Заворг. Назад в СССР

Глава 18

Игорь Петрович тыкал мне в лицо выпиской из амбулаторной карты и одновременно пытался обнять. Это у не получалось, потому что я выдвинул своё биополе примерно на метр и напряг его, как напрягают пресс на животе. В то же время я не стол столбом, а пытался ускользнуть от медвежьей нежности. Игорь Петрович — мужик крупный, да.

— Ну, Михал Васильевич! Ну, Михал Васильевич! Ну, удивил, так удивил.

Дело проходило в нашем общем кабинете, где находилось кроме меня ещё четыре человека и все они являлись свидетелями сцены проявившейся ко мне любви Игоря Петровича Лебединца, до этого большой любви ко мне не испытывавшего.

— Поразил, мать твою!

Игорь Петрович мог приукрасить свою речь матерными изысками. Мог и, бывало, приукрашал.

На шум в кабинет вошёл Малышев, сидевший через звукопроницаемую стенку.

— Что тут у вас? А, Игорь Петрович! Снова ругаетесь с Михал Васильевичем?

Лебединец наморщил лоб, пытаясь понять сказанное.

— Да, что ты, Андрей Николаевич! Вылечил меня ваш Михал Васильевич меня от всех болячек. Таких анализов, мне сказали, не бывает у сорокалетнего мужика. Однако я ведь специально в стационар лёг, чтобы там обследовали. В «больницу рыбаков» лежал аж целых три дня. С такими диагнозами, что мне написали неделю назад, туда и клали, но подождали меня, да. Пока этот чудотворец не вылечил меня. Сейчас там таакой скаандал… Комиссию созывают.

— Зачем? — Удивился Малышев.

— Как зачем? Чтобы уличить меня и врачей поликлиники в сговоре и очковтирательстве. Ха-ха-ха!

Лебединец светился своим то ли еврейским, то ли мордовским лицом.

— И что? Полностью что ли вылечил? — недоверчиво нахмурился Малышев.

— Пол-нос-тью, — сказал по слогам Лебединец. — Затребовали мою карту, а там ведь рентген, кардиограммы, новое это, как его… УЗИ, да… Почек УЗИ… Ха-ха-ха…

— Ну, ладно-ладно, Игорь Петрович, ваше веселье понятно, но не стоит привлекать зрителей. Хотите расцеловать Шелеста, забирайте и целуйте, но не здесь, а у себя в кабинете.

Зам начальника управления задумался и улыба с его губ сползла.

— Я смешным смотрюсь, да? — спросил он уже серьёзным тоном. — Посмотрел бы я на тебя с такими диагнозами.

Лебединец отодвинул высокого и крепкого Малышева, как штакетину от забора и вышел в дверь.

Малышев некоторое время смотрел на меня саркастически улыбаясь в пол лица блестя половиной своих белоснежных зубов. Я всегда завидовал его зубам. Он жил в «Серой лошади» и родители у него были какие-то «шишки». Наверное и в поликлиниках хороших обслуживался… Так всегда думал я, глядя на его улыбку. Сейчас она выглядела как кривая усмешка «янки» из книги Херлуфа Битструпа.

— Знаешь, что, Михаил Васильевич? Похоже, ты у нас занимаешься, всем чем угодно, только не работой.

— Зря вы так, Андрей Николаевич, у меня все дела в порядке.

— А берите их и приходите в мой кабинет. Там и посмотрим.

Сказал и вышел. А я стал собирать свои папки, впихивая в них «расшитые» бумаги. Сидел сейчас, корректировал планы.

— Вы, Михаил Васильевич, ведёте себя не правильно, — начал Малышев, раскрыв первую верхнюю папку из положенных мной перед ним на его стол. Он не смотрел в неё, а смотрел прямо мне в глаза.

— Не достойно комсомольца и даже, можно сказать, коммуниста. Отрываетесь от коллектива, наживаетесь за счёт предприятия, а про комитет комсомола, где собственно вы и работаете, и не думаете.

Я, зная куда клонит Малышев, молчал, пытаясь успокоить нервы. Опять будет гнусить и тонко намекать на толстые обстоятельства.

