Здесь и сейчас

Из небытия меня выдернул будильник, запищал вначале тихо, потом все громче и громче. И не было никаких сил высунуть руку из-под одеяла, чтобы нажать на клавишу, заглушить звук. Он оглушительно верещал, заползая в голову стилизованной мелодией Моцарта, а я все не шевелилась, мне не мешало. Раньше не могла представить, что когда-нибудь полюблю будильничью трель, ведь именно она разрывает сумрак, выталкивая меня на поверхность. На поверхность, в которой можно кое-как существовать.

Будильник дважды замолкал и принимался вновь бравурить маршем, а я не могла заставить себя собраться с мыслями и встать. Только когда стрелки сложились в фигуру, предсказывающую верное опоздание на работу, я откинула одеяло, поднялась и, словно паралитик, с трудом переставляя ноги, поплелась в душ.

Душ не стал панацеей, на кухню я вползла только чуть менее разбитой и всклокоченной. Оливер уже заканчивал завтракать, тарелку из-под хлопьев аккуратно поставил в мойку и допивал какао.

– Привет, мам, – жизнерадостно бросил он мне, не переставая жевать и не снимая наушников.

– Доброе утро, родной! – Я постаралась вложить в утреннее приветствие максимум оптимизма, поцеловала в макушку.

Видимо, оптимизма было немного, потому что мой сын стянул наушники с головы и озабоченно уточнил:

– Опять не спала?

Я сделала движение рукой, должное продемонстрировать, что все в моей жизни в это утро прекрасно, и снова не преуспела.

– Я же вижу. Когда ты утром бродишь, как лунатик, это значит, что ты не выспалась.

Врать ему не было смысла, и я только пожала плечами – жест, который можно расценить как угодно.

– Не уходи от ответа, – укорил меня мой малыш, – я же слышал, ты ночью по дому ходила и виски пила. Ты уверена, что тебе можно виски?

Я не уверена, что мне можно виски. То есть уверена, что можно, – я давно совершеннолетняя – но не уверена, что полезно. Зато убеждена, что выслушивать с утра о вреде алкоголизма от собственного сына мне противопоказано.

– Виски? – Я сделала вид, что ничего не понимаю, ничего такого не было и в помине, все это наговоры и выдумки.

– Мам, ты плохой шпион, – укорил меня ребенок, указав кивком головы на мойку. В мойке красноречиво расположился грязный стакан со следами алкоголя. Если я и дальше буду врать, то мой заботливый, настырный детеныш засунет в стакан свой длинный нос и примется разнюхивать.

– Увы, – односложно смирилась я с окружающей действительностью, припертая к стенке. – Можно, конечно, снотворное, но с ним только хуже. Я пробовала.

– Все равно, ты бы лучше не злоупотребляла. – Сын протяжно вздохнул. Точно таким же тоном, со вздохом, мне в подобном случае сказала бы мама, если была бы жива. – Опять сны снились? Те самые? Кошмары?

– Опять.

Оливер знает, что я боюсь ночи. Боюсь того момента, когда придется лечь в кровать, заснуть и попасть в другую реальность. Эти сны непредсказуемы, я никогда не могу знать наперед, будет ли ночь спокойной или же мне снова предстоит оказаться в центре театра абсурда.

Каждый вечер, если просто не валюсь с ног, я оттягиваю некогда сладкий миг отхода ко сну. Я до упора смотрю телевизор, все мыслимые и немыслимые сериалы, сижу в Интернете, навожу порядок в доме, только бы не ложиться. В этом есть и свое положительное зерно – мой дом наконец-то превратился в образец для подражания, очаг чистоты и уюта, а у Оливера пришиты все пуговицы и зашиты все драные карманы. Но ночные чудеса хозяйственности даются мне непросто, по утрам я чувствую себя совершенно разбитой и выгляжу полным чучелом, даже когда мне ничего не снится.

– И что было сегодня? – Оли по-детски любопытен и непосредствен, при всей его любви ко мне подростковый интерес к содержанию материнских кошмаров сильней жалости.

– Сегодня? Ничего интересного. Сегодня я всю ночь стирала полиэтиленовые пакеты.

– Что ты делала? Как это?

– В железной раковине я стирала с мылом пакеты. Обычные пакеты, которые в супермаркете мы отрываем от рулона и складываем в них фрукты и овощи. В какие ты берешь в кондитерской своих жевательных мармеладных червяков. Я намыливала их большим куском темного, склизкого мыла и полоскала под краном.

– Зачем? – Его удивлению нет предела. Действительно, зачем стирать пакеты?

– Ты хочешь, чтобы я тебе ответила, зачем? Почем я знаю? В моем сне это, должно быть, было нужно. Я их потом вешала на веревочку сушиться. С них стекала вода и капала на руки, так холодно, неприятно.

– Мам, может быть, тебе сходить к врачу?

Оли допил какао и глубоко вздохнул. Я почувствовала себя полной свиньей. Первостатейной. Я взвалила на ребенка большую часть собственных проблем, вовсе не детских. Я все двенадцать лет стараюсь быть лучшей матерью, но последний год это получается все хуже и хуже.

Оливер прикидывал: успеет ли вымыть посуду или это неприятное дело удастся отложить до вечера и вымыть все за один раз. Мытье посуды его святая обязанность, и он прекрасно знает, что никто не сделает это за него. Напряженная работа мысли отразилась на рано повзрослевшей мордашке. Мне ужасно захотелось сказать, что черт с ней, с посудой, до вечера плесенью не покроется. Мне хотелось сказать, что я сама ее помою, но я ничего не сказала. Маленькие подвиги рождают характер.

Оли принял решение и, засучив рукава, взялся намыливать тарелку от хлопьев.

В этот город десять лет назад переселились мои родители, когда отец вышел на пенсию. Я недоумевала тогда: что может заставить людей по собственной воле переехать сюда, на север страны, в небольшой городишко, круглый год насквозь продуваемый ветрами? Здесь до сих пор живет папин старинный друг, он и порекомендовал родителям дом. Дом хорош, ничего не скажешь, хоть и слишком велик для двоих. Но город, но климат? Они явно оставляли желать лучшего. Мне, родившейся и выросшей на юге Баварии, выбор родителей казался абсолютно противоестественным. Только разве меня кто-то слушал? Да я не особенно вмешивалась со своими советами, все мои мысли занимала собственная семья. Я как порядочная дочь время от времени загружала в машину маленького Оли, реже – мужа и колесила через всю страну в гости к папе с мамой. И, странное дело, само предвкушение поездки доставляло мне неописуемое удовольствие. Я готова была наматывать километры дорог ради того, чтобы несколько дней пожить в этом доме. Дом не новый, но отец собственноручно подлатал все прорехи, а мама украсила палисадник розами и петуниями. В нем уютно поскрипывают половицы, пахнет натуральным деревом и полиролью, а в стужу приветливо потрескивают дрова в камине.

А потом родители в один год скончались: сначала отец, а за ним мама. Я, вплотную занятая их болезнями и уходом, упустила проблемы собственной семьи и очнулась только тогда, когда встретила мужа гуляющим в зоопарке с другой женщиной и другим ребенком. Я вела к вольеру со слоном Оливера, а мне навстречу, налюбовавшись на слона, шел Юрген и вел за руки чужую девочку и ее маму. Не помню сейчас, что именно я сделала в тот момент, но мне как-то удалось отвлечь внимание собственного сына. Оливер не заметил отца, но назвал меня тогда странной и долго потом вспоминал тот поход в зоопарк. С Юргеном мы мирно развелись, он выплатил мне хорошие деньги – мою долю за квартиру, организовал наш с Оливером переезд и пожелал удачи. Так мы оказалась в Бремерхафене, где осели в родительском доме и начали новую жизнь. Нет худа без добра: в Баварии мне была тяжела мысль, что родительский дом придется продать за ненадобностью.

– Таня, привет! Зайди к Гюнтеру, он спрашивал про тебя. И советую тебе поторопиться, он чернее тучи. Наверно, снова приступ подагры.

Я неслась на работу как угорелая кошка, но все равно непростительно опоздала. Спасибо Эрике, которая мужественно прикрывает мои опоздания с регулярностью пару раз в неделю. Надо сказать, я в долгу не остаюсь, и, когда у Эрики случаются романтические свидания, я тоже в одиночку закрываю грудью амбразуру, главное, с вечера меня об этом предупредить. В такие дни я изо всех сил мобилизуюсь, вовремя встаю независимо от проведенной ночи и к открытию магазина нахожусь на боевом посту в полной готовности, согревая себя мыслью, что романтические свидания бывают у Эрики гораздо реже католических праздников. Должно быть, это нехорошо – радоваться мысли, что у женщины бальзаковского возраста нерегулярная половая жизнь, но мне не стыдно, мы с Эрикой не подруги. За пять лет в Бремерхафене я не удосужилась завести ни одной подруги, хоть гордиться здесь и нечем. И с романтическими свиданиями у меня полный швах: пять ничтожных, скоротечных романов за все время пребывания в этом городе, по одному на каждый прожитый год. Да нет, я не страшная как смертный грех, просто, выбирая между романтическим свиданием и Оливером, я обычно предпочитаю общение с сыном. Меня не сильно расстраивает отсутствие в моей жизни мужчин, разве что в феврале, когда некому подарить валентинку. Именно так – не то огорчает, что не от кого получить, а то, что некому вручить. А Эрика, кстати, видит в этом положительный момент – сплошную экономию для личного бюджета. Эрику выдать бы замуж за приличного обывателя. Я не потому забочусь, что мы подруги, просто тогда она будет всегда вовремя приходить на работу.

– Привет, Эрика! – Шестирукой индийской богиней я одновременно сдернула с шеи шарфик, бросила в кресло сумку, прилизала ладонями встрепанные волосы, включила компьютер и приветливо помахала Эрике. – Ты моя палочка-выручалочка. Извини, я опять проспала.

– Палочки-выручалочки бывают только у мужиков, а Эрика – старая добрая мамочка. – Коллега тоненько захихикала собственной пошлой шутке. – Что, опять грезила всю ночь о прекрасном принце?

Хотя мы и не подруги – разница в возрасте, воспитании и все такое, – но добрейшая Эрика в курсе моих проблем. Только ей почему-то хочется считать, что по ночам я вижу исключительно эротические сны. Такие навязчивые эротические кошмары, повторяющиеся из ночи в ночь. Эрика мне страшно завидует, сама она снов никогда не видит.

– Запомни, Таня, нет никакого толку грезить по ночам о палочках-выручалочках, их нужно держать в руках и манипулировать ими. Как фокусник.

Эрика захихикала громче, и глаза ее заволокла мечтательная поволока. Я подумала, что лучше уж общение с Гюнтером, даже с приступом подагры.

– Ты неисправима, Эрика. С удовольствием поболтала бы с тобой за чашкой кофе, но, сама понимаешь, Гюнтер ждать не любит.

Гюнтер и есть тот самый друг моего отца, который в свое время уболтал родителей на авантюру с переездом. Надо сказать, что он обладает отменным даром убеждения: точно так же он незаметно уговорил меня поработать с ним, хотя я была решительно настроена продолжать карьеру в банковской сфере. За прошедшие пять лет я неоднократно дулась и обижалась на Гюнтера, но ни разу по-настоящему не пожалела о принятом решении совершить карьерный вираж. Ведь теперь я работаю в принадлежащем Гюнтеру книжном магазине.

Малюсенький кабинет Гюнтера захламлен до потолка и насквозь прокурен, завален полуистлевшими картами, рулонами допотопных афиш, пачками исписанных открыток прошлого века, записками на клочках, проштудированными от корки до корки газетами и, разумеется, книгами. Гюнтер – то еще ископаемое, он принципиальный противник присутствия в своей жизни компьютеров, счетных устройств, множительной техники и тому подобных благ цивилизации. Он застрял в развитии где-то в двадцатом веке, поэтому считает на старинных конторских счетах, а новости черпает из газет. Странно, что он обзавелся мобильным телефоном, а не бегает звонить в уличный автомат.

Здесь, в кабинете, потеряв бдительность, легко можно сесть в коробку из-под китайской еды или вляпаться в кошачье дерьмо – у Гюнтера имеется сосед по кабинету, облезлый и плешивый престарелый котяра по кличке Профессор. На Профессора я не в претензии, от постоянной жизни в грязи и никотиновых облаках я бы тоже облезла и заплешивела, а когда кругом дерьмо, волей-неволей и сам становишься говнюком. Когда-то в незапамятные времена – я не застала – Профессора по ночам выпускали в зал на ловлю мышей, но теперь и Профессор не ловец, и в зале установлены специальные отпугивающие мышей устройства. Ныне пассивный курильщик Профессор большую часть времени проводит на вытертом кабинетном диване, куда частенько подкладывается под кошачий бок и сам Гюнтер. Именно так, Гюнтер подкладывается под бок коту, потому что Профессор жирный и огромный, а Гюнтер похож на усохшую египетскую мумию.

Удивительно, как человек, взявшийся нести культуру в массы, может превратить собственный кабинет в доисторическую пещеру. Между прочим, дома Гюнтеру расслабиться не дают, его жена всю жизнь проработала в местной больнице, и в доме у нее чистота, как в операционной, о том, чтобы курить, там даже разговаривать запрещено. Может быть, потому Гюнтер под любым благовидным предлогом остается ночевать в кабинете? Может быть, это протест против семейной жизни? Короче, если верить Гюнтеру, что наш магазин – Царство Просвещения, то его кабинет – задворки Великой Империи. Но! Не считая этих маленьких недостатков, во всем остальном он типичный немец, педантичный и пунктуальный. Отдать должное старику Гюнтеру: в голове у него наимощнейший процессор последнего поколения, на счетах он считает почище «Райффайзен-банка», а его дару предвидения я могу только позавидовать.

Я открыла дверь кабинета, и меня чуть не отнесло к стене волной вырвавшегося табачного дыма. А может быть, Гюнтер специально дымит как паровоз, чтобы не чувствовался запах кота? Тогда он достиг оглушительного успеха.

– Уф! – Я почувствовала, как проклятый никотин заползает мне в легкие. Но разговаривать с Гюнтером о пассивном курении все равно что метать бисер перед свиньями, да и говорено неоднократно. А разговаривать с ним о вреде курения я не вижу смысла, каждый сам вправе распоряжаться данным ему свыше, в том числе и собственными легкими. – Доброе утро, Гюнтер.

