Здравствуй, Снежеть!

Мамы уходили на фронт

В осеннее утро южное солнце грело совсем по-летнему. В теплом городском воздухе, не успевшем как следует остыть за недолгую ночь, бродили запахи прогорклого дыма. Владимир Владимирович Ратушняк не успел еще привыкнуть к атмосфере большого города металлургии и химии, частенько тосковал по уютным и влажным улочкам Львова, где прошли теперь вроде бы и далекие годы учебы в мединституте. И хоть в Запорожье и должность в институте дали подходящую, и возможность заниматься научной работой, в глубине души Владимир Владимирович лелеял надежду вернуться в город своей юности. Но потом, когда родители написали о своем решении перебраться на юг, поближе к сыну, эта надежда стала угасать.

Выйдя на пенсию, родители Владимира Владимировича (профессиональные медики) переехали с Западной Украины в Бердянск — тихий и чистенький городок на берегу Азовского моря.

Элла Федоровна Ратушняк родом из Мариуполя, расположенного неподалеку от Бердянска, в каких-нибудь восьмидесяти километрах. Город давно именовался Ждановой, но она называла его по-старому — Мариуполь. В том первом названии сохранялась для женщины необъяснимая прелесть: Мари-у-поль! Музыка звуков напоминала ей шелест прибрежной волны.

Чем старше человек, тем сильнее влечет его к дорогим сердцу местам детства. И это понятно. Хоть и нелегким были отроческие годы Эллы Федоровны — она рано потеряла родителей, — но зеленый говорливый город у теплого моря всегда будил в ее душе глубокие чувства.

…Уже в трамвае Владимир Владимирович развернул купленные на остановке газеты. Доверчивые детские глаза смотрели на него с первых страниц. Первое сентября! Сколько радости переживают сегодня миллионы людей: и маленьких, и больших. Первое сентября! Пахнущие типографской краской газетные колонки сообщали о вступивших в строй новых школах и институтах, об успешном ходе осеннего сева в Средней Азии, о юбилее стахановского движения, о положении в Португалии и на Ближнем Востоке. Трудно было поверить, что в это славное сентябрьское утро где-то рушатся под тяжестью снарядов толстенные стены домов, и осколки металла навсегда отнимают у детей мечту о книжке и увлекательной игре.

Вдруг Ратушняк вздрогнул. Ему показалось, что он увидел свою фамилию. Громко зашуршала в руках сухая газетная бумага. Где же эта заметка? Ага, вот. «Это случилось во время тяжелых боев на Миусфронте. Операционная сестра Элла Федоровна Ратушняк, спасая раненых… Награда Родины — орден Отечественной войны — нашла женщину… Бердянский горвоенкомат поздравил Эллу Федоровну…»

Владимир Владимирович откинулся на сиденье. Никаких сомнений быть не могло, речь идет о его матери… Мама, мама! То, что она делала на фронте, было до поры не вполне осознано сыном. Воевала, как все. Потом, уже со временем, когда учился в медицинском, когда пришлось поработать врачом в дальних полесских деревнях, оперировать, принимать внезапные роды в поле, стал понимать, какую нечеловеческую нагрузку ежедневно, еженощно почти три года кряду несла в душных медсанбатовских палатках его мать — военфельдшер, фронтовая сестра милосердия.

Вечерело. Вдалеке, за холмом, багровела полоска заката. Дымила подожженная немцами деревня.

После трудного дня медсанбатовцы приводили в порядок свое нехитрое хозяйство, умывались, готовились к ужину. Где-то за холмом еще постреливали, но это была уже спокойная, для общей острастки пальба. День был тяжелым. Стрелковый полк нес большие потери, раненые прибывали с передовой беспрерывно. Уже закончился бой, а их вели, несли, везли… К вечеру этот поток наконец иссяк, и пожилой военврач с военфельдшером Ратушняк, едва передвигая ноги, вышли из операционной палатки.

— Сегодня ужин царский, — буркнул им проходивший мимо санитар, — баранина и жареная картошка.

— Меня и шашлыком не сманишь, — снимая заляпанный кровью халат, сказала Ратушняк, — только спать…

— Спать, наверное, придется не скоро, — заметил военврач. — Тебя, Ратушняк, перебрасывают к соседям…

Он махнул рукой в неопределенном направлении, куда-то за холм, где небо уже расчистилось от дыма.

Ратушняк машинально посмотрела в ту сторону. Она еще не понимала, что означает это слово «перебрасывают»: то ли помочь надо соседям, то ли подменить кого…

Закат догорал. Комочек солнца, словно раненое сердце, трепыхался где-то у края земли. И вдруг над тем местом появилось маленькое, словно ватный тампон, облачко. Будто белой ладонью прикрыли огонек свечи. Сделалось темно и неуютно.

— Вы что-то насчет перевода сказали? — переспросила женщина.

Военврач уловил в ее голосе тревогу. Да, ему надлежало отправить военфельдшера Ратушняк в соседний медсанбат, где сегодня во время артналета тяжело ранило операционную медсестру. Хирург там молодая, ей требовался опытный ассистент.

Лучшей операционной сестры, чем Ратушняк, не было во всей дивизии. И военврачу, конечно, не хотелось ее отпускать. Но что поделаешь: приказ. Элле Федоровне тоже жалко было покидать родной, медсанбат. Кто знает, как выдержала бы она тогда под Харьковом ужасные бомбежки, если бы не этот старый, с серым морщинистым лицом военврач, бывалый солдат. На них, прорывавшихся из окружения, фашисты вместе с бомбами бросали продырявленные бочки. Раздирающий уши вой заполнял землю. От него, казалось, нельзя было укрыться нигде. Во время каждого такого налета Ратушняк прощалась с жизнью. Но самолеты, надсадно гудя, летели дальше. Военврач первым поднимался на ноги и смешно, по-петушиному отряхиваясь от земли, кричал оглохшей от чрезмерного шума женщине: «Идем, сестра, помогать бойцам!»

