Завещание чудака

Глава I ВЕСЬ ГОРОД В РАДОСТИ

Иностранец, приехавший утром третьего апреля 1897 года в главный город штата Иллинойс[1], мог бы с полным основанием назвать себя избранником бога путешествующих. А если бы задержался там на несколько недель, несомненно, пережил бы немало волнений, окунувшись в состояние лихорадочного возбуждения, охватившего город.

С восьми часов утра громадная и все возрастающая толпа двигалась к двадцать второму кварталу — одному из самых богатых в Чикаго.

Как известно, улицы в Соединенных Штатах расположены по параллелям и меридианам, что придает городам поразительное сходство с шахматной доской. На одной из таких «клеток», а именно на углу Бетховен-стрит и Норт-Уэллс-стрит, нес свою службу рослый полицейский, ирландец по происхождению. Этот в общем-то хороший малый имел всего лишь одну слабость (общую для уроженцев Изумрудного острова[2]): он тратил большую часть своего жалованья на утоление нестерпимой жажды, от которой никак не мог избавиться.

— Да что же это такое, — обратился постовой к своему напарнику, — уж не собираются ли наши граждане запрудить сегодня весь квартал?

— Доходный денек для карманных воров, — заметил его товарищ, тоже типичный ирландец, тоже рослый и страдавший той же неутолимой жаждой.

— Пусть каждый сам смотрит за своими карманами, — ответил первый полицейский, — если не хочет найти их пустыми, вернувшись домой. Нас на всех не хватит… Довольно и того, что придется переводить под руку дам на перекрестках!

— Держу пари, что будет сотня раздавленных!

К счастью, американцы придерживаются прекрасного правила — защищаться от воров и грабителей самостоятельно, не дожидаясь от властей помощи, которую те и не способны им оказать.

Чтобы читатель мог представить, какая уйма народу грозила заполнить двадцать второй квартал, заметим, что население Чикаго в то время насчитывало не менее одного миллиона семисот тысяч жителей. Из них только пятую часть составляли уроженцы Соединенных Штатов. Среди иммигрантов первое место по численности держали немцы и ирландцы, за ними шли представители скандинавских стран, за скандинавами — чехи, поляки, евреи, затем англичане и шотландцы и, наконец, французы, занимавшие самую малую долю в общем числе переселенцев. Впрочем, город пока мог расти и дальше, ибо, по словам Элизе Реклю[3], Чикаго еще не занимал тогда всю площадь, отведенную ему на берегу Мичигана и составлявшую четыреста семьдесят один квадратный километр, что почти равняется департаменту Сены. Вся эта территория разделяется на три части тремя рукавами реки Чикаго, протянувшимися в северо-западном и юго-западном направлениях. Первую из них путешественники назвали Сен-Жерменским предместьем, вторую — предместьем Сент-Оноре[4]. Третий, менее элегантный, район города расположился между двумя руслами, в западном углу; его невзрачные улицы и домишки кишмя кишели чехами, поляками, немцами, итальянцами и, конечно, китайцами, бежавшими из пределов Небесной империи[5].

В этот знаменательный день любопытные всех трех частей города спешили шумной, беспорядочной толпой к респектабельному кварталу, восемьдесят улиц которого не могли и вместить такую тьму народа. В людском водовороте были смешаны почти все классы населения: должностные лица Федерал-Билдинга и Пост-Офиса, судьи Корт-Хауса, высшие представители управления графств, городские советники Сити-Холла и весь персонал колоссальной, в несколько тысяч комнат, гостиницы Аудиториума. В многолюдный и многоликий поток вливались приказчики модных магазинов и базаров господ Маршалла Филда, Лемана и В. В. Кембэла, рабочие заводов, изготовлявших топленое свиное сало и маргарин, а также масло по десять центов[6] или десять су[7] за фунт; слесари, механики и наладчики из вагонных мастерских знаменитого конструктора Пульмана, служащие универсального торгового дома «Монтгомери Уорд и К⁰»; три тысячи рабочих М. Мак-Кормика, изобретателя знаменитой жатки-вязалки.

В оживленной толпе можно было разглядеть свободных от рабочей смены металлургов (доменные печи и прокатные станы Чикаго давали отличную бессемеровскую сталь[8], а мастерские М. Ж. Мак-Грегор Адамса обрабатывали никель, олово, цинк, медь и лучшие сорта золота и серебра), от них не отставали обувщики (между прочим, для изготовления одного чикагского ботинка достаточно полутора минут), вышли на улицу штамповщики и сборщики из торгового дома «Елджин», выпускающего ежедневно две тысячи будильников, стенных, карманных и наручных часов. К длинному перечню прибавьте еще персонал чикагских элеваторов, служащих железных дорог, а также водителей паровых и электрических автомобилей, фуникулерных и других вагонов и экипажей, ежедневно перевозивших два миллиона пассажиров. И наконец, моряков и матросов громадного порта.

В этом людском муравейнике только слепой не заметил бы директоров, редакторов, хроникеров, наборщиков и репортеров пятисот сорока ежедневных и еженедельных газет и журналов чикагской прессы. Только глухой не услышал бы криков биржевиков и спекулянтов, которые вели себя как в департаменте торговли или на Уит-Пит, хлебной бирже. Конечно же, никакая массовая демонстрация не обходится без учащейся молодежи. Она была представлена студентами Северо-западного университета, Колледжа права, Чикагской школы ручного труда и других учебных заведений. А артисты двадцати трех театров и казино, Большой оперы, театров Джекобс-Клерк-стрит, Аудиториума и Лецеума? Да, и служители муз внесли свою лепту в общую суматоху. И наконец, как не упомянуть мясников главного Сток-Ярда Чикаго, которые по счетам фирм Армура, Свита, Нельсона, Морриса и многих других закалывают миллионы быков и свиней по два доллара за голову.

И можно ли удивляться, что Царица Запада занимает второе место после Нью-Йорка среди индустриальных и торговых городов Соединенных Штатов, когда известно, что ее торговые обороты выражаются цифрой в тридцать миллиардов в год!

В Чикаго, как и во всех больших американских городах, децентрализация достигла своего полного выражения, и если можно играть этим словом, то хочется спросить: какая притягательная сила заставила чикагцев «сцентрализоваться» вокруг Ла-Салль-стрит? Не к городской ли ратуше устремлялись шумные массы граждан? Не исключительная ли по своей сенсационности спекуляция (или бум)[9], всегда возбуждающе действующая на воображение американца, оторвала его от повседневных забот? А может быть, дело касалось одной из предвыборных кампаний? Какого-нибудь митинга, где республиканцы, консерваторы и либералы-демократы сойдутся в ожесточенном бою? Или ожидалось открытие новой Всемирной колумбийской выставки, на которой повторятся пышные торжества 1893 года?

Известно, что Ла-Салль-стрит не пользуется у богатых американцев такой же популярностью, как авеню Прерий, Калюмет или Мичиган, где высятся богатейшие в Чикаго дома, но тем не менее она одна из наиболее посещаемых улиц в городе. Ее назвали по имени француза Роберта Кавалье де да Салль, одного из первых путешественников, который в 1679 году явился исследовать эту страну озер и чье имя в Соединенных Штатах справедливо пользуется уважением.

Зритель, сумевший пройти через двойную цепь полицейских, чтобы попасть на Ла-Салль-стрит, сразу обратил бы внимание на праздничный вид одного из богатейших особняков города. Свет его бесчисленных канделябров спорил с яркими лучами апрельского солнца. Настежь открытые окна выставляли напоказ дорогие матерчатые разноцветные обои. Лакеи в праздничных ливреях стояли на мраморных ступеньках парадной лестницы, гостиные и залы были готовы для торжественного приема гостей. В многочисленных столовых накрытые столы сверкали серебром массивных ваз, всюду виднелись изумительные фарфоровые сервизы, любимые чикагскими миллионерами, а хрустальные бокалы и кубки были полны вина и шампанского лучших марок. Но это еще не все. Прямо перед парадным подъездом стояла громадная колесница, запряженная шестеркой лошадей, вся затянутая ярко-пунцовой материей с золотыми и серебряными полосами, на которой сверкали осыпанные бриллиантами инициалы: «У. Дж. Г.». Повсюду виднелись цветы не букеты, а целые охапки цветов. Их изобилие в Столице Садов, как еще называют Чикаго, никого не удивляло. Именно сюда, к двухэтажному особняку на Ла-Салль-стрит, кстати, совершенно очищенной от случайных прохожих, и стремились волны любопытных со всех концов огромного города. Похоже, здесь намечалось какое-то грандиозное зрелище или шествие, ибо во всю длину улицы уже выстроилась колонна его участников, возглавляемая тремя отрядами милиции, струнным оркестром из сотни музыкантов и певческой капеллой.

Сразу за великолепным экипажем выстроилась группа лиц, человек около двадцати, представлявшая «Клуб чудаков» на Мохаук-стрит, в котором Джордж Б. Хиггинботам был председателем. (Где-то неподалеку собрались члены и других чикагских клубов.) Как известно, штаб-квартира миссурийской дивизии располагается в Чикаго, поэтому генерал Джемс Моррис и весь его штаб в полном составе следовали за упомянутой группой. А за ними шли: губернатор штата Джон Гамильтон, мэр города со своими товарищами по должности, члены городского совета, комиссары-администраторы графства, прибывшие специально из Спрингфилда, официальной столицы штата, а также судьи Федерального суда (назначением последних занимается сам президент, в отличие от других выборных должностей). К властям пристроились коммерсанты, промышленники, инженеры, профессора, адвокаты, доктора, дантисты, следователи, местные начальники полиции.

И наконец, пора сказать о главных участниках праздника, торжественно застывших по обе стороны изукрашенного экипажа. Их было шестеро, все они поддерживали тяжелые гирлянды цветов, спускавшиеся с крыши колесницы.

У каждого из присутствующих красовалось в петличке по цветку гардении, каждый получил ее от мажордома[10], важного старика в черном фраке, распоряжавшегося у парадных дверей. Все ждали только сигнала, возвестившего бы о начале шествия. В напряженном внимании замерли плечистые всадники с саблями наголо и развевающимися на ветру знаменами (с целью защитить процессию от наплыва зевак генерал Джемс Моррис сосредоточил здесь сильные отряды кавалерии).

Наконец на башне городской ратуши часы пробили девять. С отдаленного конца Ла-Салль-стрит прогремели фанфары, и в воздухе раздалось троекратное «ура». По знаку начальника полиции развернулись знамена, и парад начался.

Послышались мажорные звуки «Колумбус-марша», написанного кембриджским профессором Джоном К. Пэном. Печатая шаг, отряды милиции, оркестр и капелла двинулись вверх по Ла-Салль-стрит, и тотчас же вслед за ними тронулся пышный экипаж. Лошади, убранные роскошными попонами, плюмажем и эгретками[11], торжественно выступали по мостовой. За праздничной колесницей в безукоризненном порядке пошли члены клубов, представители администрации, отряды кавалерии, а за ними широкие массы публики.

Все двери, окна, балконы, подъезды, даже крыши домов на Ла-Салль-стрит были полны зрителей всех возрастов, причем большинство заняло свои места еще накануне.

Когда первые ряды процессии достигли конца авеню[12], они повернули налево и направились вдоль Линкольн-парка. Какой невероятный муравейник людей образовался на двухстах пятидесяти акрах[13] очаровательного местечка, окаймленного на западе сверкающими водами Мичигана! Тенистые аллеи, рощи, лужайки, покрытые пышной растительностью, маленькое озеро Винстон, памятники Гранту[14] и Линкольну[15]… Здесь же была площадь для парадов и зоологический сад, из которого, кстати, доносился вой хищных зверей и обезьян, желавших, по-видимому, порезвиться и принять участие в общем торжестве. Многочисленные зеваки, заполнившие все пространство парка, не упуская ни одной подробности, обменивались замечаниями.

— Да, — говорил один, — парад не хуже, чем при открытии нашей выставки.

— Верно, — отозвался другой, — стоит того, что мы видели двадцать четвертого октября в Мидуэй-Плезанс.

— А эти шестеро, марширующие около самой колесницы! — воскликнул один из чикагских матросов.

— Вернутся с полными карманами, — прибавил кто-то в группе рабочих с завода Кормика.

— Можно сказать, счастливый билет они вытянули, — вмешался владелец ближайшей пивной, человек громадного роста; пиво, казалось, сочилось из всех его пор.

— Эх, чего бы только не отдал, чтобы оказаться на их месте!…

— И не прогадали бы! — ответил широкоплечий мясник со Сток-Ярда.

— Нынешний денек принесет счастливцам груды кредитных билетов! — послышался чей-то голос.

— Да… богатство им обеспечено!

— Десять миллионов долларов каждому!

— Вы хотите сказать — двадцать миллионов?

— Ближе, кажется, к пятидесяти, чем к двадцати!

Перебивая друг друга, эти люди очень быстро договорились до миллиарда — число, между прочим, чаще всего употребляемое в разговорах граждан США.

С шумными проявлениями радости, под звуки громкой музыки и хора, среди оглушительных «гип! гип!» и «ура!» длинная колонна дошла до входа в Линкольн-парк, у которого начинается Фуллертон-авеню. Оттуда она опять повернула налево и прошла еще около двух миль в западном направлении до северного рукава Чикаго (власти города, между прочим, позаботились, чтобы мостовые оставались свободны, предоставив гражданам тротуары). Пройдя по мосту, участники парада вышли на Бранд-стрит, а затем достигли бульвара Гумбольдта[16]. Сделав около одиннадцати миль в западном направлении, они повернули на юг к Логан-скверу и шествовали дальше по коридору, образованному зрителями.

Наконец колесница доехала до Пальмер-сквера и остановилась перед входом в парк, названный в честь знаменитого прусского ученого. Пробило полдень, демонстранты нуждались в отдыхе. Гумбольдт-парк распахнул перед ними двери. Оживленная публика заполнила все двести акров чудесного оазиса, расположившись на зеленых лужайках, по которым текли, освежая их, быстрые, прозрачные ручьи. Как только экипаж въехал в ворота, оркестр и хоры заиграли и запели «Star Spangled Banner»[17], вызвавший такую бурю аплодисментов, словно дело происходило в каком-нибудь мюзик-холле.

В два часа дня процессия достигла самой западной окраины Чикаго — Гарфилд-парка. Как видите, в столице штата Иллинойс в парках нет недостатка! Из них не меньше пятнадцати главных, причем Джексон-парк занимает пятьсот девяносто акров, а в общей сложности лужайками, рощами и кустарником покрыты две тысячи акров земли.

Завернув за угол, образуемый бульваром Дуглас, процессия направилась к Дуглас-парку и оттуда двинулась по Саут-Вест-стрит; потом перешла через южный рукав Чикаго, а затем через реку Мичиган и канал, который тянется к востоку от нее. Оставалось спуститься к югу, пройти вдоль Вест-авеню, а там еще три мили до Гайд-парка.

В три часа дня пора было сделать новую остановку, прежде чем возвращаться в восточную часть города. И тут оркестр пришел в полное неистовство, исполняя с необыкновенным воодушевлением самые задорные декатр и аллегро[18], из репертуара Лекока, Вернея, Одрана и Оффенбаха[19]. Кажется совершенно невероятным, что присутствующие не пустились в танцы, увлекаемые веселым ритмом публичных балов. Во Франции наверняка никто не устоял бы.

В штате Иллинойс в первые дни апреля зима еще не кончается. Навигация по озеру Мичиган и реке Чикаго в это время только начинается (а прекращается в конце ноября). В тот день, третьего апреля 1897 года, температура оставалась еще низкой, но воздух был так прозрачен! А солнце, совершая путь по безоблачному небу, лило на землю яркий свет — очевидно, «принимая участие в общем празднике» (как выражаются репортеры официальной прессы). Интерес публики к шумному зрелищу все еще не угас. Правда, среди толпившихся на тротуаре отсутствовали жители северных кварталов, зато им на смену явились любопытные южной части города, оглашавшие воздух такими же громкими и восторженными криками «ура», как и их предшественники.

Выехав из Гайд-парка, экипаж, сверкая серебром, золотом и бриллиантами направился на восток вдоль бульвара Гарфилда. За ним во всем своем великолепии открывается парк Вашингтона[20], площадью в триста семьдесят один акр. Он наполнился праздничными горожанами так же, как это было несколько лет назад во время последней выставки. Здесь процессия опять остановилась на полчаса, в продолжение которых певческая капелла блестяще исполнила «In Praise of God»[21] Бетховена[22], заслужив бурные аплодисменты огромной аудитории.

Отдохнув, участники шествия проследовали вдоль тенистых аллей до громадной площади Джексон-парка, у самого озера Мичиган. Здесь, вопреки ожиданиям зрителей, процессия не остановилась — первые ряды милиции промаршировали дальше по Грэв-авеню, не задерживаясь, пока не подошли к большому саду, окруженному целой сетью стальных рельсов, что объясняется исключительной населенностью квартала. Колонна встала, и, прежде чем войти под сень великолепнейших дубов, музыканты сыграли один из самых зажигательных вальсов Штрауса. Не располагалось ли здесь казино и не готовился ли его просторный холл принять на ночной фестиваль привилегированную публику?

Ворота широко растворились, и полицейским агентам с большим трудом удалось сдержать толпу, еще более многочисленную и шумную, чем раньше. Но проникнуть за ограду рядовые горожане все же не смогли. На их пути выросли отряды полиции. Колесница вкатила в парк — массовое гулянье по городу (в пятнадцать с лишком миль) закончилось. Парк оказался Оксвудсским кладбищем. А экипаж с шестеркой лошадей вез к последнему пристанищу дорогие останки Уильяма Дж. Гиппербона, члена «Клуба чудаков».

Глава IIУИЛЬЯМ ДЖ. ГИППЕРБОН

Тот факт, что Джемс Т. Дэвидсон, Гордон С. Аллен, Гарри Б. Андрьюс, Джон Ай. Дикинсон, Джордж Б. Хиггинботам и Томас Р. Карлейль находились среди почетных лиц, следовавших за катафалком, еще не означал, что они слыли большими оригиналами. Собственно, принадлежность к «Клубу чудаков» и была их единственной отличительной чертой. Возможно, эти почтенные янки[23], разбогатевшие на многочисленных операциях с земельными участками, на добыче нефти, эксплуатации железных дорог, рудников и лесных участков или благодаря убою домашнего скота, и имели намерение поразить соотечественников, а также весь Новый и Старый Свет своими ультраамериканскими экстравагантностями. Но надо сознаться, их общественная и частная жизнь не представляла собой ничего такого, что могло бы привлечь к ним внимание всего мира. Клуб насчитывал человек пятьдесят. Они платили налоги, просматривали большое число журналов и обозрений, вели более или менее крупную игру, как водится в подобных заведениях, и время от времени делали заявления в прессе о том, что они сделали в прошлом и что делают в настоящем.

Но один из членов этого клуба, как было замечено, имел больше склонности к оригинальным поступкам. Хотя удачливый делец еще не совершил ничего такого, что могло бы вызвать общее удивление, все же в нем подозревали некоторые способности. В его окружении не без основания надеялись, что он когда-нибудь сумеет оправдать название, немного преждевременно присвоенное себе клубом. К сожалению, Уильям Гиппербон скоропостижно умер, похоронив последние надежды своих соклубников. Однако чего почтенный коммерсант не успел при жизни, он сумел сделать после смерти: на основании его определенно выраженной воли похороны проходили среди всеобщего веселья.

Уильяму Гиппербону, когда он так неожиданно окончил свое земное существование, не исполнилось еще пятидесяти лет. Это был красивый мужчина, рослый, широкоплечий, довольно полный, державшийся прямо, что придавало некоторую деревянность его фигуре, не лишенной в то же время известной элегантности и благородства. Волосы он постригал коротко, а в шелковистой бороде формы веера виднелись среди золотых и несколько серебряных нитей. Под густыми бровями у него были темно-синие, очень живые и горящие глаза, а слегка сжатые и чуть приподнятые в углах губы говорили о характере, склонном к насмешливости и даже к иронии. Счастливец представлял собой яркий тип северного американца и обладал железным здоровьем. Никогда ни один доктор не щупал ему пульса, не смотрел его горла, не выстукивал грудь, не выслушивал сердца. А между тем в Чикаго нет недостатка в докторах, — так же как и в дантистах, — обладающих большим искусством врачевания. Но ни одному из них не представилось случая применить свой талант к Уильяму Дж. Гиппербону.

Казалось, никакая сила, — пусть даже равная силам ста докторов, — не в состоянии взять его из этого мира и перенести в другой. И тем не менее он умер! Умер без помощи медицинского факультета, и именно его уход нарушил обычное течение жизни огромного города.

Чтобы дополнить физический портрет покойного моральным, нужно прибавить, что Уильям Дж. Гиппербон обладал холодным темпераментом и при всех обстоятельствах сохранял полное спокойствие. Одним словом, был философом, а быть философом вообще нетрудно, когда огромное состояние и отсутствие, забот о здоровье и семье позволяют соединять благожелательность с щедростью.

Невольно хочется спросить, логично ли ждать эксцентричного поступка от человека, столь практичного и уравновешенного? И не замечали ли за ним чего-нибудь такого раньше, что давало бы основание предполагать подобное? Да, замечали. Когда Уильяму Гиппербону исполнилось сорок лет, ему пришла фантазия сочетаться законным браком с одной гражданкой Нового Света, родившейся в 1781 году и в тот самый день, когда капитуляция лорда Корнуоллиса[24] заставила Англию признать независимость Соединенных Штатов. Он не успел сделать ей предложение, потому как достойная мисс Антония Бэргойн неожиданно покинула юдоль сию в приступе острого детского коклюша. Тем не менее, верный памяти почтенной девицы, он остался холостяком, и это, конечно, может быть сочтено за несомненное чудачество.

С тех пор ничто уже не тревожило его существования, ибо мистер Гиппербон не принадлежал к школе того великого поэта, который в своем бессмертном творении говорит:

И действительно, для чего Уильям Гиппербон стал бы призывать мрачную богиню? Разве время, числа и пространство ему чем-нибудь мешали? И не все удавалось ему в нашем мире? В двадцать пять лет обладая уже порядочным состоянием, Уильям Гиппербон сумел его удвоить, удесятерить, увеличить в сто и тысячу раз, благодаря счастливым операциям и не подвергая себя никакому риску. Этому уроженцу Чикаго достаточно было только не отставать от изумительного роста своего города. Судите сами: сорок семь тысяч гектаров земли в 1823 году оценивались в две тысячи пятьсот долларов, через семьдесят лет их стоимость возросла до восьми миллиардов. Покупая участки земли по низкой цене, а продавая по высокой и помещая часть полученной прибыли в различные акции (железнодорожные, нефтяные и золотых приисков), Уильям Гиппербон разбогател настолько, что мог оставить после себя колоссальное состояние. И теперь, когда Гиппербона не стало, кому же достанутся миллионы ловкого коммерсанта?

Вначале гадали: не будет ли назначен его наследником клуб? Нужно знать, что Уильям Гиппербон большую часть своей жизни проводил не в особняке на Ла-Салль-стрит, но в клубе на Мохаук-стрит. Он там завтракал, обедал, ужинал, отдыхал и развлекался, причем самым большим его удовольствием — это нужно отметить — была игра. Но не шахматы, не триктрак, не карты, не баккара или тридцать и сорок, не ландскнехт, покер, ни даже пикет, экарте или вист, а та игра, которую именно он ввел в своем клубе и которую особенно любил.

Речь идет об игре в «гусек», заимствованной у греков. Невозможно описать, до чего Уильям Дж. Гиппербон ею увлекался! В какой приходил азарт, перескакивая, по капризу игральных костей, из одной клетки в другую в погоне за гусями. Он волновался, попадая на «мост», задерживаясь в «гостинице», теряясь в «лабиринте», падая в «колодец», застревая в «тюрьме», наталкиваясь на «мертвую голову», а также посещая клетки: «матрос», «рыбак», «порт», «олень», «мельница», «змея», «солнце», «шлем», «лев», «заяц», «цветочный горшок» и т. д. Если мы припомним, что у членов «Клуба чудаков» штрафы, которые полагалось платить по условиям игры, выражались в нескольких тысячах долларов, то станет ясно, что играющий, как бы богат он ни был, все же испытывал маленькое удовольствие, пряча выигрыш в карман.

Итак, в течение десяти лет Уильям Гиппербон почти все дни проводил в клубе, только изредка совершая небольшие прогулки на пароходе по озеру Мичиган. (Не разделяя любви американцев к заграничным путешествиям, он все свои поездки ограничивал только Соединенными Штатами.) Так отчего же членам «Клуба чудаков» не сделаться наследниками своего собрата, первым покинувшего сей мир? Разве не с ними единственно был он связан узами искренней дружбы? Не они ли разделяли его безудержную страсть к благородной игре в «гусек» и сражались с ним на арене, где случай сам выбирает победителя?

Пора сообщить, что покойный не имел ни семьи, ни прямого наследника — вообще никого из родных, кто имел бы право рассчитывать на его наследство. Поэтому умри он, не сделав никаких распоряжений, денежки и недвижимость перешли бы к федеральной республике, а она (все равно как и монархическое государство) не заставила бы себя долго просить. Впрочем, чтобы узнать последнюю волю покойного, достаточно отправиться на Шелдон-стрит, № 17, к нотариусу Торнброку.

— Господа, — сказал нотариус Торнброк делегатам от «Клуба чудаков» Джорджу Б. Хиггинботаму и Томасу Р. Карлейлю, — я ждал вашего визита, который считаю большой для себя честью…

— Это такая же честь и для нас, — ответили, раскланиваясь, оба члена клуба.

— Но, — прибавил нотариус, — прежде чем говорить о завещании, нужно заняться похоронами покойного.

— Мне кажется, — сказал председатель клуба Джордж Б. Хиггинботам, — что их нужно организовать с блеском, достойным нашего покойного коллеги.

— Необходимо строго следовать инструкциям моего клиента, содержащимся в этом конверте, — ответил нотариус, ломая печать конверта.

— Значит, похороны будут… — начал было второй делегат, Томас Карлейль.

— …торжественными и веселыми, господа, под аккомпанемент оркестра и певческой капеллы, при участии публики, которая не откажется, конечно, прокричать «ура» в честь Уильяма Гиппербона!

— Ничего другого я не ждал от члена нашего клуба, — проговорил председатель, наклоняя одобрительно голову. — Он не мог, конечно, допустить, чтобы его хоронили, как простого смертного.

— Поэтому, — продолжал господин Торнброк, — наш дорогой друг выразил желание, чтобы население Чикаго представляли на его похоронах шесть делегатов, избранных по жребию. Он давно задумал такой план и несколько месяцев назад собрал в одну большую урну фамилии всех жителей Чикаго обоих полов в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Вчера, согласно инструкции моего клиента, я в присутствии мэра города и его помощников произвел жеребьевку. Первым шести гражданам, чьи фамилии я вынул из урны, уже дали знать о воле покойного и пригласили занять места во главе похоронной процессии. Надеюсь, граждане не откажутся от возложенного на них долга…

— О, они, конечно, его исполнят, — воскликнул Томас Карлейль, — так как есть все основания думать, что будут хорошо вознаграждены.

— Возможно, — сказал нотариус, — со своей стороны я бы этому вовсе не удивился.

— А каким условиям должны отвечать лица, на которых выпал жребий? — пожелал узнать Джордж Хиггинботам.

— Только одному, — отвечал нотариус, — чтобы они были уроженцами и жителями Чикаго.

— А теперь, мистер Торнброк, — обратился к нему Карлейль, — когда же следует распечатать завещание?

— Спустя две недели после кончины.

— Только спустя две недели?

— Да, так указано в записке, приложенной к завещанию, следовательно, пятнадцатого апреля.

— Но почему такая отсрочка?

— Мой клиент желал, чтобы, прежде чем ознакомить публику с его последней волей, факт смерти был твердо установлен.

— Наш друг Гиппербон очень практичный человек, — заявил Джордж Б. Хиггинботам.

— Нельзя быть слишком практичным в таких серьезных обстоятельствах, — прибавил Карлейль.

Как только распространилась весть о смерти Уильяма Гиппербона, тотчас же стали известны и подробности: тридцатого марта после полудня почтенный член «Клуба чудаков» сидел с двумя коллегами за карточным столом и играл в благородную игру «гусек». Он успел сделать первый ход, получил девять очков, составленных из трех и шести (одно из самых удачных начал, так как это отсылало его сразу в пятьдесят шестую клетку). Внезапно лицо его багровеет, руки и ноги деревенеют. Хочет встать, но подняться не может, едва оторвавшись от стула, протягивает руки вперед, шатается и чуть не падает. Джон Ай. Дикинсон и Гарри Б. Андрьюс на руках несут его до дивана. Немедленно вызывают врача. Явились двое, которые и констатировали у Уильяма Гиппербона смерть от кровоизлияния в мозг. По их словам, все было кончено, а уж им-то можно верить: одному Богу известно, сколько смертей перевидали доктор Беригам с Кливленд-авеню и доктор Бюханен с Франклин-стрит!

Час спустя покойника перевезли в его особняк, куда моментально прибежал мистер Торнброк.

Легко можно представить, какая толпа журналистов и репортеров набросилась на нотариуса, когда стала известна воля покойного относительно похорон. Тут были репортеры газет «Чикаго трибюн», «Чикаго интер-ошен», «Чикаго инвинг джерналь», «Чикаго глоб», «Чикаго геральд», «Чикаго таймс», «Чикаго мейл», «Чикаго ивнинг пост», газет республиканских, консервативных, демократических, либеральных и газет независимой партии. Особняк на Ла-Салль-стрит полдня кишмя кишел народом. Собиратели новостей и поставщики отчетов о происшествиях старались вырвать «хлеб» друг у друга. Они вовсе не касались подробностей смерти Уильяма Дж. Гиппербона, неожиданно постигшей его в минуту, когда составилось роковое число девять. Нет! Всех интересовали те счастливчики, чьи карточки накануне были извлечены из урны.