– Сядь, – односложно скомандовал Гюнтер вместо приветствия.

Понятно, что разговор предстоял не на пару минут. Хорошо бы было захватить с собой противогаз, но, боюсь, старик счел бы это неуместной шуткой. Мои коллеги за многие годы периодически объявляли Гюнтеру войну и не покладая рук принимались бороться за чистоту окружающей среды. И где теперь эти коллеги? А Гюнтер, как сидел, так и сидит в собственном кабинете вдвоем с Профессором, и даже Евросоюз ему не указ. Мы с Эрикой тоже однажды разработали план по наведению порядка в наших авгиевых конюшнях, начинавшийся с нейтрализации Профессора путем банального отравления. Подумали-подумали и оставили все как есть. Где-то в глубине души мы обе любим Гюнтера со всеми его гигиеническими странностями. А кот и сам сдохнет, пассивный курильщик, живущий в облаках никотина. Много ли ему надо?

Демонстративно и бесполезно помахав перед носом рукой – шеф не обращает на подобные жесты никакого внимания – я опустилась на стул, предварительно внимательно изучив сиденье.

– Таня, ты меня огорчаешь, – вынес Гюнтер печальный вердикт.

Я принялась лихорадочно соображать, к чему конкретно могут относиться его слова. К опозданиям – раз… раз… раз… Два я не могла придумать, как ни пыталась. День рождения у него зимой, да он бы сам напомнил приглашением, нас с Оли всегда приглашают на дни рождения Гюнтера и Вейлы. Нет, это что-то по работе, но что именно? Заметил, как я вчера шуганула в коридоре Профессора?

Я подняла на Гюнтера честные, полные невинности глаза.

– Ты меня огорчаешь, – упрямо повторил Гюнтер. Он считал, что этой фразой все сказано.

Я давно раскусила этот трюк. После подобной фразы сотрудники принимались заниматься самобичеванием и добровольно признаваться в грехах, надеясь на смягчение приговора путем активного сотрудничества со следствием. Я молчала и только округляла зенки.

Гюнтер не выдержал первым – ничего не поделаешь, стареет курилка.

– Что это, Таня? – тихо спросил он и удрученно показал мне распечатку последнего заказа. С компьютером Гюнтер не в ладах, но мы регулярно поставляем ему для прочтения распечатки всего и вся. Это не притворство шефа, не природная тупость и не старческий бзик, а гражданская позиция. Гюнтер всем естеством уверен, что компьютеризация активно подрывает его бизнес. Дай ему волю, и мы бы считали на арифмометрах и вручную писали письма, только, к счастью, в этом вопросе у него руки коротки.

Тихий голос Гюнтера мог обмануть лишь непосвященного, у нас всем известно: чем тише он говорит, тем более разгневан. Я искренне недоумевала, в чем именно дело, никакого подвоха в последнем заказе не было. А когда и бывали, он никогда не вызывал меня к себе по такой ерунде, лишь мимоходом неодобрительно бурчал что-то о моем дурном вкусе.

– Не делай вид, что ты не понимаешь. Меня заинтересовала девятая позиция, «Хотят ли русские войны», автор некто В. Полякофф. Что ты имела в виду?

Я равнодушно пожала плечами:

– Да ничего не имела, просто очередная книженция. На днях доктор Бершвайгер спрашивал что-нибудь подобное, а мы толком ничего не смогли ему предложить. Я пообещала доктору заказать и позвонить. Что не так? Мы всегда так делаем.

– Таня, – еще тише спросил Гюнтер, – ты решила превратить наш магазин в оплот коммунистической заразы, где по всем углам будет русская пропаганда?

– Гюнтер, ты же сам знаешь, при заказе от двадцати экземпляров цена существенно падает. Мы всегда так делаем и тем самым экономим много евро. Остальные книги мы тоже реализуем, если используем грамотный маркетинг. В России сейчас постоянно что-нибудь происходит, людям будет интересно.

– Ты что же, считаешь, что весь Бремерхафен спит и видит заполучить в дом опус коммунистического писаки? Таня, наш магазин старейший в городе, не самый большой, но уважаемый. Он имеет имя и авторитет, на который работали несколько поколений моей семьи. Или ты решила все это разрушить?

– Гюнтер, я предварительно навела справки. – Я не чувствовала за собой ни малейшей вины. – Доктор Вилли Полякофф не коммунист, он с рождения живет в Мюнхене, просто занимается русской темой. Я прочитала в Интернете, что он глубоко в проблеме и в материале. Гюнтер, или ты, может быть, скрытый русофоб?

Последний вопрос я сопроводила ехидной усмешкой и тут же пожалела, потому что мой визави вперил в меня мрачный взгляд. Мы никогда не обсуждали с ним русскую тему, могла наступить на больную мозоль. Но Гюнтер просто небрежно повел плечами:

– Дрянная страна, дрянной народ.

– Да почему же, Гюнтер? Насколько я знаю, страна очень богатая, типа Эмиратов, сидят на нефти и газе. И культура у них развита, искусство, мы с мужем ходили несколько лет назад на русский балет, необыкновенное зрелище. У них же Достоевский, Толстой…

– Страна нищих, пьяных и побирушек, – упрямо повторил Гюнтер, но голос его не стал тише.

Мне бы промолчать, но во мне проснулся дух противоречия:

– Но ведь они выиграли у нас войну. Пьяные побирушки выиграли?

Похоже, я все-таки разбередила рану.

– Таня, не неси чушь, войну выиграли американцы и англичане. Пока не открыли второй фронт, русские бежали и бежали в глубь своей страны. А после войны они принялись грабить Германию. Ты не знаешь, а я помню, как после войны они присылали своих инженеров и те вывозили все наше оборудование, которое представляло ценность. В нашем порту русские моряки грузили оборудование на пароходы и вывозили к себе. И пароходы наши уводили. А еще грузили все, что смогли отобрать у простых жителей. Они убивали наших людей, ходили по пустым домам и забирали все, что понравится. Мародеры. После войны мы много лет вынуждены были во всем себе отказывать, чтобы построить новую Германию. Моя мать не могла меня нормально накормить, поэтому я не вырос. Растущему организму нужны были белки и жиры, а их не хватало.

– Гюнтер, но ведь так поступают все победившие в войне. Я слышала, что американцы в Ираке тоже были не прочь поживиться. И вообще, та война закончилась миллион лет назад, сейчас у нас с Россией дружественные отношения, в структуре нашего экспорта доля России велика, то есть Россия, можно сказать, обеспечивает нас рабочими местами. И наш канцлер дружит с русским президентом…

– О какой дружбе ты говоришь, Таня! Это большая политика, а не дружба, нам просто выгодно не настраивать против себя русского медведя. А что касается рабочих мест, то должна сама знать, что после развала старой России к нам хлынуло столько русских, которые называют себя немцами, что они только отняли у нас рабочие места. Да они и работать не хотят, все хотят жить на пособие и ничего не делать. А пособие им оплачивают налогоплательщики, которые работают. Ты, например. Тебе приятно оплачивать жизнь бездельников и воров?

– Я как-то никогда не думала в этой плоскости, – призналась я. – У Оли в школе учатся две русских девочки, но они из очень богатой семьи. Я видела в школе их маму, она носит натуральный мех до пола и бриллианты.

– А я помню, как двадцать лет назад мог спокойно оставить велосипед у магазина и, вернувшись, найти его в целости и сохранности. Теперь же все приковывают велосипеды замками, потому что воруют. Ты воруешь велосипеды? И я не ворую. Воруют русские и турки, понаехавшие в нашу страну. Носят бриллианты и воруют. Мне рассказывал профессор Шольц, который работал в России, что они воруют туалетную бумагу в сортире. Туалетная бумага есть в любом магазине, даже в России, но они кладут рулон в карман и с ним выходят из кабинки. Скажи, об этом написано в книге твоего Вилли Полякоффа?

Гюнтер с тоской взглянул на пачку сигарет. Тема задела за живое, и ему очень хотелось курить. Но он щадил по мере возможности мои легкие.

– Не знаю, я пока не читала. Меня мало волнует проблема России, собственных проблем довольно. А знаешь, я заметила, что мама тех девочек никогда не улыбается. Я думала, это от того, что у нее плохие зубы, я где-то слышала, что у русских плохо развита стоматология.

– У них все плохо развито, кроме мафии и проституции. Если женщина среди бела дня ходит в мехах и бриллиантах, то она или проститутка, или жена мафиози.

Профессору надоел наш диспут, он сладко потянулся на диване, выгнул спину, и даже сквозь табачную пелену было видно, как полетели по кабинету клочья шерсти. Профессор издал омерзительный вопль. Я брезгливо поморщилась, а Гюнтер вскочил и бросился к шкафу, приговаривая:

– Сейчас, мой дружок, сейчас папа тебя покормит.

Профессор спрыгнул с дивана и прошмыгнул в угол за тумбочкой, где Гюнтер держал лоток для кошачьего дерьма. Прежде чем кормиться, кошак решил справить нужду. Я почувствовала, что меня сейчас вырвет.

– Ладно, Гюнтер, я пойду, – подвела я итог беседе, решительно направляясь к дверям.

– Ты стала очень рассеянной, Таня, – послышалось вслед откуда-то снизу. – Что с тобой происходит?

Я обернулась и не сразу нашла Гюнтера взглядом. Где-то внизу, присев над миской, он насыпал кошачий корм. Я в нерешительности помедлила. Гюнтер мне не чужой, и следовало бы рассказать ему о моих проблемах, но это долгий разговор, а оставаться дольше в кабинете не было сил, тем более что Профессор уже погадил и фанатично зарывал в лотке какашки.

– Приходите к нам завтра вечером с Оливером, Вейла будет делать грюнколь. – От мрачного шефа не осталось и следа, сейчас это был просто папин друг.

Я с готовностью улыбнулась, хоть и не люблю тушеную капусту.

– Спасибо, Гюнтер, мы придем.

– И проверь еще раз заказ, если ты, конечно, не поставила себе целью разорить мой магазин.

Возвращаясь на рабочее место, я первым делом зашла в туалет и вымыла с мылом руки, распахнула настежь окно и полной грудью вдохнула свежий воздух. Сегодня ветер дул со стороны рыбного порта, тонко тянуло водорослями и рыбой. Раньше, когда я приезжала сюда к маме с папой, рыбный дух казался мне навязчивым, и я закрывала окна, только чтобы его не чувствовать. Теперь я его люблю, и мне словно чего-то не хватает, когда ветер долго дует с юго-востока, а не с воды.

– Фу, Таня, – встретила мое появление Эрика, – ты провоняла табачищем, словно матрос. Что Гюнтер, рвал и метал?

Я пожала плечами: что толку пересказывать Эрике содержание нашей дискуссии, тем более что к работе она не имела прямого отношения. Я просто, по совету Гюнтера, вошла в заказы и проверила содержание последнего.

О, мой Бог! Напротив книги «Хотят ли русские войны» стояла цифра двести экземпляров. Не двадцать, а двести. И самое неприятное, заказ был уже отправлен на базу. Теперь понятно, отчего Гюнтер так завелся, что я пытаюсь его разорить и превратить магазин в оплот коммунизма. Даже самый смелый маркетинговый ход не позволил бы мне сбыть в маленьком городке такую чертову уйму узкоспецифических книг.

Остаток дня я потратила на то, чтобы утрясти проблему с дурацким заказом и отказаться от лишних экземпляров. Это было непросто, ведь заказ был уже отгружен, но мне удалось. Параллельно я не переставала думать над словами Гюнтера о стране, в которой никогда не была. Что ж, возможно, он и прав. Но мне-то с этого что?

Вечером мы с Гюнтером, наевшись тушенной со свининой капусты, сидели во дворе на качелях и пили пиво. Вейла убирала со стола, Оливер даже в гостях засел за компьютер – Вейла не такая ретроградка, как муж, и с компьютером дружит, – а мы с Гюнтером спорили. Мы всегда спорим, когда выпьем пива. И когда не выпьем, спорим тоже. Я сажусь на своего любимого конька, а Гюнтер на своего. Может быть, так каждый из нас рождает для себя истину. А может быть, так Гюнтер помогает рождать истину мне, для себя он за долгую жизнь родил все, что мог. Они с Вейлой искренне относятся ко мне, как к собственной дочери. Их дети разлетелись из гнезда давным-давно, дочка с мужем работает в Аргентине, сын с семьей живет в Кельне.

– Гюнтер, эпоха книг, как это ни печально, подходит к концу, – гнула я свою линию, размахивая перед носом початой бутылкой пива. – Еще немного, и их полностью вытеснит Интернет.

– Меня не вытеснит, – упрямо возразил Гюнтер. Он, когда выпьет, становится чрезвычайно упрям. Впрочем, когда не пьет, тоже. – Я не просиживаю в Интернете сутки напролет, как современная молодежь. И тебе бы, Таня, надо следить, чтобы сын поменьше проводил времени за компьютером. Побольше бы читал книги.

Это самая что ни на есть напраслина. Оливер, в отличие от многих современных детей, любит читать книги, самые обыкновенные, не электронные. И комната его похожа на библиотеку, завалена художественной литературой, большей частью из нашего магазина. Слава тебе господи, что мне не приходится разоряться на печатную продукцию для сына, ему достаточно зайти к Гюнтеру и сообщить, что он взял очередной том. Я не вмешиваюсь, у них собственный уговор на эту тему.

– Я не верю, Таня, что книжная эра закончится, что бы там ни проповедовали адепты вашего Интернета. Книгопечатание возникло в Европе в пятнадцатом веке, и первые книжные магазины появились в незапамятные веремна. Неужели ты считаешь, что все это, существовавшее веками, может разрушить Интернет, которому от силы лет двадцать? Мы, немцы, нация Гейне и Шиллера, а не нация Интернета. Всю нечисть придумали американцы, американцы и русские. – Гюнтер отхлебнул из своей бутылки, посмотрел на мир на просвет, через бутылочное стекло. – А впрочем, на мой век хватит, а дальше живите как знаете. Ты, Таня, всегда можешь вернуться в банк.