…Баранина уже аппетитно потрескивала и кипела в казане, когда за военфельдшером подъехала расхлябанная, с треснутым лобовым стеклом полуторка. Ратушняк попрощалась с военврачом, обняла санитарок. Бедовый старшина роты носильщиков ловко выхватил из горячего казана дымящийся кусок мяса и, сноровисто завернув его в чистую тряпицу, протянул военфельдшеру: «Покормят ли на новом месте?»

…От хутора, где размещался соседний медсанбат, осталось несколько обгорелых печных труб и подобие сарая. Десяток вырванных с корнем деревьев были уложены вокруг глубокой воронки. Дальше виднелась стена палатки с красным крестом, а в самом сарае раздавались женские голоса. Ветхая дверь приоткрылась, и из сарая вышла молодая смуглолицая женщина с восточным разрезом глаз. На ее гимнастерку с мокрой головы ладали частые капли. По знакам различия Элла Федоровна поняла, кто перед ней.

— Товарищ военврач, — поднесла она руку к пилотке, — военфельдшер Ратушняк прибыла в ваше распоряжение!

— Извините, что принимаю вас в таком виде, — протянула ей влажную ладонь военврач, — наши девочки неожиданно обнаружили целую бочку дождевой воды. Как тут было не воспользоваться? Да, я не представилась. Капитан Габидулина. Вне службы просто Галия.

Трудно было поверить, что в этом сожженном дотла степном донецком хуторе сохранилась нетронутой целая бочка мягкой дождевой воды. Она стояла в углу полуразвалившегося сарайчика. Над бочкой на ржавом гвозде качался обрывок такой же ржавой трубки, которая, очевидно, выходила раньше на крышу под водосток.

— Не упускайте случая, — посоветовала Габидулина, расчесывая роскошные иссиня-черные косы, — сейчас девочки принесут свежую простыню и мыло…

Домывались при электрическом свете от медсанбатовских аккумуляторов. Потом вместе ужинали бараниной. Спать легли в палатке, откинув полог.

— Какие здесь огромные звезды! — восхищалась Габидулина, глядя в ночное бархатистое небо.

— Да, звезды у нас большие, южные, — задумчиво ответила военфельдшер.

— Вы местная, из Донбасса? — поинтересовалась Габидулина.

— Из Мариуполя.

— А я из Казани, — вздохнула Галия. — Там у нас звездочки поменьше, но такие же яркие.

Среди ночи их разбудили. Притащили разведчика, подорвавшегося на мине. Через пять минут все были у операционного стола. Оперировала Габидулина, ей помогала Ратушняк. Когда же за свою работу принялись санитары, женщины вышли из палатки.

— Ну что? — кинулись им навстречу друзья разведчика, ожидавшие исхода операции.

— Полежит немного у нас, — сказала Габидулина, — а потом надо в госпиталь отправлять.

— Ну мы наведаемся утром, — пообещали разведчики и растворились в темноте.

Военврач и военфельдшер стояли во мраке, прислушиваясь к звукам ночи. В сотне шагов от них, за печными трубами сожженного хутора, начиналась передовая. Там шла сейчас скрытая, невидимая работа. Все оставшиеся в живых из состава стрелкового полка, взявшего этот безвестный хутор вчера с пятой атаки, зарывались в землю. К медсанбатовской палатке долетали приглушенные звуки, тупые удары заступов, лопат, шуршание осыпающейся сухой земли…

— А вы ловкая, — вполголоса сказала Габидулина напарнице, — и раньше, видно, работали операционной сестрой.

— Была практика, — уклончиво ответила женщина.

На немецкой стороне бледным, мертвенным светом вспыхнули ракеты. Затем заговорили пулеметы. Что-то всполошило фашистов.

До самого рассвета противник не мог успокоиться, а с первыми лучами солнца над обугленным хутором закружился корректировщик — двухфюзеляжный «фокке-вульф», так называемая «рама». Все замерло в траншеях и окопах. Никакого движения. Серые каски и гимнастерки слились с серой потрескавшейся землей. Но разведчик все гудел в утреннем прозрачном небе, что-то внимательно высматривал внизу, на опустошенном огнем и металлом пятачке. Наконец корректировщик ушел, и сразу же начался артобстрел.

В медсанбате появились первые раненые, а когда немцы пошли в контратаку на оставленный ими вчера хутор, раненых становилось все больше и больше. Тяжелые лежали в обеих палатках, в операционной негде было повернуться. Габидулина нервничала, поджидая машину или повозку. Не выдержав, врач оставила вместо себя Ратушняк, а сама помчалась добывать транспорт.

Бой приближался. Несколько шальных осколков уже пропороли брезентовый купол палатки. Забинтованные бойцы с надеждой поглядывали на военфельдшера.

— Скоро отправим, скоро отправим, — успокаивала их Элла Федоровна, хотя сама не была уверена в этом.

Но опасениям вопреки к медсанбату под артобстрелом прорвалась обшарпанная полуторка с треснутым лобовым стеклом.

— Скорей, скорей! — кричал водитель, помогая переносить раненых.

— А где Габидулина? — спросила Ратушняк.

— Не знаю, — мотнул головой шофер, хватаясь за дверцу кабины. — Меня начсандив послал. Едешь? — Он кивнул на место рядом с собой.

Военфельдшер оглянулась на окраину хутора, где оборонялись остатки полка, и отрицательно покачала головой. От всего медсанбата на сегодня осталось четверо: она с Габидулиной да еще санитарки, которых Элла Федоровна отправляла с тяжелоранеными. Случись что в дороге — бойцам нужна помощь.

