Зеленое море, красная рыба, черная икра

1

«Труп неизвестного мужчины лежит на животе, руки слегка согнуты в локтевых суставах…» – Гусейн Ниязов, мой единственный следователь, то и дело поднимал шариковую ручку, пачкавшую лист блеклыми голубыми каракулями.

– Почему труп неизвестного мужчины? Мы же знаем, кто это! – с раздражением заметил Хаджинур Орезов, оперуполномоченный – высокий красивый лезгин в кожаной куртке и мягких сапогах.

Двое рыбаков-понятых молча-равнодушно поглядывали то на милицейских, то на солнце. День шел к обеду.

– Мы же знаем: это – Серега Пухов! – не унимался Орезов.

– Эх, Орезов, учить тебя и учить… – вздохнул Бураков – неохватный в плечах и талии заместитель начальника водной милиции, русак с чистым, отмытым до первозданной свежести яйцом. – Мы-то знаем, да протокол осмотра пишется не для нас! – Его уравновешенности даже в связи с чрезвычайным происшествием не поубавилось. – Не мешай. Лучше учись…

Я нагнулся над убитым.

Одного взгляда на красно-рыжую, с насыпавшимся на нее песком, успевшую потускнеть шевелюру убитого было достаточно. Я сразу вспомнил неожиданное появление за моей спиной между роддомом и домом для престарелых.

Труп Сереги Пухова лежал теперь ничком, раскинув широко руки, будто хотел обхватить, уцепиться или обнять ушедшую из-под него навсегда земную твердь. С него уже была снята одежда – сильный, с белыми большими ногами, он казался огромной белой рыбой, подбитой точным профессиональным ударом остроги.

«В задней части головы имеются два отверстия, предположительно оставленные выстрелами из огнестрельного оружии…» – диктовала следователю молодая гибкая женщина в японской яркой двухцветной куртке, осматривавшая труп.

Судебно-медицинский эксперт Мурадова, – представилась она мне, не прекращая работы.

Мурадова прощупывала голову убитого, стремясь хотя бы приблизительно представить себе внутренние переломы и смещении в черепной коробке. Лица ее мне видно не было, его закрывали упавшие на лоб черные жесткие пряди.

Убийство произошло еще ночью, на самом берегу, чуть выше линии отлива. Окоченение, начинающееся обычно через два-три часа после наступления смерти, успело достигнуть своего полного развития, а трупные пятна при надавливании еще меняли свою окраску, хотя и в небольшой степени. По истечении суток эти темные пятна – следствие переполнения кровью сосудов в нижележащих частях тела – обычно уже не исчезали и не меняли местоположения.

Мурадова попробовала перевернуть труп, но мертвый инспектор рыбнадзора был слишком тяжел для нее, я сделал это вместе с Хаджинуром, от которого тоже не ускользнуло движение судмедэксперта. Описав в воздухе плавную кривую, откинутая рука Пухова с деревянным стуком ударила в плотно утрамбованный мокрый песок.

– Стреляли сзади, – сказала Мурадова.

Но я и сам видел: по сравнению с весьма скромными размерами входных отверстий выходные выглядели более обширными с характерными щелевидными формами.

– И стрелявший находился не рядом, – ответил я в тон и обратил внимание на спичечный коробок, положенный кем-то на белый лист бумаги.

– Это его?

За спиной у меня хрипло засипел Бураков:

– Нет! Надо записать: «В кулаке убитого зажат коробок спичек, на этикетке которого изображен Евтушенко в роли Циолковского…»

– А ты откуда знаешь, что это Евтушенко? – перепирался Хаджинур Орезов.

– Пусть напишут, тебе говорят, темнота…

У Буракова был неестественно хрипящий голос – как у говорящих попугаев.

Я заметил, что ветер усилился, прибой с грохотом тряс берег, казалось, что не коричнево-желтая пена вздымается над волнами, а лежат куски оторванной тверди.