Торнброк, слегка растерявшись вначале, быстро овладел положением и, будучи человеком исключительно практичным (как и большинство его соотечественников), предложил устроить аукцион. Газета, заплатившая за имена делегатов больше других, получает право первой их опубликовать, а вырученную сумму нотариус поделит между двумя городскими больницами. Наивысшую цену дала «Трибюн»: после горячего сражения с «Чикаго интер-ошен» она дошла до десяти тысяч долларов! В тот вечер радостно потирали руки администраторы больницы на Адамс-стрит, 237 и чикагского госпиталя «Для женщин и детей» на углу Адамс-стрит и Паулин-стрит. Зато какой успех выпал на долю солидной газеты и какой доход она получила от своего дополнительного тиража! Номер разослали во все пятьдесят штатов.

— Имена, — кричали продавцы газет, — имена счастливых смертных, выбранных жребием из всего населения Чикаго!

Нужно сказать, что газета «Трибюн» частенько прибегала к подобным смелым и шумным приемам. Да чего только не могла бы позволить себе эта хорошо информированная газета Диборна с Мадисон-стрит, бюджет которой составляет миллион долларов, а акции ее, стоившие вначале тысячу долларов, теперь стоят уже двадцать пять тысяч? Кроме сенсационного первоапрельского номера, во все концы республики Соединенных Штатов полетели листки специального выпуска «Трибюн» с фамилиями «шансеров», как окрестил народ шестерых избранников случая, вот они: Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл, Лисси Вэг, Годж Уррикан.

Мы видим, что из этих шести лиц пять принадлежали сильному полу и одно — слабому, если только можно применить такой эпитет к американским женщинам. И все-таки общественная любознательность была не вполне удовлетворена, ибо газета не могла дать сведений о социальной принадлежности, занятиях, вкусах и привычках названных лиц. И вообще, карточки с именами всех чикагских граждан положили в урну еще несколько месяцев назад. Если никто из счастливцев за это время не умер, то могло же случиться, что кто-то из них покинул Америку. Разумеется любой житель Чикаго (хотя его никто об этом пока и не просил) готов занять место выбывшего возле самого катафалка! Да, они явятся туда — законные наследники покойного земляка и станут на пути у алчных вожделений государства!

Но три дня спустя все шестеро появились на крыльце особняка, и нотариус, удостоверившись в несомненной подлинности каждого, вложил им в руки концы гирлянд, украшавших колесницу. И какое их окружало любопытство! Какая зависть! Согласно воле Уильяма Дж. Гиппербона, всякий намек на траур был запрещен. Шестеро, узнав об этом из газет, оделись в праздничные платья. Их качество и фасон доказывали, что все они принадлежали к самым различным классам общества. В первом ряду встали Лисси Вэг (справа) и Макс Реаль (слева), во втором ряду Герман Титбюри (справа) и Годж Уррикан (слева), в третьем — Гарри Т. Кембэл (справа) и Том Крабб (слева).

Толпа приветствовала их многотысячным «ура», на которое одни ответили любезным поклоном, а другие не ответили вовсе.

Мы видели, в какой обстановке происходили похороны, как совершалось торжественное шествие с Ла-Салль-стрит через весь город к Оксвудсскому кладбищу. Мы слышали, как громкое пение и музыка, не носившие мрачного характера, сопровождали процессию на всем ее пути. Теперь ничего не остается другого, как только проникнуть за ограду кладбища, где должна была состояться гражданская панихида.

Глава III ОКСВУДС

Название Оксвудс[25] указывает на то, что здесь когда-то стояла дубрава. Дубы вообще часто встречаются на громадных пространствах штата Иллинойс. Некогда его называли штатом Прерий из-за исключительного богатства растительности.

Как известно, американские кладбища, подобно английским, представляют собой настоящие парки. В них есть все, что может очаровывать взгляд: зеленеющие лужайки, тенистые уголки, быстро текущие воды. В таком месте душа не может быть печальна. Птицы щебечут там веселее, чем где-либо, может быть, потому, что в этих рощах им обеспечена полная безопасность. Мавзолей, воздвигнутый по плану почтенного Гиппербона, находился на берегу маленького озера с тихими и прозрачными водами. Построенный во вкусе англосаксонской архитектуры, он отвечал всем фантазиям готического стиля[26]. Своим фасадом с остроконечной колокольней, шпиль которой поднимался над землей на сотню футов, склеп походил на часовню, а формой крыши и окон с разноцветными стеклами — на виллу или английский коттедж. На его колокольне, украшенной орнаментом в виде листьев и цветов и поддерживаемой контрфорсами[27] фасада, висел звучный, далеко слышный колокол. Он выбивал удары часов, их светящийся циферблат помещался у его основания. Металлические звуки, прорывавшиеся сквозь ажурные, позолоченные архитектурные украшения звонницы, улетали далеко за пределы кладбища и были слышны даже на берегах Мичигана. Длина мавзолея равнялась ста двадцати футам, ширина — шестидесяти футам. Окружавшая его решетчатая алюминиевая ограда редкой красоты опиралась на колонки, стоявшие на некотором расстоянии одна от другой, как подставки для особого вида канделябров, в которых вместо свечей горели электрические лампочки. За решеткой стояли великолепные вечнозеленые деревья, служившие рамкой роскошному мавзолею.

Раскрытая настежь калитка открывала вид на длинную, окаймленную цветущими кустарниками аллею, которая вела к ступенькам крыльца из белого мрамора. В глубине широкой площадки виднелась дверь, украшенная бронзовыми барельефами[28]с изображением цветов и фруктов. Дверь вела в переднюю, где стояло несколько диванов и фарфоровая китайская жардиньерка[29]с живыми цветами. С высокого свода спускалась хрустальная электрическая люстра с семью рожками. Из медных отдушин по углам в комнату проникал теплый ровный воздух из калорифера, за которым в холодное время года наблюдал оксвудсский сторож.

Из этого помещения стеклянные двери вели в главную комнату мавзолея. Она представляла собой большой холл овальной формы, убранный с тем экстравагантным великолепием, какое может себе позволить только архимиллионер, желающий и после смерти пользоваться привычной роскошью. Через матовый потолок щедро лился солнечный свет. По стенам извивались различные арабески[30], орнаменты, изображавшие ветки с листьями, орнаменты в виде цветов, не менее тонко нарисованных и изваянных, чем те, что украшают стены Альгамбры[31]. Основания стен были скрыты диванами, обитыми материями самой яркой расцветки. Там и сям стояли бронзовые и мраморные статуи, изображавшие фавнов[32] и нимф[33]. Между колоннами из белоснежного блестящего алебастра[34] виднелись картины современных мастеров, большей частью пейзажи, в золотых, усыпанных светящимися точками рамах. Пышные, мягкие ковры покрывали пол, украшенный пестрой мозаикой.

За холлом, в глубине мавзолея, находилась полукруглая с нишей комната, освещенная очень широким окном, по форме похожим на те, что бывают в церквах. Его сверкающие стекла вспыхивали ярким пламенем всякий раз, когда солнце на закате озаряло их косыми лучами. В комнате находились разнообразные предметы современной роскошной меблировки: кресла, стулья, кресла-качалки и кушетки, расставленные в художественном беспорядке. На одном из столов лежали книги, альбомы, журналы-обозрения — американские и иностранные. Немного дальше стоял открытый буфет, полный посуды, на котором красовались свежие закуски, тонкие консервы, разных сортов сочные сандвичи, всевозможные пирожные и графины с дорогими ликерами и винами лучших марок. В центре холла возвышалась гробница из белого мрамора, украшенная изящной скульптурой, с изваянными фигурами геральдических животных[35] на углах. Гробница была открыта и окружена рядом электрических лампочек.

Склеп скорее вызывал в душе радость, чем печаль. В наполнявшем его чистом, прозрачном воздухе не слышалось шелеста крыльев смерти, трепещущих над могилами простых смертных. И разве не гармонировал этот мавзолей с веселой программой похорон оригинального американца?

Уильям Гиппербон два раза в неделю — по вторникам и пятницам — приезжал в свой мавзолей и проводил там несколько часов. В это приятное место для чтения и бесед его нередко сопровождали коллеги. Расположившись на мягких диванах или вокруг стола, почтенные джентльмены читали, вели беседы на политические темы, интересовались курсом доллара, ростом джингоизма[36], обсуждали все выгоды и невыгоды билля Мак-Кинли[37], а лакеи разносили на подносах легкий завтрак. Уильям Дж. Гиппербон, ничем не отличавшийся от остальных смертных в общественной деятельности, без сомнения, в частной жизни, проходившей в клубе или в мавзолее, проявлял некоторую эксцентричность[38], что невольно могло вызвать сомнение в действительности его кончины. Но на этот счет общественность могла быть совершенно спокойна: то была смерть несомненная, неоспоримая, к тому же подтвержденная ультраиксовыми[39] лучами профессора Фридриха Эльбинга. Обладая исключительной силой проникновения, они без труда проходят сквозь человеческое тело и дают различное фотографическое изображение в зависимости от того, живое или мертвое тело они прошли. Подобный опыт произвели и над Уильямом Гиппербоном. Полученные снимки не оставили больше сомнений в умах докторов и не давали им никакого повода укорять себя в чересчур поспешном заключении.

Колесница остановилась перед оградой мавзолея, украшенной канделябрами с электрическими лампочками, изливавшими яркий свет в наступавшие вечерние сумерки. Ряды публики сомкнулись, оставив небольшое свободное пространство для шестерых избранников, чтобы они могли проводить гроб до самой могилы. Сначала публика волновалась и глухо шумела, стремясь все увидеть и услышать, но постепенно шум стал затихать, и вскоре вокруг ограды воцарилась абсолютная тишина. Тогда раздались слова литургии, произносимые преподобным отцом Бингамом, который провожал покойного к его последнему пристанищу. Присутствующие слушали его внимательно и сосредоточенно. В эту минуту, единственно только в эту минуту, похороны Уильяма Дж. Гиппербона носили религиозный характер.

После молитвы Бингама, прочитанной задушевным голосом, оркестр исполнил знаменитый похоронный марш Шопена. Он, как всегда, произвел сильное впечатление. Правда, музыканты взяли темп, чуть быстрее указанного композитором, что, возможно, объяснялось настроением публики и желанием покойного. (Участники процессии были далеки от переживаний, охвативших Париж во время похорон одного из основателей республики, когда «Марсельезу», преисполненную сверкающих красок, сыграли в минорных тонах.) После марша Шопена председатель клуба Джордж Т. Хиггинботам отделился от собравшихся и, подойдя к колеснице, произнес блестящую речь, изложив в хвалебных тонах curriculum vitae[40] своего друга:

— В двадцать пять лет будучи уже обладателем порядочного состояния, Уильям Гиппербон сумел значительно его увеличить, удачно приобретая городские участки. В настоящее время они так поднялись в цене, что, без преувеличения, стоимость каждого ярда[41] земли равна стоимости ярда золотых монет, если их уложить в одну линию. Вскоре он попал в число чикагских миллионеров, другими словами, в число наиболее известных граждан Соединенных Штатов Америки… Он был обладателем акций наиболее влиятельных железнодорожных компаний федерации… Осторожный делец, он принимал участие только в тех предприятиях, какие приносили верный доход, но всегда был готов подписаться на заем своей страны. Уважаемый член «Клуба чудаков», на которого возлагали надежды… Если бы он прожил еще несколько лет, без сомнения, удивил бы весь мир… Но ведь бывают гении, которых мир узнает только после их смерти… Нет сомнения в том, что его завещание содержит параграфы, способные вызвать восторг обеих Америк — стран, которые одни стоят всех остальных частей света…

Речь произвела сильное впечатление на присутствующих. Все были взволнованы. Казалось, Уильям Дж. Гиппербон не замедлит появиться перед толпой, держа в одной руке завещание, которое обессмертит его имя, а другой осыпая шестерых избранников миллионами своего состояния. На надгробное слово, произнесенное самым близким другом покойного, публика ответила одобрительным перешептыванием. Граждане, стоявшие близко к оратору, передавали свое впечатление тем, кто не мог расслышать, но все же был очень растроган. Вслед за тем оркестр и хор исполнили известную «Аллилуию»[42] из «Мессии» Генделя[43].

Церемония близилась к концу, а между тем публика ждала чего-то еще, чего-то из ряда вон выходящего, сверхъестественного. Да! Таково было воодушевление собравшихся, что никто не удивился бы, если бы законы природы внезапно изменились и какая-нибудь аллегорическая фигура[44] возникла вдруг на небе — как когда-то Константину Великому вырисовался крест и слова: «Сим победиши».[45] Или неожиданно остановилось бы солнце, как во времена Иисуса Навина[46], и освещало бы в течение целого часа всю несметную толпу. Словом, если бы произошел один из тех чудесных случаев, в реальность которого не могли бы не поверить только самые отчаянные вольнодумцы. Но на этот раз неизменяемость законов природы осталась непоколебимой и мир не был смущен никаким чудом.

Настал момент опустить прах в могилу. Восемь слуг покойного, одетых в парадные ливреи, подошли к гробу, освободили его от драпировок, подняли на плечи и направились к калитке ограды. Шестеро шли в том же порядке, в каком начали торжественное шествие, причем, согласно указанию церемониймейстера, находившиеся справа держали левой рукой, а находившиеся слева — правой тяжелые серебряные ручки гроба. Непосредственно за ними следовали члены «Клуба чудаков», гражданские и военные власти.

Когда калитка затворилась, оказалось, что большой вестибюль, холл и центральная круглая комната мавзолея едва могут вместить ближайших участников процессии, остальным же остается тесниться у входа. Любопытные все прибывали — теперь с разных участков Оксвудсского кладбища, и даже на ветвях деревьев виднелись человеческие фигуры. В этот момент трубы военного оркестра прозвучали с такой силой, что, казалось, должны были лопнуть легкие тех, кто в них дул. Одновременно в воздухе появились несметные стаи выпущенных на волю и украшенных разноцветными ленточками птиц. Радостными криками приветствуя свободу, носились они над озерцом и прибрежными кустами.

Гроб пронесли на руках через первые двери, потом через вторые и после короткой остановки опустили в гробницу. Снова раздался голос досточтимого Бингама, обращавшегося к Богу с просьбой широко раскрыть небесные врата покойному Уильяму Дж. Гиппербону и обеспечить ему там вечный приют.

— Слава почтенному, всеми уважаемому Гиппербону! — произнес вслед за этим церемониймейстер своим высоким звучным голосом.

— Слава! Слава! Слава! — трижды повторили присутствующие, и вся толпа, стоявшая за стенами мавзолея, многократно повторила последнее прощальное приветствие, и оно далеко разнеслось в воздухе.

Потом шестеро избранников обошли склеп и направились к выходу из холла. Оставалось только закрыть гробницу тяжелой мраморной плитой с выгравированными на ней именем и титулом покойного. В это время нотариус Торнброк выступил вперед и, вынув из кармана завещание, прочел его последние строки:

— «Могила моя должна оставаться открытой в течение двенадцати дней, и по истечении этого срока, утром двенадцатого дня, шесть человек, на которых пал жребий, явятся в мавзолей и положат свои визитные карточки на мой гроб. После того надгробная плита должна быть поставлена на место, и нотариус Торнброк ровно в двенадцать часов в большом зале Аудиториума прочтет мое завещание, которое хранится у него.

Уильям Дж. ГИППЕРБОН».

Без сомнения, покойник был большим оригиналом, и кто знает, будет ли это его посмертное чудачество последним?

Присутствующие удалились, и кладбищенский сторож запер мавзолей, а потом и калитку ограды. Погода оставалась такой же прекрасной, казалось, даже безоблачное небо стало еще яснее, еще прозрачнее среди первых теней наступившего вечера. Бесчисленные звезды загорались на небосклоне, прибавляя свой мягкий свет к свету канделябров, сверкавших вокруг мавзолея. Толпа медленно расходилась, направляясь к выходу по многочисленным дорожкам кладбища, мечтая об отдыхе после утомительного дня. В течение часа шум шагов и гул голосов еще беспокоили жителей ближайших улиц, но постепенно они стихли, и вскоре во всем квартале водворилась полная тишина.

Глава IV ШЕСТЕРО

На следующий день жители Чикаго взялись за свои обычные занятия, но вовсе не потеряли интереса к Гиппербону, его завещанию, наследству и наследникам. Какие обязательства накладывал он на шестерых избранников и как будут введены они в наследство? Никто не допускал мысли, чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл, Титбюри, Крабб и Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме популярности, что поставило бы их в очень смешное положение. Существовал, конечно, способ удовлетворить любопытство публики и вывести заинтересованных лиц из состояния неуверенности, которое грозило лишить последних сна и аппетита: достаточно было бы вскрыть завещание и узнать его содержание. Но нотариус Торнброк никогда бы не согласился нарушить условий, поставленных завещателем. Пятнадцатого апреля в большом зале театра Аудиториум, в присутствии многочисленной публики, какая только сможет там вместиться, он приступит к чтению завещания Уильяма Дж. Гиппербона.

Оставалось покориться. Но время шло, и нервозность жителей возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий своими статьями поддерживали общее нетерпение. Правда, газеты могли только гадать об условиях покойного, но они брали реванш, подвергая каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров. В то же время и фотографы не пожелали смириться с тем, что весь кусок достанется газетчикам. А потому портреты избранников — большие и маленькие, до пояса и во весь рост — в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам. Одним словом, всякому ясно, что эти шестеро заняли место среди наиболее видных лиц Соединенных Штатов Америки.

Репортеры газеты «Чикаго мейл», явившиеся к Годжу Уррикану на Рандольф-стрит, 73, были приняты нелюбезно.

— Что вы от меня хотите?- закричал хозяин, едва гости переступили порог. — Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам сказать! Позвали идти за катафалком, я и пошел! Да возьмет Бог его душу! Но если этот Гиппербон посмеялся надо мной, если он заставит Годжа Уррикана опустить флаг перед этими пятью выскочками, то пусть бережется!… Как бы ни был он мертв, как бы глубоко его ни зарыли, я все равно сумею…

— Но, — возразил один из репортеров, — ничто не дает основания думать что вы подверглись какой-то мистификации[47]. И если на вашу долю придется только одна шестая наследства…

— Одна шестая!… — вскричал громовым голосом расходившийся господин. — А могу ли я быть уверен, что получу ее, эту шестую, всю целиком?!

— Успокойтесь, прошу вас!

— Никогда не успокоюсь!… Не в моей натуре! К бурям я привык, я сам всегда бушевал…

— Ни о какой буре не может быть речи, — возразил репортер, — горизонт чист…

— Это мы еще увидим! А если вы собираетесь занимать публику моей особой, советую хорошенько обдумать свою статейку. Иначе придется иметь дело с коммодором[48] Урриканом!

Да, это был самый настоящий коммодор, офицер флота Соединенных Штатов, шесть месяцев назад вышедший в отставку, о чем он все еще сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг под неприятельским огнем, и перед огнем небесным он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной вспыльчивости. Представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, отчего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как бывает у моряков. Всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, он так и не приобрел друзей. Удивительно, если бы такой тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был. «И какое это счастье для его жены!» — любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, у которых туловище обычно устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, в голосе звучит металл, даже когда они спокойны, и злобное рычание, когда недолгое спокойствие их оставляет.

Сотрудники «Чикаго глоб» долго стояли у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме № 3977 (что указывает на весьма порядочную длину этой улицы), пока наконец к ним не вышел молодой негр лет семнадцати.

— Где твой хозяин? — спросили его.

— Не знаю.

— Когда он ушел?

— Не знаю.

— А когда вернется?

— Не знаю.

Томми действительно ничего не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому рано утром, ничего не сказав своему слуге, любившему, как все дети, долго спать. Но газета «Чикаго глоб» не могла остаться совсем без информации, касающейся Макса Реаля. Нет! Будучи одним из «шестерки», он уже стал предметом многочисленных публикаций.

Макс Реаль, молодой талантливый художник, больше всего любил пейзажи. Его полотна уже начинали покупать. Будущее готовило ему блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго, но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебек[49]. Его мать несколько лет назад овдовела и вернулась на родину, в Канаду. Но в ближайшем будущем миссис Реаль, страстно любившая сына, намеревалась переселиться к нему в Америку. Макс Реаль обожал ее. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить миссис Реаль о том, что выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Уильяма Дж. Гиппербона.

Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался независимо, но без тени надменности или чопорности. Улыбка очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Макс обладал большой долей жизненной силы и, разумеется, был храбр и великодушен. Остается добавить, что его отец, офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние.

Встречи с третьим «шансером», Гарри Кембэлом, газетчикам не пришлось долго добиваться. Он всегда к их услугам. Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером популярной газеты «Трибюн». Тридцати семи лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с маленькими пронзительными глазками, с исключительно тонким слухом и нетерпеливым выражением рта. Живой как ртуть, ловкий, словоохотливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен и как искусный сочинитель всевозможных «блефов», которые можно назвать «американскими гасконадами»[50]. Всегда активный, одаренный неколебимой силой воли, способный на смелые, решительные поступки, он предпочел остаться холостяком, как и подобает человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый коллегами. Да, совершенно излишне было расспрашивать Гарри, он сам первым громко заявил:

— Да, ребята, это я, Гарри Т. Кембэл, меня видели вы вчера марширующим около колесницы. Обратили внимание, как я держался? Никогда в жизни не присутствовал на таких уморительных похоронах.

— А как вы думаете, — спросили его, — что произойдет пятнадцатого апреля?

— Произойдет то, что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание.

— И шестеро будут объявлены единственными наследниками покойного?

— Разумеется!

— Кто знает!

— Не хватало, чтобы нас побеспокоили, ничем за это не вознаградив! Представьте: одиннадцать часов на ногах по всему городу.

— А вы не предполагаете, что в завещании содержатся распоряжения более или менее странные?

— Это возможно. От оригинала всегда жди чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если его желание исполнимо, то нет проблем, а если неисполнимо, то, как говорят во Франции, «сделается само собой». Могу только заверить присутствующих — на Гарри Т. Кембэла можно положиться, в любых обстоятельствах он не отступит.

Да! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть уверены все, кто его знает, и даже те, кто не знает (если только найдется такой человек среди населения Чикаго). Даже если пойдет речь о путешествии на Луну, решительный репортер отправится и туда.

Какой контраст между этим живым и смелым американцем и его сонаследником, известным под именем Германа Титбюри, жившим в торговом квартале города! Сотрудники газеты «Штадт-цейтунг» позвонили у дверей дома № 77, но не смогли проникнуть в квартиру.

— Мистер Герман Титбюри дома? — спросили они в приотворившуюся дверь.

— Да, — ответила какая-то великанша, неряшливо одетая, непричесанная и похожая на драгуна в юбке.

— Может ли он нас принять?

— Отвечу, когда спрошу об этом миссис Титбюри.

Оказалось, что существовала также миссис Кэт Титбюри, пятидесятилетняя особа, на два года старше своего мужа. Ответ, переданный в точности ее прислугой, был следующий:

— Мистеру Титбюри не для чего вас принимать, и он удивляется, что вы позволяете себе его беспокоить.

Между тем вопрос шел лишь о том, чтобы получить доступ в его квартиру, а отнюдь не в его столовую, и получить несколько ответов на вопросы, а не несколько крошек с обеденного стола. Но двери дома № 77 так и остались запертыми. Негодующие репортеры несолоно хлебавши вернулись в редакцию.

Герман Титбюри и Кэт Титбюри представляли собой чету, самую скупую из всех, когда-либо совершавших свой путь по этой «долине слез» (правда, от себя они не прибавили ни единой капли). Два сухих, бесчувственных сердца, бившихся в унисон. К счастью, небо отказалось благословить их союз, и род Титбюри заканчивался с ними. Они нажили себе состояние не торговлей и не промышленностью. Супруги посвятили себя деятельности мелких банкиров, скупщиков векселей по дешевой цене, ростовщиков самой низкой категории. Эти жадные хищники разоряют людей, оставаясь под покровительством закона, который, по словам великого французского романиста, был бы очень удобен для негодяев… если бы не существовало Бога!

Титбюри — человек невысокого роста, толстый, с рыжей бородой совсем такого же цвета, как волосы его жены. Железное здоровье позволяло им обоим не тратить и полдоллара на лекарства и на визиты врачей. Обладатели желудков, способных все переварить (желудков, какие должны бы иметь только честные люди), они жили на гроши. Чета Титбюри жила в доме с окнами, узкими, как их мысли, снабженными, как их сердца, железными решетками, в доме, похожем на сундук с секретным замком. Его двери не открывались ни для посторонних, ни для членов семьи, — кстати, родни у них не было, — ни для друзей, которых они никогда не имели.

Сильное впечатление произвело на Германа Титбюри его имя, напечатанное в знаменитом первоапрельском номере газеты «Трибюн». Но не было ли еще каких-нибудь жителей Чикаго с такой же фамилией? Нет! Ни одного, во всяком случае, ни одного на улице Робей-стрит, в доме № 77. Допустить же, что он рисковал сделаться игрушкой глупого розыгрыша… о нет! Герман Титбюри уже видел себя обладателем шестой части громадного состояния и лишь досадовал на судьбу, не позволившую ему стать единственным наследником. К остальным претендентам он чувствовал презрение и злобу, вполне солидаризируясь с коммодором Урриканом. Читатель легко себе представит, что господин Титбюри и его жена думали о пяти «самозванцах». Разумеется, тут судьба допустила одну из тех грубых ошибок, какие ей очень свойственны, предлагая этому, мягко выражаясь, несимпатичному человеку часть наследства Уильяма Гиппербона.

На другой день после похорон в пять часов утра мистер и миссис Титбюри вышли из дому и отправились на Оксвудсское кладбище. Там они разбудили сторожа и голосами, в которых чувствовалось живое беспокойство, спросили:

— Ничего нового… за эту ночь?

— Ничего, — сказал сторож.

— Значит… он действительно умер?

— Так мертв, как только может быть мертв умерший, будьте спокойны, — ответил добрый человек, тщетно ожидавший какой-нибудь награды за свой приятный ответ.

Могут быть спокойны, да, разумеется! Покойник не пробудился от вечного сна, и ничто не потревожило отдыха обитателей Оксвудсского кладбища. Мистер и миссис Титбюри успокоенные вернулись домой, но еще дважды в тот день — после полудня и вечером (и рано утром на другой день) — снова проделали длинный путь, желая убедиться, что Уильям Дж. Гиппербон так и не вернулся в наш подлунный мир.

Когда двое корреспондентов газеты «Фрейе прессе» дошли до Калюмет-стрит, пролегавшей неподалеку от одноименного озера в южной части города, они спросили полицейского, где находится дом, в котором живет Том Крабб. Им указали на дом № 7, но он принадлежал, по правде говоря, не самому Тому Краббу, а его импресарио[51]. Джон Мильнер сопровождал знаменитого спортсмена на все те незабываемые побоища, откуда участвующие в них джентльмены уходили с подбитым глазом, поврежденной челюстью, переломанными ребрами и выбитыми зубами. Том Крабб был профессионалом и чемпионом Нового Света с тех пор, как свалил прославленного Фитсимонса, в свою очередь побившего не менее известного Корбэта.

Репортеры без всякого затруднения вошли в дом Джона Мильнера, их встретил сам хозяин, человек среднего роста, невероятной худобы: кости, обтянутые кожей, мышцы и нервы. Пронизывающий взгляд, бритая физиономия и острые зубы.

— Том Крабб? — спросили его репортеры.

— Он заканчивает первый завтрак, — ответил Мильнер недовольным тоном.

— Можно его видеть?

— По какому поводу?

— По поводу интервью с одним из наследников Уильяма Гиппербона.

— Когда речь идет о прессе, — ответил Джон Мильнер, — Тома Крабба всегда можно видеть.

Газетчики вошли в столовую и увидели предмет своего репортажа. Он прожевал шестой кусок копченой ветчины и шестой кусок хлеба с маслом, запивая их шестой кружкой пива в ожидании чая и шести маленьких рюмок виски, которыми заканчивался обычно его первый завтрак. За первой в разные часы дня следовали пять других кормежек. Мы видим, какую важную роль играла цифра шесть в жизни знаменитого боксера, и, может быть, ее таинственному влиянию он обязан тем, что попал в число наследников Уильяма Гиппербона.

Том Крабб был колоссом. Его рост превосходил шесть английских футов[52] на целых десять дюймов[53], а ширина плеч равнялась трем футам. Он имел громадную голову, жесткие черные волосы, совсем коротко остриженные, под густыми бровями большие круглые глаза, низкий лоб, оттопыренные уши, выдвинутые вперед челюсти, усы и рот, полный зубов (самые здоровые удары по физиономии до сих пор не вышибли ни одного из них). Туловище боксера походило на пивную бочку, руки — на дышла, ноги — на столбы, необходимые для того, чтобы поддерживать все это монументальное сооружение в образе человека. Его органы работали наподобие составных частей мощного механизма, которым заведовал Джон Мильнер. Том Крабб пользовался славой в обеих Америках, но абсолютно не отдавал себе в этом отчета. Он ел, пил, упражнялся в боксе, спал, и этим ограничивались все акты его существования. Сознавал ли он смысл и возможные последствия происходящего, когда маршировал своими тяжелыми ногами рядом с погребальной колесницей, под шум громких рукоплесканий толпы? Если сознавал, то смутно, зато его импресарио, прекрасно сообразил что к чему. На все вопросы репортеров (касавшиеся Тома Крабба) отвечал он, Джон Мильнер: вес — 533 фунта[54] до еды и 540 после; сила, измеренная динамометром, — 75 килограммометров; максимальная мощь сокращения челюстных мышц — 234 фунта-силы;[55] возраст — тридцать лет шесть месяцев и семнадцать дней; его родители: отец — скотобоец на бойне фирмы «Армур», мать — ярмарочная атлетка в цирке «Суонси». Что нужно еще для заметки о Томе Краббе?