В небе раздался гул. На хутор заходила тройка вражеских самолетов. Шофер рванул машину с места. Ратушняк же кинулась навстречу ползущему к палатке раненому бойцу, за которым по пыльной земле тянулся кровавый след.

Самолет пикировал на бегущую женщину, его огромная тень накрыла и ее, и палатку, и раненого бойца.

Элла Федоровна упала рядом с солдатом. Пулеметная очередь подняла фонтанчики пыли в каком-нибудь метре от них.

Когда гул самолета затих, Ратушняк с трудом затащила раненого в узкий промежуток между сарайчиком к палаткой. Боец оказался длинным и поджарым. Это был пожилой мужчина с жестким ежиком седых волос, с глубокими складками у рта. Военфельдшер наскоро перевязала его, соорудила из попавшихся под руку дощечек шину. Боец протяжно постанывал, пока военфельдшер делала перевязку, но, как только немецкие автоматчики приблизились и полоснули очередями по сараю, он Молча отстранил женщину и, высунувшись из-за угла, послал навстречу фашистам несколько коротких очередей.

Вражеский самолет снова заходил в пике, и эти двое, лежащие сейчас в пыли за своим ненадежным укрытием, не знали, будут ли они живы в следующее мгновение. Свистели бомбы, взлетали вверх комья земли, доски, покореженная бочка, в которой вчера женщины из медсанбата мыли головы.

…Раненый очнулся от того, что под ним дрожала земля: это с нашей стороны шли танки. Рядом с бойцом, распластавшись и как бы прикрывая его от воздушного стервятника, без движения лежала военфельдшер. Гимнастерка и юбка ее были в крови. Правая нога разворочена осколком. Глаза полуприкрыты.

— Что же ты так, сестрица? — потрескавшимися губами прошептал солдат и оглянулся по сторонам. Но вокруг лежала только дымная перепаханная земля…

Подъехавшие танкисты нашли в документах женщины справку второго Грозненского детдома о принятых от Эллы Федоровны детях: Вовы — семи лет, Лили — пяти, Жанны — двух лет.

— Ну вот, еще трое сирот, — сказал один из бойцов.

— Да погоди ты отпевать, — возразил другой, приникая ухом к груди военфельдшера, — кажется, дышит…

Когда началась Великая Отечественная война, жена кадрового офицера Элла Федоровна Ратушняк с тремя малышами двинулась в толпе беженцев через донецкие и донские степи на восток, а потом повернула на юг, к Кавказу, где до войны служил муж и где она сама работала фельдшером в одном из воинских госпиталей. Во время тяжелых переходов под беспрерывными бомбежками в женщине созрело решение вступить в действующую армию. Именно тогда произошел у нее памятный разговор с комиссаром районного военкомата.

— У меня звание военфельдшера, — заявила Ратушняк, — мое место в действующей армии.

Военком полистал документы.

— Что вы мне голову морочите, у вас же трое детей.

— Вот я и хочу на фронт, чтобы защитить их.

— Без вас защитят.

— Я от самого Мариуполя бегу. Дальше некуда, дальше — горы. Вот и пойду ему навстречу, фашисту, а дети мои останутся здесь. И будьте уверены, живая я его к детям не пропущу!

— Успокойтесь, — сказал военком, — я ведь против вашего желания ничего не имею. У меня вот даже распоряжений куча — искать медработников и направлять в формирования, которые следуют на фронт. На передовой медики во как нужны. — Он провел ребром ладони по горлу. — Но детей, детей-то куда?

— Я слышала, — сказала женщина, — что в Грозном есть детский дом, куда берут детей ушедших на фронт родителей.

На следующий день Элла Федоровна снова стояла перед комиссаром.

— Да, — сказал он, — такой детдом действительно существует, но призвать вас в действующую армию я не могу. За вами остается право подать рапорт о добровольном вступлении на службу.

Ратушняк протянула загодя написанное заявление…

Когда мама привезла Вову и меньших сестренок к большому трехэтажному дому, наполненному звонкой детской разноголосицей, и объяснила, что здесь они немножко побудут одни, а она скоро вернется, старший сын не удивился. Пока они мытарствовали по разбитым дорогам, он привык к маминым отлучкам. При этом исчезало что-нибудь из ее вещей: платье, платок, брошка. А появлялись хлеб, молоко, крупа…

Сестрам нравился этот большой красивый дом у подножия зеленого холма.

На следующий день Вова все выглядывал маму. Но дорога, петлявшая меж холмов, оставалась пустынной. Грустный и одинокий, стоял мальчик на открытой террасе. К нему не слышно подошел другой мальчик.

— Не кисни! — толкнул по-дружески. — Объявится. Они все говорят, что скоро вернутся, а сами — на фронт.

— А моя была в платье, — возразил Вова.

— Во дает, их же там сразу в шинели одевают. Пойдем, сейчас письма с фронта читать будут.

…В ста километрах от детского дома, спрятавшегося в тени огромных тутовых деревьев, стояли насмерть папы и мамы этих мальчиков. Четыре фашистские дивизии форсировали Терек в районе Моздока, и третью неделю пылали земля и небо между Моздоком и Малгобеком. Но к Грозному, где был детдом, фашисты не прошли.

В палате выздоравливающих одного из ростовских госпиталей, где находилась Элла Федоровна, радио не выключалось ни на минуту: боялись пропустить даже незначительную новость с фронта. Наши войска уже освободили Орел и Белгород, армия, где служила Ратушняк, прорвала оборону противника в Донбассе.

Элла Федоровна не захотела пользоваться костылями. Она двигалась по палате, опираясь на подаренную выписавшейся подругой ореховую палочку.

— Куда подашься после выписки? — спрашивали соседки.

— Как это куда? — удивлялась Элла Федоровна. — Туда же, на фронт…

— А дети? — сочувственно интересовались женщины.

