Зеленая ветвь

1 ДЕСАНТ

Пушечный выстрел всколыхнул прозрачный туман над заливом. Громыхающее эхо донеслось до самой вершины холма.

Раенко направил подзорную трубу в сторону, откуда прозвучал выстрел. С высоты холма просматривался залив, уходящий в морскую даль. Раенко разглядел сквозь пелену тумана трехмачтовый корвет с зарифленными парусами.

Видно, командование корабля пушечным выстрелом давало сигнал начать десантную операцию. «Уверены в своих силах настолько, что действуют открыто, с вызовом… Стреляют, чтобы напугать нас и поднять дух у своих. Что ж, это в манере султанского воинства», — подумалось Раенко. И, как бы в подтверждение его мысли, тотчас от борта корвета отвалили шлюпки и баркасы с вооруженными людьми. Разгребая широкими, как лопаты, веслами волны, они устремились к берегу.

Раенко спрятал в широкий карман офицерского сюртука подзорную трубу и оглядел обступивших его клефтов[2].

Одетые в рваные кафтаны и куртки, плащи и вывернутые мехом наружу овчины, вооруженные старинными длинноствольными ружьями и пистолетами, короткими изогнутыми саблями, эти люди разного возраста — от самых юных до убеленных сединами — с напряженным вниманием следили за каждым его жестом и выражением лица. Он ловил их тревожные взгляды, зная, что наблюдают они за ним так пристально вовсе не из недоверия к иноземцу-русскому, а только потому, что от его решения зависит сейчас судьба всего их отряда и каждого из них в отдельности…

Вот уже две недели Раенко, или, как называют его теперь, капитан Райкос, вел их по горным тропам Пелопоннеса[3]. Вел сюда, к побережью, сверяя путь по самодельной карте, которую вручил ему командующий повстанческой республиканской армией, герой Теодорис Колокотронис. Он вел их, голодных измученных трудными переходами, тщательно избегая столкновений с оттоманскими засадами и гарнизонами. Вел скрытно, чтобы не обескровить отряд и сохранить его боевую силу для отражения десанта карателей, который, как донесла разведка, должен высадиться на побережье.

…Десант нужно было во что бы то ни стало отразить и разгромить таково главное задание. Иначе страшная беда обрушится на многострадальный Пелопоннес-Морею. Начавшееся здесь освобождение от разбойничьих султанских войск свирепого Ибрагим-паши может быть задержано новым вторжением захватчиков. Хотя русские войска уже спешили на помощь истекающей кровью, истерзанной врагами Греции, уже громили бандитские армии захватчиков одержимый фанатизмом султан отказывался прекратить военные действия. Он все еще надеялся снова надеть на Грецию рабские оковы. Успешная высадка оттоманских карателей принесла бы новое опустошение городов и сел Мореи, смерть сотням ее мирных жителей и на долгое время продлила бы кровавый режим оккупантов во всем крае…

Это отчетливо сознавал капитан Райкос. Недаром в поход на отражение десанта его снаряжал герой восстания, выдающийся борец за свободу Теодорис Колокотронис. Он объяснил Райкосу всю важность боевого задания, которое поручается ему и его отряду.

Райкос, в свою очередь, постарался втолковать это своим подчиненным.

Теперь, кажется, все повстанцы осознают ответственность, возложенную на них…

Он испытывающе смотрел в глаза каждого и чувствовал, что в трудную минуту они не подведут. Все же какой мудрый человек этот Теодорис Колокотронис! Как предусмотрительно, как искусно подобрал он в отряд людей! Почти все родом из этих мест, из рыбацкого селения, расположенного недалеко отсюда. И, видно, довольны, что после долгого скитания по горам наконец-то добрались до родного края. Довольны, что им выпадает доля сражаться за родные места, за землю и море, к которым привязаны их души с раннего детства. Понимал Райкос еще и другое, не менее важное: во время многодневного похода, совместно преодолевая все трудности, он и эти люди так сроднились друг с другом, что стали настоящими товарищами по оружию. И теперь они могут, пожалуй, не сомневаясь, доверить в бою командиру свои судьбы…

От этих мыслей он успокоился. Неприятный холодок, что растекся было у него в груди возле самого сердца, когда Райкос рассматривал в подзорную трубу султанский корвет, теперь совершенно прошел.

Он хотел еще раз убедиться, является ли этот холм, господствующий над окружающей местностью, такой удобной позицией для обороны, как ему кажется, но не успел оглядеться, как нежданно появился пожилой повстанец Илияс Бальдас[4], посланный на рассвете дозорным на берег моря.

Расталкивая клефтов, окруживших Райкоса, Бальдас пробирался к нему. Он тяжело дышал. Видимо, нелегко ему пришлось преодолеть крутой подъем на вершину холма. Его морщинистое лицо покраснело, а редкие седые волосы, заплетенные в косички-хвостики, взмокли от пота.

Наконец Бальдас добрался до капитана Райкоса и, приложив ладонь к кожаной шапочке, взволнованно прохрипел:

— Господин капитан, они уже высадились… Их много!.. Очень много. Скоро они будут здесь!

2 БОЙ

Райкос заглянул в желтые глаза Илияса. На дне их таился страх. Самый настоящий страх.

«Слишком большой десант. Боится. Первый раз идет в бой с такой грозной силой, как и я», — подумал Райкос. Эта мысль показалась ему забавной. Усмехнулся, тут же почувствовав, что к нему возросло внимание отряда. Повстанцев испугали слова старого клефта. Теперь они ждали, что ответит капитан.

Людей надо было успокоить, и Райкос, продолжая улыбаться, сказал:

— Это очень хорошо, Илияс, что их много. Значит, мы сегодня уничтожим немало врагов. И неплохо, что у них пушки, — кстати, сколько их?

— Две. Всего две пушки, — ответил Илияс Бальдас и, как бы в подтверждение своих слов, вскинул руку, растопырив два пальца.

— А у нас-то всего одна-одинешенька. Нам пушки очень нужны.

Клефты поняли шутку, одобрительный гул пронесся по рядам.

— Когда-то ваши предки под водительством Леонида Спартанского, торжественно произнес Райкос, — вместе с мужественными сынами Эллады смогли в Фермопильском ущелье преградить путь целой армии врагов. Да будут они нам примером!..

Ему хотелось сказать еще что-то возвышенное о царе Леониде и его соратниках, но он почувствовал, что это не будет воспринято. Он обвел взглядом клефтов. Они внимательно слушали его, но вряд ли понимали смысл сказанного. И Райкос вдруг догадался, что эти неграмотные, темные люди, наверное, никогда даже не слышали о славной истории своей страны. Не знали они ни о царе Леониде, ни о его соратниках. И он уверенно промолвил:

— А мы их побьем! Побьем обязательно! Иначе нам никак нельзя. Мы не можем не победить! А то погибнем сами и погубим наши семьи… — Он показал рукой в сторону, где за горой находился рыбачий поселок.

Новый шквал голосов смешался с торопливым стуком шомполов, забивающих заряды в стволы ружей. И Райкос понял, что теперь его слова дошли до каждого.

К самому краю вершины холма подкатили единственную в отряде медную пушку, выкопали перед нею канавку так, чтобы можно было наклонить ствол орудия и направить его жерло в сторону моря.

Собственно, все надежды остановить атакующего противника и разгромить его Райкос связывал именно с этой старинной пушкой. О том, как ее лучше использовать в предстоящем бою, он не раз советовался со своим помощником Иванко Хурделицыным, который единственный из всего отряда раньше стрелял из артиллерийского орудия. Самому Райкосу привелось участвовать в сражениях, где пушек не применяли. К тому же эта медная пушка с затонувшего английского фрегата, как и заряды к ней, еще ни разу не были испытаны. Но теперь уже пришло время действовать — решительно, без промедления.

Райкос не возражал, что Иванко сразу же взял на себя роль командира, быстро засыпал порох, утрамбовал его пробойником, положил сверху картечный заряд и зажег боевой факел…

— Без команды пальбы не производить, — пояснил Райкос. — Сначала ударим из пушки, а потом из ружей. Врага подпустим как можно ближе, так, чтобы наверняка — в упор! Затем по моей команде — в атаку, лавиной на их головы!..

Иванко подошел к Райкосу.

— Николай Алексеевич, давайте простимся по христианскому обычаю. Может, в последний раз видимся на белом свете. Разное бывает в бою. Я, когда против Бонапарта дрался, — такое видывал…

— Что ты, братец, — пробормотал смущенно Райкос. Он испытывал в душе не меньшее волнение и вдруг не выдержал — крепко обнял Иванко.

Их примеру последовали остальные товарищи по оружию. Простились друг с другом, и на холме все замерло, запала томительная тишина, которая наступает в ожидании чего-то непредвиденного. Каждый осознавал неотвратимость предстоящего. В такие минуты приходит желание заглянуть себе в душу.

Рука Райкоса невольно потянулась к цепочке. Он вынул из кармана жилета чугунную луковицу часов. Это был подарок декабриста Николая Лорера. Его однополчанина. Его друга. От той поры остались только воспоминания, эти часы да еще гренадерские усы. Райкос задумчиво пощипал кончики своих рыжеватых усов. Где теперь Лорер? В каком сибирском каторжном каземате гремит кандалами? Сколько лет эти часы отмеряют время их разлуки, напоминают ему о друге… А сейчас сбудется то, к чему он стремился, исколесив пол-Европы. Через несколько минут начнется бой за освобождение Греции. Бой за свободу, за осуществление вольнолюбивых идеалов. Это не первая стычка с врагом на земле. До сих пор побаливает зарубцевавшаяся рана на правой руке, но он уже может держать саблю. И скромное капитанское звание Райкос получил не в канцелярии штаба, а на поле битвы. Но каждый бой — как первый. В двадцатом бою так же рискуешь жизнью, как и в первом.

И пусть никто на родине не ведает, а может, никогда и не узнает, что он сражался за свободу здесь, в чужом краю. Сражался под именем капитана Райкоса.

Раенко окинул взглядом открывающийся с вершины холма далекий горизонт. Там синела подернутая туманной дымкой полоса Эгейского моря. Отсюда можно на корабле доплыть до Босфора и затем выйти в Черное море, к родным берегам Украины.

…Легкий порыв ветра донес выстрелы и нарастающий гул. Раенко снова посмотрел в подзорную трубу. Внизу, у подножья, копошилась нестройная орда султанского воинства.

Подзорная труба придвинула к глазу смуглые лица и обнаженные ятаганы. Во главе отряда шел, размахивая кривой саблей, рослый чернобородый юз-баши[5]. Он карабкался по склону впереди колонны, обогнав даже байрактара — знаменосца.

Иванко хотел было поднести пламя факела к фитилю — запальнику пушки, но Раенко остановил:

— Погоди! Пусть подойдут.

И лишь когда расстояние сократилось до сотни шагов, разжал пальцы.

— Пора!.. Пли!

Пушка рявкнула, обдавая жарким пороховым дымом, и многократное эхо покатилось к вершинам гор.

Картечь с визгом проскрежетала над головами янычар. Они остановились, ошеломленные. Но увидя, что картечь никого не задела, с боевым кличем устремились вперед.

Клефты открыли прицельный ружейный огонь, а капитан Райкос, понимая, что этим янычар не остановить, стал с Иванко готовить пушку к новому выстрелу. Им удалось перезарядить орудие прежде, чем враги добрались до вершины. Медное жерло почти в упор выплеснуло картечь. Султанские воины, получив неожиданный отпор, в смятении попятились, чтобы перестроить боевые порядки.

Райкос выхватил из ножен саблю и крикнул:

— За мной, братцы! Ур-ра!

Греческие повстанцы не знали русских слов, но они поняли его и лавиной понеслись с вершины холма.

Все происходило, как в стремительном сне. Райкос столкнулся с чернобородым юз-баши. Увернувшись от ятагана, он с ходу нанес удар саблей и, не в силах остановиться, вместе с поверженным скатился к подножью холма.

Клефты напали на хвост колонны, двигавшейся к холму с двумя пушками. Повстанцы остановили арьергард и отбили орудие.

Пушкой сразу завладел Иванко Хурделицын. Он развернул орудие стволом к стоящему вблизи корвету и стал обстреливать ядрами вражеский корабль.

Райкос с группой повстанцев преследовал карателей до самой кромки песчаного берега, стараясь отрезать их от шлюпок, чтобы не дать им уйти. Тут-то и разыгралась последняя схватка. Старик Илияс Бальдас спас Райкоса от верной смерти, заслонив своего командира от пули, когда в него стрелял разъяренный байрактар. Предназначенная Райкосу пуля свалила Бальдаса.

Султанские воины продолжали сопротивляться. Возможно, им удалось бы оттеснить повстанцев, сесть в шлюпки и добраться до корабля. Но этому помешал Иванко. Ядром захваченной вражеской пушки он снес мачту корвета. Это так напугало моряков султанского парусника, что они, не мешкая, снялись с якоря. Подняв паруса на двух уцелевших мачтах, они оставили на берегу товарищей и скрылись в морском просторе. Убедившись в бесполезности дальнейшего сопротивления, каратели побросали оружие.

Райкосу не раз приходилось видеть проявление ненависти между турками и греками. Это выражалось в беспощадных зверствах и жестокостях. Жертвами поработителей-турок становились обычно греки, и Райкос, естественно, испытывал к туркам гнев и отвращение. Но в то же время он не соглашался с теми, кто утверждал, будто турецкий народ — сборище преступников, насильников и убийц. Не народ, а его властители, горячо возражал Райкос. Он вспоминал лекции, которые слушал в юные годы в Падуанском университете. Вспоминал мысли знаменитых европейских вольнодумцев-гуманитариев. Его наставником и воспитателем тогда был тосканец Скванчи, прививший ему вкус не только к английской поэзии Перси-Биши Шелли и Джорджа-Ноэла-Гордона Байрона, но и к произведениям старинных персидских и турецких поэтов. Юному Раенко на всю жизнь запомнились стихи великого турецкого поэта Юнуса Эмре:

Запомнились потому, что старый афей[6] Скванчи прививал своему питомцу вольномыслие и любил повторять: о народе нужно судить по его поэзии, ибо поэзия — душа народа. А стихи турецких поэтов Юнуса Эмре, Ахмед-паши, Мухмуда Абдул Бакы, Ахмеда Недим воспевают любовь, доброту, красоту. И народ, породивший таких поэтов, не может быть жестоким. У него жестокие, алчные властители…

3 КАПИТАН РАЙКОС

Распаленные боем клефты хотели тут же, на месте сражения, учинить расправу над взятыми в плен поработителями:

— Смерть гнусным кровопийцам!

— В сабли палачей Миссолунги[7] и Хиоса[8]!

— В сабли кровавых собак!

— В сабли!

Повстанцы оттеснили охрану пленных, выхватили из ножен окровавленные клинки. Еще миг — и дрожащие от страха янычары были бы изрублены на куски.

Но капитан Райкос спас пленных от ярости повстанцев.

— Остановитесь, братья! Остановитесь! Не оскверняйте рук убийством безоружных врагов. Вы же солдаты свободы, а не звери! — кричал он, отталкивая своих товарищей по оружию.

— Капитан, они хуже хищных зверей! — горячо ответил ему молодой сулиот[9] Арикос Мавридиус со шрамом через все лицо. Его узкие глаза мрачно сверкали. — Смотрите, что они сделали со мной, когда я был ребенком. Турецкий солдат на моих глазах убил мою мать, моего брата и ради забавы отрезал мне уши. «Чтобы ты помнил всю жизнь воинов султана», — сказал тогда тот изверг. Смотрите! — Он сорвал цветной платок, прикрывавший его голову, приподнял густые черные волосы, и все увидели рубцы на месте отсеченных ушей. — Я запомнил, хорошо запомнил воинов султана!

Арикос неожиданно оттолкнул повстанца, охранявшего пленников, подскочил к ближайшему янычару и сильным ударом сабли развалил ему череп. Издав боевой клич, юноша снова взмахнул клинком, чтобы сразить другого пленника. Но тут подоспел Иванко Хурделицын. Ловким приемом он обезоружил Арикоса Мавридиуса, сбил его с ног и отбросил в сторону саблю.

Капитан Райкос снова обратился к клефтам:

— Братья, если вы убьете еще хоть одного из пленных врагов наших, я, пришедший к вам из далекой России, чтобы, не жалея жизни, сражаться за вашу свободу, за вольную Грецию, вынужден буду немедленно покинуть ваши ряды. Потому что бить безоружного врага — позор. Я не могу быть причастным к такому позору… Не могу! — Он обвел взглядом ряды повстанцев, которые ловили каждое его слово. — Честный человек не станет поднимать руку на безоружного, даже если он самый лютый его враг. Понимаете?

— Все это правильно, капитан, но они… они-то убивают, не смотрят даже, кто перед ними, — дитя малое, старик или дева молодая. Они бьют всех. Всех! — снова зазвучал взволнованный голос Арикоса. Подняв выбитую у него из рук саблю, он с угрожающим видом опять приближался к пленным.

— Да, они убивают беззащитных детей и женщин. Они! Но разве надобно нам брать за пример плохое и подлое деяние? Я хочу, чтоб о нас по земле шла добрая слава, не такая поганая, как о них. — Райкос с презрением посмотрел на пленных. — Ведь мы воины свободы, а не зла. Так не оскверняйте же руки свои.

Он говорил на местном маниотском наречии — смеси греческого, албанского, итальянского и турецкого языков, четко выговаривая каждое слово. И его понимали не только клефты, но и заклятые враги — турки.

— Как же быть с этими душегубами, капитан? Неужели простить их, кровожадных извергов? Простить и отпустить? Неужели простить? — не унимался сулиот Арикос Мавридиус.

По рядам повстанцев прошел глухой ропот. Но Райкос не испугался. Он знал — нужно переубедить своих товарищей по оружию.

— Да, надо простить. Если мы отпустим врагов наших, это будет для них хуже самой суровой кары, а для нас… для нас вечная слава…

— Но ведь если мы их отпустим, они снова поднимут на нас оружие…

— Не поднимут. Ручаюсь. Мы заставим их дать клятву на коране, что никогда более не прольют крови нашей. Пусть пойдут и расскажут, что мы, греки, не взяли их подлые жизни. Пусть расскажут всем. И султану своему собачьему. Поняли?

Видимо, последние слова понравились клефтам. Они одобрительно загудели. Поддержал Райкоса и Илияс Бальдас. Он появился неожиданно, словно с того света, поднявшись из груды мертвых тел, где он лежал, сбитый пулей султанского байрактара. Все считали его убитым, а старик вдруг очнулся и, зажимая ладонью кровоточащее простреленное плечо, шатаясь, подошел к толпе возбужденных повстанцев.

— Верно говорит капитан. Враги много зла причинили нам. Долго будут заживать раны, нанесенные ими. Но мы не должны быть такими кровожадными, как они. И в этом наша сила. Пусть знают, что мы крепче их!

Морщась от боли, старый клефт пытался еще что-то сказать, но силы оставили его, и он бы, наверное, снова упал, если бы его не поддержали руки товарищей. Илияса Бальдаса положили на плащ и стали перевязывать ему рану.

Бальдаса в отряде считали самым честным и мудрым человеком, и его слова «верно говорит капитан» произвели большое впечатление. Притих даже молодой сулиот. Тут же, на камне, который торчал на морском берегу, как гранитный пень, постелили ярко-красную куртку, заменившую скатерть, и положили на нее коран, взятый у пленного дервиша.

Пожилой клефт из бывших монахов-калугеров повторял на маниотском наречии и по-турецки клятву аллаху в том, что правоверный мусульманин никогда больше не будет воевать против греков, не принесет зла греческому народу. Пленные турки, положив левую руку на коран, повторяли вслед за клефтом эту клятву и целовали священную книгу. Затем пленных карателей отпустили на все четыре стороны. Нестройной толпой побрели они вдоль морского берега на далекий юг.

— Ну и пусть себе убираются на свою разбойничью родину. Они уже никогда не будут солдатами султана, только смуту внесут в его полчища, сказал, глядя им вслед, Райкос.

Каждый повстанец в душе был согласен с капитаном. Даже строптивый сулиот Арикос Мавридиус, тот, что еще недавно так горячо спорил с Райкосом.

А капитан уже решил, что камень, на котором лежал священный коран, может быть отличным столом. Ему хотелось после боя послать весточку на родину. Послание адресовалось любимой девушке, жительнице далекого, но милого его сердцу юга Украины. Той, о которой он через пятнадцать лет напишет сентиментальную книгу[10]. А пока выводил гусиным пером под жарким греческим небом, на берегу Эгейского моря:

«…меня сегодня спас в бою, рискуя жизнью, благородный сын Эллады, примечательный человек, пожилой крестьянин-клефт Илияс Бальдас. Он показал пример святой братской боевой дружбы. В этом же бою мы, взяв в плен султанских воинов, печально известных всему миру своей звериной кровожадностью и тупой жестокостью, преподали им нравственный урок человечности. Возможно, человечность впервые проявилась в этой стране со дня ее сотворения. Может быть, она совершенно еще не понятна для этих тупых, темных, фанатичных псов султана, но я все же счастлив, что человечность, впервые проявленная здесь, связана со славной борьбой маленького, но великого греческого народа за свободу и справедливость.

Мне кажется, придет время, когда исчезнет подлая, глупая вражда между народами. Я не верю, что сам по себе турецкий народ плохой. Его развратили алчные, жестокие правители, но придет время, и они утратят свою власть над народом, и греки будут дружить с турками. Я не сошел с ума… Ведь простолюдину-греку и простолюдину-турку, собственно, нет причины воевать друг с другом… А климат здесь преотличный, земля тоже местами хорошая. Местами — каменистая. А гор и моря — много. Хватит на всех людей на земле…

Не считайте мои мысли безумными. Я поверяю их вам, ибо очень одинок…»

4 ПРИМОРСКОЕ СЕЛЕНИЕ

Капитан Райкос и его помощник Хурделицын тут же на берегу моря выстроили свой отряд и произвели смотр. Они ужаснулись тому, что увидели. Ряды клефтов сильно поредели. Победа обошлась дорогой ценой. Многие погибли в бою смертью храбрых, получили тяжелые ранения и увечья и выбыли из строя. Почти все, кто участвовал в бою, нуждались в лечении и отдыхе.

Заночевать решили в рыбацком поселке, расположенном недалеко от места сражения за высокой грядой зубчатых скал.

Пройдя узкое каменистое ущелье, клефты увидали несколько десятков полуразвалившихся, похожих на башни домиков, разбросанных по склонам живописной долины. Над ними на крутом холме, словно величественные призраки седой старины, возвышались ионические колонны античного храма. Эти древние колонны из потемневшего от времени мрамора напомнили Райкосу о том, что когда-то здесь была колыбель человеческой культуры — гордая, мудрая, могучая Эллада.

Издали рыбацкий поселок казался заброшенным, но стоило лишь приблизиться отряду, как он ожил. Кривые, горбатые, узенькие улицы до отказа заполнили женщины, девушки, старики, дети. Они восторженно приветствовали повстанцев, своих мужественных защитников и спасителей ведь османские поработители поголовно истребляли все население завоеванных ими городов и сел. Радость жителей, которых спас от этой участи отряд клефтов, разгромивший у них на глазах десант султанской орды, была действительно огромной. Восторженные крики заглушали даже глуховатые раскаты ритмичных ударов симандры[11]. В этой симфонии человеческих голосов слышалась искренняя радость, изъявление благодарности воинам-победителям.

К клефтам подбежали нарядно одетые женщины и девушки и увенчали их головы гирляндами ароматных горных цветов.

Жители повели клефтов на площадь, где возле старинного четырехугольного каменного здания — приходской церкви — стояли столы со снедью и бутылями виноградного вина. Большинство населения Греции, истощенной многолетней войной и грабежами захватчиков, часто голодало; жители поселка тоже испытывали нехватку в продуктах питания, но для клефтов они не жалели ничего и выставили на столы все, что приберегли в дальних кладовых и закромах. Жареное мясо, вяленая рыба, овощи и фрукты все самое лучшее…

По старинному обычаю, начало трапезы благословил седобородый старец в рясе. В одной руке он держал похожий на булаву увесистый медный крест, а в другой — короткое древко пестрого флага. Этот пастырь, не то священник, не то монах, которого называли калугером, был еще и вооружен — опоясан отточенной саблей без ножен и больше походил на корсара, нежели на служителя бога. Одетый в рясу и ветхий шерстяной плащ с опущенным капюшоном, сквозь рваные дыры которого поблескивали пластинки панцыря, он широким взмахом огромного креста-булавы осенил присутствующих и произнес густым басом на древнегреческом языке несколько слов молитвы, непонятных, наверное, и для него самого, смочил лепешку из ячневой муки в крепком вине, разломал ее и протянул кусок капитану Райкосу. Калугер показал, как поступить с куском лепешки, — под взглядами участников трапезы он стал медленно ее жевать. Райкос понял, что это местный обычай, и последовал его примеру. В воцарившемся молчании он медленно и степенно пережевывал угощение, и лишь когда с ним было, наконец, покончено, зазвучали смех и тосты. Грянула вольная песня, сочиненная национальным поэтом Ригасом Велестинлисом, его знаменитый «Военный гимн».

Песня началась призывом выходить на борьбу:

Капитан Райкос невольно переглянулся с сидящим напротив него Иваном Хурделицыным. Они без слов поняли друг друга. Им была известна судьба поэта Ригаса Велестинлиса, которого казнили султанские палачи, но не смогли задушить его песни. И вот теперь «братья палликары», к которым обращался поэт-демократ из застенков Белградской крепости, поют его песни. Вольная песня, как птица, вырвалась из застенков и полетела над землей. Она по-прежнему зовет на борьбу всех, кто томится в невольничьих кандалах проклятого султанского государства. Жители маленького селения, затерянного в горах, — дети, женщины, немощные старики — и воины-клефты слили свои голоса в свободолюбивом призыве, зовущем объединить силы, чтобы победить поработителей.

5 ЕЛЕНА КСАНТУС

Райкос и Хурделицын не могли не обратить внимания на то, что женщины и девушки вкладывают какой-то особенный смысл в слова песни. Они заметили также, что некоторые женщины не только воинственно настроены, но и вооружены: за широкими поясами у них заткнуты кинжалы и пистолеты. И одеты они не в традиционную одежду маниоток — темные юбки с узкой красной каймой и перетянутые в поясе безрукавки, — а в мужские костюмы палликаров куртки, жилеты, фустанеллы.

Райкос спросил об этом свою соседку, уже немолодую женщину. Та нахмурилась — густые брови сошлись в одну сплошную черную линию — и после некоторого раздумья ответила:

— Мне об этом тяжело говорить, это наше общее горе. Мой муж, мои братья, как и все мужчины нашего селения, ушли сражаться с османами. Женщины теперь должны своими силами защищать земли и себя, своих родных и детей. И мы решили сражаться с врагом, пока не погибнем. Так поступают многие женщины нашей страны. Но не стоит омрачать радость вашей победы моим грустным рассказом. — Она смахнула с ресниц нависшую слезу, улыбнулась и пошла в круг танцующих.

До поздней ночи длилось веселье при свете факелов, а когда смолкли песни и потухли огни, Райкоса и Хурделицына повели на ночлег в пахнувшую горькой горной травой горницу. Усталые, они, не раздеваясь, рухнули на лежанку, застланную мягкой овечьей шкурой, и мгновенно заснули.

Однако спать Николаю Алексеевичу в эту ночь пришлось немного. Его вскоре разбудил тревожный голос Иванко:

— Вставайте, капитан, к вам гонец из Навпали.

Райкос вскочил и при свете тусклого фонаря увидел гонца — стройного хрупкого юношу, волосы которого были покрыты коричневым колпачком и затейливо обвиты шелковым платком цвета греческого флага. Одет он был тоже несколько необычно для местного клефта-палликара: темно-лилового цвета кафтан с капюшоном, как у моряка, щегольски расшитые золотым шнурком зеленые шаровары, заправленные в короткие сапожки из красного сафьяна.

Лицо юноши было смуглым, обветренным, как у бывалых моряков, и в то же время сохраняло что-то нежное, девичье. Темные глаза в мрачных отблесках странно контрастировали с нежными, хрупкими чертами всего его облика.

Юноша, отдав честь, как заправский офицер, протянул проштемпелеванный сургучными печатями конверт. Вскрыв его, капитан нашел в нем два приказа за подписью главнокомандующего греческой армией Александра Ипсиланти, недавно назначенного новым президентом Греческой республики. В первом приказе говорилось, что капитан Райкос повышается в чине, производится в подполковники греческой армии и ему необходимо немедленно прибыть для прохождения службы в столицу Греции — Навпали. Во втором приказе подполковнику Райкосу предписывалось сдать отряд клефтов новому командиру Хурделицыну, который производится в капитаны, и срочно прибыть на высланной за ним саколеве «Санта Клара» в Навпали для получения соответствующих дальнейших инструкций.

Капитан Райкос спросил у юноши его имя и должность. Тот ответил, что служит в чине лейтенанта — офицера по особым поручениям, а когда Райкос осведомился об его имени, юноша покраснел, смутился и сказал, что это не столь важно, и к тому же им нужно торопиться.

— Одевайтесь скорее. Вас ждут. — И юноша вышел из комнаты.

Присутствующий при этом разговоре новоиспеченный капитан Хурделицын улыбнулся.

— Все дело в том, — пояснил он, — что у господина лейтенанта женское имя — Елена. Елена Ксантус. Вот что получается, Николай Алексеевич.

Райкос был удивлен, хотя старался скрыть свое удивление.

— Ну что ж, мой любезный капитан, в жизни может быть и не такое… Женщины — как женщины, ничего удивительного.

— Да только у меня предписание сегодня же ночью следовать со всем отрядом на южную оконечность залива, туда, где предполагается высадка нового десанта. И поведет нас она.

— Что ж, братец, значит не судьба нам сражаться вместе, — ответил Райкос. Хотя он и был обрадован повышением в чине, но разлучаться с Иванко ему не хотелось.

Он полюбил своего молодого друга. Хурделицын был здесь единственным человеком, с кем Райкос мог говорить на родном языке. Иванко как бы воплощал в себе частицу его родины.

Те же чувства испытывал и Хурделицын. Они оба пытались скрыть свою грусть, но это плохо удавалось. Лица у них были печальные, и, когда, выйдя на улицу, они прощались, невольные слезы блестели у них на глазах. Это заметила Елена Ксантус. Ее глаза потускнели.

— Вы еще встретитесь. Еще не раз встретитесь, — сказала она.

У ворот Райкос увидел рослого, закутанного в плащ человека с фонарем; он держал под уздцы оседланного мула. Николай Алексеевич сел в мягкое, как подушка, кожаное седло, и человек, освещая дорогу фонарем, повел мула под уздцы к морю, где их ожидала саколева.

А капитан Хурделицын строил полусонных клефтов.

Вскоре отряд уже шагал в черную ночь по узкой тропе следом за идущей впереди Еленой.

6 НА БОРТУ САКОЛЕВЫ

Как только «Санта Клара» снялась с якоря, новоиспеченный подполковник решил, что наконец-то ему представился случай хорошо отдохнуть. Плаванье по морю займет несколько часов, подумал Райкос и, не снимая мундира и оружия, стал моститься на маленьком, удобном для отдыха диванчике в каюте, которую ему любезно предоставил шкипер. Скоро подполковника стал одолевать желанный сон.

Этому способствовала не только усталость Райкоса, но и бортовая качка, усыпляющая по мере того, как корабль набирал скорость. Саколева так называют на Южном Средиземноморье легкие трехмачтовые парусники до ста пятидесяти тонн водоизмещения — очень быстроходное и устойчивое судно. Во всем его облике отобразился творческий гений искусных греческих кораблестроителей и бесстрашных мореплавателей. Профиль этого судна с приподнятой у кормы палубой, грациозным изгибом форштевня, оригинальным оперением парусов напоминает летящую над волнами черноголовую чайку. Шкипер саколевы, совсем юный уроженец острова Псара, видимо, для солидности, украсил свое острое, горбоносое лицо огромными ярко-рыжими усами. Такого же цвета была и его пышная шевелюра. Несмотря на свою молодость, он оказался опытным капитаном, сумевшим воспользоваться погодными условиями и отличными мореходными качествами корабля. Он искусно упряг мощь свежего ночного ветра во все паруса саколевы: в огромный латинский в центре на грот-мачте, в фок, фор-марсель с летучим бом-брамселем, в оба кливера на носу и в два треугольных на корме. Эти наполненные ветром крылья придали судну большую скорость, от которой корабль, скользя по валким волнам темного предутреннего моря, испытывал лишь легкое ритмическое покачивание.

Оно-то и усыпило Райкоса. Он заснул крепким сном. На военной службе Райкос привык спать недолго, чутко, сторожко — и вскоре проснулся так же внезапно, как и заснул.

Открыв глаза, он увидел, что вся каюта залита алым светом, проникающим через иллюминатор. Ему почудилось, что это отблеск пожара. Он вскочил с диванчика, с тревогой прильнул к круглому стеклу иллюминатора. То, что он увидел, поразило Райкоса. Над темным скалистым берегом острова, мимо которого проплывала саколева, низко катилась огромная багряная луна. Ее раскаленный докрасна обод, казалось, обжигал острые верхушки чахлых деревьев, которыми поросла поверхность каменистых круч. Лунные лучи заливали их, ложились полосами на пепельно-серые неспокойные волны моря, алой кровью вливались в каюту.

Райкос отпрянул от иллюминатора, подошел к диванчику и снова лег. Но спать уже не мог. Тысячи мыслей как бы сверлили его мозг. Такую же луну три с лишним тысячелетия тому назад видел и Одиссей, проплывая на своем суденышке мимо этих берегов. С той поры человечество научилось строить более прочные корабли, почти без риска погибнуть плавает на них по морям, но, как и во времена «Илиады», с тем же ожесточением продолжает истреблять друг друга. Как и в седой древности, на стыке Европы и Азии льется кровь. В Фермопильском ущелье по-прежнему идут бои. Только персидских завоевателей сменили турецкие. И вместо стрел теперь здесь разрывают воздух пушечные ядра и пули. Недавно здесь свирепствовали европейские завоеватели, не менее беспощадные, чем азиатские. В нравственном прогрессе человеческая цивилизация недалеко ушла от варварских гомеровских времен. Человеческая кровь алым потоком и поныне заливает бедную нашу планету. Свет луны казался Райкосу зловещим символом.

Он горько усмехнулся, закрыл лицо руками и мысленно представил себе другую картину: красная луна катится заводью родного ему Прибужья, касается камышей…

Райкос снова потянулся к иллюминатору, отомкнул задраенное массивным заржавленным винтовым кольцом-рымом литое стекло круглой, как большая тарелка, рамы. В лицо ударил мокрый горьковатый ветер. Райкос как бы физически почувствовал огромный водный простор стихии за тонкой бортовой обшивкой корабля. И ему почему-то вспомнились солоноватые на вкус, жесткие струи родного Южного Буга. Перед глазами проплыли зеленые островки, поросшие кустарниками скалы и широкий плес в том месте, где в Буг впадает речка Синюха.

И сквозь синюю хрустальную прозрачность Синюхи он вдруг увидел девичье лицо, чуть прищуренные глаза под приподнятыми в изумлении бровями.

7 ГРЕМЯТ ПУШКИ

«Не это ли милое выражение так пленило меня? — порой мысленно спрашивал себя Райкос, вспоминая краткое знакомство с той девушкой. — Ведь я не молод и повидал немало красивых, умных, во всех отношениях достойных уважения женщин, но почему девушка с берегов степной реки так запала мне в душу?.. А я ведь не влюбчив. Или прав Иванко, когда говорит, что, мол, пришла мне пора жениться. Неужели и в самом деле пришла пора?» — улыбнулся Райкос.

От раздумий его оторвал приход вестового, который передал приглашение шкипера немедленно явиться к нему.

Когда Райкос поднялся на командный мостик, саколева на всех парусах выходила из узкого пролива в широкий залив. Словно приветствуя судно, из волн поднималось рассветное солнце. Луна померкла в его лучах и казалась бледным, едва заметным пятном. В глубине залива стояла на якорях большая эскадра военных кораблей под русскими, английскими и французскими флагами.

Молодой шкипер с длиннющими ярко-рыжими, будто выкрашенными в огненной хне усами, уверенно повел саколеву в гавань мимо мыса, на плоской вершине которого тускло поблескивали чугунные пушки. Когда саколева приблизилась к батарее, шкипер скомандовал поднять вымпел. Боцман, казалось, только и ждал этой команды — полосатый греческий флаг с голубым крестом вмиг взвился на ноке грот-реи.

Экипаж дружными возгласами приветствовал подъем флага.

— Нужно подразнить султанских псов. Пусть полают, — раздвинул в улыбке свои огненные усы молодой шкипер.

В тот же миг, как бы в ответ на его слова, орудия на мысу заволокло белыми дымками выстрелов, и перед бушпритом саколевы, разбивая волны, запрыгали ядра.

— Вот и залаяли, — снова улыбнулся шкипер и повернул корабль прямо на стреляющую батарею.

Райкос понял смелый маневр шкипера. Попасть в идущий напрямик парусник, превратившийся для противника в узкую, почти невидимую мишень, почти невозможно. А саколева демонстративно неслась на мыс. И матросы по приказу шкипера вели кинжальный огонь из носовой пушки по батарее противника. Канонир, такой же молодой и усатый, как и шкипер, оказался метким стрелком и с третьего выстрела, когда саколева совсем уже приблизилась к батарее, угодил ядром в зарядный погреб. Огненный взрыв эхом прокатился по всей шири залива, после чего орудия береговой батареи замолкли. Видимо, султанские артиллеристы в панике разбежались.

— Замолкли, струсили!.. — прокомментировал шкипер. Он развернул бортом свой корабль, дал залп по вражеской батарее из всех своих шести орудий, как бы победный салют превосходства небольшого корабля над сильным врагом, и саколева взяла курс к противоположному берегу.

Райкос не мог отвести глаз от юного огнеусого капитана. Этот молодой человек, который еще недавно казался ему смешным юношей, теперь вызывал у него самое искреннее восхищение.

— Как вас зовут, дорогой капитан? — спросил он шкипера. Тот на миг потупился, а затем, как бы справившись со смущением, сказал:

— За цвет моих волос все зовут меня Кокнис, что означает «красный». Он с достоинством покрутил кончики своих примечательных усов. — А настоящее мое имя Игнатий Варвацис. Я сын капитана Георгия Варвациса, брата великого Иоанниса Варвациса.

Кокнис перекрестился:

— Упокой, господь, души сих достойнейших мужей.

Райкос впервые слышал эти имена. Он и понятия не имел, кто такой «великий Иоаннис Варвацис», но скрыл свое неведение, дабы не обидеть юношу.

8 ВСТРЕЧА С ПРЕЗИДЕНТОМ

Закончив победно бой, Игнатий Варвацис направил «Санта Клару» к противоположному берегу залива. Он ориентировался на высочайшую скалу, вершину которой увенчивала крепость Паламиди, добротно построенная захватчиками этого края — венецианцами. С тех пор прошло много лет. Седые лишайники покрыли каменные башни и стены этого могучего укрепления. Венецианцев изгнали, а крепость их, как старый, но еще надежный щит, все еще прикрывала от недругов новую столицу республиканской Греции. К ней-то на всех парусах и стремилась саколева.

Не сбавляя скорости, она промчалась мимо зубчатых крепостных бастионов, а когда поравнялась с их центральной частью — батареей «Пяти братьев», моряки судна услышали раскатистый гром пушечного салюта. Их приветствовали как победителей офицеры греческого гарнизона, которые с высоты крепостных башен видели мужественный поединок экипажа саколевы с артиллеристами султана.

Игнатий Варвацис приказал из всех орудий отсалютовать гарнизону крепости, после чего направил судно к предместью столицы, где находилась гавань Навпали, огражденная брусчатым забором от прибойных волн.

Саколева лихо влетела в гостеприимные ворота гавани и, словно морская птица, стала складывать белые крылья парусов, пришвартовываясь к дощатой пристани.

Подполковника Райкоса уже ожидала старенькая гарнизонная карета, запряженная тощими клячами. Форейтор распахнул перед ним дверцу кареты, подполковник сел, и его повезли по пыльной улице предместья. Преодолев крутой подъем, выложенный булыжником, они въехали в центральную часть города.

На площади Яворов, которая теперь называлась по-новому — Войсковой, Райкос увидел большое кирпичное здание. Здесь размещались казарма и военное училище. Подполковник минул двое сводчатых ворот, охраняемых часовыми.

Из стоящей невдалеке полосатой караульной будки вышел юркий молоденький офицерчик и повел прибывшего через обсаженный цветами просторный двор к небольшому двухэтажному зданию.

— Это дворец президента, — пояснил офицерчик. — Тут он живет и управляет страной, ну, а чтобы ему было поудобней, — офицерчик усмехнулся, — чтобы чувствовал себя увереннее, — повторил он, словно остроумную шутку, — здесь же размещается и герузия — сенат, — и квартира русского резидента господина Рикмана.

У входа во дворец офицер, отдав честь, удалился. В вестибюле Райкос не встретил никого, кроме сонного старика-привратника, который показал ему вялой рукой на полутемный коридор. В конце коридора подполковник остановился у двери, где на приколотом квадрате белой бумаги было выведено знакомым бисерным почерком: «Его превосходительство президент граф Иоанн Каподистрия».

Райкоса, привыкшего к роскоши и чиновному многолюдию петербургских правительственных дворцов, скромная, деловая обстановка резиденции президента привела в удивление.

Возле кабинета никого не было. Он постучал и услышал спокойный голос. От волнения не разобрал слов, но понял, что его приглашают войти. Райкос открыл маленькую дверь. В конце просторного кабинета за небольшим мраморным столиком сидел сутуловатый седой человек. Он взглянул на вошедшего печальными, излучающими лихорадочный блеск глазами. Словно принюхиваясь, потянул большим утиным носом и погладил смуглой маленькой изящной рукой свое смешно оттопыренное ухо. Гладко выбритое лицо президента, отливавшее нездоровой желтизной, показалось Райкосу очень некрасивым и в то же время привлекательным — в нем скрывалась какая-то внутренняя сила.

В последний раз Райкос видел Иоанна Каподистрию девять лет назад, когда тот пребывал в расцвете дипломатических успехов. Каподистрия тогда только что подписал Парижский договор. Подписал, как полномочный представитель Русской империи. Выехав из Петербурга в Вену сверхштатным секретарем посольства, он раскрыл на практике блестящий талант дипломата и вернулся в русскую столицу статс-секретарем иностранных дел в ранге министра. Неожиданно для всей вельможной знати он превратился в ближайшего доверенного советника императора Александра Первого. Каподистрия удостоился чести лично консультировать царя по главнейшим вопросам внешней политики Российского государства.

…Несколько мгновений президент и его гость молчаливо разглядывали друг друга. Они отмечали про себя те изменения, что произошли за последние девять лет в облике каждого из них.

Если Райкос за это время возмужал и из стройного высокого юноши превратился в грузного зрелого мужчину, то Иоанн Антонович выглядел теперь хрупким, болезненным старичком. Его волосы стали белоснежными, такими же, как одетый на нем пикейный жилет и высокий, подпирающий подбородок воротник. Даже широкие брови президента теперь казались густо осыпанными инеем. Над его большими добродушными губами темными канавками пролегли глубокие морщины.

«Да, видать, нелегко ты пережил утрату родных и непримиримый спор с царем», — подумал Райкос.

Еще в России он не раз слышал о двойственном отношении царя к греческому освободительному движению. Райкос знал, что царь, вопреки желанию своих подданных, стремящихся принять горячее участие в борьбе греков за независимость, никогда всерьез не помышлял помочь им осилить оттоманских поработителей. Не удивительно, что патриотизм Каподистрии, вставшего на сторону греческого народа, привел его в конце концов к острому конфликту с лицемерным царем. Это вынудило Иоанна Антоновича уйти в отставку.

Слухи о том, что Каподистрия поссорился с русским царем и что царь прогнал его с поста министра, достигли Греции. Они ввергли патриотов в уныние. Многие восприняли эти слухи, как известие о национальной катастрофе. Ведь тысячи греков верили, что только Россия, только русский православный царь могут вызволить Грецию из многовекового оттоманского ига. Причем большинство греков наивно считали, что русский народ и русский царь — одно целое… И вот строптивец Каподистрия нагрубил царю и поссорил Россию с Грецией.

Каподистрию проклинали, ругали, обвиняли в том, что он, мол, из-за своей несдержанности предал интересы отечества.

Тягостные впечатления эти слухи, обвинения и проклятия произвели на его родных. Сестра Каподистрии монахиня Ефросиния, слушая проклятия в адрес любимого брата, мучительно страдала. Она считала, что брат навечно опозорил не только себя, но и всю семью. Гордая и впечатлительная, она с утра до вечера молилась, отказываясь от пищи, и в результате заболела нервным расстройством и умерла.

Узнав, от чего погибла его сестра, Иоанн Каподистрия пережил ужасные муки. В его глазах навсегда затаилась глубокая душевная боль. Райкос заметил это. И она со взора Каподистрии словно перекочевала, легла печальной тенью на светло-голубые глаза Райкоса. Взглянув на его лицо, президент понял, что Райкос разделяет его скорбь.

9 ТАКОЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ

На службе президент всегда избегал разговоров, не имеющих прямого отношения к делу. Но сейчас он прервал официальную беседу и вдруг задал Райкосу вопросы, связанные с судьбами их общих знакомых, людей, с которыми они когда-то встречались в Петербурге.

Таких знакомых у них оказалось немало. Хотя президент выехал из России за два года до того, как Райкоса перевели в Петербург, они не раз бывали в доме молдавского боярина Скарлата Стурдзы. Приезжая в столицу, Раенко часто посещал этот дом. Тут собирались вольнолюбивые люди — борцы за свободу Греции. Их пламенные речи, готовность отдать жизнь за счастье и свободу родного народа привлекали сюда и его, молодого офицера. Здесь Раенко познакомился с Каподистрией, будущим вождем греческих повстанцев Александром Ипсиланти и с Александром Стурдзой — с ним Иоанн Антонович служил в министерстве иностранных дел. Друзья-единомышленники поверяли свои замыслы сестре Александра Стурдзы — пылкой красавице Роксандре. Она-то и сблизила Райкоса с Каподистрией.

Роксандра помогала Каподистрии в организации общества «Фило музос этерия», которое ставило своей целью просвещение греческой молодежи. Выйдя вскоре замуж за графа Эдлинга и став фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, Роксандра не только не забросила свою деятельность в пользу общества, но взялась за нее с еще большим жаром. Всех своих знакомых, друзей, родственников своего супруга, членов царской семьи она убедила пожертвовать денежные суммы на нужды греческого просвещения.

Даже сам император всероссийский и его супруга — люди далеко не щедрые, скорее скуповатые — не смогли устоять перед красноречием красавицы Роксандры Стурдзы — в замужестве графини Эдлинг. Они внесли в фонд общества 600 золотых дукатов.

Будущий президент Греции и будущий подполковник ее республиканской повстанческой армии были верными поклонниками и верными друзьями обаятельной, умной и темпераментной женщины. Не удивительно, что, вспоминая близких петербугских знакомых, президент первой назвал имя Роксандры.

— Вы ничего не знаете о графине Эдлинг? Как ей там живется в Петербурге? — спросил Каподистрия.

— Увы, ваше превосходительство. Я ничего не знаю о ней, — ответил Райкос.

Каподистрия удивленно приподнял осыпанные инеем седины брови.

— Неужели?.. А ведь я раньше вас покинул Россию. Неужели после моего отъезда вы даже не удосужились повидать нашего верного друга графиню?

В тихом, глуховатом голосе президента звучал горький упрек.

Такой же упрек Райкос прочитал и в его печальных глазах. И почувствовал необходимость оправдаться, очистить душу от какого-то неведомого ему самому греха.

— Я, конечно, виделся с ней. Посещал ее… И не раз. Но очень давно. Да, ваше превосходительство, в последний раз, когда я видел графиню Эдлинг, у нее в руках было ваше письмо. Она читала его и плакала. — Сказав это, Райкос, словно осекшись, вдруг замолчал. А затем, покраснев, растерянно и виновато взглянул на президента.

Каподистрия в свою очередь внимательно и строго посмотрел на Райкоса.

— Продолжайте, подполковник… Что же вы молчите? Какое письмо она читала?

Но Райкос, словно не слыша его слов, продолжал молчать. А молчал он потому, что вдруг понял, — рассказывая подробно о своей последней встрече с графиней, он наносит президенту удар по незажившей ране.

Но президент настаивал.

— Да говорите же, — сказал он голосом, который звучал теперь твердо и повелительно. — Говорите, — повторил он, сердито уставясь на Райкоса.

Николай Алексеевич никогда еще в жизни не чувствовал себя так неловко. От волнения у него даже лоб покрылся каплями пота. «Ах, какой же я бестактный!..» — корил мысленно он себя.

— Оставим этот разговор, ваше превосходительство, — хрипло выдавил из себя Райкос. — Оставим…

Но Каподистрия был неумолим:

— Говорите…

Горький комок подкатил к горлу подполковника, но он все же собрался с силами и сказал:

— Она плакала, читая ваше письмо от двадцатого февраля… Помните?..

— Я-то помню… Да, от двадцатого… А вы?

— О! — тяжело вздохнул Райкос. Он ощутил, как его горло распирает что-то горькое, солоноватое. Распирает, забивая дыхание. И вдруг снова, как много лет тому назад, перед ним возникли строки письма, написанного бисерным почерком Иоанна Антоновича.

Он помнит каждую строку. Помнит так хорошо, что они и сегодня гудят в его памяти, как глухие, тяжелые удары греческого деревянного колокола-симандры. Вот они, эти строки, извещающие о смерти сестры президента монахини Ефросинии:

«Ее убили распространившиеся слухи, что государь сослал меня в Сибирь, — писал президент графине Эдлинг, — а потом в Африку, назначив своим посланником, и что, наконец, я умер…»

Слухи-убийцы… Они погубили сестру президента, девушку с гордой душой. Ефросиния беззаветно верила в Россию. Могучую Россию-освободительницу. Верила, как по сей день верят в нее тысячи греков…

Райкос почувствовал, что не может справиться с предательским волнением. Он отвернулся, чтобы его смятение не увидел президент. Отвернулся, лихорадочно ища в кармане платок. Стыдно, когда видят, как военный человек не может взять себя в руки. Да еще не простой солдат, а боевой, бывший в сражениях офицер… Ах, до чего неладно получилось!

Иоанн Антонович заметил замешательство подполковника. Он, знавший Райкоса еще в Петербурге, как блестящего гвардейского офицера, безупречно воспитанного, всегда веселого, остроумного и находчивого, как говорят, не лезущего в карман за словом, — он был удивлен. Райкос, видимо, так искренне, так близко принимал к сердцу его горе, что не в силах был скрыть своих чувств. Какая добрая душа у этого мужественного человека! Недаром он, влекомый благородными побуждениями, приехал сюда, чтобы, рискуя жизнью, бескорыстно сражаться за судьбу чужого народа. Как нужны Греции такие люди!

Иоанн Антонович был растроган. Райкос все еще стоял спиной к президенту, испытывая тягостное смущение. Он сокрушенно вздохнул и вдруг почувствовал, как кто-то ласково взял его за плечо и пожал локоть руки, все еще сжимавшей платок.

Президент, которого считали человеком, лишенным эмоций, выражал ему свою признательность.

— Спасибо, дорогой Николай Алексеевич, — с легким акцентом сказал по-русски Каподистрия. — Спасибо. Еще никто не выражал так свое сочувствие. Так по-доброму, от души можете выражать только вы — славяне… А ведь это исцеляет самую сильную душевную боль. Такое не забывается…

10 МИНУТА НА РАЗМЫШЛЕНИЕ

— А вообще, господин подполковник, личное горе каждого из нас ничтожно перед горем всенародным — перед трагедией моей родины… — Иоанн Антонович развернул лежащую перед ним на мраморном столике карту Греции. Развернул торжественно, как флаг. Райкос увидел знакомые очертания Мореи. А президент продолжал: — Да, милостивый государь, наши личные переживания совершенно ничтожны перед трагедией Эллады… Вот она, земля, залитая кровью; колыбель человеческой цивилизации, растоптанная грубыми сапогами поработителей. Нет ничего ужаснее этой трагедии! Но пробил час, когда каждый, кто предан свободе, в ком не заснула совесть, должен стать ее мужественным и верным солдатом. Даже я, — он грустно улыбнулся, — даже я, человек пожилой, болезненный, сугубо штатский, дипломат, тоже собираюсь приобщиться к военному делу. Тщусь стать арматолом[12]…

Иоанн Антонович взял длинную указку с наконечником из желтоватой слоновой кости и стал дрожащей от волнения рукой водить ею по карте. Он остановил костяной наконечник на том месте, где был изображен похожий на трехлапчатый кленовый лист полуостров Пелопоннес. Наконечник несколько раз очертил северную часть полуострова.

— Посмотрите, пожалуйста, господин подполковник, на кружок, который обозначает на карте приморский город. Да, да, вот сюда, — голос президента звучал мягко. — Обратите внимание на изгиб береговой линии залива, который отделяет полуостров от континентальной части Греции. Здесь расположен очень важный город, порт и крепость. Отсюда совсем близко опорные базы противника — крепости Миссолунги и Лемонто, где хозяйничают султанские поработители.

«Не понимаю, зачем он преподносит мне урок географии», — подумалось Райкосу. Президент словно уловил его мысли.

— Подождите. Сейчас вы поймете, к чему я это говорю, — сказал Каподистрия. — Так слушайте. На заседании нашего сената возникла идея направить вас, господин подполковник, как честного, инициативного человека, доказавшего на деле свою преданность Греции, военным губернатором этого города. Как вы относитесь к этому?

У Николая Алексеевича удивленно выгнулись брови. Чтобы скрыть свое замешательство, он несколько секунд старательно разглаживал кончики своих рыжеватых усов.

— Я никогда не губернаторствовал… доселе… и никогда не начальствовал… Да у меня к этому душа не лежит и никакого таланта нет, то есть как его… бишь, призвания. Избавьте меня! Ей-богу, избавьте… воскликнул он в самом неподдельном смятении.

Каподистрию, видимо, позабавило это искреннее замешательство Райкоса. Строгое лицо президента вдруг посветлело.

— В том, что у вас нет практики начальствовать, я не вижу ничего страшного. У меня тоже, например, не было никакого опыта. Но что делать, надо! И вот я стал президентом. Пробил и ваш час… Надо и вам стать губернатором, и губернатором хорошим, с большими полномочиями. Повторяю честным, хорошим губернатором. И вы им станете.

— Но почему я, господин президент? Почему именно я?! — продолжал в том же искреннем смятении спрашивать Райкос.

— Потому, что вы, я уверен, честно справитесь с этим. Лучшего кандидата на пост губернатора у нас нет…

Каподистрия нахмурил густые, осыпанные инеем седины брови, вынул из жилетного кармана большие серебряные часы, открыл крышку.

— Позвольте, господин подполковник, сверим время. У вас, кажется, есть при себе часы.

Райкос вынул луковицу, подаренную Лорером, и в свою очередь щелкнул ее чугунной крышкой.

Брови подполковника по-прежнему были удивленно подняты.

Каподистрия, продолжая сердито хмуриться, взял его под руку.

— Поймите меня, господин подполковник, или, как у вас говорят в России, го-лубчик. Нашему республиканскому правительству нужны верные люди. Люди, которые не глупы, образованы и, главное, неподкупны. Многие добиваются назначения на пост, который я вам предложил. Некоторые даже пускают в ход запрещенные приемы. Нагло и напористо. Используют связи, подкуп, шантаж и угрозы. Но у всех этих претендентов есть один изъян карьеризм и непомерное властолюбие, но нет самого главного, что есть, голубчик, у вас, — верности и желания, не жалея жизни, служить Греции.

— Но ведь вы мало знаете меня.

— Мы наблюдали за вами в сраженьях. Кроме того, я знаю вас по Италии.

— Но у меня нет опыта…

— Вы его приобретете… Никто не рождается губернатором. А отказаться от такой чести — малодушно. Да, господин подполковник, должен вам заявить, что вы проявляете в сем вопросе малодушие…

Слова президента больно укололи Райкоса. Он нахмурился и нервно затеребил кончики рыжеватых усов.

— Я никак не могу принять такого упрека. Ведь я никогда не был трусом.

— В боях не были. А сейчас струсили.

— Позвольте… позвольте, ваше предложение для меня весьма неожиданно, не говоря о его серьезности… И мне необходимо некоторое время для размышления.

— Согласен, — кивнул президент, и его печальные глаза посветлели. Только давайте сверим часы. Сколько на ваших?

— Без четверти три, — ответил удивленно Райкос. Ему было непонятно, почему Каподистрия вдруг переменил тему разговора и занялся часами. При чем тут часы?

— Отлично, господин подполковник. Я очень доволен, что мои старые часы идут так же точно, как ваши.

Глаза президента снова посветлели. Райкосу показалось даже, что в них вспыхнули лукавые искорки.

— Я заговорил о часах совсем неспроста, — пояснил президент. — Для нас с вами дорога каждая минута. Как в бою, когда дорого бывает порой и мгновение. А впрочем, вам, как человеку военному, такое сравнение должно быть хорошо понятно…

Каподистрия вдруг замолк и судорожно приложил маленькую тонкую руку к левой стороне пикейного жилета. Он словно захлебнулся на полуслове. Райкосу припомнились слухи о том, что президента мучает застарелая грудная болезнь — не то чахотка, не то астма…

Из всего, сказанного сейчас Каподистрией, самыми впечатляющими для Райкоса были слова «для нас с вами дорога каждая минута».

«Значит, президент считает и меня, чужеземца, причастным кровно к делу, которому так предан он. Святому делу освобождения греческого народа», — подумал Райкос.

Президент, жадно втянув воздух, справился с припадком. И заговорил неожиданно быстро, словно собираясь наверстать время, которое у него забрала затянувшаяся пауза.

— Именно потому, что для нас дорога каждая минута, я даю вам на размышление не так много времени — одну минуту. Думайте скорее! А потом… потом получите приказ о назначении вас губернатором и необходимые инструкции. Учтите: все эти документы мною уже заготовлены и подписаны.

— Вы шутите, господин президент, — пробормотал ошеломленный Райкос.

— Неужели я похож на шутника?! — рассердился Каподистрия. Бросив взгляд на циферблат своих часов, он громко захлопнул серебряную крышку.

