Зефироты (Фантастическая литература. Исследования и материалы. Том V)

С. Шаргородский КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЗЕФИРОТОВ Забытый рассказ-мистификация В. Ф. Одоевского

Сказать, что читатели, развернувшие в субботу 1 апреля 1861 года свежий нумер 73 петербургской газеты «Северная пчела», были ошарашены — значит не сказать ничего. Под скромным заголовком «Зефироты» анонимный автор сообщал поразительное, невероятное известие. Речь шла «не более, или не менее, как о появлении совершенно новой, странной и небывалой на земном шаре породы животных» — полулюдей, полуптиц.

Создателем этой замечательной мистификации, облеченной в форму фантастического рассказа и вызвавшей в свое время немалую шумиху, был известный литератор, мыслитель, энциклопедист и сановник князь В. Ф. Одоевский (1803–1869), провозглашенный «русским Фаустом». За истекшие со времени первой публикации 160 лет о рассказе его (сам Одоевский, оговоримся, именовал свое произведение «статьей») вспоминали сравнительно редко. Для современников «Зефироты» в лучшем случае остались, если воспользоваться определением издателя «Русского архива» П. И. Бартенева, «остроумной и памятной по своему игривому изяществу шуткой». Позднейшие исследователи обращались к рассказу в основном лишь для истолкования иронически-ласкового прозвища «зефироты», которым Л. Н. Толстой наградил своих племянниц, жену и свояченицу. Не дошли «Зефироты» Одоевского и до широких кругов читателей наших дней: единственная известная нам републикация последних десятилетий сопровождала статью в малодоступном научном сборнике, где была предпринята, к слову, редчайшая попытка истолкования текста[2].

Забвение это тем более прискорбно, что внешне непритязательная вещица Одоевского, действительно изящная и чрезвычайно многогранная, достойна занять почетное место в ряду прочих фантастических сочинений писателя, равно как и в списке примечательных литературных мистификаций фантастического толка. В настоящей статье мы попытаемся проследить историю и литературные отголоски «Зефиротов», а также предложить, на основе ряда претекстов и событийного фона эпохи, определенную интерпретацию рассказа.

Мистификация Одоевского, называвшаяся в авторской версии «Замечательная игра природы», была построена как хронологический пересказ сообщений вымышленного мексиканского листка «Chiapas Advertiser» и отчетливо распадалась на три части. В первой рассказывалось о рождении безногого ребенка с отростками у нижних позвонков; к двум годам чудо-дитя, словно питавшееся одним только воздухом, отрастило настоящие крылья, начавшие обрастать перьями. Вторая часть повествовала о появлении в небе над Юкатаном загадочных громадных птицелюдей-зефиротов и похищении ими местной девочки Марианны (зефироты два дня продержали бедняжку в плену, заставляя ее собирать для них цветы). Наконец, третья часть представляла собой рассказ брата Марианны, смелого охотника Игнация, который провел более полугода в качестве пленника и затем гостя зефиротов. Как выяснялось, зефироты — создания с человеческими торсами и головами, но с крыльями птиц — обитали в высокогорных гнездах, укрытых навесами, питались исключительно запахом душистых цветов и плодов, общались посредством пения, размножались при помощи поцелуев и были наделены способностью испускать из глаз смертоносные электрические лучи. Немалое место занимала здесь история несчастливой любви Игнация и прекрасной молодой зефиротки.

Завершался рассказ на тревожной ноте: для поисков и сбора пищи зефиротам необходимы были люди, поскольку сами химерические существа «по чрезвычайной раздражительности обоняния» не могли надолго спускаться к земле. «Что делать, если зефироты или, как угодно их называйте, — словом, эти народы полулюдей размножатся? — вопрошал автор. — Наши средства обороны против них совершенно ничтожны; наши лучшие оружия не хватают и на половину того расстояния, с которого эти летучие люди могут своими глазами обратить человека в уголь; между тем, мы необходимы для зефиротов, чтобы им доставлять их пищу, как выше объяснено; следственно, волею или неволею, мы должны рано или поздно сделаться послушными рабами этой чудодейной породы и уступить ей первенство на земном шаре». Тему подхватывало небольшое редакционное послесловие, напоминавшее читателям, что «вопрос о возможности новой, более нас совершенной породы разумных животных был уже затронут наукой. До сих пор человек был первостепенным из живых земных существ, теперь приходится ему уступить первое место зефиротам».

