Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога

3 Тайное знание

Я считаю важным предупредить, что дальше в некоторых главах биографическое повествование отойдет на второй план, уступая место изложению научных аспектов зависимости. Я взялся рассказать о том, какова природа зависимости и почему зависимые способны выбраться из этой проблемы своими силами, – как ни крути, без науки нам не обойтись.

В Советском Союзе наркология как особая отрасль психиатрии выделилась в середине 70-х годов (хотя отделения для зависимых существовали и раньше). Говорят, первые два наркостационара соорудили на месте общежитий, где обитали рабочие двух машиностроительных заводов. Эти ребята выпивали слишком много, производство от этого страдало, и партия не придумала ничего лучше, как проводить немедленную детоксикацию и отправлять болезных назад, к станку. Говорят также, что зависимых в стране в целом становилось все больше и больше. Ну, или общество в своем развитии дошло до того уровня, когда игнорировать проблему пьяниц уже стало невозможно. Их лечение специфически отличалось от лечения лиц, страдающих другими расстройствами психики и поведения. Иными по отношению к аддиктам были и требования диспансеризации, и не будет преувеличением сказать, что сама диспансеризация выглядела как способ социального наказания, ведь в поле зрения медицины аддикты чаще всего попадали после тех или иных правонарушений.

Сейчас, в наше время, только-только появляется понимание нейробиологических основ зависимого поведения, хоть и нет единой исчерпывающей и общепризнанной теории аддиктогенеза и все еще отсутствуют высокоэффективные меры оказания помощи при синдроме зависимости. Даже если взять наиболее известный симптом зависимости – влечение к психоактивным веществам (ПАВ), – окажется, что в понимании природы этого влечения единогласия нет. В российской наркологии принято говорить о «болезненном» или «патологическом» влечении, несмотря на то что в тезаурусе[2] психопатологических симптомов и синдромов такого феномена нет. Отечественный психиатр и нарколог В. Альтшулер рассматривал патологическое влечение как сверхценное образование – некую разновидность предложенных еще в 1892 году немецким психиатром Карлом Вернике сверхценных идей, определяемых как «суждения, сопровождаемые неиссякаемым аффективным напряжением и преобладающие над другими суждениями». Это положение стало популярным в российской наркологии и проложило свой, особый, отличающийся от рекомендованного экспертами ВОЗ путь психофармакотерапии и психотерапии аддиктивных расстройств. М. Михайлов пошел еще дальше: в журнале «Вопросы наркологии» влечение к ПАВ он предложил расценивать как бред[3]. Бред – психотический феномен, характерный для шизофрении и тяжелых аффективных расстройств. Да, вы правильно подумали: поставив знак равенства между влечением к ПАВ и бредом, можно без юридических затруднений недобровольно госпитализировать наркоманов и алкоголиков. Бывший главный внештатный нарколог Минздрава России Е. Брюн тоже, видимо, мыслил в этом направлении, предлагая рассматривать зависимость как «третье эндогенное заболевание» (первые два – шизофрения и биполярное аффективное расстройство).

Иногда влечение к ПАВ понимают как разновидность навязчивости. Это также спорно, по крайней мере, для части аддиктов: для навязчивости характерны борьба мотивов и дискомфорт субъекта по поводу своего влечения, поведения, черт, осознание неправильности и ненужности навязчивого поведения. Тогда как, по всей видимости, влечение к ПАВ для многих аддиктов – вполне приемлемый, созвучный с установками, комфортный феномен. Более того, препараты, в той или иной мере эффективные при лечении навязчивых состояний, часто неэффективны для устранения влечения к ПАВ.

Сторонники биомедицинского, патологизаторского понимания влечения к ПАВ занимают один полюс. На другом полюсе стоит профессор В. Менделевич, считающий, что для признания аддиктивного влечения не только бредом, но и психопатологическим синдромом оснований нет. По Менделевичу, влечение к ПАВ – это не патологический, а, скорее, «усиленный» нормальный феномен.