— За них у меня душа спокойна. У нас, девочки, Родина такая, что не даст сирот в обиду. Я ведь сама с двенадцати лет без отца-матери росла. Советская власть меня выучила, специальность дала. А фашисты хотят лишить всего и меня, и моих детей.

Полк, куда Элла Федоровна прибыла после ранения, наступал в направлении Старобешево, пополняясь свежими силами на ходу. После первого же дня, проведенного в полковом медпункте, Элла Федоровна с горечью поняла, что ей дорого обойдется досрочная выписка из госпиталя: большого труда стоило удерживаться у операционного стола на раненой ноге в течение многих часов. Приходилось терпеть.

…С утра было тихо. В лощине, где пряталась медсанбатовская палатка, стоял густой туман. Не было видно даже кукурузного поля, которое начиналось сразу же за старой полевой дорогой. Расстояние между полем и палаткой не превышало пятнадцати — двадцати метров. Вечером, после боя, когда наступила полная тишина, к палатке долетело сухое шелестение кукурузных листьев. Во время боя кукурузу посекло пулями и осколками, и ветер доносил к палатке резкий, с кислинкой запах сочной зелени.

— Ну й пахнэ, як дома! — кряхтел бронебойщик Пивень, высовывая из палатки крупную забинтованную голову. — Я ж, хлопци, до вийны тракторыстом робыв. Як кукурудзу косылы, завжды качаны у радиатори варыв. Два круги по полю трактором обийду — качаны готови.

Военврач с вечера ушел добывать транспорт, чтобы эвакуировать тяжелораненых. Единственная санитарка, помогавшая в эти дни Элле Федоровне, по просьбе командира роты бронебойщиков заменила погибшую медсестру. Ратушняк осталась одна с четырьмя тяжелоранеными бойцами. До полуночи она перевязывала их, кормила тем, что находила в тощих солдатских вещмешках. Видно, из-за сильного обстрела к медсанбату не смогла прорваться полевая кухня, а может быть, ее разбило по дороге…

Утром, думая, чем бы покормить раненых, военфельдшер вспомнила слова бронебойщика о вареных початках кукурузы. Ратушняк тоже любила это нехитрое лакомство. «А ведь это выход, — обрадовалась она, — и кукурузное поле рядом».

Женщина взяла вещмешок и выбралась из палатки.

Свежий утренний воздух слегка кружил голову. Ратушняк глубоко, с удовольствием вдохнула в себя бодрящую влажную прохладу.

Такими же свежими, умытыми росой утрами их, студенток Харьковского медицинского техникума, когда-то возили в колхоз помогать на уборке урожая. Кажется, давным-давно это было, может, даже не с ней, Эллой, — так долго помнит она себя в сапогах, гимнастерке, грубого сукна юбке.

Как весело работалось будущим медикам на колхозных полях! Широко на просторе звенели их задорные голоса, столько нерастраченной энергии угадывалось в стремительных движениях ловких девичьих рук!.. Это была замечательная пора первых открытий, неясных еще надежд, загадочных робких свиданий… А в воздухе уже носилась гроза, клокотала в гражданской войне Испания, и студентки ходили проситься добровольцами…

Женщина углубилась в кукурузное поле. Когда впереди задвигались стебли, она не сразу смекнула, что в кукурузе пробирается человек. Он был в грязно-зеленом мундире с автоматом на изготовку. Враг был тоже немало ошарашен. Это обстоятельство и спасло Эллу Федоровну. В следующее мгновение она запустила в ненавистное лицо увесистый початок. Фашист упал, а потом, поняв, чем в него бросили, долго и злобно бил из автомата.

— Немцы! — крикнула Элла Федоровна, выбегая на дорогу.

Раненые уже услышали пальбу на поле.

— Трэба йты звидсы, сэстрычко, — сказал бронебойщик.

Военфельдшер и сама это понимала. Но куда же с ними уйдешь, с четырьмя, из которых двое на ногах, да и у тех сквозь бинты проступают пятна крови.

— Пивень, — обратилась Ратушняк к бронебойщику, — назначаю вас своим заместителем, в случае чего — примете командование группой.

С первого дня пребывания на фронте Элла Федоровна находилась на передовой. Она ежедневно и ежечасно общалась с бойцами, только вышедшими из боя, на лицах которых еще не остыло ожесточенное выражение борьбы. Были и другие лица: опустошенные, подавленные. Ратушняк научилась различать людей, сейчас она безошибочно угадала в бронебойщике Пивне опытного, уверенного бойца, крепкого духом человека.

Это он вчера ночью, когда за ранеными не пришла машина да к тому же где-то пропала кухня, отвлекал товарищей от тяжелых мыслей своими байками о довоенном житье, а сегодня, заслышав стрельбу, первым с оружием в руках выполз из палатки, ведя за собой других.

И там, в довоенном своем колхозе, был Пивень, видно, незаменимым работником. Такие, как он, всегда тянут основной груз и считают это обыкновенным делом, потому что они с ним вполне справляются.

Из кукурузы, откуда ждали фашистов, никто не показывался. Может быть, обнаруженный военфельдшером вражеский солдат был послан в разведку, а может, оказался там во время боя да так и отсиживался всю ночь.

Тишина, наступившая после вчерашнего полудня, беспокоила раненых. Когда стрельба, боец знает, с какой стороны враг и как действовать. А вот в такой неопределенности часто таится большая опасность.

«Что же делать? — напряженно думала Элла Федоровна. — Что предпринять? Добрался ли военврач до медпункта дивизии?»

Одно она знала твердо, что судьба ее крепко связана с жизнью этих четверых раненых солдат и их уже ничто не может разделить.

— Сестра! — крикнул один из раненых. — Там кто-то ползет!