Формулировка этого послесловия, в части эволюционной обреченности человечества, была подсказана редакции письмом автора, как явствует из мемуарной заметки «Фантазия князя В. Ф. Одоевского» журналиста и публициста П. С. Усова (1828–1888), многолетнего сотрудника, а в 1860–1864 гг. редактора «Северной пчелы»:

Первого апреля 1861 г. в «Северной пчеле» появилась в фельетоне статья под заглавием «Зефироты», в которой описывалась особая диковинная порода людей. В следующем нумере было объявлено от редакции, что «Зефироты» — шутка, фантазия. Несмотря на такую оговорку, многие из сотрудников и читателей газеты сочли себя вправе сделать мне возражения и замечания, — одни за помещение в газете подобной басни, не оговорив ее немедленно, другие за то, что редакция, будто бы, зло подшутила над ними, заставив их прочитать шутку. Особенно недовольными оказались те, которые, по легковерию или по ограниченности ума, приняли «Зефиротов» за действительно существующую породу людей, недавно только что открытую в непроходимых дебрях Южной Америки. Между тем, статья «Зефироты» написана была князем Владимиром Федоровичем Одоевским и прислана была в редакцию при следующем письме на имя Павла Ивановича Мельникова (Андрея Печерского), в то время одного из главных сотрудников «Северной пчелы»:

«Не хотите ли, почтеннейший и любезнейший Павел Иванович, тиснуть 1-го апреля (в фельетоне или на задней странице “Северной пчелы") прилагаемую шутку. Ее разгадка 2-го или 3-го апреля может быть следующая: “По неосмотрительности наборщика, под статьею: «Замечательная игра природы» забыли означить, что она взята из шиапасской газеты 1-го апреля 2861 года». Между строк этой статьи находится, как увидите, намек на теорию Южных Американских штатов. Сверх того, вопрос о возможности новой породы людей уже был затронут наукою. Если почему-либо эта статья у вас не поместится, то возвратите мне ее, ибо, по обыкновению, у меня черновой не осталось. А между тем, все-таки мы с вами не видаемся; хотя бы когда-нибудь заглянули вы ко мне в воскресенье, от часа до четырех. Надобно иногда словом перекинуться. Вам душевно преданный кн. В. Одоевский. 28-го марта 1861 г. Если будете печатать, то благоволите мне прислать корректуру; я продержу ее быстро; всего лучше рано (около 10) утром, или вечером поздно, чтобы я мог ее возвратить на следующий день с зарею. На кое-какие недописки или даже на промахи в слоге не обращайте внимания; в корректуре я их не пропущу».

П. И. Мельников, препровождая ко мне статью и письмо князя Одоевского, написал на письме карандашом:

«Прикажите поместить 1-го апреля; это будет прехорошенький poisson d'avril»[3].

Сколько мне известно, в печати еще не было заявлено, что фантастический рассказ «Зефироты» принадлежит князю Владимиру Федоровичу Одоевскому[4].

В понедельник, 3 апреля, в следующем 74-м номере «Северной пчелы» и впрямь появилось редакционное «Объяснение»: «По неосмотрительности наборщика в статье “Зефироты”, помещенной в Северной Пчеле первого апреля (№ 73-й), пропущено несколько слов в самом ее начале. Напечатано: “На днях получена здесь Chiapas Advertiser”; следует читать: «На днях получена здесь газета Chiapas Advertiser за пять лет XXIX столетия, с 2857 по 2861 год»[5].

В остальном Усов ошибался — об авторстве Одоевского официально сообщил еще в 1866 г. журнал «Русский архив»:

В 22 номере Книжного Вестника за 1865 г. на стр. 418, в некрологической заметке о П. Г. Арканове, сказано, что этот даровитый и рано умерший человек обратил на себя внимание, между прочим, своим фельетоном о Зефиротах. Считаем нелишним оговорить эту ошибку: остроумная и памятная по своему игривому изяществу шутка о новой, якобы появившейся, породе существ — Зефиротов (напечатанная в Северной Пчеле 1861 года, № 73-й суббота, 1 апреля) принадлежит перу нашего известного писателя В. Ф. Одоевского[6].

Мистификация Одоевского произвела истинную сенсацию. Анонимный фельетонист «Библиотеки для чтения», упоминая концерты, публичные лекции и т. п., вынужден был признать: «Все эти, впрочем, проявления общественной жизни менее обратили на себя общего внимания публики, чем сделала это небольшая статейка Северной Пчелы»[7]. Процитировав добрую половину рассказа, фельетонист описывал затем, быть может, вымышленную, но знаменательную сценку:

Совершая каждодневные прогулки наши, мы последнее время постоянно заходили в простонародные трактиры и харчевни и положительно можем сказать, что более скромного, апатичного и ничем, по-видимому, не волнующегося общества, редко там можно было встретить, но вот наконец, в позапрошлое воскресенье, входим — видим тут толпу, которая была уже выпивши. Один мужик, с окладистой бородой, что-<то> такое читал; на глазах у него были видны слезы. На лицах прочих выражался ужас и удивление.