Он часто это подчеркивает, напоминает мне, что я ничем не связана. Он понимает, что в банке я могла бы сделать неплохую карьеру, и платили бы мне там гораздо больше. Он напоминает мне об этом все годы, что я живу здесь. Я бы ушла в банк, но в прежние годы мне казалось, что Оливер еще слишком мал, чтобы находиться дома одному после школы. Хорошая няня стоит денег, а Гюнтер всегда позволяет Оли болтаться в магазине. Можно сказать, что Оли вырос в нашем магазине. А теперь, когда Оли достаточно подрос, об уходе в банк и думать несерьезно, ни один банк не потерпит моих проблем. Проблем и опозданий.

Все началось прошлым летом, когда мы с Оли поехали в соседний городок на ярмарку. Там был передвижной луна-парк, и Оливер уговорил меня прокатиться на карусели. Было холодно, мне не хотелось кататься, да и старая карусель не внушала доверия, но сын очень просил, и я уступила. Мы уже покатались, и карусель начала сбавлять скорость, когда у моего сиденья лопнула цепь, и я с высоты упала головой на камни. Я даже ничего себе не сломала. Говорили, что если бы я упала на полном ходу, то последствия были бы много хуже. Не знаю, что могло бы быть хуже, но в коме я находилась четыре месяца. Вот так, покаталась мама на карусели. Не какая-нибудь банальная автомобильная катастрофа, не глобальный террористический акт, а веселая прогулка. Мне уже надоело смотреть на недоуменные лица медперсонала и знакомых, когда на вопрос «Что с вами произошло?» я смиренно отвечаю: «Я упала с карусели». С тем же выражением лица они бы отреагировали на мое заявление, что я упала с луны.

Оказалось, что луна-парк принадлежал какой-то семье турецких эмигрантов, и никаких разрешений на работу у них не было. Турок арестовали, но выяснилось, что луна-парк давно заложен, так что выплачивать мне никто из них ничего не собирался, а по страховке вышла не очень большая сумма.

Оливер был вне себя от горя, ведь это он уговорил меня кататься. Он так винил себя, что пришлось водить его к психотерапевту. Водил его Юрген, я лежала в коме. Надо отдать должное моему бывшему мужу, который оставил новую семью и сразу же приехал в Бремерхафен. Он целый месяц провел с сыном, который остался совершенно один. Каждый день Юрген безропотно вез Оливера в больницу, где сын просто брал меня за руку и разговаривал со мной. Он рассказывал мне все новости, все местные сплетни, в надежде, что это поможет мне очнуться. Я ничего этого не слышала, но каким-то оставшимся инстинктом понимала, что очень нужна сыну, это и помогло выкарабкаться. За этот месяц Юрген и Оливер сильно сблизились, чему я очень рада: после развода наш сын неохотно общался с отцом. Кроме Юргена заботу обо мне и Оли взяли на себя Гюнтер с Вейлой. Вейла нашла какого-то китайского целителя, который приходил в больницу, ставил мне иголки в голову и варил для меня какие-то травы. Этот отвар Вейла по каплям капала мне в рот. Не знаю, что именно мне помогло, но после четырех месяцев бездвижного лежания я пришла в себя.

Восстановилась я довольно быстро, если не считать того, что еще месяц не могла вспомнить многих из окружающих. Тогда китаец стал варить другие травы, которые я пила уже самостоятельно. И постепенно память вернулась. А самое главное, я вспомнила своего сына, и мысль о том, что своей болезнью я приношу ему страдания, заставила меня взять себя в руки и начать жить прежней жизнью.

Я быстро окунулась в проблемы. Оказалось, что лечение нетрадиционными методами не входит в перечень, разрешенный моей больничной кассой, поэтому китайцу пришлось платить из собственного кармана. Недешевый оказался китаец. И психотерапевт для Оли тоже влетел мне в копеечку. Психотерапевта сыну мог бы оплатить Юрген, но и у него были непростые времена, кризис здорово потрепал его бизнес. Он только пообещал возместить мне часть расходов потом, когда его пошатнувшееся экономическое положение выправится. Надо же, налоги на здравоохранение повысили, в больничную кассу я теперь плачу больше, а как дошло до дела, так мои сбережения довольно быстро испарились на лечение, и теперь я вынуждена каждый раз, собираясь купить что-то крупное, считать деньги.

Но и это еще полбеды. Самое неприятное заключалось в снах, тех самых снах, что начали сниться мне после травмы. Навязчивых и однообразных, цветных, наполненных ощущением удивительной реальности и нереальных одновременно. В этих снах я регулярно оказывалась в одном и том же времени и месте, передо мной всплывали одни и те же лица незнакомых мне людей, меня окружала какая-то диковинная действительность. Я просыпалась, сохранив в памяти эти лица и предметы, хотя прежде почти никогда не запоминала снов. Единственный навязчивый кошмар, прежде посещавший меня по ночам, что я еду голая в муниципальном автобусе и стою босыми ногами на грязном полу, не шел по красочности ни в какое сравнение с тем, что я переживала сейчас. Я могла со стопроцентной уверенностью сказать, что ничто из приснившегося не встречалось, не происходило со мной в реальной жизни. Откуда рождались в моей сонной голове образы, было мне абсолютно непонятно.

Нетрадиционный лекарь, китаец Мин Ли, только радушно предлагал новые травяные отвары, понимающе кивал головой и на не слишком хорошем немецком объяснял, что «это холосо, это так бывать, твой голова учится жить, ты помнить своим голова». Можно подумать, что раньше, до болезни, я думала и помнила исключительно другим местом. Традиционные немецкие нейрохирурги и невропатологи ничего не могли объяснить, потому что результаты анализов и исследований были хорошими, ссылались на то, что в деле замешана восточная медицина, последствия которой непредсказуемы. Спасибо им всем хотя бы за то, что каждый, как мог, уверял меня в моем полном психическом здоровье. А сны? Что сны, предмет темный и по части традиционной, консервативной медицины не проходящий.

Со временем мне надоело ходить по врачам, признаваясь в собственной ненормальности, и я решила жить дальше, примирившись с неизбежным. Получалось у меня, как видно, плохо, потому что я стала чувствовать себя рассеянной невротичкой и измученной распустехой. Больше меня страдал от этого Оли, до конца, кажется, не изживший в душе чувства вины.

– Таня, – задумчиво обратился ко мне Гюнтер, – наши сны – это сокровищница знания и опыта, однако их часто недооценивают как средство познания действительности.

Надо же, поглощенная воспоминаниями, я не заметила, что Гюнтер сменил тему.

– Да ладно тебе, – я только отмахнулась, – уж не хочешь ли ты сказать, что я должна черпать бесценный опыт в бессмысленных действиях типа стирки пластика вручную? У нас стиральные машины для этого придуманы и мусорные контейнеры.

– Это не я говорю, это сказал тибетский буддист Тартанг Тулку. И отучись узко мыслить, при чем здесь стирка! Когда выдающегося суфийского учителя Идрис Шаха попросили указать на основное заблуждение человека, он сказал: «Это думать, что он живет, в то время как он просто заснул в преддверии жизни».

– Боже мой, Гюнтер, какие имена ты знаешь! Ты же взрослый человек, пожилой даже, а несешь не знаю что, совсем как Оливер, и прикрываешься неизвестными именами. Нет никакого преддверия жизни, я живу здесь и сейчас, а сны только мешают моему нормальному существованию и выбивают из колеи. Ты понимаешь, здесь и сейчас, не вчера, не завтра, а здесь и сейчас. Я после развода заплатила кучу денег психоаналитику, чтобы усвоить эту истину. Здесь и сейчас. Я не затем так долго валялась в коме, чтобы до конца жизни по ночам видеть всякий бред.

Гюнтер, как обычно, перепил пива, его несло:

– Наша деятельность во сне непосредственно влияет на наш мозг. То есть для нашего мозга нет разницы, во сне или наяву выполняется то или иное действие. Для мозга действия, совершенные во сне, реальны.

– То есть ты что, хочешь сказать, что для мозга я живу двумя разными жизнями? Как некоторые нечистые на руку на две семьи живут?

– Таня, ты опять узко мыслишь, при чем тут две семьи? Сновидениями занимаются целые институты и лаборатории, это гигантский объем знаний. Нужно просто разобраться в том, что с тобой происходит, нужно понять…

– Ага, скажешь тоже, институты и лаборатории! Ты мне еще Фрейда вспомни и начни переводить мои сны в сексуальную область.

Я хотела было рассердиться, но вдруг подумала: а что, если и правда все мои проблемы по Фрейду, вызваны практически полным отсутствием сексуальной жизни? А впрочем, в моих снах даже не было и намека на эротику, как бы ни хотелось этого Эрике. Найти, что ли, себе кого-нибудь? Так, для поправки здоровья. Сердиться на Гюнтера отчего-то расхотелось.

– Слушай, Гюнтер, а откуда ты взял про сны и про этого Тулку?

– Я читаю, Таня. Я много читаю.

Не думала я, что Гюнтер читает про сны. По этой части, как и по части астрологии и бульварных романов, у нас главным экспертом числилась Эрика. Или его заинтересованность этой проблемой своего рода сострадание?

– С Фрейдом я и сам во многом не согласен, но восточные философы…

– Нет, только не надо восточных философов, – с досадой взмолилась я, – мне и одного хватило, Мин Ли зовут. После его микстур все и началось.

– Ты прости, Вейла хотела как лучше, – принялся растерянно и виновато оправдываться Гюнтер. – Мы не знали, чем и как тебе помочь, а про китайца, Вейла узнавала, говорят, что он творит чудеса.

Ох ты! Я меньше всего хотела обвинить их с Вейлой. Они действительно хотели как лучше и сделали для меня все, что только могли.

– Ну что ты, – я ласково и виновато погладила Гюнтера по руке, по сухой, пергаментной коже с рельефными дорожками склеротических вен, – а может быть, это и в самом деле мне помог китаец? Ты не переживай за меня, я как-нибудь приспособлюсь жить со всем этим. Ведь приспособились же мы к зимним морозам?

– Тебе нужна помощь специалиста, Таня. Специалиста по снам.

– Это какого-нибудь астролога? Хм!

Я только и могла, что скептически хмыкнуть, не верю я во всякую чушь с гороскопами и предсказаниями. Но, чем черт не шутит, придется попросить Эрику присоветовать мне что-нибудь почитать на сон грядущий.

Дома вечером я включила компьютер и набрала в поисковике «Сны и сновидения».

«…во время сна наше сознание путешествует по астральным мирам. Выход в астрал во время сновидения – это самый легкий и приятный способ астральной проекции. Мы уже знаем, что у человека существует семь тел. Они живут своей жизнью и общаются с двойниками других людей, когда наше физическое тело спит. Жизнь на эфирном и астральном планах похожа на земную, она протекает у двойника как бы автоматически. Потустороннюю жизнь можно и нужно развивать так же, как физическую…»

Начитавшись до одури подобного бреда – астральный, потусторонний, эфирный, – я почувствовала, как меня начало клонить в сон. Морально подготовившись с помощью глотка виски к встрече с «двойниками и другими телами», я легла в кровать и моментально отрубилась.

Мне не снилось ничего, «двойники и другие тела» решили в эту ночь со мной не общаться. Обиделись, что ли, на мое нежелание с ними видеться?

На следующий день на работе, наплевав на производственную дисциплину, я продолжила сетевые изыскания на заинтересовавшую меня тему. С утра, на свежую голову, мне повезло значительно больше, я практически сразу наткнулась на вполне вразумительную статью Роберта Мосса, члена американской Ассоциации по изучению сновидений. Трудно себе представить, но в прошлом году в Китае все эти сноспециалисты даже собирались на международный конгресс. Оказывается, Гюнтер не шутил, когда утверждал, что этой проблемой интересуюсь не только я, но и научные сообщества. Или псевдонаучные?

«Хотите правильно понять смысл своего сна – вспомните его мельчайшие детали. Сон – это подлинные переживания, и если он запомнился целиком, то сам становится своим толкованием».

Я выяснила, что в толковании сновидений важны все детали: не только действующие лица, но и освещение, расположение предметов и, конечно же, эмоции. А если человек на протяжении нескольких недель, месяцев и даже лет видит один и тот же сюжет, сон-сериал с обязательным присутствием одного и того же объекта, персонажа, места действия, то рассматривать их необходимо вместе.

«Так вы научитесь получать информацию от бессознательного. В сущности, вспоминая сон, вы спрашиваете бессознательное: „Какой смысл ты вкладываешь в порожденный тобой символ?“ Дальше задача состоит в том, чтобы отыскать собственные уникальные значения каждого символа. Находить их можно с помощью сонников, а еще лучше – с помощью психологов. Но таких специалистов мало».

Почти все обнаруженные мной ссылки относились к проблеме – как правильно себя вести, чтобы в подробностях запомнить свой сон. Счастливые люди – им не приходится, как мне, гнать от себя ночные воспоминания. А особого смысла в увиденном ночами я не видела, как не пыталась. Оставалась еще надежда на «помощь специалиста», но трудно себе представить, чтобы в нашем городке проживал хотя бы один, принимая за аксиому, что их в принципе мало.

Словно разбуженные моим интересом, «двойники и другие тела» не замедлили активизироваться и наседали на меня всю последующую неделю, ночь за ночью.

Я, как могла, пыталась проанализировать смысл своих слов, найти в них тайный месседж, но безуспешно. Я смогла только проникнуться их настроением.

Хоть и цветные, они производили впечатление черно-белых, напоминали собой современное концептуальное кино, стилизованное под прежнее. А еще они атмосферой и настроением напоминали мне старые итальянские фильмы с Джульеттой Мазиной, Анной Маньяни, Альберто Сорди, лирические, но в то же время безысходно трагичные, где камера запечатлевает мельчайшие детали и с их помощью проводит по всему сюжету, где главную роль играют выражения человеческих глаз. Я-то не большая любительница подобного кино, но моя мама была от него без ума, откладывала все дела, когда показывали «Ночи Кабирии». А мне даже комедии, старые итальянские комедии вроде «Развода по-итальянски», кажутся мало смешными историями о трудной жизни замученных бытом и средой людей.