Все приподнялись, вглядываясь в ту сторону, куда, прикрыв глаза ладонью, смотрел их товарищ.

Над землей вставал огромный малиновый шар солнца. Его яркие лучи пронизывали крупные дрожащие капли росы, и они изумрудно поблескивали в траве, на вывороченных взрывами комьях земли.

— Братцы, так это же жратуху нам несут! — хлопнул себя здоровой рукой по колену один из бойцов.

Теперь и Элла Федоровна различала ползущую с восточной стороны по краю лощинки хрупкую фигурку с термосом на спине. Термос то и дело опасно поблескивал на солнце.

О «жратухе» кричал солдат, у которого Ратушняк вчера вытаскивала осколок, застрявший между ребрами. Упрямый парень никак не хотел снимать тельняшку.

— Из моряков? — спросила военфельдшер.

— В Одессе все из моряков, — с гонором ответил боец.

Но оказалось, что он и не из моряков, и не из Одессы вовсе. Правда, к этому знаменитому городу отношение имеет непосредственное — оборонял в сорок первом. Оттуда и тельняшка. А снимать ее он не хотел, потому что вся грудь в татуировке. Ратушняк, пряча улыбку, спросила:

— Не больно было, когда вам эту птицу рисовали?

— Ерунда, — подмигнул «моряк».

Но надо отдать ему должное: не пикнул, пока военфельдшер вытаскивала осколок.

Сколько разных людей прошло через ее руки: молодых и пожилых, веселых и хмурых, открытых рубах-парней и неразговорчивых бирюков. И у каждого из них была когда-то своя мирная жизнь, свои мечты и надежды. Трудно поверить, что, скажем, Пивень и этот «моряк» могли бы до войны дружить. Первый — неунывака, но человек серьезный, основательный. А второй — легкомысленный, в речи — жаргонные словечки. Видно, босяковал в детстве.

Боец с термосом перестал ползти, затаился, и раненые заволновались.

— Может, немцы увидели? — предположил кто-то.

— Всем оставаться на местах! — приказала Ратушняк. — Я сейчас.

И быстро поползла навстречу пробиравшемуся к ним солдату. Солдатом оказалась девушка лет семнадцати, скуластая, веснушчатая, коротко стриженная…

— Фух-фух, — еле отдышалась она. — Думала, задавит меня проклятый термос. Вчера немцы кухню по дороге обстреляли, повара ранили, вернулся весь в кровище.

— Ты из пополнения, что ли?

— Да, добровольно я. Нас, амвросиевских, человек двадцать девчат взял военкомат. Обещали на курсы медсестер отправить. Ну а пока кто где. Я вот при кухне.

— Звать-то как, землячка?

— Марусей. А вы тоже амвросиевская?

— Нет, я из Мариуполя.

Теперь термос тащила Элла Федоровна, а девушка — вещмешок с хлебом и автомат военфельдшера.

Раненые встретили их радостными возгласами. Разом приободрились. И дело было не только и не столько в том, что дождались наконец горячей пищи, которая так нужна потерявшим много крови бойцам, а в том, что появление девушки означало: их не забыли, о них помнят, заботятся.

Пока солдаты ели, Ратушняк поманила Марусю в сторону.

— Тебе не сказали, когда нас заберут?

— Велели передать, чтоб сидели на месте. Пришлют повозку.

— Сколько же можно сидеть? — сказала военфельдшер. — Фашисты уже в кукурузе шныряют.

Солнце поднялось и высушило росу.

Пробираясь между ранеными бойцами, военфельдшер вдруг услышала тяжко стелящийся свист и шелест, а впереди, за кукурузным полем, увидала поднимающееся зарево над немецкими позициями. И вновь протяжный свист.

— «Катюши» играют! — радостно воскликнул один из бойцов.

Да, это била батарея гвардейских минометов.

Раненые напряглись, прислушались. Теперь наши должны были вот-вот перейти в атаку. Но пробегали секунды, минуты, а привычное «ура» так и не прозвучало.

Не успели растаять в небе следы от реактивных снарядов, как землю в лощине сильно рвануло. Это противник открыл артиллерийский огонь в направлении батареи «катюш». Никто в этой маленькой группе тяжелораненых бойцов не мог знать, что залпы гвардейских минометов были отвлекающим маневром нашего командования. «Катюши», выполнив задание, тут же быстро передислоцировались, и ответный удар вражеской артиллерии пришелся на пустое место.

Сквозь свист снарядов и мин Ратушняк почудилось лошадиное ржание.

Элла Федоровна подхватила с земли автомат и оглянулась. Раненые распластались в лощинке. Согнувшись, военфельдшер побежала через дорогу. У самой кромки поля женщину настиг воющий звук приближающейся мины. Ратушняк упала, вжимаясь всем телом в теплую пыльную землю. Затем снова побежала по кукурузному полю, туда, где пожилой солдат изо всех сил сдерживал испуганных, рвущихся лошадей, запряженных в санитарную повозку.

— Что ж ты здесь сидишь, черт возьми! — кричала военфельдшер.

— А где вы? — ездовой вжимал голову в плечи при каждом новом взрыве.

Обстрел закончился так же внезапно, как и начался. Ратушняк обошла бойцов. Все живы, но у одного — осколочное ранение. Женщина начала перевязывать бойца, Маруся, взявшаяся помогать, при виде крови побледнела.

— Ладно, — пожалела ее военфельдшер. — Укладывай с ездовым раненых на телегу.

Со стороны немецких позиций послышалось гудение танков. Надо торопиться! Тяжелораненых уложили в повозку.

— Стойте, подождите! — раздались голоса.

С пригорка спускались три солдата. У того, что посредине, безвольно опущена голова, ноги волочились по земле. Один из поддерживающих его бойцов тащил по траве длинное противотанковое ружье.

— Раненого на повозку, — скомандовала Ратушняк.