— Что вы такое, ребята, читаете? — спросил я.

— Чудные люди с крыльями, батюшка, народились на земле, переставление света скоро шествует! — отвечал мне чтец, обращая на меня свои слезливые глаза и показывая мне номер Северной Пчелы, в котором была помещена статья «Зефироты».

— Разумеется, — подхватил я, — а вы еще тут пьянствуете. Там всех проберут.

— Проберут, батюшка, проберут. По теперешним великим дням надо бы в церковь Божию ходить, грехи свои Господу Богу, коли Он примет, возложить на него… — отвечал чтец и утер слезы. Прочие только многозначительно почесались.

Народ наш ужасно не любит и боится каких-либо серьезных перемен, которые предстоят земле.

— Не пугайтесь! сказал я. — Ведь это 1-е апреля писано.

— 1-е апреля? — спросил меня чтец.

— Да — известно, такой уж день, надувают друг друга — вот и оплели вас…

Чтец заметно и сильно сконфузился…

— Сбаламутил только, черт, леший, право, — подхватили прочие ребята с укором.

— Нет, погоди, постой, — зарапортовал он, засуча рукава, — как же теперь, когда тут писано о том.

— Мало что писано; ты тоже смотри, что и наверху-то обозначено. Умен ты, видно, брат, да не очень! — заметил я ему.

— Видно, что не очень, — подхватили прочие и расхохотались. Чтец окончательно растерялся.

— Эка, братец ты мой, николи прежде со мной того не бывало… — говорил он, пожимая плечами.

— Уж я думаю, не бывало, — подхватил я и ушел. Сквозь окно я слышал еще, что товарищи продолжали его пробирать[8].

Вдохновленный подобным успехом мистификации Одоевского, бульварно-лубочный прозаик и поэт А. К. Нестеров[9]быстро сообразил, что железо надобно ковать, пока оно горячо. Уже 13 апреля было получено цензурное разрешение, и в свет мигом вышла наскоро состряпанная 12-страничная брошюра «Зефироты и зевороты», занятая главным образом перепечаткой рассказа Одоевского.

Нестеров скрылся на сей раз под псевдонимом «А. Полоротов»[10].

^{«Кухарка в кринолине» А. К. Нестерова (1858).}

В брошюре «Полоротов», как и фельетонист «Библиотеки для чтения», описывал ажиотаж вокруг известия о птицелюдях:

1-е апреля было в субботу; по воскресеньям Северная Пчела не выходит, следовательно, статью эту народ читал в Петербурге во всех ресторанах, трактирах и ресторациях два дня кряду, в особенности много читателей было в воскресенье — этого было весьма достаточно для того, чтобы весть о вновь открытых крылатых людях, питающихся только запахом цветов, разнеслась повсюду, с горячими уверениями вестовщиков, что это действительная правда, потому что напечатано в газетах, со ссылкою на затронутие этого вопроса наукой и т. д. А так как, при всем этом, нынче такое время, что все и диковинки становятся не в диковинку, то девять десятых народонаселения в Петербурге уверовали в истину открытия и возможность существования зефиротов. Объяснение редакции Северной Пчелы, напечатанное в понедельник 3 апреля, <…> почти что не пошло впрок. Его прочитали и поняли, пожалуй что, только те, которые и без того, хоть не сразу, а все-таки уже догадались, что зефироты — шутка для первого апреля, а огромное большинство и посейчас находится в уверенности, что рано или поздно, а привезут зефирота в Петербург и станут показывать сперва, конечно, в пассаже, а потом, на масляницу, и на Адмиралтейской площади»[11].

Одоевский узнал о выходке Нестерова не позднее 22 апреля и в этот день с гневом записал в дневнике:

Моей статьей: «Зефироты» воспользовался какой-то спекулянт, издал ее, перепечатав почти всю, и прибавив сцену купцов, собирающихся послать в Америку за зефиротами и показывать их в Петербурге. И политипаж сделали. Назвал он по своему прибавлению: «Зефироты и Зевороты» (вместо «Ротозеи»?). — Панаев первый известил меня об этой спекуляции[12].