— Время, отпущенное для размышлений, увы, кончилось. Будьте так добры, милостивый государь, сесть вот сюда. — Каподистрия кивнул на стоящее у столика кресло. Президент вынул из портфеля папку бумаг, исписанных каллиграфическим почерком. Они были прошиты шелковой тесьмой и скреплены сургучными печатями.

Николай Алексеевич Раенко, офицер русской армии в отставке, а ныне военный губернатор греческого города, сел в кресло ознакомиться с этими важными документами, скрепленными печатями. Он должен постичь их смысл и выполнить ответственные задания, которые поручила ему молодая Греческая республика, охваченная кольцом врагов.

11 ЧИСТЫЙ СНЕГ

Иоанн Антонович умел убеждать. Райкос покинул его кабинет уже в должности губернатора города. Президент не мог удержаться, чтобы не подойти к окну и не посмотреть вслед новому губернатору, когда тот, деловито сутулясь, держа только что врученный ему портфель с секретными документами, торопливо пересекал плац возле дворца.

Встреча с Райкосом обрадовала Иоанна Антоновича. Словно неожиданно восстановился какой-то провал в его памяти. Перед ним воскресли позабытые, трудные и в то же время и прекрасные годы, когда он делал только первые шаги на политическом поприще, когда обаятельные женщины заставляли его трепетать и мучительно страдать.

В его памяти возникли массивные, как белые скалы, сугробы Петербурга. Он увидел их из окна комнаты, где лежал, заболев тяжелой простудой. Увидел впервые, когда приехал в Петербург с побережья теплого Средиземного моря.

Снежные сугробы сверкали перед ним, как россыпи невероятно ослепительной, неземной чистоты, а вокруг лежали нежно-голубые, словно летнее безмятежное итальянское небо, тени. Эти снежные сугробы чаровали его все три зимы, которые он провел в Петербурге. Жил уединенно, занимал убогую комнатку у своих земляков. Сначала он квартировал у купца — грека из Нежина Иоанна Доболли, а потом у Гупарануло.

Дом купца Гупарануло стоял у самого Синего моста. За углом, на площади, легко и раскованно скакал на вздыбленном коне в бессмертье Медный всадник.

И Каподистрии казалось, что перед ним простерлась в своей величественной, дикой северной чистоте вся бесконечная ширь страны, и эта ослепительная чистота является символом могущества России, символом ее огромной силы и суровой красоты.

Великие снега великой России…

В памяти Иоанна Антоновича навсегда остались окутанные пушечным дымом парапеты тяжелых высокобортных линейных кораблей адмирала Ушакова. Русские моряки сделали невозможное: они малыми силами взяли штурмом неприступную крепость на острове Корфу, где засели французские завоеватели, оккупировавшие эту часть Ионических островов.

Изгнав захватчиков, доблестные русские моряки совершили второе чудо: заставили султанское правительство Турции подписать 1 апреля 1800 года конвенцию, по которой в Ионическом море возникла Республика Семи Соединенных Островов, первое свободное греческое государство.

Каподистрия собственными глазами видел корабли победоносной эскадры, видел и самого командующего эскадрой адмирала Федора Федоровича Ушакова, видел бронзовые от порохового дыма лица русских моряков. Он тогда вернулся на родную Корфу, закончив учебу в Падуанском университете. Ему привелось стать не только свидетелем, но и участником этих событий. Молодого патриота пригласили в состав правительства только что родившейся республики на ответственную должность государственного секретаря. Тогда он делал первые шаги на политическом поприще и убедился, кто настоящий друг, а кто враг Греции.

Недолго просуществовала свободная республика. Ушли корабли Ушакова, скрылись светлые паруса русских фрегатов, растаяв в мареве Ионического моря, а следом за ними растаяли и флаги греческой свободы. Виной тому была не только хищная султанская Турция, вечный поработитель греков. Так называемые христианские страны: Венеция, Франция и Англия повели себя в отношении Греции ничуть не лучше. Сдерживая полчища Наполеона, Россия вынуждена была уступить им, и французские завоеватели набросились на Республику Семи Соединенных Островов, ликвидировали ее и оккупировали Ионический архипелаг. Каподистрию русское правительство пригласило на дипломатическую службу.

Три зимы уединенно прожил в Петербурге Иоанн Антонович. Работал много — дня не хватало, и он корпел над страницами рукописей ночами при желтом огоньке свечи, писал по заданию канцлера империи Николая Павловича Румянцева статьи и очерки о восточной политике России, о положении на Балканах и Средиземноморье, переводил на новогреческий трактат Жан-Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании» и штудировал многотомные сочинения по философии и праву. И все — ради одного, главного, — освобождения родины.

Живя в России, став ее министром, советником царя, Иоанн Антонович вдруг понял, что в этом святом деле у него верными единомышленниками будут скорее не всемогущий император, не его ближайшие чиновники, а люди, которых именуют вольнодумцами, безбожниками, те, кто восстает против владык земных и небесных. Именно, вольнодумцы — истинные друзья порабощенной Греции, настоящие, верные и стойкие борцы за ее освобождение. В Англии — это мятежный Байрон, а не члены английского парламента. Великий Байрон отдал свою жизнь и все состояние за свободу Греции, а английский генерал, верховный комиссар лорд Томас Мейтленд унижал, обрекал греческое население на вымирание, проводил бесчеловечную колониальную политику.

Русской правящей верхушке было совсем не по вкусу, что адмирал Ушаков основал свободную Греческую республику. Все блестящие победы адмирала, разгромившего и турок, и французов, были забыты царем… Адмирал умер в отставке, царь охотно променял великого флотоводца на бездарных Мордвинова и Чижикова, покрывших позором русский флот…

Каподистрия был отнюдь не демократом и не революционером. Он происходил из старинной аристократической семьи, с XIV века обосновавшейся на Ионических островах. Был приверженцем монархической власти и верил в бога, православную церковь и святую троицу, но всей душой любил свою родину и, не задумываясь, готов был отдать за нее жизнь. Поэтому не доверял тем, кто ради личных корыстных интересов примкнул к святому делу освобождения Греции, стремясь на этом сделать карьеру или обогатиться. Он не верил даже королям, князьям и императорам. Потому и разошелся с русским царем, а дружит с вольнодумцем и безбожником офицером Раенко и доверяет ему. Райкос сражается здесь не ради денег и не ради карьеры…

В своих взглядах Каподистрия был довольно сдержан, одно время он считал преждевременным поднимать восстание против иноземных угнетателей. И что парадоксально, — именно он, а не кто иной больше всех содействовал подготовке этого восстания.

В этом он признался единственному человеку, с которым был всегда откровенен. «Без всякого с моей стороны желания склонить греков к свержению ига, я, тем не менее, сам того не желая и не зная, побудил их к настоящим их действиям», — писал он Роксандре Эдлинг в ноябре 1821 года.

Из белой пелены петербургского снега перед ним всплыло лицо любимой женщины.

— А ведь она тоже, видимо, любила меня, — тихо сказал президент. Конечно, любила. Иначе она бы не плакала.

И он с горечью вздохнул, вспомнив, что они никогда так и не сказали друг другу о своих чувствах.

12 РАЗРУШЕННЫЙ ГОРОД

— Вам лучше плыть морем. Так будет безопасней, — посоветовал Райкосу главный комендант Навпали полковник Алмейда. Он вопросительно взглянул на подполковника и привычно поправил на седой голове белую повязку.

— Меня интересует лишь одно — как побыстрее, — ответил Райкос.

— Пожалуй, морем будет быстрее. — В больших черных глазах Алмейды промелькнула насмешка.

«Он решил, что я бравирую своей неустрашимостью», — подумал Райкос и покраснел.

— Я и в самом деле хочу, как побыстрее, — сказал он.

— Я так вас и понял, господин губернатор. Но его превосходительство приказал мне позаботиться, чтобы вас доставили на место вашего назначения в целости и сохранности. И я уже распорядился отправить вас на военном корабле… Так, пожалуй, будет надежней.

— Ну зачем такие хлопоты, господин полковник! Я вам чрезвычайно обязан, — сказал, еще пуще покраснев, Райкос.

Алмейда не обратил внимания на его слова и продолжал говорить словно с самим собой:

— Морем, пожалуй, надежней, чем ехать по суше. Дорога туда построена еще в незапамятные, античные времена, но идет она в горах, по глухим ущельям, где бродят остатки янычарских орд и гнездятся шайки всякого рода разбойников. На море тоже порой злодействуют султанские корсары и пираты, однако там безопаснее. Правда, команда корабля, который повезет вас, не очень надежна. Она состоит из бывших галинджи, но если вы будете настороже и при оружии, они не посмеют свернуть вам шею и выбросить за борт. Я, в свою очередь, дам вам для охраны десяток солдат во главе со стариком Илиясом Бальдасом. Он уже почти совсем поправился, залечил раны. Вернее и прилежнее человека, чем он, не найти… Солдаты, правда, не стрелки, они из артиллерийской пехоты, но обучены и будут с ружьями. В городе вы сможете их использовать в качестве прислуги крепостных орудий… А Илияс Бальдас присмотрит на корабле и за солдатами, и за галинджи…

Алмейда говорил хриплым голосом. Он произносил греческие слова с акцентом, порой смешно коверкая, а иногда заменяя их родными, португальскими.

Райкос внимательно слушал этого уже не молодого португальца, и с каждой минутой он ему все больше нравился. Николай Алексеевич видел его впервые в жизни, а казалось, что он знает его всю жизнь. Все в нем было привычно и знакомо: и то, как нервно дергается левая половина смуглого лица, и то, как он подносит к забинтованной голове ладонь с крепкими пальцами. Алмейда нравился Райкосу отнюдь не потому, что всем была известна его храбрость — он сражался у стен афинского Акрополя и был изранен янычарами — и президент питал к нему исключительное доверие. Нет, не это было главным. Просто Райкос и Алмейда взглянули друг другу в глаза и молча поняли, что они отныне стали товарищами.

— Так вам ведома моя деятельность здесь, в Греции? Вы даже изволите знать о моем знакомстве с Илиясом Бальдасом? — не удержался Райкос.

— Это тоже было поручение от президента. Поймите, я не мог отказаться от него. Потому что свободной Греции нужны верные люди, — улыбнулся Алмейда.

И Райкос невольно вспомнил, что то же самое ему недавно говорил президент.

Так вот оно что! Вот в чем дело: Греции нужны верные люди! Что ж, Райкос никогда не обманет доверия этих замечательных людей!

…На третьи сутки глухой морозной полночью, когда рожок молодого месяца, словно вырезанный из красного сафьяна, впечатался в сизо-темную рябь залива, Райкос прибыл на место своего назначения. И только пройдя по мертвым улицам этого ночного города, глянув в угольно-черные глазницы его зданий, новый губернатор понял, какая огромная работа предстоит ему, чтобы оживить эти руины.

13 КАМНИ, ПРОПИТАННЫЕ КРОВЬЮ

Утром разрушенный город показался Райкосу еще более мрачным, чем ночью. Лучи солнца обнажили страшные раны, нанесенные солдатами самого жестокого полководца — султана Ибрагим-паши.

Новому губернатору нужно было иметь полное представление о бедствиях города, и он решил немедленно вместе с помощниками — офицерами и солдатами охраны — осмотреть все разрушения.

То, что они увидели, потрясло их. С каждым шагом им становилось все тягостнее, словно трагедия города легла им на плечи тяжелым грузом. Особенно угнетало безмолвие улиц. Всюду мертвая тишина. Тишина смерти, лишь изредка шуршал ветер обгоревшим камышом крыши да порой жалобно позвякивал разбитыми стеклами окон.

Так, не встречая нигде ни души, они прошли несколько улиц, пока в глубине нового квартала не увидели человека. Он сидел, сгорбясь, на ступеньке каменного крыльца разрушенного дома. Подойдя поближе, они увидели, что это женщина. Утро было теплое, но сидящая зябко вздрагивала, словно от холода, кутаясь в темно-коричневый плащ из грубой шерсти. Седые длинные волосы женщины в беспорядке падали на грудь. На измученном лице застыла скорбная гримаса.

— Кто вы? — спросил Райкос.

В ответ женщина лишь молча наклонила голову.

Райкос повторил вопрос, но женщина продолжала молчать.

— Отвечай! Тебя спрашивает сам губернатор! — крикнул один из помощников Райкоса.

Женщина гордо подняла голову. На ресницах ее черных глаз дрожали слезы.

— Я хозяйка вот этого дома. — Она показала рукой на руины. И смолкла, будто у нее вдруг перехватило дыхание. — Как вы… как вы, мужчины, могли допустить такое! Как вы могли! — Она резко поднялась со ступеньки, словно подброшенная невидимой пружиной, в полный рост, тонкая, стройная. И вдруг пронзительно застонала, приложила руку к плечу и зашаталась. Стоящие рядом солдаты подхватили ее. Она беспомощно повисла у них на руках.

Эта женщина страдала каким-то недугом, была совершенно измучена и обессилена.

— Вы плохо себя чувствуете? Сядьте, успокойтесь. Вам сейчас окажут помощь. Я пошлю за врачом, — сказал Райкос.

Женщина покачала головой.

— Ничего мне не надо. Никакой помощи. Я ранена. Янычар ударил меня саблей и разрубил плечо. Но я уже чувствую себя лучше. К моему несчастью, чувствую себя лучше! — Она, шатаясь, подошла к месту, где на известковых плитах темнело большое красно-бурое пятно. — Я только хочу вам сказать, что я все видела… Все! Своими глазами… Когда нечестивый пес ударил меня саблей, я упала. Затем на меня упала мертвая моя соседка. Я лежала, придавленная ее телом, вся в крови. Султанские злодеи посчитали, что я уже мертвая. Я действительно не могла ни пошевелиться, ни застонать, я вся окаменела. Однако все понимала и все видела. Видела, как тут, — она показала на большое бурое пятно, — на этом месте, убийцы, смеясь, отрубили головы моим сыновьям… Пятилетним мальчикам… Они схватили за волосы и бросили отрубленные головы в мешок… Я видела, как холстина мешка стала мокрой и красной. Видела, как закапала, а потом полилась струйками кровь моих сыновей, моих дорогих мальчиков. Полилась сюда, на эти плиты. Затем к убийцам подошел старый янычар. Они вынули из мешка головы моих сыновей и показали ему. Старший янычар расхохотался и сказал, что за убитых мальчишек Ибрагим-паша платит в два раза меньше, чем за взрослых мужчин. Надо сделать так, чтобы головы мальчиков походили на головы взрослых, изуродовать их до неузнаваемости. Убийцы тут же стали бить рукоятками ятаганов по мертвым лицам моих сыновей… Я не могла броситься на злодеев, не могла даже крикнуть. Странное окаменение сковало мое тело, лишило дара речи. От ужаса и бессилия я потеряла сознание. Сколько времени я пролежала без памяти, не знаю. Когда пришла в себя, то увидела уже наших. Клефты и монахи убирали тела погибших… Я увидела обезглавленных сыновей. Клефты и монахи похоронили обезглавленные тела моих мальчиков… Мне перевязали рану и увезли в горы, в убежище, где и поныне скрываются бежавшие жители нашего города… А я все молю бога о смерти. О горе мне! Горе!

Женщина упала на тротуар и, рыдая, стала целовать плиты, на которых запеклось красно-бурое пятно.

— Эти камни пахнут кровью, кровью моих мальчиков! Эти камни пропитаны их кровью! — причитала в исступлении женщина.

14 АННА ФАОТИ

Тщетно пытался Райкос утешить обезумевшую от горя мать. Все его самые проникновенные слова оказались бессильны. Помогло лишь наркотическое лекарство, которое дал ей гарнизонный врач. Женщина легла в приготовленную ей постель во дворе дома под ветвями старой шелковицы и забылась в освежающем сне.

Когда она пробудилась, Райкос спросил: нет ли у нее желания отомстить тем, кто обрек ее детей на мученическую гибель.

— Горькая боль и желание отомстить убийцам горят во мне. Но как могу я, слабая женщина, сделать то, что под силу только мужчинам? Увы, я только слабая женщина! Я готова пожертвовать своей жизнью, но ведь одной готовности мало?..

Райкос терпеливо объяснил ей, что, если она примет участие в восстановлении родного города, даже собственного дома, это и будет самой лучшей памятью о ее детях и местью подлым врагам.

Женщина внимательно слушала его. Приподнялась со своего ложа, задумалась. Тогда Райкос задал ей второй вопрос: куда девались остальные жители ее улицы? Не все же погибли?

— Конечно, нет. Некоторые спаслись, но многие убиты турками или угнаны в рабство. Эта участь постигла, главным образом, красивых женщин и девушек… Остальные жители убежали в горы, в леса, где находятся и поныне. В город они боятся возвратиться. Благо, стоит хорошая погода.

— А почему беглецы не возвращаются в родной город? Ведь захватчики отсюда давно изгнаны!

— Боятся! Если сюда вернутся солдаты страшного Ибрагим-паши, тогда нам всем конец… Ведь они находятся где-то совсем недалеко. Вот люди и боятся… Прячутся в горах.

— А как же вы не испугались и вернулись?

— Я не боюсь. Я уже ничего не боюсь после гибели моих детей и мужа. Он тоже пал от турецкого ятагана. Мне теперь жизнь не мила.

— Нечего бояться… Враги никогда больше не появятся здесь. Султан ввязался в войну с Россией. На помощь Греции идут русские солдаты, твердо сказал Райкос.

Женщина оживилась.

— Это правда? Правда, что идут русские солдаты? Откуда вы это знаете?

— Наверное, потому, что я сам — русский… — пытался объяснить ей Райкос.

— Правда?! Вы — русский?! Тогда я вам верю! — воскликнула женщина.

Это восклицание, в котором прозвучало столько искренней радости и веры, глубоко тронуло Райкоса. Он почувствовал гордость за свой народ.

Но лицо женщины снова опечалилось. Она недоверчиво покосилась на Райкоса.

— Господин губернатор, вы, конечно, иностранец… Это видно по тому, как вы разговариваете… А как вас зовут?.

Райкос улыбнулся ее хитрости.

— Вы не верите, что я русский?

— Верю, но хочу знать, как вас зовут. Ведь это не секрет?

— Я отвечу вам, но только я попрошу об одной услуге. Небольшой. Вы ее окажете мне.

— Если вы русский, обязательно.

— Вот и договорились. Меня зовут по-вашему Николай Райкос, а на родине моей, в России, — Николай Алексеевич Раенко.

— А меня — Анна Фаоти… Николай Алексеевич… Николай Алексеевич… — повторила она, и из ее глаз снова полились слезы. — О, если бы вы приехали к нам чуть раньше! Мои дети были бы живы… А может, и муж… тихо промолвила Фаоти.

— Анна, у меня к вам просьба. Передайте всем, кто бежал из города и боится возвращаться сюда… передайте им, что Ибрагим-паша и его злодеи больше здесь не появятся. Никогда… Им преградят дорогу сюда.

— Спасибо. Я верю вам, господин губернатор… Верю. Я расскажу им, что у нас в городе теперь новый, русский губернатор, и они сразу вернутся.

Встреча с Анной Фаоти многое объяснила Райкосу. Он понял, что находится на правильном пути. Ведь одной из важнейших задач, возложенных на него президентом, кроме защиты города от султанских орд, было еще воскрешение разгромленного города. А воскресить его можно только при условии, если сюда вернутся бежавшие жители. Райкос подивился политической проницательности президента: Каподистрия знал, какую любовь и какое доверие испытывают его соотечественники к русским людям, и назначение русского губернатором греческого города не может не поднять дух у населения. Теперь надо оправдать это доверие греческих патриотов.

В эту же ночь Райкос написал воззвание к населению, которое, опасаясь захватчиков, скрывалось в горах. В нем губернатор приглашал беженцев вернуться в город, гарантируя им полную безопасность. На другое утро Анна Фаоти отправилась в горы вручить беженцам воззвание губернатора.

Тем временем Райкос занялся приготовлением войск к защите города. Вместе с десятью клефтами, которыми командовал Илияс Бальдас, он проверил вооружение солдат, начиная от сабель, пик, пистолетов, ружей и кончая пушками, заново укомплектовал взводы и роты. Вывел воинов казарм из крепости за город и устроил смотр.

Миссии Анны Фаоти новый губернатор придавал особое значение, от возвращения жителей зависела дальнейшая судьба города, важного военного и торгового порта на севере Греции. Внутреннее чутье подсказывало Райкосу, что такие люди, как Анна Фаоти, прошедшие через самые страшные испытания, способны выполнить любое поручение. Он вышел на крыльцо военной канцелярии проводить Анну и тем самым дать ей еще раз понять важность задания. Анна Фаоти появилась в черном дорожном костюме амазонки, подчеркивающем девичью стройность ее фигуры; он сразу даже не узнал ее.

Николай Алексеевич по привычке улыбнулся.

Анна едва кивнула ему в ответ. Лицо ее оставалось строгим и суровым.

Губернатор удивился, с какой легкостью и изяществом эта седая дама вскочила в карету. Да сколько же ей лет? Не маскируют ли седые волосы ее настоящий возраст? Райкос поймал себя на мысли, что, в сущности, ничего не знает об этой женщине — ни возраста, ни положения в обществе…

И подумал, что ему нужно будет обязательно разузнать все о ней.

15. ЗИТО[13]

Проводив Анну Фаоти, новый губернатор занялся военными делами. Недалеко от города находились султанские войска — того и жди от них разбойничьего нападения. В таких условиях гарнизон необходимо было держать в состоянии боевой готовности.

Утро выдалось на редкость погожее, и просто грех было не воспользоваться такой благоприятной погодой для смотра войск и военных занятий. Райкос наметил провести их в приморской степи за городом. Под лучами встающего солнца здесь едва успели растаять клочья тумана и осели свежими росинками на траве. Николаю Алексеевичу казалось, что эта сверкающая росинками земная ширь встряхнет солдат и офицеров, засидевшихся в душных казармах и крепостных казематах. Сюда, в эту степь, полную благоухания свежей травы, он и вывел весь личный состав гарнизона. Солдаты, в основном арматолы, и клефты пестрым, шумным потоком хлынули из крепостных ворот следом за своими офицерами.

Тактические занятия еще не вошли в практику этой полупартизанской армии. Под сердитые окрики офицеров воины на ходу выравнивали ряды, подтягивались, а затем снова сбивались в кучу. Не все воинство было обмундировано в униформу греческой армии. Многие носили красные гусарские чикчирахи — рубахи из грубого сукна, голубого или черного цветов кафтаны и куртки; на голове — греческие алые шапочки или просто цветные платки, на ногах — тяжелые постолы или сапоги.

Вооружены они были ружьями разных систем, больше старинными, длинноствольными, приклады которых украшены серебряными узорами или переливались перламутровыми инкрустациями. Лишь незначительное количество солдат имело новые французские, бельгийские и английские ружья и сабли; некоторые клефты держали в зубах короткие отточенные кинжалы.

Райкоса радовало, что ружья, — не имеет значения какие — старые или новые, — были у всех. Он распорядился, чтобы вынесли знамена и забили в барабаны. Сам оделся в старый, расшитый галунами офицерский мундир лейб-гвардии (конно-гвардейского полка), черную треугольную шляпу с серебряной кокардой и медленно проехал на артиллерийской кобыле, здороваясь с выстроенными в шеренги войсками.

Его встретили нестройными выкриками. Слушая эти пестрые приветствия греческого воинства, Райкос еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Разве так приветствуют офицеров русские солдаты? Разве так они держат строй? Он вспомнил грозные ряды русских гренадеров, их выправку и почувствовал в себе вдохновение воинского педагога. Спрыгнул с лошади, отдал поводья ординарцу, стал строить поротно и повзводно греческое войско. Через несколько минут воины вытянулись в две громадные шеренги, перегородившие всю степь. По команде губернатора первая шеренга, чеканя шаг, брала ружья на прицел и стреляла в воображаемую османскую орду, а вторая шеренга солдат, следуя за ней, заряжала ружья.

Сначала залповая стрельба явно не получалась. Не только клефты, но даже опытные арматолы сбивались с шага. Ружья плясали в руках у солдат, падали на землю. Падали и солдаты. Особенно трудно второй шеренге, заряжающей ружья. Здесь солдату необходима выучка. Шагая, он должен откусить войлочный пыж, забить его в ствол, и выполнять это быстро, под команду, под гром стрельбы и барабанов.

К вечеру учения кончились, но Райкос, к удивлению офицеров, не повел гарнизон в казармы, а приказал стать лагерем перед стенами крепости, варить на кострах в котлах ужин, ночевать в палатках, выставив караулы. И как ни странно, такая жизнь понравилась солдатам. Они окрепли на свежем воздухе, когда на третий день прошел дождь и все до нитки промокли, никто не простудился, не заболел. Постепенно все научились стрелять на ходу, поротно строиться и, взяв наперевес ружья с привинченными к стволу штыками, отражать воображаемого неприятеля. Научились развернутым строем бросаться в шквальную атаку за обнажившим саблю командиром. Во всех этих экзерцициях Райкос лично показывал пример. Войдя в воинственный раж, он криком: «За мной, братцы!» — поднимал воинство в бешеную атаку. И они, греческие офицеры и солдаты, увлеченные его боевой игрой, подражая ему, также орали эти непонятные им русские слова, самозабвенно следуя за ним…

Занятия с вверенным ему гарнизоном Райкос проводил, руководствуясь советами Суворова, труд которого «Наука побеждать», он изучил еще юнкером. То ли система великого полководца оказалась всемогущей, то ли губернатор сумел пробудить у патриотически настроенных сынов Эллады боевой пыл и страсть к военному делу, но вскоре его воинство превратилось в хорошо обученную часть, не уступающую по своим боевым качествам регулярным полкам европейских армий.

«Пусть теперь нам только встретятся на поле битвы султанские вояки, врасплох они нас не застанут», — думал Райкос, глядя на загорелые лица солдат, на задорный блеск их глаз. Он видел, что, помимо воинской выучки и сноровки, его солдаты приобрели самое главное — чувство локтя, чувство боевой дружбы, сплоченности, взаимовыручки, без чего нельзя добиться победы в бою. «Пожалуй, теперь и сам Ибрагим-паша со своими молодцами-янычарами нам не страшен», — прикидывал в уме Райкос, глядя на сложные экзерциции, которые слаженно проделывали его воины. «Встретиться бы с янычарской ордой. Пусть их, супостатов, будет даже втрое больше!»

И как бы в ответ на его мысли, со стороны гор, куда уходила желтой лентой дорога, однажды появилась большая толпа людей.

«Не иначе — орда! Легки на помине!» — решил Райкос. Расстояние до спускавшейся с гор толпы было настолько большим, что в подзорную трубу невозможно было различить лица, тем не менее, губернатор приказал выстроить войско в боевом порядке. Выкатить пушки, зарядить их картечью, вынести вперед знамена. Хотя на сердце у него было тревожно, страха он не чувствовал.

Темный оползень скатился с возвышенности и придвинулся ближе. Тогда Илияс Бальдас, стоящий с подзорной трубой рядом с Райкосом, сказал:

— Это не янычары.

Райкос припал к подзорной трубе и убедился в справедливости слов Илияса. К ним двигалась огромная толпа людей: в ней было много женщин и детей. Люди махали им тряпками, что-то кричали и почти бежали навстречу.

— Это возвращаются в город беженцы. — Райкос разглядел едущую впереди толпы запряженную лошадьми карету. Ту самую, в которой он отрядил в горы Анну Фаоти.

У него радостно забилось сердце. Анна сумела блестяще выполнить трудное поручение!

Толпа подходила все ближе и ближе. Радостное возбуждение охватило и солдат гарнизона: ведь среди возвращающихся были родственники и близкие знакомые.

Райкос приказал торжественно встретить горожан. Загремели барабаны, заревели трубы, развернулись знамена. Солдаты не выдержали — не дожидаясь команды, приветственными криками встречали жителей города. Из кареты вышла Анна Фаоти. И толпа вдруг стала скандировать:

— Зито Россия! Зито виктория!

По прибрежной степи неслось раскатно: «Зито Россия!»

Растроганный Райкос подошел к Анне. В ее черных глазах блестели искорки радости. Она тоже произнесла:

— Зито Россия!

16 СЕКРЕТНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

С возвращением жителей началось постепенное воскрешение города. По-прежнему чернели руины и пепелища домов, но улицы больше не давили мертвой тишиной. Они наполнились голосами людей, смехом, лаем собак, запахами жареной рыбы. Щедрое, теплое море, омывающее Грецию, всегда было кормильцем ее обитателей. Илияс Бальдас, выйдя на балкон губернаторского дома в тот вечер, когда население вернулось в город, потянув носом, спросил Райкоса:

— Чувствуете?

Губернатор удивленно поднял бровь:

— Простите, я вас не понимаю…

Илияс засмеялся:

— Если бы вы были греком, вы бы сразу поняли меня: ветер доносит запах жареной рыбы. Клянусь, что это скумбрия, и ее жарят на оливковом масле. А если греки жарят рыбу, то жизнь в городе уже вошла в свою колею. Значит — самое плохое позади. Жизнь всегда побеждает все плохое…

— Это верный признак, Илияс?

— Самый что ни на есть. Так здесь было испокон веков. С тех далеких времен, когда по нашей земле ходил Гомер.

— Да вы философ, Илияс! А я-то думал, что вы темный, малограмотный рыбак!

— Чего только не бывает на этом свете, господин губернатор! Человеку иногда проще быть неграмотным, чем грамотным. — Он загадочно улыбнулся и потом серьезно сказал: — Свой доклад президенту вы так и начните: «В городе жарят рыбу». Он сразу поймет, что жизнь налаживается.

Райкос, конечно, написал свой доклад не так, как советовал Илияс, но, тем не менее, рыбак оказался пророком. Жизнь в городе налаживалась, и, к удивлению нового губернатора, довольно стремительно. А удивляло Райкоса многое, даже необыкновенная быстрота, с которой распространялись новости. Каждая весть облетала Грецию с поистине крылатой быстротой. Райкос не раз задумывался, что это за чудесные крылья, разносящие по всей стране новости, и вскоре понял, что это — паруса. Греция — морская страна, и паруса скользят ее морями, не зная преград. Ни султанский флот, ни пиратские засады, ни цепи, которыми завоеватели пытались сковать проливы, не смогли сдержать корабли. Море и торговля определяли лицо и того города, которым управлял губернатор.

Как только население вернулось в город, на другой же день, словно по волшебству, в порт прибыли корабли из далеких и близких портов, с больших и малых островов. Приплыли целые флотилии и привезли товары: фрукты, овощи, штабеля кож, пакеты ароматных табаков, матовое серебро, пестрые ткани… Казалось странным — откуда у этого ограбленного, пребывавшего под многовековым рабством народа столько богатства!

Наблюдая за тем, как стремительно налаживается жизнь, Райкос невольно дивился энергии, проявляемой на каждом шагу. На перекрестках открылись кофейни, в подвалах запылал огонь печей, в которых выпекали хлеб, застучал молот кузнеца, поползли, заклубились прозрачно-лиловыми змеями дымы мангалов, где жарились каштаны…

Осматривая с балкона прибывшие корабли, Райкос бросил взгляд в сторону маяка и замер: в створки ворот порта ворвалась шхуна, рассекая выгибом форштевня пенистые гребни. Легко и стремительно, напоминая черноголовую чайку, летящую над волнами, шхуна подлетела к причалу, не убирая парусов, и лихо пришвартовалась. Так нестись по волнам могло лишь одно судно — саколева. Так искусно управлять ею мог только Игнатий Варвацис.

Вскоре Райкос уже принимал горбоносого рыжего шкипера в своем губернаторском кабинете.

Шкипер пожаловал неспроста.

— По мою душу? — спросил Райкос.

Игнатий кивнул и вынул из-за пазухи покрытый сургучными печатями конверт.

Губернатор неохотно принял запечатанное послание. Ему сейчас так не хотелось покидать город, где он только начал восстановительные работы. Он был здесь нужен. Очень нужен…

Поэтому Райкос не торопился вскрывать запечатанный конверт. Он догадывался, какое послание лежит в этом пакете. Прощаясь в Навпали, президент сказал, что в скором времени Николаю Алексеевичу придется отправиться с важным поручением на остров Занте.

— Это второй по величине остров Ионического архипелага, — пояснил ему тогда президент. — Второй по величине, но первый по красоте. Недаром его назвали «золотым». В переводе с греческого «занте» означает «цветок». На этом «цветке» вы получите партию новых французких скорострельных ружей. Мы приобрели их нелегально у английских негоциантов. Эту сделку надо сохранить в строжайшем секрете, не то разразится международный скандал. Великие державы замыслили тайно вооружить солдат султана этими ружьями. Но нам удалось перекупить их. А заплатили за них деньгами, которые нам дал ваш соотечественник.

Райкос хотел спросить у Каподистрии, кто же этот щедрый соотечественник, но президент предупредил его вопрос.

— О нем вам поведает шкипер Игнатий Варвацис. Спросите об этом его, когда он прибудет за вами на своей саколеве.

Президент советовал поторопиться с выполнением секретного поручения. И в тот же день саколева, приняв на борт вместе с Райкосом два десятка гарнизонных солдат, взяла курс на остров Занте.

Райкосу не терпелось узнать у Игнатия о своем таинственном соотечественнике, давшем деньги на покупку оружия. Кто этот щедрый богач?

Игнатий рассмеялся.

— Какой же он ваш соотечественник? Президент пошутил. Это мой дядя, грек с острова Псара Иоаннис Варвацис. Впрочем, — Игнатий задумался, впрочем, он и ваш соотечественник, русский дворянин, астраханский купец первой гильдии Иван Андреевич Варваций. Но поведать историю этого удивительного человека вам могут только эти книжицы, в коих описано все житие моего дяди, все его подвиги и труды, — Игнатий показал на три небольших томика в потертом кожаном переплете. Они лежали на столике, у изголовья постели капитана. — Написаны сии труды о жизни дяди нашим родичем преподобным Пафнутием, настоятелем Сфигменонского монастыря, где летом 1750 года был крещен мой дядя. Преподобный Пафнутий записал все из устных воспоминаний разного рода простых и знатных, посему речь записок проста, не замысловата, это речь арматолов, клефтов и русских моряков, поведавших преподобному Пафнутию то, что они знали о дяде. Вам самому не разобрать почерк достопочтенного Пафнутия, я наловчился в деле сем трудном, и мне придется читать вам. Если вас это интересует, поднимемся на капитанской мостик. Мы проплываем сейчас по таким местам, где шныряют султанские корабли. — Игнатий взял один из томиков в руки.

— Пойдемте на мостик!

Райкос поднялся на шаткий мостик саколевы. Рыжий шкипер, пристально осмотрев зеленовато-белесую пелену морского горизонта, раскрыл кожаную книжицу, стал, заглядывая в нее, рассказывать о своем дяде.

17 КЛЯТВА

Иоаннис, сын хозяина трехмачтовой шхуны Андреаса Варвациса, родился там, где испокон веков обитали его предки, — на небольшом острове Псара. С детских лет отец стал брать сына с собой в плавание, знакомить с корабельной жизнью. Андреас Варвацис, сам отважный мореход, хотел, чтобы и его сын Иоаннис стал таким же. Шхуна Андреаса, быстроходная, как моя саколева, совершала рейсы между островами всего архипелага, ее паруса видели во всех уголках Средиземного моря. Шхуну обычно фрахтовали греческие купцы, перевозили на ней самые разнообразные товары, а иногда и пассажиров. Каждое плавание судно подстерегали опасности, но не штормы и бури — хозяин хорошо знал свое дело. Судну грозило другое — встречи с корсарами и пиратами, которые разбойничали на всех морских дорогах архипелага. В каждом рейсе надо было быть готовым к встрече с оттоманскими разбойниками. Поэтому шкипер учил сына не только профессии моряка, но и военному делу. И десятилетний мальчик вскоре уже мог управлять шхуной, без промаха стрелять из ружья и пистолета, метать отточенный кортик. Он не раз участвовал в сражениях, когда турецкие гальонти пытались взять на абордаж судно Андреаса Варвациса.

Мальчик воспитывался в религиозной патриархальной семье. Эта семья придерживалась обычаев и взглядов, господствующих в греческой общине острова Псара. Члены этой общины — потомственные мореходы — испытали на себе варварские насилия турецких завоевателей за много лет османского владычества, накопили ненависть к поработителям. Религиозные чувства островитян, пунктуальное выполнение православных обрядов и обычаев стали формой протеста против мусульманских угнетателей.

Ненависть к османам Иоаннис унаследовал от матери и отца. С детства он был свидетелем того, как проявлялась эта ненависть у греческих моряков. Нелегко приходилось турецкому кораблю, если он один на один встречался с хорошо вооруженной шхуной его отца. Андреас Варвацис был не только отличным моряком, но и отважным воином. Он бросал свою маленькую шхуну в сокрушительную атаку. Метким орудийным огнем разносил в щепки борт султанского корабля, топил его и без пощады истреблял экипаж. Иногда капитаны других греческих судов договаривались между собой и образовывали целые флотилии, которые громили султанские эскадры.

Нападения совершались в глубочайшей тайне. Султанский флот был, конечно же, сильнее греческих флотилий. Турки имели десятки линейных кораблей и фрегатов. Поэтому греки должны были уничтожать противника так, чтобы об этом не знало верховное командование.

Но ничего долго не может оставаться в тайне. Среди султанских моряков пошел слух о том, что их суда топят греческие повстанцы — корсары с острова Псара. И к острову прибыла огромная эскадра под командованием капудон-паши[14]. Османы хотели сжечь все греческие дома, истребить всех мужчин, а женщин продать в рабство. О сопротивлении не могло быть и речи. Слишком много враг выставил кораблей, вооруженных орудиями. К счастью, капудон-паша, как все турецкие властители Порты, страдал алчностью. Он не устоял перед золотыми дукатами, которые разложил перед ним Андреас Варвацис, и сменил гнев на милость. Община и остров были спасены. Но от унижения Андреас заболел. Переговоры с капудон-пашой, перед которым нужно было унижаться, стоять на коленях, кланяться, предлагая взятку, задели гордое самолюбие человека, привыкшего с оружием в руках укрощать врагов. Он тяжело заболел, целыми днями лежал в постели, бессильный и беспомощный.

Сын догадывался, что отец страдает душевной болезнью, утрата веры в скорую победу над поработителями подорвала его здоровье.

Иоаннис занял место отца на капитанском мостике. Мужественный от природы, все свои силы он отдал борьбе с османскими поработителями. Но в отличие от отца действовал против врага открыто, не соблюдая осторожности. Он топил турецкие корабли, где только они не встречались ему: в открытом море, в гаванях, в портах. Его быстроходная шхуна появлялась перед противником внезапно, когда он не ждал. Вынырнув перед турецким кораблем из пелены тумана, как зловещий призрак, она в упор обстреливала его из бортовых орудий.

Иоаннису исполнилось лишь двадцать лет, а слава о нем уже облетела всю Грецию. Турецкие власти вели за его шхуной настоящую охоту. За голову Иоанниса было объявлено большое денежное вознаграждение. Султанские корабли денно и нощно гонялись за его шхуной. И только высокое искусство судовождения, прирожденная одаренность военного командира, умение найти выход из самого трудного положения, мгновенно принять правильное решение в сложной обстановке спасали его от верной гибели. Но захватчики сумели расставить ловушки во многих гаванях и проливах, все туже затягивая смертельное кольцо вокруг неуловимого суденышка. Иоаннис опасался привести свое судно в гавань на родном острове, опасался повидаться с больным отцом, даже в родном доме его могла ожидать засада. И все же любовь к отцу победила. Он пошел на риск и под покровом ночи тайно привел свою шхуну в гавань острова Псара и явился в родной дом.

Наконец после долгих месяцев разлуки и скитаний по бурным морям он снова смог обнять самого дорогого на свете человека — отца. Острая боль сжала сердце сына — так изменила болезнь старшего Варвациса. Из рослого чернобрового красавца он превратился в старика. Отец бросил на сына скорбный взгляд. Этот взгляд поведал младшему Иоаннису больше, чем многочасовая беседа. В этом скорбном взгляде сын прочитал тоску отца по жизни, полной бесстрашных сражений и славных побед. Все это уже прошло для Андреаса Варвациса, он понимал, что никогда уже не поднимется на капитанский мостик своей шхуны, не суждено ему никогда больше вести свое белопарусное судно по волнам Средиземноморья.

В отцовском взгляде сын уловил также молчаливый наказ всегда проявлять мужество и твердость, быть верным родине.

Перед рассветом отец, задыхаясь от недуга, рассказал ему о тайных слухах, которые всколыхнули души миллионов греков, — о том, что к архипелагу идут русские боевые корабли — целая эскадра! Эти многопушечные корабли уже пенят волны Ионического моря. Скоро сбудется давняя мечта греков — с помощью могучей русской армии удастся, наконец, сбить оковы султанского рабства.

Когда они закончили беседу, отец протянул сыну священную книгу триодь[15] — и потребовал, чтобы он, трижды перекрестившись и поцеловав серебряный оклад, поклялся помогать русским в их ратных делах против нечестивых поработителей.

18 МОРСКОЙ РЫЦАРЬ

Рассказ рыжеусого капитана так заинтересовал Райкоса, что он не заметил, как приблизился вечер. Над волнами постепенно сгущалась фиолетовая дымка. Разбирать рукописный текст стало труднее.

— В сумерках нам сам черт не страшен, — заметил Игнатий. — Морская дорога теперь для нас безопасна. В темноте саколева неуязвима. Кроме того, мы уже прошли залив, обогнули мыс Панас, — а здесь в этих водах султанские корабли не рискуют появляться. Мы теперь можем спуститься в каюту и поужинать. — С этими словами Игнатий сдал вахту помощнику, который сменил его на капитанском мостике.

Игнатий Варвацис и Райкос спустились в каюту, освещенную тусклым огоньком подвешенного к потолку фонаря. На столе уже стоял приготовленный для них ужин: красное вино, ломтики вяленого мяса и овечий сыр. Игнатий пробормотал молитву, перекрестил еду, и они приступили к вечерней трапезе. Затем капитан взял вторую книжицу и, щурясь при неровном тусклом свете масляного фонаря, перелистывая страницы, продолжил рассказ о своем дяде.

…Иоаннису Варвацису не нужно было напоминать о Клятве. Как только он убедился, что слухи верны, — русская эскадра под командованием адмирала Спиридова действительно вошла в Средиземное море и направляется учинить разгром туркам, — он, продав старую отцовскую шхуну, добавил к вырученным деньгам свои сбережения и купил новый боевой корабль — трехмачтовую шебеку[16], вооруженную пушками.

Появление русской эскадры в водах архипелага было встречено греками с ликованием, они видели в этом начало их освобождения от оттоманского ига.

Повстанцы поддержали военную акцию эскадры против османских захватчиков, когда русские корабли высадили десант на Пелопоннесе и взяли штурмом крепость Мизитры. Корабли греческой повстанческой флотилии присоединились к русской эскадре Спиридова, когда та открыла огонь. Канониры шебеки Иоанниса Варвациса участвовали в пушечном штурме турецкой твердыни, которая была взята 10 апреля 1770 года.

Рыцарское самопожертвование Иоанниса особенно раскрылось во время Чесменского сражения. В узкой гавани Чесмы сосредоточилось огромное множество самых больших боевых кораблей Порты — трехпалубные линейные корабли, из бортовых парапетов которых поблескивал металл пушек. Русскому адмиралу Григорию Алексеевичу Спиридову открылась устрашающая картина. Другой, менее отважный командующий, дрогнул бы, отступил от такой армады. Но Спиридов был человеком решительных действий.

Таким же решительным проявил себя и командующий десантными войсками эскадры приближенный императрицы граф Алексей Орлов. Они смело повели в кильватерной колонне линейные корабли под парусами прямо на турецкий флот. Флагманский корабль «Святой Евстафий» на полном ходу врезался в турецкий линейный корабль «Реал Мустафи», и оба экипажа бросились в ожесточенный рукопашный бой.

На помощь османскому судну двинулся стопушечный корабль «Капудон-паша», но ему преградила дорогу маленькая греческая шебека, которой командовал Иоаннис Варвацис. Меткий залп из десяти пушек, в упор ударивших ядрами в борт, ошеломил экипаж «Капудон-паши».

Отважными действиями объединенной русско-греческой эскадры были повреждены и другие турецкие суда. Они отступили в бухту.

На военном совете адмирал Спиридов предложил командирам греческой флотилии дерзкий план: подплысть на своих небольших подвижных судах к султанским кораблям, сцепиться с ними специальными металлическими крючьями и поджечь.

— Не скрою: вам придется пожертвовать своими кораблями. Они сгорят вместе с турецкими.

— Я буду счастлив, что моя шебека уничтожит корабль наших поработителей. Я хочу лично участвовать в этой операции.

— В ваших словах звучит отвага доблестных сынов Древней Эллады, которая более двадцати столетий восхищает все народы земли, — сказал ему присутствующий на военном совете Алексей Орлов.

Варвацис отправился на свою шебеку готовиться к предстоящему бою и превратил ее в брандер[17]. Жалко было, конечно, обрекать на гибель судно, которое он успел полюбить, как истый моряк всегда любит свой корабль. Но Иоаннис понимал, что этим вносит свою лепту в великое дело освобождения родины. Он загрузил трюмы судна бочками со смолой и селитрой, пропитал палубу, паруса и снасти скипидаром, приладил к бортам железные крючья, чтобы намертво вцепиться в корпус турецкого корабля.

Наконец подготовка была закончена, и он с облегчением вздохнул. Над Чесменской бухтой спустилась летняя ночь 26 июня 1770 года.

И вдруг темень озарилась огненными сполохами, прокатился пушечный грохот. Это ударили из орудий два русских корабля, которые первыми ворвались в бухту. За ними вошли и другие корабли, в том числе и брандеры. Брандер Иоанниса благополучно подплыл к турецкому фрегату и накрепко прицепился к его борту. Затем подожженный брандер взорвался, уничтожив вражеский корабль.

Иоанниса выбросило взрывом в волны залива. Его спасли русские матросы.

Султанские корабли запылали, освещая пламенем бухту. Турецких моряков охватил ужас. Метались в безумном страхе, ища спасения.

«…Страх турок был до того велик, что они не только оставляли суда, еще не загоревшиеся, и прибрежные батареи, но даже бежали из замка и из города Чесмы», — вспоминал один из участников этого знаменитого сражения.

Рыцарская доблесть Иоанниса Варвациса, его героизм остались в памяти у всех участников битвы. Моряк, который, не дрогнув, пожертвовал своим кораблем и жизнью ради освобождения родины, стал живой легендой.

О его подвиге сообщили в русскую столицу, и по повелению императрицы греческий капитан был произведен в поручики.

Иначе реагировало на его поступок турецкое правительство — оно вновь пообещало большую награду за голову Варвациса. А он, патриот, отдавший борьбе за освобождение родины все свои средства, испытывал стыд, оттого что не мог заплатить жалованье экипажу погибшего корабля. Чтобы рассчитаться с командой, пришлось взять в долг шестьсот пиастров с процентами по пяти пиастров на каждую сотню у капитана Стефания Скопелита.

Тяжело было на душе у Варвациса, когда он просил в долг у Стефана-Лоренца Скопелита, человека иных убеждений, а еще тяжелей было слушать его поучения: дескать, зачем так опрометчиво сорить деньгами покупать шебеку и превращать ее в брандер. Русские, мол, управились бы с турками и без такой жертвы со стороны легкомысленного Варвациса. Расчетливый ростовщик капитан Скопелит не постесняется через пять лет скомпрометировать своего земляка-героя, взыскав с него долг в судебном порядке.

Блестящая победа русских моряков в Чесменском сражении, разгромивших турецкий флот, не смогла, однако, освободить Балканские страны от многовекового ига султанской империи. Ее устои были расшатаны, но не сокрушены. Нужны были еще годы упорной борьбы, чтобы сбросить османское рабство. Тысячи греческих повстанцев, опасаясь мести со стороны султанского правительства, поступили в так называемые добровольческие батальоны и эмигрировали в Россию. Поступил волонтером на русскую службу и Варвацис. Узнав, что турецкие власти проявляют к нему особое внимание, охотятся за ним, Иоаннис тайно прибыл в столицу Турции, где находилось русское посольство. Он хотел добиться русского подданства, чтобы стать недосягаемым для турецких властей.

Но султанская полиция схватила его, как только он появился в Стамбуле. Героя арестовали и заключили в Семибашенный замок, где его ожидали пытки, истязания и смерть.

Как удалось Иоаннису вырваться из этой тюрьми — помогло ли заступничество русского консула Николая Васильевича Репина или его спасла щедрость богача фанариота, давшего взятку всемогущему паше, — так и неизвестно. Зато у Варвациса остался на всю жизнь памятный след о пребывании в этом застенке — там ему палач отрезал правое ухо.

Освобожденного из тюрьмы Иоанниса Николай Васильевич Репин тайно переправил в Россию. И здесь начинается новая страница жизни славного морского рыцаря, уже подданного государства Российского, известного под именем Ивана Андреевича Варвация, — астраханского купца, миллионера, которому высочайшим указом было пожаловано потомственное дворянство…

19 НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

Масло в фонаре почти выгорело. Огонек стал совсем слабым и еле светил. Веки у Игнатия слипались — и они с Райкосом решили лечь спать, а третью книжицу о жизнеописании Ивана Андреевича Варвация прочитать при первой представившейся возможности.

Проснулись они от криков экипажа, швартовавшего саколеву к пристани Занте. В иллюминатор уже сочился бледный свет раннего утра.

Целый день Райкос провел на складе французкой фирмы, которая торговала оружием. Нужно было проверить несколько сотен ружей, и Райкос делал это тщательно, что вызывало неудовольствие у представителя фирмы толстенького человечка с маленькими пронырливыми глазками.

— А вам-то какое дело? Можно подумать, что вы сами собираетесь из них стрелять! — кричал он.

Но когда Райкос забраковал десяток негодных ружей, маленький человечек перестал возмущаться. Загадочно улыбнулся и протянул Райкосу чек в 30 фунтов.

— Я не беру взяток, — сказал Райкос, краснея от гнева.

— Понимаю вас. Вы деловой человек, — спокойно ответил тот. И добавил: — К сожалению, более пятидесяти фунтов давать не уполномочен.

— Убирайтесь к черту с вашими фунтами! Мне нужны хорошие ружья! вышел из себя Райкос.

Толстенький человечек удивленно посмотрел на него.

— Понимаю. Вы — фанатик, из тех, кого потом вешают, — процедил он сквозь зубы.

И отошел. Сел на стул в глубине склада, наблюдал оттуда, как Райкос беспощадно браковал ружья, громко вздыхал, но более не вмешивался.

Отобранные ружья солдаты складывали на возки и доставляли в порт, где грузили в трюм шебеки, стоящей рядом с саколевой.

Только на другой день была закончена эта утомительная операция. Оба судна вышли из Занте и взяли курс на приморский город.

Лишь тогда Игнатий познакомил Райкоса с содержанием третьей книжицы.

…Новый подданный Российской империи Иван Андреевич Варваций приехал в Петербург, стал добиваться приема у царицы. Варвацию казалось, что только царица сможет своей властью решить вопрос избавления Греции от османского ига. Ивану Андреевичу думалось, что он сумеет убедить царицу, доказав ей, что султанское государство — не столь могущественная держава, как принято думать. Несколько десятков тысяч русских солдат, десяток линейных кораблей — и с их помощью народы Балкан сбросят ненавистное османское иго. Совсем немного! Варваций наивно верил, что царица примет его, выслушает и даст повеление войскам и флоту начать войну с турками за свободу Греции. А тогда Иоаннис Варвацис снова будет командовать боевым кораблем. Он уж покажет султанским пашам и капитан-беям, как надо воевать на море…

Иван Андреевич стал посещать важных титулованных вельмож, добиваясь аудиенции у царицы. Но вскоре убедился, что легче было на его жалкой десятипушечной шебеке пустить ко дну стопушечный турецкий линейный корабль, чем добиться приема у царицы.

Важные начальники выслушивали героя Чесменского сражения, снисходительно улыбаясь. А когда он настойчиво просил об аудиенции у ее величества, с недоумением пожимали плечами:

— Зачем? Зачем бедному, нетитулованному греку сия аудиенция?

А потом и вовсе перестали замечать его.

Однажды Варваций повстречал в трактире земляков и стал темпераментно изливать им все свои неудачи. Какой-то здоровенный детина с мрачным лицом положил ему на плечо тяжелую руку. Иван Андреевич хотел было потребовать обидчика к ответу, но тот буквально оглушил его громом своих слов.

— Плохо тебе, грек! Плохо! — И громко захохотал. — Я маленько понимаю по-гречески и понял твои жалобы. Понял. А ты что, думал, у нас на Руси калачами кормят? У нас калачами не кормят. Мы, православные, хуже турков, с которыми ты воевал. Но ты говоришь, в Чесме на брандере фрегат султанский спалил. Впрямь, значит, молодец! За это я тебя к матушке-царице сведу! Только зря ты в Чесме на Алешку Орлова старался. Алешка — сволочь. Ты жизни не жалел, а он, поди, и позабыл про тебя. Ну, ничего, грек… Я сведу тебя к матушке нашей… непременно сведу…

Иван Андреевич долго стоял, ошеломленный словами незнакомца. А когда пришел в себя, верзилы и след простыл. Только слышны были вокруг восхищенные голоса присутствующих при этой сцене:

— Сам светлейший был…

— Потемкин…

Екатерина II участливо приняла героя Чесменского сражения. Но когда Варваций попытался изложить ей свой план освобождения Греции, она прервала его речь и, улыбаясь, сказала: еще не пришло время для этого. Императрица посоветовала ему выехать в Астрахань и промышлять рыбу. В Волге и Каспии очень много хорошей рыбы. Недаром ее зовут красной. И подарила тысячу червонцев.

Так неожиданно грек очутился в степном городе, где на бугре возвышались башни сказочной красоты кремля. У самых его стен шумел камышом широкий разлив Волги. Отсюда рукой было подать до зеленого Каспия.

20 ПУТЬ ПРЕДНАЗНАЧЕННЫЙ

Рыбный промысел… Торговля… Нажива… Богатство… Как все это было далеко от его планов и желаний, ради которых Иван Андреевич приехал в Россию. Другой бы на его месте, получив указ императрицы, разрешающий беспошлинно торговать астраханской рыбой, посчитал себя счастливым торговля, не облагаемая налогом, — верный путь к обогащению. Рыба и мясо продавались в Астрахани за ничтожную цену. Крупный осетр или карп в 30 фунтов стоил одну копейку.

Но уже в верховьях Волги, в Москве и Петербурге астраханская рыба была намного дороже.

Предприимчивые купцы умудрялись доставлять живую рыбу в самые далекие города. Они везли ее в специальных кадках, наполненных водой, или же в баржах, где в трюмах через щели циркулировала свежая речная вода. Такие баржи назывались прорезами.

«Золотым дном» называли купцы торговлю рыбой, чем предстояло заняться здесь Ивану Андреевичу. Но на первых порах он не чувствовал «прилежания к сему делу», хотя его отец был не только капитаном-корсаром, но и купцом. Занимался торговлей и юный Иоаннис, помогая отцу. С помощью купцов, товары которых перевозил в своем судне отец, мальчишкой выучился читать и писать, освоил арифметику, помогая торговцам вести подсчеты барышей и убытков. Так что у Ивана Андреевича были необходимые навыки. Но в душе он не был купцом, с детства он презирал золото. Деньги никогда никого не делали счастливым. Богатые всегда жили в страхе, дрожали за свои деньги, однако, стремясь разбогатеть еще больше, ради золота готовы были пойти на все. Приближенные султана, его паши и святые кадии, мусульманские судьи, готовы были продать за золото самого аллаха… Презирая золото, Иван Андреевич презирал и его поклонников, всякого рода торгашей.

Обо всем этом Иван Андреевич, не таясь, рассказал, как на исповеди, своему земляку с острова Корфу Никифору Феотокису, присланному в Астрахань архиепископом. Феотокис эмигрировал в Россию, спасаясь от преследования турецких властей.

Эмигрант-архиепископ сразу же понял Варвация.

— Сын мой, напрасно ты боишься вступить на путь, уготовленный господом. Нашей несчастной родине нужно много денег. Даже для того, чтобы сжечь фрегат нечестивых агарян, тебе потребовались средства на покупку корабля, коий ты самоотверженно превратил в брандер. Россия начала новую войну с османскими нечестивцами. Для вызволения отечества нашего несчастного потребны немалые средства. И средства эти сосредоточить надобно в руках людей надежных, не скопидомов. В таких руках, как у тебя, сын мой, в неалчных руках. Сам господь посылает тебя для дела сего. И ты с тем же тщанием превеликим, что ратоборствовал против слуг сатаны — агарян нечестивых, с тем же тщением возьмись за дела торговые, преумножая казну свою…

Феотокис ожег Ивана Андреевича раскаленной тьмой своих глаз. И осенил Варвация крестным знамением:

— Не сомневайся в пути предназначенном!

21 БЕССМЕРТИЕ МОРСКОГО РЫЦАРЯ

Слова архиепископа убедили его. И с той же страстностью, с какой когда-то воевал на море, теперь он взялся за нелюбое дело — торговлю. Простая истина открылась ему — для успешной войны с угнетателями нужны большие средства. Нужны деньги, чтобы вооружить повстанцев, обмундировать их, кормить, превратить в боеспособные, обученные отряды.

И «рыбное дело» Варвация вскоре проникло во многие города империи: красная рыба, черная икра, балык. Он сумел поставить торговлю на широкую ногу, и деньги золотым потоком хлынули в кассу астраханского купца Варвация. Даже внешне изменился. Его рослая фигура потеряла сухощавость. Вместо нее появилась дородная обтекаемость плечей и груди. Резкость движений заменила неторопливая плавность. Отрастил рыжеватую бороду лопатой, какие носили представители купеческого сословия. Забросил парик стал остригаться в кружок, носил длинный суконный кафтан и широкие плисовые штаны, заправленные в мягкие сапоги, — словом, старался внешностью ничем не отличаться от местных богатеев. О необыкновенно быстром обогащении купца Варвация свидетельствовали огромные пожертвования в пользу города, где он нашел приют. На строительство трех мостов (из них одного каменного) им уплачено четырнадцать тысяч пятьсот рублей. На строительство церковной колокольни — восемь тысяч пятьсот рублей. Кроме того, он построил каменную больницу на 50 человек, купил припасы для российских войск и отправил их на Кавказ по месту назначения. Варваций потратил более пятисот тысяч рублей на сооружение канала, соединившего в городе Астрахани реку Кутум с Волгой. Это строительство начали более полвека назад царские правительственные учреждения, но так и не смогли завершить. Ввод в действие канала оздоровил климат города; были осушены заболоченные места, ликвидированы зловония и малярийные топи.