В одном из таких снов я брела и брела в густых сумерках, продуваемая ледяным, колючим ветром, брела по каким-то трущобам, типа тех, что показывают в фэнтези. Шла по пустым и мрачным закоулкам, мимо грязных серых куч, мимо гор сваленного мусора, и дорогу мне перебегали растревоженные моими шагами жирные, наглые крысы и шелудивые, тощие кошки. Мне было очень холодно, даже во сне я хотела спать, и еще, мне было очень тяжело идти. Отчего-то я несла с собой лыжи. Тяжелые лыжи, длинные и узкие, ничуть не похожие на мои нынешние. Выросшая недалеко от Гармиша, я просто не имею права плохо кататься с гор, и снаряжение у меня замечательное, перекочевавшее сюда вместе со мной из Мюнхена. Мы с Оли каждый год выбираемся покататься на лыжах. Оливеру я тоже купила самое лучшее снаряжение, пусть и подержанное – дети в этом возрасте очень быстро растут. Так вот, я влюблена в свои лыжи: легчайшие, яркие, истинно достижение прогресса, – а те были ужасного блеклого серо-зеленого цвета, удивительно тяжелые, с маразматическими креплениями, торчащими в разные стороны железками, с такими же возмутительными погнутыми палками из тусклого металла, и все это сооружение без чехла поминутно разваливалось в моих руках. Лыжи были перевязаны сверху и снизу пестрыми тесемками, похожими на пояса от летних платьев, причем от разных. Может быть, у «других тел» так принято, но я скорее бы умерла, чем связала свой «Соломон» кушаком от платья, – для этого существуют специальные приспособления. Я перехватывала на пути свою ношу, но сделать это было нелегко, руки мои занимали еще и мрачные, темные пакеты. И все это хозяйство я почему-то притащила к непонятному сооружению, напоминавшему одновременно дворец и портовый кирпичный пакгауз, а отовсюду, словно муравьи на кусок сладкой булки, сползались такие же, как я, безумные лыжники. Сползались к пакгаузу и вместе с лыжами скрывались за высокими, тяжелыми дверьми.

А потом я каталась на этих лыжах – нелепое существо в жутком коричневом платье и складчатых рейтузах. На ногах у меня были апокалиптические ботинки, похожие на солдатские, только хуже, черные, с длинными, развязывающимися шнурками, и в этой ортопедической обуви я еле волочила ноги. Я не видела ничего вокруг, только подол платья, собственные несчастные ноги, концы неестественно длинных лыж и грязный снег. Я чувствовала тяжелый комок под ложечкой и еще один, с привкусом крови, где-то в горле, я сильно натерла ногу ботинками, зато наконец-то согрелась. Кто-то кричал, но я не поняла слов. Я ползла и ползла, через силу отталкиваясь от земли палками, продвигая вперед тело, и концы моих лыж постоянно наезжали на валявшиеся на пути куски дерьма. Меня это ничуть не смущало, моей целью было добраться до какой-то финальной точки, до которой я так и не добралась.

И что тут, скажите на милость, можно анализировать? По Фрейду, длинные лыжи, разумеется, могут олицетворять собой только мужской половой орган. Если так, то в моем сне он определенно был малопривлекателен. Или все ж таки надо найти себе партнера для секса? А куски разбросанного по дороге дерьма? Говорят, что, по приметам, дерьмо снится к деньгам, тогда это очень кстати дерьмо. Но, вероятнее всего, оно говорит о вчерашнем дне, когда Профессор вырвался из кабинета и нагадил в коридоре. И что? Что? Где же послание свыше?

Да ничего, нигде. Мне бы лучше подумать об обеде и о сыне. Учебный год только начался, а Оли, как мне кажется, уже успел влюбиться. И на этот раз, по-моему, дело серьезно. К ним в класс пришла новая девочка, которая полностью завладела умом моего малыша. Девочка неплохая, я ее видела, но первая любовь – это так непросто. Мне нужно бы поддержать сына, поговорить с ним, а я не чувствую в себе сил для серьезного разговора. Все мои силы остались там, на лыжах. Или лучше попросить Гюнтера поговорить с ним по-мужски? Какое счастье, что у меня есть Гюнтер, способный во многом заменить ребенку отца, потому что с родным отцом сын увидится теперь только в каникулы.

Так я всю неделю и мучилась – сначала от сновидений, а потом от попытки их проанализировать. Оливер как чувствовал мое состояние, он не шумел, затихал мышонком в своей комнате и ничего у меня не просил. Кажется, он все вечера напролет переписывался смс-ками с новенькой девочкой.

В субботу мы с Оли поехали на рыбный рынок, я планировала кое-что прикупить на обед. Сегодня ночью мне ничего не снилось, я сносно выспалась, и поэтому настроение у меня было прекрасным. Таким замечательным, что я даже решила запечь форель с розмарином и фенхелем.

Мы купили кусок форели, поболтались по рынку, с удовольствием вдыхая аромат свежей рыбы, йодисто-острый, огуречно-тонкий. Оли-хитрюга сразу же заныл, что проголодался, и потащил меня в «Макдоналдс». Я не считаю гамбургеры с колой здоровым питанием, стараюсь избегать дешевых сетевых бистро, но дети – особый случай, их в «Макдоналдс» манит как манком.

Народу в этот час было много, большей частью дети с родителями и подростки группками, они оживленно шумели, разглагольствуя с набитыми ртами. Мы пристроились с подносом за шатким пластмассовым столиком в самом уголке, где потише.

Я собиралась воспользоваться моментом и в непринужденной обстановке расспросить Оли об Агнет, той самой девочке, что завоевала его сердце. Вопреки моим опасениям, Оливер и не думал ничего скрывать, с упоением выкладывал все, что считал важным и достойным упоминания. Увлеченный рассказами о предмете своих чувств, он не забывал откусывать большие куски от гамбургера, запивать колой. Что поделаешь, пусть маленький, но типичный мужчина. Я ловила себя на мысли, что правильным было бы запретить ему есть и говорить одновременно, но молчала, не хотела разрушать установившуюся доверительную атмосферу. Только долго тыкала в кетчуп ломтиком картофеля, забыв положить в рот. Я плохо понимала, радоваться или расстраиваться я должна: с одной стороны, дружба Оли с девочкой развивалась успешно, гладко и стремительно, а с другой – было тревожно за неизбежные будущие страдания моего малыша. Оказывается, они уже ходили в зоопарк и ездили на велосипедах по набережной, до «Колумбуса», он был дома у Агнет. Оливер познакомился с тамошними домочадцами и, кажется, им понравился. Хороша же я мамаша! Необходимо срочно исправлять положение и познакомиться с девочкой. И разумеется, вместо того чтобы копаться в снах, уделять больше внимания сыну. Первая любовь – такая хрупкая вещь, мальчику наверняка нужна моя поддержка. А может быть, я излишне драматизирую, и Оли воспринимает их отношения всего лишь как дружбу? Оливер дожевал гамбургер и допил колу, а я все не расправилась с картошкой, только размазала кетчуп.

– Давай пригласим Агнет к нам, – предложила я. – Вы можете посмотреть кино, а я приготовлю вам попкорн.

– Ты хочешь с ней познакомиться? – ревниво спросил мой проницательный малыш. В его голосе слышались новые, непривычные нотки, словно он заранее подозревал меня в том, что его подружка мне не понравится.

– Да я не ставлю это целью, – соврала я, почувствовав укол в сердце. – Просто хочу, чтобы ты помнил, что это и твой дом, ты всегда можешь приглашать друзей. Агнет ведь твой друг?

– Друг, – без раздумий подтвердил сын, и я чуть-чуть успокоилась, спросил подозрительно: – А ты не будешь к ней приставать?

– Приставать? – притворно изумилась я. – Зачем мне к ней приставать? Она к тебе в гости придет, а не ко мне. Ты же не пристаешь к моим гостям.

– А к тебе никто не приходит, – безжалостно возразил мой малыш.

Что поделаешь, он прав, ко мне действительно почти никто не приходит. Разве что Эрика изредка, по делу, или соседка, когда необходимо решить общий вопрос типа стрижки кустарников, живой изгородью тянущихся вдоль дороги. А ведь я не интроверт и не мизантроп, в Мюнхене у меня были подруги и приятели, с которыми мы регулярно оттягивались вечерами в клубах, в пивной или у меня дома. Но это было еще до Юргена. Странно, неужели Юрген так повлиял на мое мировоззрение? Я никогда раньше этого не замечала и над этим не задумывалась.

Видимо, я заметно погрустнела от непосредственного детского высказывания, и сын принялся оправдываться с виноватым выражением лица:

– Прости, мам, я не то хотел сказать…

– Ничего страшного, малыш, я не обиделась.

По большому счету, появись у меня сейчас повод пригласить гостей, я бы отказалась. У меня и так почти каждую ночь гости. В голове.

Агнет легко согласилась прийти к нам вечером. Обычная двенадцатилетняя девчонка с брекетами на зубах, сотней заколок в волосах, в линялых джинсах и майке с медведем Кнутом во всю грудь. Она ничуть не смутилась при виде меня, наоборот, можно было подумать, что пришла она именно ко мне. Она отказалась смотреть кино и битый час просидела возле меня на кухне, словно тут было намазано медом. А впрочем, можно понять: Оли по натуре неразговорчив, а Агнет оказалась удивительной болтушкой. Может быть, она интуитивно, по-женски, чувствовала, что всласть поболтать можно только с женщиной? Удивительно, что их связывает, таких разных?

Мне, надо признаться, было интересно с этой маленькой женщиной, которая радостно предложила мне помощь в приготовлении бутербродов. Она вымыла помидоры, ловко разобрала на веточки петрушку, отщипнув хвостики, намазала маслом ломтики булки. Оливер бесцельно слонялся туда-сюда, тоскливо закатывая глаза, пока терпение окончательно не покинуло его, и он не пошел в одиночестве смотреть футбол.

Я искренне надеялась, что интерес девочки ко мне не вызван рассказами Оливера о материнских странностях. А если и так, то в ее глазах я, кажется, не выглядела сумасшедшей, девочка не расспрашивала, она больше рассказывала о себе.

Я узнала, что Агнет живет с мамой, которая работает в местной газете и мало бывает дома. С отцом Агнет мама развелась, а больше замуж не хочет. А еще у Агнет есть старший брат, уже совсем взрослый, он изучает медицину на факультете в Бремене, и у него нет подружки, он считает, что создавать семью еще рано. Отец работает в Бремене, и он тоже не собирается жениться. По-моему, Агнет просто очень хочется побывать на свадьбе. Короче, обычная среднестатистическая немецкая семья.

– Папа работает в Бремене, он психотерапевт. Знаете, у него очень много работы, – с милой улыбкой заявила девочка, и я внутренне напряглась. Неужели этот визит был спланирован моим малышом, чтобы познакомить маму с психиатром? Тогда они оба прекрасные артисты, эти дети.

От напряжения руки у меня дрогнули, и из них выпала тарелка с приготовленными горячими бутербродами. Разумеется, все бутерброды шлепнулись на пол вниз расплавленным сыром, и сверху их аккуратно накрыло тарелкой. Я только и смогла, что издать протяжный вопль и всплеснуть руками над кучкой отходов, готовых пару секунд назад порадовать наши желудки.

– Ой! – в унисон со мной отреагировала Агнет и тут же радостно заявила: – Главное, что тарелка не разбилась.

Мне было не жаль старой тарелки, а Агнет пояснила:

– Если бы тарелка разбилась, то пришлось бы все выбросить, а так можно еще съесть.

Я с сомнением взглянула на погребенную под тарелкой горку и принялась искать веник.

– Да вы не переживайте, я сейчас подниму, мы еще по кусочку сыра сверху положим и по помидорке и заново запечем. Глядите, все очень удачно упало, даже по полу не размазалось.

– Агнет, нельзя есть с пола, – взмолилась я, пытаясь остановить ее хозяйственный пыл.

– Почему? – удивилась малышка. – Мой брат говорит, что подвергнутое термической обработке не является опасным. А пол у вас совсем чистый, даже пыли нет.

Еще бы, у меня в доме с определенного времени пол моется ежевечерне.

Агнет разложила по тарелке испорченные бутерброды и с удовольствием продемонстрировала мне:

– Да посмотрите же, фрау Таня! Совсем чистенькие. Зачем их выбрасывать?

Определенно, хозяйственная девочка. Вот так и бывает, если мама работает допоздна, папа в Бремене, а старшему брату рано создавать семью.

Должна признаться, в глубине души я была с ней согласна, но признаться постороннему подростку, что могу есть бутерброд с пола, было как-то непедагогично.

Расценив мое молчание как знак согласия, она проворно накрыла сыром и помидорами испорченные шедевры и сунула тарелку в микроволновку.

– Мой брат ни за что не стал бы выбрасывать, – убедительно заявила она, чтобы придать мне уверенности, – он посмеялся бы и сказал: «Сейчас мы все исправим!»

«А что сказал бы твой папа-психиатр?» – подмывало спросить меня, но к теме папы Агнет больше не возвращалась.

На запах расплавленного в печке сыра не замедлил явиться Оливер. Мы с Агнет заговорщицки переглянулись и ни словом не обмолвились о случившемся с бутербродами конфузе. Зачем ему знать?

С самого рождения сына я мужественно готовлюсь к тому, что когда-нибудь мне придется его отдать, в его жизни появится другая женщина, которую он полюбит более сильной любовью, нежели любовь к матери. Какой она будет? Как я смогу разделить с ней единственное, самое дорогое в моей жизни? Я ревную его к этой женщине уже сейчас, прекрасно отдавая себе отчет в том, что, возможно, эта самая женщина в настоящий момент трясет погремушками или писает в памперсы. Но в этот вечер я впервые почувствовала, как именно все будет выглядеть. Мне было ужасно грустно, хоть, слава Богу, видимых причин для грусти и не было.

Здраво поразмыслив, я поняла, что никакого заговора между детьми не существует, никто не собирается надевать на меня смирительную рубашку, что Оливер и Агнет просто друзья и что у меня развивается паранойя по поводу собственного психического здоровья.

– Мама, ты опять не спала и пила виски, – пригвоздил меня к позорному столбу Оливер утром в воскресенье.

Он уже позавтракал, вымыл посуду и собирался в бассейн.

– Малыш, я чуть-чуть, один глоточек, – принялась оправдываться я вместо приветствия.

Всклокоченная мамаша в мятой пижаме и с мятым лицом в одиннадцать утра, должно быть, нелучшее зрелище для ребенка.

– Хочешь, я пойду с тобой в бассейн? – Пусть считает, что мама в состоянии не только пить по ночам, но и заниматься спортом. Да мне и в самом деле, если поднапрячься, вполне по силам совершить заплыв.

