак Протасию, и повозка, тронувшись с места, скрылась за углом. Луций остался один. Ноги его словно приросли к земле, в висках стучали быстрые молоточки. Даже в первый раз, идя вслед за Сервилием Приском по дворцовым коридорам, он не так волновался, как теперь.

Пропорций знал, что эта встреча с царем будет для них последней, и он должен сделать свое дело сегодня до конца. Должен, даже, если ему будут мешать зоркие охранники, собаки царя, если сбежится весь Пергам, чтобы не дать ему отравить их базилевса.

Словно во сне Луций назвал свое имя охраннику, дождался, пока выйдет дежурный офицер, натянуто улыбнулся, объясняя цель своего прихода. И, с трудом переставляя ставшие чужими ноги, пошел за ним вверх по лестнице в уже знакомую залу, где Аттал после государственных дел обычно занимался лепкой.

Ровно в назначенный час — золотая фигурка человечка на водяных часах успела только поднять молоток, чтобы ударить им по серебряной наковальне, дверь распахнулась, и вошел базилевс.

— Сегодня я очень устал и хотел бы скорей закончить сеанс! — прямо с порога сказал он и, пройдя к столику с незавершенным бюстом Пропорция, пояснил: — Я говорю это для того, чтобы ты не вертелся во время сеанса, как в прошлый раз. А ты, — махнул он рукой на дежурного офицера, — выйди вон и прикажи охране никого не допускать ко мне!

— Даже лекаря?

— А его тем более!

Аттал оттолкнул ногой ластившуюся к нему собаку и добавил:

— И псов убери, того и гляди, перевернут столик, начинай тогда все сначала…

— Слушаюсь, величайший!

Дежурный офицер поманил за собой собак и вышел, старательно прикрывая за собой дверь. Слыша в коридоре его громкий голос, запрещающий охранникам впускать в зал хотя бы одну живую душу, Луций с тревогой покосился на Аттала. Но лицо царя, действительно, было таким усталым, а движения рук быстрыми, словно он и впрямь торопился разделаться с работой, что он успокоился и поправил перстень на большом пальце правой руки.

Кубок царя и кувшин с вином, как и прошлый раз, стояли в углу, на столике из слоновой кости — но что, если он вдруг забудет о них? Не вливать же ему тогда яд в глотку насильно?

— Опять вертишься! — с неожиданной неприязнью заметил Аттал, и Луций покорно застыл, отнеся и эту немилость к усталости царя.

Вскоре его шея затекла, но он не смел и шелохнуться под быстрыми, цепкими взглядами, которые бросал на него базилевс.

— Ну вот твой бюст и закончен! — наконец, сказал Аттал и, придирчиво осмотрев свою работу, спросил: — Так говоришь, он будет храниться у твоих потомков вечно?

— Да! — с готовностью воскликнул Луций, больше всего на свете желая, чтобы царь решил отметить кубком вина окончание работы.

— На самом видном месте?

— Н–нет…

— Почему?

— Потому, что у нас, римлян, принято хранить почетные изображения предков, принадлежащих к высшему сословию, в особых шкафах…

— Даже, если такое изображение ваял сам базилевс? — удивленно приподнял голову Аттал.

— Да, базилевс, ведь у нас в Риме принято так, — в свою очередь, удивился Луций.

— А у нас принято, чтобы, обращаясь ко мне, все говорили «величайший» и «бессмертный», — нахмурился царь.

— Но я не «все»… — робко заметил Луций.

— Да? — переспросил царь. — А я думал, перед моим палачом все равны. А ты?

— Да, величайший… — растерянно пробормотал Луций.

— И «бессмертный» — повысил голос Аттал.

— Да, бессмертный!..

— И чтобы при этом не сидели, развалившись, как у себя в сенате, а падали передо мной ниц!

— Но… величайший… бессмертный…

— Ниц!! — окончательно теряя терпение, закричал Аттал.

Луций растерянно взглянул на него и, встретив бешеный взгляд царя, покорно спустился со стула, встал на колени, поднял голову.

— Ниц! — требовательно повторил Аттал.

Луций, проклиная в душе сумасбродного царя, весь Пергам, помня только о той цели, ради которой он пришел сюда и о той, что уже брезжила на горизонте, манила белой туникой с сенаторской полосой, консульским званием, миллионами Тита, опустился на пол, прижав запылавшее лицо к мягкому ковру.

— Вот так! — удовлетворенно заметил Аттал и, налюбовавшись распростершимся перед ним римлянином, прошел к бронзовому сосуду с водой для мытья рук, начищенному рабами так, что в нем отражалась вся комната: — А теперь налей–ка мне в кубок вина и не забудь, что у нас принято подавать его царю с поклоном!

Унижение, злоба, стыд — все было забыто Луцием.

Торопливо вскочив на ноги, он бросился в угол и, то и дело оглядываясь на стоящего к нему спиной Аттала, быстрыми движениями стал сколупывать рубин с перстня.

Камень неожиданно выскользнул из его дрожащих пальцев, упал на пол и застыл в мягких ворсинках бесценного персидского ковра, словно крошечная капля крови.

«Ай! — закусил губу Пропорций, досадуя на свою неосторожность, но тут же мысленно махнул рукой на рубин: — Пускай лежит — все равно больше уже не понадобится!»

Он быстро отвел глаза от камня, самого дорогого в этот миг самоцвета на земле, потому что на него покупались миллионы Тита, сенаторская туника и целая римская провинция «Азия». Еще раз оглянулся на Аттала. И мгновенно, словно перед его рукой пылал огонь, стряхнул весь яд, оставшийся в перстне, в золотой кубок старинной работы и отдернул пальцы.

«Все!..» — с облегчением выдохнул он про себя, не подозревая, что Аттал следит за каждым его движением.

Прищурившись, царь видел, как карикатурно раздувшаяся в выпуклой стенке сосуда фигура римлянина, беспрестанно оглядываясь, колдует над кубком, разбрызгивая, наливает из кувшина вино, а затем, склонившись в низком поклоне, несет его, словно жалкий раб, на подносе через всю комнату.

— Поставь туда! — с трудом подавляя в себе брезгливость, обернулся он к римлянину, кивая на столик с законченной работой.

Потом посмотрел на Луция, на бюст, сравнивая их. Оставшись доволен сходством, приказал:

— И себе тоже налей!

Луций снова бросился в угол. Пока римлянин наливал себе в серебряный кубок вино, Аттал быстро достал из потайного кармана халата флакончик и отхлебнул из него изобретенное им противоядие.

«Сколько же подданных — советников, жрецов, начальников кинжала, на которых испытывалось действие этого универсального снадобья, заплатили своими жизнями за одну единственную — своего базилевса!» — подумал он и, поднимая кубок, обратился к застывшему на полпути к нему римлянину:

— За окончание работы?

— Да! — поспешно ответил Луций, видя, как Аттал медленными глотками пьет отравленное вино.

Прошла минута, другая. Но ничего не менялось в лице царя. Только мелкая судорога пробежала по скулам.

— Крепкое вино! — наконец сказал он, ставя пустой кубок на столик. — Но вполне терпимое! А ты что не пьешь? — с усмешкой спросил он у Луция. И когда тот, смертельно побледнев, прикоснулся губами к кубку, добавил, отчеканивая каждое слово: — Что так смотришь на меня? Поражен, что я жив? Как видишь, жив. И буду жить, потому что нет в мире ядов, которые бы подействовали на меня. Я вообще собираюсь жить долго. И такого наследника, как твой Рим, — мне не надо. А с тобой я сделаю вот что…

— Величайший, пощади! — роняя кубок, вскричал Пропорций, бросаясь в ноги Атталу. — Не губи, бессмертный!

— Нет, я не велю убивать тебя и не стану платить той же монетой, хотя у меня достаточно ядов, от которых умирают люди мгновенно или живут в страшных муках целый год! — брезгливо убирая полу халата, которую пытался поцеловать римлянин, продолжал Аттал. — Я отпущу тебя. Да, живым! В Рим… — Он вдруг пошатнулся и ухватился рукой за столик с бюстом. — Чтобы там все знали… что Пергам во главе со своим… базилевсом – неуязвим…

Ноги Аттала подкосились, и он упал, увлекая за собой столик с пустым бокалом.

Услышав шум, Луций поднял глаза и вскрикнул от радости, заметив лежащего на полу базилевса.

Пальцы Аттала судорожно цеплялись за ковер. Голова клонилась набок.

«Кончено! — понял Пропорций. — Молодец претор, не обманул!!»

Он стремительно вскочил на ноги, достал из–за пазухи два пергамента, написанных искусным скрибой, подскочил к канделябру, нагрел воск, капая им на ковер. Вернувшись к Атталу, вдавил в воск перстень, не снимая его с безвольного пальца, и приложил сначала к завещанию, а затем — указу, дающему ему право беспрепятственного выхода из дворца и отплытия в Рим из порта Элей.

Царь следил за каждым движением римлянина остывающим взглядом, не в силах вмешаться.

— Все, бессмертный! — наклонился к нему Пропорций. — Не обессудь, что не кланяюсь тебе на прощанье — некогда!

Он, с трудом удерживая себя, чтобы не побежать, ровными шагами вышел из зала. Тщательно притворил за собой дверь.

— Вот указ базилевса! — показал он пергамент охраннику. — Величайший и бессмертный, отпуская меня, приказал передать вам, чтобы его не беспокоили, пока не выйдет сам. Он велел не пускать к нему никого, особенно своего… лекаря!

Почтительно поклонившись указу с царской печатью, а затем римлянину, охранники–фракийцы снова скрестили копья перед дверью и застыли с самым решительным видом, готовые до конца выполнить распоряжение любимого базилевса.

«Охраняйте, охраняйте!» — усмехнулся про себя Луций, поднимая руку в знак прощания, и вдруг съежился, услышав голоса поднимающихся по лестнице людей. Ему показалось, что в разговоре прозвучало его настоящее имя. Да–да, сомнений не было — кто–то внизу удивленно воскликнул:

— Не может быть, чтобы на это пошел один из Пропорциев!

Луций оглянулся на невозмутимых охранников, кинул отчаянный взгляд на лестницу, на ближайшую дверь в коридоре, метнулся к ней.

— Я на минутку… Поглядеть напоследок! — пробормотал он.

Нырнув в какую–то комнату, он закрыл за собой дверь и обессилено прислонился к ней спиной.

«Все пропало! Я погиб… И когда — с готовым завещанием! Когда Эвдем ждет меня в нескольких десятках шагов от дворца! Глупо… как глупо…»

Голоса приблизились, и один, на чистом эллинском, мягко сказал:

— Мы к базилевсу!

— Не велено! — с грубым фракийским акцентом ответил охранник.

— Как это?

— Не велено, и все!

— Даже мне?

— Особенно тебе!

— Странно… Ну, что ж, Эвбулид, пока базилевс занят делами государственной важности, давай продолжим осмотр дворца. Хочешь посмотреть знаменитый зал с полами Гефестиона?

— Я устал, Аристарх… — возразил, как догадался Пропорций, лекарю тот самый голос, который назвал его имя.

— С меня достаточно всех этих скульптур и особенно замусоренной комнаты.

— Но это совсем рядом! — настаивал невидимый римлянину Аристарх, и чья–то рука тронула ручку двери с внешней стороны. — Ты убедишься, что птицы, насекомые, люди, изображенные Гефестионом, словно живые!

Пропорций невольно поглядел под ноги и увидел на полу саранчу, грызущую листья, нарисованную так искусно, что, казалось, махни рукой — и она взлетит; дятла, соловьев, малиновку, клюющую мотылька, детей, бегущих за бабочкой…

— Нет, Аристарх… Не хочу, — возразил вдруг прежний голос, и Луций с облегчением выдохнул. — Я устал… Прости, но после рудника у меня нет сил смотреть на такую роскошь… Уж слишком велика разница, чтобы ее можно было понять умом. Я боюсь, что у меня снова помрачится в голове. Это — как попасть сразу на Олимп после Аида!..