— Проигнорировали коллектив, который собирался вас поздравить с днём рождения, а вы даже не накрыли, как водится у нас у русских, стол. Братчину, так сказать.

— Не брат ты мне, — хотел я сказать первому секретарю ВЛКСМ ВБТРФ, — но промолчал.

Малышев тоже посидел, молча играя желваками. Скулы у него были мощные, фас и профиль лица приятные. Даже небольшая передняя залысина ещё больше увеличивала его великолепный лоб. Красив был Андрей Николаевич и высок. Метр девяносто, наверное. И голосом громогласен… И взором ясен… Всем хорош Андрей Николаевич, но алчен. До чужого добра жаден. Да-а-а…

— И что мне с ним делать, — подумал я. — Надоел, зараза.

— Вот и в первичках вы редко бываете, с вашим Молодёжным центром. А там то собрания срываются, то разброд и брожения нездоровые. Возмущения…

Я молчал.

— Что молчите?

— Молчу, потому, что сказать не чего, Андрей Николаевич. Правы вы. Надо меня с замов гнать. И оставить мне только Молодёжный центр. Слишком много в нём работы.

Малышев снова посмотрел на меня, написал какие-то цифры на листке бумаги и показал мне.

— 1000, — произнёс я вслух. — Это что это вы написали, Андрей Николаевич?

— Это я не вам пишу, Михаил Васильевич, — сказал Малышев, снова положив на стол листок и, вроде как, продолжая писать нолики и циферки.

— А я думал, это вы мне сумму взятки пишите, которую с меня требуете и требуете. Сказал же я вам, Андрей Николаевич, что взяток я и сам не беру и никому не даю. И вам брать не советую.

Первый бросил на меня прищуренный взгляд.

— Спасибо, Михаил Васильевич, что папки занесли. Я посмотрю и позже сам их занесу.

— Мне можно идти?

— Идите. Только и я вам советую не отрываться от коллектива и не игнорировать совместные мероприятия.

— Тортик с меня, — бросил я и вышел из секретарского кабинета немного нервничая. К сожалению мои «сверхспособности» не давали автоматически «сверхуверенности» и «сверхспокойствия». Да даже простого спокойствия и уверенности, что я действую правильно, у меня не возникало. Да и понимания, как будут развиваться наши с Малышевым отношения дальше. Он настырно пёр буром, требуя с меня мзду и расшатывая мне этим нервы, а я не мог отключить разум от переживаний. Не хватало мне внутреннего покоя. Так называемого дзэна. Какая-то тревога поселилась в сердце, а с тревогой, заметно утекала жизненная сила.

В тот же мартовский понедельник после обеда и тортика с чаем меня из кабинета вызвала Валентина Ивановна и махнув рукой позвала следовать за собой, засеменив в противоположную сторону от кабинетов парткома. Когда мы стали подниматься по боковой лестнице, я понял, что мы идём в библиотеку. Там у окна стоял первый секретарь парткома Салихов Николай Гаянович.

— Здравствуй Миша, — сказал он. — Хотел переговорить с тобой с глазу на глаз.

— Здравствуйте Николай Гаянович.

— Кхм. Первый отдел мне докладывает, что у тебя конфликт с секретарём вашей организации.

— Не знаю ни о каком конфликте, — покрутил головой я.

Салихов вздохнул.

— Хорошо, что ты «не выносишь сор из избы», как говорят в народе. Но первый отдел врать не станет, тем более, что я слышал запись вашего сегодняшнего разговора и там из твоих уст, кх-кх, что-то на фольклор сегодня потянуло, прозвучало слово взятка. Какая взятка? Как понимать твои слова про какую-то тысячу?

— Наши кабинеты прослушивают? — «удивился» я.

— Ты удивлён? — в своё очередь «удивился» он. — Мне сказали, что ты и сам не слишком далёк от… Потому я и откровенен с тобой.

Я обвёл взглядом библиотеку с её высоким потолком и большими окнами и мои губы чуть дрогнули.

— Вот видишь, ты всё правильно понимаешь. Говори всё откровенно.

— Я слышал, что партноменклатуру запрещено включать в списки разрабатываемых объектов.