И. И. Панаев, прибавим, счел нужным не просто известить о «спекуляции» Одоевского, но и сообщить о ней urbi et orbi в своем очередном фельетонном обозрении в «Современнике»:

Один из известнейших наших литераторов, имя которого, впрочем, давно не появлялось в литературе (из скромности, мы не назовем его), напечатал в «Северной Пчеле» остроумную шутку-фантазию, вроде идиллии, под заглавием: «Зефироты» (люди-птицы, открытые будто бы между Мексиканским заливом и Великим океаном)… Шутка эта была напечатана 1 апреля. Она возбудила в высших и средних классах петербургского общества много толков; нашлись даже такие госпожи и господа, которые приняли зефиротов серьезно, за действительное открытие…

Автор не только достиг своей цели, но совершенным сюрпризом для него — статейка его через несколько дней появилась особой брошюркой, с изображением на обертке летящего зефирота (неизвестно, впрочем, какого пола), и с прибавлением о зеворотах, и теперь продается на всех петербургских улицах вместе с лубочными картинами и различными книжечками изделия толкучего рынка. Зефироты приобретут таким образом народность, о которой, вероятно, и не мечтал остроумный автор…[13]

Любопытно отметить, что книжечка «Зефироты и зевороты» уже к концу XIX в. считалась библиографической редкостью и в этом качестве упоминается, к примеру, у таких коллекционеров, как А. Е. Бурцев и Я. Ф. Березин-Ширяев[14]. Последний, собиратель достаточно сведущий, хотя и часто подвергавшийся критике за библиофильскую и библиографическую хаотичность, объяснял редкость брошюры цензурными преследованиями: «Этот фельетон <…> обратил на себя всеобщее внимание и подвергся преследованию цензуры. Издателю Пчелы был сделан выговор за напечатание фельетона, наделавшего много шуму и толков в публике, а брошюра запрещена. <…> Отдельно изданная брошюра, приписываемая также князю Одоевскому, вследствие запрещения ее сделалась редкою»[15]. Иными сведениями о цензурных гонениях, связанных как с мистификацией Одоевского, так и брошюрой Нестерова, мы не располагаем.

Слова Панаева о «народности» «Зефиротов и зеворотов», видимо, отметил и запомнил Ф. М. Достоевский. В статье второй из цикла «Книжность и грамотность» он вскоре пустился в рассуждения о популярности в народе фантастической и приключенческой литературы:

Многие и из благородных, и из служащих, недоученные и малообразованные, тоже читают и ценят «Магометанок»; «Зефироты» же, например, действуют не только на низший класс, но захватывают чрезвычайную массу и из высшего, т. е. даже и не из очень малообразованного высшего. Тот, который уже не станет читать и «Магометанку», с наслаждением прочтет «Зефиротов», равно как и все толки о светопреставлении и прочих таких же предметах. В человеке, лишенном всевозможной самодеятельности и принявшем (и по обычаю, и по невозможности принять иначе) предстоящую действительность за нечто крайне нормальное, невообразимо-непреложное и установившееся, естественно рождается некоторое влечение, некоторый соблазн к сомнению, к философствованию, к отрицанию. «Зефироты» и проч., представляя собою факты или возможность фактов, прямо противоположных насущной действительности и глубоко отрицающих ее непреложность и ее гнетущее спокойствие, — чрезвычайно нравятся этой отрицательной точкой зрения средней массе общества и, написанные популярно, дают превосходный способ поволноваться умам, пофилософствовать и насладиться хоть каким-нибудь скептицизмом. Вот почему и простолюдин, и даже пахарь любят в книгах наиболее то, что противоречит их действительности, всегда почти суровой и однообразной, и показывает им возможность мира другого, совершенно непохожего на окружающий[16].

Тем временем «зефироты» Одоевского обрели небывалую популярность в литературных кругах. Поэт, журналист и публицист М. П. Розенгейм уже не нуждался в каких-либо объяснениях, бичуя в «Отечественных записках» «зефиротов “Современника”»[17]. В семье придворного архитектора А. И. Штакеншнейдера «Зефиротом» прозвали Н. Г. Помяловского[18]. Письма Л. Н. Толстого 1860-х гг., как известно, изобилуют упоминаниями «зефиротов»: Толстой, о чем говорилось выше, называл так жену, свояченицу и племянниц.

По словам домашних Толстого, ошеломительную новость о зефиротах принесла в семью тульская монахиня Марья Герасимовна, крестная мать М. Н. Толстой. «Раз, приехавши из Тулы, она рассказала, что в газетах напечатано, что прилетели огромные — не то птицы, не то драконы, зовут их Зефироты», — вспоминает С. А. Толстая[19]. «Раз как-то Марья Герасимовна пришла из Тулы и рассказала, что в Туле прошел слух, что из зефира прилетели какие-то существа, не то звери, не то птицы. Называются они “зефироты”, — уточняет Т. Л. Сухотина-Толстая[20]. Хотя Толстой вполне мог узнать о «зефиротах» из периодики, эти характерные свидетельства говорят нам, что мистификация Одоевского шагнула далеко за пределы столицы.

Вплоть до 1890-х гг. упоминания о зефиротах как «выдуманных существах» еще встречались в различных энциклопедических словарях и толкователях иностранных слов; затем зефироты перестали существовать для широкой публики. Лишь в 1963 г. В. Б. Шкловский напомнил о них относительно массовому читателю в биографии Толстого, вышедшей в популярной серии «ЖЗЛ». В 1969 В. И. Безъязычный опубликовал в «Огоньке» забавную заметку, где сравнил толки о зефиротах с «не столь давними разговорами о пресловутом “снежном человеке”»[21].