— Он ничего не говорит! — заметил один из журналистов.

— Да, по возможности очень мало, — ответил Джон Мильнер. — Для чего давать лишнюю работу языку?

— Может быть, он и думает так же мало?

— А для чего ему думать?

— Совершенно не для чего, мистер Мильнер.

— Том Крабб представляет собой сжатый кулак, — прибавил тренер, — всегда готовый к атаке и к обороне.

Пройдя бульвар Гумбольдта по направлению к северо-западной части города, вы попадете в двадцать седьмой квартал. Приезжему может показаться, что он попал в тихую провинцию (хотя это выражение в Соединенных Штатах не имеет никакого значения). За Вабан-авеню начинается Шеридан-стрит, а на ней стоит семнадцатиэтажное здание скромного вида. В девятом этаже занимает небольшую квартирку из двух комнат Лисси Вэг, помощница кассира в магазине мод «Маршалл Филд».

Лисси Вэг принадлежала к честной, но плохо обеспеченной семье. Впрочем, и мать, и отец ее к тому времени уже скончались, оставив ей небольшие средства.

Мистер Вэг потерял все состояние в неудачной операции с акциями морского страхового общества, спешная ликвидация бумаг не дала никаких результатов.

После смерти родителей Лисси Вэг, с ее твердым характером, проницательным умом и уравновешенностью, нашла в себе достаточно сил, чтобы не растеряться и сохранить присущую ей энергию. Благодаря вмешательству друзей ее покойных родителей, хорошей рекомендации она получила приличное место в торговом доме «Маршалл Филд». Лисси Вэг исполнился двадцать один год. Среднего роста, белокурая, с глубокими синими глазами и нежным румянцем, она производила впечатление немного замкнутой девушки. Но порой серьезное выражение ее лица сменялось светлой улыбкой, придававшей ей неизъяснимую прелесть.

Мисс Вэг никогда не предавалась мечтам, которые часто кружат головы ее сверстницам. Из всех шестерых избранников она меньше всех взволновалась, узнав, что ей предстоит участвовать в погребальной церемонии, и даже хотела отказаться. Лисси пугала публичная выставка своей особы. Ее упорные протесты сумела победить только самая близкая из всех подруг.

Джовита Фолей была старше Лисси на четыре года, ее лицо, которое нельзя назвать красивым, искрилось оживлением и умом. Она горячо любила Лисси Вэг. Молодые особы жили в одной квартире и, проводя весь день в магазине «Маршалл Филд», где мисс Фолей служила главной продавщицей, всегда вместе возвращались домой. Редко видели одну без другой.

Лисси Вэг, уступив в конце концов увещеваниям подруги, все же не согласилась принять корреспондентов «Чикаго геральд». Тщетно Джовита уговаривала подругу не быть суровой — та ни за что не соглашалась стать жертвой газетных интервьюеров. После репортеров, без сомнения, явились бы фотографы, после фотографов — разные другие любопытные. Нет! Гораздо лучше не открывать своих дверей этим навязчивым людям.

— О, если бы я была на твоем месте! — сказала Джовита Фолей. — Во всяком случае, предупреждаю, что сумею заставить тебя выполнить все условия завещания! Подумай только, душа моя, — получить часть такого невероятного состояния!

— Я не очень-то верю в это наследство, Джовита, — ответила ей Лисси Вэг, — и если окажется, что вся затея — только каприз мистификатора, не буду огорчена.

— Узнаю мою Лисси! — воскликнула Джовита, обнимая подругу. — Она не будет огорчена… И это — когда речь идет о таком богатстве!

— Но разве мы с тобой теперь несчастливы?

— Счастливы, согласна. Но… Если бы только я была на твоем месте! — повторила тщеславная молодая особа.

— И что же? Если бы ты была на моем месте?

— Прежде всего я, конечно, разделила бы наследство с тобой…

— То же самое сделала бы и я, можешь быть уверена, — ответила мисс Вэг, весело смеясь над обещаниями своей восторженной подруги.

— Боже, как хочется, чтобы поскорее настало пятнадцатое апреля, — продолжала Джовита Фолей, — как долго потянутся две недели! Буду считать часы, минуты…

— Избавь меня хоть от подсчета секунд, — прервала ее Лисси.

— И ты способна шутить в таком серьезном деле! Миллионы долларов, которые ты можешь получить…

— Вернее, миллионы всяких неприятностей и раздражений, подобных тем, какие выпали сегодня на мою долю, — объявила Лисси Вэг.

— Тебе очень трудно угодить, Лисси!

Таковы были шесть сонаследников (что они разделят между собой громадное состояние миллионера, никто не сомневался), которых Уильям Дж. Гиппербон пригласил на свои похороны. Теперь оставалось вооружиться терпением и ждать назначенного срока.

Глава V ЗАВЕЩАНИЕ

Наступило пятнадцатое апреля. Утром, по условию завещания, в присутствии Джорджа Б. Хиггинботама и нотариуса Торнброка Лисси Вэг, Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл и Годж Уррикан положили визитные карточки на гробницу Уильяма Дж. Гиппербона. Затем могильная плита опустилась на надлежащее место, закрыв собою гроб, и покойному оригиналу больше уж нечего было ждать к себе гостей!

Как только встало солнце, девятнадцатый квартал был запружен громадной толпой. Публика к сроку оглашения завещания дошла уже до полной одержимости. Тысяча триста ежедневных поездов, обслуживающих Чикаго, накануне доставили в город несколько тысяч приезжих. Погода обещала быть превосходной. Свежий утренний ветер очистил небеса от ночных испарений, и солнце плавно подымалось на далеком горизонте над озером Мичиган. Его воды, ударяясь о берег, слегка волновались. Шумные массы горожан двигались по Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, направляясь к колоссальному зданию с четырехугольной башней высотой в триста десять футов.

Список гостиниц в Чикаго очень длинен. Приезжий может всегда выбрать по вкусу какую-нибудь. Но, с точки зрения удобств и быстроты обслуживания (каждому путешественнику здесь предоставляется жить на американский или европейский лад), ни один из городских отелей не может сравниться с Аудиториумом — громадным десятиэтажным «караван-сараем»[56] на углу Конгресс-стрит и Мичиган-авеню (против самого Лейк-парка). Его здание может приютить несколько тысяч путешественников да еще восемь тысяч зрителей в театре этой гостиницы. В то утро публики набралось больше, чем когда-либо. Сбор никогда еще не доходил до такой цифры (нотариус Торнброк, устроивший удачный аукцион из фамилий шести избранников, на этот раз предложил организовать платные места всем желающим). Собранные десять тысяч долларов впоследствии распределили между больницей «Алексиан Брозерс» и детской больницей «Морис Портер Мемориал».

На эстраде находились мэр и весь муниципалитет, позади них — члены «Клуба чудаков», с председателем Хиггинботамом. Перед самой рампой разместились шесть избранников.

Лисси Вэг, сконфуженная необходимостью показываться многотысячной публике, сидела низко опустив голову. Гарри Т. Кембэл с довольным, сияющим лицом раскланивался с сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных «окрасок». Коммодор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо, готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо. Макс Реаль беспечно наблюдал за жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он почти не разделял, и (нужно ли говорить?) часто взглядывал на сидевшую — так близко от него — прелестную молодую девушку. Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты, и цифра эта представлялась ему каплей воды среди миллионов будущего наследства. Том Крабб сидел не в кресле, не вместившем его необъятное туловище, а на широком диване (ножки все равно гнулись под тяжестью) и, видимо, не понимал, зачем он здесь.

В первом ряду зрителей находились мистер Джон Мильнер, миссис Кэт Титбюри и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее аудиторией. Дальше, в глубине громадного зала — в амфитеатре, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества. А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых (движение экипажей приостановили) стояла толпа, не менее шумная, чем Миссисипи во время разлива. Ее волны выплескивались далеко за границы квартала.

В тот день Чикаго принял пятьдесят тысяч приезжих, явившихся из различных мест штата Иллинойс и из соседних с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Гул голосов все усиливался, он висел над Конгресс-стрит, заполнял собой Лейк-парк и терялся в залитых солнцем водах Мичигана.

Часы начали отбивать двенадцать. Громким вздохом ответили присутствующие в зале, и, подобно сильному порыву ветра, он вырвался через окна здания на улицу, запруженную народом. Нотариус Торнброк встал со своего места. Тотчас наступила тишина — глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молний и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать. Господин Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов. На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями с инициалами покойного.

Наконец наступил тот самый миг — и нотариус Торнброк сломал печать, вынул бумагу, на которой виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и маленькую коробочку дюймом в длину, столько же в ширину и с полдюйма в высоту. Затем, вооружившись очками, пробежал глазами первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее:

— «Мое завещание, написанное моей рукой, в Чикаго, третьего июля 1895 года. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я составил акт, который заключает в себе мою последнюю волю. Эту волю мистер Торнброк и мой коллега и друг Джордж Б. Хиггинботам, председатель «Клуба чудаков», обязуются исполнить полностью, так же как и распоряжения, касающиеся похорон».

Наконец-то настало время получить ответ на вопросы, мучившие жителей Чикаго, и разрешить все предположения и гипотезы, накопившиеся за дни лихорадочного ожидания!

Нотариус Торнброк, не обращая внимания на волнение слушателей, читал дальше:

— «…До сих пор ни один из членов «Клуба чудаков» не проявил никаких чудачеств. Равным образом и пишущий эти строки не выходил ни разу за пределы своего банального существования. Но то, что человеку не удалось совершить при жизни, может совершиться в том случае, если его последняя воля будет исполнена после смерти».

Одобрительный шепот пронесся по рядам присутствующих, и господин Торнброк сделал полуминутную паузу.

— «Мои дорогие коллеги, — опять начал нотариус, — вероятно, не забыли, что если я чувствовал к чему-нибудь сильную страсть, то только к благородной игре в «гусек», распространенной в Европе и особенно во Франции. Там считают, что она заимствована из Эллады, хотя греки никогда не видали, чтобы в игре принимали участие Платон, Фемистокл, Леонид, Аристид и Сократ[57], — никто вообще из героев ее истории. Я ввел эту игру в нашем клубе. Меня всегда горячо волновало разнообразие деталей и капризы всевозможных комбинаций, когда одна чистая случайность руководит теми, кто стремится одержать победу на оригинальном поле битвы».

Но для чего, с какой стати игра в «гусек», пусть благородная, неожиданно появилась в завещании Уильяма Дж. Гиппербона?… Подобный вопрос пришел в голову каждому из слушавших нотариуса, а он продолжал:

— «Игра эта, как все знают, состоит из целой серии клеток, расположенных в известном порядке — с первой и по шестьдесят третью. В четырнадцати из них изображен гусь, домашняя птица, так несправедливо обвиняемая в глупости. Ей надлежало бы быть реабилитированной в тот самый день, когда она спасла Капитолий[58] от нападения Бренна и его галлов».

Некоторые скептики из присутствующих начали думать, что покойный Уильям Дж. Гиппербон желал просто посмеяться над публикой, расточая похвалы представителям гусиного рода.

— «В означенной игре за вычетом четырнадцати вышеуказанных клеток остается еще сорок девять, из которых шесть заставляют играющих платить следующие штрафы: простой штраф — в номере шестом, «на мосту»; двойной- игрок платит в девятнадцатой клетке, где вынужден оставаться в «гостинице»; пропуская два хода; тройной штраф — в тридцать первом квадрате с «колодцем», в котором партнер сидит до тех пор, пока другой не явится занять его место; а также: двойной штраф — в сорок второй клетке с «лабиринтом»; тройной штраф — в пятьдесят второй, где он попадает в «тюрьму», еще раз тройной — в пятьдесят восьмой клетке с «мертвой головой», откуда игрок обязан начать всю партию сызнова».

Нотариус Торнброк остановился, чтобы перевести дух после длинной тирады, а в зале раздались голоса нескольких недовольных. Они тут же были остановлены большинством зрителей, видимо, сочувственно относившихся к покойному. Но, в конце концов, не пришли же сюда все эти господа только для того, чтобы выслушать лекцию о благородной игре в «гусек»?!

— «…В конверте вы найдете сложенную карту и коробочку. На карте изображена игра в «гусек» с новым расположением клеток, которое я придумал и хочу теперь сообщить публике. В коробке две игральные кости, точная копия тех, какими я имел обыкновение пользоваться в своем клубе. Как самая карта, так и игральные кости предназначаются для партии, которая будет сыграна на нижеследующих условиях».

Как?… Речь идет о партии игры в «гусек»? Без сомнения, это мистификация, «утка», «хембэг»[59], как говорят в Америке. Внушительные возгласы: «Тише! Тише!»- прекратили поднявшийся было шум, и нотариус Торнброк смог вернуться к чтению:

— «…Вот что я решил предпринять в честь моей страны, любимой мной горячей любовью патриота. Ее штаты я подробно изучал, по мере того как их число увеличивалось, украшая новыми звездами флаг Американской республики».

Раздалось тройное «ура», многократно повторенное эхом Аудиториума, после чего водворилась тишина, так как любопытство публики достигло теперь высшего напряжения.

— «…Наше государство, не считая Аляски, которая присоединится к нам, как только к нам вернется Канада, состоит из пятидесяти штатов, занимающих площадь в восемь миллионов квадратных километров[60].

Если мы разместим их по клеткам в определенном порядке и повторим один из них четырнадцать раз, то получим карту, состоящую из шестидесяти трех клеток, такую же, как в благородной игре «гусек», превратив ее в игру Соединенных Штатов Америки».

Те, кто знаком с «гусеком», без труда уяснили идею Уильяма Дж. Гиппербона. Действительно, он очень удачно разместил в шестидесяти трех клетках все Соединенные Штаты. Аудитория разразилась аплодисментами, на улице они перешли в бурные овации.

— «…Оставалось только решить, какой из пятидесяти штатов будет фигурировать на карте четырнадцать раз. И мог ли я сделать лучший выбор, остановившись на том, который омывается водами Мичигана и может справедливо гордиться городом, почти полстолетия назад названном Царицей Запада, — словом, на штате Иллинойс? Границами его служат: на севере — озеро Мичиган, на юге — река Огайо, на западе — река Миссисипи и на востоке — река Уобаш. Штат является в одно и то же время континентальным и морским, он стоит в первом ряду великой федеральной республики».

Новый гром рукоплесканий и «ура», от которого, казалось, задрожали стены зала; раскаты его наполнили весь квартал и были повторены многотысячной толпой, охваченной горячим патриотическим чувством.

На этот раз нотариус на несколько минут прекратил свое чтение. Когда наконец водворилась тишина, публика услышала следующее:

— «Остается указать партнеров, призванных играть на громадной территории Соединенных Штатов по правилам прилагаемой карты. Ее напечатают в миллионах экземпляров, чтобы каждый гражданин мог следить за игрой. Участников, в числе шести человек, я выбрал по жребию, и в момент оглашения моей воли они должны находиться в зале Аудиториума. Им предстоит переезжать из одного штата в другой согласно числу очков».

Если Том Крабб ничего не понял в идее Уильяма Дж. Гиппербона, то этого нельзя сказать про коммодора Уррикана, Гарри Т. Кембэла, Германа Титбюри, Макса Реаля и Лисси Вэг: они будут подобны фигурам шахматной доски в этой невероятной партии… Сейчас пятеро из шестерых избранников смотрели на себя — и точно так смотрели на них другие — как на исключительных существ, поставленных, судьбой вне общества простых смертных.

— «…По истечении пятнадцати дней после чтения моего завещания, — читал Торнброк, — каждые два дня в зале Аудиториума в восемь часов утра нотариус Торнброк в присутствии членов «Клуба чудаков» будет выбрасывать игральные кости из футляра, громко объявляя о полученном числе очков, а затем извещать о нем игроков телеграммами. Каждый из них в это время должен находиться в определенной географической точке, а если его там не окажется, будет выключен из участия в партии. Принимая в расчет легкость и быстроту передвижения по всей территории федерации (ее границы партнеры не имеют права переступить), я решил, что пятнадцати дней вполне достаточно для каждого переезда».

Итак, если Макс Реаль, Годж Уррикан, Гарри Т. Кембэл, Герман Титбюри, Том Крабб и Лисси Вэг согласятся на участие в игре, заимствованной, как оказалось, не от греков, а от французов, то им придется строго подчиниться всем ее правилам.

— «…Все эти шестеро — среди глубокого молчания раздался голос Торнброка, — будут путешествовать на свой счет, сами оплачивая штрафы, причем размер каждого штрафа определяется в тысячу долларов. При первой же неуплате играющий исключается из матча».

Тысяча долларов! А в том случае, если вмешается неудача и таких штрафов будет не один, а несколько, то образуется порядочная сумма. Разумеется, нашлись бы люди, готовые прийти на помощь тем, кто, по их мнению, имеет шансы на выигрыш. Но не станет ли карта Гиппербона очередным поводом для спекулятивной горячки, так свойственной гражданам свободной Америки?…

— «…Мое состояние, заключающееся как в движимом, так и в недвижимом имуществе, в промышленных, банковских и железнодорожных акциях, может быть оценено в шестьдесят миллионов долларов».

Это заявление было встречено одобрительным шепотом. Сумма показалась внушительной даже в стране Гульдов, Беннетов, Вандербильдов, Рокфеллеров и других миллиардеров — королей сахара, пшеницы, муки, нефти, железных дорог, меди, серебра и золота!

— «…В благородной игре в «гусек», как известно, выигрывает тот, кто первым приходит в шестьдесят третью клетку. Причем, если выброшенные очки превосходят число, необходимое для попадания в нее, игрок возвращается назад — на столько клеток, сколько у него лишних очков. Наследником всего моего состояния назначаю выигравшего партию».

Итак, выигрывает только один… А его товарищи по путешествию ничего не получат?! И это после стольких волнений и расходов!

— «…Тот, кто при окончании партии окажется ближе других к шестьдесят третьей клетке, — продолжал Торнброк, — получит сумму, составленную из уплаченных штрафов в тысячу долларов каждый, сумму, которая может оказаться благодаря случаю очень значительной. Если по той или другой причине кто-то из участников выйдет из игры до окончания, ее продолжат остальные. В случае же отказа от игры всех, на кого пал жребий, мое состояние целиком получит город Чикаго и, надеюсь, сумеет распорядиться деньгами наилучшим образом».

Заканчивалось завещание следующими строчками:

— «Такова моя последняя воля, исполнение которой поручено Джорджу Б. Хиггинботаму, председателю «Клуба чудаков», и моему нотариусу мистеру Торнброку. А теперь да руководят небеса этой партией, следя за всеми случайностями, и да наградят они наиболее достойных!»

Громкое «ура» встретило финальный призыв, и зрители собрались уже покинуть зал, когда нотариус Торнброк, властным жестом призвав публику к молчанию, прибавил:

— Имеется еще приписка к завещанию.

Приписка?… Неужели же будут сведены на нет все параграфы завещания и разоблачена наконец мистификация?

— «К шести участникам, избранным по жребию, будет присоединен еще седьмой по моему собственному выбору. Он будет фигурировать в матче под инициалами X.K.Z. и пользоваться одинаковыми с другими конкурентами правами, подчиняясь тем же самым правилам. Его настоящее имя будет открыто в том случае, если он выиграет партию. Такова моя последняя воля».

Публика взорвалась. Но что сделаешь с последней волей покойного? Недоумевающие и заинтригованные чикагцы покинули зал Аудиториума.

Глава VI КАРТА В ДЕЙСТВИИ

В тот день все вечерние, а на следующий — утренние газеты раскупались по двойной и тройной цене. И хотя их статьи и заметки в большой мере удовлетворяли любопытство масс, все же голос общественности властно требовал опубликования карты, приложенной к завещанию.

Благодаря заботам Джорджа Б. Хиггинботама и нотариуса Торнброка ее точную копию менее чем за сутки напечатали в количестве нескольких миллионов экземпляров и разослали по всей Америке. Вот в каком порядке расположились на ней пятьдесят штатов, из которых состояла Американская республика:

Клетка 1 — Род-Айленд

«» 2 — Мэн

«» 3 — Теннесси

«» 4 — Юта

«» 5 — Иллинойс

«» 6 — Нью-Йорк

«» 7 — Массачусетс

«» 8 — Канзас

«» 9 — Иллинойс

«» 10 — Колорадо

«» 11 — Техас

«» 12 — Нью-Мексико

«» 13 — Монтана

«» 14 — Иллинойс

«» 15 — Миссисипи

«» 16 — Коннектикут

«» 17 — Айова

«» 18 — Иллинойс

«» 19 — Луизиана

«» 20 — Делавэр

«» 21 — Ныо-Гэмпшир

«» 22 — Южная Каролина

«» 23 — Иллинойс

«» 24 — Мичиган

«» 25 — Джорджия

«» 26 — Висконсин

«» 27 — Иллинойс

«» 28 — Вайоминг

«» 29 — Оклахома

«» 30 — Вашингтон

«» 31 — Невада

«» 32 — Иллинойс

«» 33 — Северная Дакота

«» 34 — Нью-Джерси

«» 35 — Огайо

«» 36 — Иллинойс

«» 37 — Западная Виргиния

«» 38 — Кентукки

«» 39 — Южная Дакота

«» 40 — Мэриленд

«» 41 — Иллинойс

«» 42 — Небраска

«» 43 — Айдахо

«» 44 — Виргиния

«» 45 — Иллинойс

«» 46 — Округ Колумбия

«» 47 — Пенсильвания

«» 48 — Вермонт

«» 49 — Алабама

«» 50 — Иллинойс

«» 51 — Миннесота

«» 52 — Миссури

«» 53 — Флорида

«» 54 — Иллинойс

«» 55 — Северная Каролина

«» 56 — Индиана

«» 57 — Арканзас

«» 58 — Калифорния

«» 59 — Иллинойс

«» 60 — Аризона

«» 61 — Орегон

«» 62 — Индейская территория[61]

«» 63- Иллинойс

В штате Иллинойс, под каким бы номером он ни значился, играющие не должны были останавливаться. Если, например, количество очков посылает их в одну из этих «гусиных» клеток, то число удваивается и участник продолжает движение дальше. Таким образом (взглянем на карту!), если при первом же ударе костей играющий получит девятку, то, удваивая число очков, он, не задерживаясь, переходит из одной клетки с симпатичной птицей в другую такую же. И так дойдет до шестьдесят третьей с первого удара. Чтобы таким образом не сломать игру, существует правило: девятка, составленная из трех и шести, посылает игрока в двадцать шестую клетку (штат Висконсин), а те же очки, полученные из четырех и пяти, отправляют его в пятьдесят третью клетку (штат Флорида). Безусловно, число девять дает громадные преимущества перед остальными партнерами. Наконец, последнее замечание: когда одного из играющих нагоняет другой, первый должен уступить свое место сопернику и перейти в клетку, которую тот только что занимал. Правда, этот первый может улизнуть из своего квадрата до прибытия другого игрока.

Времени на то, чтобы явиться без опоздания в назначенное место, отводилось достаточно. Метание игральных костей происходило через каждые два дня, но так как игроков всего семь, то на долю каждого приходилось два раза по семь, то есть четырнадцать дней. Их вполне хватало для переезда из одного конца государства в другой, например из Мэна в Техас или из Орегона в самый крайний пункт Флориды.

Когда правила игры до мельчайших деталей стали известны участникам партии, оставалось соглашаться или отступить. И они согласились.

Думать, что все с одинаковым удовольствием, конечно, неправильно. Коммодора Уррикана, Тома Крабба, точнее Джона Мильнера, и Германа Титбюри затея покойного оригинала, мягко говоря, не привела в восторг. Макс Реаль и Гарри Кембэл смотрели на дело с точки зрения профессионалов: один намеревался извлечь из путешествия побольше этюдов, другой — газетных заметок. Лисси Вэг еще пребывала в смятении, когда Джовита Фолей заявила ей:

— Дорогая моя, я хочу попросить Маршалла Филда дать отпуск не только тебе, но и мне. Мой долг проводить тебя до самой шестьдесят третьей клетки!

— Но ведь это же безумие! — воскликнула молодая девушка.

— Наоборот, очень разумно, — возразила Джовита. — Шестьдесят миллионов долларов почтенного господина Гиппербона достанутся тебе…

— Мне?!

— Да, и ты, конечно, не откажешься дать мне половину за хлопоты…

— Все, если хочешь!

— Согласна! — ответила Джовита Фолей серьезнейшим тоном.

Никто из участников не рисковал застрять в дороге за недостатком средств или выбыть из игры за неуплату штрафов. Никто, за исключением Лисси Вэг.

— Не бойся ничего, — между тем говорила ей лучшая подруга. — Мы пожертвуем всеми нашими сбережениями.

— В таком случае мы не далеко уедем, Джовита!

— Очень далеко, Лисси!

— Но если судьба заставит нас платить штрафы?

— Судьба заставит нас только выиграть! — объявила решительная особа не допускающим возражений тоном. И Лисси решила с ней больше не спорить.

Жребий первым отправиться в путь выпал Максу Реалю — обстоятельство, которое привело коммодора Уррикана в бешенство. Он положительно не мог переварить мысли, что получил шестой номер: после Макса Реаля, Тома Крабба, Германа Титбюри, Гарри Кембэла и Лисси Вэг. А между прочим, последний из отъехавших может даже обогнать всех других, получив с первого удара девять очков и сразу отправившись в двадцать шестую или пятьдесят третью клетку. Такого рода случайности свойственны удивительным комбинациям, созданным (если верить легенде) народом с тонким, поэтическим вкусом, каким обладали изобретательные эллины[62] (почтенный Гиппербон, как мы знаем, сомневался в их авторстве).

Посмертное чудачество Уильяма Гиппербона произвело громадное впечатление не только в Новом, но и в Старом Свете. Никто не сомневался, зная спекулятивную страсть американцев, что они будут ставить колоссальные суммы за удачу тех или других участников партии. И действительно, в Чикаго и в других городах Америки мгновенно появились агентства по приему пари, назначавшие специальные ставки на каждого из участников. Но они не могли функционировать, пока партия не началась. Все те, кто привык держать пари на бегах, ждали часа, чтобы поставить на шестерых, теперь уже семерых, то есть на каждого из них или на всех вместе. На чем же основывались ставки? Тут не имели значения ни список ранее взятых призов, ни перечень знаменитых родоначальников участвующих в бегах лошадей, как бывает на бегах, ни те или другие гарантии, предоставленные тренерами. Тут играли роль только личные качества участников.

Настало тридцатое апреля. Ровно в полдень нотариус Торнброк в присутствии Джорджа Хиггинботама, окруженного членами «Клуба чудаков», на глазах всех собравшихся в зале твердой рукой потряс коробочкой с игральными костями и выбросил их на карту.

— Четыре и четыре! — крикнул он.

— Восемь, — ответили в один голос присутствующие.

Цифра соответствовала клетке, назначенной завещателем для штата Канзас.

Накануне тиража Макс Реаль пропал из города. Пока он беззаботно бродил по окрестностям Чикаго в поисках наилучшего пейзажа для будущей картины, весть о его исчезновении быстро распространилась среди горожан. Бедная миссис Реаль (она уже переехала к сыну) не знала, что и думать: до метания костей оставалось десять часов, а мальчик еще не вернулся. Вдруг его что-то задержало в дороге! И только перед самой полночью беспечный сын, сияя улыбкой, появился на пороге дома. Когда на следующее утро нотариус Торнброк выкрикнул число очков, а затем имя первого участника — в зале наступило молчание. Его нарушил громовой голос Годжа Уррикана:

— Его нет!

— Он здесь! — раздалось в ответ, и молодой человек, приветствуемый аплодисментами, поднялся на эстраду.

— Готовы ехать? — спросил председатель «Клуба чудаков», подходя к художнику.

— Готов ехать… и выигрывать! — ответил Макс, улыбаясь.

Коммодор в эту минуту был похож на людоеда из Папуасии, готового проглотить живьем своего соперника.

Глава VII ПЕРВЫЙ ОТЪЕЗЖАЮЩИЙ

На следующий день на вокзале Чикаго царило оживление, вызванное присутствием путешественника в костюме туриста с ящиком красок и кистей за спиной. Его сопровождал молодой негр с небольшим саквояжем в руках и сумкой через плечо. Оба намеревались сесть на поезд, отходивший в восемь часов утра.

Федеральная республика не испытывает недостатка в железнодорожных путях. Ее территория перерезана ими по всем направлениям. К этому прибавьте еще пароходы, как морские, так и речные. Говоря о Чикаго, можно сказать, что если туда легко приехать, то так же легко оттуда и уехать.

Максу Реалю нужно было выбрать одну из двух или трех железных дорог до Канзаса, который не граничит со штатом Иллинойс, но расположен сравнительно недалеко: за штатом Миссури. Все путешествие не превышало пятисот пятидесяти или шестисот миль. «Я не бывал в Канзасе, — сказал он себе, — и это прекрасный случай узнать «американскую пустыню», как называли когда-то этот штат. К тому же среди местных фермеров насчитывают немало канадских французов, я буду чувствовать себя там, как в своей семье. Мне ведь не запрещается выбрать любую дорогу, лишь бы только вовремя прибыть в назначенное место».