Чтобы успешно проводить торговые сделки и начальство не чинило ему препятствий в обогащении, Варваций старался укрепить свою лояльность, делал большие вклады на строительство церквей. Убедился, что императорское правительство весьма равнодушно относится к его щедрым пожертвованиям на народные нужды. Другое дело — пожертвования на укрепление религии. Когда он внес пятьдесят тысяч рублей на постройку соборной колокольни, высочайшим указом ему было незамедлительно пожаловано потомственное дворянство и личный герб.

Но ни почести, ни сказочное богатство не изменили характера Варвация. Он собирал средства, нужные для борьбы за свободу родины, и, когда возникла мысль организовать тайное общество, способное возглавить восстание против османского ига, без колебаний сразу же переехал в Таганрог. Отсюда было ближе к месту, где формировался центр тайной революционной организации «Филики этерия» (дружеское общество), или, как его называли сокращенно, — «Этерия». В сентябре 1814 года эта организация приступила к подготовке восстания. Начали со сбора средств в фонд освободительного движения. В Таганроге были собраны значительные средства. И самую большую сумму — сто тысяч рублей — внес Иван Андреевич.

В самые трудные времена он приходил на выручку повстанцам. Когда в 1822 году им потребовались деньги и хлеб, Варваций снова внес сто тысяч рублей и послал несколько кораблей, груженных зерном. А позже, когда повстанческие отряды были разбиты превосходящими силами султана, семидесятилетний патриот, оставив в России всю семью, отправился сражаться за истекающую кровью Грецию.

Несмотря на тяжелую болезнь, Варваций плывет в Навпали, собирает арматолов в повстанческую группу, сам заботится об их вооружении и готовится к сражению. Ему хочется начать контрнаступление против султанских орд. Для этого необходимо встретиться с вождем клефтов Теодорисом Колокотронисом.

Он спешит на эту встречу, полный планов и надежд. И хотя корабль летел на всех парусах, встреча не состоялась — в пути Варвациса догнала смерть. Когда корабль входил в гавань, сердце отважного рыцаря перестало биться. Его последние слова были обращены к родине. Умирая, он завещал борцам за освобождение Греции более миллиона рублей…

Прочитав последнюю строчку жития славного морского рыцаря, Игнатий закрыл книжицу и молча вместе с Райкосом поднялся на мостик. Морской ветер трепал огненно-рыжую гриву его волос.

У Райкоса по телу пробежали мурашки — ему показалось, будто перед ним на капитанском мостике стоит не Игнатий, а храбрый морской рыцарь Иоаннис Варвацис. Райкос взглянул на рыжего Игнатия и усмехнулся. «Мистика тут ни при чем, — подумалось ему. — Дух Иоанниса Варвациса живет среди нас. Даже в тех ружьях, которые мы купили на его деньги».

22 ПОБЕДА ИВАНКО

За время отсутствия губернатора в приморский город на его имя пришло немало писем. Среди служебной корреспонденции — распоряжений и предписаний — было письмо и от Иванко. Райкос обрадовался, увидев на конверте знакомые каракули Хурделицына, и почувствовал угрызения совести, что в суете губернаторских дел забыл о своем товарище, но, прочитав первые строки, успокоился. По тону и содержанию письма сразу можно было понять, что Иванко живет и не тужит.

«Никогда еще, Николай Алексеевич, я не был так доволен своим житием, как сейчас. Хотя трудно и опасно — продолжаются бои с османами, но теперь и они не такие страшные. Турки теперь напуганы, думают лишь о том, как бы уцелеть. Они чаще всего отступают или просто убегают. Со мной Елена Ксантус. Она шлет вам привет… Не знаю когда, но, может, свидимся. Пленные турки говорят что Ибрагим-паша скоро уведет их с Пелопоннеса.

Еще привет от Елены — она девица хорошая. И все остальные клефты здесь у нас тоже хорошие…»

Прочитав эти строки, Райкос задумался. С чего бы это Иванко дважды упоминает имя Елены?.. Не в этом ли причина хорошего настроения его друга, мажорный тон его письма?..

А Иванко был действительно счастлив среди скалистых гор и ущелий Пелопоннеса, счастлив, как никогда. Хоть зачастую ночевал в горах под открытым небом, питался оливками, заменявшими хлеб, и вяленой рыбой, пил горную родниковую воду, дрожал от холода на продуваемых ветром скалистых вершинах. Его жизнь каждую минуту могла оборвать пуля из ружей султанских солдат, которые устраивали засады. От любого неверного шага можно было сорваться в бездонную пропасть. И, несмотря на эти опасности, он был счастлив…

…Они пробирались по горам, чтобы выйти в тыл крупной группе османских солдат, окружить и разгромить их. Три ночи вела их бесстрашная проводница Елена Ксантус. Было неимоверно трудно двигаться по узкой, крутой тропе. Сотни мужчин молча следовали за легкой, как горная козочка, девушкой. Она легко и уверенно продвигалась вперед. Многие мужчины не могли поспеть за ней. И лишь на крутом перевале, ночью, когда двое из отряда погибли, сорвавшись в темную пропасть, Елена согласилась сделать короткий привал. Командир, едва живой, повалился на холодные камни. Он пришел в себя, когда над горами забрезжили лучи солнца. Рядом, прислонясь к нему и положив голову ему на плечо, спала Елена. Маленькая смуглая рука девушки сжимала во сне пояс его куртки. Оказывается, они спали всю ночь на самом краю тропы, в нескольких дюймах от бездонной пропасти. Елена открыла глаза и покраснела. И вдруг Иванко с необычной для него смелостью сделал то, что делали в подобных случаях русские и австрийские офицеры: приник губами к девичьей руке, к смуглым, немытым пальчикам, которые страховали его жизнь во время сна над пропастью.

С этой поры между ними возникли странные отношения, в которых им самим трудно было разобраться. Каждую секунду за ними наблюдало много глаз, поэтому Елена держалась с Иванко официально. Иванко тоже не осмеливался с ней объясниться. К тому же они почти ничего не знали друг о друге, а расспрашивать других было как-то неудобно. Несмотря на это, дружба между ними становилась с каждым днем все сильней.

Иванко уже не позволял Елене на марше идти вперед. Все в отряде понимали, что он так поступает ради безопасности девушки, чтобы заслонить ее от вражеской пули. Клефтам же он объяснял, что человек, знающий путь в горах, дороже командира. Убьют проводника — и отряд может сбиться с пути, погибнуть. Поэтому Елена — самый нужный и дорогой человек.

Клефты слушали его объяснения и улыбались. А Елена делала вид, будто сердится, хмурила брови, возражала, но затем не выдерживала, краснела и тоже улыбалась.

…После обходного марша они вышли в тыл вражеского отряда, который продвигался узким ущельем в сторону города Аргоса. Турецкие солдаты гнали впереди себя живую добычу — пленных, главным образом молоденьких женщин, девушек и юношей — самый ходкий товар на невольничьем рынке. Позади колонны скрипели арбы и повозки с награбленным добром. Шайка возвращалась с добычей после очередного набега…

Вид гнусных насильников и грабителей вызвал такой гнев у клефтов, что они, не дожидаясь команды Иванко, открыли по колонне залповый огонь. Османы, испуганные внезапным нападением, рассыпались на группы и отвечали беспорядочной стрельбой. Невольники воспользовались смятением и присоединились к клефтам. Шайка захватчиков была бы разбита, если бы на помощь ей не подоспел другой отряд османов. Получив подмогу, турецкие солдаты образовали круговую оборону и принудили клефтов отступить на склоны гор.

Иванко был раздосадован неудачей. Подсчитав потери — несколько человек убитых и десяток раненых — он собрал отряд и попробовал объяснить причину неуспеха. По его мнению, она заключалась в отсутствии дисциплины.

— Слишком рано вы начали атаку, не дождались команды. И вместо того, чтобы вести бой с янычарами, стали отбивать обоз и освобождать пленников. Обоз и так никуда не ушел бы от нас. Все невольники были бы освобождены, если бы мы разгромили османских солдат. Придется нам, братья, повторить нападение, как только наступит темнота. Но теперь действуйте по команде. Пусть каждый запомнит: главное — бить по солдатам, — напутствовал он клефтов.

Оратор из Иванко был не ахти какой, да и по-гречески говорил он еще плохо, перемешивая речь русскими словами, но его поддержала Елена Ксантус. Она сумела донести смысл слов командира до каждого воина, и клефты обещали не повторять ошибок, допущенных в прошлом сражении.

Весь день они, словно тени, скользили за колонной османских войск, ни на миг не выпуская ее из поля своего зрения. К вечеру османы прекратили движение и, сдвинув повозки, стали готовиться к ночлегу. Разделив свой отряд на две группы, под покровом густых сумерек Иванко приблизился к противнику. «Стрелять наверняка, в упор, чтобы каждая пуля нашла врага. А потом рубить и колоть», — таков был его последний приказ перед боем.

На сей раз атака удалась. Клефты действовали дружно. Иванко метким выстрелом сразил турецкого командира — это сразу деморализовало обороняющихся. За несколько минут султанский отряд был разгромлен. Клефты потерь почти не имели. Они завладели обозом с продовольствием, которого так не хватало повстанческому отряду. Когда операция закончилась, вдруг обратили внимание на то, что командира нигде нет.

Первой это заметила Елена.

— Где капитан Хурделицын? — спросила она с тревогой.

Иванко, которого недавно все видели в бою, вдруг исчез.

Тревога охватила весь отряд. Начались поиски, и вскоре Иванко нашли. Он лежал возле повозки без сознания. Рукав мундира был мокрый от крови…

23 ПРИЗНАНИЕ

Когда Елена увидела при свете факелов распростертого на земле Иванко, в крови, без сознания, она подумала, что он убит. И сдержанность, умение владеть собой изменили ей. Она с криком бросилась к Иванко и, не обращая внимания на окружающих, припала к нему, стала целовать бледное, холодное лицо. Но почувствовав, что смерть не тронула его, вся затрепетала:

— Он жив! Слава богу, он жив! — не помня себя от радости, закричала Елена и стала осматривать рану. В ее походной сумке были лекарственные снадобья — сухие листья подорожника, она приложила их к ране и остановила кровотечение. Иванко пришел в себя и встретился с тревожным взглядом Елены. Он хотел было благодарить ее, но из-за слабости не мог произнести ни слова. И лишь тихо застонал.

— Милый… родной… — произнесла Елена и бросилась его целовать.

Все в отряде видели это, но ни у кого не повернулся язык осудить внезапное проявление их сокровенных чувств.

Оставшаяся часть ночи пролетала, как сон. Елена была счастлива, что могла теперь, отбросив свою сдержанность, заботиться, ухаживать за раненым. А Иванко был готов получить еще тысячи таких ранений, лишь бы она оказывала ему столько внимания. Благодаря ее заботам раненый вскоре почувствовал себя лучше. Он хотел уже подняться на ноги, но Елена не разрешила. Расстелила овчинный плащ, уложила Иванко и сама легла рядом.

Не могла же она оставить на ночь без присмотра раненого. Они проговорили до рассвета. Каждый поведал о себе все, что мог.

Иванко узнал, что родственники Елены принимали участке в боях за освобождение Греции от османского ига. Жениха замучили палачи, и она пошла в повстанческую армию, чтобы отомстить за его гибель. Но теперь она по-настоящему поняла, что любит Иванко.

А он признался Елене, что тоже любит ее и готов повенчаться с ней в первой же церкви. Это необходимо сделать, и как можно скорее.

Утром, построив клефтов в походную колонну, Иванко повел свой отряд к морю — отбивать десант противника. Простреленная рука опухла и ныла, но Иванко тщательно скрывал это от Елены. Он не хотел ее волновать, старался казаться веселым и улыбался. Причин для этого было достаточно: вчера они разгромили противника, захватили много оружия и боеприпасы, отбили у врагов невольников, большой обоз с провиантом и награбленным добром…

Но более всего радовала его главная победа — он завоевал сердце девушки, которую любил. Это, наверное, был самый значительный успех в его жизни.

Елена тревожно и загадочно посматривала на Иванко темными глазами, шагая рядом в колонне. И ему казалось, что она счастлива так же, как и он…

24 УЧЕБНАЯ АТАКА

Доставив ружья в приморский город, Райкос вооружил ими солдат. Он снова вывел гарнизон из крепости в приморскую степь. Снова протяжно завыли трубы, забили барабаны. Солдат построили в две шеренги, перегородившие все поле. Писари и офицеры сели за стол, на котором лежали списки личного состава батальонов. Концы бумажных полотен игриво завивал утренний бриз, дующий с моря. Чтобы ветер не сдул списки, их придавили чугунными ядрами. Солдат вызывали, вручали ружья, что сверкали металлом на возках. Затем давали жир для смазки оружия. Воины с любопытством рассматривали новые скорострельные ружья. И тут вдруг обнаружилось, что при новом однотипном вооружении очень уж убогий вид имеют солдаты, которых не успели одеть в единую униформу.

— Горько глядеть на солдата, когда он держит в руках новое ружье, а одет по-старому, — жаловались офицеры.

Действительно, солдаты в разноцветных кафтанах и овчинах походили скорее на сброд базарных торгашей.

— Ничего, скоро всех оденем в униформу, — пообещал новый губернатор. — А пока давайте приведем в порядок то, что имеем.

По его команде солдаты расстелили на уже пожелтевшей траве кафтаны и куртки, стали счищать с них грязь, проверять вооружение, смазывать жиром сапоги и ремни. Так же рьяно они смазывали ружья.

Теперь воинство приняло облик хорошо отрегулированного механизма. Райкос заново построил солдат, раздал боевые патроны, и начались учебные занятия. Он хотел приблизить занятия к боевым условиям. Учил солдат передвигаться по пересеченной местности рассеянным строем с ружьем наперевес и с кинжалом в зубах, прорываться сквозь густые кусты, прыгать через канавы, смыкая строй, на ходу стрелять…

В этот день на стволах новых ружей осела слоем темная пороховая сажа. Выстроившись в две шеренги, солдаты под барабанную дробь дружно палили из ружей, по очереди перезаряжая их.

Учебные занятия и залповая стрельба привлекли внимание жителей города. Прибежали мальчишки, за ними потянулись девушки и даже солидные матроны. Они шли в приморскую степь и, остановившись вдалеке, с интересом наблюдали за гарнизонными занятиями. Всплескивали руками, зажимали при пальбе уши, вдыхали насыщенный дымом пороховой воздух, восклицали и кокетливо повизгивали. И что удивительно: солдаты и офицеры в присутствии зрительниц старались вовсю! Райкос заметил такое благотворное влияние женского пола на свое воинство и не воспрещал горожанам посещать воинские занятия.

Однажды он увидел в толпе зрителей Анну Фаоти. И сразу узнал ее, хотя находился далеко, узнал по высокой, стройной фигуре. Анна была одета в белое, отделанное темно-зеленым шелком платье с большим вырезом на груди, в широкополой, с черной лентой шляпе.

Его вдруг потянуло к этой женщине, словно он после долгой разлуки встретил родного человека. Захотелось поговорить с ней, узнать о ее жизни. Может быть, ее истерзанная горем душа нуждается в его помощи! Но как встретиться с ней? В этом городе большинство населения живет по строгим правилам, всякая встреча мужчины и женщины, не освященных брачными или родственными узами, почитается безнравственной и греховной… Как встретиться с ней, чтобы не скомпрометировать ее перед земляками?..

В голове возникло несколько вариантов, но все они были малоосуществимы. Наконец Райкос остановился на самом, казалось бы, нелегком, но наиболее реальном, он давал возможность встретиться с Анной Фаоти сейчас же. Губернатор выхватил из ножен саблю, высоко поднял ее над головой и скомандовал:

— Построиться в штурмовые колонны! Примкнуть штыки! Знамена вперед! Барабаны, бей! Поротно за мной!

И огромная солдатская колонна, сверкая сталью штыков, с развевающимися знаменами, под грохот барабанов устремилась за своим командиром. Когда до группы женщин оставалось каких-нибудь сто локтей, раскатистый голос произнес команду:

— В атаку! Беглым шагом — за мной!

Грохот барабанов перешел в дробь. За спиной Райкос слышал мерный топот твердой поступи солдатских ног, частое дыхание бегущих за ним людей, которых он вел на группу женщин, среди них была и она — Анна Фаоти.

Ощетинившаяся острой сталью лавина стремительно приближалась к женщинам. Казалось, еще минута, и она растопчет их. Женщины испуганно попятились, раздались вопли ужаса.

Оставалось сорок шагов… Тридцать… Двадцать…

— Атаку остановить! Ружья к ноге! На плечо! Кругом! Шагом марш!

И колонна остановилась. Положив ружья на плечо, солдаты мерным шагом отправились назад, в поле.

Испуганные женщины пришли в себя и, восхищенные, закричали: «Браво!» Звучали слова благодарности губернатору приморского города, который продемонстрировал жителям организованность и силу их защитников.

Райкос подошел к женщинам. Из всех присутствующих он видел только одну. Смуглое красивое лицо, большие черные глаза, в которых пламенем вспыхивало горе.

Поклонившись, губернатор обратился к женщинам:

— Извините, что напугал вас, но я хотел продемонстрировать вам, жительницам города, что отныне вас защищают солдаты свободной Греции, способные победить султана.

И женщины ответили ему словами благодарности. Да, теперь они действительно в безопасности, коль их охраняет такой мощный гарнизон.

— Мадам, мне необходима ваша помощь, — Райкос по-французски обратился к Анне. — Нам нужно поговорить об очень важном деле. Когда и где я смогу побеседовать с вами?

— Сударь, мой дом все еще разрушен. Но если дело срочное, — Анна на минуту задумалась, — то завтра утром я приму вас у себя. Во дворе у меня уцелел флигель.

В голубых глазах Райкоса блеснул радостный свет. Анна с удивлением посмотрела на него, и на ее смуглом лице появился едва заметный румянец.

25 СВИДАНИЕ

Утром следующего дня Райкос нанес визит Анне Фаоти. Их встреча состоялась в флигельке, во дворе разгромленного дома Фаоти. Райкосу пришлось пройти немалое расстояние по тропинке, петляющей между рядами тутовых деревьев. Их здесь было огромное множество. Как верные стражи, обступили они флигелек, скрывая от посторонних глаз его белые стены и ажурную веранду. Ветви, напоминающие узловатые, натруженные руки, легли на красную черепичную крышу флигелька, застилая ее своей тяжелой листвой, словно зеленый шатер.

На застекленной веранде, где хозяйка принимала Райкоса, от колышущейся вокруг листвы кружились зеленоватые отблески. Трепетными бликами падали они на лица, на окружающие предметы, мебель, узоры ковров, картины — и этот укромный уголок казался необычным, неземным, фантастическим миром.

Анна встретила Райкоса в белом легком муслиновом платье, в котором он видел ее вчера. Вместо белой с широкими полями шляпы на голове у нее была повязка из черного крепа, красиво оттеняющая седые волосы. Лента из такого же черного крепа тугим поясом перехватывала ее тонкую талию.

Райкос припал губами к ее смуглым пальцам, как бы выражая свое уважение и благодарность за оказанную услугу по возвращению жителей в родной город. Но Анна решительно выхватила руку.

— Я чувствую к вам… за вашу самоотверженную миссию… столько признательности, — пробормотал, смущенно запинаясь, Райкос. — Да разве только за миссию… Я… я и без всего этого чувствую к вам, Анна… вдруг выпалил он, досадуя на себя за странное волнение, охватившее его.

Он заглянул в ее черные, широко раскрытые глаза. И прочел в них страдание, жалость к себе и страх.

— Не надо… — попросила она, и страдальческая гримаса застыла у нее на лице. — Я всю ночь думала о вашем вчерашнем поступке. Он прекрасен, и в то же время безумен… Эдакое сотворить! Ради кого?.. Ради женщины, у которой оборвана горем жизнь… Разве вы не понимаете этого? Сядьте и давайте договоримся, чтобы впредь никогда больше… — Она вдруг всплеснула обнаженными руками. Видно было, что Анна сильно волнуется. Кивком головы она пригласила Райкоса сесть рядом в плетеное кресло.

— Дело не в том, господин губернатор, что мы мало знаем друг о друге. У меня большое горе. Оно такое бездонное, что навеки поглотило мою жизнь. Между мной и человеком, который полюбит меня, всегда будут стоять тени моих погибших детей, тень моего мужа… Разве смогу я когда-нибудь забыть о них? Разве смогу я делить свою скорбь, свою печаль с другим человеком? Отравлять его радость ядом своего горя? Нет, начинать новую жизнь с другим, даже самым милым мне человеком было бы бесчестным, жестоким поступком.

Она говорила медленно, взвешивая каждое слово, и за этой медлительностью слышалась сдерживаемая страстность. Райкос внимательно слушал ее. Несколько раз пытался возразить ей, но Анна жестом просила не перебивать ее.

Когда она смолкла, он вскочил с кресла, обхватил голову руками и несколько раз прошелся по веранде. Он был подавлен ее словами. Она с грустью молча смотрела на него.

— Вот видите, я уже заставляю вас страдать, а ведь мы едва знакомы, наконец сказала Анна. — Едва знакомы, — повторила она.

— Как вы заблуждаетесь! Разве вам не понятно, что горе обязывает человека быть счастливым хотя бы в память о тех, кто дорог ему! Вы должны испить счастье за ваших сыновей и мужа. Ваша жизнь должна стать светлой памятью о них и местью тем, кто погубил их. Жизнь должна своим счастьем мстить смерти, безжалостно унесшей в могилу дорогих людей.

Анна прервала его:

— Успокойтесь, не надо так волноваться. — И затем уже мягко, как близкому человеку, сказала: — Сядьте в кресло, мой друг…

Райкос, пораженный переменой в ее тоне, — вместо официального «господин губернатор» она назвала его другом, — покорно последовал ее просьбе.

— Вы случайно не поэт? — спросила Анна. — Уж больно красиво вы убеждаете!

— К поэтам я себя не отношу. Хотя и складывал в молодости чувствительные стишки. Вернее, пробовал складывать. Но поэзию очень почитаю…

— Тогда позвольте еще один вопрос — вы верите в бога?

— Я считаю, что бог — это любовь. Когда религия провозглашает любовь, а не жестокость, я верю в нее.

— Вы, значит, православный?

— На моей груди крест…

— Я тоже греческой религии. А мой муж итальянец, католик, но, чтобы жениться на мне, он по требованию моих родителей принял православие. Так вот, Николай Алексеевич, — кажется, так звучит ваше имя по-русски? позвольте мне заявить, что вы не убедили меня красивыми словами о счастье. Слишком велико у меня горе. Поверьте мне, слишком велико… Я вижу, что вы хороший человек, хотя не очень верите в господа-бога… Не очень… Но человек вы хороший уже потому, что без корысти сражаетесь за нашу землю и потому, что согрели мне душу. Я в дружбу мужчины и женщины не верю. Дружба между ними невозможна.

— Анна, что вы говорите?! Я ваш верный друг! — вскрикнул Райкос.

Бледные губы Фаоти скривились в странной улыбке.

— Не обманывайте себя… Вы во мне видите женщину, а потом уже все остальное…

— Вы глубоко заблуждаетесь…

— Увы! Скорее наоборот… Выслушайте меня… Скоро я уйду в монастырь. Но перед тем, как за мной закроется монастырская дверь, я хочу сделать последнее доброе дело. Я расскажу вам историю своей жизни, это вам пригодится, когда вы вернетесь к себе в Россию.

И Анна начала свой рассказ.

26 ШЕЛК

Я родилась в семье разорившегося пелопоннесского каджабаша[18]. В тринадцать лет меня выдали замуж. Отец сделал это из-за внезапного финансового краха, постигшего нашу семью. Помимо этой причины он приводил еще и другую:

— Ты очень рано превратилась в красивую девушку. Если про это узнают турецкие власти, они похитят тебя и продадут какому-нибудь богатому паше или самому султану в сераль…

Он был прав. Меня уже дважды похищали османские насильники, и дважды меня отбивали у них клефты. С детства мне пришлось испытать много несчастий. Мой отец отказывался принять мусульманство и склонить голову перед султанскими деспотами. За это его преследовали. На моих глазах султанские убийцы зарезали мою мать и сестру, а после моего замужества застрелили и отца. От этих ужасов моя голова рано поседела. В шестнадцать лет мои черные волосы стали серебряными. До единого волоска. Словно я прожила столетие, а мне еще нет и двадцати пяти… Итак, в тринадцать лет я стала женой богача-шелковода Лоренцо Фаоти, выходца из Южной Италии. Это, наверное, спасло мне жизнь. Лоренцо умел ладить с турками. Его шелк, а когда надо, и мешочек с пиастрами превращали самых свирепых османских чиновников в кротких покровителей. Он оказался хорошим мужем. Ради меня шел на любые жертвы. Ревностный католик, он даже изменил своей вере. Проведав, что в детстве я изучала итальянский и французский языки, он нанял учителей, чтобы я могла совершенствовать знание иностранных языков: это, мол, пригодится…

Он был выходцем из бедной крестьянской семьи, но благодаря природной одаренности, огромному честолюбию и труду выбился в богачи. Будучи начитанным человеком, тянулся к знаниям и культуре, стремился приобщить к этому и меня. Как купец и промышленник, он недурно обосновался на Пелопоннесе, даже, можно сказать, процветал, но вечно находиться под османским игом не собирался, мечтал переехать во Францию, где жилось вольготнее. Лоренцо мечтал пробиться в знатные господа, занять почетное место в обществе, и, думается, обучал меня языкам и хорошим манерам он тоже неспроста. Он хотел, чтобы его жена блистала в высшем свете…

Лоренцо отлично знал свое дело — шелководство, коммерцию и механику. Сам мастерил сложные станки, которые ткали шелк. Станки стояли на нижнем этаже нашего дома, днем и ночью работали, гудели, приводимые в движение двумя мулами, вращающими в упряжке по кругу приводное колесо. Солдаты Ибрагим-паши разрушили эти станки и механизмы, но я запомнила их устройство. Их нетрудно будет восстановить заново… А эти тутовые деревья, что растут вокруг, тоже посажены и ухожены Лоренцо. Это не сад, это его тутовая плантация. Листья этих деревьев идут на корм червям-шелкопрядам.

Она подошла к массивному сундуку, покрытому персидским ковром. Отбросила ковер, открыла крышку и вынула несколько аккуратно скатанных бунтов. Развернула их — и полотнища шелка разлились широкими сверкающими волнами.

— Смотрите, какой плотный и легкий шелк… Какой блестящий… Вот, потрогайте — он скользкий на ощупь. Шелк нашей выделки продавался по самой высокой цене в Вене, Будапеште, Варшаве.

Райкос усмехнулся. Анна поняла его.

— Не смейтесь над моей нескромностью. Я сознаю, что хвастаюсь, но не могу удержаться. Я, конечно, намного меньше смыслю в шелководстве, чем мой покойный Лоренцо, но за десять лет жизни с ним я кое-чему тоже научилась. Ведь шелк — такое же богатство, как серебро, как золото. Лоренцо часто вспоминал, что его родичи, бедные итальянские крестьяне, разбогатели, как только занялись шелководством. Он рассказывал, что его семья поставляла шелк купцам, которые перепродавали его торговцам из России. Говорил, что Италия продает России на три миллиона золотых рупий шелка ежегодно.

— Наверное, не рупий, а рублей, — поправил ее Райкос.

— Да, да, рублей, — согласилась Анна. — Три миллиона рублей — это колоссальная сумма. На такие деньги можно безбедно прожить жизнь. Лоренцо говорил, что, если ему не удастся переехать во Францию, он направится в Россию. Он прочитал, что на юге России есть много провинций, где растут тутовые деревья, значит, там можно внедрить шелководство. Для этого нужны знающие, трудолюбивые люди. Он хотел заняться шелководством у вас на родине. Я могу научить вас этому делу. Вы со временем вернетесь на родину и займетесь шелководством. Начнете производить шелк — и сразу разбогатеете. Затем научите своих соотечественников, и они тоже разбогатеют… Подумайте только: вы ежегодно сэкономите своей стране три миллиона! Три миллиона, которые ваша страна ежегодно платит итальянцам. Подумайте об этом!.. Я научу вас шелководству, открою все секреты производства шелка. Это так увлекательно!

— Вы, наверное, очень любите шелководство?

— Обожаю… Вы не знаете, как интересно разматывать нити высушенных коконов. Разматывать тонкие, как паутинки, нити. Это настоящее волшебство!..

В иссиня-черных глазах Анны зажглись веселые огоньки.

— Всякое дело — даже самое трудное, если любишь его, становится легким, — задумчиво произнес Райкос.

— Как хорошо вы сказали! — воскликнула она. — Это так верно! Я научу вас делать шелк… Научу любить его. Это будет мой скромный подарок России… Вы еще не понимаете, какой ценный это будет подарок! Пойдемте, я покажу вам свое шелководческое хозяйство. Пойдемте! — И она повела его в лес тутовых деревьев.

Пройдя несколько посадок, они очутились на полянке, где стояли невысокие глинобитные домики, похожие на русские печи.

— Здесь после мойки сушатся коконы, — пояснила Анна. Она раскрывала перед гостем секреты сложного хозяйства.

…К концу осмотра плантации Райкос уже имел представление о том, как изготовляются шелковые ткани.

— В следующий раз я приду к вам с тетрадкой и запишу все, что вы мне рассказали. Вы действительно преподнесли мне бесценный дар… В следующий раз…

— Следующего раза не будет, господин губернатор, — снова перешла на официальный тон Анна.

— Почему?..

— Я уже объяснила вам… Ухожу в монастырь.

— О, не говорите о монастыре! Если вы совершите это… знайте, я пущу себе пулю в лоб!

Анна побледнела.

— Замолчите! Замолчите! И поклянитесь, что никогда не сделаете этого. Вы же верующий! Вы погубите свою душу…

— Это вы погубите мою душу! Вы!

Анна с ужасом посмотрела на него.

— Вы страшный человек… Безумец. Недаром вас боятся даже турки. Подумайте о своих родных, близких. Есть же у вас родные! Родители — мать, отец, братья, сестры, жена, невеста, дети? Скажите правду!

— Я всегда говорил всем только правду… Нет у меня родителей… Я даже не знаю их… Жены и детей тоже не было. И невесты нет. Есть девушка, с которой я связан странными чувствами, пожалуй, даже привязан к ней. Пишу ей письма, совершенно не зная, будет ли она их читать. Уже два года мы с ней в разлуке, мне о ней ничего не ведомо. Может быть, она уже вышла замуж. Может, полюбила другого. Может, ее уже нет на свете… Я к ней привязан, человек должен быть к кому-то привязан. Она моя соотечественница и землячка. Жительница тех дорогих мне мест, связанных с моим детством и юностью… Человеку страшно, когда он одинок…

— Ваши слова, Николас, ранят мне сердце. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Не говорите более ничего. Слышите, ничего! — Она приложила ладонь к его губам. — Молчите, молчите, безумец!

Они стояли среди стволов тутовых деревьев. И вдруг Райкос привлек ее к себе, крепко обнял и поцеловал в губы.

Она не сопротивлялась, только шептала:

— Вот видишь… видишь… Я же говорила, что никакая дружба между нами невозможна. Никакая дружба, если есть любовь. Ничто не заменит любовь… ничто…

И казалось им, что вокруг все замерло, остановилось время, остановилось солнце, утих ветер… Они слились в нечто целое, неделимое.

Когда Анна освободилась из его объятий, она проговорила:

— Безумный, что мы натворили!..

— Видно, это судьба. От нее не уйти ни вам, ни мне. Мы должны обвенчаться…

— Замолчите!.. Как вы можете говорить такое женщине, потерявшей мужа и детей! Разве могу я, не выдержав траурного срока, облачиться в свадебное платье!.. Вы не знаете обычаев нашей страны — после смерти супруга должно пройти не меньше трех лет. Лишь тогда женщина имеет право выйти за другого. Меня проклянут во всех церквях, соотечественники будут плевать при встрече!

— Я обещаю ждать! Обещаю выждать все траурные сроки…

— Безумный! Разве вы сможете исполнить это обещание?.. Я же не могу оттолкнуть вас… не могу! Мне нужно только бежать от вас!.. Я полюбила вас в самый тяжелый час моей жизни. Полюбила при первой встрече, когда сидела у развалин своего дома. Полюбила с первого взгляда. Я не верила, что такое может случиться. А теперь… Теперь сама не знаю, что мне делать?! Мне жалко вас. Я тревожусь о вас, чтобы вы не погибли… Идет ужасная война. Я сама видела своими глазами, как вы вели в бой войска. Люди рассказывали мне, как вы с саблей бросались на турок… Всегда первым… Дайте же мне слово, что будете беречь себя в бою! Дайте мне слово русского офицера… Я встану перед вами на колени… Жестокий… безумный… — На ресницах Анны дрожали слезы.

— Будьте моей женой, — ответил Райкос и снова привлек ее к себе.

Расстались они под утро.

27 НА ДРУГОЙ ДЕНЬ…

Когда Райкос вернулся к себе в губернаторский дом, в приемной канцелярии его ожидали люди и гарнизонный канцелярист Пепо, смазливый юноша в униформе. Он выложил на стол перед губернатором горку нераспечатанных писем и депеш.

Райкос начал было знакомиться с прибывшей в его отсутствии корреспонденцией, выбирая пакеты и конверты с надписью «срочно», как вдруг в щель приткрытой двери просунулось бледное лицо Илияса Бальдаса. Увидев сидящего за столом в кресле Райкоса, он решительно шагнул в кабинет, бросился к столу, бесцеремонно оттолкнул Пепо.

— Господин губернатор, разрешите доложить важное известие, — понижая голос, шепотом проговорил Илияс.

— Докладывайте.

Но Бальдас выразительно покосился на Пепо.

Райкос понял его и распорядился немедленно вызвать в штаб всех офицеров гарнизона. Пепо вышел из кабинета выполнять приказ. Бальдас плотно прикрыл за ним дверь и, подойдя к Райкосу, доложил:

— В долинах у селений Камаре — Селианика и Эйона османы собирают большой отряд, чтобы двинуться вдоль побережья на поселок Рион, а затем на приморский город. В Камаре стоит турецкий военный фрегат. Не исключено, что он будет поддерживать нападение сухопутных войск.

— Сведения проверены?

— Видел своими глазами.

— В городе знают об этом?

— Пока никто… но скоро будут знать…

— Не надо тревожить население. Всем гарнизоном выйдем навстречу разбойникам. Пойдут все, кроме артиллеристов, — они будут орудийным огнем бить по судам султана, если те захотят войти в гавань приморского города. А мы в поле разобьем врага. Вы с клефтами выйдете в разведку и отвлечете вражеские силы. Ясно?

Через час гарнизонные части, построенные в походную колонну, двинулись из города по дороге, ведущей в Рион. Жителям города было сказано, что войска ушли на очередное полевое учение.

Встреча с противником произошла после полудня на поле, где султанские войска остановились на молитву. Появление колонны, которая с развернутыми знаменами под барабанный бой с ружьями наперевес двинулась на турецкий лагерь, было полной неожиданностью для командующего турецким отрядом. Но особенно ошеломило захватчиков то, что вместо разношерстной толпы клефтов, вооруженных старинными мушкетами и дедовскими длинноствольными самопалами, на них стройными рядами, сверкая штыками новеньких ружей, шли одетые в униформу ряды дисциплинированного войска. Опрокидывая котелки с пловом, офицеры противника принялись торопливо выстраивать свое воинство в боевые порядки. Вдруг по рядам солдат пронесся тревожный крик:

— Русс-гяуры…

Первая шеренга атакующих перекрыла барабанный бой громом могучего залпа. За первым залпом послышался грохот второго. Не нарушая строя, солдаты, на ходу перезаряжая ружья, вели меткую залповую стрельбу. По рядам султанского войска хлестнул свинец. Ближайший к полковнику байрактар, охнув, вдруг повалился на землю и выронил знамя. Несколько пуль просвистело над головой самого полковника. А среди солдат все громче раздавались крики:

— Русс-гяур! Русс-гяур!..

Расстояние между османами и наступающими греками сокращалось. Тяжело грохнул третий залп их ружей, повалив вокруг полковника кучу испуганных янычар. И тут прямо перед собой полковник увидел скачущего в клубах дыма с обнаженной саблей всадника. На нем был белый русский мундир и нахлобученная на грозно нахмуренные брови треуголка с белой русской кокардой. Всадник громким голосом кричал:

— Ура, братцы! Ура!..

Охваченные ужасом солдаты вопили:

— Суввра! Суввра… Топтил-паша![19] Суввра!

Хотя полковник хорошо знал, что знаменитый Топтил-паша уже давно покоится в могиле, но чего на свете не бывает…

Ни он, ни его солдаты не собирались воевать с русскими. Они шли наказать райя[20], а заодно и кое-чем поживиться. А нарвались — о великий аллах! — на настоящих воинов. Надо скорее спасаться, пока с ними не встретился этот проклятый Суввра. Спасаться! И полковник повернул коня, топча и давя своих же воинов.

— Спасайтесь, правоверные!..

И вся толпа его воинов хлынула следом за ним.

Пригнувшись к холке коня, полковник пустил его в галоп и, может, спасся бы, да меткая пуля угодила ему в затылок. Раскинув руки, он повис на стременах. Долго еще нес его добрый конь впереди бегущего в панике султанского войска, которое так и не смогло догнать своего убитого командира.

Солдаты султана бежали не оглядываясь, гонимые ужасом. За спиной у них слышался грохот выстрелов, сливающихся с барабанной дробью. В этот день почти весь отряд захватчиков был истреблен. Призывы Райкоса брать султанских воинов в плен не имели успеха. У греческих воинов были еще свежи в памяти дикие зверства оккупантов, совесть не позволяла им быть милосердными к убийцам малолетних детей, женщин и беспомощных стариков.

Лишь наступившие сумерки заставили греческих солдат прекратить преследование разбитого противника. Собственно, и противника уже не существовало: неясные фигурки нескольких беглецов растворились в ночной мгле…

Во второй половине ночи воины гарнизона вернулись в родной город. Несмотря на позднее время, жители с пылающими факелами в руках торжественно встретили их. Весть о победе опередила героев. Шатающихся от усталости победителей забросали охапками осенних цветов. Были объятия и поцелуи. Увидев Анну, Райкос спрыгнул с седла. В его треуголке зияла широкая дыра, прожженная выстрелом янычара. Парадный мундир был в темных полосах пороховой гари, забрызган запекшимися пятнами крови, с левой стороны лба вражеская пуля сорвала кожу, и ало-черный подтек сочился кровью.

Анна вытирала белоснежным платком ссадину, а Райкос ухитрился, прижал ее к груди.

Это было все так естественно, что не показалось бы предосудительным даже самым ревностным ханжам.

28 РАЗДУМЬЕ

Разгром отряда султанских насильников не вошел в летописи как сражение, значительно повлиявшее на борьбу против османского ига. Таких эпизодов было множество, но для жителей приморского города оно казалось значительным: росла уверенность в том, что в Греции есть силы, способные обуздать султанских солдат, встретиться с противником в открытом бою и разгромить его.

Лавры одержанной победы приписывались новому губернатору не только как толковому полководцу, но и, в первую очередь, как представителю братского народа-освободителя. Народа, способного бескорыстно помочь грекам сбросить ненавистное иго. Еще упорнее распространялись слухи о том, что Россия объявила войну султану и русские богатыри громят османские орды, гонят их, продвигаясь к турецкой столице.

Гораздо скромнее была деятельность нового губернатора на гражданском поприще. Здесь не предвиделись победы, подобные военным. С каждым днем в городе оживлялась торговля, открывались новые кофейни, лавки, а на рынке выросли палатки и торговые ряды. А вот восстановление домов шло плохо. Городские толстосумы крайне скаредно и осторожно вкладывали свои средства в общественное строительство. Основанная новым губернатором касса фонда помощи пострадавшим не получала пополнения. Особенно скупыми по отношению к новой республиканской власти оказались богатые люди Пелопоннеса крупные феодалы, земледельцы, каджабаши. Они враждебно относились к идеям демократического равенства, к замыслам открыть школы для всеобщего обучения детей, усматривая в этом посягательство на свои привилегии.

Глядя на заплывшие жиром надменные лица каджабашей, чванливо рассуждающих о том, что нельзя, дескать, давать власть народу, «черный люд» крестьянства хуже турок, — Райкос вспомнил своих соотечественников помещиков, до сих пор томящих русских крестьян в крепостной неволе. И невольно приходила мысль, что для каджабашей, пожалуй, власть султанских поработителей милее: ведь деспотизм султанских пашей помогает им обеспечить угнетение безземельного греческого крестьянства.

Не меньшее равнодушие к обездоленным соотечественникам проявляли купцы, торговцы, промышленники, а в памяти у Райкоса стоял образ морского рыцаря Ивана Андреевича Варвация, который щедро пожертвовал накопленные им суммы денег на святое дело освобождения своей родины. Как не похожа широкая душа этого патриота на скаредные душонки каджабашей!

Это воронье уже готовилось наброситься и заклевать президента Каподистрию. Праведные идеалы президента и его республиканской власти были не по душе реакционерам. Они пойдут на сделку с султанскими пашами, на предательство, лишь бы сохранить свою власть над обездоленными соотечественниками. Ах, как трудно будет Иоанну Антоновичу Каподистрии обуздать мрачные силы!..

Заботы Райкоса о восстановлении города не приносили успеха. И он нервничал, искал успокоение в воинских делах. А гарнизон с каждым занятием становился все более обученной боевой частью.

Поздним вечером заканчивал губернаторские дела Райкос, и тогда неизменно приходило желание увидеть Анну. Под разными предлогами он отказывал офицерам, местным каджабашам и дельцам, приглашавшим его на ужины. Верный адъютант — начальник охраны Илияс Бальдас — поджидал его с оседланным конем, и Райкос мчался ночными улицами города к темным руинам дома Фаоти. Здесь, сойдя с коня и отдав поводья ординарцу, он спешил к заветному особняку…

Райкос часто спрашивал себя: почему встреча с этой молодой, рано поседевшей женщиной перечеркнула его чувства к соотечественнице?

«Неужели я такой непостоянный, такой влюбчивый? Раньше подобного за мной не замечалось. Более двух лет носил я в своей памяти образ девушки из родного края и никогда не изменял ему. Был ей верен, как Дон-Кихот Дульцинее Тобозской… Значит, это серьезно? И все же чем Анна Фаоти смогла привязать меня к себе!»

Он долго пытался понять, почему эта исстрадавшаяся женщина стала для него ближе всех. Может быть, потому, что Анна была участницей суровой борьбы с поработителями? Ее жизнь, перенесенное горе не шли ни в какое сравнение с биографиями всех доселе знакомых ему женщин. Она была верной помощницей своего мужа, раскрыла Райкосу суть сложного предприятия. Он вспоминал ее слова: «Россия ежегодно покупает у итальянцев на три миллиона рублей шелка. Если вы научитесь делать его сами, то в карманах ваших соотечественников останутся три миллиона рублей!..» Какая петербургская красавица смогла бы так широко мыслить, как Анна? А ее смелость и способность к самопожертвованию! Она готова уйти из жизни, лишь бы не осквернить памяти дорогих ей людей… А эта доброта и душевная щедрость! Разве можно с кем-либо сравнить эту красивую, добрую, мудрую женщину? Все женщины, которых он знал ранее, кажутся бледными тенями перед ней.

Главное, конечно же, ее обаятельность. Он смутно понимал, что именно это заставляет учащенно биться его сердце… Любовь не подлежит анализам и сравнениям. Он любил. Любил эту седую женщину с грустным взглядом, на дне которого таилось страдание… Он любил ее, добрую, не похожую ни на одну из доселе встречавшихся ему женщин…

29 ПРАВО НА ЛЮБОВЬ

Ничто не сможет помешать их любви. Он никогда не допустит, чтобы Анна оставалась одна со своим горем. Он разделит с ней то, что выпало на ее долю и что еще выпадет.

Райкос тихо постучал в стеклянную дверь веранды, затаив дыхание, ждал мучительно растянувшиеся для него секунды, пока не услышал ее тихий голос. По тону почувствовал, что Анна рада ему, что она с нетерпением его ждет. Райкос понял это еще и по тому, как шагнула она к нему навстречу, когда он переступил порог веранды. Больше ничего не было сказано. Голова пошла кругом. Их губы слились. Он обнял ее и понес через темно-зеленый мрак веранды, чувствуя, как она доверчиво все крепче и крепче прижимается к нему.

Глубокой ночью он очнулся и увидел при тусклом светлячке лампады склоненное над собой строгое лицо Анны. И понял, что пробудился от ее взгляда. Видно, когда он, утомленный ее ласками, заснул, она еще долго пристально смотрела на него.

Ему стало не по себе.

— Что ты смотришь, будто расставаться собираешься. Все равно никуда я тебя от себя не отпущу. Никогда. Мы уже не расстанемся…

— А помнишь: ты обещал мне выждать траурный срок… Помнишь?.. мягко и в то же время со строгой настойчивостью ответила Анна.

— Я выполню обещание. Буду ждать. Вот только расстаться даже на день с тобой не смогу…

— Как же тогда ты будешь ждать? Нет, нужно расстаться, милый мой Николас. Не позорь меня и себя.

— Скажи, а ты сможешь расстаться?

Анна склонила голову.

— Все зависит от тебя… Если ты сможешь — смогу…

— Нам нельзя не видеться. Я буду приезжать по делу — восстанавливать твою мастерскую… Так всем и скажу…

Анна грустно покачала головой.

— Людей, Николас, не обманешь… Да и себя тоже…

— Никого я не собираюсь обманывать. Ни людей, ни нас. Но не видеть тебя не могу. Хоть раз в день!

Он привлек ее к себе и стал целовать неистово, жарко, страстно.

— Надо выдержать траурный срок. Обычай наш таков. Среди людей живем, на виду. Надо, Николас…

Анна поднялась с постели. Подошла к иконе и закрыла белым плотным покрывалом лик Христа вместе с мерцающим позолотой окладом.

— Зачем ты закрыла икону? — спросил Райкос.

— Чтобы господь не видел грехи наши.

— Думаешь, если закрыла икону, то бог ничего не видит? Если бог есть, то от него ничем не закроешься. Он все видит… Ну, а ежели бога нет сама понимаешь: закрываться от него нечего… — весело сказал Райкос.

От его слов Анну пробрал страх.

— Ой, Николас, да ты безбожник! Ты сомневаешься, есть ли бог? — не на шутку испугалась она. — Ты сомневаешься?

— Сомневаюсь во всем и давно. Не сомневаюсь лишь в одном — в моей любви к тебе. В этом не сомневаюсь!

Порой на Анну находили сомнения: не соблазняет ли их нечестивый, увлекая на стезю греха? Не лучше ли отречься от этой любви и спасти душу? Но стоило ей взглянуть в голубые, ясные глаза Райкоса, как все сомнения рассеивались. Нет, человек с таким чистым взглядом не может ее обманывать.

30 «…УКРЕПИ МОЕ МУЖЕСТВО!..»

Слова Анны «не позорь меня и себя» врезались ему глубоко в память. В самом деле: их любовь не должна быть для Анны мучением. Он не должен приносить ей страдания. Нужно добиться официального права на любовь, чтобы их совместную жизнь ничто не омрачало. Глупые законы невежественных монахов, будь они прокляты, феодальные обычаи темной старины, освященные религией, дурманят сознание людей. Райкосу невольно пришли на память слова Вольтера, призывавшего покончить с церковью и с религией. «Раздавите гадину!» — взывал великий французский гуманист. Райкосу показалось, что они с Анной опутаны кольцами этой гадины. Надо разорвать эти кольца, добиться у церкви разрешения на брак. Ведь бывают исключения из любых правил. Он добьется права на свою любовь. Добьется!

Жаль, что далеко находится президент. Иоанн Антонович Каподистрия умный человек, хорошо знает обычаи своей родины. И мог бы дать мудрый совет. Но писать письмо по столь деликатному вопросу — неудобно. Да и долго… Надо действовать немедля. Дело не требует отлагательства. С кем же посоветоваться? От кого получить добрый совет?

И Райкос решил поговорить с Илиясом Бальдасом. Это был единственный в городе преданный ему человек.

В тот же день, как только удалось несколько освободиться от текущих дел, Райкос вызвал Илияса Бальдаса и подробно объяснил ему свои отношения с Анной Фаоти и намерение добиться разрешения у церкви жениться на ней.

Бальдас с мрачным видом покачал головой.

— Ничего у нас не выйдет, господин губернатор. Даже если вы добьетесь разрешения на женитьбу. Авторитет церкви у нас высок, но, и получив это разрешение, вы погубите и ее, и себя. Люди будут возмущены. Вам придется бежать из нашей страны. На вас будут плевать. Даже то, что вы русский, не спасет вас от всеобщего осуждения. Да и церковь не даст вам официального разрешения — ни церковь, ни сам патриарх. Кстати, он повешен турками в Стамбуле. Так что дать вам официальное разрешение сейчас просто некому.

— А что же вы посоветуете нам делать?

— Отложить свадьбу до истечения срока траура.

— На два года?..

— Чтобы все было, как полагается.

— А если сейчас?

— Не делайте этого, хозяин. — Бальдас впервые назвал Райкоса таким словом — хозяин. Очевидно, он был очень испуган — даже перекрестился. В глубине его глаз Райкос увидел страх. Такой же, как перед сражением на побережье, когда Бальдас принес известие о высадке султанского десанта. Не делайте этого. Упаси вас бог, — снова повторил старый клефт и пояснил: — К вам, господин губернатор, так же, как и к его превосходительству господину президенту, некоторые люди в нашем городе относятся плохо. В этом, не в обиду будь сказано, виноваты и вы. Почему не посещаете церковь? Почему не ходите на трапезы, на которые вас приглашают каджабаши, лучшие люди города? Поэтому они на вас обижаются. Их беспокоит и то, что вы охотно сближаетесь с купцами, арматолами, ремесленниками, людьми низших классов… Я сам из таких, но, поверьте, господин губернатор, знаю могущество каджабашей. Их не надо раздражать. Они способны на все… Вам с ними надо ладить. И не дай бог, хозяин, если у них найдется повод облить вас грязью. Они будут рады лишить вас доверия народа, втоптать в грязь. Поэтому воздержитесь от посещений госпожи Фаоти — иначе погубите и ее, и себя. Говорю вам это, как преданный друг.

— Но я хожу к ней по делу! Я интересуюсь шелководством и хочу восстановить мастерскую по изготовлению шелка.

— Господин губернатор, интересуйтесь лучше чем-нибудь другим.

— Разве я не смогу сегодня поехать к ней зарисовать станки и сделать записи?!

— Только не оставайтесь ночевать, — вдруг брякнул Илияс Бальдас.

Райкос покраснел от смущения.

— Ну, Илияс, это уж вы чересчур!..

— Хуже будет, если не сегодня-завтра вам эти слова бросят в лицо публично на площади, а госпожу Фаоти на базаре забросают камнями…

— Все же я должен ее посетить. Хотя бы попрощаться, сделать записи о разведении шелка и зарисовать станки…

— Лучше пошлите к ней меня. Я исполню все ваши поручения. И приглашу ее к вам. Так будет лучше.

— Нет, Бальдас. Приготовьте коня. Я поеду сам…

Он чувствовал, что не может не повидать Анну. Одна мысль о долгой разлуке с ней ужасала его.

Тоном, не допускающим возражений, Райкос приказал Бальдасу подать коня, взял альбом в синем сафьяновом переплете, куда обычно записывал любимые стихи, цитаты из высказываний великих людей.

— Я буду сопровождать вас. Не нужно брать конвой из охраны. Солдаты конвоя болтливы… — сказал Бальдас.

— Как желаете. У меня спешное дело.

Райкос досадовал на бесцеремонность старого клефта. Он не выносил, когда ему лезли в душу.

— Запомните, Бальдас, в отличие от других я не боюсь подозрений! Я не трус.

— Слушаюсь, господин губернатор, — отчеканил Бальдас, и через минуту они уже скакали к Анне.

На сей раз Райкос взял с собой Бальдаса. Анна сразу поняла, зачем ее возлюбленный пригласил пожилого греческого офицера, и показала себя гостеприимной хозяйкой: повела гостей осматривать плантацию, сушильни и мастерскую. Она объясняла, Райкос записывал ее слова в синий альбом, делал зарисовки сушильных печей и станков… Все шло хорошо. Илияс Бальдас восторгался ее объяснениями, ее тактом и обаятельностью. Какая умная и красивая эта женщина! Недаром в нее влюбился такой замечательный человек. Жаль только, что эта женщина пренебрегает обычаями предков и заветами православной церкви.

Когда осмотр был закончен, Илияс Бальдас ждал, что Райкос простится с госпожой Фаоти и вернется с ним в губернаторский дом. Но Райкос сказал, что ему нужно еще кое о чем переговорить с госпожой Фаоти. Он задержится на несколько минут, а Бальдас пусть возвращается домой. По понятию Бальдаса Райкос ставил в щекотливое положение прежде всего госпожу Фаоти. Но хозяйка сделала вид, будто все в порядке.

Бальдас простился, сел на коня и медленно, в надежде, что Райкос его нагонит, поехал домой. Он не торопился. На перекрестке остановился, спешился и стал терпеливо ждать Райкоса. Но тот не появлялся.

Потеряв терпенье, Бальдас повел под уздцы коня домой. Он понял, что на хозяина и госпожу Фаоти надвигается беда. А они не хотят ее избежать.

Райкос появился дома лишь утром. На вопросительный взгляд Бальдаса вместо приветствия ответил:

— Я, старина, понял, что помочь в моем вопросе может лишь его превосходительство президент. Как только придет «Санта Клара», мы с госпожой Фаоти отправимся в Навпали, к президенту. Он поможет нам.

— Не впутывайте в это дело президента! У него и без вас хватает забот и неприятностей. Он не сможет вам помочь. А вы, господин губернатор, сейчас нужны здесь, в приморском городе. И пощадите госпожу Фаоти!

— У вас, Илияс Бальдас, больное воображение. Есть такая русская пословица — у страха глаза велики.

— Вы добьетесь, что госпожу Фаоти забросают камнями.

— Выполняйте свои обязанности и не вмешивайтесь куда вам не следует, — резко заметил Райкос.

— Слушаюсь, господин губернатор, — взял под козырек Илияс Бальдас, прикусив губы, чтобы не сказать лишнего, и, четко шагая, вышел из кабинета.

«Много крови пролил я за свободу Греции, — думал старый клефт, — и хорошо понимаю, кто вершит добро моей родине. Необходимо спасти храброго воина, который попал в сети забывшей о чести женщине. Нельзя допустить, чтобы она погубила его».

Илияс Бальдас трижды перекрестился:

— Господи, укрепи мое мужество!..

31 СМЕРТЬ ЛЮБИМОЙ

Мысль поехать в Навпали вместе с Анной Фаоти всецело завладела Райкосом. Он по нескольку раз в день выходил с подзорной трубой на балкон губернаторского дома и долго разглядывал стоявшие в порту корабли, ища знакомые очертания «Санта Клары». Но летучая саколева все еще не появлялась в гавани…

Губернатор нервничал, расспрашивая у моряков с прибывших кораблей, не встречали ли они в море «Санта Клару», не знают ли они, почему опаздывает саколева. Но никто ничего не мог ему ответить.

Не меньше нервничала и Анна. Райкосу после долгих уговоров удалось убедить ее в том, что им необходимо вместе покинуть приморский город. Поддавшись его доводам, а главное — не в силах преодолеть свое чувство к нему, теперь она хотела лишь одного — как можно скорее выехать с ним из города.

Райкос не мог ни дня прожить без нее. Как только наступал вечер, он, не обращая внимания на уничтожающие взгляды Бальдаса, приказывал готовить коня и затем, окруженный охраной, мчался к заветному флигельку, где проводил всю ночь…

Возвратившись домой, он выбегал на балкон и с надеждой направлял подзорную трубу на гавань. Но проклятая саколева все не приходила. Расстроенный Райкос брался за губернаторские дела. Когда он уже совсем отчаялся дождаться «Санта Клару», однажды утром у дверей его кабинета объявился капитан саколевы Игнатий Варвацис. Райкос не смог сдержать своей радости. Он до боли сжал руку Игнатия. И крепко обнял шкипера саколевы, чем вызвал у того удивление.

— Судно в порядке?

— В порядке. Саколева готова хоть сегодня в рейс.

— Почему вы так запоздали?

— Крейсировали в проливе Эла-Фонисос, вели наблюдение за османскими кораблями…

— Мне нужно через часа два отплыть в Навпали.

— Есть через два часа отплыть, господин губернатор, — по-военному отрапортовал Игнатий.

— Хорошо. Ждите. Я буду не один, а с пассажиркой…

— Есть!

Игнатий вышел из кабинета. Не успела за ним закрыться дверь, как перед Райкосом вырос Пепо. В руках у него была пачка пакетов, писем и депеш. Райкос с тоской взглянул на эту почту.

— Я уезжаю, Пепо. С корреспонденцией ознакомлюсь на корабле. Положите все депеши и письма в мой дорожный портфель. И позовите ко мне Бальдаса. Нет, постойте — передайте ему, пусть приготовит мне коня.

— Но в приемной у вас настоятель церкви Иоанна Крестителя преподобный Христофор. Он просит немедленно принять его по неотложному делу.

— Пусть преподобный отец повременит. Скажите ему, что я уезжаю и приму его, когда вернусь, — нахмурился Райкос.

Пепо вышел передать ответ настоятелю Христофору, но тот отказался ждать и без приглашения вошел в кабинет. Воинственно подняв седую клинообразную бородку, преподобный отец уже с порога закричал визгливым голосом:

— Всегда денно и нощно служители божьи имели доступ к властям мирским. Не по своим делам идут они к кесарю. Приклони же слух свой к словам пастыря, губернатор…

Президент неоднократно говорил Райкосу о том, какое значение в жизни греческого общества играет религия. Даже революционная организация «Филики этерия» строилась по церковнообщинной структуре. Ее члены, например, имели ранги иереев, архимандритов и прочие. Своей принадлежностью к православной религии народные массы выражали протест против национального угнетения, и губернатору вменялось в обязанность поддерживать церковнослужителей. Но развязное поведение этого попа так возмутило Райкоса, что он поднялся с кресла и указал пастырю на дверь. Но затем, сдерживая кипящее в нем негодование, разъяснил преподобному Христофору, что ввиду занятости, к сожалению, не может говорить с ним, и попросил его удалиться.