— Пожалуй, ты прав, — отнял пальцы от ручки двери Аристарх и, судя по его шагам, снова прошел к охранникам.

— Послушайте, — донесся оттуда его голос, и Луций вновь напрягся. — Может, вы хоть доложите базилевсу, что я пришел к нему?

— Не велено! — рявкнул охранник.

— Чем же он так занят, если не секрет?

— Он лепил римлянина. А теперь отдыхает.

— Что?! У него был римлянин?! А ну–ка пропусти меня!

— Не велено. Отойди.

— Ну, хорошо, а где этот римлянин?

— Только что вышел. Вот в ту комнату.

К счастью Пропорция, Аристарх даже не обратил внимания на последние слова фракийца.

— Так это он передал приказ базилевса никого не пускать к нему? — воскликнул он.

— Да, — подтвердил один из охранников. — И показал нам его указ с личной печатью!

— Эвбулид, кажется, мы опоздали! — донесся до Луция отчаянный возглас Аристарха. — А ну, пропустите, да пустите же меня к царю!

Затравленно озираясь, римлянин услышал шум борьбы и крик лекаря:

— Аттал, ты жив?! Эй, все, кто там, на помощь!

Пропорций робко приоткрыл дверь. Увидев, что в коридоре никого нет, выскользнул из зала, торопливо спустился по лестнице и, затаив дыхание, показал дежурному офицеру указ царя.

Тот, торопясь наверх, махнул рукой охраннику, стоявшему у входной двери, чтобы выпускал римлянина.

Охранник долго возился с тяжелым засовом. Луций весь взмок, дожидаясь его. Наконец, дверь медленно отворилась, и он, задыхаясь, выскочил на улицу.

Последнее, что он услышал, — крик дежурного офицера:

— Никого не выпускать из дворца! Вернуть римлянина!!

Продолжая лихорадочно прикидывать, кто же выдал его и действительно ли он слышал свое имя, Луций со всех ног бросился к углу крепостной стены, где дожидалась его повозка.

4. Олимп после аида

Луций не ошибался, что услышал на лестнице свое имя, поразившее его словно неожиданный удар грома.

В тот самый момент, когда он, боясь пошевелиться, позировал лепившему его бюст Атталу, перед дворцом остановилась карета начальника кинжала. Из нее вышли трое: декурион, посланный Никомахом на серебряный рудник с приказом во что бы то ни стало отыскать сданного Эвдемом в аренду эллина, и Аристарх с Эвбулидом.

Начальник первой охранной сотни царя сразу же бросился к дверям, требуя немедленно открыть их. Эвбулид, заботливо поддерживаемый лекарем, медленно поднялся по ступеням,

Увидев перед собой едва державшегося на ногах раба в грязных лохмотьях, с огромным кроваво–красным клеймом по всему лбу, охранник загородил было вход копьем. Но декурион, властно бросив: — «По приказу начальника кинжала!» — кивком головы велел эллину следовать за собой.

Эвбулид покорно вошел в двери и застыл на пороге, пораженный роскошью, открывшейся его глазам.

— Иди же! — подсказал Аристарх.

Но грек стоял, не в силах отвести взгляда от золотых статуй и красочных картин на стенах.

Он даже не смел ступить на роскошный — в огромных алых цветах — ковер.

—Аристарх… — беспомощно пробормотал он. — У меня что–то с головой. Я не помню, как все это называется…

—Пойдем, пойдем! — успокоил его лекарь, озадаченный состоянием грека, и, взяв его под руку, чуть ли не силой повел по коридору.

—Аристарх… — ошеломленно озираясь по сторонам, шептал Эвбулид. — Неужели здесь живут люди? Ведь тут стало бы не по себе даже самому… самому… Я не помню, кому… Аристарх!

—Ничего, вспомнишь! Ты хотел сказать, Зевсу! — подсказал лекарь и негромко добавил: — Говорят, при прежних правителях здесь было просто и скромно, и тот, кто хоть раз бывал в этом дворце, по всему миру разносил слух о его абсолютной гармонии. Но, видимо, в нынешнем Аттале взыграла восточная кровь, и он, по примеру своих персидских предков, заставил все коридоры и залы вот этим! — небрежно кивнул он на золотую статую оленя с глазами из крупных изумрудов.

Эвбулид с уважением посмотрел на Аристарха — видать, он действительно здесь свой человек и сможет сдержать свое обещание сделать его свободным. Свобода — вот единственное, о чем он помнил! И, с трудом сдерживая нетерпение, спросил:

— А когда же я получу свободу?

— Как только мы увидимся с Атталом! — охотно ответил лекарь.

— Так идем же! — подался вперед Эвбулид, но тут же, покачнувшись, оперся рукой о стену.

— Куда я тебя такого поведу? — улыбнулся Аристарх, снова приходя к нему на помощь. — Ты ведь на ногах не стоишь! И выглядишь, как бы это тебе сказать — не совсем подобающе для царских очей. А ведь мы пойдем к самому образованному и воспитанному правителю мира…

— Что же мне тогда делать? — растерянно спросил Эвбулид, оглядывая свои грязные руки и лохмотья хитона.

Ответ на этот вопрос вместо лекаря дал начальник кинжала. Выйдя из–за угла, он спросил у выросшего него за спиной словно из под земли декуриона:

— Этот?

Услышав утвердительный ответ, ткнул в Эвбулида пальцем:

— Помыть, постричь, переодеть и вообще придать надлежащий вид!

Никодим круто развернулся и ушел, оставив Эвбулида в полном смятении.

— Он говорил обо мне, как о бездомной собаке, вещи! — растерянно взглянул на Аристарха грек. — Ты правду говоришь, что мне здесь дадут свободу?

— Конечно, — улыбнулся лекарь. — Потому что, к счастью, не он хозяин этого дворца, хотя кое в чем он прав… Тебя действительно нужно привести в порядок!

Он провел Эвбулида в дальнюю комнату, где их встретил юркий придворный, и сказал:

— Этого человека я должен сегодня представить базилевсу!

— Все ясно, господин! — закивал тот и несколько раз хлопнул в ладоши: — Эй вы, лодыри, живо за работу! И чтоб этот раб…

— Человек! — поправил Аристарх.

— Да–да, я говорю, чтоб этот человек через полчаса сиял, как новенькая драхма!

Тотчас появившиеся рабы в набедренных повязках повели Эвбулида в пестро разукрашенное мозаикой помещение с бассейном, сорвали с него остатки одежды и жестами пригласили проследовать по мраморным ступенькам в изумрудную воду. Забывая обо всем на свете, Эвбулид погрузился в нежное, приятно ласкающее тело тепло и замер, блаженно сощурившись на разноцветное окно, также сложенное из яркой мозаики. Он окунулся в воду с головой и, вынырнув, увидел, что ему уже машут руками банщики.

— Скорее, скорее! — торопили они неохотно выходящего из бассейна Эвбулида и, заводя его в небольшую, жарко натопленную комнатку, принялись ловко очищать его тело от многомесячной грязи костяными скребками.

Потом он снова плавал в бассейне, парился и, в довершение всего, его, окончательно размягшего и почувствовавшего себя заново родившимся, банщики натерли дорогими благовониями и передали цирюльнику.

Тот сразу захлопотал над ним, опустил пальцы с отросшими ногтями в мисочки и, пока они отмякали, защелкал ножницами.

Услышав знакомые звуки, Эвбулид заволновался, вспоминая афинские цирюльни, длинные очереди в них, разговоры о новостях на агоре, разных государствах и правителях, в том числе и об этом самом Пергаме, где он и не думал не гадал когда–нибудь очутиться.

Приведя в порядок волосы Эвбулиду, сделав маникюр на руках и ногах, цирюльник передал его повару, тот, накормив изголодавшегося раба куриным бульоном с хлебом, отвел его к юркому придворному. Облачив грека в белоснежную тунику, последний возвратил Эвбулида Аристарху.

— Ну вот, теперь совсем другое дело! — с удовольствием осмотрев грека с головы до ног, заметил лекарь и остановил свой взгляд на распаренном клейме: — Остался пустяк!

Он достал из своих многочисленных карманов чистый лоскут и осторожно обвязал его вокруг головы Эвбулида.

— Теперь можно и к базилевсу!

— И он даст мне свободу? — воскликнул грек.

— Конечно, как только ты опознаешь нужного нам человека, — предупредил Аристарх и протянул склянку с темной жидкостью. — Вот, выпей, рецепт этого снадобья я вычитал в одном старинном папирусе!

— Но я не хочу! — возразил Эвбулид. — Я хочу скорей видеть царя, скорей стать свободным!

— Выпей, прошу, — настойчиво повторил Аристарх. — Оно успокоит тебя!

— Да разве я могу сейчас быть спокойным? — вскричал грек.

— Тогда мне придется прибегнуть к другому способу, — пряча склянку, строго заметил лекарь. — Чтобы ты окончательно успокоился и у тебя прошел шок, в котором ты до сих пор пребываешь, я проведу тебя по залам этого дворца.

Озадаченный словами лекаря, Эвбулид покорно пошел следом за ним и в первой же зале, куда они пошли, застыл у порога, ошеломленный обилием прекрасных картин и статуй.

— Это коллекция Аттала Сотера, деда нынешнего базилевса, — объяснил Аристарх. — Он собирал ее всю свою жизнь. Вон, в углу всадник работы Главка, это — статуи Мирона, это, как ты сам видишь, Пракситель. Дальше — Онат, Полимнестр, Ферон, портретные гермы Силания…

— Сколько же все это стоило? — удивленно обвел глазами Эвбулид бронзового Апполона, одиночные и многофигурные статуи.

— Немалой части его казны! Вот за это полотно, — подошел Аристарх к картине Никия, — он заплатил сто талантов.

— Сто талантов?!

— А для того чтобы приблизить к себе центр любителей и знатоков искусства, который расположился на Эгине, он купил и присоединил к Пергаму весь этот остров. Ну, как тебе

зал?

— Он прекрасен, ничего более прекрасного я не видел в жизни, — ответил Эвбулид и пробормотал, разглядывая бронзовую статую работы Мирона: — Но такое расточительство, Аристарх, когда вокруг голод, смерть…

— Аттал успевал помочь и тем, кто попадал в беду, — возразил Аристарх. — Он посылал хлеб и деньги во время голода нашему Сикиону, помогал из своей казны Делосу, Дельфам, Косу. А когда случилось страшное землетрясение на Родосе, первым отправил оставшимся без еды и крова людям несколько триер с зерном и строительным лесом. И потом, не забывай, что он собрал воедино все эти сокровища, и они теперь достанутся потомкам. Если, конечно, римляне не захватят Пергам и не переплавят эти статуи в свои монеты, удовлетворившись, по обычаю, копиями из мрамора и глины!

— Да–да, я слышал об этом от Квинта! — вспомнил Эвбулид. — И я обязательно расскажу базилевсу о Пропорции, который приехал сюда, чтобы отравить его!

— Конечно, расскажешь! — согласился Аристарх. — Ты точно вспомнил его?

— Я? Разве я могу забыть Пропорция?

— Вот теперь я вижу, что мы действительно можем идти к Атталу, — обрадовался Аристарх. — Но прежде я хочу показать тебе еще один зал!

Хитро улыбаясь, он провел Эвбулида по коридору и распахнул перед ним малоприметную дверь:

— Заходи!

— Куда? — отшатнулся грек, видя перед собой разбросанные на полу кости, осколки стекла, грязные ложки, увядшие лепестки цветов. — Ты, наверное, ошибся дверью — здесь был пир, и рабы еще не успели навести порядок!

— А ты зайди! — продолжал улыбаться Аристарх.

— Пожалуйста! — пожал плечами Эвбулид и, старательно обходя мусор, заметил: — Кувшин и то не удосужились поднять, ведь так из него все вино выльется!

Он наклонился над «разбитым» кувшином, из которого вытекло все вино, наткнулся рукой на ровный, с небольшими щербинками пол и изумленно воскликнул:

— О боги! Что это?..

Он стал оглядываться, всматриваться внимательней в кости, ложки, кубки и только теперь понял, что все это искуснейший обман зрения, изображенный выложенными на полу цветными камушками мусор.