— О, как! И это знаешь! Ну, значит, правильно доложили. Вы, Миша, не партноменклатура, а комсомол, за которым нужно глаз да глаз и ухо востро держать. Иначе можно загреметь вместе с вами под фанфары. Излагай!

Последнее слово Салихов выбросил, как выстрелил. Пришлось рассказывать всё по порядку. Салихов не морщился, как в прошлой жизни Гаврилов, а просто смотрел в окно, выходящее на корабли, стоящие у причала в бухте Диомид. Порт раскинулся сразу через дорогу. За бетонным забором виднелся «Ильич» — учебно производственное судно, бывший «пассажир», на котором я, будучи студентом, «шёл» в восемьдесятпервом году на Шикотан в свой второй отряд «Голубой Меридиан». Уже будучи женатым, да…

— Ты, понимаю, никому об этом не рассказывал? — спросил Салихов.

Я покрутил головой.

— Но ты, вроде, как предполагал, что вас слушают?

— Предполагал. Я всегда это предполагаю.

— Понятно.

Салихов бросил на меня взгляд.

— Хоть и молод, но уже чувствуется «школа».

— Я книжки про шпионов люблю.

— Ладно-ладно. С Малышевым мы поговорим, но убирать его прямо сейчас было бы, э-э-э, не целесообразно. Никого кроме тебя мы секретарём нашего комсомола не видим, да и не хотелось бы подобную ситуацию обрести с новым, э-э-э, комсоргом. Так что уж лучше тебе самому рулить, раз уж тебе ЦК доверил такой эксперимент. И, ты знаешь, очень у тебя неплохо получается! И комсомольскую работу не заваливаешь особо, и дела в рамках твоего Молодёжного центра у тебя движутся.

Я молчал, не считая нужным вступать в дискуссию. Тем более, что меня нио чём не спрашивали. Моё мнение никого не интересовало. Да и в положении «первого секретаря» у меня точно было бы времени больше. Он ведь просто «руководил» своими замами, являясь генератором «комсомольского прожектора». А я что делаю? Да, то же самое!

— Потерпи до осени. Там мы его переведём куда-нибудь.

Я пожал плечами и счёл нужным прокомментировать услышанное.

— Нечего мне терпеть. Не считаю наш «конфликт» препятствием для моей работы. Нервы треплет, — да. Но теперь, когда вы в курсе, я спокоен.

— Не говори никому о том, что услышал от меня.

— Малышев сочтёт меня жалобщиком, — нахмурился я.

— Не сочтёт. Мы ему дадим прослушать ту запись.

— Всё равно он подумает, что это я специально спровоцировал его. Он так и скажет, что и не думал про какую-то там тысячу рублей. Он скажет, что я оговорил его.

— у нас есть ещё подтверждения. Сегодня была, так сказать, вишенка на торте.

Я снова дёрнул плечами. Помолчали глядя в окно. Салихов почему-то не заканчивал беседу.

— Насколько хорошие у тебя сложились отношения с Мироненко? — наконец спросил он.

Я удивился вопросу.

— Да, ни на сколько, — сказал я и покрутил головой. — Они у нас, скорее, были деловыми. Он высоко оценил проделанную мной работу. Обещал, если получится реализовать эксперимент, премию.

— Ленинского комсомола? Хм! Достойная награда. И, похоже, что ты действительно, достоин её.

— Вот жилой комплекс построим, тогда видно будет, — нахмурился я. — К нулевому циклу так и не приступили, а уже пора бы.

— Хм! Ты сам рвёшься вперёд и других увлекаешь, — это хорошо и правильно. Но Игорь Петрович на тебя жалуется. Говорит, что курить стал меньше. Времени, говорит, нет на перекуры.

Салихов рассмеялся.

— Курить — здоровью вредить! — буркнул я. — Лечишь его лечишь, а он курит!

— Да! Кстати про твоё лечение…

Салихов вроде как вдруг вспомнил о том, что хотел сказать, но я-то ведь чвствовал, что он не зря заговорил про Лебединца. Переход ему был нужен. Ну, я и помог немного первому секретарю парткома.