Преподобный отец вспыхнул от ярости. Он, видимо, не привык к такому обращению.

— Ты, губернатор, не имеешь времени даже посещать церковь божью. Приехав в наш город, ты еще ни разу не преклонил колени перед святым алтарем. Все нет времени! А посещать блудницу — на это у тебя времени много! Сия блудница Анна ради похоти с тобой забыла детей и мужа, принявших мученическую смерть. Я изгнал ее поутру из церкви как недостойную переступать порог храма божьего. Изгнал всенародно…

Христофор не ожидал, что его красноречье так подействует на господина губернатора. Услышав имя Анны, Райкос побледнел, и преподобный отец к своему ужасу увидел, как рука господина губернатора потянулась к рукоятке пистолета. В следующий миг в тишине кабинета щелкнул предохранитель, и Христофор понял, что сейчас произойдет. Он дико взвизгнул, юркнул к двери и, подбирая рясу, выскочил из кабинета.

Не будь Райкос так расстроен сообщением преподобного Христофора, с ним бы, наверное, случился припадок смеха — уж очень перепугался святой отец… Но сейчас Райкосу было не до смеха. Сознание, что этот наглый, трусливый служитель подверг унижению Анну, вызвало у него такой гнев, что он готов был застрелить его на месте.

Бегство попа несколько разрядило Райкоса. Он вышел вслед за его преподобием в приемную и встретил здесь Пепо, тот доложил, что не смог найти ни Бальдаса, ни коня господина губернатора. Илияс Бальдас вместе с конем господина губернатора вдруг исчезли… Это известие вызвало у Райкоса смутное предчувствие чего-то ужасного. Его охватила тревога за Анну. Нужно ее немедленно увидать и увезти из приморского города. На борту саколевы «Санта Клара» она будет недосягаема для козней и интриг этих тупых ханжей и прохвостов.

Райкос вместе с Пепо обошел казармы роты охраны, затем осмотрел конюшни. Ни Бальдаса, ни его вороного коня нигде не было. Один из солдат сказал, что видел, как начальник охраны Бальдас сел на лошадь и выехал из ворот губернаторского дома.

Слова солдата тревогой хлестнули по сердцу. Райкос почувствовал, что это имеет прямое отношение к судьбе его любимой. Нужно как можно скорее ехать к Анне. Он вскочил на первую попавшуюся лошадь и помчался к ней…

Никогда еще езда не казалось ему такой мучительно медленной. Он перевел лошадь с рыси на галоп. По мере приближения к цели в нем возрастало предчувствие неотвратимой беды. Еще с перекрестка Райкос увидел на знакомой улице скопление людей, как раз возле развалин дома Фаоти. На полном скаку он влетел в ворота двора, промчался мимо испуганно расступившихся людей к тутовым деревьям, выпрыгнул из седла и бегом пустился по тропинке к флигельку. Влетел через широко распахнутую дверь на веранду. Навстречу ему поднялся со стула бледный Бальдас.

— Хозяин, я виноват. Это я стрелял в нее. На, убей меня за это, твердо сказал он и протянул Райкосу пистолет. Райкос отшвырнул Бальдаса и бросился к ларю, покрытому персидским ковром. На нем лежала Анна. Мертвая. Он понял это по ее застывшему, заострившемуся лицу. На седых волосах запеклись красные бусинки крови.

Райкос вскрикнул так громко, что дрогнули стекла веранды, и припал к холодным губам Анны.

32 СМЯТЕНИЕ

Возвратясь к себе в резиденцию, Райкос закрылся в кабинете. Мучительная печаль так завладела всем его существом, что он был не в состоянии видеть кого-либо. Его сознание сейчас занимала только Анна, ее трагическая гибель. Он испытывал глубокое чувство вины перед ней — и за то, что своей любовью вызвал на нее гнев жестоких фанатиков, и за то, что не смог уберечь ее от них. Он считал себя причастным к ее гибели, и эта мысль терзала его, парализовала его волю и энергию.

Несколько дней он никого не принимал, кроме Пепо. Тот раз в сутки являлся к нему с докладом. Приносил служебную корреспонденцию, обед и вино…

Но вскоре Пепо с тревогой заметил, что господин военный губернатор не притрагивается к принесенной пище и вину, доставленная им корреспонденция неразобранной горкой лежит на столе. Даже секретные письма и пакеты, запечатанные сургучом со штампом «весьма срочно», не вскрыты.

Тревога Пепо возросла: он понял, что губернатором овладело безразличие ко всему окружающему, он словно скован какой-то странной грустью, сосредоточен на своих думах, далеких от тех дел, про которые ему докладывал Пепо, — даже не слышит то, о чем он ему говорит.

«Губернатор обижен и страдает. Очень обижен и очень страдает», подумал Пепо. Несмотря на свою молчаливость и скрытность, он все же не смог удержаться, чтобы не поделиться этим с посетителями, которые безнадежно томились у дверей губернатора.

Власти города не на шутку встревожились. С именитыми людьми, знатью и духовенством отношения у Райкоса были прохладными, но даже эта консервативная верхушка понимала, что «русский губернатор» своей деятельностью энергично защищает их жизнь и имущество от посягательства султанских поработителей. Потерять такого губернатора сейчас было бы неосмотрительно. Поэтому весть о том, что Райкос заболел, взволновала всех.

К губернатору потянулись люди различных сословий, желая выразить ему свое сочувствие. Но натолкнулись на плотно затворенные двери. Губернатор всем без исключения отказал в приеме…

— Виноват святой отец, он вывел его из себя своей грубостью…

— Преподобный Христофор обидел губернатора, — сказал шепотом Пепо. И шепот эхом раскатился по всему городу.

— Поп обидел нашего спасителя. Обидел и так огорчил его, что теперь он не ест и не пьет, — сообщали друг другу люди на базаре, в лавках, кабаках. И преподобный отец, пользовавшийся до сих пор популярностью у прихожан, безвозвратно потерял ее.

Наряду с этим слухом по городу гулял и другой — губернатор скорбит о гибели госпожи Анны Фаоти. Ее знали как женщину, испытавшую огромное горе, достойную, уважаемую жену известного шелковода, добрую мать убитых сыновей. Эта достойная женщина способствовала возвращению беженцев в родной город.

И опять все единодушно порицали отца Христофора:

— Он сурово и несправедливо обошелся с достойной женщиной.

— Это он натравил убийц на госпожу Фаоти.

— Нет ничего плохого в том, что Фаоти дружила с губернатором, спасителем нашего города.

Эти слухи взволновали город, поставили гражданские и военные власти в сложное положение. Война с султанской империей еще продолжалась. Крепость, порт и приморский город в любой момент могли стать полем битвы. Сейчас, как никогда, требовался опытный и энергичный военачальник.

Военные и гражданские власти устроили совещание и решили совместно нанести визит губернатору, чтобы узнать о его самочувствии, здоровье и, если необходимо, оказать ему помощь либо принять другие необходимые меры…

Но их визит опередил другой человек, который больнее всех в городе воспринял известие о затворничестве Райкоса. Он считал себя ответственным за гибель Анны Фаоти и за все, что связано с этой трагедией. Этим человеком был начальник охраны губернатора Илияс Бальдас.

33 ИЛИЯС БАЛЬДАС

Когда Бальдас нажимал спусковой крючок пистолета, нацеленного в Анну Фаоти, он искренне считал, что совершает нужное и доброе дело. У него на этот счет не существовало никаких сомнений! Доброе и нужное дело. Нельзя допустить, чтобы губернатора запятнал позор! Недаром ему, Илиясу Бальдасу, доверили оберегать жизнь и честь губернатора! Значит, необходимо решительно устранить причину, которая могла очернить его. Как говорится, вырвать корень зла. И он вырвал! Хотя отлично понимал, что рискует не только карьерой (которой он, кстати, очень дорожил), но и собственной жизнью. Кто знает, как посмотрит на гибель Анны Фаоти высшее начальство? Взгляды высшего начальства, как и пути господни, — неисповедимы! Начальство может решить, что он поступил правильно, а может его и строго наказать — наградить виселицей. Бальдас знал, что Анна Фаоти была очень дорога губернатору, он от нее просто без ума и, наверное, никогда не простит ему ее гибели. Ну и что ж! Бальдас готов жизнью расплатиться за свой поступок. Он не трус. Он всегда честно выполнял свой солдатский долг…

Ему вдруг почему-то вспомнился рыбачий поселок, затерянный среди пепельно-серых щербатых гор, которые издали казались темно-синими. Там была его родина. На легкокрылой лодке он в детстве рыбачил с отцом, а затем на вооруженной фальконетами и пушками шебеке крейсировал по архипелагу, уничтожая султанские корабли. А когда фрегат потопил шебеку, бродил с клефтами отряда Теодоркса Колокотрониса по горным тропам и ущельям. Ему поручали самое трудное — разведку в тылу султанских войск, связь между отрядами клефтов, но он всегда возвращался, выполнив боевое задание. Колокотронис стал выделять его среди других соратников, произвел в офицеры и, ценя его смелость и природную сообразительность, поручал особо секретные задания. Так ему дали поручение опекать в походе по Пелопоннесу русского офицера Райкоса, приехавшего сражаться за независимость Греции. На капитана Райкоса командование возлагало большие надежды, как на образованного, преданного делу греческой революции военного специалиста. В таких офицерах остро нуждалась только что организованная армия Греческой республики. Надо было испытать в огне сражения молодого офицера, ознакомить его с боевой обстановкой в стране.

Отсюда и началась их боевая дружба. Райкос сразу пришелся по душе старому клефту. «Никогда бы я не заслонил от вражьей пули труса, дурака и плохого человека», — откровенно сказал Бальдас Колокотронису, когда тот попросил его высказать свое мнение о Райкосе.

Храбрые люди всегда тянутся друг к другу. Такую же слабость питал и начальник охраны к своему русскому другу. Кроме того, Бальдас, человек, умудренный большим жизненным опытом, питал к Райкосу отеческие чувства, как к молодому, еще не имеющему большой житейской мудрости. Именно с таких позиций воспринял Бальдас увлечение Райкоса Анной Фаоти. Беда, если на корабле появится женщина, — погибнет весь экипаж, — вспомнилась старому рыбаку давняя морская поговорка. Он знал, как посмотрят его соотечественники на связь Райкоса с Анной Фаоти, женщиной, не выдержавшей траура после гибели мужа и детей. Это породило в нем желание помочь молодому Райкосу. Ему казалось, что он, как солдат в сражении, обязан прийти на помощь к своему товарищу.

Узнав, как переживает Райкос о случившемся, — заперся в своем кабинете, не ест и не пьет, — Бальдас решил снова увидеться с ним.

Старого клефта впервые охватило сомнение: а верно ли он поступил? Может, надо было иначе?

Он вдруг потерял свою самоуверенность, почувствовал слабость во всем теле, словно постарел на полсотни лет.

«…Снова дам ему свой пистолет. Пусть, ненавидя меня, убьет, коль я грешен перед ним и людьми. Лучше погибнуть от пули храброго человека, нежели так мучиться…» — решил Бальдас.

Утром, как только открылась канцелярия губернатора, бледный от бессонницы Илияс Бальдас уже стоял на пороге приемной. Пепо даже не успел сказать ему, что губернатор не принимает. Илияс оттолкнул его, рванул дверь и вошел в кабинет.

34 «Я ПРИЕХАЛ СРАЖАТЬСЯ»

Райкос сидел за письменным столом, подперев рукой взлохмаченную рыжеволосую голову. Его глаза были опущены вниз, и трудно было определить — то ли губернатор читает лежащие перед ним на столе бумаги, то ли просто дремлет.

Бальдасу показалось странным, что губернатор не поднял головы и не посмотрел на него, когда он, с шумом открывая дверь, входил в кабинет. На него не обратили никакого внимания, когда он, стуча подкованными армейскими ботинками, вплотную подошел к письменному столу.

Илиясу стало не по себе от такого приема — словно перед ним сидел неживой человек. Обычные слова официального приветствия, которые он должен был произнести, как младший по чину, застряли у него в пересохшем от волнения горле. Он несколько раз нервно кашлянул, щелкнул каблуками и молча вытянулся по стойке «смирно».

Лишь тогда губернатор медленно поднял голову и бросил взгляд на начальника охраны. Они посмотрели друг другу в глаза, и Бальдас растерялся еще больше. Он ожидал увидеть во взгляде губернатора гнев, ненависть, презрение и внутренне был готов к этому, как полагается мужественному человеку, убежденному, что он поступил правильно и с достоинством вынесет любое наказание за свой поступок. Но увидел в глазах Райкоса страдание. Такое же страдание было в глазах узников, брошенных в подземелье султанского Семибашенного замка. Губернатор очень изменился за эти несколько дней: похудел, его всегда тщательно выбритое лицо побледнело, заросло щетиной, кавалерийские усы печально опустили свои золоченые пики. Пухлые чувственные губы были плотно сжаты, словно сдерживали вопли или стоны, переполнявшие душу этого человека.

И Бальдас вдруг почувствовал: все то, с чем он шел к Райкосу, что хотел ему сказать, так ничтожно и мелко перед этой скорбью и болью! Не стоит ни о чем говорить. Он молча вынул из кобуры пистолет, взвел курок и медленно протянул губернатору.

Тот долго разглядывал это видавшее виды боевое оружие, поблескивающее металлом на широкой, как лопата, костлявой руке Бальдаса. Затем поднялся. Резко отклонил протянутую руку с пистолетом. И словно пробудился от какого-то странного сна. Вышел из-за стола, широко шагая, пересек от стенки к стенке кабинет, потом подошел к окаменевшему Бальдасу.

— Спрячьте оружие, капитан. Если я сейчас застрелю вас, это мне не поможет. Даже если я убью не только вас, а тысячу таких, как вы, — все равно это будет бесполезно. Ее уже не вернуть. В этом-то и весь ужас, который натворили вы. Я не намерен убивать вас, Бальдас, еще и потому, что я — не убийца. Я приехал сюда сражаться, а не убивать! Так что спрячьте свой пистолет.

Видя, что начальник охраны продолжает стоять в прежнем окаменении, Райкос взял пистолет и вложил ему в кобуру.

— Он вам еще пригодится. Война за свободу Греции не кончена. Нам, солдатам, еще придется потрудиться… Сражаться, а не убивать.

Начальник охраны с недоумением посмотрел на губернатора.

— Как же так? Не понимаю, господин губернатор: разве можно сражаться и не убивать? Я не раз видел вас в бою, и вы убивали?!

— Нет. Не убивал. Сражаясь в бою, мы уничтожаем врагов, но мы не убийцы. Мы солдаты свободы. Потому совесть и честь наша чисты. Нет на мне невинной крови, хотя я не щадил в бою врагов. Запомните — я не убийца. И никогда больше не тычьте мне свой пистолет.

Он вдруг замолчал, словно споткнулся на какой-то мучительной мысли. Лицо его передернула гримаса. Он схватился ладонями за виски и, подойдя к креслу, рухнул в него. Потом, справившись с волнением, сказал:

— Надо нам, капитан, поговорить, как мужчине с мужчиной. Я думаю, вы поняли, что я не собираюсь вам мстить. Ни стрелять в вас, ни судить. Совесть ваша будет вам судьей. А я-то знаю, Бальдас, что совесть у вас есть. Вы беспощадный не только к другим, но и к самому себе… Только, ради бога, не подумайте, что я не корю вас за содеянное из благодарности за то, что вы спасли мне жизнь. Нет, черт возьми, не из благодарности, тысячу раз нет, а только потому, что я приехал сюда сражаться! Поняли?

35 ПРЕОДОЛЕНИЕ СЛАБОСТИ

Хмурое лицо Бальдаса прояснилось.

— Я понял, господин губернатор. Понял. Вы настоящий христианин.

Райкос от этих слов вскочил с кресла, словно подброшенный пружиной. Он опять в возбуждении шагал по кабинету, озабоченно пощипывая усы. В голове вихрем пронеслись мысли: «Ну как объяснить ему, не оскорбляя его религиозных убеждений, что я отнюдь не христианин, как думает он, а настоящий афей. Ему этого нельзя сказать. Никак нельзя. Здесь люди не знают, что такое веротерпимость. Нельзя ему сказать и того, что всякие богослужения, в том числе и православной церкви, я считаю варварством, унижением человеческого достоинства, глупым спектаклем, а служителей божьих всех религий — шарлатанами. Всем так называемым божественным книгам я предпочитаю сочинения Вольтера и Жан-Жака Руссо».

Райкос не любил лукавить даже в пустяках и теперь хотел быть тоже искренним.

Капитан терпеливо ждал от него ответа. Райкос поймал его вопрошающий взгляд.

— Да, я христианин, но не такой, как вы считаете… В отличие от вас я не посещаю церковь. И честно признаюсь — не люблю попов, потому что, думаю, людям не нужны посредники между ними и богом.

— Я тоже, как военный человек, не терплю попов, — сказал Бальдас.

— Вот видите, сколько у нас общего… Эх, капитан, капитан, что вы натворили!

— Я же старался для вас, — начал было оправдываться Илияс, но Райкос прервал его:

— Так вот что… капитан, я приказываю вам, начальнику моей охраны, снять с себя сие бремя…

— Господин губернатор, разве я плохо справлялся с возложенными на меня обязанностями?.. Разве я не старался? Разве плохо охранял вас?

— Отлично старались. Даже чересчур… Я весьма благодарен вам… за ваше старание… Вы жертвовали собой в бою и спасли мне жизнь… Но лучше, может быть, капитан Бальдас, чтобы пуля, предназначенная мне, оборвала мою жизнь. Тогда бы не погибла от вашей пули другая… Да, вы чересчур старались, Бальдас. И готовы снова стараться, но я боюсь, как бы от вашего старания не появились новые жертвы…

— Никто не заменит меня на посту вашего охранителя. Вы даже не знаете, сколько раз покушались на вашу жизнь злодеи. Я расстраивал все их козни и, щадя ваше спокойствие, никогда даже не докладывал вам об этом… Не удаляйте меня от себя… Не удаляйте, губернатор… Вы не знаете, как я необходим вам… Султан подсылает, словно ядовитых змей, погубителей и соглядатаев. Да и своих, греческих, ядовитых змей предостаточно. Вы думаете, то, что вы делаете, всем нравится?

Райкос внимательно слушал старого клефта, но хорошо понимал, что совершит ошибку, если даст волю жалости и не удалит от себя Бальдаса. Черное дело, совершенное им, всегда будет тяготить его, вызывать отвращение. Былая искренность меж ними уже невозможна. Их пути разошлись навсегда. Надо найти в себе мужество и сказать об этом Бальдасу. Сказать так, чтобы он понял все.

— Знайте, капитан, что, если вы останетесь… вашей жизни будет угрожать опасность. Я ведь тоже человек и в один прекрасный день могу сойти с ума, а тогда… Вы понимаете, о чем идет речь?

— Вы разрядите в меня свой пистолет! — ответил Бальдас. — И поделом раз заслужил. Я согласен на риск, господин губернатор. Мне даже приятней было бы погибнуть от вашей руки, нежели от пули кого-то другого. Если вы убьете меня, вам ничего не будет. Я… я не смогу без вас, губернатор…

— Хватит об этом, — поморщился Райкос. — Не вводите меня в грех… Мне нелегко сдерживать себя, я не могу спокойно смотреть на вас. Повторяю — не вводите меня в грех… Нам надо расстаться, и немедленно.

Райкос сказал так, что Бальдас понял — это окончательное решение.

— Кому же, позвольте узнать, вы прикажете сдать дела и конвойную роту? — спросил начальник охраны.

— Пепо.

— Этому молокососу… Да разве он справится?

Райкос знал, что Бальдас не питал симпатии к Пепо.

— Справится… Мы все когда-то были такими. Тем более, если вы его добросовестно подучите.

— Я, конечно, это сделаю. Но он еще зелен, как орех в апреле, горько усмехнулся Бальдас.

— А вам у меня будет особое задание. Вы возглавите охрану и соответствующее попечение над командиром особого отряда капитаном Хурделицыным. Его отряд действует в районе Аргоса, как вам известно. Сдадите дела Пепо и отправитесь туда. Я согласую с президентом ваше назначение… Действуйте.

Бальдас был дисциплинированным офицером. Он вытянулся, откозырял, стуча коваными ботинками, зашагал к двери.

В душе Райкоса боролись два побуждения: чувство давней дружбы, привязанности к человеку, спасшему ему жизнь, и мстительная ненависть к нему. Странно все-таки устроена человеческая натура. Несмотря ни на что, стук ботинок шагавшего к выходу Бальдаса отдавался болезненным эхом в груди Райкоса. Когда тот взялся за ручку двери, он не выдержал, поднялся и крикнул:

— Стойте, Бальдас!

Начальник охраны обернулся. Радость блеснула у него в глазах. Но Райкос сдержал свой порыв.

— Когда увидите капитана Хурделицына, передайте ему мой поклон, а также Елене Ксантус… Скажите, что я приеду к ним… Доброго вам пути, Бальдас. Прощайте!

— Прощайте, губернатор…

Не раз потом Райкос мысленно упрекал себя за этот порыв. За то, что пожелал доброго пути убийце… «Как я мог сделать это? Ничтожный, слабый человек», — корил он себя. Но слово — не воробей, вылетело — не воротишь.

Когда закрылась за Бальдасом дверь, Райкос почувствовал, что встреча с ним как бы встряхнула его, освободила от депрессии, в которой он находился после смерти Анны. Вспомнилось, как еще совсем недавно он убеждал ее не поддаваться тоске. А сам, как только придавило горе, не находит сил его преодолеть — раскис… Он оглядел кабинет: гора неразобранных писем и пакетов на столе, несъеденный вчерашний обед, разбросанная на диване постель — и, выругав себя, подошел к зеркалу. Глянул на свое отражение — похудевшее, заросшее рыжеватой щетиной лицо, всклокоченные волосы. Он вызвал ординарца, приказал привести цирюльника, приготовить ванну и навести порядок в кабинете.

Через час выбритый, постриженный, освеженный Райкос пригласил в прибранный кабинет Пепо и взялся с ним разбирать гору корреспонденции, выросшую за эти дни на его столе. За этим занятием и застала его депутация военных и гражданских чинов города.

Члены депутации обрадовались, воочью убедившись, что губернатор в добром здравии исполняет свои служебные обязанности, — значит, слухи о его болезни не соответствуют фактам. Незаметно для Райкоса они переглянулись между собой, пожелали губернатору здоровья и благоденствия, успехов в его деятельности на благо Греции и города, вежливо откланялись и чинно удалились.

Вечером, оседлав лошадь, Райкос в сопровождении Пепо и ординарцев поехал на могилу Анны.

Кладбище находилось за городом, на склоне холма, поросшего чахлым колючим кустарником. В глубокой древности на этом месте стоял некрополь город мертвых; среди покрытых зеленовато-черным лишайником каменных крестов кое-где еще проглядывали беломраморные обломки античных надгробий. С помощью кладбищенского монаха-калугера Райкос отыскал небольшой холмик сухой красноватой глины, придавленный свежевырубленным из крохкого известняка крестом.

По уверению калугера, это и была могила Анны Фаоти, гречанки с итальянской фамилией. Ее похоронили рядом с мужем и сыновьями.

Райкос опустился на колени, поцеловал шершавый край креста, и странная слабость охватила его. Он настолько обессилел, что так и простоял на коленях все время, пока калугер, дымя кадилом, читал нараспев заупокойные псалмы.

Слушая завывание калугера, Райкос закрывал глаза, и перед ним возникал образ Анны. Такой, какую он видел живой в их последнее свидание, — молодую женщину, настолько стройную и гибкую, что ее можно было бы принять за юную девушку, если бы не белые, совсем седые волосы.

Когда заупокойная месса закончилась, он вскочил на коня и, уже сидя в седле, бросил прощальный взгляд на безмолвный холмик.

Он тронул шпорами коня и поскакал навстречу новым заботам и битвам.

1 МЕТКИЙ ВЫСТРЕЛ

Слова Бальдаса о ядовитых змеях вспомнились Райкосу, когда пуля сорвала с его головы шляпу. Просто удивительно, как он уцелел! Если бы пуля летела хотя бы на полпальца ниже, она бы наверняка продырявила ему голову.

…Это случилось через несколько дней после разговора с Бальдасом, когда, возвращаясь из проверки сторожевых постов, Райкос со своей свитой въехал на коне в узкую улицу предместья. Стреляли почти в упор из окна полуразвалившегося ветхого домика. Пепо, который стал начальником охраны и теперь повсюду сопровождал Райкоса, не мешкая, разрядил свой пистолет в окошко. Затем, соскочив с коня, бросился к домику и увидел распростертого на полу чернобородого мужчину. Возле него валялся штуцер[21] и коробка с рассыпанными патронами. На добротном синем сукне кафтана, в который был одет чернобородый, с левой стороны груди растекалось темно-багровое пятно.

Пепо поднял штуцер. Это было новенькое английское ружье. Рядом лежал незагнанный в ствол патрон. Видимо, чернобородый не успел перезарядить штуцер, когда пуля Пепо случайно прострелила ему сердце. Случайно — это Пепо понял сразу же, потому что он стрелял, не имея времени прицелиться, наугад по неясному силуэту, мелькнувшему в окне.

Подбежавшие солдаты обыскали убитого, внимательно посмотрели на его чернобородое лицо. Стрелявшего узнали и Пепо, и подошедший Райкос.

Это был известный богатый негоциант из знатной семьи каджабашей потомков крупных феодалов. Он приходил на прием к Райкосу хлопотать об освобождении из тюрьмы брата, такого же богача-коммерсанта, ограбившего ремесленника, недавно обосновавшегося в городе. Суд справедливо приговорил грабителя к заключению. И Райкос утвердил приговор.

— Но ведь мой брат из благородной семьи, господин губернатор! аргументировал свое ходатайство богатый негоциант.

— Не сомневаюсь, что ваш брат из благородного семейства. Но перед законом все равны…

— Что вы говорите! — покраснел от гнева негоциант. — Разве можно ставить на одну доску моего брата и какого-то гончара… Ничего не случится, если мы проучим простонародную сволочь… Пусть знают свое место… Турки с ними не очень-то церемонились…

— Но ведь мы не турки, господин негоциант.

— Вы не должны ставить знак равенства между моим благородным братом и каким-то гончаром, — упорствовал негоциант.

— Закон обязан охранять и простолюдина, согласитесь.

— Вы якобинец! Разве вы не понимаете, что нельзя равнять благородных людей с чернью? Это дико: благородный человек будет страдать в тюрьме из-за какого-то ремесленника… Поймите, так мы можем докатиться до анархии, до революции…

— Если вы считаете, что благородным людям можно безнаказанно заниматься разбоем, то вы заблуждаетесь. Ваш брат наказан справедливо.

— Кажется, мы говорили на разных языках… — вдруг с напускным добродушием улыбнулся чернобородый. — Мы найдем с вами общий язык. Продолжая улыбаться, он вынул из кармана увесистый кошелек. — Думаю, вы будете довольны. — В ладони негоцианта блеснула пригоршня золотых дукатов. — Надеюсь…

Он не договорил: бросив взгляд на губернатора, увидел, как побелело его лицо.

— Вон отсюда, грязная мразь!!!

Судорожно сжимая в руке дукаты, негоциант стремительно вышел из кабинета.

Только на улице он пришел в себя от страха.

— Черт побери этого губернатора! Хуже любого паши: тот при виде золота становится добрым. А это — якобинец. Настоящий якобинец. Ничего, мы еще сочтемся с тобой…

Райкос как завороженный смотрел на человека, который несколько минут назад чуть было злодейски не убил его, а теперь унес в могилу свою ненависть к нему. Райкоса больше всего интересовали причины этой ненависти. Он припомнил, что ему уже не раз приходилось слышать ропот греческой знати в адрес республиканского правительства за его демократические преобразования в стране. Греческая знать с нескрываемым раздражением встречала любые шаги новой власти, направленные на то, чтобы вырвать народ из мрака невежества, бесправия и нищеты. Даже самые робкие начинания в этой области вызывали у феодалов гнев. Учреждение судов приводило каджабашей, фанариотов и приматов в бешенство. Эти аристократы, ползавшие на животе перед османами и получавшие от них за свое раболепное пресмыкательство чины, теперь, при республике, страшно боялись потерять свои привилегии. Они считали, что простой народ следует по-прежнему держать в невежестве и бесправии. Аристократия так судорожно цеплялась за свое положение, что готова была пойти на сговор даже со злейшими врагами народа.

Ход мыслей Райкоса прервал взволнованный голос Пепо:

— Господин губернатор! Господин губернатор! — воскликнул начальник охраны. — Этот негодяй, оказывается, опытный преступник. Он не только хорошо обдумал покушение на вас, но и позаботился о том, как замести следы. — Голос Пепо дрожал от негодования. — В нескольких шагах от домика, в рощице, солдаты обнаружили оседланную лошадь. Убийца собирался скрыться через задний двор и ускакать в степь. Он все отлично обдумал, даже разобрал во дворе изгородь.

— Позвольте мне, Пепо, поблагодарить вас за хорошую службу.

— Стараюсь, господин губернатор, — краснея от похвалы, смущенно ответил молодой офицер. И, справившись со смущением, вдруг признался: Кое-что в той истории мне все-таки непонятно.

— Что именно?

— Первое: кто мог проинформировать этого злоумышленника, по какой дороге вы возвращаетесь с объезда сторожевых постов? Такие сведения мог дать человек, знающий гарнизонный режим. И второе: кто возьмет на себя кровь убитого?

— Я вас не понимаю.

— О, господин губернатор, вы не знаете наших обычаев! На Пелопоннесе существует кровная месть. У убитого много родственников, и они должны отомстить за него. Я не хотел бы, чтобы вы стали объектом их мести. Ведь не вы, а я застрелил этого негодяя! К тому же у меня нет родных. Я один на свете, и жалеть меня будет некому. Поэтому позвольте мне взять на себя его кровь…

— Полно, Пепо… Вы же стреляли в этого негоцианта, защищая меня. У меня, как и у вас, тоже нет родных, и горевать некому. Я не трус. Давайте же все опасности делить пополам. — И Райкос, нарушая субординацию, крепко обнял за плечи начальника охраны.

Он ощутил огромную радость, что неожиданно для себя открыл в этом юном офицере мужественного друга.

2 УСЕРДИЕ ПЕПО

Покушение на Райкоса насторожило Пепо. Поразмыслив на досуге, молодой офицер пришел к выводу, что сложившаяся в городе обстановка требует усилить охрану губернатора. И Пепо установил возле резиденции постоянные посты часовых, а в канцелярии ввел дежурство сержантов конвойной роты. Пепо ревностно исполнял свою службу. Чтобы уберечь губернатора от новых покушений, он вменил себе в обязанность присутствовать на всех аудиенциях и приемах. Даже если посетители хотели беседовать с губернатором наедине, Пепо под разными предлогами оставался в кабинете. Он садился в кресло за спиной посетителя и следил за его каждым движением.

Такая опека сначала смешила губернатора, затем стала его тяготить. Под недремлющим оком Пепо Райкос испытывал какую-то внутреннюю скованность, порой мешающую ему наладить с посетителем душевный разговор. Он заметил: такая же скованность охватывала и посетителей в присутствии начальника охраны. Люди замыкались, и задушевной беседы с ними не получалось. Как-то Райкос откровенно сказал Пепо:

— Вы, любезный, видите в каждом, кто приходит ко мне, злоумышленника, готового совершить покушение…

— Не в каждом, но… — возразил Пепо.

— Нет! В большинстве это добронамеренные люди, которых приводят ко мне неотложные дела и заботы, — перебил его Райкос. — А ваша чрезмерная бдительность обижает их. К тому же они могут подумать, что я жалкий трус. Поэтому прошу вас немедленно снять охрану. И сами тоже не торчите во время приема посетителей у меня в кабинете с пистолетом в кармане. Очень прошу вас.

Пепо спокойно выслушал Райкоса. Как всегда, вытянулся в струнку, щелкнув каблуками, но вместо обычного: «Слушаюсь!» — вдруг отчеканил:

— Я не могу выполнить этого приказа, господин губернатор!

Райкос был ошеломлен.

— Как? — возмущенно воскликнул он. — Что это, бунт? Вы, как человек военный, обязаны выполнять приказания вышестоящего начальства. Черт побери, вас надо судить… Да! Да! Судить!

Но Пепо не дрогнул от угрозы.

— Да, господин губернатор, это бунт, — согласился он.

Райкос взглянул на него. Пепо по-прежнему стоял перед ним, вытянувшись. В его маленьких, похожих на черные ягодки глазах светилась решительность. Об этом же свидетельствовали и упрямо сжатые губы.

Райкоса восхищала такая твердость характера начальника охраны. Такого исполнительного офицера не найти днем с огнем! Но уж больно он усерден!

— Вы отталкиваете от меня людей… И, пожалуйста, не считайте, что я такая уж важная персона, которую пытаются устранить наши враги. У них есть и поважнее заботы…

— Негоциант, стрелявший в вас, однако, не пожалел пороха, — возразил Пепо.

— Это исключительный случай. Нельзя из-за одного подлеца подозревать всех ваших соотечественников… Самого президента не охраняют так, как вы… Даже там, в столице.

— Это их дело… А здесь за вас отвечаю я, господин губернатор. Пепо нахмурился. — Все каджабаши, беи и фанариоты кипят злобой. Они готовы поднять оружие не только на вас — на отца родного… Я вижу все это, и потому не мешайте мне…

Вспыльчивого губернатора почему-то не рассердило такое строптивое упрямство. Наоборот, оно его восхищало.

— Бог с вами. Вы, я вижу, упрямей тысячи стамбульских ослов. Что с вами поделаешь?! — сдался Райкос. — Только, пожалуйста, в моем присутствии ведите себя сдержанней… Когда я принимаю посетителей, не входите в кабинет с расстегнутой кобурой пистолета.

Райкос улыбнулся. Пепо был настолько прямолинеен, что не имел склонности к дипломатическим заверениям. Он уважал Райкоса и считал невозможным ослабить охрану.

Райкос не смог удержаться от давно интересовавшего его вопроса и спросил:

— Скажите, а почему вы всегда так резко отзываетесь о каджабашах? Видимо, они причинили вам много зла?

— Я их ненавижу, потому что несколько лет находился у них в кабале. Ненавижу так же, как османов!

После этих слов Райкосу стало многое понятно в характере молодого офицера. Цельность его натуры выплавилась в горниле сиротской доли, тяжелого детства и юности. Может быть, в своей грубоватой прямолинейной недоверчивости к людям из привилегированных сословий Пепо более прозорлив, чем он сам. Райкос усмехнулся такой неожиданной мысли, которая вдруг пришла ему в голову. Не исключено, что начальник охраны прав в своем усердии, и напрасно он упрекает его за это.

С тех пор Райкос перестал вмешиваться в деятельность Пепо и больше не посмеивался над ним, когда тот внимательно наблюдал за посетителями в его кабинете.

3 НЕЗАКОНЧЕННОЕ ПИСЬМО

Воскресающий город становился все оживленнее, менял свой облик. Закопченные языками пожаров руины, их зловещий траурный цвет постепенно вытеснялись светло-золотистым цветом новых жилищ.

Когда Райкос смотрел на стены новых построек, сложенные из свежевырубленных брусков известняка, у него начинало сладко щемить сердце. Эти камни напоминали ему родную Одессу, светло-золотистые стены ее домов. Воспоминания плыли дальше, за пределы родного города, в черноморскую степь, где к медленной реке припали хутора, слободки, поселки. Их домики голубой лентой тянулись к самому морю.

Николаю Алексеевичу Раенко, ныне губернатору греческого города, приятна была эта схожесть родного края со страной, где он теперь находился. Эту схожесть он ощущал не только в камнях, из которых строили дома. Схожесть он подмечал на каждом шагу: в морском прибое, который белой лавиной бился об оранжевые береговые откосы, и в чайках, таких же, как и там, на Черноморье. Схожесть он видел и в травах, цветах, деревьях, она открывалась ему и в людях, в разлете их бровей, очертаниях губ, в оттенках темно-смолистых волос. Даже гортанный, певучий говор жителей архипелага, когда он привык к нему, воспринимал, как разновидность южнославянской мелодичной речи.

Может, в этом проявляется ностальгия, думалось ему. Наверно, это было именно так. Иногда на него находила такая тоска по родной стороне, что хотелось бросить все и вернуться на родину, припасть грудью к ее тверди, поцеловать ее святую землю.

В такие минуты перед ним всплывал милый облик стройной девушки. И он вдруг чувствовал неодолимое желание рассказать ей — этой далекой и в то же время единственно близкой душе — обо всем, что ему пришлось пережить за последнее время. О радостях и бедах, победах и утратах. Рассказать об Анне Фаоти, чтобы та далекая девушка с удивленно приподнятыми бровями узнала о замечательной дочери греческого народа, о ее горе, мужестве и благородстве. О том, как она хотела научить русских людей изготовлять шелк, как протянула ему зеленую ветвь шелковицы, символ добра, символ любви и счастья…

Эта мысль пришла к нему ночью, и он попытался тотчас же написать письмо на родину. Райкос взялся сочинять его, мучительно подбирая слова, стремясь правдиво рассказать обо всем, что наболело, а главное, об Анне. Поведать о духовной красоте этой мужественной, не дрогнувшей перед горем женщины.

Но как ни собирался Райкос выразить в письме свои мысли и чувства, ему не удалось излить их на бумагу. Он испытывал горькую досаду. Он не подозревал, что взялся за адски трудное дело. Чтобы написать так, как ему хотелось — образно и проникновенно, — нужно было обладать поэтическим талантом и мастерством, чего у него — увы! — не было…

Он проявил редкое упорство, свойственное по-настоящему мужественным, волевым людям. Много раз яростно рвал исписанные листы и снова принимался за сочинительство. Перестал писать тогда лишь, когда окончательно выбился из сил. Прочитав последний вариант своего послания, Райкос понял — оно такое же неудачное, как предыдущие, — набор корявых фраз, совсем не то, что он хотел передать девушке, жившей на берегу степной реки. Он застонал от огорчения, разорвал и это недописанное письмо, отбросил в сторону изгрызенное гусиное перо. Видимо, ему так и не суждено изложить на бумаге чувства, переполнявшие его душу.

Что ж, когда-нибудь он, наверное, встретится с ней и расскажет все, что не смог сегодня описать. Расскажет волнующе, захватывающе…

Изнемогая от усталости, но утешенный этой мыслью, Райкос потушил оплывшую свечу и неожиданно заметил, что ночь уже окончилась. Сквозь щели в оконных шторах просачивался утренний свет.

4 ЧАСЫ

Ему бы поспать еще, сладко подремать часок-другой. Но до сознания доходят слова Пепо о том, что приемная уже полна людей. А Пепо от него же получил строжайшее распоряжение — в восемь часов входить в спальню будить его.

И вот Пепо стоит с денщиком, ординарцем и камердинером возле кровати Райкоса. В застегнутом на все пуговицы лейтенантском мундире, официальный и беспощадный, каким и должен быть начальник охраны, исправно выполняющий служебные обязанности. С таким Пепо спорить бесполезно. Все равно он добьется своего.

Эта мысль сразу же развеивает последние надежды поспать еще. Райкос молодцевато вскакивает с постели. Денщик и ординарец помогают ему умыться, облачиться в расшитый серебром парадный мундир — и он уже готов встречать посетителей. Он делает несколько шагов к двери, но путь ему преграждает встревоженный Пепо.

— Господин губернатор, а завтрак?

Начальник охраны повелительным жестом показывает на столик, где уже стоят белые чашечки с дымящимся черно-угольным кофе, расписные фаянсовые тарелочки с пирожками и ломтиками белого хлеба, намазанного скорцето[22], с маслинами.

— Мне совсем не хочется есть, — отвечает он Пепо.

— Это необходимо, господин губернатор. — В тихом голосе начальника охраны слышится твердость.

А Райкосу после бессонной ночи и впрямь невмоготу заниматься завтраком.

— У нас уже нет времени, — говорит он.

Однако не так просто заставить Пепо уступить. Он не только упрям, но и удивительно находчив.

— Никак нет, господин губернатор… Никак нет! У вас еще предостаточно времени позавтракать. До начала приема еще десять минут. Вот, посмотрите. — И он подает Райкосу его часы в чугунном футляре. — Ваши часы точны. Кстати, вы их забыли, господин губернатор…

Действительно, эти часы, подарок декабриста Николая Лорера, точны, как хронометр. Об этом знают даже здесь. Знакомые Райкоса часто говорили ему, что его часы — самые точные во всей Греции.

Райкос взглянул на циферблат и убедился, что Пепо, как всегда, прав до приема еще десять минут.

— Но, Пепо, у меня совершенно нет аппетита, — попытался он увернуться от завтрака.

— Начните с кофе. Он освежит, и появится аппетит… Кофе, осмелюсь заметить, наш национальный напиток. Он вселяет бодрость и придает силы.

Не ожидая согласия Райкоса, Пепо поднес ему чашечку кофе. И тому уже ничего не оставалось, кроме как поблагодарить и выпить.

С первых же глотков Райкос почувствовал себя бодрее. У него появился аппетит. Он быстро съел приготовленный завтрак. Вытирая после трапезы усы и губы, посмотрел на начальника охраны и поймал на себе его взгляд.

«А ведь он улыбается с явным торжеством, — подумал Райкос. — Видно, рад, что заставил меня плясать под свою дудку… Ну и нажил я себе няньку, почище Бальдаса». И, чтобы сбить с Пепо спесь, сказал:

— Вы заблуждаетесь, лейтенант, считая кофе своим национальным напитком. Сей напиток — турецкий. Просто сыны Эллады, когда попали в турецкое ярмо, усвоили от победителей вместе со многими их привычками и эту — пить кофе. И даже научились их способу приготовления… Так-то, любезнейший.

Пепо помрачнел. Он болезненно переносил все, что бросало тень на его родину.

— Вы, господин губернатор, человек ученый и, конечно же, многое знаете лучше меня. Но наши отцы и деды считали кофе греческим напитком. Так же считаю и я… Хорошее неплохо перенять даже у врага. Кроме того; я рад, что наш кофе пошел вам на пользу…

«Молодец, Пепо!» — мысленно похвалил его губернатор и, прислушиваясь к говору, доносящемуся из приемной, не удержался, спросил Пепо:

— Не слишком ли много посетителей пришло сегодня к нам? И почему их с каждым днем становится все больше?

Пепо вместо ответа выразительно посмотрел на него и пожал плечами. Он понимал, что уже пора начинать прием, и повел Райкоса сквозь почтительно расступившуюся толпу посетителей в кабинет.

Здесь уже все было заботливо приготовлено к приему — расставлены кресла, за отдельным столиком сидел благообразного вида старичок с мясистым, красным от вина носом, в засаленной монашеской рясе. Это был новый секретарь, нанятый вместо Пепо. Перед монахом лежали очищенные гусиные перья и стопка чистой бумаги. Он был готов записывать разговор с посетителями.

Пепо представил губернатору нового секретаря.

— Варфоломей Василнопулос. — Не делая паузы, Пепо торопливо спросил: — Можно начинать прием? — И взялся за ручку двери, чтобы распахнуть ее, но Райкос остановил его:

— Подождите, Пепо. Вы так и не ответили на мой вопрос: почему у нас возрастает количество посетителей?

— Причина этому вы, господин губернатор.

— Я? — искренне удивился Райкос. — При чем тут я? Вы шутите?

— Никак нет… Причина наплыва такого множества посетителей — вы, господин губернатор, а точнее, ваша доброта. Надо с ними пожестче…

— Как это — пожестче? Вы понимаете, что говорите, милостивый государь! — вдруг повысил голос Райкос. — Как вы можете говорить такое? Ради кого я прибыл сюда? Ради кого мы сражаемся с султанскими каннибалами? Ради них. Ради людей. — Он показал на дверь, за которой слышались голоса посетителей. — А вы говорите — пожестче.

— Виноват… Но все же доброте должен быть предел. Взять хотя бы историю с вашими часами, господин губернатор. О ней знают не только в нашем городе, но и на отдаленных островах архипелага.

— Вы считаете, что с часами я пересолил?

— Именно! Это было уж слишком.

Райкос недоверчиво посмотрел на Пепо и покачал головой:

— Что же скверного вышло с часами? Разве я плохо поступил, послав ординарца к банкиру… как его?

— Папаник-огло, — подсказал Пепо.

— Да, да, послал его к Папаник-огло заложить часы, чтобы достать денег на лекарства для больного сына кузнеца. Вы же знаете, Пепо, что наша молодая республика находится в крайне тяжелом положении. Знаете это так же хорошо, как и я, — даже нашим военным государство месяцами не выплачивает жалования. Я тоже беден, не располагаю средствами, а нужно было срочно помочь умирающему. Эти часы дороги мне, как память о моем друге, благородном человеке, которого тиран-царь сослал на каторгу. Но неужели жизнь человека дешевле часов, даже памятных?

— Вы правы, господин губернатор. Но случилось неслыханное — самый скупой, самый жадный на архипелаге человек ростовщик Папаник-огло, узнав от ординарца, что часы прислал заложить сам губернатор, «русский губернатор», как зовут вас, чтобы на эти деньги купить лекарства для грека, дал требуемую сумму без залога, без расписки и велел ординарцу вернуть вам часы. Это удивительно! Никогда еще в жизни Папаник-огло не дал никому и ломаного гроша. Это самый жадный паук на свете!

— Не судите опрометчиво о людях. В каждом человеке есть плохое и хорошее. Поверьте мне, — серьезно сказал Райкос.

— О, значит, вы не знаете злых, коварных людей! Вы слишком добры и доверчивы, если думаете, что в таком пауке в образе человека, как Папаник-огло, может быть что-то хорошее. У него душа черна, как сажа.

— И все же не судите так!

— Вы в этом убедитесь сами, господин губернатор. Папаник-огло явился к вам. Он сидит в вашей приемной, ожидая встречи.

— Вот и отлично… Мне интересно поговорить с ним.

Райкос расстегнул мундир и вынул из кармана жилета часы, снял с цепочки и положил перед собой на стол. Затем сказал Пепо:

— Что же вы ждете? Приглашайте первым господина Папаник-огло.

5 БАНКИР

Шаркая неуклюжими башмаками, в кабинет вошел дородный приземистый старик. Он степенно погладил седую окладистую бороду, скользнул тяжелым взглядом по столу, на котором лежала чугунная луковица часов, и церемонно представился: Афанасиос Папаник-огло, банкир-откупщик.

Райкос пригласил его сесть и спросил, по какому делу он пожаловал.

Банкир, не торопясь, долго мостил свое грузное тело в кресло. Наконец после затянувшейся паузы медленно произнес вкрадчивым скрипучим голосом:

— Я, господин губернатор, как вы верно заметили, если захожу, то непременно по делу… Только по делу… Я человек деловой… И к вам тоже по делу. Хотя в настоящее время у меня с вами еще никакого дела не имеется, но, по моему рассуждению, обязательно будет. А зашел я поблагодарить вас. Да, поблагодарить за то, что вы обратились за кредитом именно ко мне, человеку, располагающему денежными средствами. И правильно сделали, что обратились ко мне, а не к кому иному… Напрасно только отправляли в залог эти часы, — он ткнул пальцем в чугунную оправу. — Я вам всегда готов без залога… Раз так надо… значит, надо. А за то, что обратились именно ко мне, позвольте поблагодарить вас…

Он умолк, и его морщинистое лицо пришло в движение, изображая приветливую улыбку.

— Да за что же вы благодарите? Это я вам должен принести свою благодарность, — сказал, покраснев, Райкос.

Папаник-огло продолжал молча улыбаться, словно любуясь эффектом, который произвели его слова на губернатора и на остальных присутствующих начальника охраны и секретаря-монаха.

Насладившись произведенным впечатлением, банкир продолжал свою речь:

— Я, господин губернатор, всегда готов поддержать вас денежными средствами, но отнюдь не из доброты. Что скрывать? Про меня говорят, что я жестокий человек. В деле моем нельзя быть иным. Господь-бог разумеет это и, наверное, простит мне на этом свете грехи мои… Но для вас, господин губернатор, мой кошель всегда открыт. Потому что вы — власть, наша защита от османов-поработителей. Под их пятой сынам Эллады трудно жилось, а еще труднее богатому греку. Богатый грек всегда был жертвой пашей и беев, мне под их властью постоянно приходилось дрожать, охраняя свое имущество. Мне нужна такая власть, которая могла бы надежно защитить меня и мое достояние, и я готов отдавать часть своих доходов на поддержание такой власти…

— Значит, в трудную минуту я смогу, как представитель государства, рассчитывать на вашу финансовую помощь? — перебил его Райкос.

— Да, конечно, — насупился банкир. Видимо, этот вопрос ему не очень понравился, но он сделал над собой усилие и снова сморщил лицо в улыбке. Конечно… в разумных пределах… Но и вы тоже должны пойти мне навстречу. Ведь я не филантроп. Далеко не филантроп. Я деловой человек.

— В чем же вы желаете, чтобы я пошел вам навстречу? — с раздражением спросил Райкос, которому уже надоели торгашеские речи Папаник-огло.

— Позвольте вам напомнить, господин губернатор, еще об одном обстоятельстве. Я не только банкир, но и откупщик.

— И что же из этого следует? — не понимал губернатор, куда клонит гость.

— А то, что, как только закончится война, нашей стране нужно будет благоустроить торговлю, ремесла, мануфактуры и прочее. Для этого вам понадобятся такие люди, как я, способные финансировать. Не за горами то время, когда вам надо будет открыть акциз и таможню для иностранной торговли, я готов сии заведения взять у государства на откуп…

Пепо, который стоял за спиной банкира, тревожно замахал руками, как бы предостерегая губернатора от опрометчивого шага. Райкоса рассмешило это предостережение Пепо. Он и сам хорошо понимал вожделения сего визитера. Обогатиться за счет наглого грабежа родной страны, еще не сбросившей с себя многовекового ига поработителей.

Ему хотелось выдворить банкира из кабинета, но он помнил инструкции президента — быть как можно приветливее с толстосумами, в помощи которых так нуждалась Греция…

— Скоро, наверное, мы откроем акциз и, конечно же, таможню. Я не забуду о вашем предложении.

Глаза банкира заблестели.

— Премного вам благодарен. А вы, господин губернатор, не забывайте обращаться ко мне, когда будет нужно. — Отвесив церемонные поклоны, Папаник-огло важно выплыл из кабинета.

— Паук уже протянул к вам свои лапы, — прокомментировал его визит Пепо.

— Вы напрасно нервничали, лейтенант. Я, как и вы, насквозь вижу хищническую суть сего благодетеля… Но все же, Пепо, вы ошиблись. Папаник-огло — отнюдь не мелкий ростовщик, как вы считали. Он мечтает взять в залог не мои часы. Ему подавай на откуп акциз и таможню. Он хочет грабить с размахом. Крупный хищник.

Терпеливость и внимание, с которыми Райкос выслушивал посетителей, даже несимпатичных, грубых, озлобленных, приводили в недоумение Пепо.

«И чего губернатор возится с эдакими? — думал он. — Спровадил бы без лишней возни. Сразу видно, что это за люди».

Однако наблюдая, как после такого терпеливого приема губернатора, после беседы с ним «несимпатичные» уходили с просветленными лицами, Пепо понял смысл дипломатии Райкоса. Он понял, что губернатор превращает недругов в друзей. «Молодец, знает, что делает», — решил он и спросил простодушно у Райкоса, сам ли он додумался до этого.

Райкос расхохотался:

— Ну и наблюдательный же вы! — И честно признался: — Я действую по совету одного очень доброго и мудрого человека, которого в народе зовут Барба Яни.

— Президента! — догадался Пепо.

6 ДЕПЕША

В этот день на прием к губернатору вереницей шли посетители. Их было, как никогда, много. Основную часть составляли бедняки, коренные жители города, возвратившиеся в родные места. Простолюдины просили материальной помощи и содействия в восстановлении разрушенных османской солдатней домов, а те, у кого на месте жилищ остались горки камней да пепла, просили временного приюта, крыши над головой.

Такие сугубо гражданские дела не входили в круг официальных обязанностей военного губернатора, но Райкос принимал в них большое участие. И скоро жители города убедились, что военный губернатор на редкость отзывчивый и добрый человек, который не может равнодушно относиться к чужой беде…

У Райкоса не было денежных средств для оказания помощи нуждающимся молодое государство испытывало большие финансовые затруднения. Губернатор пытался объяснить это просителям, но они были настойчивы и даже не слушали его объяснений. Они верили в его доброе сердце и знали — он как-то им поможет.

— Губернатор у нас — русский, — говорили они. — Русские люди добрые. Не оставят в беде человека…

И вспоминали историю с часами.

— Пытался заложить часы у ростовщика, чтобы достать денег для бедного человека…

Эта история стала известна каждому в городе и многих вдохновляла на паломничество к губернатору.

И Райкос направлял нуждающихся с записками к банкиру, обещавшему ему кредит.

Папаник-огло оказался человеком, верным данному слову. Скрепя сердце, он все же выдавал деньги беднякам по запискам губернатора.

Это вдохновляло Райкоса сделать еще один шаг в этом направлении. Он попросил Пепо составить список самых богатых людей города и стал посылать им письма об оказании помощи нуждающимся.

Богачи раскошеливались — никому не хотелось прослыть более скупым, чем ростовщик Папаник-огло. Расчет Райкоса и на сей раз оправдался.

— Вы заставили наших скупердяев расщедриться. Но они за это будут ненавидеть вас еще больше и при случае отомстят. Берегитесь их! предупредил Пепо губернатора.

— Семь бед — один ответ, — улыбнулся Райкос. — Мне никто не страшен с таким охранником, как вы.

— Ой, господин губернатор, не играйте с огнем. Я не столь всемогущ, как кажется… Лучше не дразните их.

Райкос сознавал правоту слов Пепо. Но когда к нему обращались за помощью, он откладывал самые срочные дела.

— Поймите, Пепо, ради этого я приехал сюда. Ради твоих соотечественников, ради их свободы и благоденствия, — постоянно повторял он молодому офицеру.

…Прием закончился. Последний посетитель, довольный, покинул кабинет губернатора.

— Теперь, Пепо, мы, наконец-то, займемся нашими основными обязанностями, — сказал Райкос. — Отправимся в гарнизон, а затем в порт выбирать место для сооружения контрольной сторожки…

— А как с обедом, господин губернатор? — напомнил Пепо. — Я сейчас распоряжусь.

Но обедать им в тот день так и не пришлось. В приоткрытую дверь просунулась огненно-рыжая голова Игнатия Варвациса — капитана «Санта Клары».

— Заходите! — обрадовался его появлению губернатор.

Переведя дух от быстрой ходьбы, капитан доложил:

— Я летел к вам на всех парусах из Навпали!

Он вынул из сумки запечатанный конверт и протянул Райкосу.

— Срочная депеша от самого президента. Читайте немедленно, господин губернатор.

— Ну зачем мне читать, когда вы знаете слово в слово все, что написано в сем послании, — улыбнулся Райкос.

— Совершенно верно… Президент, посылая меня в рейс с очередной депешей, всегда не только читает мне ее содержание, но и требует, чтобы я запомнил текст. Всякое может случиться во время рейса: буря, пираты. В таком случае я должен уничтожить письмо, добраться до адресата и передать содержание письма устно…

— Ну вот и передавайте!

— На сей раз не могу. Содержание депеши столь секретно, что его не рекомендуется произносить вслух. Дорога каждая минута… К вам вот-вот заявится человек, к приему которого вы должны быть подготовлены. Этот человек — английский полковник Робинсон — один из палачей на захваченных англичанами Ионических островах. Он прибыл сюда на военном судне. Его корвет уже бросил якорь в гавани. Мне удалось обогнать его.

Райкос раскрыл конверт и увидел бисерные буквы знакомого почерка. Он знал, если ему пишет лично президент, это первый признак, что сообщается о чем-то очень важном.

Депеша была тревожной. Президент сообщал, что англичане стали проявлять подозрительный интерес к греческим территориям, освобожденным от захватчиков; английское командование под разными предлогами попробует ввести на эти территории свои войска. Гавани приморских городов превращаются в постоянную стоянку их военных кораблей. Англичане стремятся на кабальных условиях открывать в стране свои предприятия, концессии. На Ионическом архипелаге, подчиненном Британии, где властвует верховный комиссар, английский главнокомандующий генерал Томас Мейтленд, снаряжается на корвете экспедиция. Ею будет руководить правая рука генерала Мейтленда — Робинсон, некогда унтер-офицер английского корсарского флота, в прошлом пират, а ныне полковник. Этот Робинсон, как и его шеф генерал Мейтленд, прославился тем, что ввел на Ионических островах такой режим бесправия, произвола, грабежа, террора, который ничем не отличается от установленного англичанами порядка в их колонии Индии.

В сентябре 1819 года крестьяне острова Санта-Мавра, доведенные до отчаяния грабежами и произволами сборщиков налогов, подняли восстание. Английские войска усмирили их жестокими расправами: четверых повесили, в том числе двух священников. На другом острове — Занте — грабежи и насилия полковника Робинсона также привели население к восстанию. Тогда он вызвал корвет, высадивший десант из 300 солдат. Руководителя восстания А. Мартиненгоса заточили на 12 лет в крепость.

7 ЛУКАВСТВО

Прочитав депешу, губернатор в задумчивости пощипал кончики рыжих усов.

— Видимо, обстоятельства не дадут нам сегодня пообедать, — усмехнулся он. — Видимо, придется заменить обед ужином, и ни с кем иным, как… — Он сделал паузу. — Вы догадываетесь, Пепо? — обратился Райкос к начальнику охраны.

— Конечно, с полковником Робинсоном! — сказал тот с иронической усмешкой.

— Браво, Пепо! Вы становитесь прозорливым дипломатом. Так позаботьтесь, пожалуйста, чтобы к вечеру накрыли ужин на несколько персон. Наверное, придется пригласить английских гостей. Я вас тоже приглашаю, обратился он к капитану саколевы.

— Спасибо за такую честь, господин губернатор. Только избавьте меня от нее, — ответил молодой капитан.