Намереваясь уязвить доморощенных энтузиастов криптозоологии, В. И. Безъязычный невольно привел удачное, хотя с функциональной точки зрения и небесспорное сравнение. «Снежного человека» и «зефиротов» Одоевского роднят общие черты чудовищности. Монструозность зефиротов подана в мистификации в духе классической древности. «В Риме, — замечает М. Бигон, — monstrum (этимологически связанный с топеге, предупреждать) считался предвестником зла, сбоем в работе природы, что могло указывать на какие-либо нарушения в отношениях города с богами»; в особенности это касалось случаев врожденных дефектов. У Аристотеля, напоминает она, «биологическое определение terns (урода), греческого эквивалента monstrum, заключалось в том, что это “потомок, который не похож на своих родителей”»; монстр — злая деформированная пародия на родителей и предков[22]. Не стоит даже упоминать, что подобное отношение к «уродам» как провозвестникам беды является общим местом многих народных культур. Именно эту прогностическую функцию несет в рассказе первая часть, посвященная описанию ребенка-калеки: его рождение предвещает появление зефиротов, которое в свою очередь есть знак божественного гнева.

В этом смысле Одоевскому удалось добиться искомого эффекта. Вспомним высказывание плачущего мужика из анонимного фельетона в «Библиотеке для чтения»: «Чудные люди с крыльями, батюшка, народились на земле, переставление света скоро шествует!»; на лицах слушателей, отмечает автор, отражаются ужас и удивление. Таково же и восприятие старушки-компаньонки Натальи Петровны, услышавшей о зефиротах от Л. Н. Толстого:

— Ай, ай, ай, батюшки! — качая головой, говорила старушка, — не к добру это!

— А что же это значит? — спросил Лев Николаевич с любопытством.

— Да не то к войне, а то и к голоду. Ведь птиц-то и во сне видеть нехорошо, к потере, — глубокомысленно говорила Наталья Петровна[23].

Но эффект ужаса побочен: мысль Одоевского сосредоточена на давно занимавших его вопросах эволюции, вырождения, трансформации. Еще в его утопии «4338 год: Петербургские письма», частично опубликованной в 1835–1840 гг., говорится об исчезновении или измельчании многих современных животных (лошади, например, редуцировались до размера комнатных собачек). Весной 1861 г. эволюционные размышления были тем более актуальны: со дня опубликования «Происхождения видов» Ч. Дарвина не прошло и полутора лет. Происхождение зефиротов двойственно: в рассказе мы находим и описание их самостоятельного размножения, и — в лице безногого и крылатого ребенка, то есть будущего зефирота — намек на рождение их от обычных людей. Иными словами, зефироты представлены и как продукт эволюции, параллельной человеческой, и как результат мутации человеческого рода — мутации, возможно, целенаправленной, а именно божественной или дьявольской[24]. Здесь и в других местах рассказа Одоевский избегает развязывания мотивных узлов, предпочитая ответам вопросы и однозначности — амбивалентность. Но как бы то ни было, Одоевский, похоже, одним из первых в мировой фантастике затронул тему явления нового биологического вида, грозящего человечеству порабощением[25].

Обращаясь к конструированию своих химер, Одоевский естественным образом вновь прибегает к арсеналу классической античности. Его источник — так называемые «чудеса Индии», «плиниевы народы»: монструозные расы, обитавшие у дальних пределов известного мира и описанные в «Индиках» Ктесия Книдского и Мегасфена, дошедших до нас в пересказах, в «Географии» Страбона, «Естественной истории» Плиния Старшего, у Солино и других авторов. Среди этих воображаемых чудовищ внимание Одоевского привлекли астомы (букв. «безротые»). Вот как, со ссылкой на Мегасфена, описывает их Плиний:

У крайних границ Индии на востоке около истока Ганга обитает племя астомов, не имеющих рта, мохнатых по всему телу, покрывающих себя пухом листьев и питающихся только испарением и запахом, который они втягивают в себя носом. У них нет никакой пищи и никакого питья, только разнообразные запахи кореньев и цветов и диких яблок, которые они носят с собой во время долгого пути, чтобы не терять обоняние.

От немного более тяжелого запаха они легко лишаются дыхания[26].

«Монструозные расы <…> как и все чудовища, отражают культурные признаки “инаковости”, — пишет по этому поводу А. Райт. — Поскольку воплощенные ими трансгрессии буквально отражены их телами, они являются ярким и прямым примером исторического функционирования человекочудовищ как олицетворения нарушений социального, морального или онтологического порядка вещей»[27].