— Ты, правда, видишь болезни и можешь их лечить?

— Правда, Николай Гаянович. Игорь Петрович заключение врачей принёс, что…

— Да-да, я в курсе. Не посмотришь меня? Лечение, я слышал, процесс доглий, а смотришь ты быстро. Так говорят…

— Посмотрю, — кивнул я головой. — Правда мне отойти чуть дальше надо.

Я отшагнул на четыре шага и «включил» своё «другое зрение». Сердце, да. Желудок, да. Лёгкие… Курит, Гаяныч… Связки-суставы у них у всех, кто к полтиннику подходит, начинают расшатываться, но их можно и не трогать, сами восстановятся. А вот сердце… С сердцем у Гаяныча беда, да.

— С сердцем у вас серьёзные проблемы и с желудком. Я сейчас качну немного вас, не пугайтесь, если голова закружится. Лучше обопритесь на подоконник спиной.

Салихов отшагнул к подоконнику и даже положил на него руки. Я осторожно погладил его своим «щупальцем» по голове, подключая его верхнюю чакру к потоку. Вернее, слегка п приоткрывая её. Так Джуна делает, сведя над ней ладони. И так сделал я, отправив библиотекаря в нирвану.

— У-у-у-х, — выдохнул Салихов, краснея лицом.

Сердце я контролировал, помогая ему биться ровно. Щупалец у меня было мно-ого. Вот я и делал, что-то похожее на прямой массаж сердца, надавливая биополем и попадая в его ритм.

— У-у-у-х, — снова выдохнул Гаяныч, лицом розовея.

Я стоял, засунув руки в карманы брюк, чтобы случайно не сместить поля, и даже прикрыл глаза. Обычное зрение в таком случае даже мешало, отвлекая меняющимися за окном картинками.

— Пока всё, — сказал я, открывая глаза и прикрывая верхнюю чакру, прерывая таким образом, поток праны.

— Надо будет ещё посмотреть на вас сегодня, но если что, зовите обязательно.

— А если что? — спросил Салихов.

— Сердце у вас, — неопределённо сказал я, пожав плечами. — Врачи бы посоветовали вам покой и лечение. Кстати, таблетки, больше не пейте. Но давление и пульс меряйте сегодня. Особенно контролируйте пульс. Это просто. Но сердце теперь должно биться ровнее. Однако… Я не волшебник. Врачи и те, лечение назначают методом проб и ошибок, а тут я… Хе-хе… Со своим шаманством…

— Ты шаман? — удивился Салихов.

— Это я образно, — скривился я. — Как самочувствие?

— Сейчас хорошо. А тогда… Чуть не улетел, хм… Когда «качнул» ты меня. Как ты это делаешь?

— Вы бы и сами так смогли. Если бы поработали со своей верхней чакрой.

— Вот с этой? — Салихов положил ладонь на голову. — Я читал про йогов. Не у всех это получается.

— Не у всех, — согласился я и сказал, а не спросил. — Часа через два я зайду.

— Заходи. Я никуда не поеду.

— Да уж, пожалуйста, — покивал я головой. — Ну, всё?

— Ну, всё.

— Тогда вы идите, а я себя подкачаю.

— А можно я посмотрю?

Я дёрнул плечами.

— Смотрите.

Развернувшись чётко на север, я чувствовал это направление, как мусульманин знает направление на Каабу[1], я выдохнул и начал медленный вдох, поднимая перед собой руки, зачерпывающие из «воздуха» силу. Кончики пальцев коснулись груди и, вместе с выдохом, заскользили вниз расходясь по бокам тела и двигаясь вниз, увлекая корпус в поклон.

Выдох длился долго, пока я медленно не коснулся носков туфель. Пауза и начался вдох со скольжением пальцев по внешним сторонам ног, и бокам к сердцу, и вперёд от себя. Всего я сделал пять вдохов и качаться перестал. Этого оказалось достаточно. Не тратил я сегодня своей энергии ни на кого, кроме Малышева.

[1] Кааба — главная святыня ислама в виде кубической постройки во внутреннем дворе мечети аль-Харам в Мекке.