— В чем дело, Игнатий? Не смущайтесь, привыкайте к высокому обществу…

— Не в этом дело… Мне будет неприятно сидеть за одним столом с полковником, руки которого обагрены кровью моих соотечественников.

— Не будьте чистоплюем, Игнатий. Вы думаете, что мне или Пепо доставит удовольствие пить виски с этим палачом? Я бы с удовольствием скрестил с ним саблю… Но ваше присутствие мне кажется необходимым. Я рассчитываю на вашу выдержку и сообразительность. Как вести себя с полковником, вы знаете. Вам, как и мне, знакомо содержание депеши.

— Конечно, — кивнул головой капитан. — Но, может, вы все же замените меня кем-нибудь из высших офицеров гарнизона?

— Тогда тайна перестанет быть тайной. Вы понимаете, что, прочитав депешу, я ее тотчас же уничтожу. Пепо, зажгите, пожалуйста, свечу, показал Райкос на стоящий на столе канделябр.

Пепо запалил свечу, и Райкос сжег депешу.

— Ну вот, когда депеша превратилась в дым, надо выполнять все ее рекомендации.

Они вышли на балкон. Стоял ясный, погожий день, и даже без подзорной трубы были отлично видны порт и все стоявшие в нем корабли.

Игнатий Варвацис наметанным глазом сразу заметил английский корвет.

— Вот он, господин губернатор, — указал капитан на стоявшее у самого берега иностранное военное судно. — Отличное вооружение — тридцать пушек на верхней палубе, полный комплект орудий для такого типа судов; команда опытная, хорошей выучки — шефствует над ней старый морской волк, в прошлом унтер-офицер корсарского королевского флота — попросту пират. За зверства, проявляемые в карательных экспедициях в Сицилии, Робинсона произвели в полковники. В морском деле он знает толк. Смотрите, как быстро команда зарифила паруса! И место для стоянки он выбрал в центре рейда, недалеко от моей саколевы… Опытный пират этот Робинсон!

— Слушайте, Игнатий, откуда вы так хорошо знаете его биографию?

— Откуда? — улыбнулся Игнатий. — Да мне ее рассказал президент, вручая депешу. «Смотри, — сказал он, обязательно передай это губернатору, чтобы он знал гостей и не очень-то им верил».

— Что ж, еще раз спасибо президенту и вам за то, что вы опередили незваных гостей и предупредили нас.

Капитан, озабоченно нахмурив брови, покосился на стоящего рядом начальника охраны.

— Я еще не все поведал, что хотел вам передать президент.

— Можете смело говорить в присутствии моего начальника охраны. У меня нет от него секретов…

— Хорошо… — сказал после паузы Игнатий. — Президент просил передать вам вот что. Полковник будет настаивать, чтобы разрешили высадить с корвета войска. В случае вашего отказа может произвести высадку самовольно, прибегнув к какой-нибудь уловке. Например, глубокой ночью… Если вы дадите вооруженный отпор, на помощь корвету придут другие военные корабли, и произойдет кровопролитие. А такой конфликт с великой державой, разумеется, нежелателен… Поэтому президент советует прибегнуть к хитрости, чтобы ваши гости убрались восвояси.

Капитан приложил палец к губам и едва слышно произнес:

— Эпидемия.

— Но у нас нет эпидемии, Игнатий!

— Нет и не надо. Вам нужно распустить слух о ней. Только слух…

— Совет президента, конечно, хорош. Но… Робинсон может не поверить, — поскреб затылок Пепо.

— Нужно, чтобы он поверил. — Игнатий хитро улыбнулся. — Неужели мы, лукавые греки, менее хитры, чем англичане?

— Но я, к сожалению, не грек, — вздохнул Райкос. — Я прямодушный славянин.

— Не беда. Я знаю, как убедить Робинсона в том, что у нас действительно свирепствует эпидемия, памятуя, что полковник — хитрая бестия. Необходимо хорошо продумать каждую деталь версии. Прежде всего установить, о какой эпидемии мы поведем речь. О холере или чуме?

— Конечно, о чуме! — воскликнул Пепо. — Англичане больше всего боятся чумы.

— Наверное, так, — согласился Игнатий. — Как вы считаете, господин губернатор? Ваше слово решающее.

— Думаю, что «чума» звучит солиднее, чем «холера», — пошутил Райкос. — Утвердим чуму…

— Тогда позвольте мне вкратце изложить свое мнение. Разрешите? обратился он к Райкосу.

— Пожалуйста, — кивнул тот.

— Так вот… Когда вы, господин губернатор, встретитесь с Робинсоном, ничего не говорите ему об эпидемии. Иначе он наверняка заподозрит неладное. Уверяйте его, что в городе полное благоденствие. В разгар беседы Пепо неожиданно отзовет вас по какому-то важному делу в другую комнату. Вы извинитесь перед полковником и на несколько минут выйдете из кабинета, а когда вернетесь, у вас должен быть озабоченный вид. Робинсон заметит это. Конечно, он спросит, чем вы озабочены. Но вы многозначительно промолчите, и только когда полковник начнет настойчиво спрашивать, что случилось, чем вы так удручены, — скажите, что в городе началась чума. Ручаюсь, что Робинсон поверит, и его уже ничто не удержит здесь…

— Что ж, капитан, я не могу не согласиться. Ваш остроумный план просто великолепен, — сказал Райкос, нервно пощипывая кончики усов. Теперь все дело за мной… Мне выпадает в этой пьесе роль главного актера, а я в таких делах новичок… Однако придется сыграть!

— Вы прекрасно справитесь с ролью. Я уверен в этом! — подбадривал губернатора Пепо.

— Спасибо за доверие. — Райкос собирался дать необходимые распоряжения, но в этот миг вошел дежурный сержант и доложил о прибытии в резиденцию английского полковника со свитой офицеров.

— Проводите гостей ко мне в кабинет и скажите, что я сейчас приду.

Когда сержант удалился, Райкос, подозвав Пепо, распорядился немедленно привести в боевую готовность все воинские части.

— И главное: не забудьте о пушках. Их надо развернуть стволами на гавань и взять на прицел английский корвет.

8 ШАНТАЖ

Когда Райкос вошел в кабинет, он был поражен количеством солдат конвойной роты, которых уже успел там собрать Пепо.

«Ретивый начальник охраны перестарался, как всегда», — улыбнулся он.

При виде губернатора солдаты взяли «на караул» свои новенькие ружья с примкнутыми штыками. Райкос скомандовал «вольно» и в сопровождении Игнатия и Пепо вошел в кабинет. Здесь разместились в креслах гости — четыре английских офицера.

Робинсон был в расшитом золотом и серебром полковничьем мундире. Этот пятидесятилетний мужчина совсем не походил на своих соотечественников поджарых, костлявых англичан с надменным выражением лиц.

Полковник поначалу показался Райкосу похожим на жителя среднерусской полосы, с этакой простодушной простотой, но, присмотревшись повнимательнее, заглянув в его круглые, как у совы, бесцветные глаза, Райкос, понял, что ошибся. За кажущимся простодушием полковника скрывалась жестокая надменность.

И в памяти невольно ожили рассказы о чудовищных проделках Робинсона, который по указке своего шефа Томаса Мейтленда установил спекулятивные цены на зерно, обрекая тысячи жителей на голод. Он грубо расправлялся с осмеливающимися продавать хлеб по более доступным ценам. Этот человек, наверное, с таким же равнодушием смотрит и на умирающих от голода детей. Райкос сделал над собой усилие, улыбнулся, поздравил англичан с прибытием и, как приветливый хозяин, завязал с гостями беседу.

Полковник сразу же предложил военную помощь в случае нападения войск султана: он готов для безопасности освобожденного города оставить здесь некоторое количество солдат. Тогда Райкос сказал, что располагает достаточными силами, чтобы отбить любое нападение, любого врага, русская армия пошла в наступление, и султану надо спасать свои орды от окончательного разгрома, поэтому вряд ли у него появится желание вести здесь активные действия.

Робинсон захохотал деревянным смехом. Словно по команде, захохотали и сопровождающие его офицеры. Райкос понял, что полковник пытается скрыть свое раздражение, а, с другой стороны, желает оказать на него нажим.

— Вы рассмешили меня, губернатор. Британия настолько могущественна, что может в любой момент продиктовать свою волю России.

— А знаете ли вы, что такое русская армия? Когда Англия дрожала перед Наполеоном, именно русская армия нанесла поражение французу.

— Не русская армия, а русский мороз.

— Неправда. В год победы над Наполеоном стояла теплая зима.

— Наполеона разбили англичане под Ватерлоо. Наш великий Веллингтон.

— Веллингтон разбил остатки Наполеона, когда его армия уже не представляла былой мощи…

Лицо Робинсона покрылось багровыми пятнами, его круглые бесцветные глаза потемнели. Но, спохватившись, он снова рассмеялся, на сей раз тихо, вкрадчиво.

— Конечно, свойства русской армии вам, губернатору, известны лучше. Ведь вы русский офицер. Однако неплохо говорите по-английски. Почти без акцента.

Робинсон откинулся на спинку кресла, словно хотел полюбоваться произведенным эффектом.

То, что английский полковник каким-то образом проведал о его национальности, было для Райкоса неожиданностью. Хорошо же работают английские лазутчики!

— Это не имеет никакого отношения к делу. Я воюю за свободу Греции.

— О, я хорошо знаю, что некоторые русские офицеры любят свободу, знаю и то, что ваш царь не очень-то жалует ее. Недавно за эту любовь он даже сослал группу своих офицеров в Сибирь. Я читал в британских газетах. Лучше бы вы, сэр, воевали за свободу у себя дома, — ведь у вас в стране рабство.

Райкосу стало ясно, чего хочет от него полковник и зачем он пожаловал сюда.

«Сей негодяй ни больше, ни меньше решил напугать меня доносом в Россию, стремится завербовать меня своим агентом. Он, видимо, хочет шантажировать меня. Нет! Этому не бывать. Не на того напал».

Райкосу раскрылась цель визита полковника. Теперь нужно показать ему, что он не боится шантажа.

9 ТРУСЛИВЫЙ ГОСТЬ

Райкос уже знал, что делать. Он сказал с безразличным видом:

— Не кажется ли вам, сэр, что мы несколько отклонились от деловой темы нашей беседы?

Робинсон замялся.

— Вы молодец, господин губернатор… Честное слово, молодец. Давайте говорить откровенно. Значит, воюете за свободу… Кому же вы служите? Республике? Правительству? Президенту Каподистрии? Но скоро ни республиканского правительства, ни президента не будет. Это случится очень скоро. Ибо республиканское правительство Греции не устраивает ни его величество короля Англии, ни русского царя, ни австрийского императора. Так вот: республику заменят королевством, а президента, — естественно, королем. Тогда Греция сможет хотя бы платить жалование своим офицерам. Скажите, губернатор: а вам платит жалование республика, которой вы служите?

— Это не имеет значения! — резко ответил Райкос. Этот англичанин выбивал у него из-под ног почву.

— А я знаю, что республика не платит вам ни цента. Потому, что у нее казна пуста. Ваш президент просит взаймы денег у великих держав, а они ему не дают и никогда не дадут. И ваша высокая губернаторская должность блеф, уважаемый мистер Райкос, или правильнее Райкоф. Ваше настоящее имя Райкоф, — не так ли?

— Вы рассказываете интересные вещи, полковник. Очень интересные. Однако располагаете очень устаревшими сведениями… Видимо, их дали вам люди, ненавидящие нашу республику, люди, малосведущие о действительном положении. Кстати, мне правительство аккуратно выплачивает жалование. И касса республики отнюдь не пуста. Недавно мы закупили большую партию оружия английского производства.

Райкос попросил Игнатия пригласить в кабинет нескольких конвойных солдат, дежуривших в приемной.

Солдаты вошли. Райкос взял у одного из них ружье и протянул полковнику:

— Новейшего образца. Вот, поглядите, на казенной части фирменное клеймо «Манчестер».

Полковник внимательно осмотрел ружье и передал его своему офицеру. Англичане поочередно рассматривали новенькое ружье, после чего Райкос вернул его солдату, и тот в сопровождении товарищей покинул кабинет.

Слова губернатора несколько поубавили гонор полковника, он избрал другую тактику. Робинсон вдруг стал уговаривать Райкоса.

— Все равно, мистер Райкоф, согласитесь, что ваша республика призрак. Скоро ее не станет.

— Помилуйте, сэр! Как же не станет — ведь мы процветаем! Возьмите, например, этот город. Сейчас он залечивает раны, нанесенные ему султанскими насильниками, вступает на путь благоденствия…

— Не говорите мне этого… Хорошо, конечно, что вы так ревностно защищаете свое призрачное государство и верны ему. У вас английский характер. Но что же будет, когда не станет вашей республики, — вы подумали об этом? Вряд ли король захочет оставить губернатором республиканца. И вряд ли русский царь, который ненавидит республику, походатайствует за вас. Вы будете нуждаться в покровительстве и поддержке. Их-то и может оказать правительство его величества короля Британии. Мое правительство, сэр, отличается хорошей памятью и за услуги, оказанные ему, щедро платит.

— Что вы говорите, полковник! Вы мне предлагаете…

— На них не обращайте внимания, — Робинсон показал глазами на своих офицеров. Он воспринял слова Райкоса по-своему. — Я их научил держать язык за зубами. Они не болтливы и отлично вышколены. И греков тоже можете не бояться. Турки недаром зовут их скотом — райя. — Он покосился на сидящего в кресле напротив Игнатия Варвациса, смуглое лицо которого побледнело от обиды. Райкос, чувствуя, что он может не сдержаться и, в свою очередь, оскорбить распоясавшегося англичанина, незаметно под столом наступил ему на ногу.

— Грекам нужен король, — продолжал Робинсон, — нужен твердый правитель. Они за столетия привыкли к гнету пашей и превратились в рабов. На Ионических островах мы научились обращаться с ними так, как они того заслуживают. Начинают вольничать — мы их сечем, а наиболее дерзких вешаем. И у нас царит порядок. У нас во всем порядок. Будете нам верно служить, и у вас появится счет в банке. Если вы так любите свободу — можете переехать в Англию. У нас цивилизованная страна, это не Россия. У нас настоящая свобода, о ней можно болтать даже в парламенте…

Речь полковника прервало появление в кабинете Пепо, который, отсалютовав Райкосу, попросил его выйти по очень важному делу.

— Позже, капитан. Я занят беседой с гостями, — ответил, как было условлено, Райкос.

— Очень срочное известие, господин губернатор, — настаивал Пепо.

— Черт возьми, как некстати, — поморщился Райкос, но все же встал, извинился перед гостями и вышел вслед за Пепо из кабинета.

Пепо и солдаты конвоя, слышавшие в приемной разглагольствования Робинсона, едва сдерживали свое негодование. Они готовы были пустить в ход оружие, чтобы отомстить обидчику.

— Я пристрелю этого палача, который хвастается тем, как расправляется с моим народом! — сказал Пепо, сжимая рукоятку пистолета.

— Не горячись… — успокоил его Райкос. — Очень хорошо, что он распустил язык и выболтал важные сведения — против нашей республики зреет заговор. Нужно проявить выдержку.

Он пожал руку начальнику охраны и вернулся в кабинет. Негодование и омерзение, которые он испытывал к Робинсону, нашли выход в мрачном выражении его лица.

Это не ускользнуло от внимания полковника.

— Что случилось? Вы получили тревожное известие? Может, турки взяли Навпали и убили президента? — с деланным участием спросил полковник.

Райкос не ответил.

— Да говорите же, что случилось! Может, я смогу вам помочь? допытывался Робинсон.

— У вас на корвете есть врач? — вместо ответа спросил Райкос.

— Врач? Зачем он вам? — блеснули юркие глазки полковника.

— Так есть у вас врач или нет?

— Врача нет, но есть опытный цирюльник. Но зачем он вам?

— Скажу только при условии, что вы никому ни слова. Я боюсь паники. Понимаете: боюсь паники!

— Да говорите же, черт побери, в чем дело! — нетерпеливо вскричал полковник.

— Только после того, как вы дадите мне слово…

— Даю, черт возьми!

— Только никому! Слышите: никому! В городе чума. Несколько человек умерло, более десятка больных… Но я надеюсь, что все обойдется… Может быть, обойдется…

Райкос даже не мог предположить, какое действие окажут на полковника его слова. Робинсон сорвался с места, словно его подбросила пружина. Лицо его от ужаса стало лиловым.

— Я приглашаю вас отужинать, — делая вид, что ничего не заметил, сказал Райкос.

— Никаких ужинов, губернатор! Разве вы не знаете, что такое чума? Единственное спасение от нее — бегство.

— Вы так испугались, полковник? — не удержался от иронии Райкос. Трусость всегда вызывала у него презрение.

— Не говорите глупости… Я не испугался. Просто не имею права рисковать вверенными мне солдатами и моряками корвета… Не имею права! И он крикнул, обращаясь к офицерам, которые, ничего не понимая, удивленно таращили на него глаза: — За мной! Без промедления. За мной!

Робинсон бросился к выходу.

Покатываясь от смеха, Райкос, Варвацис и Пепо вышли на балкон и направили свои подзорные трубы в сторону кораблей. Варвацис отыскал огни своей саколевы, и уже потом, ориентируясь по ним, — английский корвет. Не прошло и часа, как огни военного судна двинулись по черному блестящему бархату ночного залива.

— Англичане бегут! — рассмеялся Райкос. — Все-таки полковник оказался жалким трусом… А нам удалось без стрельбы выпроводить непрошеных гостей.

Все трое следили за корветом, пока его огни не растворились в темноте моря. Затем перешли в гостиную, где их ожидал праздничный ужин.

10 ПРОВОДЫ

Забот и хлопот у губернатора по-прежнему хватало. Они не убывали, наоборот, — нарастали с каждым днем, но он теперь тратил на них значительно меньше сил и нервного напряжения — просто привык, как привыкает человек к обязанностям жизни.

В свободные минуты Райкос все чаще вспоминал о своем друге и земляке Иванко. К чувству дружбы, которое Райкос питал к своему земляку, у него примешивалось еще и сознание ответственности за его судьбу. Ведь именно он, а не кто другой, уговорил Иванко покинуть родину и ехать с ним в Грецию, в пламя полыхающей здесь войны.

И вот уже несколько месяцев находились они в разлуке. Иванко с отрядом горных клефтов воевал где-то в горных ущельях Пелопоннеса. А ведь Райкос в далеком селе на Прибужье обещал отцу Иванко Кондрату Хурделицыну всегда быть рядом с его сыном, делить с ним на чужбине горе и радость. Развела их солдатская судьба, и Райкос, губернаторствуя, стал, было, совсем забывать об обещании, данном Кондрату да и самому Иванко. Правда, он воспользовался случаем и откомандировал к нему Илияса Бальдаса, человека, верного солдатскому долгу, но в то же время фанатичного. Можно ли доверять Бальдасу? Не плохо ли он поступил, послав своего бывшего начальника охраны к Иванко? Не обратит ли Бальдас ярость своей дикой фанатичности на Иванко, как он обратил ее на бедную Анну? Не ошибся ли Райкос, послав такого страшного опекуна к своему молодому другу?..

Перевести Иванко к Райкосу, в приморский город, мог только президент. Но пристойно ли обременять Каподистрию подобными просьбами? Райкос лучше, чем кто-либо другой, знал, что днем и ночью президента терзают мучительные раздумья о судьбах родины, истекающей кровью.

И все же после мучительных колебаний он написал Каподистрии письмо с просьбой объединить его с другом и земляком Иваном Хурделицыным, оберегать которого он обязался перед его отцом. Райкос передал письмо Игнатию Варвацису, мореходу-курьеру, взяв с него слово поддержать его просьбу перед президентом. Варвацис пообещал:

— Лично вручу ему письмо и расскажу, как вы скучаете по своему земляку.

— Не только скучаю. Скажите, что я дал слово его отцу быть всегда вместе с ним…

— Хорошо, господин губернатор. Так и передам: обещал его отцу быть всегда вместе, — тряхнул огненно-рыжей гривой Игнатий.

Кроме этого частного письма, Варвацис увозил на своей саколеве еще и донесение о зловещем заговоре великих держав против республиканской Греции и самого призидента Каподистрии.

С тоской и надеждой смотрел с берега Райкос, как саколева, поймав попутный ветер в белопарусные крылья, чайкой полетела в открытое море.

Капитан Игнатий Варвацис занял место на носу судна и отдавал приказания рулевому. Райкос легко узнал Игнатия по его шерстяному або[23], который покрывал голову высоким треугольным капюшоном, таким высоким, что, надев его, Варвацис казался великаном. Он любил пошутить, и сейчас, как только саколева поравнялась с местом, где стояли Райкос с Пепо, сбросил с головы треугольный капюшон, и ветер взметнул его огненно-рыжую гриву волос, словно пламя факела.

Игравшие на прибрежном песке мальчишки восторженно закричали:

— Кокнис! Кокнис!

Райкос впервые позавидовал огненно-рыжему капитану и пожалел, что ему никогда в жизни не придется вот так же вести по морским просторам корабли.

Пепо словно уловил его мысли — взмахнул рукой в сторону летящего судна.

— Наверное, сейчас Кокнис испытывает настоящее упоение! Как он отлично управляет кораблем! Как красиво разметались по ветру его огненные волосы! Я бы на его месте облетел на этой саколеве весь наш архипелаг! Даже самый маленький островочек не забыл бы посетить! — восторженно восклицал Пепо.

— А я бы полетел на родину! На Южный Буг… — вздохнул Райкос.

Они еще долго стояли на берегу, глядя вслед улетающей в морскую даль саколеве. Стояли, завороженные красотой крылатого корабля, и смотрели до тех пор, пока он не превратился в маленькую белую точку и затем растаял на начавшем подергиваться темно-лиловой дымкой горизонте.

Райкоса взволновали слова Пепо. Да, хорошо бы слетать на крылатом корабле на родину, жаль только, что это пока невозможно. Однако неплохо побывать на том острове Эгейского моря, где сейчас сражается Иванко. Встретиться с ним, обнять его, пропахшего порохом, и перекинуться несколькими словами певучего украинского языка. Ох, как он соскучился по нем! Как давно не слыхал его!..

Он сказал это Пепо. А тот поведал ему о девушке, которую оставил на острове Занте. О том, что ночами ему снится этот остров — самый зеленый, самый цветущий остров Ионического архипелага…

Когда они уходили с берега, уже совсем сгустились сумерки, и по заливу катились с моря высокие, рокочущие волны. Видно, где-то разыгрался сильный шторм.

11 ЛЮБОВЬ

Испытывая тревогу за своего земляка, Райкос и не подозревал, что тот чувствует себя совершенно спокойно и счастливо. Иванко находился рядом с женщиной, которую полюбил первой любовью, и она отвечала ему взаимностью. Счастье его можно было назвать полным еще потому, что он не только искренне любил Елену Ксантус, но и не испытывал сомнений в ее верности и привязанности к себе.

Не омрачало их любви и то обстоятельство, что отряд клефтов, которым командовал Иванко, вел напряженные наступательные бои с коварным врагом, и каждую минуту они могли погибнуть от пуль или ятаганов противника. Как ни странно, это не только не ослабляло их взаимного влечения друг к другу, а лишь усиливало его. Так уж устроены люди — привыкают к любой опасности и верят в лучшее. И молодые влюбленные также верили и надеялись, что ни их самих, ни их любви не смогут одолеть никакие враги.

Любовь жила и крепла в тяжелых испытаниях. А вокруг была сказочная природа. Отряд перебросили из сурового, опаленного войной Пелопоннеса на один из островов в южной части Эгейского моря. Здесь были уже не скалы с высохшими ветками колючего кустарника, а благоухающий миндаль. Над головой шумели широкие листья финиковых пальм. На залитых солнцем склонах холмов рассыпались виноградники.

— Настоящий рай! — восхищенно говорил Иванко своим товарищам по оружию.

— Да, рай… — соглашались клефты, но в их взглядах вместе с радостью сквозила и горечь. Каждый из них знал, что этот рай находился под властью беспощадных поработителей. Султанские завоеватели вот уже на протяжении многих столетий хлещут курбачами[24] спины греческого населения. На глазах у мужей до смерти мучают жен, в присутствии родителей расправляются с малолетними детьми.

Ни клефты, ни Иванко, ни Елена не знали, что в горах Балканского полуострова русские солдаты ведут наступательные бои с армией султана, медленно, но упорно прокладывают себе путь к султанской столице. Они не знали, что наступление русских сковало все главные вооруженные силы Османской империи, что уже близится светлый день — 6 июня 1828 года, когда самому свирепому полководцу султана придется, скрипя зубами, отдать приказ своим солдатам убираться из Греции.

Ежедневно сталкиваясь с противником, солдаты видели, что, несмотря на свою наглость и свирепость, османские вояки теряют былую уверенность и стойкость. Теперь они при первой же возможности предпочитали ретироваться с поля битвы и отсиживаться за толстыми стенами укреплений.

Вот и здесь, на острове, после короткой стычки буквально на плечах отступающего противника клефты за несколько дней достигли замка, обнесенного каменной стеной и рвом с водой. Отступающие без боя юркнули в его ворота, подняли мост.

Иванко не был обескуражен неприступным видом замка, где заперся противник. Его не удручало и то, что для осады и штурма такого укрепления у него не хватало бойцов, у клефтов совсем не было пушек и боеприпасов пороху осталось всего по десять зарядов на ружье.

Оптимизм Иванко не разделяли ни Елена, ни большинство клефтов.

— Заперлись османы в замке, и попробуй их выбей оттуда.

— Стены замка толсты… да и пушек у нас нет…

— Без подмоги замка не взять, — уныло говорили клефты. Их поддерживала Елена Ксантус. Выждав, когда они остались вдвоем с Иванко, она решительно сказала, сдвинув черные брови:

— Я знаю, что у тебя на уме, но учти — штурмовать замок глупо… Они нас перестреляют…

— Но у меня созрел план, — попытался возразить ей Иванко.

— Знаю твой план… Снова первым под пули полезешь!

Иванко оторопел. Он впервые видел ее такой. Елена всегда казалась ему примером спокойствия и выдержки.

— Что же, по-твоему, делать?

— Ждать.

— Чего ждать?

— Ждать, когда придет подмога. Еще один отряд. Пушки. Боеприпасы.

— А если они не придут?..

Иванко рассмеялся, обнажая крепкие зубы. Ему было приятно смотреть на строгое лицо Елены, слышать ее грозный голос. Он понимал, что за этим кроется ее желание уберечь его от опасности.

12 ЗАМЫСЕЛ

И действительно помощь пришла. На другой день крылатая саколева «Санта Клара» влетела в бухту островка и высадила на берег Илияса Бальдаса с двадцатью солдатами и грузом боеприпасов. Но пушек не было. Подмога прибыла слабая. Правда, солдаты были одеты в новую униформу защитного цвета, и ружья у них были новенькие, с примкнутыми штыками, да и боеприпасов уже хватало с избытком. Но не было самого необходимого для штурма — артиллерии.

Радовало появление капитана Илияса Бальдаса, человека надежного, имеющего большой боевой опыт. Но клефты не скрывали своего разочарования.

— Пушек-то нет…

— Подмога слабая.

— С такими силами нам не взять замок, — сокрушенно качали головами.

Пожалуй, только командир отряда Иван Кондратович Хурделицын, или капитан Хурдель, как называли его в отряде, был всем доволен.

— Хорошо подмогли нам: и ружья у солдат новые, и зарядов вдоволь… И Бальдас с нами, — улыбался Иванко.

Как только за горизонтом скрылись паруса саколевы, он собрал клефтов и поделился с ними своим замыслом, как овладеть замком. Говорить складно Иванко не умел и изложил свой замысел в форме непринужденной беседы. Начал он с воспоминания, как будто совсем не относящегося к делу.

— Мой отец когда-то взял крепость, во много раз сильнее этой, показал он рукой на замок. — Много раз сильнее. И без всяких там пушек. Взял с товарищами, а их-то было — солдат да казаков вместе с ним — не более полусотни. А в крепости той пряталось янычарского войска во главе с комендантом — Ахмет-пашой — с полтысячи, при пушках и полном к ним боекомплекте.

— Когда это было и где? — недоверчиво спросил пожилой клефт Ивас Голотис.

— Случилось такое тридцать восемь лет назад, в ночь с 13 на 14 месяца сентября 1789 года. Мне про такой штурм крепости отец мой множество раз рассказывал, да и другие тоже. Отец и поныне жив, ему за шестьдесят минуло. Но все хорошо помнит…

— Что же за крепость он брал, как она называлась? — спросил Ивас.

— Очень известная. Хаджибеем звалась. Слыхали, может? — обвел глазами присутствующих Иванко.

Но все молчали. Видно, никто из клефтов не слыхал про такую крепость. Однако молчание не смутило Иванко.

— Да вы все это место хорошо знаете! Взяв эту султанскую крепость Хаджибей, ее вместе с турецкой неволей с лица земли стерли. Нет ныне на земле нашей Хаджибея, и камушка не осталось. На месте той крепости новый город построили — Одессу. Слыхали об Одессе?

— Как не знать Одессу?

— Хлеб оттуда корабли наши привозят.

— Одесса — слово наше, греческое… — оживились клефты.

— Ну, вот и хорошо… А взял отец Хаджибей хитро — ночью, перед рассветом. Когда янычар сон одолел, он тихо поднялся с товарищами своими на стену крепости. Казаки сняли дремавших часовых и ворвались в головную башню, где ночевал сам Ахмет-паша со своими телохранителями. С криком «ура!» солдаты и казаки бросились на врагов. Запомните это слово — «ура!» Очень не любят его турки. Закричали «ура!» да как грянули на телохранителей из пистолей и ружей! Как взяли их в штыки да сабли! Дрогнули сонные нехристи, заметались, нашел на них великий страх. Ну, а отец мой знал, что делать: как ворвался в башню — сразу бросился в покои паши. Там были приближенные его телохранители. Да, хорошо умел стрелять из пистолета и рубиться на саблях отец мой. По силе и ловкости не было ему равного среди казаков запорожских, что потом черноморскими стали именоваться. Свалил он метким выстрелом в голову одного из телохранителей, а другого зарубил в поединке. Паша, чтобы избежать полона, схватился было за ятаган, но скрестить с ним оружия отцу не пришлось — подоспели наши солдаты. Один из них приставил к груди паши штык, ятаган выпал из дрогнувшей руки, и паша сдался.

— Ну, а когда сдается полководец, — продолжал Иванко, — сами понимаете, сдается и войско. Увидев, что паша попал в плен, янычары прекратили сопротивление. Вот так-то, думаю, и нам надо поступить проникнуть после полуночи в замок, когда врагов сон одолеет, учинить стрельбу, крик, шум, захватить ихнего головного агу. И тогда его вояки сами попросят пощады. Ну, что? Как мой план?.. А? — обвел Иванко взглядом ряды клефтов.

— Ох, опасно, капитан. Очень опасно. А если они пробудятся раньше, чем мы преодолеем стены? Перестреляют нас, — опять заворчал Ивас Голотис.

— Да, это очень опасно. Велик риск! — поддержала его Елена.

— Без риска нельзя успешно воевать, — возразил Иванко.

— Почему нельзя? Да поймите же вы… Османы в замке окружены. Мы контролируем положение и можем взять их измором. Зачем спешить? Вокруг такие сады. Такая природа! Настоящий рай. Подождем подмоги. Я говорила с капитаном «Санта Клары» Варвацисом, просила передать президенту, чтобы прислал солдат и хотя бы несколько пушек…

— Ждать нельзя! Противник может предпринять отчаянную вылазку. Хотя он и заперся в замке, но у него численное превосходство. Если он предпримет нападение, у нас будут огромные потери. Кроме того, мне дано задание — как можно скорее освободить остров от войск султана, — горячо возразил Иванко.

Его поддержал молчавший до сих пор Илияс Бальдас.

— Капитан Хурдель прав. Медлить со штурмом нельзя. Султанские корабли каждый час могут подойти к острову и высадить десант. Мы подвергнемся нападению с двух сторон. Тогда рай для нас может превратиться в ад…

Бальдас говорил медленно, как бы взвешивая каждое слово. Он был, как и Иванко, капитаном и пользовался большим уважением среди воинов за свою честность, храбрость и рассудительность.

Когда он умолк, наступила пауза. Клефты размышляли над его словами. Эту паузу нарушил возглас самого молодого и горячего клефта-сулиота Арикоса Мавридиуса:

— Я тоже уверен, что мы возьмем в плен ихнего бея, — воскликнул юноша.

Его восклицание вызвало смех.

— Уж не ты ли возьмеш в плен бея? — проворчал Ивас Голотис.

— Да, я! Поручите мне это, капитан, — обратился он к Иванко.

— За такую операцию полагается взяться мне самому — я не хочу отставать от своего отца, — улыбнулся Иванко и уже серьезно произнес: Приказываю всем готовиться к штурму замка. Начнем, не откладывая, после полуночи…

13 КОВАРСТВО

Иванко разделил свой отряд на две группы. Большинство воинов собрал в первую группу, которая заняла исходную позицию в кустарнике против ворот замка. Ей поручалось, как только откроются ворота, с боем ворваться в замок и пресечь все попытки осажденных к побегу. Возглавил эту группу Илияс Бальдас.

Второй, меньшей по численности, группой взялся руководить сам Иванко. На этих воинов возлагалось самое ответственное задание: в полночь незаметно приставить штурмовые лестницы к противоположной стене, проникнуть в замок, бесшумно снять часовых и захватить в плен бея командующего гарнизоном, затем открыть ворота для вторжения воинов первой группы.

Иванко несколько раз проинструктировал отряд. Он подробно объяснил, какое задание должен будет выполнить каждый воин во время сражения.

Уже смеркалось, когда была закончена подготовка к предстоящему штурму. Хурделицын разрешил людям отдохнуть перед боем, а сам стал искать лейтенанта Елену, которой тоже придумал задание — охранять имущество и боеприпасы отряда, чтобы она была подальше от линии боя и не подвергалась опасности.

Он предвидел, что Елена, конечно же, будет недовольна уготованной ей пассивной ролью в сражении. Будет проситься в самое пекло битвы, поэтому решил объявить ей это в форме официального приказа и, таким образом, лишить ее возможности протестовать.

Но, увы, лейтенант Ксантус где-то запропастилась. В поисках Елены Иванко обошел всё расположение отряда, лагерем окружившего замок, но нигде ее не встретил. Он уже начал тревожиться, как вдруг кто-то подошел к нему сзади и потянул за рукав мундира. Иванко оглянулся и увидел перед собой ту, кого искал. Елена была не одна. Рядом с ней стояла низенькая, похожая на подростка женщина, закутанная в темный плащ. В руках незнакомки был серебряный турецкий кувшин — кунгул.

Иванко начал было рассказывать Елене, что уже долго ее ищет, но та многозначительно приложила палец к губам, подавая знак молчать. Он осекся на полуслове, а Елена снова потянула его за рукав, приглашая следовать за собой. Он последовал за Еленой и незнакомой женщиной. Они тихо вышли из лагеря и скоро очутились на берегу ручья, заросшего камышом.

Здесь женщины остановились. Елена показала ему на темную гриву камышовой заросли и тихо сказала:

— Там начало подземного хода в замок, эта женщина оттуда. Она рабыня бея, вышла вечером из замка набрать свежей воды из ручья для своего господина. Она гречанка, православная, звать ее Хаджина. Я поймала ее, когда она наполняла кувшин водой. Мы разговорились. Она обрадовалась, что может поговорить со мной на родном языке, заплакала и стала рассказывать про свою жизнь в неволе, а потом поведала, что сегодня ночью турки готовят нам западню… Я решила познакомить тебя с ней, чтобы ты сам убедился во всем. А теперь, Хаджина, — обратилась Елена к женщине, — возвращайся к своему господину. Только не говори о встрече с нами, не то твой ага тотчас расправится с тобой. Иди спокойно и знай, что скоро мы освободим тебя из неволи… Спасибо тебе!

Женщина поклонилась, тенью скользнула вниз по откосу берега и исчезла в камышовой заросли.

Иванко был потрясен. Несколько мгновений он стоял, оцепенев от того, что увидел и услышал. Затем в восторге подхватил на руки Елену и понес ее.

— Милая моя, родная, знаешь, что ты сейчас сделала!.. Не знаешь!? Ты же спасла жизнь всему отряду, — шептал он ей. — Ты спасла всем нам жизнь. Если бы не ты, сегодня ночью янычары вырезали бы нас. Всех! Всех! И встречали бы мы рассвет с отрезанными головами! До чего же хитры эти дьяволы! До чего хитры… Отступление и уход в замок — все это была игра. А я-то думал: почему они, почти вдвое превосходя нас по численности, заперлись в замке? Расчет был очень простой. Выйти ночью подземным ходом из замка и перерезать нас, сонных. Какая дьявольская хитрость! Спасибо! Еще раз спасибо, тебе, милая.

Он целовал ее, неся на руках, притихшую, покоренную его неистовой страстью. Только в лагере он опустил ее на землю.

Иванко поднял отряд в ружье и объявил клефтам о кровавой западне, приготовленной для них коварным агой.

— Теперь в эту ловушку попадутся они сами!

Под покровом темноты воины устроили засаду на берегу ручья, где в камышах был отвор подземного хода. У ворот замка Иванко оставил небольшой заслон, а главные силы сосредоточил в засаде. Он строжайше предупредил клефтов терпеливо ожидать, пока османские вояки не выйдут из замка.

— А тогда отрезать им путь к подземному ходу и напасть с тыла, как они хотели поступить с нами.

После полуночи камыши заколебались, их стали медленно раздвигать темные человеческие фигуры. Двигались молча, держа кривые сабли, наклонив головы в чалмах.

Когда несколько сот черных фигур сгрудились на береговом обрыве, готовые устремиться к расположению отряда и начать резню спящих неверных, Иванко выстрелил из пистолета, подавая сигнал к атаке. В спину врагам грянул залп. Затем второй. Третий. Четвертый. Клефты вели прицельный огонь по четко проступающим на фоне звездного неба фигурам врага. А затем бросились в атаку.

Напрасно Иванко и Елена пытались остановить эту кровавую бойню, призывая брать в плен ошеломленных султанских вояк. Клефты, продолжая рубить их, односложно выкрикивая: «Хиос! Хиос!»

Бальдас затем объяснил Иванко, что Хиос — это название соседнего острова, где в 1822 году по приговору султана капудан-паша Кара Али истребил всех мужчин старше двенадцати лет и всех женщин старше сорока. Кровавая трагедия Хиоса стала для греков призывом к отмщению за гибель соотечественников.

…Когда солнце взошло над островом, трава и листья кустов вокруг замка были окроплены кровавой росой. В разных позах лежали группы поверженных воинов султана. Иванко и Бальдас подошли к одному из них.

— Это их главный. Сам ага…

У ног Иванко лежал богатырского сложения еще молодой мужчина, облаченный в ярко-красную бархатную куртку, расшитую золотым шнуром. Пуля прострелила ему голову, и кровь залила красивое лицо, обрамленное золотистой бородой. Иванко удивило, что среди убитых много светловолосых турок.

— Их нация уже давно перемешалась от браков мужчин с женщинами из европейских стран, — объяснил ему Илияс Бальдас.

Взглянув на труп коменданта замка, Елена побледнела. На ее лице появилось жестокое злорадство, затем оно опечалилось, и на темных глазах блеснули слезы. Сдерживая рыдание, она тяжело дышала.

— Это Хасим-бей, — проговорила она.

— Откуда вы знаете его имя? Разве вы были с ним знакомы? — спросил Иванко.

— Даже слишком… Когда-нибудь я расскажу о своем знакомстве с Хасйм-беем, — ответила Елена.

Ее голос дрожал.

14 ПРОБУЖДЕНИЕ

После ночной победы воины весь день отдыхали. Отдыхал с ними и их командир Иванко, назначив капитана Илияса Бальдаса начальником охраны. На него можно было положиться, и Иванко первый раз после высадки отряда позволил себе вволю отоспаться. Он отлично устроился в тени шелестящих листвой оливковых деревьев. На душе было безмятежно. Он радовался тому, что очистил этот райский уголок от султанской нечисти. Теперь, когда он успешно выполнил задание командования, больше не было причин откладывать в долгий ящик женитьбу на любимой женщине.

С этими мыслями он закрыл глаза, улыбнулся и окунулся в сладкий сон.

Таким, счастливо улыбающимся во сне, и увидела его Елена. Она молча села рядом на траву. В отличие от Иванко Елена испытывала смятение. Воспоминания, одно ужаснее другого, снова оживали перед ней. Самое свежее, самое недавнее… Последняя схватка в помещичьем замке, куда ворвались через подземный ход клефты. Хасим-бей оставил для прикрытия десяток наименее боеспособных солдат и слуг — все свое войско он вывел уничтожать спящих гяуров. Оставшиеся в замке были настолько уверены в победе Хасим-бея, что приняли клефтов за своих, вернувшихся после разгрома неверных. Только когда клефты пустили в ход сабли и пистолеты, охваченные ужасом турки беспомощно заметались по замку. В подземных сводчатых казематах началась настоящая бойня при свете факелов. Ничто не смогло спасти застигнутых врасплох солдат и слуг турецкого коменданта. Убивали не только янычар, но и слуг, таких же кровопийц, как и они.

Елене удалось спасти от разъяренных клефтов лишь рабыню бея Хаджину. Ее нашли в покоях бея и выволокли, дрожащую, из-под горы подушек и ковров. Подскочивший к ней солдат занес было над ее головой острый клинок.

— Погибай, подстилка дьявола! Погибай!

Но Иванко остановил его руку.

— Подожди… Это она спасла нас. Предупредила и спасла! Она гречанка.

— Какая же это гречанка! На ней даже креста нет.

Ивас разорвал сорочку на груди Хаджины. Открылась смуглая девичья грудь, но креста не было. Теперь Ивас считал себя вправе зарезать наложницу. Он снова занес саблю над ее головой. И, наверное, полоснул бы, если бы Елена не встала между ней и разъяренным клефтом.

— У нее есть крест! Но его нельзя было носить на груди. Османы срывали. У тебя же есть крест, Хаджина!

Женщина дрожащей рукой порылась в складке юбки и вытянула крестик. Его медь тускло блеснула в неровном пламени факела.

— Черт с тобой, турецкая подстилка, — выругался Ивас и вложил саблю в ножны.

Так была спасена Хаджина. Елена прикрыла платком обнаженные плечи девушки.

— Одень крест и будь спокойна. С этой минуты ты свободна от рабства…

Она повела плачущую женщину в расположение отряда. Разорванная сорочка и обнаженная смуглая грудь вызвали в памяти Елены другую картину, когда такой же наложницей была она сама.

…Под ятаганами янычар, ворвавшихся в их дом, погибли ее родные. Рыжебородый бей, оторвав плачущую девушку от тела матери, взмахом ятагана распорол на ней платье и, обнажив грудь, сорвал крестик… Целый год пробыла Елена в объятиях рыжебородого бея. Только разгром янычарского отряда, которым тот командовал, дал возможность ей, беременной, бежать из позорного рабства. В горном селении Пелопоннеса, где она нашла убежище, сердобольная монахиня-повитуха помогла ей избавиться от ненавистного плода. Отряд клефтов напал на лагерь османов, и Елена присоединилась к восставшим, стала их проводником. За смелость и находчивость ее произвели в офицерский чин. Только горные тропы Пелопоннеса знают, сколько ей пришлось пережить страданий за годы кровопролитной борьбы. Вот уже пять лет сражается она в отряде, но никто не знает о ее ужасном прошлом, о том, что пережила она в плену, униженная рабыня рыжебородого бея… И вот дороги войны свели ее с русским капитаном. За месяцы их скитаний он для нее стал родным. Иванко мечтает жениться на ней, повести к аналою чистую, безгрешную невесту. Он даже не предполагает, что она совсем не такая. Никто на свете не знает об этом. Те, что знали, уже погибли, погиб и ее обидчик, рыжебородый пес, труп которого сейчас валяется возле замка с простреленной головой. Жаль, что он погиб не от ее руки. Но господь внял ее бесконечным молитвам, она тоже причастна к его гибели… Никто не знает. Но она не может обманывать того, кто любит ее, не может лгать ему всю жизнь. Она должна рассказать обо всем!

Елена пристально посмотрела в лицо спящего Иванко. Как ей не хочется огорчать дорогого ей человека. Может, лучше встать и уйти? Уйти навсегда. Но это невозможно. Иванко все равно найдет ее на острове. Если бы это было на Пелопоннесе. Там горы, можно скрыться на недоступной вершине. А здесь… Броситься в море? Нет, она не посмеет совершить такой тяжкий грех. Лучше набраться мужества и рассказать обо всем Иванко. Она склонилась над ним, приблизила свое лицо к его лицу. Почувствовав ее дыхание, Иванко приподнял веки, и они в упор посмотрели друг на друга.

Он привлек к себе Елену, прижав губы к ее губам. У Елены перехватило дыхание, и она почувствовала, что не может противиться его ласкам. Ей вдруг показалось, что все ее переживания ничтожны перед той любовью, которую они испытывают друг к другу.

И все же Елена нашла в себе силы разомкнуть его объятия. Она резко отстранилась и, не щадя своей гордости, рассказала обо всем. О гибели родных. Об учиненном над ней насилии. О поруганной, растоптанной чести. Говорила тихим, спокойным голосом, волнение выдавало лишь ее лицо — оно вдруг стало серым. Закончив свою исповедь, Елена склонила голову, потупилась, зажмурилась, словно ожидая удара, и вся окаменела…

Ей казалось, что Иванко сразу же отстранится от нее. Может, ничего не скажет, человек он добрый, наверное, поморщится и разведет руками: мол, что ты хочешь от меня? И все между ними будет кончено. Она встанет и, не глядя на него, уйдет! Куда — не важно. Но уйдет навсегда!

Елена была готова ко всему — только ни к этому: Иванко вдруг снова привлек ее к себе и поцеловал.

— Не надо волноваться. Все это в прошлом. Было и прошло. Понимаешь? Прошло! Сыграем свадьбу и поедем ко мне на родину. Там ты про все забудешь… — Он лепетал незнакомые русские слова, но она чувствовала, что они ласковые.

И какое-то счастливое спокойствие наполнило все ее существо. Она стала обнимать и целовать Иванко, как тогда, в горах…

А он, захлебываясь от радости, не переставал говорить:

— Мы все сделаем по-настоящему. Нестрашно, ежели нас оставят на острове. Свадьбу можно и здесь сыграть.

— Тут нет церкви…

— И не надо. Я на этот случай все предусмотрел и заказал капитану Игнатию Варвацису следующим рейсом доставить на «Санта Кларе» священника. Этот человек сделает для меня все. Уж Игнатий найдет нам священника для венчания. Тогда мы и обвенчаемся. Согласна?

Ей казалось, что она медленно пробуждается от долгого, тяжелого сна.

15 ВСТРЕЧА В МОРЕ

Хотя растительность острова была щедра и ветви деревьев гнулись под тяжестью плодов — рая здесь не было. Местное население испытывало нужду в хлебе, мясе, молоке и голодало. Османские захватчики вытоптали поля пшеницы, кукурузы, истребили коров, овец, домашнюю птицу, а молодых мужчин и женщин убили или продали в рабство.

В замке освободители нашли много награбленного добра и продовольствия: засоленное в бочках мясо, оливковое масло, запасы зерна. Греческим солдатам этого провианта хватило бы на долгие месяцы, но капитан Хурделицын, зная, какую нужду испытывают крестьяне, распорядился отдать продукты безвозмездно жителям острова.

— Нам, солдатам, голод только на пользу будет, — шутил он. — Вон смотрите, сколько вокруг пищи, — показал на сияющее в просветах листвы море.

Его шутку солдаты приняли мрачно, но основная часть клефтов, особенно из числа пелопоннесских рыбаков, посчитала ее как бы приказом к действию. Немедленно раздобыли у крестьян кожи, веревки, проволоку. Из пряжи сплели сети, из проволоки наделали крючков.

Жители острова были отличными садоводами и винодельцами — море, окружающее их, как ни странно, было им чуждо и рыболовство тоже. У них не было не только снастей, но и лодок. Все же клефты нашли несколько старых, полусгнивших челноков и даже старый четырехвесельный баркас. Этими посудинами давно уже никто не пользовался…

— Как же вы живете у моря и моря не видите? — спросил Иванко старика-крестьянина, владельца баркаса.

— Да, не видим мы его, — подтвердил старик. — И зачем нам море? У нас дел хватает и без него, на земле, в садах и в полях. Зачем нам еще это море?

— Ну, а плоды и фрукты вы же продаете кому-нибудь? Вывозите с вашего острова?

— Конечно, продаем… И не только оливки, и не только камедь, лимоны и финики. И вино продаем, и маслину. Такого вина — тонкого да приятного нигде в мире нет. Наш остров им повсюду славится. Повсюду… и в Италии, и во Франции знают наше вино, поэтому ехать нам никуда и не надобно. Сами купцы к нам едут. Сами…

— Понимаю… Поэтому вы тут сидели и ждали, когда к вам приедут.

— Да, — обнажил в улыбке желтые зубы старик.

— Ну, а теперь почему к вам купцы не едут?

— Теперь плохо. Как осман пришел сюда, так купцы стали побаиваться здесь появляться. Плохие времена пришли, — старик перекрестился, печально вздохнул.

— Ну, теперь уже османов нет… Так что, хозяин, дела у вас скоро поправятся.

— Где там поправятся, — угрюмо насупил брови старик.

— Теперь же нет османов.

— Так они снова придут. Вы уйдете, а они придут. Уже бывало такое. Как только вы уйдете, они сразу нагрянут, а нам отдуваться…

— Да мы теперь отсюда не уйдем. И османам уже не до того. Им себя защищать надобно… бежать… Русские идут…

— Слыхал… Так это правда? Значит, Россия за них взялась.

— Да, хозяин, взялась.

— Ну, если Россия, так, может быть, и в самом деле, они уже не придут.

— Точно говорю, хозяин. Да и мы-то зачем?

— Это другое дело, если Россия, — повторил, словно рассуждая сам с собой, хозяин.

— Ну так вот, разрешите нам этот баркас починить, чтобы рыбу в море ловить. А то ведь у вас с мясом плохо.

— Не плохо, а нет его совсем. Османы скотину даже для развода не оставили. Не только овец и коров — кур, гусей и свиней перерезали.

— А свиней же зачем? Ведь коран запрещает мусульманам свиное мясо есть?

— Запрещает, и они мясо не ели, но перебили всех. Где только ихний солдат увидит свинью, хотя бы поросенка малого, выругается, плюнет и убьет. Всех свиней и собак перевели. Теперь у нас и собачьего лая не услышите.

— А собак почему?

— Нечестивые твари, говорят. Проклятые аллахом… — Вот как!

— Да, это плохо, дед, — искренно посочувствовал Иванко. — Плохо.

— Чего уж хуже.

— Так баркас моим солдатам можно взять? На время, конечно.

— Берите, капитан, хоть и насовсем.

— Зачем же насовсем? Он вам еще, может, пригодится.

— Какое там пригодится, — снова погрустнел старик. — Какое там пригодится… Я уже стар на нем в море ходить, а детей моих и внуков всех… — Словно не в силах выговорить страшное слово, он провел сухонькой ладонью по горлу. — Так что насовсем берите баркас. Насовсем…

Клефты заменили в челнах и баркасе прогнившие доски, залатали пробоины, проконопатили и, спустив отремонтированные посудины на воду, стали выходить на них из бухточки к скалам, где можно было промышлять рыбу. И вскоре не только воины отряда, но и жители островка стали рыбаками.

Ловом увлекались все в отряде. Пришлось установить очередность выходов на промысел, так много появилось желающих. Конечно, рыбари-профессионалы имели привилегии. Они промышляли вне очередности, потому что в искусстве обильного улова с ними никто не мог соперничать.

Иванко и Елена тоже выходили в море чаще других, пользуясь правом своего начальственного старшинства. Они пристрастились к рыболовству. Иванко пригодились его матросские навыки, а Елене нравилось морское приволье — в ней, видно, заговорила кровь предков.

Однажды, когда они уже завершали улов в открытом море, внезапно из-за рифов мыса вынырнули мачты идущей под всеми парусами шхуны. Судно как-то необычно очень глубоко сидело в воде, его борта едва не заливали волны.

— И рангоут такой же пышный, как у «Санта Клары», — сказал Иванко.

— Что вы, капитан! «Санта Клара» никогда не сидит так глубоко. У нее не такой тяжелый ход. Так медленно движутся обычно султанские корабли. Это османский корабль. Смотрите — на судне заметили нас. Видно, хотят потопить наш баркас, — сказал с тревогой Арикос Мавридиус, славившийся остротой зрения и наблюдательностью.

— Надо спасаться, скорее грести к берегу, — поддержал его Ивас Голотис.

Встреча с османской шхуной не предвещала ничего хорошего. У экипажа баркаса не было оружия, если не считать нескольких пистолетов. Естественно, наши рыбаки изо всех сил приналегли на весла, чтобы уйти от приближающегося вражеского судна. Но они не проплыли и ста саженей, как с борта шхуны прозвучал пушечный выстрел. Высоко пролетев над мачтой баркаса, шлепнулось ядро. Гребцы вынуждены были поднять весла. Баркас остановился.

— Значит, вы хотите сдаться в плен султанским собакам? — спросил Арикос.

— Отнюдь… — ответил Иванко и вынул из кобуры пистолет. — Я буду сражаться до последней капли крови. За мою жизнь враги заплатят дорого. Советую всем остальным последовать моему примеру и сопротивляться изо всех сил. Драться всем, что имеется, — топорами, веслами, ножами. Драться! Потому что пощады не будет, не ждите.

Елена по его примеру тоже вынула из кобуры пистолет, остальные члены экипажа вооружились тем, что было под руками.

Шхуна медленно приближалась к баркасу. И вот когда до нее осталось не более тридцати саженей, тот же Арикос Мавридиус вдруг радостно завопил:

— Да это же «Санта Клара»! «Санта Клара»! Я вижу и самого Кокниса вон он, рыжий черт!

Действительно, когда судно подошло совсем близко, на баркасе ясно различались знакомые изящные формы летучей саколевы. Но что с ней случилось? Почему она так глубоко осела в воду? Так отяжелела?..

Иванко первый понял, в чем дело. Достаточно только глянуть на ее палубу, загруженную людьми, одетыми в мундиры.

— Ох, и нагрузили же ее солдатами! Это нам на подмогу везут, наверное, еще и боеприпасы, и пушки. Судно еле держится на плаву. До чего же смелый этот шкипер Игнатий Варвацис!..

«Санта Клара» подошла еще ближе, и теперь Иванко увидел рядом с Кокнисом высокого плотного офицера.

— Елена! Елена! Ты знаешь, кто пожаловал к нам? Смотри, да это — сам Николай Алексеевич. Ну, теперь нам и свадьбы не миновать. — Он многозначительно ей подмигнул.

— Ой, а я-то… я-то даже не причесалась… Такая растрепанная, да еще в мужском платье.

Она быстро сняла шарф и накинула его на голову.

Хотя Елена, как и все рыболовы баркаса, была взволнована неожиданной встречей, она не могла не упрекнуть Игнатия:

— Зачем же вы перепугали нас пушечным выстрелом! Мы решили, что нас преследует султанский корабль, и уже приготовились драться насмерть.

— Прошу меня простить, — ответил Варвацис. — Я увидел, что вы от нас удираете, решил, что, пожалуй, мне вас не догнать. А очень уж хотелось встретиться с вами в море.

Этот дружеский абордаж остался в памяти всех, кто был его участником. В тесной каюте капитана скоро прозвучали тосты друзей, которые наконец-то встретились снова после долгой разлуки.

Для Елены и Иванко к радости встречи прибавилась еще и другая, когда Райкос познакомил их с благообразным старичком в рясе — отцом Варфоломеем Василнопулосом.

— Преподобный отец исполняет обязанности моего секретаря, — пояснил губернатор. — И, кроме этой деятельности, будет занят заключением браков. У вас, наверное, скопилось немало таких дел, — Райкос незаметно подмигнул Иванко. Тот горячо поблагодарил в душе друга.

16 ОБРУЧЕНИЕ

Оно состоялось в часовенке, сложенной из грубо обтесанных известковых плит. Ее потемневшие, изъеденные временем стены глубоко, по самую крышу, вошли в землю. И не случайно. Часовенку эту соорудили в самую мрачную пору османского владычества. Строители с умыслом придали древнему храму такую неказистость, чтобы его убогий вид не раздражал фанатиков-поработителей. Расчет оказался верным. Часовенка, зарывшись в землю по самый черепичный купол, увенчанный каменным крестом, смогла выстоять в бурях трех столетий. Она уцелела. Возможно, спасло ее и то, что она укрылась в самой сердцевине островка, в глубине оливковых рощ, куда лишь седоватой паутиной меж корневищ вековых деревьев пролегли тропинки. О существовании часовенки клефты узнали от местных крестьян и с трудом разыскали к ней тропу. Теперь под ее древними сводами преподобный отец Варфоломей торжественно объявил Елену Ксантус и Иванко Хурделицына женихом и невестой.

Тесное помещение часовенки смогло вместить лишь небольшое количество участников этой церемонии. Остальные, а их собралось множество — почти все воины отряда, все жители островка, — плотной пестрой толпой окружили маленький неказистый храм, где совершалось обручение. И когда жених и невеста показались на паперти, собравшееся многолюдье встретило их веселыми возгласами. Клефты и солдаты приветствовали молодых как самых дорогих товарищей по оружию, много месяцев деливших с ними ратные труды. Их обручение воспринималось воинами отряда как своеобразный праздник одержанной победы. Для местных жителей обручение тоже стало событием, завершившим мрачное прошлое, событием, знаменующим приход новой жизни, свободной от ига поработителей.

По старинному крестьянскому обычаю островитяне преподнесли Елене и Иванко охапки живых цветов и увили их головы венками из листьев лавра. А товарищи по оружию — солдаты и клефты — дали в их честь салют из ружей и пистолетов, окутав клубами порохового дыма. Затем тут же, около часовенки, под кронами оливковых деревьев, расстелили на траве цветные трофейные турецкие ковры и устроили пир.

Седой клефт, выбранный посаженным отцом, предоставил Райкосу, как старшему начальнику, право первому поздравить жениха и невесту, что тот и сделал с большой охотой. Николай Алексеевич был очень доволен, что его друг и земляк здесь, в Греции, наконец-то нашел свое счастье. Еще в море, при первой встрече с Иванко на шаткой палубе «Санта Клары», после дружеского объятия, когда тот познакомил его со своей невестой лейтенантом Еленой, Райкос, глянув на них обоих, понял, что они любят друг друга. Такой блеск в глазах бывает лишь у влюбленных. «Попробуй после этого принимать девушек в армию», — невольно подумал он.