Записка, составленная Гиппербоном, обязывала Макса Реаля отправиться в Форт-Райли в Канзасе, и он мог явиться туда хоть на пятнадцатый день, все равно телеграмма, извещающая о числе очков, выпавших при втором метании, не придет раньше. Поэтому, избрав «дорогу школьников»[63], как выражаются французы, вместо того чтобы самым коротким путем направиться в Канзас, пересекая с востока на запад штаты Иллинойс и Миссури, он решил воспользоваться Грэнд-Трэнк — железнодорожной ветвью, которая тянется на протяжении трех тысяч семисот восьмидесяти шести миль от Нью-Йорка в Сан-Франциско, «от океана к океану», как говорят в Америке. Сделав около пятисот миль по железной дороге, Макс Реаль достигнет Омахи на границе штата Небраска и оттуда на одном из пароходов, которые идут вниз по Миссури, доберется до Канзас-Сити, откуда направится в Форт-Райли.

Прежде чем рисковать большими суммами денег, держа пари за того или другого участника, болельщики желали собственными глазами увидеть каждого из них. Макс Реаль с первого же взгляда не расположил к себе своих практичных сограждан, явившись на перрон с ящиком красок, кистей, бумаги и тому подобных предметов. Придуманная Уильямом Гиппербоном партия вызвала к себе поистине общенациональный интерес и стоила того, чтобы к ней относиться серьезно. Не вложить в игру весь пыл, на какой способен, значило показать страшное пренебрежение к громадному большинству граждан свободной Америки.

Вот почему среди разочарованной публики, собравшейся на вокзале, не нашлось никого, кто захотел бы составить компанию игроку номер один хотя бы до первой остановки, чтобы тем самым выразить ему свою солидарность. Макс Реаль прекрасно устроился на одной из скамеек вагона, и Томми рядом с ним, так как уже миновало время, когда белые не потерпели бы в своем вагоне присутствия цветного пассажира.

Наконец раздался свисток, поезд дрогнул, и мощный паровоз с пронзительным ревом выбросил из своей широкой пасти целый сноп огненных искр и пара.

С точки зрения погоды, путешествие начиналось неудачно. В Америке на той же широте, что проходит и через северную Испанию, зима еще не кончается в апреле. На всем протяжении пути, по которому ехал Макс Реаль, совершенно отсутствуют горы, и атмосферные течения, устремляясь сюда из полярных районов, бушуют вовсю. Правда, холод начинал понемногу сдавать под первыми лучами майского солнца, но сильные бури продолжали еще временами свирепствовать. Низкие тучи, приносившие сильные ливни, закрывали собой горизонт — досадное обстоятельство для художника, ищущего залитых солнцем пейзажей! И тем не менее лучше всего путешествовать по штатам в первые дни весеннего сезона, ибо позже жара здесь становится нестерпимой.

Теперь несколько слов о молодом негре, которого молодой художник взял с собой в это путешествие. Юноше, рожденному уже свободным гражданином, исполнилось семнадцать лет. Освобождение рабов в Америке произошло во время войны Северных штатов с Южными, закончившейся лет за тридцать до нашей истории (к большой чести американцев и всего человечества). Родители Томми, жившие в эпоху рабства, родились в Канзасе, где борьба между аболиционистами[64] и плантаторами штата Виргиния проходила особенно напряженно. Но родителям Томми повезло: у справедливого и доброго хозяина они были чуть ли не членами его семьи. А потому, когда вошел в силу билль[65] об уничтожении рабства, не захотели уходить от него, точно так же, как и хозяин не подумал с ними расставаться. У Томми счастливые дни детства кончились со смертью родителей и хозяина. Осиротев, он оказался в большом затруднении, возможно, поэтому не мог оценить преимуществ, которые принес ему акт освобождения. Впрочем, в этом он ничем не отличался от многих старших своих братьев по крови, не знавших, как поступить со свалившейся на них свободой. Как малые дети, они не понимали, зачем из слуг-рабов превратились в слуг вольнонаемных? К счастью, Томми удалось по рекомендации поступить к Максу Реалю. Довольно развитой и готовый любить каждого, от кого видит хоть чуточку добра, он скоро привязался к Максу. Но не бывает счастья без печали. Молодого слугу огорчало, что он не принадлежит своему Хозяину всецело, не является полной его собственностью.

— Но зачем тебе это нужно? — спрашивал Макс Реаль.

— Если бы вы были настоящим хозяином, если бы вы меня купили, я был бы совсем уже вашим.

— А что бы ты выиграл, мой мальчик?

— Вы не могли бы тогда меня прогнать, как это делают со слугами, которыми недовольны.

— Но, Томми, кто же думает тебя прогонять? И подумай, своего раба я мог бы всегда продать.

— Все равно… я не мог бы самовольно уйти от вас.

— Успокойся, возможно, я тебя куплю когда-нибудь.

— Но у кого, раз я ровно никому не принадлежу?

— У тебя… У тебя самого… когда разбогатею… и за такую дорогую цену, какую ты только назначишь!

Томми одобрительно кивал, глаза его блестели, он улыбался, открывая два ряда сверкающих белоснежных зубов. Бедный малый становился совершенно счастлив при мысли, что в один прекрасный день он сможет продать себя своему хозяину, которого полюбил за это обещание еще больше. Разумеется, путешествие вдвоем с Максом вызывало в его душе настоящий восторг.

Сам Макс Реаль пребывал в весьма мрачном настроении, глядя в забрызганные грязью и дождевыми каплями стекла вагонного окна. Увы, приходилось проезжать через страну, не видя ее. Все терялось в сероватых тонах, так нелюбимых художниками, — небо, поля, города, местечки, дома, вокзалы. Пейзажи Иллинойса погрузились в туман: никаких признаков Ороры, Йорквилла, Мендоты, Принстона и Рок-Айленда с его изумительным мостом, переброшенным через Миссисипи (ее быстрые воды окружают остров Рок). Никаких признаков всех этих владений штата, превращенных в арсенал, где сотни пушек выглядывают из-за зеленых деревьев и цветущих кустарников. Молодой художник злился. Если он не увидит ничего, кроме бури, дождя и тумана, то лучше уж спать весь день (что Томми добросовестно и проделывал). К вечеру дождь перестал. Облака стали выше, и солнце садилось, окутанное золотистой парчой далекого горизонта, устроив настоящий праздник для глаз художника. Но скоро вечерний сумрак окутал всю область, граничащую с Айовой. Переезд через эту территорию не доставил Максу никакого наслаждения. Вскоре он закрыл глаза и раскрыл их лишь на рассвете.

«Я сделал глупость, — сказал он себе проснувшись. — Вчера я мог бы высадиться в Рок-Айленде и провести там день. Чтобы попасть оттуда в Давенпорт, расположенный на берегу Миссисипи, нужно только пересечь реку, и я увидел бы наконец знаменитого Отца вод[66]». Но было поздно об этом думать. Поезд мчался на всех парах по равнинам штата Айова. Макс Реаль не мог хорошенько разглядеть ни Айова-Сити, лежавшего в одноименной долине и бывшего в течение шестнадцати лет столицей штата, ни Де-Мойна — его теперешней столицы, старинной крепости, подстроенной при слиянии рек Де-Мойна и Раккун.

Солнце взошло, когда поезд остановился в Каунсил-Блафсе, пограничном городе Айовы. Всего в трех милях от него находилась Омаха — важный город штата Небраска. Река Миссури является его природной границей. Там некогда возвышалась Скала Совета, куда собирались вожди индейских племен, оттуда начинали свой путь покорители Дикого Запада к отрогам Скалистых гор и к Новой Мексике. Но Макс Реаль больше не упустит случая и выйдет на первой станции Центральной Тихоокеанской железной дороги.

— Вставай! Идем!- сказал он своему спутнику.

— Но разве мы уже приехали? — спросил Томми, открывая глаза.

— Очевидно, куда-то приехали, раз мы где-то уже находимся.

После такого весьма положительного ответа оба они — один с ящиком за спиной, другой с саквояжем в руках — спрыгнули на перрон вокзала.

Первый пароход отчаливал от набережной Омахи в десять часов утра, а было еще только шесть, и у них оставалось достаточно времени, чтобы погулять по Каунсил-Блафсу, на левом берегу Миссури. Будущий хозяин и будущий невольник быстро шли по дороге, тянувшейся между железнодорожными путями, заканчивающимися двумя мостами (получался двойной путь сообщения с важнейшим городом штата Небраска).

Небо прояснялось, и через разорванные тучи солнце посылало на равнину снопы утренних лучей. Какое удовольствие после двадцати четырех часов, проведенных в железнодорожном вагоне, идти по дороге легким, быстрым шагом! Правда, Макс Реаль не мог даже подумать о том, чтобы зарисовать на ходу какой-нибудь ландшафт: перед его глазами расстилались одни только длинные бесплодные берега, мало привлекательные для кисти художника. Поэтому он пошел прямо к Миссури, притоку Миссисипи, который назывался когда-то Мизе-Сури-Пети-Кануи, что по-индейски значит Тинистая река. В трех тысячах миль отсюда ее быстрые воды брали свое начало.

В Омахе вместе с его южным предместьем насчитывается не менее ста пятидесяти тысяч жителей. Промышленный подъем, или «бум», правильно названный Элизе Реклю «периодом реклам, спекуляций, ажиотажа и напряженнейшего труда», в 1854 году вывел город из прежнего состояния полной заброшенности, снабдив его всеми продуктами промышленности и цивилизации. Так разве могли жители Омахи не разделять страсти соотечественников к азартным играм и не принять участия в ставках крупномасштабной игры в «гусек»? И вот один из участников не соблаговолил сообщить о своем приезде. Решительно, этот Макс Реаль не желал привлечь к себе симпатии сограждан!

Как раз в Омахе начинается длинная железнодорожная линия, называемая Тихоокеанской дорогой, она тянется между Омахой и Огденом, а также Южной Тихоокеанской дорогой, соединяющей Огден с Сан-Франциско. Что касается путей, по которым из Омахи можно проехать в Нью-Йорк, то их так много, что путешественникам остается только выбирать.

Продолжая соблюдать инкогнито, Макс миновал главные кварталы, разделившие город на ровные квадраты. В десять часов утра в сопровождении Томми он подошел к берегу Миссури и спустился вниз по набережной к пароходной пристани. Пароход «Дин Ричмонд» был готов к отплытию. Молодой художник и негр устроились в верхней крытой галерее задней части судна. (О, если бы пассажиры знали, кто плывет вместе с ними по миссурийским водам до города Канзаса, как восторженно они его приветствовали бы!)

Десять минут одиннадцатого пароход снялся с якоря. Мощные лопасти пришли в движение, и он поплыл вниз по течению, усеянному кусочками пемзы, добываемой в ущельях Скалистых гор.

Берега Миссури на территории Канзаса, ровные и покрытые зеленой растительностью, не столь живописны, как в верхнем течении, где гранитные отроги горной цепи создают причудливый, почти фантастический вид. В Канзасе желтые воды Миссури не встречают на своем пути препятствий: ни искусственных заграждений, ни больших водопадов, ни страшных водоворотов. Но благодаря многочисленным притокам, несущим свои воды из самых отдаленных районов Канады, река здесь очень полноводна и глубока. Главный из этих притоков известен под именем Йеллоустон-Ривер.

«Дин Ричмонд» быстро плыл среди целой флотилии пароходов и парусных лодок, которых много в нижнем течении реки, тогда как верхнее непригодно для навигации: зимой — из-за массы льдов, а летом — из-за многочисленных мелей, появляющихся в результате длительных и сильных засух. Вскоре наши герои доплыли до Платт-Сити, города, названного так в честь реки, на которой он стоит. Она носит еще другое название — Небраска, но первое — Платт (Плоская) — ей больше подходит, потому что берега здесь открытые и плоские, густо заросшие травой, и дно неглубоко. Покинув Платт-Сити, пароход проплыл еще двадцать пять миль и причалил к пристани города Небраска. Его можно назвать портом столицы штата — Линкольна, который расположен в двадцати лье[67] от берега.

После полудня Макс Реаль мог сделать несколько эскизов, проезжая Этчинсон, а также зарисовать восхитительные окрестности Ливенуэрта, там, где через Миссури перекинут один из самых красивых ее мостов. Здесь стоит крепость, построенная в 1827 году для защиты от нападения индейских племен.

Около полуночи молодой художник и Томми вышли на пристани в Канзас-Сити. Между прочим, здесь на правом берегу Миссури, образующей затянутую петлю, находятся два Канзаса, разделенные рекой: один из них принадлежит штату Канзас, а другой — штату Миссури. Второй Канзас гораздо больше, в нем сто тридцать тысяч жителей, а в первом всего только тридцать восемь. Впрочем, Макс Реаль не имел ни малейшего желания оставаться более двух суток ни в одном из двух Канзасов. Они так походили друг на друга, что достаточно было полюбоваться на один, чтобы составить полное представление о другом. Вот почему утром четвертого мая он отправился в дальнейший путь, который должен привести его в Форт-Райли. Разумеется, художник опять воспользовался железной дорогой, дав себе слово выходить на всех станциях в поисках интересных пейзажей.

Слов нет, эти места уже мало напоминали «американскую пустыню» прежних лет. Но их неизъяснимая прелесть все еще могла высечь искру вдохновения в душе художника. Обширная равнина постепенно поднимается к западу и на границе со штатом Колорадо достигает пятисот туазов[68]. Ее волнообразную поверхность пересекают широкие, покрытые лесом низины, сочными красками оживляющие степь, уходящую далеко к горизонту. Сто лет назад здесь кочевали индейские племена — Канзас, нэз-перс, отеас — гордые сильные люди, называемые теперь попросту краснокожими.

Но ушли в прошлое не только дымки вигвамов и типи — исчезли сосновые и кипарисовые рощи, их сменили миллионы фруктовых деревьев и многочисленные парники, где выращиваются ягоды и виноград. Громадные пространства, занятые культурой сахарного сорго, чередуются с полями ячменя, пшеницы, гречихи, овса и ржи. Что до цветов, то здесь было их царство. Какое изобилие разнообразных сортов! По берегам реки Канзас растет много видов белой полыни с пушистыми листьями, причем и травянистой, и кустарниковой, издающей запах скипидара.

Через неделю наш путешественник добрался до столицы Канзаса. Своим названием Топика обязана зарослям дикого картофеля, покрывающим сплошь склоны долины. Город расположен на южном берегу реки, а его предместье — на противоположном. Полдня отдохнув, Макс Реаль и молодой негр приступили к осмотру столицы. Тридцать две тысячи жителей не имели никакого понятия о том, что среди них находится участник знаменитой партии, чье имя то и дело мелькало в газетах. А сам он на рассвете четырнадцатого мая выехал из города, сохранив до конца свое строгое инкогнито.

Форт-Райли, лежащий на слиянии двух рек, Смоки-Хилл и Репабликан, был теперь всего в каких-нибудь шестидесяти милях. Макс мог приехать туда в тот же вечер или же на утро следующего дня, если бы ему не пришла фантазия снова побродить по окрестностям. Поэтому вскоре после полудня Макс Реаль и Томми вышли из вагона на станции в трех или четырех милях от Форт-Райли, надеясь за полдня пройти это расстояние. Хозяин и слуга направились к левому берегу реки Канзас — чарующий пейзаж внезапно открылся их взорам: над изгибом русла, где свет капризно переплетался с тенью, высоко росло одно уцелевшее дерево старой кипарисовой рощи. Длинные пышные ветви простирались далеко над водой. Внизу виднелись развалины нескольких хижин из необожженного кирпича, а за ними красиво раскинулась обширная долина, пестревшая цветами, в золотых пятнах подсолнечников. За рекой зеленели деревья, и их густую листву местами прорезывали яркие солнечные лучи.

— Прелестное место! — сказал художник. — В какие-нибудь два часа покончу с эскизом.

А между тем с ним самим едва здесь не «покончили».

Молодой художник уселся на берегу, держа перед собой натянутый на крышку ящика холст. Он сосредоточенно работал минут сорок, ничем не развлекаясь, когда с запада послышался какой-то отдаленный шум, quadrupedante putrem sonitu[69] Вергилия. Казалось, по равнине несется несметный табун лошадей.

Томми сладко дремал, лежа под деревом. Его хозяин не поворачивал головы от холста с этюдом.

Шум увеличивался, на горизонте уже поднялись целые облака пыли. Томми проснулся и поглядел в сторону, где гудела земля.

— Хозяин! — вскричал он.

Но тот был так углублен в свою работу, что ничего ему не ответил.

— Хозяин! — повторил Томми испуганным голосом, подбегая к Максу Реалю.

— Да что с тобой, Томми?- с досадой спросил художник, продолжая озабоченно смешивать краски кончиком кисти.

— Хозяин… Но разве вы и сейчас ничего не слышите? — вскричал Томми.

Все усиливающийся гул услышал бы и глухой.

Макс Реаль вскочил и, бросив палитру на траву, побежал к самому берегу реки. На расстоянии каких-нибудь пятисот шагов, подымая целые тучи пыли, катилась лавина, издавая ужасающие звуки — дикий топот и ржание. Несколько минут, и она будет тут!

Схватив все принадлежности для рисования, Макс Реаль, сопровождаемый или, правильнее, предшествуемый Томми, кинулся бежать со всех ног.

Огромный вал, приближавшийся с невероятной быстротой, состоял из нескольких тысяч лошадей и мулов, которых этот штат развел когда-то в лесных заповедниках на берегу Миссури. Но с тех пор, как вошли в моду автомобили и велосипеды, «четвероногие моторы», предоставленные самим себе, блуждали на свободе, перекочевывая из одного конца Канзаса в другой. На этот раз, видимо чем-то страшно перепуганные, они галопировали уже в течение нескольких часов. Никакие препятствия не могли их остановить. Хлебные поля, опытные станции — все было растоптано и разрушено, и если река не станет для них непреодолимой преградой, то что остановит их бешеную скачку?

Макс Реаль и Томми уже бежали из последних сил и скоро оказались бы под ногами грозной орды, если бы не дерево, единственное на всем пространстве этой равнины. Им едва удалось вскарабкаться на нижние ветви орешника, а мимо с оглушительным топотом уже мчались разгоряченные животные. Когда последние ряды страшного табуна исчезли за поворотом реки, Макс Реаль потянул своего спутника вниз. Но Томми не очень-то спешил покинуть ветку орешника, на которой удобно уселся верхом.

— Скорей же, говорю тебе, иначе я потеряю шестьдесят миллионов долларов и не смогу сделать из тебя жалкого невольника!

Заставив своего юного слугу сползти наконец с дерева, художник быстро зашагал по равнине к далеким огонькам, сверкавшим на горизонте. Когда на городской башне пробило восемь, Макс Реаль и Томми вошли в роскошный «Джексон-отель».

Итак, первый из избранных уже находился в своей восьмой клетке, в Форт-Райли, в самом центре штата Канзас (его можно считать и геометрическим центром страны). Сохранить инкогнито на этот раз уже было невозможно. Стоило Максу наведаться утром в почтовое отделение, как весть о его пребывании в городе распространилась с быстротой света. Художник вернулся в отель, сопровождаемый громкими «ура», которые его порядком сердили.

Глава VIII ТОМ КРАББ, ТРЕНИРУЕМЫЙ ДЖОНОМ МИЛЬНЕРОМ

Одиннадцать очков — это неплохой удар, уж если не удалось получить девяти. Правда, место, куда посылали игральные кости, находится на порядочном расстоянии от Иллинойса — обстоятельство, которое прошло мимо сознания самого игрока, но вызвало недовольство у его импресарио.

Им выпал Техас, самый обширный из всех американских штатов (площадью он превосходит всю Францию). Юго-западный штат Конфедерации граничит с Мексикой, от которой он отошел в 1835 году, после жаркой битвы, выигранной генералом Хьюстоном у генерала Санта-Анна[70].

Том Крабб мог попасть в Техас двумя путями. Покинув Чикаго, он мог направиться в Сент-Луис и, сев там на пароход, доехать по Миссисипи до Нового Орлеана или же сделать этот переезд по железной дороге, которая идет прямиком в главный город Луизианы (пересекая штаты Иллинойс, Теннесси и Миссисипи). Оттуда можно выбрать одну из кратчайших дорог, ведущих в Остин, столицу Техаса, — пункт, указанный в завещании Уильяма Гиппербона.

Джон Мильнер предпочел воспользоваться железной дорогой, чтобы перевезти Тома Крабба в Новый Орлеан.

— Итак, когда вы отправитесь в путь? — спросил его репортер газеты «Фрейе прессе».

— Сегодня вечером.

— И багаж готов?

— Мой багаж — это Крабб, — ответил Джон Мильнер. — Он заполнен, закрыт и перевязан. Остается доставить его на вокзал.

— А что он по этому поводу говорит?

— Ровно ничего. Как только он покончит с шестой едой, мы вместе отправимся к поезду.

— У меня предчувствие, что Тома Крабба ждет удача.

— У меня тоже.

Тренер не стремился сохранять инкогнито чемпиона Нового Света. Человек с такой заметной внешностью не мог бы не обратить на себя внимание. Скрыть его отъезд было нельзя, и в этот вечер на перроне вокзала собралась целая толпа, с интересом наблюдавшая за тем, как кулачного бойца вталкивали в вагон при громких криках «ура» присутствующих.

Поезд тронулся, и, казалось, паровоз сразу ощутил чрезмерную нагрузку.

За ночь проехали триста пятьдесят миль и на следующий день прибыли в Фултон — окраину Иллинойса (на границе со штатом Кентукки). Том Крабб совершенно не интересовался местностью, по которой проезжал. А между тем за Кентукки следовал штат Теннесси, занимавший четырнадцатое место в Америке. Боксеру не пришло в голову взглянуть на Нашвилл, теперешнюю столицу штата, и поле битвы при Чаттануге, где Шерман[71] открыл южные дороги федеральным армиям[72], и тем более сделать крюк в сотню миль от Гранд-Джанкшена, чтобы почтить своим присутствием Мемфис[73]. Этот город на левом берегу Миссисипи расположился не где-нибудь, а на скале, возвышающейся над великолепной рекой, усеянной цветущими зелеными островками.

Тренер не мог позволить колоссальным ногам Тома Крабба незапланированную прогулку по городу с египетским названием. Поэтому Джону Мильнеру не представилось случая спросить у старожилов, зачем шестьдесят лет назад правительство сочло нужным построить здесь, так далеко от берега моря, арсеналы и верфи (теперь совершенно заброшенные), и услышать ответ, что «Америке подобные ошибки так же свойственны, как и всяким другим странам».

Поезд пересек южную границу штата Теннесси и повез второго партнера и его компаньона все дальше через равнины штата Миссисипи. Вскоре, миновав Холли-Спрингс и Гренаду, они прибыли в Джэксон (этот городок является столицей не имеющего большого значения района, где исключительная по интенсивности культура хлопка сильно задержала общее развитие промышленности и торговли). На перроне появление Тома Крабба произвело громадное впечатление. Несколько сотен любопытных явились посмотреть на прославленного бойца. Правда, он не обладал ни ростом Адама (которому приписывали девяносто футов), ни Авраама (восемнадцать футов), ни даже Моисея[74] (двенадцать футов), но все же был представителем гигантов рода человеческого. Среди встречавших находился один ученый, почтенный Кил-Кирнэй, который, с необыкновенной точностью измерив чемпиона Нового Света, сделал следующее весьма обстоятельное заключение.

— Господа, — сказал он, — в результате проделанных мною исторических изысканий удалось найти главнейшие измерения, относящиеся к гигантографическим работам и записанные по десятичной системе. Вот они. В семнадцатом веке жил Вальтер Парсон, ростом в два метра двадцать семь сантиметров. В семнадцатом веке: немец Мюллер из Лейпцига, ростом в два метра сорок сантиметров, англичанин Бернсфильд, ростом в два метра тридцать пять сантиметров, ирландец Маграт, ростом в два метра тридцать сантиметров, ирландец О'Бриен, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров, англичанин Толлер, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров, испанец Эласежэн, ростом в два метра тридцать пять сантиметров. В девятнадцатом веке явились: грек Овассаб, ростом в два метра тридцать три, англичанин Хэле из Норфолка, ростом в два метра сорок, немец Марианн, ростом в два метра сорок пять, и китаец Шанг, ростом в два метра пятьдесят пять сантиметров. Рост же Тома Крабба, — считаю нужным заявить его почтенному тренеру, — от пяток до макушки составляет всего только два метра тридцать…

— Что вы хотите этим сказать? — перебил ученого мужа Джон Мильнер. — Не могу же я его удлинить!

— Разумеется, нет, — продолжал мистер Кил-Кирнэй, — я и не прошу… Но, во всяком случае, он уступает всем этим…

— Том, — сказал Джон Мильнер, — ударь-ка хорошенько господина ученого в грудь, чтобы он мог узнать заодно и силу твоего бицепса!

Уважаемый Кил-Кирнэй не пожелал подвергаться опасному эксперименту и удалился медленным, преисполненным достоинства шагом.

Но Тома Крабба все же встретили шумными рукоплесканиями, когда Джон Мильнер от его имени сделал вызов всем любителям бокса. На этот вызов никто не ответил, и чемпион Нового Света отправился в свое купе, сопровождаемый горячими пожеланиями успеха от всех присутствующих.

Наконец поезд пересек с севера на юг штат Миссисипи и достиг границы штата Луизиана у станции Рокки-Комфорт, далее, у Карролтона, подошел к реке шириной в четыреста пятьдесят туазов, которая делает здесь петлю, огибая главный город штата. В Новом Орлеане Том Крабб и Джон Мильнер оставили поезд. В запасе у них оставалось еще тринадцать дней, чтобы попасть в назначенный день в столицу Техаса любым путем: сухим, по Тихоокеанской железной дороге, или морским. Джон Мильнер выбрал морской — до Галвестона, а оттуда до Остина железной дорогой. От Нового Орлеана до Галвестона триста миль; при скорости двенадцать миль в час туда можно попасть за полтора — два дня.

Джон Мильнер не счел нужным советоваться с Томом Краббом. Покончив с последней в этот день едой, знаменитый боксер улегся в номере портовой гостиницы и проспал до утра. На другой день капитан «Шермана» приветствовал чемпиона Нового Света.

— Почтенный Том Крабб, — сказал он, — ваше пребывание на моем пароходе — честь для всего экипажа!

Боксер, по-видимому, не понял, что сказал ему капитан Кертис, но глаза инстинктивно устремились к дверям, ведущим в столовую.

— Поверьте, — продолжал морской волк, — я сделаю все возможное, чтобы в самый короткий срок доставить вас в надежную гавань, не скупясь на горючее и не экономя пара. Я сам стану душой цилиндров, балансира[75] и колес, которые завертятся для того, чтобы обеспечить вам славу и деньги!

Рот Тома Крабба открылся для ответа, но тотчас закрылся, чтобы через минуту открыться и снова закрыться. Это указывало на то, что час первого завтрака пробил на стенных часах его желудка.

— Моя кладовая с провизией в вашем распоряжении, — заявил капитан Кертис. — Будьте уверены, в Техас поспеем в срок, даже если придется открыть все предохранительные клапаны, рискуя взлететь на воздух.

— Это было бы большой ошибкой накануне выигрыша шестидесяти миллионов долларов, — вставил Джон Мильнер со свойственным ему благоразумием.

«Шерман» шел по южному проходу среди тростников и камышей, растущих вдоль низких берегов. Возможно, обонятельный нерв путешественников раздражался болотным газом, образуемым брожением органических веществ на дне реки, зато не было опасности сесть на мель. В это время года уровень воды всегда высок. В апреле, мае и июне Миссисипи вздувается от разливов, а опускается вода лишь в ноябре. Пароход легко и быстро достиг порта Иде, названного так по имени инженера, которому американцы обязаны обустройством южного фарватера[76]. Здесь Миссисипи впадает в Мексиканский залив (ее длина составляет не менее четырех с половиной тысяч миль[77]). Обогнув последний мыс, «Шерман» повернул на запад.

Как чувствовал себя Том Крабб? Очень хорошо. Позавтракав, пообедав и поужинав в обычные часы, он отправился спать, и когда на следующее утро появился на своем всегдашнем месте, в задней части спардека[78], то имел очень свежий и довольный вид. Корабль сделал уже около пятидесяти миль по заливу, на севере смутно вырисовывались очертания все удалявшегося низкого берега.

Впервые Том Крабб пускался в плавание по открытому морю, и начавшаяся боковая и килевая качка сначала его только удивила. Мало-помалу удивление сменилось гримасой страдания, на лице, обычно таком румяном, появилась бледность. «Уж не заболел ли?…» — встревожился тренер, подходя к скамье, на которую грузно опустился боец.

— Как настроение? — спросил он.

Том Крабб открыл рот, но на этот раз не голод заставил раздвинуться его челюсти, хотя час первого завтрака уже пробил. «Шерман» сильно накренился под напором волны — струя соленой воды влилась боксеру в горло. Том Крабб оторвался от скамьи и рухнул на палубу.

Чемпион хотел подняться, но все усилия оказались тщетны.

Капитан Кертис, почувствовав сильное сотрясение, поспешил к задней части спардека.

— Вижу, вижу, — проговорил он. — Но это пустяки, конечно и почтенный Том Крабб скоро привыкнет. Немыслимо, чтобы такой человек страдал от морской болезни!