По другую сторону – в проблесках солнца – тускло мерцали ртутные зеркала соляных озер. Марсианский пейзаж. Инобытие. Нельзя поверить, что где-то растут березы, еще лежат на полях снега, текут с тихим журчанием прозрачные ручьи, живут в суете и гомоне города.

От сизо-серых бараков метеостанции подошел милиционер:

– Звонил начальник милиции. С поста ГАИ. Насчет Мазута ничего пока не слышно.

– Кто это – Мазут? – спросил я у Буракова.

– Касумов… Первый браконьер этих мест. Он отсюда – с метеостанции.

– Начальник милиции давно уехал? – уточнил я.

– С час назад. С ним еще начальник областного управления и прокурор. Они хотели перехватить Мазута перед городом…

Все стало на свои места.

Я прибыл на место происшествия после того, как до меня тут уже побывало руководство территориальной милиции и прокуратуры. Впопыхах все как-то забыли о существовании недавно организованной бассейновой прокуратуры и ее главы.

– А что стреляные гильзы? Обнаружили? – спросил я.

Бураков поднял розовое, чистое, словно только что из парилки, лицо:

– Да вот! Тут лежали. Одна и другая…

Гильзы нашел моторист метеостанции Рифат, привлеченный и качестве понятого. Стреляли из «макаровского», со сравнительно небольшого расстояния – с десяти метров, с самой кромки линии прилива. Следы стрелявшего смыло море.

Неподалеку виднелись отпечатки велосипедных колес. Принадлежали ли они транспортному средству преступника, а может, пелосипедист проехал раньше или, наоборот, позднее?

– И еще – вот что я нашел. – Хаджинур Орезов показал мне стальной рыболовный крючок. – Это от калады… – Видя, что я не до конца его понимаю, он пояснил: – Огромная сеть – шестьсот – семьсот метров. До километра. И на ней две-три тысячи крючков, целый частокол. Браконьеры ставят ее на осетровых далеко в море и каждый день выходят проверять…

Я подержал крючок и вернул Орезову. Вставал вопрос: как попал сюда Пухов? Кого-то выслеживал? Появился в момент Причаливания браконьерской лодки? И вместо доказательств хищнического лова получил две пули в голову? Но почему в затылок? Может, его внимание было отдано чему-то другому?

Обо всем следовало поговорить с обитателями метеостанции. Что же касается осмотра трупа, то я мог и дальше смело положиться на Мурадову – передо мной был молодой, но знающий судмедэксперт, и, хотя я не видел ее лица, я понял, что мне будет приятно и легко с ней работать.

– Это жена Мазута… – шепнул Бураков.

Женщина, наглухо замотанная платком – только быстрые глаза были видны сквозь щель, – тянула за телогрейку громадного лысого казаха: «Спать, спать, спать тебе надо…»

Казах, как похмельный памятник, возвышался на площадке перед радиостанцией, предостерегающе-задумчиво покачивал Передо мной пальцами, невнятно, вяло бурчал:

– Зачем ты приходил? Сюда… Ты – кто? Ты – чужой! Не надо… Не надо…

Рядом стоял мальчишка, почему-то босой. На шее у него висел маленький магнитофончик – «вокмен», соединенный оранжевым проводком с хомутом наушников, из которых еле слышно доносилось: «…не рокот космодрома, не эта голубая синева…» От холода ноги у парня были сизыми, он поочередно поднимал озябшие ступни и каким-то йоговским движением склады нал колено и подсовывал буряковые пальцы под подол длин-поп фуфайки.

– Подойдите ко мне, – сказал я женщине. Она неуверенно шагнула вперед. Казах угрожающе накренился. Мальчишка вышел из позы цапли, несуетливо, но быстро подпер плечом сооружение в телогрейке.

– Вы здесь работаете? – спросил я.

– Да, уборщица, – донеслось из-за тряпичного забрала.

– А это кто?