Бойцы безропотно потеснились. Два солдата, которые принесли раненого, переминались с ноги на ногу.

— Может, мы с вами, — предложил один из них, — все равно патронов нет, да и живых нас двое.

— Есть патроны, — раздался голос Пивня.

Он сбросил с повозки коробку патронов прямо в пыль и сам пытался спуститься на землю с противотанковым ружьем.

— Сиди, петух, — здоровой правой рукой остановил его «моряк», — куда тебе с разбитой рубкой? — И спрыгнул с повозки со словами: — Жди меня, моя Маруся…

— Трогай! — крикнула военфельдшер ездовому.

Повозка тронулась с места.

Гул танковых моторов нарастал, усиливался. Раненые увидят вражеские машины потом, когда взберутся на холм, а пока рев доносился какой-то глубинный, как перед землетрясением.

Группа двигалась вдоль лощинки, тем же путем, которым Маруся доставила раненым термос с горячей едой. Впереди — военфельдшер с автоматом, за ней — солдат-ездовой, ведущий коней под уздцы. И замыкала шествие повариха Маруся. С санитарной сумкой на боку, которую дала ей Элла Федоровна, девушка выглядела как настоящая медсестра.

Лощина кончилась, теперь надо было взбираться на холм. Такого курса велели придерживаться ездовому, когда направляли за ранеными. Крутизна все увеличивалась. Кони запарились, храпели. Возница едва справлялся с ними. Ратушняк и Маруся упирались в повозку руками, плечами.

— Передохнуть бы, сестрица, — просили раненые.

Элле Федоровне пот застилал глаза, щипал потрескавшиеся губы. Ныла поврежденная нога. Но останавливаться на этой крутой стороне холма никак нельзя. Такую мишень немцы не упустят. Надо двигаться вперед, чего бы это ни стоило.

— Вперед, вперед! — хриплым, срывающимся голосом кричала Ратушняк.

Наконец колеса пошли плавнее, свободнее. Женщина смахнула пот со лба и оглянулась назад. Теперь хорошо просматривались движущиеся от немецких позиций танки. Вон и распадок, где стояла их палатка.

Между лощинкой и танками — мертвое пространство. Где-то там, в складках местности, притаились бронебойщики. Вражеские машины двигались в направлении кукурузного поля, из-за которого сегодня били «катюши». Повозка сползла с холма. Внизу виднелась накатанная степная дорога. Военфельдшер все оглядывалась — нет ли погони. Куда скроешься от танка с таким багажом?

Один из раненых на повозке стал бредить.

— Не стреляй! — кричал он. — Не стреляй! Катя, скажи ему, пусть не стреляет!

Другой боец все время просил пить, а ему нельзя — ранение в живот.

Ратушняк подозвала Марусю:

— Намочи бинт, приложи к губам.

Боец пытался поймать сырой комок бинта широко раскрытым ртом и опять горячо шептал воспаленными губами:

— Пить! Пить!..

До виднеющегося впереди селения уже рукой подать. Там Элла Федоровна обязательно даст людям передохнуть, сменит им грязные кровавые повязки. Хоть бы кто-нибудь остался в этом хуторе из местных жителей. Обычно в зоне передовой люди покидали свои дома, жили в землянках и лесополосах, называемых здесь, в степях Украины, ветроупорами.

Фашисты проводили в Донбассе тактику «выжженной земли». Отступая, они не щадили ни мирных жителей, ни их крова. Ратушняк понимала, что здесь ей с ранеными бойцами долго оставаться нельзя, но без отдыха, хотя бы кратковременного, изможденным людям не обойтись. Они вышли на окраину безлюдного хутора, когда солнце поднималось в зенит. И в это время их настигла четверка вражеских самолетов, следовавших куда-то на восток. Один из них оторвался от остальных и, свернув с курса, сделал круг над селением.

— Воздух! Расползайтесь от дороги! — крикнула Ратушняк, помогая бойцам прятаться в придорожном кювете.

Самолет зашел на бреющем вдоль единственной улицы, стуча пулеметом и бросая осколочные гранаты.

— Куда, Маруся? Назад! — только и успела крикнуть Ратушняк.

Девушка неловко взмахнула руками и упала навзничь. Граната разорвалась рядом с повозкой. Раздалось отчаянное лошадиное ржание, кони рванули в сторону, перевернули повозку и умчались, оставляя глубокие царапины от разбитого передка на сухой кочковатой земле.

Свершив свое черное дело, стервятник набрал высоту и скрылся. Ратушняк подбежала к Марусе, наклонилась над ней. «Умру я, да?» — прохрипела девушка. Она пыталась приподняться на локоть, тянула к женщине окровавленную руку.

— Лежи, Марусенька, лежи, ласточка, — уговаривала ее Ратушняк, — сейчас перевяжу, легче станет. — Но своим опытным глазом военфельдшер видела, что ничем уже не помочь. Тело девушки было покрыто огромными рваными ранами. Она истекала кровью. Элла Федоровна рвала индивидуальные пакеты, виток за витком накладывала бинты, но каждый следующий слой марли мгновенно пропитывался кровью.

— У меня мама старенькая в Амвросиевке, — шептала Маруся.

Ратушняк еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Она представила на миг, как уходила Маруся, возможно, единственная у матери дочь, на фронт, как старуха уговаривала ее остаться, а потом собирала в дорогу и долго стояла у калитки, глядя вслед дочери-невесте.

Ратушняк не могла не вспомнить и своих детей, оставленных ею в детдоме. Проклятая война, как злая разлучница, ворвалась в каждую семью. Ее огненный вихрь оторвал отца от семьи, жениха от невесты, сына от матери. Элла Федоровна ни на минуту не забывала о своих крошках, она носила на груди, рядом с комсомольским билетом, редкие письма воспитательниц детдома, иногда настигавшие ее на дорогах войны. На этих небольших тетрадных листках уже выводил каракули ее старшенький. Эти воспоминания всегда приходили к ней в короткие минуты отдыха, а в напряженной боевой обстановке они заслонялись сиюминутной опасностью.