— Во дворце Аттала не принято, чтобы гости бросали обглоданные кости на пол, — довольный произведенным эффектом, засмеялся Аристарх. — Это всего–навсего — «азаротон ойкон» — замусоренная комната!

— А я уж решил, что это взаправду… — пробормотал Эвбулид, сконфуженно пожав плечами.

— Не только ты! — успокоил его лекарь. — Все, кто впервые входит сюда — сенатор, вельможа или базилевс, гость Пергама, торопятся поскорее поднять полу тоги, халата или хитона и обходить эту «грязь»! И я не был исключением! Я горячо убеждал Аттала, начальника кинжала и всех слуг немедленно навести здесь порядок, доказывал, что отсюда во дворец проникает множество заразных болезней, и никак не мог понять, почему они так весело хохочут. Вот и ты повеселел. Идем же к базилевсу!

Аристарх повел Эвбулида по коридору. Они ступили на покрытую пурпурным ковром лестницу. Грек, качая головой, сказал:

— Конечно, Квинт Пропорций явился для меня исчадием всего того, что я испытал. Но я видел его в бою — он честен, неспособен на коварство! Брата его я знал, конечно, меньше, но, по словам Квинта, он хоть и купец, но тоже истинный римлянин. Может, тот раб из Сицилии что–то напутал? Не может быть, чтобы на это пошел один из Пропорциев!

Они поднялись по лестнице. Аристарх обратился к скрестившим копья перед дверью рослым охранникам:

— Мы к базилевсу!

— Не велено! — ответил один из них.

— Как это? — удивился лекарь.

— Не велено, и все! — недвусмысленно накреняя копье, отозвался другой.

— Даже мне? — отступил на шаг Аристарх.

— Особенно тебе! — почти в один голос ответили охранники.

— Странно, — задумался лекарь и, пожав плечами, решил, пока царь занят, продолжить осмотр дворца.

Он подвел Эвбулида к ближайшей двери и предложил осмотреть знаменитый зал с полами Гефестиона.

Грек отказался, сославшись на усталость. Тогда лекарь снова пошел к охранникам и спросил, чем же занят царь. Узнав, что у него был римлянин, он оттащил за древко одного из охранников в сторону, оттолкнул другого и ворвался в комнату.

Проследовавший за ним Эвбулид увидел распростертого на полу человека.

— Аттал, ты жив?! — бросился к нему Аристарх и закричал, приподнимая беспомощную голову царя: — Эй, все, кто там — на помощь!

Эвбулид с охранниками подбежал к нему, но было уже поздно. Аттал, с трудом разлепляя побелевшие губы, чуть слышно прошептал:

— Аристарх… от него нет… противоядия… — и уронил голову на колени лекаря.

Один за другим в комнату вбегали воины, слуги, вельможи.

— Сделай же что–нибудь!.. — молил Аристарха начальник кинжала.

Тот бережно опустил голову мертвого базилевса на пол, и, прикрыв ее полой халата, тихо проговорил:

—Я бессилен перед такой смертью.

—Что?! — взревел Никомах. — Ты хочешь сказать, что величайший и бессмертный…

—Да, — кивнул Аристарх. — Он уже беседует с небожителями.

—Проклятье! — прошептал начальник кинжала. — Где римлянин, который ему позировал?!

—Только что был во дворце! — отозвался один из охранников–фракийцев.

—Да, — подтвердил другой. — Мы видели, как он входил в зал с полами Гефестиона!

— Тащите его сюда! — пиная их, закричал Никомах. – Живее, бездельники!

Охранники со всех ног бросились из зала и через несколько мгновений вернулись.

— Его там уже нет! — доложил один, и второй добавил:

— Он, наверное, уже вышел, ведь у него был указ!

— С царской печатью!

— Что?! — закричал начальник кинжала и, бросившись к мертвому Атталу, приподнял его правую руку с перстнем. — Все ясно! — выдавил он из себя, увидев на ковре капли воска. — Этот мерзавец ускользнул из дворца. И завещание наверняка с ним! Если его не остановить, все пропало — Пергам станет римской провинцией, а все мы — жалкими подданными сената…

— Это Пропорций! — вдруг закричал Эвбулид, показывая пальцем на восковой бюст. — Не знаю, Квинт или Луций, но это Пропорций!

— Вот оно что, а Приск назвал его Гнеем Лицинием… И этот Лициний, насколько мне известно, остановился в доме Эвдема! — пробормотал Никомах и закричал, подталкивая по очереди воинов к бюсту: — Смотрите и запоминайте! Этого человека вы должны привести мне сегодня живым или мертвым! Ищите его во дворце Эвдема, на дороге к Элее, где угодно, но если его к вечеру не будет здесь, то палач оставит от ваших тел точно такие же бюсты! А римские легионеры через месяц не оставят от меня даже этого… — чуть слышно добавил он.

— Аристарх! Что же теперь будет?! — схватил за руку лекаря Эвбулид. — Я так и не стану свободным?

— Подожди! — отмахнулся от него Аристарх. — Сейчас речь идет о свободе миллионов людей, а заодно и твоей жизни! Только бы этот римлянин оказался сейчас во дворце Эвдема…

— Эвдема?! — вскричал Эвбулид. — Но ведь там же Лад! Аристарх, скажи им, чтобы они освободили и его! Ведь он, может быть, на дыбе или уже убит!

— Найдут и Лада! — уверенно сказал лекарь. — Обыщут весь дворец и подвалы, разбросают все по кирпичику и отыщут.

5. По ложному следу

Добежав до угла, Луций, не дожидаясь, пока Протасий отбросит вожжи и спустит ступеньки, через борт ввалился в повозку и закричал:

— Гони!

— Ну? — нетерпеливо спросил Эвдем, едва только повозка сорвалась с места.

— Все в порядке! — откидываясь на спинку сиденья, ответил Луций, красноречиво похлопывая себя по груди. — Здесь. Тепленькое…

— Что Аттал?

— Готов.

— А почему ты так бежал?

Луций оглянулся на убегающие назад дома и деревья и отмахнулся:

— Что вспоминать — дело сделано!

— И все–таки? — настойчиво посмотрел ему в лицо Эвдем.

— Да двое каких–то эллинов чуть было не спутали мои планы, — радуясь тому, что все страхи уже позади, объяснил Пропорций: — Мне кажется, один из них даже назвал мое имя. Настоящее имя!

— Так кажется или назвал? — схватил его за локоть Эвдем.

— Ну, назвал, назвал! — с трудом высвободил руку Пропорций. — Какая теперь разница — через полтора часа будем в Элее!

— Или на дыбе у палача!

— Что ты хочешь этим сказать? — насторожился Пропорций.

— А то, что Никодим не глупее нас с тобой и его кони — самые резвые в Пергаме! — отрезал Эвдем.

— Но у меня указ… — забормотал Луций. — Разве кто посмеет меня задержать с ним?!

— Выбрось его! — мрачно посоветовал Эвдем. — Твой указ теперь и лепты не стоит!

— Что же тогда делать?!

— Спасать завещание! — Вельможа протянул руку к груди Луция. — Давай его сюда!

- Нет! — отшатнулся римлянин. — Оно досталось мне слишком дорого, чтобы его отвез в Рим кто–то другой!

— Так достанется еще дороже! — закричал Эвдем. — Расплатишься за него своей головой, да и моя полетит тоже! Спеши в мой дворец, палач надежно спрячет тебя в подвале.

— Идти в твой подвал?! Чтобы меня замуровали там заживо?!!

— Не глупи, Луций, ты ведь знаешь мое отношение к тебе! В подвале не только дыба и замурованные клети. Там есть потайная комната, где тебе хватит вина и еды, чтобы дождаться прихода легионов Рима. Не глупи, давай завещание! Сейчас вся охрана Никомаха поставлена на ноги, и только я теперь могу выскользнуть из Пергама. Решайся: еще минута — и тебе уже не удастся добежать до моего дворца…

— Но, Эвдем…

Опережая повозку, вперед проскакали несколько всадников.

Прохожие, чтобы не попасть под копыта лошадей, в испуге прижались к заборам и стенам домов.

— Видишь? — кивнул на них Эвдем. — Один отряд уже помчался к Элее!

— Ладно, хорошо! — сдался Пропорций и, доставая завещание, предупредил: — Но поклянись небом и землей, что, когда ты будешь отдавать его в руки городского претора, ты скажешь, что это я, а не кто–то другой, подделал его и отравил Аттала!

— Клянусь! — выхватывая пергамент, вскричал вельможа и приказал Протасию притормозить лошадей.

Повозка остановилась. Луций выскочил из нее, бросаясь в сторону дворца Эвдема.

— Это хорошо, — провожая его взглядом, задумчиво сказал Эвдем, делая знак евнуху трогаться с места. — Они будут искать его и пойдут по ложному следу,

— Он, конечно, не доберется до дворца, его схватят люди Никомаха, господин… И все лавры в Риме достанутся тебе! Неплохо придумано! — подхватил Протасий.

— Да, я знаю Никомаха, он не выпустит его из Пергама, — кивнул Эвдем.

— А нас выпустит! У него почти все воины новые, они не знают тебя в лицо, и потом эта повозка…

Евнух осекся, поймав на себе пристальный взгляд Эвдема.

— Все верно, Протасий, — с нехорошей усмешкой одобрил тот, нащупывая в складках одежды кинжал. — Они действительно не станут искать меня в этой жалкой повозке, и почти никто из них не знает меня. Но зато они хорошо знают тебя. Прости, Протасий, но ты слишком популярная личность в Пергаме… Еще бы — евнух скупает всех молоденьких рабынь…

— Нет! — зажмурился, прикрываясь руками, Протасий и выпустил вожжи…

Лошади было понесли, почуяв свободу, но Эвдем, одной рукой подхватил вожжи, а другой всадил кинжал по самую рукоять в бок евнуху и на полном ходу вытолкнул его из повозки.

Тем временем Луций, прячась, как только вдали показывались вооруженные всадники, наконец, добежал до дворца Эвдема. Добежал и тут же нырнул обратно за угол. Перед знакомыми воротами стояло несколько охранников в золоченых доспехах.

«Проклятый Эвдем!» — подумал он и, увидев проезжавшую мимо телегу с сидящим в ней крестьянином, закричал:

— Эй, стой! Да погоди же!

Удивленный крестьянин притормозил мулов, и Луций, протянув ему золотой, попросил:

— Увези меня поскорее отсюда!

— Куда? — оглянулся крестьянин, впервые в жизни держа в руках золотую монету.

— Куда угодно! — вскричал Пропорций и, упав на дно телеги, торопливо принялся засыпать себя соломой. — Дам тебе еще два, три, десять статеров, только увези меня из этого проклятого города!

— Видно, ты сильно досадил кому–то! — заметил крестьянин. — И хоть ты римлянин, так уж и быть, я спасу тебя за десять золотых! А ну пошли! — замахнулся он вожжами на мулов. — Живее, дохлятины! Будет вам скоро и ячмень, и теплая лепешка!

Словно поняв слова своего хозяина, мулы резво побежали по пергамской дороге.

Выгладывая в щель, Луций видел бегущих воинов, дергавших за руки и поворачивавших к себе прохожих, внимательно всматриваясь в их лица.

Метались по сторонам, явно ища кого–то, бедняки и рабы. Луций решил, что сходит с ума, потому что в одном из них он узнал своего раба Прота, выброшенного им подыхать на остров Эскулапа.

Телега неожиданно остановилась.

— Что случилось? — сбрасывая с лица сено, встревожено спросил Луций спрыгнувшего на землю крестьянина.

— Я сейчас! Мне тут нужно зайти… по одному делу…

— Проклятье! — пробормотал Луций и, услышав вдалеке цокот копыт, упал на дно телеги.

В щель было видно, как крестьянин вошел в дверь богатой лавки.

Всадники промчались дальше. Луций осторожно приподнял голову.

— Все ясно, — пробормотал он. — «Улыбка Селены»… Какая–то харчевня. И надо же мне было сразу дать ему деньги! Теперь дожидайся, пока он пропьет их! Целый золотой — это неделю можно пить!