– Живем мы рядом… Адыл… Он человек хороший…

– А чего же он пьяный с утра?

– Жалко ему очень… его… того… Сережу… – И ее черные влажные глаза исчезли в амбразуре темного платка.

Пьяный напрягся и медленно проговорил:

– Не говори… Ничего ты ему не говори…

Хаджинур Орезов рядом со мной выкрикнул:

– Жалко! Конечно, жалко! Жалела кошка соловья! Браконьеры, сволочи! Вам всегда жалко мертвого рыбинспектора!..

Одним прыжком он оказался рядом с нами и провел сжатым кулаком перед носом Адыла:

– Вы за Сережку Пухова все здесь кровью харкать будете!

– И правильно!.. – Подошедший, коренастый, средних лет крепыш в брезентовой робе, по которой я уже научился отличать рыбнадзор, оглядел всех и первым делом обратился ко мне: – Цаххан Алиев. Начальник районной рыбинспекции.

Я пожал ему руку.

– Вторая смерть у нас меньше чем за два года… – У него было скуластое лицо, побитое кое-где оспой, маленькие, прижатые к голове уши.

Он порывался идти.

– Вы далеко? – спросил я.

– Надо моторы снять. Я как был – бросил все на причале…

– Жалко Сережу, – вставил Бураков.

Алиев кивнул.

– Такая наша работа. Меня самого чуть не сожгли вместе с рыбинспекцией. – Он посмотрел на меня. В глазах читалось застывшее, словно уже до конца жизни, изумление, которое теперь ничем не удастся прогнать. – Увидели, что «жигуль» мой стоит, ну, и думали, что я дежурю. А был другой инспектор. Молодой парень, «афганец». Он и погиб за меня…

О нападении на рыбинспекцию и о поджоге я слышал. Его вела территориальная прокуратура, наша – бассейновая, – была еще только в проекте.

– Дело Умара Кулиева? К расстрелу его и приговорили – народ настоял…

Мальчишка в это время снова подоткнул под себя ногу, скинул с головы наушники и тихо сказал:

– Мы-то при чем!.. И дядя Адыл никогда не попадался…

– Ты-то помолчи, браконьерский помет… – Алиев вспылил. – Твоего отца я сам трижды ловил… А эту пьяную образину – Адыла – Сережка Пухов, царствие небесное, жалел, вот он и не попадался… Отплатили вы ему полной мерой… Где Мазут? Касумов?

– Не знаю… Нет его!

Неожиданно из проема глухого платка раздался неуверенный голос:

– Сережу все уважали… Ни у кого рука бы не поднялась…

– Эт-то точно! – сердито рубанул Алиев. – У вас здесь рука не поднялась! Из Палестины террористов пригласили! Или Умар Кулиев сбежал из камеры смертников и снова отличился?.. Ну-ка, открой мне его «козлятник»…

Я обратил внимание на несколько отстоящих друг от друга то ли сараев, то ли складских помещений, окруженных сплошным частоколом.

– Цаххан Магомедович…

– Что? Ключа нет? – Алиев вконец разъярил себя. – Нет?

– Да разве он оставит ключ жене! Вы же знаете… Ну! Никогда он ключа не оставит!

С берега к нам шла доктор Мурадова – ее японская куртка выделялась на унылом желто-сером фоне окружающего нас мира ярко-крас очным пятном. Даже издали было видно, какая она еще молодая и гибкая. Она была здесь неуместна. Как и мальчишка в наушниках. Здесь был старый мир, дряхлая, умирающая, недостоверная жизнь.

– Держи… – Мурадова сунула в руки Алиеву чемоданчик. – Я уже себе руки отмотала… Вы познакомились?

– Да так, – мотнул он головой. – В процессе общения…

– Цаххан Алиев. Гроза и ужас всех местных браконьеров… Вы первый раз тут? – спросила она у меня. – Историческое место… Люди специально приезжают посмотреть.