Никогда еще пассажиры не присутствовали при более печальном зрелище. Тошнота, как известно, является уделом хилых, болезненных натур. У них она протекает вполне нормально, не насилуя природы, но человек такой комплекции и силы!… Не будет ли с ним того же, что бывает с высотными зданиями, больше подверженными сокрушительной силе землетрясения, нежели самая хрупкая хижина какого-нибудь индейца?… Она остается целой в то время, как небоскреб всей своей массой обрушивается на землю.

Увы, Том Крабб «разошелся в пазах» и грозил превратиться в груду развалин. Джон Мильнер вмешался в дело.

— Нужно бы его отсюда оттащить, — сказал он.

Для такой работы капитан Кертис призвал боцмана и двенадцать матросов. Общими усилиями они старались поднять чемпиона Нового Света, но тщетно. Пришлось катить его по спардеку, как какую-нибудь бочку, потом при помощи двух соединенных блоков спустить на нижнюю палубу, пока наконец не доволокли к рубке, где Том Крабб и остался лежать в полной прострации[79].

— Я думаю, — заметил Джон Мильнер, обращаясь к капитану Кертису, — всему виной отвратительная соленая вода, которой Том наглотался! Если бы еще алкоголь…

— Если бы это был алкоголь, — ответил рассудительный капитан, — море давно уже выпили бы до последней капли и никакой навигации не существовало бы.

Все складывалось до крайности неудачно. Ветер, дувший с запада, резко переменил направление. Он все свежел, а боковая и килевая качка все усиливалась. Когда пароход идет против воли, он много теряет в скорости, поэтому плавание теперь продлевалось до семидесяти или восьмидесяти часов вместо сорока! Короче говоря, Джон Мильнер пережил все фазы волнения и тревог в то время, как его спутник переживал все фазы ужасной болезни: встряску внутренностей, нарушение кровообращения и головокружение, какого не вызвало бы даже самое сильное опьянение. Одним словом, Тома Крабба оставалось только подобрать лопатой (говоря языком капитана Кертиса).

Наконец, девятого мая около трех часов пополудни после страшного порыва ветра появились берега Техаса, окаймленные дюнами из белого песка и защищенные непрерывным рядом островов, над которыми летали стаи громадных пеликанов. Джон Мильнер лелеял надежду, что его компаньон скоро победит неприятную болезнь и снова примет человеческий облик когда «Шерман», войдя в залив Галвестон, укроется от бурного моря. Но несчастному Тому Краббу не удалось принять приличный вид, даже когда он очутился в спокойных водах.

Город Галвестон построен на самом конце песчаного мыса, с материком его соединяет виадук[80].

Пароход прошел фарватер и направился к месту своей стоянки. Джон Мильнер не мог сдержать возгласа ярости, увидев, что несколько сот любопытных собрались уже на набережной. Извещенные по телеграфу о прибытии Тома Крабба в Галвестон они явились встречать его на пристань. И что же мог представить им тренер вместо чемпиона Нового Света, второго участника матча Гиппербона?… Бесформенную массу, больше похожую на пустой мешок, чем на человеческое существо. На носилках его перенесли в «Бич-отель».

Но, в конце концов, не все потеряно. Завтра, после спокойной ночи и целого ряда искусно скомбинированных кушаний, Том Крабб, без сомнения, обретет жизненную энергию и присущую ему силу. Так думал Джон Мильнер, но он глубоко ошибался: ночь не принесла облегчения чемпиону. Помрачение всех способностей на другой день было таким же глубоким, как и накануне. С момента, как он очутился на твердой земле, его рот все время оставался герметически закрытым. Он не требовал пищи, желудок не издавал привычных сигналов в положенные часы еды. Так прошел день десятого мая, затем настало одиннадцатое, а шестнадцатого мая наступал срок прибытия в Остин. Джон Мильнер рассудил, что лучше приехать слишком рано, чем слишком поздно. Поэтому Том Крабб был препровожден к вокзалу на ручной тележке и внесен в вагон как багаж. Чемпиону Нового Света и его тренеру предстоял переезд в сто шестьдесят миль до столицы Техаса.

Великолепная страна этот Техас, с ее бесконечными прериями, полноводными реками и бесплодными скалами! Земля, на которой когда-то кочевали команчи[81]. На западе она сплошь покрыта девственными лесами, пышными магнолиями, смоковницами, акациями, пальмами, дубами, кипарисами, кедрами, громадными рощами апельсиновых деревьев и кактусами, наиболее красивыми из всей флоры. Техас дает сахарный тростник лучше того, что растет на Антильских островах, табак, превосходящий мэрилендский и виргинский, и хлопок, качеством выше того, что производится в штатах Миссисипи и Луизиана. Отдельные техасские фермы обладают площадью земли в сорок тысяч акров, в них насчитывается столько же голов скота, на их ранчо[82] выращиваются тысячи лошадей самой лучшей породы.

Но могло ли все это интересовать Тома Крабба, который никогда ни на что не смотрел, и Джона Мильнера, смотревшего на одного лишь Тома Крабба?

Вечером поезд остановился на станции Хьюстон, где находится склад товаров, доставляемых по рекам Тринити, Бразос и Колорадо, а на следующий день очень рано Том Крабб вышел из поезда в Остине. Столица Техаса расположена на возвышенности к северу от Колорадо, в центре района, изобилующего железом, медью, марганцем, гранитом, мрамором, гипсом и глиной. Этот город более американский, чем многие другие города Техаса: население Остина не превышает двадцати шести тысяч, и почти все его жители саксонского происхождения[83]. Надо сказать, в городах, расположенных вдоль Рио-Гранде, обычно на одном берегу стоят деревянные дома, а на другом — хижины из необожженного кирпича. Таковы, например, Эль-Пасо и Эль-Пресидно, наполовину мексиканские. Остин, в отличие от «двойных», является «одиночным» городом!

Ступив на перрон в столице Техаса, Том Крабб вышел наконец из состояния угрожающей неподвижности. Правда, чемпион Нового Света казался еще несколько утомленным и вялым. И неудивительно, ведь с того дня, когда «Шерман» вышел в открытое море, он не проглотил ничего, кроме морского воздуха. Зато какой завтрак получил боец в Остине! Завтрак, продолжавшийся до самого вечера: полные блюда крупной дичи, окорока баранины и телятины, всевозможные виды колбас, овощи, фрукты, сыры, и джин, и виски, и смесь портера с пивом, и чай, и кофе! Том Крабб снова превратился в удивительную человеческую машину. При столкновении с ней Корбэт, Фитсимонс и другие, не менее знаменитые боксеры, столько раз терпели полное поражение!

Глава IX ОДИН И ОДИН — ДВА

В то утро один из городских отелей, или, лучше сказать, одна из небольших и далеко не из лучших гостиниц, «Сэнди-Бар», принимала двух путешественников, приехавших с первым утренним поездом в Кале, маленький городок штата Мэн. Приезжие, мужчина и женщина, видимо, порядочно измученные длинной и утомительной дорогой, назвались мистером и миссис Филд. Фамилия Филд, так же как Смит или Джонсон, — одна из наиболее распространенных среди людей англосаксонского происхождения. Вот почему ее обладатель должен отличаться совершенно исключительными качествами (например, занимать видное место в политике, в мире искусств или в области военной науки), словом, должен быть гением, чтобы обратить на себя общественное внимание. Имена мистера и миссис Филд никому ничего не говорили (к тому же оба не подкупали наружностью), и хозяин гостиницы записал их в своей книге без дальнейших расспросов.

Для чего же явилась чета Филд в маленький городок, расположенный на далекой границе северо-восточного штата, окраины страны? Для чего прибавила она две единицы к шестистам шестидесяти одной тысяче жителей штата Мэн, равного по площади половине всей территории Новой Англии?[84] Оставшись вдвоем в комнате гостиницы, мистер и миссис Филд заперли сначала дверь, потом приложили ухо к замочной скважине, чтобы убедиться, что их никто не услышит.

— Наконец-то мы добрались! — сказал он.

— Да, — подтвердила она, — после трех дней и трех долгих ночей, проведенных в вагоне.

— Я думал, путешествие никогда не кончится, — продолжал мистер Филд.

— И оно еще не окончено, — сказала миссис Филд.

— Интересно, во что нам станет поездка?

— Дело не в том, во что обойдется, — ответила супруга, — а в том, сколько может принести!

— Во всяком случае, — опять начал мистер Филд, — нам пришла удачная мысль путешествовать под чужими именами.

— Это моя мысль…

— И мысль восхитительная… Представляю, что было бы, окажись мы во власти хозяев гостиниц, трактирщиков и кучеров, жиреющих от щедрот тех, кто попадется им в руки, и все под предлогом, что в наши карманы скоро потекут миллионы долларов.

— Да, мы хорошо сделали, — повторила миссис Филд, — Во всяком случае, за три дня путешествия мы ни копейки не истратили в буфетах.

— И все же, может быть, мы лучше сделали бы, если бы отказались…

Говоривший был господин Титбюри. Игральные кости, выбросив два очка, отослали его во вторую клетку, что было, конечно, большой неудачей.

Штат Мэн получил свое название в честь первых колонистов, которые обосновались там в царствование Карла I Английского. На севере, северо-западе и северо-востоке он граничит с доминионом[85] Канадой, с его провинциями Квебек и Нью-Брансуик, с юга и юго-востока его омывает Атлантический океан, а с запада штат Мэн граничит со штатом Нью-Гэмпшир.

Не извещая никого о дне и часе своего приезда, эти два члена академии сквалыг отправились в штат Мэн, соблюдая строгое инкогнито. Последнее обстоятельство сильно озаботило держателей пари, потому что Герман Титбюри в скачке за миллионами представлялся замечательным спортсменом. Его богатство позволит ему заплатить все штрафы, к тому же Титбюри не станет предаваться никаким фантазиям во время переезда, подобно Максу Реалю.

Достойная чета позаботилась о том, чтобы выбрать путь, наиболее короткий и наименее дорогой (сеть железных дорог раскинулась громадной паутиной по всей восточной территории США). Нигде не останавливаясь, питаясь исключительно провизией, взятой из дому, переходя из одного поезда в другой с точностью шарика в руках ловкого фокусника, они так же мало, как и Том Крабб, интересовались достопримечательностями. Всегда погруженные в одни и те же соображения, всегда преследуемые одним и тем же страхом, записывая каждый грош своих ежедневных расходов, считая и пересчитывая сумму, взятую с собой для путешествия, проводя дни в дремоте и ночи во сне, господин и госпожа Титбюри проехали штат Иллинойс с запада на восток, потом Индиану, за ним Огайо, далее штат Нью-Йорк и, наконец, Нью-Гэмпшир. Так они достигли границы штата Мэн, у самого подножия горы Вашингтон (из группы Белых гор). Ее снежная вершина возносит на высоту пяти тысяч семисот пятидесяти футов имя славного героя Американской республики. Оттуда мистер и миссис Титбюри прибыли в Парис, затем в Льюистон, торговый город, который соперничает с Портлендом, одним из лучших портов Новой Англии. Портленд, родина великого Лонгфелло[86], стоит в бухте Каско, на юго-востоке штата, и известен еще своими парками и садами, которые его жители — поэты в душе — поддерживают с такой любовью и вкусом. Затем железная дорога привела их в Огасту, официальную столицу штата Мэн — город элегантных вилл, рассеянных по берегам Кеннебека. Доехав до станции Бангор, надо было подняться к северо-востоку до Баска-хогана, где кончался железнодорожный путь. Оттуда на лошадях до Принстона, а потом снова поездом до Кале.

Перед путешественниками лежал удивительный край со всеми его красотами — цепью сверкающих на солнце гор, бесконечными дубовыми лесами, рощами канадских сосен, кленов, буков и берез. На северо-западе красовалась гора Катадин высотой в три тысячи пятьсот футов, с гранитной скалой, подымавшейся из-за зеленого свода лесов. А города? Чего стоит один скромный Брансуик с его знаменитым колледжем Бодэном и картинной галереей, привлекающей всех истинных любителей искусства. Курорты и лечебницы на берегу Атлантики охотно посещают богатые семьи из соседних штатов, каждая посчитала бы для себя позором не провести в одной из них, например в Бар-Харбор, на чудеснейшем острове Маунт-Дезерт, несколько недель…

Но два моллюска, снятые с насиженного места и перенесенные за девятьсот миль от него, ни на один час не покинут Кале, останутся в обществе друг друга, обсуждая свои шансы и в сотый раз придумывая, как лучше поступить с новым богатством, если судьба сделает их триста раз миллионерами, ведь шестьдесят миллионов долларов равнялись примерно тремстам миллионам франков. И в самом деле, не слишком ли это их затруднит? О, об этом не беспокойтесь! Они сумеют обратить их в ценные, вполне верные бумаги: в акции банков, рудников, промышленных обществ — и будут жить на громадные доходы, не уделяя ничего благотворительным учреждениям и не тратясь даже на удовольствия. Если судьба до сих пор покровительствовала этой отвратительной паре, то у нее были, верно, на то свои причины. Какие именно, трудно себе представить.

Вот сидят они на далекой окраине федеральной территории, в маленьком городке Кале, скрываясь под вымышленной фамилией Филд. Иногда выйдут к берегу, поглядят, как во время приливов уходят в море рыбачьи лодки или как возвращаются с добычей — тяжелым грузом макрелей, сельдей и лососей. Потом возвращаются в свою комнату и запираются на ключ, дрожа от страха при мысли, что их настоящие имена будут вскоре раскрыты.

Казалось, люди, в такой мере предусмотрительные и осторожные, должны быть застрахованы от всяких неприятных неожиданностей. Казалось, их никогда не могли бы застать врасплох, с ними никогда не должно произойти ничего такого, что бы их скомпрометировало. Но случай любит иной раз посмеяться над самыми ловкими и ставит им ловушки (и ничего другого не остается, как считаться со случаем).

Итак, утром четырнадцатого мая мистер и миссис Титбюри надумали предпринять маленькую экскурсию. Успокойтесь, никуда далеко они не собирались, всего только на две-три мили от Кале, не дальше. Город, кстати, получил французское название, потому что построен на самой окраине Соединенных Штатов, подобно тому как одноименный с ним французский город стоит на самой окраине Франции.

Мистер и миссис Титбюри вышли из гостиницы около девяти часов утра. Тяжелые грозовые тучи поднимались на горизонте, жара к полудню обещала сделаться нестерпимой. Сначала они прогуливались вдоль реки Сент-Круа по открытому месту, а потом, выйдя из города, пошли через рощу. В густых ветвях деревьев резвились тысячи белок. Чета Титбюри заранее навела справки у хозяина гостиницы и успокоилась, узнав, что в окрестностях им не грозила встреча ни с волками, ни с медведями, разве что с несколькими лисицами. Поэтому они могли с легким сердцем гулять по лесам, которые когда-то сплошь покрывали весь штат Мэн.

К полудню супруги проголодались, а гостиница была далеко, и им волей-неволей пришлось зайти в первый попавшийся кабачок. Несколько посетителей сидели за столиками, на которых красовались кружки с пивом. В такую жару всем хотелось пить, и наши путешественники не являлись исключением.

— Боюсь, портер и эль чересчур холодны, — заметила миссис Титбюри. — Мы сейчас разгорячены и можем простудиться.

— Ты совершенно права, Кэт, схватить плеврит очень легко, — согласился мистер Титбюри и, подозвав хозяина кабачка, заказал грог из виски.

— Из виски, вы говорите? — воскликнул тот.

— Да… или из джина.

— А ваше разрешение?

— Разрешение? — повторил Титбюри, крайне удивленный вопросом.

Он не удивился бы, если бы знал, что Мэн принадлежит к группе штатов, установивших запрет на алкоголь. Да, в Канзасе, в Северной Дакоте, в Южной Дакоте, в Вермонте, в Ныо-Гэмпшире и особенно в Мэне нельзя производить и продавать спиртные напитки. Во всех этих штатах только городские агенты имеют право выдавать их за плату для медицинских или промышленных целей. Вот почему мистер Титбюри и моргнуть не успел, как перед ним вырос какой-то строгий джентльмен.

— Не имеете разрешения? — спросил он.

— Нет… не имею.

— В таком случае вы обвиняетесь в нарушении закона.

— С какой стати?

— Потому что требовали себе виски или джина.

Агент записал имена мистера и миссис Филд и предупредил их, что на следующий день им следует явиться к судье. Чета вернулась в свою гостиницу совершенно расстроенная. Что за день и что за ночь она там провела!

Судья, некий Р. Т. Ордак, был, бесспорно, самым неприятным существом, какое только можно себе вообразить. Он всегда брюзжал и на все обижался. Когда на следующее утро нарушители закона предстали перед судьей, он стал задавать вопросы крайне резким тоном.

Их имена?… Мистер и миссис Филд. Их местожительство?… Они назвали наудачу: Гаррисберг, штат Пенсильвания. Их профессия?… Рантье[87].

Судья тотчас бросил им в лицо:

— Подвергаетесь штрафу в размере ста долларов за нарушение закона о запрещении спиртных напитков в штате Мэн.

Это было уже слишком! Как ни умел владеть собой Титбюри и какие усилия ни прилагала миссис Титбюри, чтобы его успокоить, сдержаться на этот раз он не смог и, окончательно выйдя из себя, стал грозить судье Ордаку.

Судья удвоил штраф — за неуважение к правосудию.

Доведенный до полного отчаяния, нарушитель закона забыл всякую осторожность. Скрестив на груди руки, с пылающим от бешенства лицом, отталкивая супругу, он наклонился к сидевшему за бюро судье и проговорил:

— А знаете ли вы, с кем имеете дело?

— С невеждой, которого я награждаю штрафом в триста долларов за то, что он продолжает торчать перед моим носом, — ответил, вставая в боевую позу, Р. Т. Ордак.

— Триста долларов? — вскричала миссис Титбюри и, почти потеряв сознание, упала на скамейку.

— Да, — ответил судья, отчеканивая каждый слог, — триста долларов должен уплатить мистер Филд из Гаррисберга штат Пенсильвания.

— В таком случае, — проревел мистер Титбюри, ударяя по бюро кулаком, — знайте, что я не мистер Филд из Гаррисберга, штат Пенсильвания…

— Кто же вы, в таком случае?

— Мистер Титбюри… из Чикаго… Иллинойс…

— Другими словами, субъект, позволяющий себе путешествовать под вымышленным именем! — отрубил судья таким тоном, как если бы он сказал: «Еще одно преступление к целой массе других».

— Да… мистер Титбюри, из Чикаго, третий партнер в матче Гиппербона, будущий наследник его колоссального состояния!

Заявление не произвело никакого впечатления на Р. Т. Ордака. Судья, насколько несдержанный на язык, настолько же и беспристрастный, похоже, к третьему партнеру матча Гиппербона относился совершенно так же, как к любому портовому матросу. Вот почему он проговорил, со свистом выпуская слова:

— В таком случае, мистер Титбюри из Чикаго, Иллинойс, приговаривается к штрафу в триста долларов и восьмидневному заключению за то, что предстал перед правосудием под чужим именем!

Рядом с миссис Титбюри на скамейку грохнулся и мистер Титбюри. Восемь дней тюрьмы! А через пять дней придет телеграмма с результатом второго тиража.

Глава X РЕПОРТЕР В ПУТИ

— Да, господа! Я смотрю на матч Гиппербона как на одно из самых изумительных национальных явлений, которое обогатит историю нашей славной страны! После войны Северных Штатов с Южными за независимость, после провозглашения доктрины Монро[88] и проведения в жизнь билля Мак-Кинли — это самое значительное событие, созданное фантазией одного из членов «Клуба чудаков».

Гарри Кембэл держал речь перед пассажирами поезда, шагая из одного конца вагона в другой. Без умолку болтая и жестикулируя, он перешел по тамбуру в соседний вагон и так путешествовал по всему поезду, мчавшемуся на всех парах по южному берегу озера Мичиган. Как видите, он ничего ни от кого не скрывал и охотно написал бы на своей шляпе: «Четвертый партнер матча Гиппербона!»

На вокзал его провожала многочисленная толпа с криками «ура», и многие тут же держали пари. За него ставили один против двух и даже против трех. С той минуты, как он вошел в поезд, все попутчики стали его товарищами. Гарри Кембэл принадлежал к людям, которые думают, только когда говорят, сказать же, что в пути он был скуп на слова, ни в коем случае нельзя. Ни на слова, ни на деньги! Касса богатейшей «Трибюн» для него открыта, и он всегда может возместить расходы описаниями, рассказами, статьями всякого рода.

— Но, — обратился к Гарри один из путешественников (с головы до ног янки), — не придаете ли вы слишком большого значения партии, придуманной Уильямом Дж. Гиппербоном?

— Нет, — ответил репортер, — я считаю, что такая оригинальная идея могла зародиться только в ультраамериканском мозгу.

— Вы совершенно правы, — сказал на это толстый коммерсант из Чикаго, — и в день похорон можно было убедиться, какую популярность приобрел покойный после своей смерти.

— Мистер, — обратилась к говорившему пожилая дама с искусственными зубами, сидевшая в своем уголке, закутавшись в плед, — а вы тоже участвовали в процессии?

— Да, и чувствовал себя одним из наследников нашего славного гражданина, — ответил не без гордости коммерсант из Чикаго. — А теперь счастлив, встретив на пути в Детройт одного из настоящих наследников.

— Вы едете в Детройт? — спросил Гарри Т. Кембэл, протягивая ему руку.

— В Детройт, штат Мичиган.

— В таком случае имею удовольствие сопровождать вас до города, которому суждено блестящее будущее. Я его еще не знаю но хочу узнать.

— У вас не хватит на это времени, — заявил янки так поспешно, что в нем можно было заподозрить одного из держателей пари.

— На все можно найти время, — ответил Гарри Т. Кембэл уверенным тоном и еще больше расположил к себе присутствующих.

Гордые тем, что среди них находится пассажир с таким темпераментом, они огласили вагон громким «ура», которое было услышано в самом конце поезда.

— Мистер, — обратился к Кембэлу пожилой священник в пенсне, пожиравший репортера глазами, — довольны вы первым ударом игральных костей?

— И да и нет, ваше преподобие, — ответил журналист почтительным тоном. — Да — потому что мои партнеры, уехавшие до меня, не ушли дальше второй, восьмой и одиннадцатой клеток, тогда как я очками «два и четыре» отослан в шестую, штат Нью-Йорк. А по правилам, в этой клетке с изображением моста игрок, уплатив простой штраф, тут же переносится на шесть очков вперед. Таким образом, я впереди. Правда Нью-Йорк, в котором, как гласит легенда, «есть один мост…» и этот мост — через водопад Ниагару, мне чересчур знаком. Раз двадцать там был!… Слишком избито, так же, как пещера Ветров или Козий остров!… К тому же слишком близко от Чикаго!… Хотелось бы махнуть по всей стране, хотелось бы…

— Но мне кажется, — заметил торговец консервами, свежий цвет лица которого говорил в пользу его товара, — мне кажется, мистер Кембэл, вы могли бы себя поздравить, так как после штата Нью-Йорк направляетесь в Нью-Мексико… А они не так уж близко один от другого…

— Но, — воскликнул репортер, — ведь их разделяет всего несколько сотен миль!

— Да, если только не быть посланным в крайний пункт Флориды или в какую-нибудь пограничную деревушку штата Вашингтон…

— Вот этого мне и надо! — объявил Гарри Т. Кембэл. — Пересечь всю территорию Соединенных Штатов с северо-запада на юго-восток!…

— Но разве шестая клетка, в которой имеется «мост», не обязывает вас уплатить штраф?- спросил священник.

— Ба, тысячу долларов! Вот уж что не разорит «Трибюн»!

— А не думаете ли вы, — спросил священник, — что среди ваших конкурентов есть один, которого следует опасаться больше всех других?

— Кого же именно?

— Седьмого, мистер Кембэл.

— Этого партнера последней минуты?! — воскликнул журналист. — Ну что вы! Он только ловко пользуется таинственностью, которой его окутали. Своего рода «Человек в маске», так любимый зеваками! Но в конце концов его инкогнито раскроется, и если он окажется хоть самим президентом Соединенных Штатов, то и тогда нет никаких оснований бояться его больше других.

Было почти невероятно, чтобы тот седьмой, на котором завещатель остановил свой выбор, оказался президентом Соединенных Штатов. Но граждане Америки не нашли бы ничего неприличного в том, что первое лицо в государстве вступило в борьбу, оспаривая у своих соперников состояние в шестьдесят миллионов долларов.

Покинув Чикаго и обогнув озеро Мичиган, поезд достиг Индианы, граничащей с Иллинойсом, и стал подниматься в гору до самого Мичиган-Сити. Несмотря на свое имя, этот город не принадлежит штату с тем же названием, являясь одним из портовых городов Индианы. Избрав этот путь из целой сети железнодорожных путей, энергичный репортер проехал Нью-Буффало, потом на несколько часов остановился в Джэксоне, важном фабричном центре с двадцатью тысячами жителей, и продолжал двигаться на северо-восток, к Детройту, куда и прибыл в ночь с седьмого на восьмое мая.

На следующий день, после недолгого сна в комфортабельной гостинице, Гарри Кембэл, как всегда бодрый и энергичный, был готов совершить экскурсию по городу. С самого утра от множества поклонников он получил горячие заверения в готовности ходить за ним по пятам. Может быть, Гарри и пожалел уже о невозможности скрыться под строгим инкогнито, но как избежать известности и славы, когда вы являетесь главным репортером «Трибюн» и одним из семи матча Гиппербона?!

Окруженный многочисленной и шумной компанией, Гарри Т. Кембэл осмотрел Детройт — метрополию штата Мичиган (заметим, столицей штата является скромный город Лансинг). Этот благоденствующий город вырос из маленького пограничного форта, построенного французами в 1670 году.

Гарри Т. Кембэл в тот же вечер отправился дальше. Если бы правила игры не запрещали выезжать за пределы США, он воспользовался бы железнодорожными путями Канады и пересек бы южную часть ее провинции Онтарио по длинному туннелю, проложенному под рекой Сент-Клэр, где она выходит из озера Гурон, и достиг бы Буффало и Ниагары прямым путем. Но Гарри не стал нарушать условий матча и отправился обходным путем. Сначала спустился к Толидо (быстро растущему городу в южной части озера Эри), затем повернул к Сандаски и так, путешествуя среди самых богатых виноградников Америки, наконец добрался до Кливленда, выросшего на восточном берегу озера Эри. О, это великолепный город с населением в двести шестьдесят две тысячи, с улицами, обсаженными кленовыми деревьями, с аллеями Эвклида[89], прозванными Елисейскими полями[90] Америки, с предместьями, раскинувшимися амфитеатром на холмах, и неисчерпаемыми запасами нефти, которым мог бы позавидовать Цинциннати!…

Потом он проехал Эри, город штата Пенсильвания, и, прибыв на станцию Нортвилл, оказался в штате Нью-Йорк. Промчавшись мимо Денкирка, освещенного газом из местных скважин, вечером десятого мая шустрый репортер доехал до Буффало, второго по значению города в штате, где сто лет назад он встретил бы лишь тысячи бизонов вместо теперешних сотен тысяч жителей. Несомненно, Гарри Т. Кембэл хорошо сделал, не задержавшись в этом прелестном городе, на его бульварах или в аллеях парка Ниагара, наконец, на берегу озера, в которое вливаются воды водопада, ибо через десять дней он собственной персоной обязан явиться в Санта-Фе, столицу Нью-Мексико, а до нее ни мало ни много тысяча четыреста миль, и не на всех проведены железные дороги.

На следующий же день он уже подъезжал к деревне Ниагара-Фолс.

Что бы ни говорил наш герой о знаменитом водопаде, ставшем теперь слишком известным и слишком индустриализованным (причем индустриализация еще усилится, когда будут укрощены все его шестнадцать миллионов лошадиных сил), все равно ничто не может сравниться по красоте и величию с водопадом Лошадиная Подкова. Ни горная цепь Адирондайк, покрытая лесом, с лабиринтом ущелий и узких тропинок на отвесных скалах с глубокими впадинами, как огромные чаши, ни скала гнейса[91] Гудзон, ни Центральный парк Нью-Йорка, ни его Бродвей, ни Бруклин-мост, так дерзко перекинувшийся через Ист-Ривер, — ничто из всех этих чудес не может сравниться с чудесами знаменитого водопада! С этим шумным низвержением вод, мчащихся из озера Эри в озеро Онтарио! Река Св. Лаврентия, разбиваясь на своем пути об один из утесов Козьего острова, образует два водопада: по одну сторону американский — Ниагару, а по другую — канадский, называемый Лошадиной Подковой. И что за изумительное зрелище — эта гневно клокочущая река, ее страшные скачки у подошв двух водопадов и эти глубокие зеленоватые впадины в центре Лошадиной Подковы. Успокоившись, она катит свои укрощенные воды на протяжении трех миль, до моста Сэспеншен-Бридж, а там вновь разрывает оковы, превращаясь в бурный поток на наводящих ужас стремнинах.

Когда-то на Козьем острове, на крайнем выступе его скалистого берега, возвышалась Террапин-Тоуэр, башня, окруженная до самой верхушки облаками распыленной пены, в которой днем играла солнечная радуга, а по ночам — лунная. Но эту башню пришлось снести, так как водопад за последние полтора столетия передвинулся почти на сто футов, и башня могла свалиться в пропасть. Зато пешеходный мост, недавно перекинутый с одного берега бушующих вод на другой, позволяет любоваться двойным течением реки во всей ее красе.