– Мам, не хочу. Поешь и ложись еще поспи, – заботливо предложил сын. – Меня в бассейне Агнет ждет, мы будем сегодня наперегонки плавать.

В другое время он бы обрадовался моему предложению. Что это? Он уже сделал выбор между мной и Агнет или действительно проявляет заботу?

– Давай я хотя бы вас отвезу.

– Не надо, нас отвезет мама Агнет. Правда, ложись. Но, когда я вернусь, у нас будет серьезный разговор.

Мой ребенок был настроен весьма решительно. Когда-то именно так говорил мне его отец, если был чем-то крайне недоволен.

Уснуть после такого заявления невозможно, лучше даже не пытаться.

К дому подъехала машина – Агнет с мамой. Конечно, мне следовало выйти, познакомиться и поблагодарить, но пижама в середине дня нелучший дресс-код для знакомства. А ждать, пока я приведу себя в порядок, никто не собирался.

Я приняла душ, переоделась и занялась уборкой чулана, в котором хранились отцовские инструменты. Отец содержал свое хозяйство в образцовом порядке, каждый предмет на собственном месте. А после его смерти мы в кладовку почти не заглядываем, мы не умеем пользоваться инструментом, разве что молотком постучать можем. Убирать в чулане было нечего, только вытереть пыль. Но я все равно убирала, зная, что скоро вернется Оли и негоже показываться перед сыном не только пьяницей, но и бездельницей.

Когда-то я поступала так же, чтобы задобрить рассерженных родителей, потом – чтобы прогнуться перед мужем. Теперь я использую этот же прием в общении с сыном. И каждый раз чувствую себя виноватой.

Неужели ты никогда не повзрослеешь, Таня?

Я дала себе слово больше не пить дома, не расстраивать Оли. Попроси его охарактеризовать мать, и он скажет, что его мама – странная особа, без друзей и родных, пьющая перед сном в одиночку и бросившая сына на произвол судьбы? Не дай Бог! Хотя какое же это пьянство: два раза в неделю по глотку виски? Скорее всего, у Оливера это подсознательная настороженность: отец Юргена вконец спился и умер, никакие анонимные алкоголики ему не помогли. Однажды, когда Оли было четыре или пять, дедушка Фриц таскал его с собой на заседание этих самых злополучных алкоголиков, с тех пор мальчишка как огня боится алкоголизма.

А теперь, скорее всего, мой дорогой ребенок нарезвится в бассейне, потом налопается в «Макдоналдсе», вдоволь нахохочется с болтушкой Агнеткой и мрачные тучи развеются в его голове, он забудет о своем обещании серьезно со мной поговорить, как забывает о миллионе других своих обещаний.

Оливер, как я и думала, вернулся не скоро, довольный и приятно уставший. Несмотря на поход в «Макдоналдс», он не отказался от обеда, а потом, вконец осоловевший, завалился с книжкой на диван и моментально заснул. Опасность миновала, серьезный разговор откладывался на неопределенное время.

Но радовалась я напрасно.

После ужина, когда я убрала со стола и вымыла посуду – в выходные мытье посуды моя обязанность, – Оливер вдруг сообщил нейтральным голосом, как бы между прочим:

– Мам, я нашел тебе доктора.

– Какого доктора? – рассеянно поинтересовалась я, занятая собственными мыслями и своевременно не оценившая серьезности момента.

– Который поможет тебе избавиться от снов, – попытался растолковать сын.

Я вздрогнула, как от удара. Значит, Оливер все же считает меня нуждающейся в психиатрической помощи. Что делать? Успокоить, сказать, что с мамочкой все в порядке? Не поверит ведь, достаточно большой уже. Рассердиться и сказать, что это не его ума дело? Но ведь это именно его дело, раз оно вплотную его касается.

– Но ты же знаешь, я была у всех возможных докторов, они считают, что со мной все в порядке, – как можно спокойнее объяснила я.

Я не врала, хоть и кривила душой. Дело в том, что я и сама не считаю, что со мной все в порядке.

– Значит, надо пойти к другим докторам, – резонно, по-взрослому возразил малыш. Ну как после такого разговаривать с ним как с маленьким?

– Оли, дорогой, меня знают все врачи в нашем городе. И в Бремене меня смотрели, ничего не нашли. Я даже во Франкфурт ездила на консультацию, помнишь? Ты тогда ночевал у Гюнтера. Никто не считает меня больной, сынок, ты не думай…

Я почувствовала, как к горлу подступает комок, и поскорей замолчала.

– Мама, я тоже не считаю тебя психической, – поспешил заверить Оли, – но я вижу, что ты мучаешься. А значит, нужно искать других врачей, не обычных и не восточных. Других.

– Каких «других»? – невесело усмехнулась я. – Инопланетных? Других, боюсь, не существует.

– А вот и нет! – радостно воскликнул Оли. – Я нашел другого врача, я даже с ним говорил. Он сказал, что тебе можно помочь.

– Это папа Агнет? – догадалась я. Бедный Оливер, он не понимал, что мои проблемы могут лишний раз ударить по нему. Папа Агнет, вполне естественно, может запретить дочери общаться с моим сыном, отпрыском больной на всю голову мамаши.

– Нет, – пискнул Оли, вытаращив серые озера глаз, и я сообразила, что папы Агнет он боится не меньше моего.

– Нет? – Это было уже интересно.

Таня, немного подумать – и все становится ясным. Доктора не входят в круг общения моего малыша. То ли в силу возраста, то ли в силу отменного здоровья, хвала Всевышнему. Зато в сферу его интересов регулярно попадает Интернет. А это значит, что Оли всего лишь накопал во Всемирной паутине какого-нибудь специалиста. Хм, любопытно, как Оливер с ним общался, от своего имени, или от моего? Если от моего, то нужно будет внушить ребенку, что нехорошо водить за нос взрослых. А если от своего, то не могу даже представить себе этого эскулапа. Не удивлюсь, если светило окажется современным ясновидящим из Бирмы.

– Нет, мам. – Малыш выглядел довольным собой. – Ты не подумай, я все тщательно взвесил, этот доктор живет в нашем городе, и он не возьмет с тебя денег.

– У-у??? – Определенно, что-то из области ненаучной фантастики. Я, действительно, знакома со всеми специалистами подобного рода земли Бремен: некоторые приходили любоваться на меня, будто на экспонат, остальных нашла и посетила я сама. Благотворительность, как я успела узнать, не их конек. Кстати, среди них, по всей вероятности, был и папа симпатяги Агнет – девочка же сказала мне, что ее папа психотерапевт. Интересно, кто именно?

– Он может встретиться с тобой в субботу или в воскресенье, нужно только позвонить ему. У меня есть номер его мобильного.

Мой ребенок так растрогал доктора, что тот дал номер частного телефона?

– А где он принимает? В клинике или у него кабинет? Как фамилия твоего чудесного врача, возможно, я его знаю?

– Нет, мам, ты его не знаешь, он не из клиники. – Оливер заметно смутился. – Ты понимаешь, он… он не совсем врач. Ну то есть он врач, конечно… почти.

Ветеринар, что ли? С представителями этой профессии я действительно не знакома. Так, вот все и становится на свои места. Я вдруг почувствовала разочарование. И как удалось хитрюшке Оли за несколько минут убедить меня в реальном существовании чудодейственного доктора? И как я повелась? Или сейчас выяснится, что протеже сына – гадалка со стажем.

Я постаралась не дать воли эмоциям.

– А кто же он? – Надо отдать мне должное, голос прозвучал беззаботно и жизнеутверждающе.

– Он Курт, брат Агнет. Он учится на доктора в Бремене, он каждые выходные приезжает домой.

Так, студенты меня еще не смотрели. А, нет, вру, меня смотрели и студенты.

– Мам, ты только не говори сразу нет. Курт, он совсем взрослый, он хороший и очень веселый. И еще он очень красивый. Он всем нравится и тебе тоже понравится. – Оли затараторил, словно трещетка, только бы не дать мне возможности вставить слово: – Он водил нас с Агнет в зоопарк и, знаешь, он так много знает про животных! Мам, он так смешно моржа передразнивает! Ты его попроси, он тебе покажет…

Я все-таки не выдержала и расхохоталась, представив, как прихожу к врачу и прошу того показать мне моржа. Оли расценил мой смех по-своему.

– Я знал, что ты согласишься! – обрадованно завопил он на весь дом. – Агнет сказала, что ты не согласишься, а я знал, знал! Ты ведь у меня самая лучшая на свете! Ты все всегда понимаешь! Ну… почти все…

И что остается делать после такого признания твоих заслуг?

Ребенок ведь старался, нельзя не отметить. Он думал обо мне и о том, как мне помочь. Правда, в проблему оказались посвящены совершенно посторонние люди, дети – Агнет и неведомый мне Курт, – но все равно. Все равно, имею ли я право отказаться от чистой и бескорыстной заботы? Я могу сейчас отмахнуться, указать Оливеру на его место во взрослой жизни, но кто из нас выиграет от этого? Точно не я и точно не Оли. Не зря же я двенадцать лет борюсь за доверие сына. Я, в самом крайнем случае, могу просто познакомиться с этим Куртом, от которого в восторге мой сын, и составить о нем собственное представление. Это нелишне. Между прочим, среди студентов попадаются умненькие, ведь учат же их чему-то. С Куртом можно будет просто побеседовать, а то я обычно теряюсь в общении с докторами, половину мучающих меня вопросов забываю задать. А когда вспоминаю, то уже бывает поздно, консультация окончена.

Сын воспользовался моей задумчивостью и моим молчанием, принялся активно убеждать:

– Курт уже скоро получит диплом доктора, а сейчас он изучает гипноз. Курт говорит, что гипноз – страшная сила, с его помощью можно чего хочешь узнать…

– Что, – машинально поправила я, – надо говорить «что хочешь».

За чистоту языка я тоже борюсь. Ужас, если задуматься, то вся моя жизнь – борьба: за доверие, чистоту языка, опрятность жилища, финансовое благополучие. Борьба с постоянно разрастающимися во дворе кустами; курящим Гюнтером; гадящим Профессором; с Эрикой, регулярно пытающейся меня протестировать и подогнать под таблицу с ответами; с больничной кассой, не желающей возмещать расходы на лечение; с китайским знахарем Минном Ли, рассчитывающим до конца жизни поить меня микстурами за мои же денежки; с оптовыми книжными базами; с зонтом, вырываемым ветром из рук; с заржавевшим замком на дверях гаража; с пятнами на одежде; с падающими на пол бутербродами; песком с ботинок; жеваными жевательными резинками; сквозняками; снами; пробуждениями; опозданиями; появляющимися морщинками; немытыми руками Оливера; грязью в машине… Да надо ли все перечислять? Неудивительно, что после этого я отказываюсь бороться с глобалистами, антиглобалистами, экономическим кризисом, ухудшающейся экологией, неонацистами, выделением нашего города в отдельную землю Бремерхафен, живущими на социальное пособие и прочей ерундой.

– Ну да, что хочешь, – послушно поправился сын. – Так вот, Курт говорит, что может сделать тебе гипноз, и ты не будешь больше видеть сны, никогда-никогда. Он как-то это назвал, но я забыл.

Само сочетание слов «никогда-никогда» меня настораживает, как и слово «навсегда». Я не уверена, что хочу, чтобы меня чего-то лишили навсегда. Даже волосков над верхней губой, даже снов. Вдруг мне когда-то будет этого не хватать, а у меня забрали это «навсегда»? Да и слово «гипноз» меня тоже настораживает.

– А что ты знаешь про гипноз? – осторожно интересуюсь я.

– Гипноз – это круто! Можно заставить другого человека делать все, что тебе хочется. Например, в воздухе висеть или луковицу есть и улыбаться. Курт нам показывал один раз.

Оба-на! В то время, как я тружусь на ниве чужого просвещения, какой-то доморощенный Вольф Мессинг просвещает моего сына, заставляя есть сырой лук? Я уверена, что детскому желудку это вредно! Интересно, а что еще он заставляет делать детей?

– А что еще можно делать с помощью гипноза? – как можно беззаботней интересуюсь я.

– Что угодно! – авторитетно заявляет сын. – Нечестные люди с помощью гипноза могут у тебя деньги отобрать, заставить украсть, и даже убить. Можно заставить влюбиться, но это ерунда, это только женщины делают…

Я почувствовала, как ноги мои стали ватными, дрожащими руками подтянула к себе стул и тяжело опустилась. Левая рука от плеча налилась непривычной тяжестью, в сердце что-то задрожало на тонкой ниточке.

– …так вот, он загипнотизировал Расти Мюллера, и тот, представляешь, ел козявки из носа! – Оливер хохотал, раскачиваясь на стуле и болтая ногами. – Он пальцем выковыривал из носа козявки и ел! У Мюллера такие противные козявки, жирные и зеленые, меня чуть не стошнило.

– А где вы все это делаете? Дома у Агнет?

– Что ты, мам! Там же в выходные мама дома, она не разрешила бы. Мы в гараже это делали. У Курта большой гараж, там даже диван есть и кресло-качалка.

Все-таки хорошо, когда ребенок тебе доверяет, а то можно никогда и не узнать, чем он на самом деле занимается вдали от родительских глаз. Таня, а что дальше-то тебя ждет, когда он еще повзрослеет? Гюнтер рассказывал мне, что в некоторых странах до сих пор позволяют родителям делать детям волевые запреты, без объяснения причин, и даже поднимать на детей руку. Иногда мне кажется, что я завидую родителям из этих стран, которые мы считаем отсталыми и не соблюдающими права человека.

– Оли, а почему ты никогда раньше не рассказывал мне про Курта? Раз он такой интересный, так много всего знает?

– Ты что, мам! Я же тебе говорил, что мы идем в зоопарк со старшим братом Агнет, ты сама разрешила. Ты спросила, с кем мы идем, и я тебе сказал, что с братом, помнишь? Я еще в зоопарке магнит купил и тебе подарил, а ты его на холодильник повесила.

Действительно, что-то такое было, и магнит висит, с немым укором смотрит на меня пингвиньей головой. Разумеется, я должна была прежде, чем разрешать, подробно расспросить, а не успокаивать себя мыслью, что они идут со старшим.

Так, решено, я встречаюсь с Куртом в ближайший выходной! Очень надеюсь, что мне не придется есть козявки и отнимать у людей деньги.