Но крестьянин вышел неожиданно быстро.

— Поехали? — обрадовался ему Пропорций.

Вместо ответа хозяин телеги засопел и протянул ему статер.

— Что это значит?! — растерялся Луций.

—А то, что дальше я поеду один, — мрачно ответил крестьянин. — В Пергаме беда. Убили базилевса. И я не хочу везти человека, который, возможно, причастен к этому, раз прячется от царской охраны!

В голосе крестьянина прозвучала такая решимость, что Луций понял — этот не повезет его дальше даже за сто талантов. Он нехотя вылез из телеги.

Как назло, на улице не было больше ни одной повозки.

Зато вдалеке показался новый отряд воинов.

Луций метнулся в одну сторону, в другую. Не видя иного укрытия, бросился в распахнутые двери лавки, из которой только что вышел крестьянин.

Артемидор, уже знавший обо всем, едва взглянув на посетителя, понял, что судьба привела к нему в лавку того самого римлянина, которого искал весь Пергам.

«Вот случай, который может примирить меня с Аристоником и спасти царство от Рима!» — мгновенно принял он решение и, не давая раскрыть рта нежданному гостю, протянул к нему руку:

— Завещание!

— Что?! — испуганно попятился назад Луций, но, услышав загрохотавшие на улице подковы, бросился в угол, где стояла статуя Селены.

— Завещание! — повторил Артемидор. — Ну! Или мне крикнуть воинов?

— Нет, только не это!.. — вскричал римлянин.

— Тогда завещание!

— Но у меня его нет.,.

— Я зову воинов! — сделал шаг к двери Артемидор.

— Нет! — закричал Луций. — Только не их… Я говорю правду! Клянусь Юпитером…

— Где же оно?!

— Уже полчаса, как на пути в Рим.

— Проклятье! — закусил губу Артемидор.

Сообразив, что никакая сила теперь не сможет спасти Пергам от вторжения римских легионов, которые скоро придут, чтобы забрать согласно завещанию все, что им положено, а положено им все, начиная от дворца царя и кончая рабским эргастулом, он принял неожиданное для себя решение.

— Ты говоришь, тебе угрожает опасность? — уже приветливо обратился он к римлянину.

— Да…

— А что ты сделаешь для человека, который спасет тебя?

— Все, что бы он не попросил! — клятвенно приложил обе руки к груди Пропорций.

— А если он попросит, чтобы римские воины, войдя в Пергам, не трогали его лавку, все ценности и разрешили торговать, как прежде?

— То так оно и будет! — воскликнул Луций. — Если ты укроешь меня, то спасешь Риму будущего сенатора, и поверь, этот сенатор сделает все, чтобы ты торговал не только в этой лавке, но и лавками всей этой улицы!

— Поклянись Юпитером! — потребовал Артемидор. — А впрочем, не надо! От ложной клятвы богам можно и откупиться. Да, кажется, ты, как и я, не очень и веришь в них. Главное в другом. Теперь у нас с тобой просто нет другого другого! И когда станешь сенатором, помни, что сами римские боги привели тебя ко мне, а я — единственный человек, который может вывезти тебя из Пергама и довезти до Эфеса, богатого города, где у меня немало хороших друзей!

1. Народный трибун

Рим, как этого и следовало ожидать от столицы самого могущественного и воинственного государства мира, встретил поначалу Эвдема неприветливо, с холодной надменностью.

Причалив к берегу Италии, он сразу же почувствовал себя одним из многих тысяч варваров, на которых римские чиновники смотрят как на очередной источник обогащения Рима или своих будущих рабов.

Не предложивший ему присесть таможенный начальник Тарента, всем своим видом давая понять, что перед ним человек низшего сорта, на чудовищном эллинском спросил Эвдема:

— Какой товар везешь?

— Нет у меня никакого товара! — на прекрасной латыни ответил вельможа, глядя в окно на гордую осанку своей триеры, дождавшейся его в Элее.

— Так и запишем, — кивнул таможенник сидевшему в углу скрибе. — Путешественник.

— Я привез в Рим более ценную вещь, нежели египетское стекло или скифское золото! — одними губами усмехнулся Эвдем.

Римлянин знаком приказал скрибе подождать и, глядя в окно на еще один причаливающий корабль, заученной скороговоркой произнес:

— Согласно действующим на территории Рима и его провинций законам…

Из всего того, что, беспрестанно зевая, говорил чиновник, Эвдем понял, что его триера сейчас будет обыскана от палубы до киля, и если путешественник, то есть он, что–либо утаил, дабы избежать налога в пользу римской казны, то…

— Я понял! — остановил чиновника Эвдем, когда речь зашла о том, что обыску будет подвергнут и сам хозяин триеры. Придавая каждому слову особенное значение, заявил: — Я везу в Рим завещание царя Пергама Аттала Филометора!

— Так и запишем! — зевнул чиновник, не особо вникая в суть сказанного. — Завещание. Кого и кому? — снова обратился он к Эвдему. — Если ты везешь наследство в золоте, серебре и драгоценных камнях — это один налог, а если выморочное имущество, уже другой.

— Можешь записать как выморочное! — одними губами усмехнулся Эвдем.

— Разве ваш Аттал уже умер? — равнодушно спросил чиновник.

— Да! — теряя терпение, воскликнул Эвдем. — И я привез сенату документ, в котором весь Пергам завещается Риму!

Таможенник подавился зевком.

Скриба испуганно покосился на него: можно ли записывать такое?

— Так что же ты тогда здесь время теряешь?! — возмутился чиновник. — Скорей в путь! Скриба, немедленно покажи ему, где можно нанять лучших лошадей! Ну, народ — полчаса с ним беседую, а о самом главном узнаю в последнюю очередь. Одно слово — варвар!

Доехав до столицы, Эвдем сразу направился на Форум, где, по словам Луция, можно было увидеть городского претора или Сципиона Эмилиана, которым он должен был передать завещание.

Он шел по грязным улочкам Рима, разительно отличавшимся от чистых широких дорог Пергама, видел повсюду непривычные его взору туники, тоги, женские столы.

Деловито шагали по улицам отряды римских легионеров. Завидев сенатора в белоснежной тоге, из–под которой просвечивала туника с широкой пурпурной полосой, почтительно сторонились прохожие. Бежали, выполняя поручения господ, рабы.

Столица жила своей привычной, размеренной жизнью, следуя порядкам, заведенным еще первыми царями. Но вместе с тем, по обрывкам разговоров, долетавших до него, по встревоженным лицам беседующих людей Эвдем чувствовал, что над Римом витает какая–то напряженность. И, несмотря на различия двух столиц, на какое–то мгновение ему вдруг показалось, что он так и не выезжал из Пергама и вокруг него по–прежнему продолжает назревать бунт.

Изредка расспрашивая у прохожих дорогу, он шел мимо цирюлен, терм, харчевен, нарядных лавок, зазывающих умастить тело египетскими благовониями, отведать критского вина или африканских улиток, подкормленных смесью сусла и меда, купить нумидийскую слоновую кость, аттические вазы, сирийские кубки и даже пергамское оливковое масло.

После поворота налево показался круглый храм Весты, в котором день и ночь поддерживали огонь на алтаре весталки. Обычно на специальном помосте — трибунале, около храма, говорил ему Луций, преторы публично разбирают дела. На этот раз здесь никого не было, кроме редких зевак, и Эвдем направился дальше по неширокому проходу, который отделялся от площади невысокими лавками и статуями героев Рима.

Проход вывел его на Форум — большую, величественную площадь с маленьким, невзрачным на вид зданием в центре, состоявшим из двух соединенных между собой каменных ворот.

Ворота были обращены на восток и на запад. Эвдем догадался, что это — знаменитый на весь мир храм Януса Квирина, тот самый, двери которого открывались жрецами, когда Рим вел войну. Как и следовало ожидать, двери его были широко распахнуты.

На Форуме было многолюдно. Эвдем миновал росшие за узорчатыми решетками священные для Рима растения — фикус, под тенью которого укрывались основатели города Ромул и Рэм, оливу, виноградную лозу, египетский лотос, который, по преданию, был древнее самого Рима, и когда подошел к храму Согласия, то увидел, что поспел как раз к окончанию собрания сената.

Степенные, важные сенаторы уже сходили по лестнице, обсуждая на ходу его итоги. Повсюду, собравшись группами, спорили вооруженные всадники, торговцы и простой люд. Чаще других до слуха Эвдема долетало имя Тиберия Гракха.

Одни говорили о нем с нескрываемым восторгом, другие — с озлоблением, третьи предлагали сравнять его дом с землей и предать место, где он живет, проклятью.

Эвдем знал от своих римских агентов о смелых реформах этого народного трибуна, но не подозревал, что его имя столь популярно в Риме.

— Если бы у Гракха было достаточно средств завершить реформу, то Рим бы стал в десять раз сильнее, чем сейчас! — говорили в одной стороне.

— Этого выскочку Тиберия давно надо было остановить! — доказывали в другой. — Еще тогда, когда он заключил свой позорный договор с Нуманцией!

— Весь мир был бы у нас под ногами, если б сенат согласился с Тиберием! — переговаривались всадники. — Нам отдали бы на откуп все новые провинции!

— А пока у его комиссии нет даже угла, где она могла бы проводить свою работу!

— Сенат на каждом шагу ставит ей палки в колеса, и Тиберию самому приходится ездить с Аппием Клавдием по виллам и делить землю между крестьянами.

— Нашу землю! — закричал старый сенатор, грозя тростью всадникам.

— Вот видите! — с горечью воскликнул один из них. — Как Тиберию совладать с такими?..

— Послушай, где я могу увидеть городского претора? — дождавшись паузы в перебранке, обратился к нему Эвдем.

Всадник бесцеремонно оглядел его с ног до головы и показал рукой на молодого мужчину, окруженного патрициями:

—Да вон же он!

—Нет! — спохватился Эвдем. — Мне нужен тот, который был претором в прошлом году.

— Так его теперь надо искать не здесь! — насмешливо взглянул на него всадник.

— А где же?

— За Аппиевыми воротами, стадиев двести по Царице дорог!

— Благодарю тебя! — сдержанно кивнул Эвдем, собираясь уйти.

— Там его надгробие! — усмехнулся всадник.

— Что? — приостановился пораженный услышанным Эвдем. — А где мне тогда найти Сципиона Эмилиана?

— В Испании!

Решив, что уж если отдавать завещание новому человеку, то пусть это будет высшее должностное лицо, Эвдем спросил:

— Ну, тогда хотя бы консул ваш где?

— А вон он, Муций Сцевола! — показывая на сорокалетнего римлянина, перед которым стояли двенадцать ликторов, с уважением ответил всадник.

Благодарно кивнув, Эвдем прошел к стоящему на ступеньках консулу. Не доходя до него нескольких шагов, торжественно протянул пергамент с царской печатью.

— Что это? — нахмурился Муций Сцевола. — Тебя обидели мои сограждане? Так передай прошение городскому претору. Я не занимаюсь подобными делами.

— Мне говорили о тебе, как о великом законоведе! — заметил Эвдем. — Разве ты не видишь, что на моем документе печать царя? И разве не знаешь, что такие вещи первому подобает читать высшему должностному лицу государства?

— Как смеешь ты, чужестранец, так разговаривать с консулом? — зашипел на Эвдема ближайший к нему ликтор. Но вельможу уже нельзя было остановить:

— И чтобы не назвали опять мою предосторожность варварством, я сразу скажу, что это — завещание умершего царя Пергама Аттала Фшгометора! — Он снова протянул пергамент и устало выдохнул, видя, как консул делает знак ликтору принять документ:

— Пергам ваш…

Эта весть мгновенно облетела весь Форум. Все, кто был на нем, забывая о своих распрях, подались к ступенькам храма Согласия.

Муций Сцевола, взяв из рук ликтора пергамент, внимательно осмотрел печать и стал читать завещание, бросая на Эвдема сначала недоверчивые, а затем — доброжелательные взгляды.