Другой составной частью зефиротов стали античные и средневековые гарпии, изображавшиеся с женскими торсами и головами и птичьими крыльями и ногами. Зефироты Одоевского, однако, лишены подчеркнутых еще в книге III «Энеиды» Вергилия отличительных признаков гарпий — зловония и прожорливости. Вместо этого прелестную зефиротку, очаровавшую Игнация, овевает «особого рода обворожительная атмосфера, похожая на тонкий свежий запах цветника при восходе солнца». Напротив, зловонными кажутся зефиротам обычные люди, их жилища и города; людская пища и способ ее приема вызывают у зефиротов удивление и отвращение (крайне распространенная культурная демаркация «Другого»).

В данном случае вновь сказывается амбивалентность зефиротов: Одоевский не мог не учитывать прекрасно знакомых его читателям иконографических коннотаций и ангелов, и крылатых демонов. «Ангелическое» восприятие зефиротов звучит в отзыве И. И. Панаева, увидевшем в рассказе Одоевского нечто «вроде идиллии». Е. А. Штакеншейдер зефироты запомнились как ангелоподобные существа, «красивые, голубоглазые, с золотистыми волосами». В тексте и в самом деле говорится, что лица зефиротов красивее, чем у обычных людей, однако глаза у единственной подробно описанной зефиротки черные, волосы же темно-русые. Ангелическую ипостась зефиротов подчеркивают и способы зачатия и деторождения, с человеческой точки зрения «невинные» и даже «непорочные». И все же, решившись поцеловать красавицу-зефиротку, Игнаций совершает акт сексуальной и даже религиозной трансгрессии, за что наказывается изгнанием из очарованного рая крылатых созданий[28].

^{Гарпии в изображении Г. Доре (иллюстрация к «Божественной комедии» Данте). «Ад» с иллюстрациями Доре впервые вышел в свет в Париже в 1861 г., в год публикации «Зефиротов».}

Любовная история Игнация разворачивается на широком фоне общеромантического и уходящего в глубокую древность нарратива «любви к Иному» (любви между человеком и ангелическим или демоническим созданием, химерой, элементалем[29] либо между «цивилизованным» европейцем и прекрасной «дикаркой»). Вместе с тем, в выборе внешнего облика зефиротов и любовном мотиве, очевидно, сказались также некоторые собственно фантастические претексты. Одоевскому, в частности, мог быть известен навеянный Д. Свифтом и Д. Дефо роман адвоката и писателя Р. Палтока (1697–1767) «The Life and Adventures of Peter Wilkins, a Cornish Man» («Жизнь и приключения Питера Уилкинса, корнуэльца»). Со времени первого издания в 1750 г. этот роман неоднократно переиздавался и был переведен на французский (1763) и немецкий (1767) языки. В XIX в. «Питера Уилкинса» высоко оценили английские романтики, причем книга легла в основу ряда мелодрам и пантомим.

^{«Гаури, приготовившаяся к полету». Гравюра Л. П. Буатара к первому изданию романа Р. Палтока (1750).}

Герой Палтока, претерпев различные приключения (пребывание в плену у французских пиратов и рабстве в Африке, драматическое бегство, кораблекрушение, жизнь на необитаемом острове и т. д.), женится на спасенной им прекрасной Юварки (Youwarkee). Юварки — гаури (gawry), летающая женщина. Палток уделяет несколько страниц детальному описанию анатомического устройства ее тела с раскрывающимися спинными отростками и летательной мембраной-граунди (graundee), которая при необходимости может служить соплеменникам Юварки и своеобразной лодкой. Супруги, у которых успевают родиться сыновья, отправляются затем на остров Носмнбдсгрутт, населенный гаури и глуммами, крылатыми мужчинами, причем Уилкинс убеждает короля острова отменить систему рабовладения (как мы увидим ниже, важный мотив в разрезе рассказа Одоевского). После смерти возлюбленной Юварки опечаленный Уилкинс решает вернуться в Англию, но умирает, едва добравшись до Плимута.

^{Титульный лист и фронтиспис сокращенного бостонского издания «Питера Уилкинса» (1835).}