Метеостанция располагалась в трех домах. Грузные, осевшие по пояс в песок, иссеченные зимними дождями, искромсанные ветром, оплавленные нещадным солнцем каменные бараки.

На одном – остатки выведенного густой масляной краской призыва: «…февраля 1966… выборы в Верховный Совет СССР – все на выборы!» Выше – выложенное на фронтоне кирпичами слово «банк».

– А почему «банк»? – спросил я.

– Так здесь и был банк. – Мурадова улыбнулась.

– В пустыне?

– Здесь был город, – поучительно произнес начальник рыбинспекции. – Вот это все был город…

Я огляделся и только теперь заметил, что все эти ямы, рытвины, груды камней, щели, завалы каменного боя – это не хаотические оспины пустыни, это разваленные фундаменты, рассыпавшиеся основания домов, исчезнувших навсегда строений. Что это не камни, а кирпичи. Помпея.

Полузанесенный трактор «Беларусь», Из глины торчат черно-серые доски развалившихся лодок. С визгом раскачивается на ржавых петлях дверь, какие-то дыры в стенах.

Мне досталась очень дремучая, старая, распадающаяся, по-видимому, никому, кроме меня, не нужная синекура…

– Какой же Везувий бушевал здесь?

– Город бросили уже давно, – сказала Мурадова. – Как закрыли химкомбинат. А когда стали перекрывать Кара-Бугаз, так кто-то придумал сэкономить средства… Ну, чтобы бут и камень не возить издалека – снесли город и вывезли на перемычку…

Перевозку из морга вызвать не удалось – у единственной на весь Восточнокаспийск лодки Харона заклинило двигатель. Я велел везти Пухова в город на милицейском «газоне».

Начальник рыбинспекции и Срезов осторожно укладывали окоченевшее тело в задний зарешеченный отсек машины, где обычно с патрульным нарядом ездит служебная собака. Ноги не пролезали в дверцу, и Хаджинур Срезов заорал на шофера, пытавшегося силой затолкать их в узкий проем:

– Угомонись, дубина! Это наш товарищ, а не дрова!..

Шофер смущенно пожал плечами:

– Я ведь как лучше… А он все равно ничего уже не чует…

– Много ты знаешь про это, чует он или не чует, – зло бросил через плечо лезгин.

Цаххан Алиев бережно взял сизую, распухшую ступню Пухова и осторожно засунул его ногу в машину, захлопнул дверцу с затворным стуком.

Невесть откуда взявшийся малюсенький человечек, смуглый до черноты, с грустными толстыми усами, просительно сказал:

– Пусть я с Сережкой поеду… Я – маленький, места не занимаю, а ему одному в ящике не страшно будет… Все-таки не один он там…

На лице его плавала странная гримаса – не то печально улыбался, не то беспечно плакал. Он действительно был маленький – меньше мальчишки, поджимавшего под себя озябшую ногу. И возраст его определить было невозможно – может, тридцать, может – шестьдесят.

Хаджинур отодвинул его рукой от машины:

– Отойди, Бокасса, не путайся под ногами! Сказали ведь тебе, умер Сережа, не страшно ему больше… И один он теперь навсегда…

Карлик со своей страдальчески-веселой улыбкой тихо нудил:

– Не говори так, Хаджинур, дорогой… Сережка любил меня, друзья мы…

– Отстань, не до тебя!

С «газиком» я послал и Гусейна Ниязова. Гусейн меньше всего был похож на самоуверенного следователя, каким его не устают изображать средства массовой информации. Тихий, незаметный сутулый человек, отец пятерых детей, находящийся в том возрасте, в каком иные молодые люди только еще задумываются, стоит ли им обзаводиться семьей, Гусейн спешил: его младшая девочка была записана на консультацию к профессору, прибывшему специально с того берега.

Остальным предстояло уехать в «рафике», его шофер уже несколько минут кружил рядом со мной, повторяя:

– Если разойдется песчаный буран – до города не дотянем…

– Зовите Буракова, и тронемся в путь… – приказал я.