Раненые забрались в какой-то подвал. Сюда же, к подвалу, военфельдшер перетащила и умирающую Марусю. Потом набрала воды в колодце, напоила солдат, кое-кому сменила бинты. Дала бойцам на отдых два часа. Измученные ранами, подвергаясь ежечасно смертельной опасности, солдаты забылись в беспокойном сне.

Элла Федоровна села у стены и с трудом вытянула раненую ногу. Еще в дороге, когда поднимались в гору и она толкала повозку, открылась рана, и женщина чувствовала, как наполняется кровью сапог, как, смешиваясь с попадающей за голенище землей, в нем образуется чавкающая жижица, но остановиться в пути ни на миг не позволяла себе. Да и нельзя было показать бойцам, державшимся из последних сил, свою слабость. Теперь Ратушняк для них вроде командира.

Стянуть сапог с набухшей ноги стоило больших усилий. Упершись горячей потной спиной в холодную сырую стену подвального козырька, женщина носком левого сапога давила в задник правого. Перед глазами поплыли сиреневые круги. Тогда Элла Федоровна достала из сумки скальпель и надрезала голенище с обеих сторон.

Рядом раздался чуть слышный Шорох и слабый стон. Ратушняк метнулась к Марусе. Девушка умирала…

— Ма-ме… — едва заметно выдохнула она и попыталась сделать запрещающее движение головой, но у нее это не получилось. Из уголка синеющих губ выкатилась тонкая струйка крови.

Оплакав убитую, военфельдшер завернула тело в плащ-палатку и оттащила за хату. Потом вернулась, нашла в подвале ржавый заступ и деревянный колышек с дощечкой, на которой еще не стерлись слова: «Семенной участок Онищенко». От надписи на женщину повеяло далеким мирным временем. И от этого стало еще горше.

Красноармейская книжка поварихи была пробита осколком и залита кровью настолько, что прочитать было ничего невозможно. Элла Федоровна вывела на дощечке крупными фиолетовыми буквами: «Маруся». Потом вырыла неглубокую яму, перетащила туда тело поварихи, засыпала землей, воткнула дощечку. Оглянулась, стараясь запомнить место.

Путь, проделанный ею с ранеными за полдня, вражеский танк мог одолеть за час-другой. Подвал — ненадежное убежище для раненых. Надо их поскорее подымать и уводить дальше, к своим. Но как теперь передвигаться без повозки?

Военфельдшер обошла десяток хуторских дворов. Жилье, по всем признакам, уже давно было покинуто людьми. Пыль толстым слоем лежала на порожках, окнах. В углах дверей и рам серебрилась паутина. В одном месте краешек оконного стекла был отколот, и женщина, прикрыв глаза ладонью, заглянула внутрь. Сумрачная комната, голые лавки, сдвинутая с места железная кровать с панцирной сеткой, на которой белел какой-то квадрат: газета или забытая впопыхах простыня.

Элла Федоровна излазила все хозяйственные пристройки, извозилась в пыли, пока наконец за каким-то саманным, с облупившимися стенами хлевом не наткнулась на тачку с ржавыми колесами.

Ратушняк несказанно обрадовалась своей находке. Она двумя руками подняла оглоблю и что было силы потащила тачку на себя. Старая тачка сдвинулась с места, скрипнув ржавой осью. Когда Ратушняк добралась с тачкой к подвалу, то услышала голоса раненых.

— Пусть берет двоих, что на ногах, и уводит, — доказывал один из бойцов, почти сплошь обвязанный бинтами.

— Какая разница, где помереть, — поддержал его напарник, лежавший рядом без движения.

Им возразил бронебойщик:

— Помэрты тут, на купи гнылой картопли, не фокус, трэба выбыратыся.

Увидев военфельдшера, они замолчали.

— Що, поховала дивчину? — бойцы сняли пилотки.

Элла Федоровна стояла в полусумраке душной земляной норы и напряженно думала, как ей поступить? «Двоих оставить? Нет, так не делают. А вдруг немцы? Нет, только вперед! Только двигаться!»

— Товарищи бойцы! — обратилась она к солдатам, стараясь говорить спокойно и уверенно. — Хоть вы и ранены, и временно выбыли из строя, но остаетесь военнослужащими Красной Армии. А я, как старшая по званию, являюсь вашим командиром, а не просто сестрой милосердия. Все мои приказы должны выполняться беспрекословно.

С этими словами Элла Федоровна нагнулась, подняла с земли раненого и, положив его руку себе на плечо, потащила наверх.

— Ничего, ничего, — ободряла она бойца, едва передвигавшего ноги. Но тот только мычал от боли, и военфельдшер чувствовала, как тело солдата слабеет с каждым шагом, будто наливается свинцом.

Двое тяжелораненых с трудом уместились в тачке «валетом». Их ноги свисали с бортов. Двое ковыляли сами да еще брались помогать женщине толкать тачку.

— Минутку, ребята, переобуюсь, — попросила Ратушняк. Сняла изуродованный сапог и обмотала еще несколькими слоями бинта больную ногу. Солдаты с сочувствием смотрели на женщину. Молодая, красивая, ей бы детишек растить, а она тут, под бомбами, в крови и грязи.

Как только раненые покинули хутор, там, над пыльной и пустынной улицей, снова закружил вражеский самолет. Взметнулись в небо взрывы, полыхнули языки пламени. Элла Федоровна оглянулась. Оглянулись и двое раненых, что помогали подталкивать тачку. Деревья хорошо маскировали их с воздуха. Но только собрались двинуться дальше, как вдруг донесся встречный шум танковых моторов.