— Этим указом, — наконец громко провозгласил он, поднимая руку с пергаментом, — царь Пергама Аттал, верный друг и союзник Рима, объявляет своим наследником римский народ! А так как он скончался, то завтра на своем собрании сенат должен решить, как нам распорядиться таким богатым наследством!

Восторженные крики поднялись над Форумом. Но едва они смолкли, как перебранка между враждебными группами возобновилась с новой силой.

Патриции требовали возместить им из сокровищницы пергамского царя ущерб, который они понесли при переделе общественной земли.

Сенаторы напоминали, что только они имеют право распоряжаться без всякого контроля финансами Рима.

Беднота пыталась доказать, что деньга должны быть по справедливости разделены между гражданами, получающими земельные участки по новому закону Тиберия Гракха.

— Теперь они не угомонятся до вечера! — с усмешкой заметил Муций Сцевола Эвдему, с удивлением глядящему на римлян, которые напоминали ему в этот момент стаю воронов, набросившихся на труп павшего коня. — Пойдем со мной, ты наверняка устал и нуждаешься в хорошем отдыхе и глотке вина! — предложил он. — Все это ты сможешь найти сегодня в моем доме!

Ликторы выстроились попарно и торжественно двинулись перед консулом, который знаком приказал Эвдему не отставать от него.

Так они прошли через весь Форум. Отовсюду то и дело сыпались вопросы:

— Муций, неужели это правда?

— Правда, правда! — с улыбкой кивал консул.

— И Пергам теперь — наша новая провинция?

— И царская печать — не поддельная?

— Завещание написано по всем законам! — коротко отвечал Сцевола.

— Раз так говорит сам Муций, то так оно и есть!

— Ведь он — лучший законовед в мире!

Так, в окружении ликующей толпы, они добрались до богатого дома на Палатинском холме. Один из ликторов услужливо открыл двери. Эвдем, следуя за консулом через узкий вестибюль, вошел в просторный зал, украшенный колоннами. Миновав атрий, где римляне обычно принимали гостей, Муций Сцевола повел Эвдема дальше по коридору. Сквозь приоткрытые двери комнат вельможа увидел великое множество свитков папирусов.

— Здесь я изучаю труды законоведов прошлого и прорабатываю новые законы, — объяснял на ходу консул. — А здесь мы сегодня будем отдыхать! — наконец остановился он перед отделанной слоновой костью дверью. Раб торопливо распахнул се, и Эвдем увидел перед собой прекрасный перистиль.

Глазам вельможи предстал огромный внутренний двор, окруженный крытой галереей. Солнечные лучи заливали его через отверстие в потолке, Занимающий всю ширину дома, он был украшен колоннами, между которыми были сделаны перила с решеткой. В середине перистиля находился небольшой садик с фонтаном.

Все это дополняли прекрасные мраморные статуи, судя по всему, вывезенные из Греции, драгоценные кедровые столы и многочисленная золотая и серебряная посуда.

— Как твое имя? — приветливо спросил консул, удобно устраиваясь за одним из столов, и жестом приглашая гостя занять место на соседнем ложе, отделанном черепаховыми панцирями.

— Эвдем! — коротко ответил вельможа, забираясь на подушки, набитые мягкой шерстью и покрытые дорогой пурпурной тканью.

— Судя по всему, ты занимаешь видное положение при дворе пергамских правителей?

— Да, я был начальником кинжала Аттала Филадельфа и его сына Филометора, — не зная, стоит ли ему откровенничать с римским консулом, кивнул Эвдем и, подумав, со вздохом добавил: — Когда–то…

Муций Сцевола удивленно приподнял бровь:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Всего лишь то, что я однажды крепко не угодил Филометору…

— Чем же, если это, конечно, не секрет?

— Какой там секрет… — усмехнулся Эвдем. — Всему Пергаму известно, что основателем династии Атталидов был евнух Фмлетер — безродный комендант крошечной крепости, завладевший небольшой частью казны Александра Великого. А я — хоть и от побочной ветви, но все же потомок великих персидских царей — Ахеменидов! И все мы, мой прадед, дед, отец, а затем и я, служили Атталидам и терпели их лишь потому, что они знали свое место и не строили из себя чистокровных потомственных владык. Нас устраивало то, что Пергам не знал царского культа, а все Эвмены и Атталы не обожествляли себя и цариц, и даже в своих указах именовали себя просто жителями Пергама. Но когда, в начале своего правления, последний Аттал повел себя, как настоящий восточный базилевс, возомнив, что в нем собралась вся кровь нынешних правителей, бывших при моих предках конюхами или в лучшем случае офицерами… когда он повелел именовать себя величайшим, божественным и бессмертным, я однажды не выдержал и напомнил ему, кем был Филетер. Некоторые советники прежнего царя тоже пытались остановить Аттала. Но он собрал их на пир и приказал своей страже перебить всех, до единого. Я уцелел лишь благодаря случайности и тому, что мои деньги и знания понадобились новому начальнику кинжала. Потом Аттал ушел от государственных дел, занявшись учеными трактатами и лепкой из воска, затем заболел и, казалось, совсем забыл о моем существовании, благо, ему об этом почти и не напоминали. Но я помнил о нанесенном мне оскорблении каждый день, каждую минуту. И когда случайно встретился один из твоих сограждан, я вдруг понял, что судьба посылает мне того самого человека, который поможет мне отомстить Атталу. И я не ошибся. Луций Пропорций — так его имя, как потом оказалось, — прибыл в Пергам под видом торговца, чтобы подделать это завещание и, отравив базилевса…

— Погоди! — предостерегающе поднял руку консул, останавливая Эвдема на полуслове. — А вот об этом не надо говорить даже здесь. Не следует всем знать того, о чем известно в Риме лишь единицам. Пусть все считают, что Аттал умер от солнечного удара или от сердечного приступа. Лучше скажи, чего ты хочешь от Рима за свою услугу? Великую услугу! — подчеркнул он.

Поняв, что настал тот миг, о котором он мечтал все эти годы, Эвдем плеснул в кубок вина и, отпив немного, чтобы успокоиться, сказал:

— Атталу и боготворившему его народу я отомстил сам. А от Рима прошу одного: сделать меня вашим наместником в Пергаме, всецело покорным и преданным вам.

Муций Сцевола отрицательно покачал головой.

— Что? — побледнел вельможа. — Но почему?!

— Потому, что римской провинцией не может управлять не римлянин! — твердо ответил консул.

— Это точно? — ошеломленно пробормотал Эвдем.

— Да. Это я тебе говорю не как консул, а как законовед.

Эвдем с минуту смотрел на человека, отобравшего у него единственную надежду, которой он жил. Весь смысл его жизни рухнул в одно мгновенье! Но это был сильный, мужественный человек…

— Что ж, — с трудом справившись с собой, наконец, заметил он, — значит, с меня будет достаточно и мести.

— Может, я могу помочь тебе в чем–то другом? — участливо спросил Муций Сцевола.

— В чем? — усмехнулся Эвдем и, подумав, добавил: — Разве что только прикажешь своим легионам превратить огромный Пергам снова в ту же крошечную крепость, какой он был во времена великой державы Ахеменидов!

— И куда же ты подашься теперь? — задумчиво спросил консул, размышляя уже не о судьбе Эвдема, а о том, что хорошо, что в Риме вот уже несколько веков нет царей. И всем противникам республики вот оно — живое возражение в облике этого потомка Дария или Артаксеркса. Двести лет прошло со времени их гибели, а этому все неймется, все играет, бурлит царская кровь…

В ответ Эвдем неопределенно пожал плечами и вздохнул:

— Кто знает?.. Может, в Парфию. А может, в Понт или Бактрию, туда, где когда–то правили мои предки…

Вежливо поблагодарив хозяина за отдых и беседу, он сделал попытку подняться с ложа, но консул остановил его:

— Куда же ты на ночь? Останься! И потом, гости, за которыми я разослал всех своих ликторов, не простят мне, если не увидят такого редкостного посланника!

Словно в подтверждение его слов, дверь распахнулась, и раб–привратник пропустил в перистиль первого гостя, стройного римлянина в белоснежной тоге.

— Сцевола! — с порога вскричал тот, бросаясь к консулу. — Это правда?!

— Правда, Тиберий! — кивнул Муций Сцевола. — Тебе это может подтвердить посланник из Пергама, привезший завещание. А это — Тиберий Гракх! — представил он римлянина Эвдему.

Эвдем с интересом посмотрел на молодого человека с мягкими чертами лица и большими выразительными глазами. Народный трибун порывисто пожал ему руку и снова обратился к Сцеволе:

— Мой аграрный закон спасен! Теперь я знаю, что мне делать. Завтра же я внесу на рассмотрение сената новый законопроект, но которому все сокровища пергамского царя будут распределены между гражданами, получающими новые участки! И этим дашь новый повод недовольным тобой, и особенно, твоему родственнику Назике, для нападок на тебя! — возразил консул.

—Нападок? — переспросил Тиберий. — Да я посмотрю на их лица, когда скажу им, что раз Аттал завещал свое царство римскому народу, то и казной его должен распоряжаться римский народ!

—Опомнись! — воскликнул Сцевола. — Или тебе мало печальной участи Муция, которого ты выдвинул народным трибуном на место Марка Октавия? Весь Рим знает, что он был отравлен по приказу Сципиона Назики! Да, я всегда поддерживал, и буду поддерживать тебя и твои начинания. Но я не хочу стать очевидцем твоей гибели!

— А я не хочу останавливаться на полпути! — уже спокойно заметил Гракх. — И поверь мне, доведу до конца не только это дело с наследством Аттала. Я проведу в жизнь новые законы о выдаче денег получившим землю крестьянам; сокращении срока военной службы, чтобы они вновь, как прежде, не возвращались к разоренным участкам; обжаловании судебных решений перед народным собранием…

— Юпитер Громовержец! Это же настоящая война сенату! — привстал с ложа Сцевола.

—Да, — кивнул Тиберий. — Пожалуй, это можно назвать войною. И я объявлю ее завтра.

Он устроился на свободном ложе, привычно подставил голову рабу, надевшему ему венок из свежего сельдерея, и задумчиво добавил:

— Только бы мне завтра хватило на это сил, а после — времени…

Один за другим подходили новые гости.

—Аппий Клавдий — сенатор и член комиссии по переделу земли! — называл консул, и Эвдем, видя перед собой пожилого человека с насмешливым, слегка чудаковатым лицом, вспоминал сообщения своих агентов: «Аппий Клавдий, жрец авгур и принцепс сената, один из опытнейших политиков нашего времени».

—А еще тесть нашего любимого Тиберия, дед его великолепного сына и, не менее прекрасной, дочери, и триумфатор! — сделал добавление к словам Сцеволы Аппий Клавдий, приветливо кивая пергамскому посланнику.

«Ах, да! — вспомнил Эвдем. — Однажды, после победы, которую отказался праздновать сенат, этот чудак сам устроил себе триумф и в гордом одиночестве проехал по Риму в триумфальной колеснице!»

— Публий Лициний Красе, наш будущий консул и верховный жрец!

— И тесть Гая Гракха! — с улыбкой поддержал Аппия Клавдия стройный мужчина лет сорока пяти с легкой сединой на висках.

— Жаль, что Гая опять нет с нами, то–то обрадовался бы такой новости! — вспомнил Сцевола о брате Тиберия, а Аппий Клавдий недовольно пробурчал:

— Он там воюет, а мы должны мерить землю и ругаться с патрициями! Неизвестно, кому еще легче! Там враг перед тобой, знай — руби его да коли, а тут, того и гляди, получишь удар в спину!

— Гай Биллий! — продолжал представлять Сцевола, и Эвдем увидел, как вбежавший юноша лет двадцати бросился к Тиберию и обнял его с восторженным криком:

— Тиберий, мы спасены!

— Почему ты оставил охранников моего дома одних? — отталкивая юношу, спросил Гракх. — Или ты хочешь, чтобы с моей Клавдией и детьми расправились так же, как с несчастным Муцием?