Одоевский, питавший обостренный интерес к естествознанию, безусловно не мог пройти мимо знаменитого научно-фантастического розыгрыша Р. А. Локка (1800–1871), который получил название «Великой лунной мистификации» и считается самой масштабной и влиятельной мистификацией такого рода в истории. В серии статей, опубликованных в нью-йоркской газете «The Sun» на исходе лета 1835 г., Локк описывал открытия, якобы совершенные на Луне с помощью усовершенствованного телескопа прославленным астрономом Д. Гершелем; в числе прочего, изобретательный мистификатор знакомил читателей с диковинными лунными животными, городами Луны и крылатыми селенитами, отнесенными Гершелем и его ассистентами к роду «Vespertilio-homo или Двурукий нетопырь» (по утверждению Э. По, крылья обитателей Луны были «буквально копией с описания крыльев летающих островитян Питера Уилкинса»). Европу наводнили переводы отдельного издания статей Локка и самостоятельные книжечки о жителях Луны. Перевод на русский язык, сделанный с немецкого и озаглавленный «О жителях Луны и о других достопримечательных открытиях, сделанных астрономом Сир-Джоном Гершелем, во время пребывания его на Мысе Доброй Надежды» вышел в Петербурге в 1836 г., вызвав резкую отповедь В. Г. Белинского (назвавшего розыгрыш надругательством над наукой и «святотатством») и большую критическую статью О. И. Сенковского[30]. Здесь мы видим ту же связь крылатых существ и научно-фантастической мистификации.

^{Гаэтано Дура. «Лунные обитатели». Литография из «лунной» сюиты. Неаполь, 1836.}

Непосредственно же к написанию рассказа Одоевского явно подтолкнула статья Н. Н. Страхова «Жители планет», опубликованная в январе 1861 г. в первом номере журнала братьев Достоевских «Время» и сопровождавшаяся многочисленными критическими откликами[31]. Она-то и предопределила и крылатость «зефиротов» Одоевского, и всю направленность рассказа. Поскольку соответствующий отрывок приведен нами в приложении, мы не станем утомлять читателя пересказом положений Страхова, каковой с утомительным пафосом и немалым презрением к птицам[32] доказывает невозможность и ненужность для человека крыльев. Отметим лишь, что в статье Страхов цитирует высказывание зоолога и геолога С. С. Куторги (1805–1861): «Почему вы знаете, что после нас на земле не явятся, например, люди с крыльями? Они будут летать, а не ходить; а летать гораздо лучше, чем ходить!» Отсюда фраза Одоевского из сопроводительного письма к рассказу: «вопрос о возможности новой породы людей уже был затронут наукою». Одоевский полемизирует с пылким антропоцентризмом Страхова и конечным выводом философа относительно неоспоримого превосходства физического строения человека над телесным устройством всех прочих созданий природы. Человек, пишет Страхов, боролся с самим царем зверей, львом, «и истреблял его гораздо прежде, чем поумнел до того, что выдумал порох». Для Одоевского на первом месте стоят силы эволюции: в облике зефиротов он выстраивает эволюционный конструкт, который не только превосходит человека, но и не страшится никакого пороха.

^{Люди-птицы. Гравюра Л. Бине к первому изданию романа Н. Ретифа де ла Бретона «Южное открытие, произведенное летающим человеком» (1781).}

В этой курьезной полемике о достоинствах крыльев Одоевский мог опираться и на фантастический роман Н. Ретифа де ла Бретона «Южное открытие, произведенное летающим человеком, или французский Дедал» (1781, сокращенный русский перевод 1936). Именно наличие крыльев — правда, искусственных — позволяет Викторину, герою романа, стать властелином колониальной империи южных земель. В романе, добавим, содержатся описания многочисленных существ, представляющих собой гибриды человека и животных, в том числе «людей-птиц», а также фривольные рассуждения о «невозможной любви», в данном случае между обычным человеком и великаншей.

Еще одна фраза из письма Одоевского к Мельникову-Печерскому также нуждается в пояснении: «Между строк этой статьи находится, как увидите, намек на теорию Южных Американских штатов». Речь идет, как можно догадаться, о возникновении в феврале 1861 г. Конфедерации Штатов Америки и назревающей гражданской войне в США. В том же феврале произошло и другое судьбоносное событие — встреченная Одоевским с восторгом отмена крепостного права в России. Напрашивается заключение, что «между строк» в «Зефиротах» проходит тема рабства, безусловно занимавшая мысли Одоевского в период написания рассказа.

Попытка рассмотрения рассказа как «иносказания», напрямую связанного с крестьянской реформой, уже была сделана в давешней статье С. Анкериа. К сожалению, то было покушение с негодными средствами. «Разыгралась великая трагедия: крестьянам, жившим от земли, достался в удел “воздух” (ветерок, зефир, откуда и название зефироты <…>) — утверждает автор. — Владимир Федорович вооружился едкой сатирой и вот, ровно за сорок дней, сотворил великолепную картину о новых существах, зефиротах, которые летают и поют, а пищу земную отвергают с пренебрежением, оставляя ее паразитам-помещикам»[33]. Подобная интерпретация видится на редкость ошибочной; даже если следовать логике Анкериа и искать в рассказе аллегорию «паразитов-помещиков», то это, конечно же, птицелюди-зефироты, что «не сеют и не жнут», а только парят в небесах, превращая обычных «земных» людей, этих крестьян от сохи, в подневольных батраков. Но Одоевский далек от такого рода примитивных аллегорий. «Зефироты» скорее представляют собой некое размышление о биологической обусловленности рабства и мистических законах мироздания. Homo sapiens подчинен в рассказе эволюционным механизмам природы, как сама природа — высшим небесным началам. В сущности, природа лишь бесконечно создает в себе подобия основополагающих принципов мироустройства, лежащих — как подсказывает нам подчеркнутая амбивалентность зефиротов — вне категорий добра и зла.