– Он сейчас подойдет, – сказал Хаджинур. – Только раздаст повестки…

– А кто такой этот Бокасса? – спросил я его.

– Блаженный. Тихий услужливый придурок… Фируддин… Люди подкармливают помаленьку, а он по всему побережью кочует…

Пришел Бураков, помахивая папкой с документами. Толстый корпусной человек, он шумно-тяжело пыхтел на ходу.

Я пропустил его первым в «рафик». Бураков влезал, сопя и кряхтя.

– Эх, елки-палки, грехи наши в рай не пускают, – сказал он, отдуваясь.

Коренастый начальник рыбинспекции засмеялся:

– Была б моя воля, я бы из милиции всех пузанов вышиб…

– Больно шустрый ты… Да бодливой корове бог рог не дает…

– Это жалко – что не дает! Если мент толстый, значит, много спит. Толку, значит, от него на грош…

– Ты, Алиев, человек дерзкий. Кабы книги читал, знал бы, что грош в средние века был большой серебряной монетой, пока его всякие шустрики и фармазонщики не изворовали весь. А много бегать – это по твоей работе положено. У нас думать надо…

– Оно и видать, – сердито хмыкнул Алиев.

Я пропустил их вперед и подсадил в микроавтобус докторшу. Через рукав куртки чувствовалось, какая у нее тонкая рука. Она обернулась, кивнула:

– Спасибо. Я уже отвыкла от мужской галантности… У нас тут нравы простые.

За мной легко, по-кошачьему мягко прыгнул в машину Хаджинур Орезов.

Закашлял, не схватывая, мотор. Стартер выл от изнурения, пока двигатель не чихнул, прогремели серией взрывы в цилиндрах, заревел, заорал мотор, трудно, натужно автобусик пополз из песка.

Над морем висело воспаленное краснотой бельмо солнца. Посеребренная желтизна холмов. Металлический блеск далеких солончаков.

По плотной глиняной колее машина пошла веселее, сноровисто ныряя среди барханов. Навстречу проехал верхом на лошади казах в чапане и лисьем малахае. И снова полное безлюдье.

Бураков и Алиев продолжали негромко препираться, а я пересел на заднее сиденье к Мурадовой.

– Как вас зовут?

– Анна, – ответила она, коротко взглянув на меня. Только сейчас я рассмотрел, что у нее ярко-синие глаза. А мне почему-то казалось, что они у нее совсем темные.

– Благодать…

– Что? – удивилась она, и глаза ее сразу потемнели.

– Анна по-арамейски значит «благодать». Благословение…

Она усмехнулась, и чернота оттекла из зрачков, синева стала прозрачной до голубизны.

– Это я для матери была «благодать» – она у меня русская. А для отца я «святой день – четверг». У них Анна значит «четверг»…

– Будем считать, что вы – благословение, данное в четверг. Кстати, сегодня четверг. Вы учились в Ашхабаде? – Мотор ревел, мы едва слышали друг друга.

– Нет, я окончила первый мед в Москве…

– Чего так далеко уехали и вернулись?

Она улыбнулась одними глазами:

– Да были разные события и обстоятельства…

– Вы, как я понимаю, местная?

Анна кивнула:

– Да. Могу смело писать в анкете: родилась и умерла здесь…

– Ой-ой-ой! Что это вы так трагически-патетически?

– А-а! – махнула она рукой. – Как сейчас принято говорить, я женщина с неустроенной личной жизнью. А женщина, которая до тридцати одного года не успела это сделать, не живет, а зарабатывает себе пенсию…

Но говорила она это все, смеясь глазами, и нельзя было понять – жалуется она или заводит меня, смеется над собой или грустит.

– Вы здесь с родителями?

– Нет, – покачала Анна головой. – Тут у меня дядя – в совхозе. А я – одна. Мама умерла, отец уехал в Небит-Даг работать…

Мы снова забуксовали.