— Прости, не смог удержаться, чтобы не поздравить тебя и всех нас! — снова обнял Гракха Гай Биллий и поспешно выбежал из перистиля.

— Философ Блоссий! Фульвий Флакк! Диофан! — продолжал консул и вдруг проворно поднялсяс ложа и, разведя руки для объятий, двинулся к двери: — Полибий! Ты ли?! Какими судьбами, старина?!

— Вот, опять в Риме! Не дает мне покоя эта тридцать девятая книга, никак не могу писать о Риме в Афинах! — улыбаясь, прошел к Сцеволе знаменитый историк.

— Лучше о розах писать в розарии? — приветливо спросил у него Блоссий.

—Да! — охотно ответил старик.

—А о пчелах — в улье? — подмигнул Аппий Клавдий.

—Смотри! — с усмешкой погрозил ему пальцем Полибий. — Хоть ты и первый по списку в сенате, а такого напишу о тебе в своем труде, что не возрадуешься! Хочешь предстать перед потомками в неприглядном виде?

Сенатор, пробурчав себе под нос, что последнее дело связываться с писателями, судьями и врачами, даже если они шутят, отошел в сторону, и Полибий обратился ко всем:

— Знаю, знаю, какая у вас сегодня радость, ведь это всего второй случай, когда завещают царство Риму. Первой была Кирена, которую двадцать три года назад завещал вам Птолемей. И вот теперь — Пергам, и как нельзя кстати! Как же вы намерены распорядиться таким щедрым подарком Аттала?

— Спроси об этом лучше Тиберия! — мрачно махнул рукой Муций Сцевола. — Хоть ты образумь его — подставляет свою грудь прямо под мечи отцам–сенаторам!

— Не дается даром победа над тем, кто готов подставить свою грудь под удар! — начал было заступаться за Гракха Блоссий, но Полибий жестом остановил его и взглянул на Тиберия:

— Расскажи старику…

Тиберий повторил все, что уже слышал Эвдем. Полибий задумчиво сказал:

— Как сказал бы любящий латинские поговорки твой друг и учитель Блоссий, ты ступаешь по огню, прикрытому обманчивым пеплом! Я же скажу как историк: немало писал я о людях, пытавшихся взвалить на свои плечи такую тяжесть, какую осмеливаешься поднять сейчас и ты. И уже благодаря этому имя твое переживет тебя, и истина, как самая верная и терпеливая дочь времени, поставит его в один ряд с Муцием Сцеволой, великим предком нашего уважаемого хозяина, Горацием Коклесом, Сципионом Африканским, Но остерегись, мало кто из этих людей умер в свое время собственной смертью. Я стар, ты — молод, и поэтому мне очень не хотелось бы в своем труде, упоминая о тебе, написать слово «был»…

— Как бы он, и правда, не накаркал беды! — обеспокоено шепнул хозяину Аппий Клавдий, и встревоженный не меньше принцепса сената, консул торопливым жестом приказал рабам вносить столики с яствами и винами.

Но Полибий, не обращая внимания на возникшую суету, с грустной улыбкой положил свою старческую руку на плечо Тиберия:

— Завтра тебе предстоит очень важный шаг. Задумайся над ним, И пусть дела и трагические судьбы лучших сыновей Рима помогут тебе сделать правильный выбор.

2. Царь и раб

Фемистокл, как всегда, в доспехах и с мечом на поясе, при свете факела, придирчиво осматривал стрелы, наполняя ими свой простой, с дешевой медной накладкой, колчан.

Услышав стук входной двери, он отложил в сторону очередную стрелу, казавшуюся ему ненадежной, и недовольно покачал головой:

- Ну, наконец–то, Клеобул! Почему так долго? Мне давно надо быть на крепостной стене, посмотреть, как там!

- На крепостной стене все в порядке! – послышалось в ответ.

Фемистокл вздрогнул и поднял над головой факел:

- Серапион? Ты?!

- Да! – подходя, кивнул «друг царя». – Наши воины готовы отразить штурм, а римляне, как всегда, медлят!

- Хвала богам, — сдержанно отозвался Фемистокл. – С чем пришел?

Но Серапион не торопился с ответом и вел себя как–то необычно.

- А… где Клеобул? – оглядевшись, спросил он, впервые называя раба Фемистокла не Афинеем, что значит просто раб из Афин, а его настоящим именем.

- Тебе–то что до него? – с удивлением уточнил Фемистокл.

- Мне ничего, а вот ты бы не выпускал его без особой надобности из дома.

- Это еще почему?

- В Тавромении неспокойно. Мало ли что может случиться… — уклончиво ответил Серапион.

В его тоне не было обычной подозрительности. И это еще больше насторожило Фемистокла.

- Говори прямо, что тебе надо? – потребовал он. – Зачем ты пришел в мой дом?

- Только по долгу службы! – клятвенно прижал ладони к груди Серапион. – Тебя срочно вызывает к себе базилевс!

- Меня? – изумился Фемистокл. — Он еще помнит, как меня зовут? Два месяца ему не было никакого дела до моих советов, а тут – к себе, срочно!.. Зачем?!

- Там узнаешь! — приглашая следовать за ним, показал рукою на дверь Серапион, и снова в его голосе не было ни тени угрозы или злорадства.

Фемистокл, недоумевая, вышел из дома, и его тут же взяли в плотное кольцо не меньше двух десятков воинов из личной охраны Евна.

- Зачем тебе столько охраны? – с усмешкой спросил он. — Не лучше ли было поставить их на стены Тавромения?

Но Серапион не принял его иронии:

- Базилевс приказал доставить тебя целым и невредимым! А в городе теперь такое творится… Вон, слышишь? – поморщился он, кивая на поворот, за которым слышались душераздирающие крики.

Фемистокл согласно махнул рукой и вдруг с тревогой прислушался:

- Погоди, это же, кажется Клеобул… Ну, да – его голос!

Обнажив меч, он бросился за поворот, но Серапион с воинами опередили его.

На площади их глазам предстала страшная картина. Несколько могучих воинов, одетых в звериные шкуры, тащили на себе к костру с большим чаном, в котором булькала вода, извивающегося Клеобула.

- А ну, стой! – закричал на них Серапион. — Что здесь происходит. В каком виде, и за каким занятием я застаю личную гвардию базилевса?!

Узнав Серапиона, воины начали виновато огрызаться:

- Мы сегодня отдыхаем…

- Базилевс больше не кормит нас…

- И вы решили – съесть его? – показал на юркнувшего за Фемистокла Клеобула, Серапион.

- А чем мы хуже горожан, которые давно уже едят друг друга по жребию? — с вызовом уточнил огромный воин, в котором Фемистокл узнал бывшего гладиатора, беглеца из Рима — Фрака. — Надо будет, и тебя съедим!

- А известно ли тебе… — подступая к нему, с угрозой принялся уточнять Серапион, — что базилевс под страхом смерти запретил жителям Тавромения, какой бы в нем ни был голод – поедать друг друга? Или ты уже забыл, кто твой самый главный начальник? Так я напомню – вот он, перед тобой! Как стоишь перед «другом царя» и «начальником кинжала»?! Смирно! Покажи, в порядке ли твое оружие? А доспехи? Не подведут ли они тебя в первом же бою?

Фрак, по намертво въевшейся в него давней привычке гладиатора беспрекословно повиноваться начальству, покорно вытянулся перед Серапионом: вот меч, показал он… а вот — бронзовая пластина, защитница сердца.

- Хорошо ли она держится? А ну–ка, приподними ее! – скомандовал Серапион, и как только Фрак выполнил приказ, с кошачьей ловкостью выхватил саблю и по самую рукоять вонзил ее в грудь бывшего гладиатора.

- И так будет с каждым, кто осмелится не подчиняться воле нашего базилевса! – предупредил он, показывая пальцами охране, что делать дальше.

Несколько воинов, под хмурыми взглядами «гвардейцев», залили кипящей водой костер, и они продолжили путь.

- Спасибо за Клеобула, Серапион, отныне я твой должник! – искренне поблагодарил «друга царя» Фемистокл, но тот, с неожиданным жаром, принялся возражать:

- Ты?! Это я твой должник! Мы все твои должники! – широко развел он руками, что, должно быть, означало – весь Тавромений.

Ничего не понимающий Фемистокл, проследовав через мрачный, погибающий в муках голода и страха, город, дошел до дворца, где его, как никогда ласково, встретил Евн–Антиох.

И базилевс, и царица, и стоявшие вокруг трона вельможи, смотрели на него с какой–то радостью и надеждой.

Все недоумения разрешились после того, как царь хлопнул в ладоши, и в залу вошел… Фемистокл не поверил собственным глазам – Прот!

- Ты? Здесь?! – с изумлением уставился на него грек. — А как же Пергам?..

Царь дважды хлопнул в ладоши, и в зале на этот раз появился писец–каллиграф. С низким поклоном он поднес к трону золотое блюдо, на котором лежал исписанный превосходным почерком лист пергамента. Евн–Антиох с важным видом ознакомился с текстом и торжественно, крупными буквами вывел свою подпись. Затем приложил к воску свой перстень с царской печатью.

- Это – посол великого и могучего Пергама, — указав на Прота, сказал он, и теперь Фемистокл не знал верить ли своим ушам. – А это – мой ответ его новому правителю, брату умершего Аттала Аристонику, или Эвмену Третьему, который, как и мы, поднял восстание против Рима!

Евн–Антиох обвел глазами своих вельмож и весомо сказал:

- Это в корне меняет всю расстановку сил в мире! Я призываю Аристоника, как можно скорее начать боевые действия против римлян и обратиться за помощью ко всем правителям. Одно дело, когда к ним обращались мы, бывшие рабы, и совсем другое – царь народа Пергама, или государства солнца! Я правильно говорю, Прот?

Пергамец кивнул, и Евн с воодушевлением продолжил:

- Нуманция, Сицилия, теперь еще и Пергам! Чтобы одолеть их, Риму нужно, как минимум, три консульские армии. Но у них нет даже третьего консула! От Испании до Пергама римлянам далеко. Да и Сципион Эмилиан не сделает ни шага от Нуманции, пока не возьмет ее. Это дело его чести. А мы, по мнению, самонадеянных римлян никуда не денемся! Значит, они снимут стоящие под стенами Тавромения войска и направят их против Пергама. А там – поднимется Сирия, Каппадокия, Понт, Эллада!.. И мы – спасены!..

Голос Евна захлебнулся в сплошном шуме восторга, поднятый его вельможами. Он немного подождал, наслаждаясь их радостью, затем властно поднял руку и в наступившей тишине сказал, обращаясь к Фемистоклу:

- Я и мой Совет решили доверить тебе задание чрезвычайной важности. Ты должен немедленно отправиться нашим послом в Пергам и передать его царю это послание!

- Я готов, но… как, базилевс? – опешил Фемистокл. – Крепость осаждена со всех сторон! Все наши вылазки кончались неудачами!

Евн–Антиох кивнул на Прота:

- Он покажет! И лаз, по которому проник в Тавромений, и быструю триеру, которая ждет тебя в скрытном от римлян месте. Кстати, запомни хорошенько, где этот лаз… — шепнул он угодливо наклонившемуся к его губам Серапиону, и в его глазах промелькнул рабских страх: — А теперь всё! Все свободны. Все, кроме Фемистокла. Мне нужно кое–что на словах передать моему царственному брату, а это не приличествует слышать простым смертным!

Кланяясь, вельможи попятились из залы.

Оставшись наедине с Евном, Фемистокл спросил:

- И что же я должен передать?

- А ничего! — откинувшись на спинку трона, махнул рукой Евн, и, насладившись растерянностью на лице грека, объяснил: — Серапион сейчас распустит по всему Тавромению слух, что мы заключили союз с могущественным Пергамом, добавит то, что ты слышал, и у моих подданных появится надежда. А умирать с ней, куда легче, чем без нее! Верно?

- Ты хочешь сказать, что…

- Да, что нам не на что надеяться! Ну, что ты так смотришь на меня? Я знал это с самого первого дня.

- Знал?! – воскликнул пораженный Фемистокл. – И не предпринял никаких мер, чтобы хоть что–нибудь сделать?