Эти мысли Райкос постарался как можно лаконичней изложить в своем приветственном слове. Оно всем пришлось по душе, потому что он выразился так просто и искренно, как сам думал и чувствовал. Но когда он по русскому обычаю цокнулся с невестой и женихом и осушил до дна вино, вдруг испытал прилив странной грусти. Он понял, что их мужской боевой дружбе с Иванко пришел конец. Никогда уже Иванко не будет коротать с ним в задушевных беседах холостяцкие вечера. Никогда им уже не суждено поверять друг другу свои сокровенные мысли и чувства. Никогда… К этому добавилось еще и другое. То, в чем ему почему-то не хотелось признаваться даже самому себе. То, что ему чертовски не везет в личной жизни. Он старше Иванко, но еще так и не устроил свою личную жизнь. Райкос вспомнил милых, хороших женщин и девушек, которые волновали его сердце, нравились ему. Вспомнилась и первая любовь… Обаятельная женщина, которая была старше на несколько лет. При встречах она называла его милым мальчиком, а вышла за того, кто, как она объяснила потом, более подходил ей по возрасту… Вспомнил он и девушку с далекой реки. Влекомый вольнолюбивым желанием сражаться за свободу угнетенного народа, он сам покинул ее и приехал сюда. С болью вспомнил и последнее увлечение — Анну. Тогда он чувствовал и верил, что с ней может стать счастливым на всю жизнь. Анна подарила ему тревоги, зеленую ветвь и красивую мечту. Эту зеленую ветвь он принесет через все бои и бури на землю своей родины… Жизнь Анны оборвана, но смерть не в силах вычеркнуть ее из его памяти. Он всегда будет чувствовать тяжесть такой утраты.

Райкос глубоко вздохнул. Печаль тенью легла на его лицо. Однако он пересилил грусть, заставил себя улыбнуться. Попросил наполнить свой стакан вином. Все остальное время ужина старался держаться в тоне общего веселья. Шутил, рассказывал смешные истории. Ему даже показалось, что никто из присутствующих не приметил короткого минора в его настроении.

Но ошибся. Рядом находился человек, способный не только понимать, но и глубоко проникать в мысли и чувства другого. Этим человеком оказалась Елена — невеста его друга. И, когда Райкос прощался с ней, она неожиданно шепнула:

— Николай Алексеевич, мужайтесь… Сегодня вы не потеряли друга. Сегодня вы приобрели… приобрели еще одного. У вас их теперь двое. Заходите к нам, и вы убедитесь в этом. Непременно заходите! Вы всегда для нас родной человек.

От слов Елены у Райкоса стало легко на душе. Он взял правую руку будущей жены своего друга. Безымянный палец уже туго перетягивал золотой поясок кольца[25]. Приложился к нему губами. Его обрадовало, что Иванко повезло на такую добрую жену.

— Спасибо за душевное слово и за умение так верно постигать сокровенные мысли…

— Значит, я угадала? — засмеялась Елена.

— Верно.

— Случайно угадала…

— Не скромничайте!

— А вы больше не грустите…

— Постараюсь…

— Мы с Иванко вам поможем. Поможем Николаю Алексеевичу?

— Что ж, я готов… Только в чем?

— Я тебе расскажу потом.

— Не рассказывайте никому, Елена, — вырвалось у Райкоса. — Пусть это будет нашей тайной.

— Хорошо, пусть будет так, — улыбнулась Елена. — Я не расскажу тебе ничего, Иванко. Меня просят сохранить тайну.

Райкос обнял Иванко.

— Привыкай, друг. У жен всегда бывают тайны от мужей.

С этими словами он простился с ними и пошел с Игнатием Варвацисом ночевать на саколеву.

На другой день экипаж «Санта Клары» и воины выгрузили на остров боеприпасы и провиант. Под руководством Райкоса пушки установили на берегу так, чтобы они меткими выстрелами могли отразить нападение вражеских кораблей.

Полроты прибывших солдат составили новый гарнизон для защиты острова. Его командиром назначили капитана Илияса Бальдаса. После этого саколева приняла на борт отряд Иванко. От этого «живого груза» легкое судно снова стало тяжелым, осев в воду намного ниже ватерлинии.

— Ничего… «Санта Клара» дойдет до порта назначения, — заверил Райкоса капитан саколевы. Под его командой нагруженное судно, подняв все паруса, лихо вышло из бухты и взяло курс на столицу Греции.

У Иванко учащенно билось сердце. Скоро они прибудут в столицу. Заветная мечта, которой он жил все это время, начинает сбываться.

17 ДЕЛЬФИН

На перегруженной «Санта Кларе» было тесно, и порой казалось, что корабль не выдержит такой массы втиснутого в него люда, треснет, развалится по всем прошпаклеванным, просмоленным швам. Но путешествующие были околдованы красотой Эгейского моря и не обращали внимания на неудобства от тесноты и скученности. Из недр моря шел аромат водорослей, которые лентами колыхались на глубине, ветерок приносил приятные запахи далеких островов, темнеющих на горизонте. А может, это пахли розоватые морские коньки, которые плавно маячили в синей прозрачной воде?..

К вечеру, когда солнце стало садиться, из воды неожиданно взметнулись черные спины дельфинов. Изгибая упругие тела, в ослепительных брызгах они заметались вокруг быстроходной саколевы.

— Сам Посейдон послал своих слуг приветствовать победителей, — сказал Райкос Иванко и Елене, которые стояли с ним на мостике, наблюдая за резвящимися дельфинами.

— Что вы, господин губернатор! Разве вам, христианину, к лицу вспоминать языческих богов, этих слуг дьявольских сил? — сказал преподобный отец Варфоломей.

— Господин губернатор шутит. Разве вы не понимаете шуток, святой отец?

— Так шутить нельзя! Наша церковь по сей день борется с нечестивцами, что примешивают к вере Христовой древние языческие суеверия… порой даже выкапывают из земли идолов…

— Ну а вы, святой отец, наверное, запрещали такие поклонения? — с нескрываемой иронией спросил удивленный его гневом Райкос.

Он внимательно поглядел на преподобного. Но тот не шутил. Бледное лицо священника порозовело от гнева. Глаза, до сих пор спокойные, засверкали.

— Конечно, пресекали. На виновных накладывали эпитимию, а статуи уничтожали, разбивая на куски.

«Боже мой, сколько произведений искусства погубил этот невежественный поп», — с горечью подумалось Райкосу. Он посмотрел на своего секретаря и опять подивился перемене, произошедшей в нем. Тихий, угодливый попик с кротким выражением лица исчез: перед ним стоял краснощекий старик с налитыми кровью глазами.

«Фанатик, с ним спорить бесполезно», — решил Райкос и повернулся к преподобному отцу спиной. Он увидел улыбавшегося Игнатия Варвациса. Капитан саколевы подмигнул Райкосу.

— Вы правильно сделали, что не продолжили с ним спор, — прошептал капитан.

Райкос, в свою очередь, улыбнулся Игнатию.

— Слава богу, что в Греции есть люди, как вы. Такой стране не страшны никакие фанатики.

— Позвольте отнести ваши слова не только ко мне, но и ко многим моим соотечественникам, — ответил Варвацис.

Райкоса обрадовало, что не все, видимо, разделяют мнение преподобного, — даже тут, в религиозной стране, есть люди, которым надоело невежество церковников… А за спиной слышалось обиженное ворчанье Варфоломея, поносящего на все лады язычников и еретиков. Вспомнив совет президента не вступать ни в какие споры с церковниками, Райкос решил перевести разговор в мирное русло.

— Посмотрите, как они развеселились, — обратился он к священнику, показывая на резвящихся дельфинов. — Какое красивое зрелище!

Преподобный отец этими простыми словами был захвачен врасплох. Приготовленные им тирады в защиту своих религиозных воззрений буквально застряли у него в горле. Он промычал в ответ что-то невнятное: отец Варфоломей как бы попал в положение человека, размахнувшегося и вдруг обнаружившего, что объект для удара исчез. Его душили ярость и досада, но в то же время он испытывал смущение. Видно, этот губернатор никакой не еретик, а просто наивный в вопросах религии человек, с которым не стоит воевать. Или же… большой хитрец. Отец Варфоломей сразу потерял всю свою воинственность, но в то же время понимал, что отмалчиваться нельзя. Нужно что-то ответить. Вокруг стояли моряки и солдаты, которые слышали его разговор с губернатором. Они ожидали, что теперь скажет их пастор. И он изрек:

— Всякая тварь по-своему славит господа…

Варфоломей горделиво посмотрел на лица своих слушателей, на губернатора. А тот насмешливо прищурился и вдруг весело, беззаботно рассмеялся:

— Неужели дельфины, прыгая, славят господа-бога? — спросил он, с трудом сдерживая смех.

— Несомненно… несомненно, — не замечая иронии Райкоса, неуверенно ответил преподобный. Его самолюбие было сильно задето… А в Райкосе пробудилась старая неприязнь к невеждам и ханжам в рясах. На родине ему пришлось вдоволь натерпеться от священнослужителей. Здесь они тоже в большой силе. Его постоянно упрекают. За то, что он не посещает храма, не соблюдает постов. Эти негодяи погубили женщину, которую он любил… И вдруг накопившаяся давняя неприязнь к святошам вспыхнула в нем. Ну, погоди! Сейчас, в присутствии паствы, он покажет тупость этого святого отца. Не в силах справиться с одолевавшим его раздражением, Райкос без всякого почтения потянул преподобного за рукав рясы.

— А ну, глядите, как славит господа вот этот самый большой дельфин! Более всех усердствует. Смотрите, что он вытворяет в воздухе! — Райкос показал пальцем на дельфина, который выделялся не только большими размерами, но и высокими прыжками. Торпедой вылетал из глубины моря, переворачивался в воздухе, и, шлепаясь в воду, выбивал из нее снопы брызг. Он проделал антраша так, что брызги долетели до мостика низко сидящей «Санта Клары» и окатили всех, кто на нем стоял, в том числе отца Варфоломея и Райкоса.

— Молодец, дельфин! — рассмеялся Райкос, смахивая капли морской воды с кончиков пальцев и усов.

Его веселость заразила своей непосредственностью окружающих, моряки и солдаты улыбались. И Райкос не мог удержаться, чтобы не задеть преподобного, который, надувшись, вытирал платком обрызганное лицо.

— Ну что, святой отец, досталось и вам? Видно, эта тварь не любит, когда про нее говорят глупости.

Райкос потом упрекал себя за то, что с его языка сорвалась в адрес преподобного такая язвительная фраза. Но она сорвалась. Сказано было громко, ее услышал весь экипаж, и в ответ раздался дружный хохот.

Это привело в ярость Варфоломея. Ошеломило его. Священнослужители пользовались в народе большим авторитетом, они являлись наиболее грамотной частью населения Греции. Священники пробуждали национальное сознание, ненависть к завоевателям. Поэтому их слушали беспрекословно. А тут вдруг Варфоломея осмеяли.

Придя в себя, он грозно произнес:

— Вы кощунствуете, господин губернатор!

Это вызвало еще больший смех.

И преподобный Варфоломей понял: бесполезно тягаться с господином губернатором. Он замолк, натянул на голову капюшон плаща, надетого поверх рясы, хотя было жарко, и с перекошенным от гнева лицом, потупив глаза, засеменил в каюту. Он все никак не мог понять: как над ним, божьим пастырем, могли смеяться матросы и солдаты? Самолюбивый и злопамятный, он не питал к ним ненависти. Не от христианского всепрощения, а оттого, что считал простой народ не более, как стадом… «Хитрый пастух может увлечь за собой стадо куда угодно», — говорили завоеватели. В этом взгляды преподобного совпадали с взглядами османских завоевателей.

Одного лишь не мог понять отец Варфоломей: как Райкос сумел завоевать сердца солдат и матросов? Да еще так, что они глумятся вместе с ним, безбожником, над служителем религии. Несомненно, губернатор не такой уж простак! Он — опасный афей… Наверное, один из тех русских вольнодумцев, которые подняли руку и на царя земного, и, разумеется, на небесного! Нынешний президент, хотя и прикидывается христолюбивым правителем, тайно покровительствует опасному вольнодумцу. Недаром говорят, что президент окружил себя такими же, как безбожник Райкос. Вот откуда идет скверна сия!.. Но отец Варфоломей свято блюдет чистоту веры. Он за версту чует афея.

В душной каюте преподобный вынул из своего походного саквояжа бутыль с чернилами, пачку пишущей бумаги, гусиные перья. Почерк у него отличный, каллиграфический, слог — ясный. Он знает, что написать и куда. Пусть знатные люди Греции будут уведомлены, какого вольнодумца поставил на пост губернатора хамелеон-президент. Пусть все знают об этом!..

18 МОРСКАЯ ДОРОГА

Сумерки незаметно наползли на Эгейское море. Над мачтами саколевы сверкнули звезды. Райкос сел на скамейку, снял выцветшую форменную фуражку. Встречный ветер перебирал его вспотевшие волосы. Губернатор прислонился лбом к перилам и смотрел на море, которое, словно черное бездонное зеркало, отражало опрокинутое небо.

Казалось, перед ним открылась вся вселенная. Она представилась ему необъятной, как все те большие и малые дела, которые должно свершить человечество, чтобы не деградировать, не выродиться. Сколько надо сделать лишь в такой небольшой стране, как Греция, чтобы превратить ее в свободное государство! Чтобы эта колыбель цивилизации не погибла в рабском ярме, которое она несет уже не одно столетие. Чтобы люди не прозябали здесь в голоде, невежестве, фанатизме.

«…Я приехал сюда сражаться за свободу, — думал Райкос. — Но в моей стране такое же рабство. Лучшие люди России — самые умные, образованные, честные — гремят цепями в сибирских казематах. А тупые, темные, жестокие фанатики, вроде попа Варфоломея, поучают, травят ученых людей, обманывают народ, насаждают темноту, дикость. Я воюю с султаном — деспотом Мурадом, а мой царь, император Николай, разве лучше этого жестокого османа? И все же хорошо, что я воюю здесь за благородные идеалы. Моя судьба предпочтительнее жизни какого-то помещика, властелина крепостных крестьян. С точки зрения нравственности нет ничего позорнее благоденствия в барской усадьбе. Пусть здесь моя жизнь подвержена опасностям, но она посвящена свободе и справедливости, и в этом отношении я, наверное, самый счастливый человек…»

Размышления Райкоса прервала одолевшая его усталость. Мерное покачивание идущей в ночной мгле саколевы, ритмичное шипение волн, рассекаемых килем, сделали свое дело. Убаюканный, он не выдержал — положил голову на перила, словно на жесткую подушку, закрыл слипавшиеся глаза — и, как подобает человеку с чистой совестью и здоровыми нервами, быстро уснул.

Подошедшие Игнатий Варвацис и Иванко хотели было поднять его, проводить в каюту, где для него была приготовлена постель, но, увидя, как он сладко похрапывает, решили не будить.

— Пусть отдохнет на вольном воздухе, так здоровее, — сказал Иванко, и Варвацис согласился с ним.

Спалось не хуже, чем в мягкой, теплой постели. Пробудился Райкос на рассвете от бодрящего холодка, почувствовав на лице капельки предутренней росы. Она освежила и умыла его… Вынув из кармана широкий платок, он им, как полотенцем, насухо вытер лицо и стал рассматривать пустынное темно-синее море. На волнах, опутанных пеной, еще покоилась тень умирающей ночи. На восточной стороне горизонта появился крохотный набухающий бугорок восходящего солнца. Он быстро разрастался, и вот, наконец, выкатился огромный багряный шар, стремительно поднялся над волнами, щедро разбросав по всему огромному водному простору цветасто-ослепительные блики. И тогда, как по условному сигналу, за кормой саколевы, откуда ни возьмись, опять появилось стадо резвящихся дельфинов.

— Вот они, слуги Посейдоновы. Появились — к удаче! Посейдон послал их к нам, значит, благоволит, — сказал Райкосу вышедший на палубу матрос со шваброй.

А тем временем солнце уже поднялось, и равнина моря становилась зеленовато-бирюзовой, переходя у горизонта в молочно-бирюзовую пелену. Справа показались темные пятна гористых берегов. Когда саколева приблизилась к ним, вынырнул, сияя снегом, конус вершины.

— Это Олимп, — пояснил Игнатий Варвацис. Он подал Райкосу подзорную трубу. — Посмотрите, обычно вершина горы скрыта. Но сегодня боги, обитающие на ней, очевидно, в хорошем настроении, и облака не закрывают ее…

— Может, олимпийские боги будут настолько милостивы, что разрешат лицезреть и себя, — усмехнулся Райкос и навел подзорную трубу на Олимп.

— Увы! Боги давно изгнаны оттуда. Скорее вы можете увидеть султанских головорезов, которые захватили даже Олимп. Ну что, не видать их там?

— Нет, расстояние слишком большое. В оптические линзы видны лишь темные полосы, которыми покрыта гора.

— Это расселины, ущелья, склоны Олимпа, заросшие кустарником и деревьями.

— Жаль, что олимпийские боги сбежали. Хорошо бы, например, показать отцу Варфоломею Зевса или Афину… Любопытно, что бы он сказал?

— Стал бы изгонять, крестясь, дьявольское наваждение, — рассмеялся Варвацис и тут же оборвал смех. — Однако я вам не советую шутить с ним. Такие деятели у нас могущественны, а религия в почете…

— Неужели и здесь надо бояться невежественных попов? Я думал, что у вас, в Греции, в этом отношении лучше, чем в России.

— Не лучше, а хуже. Попы бывают страшнее османов, — смущенно улыбнулся Варвацис.

Между тем Олимп стал удаляться и скоро растворился в тумане. Впереди появлялись острова с высокими каменистыми холмами и кудряво-зеленой растительностью.

— Сколько здесь раньше жило людей! — сказал Варвацис. — Теперь ни души. Одних истребили, других угнали в рабство… — Он встряхнул огненной гривой волос. — А впрочем, зачем я на вас навожу тоску? Наша Греция еще воскреснет из пепла, как феникс. У нас есть об этом песня. Ее поют на моем родном острове Псара. Вот, послушайте. — И он запел:

Песню капитана Варвациса подхватили моряки и солдаты. Она неслась над морскими волнами до тех пор, пока «Санта Клара» не вошла в бухту Навпали.

19 ВСЕГДА РЯДОМ

Отец Варфоломей очень рассердился, когда узнал от Иванко, что венчать их с Еленой в Навпали будет священник городского собора.

— Ваш губернатор приказал отказать мне? — спросил он, ехидно улыбаясь.

— Губернатор достаточно хорошо воспитан, чтобы вмешиваться в мои личные дела, — ответил Иванко.

— А все же любопытно узнать, почему вы мне отказываете? — недоверчиво скривил губы отец Варфоломей.

Иванко терпеливо объяснил:

— Мы хотим венчаться в городском соборе, а там свой священник.

— Я мог бы договориться с настоятелем и совершить таинство сего обряда вместо него. Сделаю это ничуть не хуже, да и возьму дешевле…

— Да нет, как-то неудобно…

— Подумайте, господин капитан, это в ваших же интересах.

Но господин капитан категорически отказался от услуг отца Варфоломея.

На свадьбу Иванко и Елены собралось много офицеров и солдат гарнизона. Молодых взволновало такое внимание к себе товарищей по оружию. А после свадьбы для них началась жизнь в непривычных городских условиях.

Особенно диковинными казались условия городского быта Елене. После походных бивуачных ночлегов на горных тропах и военных дорогах, зачастую под открытым небом, жизнь в городском доме представлялась ей теперь сказочной роскошью. Многое было для нее странным, непривычным. Вынужденная сменить военную мужскую одежду на женское платье, она чувствовала себя в нем скованно, неловко. Но самым трудным было войти в роль жены офицера, стать супругой его благородия капитана Хурделицына, госпожой Хурдель, как теперь ее величали соотечественники.

Глубокой ночью, когда Иванко засыпал, при тусклом огоньке негасимой лампады она смотрела на лицо своего возлюбленного и не могла наглядеться. Легким прикосновением ладони, чтобы не разбудить его, гладила мягкие светлые волосы, целовала загорелые мускулистые руки.

Даже став женой Иванко, будучи уверенной в его любви и верности, Елена все же не могла его не ревновать. Эта ревность проявлялась чаще всего, когда ей приходилось бывать с ним в обществе, в присутствии других женщин. Она перехватывала их взгляды на Иванко, и в ней вспыхивала ненависть к женщинам, которые, как ей казалось, посягают на ее мужа. Елена старалась ничем не проявлять своих чувств, но такая сдержанность давалась ей нелегко. Особенно не любила Елена офицерских жен, разряженных в модные атласные или шелковые муслиновые платья. Они были искуснее Елены в умении одеваться, непринужденней в беседах и опытнее в кокетстве. Она чувствовала себя среди них простушкой, завидовала им и страдала.

Ей нелегко было скрывать это. Наверное, они, думала она, эти красавицы, сверкающие фальшивыми колье, алмазными сережками, унизанные браслетами и кольцами, понимают ее чувства и в душе смеются над ней. Из всех своих мнимых соперниц больше всего ненавидела высокую желтоволосую красавицу Каролину — она носила ослепительной белизны перчатки, которые обтягивали ее красивые руки по самые локти. Каролина всегда как-то странно смотрела на Иванко, звонко, деланно смеялась, перебрасывалась с ним любезностями, нисколько не церемонясь, словно рядом с Иванко не было его жены. Подруги Каролины такие же, как и она сама, щебетали, жеманились, пересыпая свою речь французскими и итальянскими фразами, смысл которых Елене трудно было уловить. Иванко простодушно улыбался, слушая их щебетанье; особенно любезно отвечал он светловолосой ослепительной Каролине.

Елена понимала, что не может тягаться с этими красавицами в изящных манерах, светской болтовне, в умении красиво одеваться и кокетничать. Но глубоко презирала их. Она знала, что, случись беда, эти дамы предадут и своих мужей-офицеров, и собственных детей…

Встретиться бы с Каролиной в горах, когда нужно было отбивать атаку янычар! Посмотрела бы она на эту напудренную куклу…

Презирая жен офицеров, Елена в то же время боялась их. Боялась за Иванко. А вдруг какая-либо из них, та же Каролина, закружит его честную голову?! Что тогда делать? Как спасать бедного Иванко? От одной такой мысли у нее начинало колотиться сердце. Хорошо бы уехать подальше от этого города, где столько опасных обольстительниц. Уехать, пока не поздно.

Поэтому, когда Иванко через несколько дней пришел домой печальный и со вздохом сообщил Елене, что командующим подписан приказ о назначении его начальником десантного отряда на северо-западном побережье Эгейского моря, Елена, к удивлению мужа, нисколько не огорчилась.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Давно пора!

— Что же тут прекрасного?! Нам придется разлучиться.

— Мы никогда не разлучимся… Я — с тобой!

— Я ведь еду сражаться, а не отдыхать.

— Разве нам привыкать к этому! Ты забыл, что я — лейтенант. И везде буду с тобой.

— Нет, это ты забыла, что ты уже не лейтенант, а моя супруга… Даже знаменитая Бубулина[26] уже отвоевалась и сменила пистолет на прялку. Разве ты согласна променять жизнь в городе на походную?

— Мне совсем не нравится жизнь в городе. Не нравится и этот приморский город.

— Но я не имею права подвергать твою жизнь опасности.

— А я не хочу расставаться с тобой.

Иванко испытывал двойственное чувство. Его радовало, что жена не хочет расставаться с ним, но подвергать любимую женщину смертельной опасности он не имеет права.

— Пойми — это десант, — убеждал он Елену. — Вылазки часто кончаются неудачами, противник метко стреляет, может всех нас утопить прежде, чем мы высадимся…

— Именно поэтому я и буду с тобой.

— Но это невозможно. Даже Бубулина…

— Мне наплевать на то, что теперь делает твоя Бубулина! — прервала его Елена. — Она, наверное, не любит так, как я. И помни: если б ты погиб там в бою, а я, оставшись здесь, узнала об этом, клянусь божьей матерью, я наложила бы на себя руки с горя.

— Что ты говоришь, любимая! — ужаснулся Иванко. — Ты же христианка!

— А на что мне жизнь без тебя?

Она крепко прижалась к нему. Взглянув в ее бездонные глаза, Иванко понял, что Елена все равно настоит на своем. Она всегда будет рядом с ним.

20 МУДРОСТЬ ПЕПО

Президент встретил Райкоса ласково, но глаза его были грустно-задумчивы.

— Вы чрезвычайно много успели сделать, — сказал он, выслушав доклад. — Чрезвычайно много. Благодарю вас за усердие и энергию… Но… но… все же вам лучше не возвращаться в тот город… Кстати, вы будете очень необходимы здесь.

— Вы говорите загадками, ваше превосходительство. А я не дипломат, и сии загадки мне не уразуметь. Как мне это понимать? — встревожился Райкос.

Каподистрия улыбнулся.

— Видите ли, тут никакой дипломатии нет. Я вижу, вам совсем не хочется покидать приморский город?

— Честно говоря, он стал мне дорог. Я так много… — Райкос не договорил.

— …потратил своих сил, вложил частицу своей души? — подсказал президент.

— Именно так, ваше превосходительство.

— Поймите меня правильно… Считая, что вам лучше было бы не возвращаться в тот город, я имел в виду только безопасность вашей особы. Сейчас на Пелопоннесе напряженная обстановка, особенно в Майне, где процветают грабежи и убийства. Там бесчинствует род Петра-бея.

— Мне приходилось слышать о проделках майнотов. Но какое отношение это имеет к моему губернаторству, расположенному в противоположном конце Пелопоннеса?

— Ничего вы не поняли, милостивый государь!.. Вам, наверное, было бы полезно ознакомиться с моей «Запиской о нынешнем восстании греков», кою я составил осенью 1815 года для русского посланника в Вене. Там я обратил внимание на то, что в Греции существует четыре класса. Среди них собственники и дворяне, которым не так уж плохо жилось под игом иноземцев. Их меньше всех остальных притесняли поработители, даже наделяли властью. Вот и ныне они хотят властвовать. Властвовать вопреки тому, что мы вводим законодательство, перед которым и знатные, и беи должны быть равными.

— Но какое отношение майноты имеют к городу моего губернаторства?

— Самое непосредственное. Каджабаши и беи живут в вашем городе тоже.

— Разве они связаны?

— Больше, чем мы с вами.

— Значит, беев в Майне будут поддерживать беи моего города?

— Слава богу, что вы, наконец, поняли меня, господин губернатор… Коль вам не хочется покидать ваше губернаторство, оставайтесь там, но только не вступайте в конфликт с местной знатью и представителями религии. Не забывайте, что за каждым вашим шагом наблюдают. Чаще посещайте церковь… Не забывайте, что религия у нас в стране сплачивает население в борьбе против османских поработителей.

— Я стараюсь…

— Не очень-то, — иронически прищурился президент. — К чему были ваши инциденты с отцом Христофором, а ныне с отцом Варфоломеем? Святые отцы подали на вас жалобу, вас обвиняют в неверии и надругательстве над святой верой. Эти жалобы поступили в герузию, где заседают также и представители духовенства. Мне становится все труднее отстаивать вас. Меня обвиняют в том, что я окружил себя земляками: еретиками, выходцами с Ионического архипелага, вольнодумцами и афеями… Не скрою, это в самом-то деле так: на Ионических островах проживает самая образованная часть греческого общества, а нашей родине сейчас, как никогда, нужны образованные и преданные люди. Из этих же причин я отстаиваю от нападок и вас. И еще. У Греции есть недоброжелатели и враги не только внутренние, но и внешние. Я доволен, как вы повели себя во время визита англичан. Война за освобождение от османского ига подходит к концу. Наступает решающий момент: какой будет наша страна — независимой республикой или королевством-марионеткой, игрушкой в руках великих держав? Меня, как бывшего министра Российской империи, считают руссофилом, но ваш император не доверяет мне. Я для него вольнодумец, либерал, глава республики, а все, что связано с республикой, ему ненавистно… Он охотно присоединится к любому заговору, направленному против нашей республики. Может статься, что вы очень понадобитесь и здесь, и тогда вас отзовут. Будьте ко всему готовы. А пока отправляйтесь в свое губернаторство и не забывайте о нашей беседе.

Райкос узнал еще две новости. Ему снова предстояла разлука с Иванко, который получил назначение навести порядок на одном из островов архипелага.

Но самым пренеприятным было то, что вопреки губернаторской воле отца Варфоломея официально утвердили его секретарем.

— Да он же недруг мой! — пробовал протестовать Райкос, прочитав приказ президента.

— Ничего… вы же христианин. Помиритесь. Исповедуйтесь отцу Варфоломею, чем облегчите свою душу, — оскалился в лукавой улыбке начальник канцелярии и вручил Райкосу текст приказа.

Встретившись с Райкосом, отец Варфоломей со смиренным видом подошел к нему и как ни в чем ни бывало благословил:

— Да будет сила господня с вами, господин губернатор!

Райкос удивился такому лицемерию. Он уже знал, какие доносы настрочил на него святой отец. Но вспомнил советы президента и сделал над собой усилие: улыбнулся, поблагодарил за благословение.

— Значит, служить будем вместе…

— Вместе… Я так рад, — не моргнув глазом, проговорил елейным тоном отец Варфоломей, и на его заросшем лице изобразилась радость.

«Святой отец подносит мне урок дипломатии. Что ж, это надо усвоить», — подумал Райкос и в свою очередь раздвинул в улыбку свои кавалерийские усы.

…Прощание с Иванко было коротким. Они обнялись, дали обещание поддержать друг друга, коли понадобится взаимная выручка. Иванко взял с Райкоса слово, что тот немедленно приедет к нему, как только Елена родит.

— Ты должен быть крестным отцом моего ребенка, — повторил Иванко свою просьбу.

— Не рано ли ты, брат, загадываешь события?

— Не рано! — обнажил в улыбке белые зубы земляк.

— Ну, коли так… непременно приеду, — заверил друга Райкос.

Окидывая с палубы «Санта Клары» прощальным взглядом пришедших проводить его друзей, Райкос не мог не залюбоваться Еленой и Иванко очень уж ладную пару составили эти молодожены. Строгий белокурый офицер и грациозная черноокая горянка контрастно оттеняли друг друга. Долгие странствия по охваченной войной стране, походы и бои навеки сроднили русского юношу и гречанку. Их любовь прошла испытания сквозь пламя войны… И невольно Райкос снова почувствовал добрую зависть к их обретенному счастью.

Капитан Игнатий Варвацис чеканным голосом произнес слова команды. Подняли якорь. Рангоут «Санта Клары» забелел парусами. Саколева начала свой стремительный бег по волнам. Глядя на удаляющийся причал с друзьями, Райкос, как никогда, ощутил свое одиночество. Его болезненно уколол упрек: даже здесь, на чужбине, он постоянно разлучается с друзьями. Разлучился с президентом, с Иванко, с преданным ему Бальдасом. Вечно он теряет тех, кого любит: девушку с дальней степной реки, Анну Фаоти…

На другой день губернатор прибыл в свой город. Его радостно встретил Пепо, который за время отсутствия Райкоса неплохо исполнял его обязанности. Райкос поблагодарил Пепо за служебное усердие, но не мог не упрекнуть:

— Ну и приобрели же мы по твоему совету пройдоху-секретаря! — И рассказал об интригах отца Варфоломея.

Пепо искренне огорчился.

— Простите мне такую ошибку, господин губернатор.

Еще более расстроился он, когда узнал, что отец Варфоломей утвержден в секретарской должности герузией.

— Не иначе, как интрига сенаторов-каджабашей, которым захотелось иметь своего соглядатая. Видимо, президент должен был уступить им, расшифровал это назначение герузии начальник охраны.

— Что же теперь делать, Пепо? Я не могу видеть лицемерную физиономию сего иезуита. Что делать?

Пепо сочувственно посмотрел на Райкоса.

— Потерпите, господин губернатор… — Затем хлопнул себя ладонью по лбу. — Впрочем, есть выход и из этого положения. У нас давненько не было военных маневров.

— Не понимаю: маневры и отец Варфоломей?

— Устройте маневры с походом, с ночной тревогой, ружейной и пушечной пальбой. Отец Варфоломей — секретарь, следовательно, обязан повсюду следовать за вами. Посадите эту крысу на лошадь и увидите: через несколько часов скачки он попросит увольнения.

Райкос так и сделал. Отец Варфоломей в первый же день свалился с лошади и сильно ушибся. Вторично сесть в седло не осмелился и попросил освободить его от этой опасной должности. Господин губернатор, подмигнув Пепо, с огорченным видом дал согласие, еще раз подивившись мудрости Пепо.

21 «…ДРУГОГО НЕ НАДО…»

Соединив свою судьбу с Иванко, Елена стремилась узнать как можно больше о нем и его родине. Ее интересовало все: его привычки, взгляды, мысли, характер, прошлая жизнь. Иванко охотно рассказывал ей, ничего не тая, о своем детстве, юности, о том, как воевал, о походе в партизанском отряде против войск Наполеона, плавании матросом на шхуне по Черному морю. Но Елене казалось, что все еще мало знает о любимом человеке. Порой она подвергала его настоящему допросу, расспрашивала о родителях, о России. Особенно интересовали Елену сражения, в которых участвовал его отец: взятие крепости Хаджибей, события на юге Украины…

Сначала Иванко удивлялся такому интересу к военным событиям на его родине. Но со временем понял, что его жена — необычная женщина, к тому же офицер греческой армии, лейтенант.

— Какая-то ты у меня не такая, как все женщины, — сказал он, пораженный, с какой жадностью выслушивала она его рассказ о взятии крепости Хаджибей.

— Ладно, ты уж меня не хвали. Лучше скажи: когда крепость взяли, много ли у вас султанских солдат осталось?

— Ни одного. Всех изгнали. Посидели на нашей земле и — долой! Ведь мы их не звали в гости… Ушли, откуда пришли.

— И крепости их теперь нет?

— Нет. После ее взятия Иван Васильевич Гудович — такой у нас генерал был главный, — приказал взорвать да по камушку разобрать. Чтобы и следа от поганого вражьего гнезда не осталось. Так и покончили мы с Хаджибеем навсегда. А на месте крепости новый каменный град поставили. В градостроительстве этом нашего рода участие есть. Мой батько турецкое гнездо в первом ряду брал, в пленении Ахмет-паши, коменданта султанского, участвовал. А потом камень для стен нового города добывал. Так что я, выходит, коренной житель нового города Одессы.

— Почему же твой отец не живет в Одессе?

— Да… — наклонил голову Иванко, — так вышло… Никто о славе бранной моего отца ныне не помнит… Простолюдины мы… Спасибо, что в крепостные не записаны. Неволя крепостная на Руси нашей… А живем мы недалече от Одессы, в Трикратах, где правит барин Виктор Петрович Скаржинский. Воевал он вместе с нами, в поход водил нас супротив Бонапарта.

…Рассказы Иванко о взятии Хаджибея, о постройке Одессы распахнули перед Еленой ворота в неведомый доселе мир сказочных подвигов и сказочных богатырей. Для нее, познавшей страдания и ужасы борьбы родного народа, этот мир был понятен и знаком. Она невольно сравнивала перипетии войны в Греции с боевыми эпизодами на юге Украины. Многое из рассказов мужа ей казалось похожим на то, что пришлось пережить самой. Подлинным героем рисовался ей отец Иванко Кондрат, только вот странно, что подвиг человека, первым ворвавшегося в султанскую крепость, забыт и ничем не отмечен. Как же так?

— Батько мой в офицеры произведен был, а за то, что товарищей своих по оружию не предал, повинность понес… Ныне живет под иным именем, и я это имя ношу… Мы простолюдины. И ты станешь такой, когда вернемся в мое отечество.

— Ты же офицер!

— Здесь офицер, а дома это не в счет. У нас со званиями и сословиями строго. Поди, весь народ в холопах ходит.

Иванко рассказал ей о расправе, свидетелем которой он был. Как под грохот барабана прогнали сквозь строй солдата и забили насмерть шпицрутенами…

Но эти рассказы не охладили у Елены желания поехать с ним в Россию.

— Хоть и не сладко у вас простому люду, но как закончится у нас война, все равно поедем к тебе на родину. Другого нам с тобой выбора нет.

— Почему ты так решила?

— Да потому, что уж очень скучаешь ты по родному краю.

— Разве я тебе об этом говорил?

— Говорить не надо. И так вижу. Чую я, как мучаешься ты. Тоскуешь по родине.

— Иной раз помираю от тоски по земле родной. Если б не было тебя наверное, умом тронулся б.

Он вдруг посмотрел на нее и спросил:

— Ты, Елена, из дворян… Не жалеешь, что за меня, простолюдина, пошла?

— Или тебе моя любовь не видна? — сердито воскликнула Елена. — Я люблю тебя, какой ты есть. И другого мне не надо!

22 ПРЕДАННОСТЬ

Отъезд Иванко с десантным отрядом на южное побережье Эгейского моря задерживался. Много раз назначались сроки отъезда, но все откладывались по ряду причин.

С юга поступали тревожные сигналы от населения, просьбы оградить их от грабежей и насилий османских оккупантов. Наконец, штаб назначил окончательный срок отправки отряда.

Елена буквально вырвала у Иванко согласие взять ее с собой в экспедицию. И хотя Иванко согласился на это, мысли о том, что он поступил неправильно, — нельзя подвергать опасности жизнь любимой женщины по-прежнему тревожили его. Сегодня Елена радостно сообщила ему, что у них будет ребенок. Иванко поцеловал жену и твердо решил не брать ее на войну.

— Ты, милая, не имеешь права рисковать. Потому что рискуешь не только своей жизнью, но и жизнью ребенка.

— Уверяю тебя, что ни я, ни ребенок не пострадаем. А расстаться с тобой не могу. Умру от разлуки.

Она прижалась к нему, и он понял, что спорить с ней бессмысленно. Елену все равно не переубедить. Она никогда с ним не расстанется.

— Неужели ты поедешь со мной под пули?

— Поеду! Будем все делить поровну. И опасность тоже, — ответила Елена.

23 СЛОЖНЫЕ ВОПРОСЫ

В записке от 1815 года, адресованной русскому послу в Вене графу Штакельбергу, Иоанн Антонович Каподистрия, характеризуя социальные классы современного ему греческого общества, утверждал, что крупные землевладельцы в стране не существуют. Между тем они существовали, и теперь, когда Иоанн Антонович стал президентом, всячески мешали ему проводить демократические преобразования.

Когда новый губернатор Райкос, получив от президента копию этой записки для ознакомления с положением в стране, внимательно прочитал ее, то удивился, что президент как бы не заметил в ней этих могущественных феодалов.

«Как же можно было их не замечать?» — ознакомившись с копией записки Каподистрии, недоумевал Райкос. Теперь, когда ему пришлось иметь дело с интригами и кознями каджабашей, он понял, почему президент деликатно умолчал о них.

И решил так же, как и президент, не замечать этих персон. Черт возьми, он тоже может быть дипломатом…

Под укоризненным взглядом Пепо Райкос отложил в сторону папку с жалобами жителей на самоуправство, произвол и насилия феодалов.

— Я военный губернатор, Пепо. И не буду заниматься гражданскими передрягами. Для этого существуют гражданские судейские власти. Адресуйте им жалобы и прошения. Тем более, что вы сами советовали мне избегать стычек с этой сворой.

Но, видимо, Пепо уже настолько глубоко проникся мыслями о гражданской справедливости, что не одобрил его решения.

— Наши гражданские власти не захотят разбирать эти жалобы на каджабашей… Если вы не возьметесь за них, никто, кроме вас, не посмеет, — возразил Пепо.

— Нет! Довольно! Мне уже надоело рисковать шкурой. Повторяю: я приехал сюда сражаться. Драться с врагами Греции, поработителями-османами… А получается, что мне приходится бороться с греками.

— Есть среди нас такие, что гораздо хуже османов! — выпалил Пепо.

— Это ваши внутренние дела. Управляйтесь с ними сами.

Он протянул руку к увесистому пакету в сургучных печатях, который держал Пепо. Вскрыл его и прочитал послание.

24 ИНТРИГА

На сей раз президент прислал приказ высадиться с отрядом солдат в Коронском заливе[27], в гавани Итилона. Отсюда Райкос должен двинуться в Манийский край, обойти область Мани и осмотреть ее, включая столицу Мизитры (Майну) — Древнюю Спарту. Этот осмотр ему надлежало производить вместе с человеком, отлично знающим Мани, — графом Андреем Метаксой… В предписании указывалось обратить особое внимание на проживающее там семейство Мавромихали. Отправиться приказывалось без промедления на специально прибывшей из Навпали шебеке. Остальные инструкции Райкос получит в пути от графа Метаксы.

Пелолоннеса.

Райкосу не понравилось возлагаемое на него поручение. Но ему не хотелось говорить об этом Пепо. Он лишь сказал ему с нарочитой беззаботностью:

— Вам снова придется взять в свои руки губернаторские бразды…

Он хотел казаться веселым, чтобы внушить бодрость своему заместителю. Но не смог. Улыбка получилась мрачноватая, так как на душе, что называется, скребли кошки. Райкос знал, что в Мани обстановка тревожная. Иначе президент не направил бы его туда, да еще с графом Метаксой, человеком, которому правительство доверяет особо важные поручения.

Пепо тоже был расстроен. Он быстро понял, что новое поручение, возложенное на Райкоса, — чреватое опасностью. Пепо не был властолюбивцем, и перспектива замещать уезжающего патрона отнюдь не радовала его. Он любил своего губернатора и скучал без него.

— Что ж, господин губернатор… Берегитесь и не лезьте на рожон. Прошу вас… — вздохнул он. — И поскорее возвращайтесь, — добавил печально.

В каюте шебеки, взявшей курс на Итилон, Райкос узнал от графа Метаксы главную цель их экспедиции.

— Семейство Мавромихали — властный род, — рассказывал граф, поглаживая пышные черные усы. Он был тучный, круглолицый, с тронутыми сединой усами и янтарной желтизны глазами. — Род сей ведет начало с глубокой древности. С тех пор, когда Греция попала под османскую пяту. Область Мани почти не ведала неволи. Этот дикий бесплодный край не привлекал завоевателей. К тому же майноты, потомки спартанцев, сохранили такой воинственный дух, что даже изверги-османы сторонились их. Высокая Порта[28] лишь утверждала избираемых майнотами старшин — беев. Правдами и неправдами члены рода Мавромихали постоянно добивались того, чтобы их жители постоянно избирали беями. Со временем земляки привыкли к этому, и управлять краем стало наследственной привилегией рода Мавромихали.

Члены этого рода — самозванные аристократы — нетерпимо относились ко всем, кто не подчинялся им. Во время войны за свободу они, как и большинство майнотов, не выступали против османов, потому что им и при султанской власти жилось вольготно. Однако постоянно сражались между собой, нападали друг на друга, грабили, убивали. До сих пор у них существует кровная месть. Старая линия рода Мавромихали находится в состоянии войны с младшим поколением этого семейства. Недавно Константин сын главы рода Петра-бея, с братом Георгием напали на своего родственника из младшей линии семейства и тяжело ранили его. Семья раненого обратилась к президенту, прося защиты у сената — герузии и закона республики. Беспрецедентно! Это первый случай в истории страны, чтобы майноты обратились к правосудию! Да еще майноты из рода «василеа» — правителя! Из рода потомственных беев!

— И как отнесся к жалобе президент? — спросил Райкос.

— Президент принял жалобу и потребовал у суда призвать виновных к ответственности по всей строгости закона. Пикантность сей истории в том, что жалобу семья пострадавшего подала в герузию, а один из самых важных членов герузии — Петр-бей Мавромихали. Отец разбойников. Он должен будет покарать родного сынка Георгия и его единоутробного братца Константина. Неслыханное дело — судить беев!

— Что и говорить, положение у Петра-бея нелегкое, — согласился Райкос.

— Это еще не все… Решение президента — открытая война с теми, кто прислуживал султанским завоевателям, сотрудничал с ними, получал от этого выгоду, чины, привилегии.

— Значит, это политическая акция президента?

— Вы меня правильно поняли. А теперь о самом главном. Почему мы с вами едем к майнотам? Да потому, что Петр-бей поднял бунт! Он пришел в ярость, стал требовать от президента прекращения дела по привлечению к судебной ответственности своих сыновей, оскорбил президента и начал подстрекать других членов герузии к неповиновению и саботажу. Президент проявил твердость. Тогда Петр-бей послал своих единомышленников в Майну. Есть сведения, что они собрали там вооруженную шайку.

— Поэтому президент и направил нас в Майну?

— Да, чтобы мы ликвидировали эту шайку, — погладил усы граф. Слушайте дальше. — Он понизил голос до шепота и покосился на дверь каюты. — Петр-бей устроил заговор против президента, ища поддержки у великих монархических держав, которые только и мечтают задушить нашу республику и посадить вместо президента своего ставленника, превратить Грецию в королевство. Недавно Петр-бей тайно скрылся из Навпали. Президенту стало известно, что англичанин Гордон предоставил ему свой корабль, чтобы начать войну с правительством. Петр-бей выехал в Майну, чтобы начать гражданскую войну… К счастью, ему помешала буря. Она заставила команду английского корабля искать убежища в Каламитском заливе, бросить якорь в порту Армиро. Местные клефты арестовали предателя и известили об этом президента. Скоро его в кандалах доставят в Навпали, где будут судить за политическое преступление перед родиной и посадят в крепость Ич-Кале… Наше задание навести порядок в области Мани. Очень сложное, трудное задание. Но мы выполним его.

25 ПУТЬ В ИТИЛОН

Их разбудила бортовая качка. Она началась внезапно, как только шебека, огибая мыс Мастанас, направилась в Коронский залив и попала под свежий утренний ветер.

Быстро одевшись, Райкос и Метакса выскочили на палубу, где их с ног до головы окатило мелкими холодными брызгами.

— Теперь и умываться не надо, — пошутил Райкос.

— Что и говорить, выкупались отлично, — хмуро усмехнулся Метакса.

Они хотели было вернуться в каюту, но их пригласил к себе на мостик капитан.

— Идите сюда. Здесь вы мигом просохнете.

Они поднялись на мостик.

Капитан шебеки, на вид суровый немолодой моряк с изъеденным оспой лицом, оказался разговорчивым человеком. Пока вымокшие «подсыхали» под гудящим от ветра брезентом, он успел рассказать им о причине качки.

— Свежий ветер с берега погнал на нас волну. Как только войдем в залив, качка прекратится. Обратите внимание на этот мыс, мимо которого мы проплываем. — Капитан показал подзорной трубой на узкую полоску суши, врезавшуюся в море, словно длинный черный нож. — Отсюда начинается манийская земля. Это самое зловещее место! Сколько горя здесь свершилось! На этой полоске испокон веков гнездятся пираты-майноты. Ночью ложными сигналами они заманивают проходящие корабли — большей частью купеческие, каботажные. А когда судно, сбившись с курса, садится на береговую мель или напарывается на риф, окружают его на лодках и берут на абордаж. Ограбив захваченный корабль, пираты уничтожают его, а команду и пассажиров продают в рабство на невольничьих рынках Африки…

— Но наша шебека идет под флагом Греческой республики. Думаю, они не посмеют нас тронуть, — сказал Райкос.

— Еще как посмеют! — по щербатому лицу капитана пробежала улыбка. Эти разбойники — смелые ребята. Очень смелые… Они нападают на всех, без разбора.

— Однако мыс совершенно безлюден. Я никого не вижу, — сказал Метакса.

— Зато вас отлично видят! Клянусь пресвятой непорочной девой и морским змеем, что они внимательно следят за движением нашей шебеки. Но мы идем по курсу. Глаз у них наметанный, дьявол их раздави. Они видят, что мы не их добыча…

— Ага! Все-таки они побаиваются нас! — рассмеялся Райкос.

Капитан что-то недовольно проворчал и пошел к рулевому.

— Наш капитан, видимо, отлично знает повадки этих пиратов, — заметил Райкос.

Граф весело сверкнул желтыми глазами.

— Как же ему не знать их, если он сам-то майнот и не один год пиратствовал с ними.

— И ему доверили капитанский мостик военного судна?

— А почему бы не доверить? Он отличный мореход. У нас почти все моряки прошли такой путь. Каждый из них где-то пиратствовал. С таким капитаном не пропадешь. У майнотов отличная осведомленность. Они имеют своих соглядатаев во всех портах Средиземноморья. Знают всех капитанов и все корабли. Возможно, президент не случайно отправил нас именно на этой шебеке. Майноты свято хранят дружбу… Поглядите, какой отличный моряк наш капитан. Войти в гавань Итилона — нелегкое дело. Надо хорошо знать фарватер.

Капитан решительно сменил рулевого, сделал поворот на два румба и, круто держась ветра, уверенно повел судно.

Как только шебека вошла в проход между гор, качка сразу стихла.

Матросы спустили на судне часть парусов. Рангоут шебеки, частично освобожденный от белопарусных крыльев, придал ей еще большую управляемость, и она, не сбавляя хода, влетела в гавань.

26 СПАРТА

В Итилоне предстояло много дел: выгрузка отряда, снаряжения, багажа, и главное — перестройка морского путешествия на сухопутное.

По тому, как гостеприимно встретил их местный бей, — привели лошадей, запряженных в экипаж, и фуры для солдат конвоя, — Райкос понял, что экспедиция готовилась тщательно.

Сухопутное путешествие началось без проволочек. Не теряя времени, они двинулись по дороге вдоль скал величавого Тайгенского полуострова, где у подножья находилась цель их странствия — Древняя Спарта.

Глядя на дорогу, проложенную в незапамятную старину, Райкос думал о том, как две с половиной тысячи лет тому назад по ней шагали, сверкая бронзовыми доспехами, воины, имена которых навеки стали символом мужества и храбрости. Он с любопытством всматривался в пустынный пейзаж и замшелые скалы, стараясь найти следы прошлого. Но увы! Кроме нескольких развалившихся каменных башен да изредка попадавшихся часовенок, он так ничего и не высмотрел.

«Неужели навсегда затерялись и исчезли даже признаки былого величия?» — грустно подумал Райкос. Граф Метакса, видимо, утомленный дорогой, уснул. Его мерное похрапывание не мешало Райкосу обозревать места, через которые они проезжали. Он был доволен, что спутник не мешает ему сосредоточиться и побыть с самим собой наедине.

Отдав несколько часов сну, Метакса, так же неожиданно проснулся, протер платком заспанное лицо и, покашливая, сказал:

— Эти горы тянутся до самой Майны.

Слово «Майна» неприятно резануло слух Райкоса. Неужели граф не чувствует, как нелепо звучит в его устах это слово, заменившее славное название — Спарта? Не выдержав, он заметил:

— Простите, но если бы я был греком, то уважал бы город, родивший великих героев, подвиги которых не перестают восхищать человечество. Ну как можно было зачеркнуть Спарту!

Райкос раскраснелся, он говорил так громко, что его услышали солдаты. Они повернулись, с восхищением слушая Райкоса.

— Вы майнот, сударь? — спросил его ефрейтор.

— Нет, любезный, я русский, — ответил Райкос, — но люблю спартанцев.

— Браво! Браво! Господин губернатор, вы нам дали отличный урок, как уважать славное прошлое своей родины, — захлопал в ладоши ефрейтор. — Мы, греки, действительно изрядно позабыли об этом.

— Позвольте, позвольте! — Метакса сделал над собой усилие и улыбнулся. — А зачем нам, грекам, воскрешать языческую историю? У нас не хватает времени для исполнения сегодняшних дел. Вот мы и позабыли про Спарту. Пасем коз на заросших развалинах Акрополя. Ну и что? Разве Греция от этого что-либо потеряла? Я спрашиваю вас: что она потеряла?

— Очень многое… Она может потерять свою свободу и независимость! Следовало бы воскресить историю, вспомнив, как мужественно защищали спартанцы свой город, и на этих примерах воспитывать новые поколения патриотов. Мы, иноземцы, гордимся вашей былой славой, а вы о ней забыли…

— Что ж, видимо, вы правы, — равнодушно ответил Метакса.

27 СПУТНИК

Много лет спустя Райкос описал свои впечатления о путешествии в Спарту.

«…Среди этого буйного, необщительного племени начались междоусобица, нескончаемые побоища. Майнот постоянно живет мыслью об убийстве. Тяжелые домашние работы возложены на женщин: они засевают поля и убирают хлеб, личность их считается неприкосновенной. Воздержанность майнота поистине изумительна: пищу его составляют небольшое количество ячменной муки, лук, чеснок, маслины, молоко, сахар и мясо соленых куропаток; во время перелета этих птиц майноты запасаются ими в огромном количестве.

…Живут они в башенках, на не слишком далеком расстоянии друг от друга. На верху башни настелен ровный помост. Верхнее жилье занимает женщина, нижнее — мужчина. Он сидит у окна, подстерегая неприятеля. Рядом с ним — ружье, в руках мандолина, на которой он наигрывает песню. Горе неосторожному путнику, который приблизится на расстояние полета пули. Он станет мишенью и погибнет от меткого выстрела. Уложив прохожего, убийца снова возьмет в руки мандолину и продолжит прерванную игру. Даже женщины, не принимающие участия в раздорах мужчин, время от времени делают друг другу вызовы, выходят на помосты башен и начинают метать из пращей камнями, что нередко оканчивается смертью какой-либо из них. Они очень ловки и редко допускают промахи. Когда идет побоище у женщин, мужчины соблюдают перемирие и лишь наблюдают за маневрами своих подруг. Граф Андрей Метакса, посланный президентом в 1830 году для осмотра Майны, говорил, что нашел там одного майнота, который никогда не переступал за порог своего дома, — денно и нощно подстерегал и убивал своих кровных врагов».

Республиканское правительство Греции пришлось не по душе многим европейским странам. Они стремились заменить турецкое иго своим гнетом. И использовали для этого греческую Вандею — Майну и майнотов, наиболее отсталые районы республики.

Райкоса сердило, что граф Андрей Метакса не всегда с ним откровенен, не разделял его взглядов о славном прошлом Спарты. Райкос не ведал, что многие реакционно настроенные майноты, занимающиеся грабежом и разбоем, тоже величают себя «спартанцами». Не знал, что у Метаксы есть тайное поручение президента выявлять и обезвреживать таких бандитов. «Все недалекие люди скрытны и хитры», — часто повторял Райкос вычитанную у какого-то философа фразу, приписывая эти качества графу Метаксе. А тот, словно улавливая его мысли, как-то странно щурился и загадочно улыбался. Настолько загадочно, что Райкосу стало казаться — назревает неприятное для них обоих объяснение. И это произошло, правда, не совсем так, как они ожидали.

Когда люди долгое время находятся вместе, они начинают понимать друг друга без слов.

И вот однажды утром Райкос заглянул в отливающие янтарным блеском глаза Метаксы. И тот снова улыбнулся. Оба покрутили кончики усов. Пышные, черные, и — воинственные, рыжие. И оба вдруг поняли друг друга. Улыбнулись и крепко пожали руки. С тех пор они стали друзьями.

28 НЕЗРИМЫЕ ПУТЫ

Знакомство с Манийским краем, его жителями и их своеобразными обычаями дало возможность Райкосу подготовить подробный доклад президенту о политической обстановке в этом наиболее диком и отсталом районе страны.

На этой же шебеке Райкос и Метакса вернулись в Навпали. Как только они сошли с палубы корабля, их тотчас доставили во дворец президента. Видно было по всему, что Иоанн Антонович с нетерпением дожидался их возвращения, придавая их миссии большое значение. Он молча, с удрученным видом выслушал доклад. Граф Метакса в более мягких тонах обрисовал положение в Манийском крае, хотя тоже считал его кризисным. Райкос был более категоричен — он назвал Майну гнездом реакционеров.

Оба посланника единодушно высказались за немедленное вмешательство необходимы репрессивные меры по отношению к семейству Мавромихали и их сторонникам.

— Время не терпит проволочек, ваше превосходительство, — сказал Метакса.

— Я тоже так думаю: чтобы избежать беды, надо действовать решительно и быстро… — поддержал его Райкос.

Президент грустно усмехнулся:

— Я вижу, что вы, молодые люди, единодушны в своих взглядах. Я хотел бы тоже быть таким молодым, как вы, чтобы решиться и, подобно Александру Македонскому, одним ударом разрубить сей гордиев узел. Но я уже стар. Да, господа, я уже стар, и помимо этого по рукам и ногам связан многими невидимыми путами. — Он поднял руки, крепко сцепив тонкие, почти прозрачные пальцы. — Эти руки, господа, связаны тысячами невидимых, крепких пут. Я во всем согласен с вами, но единственное, что смогу, — это передать дело изменника родины на рассмотрение герузии, а там… там слишком много сочувствующих Мавромихали. Они встретят в штыки мое предложение о привлечении к ответу преступников. Вот так, господа… — Он зябко ссутулил плечи и низко склонил голову над папкой с докладом.

— Зачем вам слушать сенаторов, когда вас поддерживают народ, офицеры, солдаты, клефты! У вас есть на кого опереться! — возразил Метакса.

— Позвольте уточнить вашу мысль, граф! В каком смысле понимать: «У вас есть на кого опереться!»?

— Солдаты и офицеры поддержат вас!

— Боже упаси! Боже упаси! — перекрестился Каподистрия. — Я никогда не переступлю закона. Я против насилия, я не узурпатор!

— Я не собирался склонять вас, ваше превосходительство, к применению силы против герузии. Хотел только напомнить, что народ поддерживает вас. А если среди недругов народа есть сенаторы, то и против оных…

— Хорошо! Я принимаю ваши объяснения, граф. Но бороться с сенатором, несогласным со мной, я могу, лишь опираясь на права, предоставленные мне законом.

Президент смолк.

И все же Райкос решился продолжить его:

— А как в этом случае быть с незримыми путами, о которых вы изволили сказать? Неужели они неприкосновенны, ваше превосходительство?!

Каподистрия хитро прищурил близорукие глаза.

— Не ловите меня на слове… и не вводите в искушение. Я сказал вам, что уже стар. Я имел в виду не физическую старость, просто очень долго был на государственной работе. Сначала государственным секретарем Республики Семи Островов, затем министром иностранных дел Российской империи, а ныне президент. На государственных должностях я тружусь почти три десятка лет. За это время у меня выработались определенные взгляды, определенные принципы, убеждения и, если хотите, навыки. Кроме того, я давал присягу, нарушать которую, как представитель старинной ионической фамилии, считаю позорным… Я честный человек.