На всякий случай вечером, когда Оли отправился спать, я вошла в Интернет и почитала про гипноз. К встрече с Куртом я должна была тщательно подготовиться. Не для того, чтобы горе-гипнотизер не застал меня врасплох и не заставил питаться выделениями из носа, а для того, чтобы попытаться объективно оценить возможную степень его влияния на малышей. Если почувствую что-то угрожающее, то обязательно встречусь с его матерью, а может быть, и обращусь в полицию.

К четырем утра я более-менее познакомилась с проблемой, вызубрила термины и даже продумала линию поведения при встрече с Куртом.

У страха, как водится, оказались глаза велики. Всемирная паутина разъяснила мне, что истории о том, что можно загипнотизировать человека и отправить его убивать, не больше чем выдумки.

Ложиться спать было уже некогда, да и множество мыслей, разрывающих голову изнутри, выгнали оттуда последний сон.

– Здравствуйте. Меня зовут Таня Миттель, я мама Оливера. Я разговариваю с доктором Амелунгом?

Я старалась быть любезной при звонке Курту, даже назвала его доктором, хоть, видит Бог, больше всего мне хотелось назвать его паршивцем и пригрозить сообщить в полицию о его незаконных опытах над детьми. Я неделю пыталась успокоить нервы и раньше времени не делать выводов. Тщетно. К субботе в моей голове прочно укрепился образ безнравственного типа, этакого глянцевого молодчика, любителя порнушки и, возможно, сексуального маньяка.

– Добрый день, фрау Таня, – раздался в трубке удивительно приятный баритон, более подходящий солидному мужчине, нежели прыщавому юнцу с дыркой в кармане вместо диплома, – очень приятно, что вы позвонили. Оливер много рассказывал о вас.

Могу себе представить!

– Ну, раз Оливер много рассказывал, то я не буду отнимать у вас лишнее время и только попрошу вас о встрече. – Я даже издала вымученный смешок.

– С удовольствием, фрау Таня. – О, да, с таким голосом только назначать дамочкам свидания, отказы не принимаются. Я живо представила, как он плотоядно улыбается на том конце. – Только, если вам удобно, вечером, днем я обещал помочь маме по дому.

Йес, образ маминого помощника действует на женщин моего возраста и старше безотказно! И что может быть сексуальней, чем встреча в субботу вечером! Интересно, он уже начал меня гипнотизировать?

– Доктор Амелунг, назовите место и время, будьте добры.

– В пять вечера, если вам удобно. И прошу вас, не называйте меня доктором Амелунгом, я для вас просто Курт.

О!!! Если бы я не знала о твоих психологических развлечениях, то задумалась бы о возможности поправить с тобой, малыш, свое пошатнувшееся здоровье где-нибудь в мотеле. Хоть раньше и никогда не играла в сексуальные игры с юнцами.

– Вы не против Штадтпарка? Погода сегодня хорошая, мы сможем прогуляться, а Оли с Агнет покатаются на велосипедах.

О-о-о!!! Следует думать, что дело много хуже, чем я предполагала. Этот Курт – та еще штучка, чертов психолог. Не буду даже гадать, чем он занимается по вечерам в своем гараже с доступными девицами и обездоленными личной жизнью тетеньками. А детки пока покатаются на велосипедах.

– Хорошо, замечательное предложение. Значит, в пять часов у мельницы.

Ровно в пять мы с Оли подъехали к деревянной мельнице, моему любимому месту в парке. Погода действительно стояла дивная: нежаркое солнце и легкий ветерок, слишком летняя для начала октября. Все понимают, что со дня на день наступит настоящая осень, налетит дождями, задует холодными, затяжными ветрами, закружит ворохом разноцветных листьев, поэтому радуются каждому дополнительному теплому дню.

Народу в этот час было предостаточно, катались на велосипедах, прогуливались по дорожкам, плавали на лодках, и я могла не опасаться, что прямо здесь меня введут в транс и заставят совершать что-либо противоправное или противоестественное. Оливер-изменник покинул меня со словами:

– Все, мам, я погнал, вон Агнет едет.

Агнет издали на ходу помахала мне рукой, как старой знакомой.

– Оли, а как же я? – Я растерялась. – Где твой Курт?

– Да вот же он. – Оливер неопределенно махнул в сторону и был таков.

Я слезла с велосипеда и огляделась по сторонам. На траве под старым кленом валялась на одеяле влюбленная парочка, шли по дорожке двое пожилых джентльменов-англоманов, девчушки с теннисными ракетками, хохоча, удалялись прочь, заботливая мамаша вытирала нос карапузу. И тут я увидела его, действительно глянцевого и прекрасного, молодого Адониса с накачанным торсом и в угрожающе обтягивающих джинсах. Надо же, почти не ошиблась воображением. Правда, я готовилась увидеть кого-то помоложе, а этот был моим ровесником, но в наше время и не такое возможно. Или все-таки стоит подумать о возможности получить здесь гормональную поддержку? Нет, исключено. Мои опасения, что дело не закончится мирной беседой и придется призывать на помощь полицию, усилились. Адонис Амелунг, небожитель, спустившийся на грешную землю, приближался, призывно покачивая грудой первосортных мускулов, обнажив в ослепительной улыбке два ряда отполированных «Орбитом» зубов.

– Добрый вечер, фрау Таня, – нежно прошелестело над ухом.

Ух ты, и как это он умудряется издавать столь потрясающие звуки, практически не раскрывая рта? Это, надо понимать, высший пилотаж. В ответ на мое восхищение, на мой разинутый корытом рот, Адонис улыбнулся еще шире и сексуальнее и… прошел мимо.

Я в стремлении бежать следом – все-таки гипнотизирует, искуситель, – проводила его взглядом, повернула голову и нос к носу столкнулась с человечком. Я чуть не выпустила из рук велосипед.

Человечек оказался чуть ниже меня ростом, щуплый и неприметный, с бесцветными волосами и бесцветными глазами. Какой-то сивый. И одет он был сиво, в тертые серые слаксы и блекло-голубую, с голубиным отливом рубашку. И щетина на щеках у него была сивой, сивой и клочкастой, не набравшей полную силу из-за молодости и недостатка гормонов. Плюс ко всему человечек неестественно изгибался в области таза и опирался на палочку, тоже сивую. Все чистенько и опрятно, даже трехдневная щетина, даже инвалидная трость, но от этого не менее сиво. Весь из себя неприметный-пренеприметный – очень постараешься выглядеть незаметным, и то так не получится, – а сивые глаза смеются, щедро выплескивая наружу волны веселья, делясь радостью. Он искренне потешался, раскусив мою ошибку.

Курт? Но это никак не мог быть Курт, никоим образом. Я пока не в маразме и прекрасно помню, что мой сын называл брата Агнет красивым, а со вкусом у моего мальчика все в порядке. Я растерянно огляделась по сторонам, в надежде, что Оливер где-то недалеко и поможет мне разобраться в ситуации. Оливера на горизонте не наблюдалось.

– Они поехали вокруг озера, я разрешил Агнет, – успокоил меня завораживающий слух баритон.

Я почувствовала, как лицо заливает горячая волна. Наверно, даже уши у меня стали фиолетовыми от стыда. И во рту пересохло. Инстинктивно я выставила велосипед вперед словно щит.

– А я вот такой. Курт, – абсолютно спокойно произнес некрасивый человечек, и в этот же момент мой стыд исчез, как и не было. А казалось бы, должен был разгореться с новой силой.

Я заметила, что у Курта удивительно неправильной формы голова – яйцом, или даже дынькой, и отметила про себя, что это невероятно симпатично и очень ему идет. Курту было где-то около двадцати, может быть чуть больше. Мальчишка. Он мужественно ждал, пока мне не надоест бесцеремонно его разглядывать, и только обезоруживающе улыбался. Эта детская улыбка могла очаровать и обмануть кого угодно, в отличие от однозначной, во все тридцать два белоснежных зуба, секс-ухмылки прошедшего мимо Адониса.

Не попадай под его обаяние, Таня! Ты здесь с другой целью, прямо противоположной. Или он уже начал тебя гипнотизировать?

Я должна была срочно отвести взгляд, верное средство избежать гипноза – не встречаться взглядом с гипнотизером. Так, по крайней мере, советовали знатоки из Всемирной паутины. А еще мне необходимо было его о чем-нибудь спросить, но все вопросы вылетели из головы. Кажется, я хотела узнать у него про гипноз… Нет, я хотела узнать что-то про своего сына… Нет, я что-то думала про Расти Мюллера…

– Фрау Таня, может быть, мы прогуляемся до озера? Я забыл дать Агнет денег, а там продают мороженое.

– Да, конечно, – я вышла из оцепенения. То ли вышла, то ли не вышла. За этим голосом я готова была идти, как сказочная гамельнская крыса за дудочкой Крысолова. Вот только велосипед мешал. Как-то странно будет выглядеть наша прогулка: я верхом, а мой спутник рядом, изогнувшись, припадает на палочку.

– Велосипед, если хотите, можно оставить вон там, там есть стойка для велосипедов, – подсказал Курт.

Мысли он читает, что ли? Я поставила в стойло своего верного коня, мы двинулись вперед, и мне не пришлось задавать никаких вопросов, Курт сам принялся говорить. Сначала о природе и погоде, потом о себе. Я постепенно привыкла к его голосу и даже смогла трезво оценить информацию.

Курт учился на последнем курсе медицинского факультета университета Бремена. Занимался студенческой исследовательской работой, большей частью теоретической, уже набрал достаточно материала для диссертации. В Германии многие студенты-медики начинают писать диссертацию еще в университете, потом у врача первой ступени будет слишком много работы и мало времени. Еще он параллельно изучает экономику и юриспруденцию, потому что мечтает в будущем открыть собственный практис, а собственник должен быть грамотным хозяйственником.

– Сколько же вам лет, Курт?

– Скоро двадцать шесть, никто не дает. – Курт засмеялся приятным, как бы извиняющимся смехом. Можно было подумать, что таким образом он просит прощения за то, что невольно ввел меня в заблуждение.

Я повернула голову и пристально вгляделась в его лицо. И первое впечатление, что Курт еще совсем молод, оказалось ошибочным, из уголков глаз его резво разбегались в разные стороны короткие морщинки.

Мы как раз вышли к озеру, когда на нас налетели на велосипедах раскрасневшиеся от быстрой езды Оливер и Агнет.

– Смотрите не передавите народ, малышня, – с умильной гримасой на лице сказал Курт.

Странное дело, Оливер ничуть не обиделся на «малышню», мне он не позволяет так себя называть.

– Возьмите деньги на мороженое. – Курт достал из нагрудного кармана бумажку в десять евро и протянул Агнет.

Я тоже было полезла в карман, но Курт спокойно остановил:

– Не надо, сегодня очередь Агнет, Оли покупал в прошлый раз.

Я и не знала, что у них все по очереди, что был прошлый раз. И никто не спросил моего разрешения на мороженое для Оливера. И я, странное дело, ничего не возразила и не стала выяснять. Только завистливо отметила, с каким обожанием смотрит на хромающего, надломленного посередине Курта мой сын.

Оседлав велики, дети унеслись в направлении лотка с мороженым, и мы вновь остались вдвоем.

– Вы о чем-то хотели меня спросить, фрау Таня? – попробовал помочь мне Курт.

И я спросила. Я так спросила, что и во сне не приснится. Не иначе как этому взрослому хромому юноше ведомы заповедные точки, нажатие на которые позволяет отключать сознание. Если не сознание, то чувство меры и такт точно.

– Курт, скажите, мой сын считает вас красивым, почему? Вы же сами понимаете… Вы что-то ему внушили про себя? Загипнотизировали?

Вот ужас-то! Таня, ты взрослая женщина! Мать! Тебя родители учили приличному поведению. Хоть бы вопрос по-другому сформулировала. Будто последняя хамка. А мне ведь, положа руку на сердце, меньше всего хотелось сейчас обидеть Курта.

– Дети. Странные существа. В чем-то инопланетяне, – медленно, вроде что-то обдумывая, отозвался Курт. Он, казалось, ничуть не обиделся, даже и не думал. Он будто обрадовался моему бесцеремонному вопросу. – Они и в Шрека влюблены. Тоже не красавец, как вы считаете?

– Курт, извините меня, я не должна была… Само как-то вырвалось… – принялась оправдываться я.

– Что вы, ничего такого предосудительного вы не сказали, – успокоил со смехом Курт, задорно ковырнув палкой землю. – Мне даже приятно. Честное слово. Разве лучше было бы, если б вы шли рядом и думали: «Он такой страшненький, инвалид, что же дети в нем находят?» А вы признались, что ваш сын считает меня красивым, и мне это нравится.

– Нравится? – Мои брови на мгновение покинули насиженные места и улетели вверх. – Во мне или в детях?

Таня, а тебе не кажется, что ты с ним кокетничаешь?

– В вас. И в детях. Мне нравятся дети своей непосредственностью. И нравятся взрослые, похожие на детей.

Это я-то похожа на ребенка? Нет уж, дорогой.

– Только таких взрослых мало, поэтому я предпочитаю общество детей. Дети это чувствуют, что я искренне, и тоже тянутся ко мне. Как бы вам объяснить, взрослые часто страдают нехваткой времени и всегда имеют установку на воспитание. Да вы и сами это знаете. Это нормально, вы не подумайте. А у меня больше свободного времени, и я с ними на равных. Я сам многому учусь у них.

Курт Амелунг задорно крутанул в руке палку. Так часто крутят тростью фокусники, предупреждая, что сейчас начнется самое интересное.

– Есть козявки, например?

Господи, Таня, да остановись ты, куда тебя несет?

Курт улыбнулся мягко, слегка смущенно:

– Это вы про беднягу Мюллера? Каюсь. Я сам себя ругал после этого. Знаете, бес попутал. Но Мюллер меня в тот день окончательно достал, у него же гипертрофированный дух противоречия. Инфант террибль. А, кстати, вы знакомы с Расти Мюллером?

Тут уж смущенно засмеялась я: я знаю малыша Мюллера, с которым не хочет дружить никто из детей. Иногда и я с удовольствием накормила бы его козявками. Я виновато развела руками.