Гарри Т. Кембэл осторожно прошел на середину мостика, стараясь не ступать на ту часть, что принадлежит доминиону Канада. После громкого «ура», подхваченного тысячей восторженных голосов и раздавшегося над ревущей рекой, он вернулся в деревушку Ниагара-Фолс, обезображенную теперь соседством большого количества заводов. Но что прикажете делать, когда вопрос идет о возможности утилизировать миллион тонн воды в час!

Репортер не отправился бродить по зеленеющим рощам Козьего острова, не спустился к гроту Ветров, спрятанному в лесной чаще острова, и не пожелал забраться за плотную завесу Лошадиной Подковы, на канадском берегу. Но он не забыл явиться в деревенскую почтовую контору, откуда отправил чек в тысячу долларов на имя нотариуса Торнброка. После полудня, воздав должное превосходному завтраку, данному в его честь, Гарри Т. Кембэл возвратился в Буффало и в тот же вечер уехал из этого города, чтобы к назначенному сроку завершить вторую часть своего маршрута.

Когда он садился в вагон, мэр города, почтенный X. В. Экселтон, сказал ему самым серьезным тоном:

— Это сходит с рук лишь раз, мистер Кембэл, не увлекайтесь больше прогулками, как вы делали до сих пор…

— А если они доставляют мне удовольствие? — возразил Гарри Т. Кембэл, не любивший никаких замечаний, в том числе исходивших даже от таких высокопоставленных лиц, как мэр Буффало. — Мне кажется, я имею право…

— Нет, мистер Кембэл… Вы так же мало имеете на это прав как какая-нибудь пешка, желающая двигаться куда ей вздумается по шахматной доске…

— Но, полагаю, я сам себе хозяин?!

— Глубокая ошибка, мистер Кембэл! Вы принадлежите всем кто держит на вас пари, и в том числе мне.

В сущности, почтенный X. В. Экселтон был прав, и в своих же интересах репортер «Трибюн», как говорится, наступив на горло собственной песне, обязан был думать об одном: как достигнуть назначенного пункта самым быстрым и коротким путем. К тому же Гарри Кембэлу совершенно незачем изучать штат Нью-Йорк, в котором он бывал уже десятки раз и назубок знал, что по своей населенности штат держит первое место в Америке (в нем насчитывается не менее шести миллионов жителей), а по территории (сорок девять тысяч квадратных миль), формой напоминавшей треугольник, — двадцать девятое. «Главный штат» не без основания гордится своими городами: столицей Олбани, с населением в сто тысяч жителей, с музеями, школами, парками и дворцом, постройка которого обошлась не менее чем в двадцать миллионов долларов; Рочестером, известным как мукомольный центр и город мануфактуры, развивающий индустрию на энергии водопада Дженесси; Сиракузами[92], богатыми солью, добываемой из неисчерпаемых солончаков озера Онондога, и еще многими другими, где бурными темпами развиваются промышленность и просвещение.

Что же говорить о самом Нью-Йорке, поднявшемся между Гудзоном и проливом Ист-Ривер на полуострове Манхаттане, где он занимает сейчас площадь в шестьсот квадратных километров, или двенадцать тысяч гектаров. Какое перо опишет его бульвары, памятники, тысячи церквей (что не так уж много для миллиона семисот тысяч жителей), а в их числе собор Св. Патрика, сверкающий белым мрамором стен? Центральный парк, занимающий площадь в триста сорок пять гектаров, с лужайками, рощами, прудами, парк, к которому примыкает большой акведук Кротона; беден язык, чтоб передать вид на Бруклин-мост, перекинутый через Ист-Ривер (наступит день, когда перекинут такой же и через Гудзон), или на залив, испещренный островами. Среди них находится и Бедлос-Айленд, где возвышается колоссальная статуя Бартольди[93] — Свобода, освещающая мир.

Но, повторю, чудеса эти не представляли для главного репортера «Трибюн» прелести новизны, а потому, посетив водопад Ниагару, он решил впредь не уклоняться от заданного маршрута. Действительно, через десять дней, не позднее, ему надлежало быть в Санта-Фе, и притом ровно в полдень, а, как известно, два штата, разделенные расстоянием в тысячу пятьсот — тысячу шестьсот миль, не могут называться соседними!

К счастью, сотрудники «Трибюн», основательно ознакомившись с теми районами Среднего и Дальнего Запада, по которым предстояло проехать их товарищу, составили для него маршрут и сообщили ему телеграммой, которая заканчивалась так:

Не забывайте, что подписавшийся под этим поставил на вас сто долларов и при всяком другом маршруте рискует их потерять.

Брауман С. Бикгорн, секретарь редакции.

Как же мог Гарри, о котором так заботились друзья, облегчая ему исполнение задачи, — как же мог он не иметь всех шансов явиться первым? «Этому маршруту я и буду следовать, — мысленно сказал себе Гарри Т. Кембэл, — и не позволю себе ни малейшего от него уклонения. Будь спокоен, любезный секретарь редакции! Если случится запоздание, то это произойдет не по моему легкомыслию или небрежности, и твои сто долларов будут так же энергично защищаться, как и пять тысяч его превосходительства главного представителя власти Буффало. Я не забываю, что ношу цвета «Трибюн»[94].

Благодаря строго обдуманной комбинации поездов Гарри Т. Кембэл не спеша, отдыхая по ночам в лучших отелях, проехал за шестьдесят часов шесть штатов — Огайо, Индиану, Иллинойс, Миссури, Канзас, Колорадо — и девятнадцатого вечером остановился в Клифтоне, на границе Аризоны и Нью-Мексико. И если репортер пожал там пятьсот сорок шесть рук, то это значило, что в маленькой деревушке, затерянной в глубине необозримых равнин Запада, обитало ровно двести семьдесят три двуруких существа!

Гарри очень рассчитывал провести в Клифтоне спокойную ночь, но велико было разочарование, когда он узнал, что по случаю ремонта дороги движение поездов прервано на несколько дней. А оставалось еще сто двадцать пять миль пути и не больше тридцати шести часов времени. Мудрый Бруман С. Бикгорн этого не предвидел!

К счастью, выйдя из вокзала, Гарри Кембэл сразу столкнулся с субъектом полуамериканского, полуиспанского типа, который как будто его ждал. Увидев репортера, тот человек три раза щелкнул хлыстом — тройная пальба, применявшаяся, по-видимому, всякий раз, когда обладатель бича с кем-нибудь здоровался. Потом на языке, напоминавшем скорее Сервантеса[95], чем Купера[96], он обратился к репортеру:

— Гарри Кембэл?

— Я.

— Хотите, отвезу вас в Санта-Фе?

— Хочу ли я?!

— Значит, решено?

— Твое имя?

— Изидорио.

— Изидорио! Мне нравится.

— Экипаж здесь и готов к отбытию.

— Так едем же. И не забудь, мой друг, что повозка двигается благодаря упряжке, а на место она прибывает благодаря кучеру.

Понял ли испано-американец, на что намекал афоризм? Возможно.

Лет сорока пяти — пятидесяти, очень смуглый, с живыми глазами и насмешливым выражением лица, один из тех хитрецов, которые не дают себя провести, незнакомец, казалось, был горд тем, что везет важную персону (в этом репортер нимало не сомневался). Гарри Т. Кембэл ехал в экипаже один. Он оказался отнюдь не почтовой каретой, запряженной шестеркой лошадей а простой одноколкой, но зато способной перенести все трудности пути. Повозка стремительно понеслась по тряской дороге Обэй -Трейль, пересеченной многочисленными ручьями.

Ночью седок и возница отдохнули несколько часов, а на заре одноколка помчалась дальше, вдоль горной цепи Блэк-Рэйндж, не встречая в пути никаких препятствий. Репортеру не приходилось опасаться ни апашей, ни команчей, ни других племен краснокожих, в былые времена бродивших по пыльным дорогам Нью-Мексико.

К полудню Гарри Т. Кембэл, проехав форт Юнион и Лас-Вегас, тащился по горным перевалам Мора-Пикс. Это очень гористая, трудная и даже опасная дорога. Путешественники теперь поднимались на высоту в семьсот или восемьсот туазов над уровнем моря, туда, где лежит Санта-Фе. За этим громадным горным хребтом Нью-Мексико простирается водный бассейн, образованный многочисленными притоками, делающими реку Рио-Гранде-дель-Норте одной из великолепнейших водных артерий западной части Америки. Там начинается важный торговый путь, который проходит через Денвер и кончается в Чикаго, путь, способствующий товарному обмену Центральной Америки с провинциями Мексики.

Осталась одна ночь до назначенного срока. Одноколка еле поднималась в гору — нетерпеливый путешественник стал опасаться, что не успеет в Санта-Фе к полудню, и осыпал флегматичного возницу упреками:

— Двигаешься как черепаха!

— Что поделать, мистер Кембэл, у нас только колеса, а, по-вашему, нужны бы крылья!

— Неужели тебе непонятно, почему мне надо непременно двадцать первого!

— Что ж! Если не будем там в этот день, приедем на следующий…

— Но ты меня без ножа зарежешь!

— Моя лошадь и я сделаем что можем, нельзя требовать большего от одного человека и одного животного.

Изидорио действительно не проявлял никакого упрямства и не щадил себя. Но Гарри Т. Кембэл решил как-то вызвать интерес к партии Гиппербона. На одной из самых крутых дорог горного перевала, посреди густых зеленеющих лесов, пока экипаж с трудом пробирался зигзагами лабиринта — среди камней, пней и свалившихся от старости деревьев, он сказал, обратившись к своему Автомедону:[97]

— Изидорио, я хочу сделать тебе одно предложение.

— Сделайте, мистер Кембэл.

— Ты получишь тысячу долларов, если я буду завтра до полудня в Санта-Фе.

— Тысячу долларов? — переспросил испано-американец, прищуривая один глаз.

— Тысячу долларов, при условии, что я выиграю партию.

— А, — протянул Изидорио, — при условии, что…

— Ну, разумеется.

— Идет… Пусть будет так!

И он трижды стегнул хлыстом свою лошадь.

В полночь одноколка достигла только вершины горного перевала, и беспокойство репортера усилилось. Будучи не в состоянии сдерживать своего волнения, он снова заговорил, ударяя возницу по плечу:

— Изидорио, я хочу сделать тебе новое предложение.

— Делайте, мистер Кембэл.

— Десять тысяч… да, десять тысяч долларов, если я приеду вовремя.

— Десять тысяч?… Что вы говорите! — повторил Изидорио.

— Десять тысяч!

— И опять, если вы выиграете партию?…

— Разумеется.

Чтобы спуститься по горному склону, не заезжая в Галистео (где молено воспользоваться добавочной железнодорожной веткой, но это отняло бы время), и поехать по долине реки Чикито до Санта-Фе, требовалось не менее двенадцати часов. Правда, дорога стала сносной, с небольшим подъемом, а лучшую лошадь, чем ту, что Гарри Т. Кембэл получил на последней станции в Туосе, трудно и найти. Воскресла надежда явиться в Санта-Фе к указанному сроку, но при условии нигде ни на минуту не задерживаясь.

Ночь стояла великолепная: луна — точно заказанная по телеграфу заботливым Бикгорном, температура воздуха приятная; легкий ветерок освежал усталых путешественников, а когда подымался сильный ветер, то дул в спину и потому не мешал движению экипажа. Возница не переставая подстегивал горячую лошадь, типичную представительницу мексикано-американской породы, выведенной в коралях западной провинции. Десять тысяч долларов чаевых! Блеск такой суммы никогда, даже в самых безумных мечтах, не ослеплял его глаз! И тем не менее, Изидорио не казался сильно пораженным неожиданно свалившимся на него богатством, как должен бы, по мнению Гарри Т. Кембэла.

«Может быть, — говорил себе репортер, — негодяй хочет больше? Раз в десять больше, например? В конце концов что такое какие-то тысячи долларов по сравнению с миллионами Гиппербона?… Капля в море! Ну так что же! Если нужно, я дойду и до ста капель».

— Изидорио! — сказал он ему на ухо. — Теперь дело идет уже не о десяти тысячах долларов…

— Как? Значит, вы берете назад свое обещание? — резко воскликнул Изидорио.

— Нет, мой друг, нет… наоборот! Сто тысяч долларов тебе, если мы до полудня будем в Санта-Фе…

— Сто тысяч долларов… говорите? — переспросил Изидорио, полузакрыв свой левый глаз. Потом прибавил: — Опять же… если вы выиграете?

— Да, если выиграю.

— А вы не могли бы написать это на кусочке бумажки, мистер Кембэл? Всего только несколько слов…

— За моей подписью?

— За вашей подписью и с вашим росчерком…

Само собой разумеется, словесное обещание в таком важном деле не могло быть достаточным. Гарри Т. Кембэл без всяких колебаний вынул из кармана записную книжку и на одном из листков написал, что обязуется выплатить сто тысяч долларов господину Изидорио из Санта-Фе, если станет наследником Уильяма Дж. Гиппербона. Он подписался, сделал росчерк и отдал бумажку вознице.

Тот взял ее, прочел, бережно сложил, сунул в карман и сказал:

— А теперь — в путь!

Что за безумная скачка, что за головокружительная быстрота, как мчались они теперь по дороге вдоль берега Чикито! Но, несмотря на все усилия, рискуя сломать экипаж и свалиться в реку, в Санта-Фе они попали не раньше чем без десяти минут двенадцать.

В этой столице насчитывают не более семи тысяч жителей. Штат Нью-Мексико присоединился к владениям федеральной республики в 1850 году, а зачисление в состав пятидесяти штатов совершилось за несколько месяцев до начала партии Гиппербона, что позволило покойному чудаку включить его в свою карту. Нью-Мексико остался определенно испанским как по своим нравам, так и по внешнему виду, англо-американский характер прививается к нему туго. Санта-Фе, расположившись в центре серебряных рудников, обеспечил себе цветущую будущность. По словам его жителей, город покоится на прочном серебряном фундаменте и из почвы улиц можно извлекать минерал, который приносит до двухсот долларов с тонны. Впрочем, для туристов Санта-Фе представляет мало любопытного, если не считать развалин церкви, построенной испанцами почти три века назад, и дворца губернатора — скромной одноэтажной постройки, единственное украшение которой составляет портик с деревянными колоннами. Испанские и индейские дома, построенные из кирпича-сырца, представляют собой не что иное, как кубы каменной кладки с проделанными в стене неправильными отверстиями.

Гарри Т. Кембэл, не имея возможности пожать семь тысяч тянувшихся к нему рук, ответил общим выражением благодарности, ведь необходимо было явиться на телеграф до того, как на городских башенных часах пробьет полдень.

Его ждали там две телеграммы, посланные почти одновременно утром из Чикаго. Первая, за подписью нотариуса Торнброка, извещала о результате второго метания игральных костей. Десять очков отсылали четвертого партнера в двадцать вторую клетку, в Южную Каролину. Таким образом, этот бесстрашный, не знающий усталости путешественник, мечтавший о безумных маршрутах, получал желаемое! Добрых тысячу пятьсот миль предстояло ему «поглотить», направляясь к атлантическому берегу Соединенных Штатов!…

В Санта-Фе испано-американцы хотели отпраздновать прибытие своего компатриота[98], организовав митинги, банкеты и другие подобные церемонии. Но, к своему большому сожалению, репортер газеты «Трибюн» принужден был отказаться от всех торжеств. Наученный опытом, он решил строго следовать советам почтенного мэра города Буффало. К тому же телеграмма, отправленная ему предусмотрительным Бикгорном, содержала новый маршрут, не менее обдуманный, чем предыдущий. В тот же день Гарри Кембэл покидал столицу Нью-Мексико. Среди провожавших он увидел Изидорио.

— Вот что, любезный, еще раз прими от меня благодарность. Без твоего усердия я бы не поспел вовремя и вылетел бы из партии, — обратился к нему репортер.

— Если вы довольны, мистер Кембэл, то и я тоже…

— А двое составляют пару, как говорят наши друзья французы!

— Значит, это — как для упряжных лошадей?

— Именно. А что касается бумажки, которую я тебе подписал, храни ее бережно. Когда услышишь, что обо мне все говорят как о победителе матча, то отправляйся в Клифтон и садись в поезд, который привезет тебя в Чикаго, а там иди прямо в кассу!… Будь спокоен, я не посрамлю свою подпись.

— О, я понимаю, мистер Кембэл… я даже очень хорошо понимаю!… Поэтому я предпочел бы…

— Что же именно?

— Сотню добрых долларов…

— Сотню вместо ста тысяч?

— Да, — ответил Изидорио. — Не люблю рассчитывать на случай, и сто добрых долларов, которые вы мне дадите, — это будет более надежно.

Делать нечего, Гарри Т. Кембэл, — возможно, в душе сожалея о своей излишней щедрости, — вынул из кармана сто долларов и передал их деревенскому мудрецу. Репортер уехал, сопровождаемый шумными пожеланиями счастливого пути и вскоре исчез из виду.

Глава XI ПЕРЕЖИВАНИЯ ДЖОВИТЫ ФОЛЕЙ

Лисси Вэг была пятой отъезжающей. С каким волнением переживала она эту бесконечно тянувшуюся неделю, или, точнее, с каким волнением переживала ее Джовита Фолей! Лисси Вэг никак не могла успокоить подругу. Джовита не ела, не спала — похоже было, что она не жила. Мистер Маршалл Филд дал девушкам отпуск на другой день после прочтения завещания. С тех пор они были избавлены от необходимости являться каждый день на Медисон- стрит, что несколько беспокоило более благоразумную из них. Она сомневалась, сможет ли их патрон так долго обходиться без них.

— Мы сделали ошибку, — повторяла Лисси Вэг.

— Ладно, — отвечала Джовита Фолей, — но эту ошибку мы будем продолжать.

Говоря так, эта нервная, впечатлительная особа не переставала ходить взад и вперед по маленькой комнате, занимаемой ими на Шеридан-стрит. Она то открывала единственный чемодан, в котором лежали белье и платье, приготовленные для путешествия, желая убедиться, что ничто не забыто, то принималась считать и пересчитывать имевшиеся у них деньги.

— Если не успокоишься и будешь нервничать, — однажды заявила ей Лисси, — то захвораешь, и я останусь за тобой ухаживать, предупреждаю тебя об этом.

— Ты с ума сошла!… Только нервы меня и поддерживают. Они дают мне бодрость и выносливость, и я буду нервничать в течение всего путешествия!…

— Хорошо, Джовита, но тогда, если не ты скоро сляжешь, то я…

— Ты? Ну попробуй только заболеть! — воскликнула милая, но чересчур экспансивная особа, бросаясь на шею Лисси Вэг.

— В таком случае не волнуйся, — возразила Лисси Вэг, отвечая на поцелуй своей подруги, — и все будет хорошо.

Джовита Фолей не без усилий взяла себя в руки, страшно испугавшись мысли, что ее подруга вдруг сляжет в самый день отъезда, но каждую ночь в тревожном сне она громко говорила о «мосте», о «гостинице», о «лабиринте», о «колодце», о «тюрьме», о всех мрачных клетках, заставлявших платить штрафы простые, двойные и тройные. Приближался день, когда молодым путешественницам надлежало отправиться в путь. Горячими угольями, которые Джовита Фолей постоянно чувствовала у себя под ногами в течение всей этой недели, можно было бы нагреть паровоз большой скорости, и он доставил бы их в самые дальние пункты Америки.

Тем временем в утренних листках, так же как и в вечерних, печатались целые столбцы сообщений, более или менее правдивых или фантастических (читатели предпочитают получать фальшивые известия, чем не иметь никаких). К тому же достоверность информации зависит от самих участников партии.

Сведения, публиковавшиеся о Максе Реале, были весьма неосновательны, оттого что он никого не посвящал в свои планы и не расписывался в городах, через которые пролегал его путь. Глубокая неизвестность окутывала также и Германа Титбюри. О Томе Краббе газеты получали довольно подробные вести. Мильнера и его компаньона интервьюировали во всех главных городах их маршрута. Что до Гарри Кембэла, то сведения о нем падали, как апрельский дождь. Журналист сыпал телеграммами, заметками, письмами, радуя свою газету.

Так настало седьмое мая. Еще день — и нотариус Торнброк в присутствии Джорджа Хиггинботама объявит о результате метания игральных костей в пользу Лисси Вэг.

В ночь с седьмого на восьмое у девушки появилась сильнейшая боль в горле и острый приступ лихорадки. Ей пришлось разбудить подругу, спавшую в соседней комнате. Джовита Фолей тотчас вскочила с постели, дала ей питья и тепло укутала, повторяя не очень уверенным голосом:

— Пустяки, дорогая моя… пройдет.

— Надеюсь, — ответила Лисси Вэг. — Заболеть теперь было бы чересчур некстати.

На следующий день, едва рассвело, весь дом уже знал, что пятая участница партии заболела и необходимо вызвать доктора. Его прождали до девяти часов. Вскоре вся улица обсуждала происшествие, за улицей — весь ближайший квартал, а за ним и город. Известие о болезни Лисси распространилось с быстротой, свойственной всем мрачным известиям. А что в том удивительного? Разве мисс Вэг не была героиней дня? Разве не на ней сосредоточивалось теперь все внимание общественности? И вот Лисси Вэг больна, — может быть, серьезно, — накануне отъезда.

Наконец объявили о приходе врача, доктора медицины Пью. Сев у кровати Лисси Вэг, он внимательно посмотрел на нее, велел показать язык, пощупал пульс, выслушал и выстукал. Ничего со стороны сердца, ничего со стороны печени, ничего со стороны желудка. Наконец, после добросовестного осмотра, доктор вывел заключение:

— Ничего страшного, если только не произойдет каких-нибудь серьезных осложнений.

— А есть ли основание бояться осложнений? — спросила Джовита Фолей, взволнованная словами доктора.

— И да и нет, — ответил доктор Пью. — Нет, если болезнь удастся пресечь в самом начале… Да, если она будет развиваться.

— Но могли бы вы теперь определить болезнь?

— Да, и самым категорическим образом.

— Говорите же, доктор!

— Мой диагноз: обыкновенный бронхит. Есть небольшие хрипы, но плевра[99] не затронута. Но…

— Но?…

— Но бронхит может перейти в воспаление, а воспаление — в отек легких… Это именно то, что я называю серьезными осложнениями.

Прописав капли аконита на спирту, сиропы, теплое питье и отдых, доктор исчез (не сомневаясь, что дома его уже ждут репортеры).

Джовита Фолей едва не потеряла голову. В течение последних часов Лисси Вэг, казалось, еще больше ослабла, легкая дрожь говорила о новом приступе лихорадки, пульс бился чаще. Милая девушка не отходила от подруги, обтирала ее разгоряченный лоб, давала микстуру и роптала на несправедливость судьбы. «Нет, — говорила она себе, — нет! Ни Том Крабб, ни Титбюри, ни Кембэл, ни Макс Реаль не заболели бы бронхитом накануне своего отъезда!… Не случится такого несчастья и с коммодором Урриканом! Нужно же, чтобы все это обрушилось на бедную Лисси, обладающую таким цветущим здоровьем!… А что, если нас отошлют куда-нибудь далеко… если опоздание на пять или шесть дней помешает нам явиться в срок к месту назначения…»

Около трех часов дня приступ лихорадки стал слабеть, но кашель как будто усилился. Открыв глаза, Лисси Вэг увидела Джовиту, склонившуюся над ней.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросила та. — Лучше, не правда ли?… И скажи, что тебе дать?

— Выпить чего-нибудь, — ответила Лисси голосом, очень изменившимся от боли в горле.

— Вот, голубчик… прекрасное питье: горячее молоко с содовой водой! А потом, доктор тебе велел… всего только несколько порошков…

— Я чувствую большую слабость, — сказала больная, — и в то же время некоторое облегчение… Это значит, приступ лихорадки проходит.

— Значит, ты начинаешь выздоравливать!- воскликнула Джовита Фолей.

— Начинаю выздоравливать?… Уже?… — прошептала Лисси, пытаясь улыбнуться.

— Да… уже… и, когда доктор вернется, он, наверное, скажет, что ты сможешь встать!

— Обещаю тебе, Джовита, выздороветь как можно скорее, — тихо проговорила девушка и, повернувшись на бок, тотчас уснула.

А в это время под их окнами собралось уже порядочно народу. Уличный шум доносился до девятого этажа и мог разбудить Лисси Вэг. По тротуарам сновали любопытные. Одна за другой подъезжали кареты и после небольшой остановки мчались дальше, к городским кварталам.

— Как-то она сейчас? — спрашивали одни.

— Ей хуже, — отвечали другие.

— Говорят, тяжелая форма лихорадки.

— Нет, тиф…

— Ах, бедная барышня!… Некоторым людям, правда, не везет!

Около пяти часов вечера уличный шум усилился, и Джовита Фолей высунулась из окна. Она увидела, кого б вы думали? Годжа Уррикана с каким-то типом! Широкоплечий и подвижный, казалось, тот был еще более бешеного темперамента, чем страшный коммодор. Джовита прекрасно видела, как он грозил кому-то кулаком с видом человека, который не в силах более сдерживаться. Конечно, не из участия к молоденькой партнерше Годж Уррикан явился на Шеридан-стрит и стоял под ее окнами. Когда в окружавшей его толпе разнеслось известие, что болезнь Лисси Вэг не представляет ничего серьезного, «какой болван это сказал?», проревел он. Принесший это известие, разумеется, не пожелал себя назвать.

— Ей все хуже и хуже, — добавил его спутник, — и если кто-нибудь попробует утверждать противное…

— Послушай, Тюрк, держи себя в руках!

— Чтобы я держал себя в руках?! — заревел Тюрк, ворочая глазами, как разъяренный тигр. — Это легко вам, коммодор! Как известно, вы самый терпеливый из людей! Но мне… слушать подобного рода вздор!… Это выводит меня из себя… А когда я вне себя…

Газеты, появившиеся около шести часов вечера, оказались переполненными самыми противоречивыми сведениями. Согласно одним, здоровье Лисси Вэг окрепло благодаря заботам врача и ее отъезд ни на один день не будет отложен. Согласно другим, мисс Вэг не сможет отправиться в путешествие раньше конца недели.

Газеты «Чикаго глоб» и «Чикаго ивнинг пост» дали особенно пессимистическую информацию: в них сообщалось о консилиуме светил науки и необходимости операции… «Мисс Вэг сломала себе руку», — извещала первая газета. «Ногу», — утверждала вторая. А нотариус Торнброк получил письмо, подписанное именем Джовиты Фолей, в котором сообщалось, что пятая партнерша отказывается от своей доли наследства. Газета «Чикаго мейл» без всяких колебаний объявила, что Лисси Вэг между четырьмя часами сорока пятью минутами и четырьмя часами сорока семью минутами пополудни скончалась. Когда «новости» дошли до Джовиты Фолей, с ней едва не сделалось дурно; к счастью, доктор Пью немного ее успокоил.

— Это обыкновенный бронхит, — повторял он. — Никаких симптомов воспаления. Достаточно будет нескольких дней спокойствия и отдыха… Может быть, семи или восьми.

— Семи или восьми?!

— При условии, чтобы больная не подвергалась ни малейшему сквозному ветру.

— Семь или восемь дней!… — повторяла несчастная Джовита, ломая руки.

— И притом — если не произойдет никаких серьезных осложнений…

Ночь прошла беспокойно. Джовита Фолей не ложилась спать. Какая сиделка могла бы сравниться с ней? Впрочем, она никому не уступила бы своего места.

Наступил день пятого метания игральных костей. Джовита отдала бы десять лет своей жизни, чтобы быть в зале Аудиториума. Но оставить больную! Об этом нечего было и думать. Вдруг Лисси позвала к себе подругу и сказала:

— Милая Джовита, попроси нашу соседку прийти сюда.

— Ты хочешь, чтобы…

— Я хочу, чтобы ты отправилась в Аудиториум… Ты ведь веришь в мою удачу.

«Еще бы!» — вскричала бы Джовита Фолей тремя днями раньше, но в тот день она так не сказала. Поцеловав больную в лоб и предупредив соседку, почтенную особу, которая тотчас же пришла и уселась возле больной, Джовита сбежала с лестницы и, сев в первую попавшуюся карету, велела ехать к Аудиториуму.

Так как известие о смерти молодой девушки появилось уже во многих утренних газетах, то некоторые из присутствующих удивились тому, что ее близкая подруга появилась в этой толпе, и даже не в трауре. Без десяти минут восемь председатель и члены «Клуба чудаков», сопровождаемые мистером Торнброком в неизменных очках с алюминиевой оправой, появились на эстраде и уселись вокруг стола.

Внезапно громовой голос прервал тишину, его нельзя было не узнать: так гудеть мог только голос коммодора.

— Мне кажется, господин председатель, — сказал он, — для того, чтобы точно исполнить волю покойного, не следует приступать к пятому метанию костей, так как пятая партнерша сегодня утром умерла!

Сдержанный шепот прокатился по залу, но его покрыл женский голос:

— Это ложь! Потому что я, Джовита Фолей, всего двадцать пять минут тому назад оставила Лисси Вэг живой и выздоравливающей.

Взрыв криков и протестов раздался из группы Уррикана.

— Ладно, не умерла, но ей и не лучше!… Ввиду создавшегося положения прошу, чтобы моя очередь подвинулась и то метание костей, которое произойдет через несколько минут, было для шестого партнера, — опять раздался голос Годжа Уррикана.

А за ним крики и топот — это неистовствовали его единомышленники, точнее, держатели пари, вполне достойные плавать под его флагом. Наконец нотариусу Торнброку удалось усмирить беснующуюся компанию.