В этом месте сшиблись грудь в грудь две стихии – соленое море и прогорклая пустыня, йак жерновами растерли жизнь между собой. Разбрасывая с завыванием из-под колес мокрый песок, «газон» тянул в сторону еле различимой дороги.

Пустыня завораживала, парализовала. Как бездонный омут, она втягивала в себя, грозила бесследно растворить в своей рыжей пустоте.

Всевышний создатель сих мест, приступая к творению, страдал в этот момент или приступом дальтонизма, или острым дефицитом красок. Наверное, как всегда, подвели снабженцы, и он, гоня план к концу квартала, соорудил этот мир из одних желтых и серых цветов всех оттенков – от серебристо-седого неба до охряной пены. И припорошил пепельным налетом соли.

– Вы, наверное, всех хорошо знаете? – мотнул я головой на наших спутников.

– Да. Во всяком случае, много лет. – Она помолчала мгновенье и быстро подняла на меня взгляд – глаза у нее теперь были почти черные. – Вы хотите что-то узнать о них от меня?

Я даже не удивился, почему-то я уже принимал за данность, что она может угадывать мои мысли.

– Хотел бы… Конечно, хотел бы…

– Но вы и меня не знаете, – неуверенно сказала Анна.

– Нет, вас я знаю. Я вас чувствую…

– Тогда вы должны чувствовать, что если я что-то скажу про них, то только хорошее. Они все мои старые знакомые…

– А Сергей Пухов был тоже вашим старым знакомым? – спросил я мягко.

– Конечно… Хотя мы общались мало… Все свободное время Пухов проводил со своими детьми… Он был замечательный отец…

Мотор машины ревел, тяжело гудели и били на ухабах баллоны, салон автобуса был заполнен разрозненным шумом и грохотом, я говорил почти над ухом Анны – не боялся, что нас услышат.

– За несколько часов до своей гибели Пухов хотел со мной встретиться…

– С вами? – Она смотрела широко раскрытыми, как у ребенка, глазами.

– С ним была женщина. Молодая женщина. Совсем молоденькая. С черной повязкой…

– Это могла быть жена или подруга погибшего рыбака. Их тут много. И все в черном. Но почему вы не посоветуетесь со своими подчиненными? Вы им не верите?

– Я обязан им верить, – пожал я плечами. – Мне вместе с ними работать. Но дело в том… Даже не знаю, как сказать… По меньшей мере один из них – предатель…

– Почему вы так решили?

– Пухов не открыл свою тайну водной милиции, а решил открыть ее мне – человеку новому. Значит, он не доверял им.

«Рафик» в это время перевалил через плоский бархан и выкатил на шоссе, как будто облегченно вздохнул, повернул направо и покатил на юг. Мелькнул и исчез за песками взрытый малахит моря. Народ в автобусе был теперь полностью предоставлен себе.

Бураков, откинувшись на спинку, уютно свистел носом. Хад-жинур, не обращая внимания на тряску, читал протоколы из черной папки Буракова.

– Подождите. Но почему вы говорите об этом мне? – спросила Мурадова.

– Я никого здесь не знаю. Кроме вас…

Неуловимо-легко провела она ладонью по рукаву моего плаща:

– Вы и меня совсем не знаете…

Брови у нее взлетели вверх, дрогнули ресницы.

– Я же сказал: я вас чувствую. И кроме того, вы не служите в водной милиции…

– Эх, говорил я Сереже – поостерегись! – Побитое оспой лицо начальника рыбинспекции искривилось тоскливой гримасой. – Очень смелым был…

– А теперь стал очень мертвым, – не открывая глаза, тихо добавил Бураков.

Дорога подрагивала, дымилась, казалось, что мы мчим не по твердому свинцово-сизому асфальту, а с рокотом летим по реке, стремительно втекающей под колеса.