Есть и третья группа позиций: ряд специалистов расценивают аддиктивное влечение как нечто особое. Ю. Сиволап и В. Савченков рассматривают феномен «патологического влечения к ПАВ» как особую разновидность психопатологии, отличную от всех известных. Собственно аддиктивными расстройствами авторы обозначают совокупность патологических мотиваций, связанных с субъективной потребностью в ПАВ с нередким приобретением витального характера влечения.

Я сделал этот узкотематический экскурс для того, чтобы продемонстрировать, что в отношении природы основного проявления зависимости среди авторитетов постсоветской наркологии нет единомыслия. О каком лечении может идти речь, когда не совсем понятно, что представляет собой болезнь?

Мы можем вспомнить, как обстояли дела в 70-х годах, когда ситуация была еще более туманной. Да, каждый нарколог знал, что алкоголь вызывает зависимость и что это связано с повреждающим действием этанола на мозг. Некоторые, я думаю, могли бы сказать, почему у одних он вызывает зависимость, а у других – нет. Но что именно нарушается в функционировании мозга, какова нейробиологическая сущность аддикции – об этом не было достоверных знаний. Можно представить, как, отвечая на этот вопрос, специалисты по зависимому поведению понуро разводили руками и говорили: «Мы не знаем». И это был бы честный ответ. Но мы, люди, не любим неопределенности. Такова человеческая природа. Там, где высока неопределенность, рождаются идеи, концепции, мифы, распространяемые с наибольшим рвением. И наркология, как ни одна другая отрасль медицины, наполнилась беспрецедентно большим количеством мифов.

Относительно недавно я общался с профессором, который вот уже тридцать лет «лечит» зависимость с помощью магнитной турбулентности. До нашей беседы я был уверен, что это обычный шарлатан, но из кабинета вышел с убеждением, что профессор искренне верит в свой метод. На мой вопрос, почему же его метод помогает не всем, он ответил, что есть два типа абстинентов, одному из которых этот метод помогает, а другому – нет. Как же удобно! Думаю, первопроходцы в наркологии верили каждый в свой метод. Один продвигал аверсивную терапию, основанную на предположении, что с помощью павловского условного рефлекса можно вызвать отвращение к алкоголю. Другой применял гипноз. Третий пугал пациентов вызываемыми кетамином тяжелыми диссоциативными переживаниями. Четвертый «вшивал» препарат, несовместимый с алкоголем. Врач Довженко прославился на весь Советский Союз так называемой стрессопсихотерапией (которую, кстати, изобрел не он: еще академик Бехтерев применял различные формы «эмоционально-стрессовой терапии» для лечения зависимостей). Этот подход, более известный как «кодирование», представляет собой наукообразную практику внушения и запугивания: «Выпьешь – умрешь». Что ж, современная химия когда-то вышла из лона алхимии; это была эпоха алхимической наркологии: все было окутано тайной, и врачи делали вид, что лечат, а пациенты делали вид, что вылечиваются. Первые получали деньги, уважение и символическую власть над душой пациентов; вторые – временную трезвость и возможность переложить ответственность за срыв на врача.

В качестве примеров я хочу перечислить несколько «методов лечения» аддиктивных расстройств. Их можно найти в базе данных Федерального института промышленной собственности (ФИПС). Каждому «методу» присвоен код международной классификации (МПК) А-61 «Медицина».

Таких «методов» в базе данных ФИПС более шестисот. Я надеюсь, большинство этих подходов канули в Лету и больше не практикуются, но в то же время прекрасно знаю, что современные наркологи не гнушаются применением той или иной формы «кодирования». Просто такая сложилась аддиктивная медицина на территории огромной страны, и это не так быстро и не так легко уйдет. Общей чертой и наиболее важной особенностью всех этих «методов» я бы назвал даже не отсутствие научной базы и рандомизированных клинических исследований, а окутанное тайной воздействие извне. В одних случаях тайна касается природы «лечащего фактора», в других – того механизма, с помощью которого этот фактор доходит до проблемного места в голове зависимого, в третьих – этого самого проблемного места. И во всех случаях тайна включает в себя фигуру врача. Врач представлялся пациенту как личность, наделенная особенной, мистической властью над зависимостью.