— Предложение Годжа Уррикана, — сказал он, — основано на неверном понимании воли завещателя и находится в полном противоречии с правилами благородной игры Североамериканских Соединенных Штатов. Каково бы ни было состояние здоровья пятой партнерши, мы приступим к тиражу, назначенному на девятое мая для мисс Лисси Вэг. Через две недели, если участница не окажется в назначенном месте — останется ли она в живых или нет, — она будет лишена своих прав.

Последовали бурные протесты Годжа Уррикана. Голосом, полным негодования, он заявил, что если кто-нибудь и понимал неверно волю завещателя, то это сам нотариус Торнброк!

Пробило восемь часов, глубокая тишина водворилась в зале. Мистер Торнброк, немного больше обычного взволнованный, правой рукой взял пустой футляр, левой положил в него игральные кости и потряс ими, то подымая коробочку, то опуская ее. Послышался легкий стук маленьких костяшек, ударившихся о кожаные стенки футляра… когда их выбросили, они покатились к самому краю стола. Нотариус пригласил Джорджа Б. Хиггинботама и его коллег проверить выброшенное число очков и звучным голосом произнес:

— Девять, из шести и трех.

«Счастливое число»! Пятый партнер одним скачком попадал в двадцать шестую клетку, штат Висконсин.

Глава XII ПЯТАЯ ПАРТНЕРША

— О, дорогая Лисси, какой счастливый… какой изумительный удар костей!… — восторженно вскричала Джовита Фолей.

Она быстро вошла в комнату, забыв, что могла взволновать больную.

— Какое же число выбросили кости? — спросила Лисси Вэг слегка приподнимаясь на подушках.

— Девять, милочка, девять, из шести и трех, что отсылает нас сразу в двадцать шестую клетку!

— А эта клетка?

— Штат Висконсин… город Милуоки, в двух часах… всего только в двух часах езды скорым поездом!

Действительно, для начала партии лучшего нельзя было и желать.

— Все удачи, дорогая моя, тебе, тебе одной, — повторяла Джовита, — а все неудачи другим.

— Будь немного повеликодушнее, Джовита.

— Если хочешь, могу исключить из их числа Макса Реаля, так как ты желаешь ему всяких благ…

— Без сомнения…

— Но вернемся к делу, Лисси… Двадцать шестой квадрат! Ты должна дать себе ясный отчет в нашем преимуществе! До сих пор первым был этот журналист Гарри Т. Кембэл, но он только еще добрался до двенадцатой клетки, тогда как мы!… Еще тридцать семь очков… всего только тридцать семь очков… и мы достигнем цели!

Но подруга, казалось, не разделяла ее энтузиазма.

— У тебя такой вид, точно ты не рада!… — вскричала Джовита.

— Рада, голубчик, рада!… Мы отправимся в Висконсин, в город Милуоки!

— О, у нас еще есть время, душа моя! Это не завтра и даже не послезавтра!… Через пять или шесть дней, когда ты совсем поправишься… Может быть, даже через пятнадцать, если так будет нужно! Только бы нам быть на месте двадцать третьего в полдень…

— В таком случае все к лучшему, раз ты довольна.

— Довольна ли я, моя дорогая? Я настолько же довольна, насколько недоволен коммодор… Этот противный морской волк хотел устроить так, чтобы ты оказалась вне конкурса… Хотел заставить нотариуса Торнброка предоставить пятый удар ему, коммодору, под предлогом, что ты все равно не смогла бы им воспользоваться… Желаю ему заблудиться в «лабиринте», свалиться в «колодец», заплесневеть в «тюрьме»!

Оставляя в стороне некоторые преувеличения, свойственные этой живой натуре, нужно признать, что действительно девять очков, составленные из шести и трех, означали один из лучших ходов, какие только возможны в начале игры. Висконсин находится рядом со штатом Иллинойс, севернее его. На западе границей ему служит Миссисипи, на востоке — озеро Мичиган и на севере — озеро Верхнее. Его столица — Мадисон, а Милуоки — метрополия.

Итак, день, грозивший большими неприятностями, начинался очень счастливо. Правда, волнение больной ухудшило ее состояние, а когда пришел доктор медицины Пью, девушку мучили приступы кашля, сопровождавшиеся общей слабостью и небольшим повышением температуры.

Газеты Союза Североамериканских Соединенных Штатов, как и следовало ожидать, поместили на своих страницах отчет о пятом метании игральных костей. Во многих говорилось об инциденте[100]с Урриканом, причем одни поддерживали претензии неистового коммодора, другие их осуждали. И все одобряли нотариуса Торнброка, который твердо исполнил свой долг. К тому же, что бы ни говорил Годж Уррикан, Лисси Вэг не умерла и умирать не собиралась. Все это вызвало в публике естественный подъем симпатий к больной, бюллетень о состоянии здоровья пятой партнерши печатался два раза в день — утром и вечером, как если бы дело шло о здоровье принцессы крови.

Ночь с десятого на одиннадцатое прошла довольно спокойно, появились все основания думать, что лихорадка закончилась. Когда утром Джовита Фолей вошла в комнату больной, она не могла скрыть оживления, а глаза блестели так хитро и весело, что Лисси не могла не спросить:

— Да что с тобой сегодня?

— Ничего, милая… ничего… Это майское солнце… лучи, которые точно вдыхаешь, точно пьешь… О, если бы ты могла хоть часок посидеть у окошка… вместо лекарства принять хорошую дозу солнца!…

— Но куда же ты уходила, Джовита?

— Куда уходила? Прежде всего в магазин «Маршалл Филд», чтобы сообщить о твоем здоровье…

— Ну, а потом?

— Потом? Что потом?

— Ты нигде больше не была?

— Где я еще была?

— Ведь сегодня, кажется, одиннадцатое мая, не правда ли?

— Одиннадцатое, моя дорогая, — ответила Джовита таким звонким голосом, что ее подруга невольно улыбнулась.

— Но в таком случае шестое метание игральных костей уже было…

— Разумеется!

— А это значит…

— Это значит… Нет, подожди, я должна тебя поцеловать!… Я не хотела рассказывать, потому что тебе нельзя волноваться… но это выше моих сил!

— Но говори же, Джовита…

— Представь себе, голубчик, ведь он тоже получил девять очков… но составленные из четырех и пяти.

— Кто он?

— Коммодор Уррикан.

— Но мне кажется, что это еще лучше…

— Да, лучше, потому что он сразу попадает в пятьдесят третью клетку, значительно опережая всех других… Но, с другой стороны, очень нехорошо…

И Джовита Фолей предалась неудержимым проявлениям радости, настолько же шумным, насколько и необъяснимым.

— Но почему же нехорошо? — спросила Лисси Вэг.

— Потому что коммодор отослан к черту на кулички.

— К черту на кулички?

— Да!… В самую глубину Флориды! Дальше чем за две тысячи миль отсюда!

Но эта новость не обрадовала больную в такой степени, как ожидала Джовита. Ее доброе сердце пожалело даже коммодора.

Начиная со следующего дня Лисси Вэг начала есть с большим аппетитом, ее лихорадка совершенно исчезла, но вставать с постели доктор Пью не позволил. Время для обеих подруг тянулось необыкновенно долго, особенно для Джовиты. Она часто сидела в комнате больной, и разговор — не в форме диалога, а скорее монолога — порой был очень оживлен.

Но о чем стала бы говорить Джовита Фолей, как не о штате Висконсин, по ее словам, самом красивом, самом интересном из всех штатов Америки! С путеводителем в руках она болтала не переставая и успела изучить его так хорошо, что без запинки объясняла подруге.

— Представь себе, — говорила Джовита, — раньше этот штат назывался Месконсин, по имени реки, протекающей там; нигде в мире нет страны, которая могла бы с ним сравниться. На севере до сих пор еще видны остатки старых сосновых лесов, покрывавших когда-то всю его территорию. В нем имеются лечебные источники, превосходящие даже источники штата Виргиния, и я уверена, что если бы твой бронхит…

— Но, — заметила Лисси, — разве же мы сейчас едем не в Милуоки?

— Да, в Милуоки, важнейший город штата. Это слово на старом индейском языке означает «прекрасная страна». Город с населением в двести тысяч душ, среди которых немало немцев. Его называют поэтому германо-американскими Афинами…[101] О, если бы мы были сейчас там, какие восхитительные прогулки совершили бы по скалистому берегу реки, застроенному красивыми зданиями! Безукоризненно чистые кварталы с домами из молочно-белого кирпича… Потому город и заслужил название… Неужели ты не догадываешься какое? Крем-Сити, моя дорогая… Сливочного города!… В него хотелось бы обмакнуть хлеб… О, зачем только этот проклятый бронхит не позволяет нам отправиться туда тотчас же!

И Джовита Фолей продолжала читать страницу за страницей свой путеводитель, узнавая о различных превращениях этой страны, в прошлом населенной индейскими племенами и колонизованной франко-канадцами в эпоху, когда она была известна под именем Беджер-Стэт, штата Бобров. Среди городов штата Висконсин самый замечательный — Мадисон, раскинувшийся между озерами Мендота и Монона. А что за прелесть захолустные городки этого озерного края!

Утром тринадцатого числа любопытство жителей Чикаго достигло критической точки. Зал Аудиториума кишмя кишел публикой — как в тот день, когда происходило чтение завещания. И немудрено: в восемь часов объявлялся результат седьмого метания игральных костей в пользу таинственной и загадочной личности, скрывающейся под инициалами X.K.Z.

Тщетно старались раскрыть инкогнито седьмого партнера. Самые ловкие репортеры, самые талантливые ищейки местной хроники потерпели неудачу. Несколько раз им казалось, что они напали на настоящий след, но тут же убеждались в своей ошибке. Предполагали, что покойный хотел привлечь к участию в партии одного из своих коллег из «Клуба чудаков», предоставив ему седьмой шанс в своем матче. Некоторые даже называли Джорджа Хиггинботама, но почтенный член клуба официально опроверг слух. Когда же обращались к нотариусу Торнброку, он заявлял, что его миссия состоит исключительно в точном и своевременном извещении по телеграфу в местные почтовые отделения о результатах тиражей (в том числе касавшихся и «человека в маске»). Тем не менее многие надеялись, и, возможно, не без основания, что в то утро господин X.K.Z. ответит на призыв к его инициалам в зале Аудиториума.

Но присутствующие были разочарованы, совершенно разочарованы: в маске или без маски — никакого субъекта в зале не появилось, когда мистер Торнброк выбросил из кожаного футляра на стол игральные кости и громко произнес:

— Девять, из шести и трех. Двадцать шестая клетка, штат Висконсин.

Зрители не желали расходиться. Они ждали. Но никто не являлся. И пришлось покориться. Вечерние газеты того дня были единодушны: ну нельзя же так потешаться над населением!

И все же волнение публики не шло ни в какое сравнение с беспокойством, охватившим Джовиту Фолей: по странному совпадению, господину в маске выпало то же число — девять, и тоже из шести и трех. Это означало, что господин X.K.Z. отправлялся в тот же двадцать шестой квадрат, и, если Лисси Вэг не успеет покинуть его до приезда своего конкурента, ей придется поменяться с ним местами, то есть вернуться к началу игры. Их удача снова находилась под угрозой, пока Лисси оставалась прикованной к постели.

Двадцать второго мая никаких известий о X.K.Z. не поступило, в Висконсин он еще не прибыл. Правда, на почту он мог прийти и в последний срок — двадцать седьмого, у Лисси еще оставался шанс… И она почти выздоровела, но тут заболела Джовита. У нее сделался нервный припадок, поднялась температура, пришлось лечь в постель. Это обстоятельство подтолкнуло Лисси Вэг к твердому решению забыть о затее покойного Гиппербона с его шестьюдесятью миллионами — отныне и навсегда. Но ближе к вечеру Джовита поднялась, еще раз проверила и заперла чемодан.

— О, — вскричала неугомонная особа, — я отдала бы десять лет жизни за то, чтобы сейчас уже быть в дороге!

Десять лет, отдаваемые ею неоднократно, и другие десять, которые она, вероятно, не раз еще отдаст в течение путешествия, составили бы такую внушительную цифру, что ей осталось бы очень немного времени прожить на этом свете! День закончился бы без происшествий, если бы около шести часов к подругам не явился гость, которого они не ждали.

— Здесь живет мисс Лисси Вэг? — спросил незнакомец, поклонившись молодой девушке.

— Да, здесь.

— Могла бы она принять меня?

— Но… — начала Джовита нерешительным тоном, — мисс Вэг была очень больна…

— Значит, имею удовольствие говорить с мисс Джовитой Фолей?

— Вы не ошиблись. И может быть, я могла бы заменить Лисси?

Предпочел бы увидеть ее своими собственными глазами, если только возможно.

— Могу спросить, для чего?

— У меня нет причин скрывать цель прихода, мисс Фолей. Я собираюсь принять участие в матче Гиппербона в качестве держателя пари и поставить большую сумму на пятого партнера. И вы понимаете… мне хотелось бы…

Понимала ли Джовита Фолей? Разумеется, и несказанно обрадовалась. Наконец-то нашелся хоть один, кто готов был рискнуть тысячами долларов, держа за Лисси пари! Перед ней стоял человек лет пятидесяти, с легкой сединой в бороде, с очень живыми глазами, более живыми даже, чем бывает у людей его возраста. Джентльмен изысканного вида, со стройной фигурой, умным, выразительным лицом и необыкновенно мягким голосом настаивал на встрече с Лисси Вэг в безукоризненно вежливой форме. В общем, Джовита Фолей не нашла никаких оснований отказать ему.

— Могу я узнать ваше имя, мистер? — спросила она.

— Гемфри Уэлдон из Бостона, Массачусетс, — ответил незнакомец.

И, войдя в переднюю комнату, он направился в следующую, где была Лисси Вэг.

Увидав его, молодая девушка поспешно встала.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал гость. — Простите мою навязчивость, но мне очень хотелось вас повидать… Только одну минуту… — И сел на придвинутый ему стул. — Как я уже сказал, имею намерение поставить на вас значительную сумму, так как верю в ваш успех, и мне хотелось убедиться в том, что состояние вашего здоровья…

— Я совершенно поправилась, — ответила девушка, — благодарю вас за доверие, но… по правде сказать… мои шансы…

— Тут все дело в предчувствии, мисс Вэг, — заметил мистер Уэлдон тоном, не допускающим возражения.

— Именно, в предчувствии… — подтвердила Джовита.

— Так что спору это не подлежит… — прибавил почтенный джентльмен.

— И то, что вы думаете о моей подруге Вэг, — вскричала Джовита Фолей, — думаю о ней и я!…

— Будем надеяться, мисс Вэг, — сказал гость, — что следующий тур окажется для вас столь же счастливым, как и первый.

Милейший человек напомнил о предосторожностях во время путешествия и о необходимости самым точным образом согласовываться с расписанием поездов.

— Впрочем, — прибавил он, — вижу, вы не будете путешествовать в полном одиночестве.

— Да, мисс Фолей будет мне сопутствовать, или, лучше сказать, увлекать меня за собой!…

— Вы совершенно правы, мисс Вэг, — сказал мистер Уэлдон. — Приятнее путешествовать вдвоем.

— И безопаснее, — заявила Джовита Фолей.

— Итак, полагаюсь на вас, мисс Фолей, — прибавил мистер Уэлдон. — Уверен, вы поможете подруге выиграть. Примите же мои самые искренние пожелания, ваш успех гарантирует мой!

Когда господин Уэлдон удалился, Лисси тихо проговорила:

— Бедняга! По моей вине он потеряет такие большие деньги…

— У этих пожилых господ, — возразила Джовита, — много здравого смысла и есть какое-то чутье, которое их никогда не обманывает…

На следующий день, двадцать третьего мая, в пять часов утра более нетерпеливая из двух путешественниц была уже на ногах. А перед самым отъездом в последнем нервном припадке эта удивительная Джовита Фолей вновь нарисовала себе целую картину неудач, задержек, опозданий и несчастных случаев!… Что, если экипаж сломается по дороге? Если улицы будут так запружены, что придется двигаться шагом?… Если за ночь произошло изменение в расписании поездов?… Если произойдет какая-нибудь железнодорожная катастрофа?

Экипаж не сломался, ни разу не остановился и к семи часам десяти минутам доставил путешественниц на вокзал. Там Джовита испытала разочарование, увидав, что отъезд пятой партнерши не собрал толпы провожающих. Очевидно, Лисси Вэг так и не стала фавориткой в матче Гиппербона.

— Даже мистер Уэлдон и тот не приехал, — не удержалась от замечания мисс Фолей.

Наконец паровоз тронулся, но никаких «ура», никаких горячих пожеланий, если не считать тех, что мысленно произнесла Джовита. Поезд обогнул озеро Мичиган и промчался, не останавливаясь, мимо станций Лейк-Вью, Эванстон, Гленпок и других. Погода выдалась восхитительная. Воды сверкали, оживляемые движением пароходов и парусных судов, те самые воды, которые, переливаясь из озера в озеро — Верхнее, Гурон, Мичиган, Эри и Онтарио — уносятся рекой Св. Лаврентия в безбрежную Атлантику. Из Уокигана поезд поехал дальше по штату Висконсин. Двигаясь к северу, он сделал остановку в Расине, большом фабричном городе, и около десяти часов уже подъезжал к вокзалу города Милуоки.

— Приехали!… Приехали!… — вскричала Джовита и так глубоко и радостно вздохнула, что ее вуалетка натянулась, точно парус, вздуваемый ветром.

— Приехали на целых два часа раньше, — заметила Лисси, взглянув на свои часы.

— Нет, на четырнадцать дней позже, — возразила ее подруга, выскакивая на платформу.

Без четверти двенадцать путешественницы вошли в почтовое бюро, и Джовита Фолей спросила одного из чиновников, не было ли телеграммы для мисс Лисси Вэг. При этом имени чиновник поднял голову, и его глаза выразили искреннее удовольствие.

— Мисс Лисси Вэг? — переспросил он.

— Да… из Чикаго…

— Депеша вас ждет, — сказал чиновник, подавая телеграмму адресату.

— Дай!… Дай!… — воскликнула Джовита. — Ты так долго будешь распечатывать, что у меня опять сдадут нервы!

Дрожавшими от нетерпения руками она распечатала телеграмму и прочла:

Лисси Вэг. Почтовое бюро Милуоки. Висконсин. Двадцать из десяти и десяти. Сорок шестая клетка, штат Кентукки. Мамонтовы пещеры.

ТОРНБРОК.

Глава XIIIПРИКЛЮЧЕНИЯ КОММОДОРА УРРИКАНА

Одиннадцатого мая в восемь часов утра господин Уррикан узнал о числе очков своего тиража. Друзья Годжа Уррикана, а точнее, уверовавшие в счастливую звезду коммодора и поставившие на него, бросились поздравлять его прямо в зале Аудиториума.

— Коммодор, — говорили ему, — пять и четыре — ведь это такое блестящее начало!

— Блестящее? Для тех, у кого есть дела во Флориде.

— Теперь вам достаточно получить десять очков, чтобы оказаться у цели и в два хода выиграть партию.

— Действительно!… Если я получу девять очков, то у меня уже не будет больше хода… А если получу больше десяти очков, то мне придется возвращаться вспять, еще неизвестно куда…

— Все равно, коммодор, всякий на вашем месте был бы очень доволен.

— Возможно, но лично я недоволен!

Ворча и негодуя, Уррикан вернулся к себе на Рандольф-стрит в сопровождении Тюрка, выражавшего свое негодование так громко и неистово, что коммодор вынужден был строго-настрого приказать ему замолчать.

Тюрк, старый моряк федерального флота, служил юнгой, матросом, а потом и квартирмейстером, словом, прошел все чины снизу доверху. Он был единственным из судовой команды, с кем неистовый Уррикан мог столковаться. И возможно, потому, что Тюрк делался еще более неистовым, когда речь заходила о правоте его командира. Во время плаваний этот моряк нередко исполнял должность личного слуги Годжа Уррикана. Когда возраст позволил коммодору выйти в отставку, Тюрк тоже оставил флот, нашел Годжа Уррикана и вскоре стал самым необходимым для него человеком. Таким образом, он уже три года проживал на Рандольф-стрит, занимая положение управляющего, который ничем не управляет, или, если хотите, почетного интенданта[102].

Тюрк, в сущности, был самым кротким и удобным для совместной жизни человеком. За время службы во флоте он никогда ни с кем не поссорился и не подрался. Как же ему удалось превзойти Годжа Уррикана, самого яростного из людей? Ему помогла любовь. Он любил своего командира, несмотря на недостатки характера. Любовь научила его изумительному искусству перевоплощения, какому позавидовал бы и великий актер.

Когда Уррикан заявлял, что проучит такого-то, Тюрк рвался надавать негодяю пощечин, а когда коммодор угрожал кому-нибудь пощечиной, Тюрк обещал избить мерзавца до смерти. Он был похож на верного пса, вторившего хозяйской брани громким лаем. Только пес слушался голоса своей природы, а Тюрк действовал этому голосу наперекор. Такие припадки бешенства заставляли Уррикана отвлекаться, чтобы усмирить своего матроса. И доброму малому удавалось предотвратить истории, грозившие коммодору очень крупными неприятностями. К примеру, накануне отъезда во Флориду, когда Годж Уррикан намеревался вызвать нотариуса на дуэль, Тюрк что есть мочи вопил, будто канцелярская крыса сплутовала, и клялся оборвать ему оба уха и сделать из них букет для своего хозяина.

К отходу поезда, увозившего шестого партнера, на вокзале собралось достаточно охотников, решившихся рисковать своими деньгами. Может быть, им казалось, что человек такого бешеного характера держит в повиновении саму фортуну?[103] Какой же маршрут выбрал себе коммодор? Он посвятил в это одного Тюрка.

— Слушай, Тюрк, — сказал Уррикан, как только они вернулись из Аудиториума, — слушай и смотри. Вот карта Соединенных Штатов…

— Карта Соединенных Штатов…

— Да. Вот здесь Иллинойс с Чикаго… Там — Флорида…

— О, я знаю! — ответил матрос, глухо ворча себе под нос. — В былые времена мы там плавали и воевали, коммодор.

— Если бы речь шла только о том, чтобы отправиться в Таллахасси, столицу Флориды, или Пенсаколу, или даже в Джэксонвилл, то ничего не стоило бы…

— Ничего не стоило бы, — повторил Тюрк.

— И, — продолжал коммодор, — когда я думаю, что какая-то сопливая девчонка отделается переездом из Чикаго в Милуоки…

— Негодная! — прорычал Тюрк.

— И что этот Гиппербон…

— О, если бы он не умер, мой коммодор! — вскричал моряк, подымая кулак таким жестом, точно хотел уложить на месте бедного покойника.

— Успокойся, Тюрк… он умер… Но для чего он во всей Флориде выбрал место на самом конце полуострова — этого чертова хвоста, который вдается в Мексиканский залив…

— Хвоста, которым следовало бы его выпороть! — рявкнул Тюрк.

— В Ки-Уэст нам придется тащить наш чемодан! На маленький и к тому же скверный островок, годный, как говорят испанцы, только на то, чтобы служить цоколем маяку.

— Паршивое место, мой коммодор!

— Так вот, самое разумное — проделать первую половину пути по железной дороге, а вторую морем… Доехать до Мобила, а оттуда плыть до Ки-Уэста.

Тюрк не возразил. В самом деле, по железной дороге через тридцать шесть часов Годж Уррикан попадает в Мобил, штат Алабама, и останется еще двенадцать дней, чтобы на корабле дойти до Ки-Уэста.

— Если нам это не удастся, — заявил коммодор, — значит, суда перестали совершать по морю рейсы.

— Или не осталось воды в море! — вскричал Тюрк голосом, в котором чувствовалась явная угроза Мексиканскому заливу.

Но возможность не найти в Мобиле судно, отправлявшееся во Флориду, совершенно исключалась. Это очень, оживленный порт, и к тому же Ки-Уэст благодаря своему положению между Мексиканским заливом и Атлантикой сделался местом стоянки многих судов. Итак, Годж Уррикан и Тюрк, предшествуемые носильщиками с тяжелым чемоданом в руках и вооруженные шестиствольными «деринджерами» (последние составляют необходимую принадлежность каждого настоящего американца), вошли в вагон.

Паровоз домчал их до самого Кейро, расположенного почти на границе Теннесси. В Кейро они выбрали путь вдоль границы Миссисипи и Алабамы, который заканчивался в Мобиле. (Главный город в штате Теннесси — Джэксон[104], который не надо путать с городами того же названия в штатах Миссисипи, Огайо, Калифорния и Мичиган.) Двенадцатого числа после полудня поезд пересек границу Алабамы, а в десять вечера остановился на вокзале Мобила, совершив длинный переезд без каких бы то ни было недоразумений и несчастных случаев (в том числе не произошло стычек между Урриканом и кем-нибудь из машинистов, кочегаров, кондукторов). На следующее утро, когда первые лучи солнца позолотили край неба, оба моряка бодро шагали по набережной Мобила.

Штат Алабама, названный так по реке с тем же названием, делится на две области: одна гористая, по ней в юго-западном направлении тянутся последние отроги Аппалачских гор, а другая занята обширными равнинами, в южной своей части наполовину болотистыми. В прежние времена этот штат занимался только производством хлопка, теперь же благодаря удобному железнодорожному сообщению успешно эксплуатирует свои железные и каменноугольные копи. Его официальной столицей является Монтгомери. Но ни Монтгомери, ни даже Бирмингем (промышленный город в центре штата) не могут соперничать с Мобилом, построенным на террасе[105] в глубине одноименной бухты, в любое время года удобной для захода судов. О торговом значении порта говорит тот факт, что ежегодно он принимает в свои воды не меньше пятисот кораблей.

Но есть же люди, которых преследуют неудачи!

Годж Уррикан прибыл в Мобил в самый разгар забастовки грузчиков, объявленной накануне и грозившей продолжаться несколько дней. Из судов, назначенных к отплытию, ни одно не могло выйти в открытое море до соглашения с судовладельцами, решившими сопротивляться всем требованиям бастующих.

Три дня коммодор провел в тщетной надежде, что какое-нибудь судно закончит погрузку и отправится в рейс. Грузы оставались на набережной, в пароходных котлах не было огня, громадные тюки хлопка занимали все доки…[106]

Навигация и тогда не остановилась бы настолько, если бы бухта оказалась внезапно покрытой льдами! Что же делать? Приверженцы коммодора Уррикана (они здесь нашлись) внушили ему, безусловно, очень верную мысль — отправиться немедленно в Пенсаколу, один из крупных городов Флориды, на ее границе со штатом Алабама. Поднявшись по железной дороге до северной окраины штата, а затем спустившись к берегу Атлантики, коммодор достиг бы Пенсаколы за двенадцать часов.

Годж Уррикан, — нужно отдать ему справедливость, — был человеком быстрых решений и не терял времени на пустые разговоры. Сев утром шестнадцатого числа в поезд, он в тот же вечер приехал в Пенсаколу. Оставшихся девяти дней с лихвой хватило бы на рейс до Ки-Уэста (даже для парусного судна).

Значение Пенсаколы не меньше, чем значение Джэксонвилла, хозяйственного центра Флориды. Соединенный длинной цепью железных дорог с центром страны, этот город со своими двенадцатью тысячами жителей переживал период расцвета. Для коммодора Уррикана, разыскивавшего какое-нибудь готовое к отплытию судно, было особенно важно, что в торговом обороте порта участвовало почти тысяча двести кораблей.

Но положительно ему не везло! Забастовки в Пенсаколе, правда, не было, но не было и судна, которое направлялось бы на юго-восток, и, разумеется, никакой возможности добраться морем до Ки-Уэста!

— И нет никого, с кем можно за это посчитаться!… — воскликнул Тюрк, свирепо вращая глазами.

— Но не бросить же здесь якорь на целую неделю…

— Нет!… Во что бы то ни стало нужно сняться с якоря, мой коммодор, — заявил Тюрк.

— Согласен, но каким способом перебраться отсюда до Ки-Уэста?

Годж Уррикан принялся обходить парусные суда и пароходы, но всюду получал самые неопределенные обещания. Тогда он попробовал «по-своему» вразумить этих проклятых капитанов и даже самого начальника порта, рискуя попасть в тюрьму.

Через два дня стало ясно, что о морском пути нечего и думать. Проклятие! Придется пересечь почти всю Флориду с запада на восток до самого Лайв-Ока, а потом спуститься на юг, к Тампе или к Пунта-Горда, расположенным на берегу Мексиканского залива. Придется покрыть около шестисот миль по железной дороге, причем рейсы поездов не согласованы один с другим. А дальше предстояло целое путешествие по южной части острова! Через болота Окалокучи и Биг-Сайпресс…

Это очень печальная область Флориды, малонаселенная и плохо приспособленная для жизни. Найдутся ли там какие-нибудь транспортные средства в виде почтовых карет, повозок или верховых лошадей, способных довезти до крайнего пункта Флориды? А если найдутся, то какой это тихоходный транспорт, какой долгий и томительный путь! И даже опасный — в бесконечных лесах с рядами темных кипарисов, местами непроходимых из-за трясин, по дорогам, едва различимым под болотными травами, скрывающими почву. Да еще в густых зарослях гигантских грибов, которые при каждом шаге разрываются, как фейерверки, и дальше по болотистым равнинам и озерам… А там кишмя кишат аллигаторы и самые страшные змеи с головами, похожими на треугольники, укусы которых смертельны. Такова ужасная страна Эверглейдских болот, куда скрылись последние представители племени семинолов, красивые и дикие индейцы, бесстрашно боровшиеся против вторжения в их земли федеральных армий во времена Оцеолы. Одни только туземцы в состоянии жить или, вернее, прозябать в том сыром и жарком климате, благоприятствующем развитию болотных лихорадок, сваливающих с ног самых здоровых и крепких людей, даже таких, как коммодор Уррикан!