- Зачем? – пожал плечами Евн. – Да и что можно было предпринять?

- Ну, хотя бы укрепить крепости, как следует вооружиться, обучить людей боевому делу…

- Для чего? – задумчиво повторил Евн. – Мои подданные, в большинстве — вчерашние крестьяне, ремесленники, кузнецы! Что они – против неустрашимых и опытных в военном деле римских легионов? Нет! – он приподнялся на подлокотниках трона и впился глазами в Фемистокла. – Когда я понял, что мы обречены, то сразу же хотел бежать с этого острова. Благо, у погибшего Коммана, достаточно было тогда кораблей … Но, меня провозгласили царем, и я решил сделать для своих подданных, бывших рабов настоящий праздник. Дать им хоть месяц, хоть год – пожить по–человечески. Разве они не заслужили это – своими страданиями, болью, слезами? А всех тех, кто попытался помешать этому… — Евн нахмурился и оборвал себя на полуслове: — Впрочем, это ты знаешь сам!

- Значит, ты знал, что делаешь!.. – медленно произнес Фемистокл.

- Конечно, а ты как думал? – усмехнулся Евн. Перед прощанием, он сбросил с себя все маски, и теперь перед греком сидел слегка уставший, как после нелегкой, но приятной работы человек. Настоящий царь…

Этот царь долго глядел на Фемистокла и сказал:

- Мне удалось сделать то, чего до меня не удавалось никому. Я поднял на бунт десятки тысяч рабов и несколько лет дарил им настоящий праздник! Да! И, после того, как сегодня дал им последнюю надежду, могу смело сказать, что сделал для них всё. Всё, что мог! Ну, а теперь, как после любого праздника, начались будни… – он встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и по его губам пробежала самодовольная улыбка: — Но – какой был праздник, какой праздник! А, Фемистокл? Ну, что ты стоишь? Иди! Или… у тебя есть ко мне… последняя просьба?

- Нет… — пожал плечами грек и вдруг вспомнил о Клеобуле: — а впрочем, позволь мне взять с собой моего раба!

- А–а, того Афинея?

Евн, словно припоминая что–то, утраченное теперь безвозвратно, помолчал и устало махнул рукой:

- Повелеваю, бери!

Фемистокл низко поклонился и, не желая даже теперь нарушать заведенный во дворце обычай, пятясь, направился к двери, глядя на то, как печально смотрит ему вслед Евн–Антиох.

Царь судьбы и раб обстоятельств.

Таким и запомнился он Фемистоклу.

3. Наследники

Прошло несколько месяцев.

Странной жизнью жил Пергам все эти бесконечные, полные томительного ожидания дни и ночи.

После того, как город облетела весть, что Аттал завещал царство Риму, обезумевший народ, проклиная еще вчера боготворимого базилевса, бросился громить лавки римских торговцев.

Горели вывески с изображением латинских богов, корчились в пламени Юпитеры, Меркурии и Минервы.

На площадях и улицах крошилась римская керамика, разбивался на куски знаменитый мрамор из каррарских каменоломен, плющились под ударами молотов, изготовленные в мастерских Рима бронзовые статуэтки.

Горе было тем римлянам, которых застигали за прилавками или в спальнях своих домов и гостиниц: обезумевшие от страха и ярости ремесленники и простолюдины срывали с них ненавистные туники. Если потерявших свою надменность квиритов не отбивали воины Никомаха, то многих толпа разрывала на куски.

Уцелевших римлян под немалой охраной начальник кинжала отправлял под надежные пока своды царского дворца.

Туда же ночью в крытой повозке Эвбулид с Аристархом перевезли и Домицию, опасаясь, что, услышав ее латинский акцент, пергамцы не пощадят даже рабыни.

Напрасно Лад умолял Аристарха дать ему возможность увидеть ее. Выходивший сколота после пятидневного заточения в каменном мешке, откуда его полуживого достали искавшие Луция воины Никомаха, лекарь объяснил, что все входы и выходы из дворца перекрыты для чужих людей. Начальник кинжала делает все, чтобы римляне не обвинили его, что он не спас их сограждан. И теперь туда не то, что человеку — мыши проскочить невозможно!

После первого порыва, когда на разнесенных по камешку лавках и ростовщических домах римлян и растерзанных телах их владельцев была утолена многолетняя злоба к «Вечному городу», Пергам захлестнула волна отчаяния.

Жизнь казалась бесполезной и смешной, как продырявленная глупой модницей монета. Какой смысл жить, если ты уже ничего не стоишь, и вообще скоро будешь болтаться на суровой нитке судьбы вместе с эллинскими оболами, македонскими статерами, ахейскими гемидрахмами и коринфскими лептами, составляющими безжалостное ожерелье на гордой шее какого–нибудь квирита!

Напрасно торговцы зазывали в свои лавки горожан, предлагая за полцены уступить им свои товары.

— Что нам теперь ваши амфоры, когда в них скоро нечего станет хранить? — уныло отвечали пергамцы. — И зачем забивать полки отрезами на халаты, если их скоро некому будет носить!

Купцы хватаясь за свои бороды, жаловались друг другу, что при такой торговле им грозит полное разорение, и еще до прихода римлян они сами будут вынуждены надеть рабские хитоны.

Пустели улицы. Закрывались дома. Все с ужасом ждали прихода римлян.

Но проходили дни, сменялись недели, лето уступило место осени, осень — зиме, а тех все не было. И когда ожидание стало невыносимым, народ снова стал поднимать голову.

Открылись двери домов. Ожили улицы. Возбужденными стайками повсюду стали собираться периэки, рабы, ремесленники.

Наемники подговаривали своих декурионов повести их на штурм дворца.

В нескольких богатых домах рабы перебили своих господ.

Все настойчивее стали раздаваться голоса, напоминающие, что у Пергама есть законный наследник, требующие, чтобы Аристоник надел царскую диадему.

И тогда слухи, один невероятней другого, словно струи воды на разгорающийся костер, стали проникать во все концы взбудораженного Пергама.

— Слыхали? — кричали в одном квартале города. — Отныне господам запрещено убивать своих рабов!

— А вы слышали? — вопрошали в другом. — Наемникам даны гражданские права, и наиболее отличившимся дарована ателия!

— И периэки теперь станут жить как полноправные жители Пергама!

Люди верили и не верили: слишком неправдоподобными казались эти слухи. Но самым ошеломляющим было то, что почти все из них оказались правдой.

Глашатаи на площадях читали указ за указом. Никодим и советники умершего Аттала сумели успокоить народ своими уступками.

Бунт был остановлен в самом зародыше, тем более что новые, обнадеживающие слухи поползли по городу.

Говорили, что Сципион Эмилиан наконец взял Нуманцию, но победа так дорого обошлась римским легионам, что Рим еще долго будет отходить от нее. Что другая консульская армия накрепко увязла под Тавромением. А главное — в самом Риме вспыхнул бунт. Его организатора Тиберия Гракха убили прямо на Форуме, тела его убитых сторонников сбросили в Тибр, и вот–вот начнется судебная расправа над оставшимися в живых. Так что Риму теперь не до Пергама.

В слух поверили, как верит в скорое исцеление безнадежно больной человек.

Впервые за долгие месяцы народ вздохнул с облегчением. Смех и шутки послышались из распахнувшихся дверей харчевен, вино полилось рекой, словно люди решили отметить все пропущенные праздники в один день.

Повеселевшие купцы в считанные часы продали за полную цену залежавшиеся товары и, осмелев, выставили на прилавки, припрятанные в своих подвалах, римские канделябры и изделия из каррарского мрамора.

Узнав, что люди охотно раскупают их, Никомах уже собрался выпустить из дворца римлян, как вдруг по Пергаму судорогой пронеслась весть: в Эллею прибыла комиссия сената для принятия царства по завещанию Аттала.

За те два с половиной часа, что необходимы для пути из порта в столицу, народ запрудил все улицы города. И когда на главной площади появилась повозка с пятью сидящими в ней римлянами с широкими пурпурными полосами на туниках, раздались негодующие крики:

— Вон из нашего Пергама!

— Убирайтесь обратно в свой Рим!

- Все равно Пергам никогда не станет вашей провинцией!

Сенаторы ехали молча, с гордо вскинутыми головами, никак не реагируя на проклятья и возгласы. Даже когда в них полетели гнилые яблоки, яйца, камни, ни один не отвернул лица, глядя перед собой, словно вокруг было все что угодно — море, степь, лес, но только не живые люди с перекошенными от отчаяния и злобы лицами.

— Да что вы на них смотрите! — удивился рослый ремесленник и, поднимая над головой кузнечные клещи, закричал: — Бей их!

Но Никомах тоже не бездействовал, получив известие о прибытии римской триремы с комиссией. За два с половиной часа он вызвал из окрестностей Пергама все войска и расставил на пути следования сенаторов заслон из тридцати тысяч вооруженных воинов. Это уже были не готовые в любой момент повернуть мечи против него самого наемники–пергамцы, а испытанные в боях фракийцы, умеющие ценить хозяина, который платит за пролитую кровь полновесными золотыми монетами.

Еще двадцать тысяч воинов и конницу начальник кинжала поставил в засады, приказав им пустить в ход оружие, едва только повозка с сенаторами минует их.

…Упал, пораженный в грудь, кузнец. Его клещи поднял юноша–подмастерье, но тут же выпустил их, судорожно хватаясь пальцами за оперение впившейся ему в горло стрелы. Остановились, тщетно пытаясь защититься голыми руками от мечей и копий, бросившиеся было, вслед сенаторам ремесленники и крестьяне.

И так было на всем протяжении главной улицы Пергама.

Повозка проезжала, и тут же из ближайших переулков, давя людей конями, рубя длинными мечами, вылетали конные отряды. Выбегали, засыпая народ градом свинцовых снарядов и стрелами, пращники и лучники. Тесными шеренгами, с копьями наперевес, выходили гоплиты.

Купцы, рабы, ремесленники, выкрикивая проклятья, метались из одной стороны в другую и падали, обливаясь кровью, нигде не находя спасения.

Сам Никомах, чуть свешиваясь с седла своей любимой лошади, с размаху наносил удары по шеям и головам пергамцев кривым мечом.

Эвбулид с Ладом, прибежавшие сюда вместе со всеми, дергали двери закрытых лавок, пытались влезть на ровные, без единой выщербинки, высокие заборы, но все было бесполезно. Люди вокруг них падали все чаще, и кольцо, ощетинившееся копьями, постепенно сужалось.

— Погоди, я сейчас! — неожиданно крикнул Лад и бросился на Никомаха.

Увидев новую жертву, начальник кинжала вскинул меч, но сколот уклонился от удара. Он ухватил Никомаха за руку и сильным движением выбросил из седла.

— Эвбулид! — призывно закричал он, запрыгивая на лошадь.

— Нет, Лад! — в отчаянии вскричал остановившийся на полпути грек и показал рукой на успевших заслонить все проходы гоплитов. — Не уйти…

— Уйдем! — с какой–то буйной радостью в голосе крикнул сколот, направляя лошадь к стене.

— Что ты задумал? — недоверчиво покосился на него Эвбулид.

Вместо ответа Лад вскочил ногами на седло, вытянулся во весь рост и, дотронувшись до верхнего края забора, легко подтянулся на своих могучих руках.

Несколько стрел впились под ним в камень и бессильно упали к ногам Эвбулида.

— Ну?! — закричал Лад, свешивая вниз руку.

Эвбулид понял, проворно вскочил на лошадь и, слыша отчаянный крик начальника кинжала: «Не стреляйте, иначе вы погубите мою Пальмиру!», — ухватился за пальцы Лада, и тот рывком поднял его на забор.

Спрыгнув, они долго бежали по проходным дворам, переулкам и остановились лишь на окраине Пергама.

—Как же теперь Домиция? — обеспокоено спросил Лад, оглядываясь на город с его домами, храмами и дворцами.

—Не беспокойся… — загнанно дыша, ответил Эвбулид. — Теперь уж ее точно не дадут в обиду… да и обижать, пожалуй, будет некому…

—Думаешь, они перережут весь Пергам?