— Значит, ваши незримые пути — это условности?

— Да! Это — тысячи условностей, от которых после тридцати лет государственной службы нелегко избавиться…

Метакса и Райкос поднялись, чтобы удалиться, но президент задержал Николая Алексеевича.

— Мне нужно с вами кое о чем поговорить.

29 ИЧ-КАЛЕ

Как только граф Метакса покинул кабинет, президент поднялся из кресла и подошел к стене, где в дубовой раме висел план города и крепости Навпали.

— Я вижу, что вы, ваше превосходительство, хотите предложить мне новую должность, — сказал Райкос.

Президент рассмеялся:

— Почему вы так решили?

— Когда в прошлый раз вы сажали меня на губернаторское кресло, то, начиная разговор об этом, показали мне карту будущего губернаторства.

— В самом деле было так!

— И сейчас, наверное, тоже!

— Представьте… — смутился Иоанн Антонович.

— Вот видите, ваше превосходительство! Такова, видно, ваша метода.

— Да, это так, но только не моя метода. Отнюдь. Просто совпадение… Я собираюсь предложить вам командовать крепостью. Не просто крепостью, а ключом к сердцу Греции, к ее столице… Я хочу вручить вам этот ключ… Ич-Кале.

— Но достоин ли я сего ключа? Я буду скучать по моему губернаторству.

— Подождите: вот взгляните сюда. Город ограждает батарея, построенная как бы в три уступа.

Конец указки, которой вооружился президент, нашел на карте план крепости.

— Посмотрите, как отлично устроен последний бастион! Как удобно отсюда вести перекрестный огонь! Говоря о значимости новой должности, которую я вам предлагаю, мне хотелось подчеркнуть, как правительство высоко ценит вас. И еще одно: на этом посту нужен именно такой человек, как вы. Мы хотим вручить ключ от сердца Греции в верные руки…

— Я польщен, ваше превосходительство. Польщен, но…

«Черт возьми! — подумал он, теребя концы рыжих усов. — Черт возьми, кажется, я опять капитулирую перед президентом!»

Президент улыбнулся.

— Вы, Райкос, не сердитесь на меня, но вы порой наивны, как дитя. Большой ребенок. За это, может быть, я и ценю вас… Наступает самый ответственный момент. Войне за независимость нашего отечества приходит конец. Но война за республику только начинается. В кабинетах послов вынашиваются заговоры. Я уже говорил вам, что Греческой республике нужны верные, неподкупные люди. Когда вы вступите в новую должность?

— Разве это так срочно?

— Очень срочно. Вокруг республики ее недруги затягивают смертельную петлю.

— Тогда я готов хоть сейчас.

30 ДЕТИ

Высадка десантного отряда, вопреки мрачным прогнозам Иванко, прошла благополучно. Приморская деревушка со странным названием Зила, где ночью они сошли с солдатами на берег со шлюпок, казалась вымершей.

От разведчиков он узнал, что противника здесь нет… Среди десятка убогих, сложенных из хрупкого известняка домишек только в одном жили люди — старуха-турчанка с двумя малолетками-внучатами.

Дрожащая от страха бабка рассказала, что султанские воины ушли на север и уже более недели не появлялись.

Иванко повеселел. У него словно гора с плеч свалилась. Подумать только: завладеть без боя таким важным плацдармом! А он-то считал, что противник встретит их градом пуль.

Он посмотрел на темный силуэт шхуны, стоящей в полуверсте от деревушки. Подплыть ближе не позволяли мелководье и рифы.

Подошла Елена, дотронулась до его руки, сжимавшей обнаженную саблю.

— Спрячь в ножны. Она теперь не нужна.

— Хорошо, конечно, что так получилось. Прозевали нас османы… Иванко блеснул в темноте белыми зубами и лихо, по-казачьи, вогнал клинок в ножны.

И, хотя он знал, что скоро им предстоят тяжелые бои, на него снизошла спокойная уверенность. Ему снова вспомнилась беседа с турчанкой.

В этой деревеньке жили люди разных национальностей. Жили бедно, но в дружбе. Дочь старухи-турчанки вышла замуж за грека. Когда янычары пришли в деревню, они за это зарезали обоих. Остались сироты внучата. Янычары убили бы и их, если бы старуха не догадалась спрятать малышей.

Иванко рассказал Елене об услышанном.

— Они пропадут, если мы не возьмем их под свое покровительство.

— Но где же их приютить? Завтра нам предстоит поход.

— Будем их держать в обозе.

— А как посмотрят на это солдаты? Ты ведь знаешь — турки для них враги!

— Они не совсем турки. Их отец грек. Разве мы можем отказать им в милосердии? Они же дети! Я не приехал сюда воевать с детьми! Придется тебе оберегать их, не спускать глаз, чтобы их не обижали. Вот и пополнился наш отряд… На две детские души! — улыбаясь, заметил Иванко.

— Плохо ты посчитал, дружок, — рассмеялась Елена.

Иванко удивленно поднял брови.

— Уже стучится и третья душа. Он часто напоминает о себе. Особенно на море — во время качки. Видно, неравнодушен к морю. Будет моряком.

— Дай боже, — задумавшись, произнес Иванко. — Обзавелись мы детьми. Двух война подарила, а третий тоже под пулями зачат.

— Скажешь такое: под пулями! — всплеснула руками Елена. — Лучше подумай, как назовем приемных детей.

— Они уже давно названы: старший, чернявый, — Вака, а тот, что поменьше, — Савка.

— Вырастут, нашему Кондрату братьями будут, — мечтачельно проговорила Елена.

31 ПУТЬ К ПОБЕДЕ

Лишь на другой день к вечеру удалось узнать от разведчиков, где находится противник. Его обнаружили в двенадцати милях от деревушки Зилы.

Иванко стал готовиться к походу. Но случилось непредвиденное. Неожиданно для этих южных мест на рассвете вдруг подул холодный ветер, понеслись по небу черными волнами низкие тучи, хлынул ледяной дождь с градом и мокрым снегом. Дорога превратилась в вязкую глину. Ступишь шаг и ногу не вытянешь.

Чтобы не мучить весь отряд трудным походом, Иванко изменил план: основную часть войска оставил в Зиле, а сам с группой разведчиков отправился выяснять обстановку.

Несколько часов спустя разведчики добрались до большого селения. Здесь на окраине расположился лагерь турецкого войска. Видимо, противник еще не знал о высадке патриотов я не подозревал о нависшей над ним угрозе. Господствовала полная беспечность — в лагере не выставили даже караульных постов. Три полевые пушки с горками ядер и бочками пороха стояли без охраны.

Разведчики хотели было поджечь бочки с порохом и взорвать весь этот артиллерийский арсенал, но Иванко остановил их:

— Пушки нам еще пригодятся.

Он послал в Зилу двух разведчиков с приказом немедленно построиться войску в походную колонну и в полной боевой готовности, соблюдая тишину, двигаться к вражескому лагерю. Сам же остался в засаде наблюдать за противником.

Ждать пришлось долго. Отряд шел очень медленно по размокшим от дождя полям. Лишь поздно вечером Иванко, наконец, заметил в сумерках неясные фигуры приближающихся людей. В первом ряду, конечно же, шла Елена, хотя ей было строго-настрого приказано оставаться со старухой и детьми в обозе.

Операцию построили на внезапности. Отряд разделили на две штурмовые колонны, и они одновременно ворвались во вражеский лагерь.

Разбуженные выстрелами, турки срывались с теплых постелей, выбегали из палаток в гремящую темноту, где их встречали штыки и сабли…

…После штурмовой ночи Иванко весь день занимался административными делами — устраивал освобожденных из неволи пленников. Большинство из них были жители окрестных селений и деревушек — крестьяне и рыбаки, молодке женщины, девушки, подростки.

Учтя промахи противника, опорную военную базу решили устроить в Зиле. Здесь, правда, трудно было разместить всех воинов отряда — домишек в деревеньке всего-то с десяток. Зато из этой деревеньки можно поддерживать по морю связь с Навпали. А главное — деревушка надежно прикрывалась со стороны суши труднопроходимыми болотами дельты реки Нестос.

…Возвратясь в Зилу, Иванко первым делом погрузил раненых и больных на десантную шхуну, что ожидала на рейде. Решено было отправить их в госпиталь в Навпали.

Капитан поздравил Иванко с победой и пригласил ознаменовать это событие ужином. Иванко любил пображничать, но сейчас отказался. Нужно было как можно скорее обосноваться на отнятом у противника берегу, установить батарею из трофейных султанских пушек…

32 ЗАГВОЗДКА

— Ваш друг отлично провел десантную операцию. Прочтите сию реляцию! Подполковник Пеллион подал Райкосу бумагу. Тот пробежал глазами строки, где подробно описывался разгром войск противника. Когда глаза Райкоса добрались до знакомой подписи — он чуть не вскрикнул от радости. Реляцию скрепляла знакомая фамилия Иванко.

Радость, которую сейчас испытал Райкос, все же не могла заглушить удивления: уж слишком благожелательно встретили реляцию начальник штаба строевых войск подполковник Пеллион и командующий генерал Жерар. Обычно они высокомерно держались с офицерами нефранцузами. Не жаловали их своим вниманием и демонстративно не вступали с ними ни в какие разговоры, кроме служебных. Жерар и Пеллион сформировали штаб преимущественно из своих соотечественников. Райкос посещал этот «французский» штаб только по вызову или когда этого требовали самые важные дела. Он уже несколько раз испытал на себе высокомерное пренебрежение штабных начальников и теперь избегал с ними общений.

Поэтому необычная любезность Пеллиона удивила его и насторожила. Он посмотрел на полное надменное лицо начальника штаба, на его розоватую лысину, словно желая проникнуть в мысли, что скрывались за ней. «Почему вдруг на него напала такая любезность? Почему он вдруг решил познакомить меня с Иванкиной реляцией?» — думал Райкос. У него появилось желание подразнить надменного офицера.

— В этом нет ничего неожиданного. Капитан Хурделицын имеет большой военный опыт.

— Гм… в его-то возрасте? Ведь он так молод, — неуверенно скосил глаза француз.

— Он еще юношей прошел славную школу, воюя с вашими соотечественниками, господин подполковник. И, надо сказать, воевал успешно. В сражении под Березином отбил пушку.

Пеллион оторопел. Слова Райкоса звучали как вызов.

Лысина подполковника стала багровой. Все ожидали, что начальник штаба обрушит на дерзкого русского весь арсенал своей власти. Но Пеллион только скрипнул зубами и оскалился в добродушной улыбке. Видимо, понял, что факты не опровергнешь.

— То были войска узурпатора Наполеона. Он умел воевать. У него можно было поучиться…

— Капитану Хурделицыну не было нужды учиться у Наполеона. Его учителями были Суворов и Кутузов…

— О, да, Кутузов! — подхватил Пеллион. — Кутузов хорошо использовал русский мороз. О, вы, русские, умеете воевать в союзе со своим морозом.

— У нас не только сильный мороз, но и мужество. А Суворов воевал в климате, похожем на климат вашего отечества. Например, в Италии и Швейцарии.

— Успокойтесь, господин полковник, — поджал тонкие губы Пеллион, хотя эти слова надо было отнести прежде всего к нему самому. — Стоит ли нам спорить о давноминувшем. Лучше потолкуем о настоящем. Вы говорите, как парижанин. Вам приходилось бывать во Франции?

— Да, мосье Пеллион, приходилось!

— И вы знаете историю моей страны?

— Я получил неплохое образование.

— О, вы русский аристократ?! Что же привело вас сюда, в стан президента-революционера? Жажда приключений?

— Очевидно, то же самое, что и вас, господин подполковник.

— Гм! — задумался начальник штаба. Видимо, он несколько успокоился. Все это — суета сует… Я вижу, что вы, господин полковник, благородный человек. А ныне благородным людям в Греции надо быть вместе. Чтобы не совершить досадных ошибок.

— Я не понял вас.

— Ну, что тут понимать?! Речь идет о самом простом, — уклонился от прямого ответа Пеллион.

— Честь имею, — поднес к козырьку фуражки руку Райкос и направился к выходу.

— Подождите… — задержал его Пеллион. — Я не сказал вам главного. Генерал Жерар хочет сплотить благородных людей. Он решил встретиться с офицерами у себя в домашней обстановке и просил меня пригласить вас. Он живет здесь, в этом же доме на втором этаже.

— Это приказание или приглашение?

— Что вы! Я же сказал — приглашение.

Райкос поблагодарил и вышел из кабинета начальника штаба.

У выхода его ожидал полковник Алмейда. На смуглом лице португальца застыла ироническая усмешка.

— Вы решили пойти вечером к генералу Жерару? — спросил он Райкоса.

— Ни в коем случае… А вы откуда знаете?

— Меня тоже пригласили.

— Что бы это значило? Еще недавно они и говорить с нами не хотели, а теперь вдруг приглашают побеседовать в домашней обстановке… С чего бы это?

— Думаю, неспроста… Жерар и Пеллион ищут нашей поддержки.

— Против кого? — спросил Райкос.

— У вас светлая голова, — захохотал Алмейда. — Против кого? В этом вся загвоздка!

Они пожали друг другу руки и разошлись.

33 С ВЫСОТЫ

Массивная громада крепости Паламиди, венчающая высокую скалу, казалась воздушным кораблем, летящим вместе с облаками. Когда Райкос подошел ближе, она подавила его своей грандиозной монументальностью. Камни крепости, черные от времени, впитали накипь бурливших сраженьями веков. Гребень стены Ич-Кале в лучах заходящего солнца наливался багровым светом, как будто на нем выступала запекающаяся кровь.

Мрачный блеск чугунных пушек сливался с темными красками древней каменной кладки. Она каскадом падала к подножью могучих укреплений, словно предупреждала всякого, кто замышлял вторжение: «Остановись, погибнешь!»

Райкос осознавал ответственность, которую он нес, занимая пост командующего этим могучим укреплением. Его изумлял инженерный гений древнего зодчества, сумевший создать такой шедевр фортификационного искусства. В этой крепости, ее стенах, бастионах, расположении батарей все до мелочей было удивительно продумано. Безошибочный расчет фортификатора-воина слился с глазомером талантливого архитектора-художника и навек застыл в суровой красоте.

Райкоса восхищал общий вид крепости и отдельные детали. Мост, служивший единственной тропой в это каменное гнездо, изобретательно защищенный трехступенчатой батареей, вал опорной батареи, что полумесяцем вдавался на береговой гряде в пенистые волны моря. А как удивительно сооружены бастионы! Как точно распланированы они — из пушек, словно влитых в каменные амбразуры, можно без промаха бить перекрестным огнем атакующих… Параллельно стене Ич-Кале грозно выступала батарея Пентадельфия — «Пяти братьев», названная так потому, что здесь некогда стояли пять громаднейших пушек.

Новому командующему все казалось неразрывно связанным с легендарными временами, когда разноплеменные, разноязычные завоеватели под пестрыми флагами и знаменами ломали копья и мечи об эти древние угловатые стены. С проклятиями и стонами, теряя убитых и раненых, откатывались они от непоколебимых заслонов, чтобы снова броситься на них с яростным воем и разбиться, как разбиваются о камни волны прибоя…

Его святой долг держать древнюю крепость в боевой готовности, чтобы огонь бастионов и фортов смог отбить любые неприятельские полчища, посягающие на столицу республики с суши и с моря…

Райкос проверял укрепления и досадовал, что греческую артиллерию организовали по образцу французской, менее совершенной, чем русская. В памяти были еще живы битвы русских артиллеристов с наполеоновскими. Русские канониры всегда побеждали — они стреляли точнее и быстрее. Но покамест греческой армией верховодил генерал Жерар, о реорганизации ее нечего было и думать. Войско делилось на батальоны, поэтому и греческая артиллерия в Навпали была сведена в один батальон, которым командовал Райкос. Он решил превратить батальон в ударную боевую единицу и вооружить артиллеристов ружьями, чтобы они, в случае нужды, могли охранять твердыню столицы. В штабе Жерара к этой идее отнеслись отрицательно, но Райкоса поддержали президент, Колокотронис и Алмейда. Вооружив артиллеристов, Райкос после усиленного обучения превратил их в образцовую часть.

По его предложению стали проводиться беседы с командным составом о патриотическом воспитании воинов.

Он рассказывал о подвигах греческих героев, совершенных во время восстания за освобождение родины, о таких полководцах, как Теодорис Колокотронис и Иоанн Каподистрия…

Увлеченный этой работой, Райкос тратил на нее все время. Он редко посещал штаб, не ходил туда даже по вызовам, — генерал Жерар и полковник Пеллион были полностью оторваны от боевой практики. Между Райкосом и французским штабом установились натянутые отношения. Жерар никак не мог простить Алмейде и Райкосу того, что они пренебрегли приглашением и не посетили его генеральский дом…

Находясь на батарее «Пяти братьев», Райкос часто смотрел на штабной особняк. С крепостных бастионов Ич-Кале было прекрасно видно это гнездо интриганов.

34 БЕСЕДА С РЕЗИДЕНТОМ

Нелегкая пора настала для президента Греции. Это чувствовали все, кто был рядом с ним, в том числе и Райкос. У него болело сердце, когда он видел, как нервничает Иоанн Антонович. Война за независимость закончилась победным маршем по Балканам русских солдат, разгромивших войска захватчиков, султан подписал Адриаиопольский договор, признав Грецию независимым государством. Но страна находилась в катастрофическом положении.

Республиканское правительство все еще вынуждено было содержать в боевой готовности регулярную армию и флот — тысячи человек сухопутного и морского войска. Подобная необходимость диктовалась тревожной обстановкой как внутри Греции, так и вокруг нее. Райкос был активным участником событий, происходивших тогда в Греции. Он ежедневно встречался с президентом, обсуждал с ним самые актуальные вопросы. Вот что он писал:

«Положение графа Каподистрии было весьма затруднительно ввиду ненадежного состояния Европы и чрезвычайных событий, которые не давали опомниться, быстро следуя одно за другим, и потрясали самые основы правительства. Воля его была связана отношениями с тремя покровительствующими державами, и он не мог действовать по своему усмотрению. В стране, которой он управлял, едва хватало доходов покрывать две трети издержек. Опека держав лишала возможности пользоваться всеми источниками общественного богатства. Президенту отказывали: с одной стороны, скупость, с другой — недоверчивость, а это порождало врагов, желавших выставить его в глазах народа послушным угодником иноземной власти, коей будто бы он все приносил в жертву, руководствуясь личными побуждениями».

«Ненадежное состояние Европы и чрезвычайные события», о которых упоминает Райкос, — это восстания и революции, потрясавшие феодальные и монархические правительства, «самые основы» реакционных правительств Франции, и Англии, и, разумеется, крепостной России. Эти правительства, на словах взявшиеся опекать Грецию, на деле стремились закабалить ее, превратить в свою колонию. Президент Каподистрия, неподкупный, честный республиканец, отстаивающий интересы родины, не подходил для роли марионетки в руках прожженных политиков иностранных держав. «Покровители» Греции уже вынашивали планы его устранения, подыскивали кандидатов на королевский трон из покладистых иностранных принцев.

Опекающие Грецию державы, пользуясь ее тяжелым экономическим положением, навязывали ее правительству свою волю, старались подорвать ее экономику, захватит природные богатства, задушить торговлю. За всем этим стояла задача скомпрометировать в глазах народных масс республиканское правительство и президента…

Райкос был невольным наблюдателем этих происков реакции. Ему стало ясно, что вокруг президента и его сената-герузии внешние и внутренние реакционеры затеяли зловещие интриги.

Неожиданно его пригласил к себе барон Рикман, русский резидент.

Райкос долго колебался: идти или нет. Уж очень не хотелось встречаться с представителем самодержавной власти здесь, на свободной республиканской земле. Но приглашение было сделано письменно, это был скорее официальный вызов.

Барон Рикман встретил Райкоса холодно. Кивком головы предложил сесть и, щуря бесцветные глаза, монотонно произнес:

— Его величество наш государь-император соизволит выразить неудовольствие, узнав, что офицер российской самодержавной армии без разрешения поступил на службу к греческим республиканцам… Я ставлю вас в известность, что вынужден был о сем прискорбном обстоятельстве доложить по долгу службы.

— Ваше превосходительство барон! В данном случае я руководствуюсь самыми добрыми побуждениями и пекусь о славе нашего отечества, — после длительной паузы ответил Райкос.

— Позвольте спросить, о какой славе отечества вы упоминаете, поручик? — нахмурил щетинистые брови барон.

Это подействовало на Райкоса, как удар хлыста. «Ах ты, экая щука! Ты слишком много позволяешь себе! — подумал он. — А мне терять уже нечего».

— Господин резидент, я не только офицер русской армии, но и полковник регулярных греческих войск. И могу вам сказать, почему стал служить Греции. Мне было больно и стыдно, что из многих людей, великодушно рисковавших своими жизнями во имя независимости греков, не было ни одного нашего соотечественника. Эта мысль не покидала меня, мне было до слез обидно за нас, и я решил ехать в Грецию. Я служу здесь с мыслью о благе отечества.

Рикман сделал жест рукой, словно отмахивался от назойливой мухи.

— Вам сие непонятно, барон! — едко продолжал Райкос, поднимаясь с кресла. Но барон Рикман задержал его:

— Не уходите! Подождите, пожалуйста. Мне понятна ваша горячность. Но осмелюсь повторить свою мысль: ваша деятельность вызовет неодобрение у государя-императора. Позвольте дать совет: наступила пора заканчивать вам эту деятельность.

— Почему? Как это понять?

Барон поморщился.

— Сядьте в кресло. Вот так. Видите ли… — Он подыскивал нужные слова. — Видите ли, президент Каподистрия ведет страну не туда. Он все более прислушивается к вольнодумцам, которые причинили столько зла благонамеренным нациям, уважающим данных им богом правителей, вам не надо более поддерживать президента!..

— А что же мне делать?..

— Вернитесь в Италию… Кажется, вы отправлялись туда лечиться?

— Но я уже здоров.

— Гм… Тогда попроситесь на родину. Напишите письмо генералу Бенкендорфу, генерал-адъютанту его величества российского императора. Может быть, его величество и простит вас. Государь милостив, добр. Может быть, он дозволит вам вернуться в Россию…

Райкоса охватило чувство негодования от этого фальшивого тона, елейных слов о доброте и милости государевой. Ему хотелось сказать о повешенных «добрым» царем офицерах, о запоротых солдатах, но он сдержался. Господин барон напомнил ему о родине. Райкос грезил о ней во сне и наяву. Без родины ему и жизнь не мила… Поэтому он промолчал.

Рикман важно приосанился.

— Скажите, а почему вы не воспользовались приглашением генерала Жерара и не посетили его?

— Вы, барон, знаете и об этом? — вырвалось у Райкоса.

— Мне, как резиденту, полагается знать все… — самодовольно улыбнулся резидент.

— Господин барон, я считаю французов противниками еще со времен войны двенадцатого года, — ответил Райкос.

— С тех пор много воды утекло. Теперь во Франции король, и королевская Франция — дружественная нам держава. У нас дружественный контакт с генералом Жераром…

— С генералом Жераром? Но ведь он командующий регулярными силами Греции! Он служит президенту. А вы сами говорите, что президент ведет страну не туда… Ничего не понимаю! Мне вы советуете порвать с президентом, а с его слугой поддерживаете контакт?! Не понимаю!

— Вам и не надо ничего понимать, — закусил губы барон. — Это дело сложное, господин поручик. Весьма сложное. Это называется — дипломатией.

Райкос по-гвардейски козырнул и вышел.

Теперь ему все стало ясно. Все три резидента — французский, английский и резидент его величества государя-императора — ведут интригу против Каподистрии.

Райкос решил пойти к президенту. Предупредить и посоветоваться.

35 СОВЕТ

Президента он не застал ни дома, ни в герузии. Дежурный офицер доверительно сообщил, что Каподистрия уехал в порт встречать своего брата Августина, который прибыл с острова Корфу.

Райкос знал, что президент обязательно вернется сегодня в свой кабинет. Вернется, потому что у него много работы, и он всегда трудится до глубокой ночи.

Разговор с Каподистрией не терпел отлагательства, поэтому Райкос сел на стул у двери кабинета и стал терпеливо ожидать.

Время потянулось медленно. Райкосу вспомнилось, что барон Рикман назвал его поручиком — так уже давно никто не называл Николая Алексеевича. Память вдруг перенесла его в лейб-драгунский полк. Он вспомнил своих вольнолюбивых товарищей, вспомнил, как они собрались обсудить форму протеста против прихода к власти нового императора Николая Первого, ознаменовавшего свое восхождение на престол кровавым насилием. Молодые офицеры решили все сразу подать в отставку. Назревал громкий скандал, и начальство решило замять его. Просьбу об отставке положили под сукно. Офицеров частью уговорили, а частью запугали. Всех, кроме Раенко… Но вот пошла новая волна репрессий в гвардии, начались новые аресты лиц, причастных к восстанию 14 декабря. Тогда, чтобы спасти Николая Алексеевича от ареста, командир полка, честный, добрый человек, решил уволить «карбонария» Раенко, пометив прошение об отставке задним числом. Николай Алексеевич подал рапорт с просьбой освободить его по болезни ввиду необходимости лечения за границей. Добрые люди — в том числе лейб-медик его величества Н. Ф. Арендт[29] — помогли ему выехать из отечества. И уже который год офицер императорской гвардии пребывал на своеобразном «лечении» — сражался за свободу Греции. Рикман, конечно же, прав: такое известие вряд ли обрадует его величество государя-императора. Вряд ли изволит он выразить свое удовольствие. Даже за более невинные проступки его величество упекает своих соотечественников в казематы, в Сибирь, разжалывает в солдаты.

Как избежать упреков, немилости и кары? А ведь так хочется вернуться на родину!

Раздались тихие, ровные шаги. Он поднял голову и увидел президента. Каподистрия с недоумением смотрел на Райкоса.

— Вы, господин полковник, дежурите у моего кабинета? — спросил он.

Райкос вскочил со стула, поприветствовал президента. Он был обрадован и смущен.

— У вас ко мне что-то очень экстренное? — спросил президент.

— Так точно, ваше превосходительство.

И Райкос обо всем рассказал президенту.

— Мне давно известно недоброжелательство, которое питают ко мне правительства трех держав, — выслушав его, ответил Каподистрия. — Им надо бы короля, и такого, который не заботился бы ни о своем королевстве, ни о своем народе, а выполнял их повеления. Да вот беда: у каждой из трех держав-покровительниц свои интересы, и они ссорятся, не могут поделить шкуру еще не убитого медведя… Смешно! — грустно улыбнулся президент.

— Увы! Не смешно, а опасно…

— Согласен с вами.

— На вашей стороне все честные люди Греции.

— Знаю. Именно это и придает мне силы.

— Надо принять срочные меры.

— Я это сделаю… А теперь поговорим о вас.

— Обо мне?! — удивился Райкос.

— У меня есть приятное известие. У капитана Хурделицына родился сын… Так вот, мне кажется, было бы неплохо, если бы вы отправились к нему в эту зиму, проинспектировали и заодно поздравили вашего друга с рождением подданного двух стран — России и Греции. А потом все вместе вернулись бы сюда. Вам необходимо на время исчезнуть с поля зрения барона Рикмана. Ведь вы хотите вернуться на родину?

— Не представляю, как я смогу жить без нее.

— Значит, вас надо защищать от гнева царя. Вот я и попробую воздействовать на него. Напишу письмо генерал-адъютанту, чтобы он показал его царю Николаю. А вы завтра же отправляйтесь в Зилу.

Из письма президента Греции графу Бенкендорфу, генерал-адъютанту его величества российского императора:

Напрасно президент Греции ручался за Раенко перед его императорским величеством. Напрасно давал он ему блестящую характеристику, в которой, дабы не раздражать царя заслугами Райкоса на службе в Греческой республике, сознательно умалил их: даже не упомянул о его семнадцатимесячном губернаторстве, назвал его подполковником, а не полковником… Все равно это не помогло.

Русский царь настолько ненавидел все, связанное с революцией, что никогда не мог простить своему подданному, осмелившемуся служить республике, сражаться под ее знаменами, да еще заслужить похвалу президента! Царь возненавидел Раенко.

По возвращении в Россию Николая Алексеевича сослали поручиком в Нижегородский полк. На Кавказ царь определял ненавистных ему вольнодумцев в надежде, что там их найдут пули непокоренных горцев. В Нижегородский полк царь зачислил Михаила Юрьевича Лермонтова и младшего брата Пушкина Льва Сергеевича…

36 КОЛЫБЕЛЬ

К приезду Райкоса Иванко и Елена успели окрестить младенца и дали ему имя деда — Кондратий.

У его колыбели — корзины, сплетенной из молодых веток лозняка, еще пахнущих свежей весенней листвой. Райкос проводил большую часть времени. Все интересовало его в Кондрате: и невыразительные черты личика, в которых тяжело было уловить сходство с родителями, и разрез глаз, и цвет волос, лишь обозначенных пушком. Райкоса умиляло в новорожденном и плотное тельце, и смышленость, и живость, с которой он таращил глазки на людей, и даже громкий крик. Впрочем, вел себя Кондратка смирно. Солидно и мужественно, как заметил Райкос.

— Богатырь растет, сразу видно — удался в деда, — таков был его окончательный приговор.

Инспектирование десантного отряда полковник провел бегло, как бы торопясь. Так же бегло оглядел батарею из пушек, отбитых у неприятеля.

Иванко гордился этой батареей. Она была удачно установлена на высоком холме. Из ее люнетов можно удобно вести круговой обстрел кораблей противника, если они появятся со стороны моря.

Райкос, сам артиллерист, казалось, мог бы это заметить и если не похвалить командира за такой удачный выбор позиции, то хотя бы обратить на это внимание. Но, к великому огорчению Иванко, Райкос быстро прошел мимо люнета, словно куда-то торопился.

Так же небрежно оглядел османские знамена, отнятые в бою, и горы трофейного оружия. А затем быстро зашагал к домику, где под низенькой крышей на перекрестке закопченных стропил висела колыбель с Кондраткой.

Вот, оказывается, где находился магнит, притягивающий инспектирующего. Не солдаты, не пушки, не знамена, не трофеи, а маленький Кондратка. Иванко понял это, чувство ревности кольнуло его сердце.

А Райкос уже несколько раз принимался корить его и Елену:

— Не могли подождать моего приезда — поторопились крестить, выговаривал полковник, качая колыбель.

— Уж очень хотелось поскорее дать ему имя, — оправдывалась Елена.

— А я так хотел быть крестным…

— Переживает он, — шепнула Елена мужу. — Поторопились мы с крещением. Явно поторопились.

Они старались развеять огорчение Райкоса, развлечь его. Устраивали прогулки по морю. Угощали. Но гость время от времени впадал в странную задумчивость. Растерянно смотрел куда-то вперед, никого не замечая, пощипывал кончики рыжеватых усов.

— Женить его надо, ему уже давно за тридцать перевалило, — решила однажды Елена.

— На ком здесь его женить? — недоуменно ответил Иванко. — На гречанке, что ли?

— А разве наша хуже, чем ваша? Ты же на мне женился! — воскликнула Елена.

— Да я к тому, что жену ему нужно особую. Знаешь, какую? Образованную!

— Тогда ему в Россию надо возвращаться.

— Верно, Еленушка. Верно ты сказала, милая моя. Ехать домой ему надо. И нам вместе с ним. На Буг. Знаешь, как там сейчас поют соловьи? Разливаются! Вот бы послушать! Пора нам, видно, всем на родную землю возвращаться. Война закончена.

Им и в голову не приходило, что к такому же выводу пришел Райкос, склонившись над колыбелью с Кондраткой.

Райкосу очень понравился ребенок, и захотелось вдруг стать отцом. Он испытывал зависть к своему другу — моложе, а уже имеет и любимую жену, и сына. Везет же людям!

И, глядя на спящего в колыбели ребенка, он решил круто повернуть свою жизнь — покончить с одиночеством. Человек не должен бобылем ходить по жизни. Пора обзавестись семьей и возвратиться на родину.

— Что ж, Иван Кондратович, поедем в Навпали, а оттуда в Россию, сказал он другу.

— Мы с Еленой тоже так решили, — посмотрел на жену Иванко.

— Завтра же…

— Завтра, пожалуй, не сможем.

— Не хватает времени собраться?

— Время-то хватило бы, да у меня должок небольшой есть. Последний. Вот отдам завтра должок — тогда можно. Не привык я, Николай Алексеевич, в должниках оставаться. Расквитаюсь и «чистым» уеду. Подождите…

— Вот чудак! Конечно, подожду. А что же это у тебя за должок, Иван Кондратович?

— Да так, пустяки! И говорить не стоит, — махнул рукой Иванко.

37 КАЗАК ЗА СПИНУ НЕ ПРЯЧЕТСЯ

Ему не хотелось посвящать в это пустяковое дело своего друга. Нужно было ликвидировать нескольких опасных бандитов из последней разгромленной им шайки. Они терроризировали местных жителей: грабили, убивали. Посланный Иванко разведчик выследил бандитов, обнаружил логово. Теперь обезвредить их не представляло большой сложности. Иванко мог бы даже не утруждать себя этим — уехать, предоставив завершить операцию своему заместителю. Но не в его правилах было взваливать незаконченную работу на других: не позволяла совесть. В этом и заключался «должок» Иванко — его последний долг перед жителями вверенного района, который он собирался покинуть.

Не хотел Иванко говорить о предстоящей операции и жене. Зачем тревожить Елену? Ей и так хватает волнений. Сказал только перед сном, что завтра с утра ему необходимо проверить посты и дозоры.

…Поднялся с постели до рассвета, оделся, взял оружие, вышел из дому, радуясь, что проделал все так тихо, — никого не потревожил, не разбудил.

Возле дома его уже ожидали, зябко поеживаясь от предрассветного холодка, вооруженные солдаты. Вместе с Иванко десять мужчин цепочкой вышли из еще не проснувшейся деревни и направились к реке.

На берегу нырнули в полосу тумана и стали осторожно пробираться среди зарослей камыша. Здесь их встретил сержант-разведчик и повел едва заметной тропой.

Сержант давно выслеживал бандитов. Он изучил их повадки и привычки, знал, когда и где они отдыхают после очередного разбоя, когда завтракают, обедают, кому сбывают свою добычу. Он уверенно вел солдат к бандитскому логову, торопясь поскорее накрыть злодеев.

Сержант вдруг остановился, словно натолкнулся на стену. Огляделся и показал на соломенную крышу над рыжеватыми верхушками камышей.

— Здесь…

Бесшумно раздвинув камыши, солдаты увидели одинокую рыбацкую хибарку. Сержант окинул взглядом окрестность и прошептал:

— Дичь в логове…

Солдаты окружили хибарку, поглядывая на дощатую ветхую дверь, через которую надлежало проникнуть вовнутрь бандитского логова.

Сержант, а за ним трое храбрецов шагнули к двери, но Иванко остановил их:

— Назад! Командир должен быть всегда впереди, — хрипло прошептал он.

Иванко вынул из ножен саблю и пошел к двери. Его догнал сержант:

— Господин капитан, разрешите мне…

Иванко оттолкнул его;

— Не лезь поперед батька в пекло! И запомни: я — казак, а казак в бою за спину не прячется. — И, взмахнув саблей, крикнул:

— За мной, братцы!

Он с разбегу ударом плеча высадил дверь и ворвался в хибарку. Солдаты последовали за ним. Сабля Иванко уложила первого бандита. Подоспевшие сержант и солдаты подняли на штыки еще трех. Казалось, дело обойдется без применения огнестрельного оружия. Но все же одному из преступников удалось на какие-то доли секунды опередить сержанта: прежде чем тот пронзил его кинжалом, он выстрелил в Иванко.

Бандиты были уничтожены. Синеватый дым от выстрела плыл, колыхаясь, над поверженными телами… Из руки Иванко выпала сабля и с жалобным звоном ударилась об пол. В этот же миг он молча, без стона упал мертвый. Рухнул, словно отлитая из тяжелого металла статуя. Солдаты, не раз бывавшие в боях и видавшие, как падают сраженные насмерть люди, вскрикнули от ужаса. Они поняли, что стряслась беда. Солдаты подняли Иванко, вынесли из хибарки и положили на мокрую от росы траву.

Дорогой Иван Кондратьевич Хурделицын, храбрый и честный воин! В черный час взыграла в тебе казачья кровь. Но слова твои последние — казак в бою за спиной не прячется! — навек запомнят товарищи по оружию! И передадут эти вещие слова своим сынам, внукам и правнукам.

Солдаты склонились над командиром, осмотрели рану — пуля попала в затылок. Омыли, перевязали голову чистой тряпицей, связали из ружей носилки, положили на них бездыханное тело и понесли в Зилу.

Была одержана трудная победа. Приморский район, наконец, очистили от последних захватчиков. Командир исполнил свой воинский долг. Но победа не радовала солдат. Понурив головы, они несли своего боевого товарища и друга.

38 ГОРЕ

Солнечным полднем пришли солдаты со своей ношей в Зилу. Внесли Иванко в дом, положили на постель.

Елены не было — помогала соседке собирать фрукты в саду. Вбежав в дом, она увидела мертвого Иванко, припала к нему и страшно закричала. Тело Иванко было уже холодным, но она не могла поверить, что он мертв: осматривала рану, прикладывала ухо к груди…

Затем вскочила, отпрянула от постели, на которой лежал Иванко, сняла со стены свой пистолет. Райкос подумал, что она хочет застрелиться, и схватил ее за руки, пытаясь обезоружить. Она вырвалась, оттолкнула его и бросилась к замершим в дверях сержанту и солдатам.

— Кто он и где он? — крикнула она. — Слышите? Кто он?

Они не поняли, о чем спрашивает Елена. Тогда она повторила:

— Где убийца? Кто он?

Они ответили, что убийца и другие бандиты уже уничтожены. Елена заставила их поклясться, что это правда. И, когда они поклялись, отшвырнув в отчаянии пистолет, попросила оставить ее наедине с Иванко.

Солдаты разыскали в соседнем селе и привели в Зилу калугера, чтобы он читал заупокойные молитвы над телом убитого командира, но Елена не пустила его в дом.

— После… Сначала я должна проститься с ним!

Лишь на другой день закончилось прощание Елены с мужем. Она вышла из комнаты осунувшаяся, почерневшая. На молодом лице пролегли первые борозды морщин, а в волосах — белые нити седины. Горе состарило ее на много лет. Но в глазах не было слез, они блестели сухим, жестким огнем.

Елена взяла на руки сына и сказала Райкосу:

— Теперь я буду жить для Кондратки. В нем плоть и дух моего мужа. Я выращу и воспитаю сына таким, каким был его отец…

Райкос поцеловал Елену. Он понял, что любые утешительные слова прозвучат фальшиво. Поцелуем он как бы сказал ей об их душевном родстве, о том, что Елена не одинока, он всегда поддержит ее в трудную минуту.

…Под гром ружейных выстрелов гроб с телом Иванко опустили в могилу, вырытую на самом высоком холме, там, где Иванко так удачно установил батарею из трех пушек, отбитых в бою у противника.

Могила Иванко, отмеченная огромным деревянным крестом, долго была видна с палубы корабля, на котором Райкос и Елена покидали Зилу, направляясь в Навпали.

— Мы должны вернуться в Россию, показать Кондратку его деду. Может, Кондратка хоть как-то утешит горе старика, когда тот узнает о гибели сына…

— Я поеду с вами, — ответила Елена. — В Зиле перед телом мужа я поклялась, что Кондратка будет воспитываться на его родине.

39 НЕЧТО БОЛЬШЕЕ

Волны Навпалийского залива окрасились в зловещий темно-серый цвет. Так негостеприимно встретил залив трехмачтовую шхуну, на которой Райкос и Елена возвращались в столицу.

С севера дул напористый ветер. Скатываясь с ледяных вершин горного хребта, он гнал над равниной моря черные тучи.

Корабль подошел к гавани Навпали, где на рейде стояло множество судов.

Райкоса поразило такое невиданное скопление военных кораблей.

— Война закончена. Султанский флот уничтожен… С кем они пришли воевать? — недоуменно спрашивал капитан, передавая Райкосу подзорную трубу.

Тот долго разглядывал корабли. Все они были под иностранными флагами. Французские, английские, русские. Русских кораблей было меньше… Большинство французских.

— Если они откроют огонь по столице, на батареях крепости, пожалуй, не хватит ни ядер, ни пороху отразить их.

Алмейда посоветовал поселить госпожу Хурделицыну с ребенком подальше от крепости.

— Здесь опасно. В случае нападения сюда полетят ядра.

Доводы Алмейды были разумны, Райкос так и сделал. Когда проблема жилья для Елены была решена, Райкос спросил коменданта:

— Значит, положение обострилось?

Густые брови Алмейды сошлись в одну линию.

— Весьма.

— Я был в отряде и ничего не знаю. Вы не могли бы проинформировать меня?

— Охотно. Вам положено знать правду. Адмирал Мияулис изменил республике. Сей предатель совершил ужасное преступление: взорвал фрегат «Эллас» — самое большое судно Греции… Но, мне кажется, этой диверсией его гнусные деяния не ограничатся. При поддержке французского и английского резидентов он собирает шайку самозванцев, которые собираются свергнуть законное правительство. Если этим негодяям удастся такое сотворить, на место президента посадят короля, и страной будут управлять французский и английский дипломаты… Каподистрия застрял у них костью в горле. Заговор против президента обширный — и на море, и на суше. Французский экспедиционный корпус, который высадился еще в годы войны и сражался вместе с клефтами против орд Ибрагим-паши, вдруг напал на греческий гарнизон в Нисси. Греческие солдаты, привыкшие видеть во французских солдатах друзей, а не врагов, растерялись и не оказали им сопротивления. Восемьсот французских солдат при шести полевых орудиях с барабанным боем ворвались в крепость, разграбили склады с провизией, изгнали губернатора и гарнизон. А перед этим генерал Гзенек под предлогом борьбы с мятежниками-майнотами занял город Каламату. Президент поблагодарил генерала Гзенека за помощь и потребовал от него немедленного вывода войск из Каламаты, а он не только не внял этому требованию, но и оккупировал другие города. Французские войска ведут себя как завоеватели. Есть сведения, что их батальоны двинутся в Навпали.

— Значит, война?

— Да, война… Только подлая, необъявленная война. Поэтому я посоветовал поселить госпожу Елену подальше от фортов крепости.

— Вы правы. Но я верю нашим гарнизонным артиллеристам и пехотинцам. Враг сломает о них зубы.

— Я тоже знаю, что они не дрогнут. Но опасаюсь другого. Агенты английского и французского резидентов ведут подрывную работу не только среди жителей города, но и среди солдат. Эти интриги начались еще с июня 1829 года, когда правительство задержало выплату солдатам жалования из-за нехватки средств. Недруги президента тогда убеждали воинов в том, что у правительства, мол, достаточно денег, но оно тратит их на свои личные нужды. Когда же Россия выдала Греции субсидию и гарнизон наконец получил жалование, агитаторы стали уверять солдат, что правительство хотело их обмануть, а потом испугалось. Заговорщики сеют в народе недоверие к президенту. Участились случаи неповиновения правительству, разбой, насилие, грабежи. Мои солдаты сбились с ног, наводя порядок в городе и окрестностях. А тем временем пьяные иностранные моряки, бродя толпами по улицам города, горланят подстрекательные песни. Недавно французские офицеры, подошли к дворцу президента и скандировали: «Слава Мияулису! Долой Капотов!»[30]

— А как президент реагирует на эти нелепые выходки?

— Очень терпеливо.

— Но вы, надеюсь, доложили ему об этом случае?

— К сожалению, это не единичный! — воскликнул Алмейда. — Я устал докладывать президенту о подобных происшествиях, и, когда требую разрешения покарать виновных, он каждый раз грустно улыбается и говорит: «Успокойтесь, дорогой мой комендант! Возьмите себя в руки. Больше выдержки! Это мои недруги злятся от бессилия».

— По-моему, президент недооценивает своих недоброжелателей.

— Целиком согласен с вами. Он недооценивает их силы.

— Вы хорошо охраняете президента?

— Из рук вон плохо.

— Как же так, господин комендант? — взволнованно воскликнул Райкос.

— Дело в том, что президент запретил охранять себя. Категорически запретил. Когда я однажды выделил солдат для охраны его во время прогулок, он меня высмеял: «Вы хотите создать мне в Европе репутацию отчаянного труса, тирана, который так боится своих сограждан, что даже отхожие места посещает в окружении конвоя». День и ночь он работает в своем кабинете. Доступ к нему свободен для каждого…

40 ЕЩЕ ПОВОЮЕМ…

Новая квартира Елены состояла из двух небольших комнат в одноэтажном доме.

Хозяйка, пожилая женщина, мать троих сыновей, из которых двое погибли в боях, а младший служил писарем в канцелярии комендатуры, поначалу недружелюбно приняла Елену. Но узнав, что она недавно потеряла мужа, а война отняла у нее родителей, братьев и сестер, стала с материнской добротой заботиться о ней. Федора (так звали хозяйку) окружила молодую вдову и ее малютку-сына щедрым уютом и вниманием.

Райкос редко навещал их. Елена и Кондратка были для него живым воспоминанием о погибшем друге, которого он любил, как брата, а его жену и ребенка считал родными людьми. Но часто встречаться с ними он не мог: уж очень тревожными стали дни и ночи. Все время он проводил на бастионах крепости, проверял готовность солдат к отражению внезапного нападения и занимался с пехотинцами, а больше всего с артиллеристами крепостных батарей. Неграмотных крестьянских парней нужно было в короткий срок превратить в расторопных пушкарей, научить их меткой скорострельной стрельбе калеными ядрами и картечью из тяжелых орудий.

Почти ежедневно в крепости Ич-Кале или ее цитадели Паламиди Райкос встречался с комендантом Алмейдой. Встречи эти были случайные, но всегда заканчивались длительными беседами о происходящих событиях.

Однажды, когда Райкос находился в артиллерийском каземате, туда стремительно вошел Алмейда. Он был возбужденный, его темные глаза сверкали.

— Я только что из сената. Там обсуждали протоколы Лондонской конференции, — сказал Алмейда и крепко стиснул руку Райкоса.

Райкос еще никогда не видел Алмейду таким взволнованным.

— Успокойтесь, полковник…

— Как тут успокоиться! Надо переломать пополам шпагу, швырнуть ее обломки в иезуитские физиономии резидентов и подать в отставку.

— Успокойтесь и поведайте, что вас привело в такое негодование.

— Пока мы тут сражались за независимость Греции, за республику — в далеком Лондоне уже распорядились ее судьбой. Они, видите ли, решили, что Греция станет монархией, а королем сюда назначат человека, который и во сне не видал этой страны, некого принца Леопольда Сакен-Кобургского. Сей принц состоит в родстве с царствующей династией по своей умершей жене принцессе Шарлотте, дочери английского короля Георга IV. Этого оказалось достаточно, чтобы монархические правительства трех держав растоптали волю народа, одним росчерком пера свергли облеченного народом президента и посадили на его место какого-то неведомого деспота! Это беспардонно и возмутительно! Я, дорогой Райкос, решил сегодня же подать в отставку! Не для того я воевал здесь за свободу! Сегодня же подам в отставку!

— Успокойтесь. Все, что вы сказали, конечно, возмутительно. Однако еще не все потеряно. Как отнесся к этому сенат?

— Сенат ответил протестом.

— Браво сенату! А мы, солдаты, должны оружием поддержать его. Значит, рано еще ломать сабли. Будем драться с врагами греческой свободы.

Алмейда посмотрел на Райкоса и усмехнулся.

— Я забыл, что вы, русские, страшные оптимисты. Готовы греться на морозе. Но скажите, что может истерзанная, залитая кровью маленькая Греция противопоставить могуществу великих держав? Может ли муравей одолеть слона? Вы опять улыбаетесь, черт возьми! Мне нравится ваш оптимизм, дорогой Райкос. Спасибо вам за него! Вы меня тоже заразили им. Может быть, действительно еще рано подавать в отставку?!

— Конечно, рано!

— Мой отец прошел в войсках Наполеона до Москвы. Вернулся домой калекой, с отмороженными ногами. Вечерами он любил рассказывать нам, детям, про русский мороз. Говорил, что русские не боятся его, когда греются на морозе — пляшут. Это верно?

— Верно.

— Значит, еще повоюем?

— Конечно же, повоюем!..

41 АДМИРАЛ-МЯТЕЖНИК

Иногда у Райкоса среди множества дел все же выпадало несколько свободных минут. Тогда он приходил к береговой батарее. Ветер доносил сюда мелкие, как пыль, соленые брызги, а с ними и крики пролетающих над волнами чаек. Тут, у чугунных пушек, можно было отдохнуть от казарменной суеты.

Однажды, когда Райкос стоял задумчиво, опершись на массивное орудие, к нему подошел высокий моряк с огненно-рыжими усами.

— Игнатий, откуда вы? — воскликнул Райкос, и они заключили друг друга в объятия. Полковник так прижал к своей груди Игнатия, что у того хрустнули позвонки и с огненных кудрей слетела капитанская фуражка.

— Я уже два дня ищу вас в Навпали. Заходил к вам домой и в штаб, но не заставал.

— Война закончилась, а стало еще тревожнее. Ба, да что это у вас с рукой? Вы ранены? — спросил Райкос, увидев, что правая рука Игнатия перевязана.

— Пустяки! Рука не ранена, а обожжена.

— Где же это вам так повезло?

— Да там… Вы слышали про взрыв на фрегате «Эллас»?

— Слышал, конечно. Мне рассказывал Алмейда, но тоже с чужих слов? А вы все видели?

— Не только видел, но и был обожжен пламенем взрыва. Адмирал Мияулис взорвал на моих глазах не только «Эллас», он вывел из строя и корвет «Индру». Страшное злодейство!..

— Расскажите, пожалуйста, подробнее…

— Тогда придется вспомнить заговор Петра Мавромихали, который пытался посеять смуту у себя в Майне. Мавромихали, науськиваемый французским и английским резидентами, послал агентов на острова Индру, Скецию и Псара. Эти агенты и подсказали местному населению требовать от правительства денег за убытки, которые им причинила война. Экая наглость! Зная при этом, что государственная казна пуста. Заговорщики потребовали чудовищную сумму — 15 миллионов франков! Это и стало предлогом для мятежа. Но Каподистрии удалось пресечь заговор. Петра Мавромихали осудили и заключили в тюрьму. Президент сместил в Майне губернатора, навел в Пелопоннесе порядок. Однако на островах пресечь смуту не удалось. Там действовали более ловкие авантюристы, среди них самый коварный — адмирал Мияулис и его дружки Кондурато и Маврокордато. Резиденты Франции и Англии начали с ними переговоры как с представителями законно избранного правительства. Это делалось для того, чтобы подорвать авторитет президента Каподистрии. Смута на островах усилилась. Адмирал Мияулис, изменив присяге, начал тайно пиратскую операцию. Под его руководством сто пятьдесят мятежных моряков переправились на шлюпках с острова Индра на остров Парос, где в гавани стояли фрегат «Эллас» и корвет «Индра». Ночью мятежники тихо подкрались на шлюпках к военным кораблям, поднялись на палубы и, не встречая сопротивления, захватили их. Адмирал Мияулис объявил себя командующим захваченной эскадрой и главой нового правительства. Теперь он готовится к походу на столицу Греции.

42 ВЗРЫВ ФРЕГАТА

— Вы спросите меня, как ответил на эту угрозу его превосходительство президент? Скажу коротко — он не растерялся. Как только до него дошло известие о том, что адмирал-изменник поднял мятеж и захватил военные суда, президент направил для ликвидации бунта на остров Парос морские войска. Часть их туда доставила саколева «Санта Клара», командовать которой снова поручили мне. Затем президент принял энергичные меры по дипломатическим каналам. Он обратился к резидентам трех держав — французскому, английскому и русскому. Их эскадры находятся в гаванях Греции для «поддержания порядка». Вот им и представляется возможность продемонстрировать эту поддержку. Резидентам ничего не оставалось, как откликнуться на просьбу президента, и они приказали адмиралам эскадр двинуть корабли против мятежников.

Но это было лишь дипломатической игрой, рассчитанной на обман греческого правительства и общественности. На самом деле резиденты английский сэр Доукинс, французский барон де Руан — решили всячески помогать мятежникам. Однако командующий русской эскадрой вице-адмирал Петр Иванович Рикард сорвал этот план. Он вышел со своей эскадрой из гавани Навпали и через несколько часов блокировал мятежный Парос, расположив боевые корабли у входа в гавань острова. Флот мятежников оказался запертым в ловушке.

Единственное, что теперь могли сделать для мятежников французские и английские флотоводцы, — это попытаться вызволить из ловушки их корабли, обманув русского адмирала. Для этого нужно было сначала войти в контакт с Мияулисом.

Рикард сообразил, зачем им понадобился такой контакт. И не позволил его установить. Убедившись, что их игра разгадана и все попытки помочь мятежникам обречены на провал, французский и английский флотоводцы увели свои эскадры от острова Парос.

— До этого я даже не представлял себе, что контр-адмирал Рикард такой молодец! Честное слово! Даже о резиденте Рикмане я теперь сужу несколько иначе. Хотя, честно говоря, у меня о нем самое отрицательное мнение.

— У вас есть веские основания?

— Я испытал их на себе. Этот царский слуга причинил мне неприятность: он донес императору о том, что я, русский офицер, служу в армии греческих республиканцев. Вы даже не представляете, чем это мне грозит. По милости барона царь может не разрешить мне вернуться на родину. А для меня сие хуже смерти.

— Может быть, он не такой уж дурной человек? Может быть, у него есть и достоинства?

— Вы считаете? Позвольте спросить: какие? — саркастически улыбнулся Райкос.

— Ну, хотя бы то, что он не идет на сделки с английским и французским резидентами. Он — патриот. Отстаивает интересы России. Именно Рикман приказал адмиралу Рикарду обуздать мятежников.

— Гм!.. — задумался Райкос. — Кое в чем вы правы.

— Иоанн Каподистрия выразил ему признательность. Мне выпала обязанность доставить это благодарственное послание и вручить его лично адмиралу[31]. А насколько я знаю нашего президента, он незаслуженно никого благодарить не станет. Даже из дипломатических соображений.

— Мне приятно это слышать. И все же справедливости ради не могу не возразить, что среди моих соотечественников попадаются и малодушные.

— Петра Ивановича Рикарда к таким не отнесешь. Он не ретроград и не легитимист.

— Позвольте задать вопрос: откуда вам это известно?

— По долгу службы. Мне часто приходится сопровождать иностранные корабли, находиться на командных мостиках, в рубках, а порой и в кают-компаниях судов с флагами адмиралов, в том числе и русских. Мне, как лоцману, не раз приходилось беседовать с контр-адмиралом Петром Ивановичем Рикардом. Он не скрывал своих республиканских взглядов. Я даже удивлялся, что царский адмирал ругал королей и называл их выродками. Хотите, я вас с ним познакомлю? Он слышал о вас. Однажды за столом в кают-компании даже высказался… Вы не обидитесь, если я приведу его слова?

— Вы знаете, что я не благородная девица. Говорите, я стерплю.

— Адмирал привык изъясняться несколько резковато. Вот его подлинные слова: «Мне передали, что за греков по своей воле отменно сражается наш русский сумасброд… Жаль, конечно, что в нашем отечестве нашелся лишь один такой. И спасибо, что хоть один, да все же нашелся».

— Да, не слишком похвалил меня соотечественник. В его глазах я не более, чем сумасброд, — грустно произнес Райкос.

— А вы не обижайтесь. У него это, наверное, самая высшая похвала. Хотите, я вас с ним познакомлю? Уверяю вас, он будет очень рад.

— Нет. Не надо. Лучше расскажите, где теперь Мияулис.

— Когда этот изменник понял, что попал в ловушку, то с досады не пощадил даже свои корабли. Покидая фрегат «Эллас», он поджег штанги, ведущие к пороховым погребам, и взорвал корабль. Таким же способом уничтожил и корвет «Индру».

— На этом и кончились преступления мятежников?

— К сожалению, нет, — вздохнул Игнатий. — Мияулису удалось бежать на Индру. Там он отремонтировал 22-пушечный корвет, вооружил четыре брига и несколько мелких судов. Эта флотилия грабит прибрежные поселки, торговые корабли, подстрекает людей против правительства. Мятежники вербуют приверженцев, хотят провозгласить новое правительство во главе с Мияулисом.

— Значит, угроза еще серьезная?

— Весьма. К тому же войска французского экспедиционного корпуса вышли из Наварина и движутся к Навпали.

43 ПАСКВИЛЬ

Окна стали лиловыми от вечерних сумерек. Президент перечитал еще раз документ, регламентирующий цены в торговле, скрепил его своей подписью и положил в папку. Он облегченно вздохнул и откинулся на мягкую спинку кресла, сожмурив утомленные глаза. Напряженный день кончился. Наступал не менее напряженный вечер, который, возможно, продлится до самой полночи… В полутьме кабинета бесшумно появился дряхлый служитель, молча поклонился, зажег в канделябрах свечи и удалился.

Каподистрия страшно устал. Ему хотелось вслед за служителем покинуть кабинет, направиться домой, снять мундир, одеть свободное штатское платье и отдохнуть. Но, наперекор желанию, руки потянулись к стопке лежащих на столе газет.

Ему надо знать все, что происходит в мире, особенно в тех странах, где решается судьба его родины. Ему необходимо знать, что там говорят государственные мужи, что декларируют, что замышляют…

Он перелистывал серые страницы газет из России, Англии, Франции, Германии, Италии, Швеции, Нидерландов, Бельгии.

Особый интерес вызывали у президента «греческие» газеты, издаваемые за рубежом — в Константинополе и Смирне.

В Константинополе газету на французском языке выпускали фанариоты заклятые враги республиканского правительства. Это были агенты французских и английских дипломатов, ярых недоброжелателей Каподистрии. В своем рвении унизить президента константинопольские писаки перестарались: их газетка помещала клеветнические материалы, чем стяжала скверную славу и потеряла доверие у читателей. Вот и сегодня первую страницу снова открывал пасквиль на Каподистрию — клеветническая стряпня фанариотского поэта Александра Суццо…

Президент дважды пробежал глазами бездарную стряпню с убогими потугами на сатиру. Но, к своему удивлению, почувствовал, что пасквиль не вызвал у него раздражения. Его мысли были заняты другим.