Прокуратура занимала второй этаж длинного жилого дома с балюстрадой, затянутой сухими безлистными лозами дикого винограда. Внизу, под нами, помещалась водная милиция.

Все прибывшие ненадолго заполнили мой кабинет. Говорили разом:

– Брать надо Мазута… Брать! И как можно скорее, пока не ушел!..

– Где Агаев? – улучив минуту, спросил я.

Бураков обернулся, толстый его живот остался недвижим.

– Начальник сейчас будет…

– Надо проверить, задерживал ли Пухов Мазута в последнее время… – Начальник рыбнадзора Цаххан Алиев прошел от окна к двери. – Может, он составил на него протокол, но не успел сдать…

Одна и та же версия – «убийцей рыбинспектора может быть только браконьер». И единственный мотив убийства – «месть на почве воспрепятствования преступной деятельности». Так при нападении на инкассатора всегда исходят из желания завладеть его инкассаторской сумкой.

Хаджинур, как мне показалось, сделал попытку вырваться из чертова круга «рыбинспектор – браконьер»:

– А если еще что-то? Может, женщина?

– Да ты совсем спятил! – рявкнул Цаххан Алиев. – У Сережки – и баба! Не было у него никого…

Я внимательно слушал.

– Все равно надо все предполагать, если хотим раскрыть, – подхватил Бураков. – И что ты заладил, Алиев, «не было у негоникого»! Человек же он, в конце концов! В кино сходить, пива выпить…

Мой помощник Бала Ибрагимов – полный, неуклюжий молодой человек в очках с супермодной оправой – покрутил головой:

– Может, стоит дать обращение в газету… – Огромные, как витражи, очки предоставили каждому возможность отразиться в затемненных стеклах. – Кто-то мог видеть Пухова или его убийцу…

– И все испортим! – вмешался начальник ОБХСС – пузатый, с лысой головой, круглой, как бильярдный шар. – Убийца поймет, что ничего у нас против него нет!

– А что он, дурак? Не понимает этого? – набросился на него Орезов. – Так, что ли?

– Сейчас нужно любой ценой отловить Мазута. – На пороге появился начальник милиции Агаев, белотелый, сильный, с традиционными усиками и непроходящими бисеринками пота на лице.

Подчиненные его, как один, поднялись.

– …Меньше по кабинетам надо сидеть, – сказал Агаев. – Больше бегать. Поймаем Мазута – вытрясем многое. Это ведь тебе не ворованная осетрина – убили рыбинспектора…

Через минуту мы остались вдвоем.

– Мазут этот, Касумов, заговорит обязательно, его надо только найти. Где-то он здесь должен обретаться… – Агаев взглянул на меня с высоты своего почти двухметрового роста. – У него и паспорта нет, он судимый. Его надо тут поймать. Поймаем – выйдем на убийц.

В отличие от своих подчиненных, Агаев не собирался переступать рамки официальных отношений. Дело было не во мне. Такие, как он, постоянно находятся в состоянии острого соперничества со всеми. Самое забавное – что мы с Эдиком Агае-вым учились в одной и той же четырнадцатой спецшколе, в параллельных классах, и встречались почти ежедневно. Но как это часто бывает, граница классов была и границей дружбы – мы не общались и, как мне помнится, за все время ни разу не разговаривали.

Был он из ребят, которые ходили большими компаниями – десять – двенадцать молчаливых амбалов, при виде которых школьникам помельче, очкарикам, сразу становилось не по себе. Я подозревал, что они отбирают у младших жвачку, мелочь; за небольшую мзду в виде пачки сигарет могут выступать и как наемная боевая единица, помогающая сводить личные счеты. Сейчас об этом было странно думать.

– Где он может быть? – спросил я.

– Бог его знает. У любого из этих… – Он бросил мне на стол тетрадку – «Список браконьеров, доставлявшихся в Восточнокаспийскую рыбную инспекцию».

Я полистал длиннющий реестр.