—Ну, весь — не весь, рабы и слуги им еще будут нужны. Но из тех, кто был на площади, быть может, уцелели мы, да еще вон те трое! — кивнул Эвбулид на вышедших из проулка людей. Один из них был ранен, а двое других — ремесленник и раб — поддерживали его с двух сторон.

Поравнявшись с друзьями, они спустили раненого на землю, и тот застонал, силясь разорвать на груди окровавленный хитон.

Эвбулид увидел обломанный конец выглядывающей из тела стрелы.

— Кончается… — вздохнул ремесленник и с горестной усмешкой оглянулся на Эвбулида: — Что, тоже решили посмотреть на «наследников»?

—Да уж насмотрелись! — покачал головой грек. — Век бы их теперь не видать!

—Скоро увидишь! — хмуро пообещал бородатый раб и, склонившись над притихшим товарищем, провел ладонью по его лицу, закрывая остановившиеся глаза. — Следом за этими их столько навалит — только успевай кланяться… Я уже видел такое в своей Македонии!

— Не буду я больше ни перед кем ломать шеи! — с неожиданным озлоблением выкрикнул Эвбулид, и Лад, злобно прищурившись, добавил:

— Хватит, накланялись!

— Тогда вам одна дорога — с нами! — заметил ремесленник.

— А куда вы? — устало поинтересовался Эвбулид.

— К Аристонику! Он сейчас в Левках, это всего два дня пути!

3. Знакомые и незнакомые

Похоронив убитого, они двинулись в путь.

Время от времени их догоняли небольшие группы людей, которым также удалось спастись от резни в центре Пергама. Уже через час–другой, следом за размашисто шагающим Ладом, с трудом поспевающим за ним Эвбулидом и бородатым рабом из Македонии, назвавшимся Пелом, шло не менее полусотни человек. И число это продолжало расти.

То и дело к ним подбегали рабы и крестьяне пригородных имений.

Узнав о прибытии сенатской комиссии и кровавой расправе над теми, кто пытался остановить ее, они бросали сады, где только что окапывали деревья, и возвращались с лопатами, серпами, вилами. Все чаще из усадеб доносились вопли истязаемых рабами хозяев.

— Лад, останови их! — просил Эвбулид. — Или ты хочешь, чтобы мы были похожи на начальника кинжала?

— Око за око! — коротко ответил сколот, приветливо кивая по сторонам.

Так они шли час, другой.

Когда солнце начало клониться к горизонту, Лад неожиданно подтолкнул Эвбулида локтем.

— Признаешь? — тихо спросил он, показывая глазами на богатый дом в глубине сада, и Эвбулид вздрогнул, узнав имение Эвдема.

Ничто не изменилось здесь за время их отсутствия. Все так же стирали белье у баньки рабыни, копошились в саду рабы, держал кого–то, судя по задвинутому засову, за своими крепкими стенами эргастул…

— Лад, — задумчиво сказал Эвбулид. — А ведь в кузнице могли остаться мечи и наконечники Сосия…

Сколот понял его с полуслова и, сходя с дороги, закричал растянувшимся на десяток метров спутникам:

— Эй, вы, я управляющий этим имением и хочу угостить вас на славу!

Повеселевшие люди, приняв слова Лада за удачную шутку, в предвкушении сытной еды и отдыха, бросились к дому и в растерянности остановились. Выбежавший из его дверей надсмотрщик действительно встретил их вожака низким поклоном.

— Так ты, и правда, управляющий? —- неприязненно покосился на Лада Пел.

— Да! — усмехнулся сколот, поворачивая свою щеку так, чтобы всем было видно клеймо «Верните беглого Эвдему». — И вот как мой господин отблагодарил меня за то, что я сбежал от этой должности!

— А он? — указал пальцем на ничего не понимающего Кара бородатый раб.

— А это самый настоящий пес Эвдема! — нахмурился Лад.

— Он вырезал веки у Сосия и тем самым ослепил его! — добавил Эвбулид, с ненавистью глядя на Кара.

—- Тогда и у меня он сейчас увидит солнышко в последний раз! — усмехнулся в бороду Пел и взял из рук крестьянина услужливо протянутый серп.

— Нет! — закричал Кар, подползая на коленях к Ладу, и, когда тот брезгливо оттолкнул его ногой, метнулся к Эвбулиду: — Ты ведь эллин, неужели ты позволишь в своем присутствии такое варварство?! — Эвбулид отвернулся.

Кар, не вставая с колен, подполз к нему с другой стороны:

— Афиней… Эвбулид! Умоляю тебя, останови их!

— Лад! — нерешительно сказал грек. — Может, не надо?

- А это ты скажи им! — посоветовал сколот, показывая рукой на рабов с клеймами на лицах, изможденных, с многочисленными рубцами на шеях и руках. — Или Сосию! Молчишь? Давай! — кивнул он, склонившемуся над Каром, Пелу,

Дикий вопль надсмотрщика вызвал подобие улыбок на лицах рабов, давно отвыкших от веселья.

Ослепленный Кар, смаргивая на землю кровь, стоял на коленях и протягивал вперед руку, словно ища человека, который помог бы ему подняться.

— Кончай его! — посоветовал бородачу Лад и, обращаясь к остальным, закричал: — В подвалах этого дома еда и вино, в кузнице — оружие! Разбирай все, что нам может понадобиться!

Люди бросились к дому, кузнице. Одни, принялись разводить костры и разделывать туши овец. Другие рубили длинные ровные ветви деревьев и насаживали на них наконечники копий. Третьи размахивали мечами Сосия перед воображаемыми фигурами римлян.

— Куда его? — спросил Пел, кивнув на распластанное тело надсмотрщика.

— Идем, покажу! — стараясь не смотреть на Кара, сказал Эвбулид и повел рабов, потащивших за ноги надсмотрщика, к яме, в которую могильщики стаскивали умерших людей.

Сразу за зеленью сада в лицо дохнуло жутким запахом непогребенной смерти.

С трудом борясь с тошнотой, Эвбулид дошел до края обрыва и показал, куда сбрасывать Кара. Затем, вместо того чтобы поспешно уйти, застыл на месте, узнавая в уже тронутых тлением фигурах — Сосия, Филагра, незадачливых друзей могильщиков. Ему даже показалось, что он узнал ключницу, Сира, Сарда, старика–привратника. А может, это были другие рабы, умершие еще до того, как он появился в этом имении. Сколько их здесь лежало — сто? Двести? Тысяча?..

Тело Кара мягко ударилось о трупы и замерло.

С трудом стряхивая с себя оцепенение, Эвбулид бросил последний взгляд на то, что осталось от знакомых и незнакомых людей, мучивших его и, наоборот, приходивших когда–то на помощь, и уже понимая, что это жуткое зрелище будет преследовать его всюду, напоминая, где бы он ни находился, о днях, проведенных им в рабстве, круто развернулся и бегом бросился догонять далеко ушедших к дому рабов.

К вечеру следующего дня они с Ладом, возглавившим к концу пути пять тысяч человек, вошли в Левки и, смешиваясь с другими такими же отрядами, двинулись по улице к центру города.

Аристоника Эвбулид увидел сразу, едва они ступили на площадь, до отказа забитую простым людом. Он стоял на высоком помосте, где городские судьи еще вчера вершили скорый суд над рабами и бедняками Левков, и разговаривал Эвбулид даже вздрогнул от неожиданности — с… Аристархом.

Чуть ниже, на ступеньках, толпились пергамцы, которых он видел в мастерской Артемидора. Рядом с ними стояла — теперь уже Ладу пришел черед вскрикнуть от радости — Домиция!

— Эвбулид! — призывно закричал сколот и, отчаянно работая локтями, двинулся к центру площади.

Эвбулид почти без помех шел за ним по освобожденному проходу и лишь виновато улыбался в ответ на обрушивающиеся на них со всех сторон гневные окрики. Изредка его недружелюбно хлопали по спине, дергали за локти.

Но что все это было по сравнению с тем, что он наконец–то был свободен и уже предвкушал тот счастливый день, когда станет рассказывать ахающей от ужаса Гедите и притихшим детям обо всем, чем жил, мечтал и надеялся эти бесконечные два года, проведенные им вдалеке от семьи.

4. Гелиополиты

Лад и Домиция стояли, плотно прижатые друг к другу, на самой верхней ступеньке помоста.

— Все эти дни я думал только о тебе, Домиция! — не слушая, о чем говорит Аристоник запрудившему площадь народу, шептал Лад. — Когда меня замуровывали каменными глыбами в подвале Эвдема, я думал только об одном: неужели я больше никогда не увижу тебя?

Домиция не ответила и только слегка виновато пожала плечами.

- Понимаю, ты никак не можешь забыть своего Афинея! — хмуро заметил Лад. — Ну, а если его давно уже нет в живых?

Римлянка метнула на него разгневанный взгляд.

— Да нет, нет — может, он и жив!.. — пробормотал, сникая, сколот. — Но ведь я тоже живой… и не могу без тебя! Зачем мне такая свобода, чтобы я ехал на родину один? Ну, скажи — зачем?

Вместо ответа Домиция глубоко вздохнула.

— Не хочешь даже говорить со мной! — покачал головой Лад и повернулся к вставшему рядом с ним Аристарху: — Слушай, ты великий балий! Дай мне такое снадобье, чтобы она полюбила меня!

— Не могу! — улыбнулся в ответ Аристарх.

— Ну, тогда такое… чтобы я разлюбил ее.

— Да нет на свете таких снадобий! — объяснил лекарь. — Я перечитал множество папирусов и ни в одном из них не встречал ничего подобного.

— Значит, все эти папирусы писали люди без сердца! — воскликнул Лад. — Домиция, вон, уже и разговаривать не хочет со мной.

— Не сердись на нее! — улыбнулся Аристарх. — Она не может этого сделать… Она, как бы тебе это сказать, — онемела. На время!

— У нее после всего… отнялся язык?! — в ужасе спросил сколот.

— Да, что–то вроде этого, — понимая, что здесь не место для подробных объяснений, кивнул Аристарх.

— Домиция! — порывисто повернулся к римлянке Лад. — Я все знаю… Но я буду любить тебя и такой!

Девушка удивленно взглянула на него, наклонилась было, к Ладу, но, увидев предостерегающий жест Аристарха, выпрямилась и сделала вид, что все ее внимание поглощено речью Аристоника, каждое слово которого рабы встречали восторженными криками.

— Я говорю правду, Домиция! — твердо говорил Лад. — Твое молчание будет для меня дороже слов всех женщин на свете! Ты веришь мне?

— Да верю, верю! — не выдержав, шепнула ему на ухо римлянка, когда поднялся такой шум, что она могла не опасаться, что ее латинский акцент будет кем–нибудь замечен. — А теперь давай послушаем Аристоника!

Лад сначала ошеломленно, потом — с недоверием, наконец, разом всё поняв, с буйной радостью посмотрел на Домицию и, послушно кивнув ей, стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Аристоник.

— Да, я бросил вызов римской комиссии, заявив сенату свое законное право на престол Пергама! — говорил тот. — Но, клянусь Гелиосом, что получив диадему Атталидов, я не назовусь Эвменом Третьим, а стану лишь первым гражданином государства Солнца, где все будут счастливы, равны и свободны!

— Так, значит, мы свободны? — закричали в толпе.

— И можем называть друг друга гелиополитами?

— Да, да! — подтвердил Аристоник и, останавливая царившее внизу ликованье, высоко поднял руку. — Но, если мы с оружием в руках не сумеем отстоять право на существование такого государства и не защитим Пергам от Рима, то каждому из нас уготована жалкая участь снова превратиться в рабов!

Лица только что обнимавших друг друга, плачущих от счастья людей стали серьезными. Восторженные возгласы стихли даже в самых отдаленных уголках площади: ремеленники, крестьяне и освобожденные рабы повернулись в ту сторону, куда указывал Аристоник, и стали смотреть на окрашенное в багровые краски закатного солнца море, словно по нему уже плыли тяжелые римские триремы…