44 ПОЗДНО НОЧЬЮ

Что же в конце концов подбивает некоторых греков на предательство? Что заставляет их переходить в стан врага и приносить вред своему отечеству? Что питает их злобу к нему, человеку, который вынес всю тяжесть борьбы за освобождение родины? Самым невероятным казалось то, что предатели сомкнулись с заклятыми врагами своей отчизны — с разгромленными султанскими поработителями и мрачными реакционерами Европы. Ненависть монархов к республике понятна — они боятся всего, что может поколебать их ветхие троны. Клевета и провокации — это лишь проявление бешеной злобы, которую они питают к маленькому народу, сумевшему после длительной борьбы обрести независимость.

Отсюда и реакция некоронованного властелина «лоскутной» империи Австрии князя Меттерниха, заявившего, что Греция для него не существует, он знает лишь христиан греческого исповедания, подвластных Турции. Каких только казусов не строил Меттерних Каподистрии! В поведении первого президента Греции, отстаивающего независимость своей родины, Меттерниху чудилась угроза революции, и он сумел завлечь в болото Священного союза всех коронованных персон Европы. Скрывая свою недоброжелательность, европейские монархи сразу же дали понять Каподистрии, что они его ни во что не ставят. Первой приподнесла ему урок дипломатического лицемерия Англия. Он получил официальное извещение о том, что ему назначил аудиенцию король Георг IV. Несколько часов томился в ожидании Каподистрия в Виндзорском дворце. Наконец, приоткрылась дверь, и в зале появился Георг IV. Не обращая внимания на президента Греции, словно в зале никого не было, король стал рассматривать развешанные на стене картины. Он подолгу стоял перед каждой из них и только через полчаса, подойдя к тому месту, где находился президент, соизволил заметить его.

— Вы здесь, граф? Весьма рад, — процедил сквозь зубы король и, не дожидаясь ответа, поспешно вышел из залы. Затем подошел камер-лакей и проводил президента к подъезду, где стояла карета.

Подобных унижений было немало.

Убедившись, что президент никогда не будет их послушной марионеткой, резиденты великих держав решили провозгласить королем Греции принца Леопольда.

Каподистрия написал ему письмо, в котором рассказал, какую унизительную роль уготовили ему европейские политиканы. Леопольд все понял и отрекся от престола.

Это вызвало у монархистов взрыв ярости. Они обвинили Каподистрию в злонамеренности и коварстве. Дескать, он убедил принца отречься от престола из-за эгоистического желания властвовать самому.

Греция была слишком лакомым куском, и великие державы не прекращали попыток завладеть этой страной. Они лихорадочно подыскивали нового кандидата на греческий престол. Так на поверхность взбаламученного дипломатического моря и всплыло имя малолетнего сына баварского короля принца Фридриха Оттона.

Королевских политиков не смущало то, что принц Оттон — малолетка. Наоборот, это давало гарантию, несмышленыш не посмеет отказаться от престола. Такому Каподистрия не напишет послания: бесполезно…

Теперь он, Каподистрия, осведомлен и об этих кознях великих держав.

Никто, кроме брата Августина, не знает, сколько обид и унижений приходится выносить Каподистрии во имя независимости разоренной родины. Все свое состояние он отдал Греции: продал дом и небольшое наследственное имение, вырученные деньги внес в государственную казну. А клеветники пишут в газетах, что президент присваивает государственные деньги…

Каподистрия горько усмехнулся и отложил газету с пасквилем.

«Главное — честно выполнять свой долг, — думал он. — Враги хотят запугать меня, пытаются скомпрометировать в глазах народа. Но народ верит мне и, невзирая на унижения, оскорбления и обиды, я буду верно служить ему, буду до конца находиться на своем посту».

За окном пропели петухи. Президент тяжело поднялся с кресла, потушил свечи и пошел на другую половину дома, в свою квартиру.

45 БАРБА ЯНИ

Иоанн Антонович Каподистрия вставал рано. 9 октября 1831 года он поднялся раньше обычного, чтобы не опоздать на воскресную литургию.

Утро выдалось на редкость теплым. Ровно в шесть часов, когда президент появился на крыльце дворца, раздались мелодичные перезвоны колоколов.

Печальное лицо Каподистрии просветлело. Торжественные переливчатые звуки напомнили ему, что в Навпали по его настоянию служители церкви, наконец-то, сняли глухие деревянные симандры — атрибуты проклятого османского владычества, и теперь звонкая бронза колоколов словно поет отходную черной султанской власти.

Под торжественный звон президент сошел с крыльца. На нем был праздничный наряд — белые панталоны, черный сюртук с пикейным жилетом, завязанный крупным узлом галстук и нахлобученный на самые брови черный цилиндр. Легкой походкой счастливого человека он направился в скромную церковь святого Спиридония.

Президент, как всегда, шел без охраны. Его сопровождали слуга-албанец и однорукий ординарец Какони. Встречая на оживленной улице знакомых, Каподистрия приветливо улыбался, раскланивался, приподнимая цилиндр. У входа в церковь он увидел на паперти двух рослых мужчин в красных турецких фесках и черных плащах. Это были его заклятые недруги — Константин и Георгий Мавромихали. Еще недавно они сидели в тюрьме, но обратились с просьбой о помиловании к президенту, и он, поверив раскаянию, выпустил их на свободу. На днях он собирался освободить также главу их рода Петра-бея…

Встреча с помилованными организаторами антиправительственного заговора была, разумеется, неприятна. Люди, способные предать интересы родины, не вызывали симпатии. Но Каподистрия их не боялся. Он знал, что народ любит его, и не допускал мысли, чтобы кто-либо из соотечественников мог угрожать его жизни.

— Ни один сын Греции не поднимет на меня руку! — сказал он однажды Алмейде, предупредившему его о возможности покушения.

Не знал президент, что под черными плащами братьев Мавромихали спрятаны отточенные кинжалы и новенькие пистолеты, заряженные английским порохом. И пришли они сюда, чтобы осуществить зловещий план, тщательно продуманный французским и английским резидентами. В ночь с 8 на 9 октября, готовя покушение на президента Греческой республики, де Руан дал сигнал французским военным кораблям подойти к ключевым укреплениям столицы.

Проходя мимо братьев Мавромихали, Каподистрия приподнял цилиндр, чтобы ответить на приветствие, и повернул голову в сторону Константина, который левой рукой приподнял феску. В это же мгновение он вынул из-под полы плаща руку и, не целясь, выстрелил в президента. От волнения заговорщик промахнулся, и пуля пролетела мимо. Тогда Константин выхватил кинжал и вонзил его в свою жертву. Зажав рукой рану, президент повернулся лицом к Георгию. У того не дрогнуло сердце. Он, достав из-под плаща пистолет, выстрелил в голову обливающегося кровью Каподистрии.

Смертельно раненного президента подхватил единственной рукой ординарец и осторожно положил на пол паперти. Воспользовавшись смятением окружающих, убийцы бросились бежать. Какони побежал за ними. Вынув из кобуры пистолет, он прицелился в Георгия, но пистолет дал осечку. Какони выхватил второй пистолет и разрядил его в спину Константина. Тот продолжал некоторое время бежать, но вскоре зашатался и упал. Тут его настигли горожане. Обезумевшие от горя люди с исступленной яростью избивали убийцу, превращая его тело в кровавое месиво.

Взрыв народного гнева и отчаяния потряс Навпали. На улицы города высыпало все население города: ремесленники, грузчики, моряки, солдаты, арматолы многотысячной толпой стояли на площади, оплакивая спасителя отечества.

— Барба Яни! Барба Яни! Прощай, Барба Яни! — звучали до рассвета отчаянные голоса.

А в понедельник толпы людей с оружием в руках шагали перед президентским дворцом. Они требовали привлечь к ответственности причастных к преступлению. Требовали возмездия за гибель Барба Яни.

46 ПЛОЩАДЬ ТРЕХ АДМИРАЛОВ

Августин Каподистрия стойко перенес гибель родного брата. Скорбь душила его, но он нашел в себе мужество в эти черные дни заменить на президентском посту Иоанна.

Брат завещал ему в случае неожиданных чрезвычайных событий не поддаваться панике и взять управление государством в свои руки.

Он часто говорил о возможности заговора иностранных резидентов с реакционной знатью против республиканского правительства. Теперь Августин воочию убедился в правоте его слов — один из убийц президента — Георгий Мавромихали — нашел убежище в доме французского министра — резидента де Руана.

Нужно было действовать, действовать быстро и энергично. Каждая минута промедления могла стать гибельной — заговорщики готовы посягнуть на свободу и независимость Греции.

Августин вызвал к себе самых преданных и надежных офицеров полковника Алмейду и Райкоса.

— Заговорщики хотят вызвать в стране смуту и растерянность, — сказал он. — Им нужна анархия, чтобы под предлогом борьбы с беспорядками ввести в столицу батальоны французского экспедиционного корпуса и английскую морскую пехоту. Это означало бы конец независимости Греции. Я доверяю вашему военному опыту и честности. Самое главное — пресечь происки коварных злодеев… Я верю вам.

Они втроем обсудили обстановку и решили объявить в городе осадное положение, закрыть доступ в крепость с суши и с моря.

— Таким образом заговорщики будут изолированы от внешнего мира. Нам останется лишь взять под наблюдение дома резидентов, усилить охрану президентского дворца, и враг будет парализован, — изложил свои замыслы Алмейда.

— Охрану дворца и наблюдение за главарями возьмут на себя мои артиллеристы. Они сообразительные солдаты, — предложил Райкос.

— Вот и отлично.

Так был нанесен удар по врагам президента.

Городские ворота плотно захлопнулись. Связь с портом прервалась. На улицах появились усиленные патрули. Дома резидентов взяли под охрану. Руководители заговора — де Раун и барон Доукинс — занервничали. Убийство президента не вызвало растерянности у жителей столицы, наоборот, оно сплотило их. Скорбь народа вылилась в гнев. Жители толпами выходили на улицы, требуя расправы над оставшимся в живых убийцей и над всеми, кто причастен к преступлению.

Испуганные таким поворотом событий, заговорщики пошли на риск. Генерал Жерар, воспользовавшись тем, что он все еще является командующим регулярными войсками, отдал приказ стянуть солдат гарнизона на площадь Трех Адмиралов. Он построил их и стал убеждать солдат повиноваться только ему.

— Отныне королевская Франция берет Грецию под свое покровительство, заявил генерал.

Но его призыв не нашел отклика среди солдат. Воины учуяли фальшивую ноту, и батальон не изменил своей присяге.

Тогда Жерар распорядился ударить в барабаны и приказал войску идти к сенату выразить свой протест. Однако воины замерли на месте.

Поняв, что его власть над гарнизоном окончилась, генерал сам явился в сенат и потребовал особых полномочий. Сенаторы встретили его так же, как и солдаты на площади Трех Адмиралов.

47 ОПОЗДАЛИ…

В то время, когда на площади Трех Адмиралов генерал Жерар пытался склонить на свою сторону войска, в сенате-герузии произошло важное событие: собрание сенаторов утвердило верховную комиссию для управления страной под председательством брата покойного президента графа Августина Каподистрии.

Узнав об этом, Алмейда и Райкос облегченно вздохнули: избранием верховной комиссии заканчивалось безвластие в стране.

Они вышли из зала заседания в приемную и, посмотрев друг на друга, поняли, что их волнует один и тот же вопрос.

— Интересно, кого заговорщики хотели поставить на место убитого президента? — спросил Алмейда.

Райкос улыбнулся.

— Этот же вопрос интересует и меня.

В здании сената находилась и квартира русского резидента барона Рикмана. Когда они проходили длинной застекленной галереей, которая вела к крыльцу, Алмейда вдруг крепко сжал за локоть Райкоса.

— Подождите… Гляньте на окно слева.

Райкос остановился и посмотрел в сторону, куда показал Алмейда. Проем открытого окна был задернут тонкой шелковой занавеской. Через прозрачную ткань хорошо просматривалась комната, освещенная солнечными лучами, проникающими через окно напротив.

За столом сидело трое. Райкос узнал в них рыжеватого Рикмана, длиннолицего Доукинса и курносого подвижного де Руана.

— Похоже, что мы стали свидетелями заседания трех дипломатов, прошептал Райкос. — Пойдемте…

— Нет, подождите. Это может быть весьма интересно. К тому же они нас не видят… Ба, с ними еще и Пеллион! Он им докладывает, — сказал Алмейда.

Круглый, как шар, начальник сухопутных войск подполковник Пеллион был любимцем генерала Жерара. За окном звучал его скрипучий голос:

— …С кончиною президента в Греции не стало более правительства, и генерал Жерар полагает, что наступило время взять страну под защиту трех держав… Поэтому он обращается к вам, господа резиденты, и просит назначить его главнокомандующим.

— Да ведь этот спектакль французский и английский резиденты разыгрывают для вашего соотечественника. Заговорщики уже давно решили поставить у власти Жерара, — прошептал Алмейда. — Интересно, поймается ли на их удочку барон Рикман?

После некоторой паузы прозвучал голос Рикмана:

— Господа, я не понимаю генерала Жерара, француза, состоящего на службе у суверенного греческого государства. Какое он имеет право, не являясь подданным Греции, решать вопрос о правительстве сей страны? Мы, резиденты, не вмешиваемся во внутренние дела независимой страны, мы гарантировали ей независимость!

— Позвольте, но мы же взяли Грецию под свое покровительство! закричали в один голос де Руан и сэр Доукинс.

— Да, сядьте, пожалуйста, господа, — жестом гостеприимного хозяина успокоил их Рикман. — Сядьте, — повторил он и, когда гости уселись, продолжал: — Я думаю, что этот вопрос касается внутреннего устройства Греции, и решать его может только правительство.

— В том-то и дело, дорогой барон, что генералу в данный момент не к кому обратиться, — воскликнул де Руан.

— Правительства в Греции нет. Оно не существует с того момента, как погиб президент, — пояснил Доукинс.

— Господа, вы на сей счет плохо проинформированы, — с укоризной покачал массивной головой Рикман и поднял исписанный листок бумаги. — Сию грамоту мне только что вручил секретарь. Она гласит о том, что несколько минут тому назад закончилось заседание герузии, где избрано новое правительство Греции — верховная комиссия в составе трех человек: господина Коллети, господина Колокотрониса и графа Августина Каподистрии. Граф — глава комиссии и председатель правительства.

— Как у этих греков все быстро делается! — всплеснул руками де Руан.

— Черт возьми, — вздохнул Доукинс и понимающе посмотрел на французского коллегу.

Оба резидента — французский и английский — поднялись с кресел. Алмейда опять потянул за руку Райкоса.

— Теперь нам, пожалуй, можно вернуться в зал заседаний и об услышанном поведать секретарю…

— Зачем? Это отлично сделает Рикман.

— А вы догадливы, Райкос.

— Все ясно. Рикман разгадал, какую интригу затеяли заговорщики.

— Да, но позвольте обратить ваше внимание на то, чего вы, дорогой Райкос, не заметили, — сказал Алмейда.

— Слушаю вас.

— Так вот-с. Отказ вашего резидента пойти на поводу у французского и английского правительств означает, что пехота этих держав пока не высадится в Навпали и их корабли не будут угощать нас ядрами…

— Вы хотите сказать, что, если бы Рикман поддержал своих коллег, они бы оккупировали столицу Греции?

— Немедленно! Французские и английские корабли этой ночью подошли вплотную к нашим бастионам.

— Вы считаете, что позиция русского министра сдержит их?

— Несомненно. Одно дело — напасть на греческую крепость и совсем другое дело — столкнуться с пушками русской эскадры, вступить в конфликт с Россией…

— Да, разница есть…

— То-то и оно! Однако Франция и Англия вряд ли откажутся от такого лакомого куска, как Греция. Но пока они опоздали. Опоздали потому, что сенат успел сформировать новое правительство.

48 ЗАГОВОРЩИКИ

В траурной завесе всенародной скорби Райкосу виделись светлые проблески.

Навсегда запомнилась Райкосу искренняя скорбь простолюдинов, когда, узнав о гибели президента, они оплакивали его. Свидетельства тому — яркие эпизоды ненависти греков к подлым интриганам.

…Вместе с комендантом Алмейдой они выходят из дворца сената. Только что отпели тело убитого, их лица еще мокры от слез. У выхода их встречает плюгавый старикашка, вельможный князь Караджа, друг французского резидента и один из вдохновителей убийц. Он не в силах скрыть своего торжества: нагло улыбается, выставляя поредевшие гнилые зубы.

— Неужели убит? Неужели это правда? — прикидывается неосведомленным он, и трудно понять, чего больше в его словах — радости или ехидства.

Рука Алмейды потянулась к кобуре пистолета.

Райкос не сдержался и крикнул:

— Какая наглость!

Старый князь догадался, что с ним может сейчас произойти, и с юношеской резвостью бросился бежать.

Следом за ним устремились прохожие, вооруженные ружьями и саблями.

— Держите его! Смерть убийцам!

Князь понял, что теперь его жизнь зависит от ног. Но, несмотря на его резвость, недалеко от дома резидента князя все же настигли и начали избивать. Солдаты поставили Караджу у стены дома. Вскинули ружья, взвели курки. Но в этот миг подоспел архиепископ, под окнами которого хотели расправиться с князем.

Архиепископу удалось уговорить солдат отложить расправу. Полумертвого от страха Караджу отвели в тюрьму и заперли в каземате.

Солдаты поняли причастность к заговору и убийству президента иностранных господ и стали внимательно следить за ними.

Заговорщики затаились.

49 БЕСЕДА РЕЗИДЕНТОВ

Английский королевский министр-резидент Доукинс посетил французского королевского министра-резидента де Руана и имел с ним беседу.

— А не кажется ли вам, что все получается совсем не так, как мы думали? — с тревогой спросил английский резидент своего коллегу.

Француз пожал плечами.

— Нас подвела эта хитрая лисица Рикман. Он мило улыбался, а в самый решительный момент заговорил о суверенитете Греции.

— Да, Россия нас подвела.

— Я могу лишь заметить: вы слишком осторожны в своих определениях, сэр Доукинс. Его величество мой король недаром ненавидит русских. Он говорит, что их интересы расходятся с нашими.

— Да, но в первую очередь нас подвел ваш генерал Жерар. Можно было бы обойтись и без батальонов французского экспедиционного корпуса, если бы его как главнокомандующего слушались греческие солдаты. Не обижайтесь, но ваш Жерар сплоховал.

— Он такой же мой, как и ваш, — вспыхнул де Руан. — Я тоже разочаровался в Жераре. Просто он, как все военные, самоуверенный тупица.

— Не будем больше говорить о них. Нужно обратить внимание на создавшееся положение. У нас имеются просчеты…

— Надо было действовать осторожнее. Мы поторопились с этими Мавромихали.

— Не будем заниматься бесполезной болтовней, — переменил тему разговора Доукинс. — Меня тревожит то, что, устранив Барба Яни, мы вызвали среди греков не ту реакцию, что предполагали. В этом наш просчет.

— Меня тревожит то же самое. Улицы запружены вооруженными простолюдинами. Они оплакивают своего президента, проклинают убийцу. Правительство Августина Каподистрии относится к нам даже хуже, чем правительство его брата. Оно ввело в столице осадное положение. Наши дома находятся под усиленным наблюдением. За каждым нашим шагом следят.

— Греческие солдаты по поручению правительства оберегают нас.

— Но я боюсь этих солдат, Доукинс. Они не столько охраняют, как держат нас под караулом. И рано или поздно присоединятся к разъяренному плебсу. Это произойдет, как только они убедятся, что в моем доме скрывается убийца…

— И мы с вами, дорогой барон, станем жертвами на алтарях наших отечеств, — хладнокровно сказал английский министр-резидент.

Он уставился немигающими глазами на курносое лицо де Руана. Тот понял, что Доукинс испытывает его.

— Прекратите эту игру, Доукинс… Будьте хоть раз в жизни откровенны. Вы, как и я, отнюдь не хотите быть жертвою на алтаре отечества. Надо во что бы то ни стало избежать этого!

— Нет ничего проще, барон. Нужно лишь выдать тех, кто прячется в вашем доме. Выдать грекам Георгия Мавромихали и его подручных!

— Но как это будет выглядеть со стороны? Мы скомпрометируем себя в глазах общественного мнения.

— Да что вы, барон! Дипломат не может быть таким сентиментальным! Вы придаете слишком много значения моральной стороне этого дела. Поймите: Мавромихали уже сыграли свою роль. А греческим властям можно заявить, что вы ничего не знали.

— И греки поверят?

— Еще как! Им ничего не остается, как поверить. Ведь от решения вашего королевского правительства зависит очередной денежный взнос в их государственную казну. Августину Каподистрии придется поверить всему, что вы скажете.

— Вы очень самоуверенны, Доукинс.

— Ничуть.

— Но все же мне кажется, что ваш план — выдать Мавромихали — просто ужасен. Он подорвет нашу репутацию в глазах греков…

— Заговорщикам можно укоротить языки обещанием, что мы выручим их, и они будут верить. Тем временем, — продолжал Доукинс, — вам необходимо добиться у греческого сената ослабления чрезвычайных мер по охране резиденций в связи с введением осадного положения. Это оскорбление нашего дипломатического статута!

— Бог с вами, Доукинс! Вы хотите, чтобы они сняли караулы возле наших домов? Эта охрана только и удерживает чернь от насилий над нами…

— Не горячитесь! Я имел в виду другое. Вы должны добиться от сената распоряжения открыть городские ворота для беспрепятственного сообщения с портом, с гаванью: вам нужна круглосуточная связь с военными судами королевского флота… Тогда можно будет вывести из вашего дома всех, кто причастен к покушению, и помочь им добраться до корабля. Этим мы избавимся от самых страшных — живых улик. А тогда вам уже ничего не страшно.

— Согласен. Идемте сейчас же в сенат и потребуем от них открыть городские ворота в гавань!

— Но зачем нам идти с этими требованиями вдвоем? Убийцы находятся в вашем доме. И вопрос выдворения их из города всецело лежит на вас. Кроме того, разве ваш расшитый золотом мундир перестал оказывать на греков нужное впечатление?

«Этот английский лицемер пытается выйти сухим из воды. Нет, вам не удастся моими руками загребать жар. Мы будем делать это вместе», — подумал де Руан и сердито посмотрел на улыбающегося англичанина.

— Вы правы, сэр. После убийства президента мой расшитый золотом мундир, как, впрочем, и ваш, перестали оказывать нужное воздействие на греков.

И английский коллега уступил.

— Что ж, из чувства нашей давней дружбы, дорогой барон, придется мне и на сей раз поддержать вас, — сказал он, поднимаясь с кресла.

— Не считайте меня круглым идиотом, Доукинс. При чем здесь ваши чувства? Нам надо спасать свои шкуры.

— Понял вас, — сказал Доукинс и нехотя поплелся следом за ним.

50 ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ АТАКА

На улице их встретила толпа, требующая выдачи убийц президента. Солдаты, охраняющие посольство, оттеснили толпу, и в их окружении дипломаты двинулись к площади Трех Адмиралов.

Здесь стояли выстроенные войска. В голове первого батальона, рядом со знаменосцами, музыкантами и высшими офицерами, резиденты увидели группу сенаторов. К ним и направились де Руан и Доукинс. Они подчеркнуто сухо представились и затем де Руан потребовал открыть городские ворота, ведущие в порт, потому что королевским дипломатам необходимо посещать военные корабли. Еще в более резкой форме то же самое повторил Доукинс.

Сенаторы молча выдержали дипломатический натиск представителей двух великих держав. А затем, после паузы, смущенно объяснили, что волнующий дипломатов вопрос могут решить лишь два человека: глава нового правительства Августин Каподистрия или же главный комендант полковник Алмейда.

Резиденты высказали главному коменданту свое требование.

Алмейда почтительно выслушал их.

— Вы просите обеспечить вам беспрепятственную дорогу в порт к кораблям? Что ж, это можно, господа. По первому же вашему желанию мы к вашим услугам, — ответил, любезно улыбаясь, комендант. Он делал вид, будто не понял просьбы господ дипломатов. Алмейда обратился к Райкосу:

— Господин полковник, возьмите роту солдат и проводите господ резидентов к кораблям.

Вышло все снова не так, как того хотелось резидентам. Вместо того, чтобы распахнуть ворота в порт для беспрепятственного бегства убийц, комендант решил каждый раз под контролем водить их в гавань на корабли… Черт знает что!

Де Руан стал объяснять Райкосу, что они не собираются идти к кораблям. Они просят, чтобы ворота в порт были всегда открыты. Круглые сутки.

— Мы будем открывать ворота по вашему первому требованию, — повторил Райкос. — Только просим посылать на корабли спецкурьеров либо служащих ваших посольств, которых мы знаем. Не то, не дай бог, этим воспользуется кто-нибудь из преступников. Тогда на меня падет тяжелая ответственность, и вы тоже можете подвергнуться опасности неприятных подозрений.

Такой ответ окончательно вывел из равновесия резидентов. Де Руан закричал, забыв о своей дипломатической степенности:

— Милостивый государь, вы вздумали предъявлять нам условия? Так знайте же, что мы, королевские министры великих держав, не намерены сего терпеть!

Де Руан выпятил грудь. Солнце сверкало на золотых вензелях, которые украшали его мундир. Королевский министр был величествен и горд. Неужели перед ним не дрогнут эти греческие солдафоны?

И резидент бросил последний козырь:

— Если вы не удовлетворите наше требование, мы тотчас же покинем город.

Эти олухи должны, наконец, понять: если резиденты могучих держав покидают государство, это чревато неприятными последствиями. Для такого малого государства, как Греция, это равносильно катастрофе: блокада, лишение денежных субсидий, голод…

Так падите на колени, просите прощения у послов великих держав! Идите на уступки, выполняйте их требования, тем более, что они пока совсем незначительны: всего лишь открыть ворота в порт и приказать часовым зажмурить глаза, когда мимо них, как тени, проскользнут несколько человек… Изменники с окровавленными руками. Разве этот главный комендант не понимает, что от него требуется? Неужели эти военные иностранцы не уступят? Они же не греки!

Мысли де Руана прервал хриплый голос Доукинса. Английский резидент старался изо всех сил поддержать своего коллегу.

— Да! — грозно рявкнул Доукинс. — Мы покинем город!

Резиденты уставились на коменданта Алмейду и полковника Райкоса.

И тут Алмейда сорвал с себя непроницаемую маску, которую носил до сей поры. Смуглое лицо стало серым. Угрозы резидентов, видимо, вывели его из себя, и он пришел на помощь Райкосу:

— Если господам дипломатам и в самом деле угодно покинуть столицу Греции, никто не властен воспрепятствовать им… Вот так, господа. Комендант саркастически улыбнулся и поднял фуражку.

Комендант и полковник поклонились и двинулись с площади, оставив покрасневших от злости резидентов среди обступившей их толпы.

Атака дипломатов была отбита.

51 СДАЛИСЬ!

Нервы у де Руана не выдержали. На другой день в десять часов утра он призвал к себе господина Аскотти, гражданского губернатора Навпали, и объявил ему, что убийцы президента скрываются у него и он, как королевский министр-резидент, настоятельно просит избавить его от их присутствия.

Губернатор Аскотти, человек робкий, не принимал самостоятельных решений. Он доложил об этом главе нового правительства графу Августину Каподистрии и, получив от него приказание, передал его коменданту Алмейде. Королевский резидент встретил Алмейду смущенно. Он путался в словах, видимо, уже жалел, что обратился к властям с такой просьбой. И, наконец, заявил, что требует от Алмейды письменного указа — подтверждения того, что тот действительно имеет право арестовать в его доме убийцу. Когда резиденту доставили такой указ, он снова как-то странно пробормотал: дескать, Мавромихали заявил, что «никакая сила не извлечет его из квартиры и никто, кроме народного суда, не властен судить его». Де Руан стал уверять коменданта в том, что он вовсе не против правосудия, но боится, что народ может поступить с убийцей так же, как с его братом Константином Мавромихали, т. е. учинить расправу без суда.

Алмейда заверил резидента, что сумеет под надежной охраной доставить убийцу в тюрьму. Только после этого заверения де Руан повел Алмейду в нижний этаж, где в комнате на диване развалился здоровенный чернобородый парень, а двое других сидели рядом на ковре.

Алмейда предложил Георгию Мавромихали и его сообщникам следовать за ним, но те отказались, и он понял, что их придется брать силой.

Собрался идти за подкреплением, но резидент отозвал его и предложил арестовать сообщников Георгия Мавромихали — Яни Параятти и Андрея Патриноса. Алмейда сообразил, что без них легче будет справиться и с главным преступником.

Когда арестованных вывели под конвоем из дома резидента, на улице уже скопилась огромная толпа. Не обнаружив среди двух преступников главного убийцу, народ поднял ропот. Люди публично обвиняли де Руана в том, что он покровительствует убийце и укрывает его.

Дом резидента плотной стеной окружили вооруженные солдаты. Терпению народа приходит конец…

Губернатор Аскотти пришел к де Руану и предупредил его: если он будет медлить с выдачей убийцы, может произойти непоправимое.

Испуганный резидент пообещал тотчас же выдать Георгия Мавромихали, но при условии, что ему не будут нанесены оскорбления.

Входные двери широко раскрылись. Проходила минута за минутой, но в них никто не появлялся. Тогда потерявший терпение Алмейда послал адъютанта узнать, почему задерживается выдача убийцы. Адъютант вошел в дом и увидел дрожащего Георгия Мавромихали. Он был настолько испуган, что не смог ступить и шага. Со второго этажа спустился подполковник Пеллион. Вдвоем с адъютантом они вытащили преступника из комнаты и вытолкнули на улицу.

52 ВОЗМЕЗДИЕ

В крепости Ич-Кале состоялось заседание военного суда. Тысячи людей пришли сюда осуществить возмездие.

Георгий Мавромихали упорно отрицал свою вину, но показания многочисленных свидетелей изобличали его. Грозный ропот негодования вылился из уст людей, когда один из свидетелей рассказал, как убийца целовал ствол пистолета, где остался темный след от выстрела, сразившего президента.

Георгия Мавромихали приговорили к смертной казни, а его сообщников к каторжным работам.

На другой день на вершине Паламиди показалась высокая фигура человека, одетого в черное монашеское платье. На голове у него был бархатный темно-лиловый колпак — скуфья.

Многотысячная толпа узнала в нем убийцу президента, и гневные возгласы грозным эхом прокатились по окрестным долинам.

Под непрекращающийся гул голосов закованный в цепи Мавромихали медленно спускался по крутой лестнице. Его сопровождали стражники и священник.

Сойдя на площадку, где уже выстроилась шеренга солдат с заряженными мушкетами, убийца снял скуфью, низко поклонился народу и попросил у него прощения. Но толпа ответила единодушным проклятием:

— Анафема!

Мавромихали несколько раз кланялся народу и просил прощения, но в ответ единодушно звучало одно и то же слово:

— Анафема!

Поняв, что прощения не будет, он снял с себя пояс с драгоценностями и швырнул его под ноги священнику.

— Молись за меня, преподобный отец!.. — попросил Георгий Мавромихали и в отчаянии широко раскинул руки.

Грохот залпа заглушил громовое проклятие народа:

— Анафема!

Так оборвалась жизнь убийцы Иоанна Каподистрии.

53 ЧТО БЫЛО ПОТОМ

Ни грохот мушкетного залпа, покаравшего убийцу, ни проклятия народа, заклеймившего злодеев, не смогли исцелить душевную рану Райкоса, вызванную гибелью президента.

Иоанн Антонович Каподистрия был для него больше, чем друг, он как бы олицетворял его веру в победу добра над злом, над темными силами, сражаться с которыми он и прибыл в Грецию.

Гибель президента показала, что Райкос заблуждался. Невозможно одолеть темные силы зла…

За время ратных трудов в Греции Райкос научился разбираться в сложных событиях. И теперь он убедился, что истинные виновники кровавого злодеяния — королевские резиденты и их высокопоставленные пособники — благополучно здравствуют и продолжают плести коварные интриги.

Райкосу стало ясно, что глава нынешнего правительства не обладает ни государственным умом, ни волевыми качествами своего погибшего брата. Августина настолько запугали королевские резиденты, что он распорядился не раскрывать причастности де Руана, Доукинса и генерала Жерара к заговору. И представители закона прикинулись глухими к показаниям свидетелей.

Народ открыто возмущался действиями правительства. Августина Каподистрию обвиняли в трусости и слабости. Это пошатнуло его и без того невысокий авторитет.

Солдаты негодовали, что глава правительства не отстранил от руководства армией предателя Жерара. Их ненависть к генералу дошла до того, что рядовые отказались повиноваться и перестали отдавать ему честь. Даже стоя на часах, караульные притворялись, что не замечают, когда генерал проходит мимо. Ни выговоры, ни наказания не действовали на солдат.

Однажды, когда Райкос совершал очередной обход артиллерийской роты, солдаты обратились к нему:

— Господин полковник, скажите ему… чтоб убирался по добру, не то наше терпение кончится и мы возьмем его на штыки.

Райкос понял, о ком идет речь.

— Да что вы, братцы? Разве можно так? — Он хотел принять начальственно-строгий вид и сурово одернуть солдат. Но неожиданно для себя так обрадовался их смелости, что начальственного вида у него не получилось. Он невольно улыбнулся и, пощипав по привычке кончики рыжих усов, ответил: — Да у меня и храбрости не хватит сказать такое генералу.

— Хватит! Хватит у вас храбрости, — заверил его бойкий голос.

Солдаты, забыв, кто стоит перед ними, перебивая друг друга, стали изливать ему свою душу.

Райкос, глядя в горящие доверчивые солдатские глаза пообещал:

— Что ж, попробую.

И, не откладывая, тут же пошел в штаб. Там он сказал французскому генералу:

— Ваше превосходительство, я не ручаюсь за солдат. Они в любую минуту могут взять вас на штыки… Вам следовало бы поскорее убраться.

Жерар смерил его высокомерным взглядом.

— Вы так считаете, полковник?

— Я уверен, генерал.

— Спасибо за совет. Я уже давно подумываю об отставке…

Несколько дней спустя Жерар попросил у главы греческого правительства отставки. Августин Каподистрия, облегченно вздохнув, освободил его от должности главнокомандующего.

54 НОЧНОЙ НАЛЕТ

Уход в отставку изменника-генерала не улучшил положения ни в армии, ни в стране. Финансовая зависимость Греции от Англии и Франции давала их резидентам огромную власть над ее правительством. Августин Каподистрия вынужден был все больше и больше подчиняться их произволу. А великие державы со злым умыслом продолжали задерживать денежные субсидии. Государственная казна истощилась, нечем было выплачивать жалованье войскам и служилому люду. Офицеры и солдаты, не получая никаких средств для существования, дошли до отчаяния и стали грабить население.

В столице шайки вооруженных людей вламывались по ночам в дома и отнимали у перепуганных жителей все, что им попадалось на глаза: продукты питания, одежду, ценности. Они жестоко избивали население, требуя денег и золота.

Об этом Райкос узнал от Елены, когда как-то утром навестил ее. Его удивила сорванная с петель входная дверь и заплаканное лицо хозяйки, у которой поселилась Елена с детьми.

На вопрос Райкоса, что случилось, хозяйка запричитала, схватившись руками за голову. Райкос ничего не понял из ее причитаний и, испугавшись, бросился в комнату Елены. Молодая вдова стояла с Кондраткой на руках, на ней был необычный офицерский пояс с двумя пистолетами.

— Плохи ваши солдаты, Николай Алексеевич, — сказала она вместо приветствия и добавила: — Они трусливы.

Затем рассказала, как ночью солдаты сорвали с петель дверь и проникли в дом. Услышав крик хозяйки, Елена достала свои офицерские пистолеты, которые по армейской привычке всегда держала под подушкой, и взвела курки.

— Не целясь, я выстрелила всего один раз, но этого оказалось достаточно, чтобы они убежали. Какие трусы! Иванко таких выгонял из отряда… — Елена презрительно скривила губы.

Райкос рассмеялся.

— Но почему вы думаете, что это солдаты?

— Определила по топоту ботинок. Кроме того, они были в военных мундирах, по-моему, артиллеристы…

— Когда это случилось?

— В полночь. Как раз после переклички петухов.

— В ночной темноте трудно разглядеть — вы могли ошибиться.

— Я и в ночной темноте вижу, как днем, — настаивала Елена.

Райкос успокоил хозяйку. Вызвал солдат, которые тут же навесили дверь, и, боясь, что налет грабителей может повториться, оставил у дома двух часовых.

Когда он собрался идти, Елена задержала его.

— Я хочу уехать с Кондраткой в Россию. Там будет спокойнее. А здесь хоть и мир наступил, спокойнее не стало, наоборот, еще хуже.

— Вы преувеличиваете, — возразил ей Райкос.

— Удивляюсь вам: сидите в крепости и не замечаете, что творится в городе. Стало страшно выходить на улицу не только ночью, но и днем. Я боюсь за ребенка! Нет, нужно собираться к деду Кондрату… Да и вам пора на родину.

— Почему вы так считаете? — спросил Райкос.

— Вы свое дело сделали, — откровенно ответила ему Елена, и Райкос вынужден был согласиться с ней.

55 РАЙКОС ОБВИНЯЕТ

Ночной налет на дом, где жила Елена, взволновал Райкоса. Елена считала виновниками разбоя его солдат. Мужественных воинов, с которыми он уже много месяцев делит суровую гарнизонную службу: строевую муштру, боевую подготовку, ночные тревоги, — каждый день, каждая ночь приносят им новые и новые испытания… Он уже успел привязаться к солдатам гарнизона, считает их своими товарищами, близкими людьми. И вот на них теперь ложится серьезное подозрение в участии в разбое, позорящем не только этих славных ребят, но и его — начальника и наставника.

Артиллерийский батальон считался самым боевым, самым дисциплинированным в столичном гарнизоне, да и во всей Греческой республике. Его солдатам доверили охрану президентского дворца.

Сколько сил, сколько старания вложено в их обучение! Эти воины не поддались посулам генерала Жерара. Они проявили сознательность и непоколебимую твердость, отказавшись повиноваться высокопоставленному изменнику. Разве можно таких солдат подозревать в разбое? Нет, это досадное недоразумение. Елена ошиблась. Мало ли что может померещиться ночью испуганной женщине…

Райкос искренне верил в невиновность своих солдат, но все же червячок сомнения шевелился в его сознании. Наверное, поэтому, выйдя из дома Елены, он направился в комендатуру к Алмейде. Ему хотелось отвести душу.

Главного коменданта он застал не в лучшем настроении — тот тоже казался чем-то расстроенным. Однако Райкос был настолько взволнованным, что, не обращая внимания на мрачное лицо Алмейды, рассказал ему о ночном налете и подозрении Елены.

— Это правда, черт побери! — выслушав его, рявкнул Алмейда. — Елена права. Сей мерзкий разбой устроили твои артиллеристы. Да, друг мой, отличные солдаты, герои тяжких боев… Я убедился в этом и стал их соучастником. Покрываю это преступление, переступая закон. Слушай же!

Алмейда, бледный, взволнованный, подошел к двери кабинета и закрыл ее на засов.

— Слушай же! Я установил, что все шестеро артиллеристов действительно взломали дверь жилища, решив ограбить дом. Они признались на допросе, что выбрали этот дом потому, что он показался им богаче, чем другие. Ясно?

— Не может быть! — У Райкоса от волнения пересохло горло.

— К сожалению, это так. Если бы я, как положено, доложил военному трибуналу о вооруженном разбое, то их приговорили бы к расстрелу. Но я не смог. Не смог, потому что они решились на разбой от отчаяния и голода. Спроси: сколько дней они уже не ели хлеба. Я дрогнул и вместо того, чтобы отдать преступников под суд, выпустил их из тюрьмы на волю. Конечно же, взял с каждого клятву, что впредь они такое совершать не будут. Хотел дать им из собственных сбережений денег на провиант, но они отказались. «Мы, говорят, — не нищие!» Гордый народ, настоящие мужчины. Меня мучает сомнение — правильно ли я поступил?

— Конечно, ты поступил малодушно. Участники разбоя опозорили воинскую честь. Нельзя таким вершениям потворствовать, никак нельзя. Иначе в армии развалится дисциплина, — с горечью ответил Райкос.

56 БРАТ ПРЕЗИДЕНТА

— Да, нельзя!.. Но ты не торопись меня осуждать, — закусил губу Алмейда. — Послушай, что заявил мне один из этих солдат, когда я давал им деньги: «Напрасно вы, господин полковник, переводите на нас деньги. Мы знаем: человек вы не богатый, и всех прокормить не сможете. Поэтому, чем подыхать тут с голоду, разбредемся кто куда».

— И что же ты ему ответил?

— Пристыдил… Стал уговаривать потерпеть до лучших времен. Хотя, честно говоря, я и сам не знаю, когда эти времена настанут.

Райкос задумался.

— Конечно, ты поступил верно. В подобном положении бессильна самая строгая экзекуция.

— Я тоже так рассудил. Необходимо удержать людей от дезертирства. Нужно обратиться к их рассудку. Тем более, что скоро нам придется воевать против мятежников. Получены сведения, что в Румелии[32] бунт. Мятежники вторглись в Пелопоннес, заняли Патрас, истребили там приверженцев нынешнего правительства, разумеется, кроме тех, кто переметнулся к ним. Нам придется сражаться с бунтовщиками.

— Нет, брат, я против греков саблю не обнажу, — твердо сказал Райкос. — Я приехал сюда с одной целью — защищать Грецию от иноземных поработителей, обративших в рабов этот славный народ. Зачем же вмешиваться в их внутренние дела? Мы же не авантюристы, как Руан, Доукинс и Жерар. Мы честные люди.

— Ты, конечно, во многом прав, но не во всем.

— В чем же я не прав?

— На мятежи греков подбивают иноземные интриганы.

— Я готов защищать их от нападения иноземцев. Но защищать греков от греков — не хочу. Это нечестно. Я не ландскнехт[33]. Я приехал сражаться за свободу Греции.

— Я тоже не приехал сюда любоваться руинами Древней Эллады. Но в отличие от тебя, дорогой мой Райкос, я буду сражаться не только за свободу Греции, но и за свободу ее народа.

— Ты — якобинец? — удивился Райкос.

— К сожалению, нет, — вздохнул комендант. — А Греции сейчас нужны именно якобинцы. Чтобы не заискивать перед королевскими министрами великих держав, а судить их как заговорщиков.

— Тогда — война. Великие державы начнут против Греции военную кампанию, у них — сила.

— И отлично! Разве ты забыл, как голодные, забитые санкюлоты в пух и прах разгромили коалицию великих держав? На месте Августина Каподистрии я бы отдал приказ обстрелять иностранные военные корабли. А затем повел бы воинов на французский экспедиционный корпус — нечего иноземным солдатам топтать священную землю Эллады!

— О, я вижу, ты больше патриот Греции, чем сами греки! Но все это, увы — не серьезно! Слишком неравны силы. Интервенты разобьют плохо вооруженную и плохо обученную греческую армию.

— Не разобьют! Ты недооцениваешь революционного духа народа. Революционный народ — непобедим. Это доказала французская революция.

— Ты забываешь, что Греция — не Франция. Здесь еще не завелись якобинцы, а Августин Каподистрия — не Максимильен Робеспьер…

— Да, он честный человек, но не волевая натура. Он во всем будет уступать резидентам великих держав, пока они его не съедят.

— Отсюда вывод: с внешними врагами Греции воевать не будет. А раз так — нам пора на родину. Я по ней истосковался, она мне снится каждую ночь. Да и долг у меня перед отечеством большой. Ты говоришь: надо добывать свободу для народа. На моей родине это необходимо в первую очередь. В России миллионы крестьян все еще находятся в рабстве, а я сражаюсь за свободу на чужой стороне.

— Я не могу оставить в беде правительство Августина, — насупил брови Алмейда.

— Так ты считаешь, что я поступаю недостойно? — вспылил Райкос.

— Что ты! Кто может заподозрить тебя? Ты сражался за независимость этой страны больше, чем я. Ты честно выполнил свой долг. А я останусь здесь. Зачем? Честно скажу, сам себя еще не понял. Говорят, самого себя понять труднее всего. Так и у меня получается… Буду мстить за нашего Барба Яни. Мы, португальцы, народ, не забывающий зла.

И Алмейда крепко обнял Райкоса.

В тот же день Райкоса принял глава нового правительства. Райкос попросил уволить его с занимаемой должности.

Августин Каподистрия участливо отнесся к его просьбе.

— Вы так много сделали для Греции и расстаться с вами нелегко, но мы не можем отказать вам ни в чем. В продолжение четырех лет службы вы оказывались в самых трудных обстоятельствах, но отказывались и от жалованья, и от наград. Этот образ действий ваших, столь благородных, возлагает на меня обязанность выразить вам чувство благодарности. Воспоминание о вас, господин полковник, будет всегда дорого для правительства, как имя ваше для Греческой республики. — Закончив свою речь, Августин Каподистрия прищурил усталые глаза. Он помолчал, разглядывая собеседника, и улыбнулся. — Теперь надо позаботиться о вашем возвращении на родину, устранить некоторые помехи. Не огорчайтесь, но его величество русский император отрицательно отнесся к письму моего брата о возможности вашего возвращения на родину.

Увидев, как болезненно сжались губы Райкоса, новый глава греческого правительства добавил:

— Пожалуйста, не огорчайтесь. Я напишу еще одно ходатайство императору. Господин Рикман и адмирал Рикард похлопочут о вашем возвращении.

— Я поеду не один, ваше превосходительство, со мной изъявила желание ехать в Россию вдова капитана Хурделицына, погибшего смертью храбрых за независимость Греции.

— Она ваша родственница?

— Капитан Хурделицын — мой друг, с которым я приехал сюда. Я дал обещание всю жизнь заботиться о его жене и малолетнем сыне.

— Весьма трогательно, господин полковник, — сказал Августин Каподистрия и взял в руку колокольчик. Тот самый маленький, изящный колокольчик, которым пользовался его брат — покойный президент. Вошел секретарь, и глава правительства поручил ему подготовить для Райкоса и Хурделицыной нужные документы.

57 С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

На другой день в канцелярии герузии Райкос получил пакеты с увольнительным удостоверением, характеристикой и рекомендательными письмами, заверенными государственными печатями и подписью главы правительства. Вместе с документами ему вручили увесистый кошель. Заглянув вовнутрь, Райкос увидел там золотые дукаты, сложенные столбиками и завернутые в тонкую прозрачную бумагу.

— Это жалованье за четыре года вашей службы в греческой армии, пояснил услужливый чиновник.

Райкос протестующе взмахнул рукой.

— Я не за деньги служил Греции!

Однако чиновник категорически заявил:

— Вы обязательно должны принять эти дукаты, господин полковник. Вам предстоит долгий и нелегкий путь в Россию. Эти деньги выписаны вам в знак исключительного уважения и почтения по личному распоряжению его превосходительства.

Райкосу льстило такое внимание к нему, но вместе с тем он испытывал легкую досаду. В нем жил романтик, который протестовал: «Не ради этих пригоршней золота ты воевал! Не за них в полный рост шел на пули!» А трезвый голос зрелого, расчетливого человека не соглашался: «Ничего нет плохого в том, что ты возьмешь честно заработанные деньги. Твой отказ обидит главу правительства, который уделяет тебе столько внимания. В конце концов, ты можешь отдать эти деньги своим боевым товарищам — солдатам. Им-то они сейчас пригодятся».

И Райкос взял кошель с золотом — вознаграждение за его ратные труды.

— Премного благодарен его превосходительству и вам, милейший, ответил Райкос.

Он тут же попросил лист бумаги, перо и написал Алмейде:

«Прошу тебя, дорогой комендант, распорядиться по своему усмотрению содержимым сего кошеля. Это золото честно заработано мной за четыре годы службы в греческой армии. Советую раздать солдатам и начать с артиллерийской роты. Не поминай лихом! Искренне твой Райкос».

Он подозвал сопровождающего ординарца и вручил ему кошель и записку, приказав немедленно пойти в комендатуру и отдать это лично главному коменданту господину полковнику Алмейде.

Избавившись таким образом от дукатов, Райкос облегченно вздохнул. Теперь он знал, что деньги в надежных руках, и был уверен, что честный и справедливый Алмейда распорядится деньгами так мудро, что каждый солдат в гарнизоне получит свою долю.

Оставалось нанести прощальный визит главе правительства. Он направился к нему знакомыми полупустыми комнатами и полутемными коридорами.

Августин Каподистрия, казалось, только и ждал Райкоса — с такой искренней радостью он встретил его появление у себя в кабинете.

— Все уже готово, господин полковник. Адмирал Рикард отдал распоряжения капитану русского военного брига «Ахиллес» доставить в Константинополь вас, и госпожу Хурделицыну с детьми. Возьмете письма адмирала для русского посла. Вам и госпоже Хурделицыной будет оказан приют в посольстве до вашего отъезда в Россию. — Августин Каподистрия грустно посмотрел на Райкоса. — Что ж, наступила печальная минута нашей разлуки. Бриг «Ахиллес» готов принять вас на борт. Я могу предложить вам весьма старую карету, она отвезет вас на пристань. К сожалению, иного комфортабельного транспорта у нас нет.

Райкос хорошо помнил старую карету. Ему на ней пришлось путешествовать еще при Иоанне Антоновиче. Покойный президент постоянно ездил в ней, и, экономя народные деньги, не заводил новую. Теперь эта единственная правительственная карета по наследству перешла к брату президента.

Какие добрые, честные и человечные люди эти Каподистрии!

Чувствуя, что слезы начали застилать ему глаза, Райкос торопливо простился с Августином Каподистрией, который был растроган не меньше.

Уже сидя в тряской карете, которую тащили по улицам Навпали старые, тощие лошади, Райкос справился с охватившим его волнением. Сейчас он подъедет к дому Елены, заберет ее с Кондраткой и приемными детьми, и они направятся в порт, где ждет бриг, который навсегда унесет их из этой страны, за свободу которой он сражался долгие годы.

На всю жизнь запомнится ему дружеское пожатие руки главы правительства и его напутственные слова:

«Вы честно служили народу Греции, потому уезжаете от нас с чистой совестью…»

58 ОЖИДАНИЕ

В Константинополе Райкос с Еленой и детьми, что называется, застряли. Русский посланник господин Бутнев оказался весьма доброжелательным, гостеприимным человеком. Он серьезно отнесся к соотечественнику, который хотя и самовольно, но героически сражался за независимость Греции.

— Мы, дипломаты, не жалея проливали чернила, а вы — свою кровь, сказал он, встретившись с Райкосом.

Бутневу казалась убедительной причина, почему русский поручик-лейб-гвардеец без разрешения свыше осмелился служить в войсках республиканской Греции.

— Среди многих иноземцев, великодушно рисковавших своей жизнью за свободу греческого народа, в сущности, совершенно им чуждого, не было ни одного из нашей страны, которая своей исторической судьбой наиболее близка Греции, — пояснил ему Райкос. — Эта мысль не покидала меня. Мне было больно и стыдно за свою родину. До слез обидно за нас, русских, которые никогда и никому не уступали в мужестве и благородстве. Вот почему я решился ехать в Грецию.

— На мой взгляд, вы проявили великодушный патриотизм, который не может быть поставлен вам в укор… Я согласен в этом с мнением, высказанным о вас вице-адмиралом Петром Ивановичем Рикардом. Совершенно согласен с ним.

Бутнев не только проникся сочувствием к Райкосу, но и не уклонился от заботы о нем. В огромном здании посольства нашлись уютные комнаты для Райкоса и Елены с детьми.

Посольское гостеприимство — щедрое и хлебосольное, с барским комфортом — было в диковинку Елене, испытавшей много трудностей в разоренной Греции. Отвык от него за годы военных скитаний и Райкос. Но эта безоблачная, роскошная жизнь очень скоро опостыла им. Райкоса тянуло на родину, а высочайшего разрешения на выезд не приходило. Каждый день он справлялся у секретаря, разбиравшего почту, но желанного разрешения из Петербурга все не было. Елена, видя, как нервничает Райкос, заразилась от него тоскливым нетерпением, и райская жизнь в посольстве превратилась для них в томительное тюремное заключение.

В мучительном ожидании проходили месяц за месяцем. Напрасно служащие посольства и сам посланник Бутнев старались успокоить Райкоса, говоря, что министерству иностранных дел свойственно иногда годами задерживать ответы на тот или иной вопрос. Волноваться незачем, все равно его дело будет решено положительно. Они умоляли не беспокоится: он может жить в посольстве вместе с госпожой Хурделицыной сколько хочет.

Чтобы отвлечь гостей от мрачных мыслей, сотрудники посольства устраивали им развлечения: водили по достопримечательным местам древнего города, показывали знаменитую мечеть Ай-Софию — бывший византийский храм, катали на парусном баркасе по зеркально-голубому Босфору. Но это не могло успокоить Райкоса. Он заметно похудел. Каждое утро молча шел из посольства на берег гавани Золотой Рог, где подолгу стоял, вперив взгляд в створ пролива, куда пролегала голубая дорога на родину. Его так тянуло туда, что он впадал в отчаяние. Все чаще и чаще приходили мысли — на первом же попавшемся корабле без разрешения и документов добраться до Одессы, а там — будь что будет. Пусть его судят за самовольный приезд, судят, как вольнодумца, нарушившего волю царя, пусть разжалуют в солдаты, сошлют на каторгу — даже такая участь казалась ему милее, чем сладкая жизнь на чужбине. Лучше уж бесправная солдатчина и каторга на родине, чем этот турецкий рай.

От побега удерживало лишь сознание, что нельзя оставлять в чужой стране вдову и ребенка погибшего друга…

Мучительно долго тянулись эти дни, недели, месяцы. И вот, наконец, почти через год, 10 мая 1832 года из Петербурга пришло разрешение.

59 ЗЕЛЕНАЯ ВЕТВЬ

Теперь задержка была лишь за кораблем, который смог бы доставить Райкоса на родную землю. И снова ему помогли Бутнев и Рикард. Посланник и адмирал остались верны в своих симпатиях к герою Греции. Адмирал поручил Райкосу доставить в Россию некие документы, и приказал капитану быстроходного люгера «Широкий» взять на борт Райкоса с госпожой Хурделицыной и детьми.

Ясным солнечным утром Райкос, Елена и дети выехали в посольской карете на пристань. С трапа корабля Райкос бросил прощальный взгляд на выплывающие из волн редеющего тумана очертания турецкой столицы: шатровый купол Ай-Софии, царапающий золотым когтем полумесяца бледно-голубое небо, минарет Сулеймана, тяжелые квадраты древних византийских бастионов и зеленые ряды пирамидальных тополей.

«Прощай, Стамбул!» — мысленно прошептал Райкос. И в этот миг кто-то сзади звонко произнес знакомым голосом:

— Здравствуйте, господин губернатор!

Райкос обернулся и увидел подбегающего к нему высокого молодого человека в красной феске.

— Не узнаете? — улыбнулся молодой человек, порывисто дыша. — Ох, как я спешил, чтобы застать вас!

Только теперь Райкос узнал, кто перед ним.

— Пепо, дорогой!

Они обнялись.

— Как же ты изменился! И откуда ты?

— Из посольства. Мне сказали, что вы только что уехали в порт. Я и побежал.

И Пепо стал торопливо рассказывать о трагических переменах, произошедших в стране после гибели президента. Мятежники при поддержке королевских резидентов добились устранения правительства Августина Каподистрии. На греческий престол возвели малолетнего баварского принца Оттона. Греция стала королевством. Ее продолжают терзать междоусобицы банды английской, французской, а теперь еще и баварской военщины. Они преследуют всех, кто поддерживал республиканское правительство. К власти пришли насильники и предатели из имущих.

— И я, верный республиканец, вынужден был бежать из приморского города. Вот возьмите… — Пепо вынул из кожаного мешка ветку с зелеными листиками и протянул ее Райкосу.

— Я сорвал это в саду Анны Фаоти. Я ведь все знаю, губернатор. — И он с тревогой посмотрел на стоящую у трапа Елену, держащую на руках ребенка.

Райкос перехватил его взгляд и улыбнулся:

— Можешь говорить обо всем, не стесняясь. Это вдова моего погибшего друга Ивана Хурделицына. У меня от нее нет секретов. Как там сад Анны? Расскажи мне!

Глаза Пепо налились печалью.

— Сада уже нет, губернатор. Его вырубили мятежники. Осталось лишь несколько тутовых деревьев. С одного из них я сорвал эту ветку для вас. Я ведь все знаю… Моряки рассказали мне, что часто видят вас на берегу Босфора. Наши моряки рыскают по всему свету и все видят. Они сказали, что вы часами простаивали на берегу пристани.

— Да. Я много месяцев ждал разрешения вернуться на родину. И вот, наконец, уезжаю. Спасибо тебе за эту ветвь. У неё ещё даже не увяли листья!

Пепо вдруг попросил:

— Возьмите меня с собой в Россию, губернатор! Здесь мне не дадут житья…

Райкос с грустью посмотрел на него. Он никогда ни в чем еще не отказывал Пепо, но в данном случае был бессильный.

— Выслушай меня, Пепо. Человеку хуже всего на чужбине. Самое ужасное — жить вдали от родины. Не покидай Грецию!

— Что же мне делать?

— Стань моряком. Ты же любишь море!

— Я давно подумываю об этом, губернатор.

— Передай мою просьбу Игнатию Варвацису, он возьмет тебя с собой в море. Ну, а если будет совсем невмоготу, тогда иди в русское посольство. Тебе помогут добраться до Одессы.

— Где вас искать?

— В Одессе! Там недалеко есть селение Трикраты. Спросишь Виктора Петровича, хозяина селения. Он окажет тебе гостеприимство и поможет разыскать меня…

— Спасибо, господин губернатор.

Они попрощались.

Прозвучала команда. Матросы подняли трап. Отдали швартовы. Буксирный баркас оттянул корабль от берега. На люгере поставили паруса, и корабль поплыл к Черному морю.

Райкос вышел на бак. Ему хотелось побыть наедине с ветром. Его рука крепко сжимала ветвь из сада Анны. Зеленые листья трепетали на встречном ветру.

Нет, не зря он дрался за свободу Греции. Сражаясь за чужой народ, он крепче полюбил свой. И приобрел среди чужих много настоящих друзей. Лучшие из них погибли в борьбе — Барба Яни, Иванко, Анна, но они будут вечно жить в его памяти.

Шелест листьев зеленой ветви как бы призывал его исполнить на родной земле то, что завещала ему любимая женщина.