Оставалось всего шесть дней. Утром девятнадцатого мая к коммодору подошел некий Хьюлкар, один из местных судовщиков, наполовину американец, наполовину испанец, и, поднеся руку к своей кепке, спросил:

— Все еще нет судна до Ки-Уэста, коммодор?

— Нет, — ответил Годж Уррикан — но если вам такое известно, вы получите от меня десять пиастров[107].

— Одно такое я знаю.

— Какое?

— Мое.

— Ваше?

— Да… «Чикола», хорошенькая шхуна на сорок пять тонн, делающая восемь узлов[108] при хорошем ветре и…

— Какой национальности?

— Американской.

— Готова к отплытию?

— Готова к отплытию и к вашим услугам, — ответил Хьюлкар.

От Пенсаколы до Ки-Уэста приблизительно пятьсот миль. Если проходить не меньше пяти узлов в час, то, принимая во внимание возможное отклонение в пути или противные ветры, плавание могло занять шесть дней. Десять минут спустя Уррикан и Тюрк стояли на палубе «Чиколы», разглядывая ее глазами знатоков. Маленькое судно, сидевшее неглубоко в воде, предназначалось для плавания вдоль побережья, достаточно широкий корпус позволял выдержать большую парусность. Для таких моряков, как коммодор и бывший квартирмейстер, опасностей на море не существовало; что до Хьюлкара, то он уже в течение двадцати лет плавал на своей шхуне от Мобила до Багамских островов через флоридские воды и несколько раз заходил в Ки-Уэст.

В восемь часов Уррикан и Тюрк уже с багажом были на берегу, а еще через пятьдесят минут маленькая шхуна шла по небольшому заливу Пенсакола и, не заходя в порты Макрэ и Пикинс, построенные когда-то французами и испанцами, скоро вышла в Мексиканский залив.

Глава XIV ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЙ КОММОДОРА УРРИКАНА

Дул встречный восточный ветер. На море, защищенном полуостровом Флоридой, не ощущалось еще волнений атлантических вод. К тому же коммодор и Тюрк всегда могли прийти на помощь Хьюлкару и его трем матросам, если бы понадобилось. «Чикола» лавировала, команда старалась не выпускать из виду берег. Это, конечно, удлиняло плавание. Но бури в Мексиканском заливе бывают очень свирепыми, и такое легкое суденышко не может рисковать, слишком удаляясь от портов, бухт, устьев рек и речек (столь многочисленных на флоридском побережье и удобных для причаливания судов небольшого тоннажа).

Сильный ветер дул весь день и всю ночь, но постепенно становился тише. Если бы произошло обратное, судно могло бы идти более быстрым ходом. К несчастью, на следующий день ветер совсем успокоился; плывя по белой, теперь неподвижной, поверхности моря, «Чикола», хотя и с увеличенной парусностью, к вечеру сделала только около двадцати миль в юго-восточном направлении. Пришлось даже прибегнуть к веслам, чтобы не отнесло в открытую часть залива. В общем, результат сорокавосьмичасового плавания сводился почти к нулю. Коммодор кусал пальцы и ни с кем не говорил.

И все-таки двадцать второго мая шхуна, поддерживаемая течением, находилась уже на одной параллели с портовым городом Тампа. Но приблизиться к нему, чтобы дальше двигаться вдоль берега, судно не могло из-за недостатка времени — ветер все еще не повернул на западный, а до Тампы пришлось бы идти не меньше пятидесяти миль. К тому же после спокойствия, царившего накануне, небо предвещало резкую перемену погоды. В этом не сомневались ни коммодор Уррикан, ни Тюрк, ни матросы шхуны.

— Море что-то чует, — сказал хозяин корабля. — Видите длинные, тяжелые волны и зыбь, которая там, в открытом море, отдает зеленью? — Потом, внимательно посмотрев на запад, покачал головой и прибавил: — Не люблю, когда дует с этой стороны!

— Но для нас это хорошо, — сказал Тюрк, — пусть бы ветер усилился и погнал нас туда, куда нам нужно!

Годж Уррикан молчал, видимо озабоченный грозными приметами: тучи сгущались между западом и юго-западом с каждой минутой. Хорошо, когда дует сильный попутный ветер, если море у вас в руках, но с этим суденышком в сорок тонн и с половинной палубой… Никто никогда не узнает, что происходило в смятенной душе коммодора! Едва начало штормить в море, как в груди Годжа Уррикана поднялась буря, во сто крат сильнее.

После полудня ветер, окончательно приняв западное направление, проявил себя резкими продолжительными порывами с короткими передышками. Матросы спустили верхние паруса, и шхуна понеслась по морю как перышко, несомое бушующими волнами.

Ночь была тревожной, и пришлось еще убрать паруса. Теперь «Чиколу» несло к берегу Флориды. Хозяин парусника правил им как опытный моряк. Тюрк, не оставляя румпеля[109], удерживал, сколько мог, маленькое судно от боковой качки. Коммодор помог матросам взять рифы[110] на фоке[111] и гроте[112], оставив только малый фок. Было неимоверно трудно противостоять сразу и ветру и течению, которые толкали шхуну к берегу.

И действительно, утром двадцать третьего мая из-под лохматых клочьев тумана, скрывавших горизонт, неожиданно появилась земля.

— Бухта Уайтуотер, — разом заявили Хьюлкар и матросы.

Бухта, глубоко врезавшаяся в побережье, находилась почти на самой оконечности полуострова. Только длинная узкая полоска земли скрывала ее от Флоридского пролива. Там, на мысе Сейбл, стоял форт Пойксэт. Еще какие-нибудь десять миль в том же направлении — и маленькая шхуна могла бы оказаться на траверсе[113]этого мыса.

— Боюсь, нам придется зайти в этот порт, — сказал Хьюлкар.

— Зайти, чтобы не выбраться оттуда при таком ветре?! — вскричал Тюрк.

Годж Уррикан не произносил ни слова.

— Когда «Чикола» окажется на одной параллели с мысом Сейбл, течение отбросит ее в пролив, и нас понесет в Атлантику, к Багамским островам.

Коммодор продолжал молчать, и, возможно, он не в состоянии был произнести ни единого слова. В свою очередь, хозяин шхуны прекрасно понимал, что в бухте Уайтуотер они застрянут на много дней.

Матросы проявляли чудеса смелости и ловкости, защищая маленькое судно от бурных порывов ветра. Попробовали держаться по ветру с малым фоком и с фок-стеньгой[114] марселя[115] позади. Все понимали, что если ветер не переменится на северный или южный, то на следующий день их прибьет к берегу. В этом не осталось сомнений на другой день утром, когда на расстоянии пяти миль показалась земля — точно взъерошенная из-за множества покрывавших ее невысоких скал и опоясанная рифами. Страшные острия мыса Сейбл (полуостров Кейп-Сейбл) говорили о том, что через несколько часов «Чикола» будет увлечена течением во Флоридский пролив. Правда, был еще шанс избежать катастрофы, попытавшись добраться до Уайтуотера, тем более что начался прилив. Но Уррикан стоял на своем. Тщетно Хьюлкар приводил свои доводы.

— Я не желаю потерять шхуну и погибнуть вместе с ней!

— Я ее покупаю, твою шхуну…

— Она не продается.

— Любая вещь продается, когда за нее дают дороже того, что она стоит!

— Сколько же вы даете за судно?

— Две тысячи пиастров.

— Согласен, — ответил Хьюлкар, восхищенный такой выгодной сделкой.

— Это вдвое больше ее цены, — сказал коммодор Уррикан. — Одна тысяча — за нее, а другая — за тебя и твоих матросов.

— Когда платеж?

— Я дам чек, по которому получишь деньги в Ки-Уэсте.

— По рукам!

Весь день «Чикола» мужественно боролась со стихией. Порой ее совершенно заливало волной, но Тюрк правил твердой рукой, а маленькая команда работала храбро и с исключительным искусством. В конце концов шхуне удалось отойти подальше от берега благодаря перемене ветра на северный. Но с наступлением ночи он стал слабеть, а все обозримое пространство заволокло густым туманом.

В течение дня невозможно было мало-мальски точно определить, где именно находилось судно: на одной ли параллели с Ки-Уэстом или уже миновала гряду подводных камней, простирающихся от оконечности полуострова на юго-запад, по направлению к островам Маркесас-Кис и Драй-Тортугас? К ночи, по мнению Хьюлкара, «Чикола» приблизилась к группе островков, позади которых катятся вместе с водами Флоридского пролива теплые воды Гольфстрима.

— Мы теперь наверняка видели бы маяк Ки-Уэста, не будь тумана, — сказал Хьюлкар. — И надо быть начеку, чтобы не наткнуться на прибрежные скалы. Считаю, что лучше всего подождать рассвета, и, если туман рассеется…

— Я не буду ждать, — ответил коммодор.

Он действительно не мог больше ждать, если намеревался быть в Ки-Уэсте на другой же день в полдень.

На море стоял штиль. «Чикола» продвигалась к югу среди густого тумана. Как вдруг около пяти часов утра моряки почувствовали сильный толчок, а за ним другой…

Маленькая шхуна натолкнулась на подводный камень. В проломленную переднюю часть корпуса ворвалась вода… И тут под ударом высокой волны корабль лег на левый бок и опрокинулся. Раздался чей-то крик. Тюрк узнал голос своего коммодора.

Клубы тумана были так плотны, что совершенно скрывали скалы, к которым прибило судно. Ее хозяину и трем матросам удалось наконец укрепиться на одном из подводных камней. К ним присоединился и Тюрк. В полном отчаянии он звал коммодора… Тщетные призывы, тщетные поиски.

Но, может быть, когда прояснится, Тюрк найдет Уррикана еще живым? Он не смел на это надеяться. Крупные слезы катились по его щекам.

Около семи часов туман местами рассеялся. Стало ясно, что «Чикола» разбилась, ударившись о скальные отроги, и ни на что уже не годилась. На западе и на востоке на протяжении четверти мили гряда беловатых отрогов тянулась уже в виде целого ряда подводных камней.

Моряки, разделившись на две группы, начали искать пропавшего. Вдруг один матрос громко закричал. Когда к нему подбежали остальные, они увидели Уррикана, лежавшего между подводными камнями. Тюрк кинулся к нему, схватил в объятия и приподнял, засыпая вопросами. Никакого ответа. Но едва заметное дыхание и слабое биение сердца давали надежду.

— Он жив… он жив!… — повторял Тюрк.

Годж Уррикан был на волосок от гибели, при падении ударившись головой об острый камень. Рану перевязали куском полотна, обмыв ее пресной водой, которая нашлась на шхуне. Потом коммодора перенесли на выступающий берег маленького островка, где морской прилив не мог его достать. В это время небо совершенно очистилось от завесы тумана, и видно было на несколько миль вперед. Двадцать минут десятого Хьюлкар, протягивая руку по направлению к западу, воскликнул:

— Маяк Ки-Уэста!

Действительно, Ки-Уэст находился на расстоянии всего четырех миль. Если бы не туман, путешественники вовремя заметили бы огни маяка, и маленькая шхуна не погибла бы среди подводных камней.

Морякам хорошо известно, чем для них опасна Нижняя Флорида, они стараются избегать этих мест. Если бы правительство поскорее осуществило уже разработанный проект! Речь идет о канале, который должен перерезать полуостров между Фернандиной и Седар-Ке — он позволит судам, идущим из Мексиканского залива в Атлантический океан, сократить путь на пятьсот миль и избавит моряков от тягот плавания по самому трудному проливу в мире[116].

Потерпевшим кораблекрушение ничего другого не оставалось, как пребывать на крошечном каменистом островке в ожидании какого-нибудь судна. Незавидная участь — быть выброшенными на беловатый кусочек суши, похожий на какое-то хранилище костей и выступающий из воды во время морского прилива на пять-шесть футов! Вокруг извивались, как змеи, гигантские саргассы[117] всевозможных цветов и самые крохотные водоросли, извлекаемые из подводных глубин течением Гольфстрим. Маленькие заливчики кишмя кишели сотнями рыб различных пород, величин и форм: сардинки, морские петухи, морские волки, морские коньки восхитительных окрасок, испещренные разноцветными полосами. Во множестве было и моллюсков, и всяких ракообразных — креветок, омаров, крабов и лангуст. И наконец, чуя легкую добычу, шныряли между каменистыми выступами акулы-молоты длиною от шести до семи футов и с такими челюстями, что перед этими хищницами бледнеют самые фантастические чудовища, порожденные воображением мореходов доколумбовой эпохи.

Птицы летали бесчисленными стаями — обыкновенные и хохлатые цапли, чайки, морские ласточки и большие бакланы. Несколько пеликанов, очень крупных, стоявших в воде, ловили рыбу так же серьезно, как рыболовы на Сене, но только с большим успехом. При этом, как выразился один французский путешественник, они замогильным голосом издавали своеобразный крик: «Хознкор!» Во всяком случае, найти пищу здесь не составляло труда. Взять хотя бы легионы черепах в воде и на суше, на всем пространстве, между островком, принявшим несчастных путешественников, и другими такими же, названными, кстати, по имени этих пресмыкающихся.

Между тем время шло, а коммодор, несмотря на все старания его товарищей, все еще не приходил в себя. Тюрк не находил себе места. Если бы он мог доставить своего хозяина в Ки-Уэст! Тогда, возможно, заботы врачей и необычайно крепкий организм спасли бы моряка. Но сколько еще пройдет дней, прежде чем они покинут свое пристанище? Конечно же, Тюрк не строил никаких иллюзий относительно матча Гиппербона: для Годжа Уррикана партия закончилась. Останься он жив, какой взрыв негодования охватил бы его, и кто тогда не простил бы ему гнева — перед лицом такой адской неудачи?!

Стрелка часов показывала десять, когда матрос, стоявший на страже у края песчаной полосы, закричал: «Лодка, лодка!» Действительно, рыбацкая лодка, подталкиваемая слабым ветром, приближалась к островку. Немедленно Хьюлкар дал сигнал. Полчаса спустя, захватив всех пострадавших от кораблекрушения, лодка уже шла по направлению к Ки-Уэсту.

Слабая надежда вновь зажглась в сердце Тюрка. Возможно, она блеснула бы и у Годжа Уррикана, если бы он мог выйти из состояния полного бесчувствия, но ничто не доходило до его сознания. Как бы то ни было, несомая ветром посудина быстро проплыла четыре мили и в четверть двенадцатого уже вошла в гавань…

На острове Ки-Уэст, длиной в два лье, а шириной в одно, вырос маленький городок — подобно тому, как за Полярным кругом вырастают овощи под влиянием хорошего ухода. Уже довольно значительный город сообщался с материком при помощи подводного кабеля. Его благоустройство росло семимильными шагами благодаря росту навигации. Город, наполовину испанский[118], был укрыт зеленым шатром из магнолий и других великолепных тропических растений.

Лодка причалила к берегу, и тотчас же несколько сот жителей — Ки-Уэст насчитывал около восемнадцати тысяч — окружили прибывших. Они ждали коммодора Уррикана. Но в каком виде он предстал перед ними или, лучше сказать, был им представлен! Решительно море не благоприятствовало участникам матча Гиппербона! Том Крабб явился в Техас в виде инертной массы, а коммодор — почти трупом!

Годжа Уррикана поволокли в портовую контору, куда тотчас же явился доктор. Коммодор еще дышал, и, хотя его сердце билось слабо, никаких повреждений внутренностей доктор не обнаружил. Но из раны вновь потекла кровь и появилась опасность кровоизлияния в мозг. Несмотря на все принятые меры, несмотря на энергичный массаж, для чего Тюрк уж не пожалел своих рук, коммодор все еще не приходил в себя. Тогда доктор предложил перенести его в гостиницу или в больницу Ки-Уэста.

— Нет, — ответил Тюрк, — не в больницу, не в гостиницу.

— Но куда же, в таком случае?

— На почту!

Идею Тюрка поняли и одобрили все, кто окружал лежавшего пластом коммодора. Если Годж Уррикан наперекор стихии все же явился в Ки-Уэст в полдень двадцать пятого мая, то почему бы его присутствие не зарегистрировать официально в том самом месте, где по расписанию ему полагалось быть?

Послали за носилками, положили на них коммодора и направились к почтовому отделению в сопровождении все увеличивающейся толпы.

Велико было изумление почтовых служащих, подумавших, что произошла какая-то ошибка. Не приняли ли их учреждение за морг? Но когда стало известно, что лежавшее перед ними тело принадлежит коммодору Уррикану, одному из партнеров матча Гиппербона, удивление сменилось волнением и участием. Он был здесь, перед маленьким окошечком почтовой конторы, куда попал по воле игральных костей, выбросивших пять и четыре очка!

Тюрк выступил вперед:

— Нет ли телеграммы на имя коммодора Годжа Уррикана?

— Еще нет, — ответил чиновник.

— В таком случае, — продолжал Тюрк, — будьте добры удостовериться, что он прибыл сюда до ее получения.

Явку немедленно зарегистрировали в присутствии многочисленных свидетелей. Часы показывали без четверти двенадцать. Все остались ждать телеграмму, несомненно, посланную из Чикаго. В одиннадцать часов пятьдесят три минуты затрещал телеграфный аппарат, его механизм пришел в действие, и узкая полоска бумажной ленты начала разматываться. Телеграфист взял ее и, прочитав адрес, проговорил:

— Телеграмма на имя коммодора Годжа Уррикана!

— Здесь! — ответил Тюрк за своего хозяина, у которого даже в эту минуту не могли заметить никакого намека на прояснение сознания.

Телеграмма содержала следующее:

Чикаго, Иллинойс, 8 час. 13 мин. утра, 25 мая. Пять очков, из трех и двух. Пятьдесят восьмая клетка, штат Калифорния, Долина Смерти.

ТОРНБРОК.

Штат Калифорния находится на другом, противоположном конце федеральной территории, которую придется пересечь с юго-востока на северо-запад! Дело состояло не только в том, чтобы преодолеть две тысячи с лишком миль, но в том еще, что в пятьдесят восьмой клетке благородной игры в «гусек» фигурировала «мертвая голова», а это означает, что, попав в нее, игрок обязан возвратиться в самую первую и сызнова начинать партию.

«Ну, — мысленно произнес Тюрк, — лучше, кажется, чтобы мой хозяин никогда не приходил в себя… Такого удара он не перенесет!»

Глава XV ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО МАЯ

Тринадцатого мая, в восемь утра нотариус Торнброк объявил число выброшенных очков — девять, из шести и трех, что заставило господина X. К. Z. отправиться в штат Висконсин. Если неизвестного партнера не обуревала безудержная страсть к путешествиям, которая терзала репортера газеты «Трибюн», то он должен был считать себя вполне удовлетворенным. Несколько часов по железной дороге доставят его в Милуоки, и если, прибыв туда, он застанет еще Лисси Вэг, она тут же вернется в Чикаго начинать партию сызнова.

Все были необычайно заинтригованы новым участником матча. Что он собой представляет? Разумеется, он уроженец Чикаго, как требовали условия завещания, но больше никто ничего о нем не знал; и любопытство публики все возрастало. Поэтому в тот же день, в день седьмого тиража, на вокзале в часы отправления поездов из Чикаго в Милуоки скопление граждан превзошло все прогнозы. Рассчитывали узнать этого X. К. Z. по походке, по какой-нибудь его странности или оригинальной черте. Полное разочарование! Вокруг — только обычные физиономии путешественников, ничем не выделявшихся из толпы обыкновенных смертных. И все-таки один честный малый был принят за «человека в маске» и, до крайности смущенный, сделался предметом незаслуженной овации.

На следующий день снова явилось порядочное число любопытных, на третий день уже меньше и совсем мало во все последующие дни. Так и не нашлось никого, кто по виду имел бы основание рассчитывать на наследство Уильяма Дж. Гиппербона. Нотариусу Торнброку не давали покоя, засыпая вопросами.

— Ведь вам должно быть известно все, что касается X. К. Z., — говорили ему.

— Абсолютно ничего!

— Но вы с ним знакомы?

— Не знаком, а если б и был знаком, то не имел бы никакого права открыть инкогнито.

— Но вы же знаете, где он живет, раз сообщали ему о результате метаний игральных костей.

— Я ничего ему не посылал. Он узнал об этом или из газет, или же слышал в зале Аудиториума.

В конце концов современники предоставили будущему установить личность неизвестного. Если он выиграет и станет единственным наследником Уильяма Гиппербона, его имя разнесется по всем пяти частям света. Если же выигрыш падет не на него, то для чего и знать: стар он или молод, богат или беден, толст или худ, блондин или брюнет и под какой фамилией записан в регистрационной книге своего прихода?

За перипетиями игры с исключительным вниманием следили в мире спекуляций, в мире жаждущих выиграть, любителей риска и поклонников «бума». Финансовые бюллетени день за днем давали подробные сведения, подобно тому, как они информируют о состоянии биржевого курса. Не только в Чикаго, который один из репортеров назвал «городом пари», но и во всех больших городах, городских предместьях и даже в самых маленьких деревушках страны за участников партии болели с необычайной страстью.

Главные города Америки — Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Вашингтон, Олбани, Сент-Луис, Балтимор, Ричмонд, Чарлстон, Цинциннати, Детройт, Омаха, Денвер, Солт-Лейк-Сити, Саванна, Мобил, Новый Орлеан, Сан-Франциско и Сакраменто — организовали специальные агентства. Их дела шли необыкновенно успешно. Это давало основание предполагать, что число таких агентств удвоится, утроится и удесятерится по мере того, как Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл, Лисси Вэг, Годж Уррикан и X. К. Z. станут превращаться из победителей в жертвы и наоборот. На настоящих рынках с маклерами[119] отмечались спрос и предложение, продавались и покупались шансы того или другого участника знаменитого матча.

Лавина азарта скоро хлынула через государственную границу и отдельными потоками потекла по доминиону — по городам Квебек, Монреаль, Торонто и другим важным центрам Канады. Юг не отставал от Севера — лихорадка игры охватила Колумбию, Венесуэлу, Бразилию, Аргентинскую республику, Перу, Боливию и Чили, и в конце концов весь Новый Свет. По другую сторону Атлантики — во Франции, Германии, Англии, России, в Индии, Китае и Японии, в Австралии и Новой Зеландии тоже нашлось немало любителей острых ощущений, готовых поболеть, когда все болеют. Если покойный член «Клуба чудаков» не очень нашумел при жизни, то какую бурю он поднял после смерти! Почтенный Джордж Хиггинботам и другие коллеги покойного могли гордиться тем, что принимали участие в рождении его посмертной славы.

Кто же в данное время был баловнем судьбы на поприще этого нового вида спорта?

Хотя число метаний не превышало пока тринадцати, все же четвертый партнер, Гарри Кембэл, имел наибольшее число сторонников; общественное внимание сосредоточилось главным образом на его особе. О Гарри особенно громко кричали газеты, следуя за ним по пятам (письменные сообщения от него поступали ежедневно). Ни Макс Реаль, ни Герман Титбюри, ни Лисси Вэг не могли соперничать с блестящим и шумным репортером газеты «Трибюн». Правда, Том Крабб, вовсю рекламируемый Джоном Мильнером, тоже привлекал к себе внимание многих держателей пари. Казалось вполне естественным, что колоссальное богатство достанется колоссальному партнеру. Случай любит подобные контрасты или, лучше сказать, подобные сходства, и если он чужд привычкам, то, во всяком случае, у него бывают капризы, с которыми приходится считаться.

Акции Уррикана в самом начале стояли очень высоко. Первые полученные им девять очков из пяти и четырех, отправившие его в пятьдесят третий квадрат, — какое блестящее начало! Но, отосланный при втором метании в пятьдесят восьмую клетку, в Калифорнию, и вынужденный начинать партию сначала, он лишился всех симпатий публики. К тому же стало известно о кораблекрушении возле Ки-Уэста, о плачевном состоянии, в котором он находился в полдень двадцать третьего мая. Кто знает, сможет ли коммодор когда-нибудь добраться до Долины Смерти, и вообще: не был ли он сам мертв — как человек и как партнер.

Что касается Лисси Вэг и Джовиты Фолей, то, приехав в Милуоки только двадцать третьего утром, они поспешили его покинуть, для того чтобы не встретиться там с седьмым партнером, когда тот явится в городское телеграфное бюро.

Оставался седьмой участник — X. К. Z. Предполагали, что ловкачи и хитрецы, у которых мозг устроен не как у всех людей и позволяет им заранее угадывать удачные удары игральных костей, остановят свое внимание именно на нем. Если же его оставляли в покое, то лишь потому, что не знали, отправился он в штат Висконсин или нет. Но последний срок уже не за горами. Приближалось двадцать седьмое мая, когда должен произойти четырнадцатый тираж. После метания игральных костей мистер Торнброк пошлет телеграмму «человеку в маске». Можно представить, какая уйма народу соберется на почте, чтобы увидеть его. Фотографические аппараты, конечно, не замедлят сделать моментальные снимки, которые тут же будут помещены в газетах.

Кстати, Уильям Гиппербон расположил Американские штаты самым произвольным образом — ни в алфавитном, ни в географическом порядке. Вот почему штаты Джорджия и Флорида, в действительности соседние, занимали один — двадцать восьмую клетку, другой — пятьдесят третью. Техас и Южная Каролина стояли под номерами десятым и одиннадцатым, тогда как их разделяет расстояние в восемьсот или девятьсот миль. То же самое можно сказать и про все остальные. Вполне возможно даже, что штаты расположились на карте в том порядке, какой им выпал по жребию.

Наконец наступило двадцать седьмое мая. Общее внимание сосредоточилось на таинственной личности, неизвестно по каким мотивам не желавшей объявить своего имени публично. В тот день зал Аудиториума не был переполнен: тысячи любопытных с утренним поездом отправились в Милуоки. В восемь часов утра нотариус Торнброк, по обыкновению очень торжественный, окруженный членами «Клуба чудаков», выбросил из футляра на стол игральные кости и при общем молчании громко произнес:

— Четырнадцатый тираж. Седьмой партнер. Десять очков, из четырех и шести.

Вот что означали выброшенные десять очков: так как X. К. Z. находился в двадцать шестой клетке, то десять очков отослали бы его в тридцать шестую. Но поскольку этот квадрат занят штатом Иллинойс, очки дублировались. Поэтому X. К. Z. надлежало отправиться в сорок шестую клетку. Фортуна, несомненно, покровительствовала «мистеру иксу»! Первое метание костей послало его в штат, соседний с Иллинойсом, а второе — направило всего только на три штата дальше, через Индиану, Огайо и Западную Виргинию, в округ Колумбия, в его столицу Вашингтон, являющуюся и столицей Соединенных Штатов Америки. Какая разница между этими путешествиями и теми, что выпали на долю конкурентов, отсылаемых на самые окраины федеральной республики! Разумеется, надо держать пари именно на него, если только он в действительности существует.

Утром двадцать седьмого мая на этот счет не осталось никаких сомнений: незадолго до полудня ряды любопытных перед почтовым отделением Милуоки раздвинулись, чтобы пропустить человека среднего роста, крепко сложенного, с легкой проседью в бороде, с лорнетом, в костюме путешественника. В руках он держал небольшой чемодан.

— Есть у вас телеграмма для X. К. Z.? — спросил он почтового чиновника.

— Вот, получите, — ответил тот.

Тогда седьмой партнер — это был именно он, взял телеграмму, распечатал ее, прочел, снова сложил, положил в свой портфель и, не выказав никакого признака удовольствия или неудовольствия, вышел из бюро при полном молчании взволнованной публики.

Его наконец увидели! Он существовал! Не продукт фантазии, а один из представителей человеческого рода! Но кто же он? Имя, общественное положение, пристрастия и привычки? Он явился бесшумно и так же тихо исчез! Все равно! Раз он в назначенный день явился в Милуоки, то так же точно явится и в Вашингтон. К чему знать его социальное положение? Пусть каждый, не колеблясь, держит за него пари! Судя по первым тиражам, он сделается баловнем судьбы.

В итоге положение дел на двадцать седьмое мая:

Макс Реаль пятнадцатого числа покинул Форт-Райли, штат Канзас, чтобы отправиться в двадцать восьмую клетку, штат Вайоминг. Том Крабб семнадцатого выехал из Остина, штат Техас, в тридцать пятую клетку, штат Огайо. Герман Титбюри, откупившись от наказания, покинул девятнадцатого мая Кале, штат Мэн, чтобы направиться в четвертую клетку, штат Юта. Гарри Кембэл двадцать первого выехал из Санта-Фе, штат Нью-Мексико, в двадцать вторую клетку, штат Южная Каролина. Лисси Вэг двадцать третьего числа покинула Милуоки, штат Висконсин, и отправилась в тридцать восьмую клетку, штат Кентукки. Коммодор Уррикан, если он еще жив, двадцать пятого мая получил телеграмму, которая отсылала его в пятьдесят восьмую клетку, штат Калифорния, откуда ему предстоит вернуться в Чикаго и начать игру снова. И наконец, X. К. Z. был послан в сорок шестую клетку, в округ Колумбия.

Миру остается ждать дальнейших событий в результате следующих тиражей. Между прочим, большим успехом пользовалась идея, выдвинутая газетой «Трибюн»: почему не поступить с участниками матча как с жокеями на бегах и не присвоить каждому свой цвет — в том же порядке, в каком семь тонов расположены в радуге? У Макса Реаля будет фиолетовый цвет, у Тома Крабба — синий, Герман Титбюри получит голубой цвет, Гарри Кембэл — зеленый, Лисси Вэг — желтый, Годж Уррикан — оранжевый, а X. К. Z. — красный.