«Куда же спрятать раненых?» — лихорадочно думала Ратушняк, озираясь по сторонам. Ее взгляд остановился на островке кустарника, что рос метрах в двадцати от дороги. Выбиваясь из сил, она, в который раз помогала раненым прятаться, едва не падая под тяжестью их тел. Шум моторов приближался. Двигалась явно целая колонна. Ратушняк успела спрятать всех, но сердце от напряжения выпрыгивало из груди, острая боль от раны пронизывала тело.

Из-за поворота дороги в пыли и грохоте показалась танковая колонна. В кустах щелкнули затворы. Военфельдшер повернулась на звук и запрещающе помахала рукой: «Не стрелять!» Что они могут сделать? У них три автомата с неполными дисками и пара гранат. Танки приближались. Элле Федоровне казалось, что она ощущает горячее дыхание их тяжелой брони. И вдруг над кустами возникла фигура с поднятыми забинтованными руками.

«Что?! — не поверила своим глазам Ратушняк. — Неужели нашелся среди нас предатель?»

Боец, вставший там, кричал и махал руками, пытаясь привлечь внимание танкистов.

— Наши!

Да, это наши, советские танки двигались по дороге.

— Кто здесь старший? — требовательно спросил с танка молодой начальственный голос.

Ратушняк тыльной стороной ладони вытерла глаза и, хватаясь за траву, выбралась из глубокого кювета на дорогу.

— Военфельдшер медпункта восемьдесят четвертого гвардейского стрелкового полка сопровождает четверых тяжелораненых в госпиталь.

К ним подходили другие военные. Все они с интересом и уважением рассматривали женщину в изодранной гимнастерке, с забинтованной ногой.

Раненых перенесли в следовавший за колонной грузовик. С ними села и Элла Федоровна, предварительно показав майору на карте, как она вела бойцов, где стояли палатки, откуда вели огонь «катюши».

— Ну спасибо тебе, сестра, — поблагодарил офицер и пожал Ратушняк руку. — Сопровождай дальше своих раненых.

А когда санитарная машина двинулась с места, приказал лейтенанту:

— Ты фамилию запиши: Ратушняк, Надо будет с ее командованием связаться, чтобы к награде представили.

Лейтенант согласно кивнул головой.

Часа через два подразделение вступило в бой, и в нем майор был смертельно ранен. Затем в другом бою ранили и молодого лейтенанта. Он попал в госпиталь, а после выздоровления новые фронтовые дороги, другие события вытеснили из памяти тот случайный эпизод, приключившийся на поле боя в Донбассе…

Прошло время. Молоденький лейтенант превратился в подполковника средних лет и служил в одном из районных военных комиссариатов Львова.

Однажды его пригласили на просмотр хроникально-документального фильма, снятого тут же, в городе. Лента рассказывала о работе коллектива научно-исследовательского института охраны материнства и детства. Операционная. У стола известный хирург. Диктор называет имена ассистентов хирурга. Кинокамера подолгу задерживается на каждом лице: Новицкая, Супрун, Ратушняк…

Что-то знакомое почудилось подполковнику в последней фамилии. Где-то он уже видел эти сосредоточенные глаза…

Они встретились через несколько дней в военкомате и признали друг друга. Теперь уже все происшедшее на фронтовой дороге казалось Элле Федоровне совсем, нестрашным, даже, скорее, забавным.

— А как потом сложилась ваша жизнь? — спросил офицер.

— Списали меня совсем, — махнула рукой Ратушняк. — Раны долго не заживали. Уехала в Грозный. Там ведь сын и дочки в детдоме находились. Забрала их. Поступила в госпиталь медсестрой. Потом закончилась война, муж вернулся. Я понемногу оправилась от ран. Старалась не отстать от жизни: закончила десятилетку, курсы медработников…

После этого разговора подполковник сделал необходимые запросы о фронтовых заслугах военфельдшера Ратушняк и со временем на основании полученных документов и того, что помнил сам, составил наградной лист.

Когда же он снова хотел пригласить Эллу Федоровну в военкомат для некоторых уточнений, то оказалось, что Ратушняк вышла на пенсию и уехала с семьей в Бердянск. Здесь и нашел ее орден Отечественной войны II степени.

…Элла Федоровна медленно поднималась на свой этаж. Где-то за дверью требовательно и резко звенел телефон.

Звонил из Запорожья Владимир. Сын. Узнал о награде сегодня из газеты. Очень рад. Внуки, Владик и Саша, чмокали губами прямо в трубку. Озорники…

У Эллы Федоровны по щекам текли слезы. Родные. Дети. Пусть простят, если мало видели материнской, ласки. Ведь ее руки и сердце принадлежали не только семье.

Женщина вышла на балкон. Невдалеке от дома поворачивались портальные краны. Покачивались суда на рейде. Кричали чайки.

Вернулся муж, подошел, стал рядом.

— Как себя чувствуешь?

— Нога болит что-то.

— К погоде, верно.

— Да, чуть не забыла, — спохватилась Элла Федоровна. — Видела сегодня знакомого хирурга. Спрашивал, не смогу ли подменить ушедшую в отпуск медсестру.

— Ты, конечно, согласилась? — укорил муж.

Ратушняк утвердительно кивнула головой.

Муж обнял Эллу Федоровну за плечи и замолчал.

Разве можно лишить человека радости быть полезным другим, чувствовать себя на стремнине жизни?! Нет, это лучшее из чувств человек должен сохранить до последних дней.

Сентябрьское солнце стояло еще высоко, но его лучи уже не обжигали так, как летом.

Солнце ласкало город, порт со стальными кранами, суда, зябко покачивающиеся на рейде, и белокрылых чаек, с криком падающих в пенные гребни волн.