Однажды мне посчастливилось задать несколько вопросов старому наркологу. Мы начали говорить об АКАт – так называется один эффектный (но вряд ли эффективный) метод лечения зависимости.

– Откуда вы знаете про АКАт? Вы делали это?

– Я реаниматолог. Но начинал как психиатр-нарколог. С первых же дней, как наркология была отделена от психиатрии, я работал наркологом. Это был, кажется, 75-й год.

– Чем вы тогда лечили алкоголиков?

– Кто чем. Тогда в моде была аверсивная терапия.

– Апоморфин?

– Апоморфин тоже. Мне нравилась жидкость Буренкова. Исключительная гадость. Выпьет алкоголик этой мерзости, выпьет следом глоток водки – и бежит в туалет. Рвота такая, что внутренности выворачивает. И так десять дней. Вырабатываем, так сказать, неприятные ассоциации.

– Что за жидкость Буренкова? Никогда не слышал.

– Я сейчас точно не помню состав, – увиливает старый нарколог.

– Аверсивная терапия помогала?

– Нет, конечно.

– Нет? А зачем вы ее проводили?

– А потому что ничего другого не было. ЭСТ еще применяли, вот.

– Электросудорожную терапию для лечения алкоголизма?

– Для лечения алкоголизма. И наркомании.

– Помогала?

– Да, на некоторое время. Электрический ток редуцирует, так сказать, компульсивное влечение.

– А пациенты после ЭСТ не «меняются»? Я, честно, не сталкивался в своей практике с ЭСТ и совсем ее не знаю.

– Меняются на какое-то время. Становятся тихими, спокойными.

– Тихими, спокойными, безынициативными, аспонтанными – вы это имеете в виду?

– А что в этом плохого? Им же самим хорошо. И их родственникам. Зато не употребляют.

– Много раз вы это делали?

– ЭСТ? Много. Не счесть. Но при аддикции не было особой пользы и от ЭСТ. Мне больше всего нравилась атропинокоматозная терапия (АКТ). На мой взгляд, это лучшее, что годится для лечения синдрома зависимости на сегодняшний день.

– Атропиновая кома для лечения зависимости?

– Да. В атропиновой коме с мозгом происходят интересные вещи. Думаю, никто до конца не знает, что именно. Но вот что я могу сказать: ничто так хорошо не снимает ломку, как атропиновая кома. Ничто так не редуцирует патологическое влечение, как атропиновая кома. Плюс еще психопатологические черты алкоголиков и наркоманов – они сглаживаются. Да и сами пациенты говорят, что им хорошо. Они становятся как шелковые.

– Сейчас проводится АКТ где-нибудь?

– Думаю, да. Только называют ее по-разному. Например, медикаментозный сон.

– Ясно. Расскажите про АКАт. Как это расшифровывается? Аффективная…

– Аффективная контратрибуция. Это очень драматичный метод лечения синдрома зависимости.

– Драматичный?

– Конечно. К проведению АКАт готовились всем персоналом: о, это был целый спектакль…

– Расскажите.

– Пациенту вводили кетамин, этимизол и бемегрид.

– Давно не видел бемегрид. Он куда-то исчез. Зачем вводили бемегрид?

– Он, помимо основного, аналептического, эффекта, вызывает сильную тревогу. Очень хороший анксиоген.

– Вон оно как. Вы вводили ничего не подозревающего алкоголика в состояние дереализации и заполняли его дереализованно-деперсонализированное сознание тревогой?

– Примерно так. Но мы подбирали дозу кетамина так, чтобы пациент не впадал в полную дереализацию. Он видел, мог различать предметы. Мы в это время надевали страшные маски, тянули его в разные стороны за руки и за ноги и говорили: «Пойдем с нами в ад! Пойдем с нами в ад! Ты ведь пьешь? Тогда пойдем с нами в ад! Или не пьешь? Если будешь пить – пойдешь с нами в ад! Не пей!»

– Думаю, для алкоголиков это было что-то невыразимо страшное.

– Хе-хе-хе…

– Как вы считаете, что на самом деле помогает зависимым? Какой метод?

– На самом деле – никакой.