Вывод этот мы делаем на основе происхождения титульного слова «Зефироты», столь неверно истолкованного в цитируемой выше статье. Приведенное толкование, надо сказать, достаточно распространено. «В слове этом есть что-то воздушное и нарушающее покой», — сообщает нам В. Б. Шкловский[34]. «Слово зефироты (мн. ч.) образовано от слова зефир (франц. zéphir, лат. zephyrus от греч. ζέφυρος) — “легкий ветерок”; “западный ветер”» — пишет В. М. Шетэля[35]. «Зефироты — авторское новообразование Одоевского», — заявляет Т. А. Иванова[36]. Но, какими бы соблазнительными и очевидными ни представлялись подобные трактовки, необходимо помнить, что Одоевский был весьма начитан в масонской и в целом мистической литературе. Слово «зефироты» он отнюдь не изобрел, как и не произвел его от «зефира», хотя изящно учел кажущуюся этимологию. В корпусе масонской и мистической литературы на русском языке еще с XVIII в. искаженное «зефироты» использовалось для обозначения каббалистических сфирот (божественных атрибутов или эманаций)[37]. Это употребление мы находим на протяжении всего XIX и первых десятилетий XX в.[38], и данное обстоятельство сразу должно было подсказать читателям, что рассказ следует воспринимать в сложном мистическом и несколько шелленгианском регистре[39].

Однако мало кто из современников, похоже, заметил в «Зефиротах» эти мистическо-естественнонаучные смыслы. Проницательней других оказались поэт-юморист, публицист, мемуарист и собиратель материалов о Лермонтове П. К. Мартьянов (1827–1899), который связал пришествие зефиротов с распространением спиритических настроений[40], и тогда еще не одиозный критик и беллетрист В. П. Буренин (1841–1926). Последний в известном смысле адекватно истолковал зефиротов Одоевского как своеобразный гибрид ангелов и творящих небесных сил, однако в повести «Недавняя история» («Санкт-Петербургские ведомости», 1873) создал жестокую пародию и на рассказ, и на другие произведения Одоевского, в особенности его эсхатологические прозрения наподобие вставной новеллы «Последнее самоубийство» в «Русских ночах» (1844)[41]. Главный персонаж повести Буренина, спившийся попрошайка Жан Провиантов, рассказывает собеседнику-писателю содержание своей поэмы «Пеликан на развалинах мира», «творения веков», которое «читал и превозносил сам Александр Сергеевич Пушкин»:

«Начало удивительно: в прологе хоры зефиротов поют о том, что вселенная есть тлен и внимания в ней достойно только одно — перси девы. Затем представляется поэт лежащим на этом драгоценном даре — я разумею перси девы — и поющим гимн счастия под аккорды томных вздохов возлюбленной. В это время в природе рокочут соловьи и расцветают розы…» Но «вдруг раскатывается гром, блестит молния. Пролетает палящий самум и уничтожает весь мир. Но поэт и его возлюбленная остаются на одном высоком пике, и невредимые глядят оттуда на общую гибель разрушения. Сначала они ужасаются, но потом благодарят небо за то, что оно спасло их среди всеобщей гибели, и снова падают в объятия друг к другу. Однако протекают часы, поэту и его возлюбленной хочется есть. А есть нечего, потому что все погибло: все, что цвело и росло, жило и дышало. Остались одна завядшая роза на груди возлюбленной и два листка, которыми они прикрыли наготу». Спасшиеся от гибели представители человечества «съедают сперва розу, потом листки. Но от этого их тошнит. Алкание еще более усиливается». Возлюбленная подруга, «как создание более нежное, натурально, начинает умирать с голода. Поэт в отчаянии хочет сбросить и себя и возлюбленную с пика; но внезапно его осеняет мысль: он начинает, как пеликан, терзать свою грудь и кормить возлюбленную собственным сердцем. Возлюбленная питается, но натурально с деликатной осторожностью». Зефироты, увидев эту картину кормления женщины кусками сердца любовника, были «поражены силою любви поэта и решаются вновь возродить мир для того, чтоб в нем жили эти два высокие существа». Вся природа расцветает, поют соловьи, возлюбленные снова падают в объятия друг к другу. «Небесная гармония»…