– Но это было всего один раз, больше не повторится. Наша болтушка Агнет всем растрезвонила в новой школе, что ее брат умеет гипнотизировать людей. Наплела с три короба, а детям же все подобное чрезвычайно интересно, вот они и принялись бегать за мной по выходным, упрашивать показать. Я месяц от них прятался, а потом решил, что это не выход, лучше один раз продемонстрировать. Тем более что старина Мюллер обвинил Агнетку во вранье и стал всячески цеплять. Детей было пятеро, и я со всех взял слово, что на этом мы закончим демонстрации сверхъестественных способностей и разговоры на эту тему, поскольку это не развлечение, а научный метод.

– Вы просили их не рассказывать родителям? – Я огорчилась, мне не хотелось, чтобы Оли выглядел доносчиком.

– Нет, зачем? Мы же не делали ничего предосудительного. – И тут же поправился: – Они не делали. А мне и так влетело от отца.

– Я его понимаю. Когда я узнала, что моего сына без моего ведома подвергли гипнозу, а другого мальчика заставили кушать носовое содержимое, мне первым делом захотелось вас поймать и сдать в полицию. Я даже предположила, что вы сексуальный маньяк и извращенец.

Я не хотела обидеть Курта, но после этих слов бессменная улыбка полностью сошла с его лица. Он еще больше изогнулся, затопорщился пегой щетиной, и мне показалось, что в глубине серых глаз блеснули слезы.

– Даже так? Но я слышал, что в школу в прошлом году приглашали гипнотизера, на праздник, и никто не увидел в этом преступления. – Красивый голос его дрогнул.

– Да, но он не проводил гипнотических сеансов в гараже.

После долгого молчания Курт озабоченно спросил:

– Фрау Таня, как вы думаете, может, стоит позвонить всем родителям и попросить у них извинения?

– Только не Мюллерам, – взмолилась я. – Папа Расти Мюллера работает в полиции…

Смешливый Курт захохотал, забыв про слезы, молодым жеребцом вскинув голову. Так, что гривой отлетели назад светлые волосы.

– Да, я знаю. Как раз Мюллеры уже в курсе, они же теперь наши соседи. Фрау Мюллер сказала, что так ему и нужно, а герр Мюллер ничего не сказал. Он слишком выматывается на работе, появляется дома только поздно вечером и старается не вмешиваться в дела семьи. Но даже он знает, что сынишка обладает несносным характером и регулярно находит повод, чтобы подразнить Агнет. А остальным родителям я позвоню и объяснюсь, мне надо было самому догадаться.

Удивительно, что он готов на такое, для этого нужно иметь истинное мужество. Мне самой захотелось заплакать. Вот уж правда – есть взрослые, похожие на детей. Определенно Курт из их числа. Я помню Юргена в этом возрасте – полная противоположность. Но Юрген к двадцати пяти сам был отцом.

– Из вас, Курт, выйдет прекрасный отец, – сказала я, чтобы хоть как-то его порадовать, и вновь попала мимо.

– Вы думаете, мне это грозит? – с сомнением переспросил он, повертев в руках палку, хлюпнул горьким смешком. В этот раз палка в его руках крутанулась как-то печально.

– Без сомнения, – энергично подтвердила я, искренне и безапелляционно.

Бедный, неужели он даже не подозревает, что при желании может вить из женщин веревки? Если бы меня сейчас попросили описать Амелунга, то я, не моргнув глазом, назвала бы его замечательным и красивым малым. Его соломенные волосы отливали чистым блеском в лучах вечернего солнца, в глубоких серых глазах отражалось спокойное вечернее небо, налетевший вечерний ветерок выгодно развернул его плечи, расправляя грудь, а вечерняя прохлада жутко симпатично вздыбила светлые волоски на руках. Что, вы говорите – он субтилен, сильно хромает, подпирая себя тростью, сломан посередине, как старый Оливеров деревянный клоун, зарос до ушей свиной щетиной и голова у него напоминает овощ? Какие глупости, как такое могло прийти вам в голову!

– Самое время начать работать в этом направлении. А впрочем, можно и подождать, годы пойдут вам на пользу.

– Вы в самом деле так считаете?

– В самом деле. Уверена, трудностей у вас не возникнет.

– Хм, мне так мама говорит, но я ей не верил.

– Вот и поверьте.

Как странно, неужели гипнотизерам тоже нужны психотерапевты?

Я вдруг поняла, что существовавшая между нами преграда окончательно рухнула, почувствовала, что готова полностью ему доверять.

– Курт, а расскажите мне про гипноз. Я уже несколько вечеров про него читаю. Один раз я читала до самого утра.

– Тогда это вы можете мне про него рассказать. – Курт привычно засмеялся мягким, глубоким смехом. Рядом с ним мне начало казаться, что жизнь – забавная и полная веселья штука, ощущение, которое я утратила давным-давно. – Я не читаю про гипноз в Интернете, а там иногда пишут забавные глупости. А что вы, фрау Таня, еще читаете?

– А еще я читаю в Интернете про сны. – Или лучше было соврать, что я читаю перед сном дамские любовные романы? Тогда я, право слово, скорей сошла бы за умственно полноценную. Я рассмеялась в ответ, с удовольствием потешаясь над собой. – Сначала я читала про сны, а после того, как узнала, что над моим сыном ставят опыты в гараже, постаралась как можно больше узнать о гипнозе. Вот вы говорите, что в Сети печатают глупости, а я почитала и успокоилась, там написано, что гипнозом нельзя заставить человека убить или украсть.

– Убить и украсть? – Курт сокрушенно покачал головой. – Знаете, это, наверно, самый распространенный миф. Клянусь, в мире существует только несколько специалистов, по пальцам пересчитать, которые способны на подобное воздействие, но и то не после однократного сеанса и с использованием дополнительных практик. Я, увы, не отношусь к их числу. И будьте уверены, никто из вышеупомянутых профессионалов не работает в старом гараже. Но вам почему пришла в голову мысль об убийстве?

– Оливер сказал.

– Вот поросята, – восхитился Курт, – я же битый час объяснял, что это невозможно. Но им в этом возрасте хочется верить в страшные сказки. Ха-ха!

Наблюдая за Куртом, я вдруг с удивлением для себя отметила, что люди при желании могли бы общаться друг с другом практически без слов, только смехом. Смех шутливый, радостный, энергичный, удивленный, виноватый, смех смущенный и горький смех – все это отдельные единицы общения, которые щедро демонстрировал мой собеседник.

– Может, и правда загипнотизировать их, чтобы не болтали глупостей, как вы думаете? – Новый взрыв шутих рядом со мной.

– Загипнотизируйте лучше меня. – Просьба легко слетела с языка, как бы в шутку, а как бы всерьез.

Кошмар, я забыла обо всем на свете, я понятия не имею, где мой сын. Я же шла сюда для того, чтобы пресечь всякие несанкционированные, доморощенные эксперименты. Я была настороже, я опасалась, что незнакомый юнец подвергнет меня психогенному воздействию. И вот сама прошу его об этом. Что это, Таня, безотчетное кокетство или что-то похуже? Возможно, это полнейшая безответственность взрослой женщины, бездумная авантюра и крайнее легкомыслие.

– Не беспокойтесь, я их вижу. Вон они, на том берегу. – Курт дернул головой в сторону катающихся невдалеке детей.

Определенно, он читает мысли.

– Вы имеете в виду свои сны? – Курт в секунду утратил веселость, стал совершенно серьезным. – Оливер рассказывал мне про вашу особенность.

– Особенность? – не поняла я. Или неправильно расслышала? – Вы сказали «особенность»? А вам не кажется это… ненормальностью? Психическим отклонением?

– Ничуть. Вы просто отличаетесь от других, не такая, как большинство. Ведь что такое вообще нормальность? Кто может ее определить? Нормально – быть похожим на других? А если вы не похожи на других, то вы ненормальны? Это не так. Я вот не похож…

Я ждала, что он продолжит: «…на других, но не считаю себя ненормальным», – но он не продолжил, конец фразы остался висеть в воздухе.

– А мой сын считает меня больной, – печально констатировала я.

– Неправда, – строго возразил Курт, безо всякого смеха, – это неправда, и вы знаете об этом. В беседе со мной он несколько раз отметил, что вы совершенно здоровы. Только вам мешают жить сны.

– Мешают, – уныло подтвердила я, – и никто не может мне помочь. Врачи говорят, что это, возможно, отдаленные последствия травмы головы или побочные действия восточной медицины. Как вы думаете?

– О чем? – удивился Курт. – О причине ваших сновидений? Ничего не думаю, и вам не советую на этом зацикливаться. Вас должна волновать не причина, какая вам, в сущности, разница, отчего снятся сны? Вам надо научиться управлять собственными снами, только и всего.

– Легко сказать! Пока они управляют мною. Я словно бы раздваиваюсь, живу одновременно на двух человек: днем один, а ночью другой. Это, вы знаете, очень тяжело, жить с раздвоением личности. Кажется, у вас это так называется, «раздвоение личности»?

– Что «это»? Фрау Таня, вы определенно не те книги читаете. Синдром такой действительно существует, но в данное время к вам он не имеет отношения.

– Спасибо, успокоили. – Я печально усмехнулась. – Но все равно не легче. Я же понимаю, что становлюсь плохой матерью, плохим сотрудником. Я невнимательна, забывчива и все время хочу спать, даже если ничего не снится. Я каждый вечер отправляюсь в постель как на каторгу, а утром не могу встать. Раньше я всегда готовила Оливеру завтрак, а теперь он не дожидается меня и завтракает сам. Он смотрит на меня с жалостью, это невыносимо!

– А что вы видите во сне?

– Сама не знаю. – Я пожала плечами. – Очень реальные картины, но какие-то бессвязные, отрывочные. Я совершаю некие действия, часто странные, не понимая их значения, не видя смысла. Я вижу лица незнакомых мне людей, часто эти люди приходят ко мне вновь и вновь. Они меня знают, а я их нет. То есть там, во сне, я с ними общаюсь, как со знакомыми, а наутро не могу ничего понять. Мне кажется, если бы я знала, кто они и зачем я это делаю, то мне было бы легче. Курт, почему говорят, что сон дается человеку для того, чтобы мозг отдыхал от впечатлений? Это же не так! Все наоборот, это день дается мне для отдыха от впечатлений! Но я не могу днем требовать от окружающих, чтобы меня оставили в покое, я работать должна. Я должна обеспечивать себя и сына, потому что мой бывший муж сейчас испытывает кризис в бизнесе и не может достаточно помогать. Мне еще повезло, что на работе пытаются входить в мое положение, но так не может продолжаться вечно.

– А что вам снилось сегодня?

– Сегодня? Сегодня ничего, а вчера – могу рассказать…

Вчера мне снилось, что я девочка-подросток, совсем немного старше Оливера и Агнет. Я дома и собираюсь на какое-то торжественное мероприятие. Я самостоятельно глажу батистовую блузку с оборками, сероватую от времени. Долго глажу, потому что оборки никак не хотят ложиться ровно, а старый утюг со сломанным регулятором все время норовит перегреться и оставить на ткани желтое пятно. Вместо гладильной доски у меня сложенное вчетверо байковое одеяло невообразимого цвета разбавленного клубничного киселя. Одеяло елозит по вытертой клеенке с обтерханными углами, клеенка елозит по колченогому столу, батистовая блузка прилипает к подошве утюга, но я упорна и старательна. Я чувствую запах батиста, горячего от утюга, запах пригоревшей пищи – кто-то готовит у меня за спиной, слышу шум льющейся из крана воды. Наконец блузка поглажена, я аккуратно развешиваю ее на спинке старинного венского стула и принимаюсь за глажение сарафана. Сарафан еще хуже блузки, формой и цветом похож на мешок для строительного мусора, не слишком аккуратно сшит вручную, но меня это нисколько не останавливает. Может быть, я сшила этот сарафан, иначе с чего бы он был мне так дорог? Исключено, у меня дома даже швейной машины нет. После сарафана наступает черед темно-зеленых атласных лент. И умом я понимаю сквозь сон, что изо всех своих детских сил готовлюсь к чему-то праздничному, но с праздником абсолютно не вяжется подготовленный костюм. А может быть, я спешу на маскарад, где буду изображать бедную девочку из сказки Андерсена, которая замерзает на улице в сочельник? Очень странный выбор персонажа для детского праздника.

Появляется мальчик моего возраста, крепкий и круглоголовый, с короткострижеными темными волосами. Он уже готов к празднику, на нем белая рубашка, темные классические брюки и на шее тонкий черный галстучек. Может быть, мы с ним идем на похороны? Тогда откуда во мне ощущение приподнятости, предвкушения торжественности момента?

Мальчик незаметно толкает меня острым и сильным локтем в бок, так больно, что я чуть было не выпускаю из рук утюга, и он не падает на пол. Мальчик цепляет на улыбчивое лицо выражение шкодливой серьезности, выставляет вперед левую руку, словно держит скрипку, правой рукой делает жест, означающий владение воображаемым смычком.

– Ну что, пойдем, поспим?

И я соображаю, что мы собираемся на концерт классической музыки. Перед нами весь вечер будут пиликать на скрипках, дудеть в слюнявые трубы, оглушительно бить в барабаны. Боже, откуда же во мне столько энтузиазма? Нас с мужем однажды угораздило попасть на концерт Мюнхенского филармонического оркестра, до сих пор помню. Юрген заснул под убаюкивающую музыку почти сразу, я же мужественно боролась со сном и Юргеном, которого время от времени подталкивала в бок. По идее, я должна бы рассмеяться в ответ на тонкое замечание мальчишки, я полностью с ним согласна, но отчего-то девочка во мне оскорбилась. Она презрительно надула губы и одарила мальчишку снисходительным взглядом, словно недоумка.

– Вот такой сон. Никаких ответов, одни вопросы. Почему мама не могла мне купить действительно праздничное платье? Почему папа не починил утюг? Что это был за мальчик, у меня же нет брата? И откуда во мне вдруг проснулась такая любовь к симфонической музыке? Я же помню, как дальше, в моем сне льется мелодия, удивительно красивая и тонкая, проникает внутрь меня, пронизывает насквозь. В моей голове играют миллионы скрипок, они звучат волшебно, хоть я определенно не люблю классической музыки.

– А вы не пробовали обратиться к сомнологу?

– К кому? А, знаю, так называют специалистов по снам. Я даже могу назвать одного – Роберт Мосс, американец. Я читала его статью. Так где Роберт Мосс, а где я! А на земле Бремен я не знаю ни одного подобного специалиста.