Наркологи с большим стажем примерно так и относятся к вопросу лечения зависимости. Не все, конечно. Большинство. Были и есть прекрасные психиатры-наркологи, называющие вещи своими именами, – они находятся как бы в оппозиции. У меня нет задачи отвлекаться на этот неизлечимо больной вопрос российской наркологии; скажу лишь, что время постепенно расставляет все на свои места, старые наркологи уходят на пенсию и, как мне кажется, вместе с молодыми докторами наркология постепенно выбирается из псевдонаучной тьмы.

Моим куратором в Брянском областном наркодиспансере был малословный неприметный доктор, поначалу показавшийся мне скучным и апатичным. Но в дальнейшем я увидел в нем хорошего человека и блестящего клинициста. Под его руководством я освоил искусство сбора наркологического анамнеза.

Следует отметить, что в медицинской практике сбор анамнеза, изучение истории развития болезни, а также истории жизни пациента, – диагностически наиболее важная часть. Я не преувеличиваю: согласно результатам исследований швейцарского врача Р. Хэгглина, 50 % заболеваний внутренних органов диагностируются на основании анамнеза, 30 % – на основании физикального исследования и лишь 20 % – на основании инструментальных и лабораторных данных[4]. Думаю, в психиатрии и наркологии, где разговор с пациентом – основной диагностический инструмент, тщательный сбор анамнеза – важная часть работы врача.

Я заостряю внимание на этом вот почему: там, в Брянском наркодиспансере, я вдруг осознал, что мне следует разговаривать с ними, с этими алкоголиками и наркоманами. Мне нужно задавать вопросы и слушать ответы. Мне следует за время беседы с пациентом добиться его расположения и доверия, помочь ему говорить о неудобной, деликатной проблеме, разобраться в причинно-следственных связях между тем, чего он хочет, что чувствует, думает и делает, выяснить, как он относится к своей проблеме, какие были попытки избавления от зависимости и почему они не сработали, как он понимает свои собственные внутренние ресурсы и умеет ли обращаться за поддержкой. Мне нужно изучить социальный контекст, в котором развивалась зависимость пациента. Мне нужно оставаться доброжелательным, даже если сидящий передо мной человек выглядит потрепанным жизнью, дурно пахнет, недалек умом, пытается обмануть, двуличничает или явно манипулирует мной; мне следует оставаться дружелюбным, даже если он общается со мной неохотно, недоверчив, угрюм или даже агрессивен. Мне следует быть сострадательным к его боли, ведь у всех без исключения аддиктов установились проблемные отношения с родными и близкими. Быть по-настоящему сострадательным, а не казаться таковым. Это знание навалилось на меня, и я пришел к пониманию, что как раз «казаться» я не смогу. Мне следует не казаться, а быть профессиональным, порядочным и сострадательным врачом. Только так.

Куратор передал мне девять или десять больных. Это были люди с алкогольной зависимостью (наркозависимых лечили в другом корпусе). Я знакомился с ними, собирал анамнез, составлял план обследования, назначал медикаментозное лечение, ежедневно проводил обход, подводил их к установке на трезвую жизнь. С этим были проблемы. Аддикты не верят в трезвую жизнь. Не верят, что в трезвости есть что-то хорошее. Формально они соглашаются с твоими аргументами, кивают, а сами смотрят потухшими глазами в серую от влажных разводов стену. Я понимал, что мотивировать на трезвость нужно как-то умело. Сейчас я знаю, что нужно не мотивировать «извне», а помогать человеку изучить свою собственную, «внутреннюю» мотивацию, но тогда, во времена моей интернатуры, каждый нарколог мотивировал своих пациентов как понимал и как мог.

Изучая своих аддиктов, я впадал в недоумение, а то и в уныние. Такие они были потерянные! Так сильно была искажена их жизнь! Так много страхов, бессилия, озлобленности, недоверия к другим, недоверия к себе, одиночества переживали они! Так много нужно было работать над каждым и вместе с ним, что я не понимал, кому это может быть под силу. И наверное, тогда я сам считал кодирование необходимым и даже спасительным методом.