– Если хотите, я мог бы вам помочь найти. В Берлине или во Франкфурте, например.

– Нет, не хочу. – Я только печально усмехнулась. – Сомнологи не оплачиваются из больничной кассы, а прием у подобных специалистов стоит немалых денег плюс стоимость проезда. Мне надоело тратить деньги безрезультатно. Да их и нет почти, свободных денег.

– Простите, я забыл. Оливер говорил мне об этом. Его условием было, чтобы не тратить много денег.

– Вот видите, какой у меня замечательный сын, все понимает! – Я откровенно всхлипнула. – Я заставляю его рано повзрослеть?

– Это неплохо, когда ребенок ориентируется в финансовых возможностях взрослых. А в остальном он обычный ребенок, все по возрасту, – поспешил успокоить меня Курт. Должно быть, как большинство мужчин, он не переносит женских слез. – Что ж, придется на первом этапе обходиться собственными силами.

Курт помедлил, словно в нерешительности.

– Фрау Таня, вы не будете возражать, если я попробую?

Я и не собиралась возражать, более того, я давно ждала, когда он это предложит.

– Я, конечно, не специалист уровня Роберта Мосса, но мог бы попробовать гипноз или нейролингвистическое программирование.

Таня, что бы ты ответила вчера на предположение, что можешь быть запрограммирована на что-либо юнцом-недоучкой? Совершенно верно, ты послала бы всех ко всем чертям.

– Пробуйте, что хотите, пожалуйста, если это может мне помочь, – решительно отозвалась я. – Хоть прямо сейчас.

– Ну… тогда идемте… – Курт был озадачен моей решительностью.

– Куда?

– Как куда? – удивился Курт, и из глаз его хлынула веселая волна. – Разумеется, в гараж. Маньяки часто тащат жертв в гаражи. Здесь недалеко, минут десять ходьбы.

– Гараж? Так близко? – Я растерялась, и веселая решимость съежилась внутри меня.

– Мы же раньше жили недалеко, я здесь провел детство и Агнет. Просто наши родители развелись. Папа уехал, я тоже, а мама не захотела больше тут жить. Она говорит, что должна начать новую жизнь на новом месте, и подыскала дом за несколько кварталов отсюда. Наш дом купила пожилая чета, а большой гараж оказался им не нужен, гараж остался за нами. Он и нам не нужен как гараж, но он так удобно расположен, стоит практически отдельно от дома. Раньше в нем хранили два катера, а теперь это большое пустое помещение, и окно имеется. Если привести его в порядок, подвести воду и отопление, то даже можно открыть там медицинский практис. И район престижный.

– Погодите, а как же дети? – Как утопающий за соломинку, я ухватилась за необходимость быть заботливой мамашей. – Мы же не можем бросить их одних и с собой взять не можем, мне бы хотелось, чтобы Оливер пока не знал о практике двойных стандартов. В том смысле, что его мать совершает поступки, которые не одобряет применительно к нему.

– Двойные стандарты, говорите? Согласен, двойные стандарты – это серьезно. А если мы банально отправим их по домам, а сами домой не пойдем? Это является двойным стандартом?

– Не всегда. Тут просто надо все грамотно обставить. – Все-таки в вопросах воспитания подрастающего поколения мой опыт неизмеримо больше.

Я вытянулась в струнку, поднялась на носки и, подросши таким образом на целый дециметр, принялась призывно махать рукой в сторону противоположного берега.

– Дети, вы не забыли про футбол, матч за выход на Евро? Если еще кататься, то можно опоздать к началу, – сообщила я подъехавшим ребятам.

– Ха, мы все равно выиграем! – сделала Агнет попытку возразить. Ей хотелось еще покататься. – Мы выйдем с первого места в группе!

Теперь главное – не пережать.

– Как хотите, я думала, что вы настоящие любители футбола. Что может быть лучше, чем наблюдать за победой твоей сборной?!

Я все-таки знаю своего сына, Оливер с готовностью поддержал меня:

– Да, Агнет, давай до завтра, завтра созвонимся. Обидно, Швайнштайгера не будет в основном составе.

– Фи, Швайнштайгер! – В вопросе футбольных кумиров у них, похоже, нет консенсуса. – Швайни старый. Нужно выставлять молодых, Езила и Мюллера.

Мы с Куртом переглянулись: нам Бастиан Швайнштайгер не кажется старым, ничуть.

– Ха-ха! Езила нельзя, он турок, а мы играем с Турцией.

– Мюллер такая лапочка, – заявила Агнет.

– Хо-хо! Ты влюбилась в Мюллера, да? Хо-хо! В Расти Мюллера, да? Представляешь, Расти играет в футбол? Ха-ха! Да мы сегодня у турок выиграем даже с Расти!

Мой сынок захихикал, весьма противно.

– Ты глупый! Мюллер, сам знаешь, надежда нашей сборной! – Малышка Агнет решила на всякий случай обидеться. Молодец, чисто женский ход. Не удивлюсь, если Оливеру завтра придется извиняться. – В самом деле, поехали по домам. Очень нужно мне с тобой кататься, когда футбол!

Оливер, дурачок, еще не понял, что завтра, по всей видимости, будет отдуваться за собственные слова, он торопился:

– Давай, пока! Мам, скорей, где твой велосипед?

– Дорогой, к сожалению, я не увижу начала матча. У нас с Куртом серьезный разговор. Поезжайте с Агнет, а я приеду немного позже.

– Жа-а-аль, – искренне посочувствовал мне ребенок, – но ты не беспокойся, я тебе расскажу.

Больше их уговаривать не пришлось, они, чтобы не опоздать, умчались от нас с космической скоростью.

– Браво, фрау Таня! – выразил смехом свой восторг Курт. – Мне не удалось бы так быстро спровадить их по домам.

– Когда у вас будет сын, Курт, вы тоже научитесь легко им манипулировать. Ловкость рук – и никакого гипноза! Ну что, в гараж?

Старый гараж семьи Амелунг действительно представлял собой диковинное сооружение. Неестественно большой для гаража, даже для лодочного, он, казалось, изначально имел другое назначение, просто использовался длительное время как гараж. Здесь были высокие потолки, большое окно, побеленные стены, отчего помещение изнутри казалось значительно больше, чем снаружи. Если его заново побелить, вымыть оконные стекла, убрать накопившуюся от времени пыль и разгрести старый хлам, то, в самом деле, можно подумать об открытии праксиса, я и в кабинетах поменьше бывала.

В гараже было удивительно тепло, пахло нагретой солнцем пылью, деревом и чуточку машинным маслом. В углу подпорки для катеров громоздились инсталляцией в стиле неореализма. Эх, меня бы сюда на пару бессонных ночек, уж я нашла бы тут применение собственным рукам. Но в целом для гаража очень чисто: все ненужное Курт оттащил в один угол, освободив пространство для своих психологических экспериментов. Старый кожаный диван протерт от пыли, кресло-качалка накрыта пледом, а сиденья деревянных стульев, отполированных за долгие годы употребления множеством седалищ, чище, чем в кабинете Гюнтера.

– Устраивайтесь, фрау Таня, где вам больше нравится. Я бы рекомендовал диван.

Еще вчера меня очень насторожило бы предложение незнакомого парнишки прилечь на диван и забыться. Да что вечером, даже сегодня днем я отказала бы, не стесняясь в выражениях. Но сейчас все изменилось, я как за последнюю надежду уцепилась за возможность полежать в гараже. А вдруг да поможет. Чему-то же Курта учили в университете, на будущий год он диплом получит, сможет врачом работать. Не самостоятельно, разумеется, а под присмотром старшего врача, но все равно. А вдруг он сможет сейчас сделать то, чего не смог никто до него? Мне помочь? В самом деле, что я теряю? Что такого страшного может со мной здесь произойти? Да и некуда уже страшнее, чем есть на самом деле.

Я поерзала, удобней устраиваясь на диване, старательно закрыла глаза и замерла в преддверии чего-то таинственного и неведомого. Я понимала, что полностью вверяю себя в руки не то чтобы шарлатана, а не бог весть какого специалиста. Но мне не было страшно, ничуть. Мне казалось, случись со мной что-то неприятное, непредвиденное, и Курт Амелунг тут же протянет руку, выудит меня на свет божий и даже поможет дышать, если возникнет необходимость. Кроме того, я читала, что невозможно ввести человека в состояние гипноза и оставить там навсегда, как невозможно заставить сделать то, чему противилось бы его сознание. Даже если забыть вывести из транса, даже если не захотеть, то человек через недолгое время сам собой проснется, и никакого вреда для мозга не случится. Курт что-то там монотонно считает… Что? Для чего?..

Я ощутила, как перемещаюсь в другую реальность, куда-то далеко от всего насущного.

Какой-то посторонний звук, скрип, легкое дуновение ветра, которое я ощущаю лицом, шорохи, шаги… Это как-то не вписывается в концепцию моих видений, это мешает мне… Я чувствую какое-то неясное напряжение, что-то постороннее проникает внутрь меня…

«Что здесь происходит?» – слышу я потусторонний голос. Посторонний голос. Не мерный и убаюкивающий Курта, а другой, выше тембром, незнакомый.

Голос словно молотком разбивает выстроенную в моей голове идиллическую картину, резко выдергивает меня на поверхность, как морковку с грядки.

Я резко прихожу в себя, садясь на диване, и пытаюсь сообразить, где я и что меня окружает. Я сильно тру руками лицо, машинально отбрасывая назад ботву волос, помогая себе собраться с мыслями.

– Я спрашиваю, что тут происходит? – Голос становится строже и настойчивее, я поворачиваю голову и пытаюсь навести резкость.

Я ловлю взором Курта и с изумлением замечаю, что ничто сейчас не выдает в нем красавца. Как и на первый взгляд, я вижу только беспросветную сивость, нелепый излом в области таза и дыньку головы. Молодой человек словно бы поник и съежился, выставив напоказ самые невыигрышные свои черты.

– Папа… – и голос его, такой чарующий прежде, нисколько не очаровывает, это просто комариный писк испуга, крик души проштрафившегося сорванца. Как знакомы мне такие нотки!

Наконец в поле моего зрения попадает мужчина. Должно быть, ему лет пятьдесят, раз у него такой взрослый сын, но выглядит он значительно моложе. Он плотен, но подтянут, никаких лишних килограммов, чисто выбрит и опрятен, на нем светлые джинсы и песочного цвета пиджак, мягкие мокасины и очки в тонкой, незаметной оправе. Но это все я разглядела уже потом, а вначале заметила только полный негодования взгляд и ходящие ходуном желваки на скулах. Чем больше он понимал суть происходящего, тем живее двигались желваки, а взгляд наливался злостью, точно туча водой.

Еще мгновение – и туча обрушится потоком на беднягу Курта. Я почувствовала, что являюсь причиной всех бед, ведь именно я попросила Курта меня загипнотизировать. Если бы я была осмотрительней и ответственнее – ведь я же взрослая – ничего подобного не произошло бы. А так я подставила мальчишку, которому и так уже попало за несанкционированные сеансы в гараже. И я не хочу оставаться в стороне.

– Добрый вечер. Я Таня Миттель, мама Оливера. Очень приятно познакомиться, – проблеяла я старательно и бодро.

Доктор Амелунг метнул в меня молнию взгляда. По всему выходило, что лично он ничего приятного в ситуации категорически не видит и, будь его воля, знакомиться не стал бы. Но, тем не менее, мне удалось немного охладить его гнев – показаться невоспитанным сатрапом ему тоже не улыбалось.

– Добрый вечер, – через силу выдавил он и даже попытался навесить на лицо некое подобие радости от знакомства. Радости не вышло, только хищный оскал. – Я Клаус Амелунг.

Странное дело, но я решительно не могла его вспомнить, хоть и посетила всех мало-мальски известных специалистов Бремена.

– Папа, что ты здесь делаешь? – некстати вставил Курт, лучше бы молчал.

Папа сразу вспомнил о сыне и о своем отношении к происходящему здесь. Но первый момент был папой явно упущен, пыл его поубавился, папа покачал головой на неудачный вопрос и вздохнул:

– Я ехал мимо и увидел свет, решил проверить. А что здесь делаете вы?

– Это не то, что вы думаете, доктор Амелунг, – на всякий случай вставила я свое веское слово. Ничего приличного он не думал – видно по сердитым глазам под очками.

Мне жизненно важно было сейчас спасти Курта, отвести от него несправедливый гнев. Но, похоже, доктор Амелунг не собирался позволять мне голосовать.

– Фрау Миттель, должно быть, пора домой, – отметил он, отозвавшись обо мне в третьем лице. – Поздно уже.

Это был очень прозрачный намек. Я подумала, что лучше прислушаться, иначе дальше может последовать прямое предложение покинуть его драгоценный гараж. Да и зачем выводить его из себя, новый взрыв гнева может рикошетом ударить по Курту.

– Вы совершенно правы, мне действительно пора, – пришлось согласиться. – Спасибо вам большое, Курт. Я сегодня узнала много нового для себя.

Я бросила на Курта взгляд одновременно виноватый и призывающий его держаться. Он ответил мне успокаивающим кивком головы, опять переставшей казаться дынькой:

– Доброй ночи, фрау Таня. Очень приятно было с вами пообщаться.

– До свидания, – недобро пробурчал старший Амелунг.

Я не стала разводить антимонии и скоренько ретировалась.

На наш город незаметно опустилась темнота. Удивительно, но такой приятный и жизнерадостный в лучах солнца, в темноте район выглядел недружелюбным и неприветливым, словно подтверждал мою здесь неуместность. На пустой улице не наблюдалось ни души, обыватели смотрели футбол или предавались каким другим занятиям. В окнах дома через дорогу семейная пара уютно ужинала за круглым столом с низко подвешенным абажуром, и там мне тоже не было места. Ветер, казавшийся днем легким и приятным, налетал сейчас холодными рывками, трепал волосы, закидывая их в рот и глаза. Я плохо ориентировалась в темноте, лишь примерно представляя путь домой. А главное, в гараже я забыла велосипед. Можно было бы вызвать такси, но в ожидании машины я могла тут околеть от холода – ветер дул с воды, как я люблю. А одета я была никак не для ночных пеших прогулок.

Я немного потопталась посередине улицы и, как овца на заклание, поплелась назад к гаражу. Тихонько приоткрыла дверь и в нерешительности замерла на пороге.