– «Алимурадов, Бердыев, Бобров, Гельдыев…» – фамилии шли не по хронологии допущенных ими нарушений, а по алфавиту.

От графы «Касумов-Мазут» шла вниз долгая «лестница» браконьерских подвигов.

– А почему «Мазут»? – спросил я.

– Браконьерский жаргон. «Мазут» – значит «икра»… Мы уже выписали повестки им всем… Я с утра этим занимаюсь. – Он взял тетрадку. – А на метеостанции мы оставили сотрудника. На всякий случай.

– Удалось установить, с кем Пухов был вечером?

– Да. Они из этого дома. Джалиловы. Бала допросил. Ихвсе знают. Муж, жена, два брата мужа, сноха и бабушка. Они вечером, после работы, переносили вещи на новую квартиру. Пухов им помогал… – Агаев взглянул на часы. – Надо идти, там у меня люди…

Высоченный, рыжий – он напоминал снятую с петель большую дверь, уж гораздо большую, чем та, что вела в мой кабинет, поэтому, выходя, Эдик Агаев слегка пригнул голову, чтобы не задеть притолоку.

Я вышел вслед за ним. В приемной, напоминавшей объемом небольшой платяной шкаф, уже толпился мой огромный штат в лице всего того же помощника – страдающего полнотой и одышкой юного Балы Ибрагимова и моей сильно беременной секретарши – гладкой, огромной, как дельфин, Гезели.

– Пухов долго еще находился у Джалиловых? – спросил я у Балы.

– Не очень. Поужинали, распили бутылку. Пухов ушел около двенадцати.

– Он говорил, куда идет?

– Нет. Никому ничего не сказал.

– Он был с ними с самого начала?

– Нет, они встретили его в Нахаловке, часов в девять, когда делали последнюю ходку. Он помог им нести посуду – тарелки, пиалушки…

«Похоже, так и было», – подумал я, вспомнив донесшийся до меня голос: «Осторожно хватай! Разобьешь!..»

– С женой Пухова ты тоже говорил?

– Да. Она воспитывает детей и не знает о делах своего мужа. Не знала и знать не хотела. У них у каждого была своя жизнь… – Бала хотел говорить точно и резко, как милицейские оперативники, но ему мешала природная застенчивость да еще очки – затемненные, неохватные, готовые в любую секунду слететь и разбиться. Громоздкая фигура добряка и толстые губы дополняли портрет.

– Жена Пухова не говорила – в их семейной жизни не было проблем?

– Как? – Бала не понял.

– Может, ревность, месть…

– Нет, нет… – Он отверг самую мысль об этом.

Был уже вечер, но хозяин «Парикмахерской Гарегина» стоял у дверей своего заведения в той же позе, исполненной величия и трагизма, что и накануне.

– Так проходит слава мира… – грустно сказал он, глядя куда-то поверх моей головы.

Я хотел обернуться, но парикмахер неверно истолковал мое движение, взял меня под руку со словами:

– Отбросьте свои сомнения, тем более что у вас нет на них времени. Вы же наверняка еще не представлялись в обкоме! – Осведомленность капиталиста-парикмахера была исчерпывающей. – Вы приехали позавчера. Секретаря обкома не было. Сегодня вам наверняка было не до этого. Неизвестно, сможете ли вы завтра выкроить хоть минуту для себя… Все другое время у вас займут допросы. Надо же искать убийцу! А ищут обычно или поздно вечером, или ночью, или на рассвете…

– Пожалуй…

Я провел рукой по лицу. Мелкая колючая щетина покрывала подбородок.

Мы зашли в его белую мазанку, очень аккуратный домик, разделенный белой медицинской ширмой на два помещения. Передняя оказалась залом ожидания, включавшим столик с неизбежным потрепанным комплектом прошлогодних «Огоньков» и двумя стульями. За ширмой был парикмахерский рай. Гарегин усадил меня в кресло, обвязал хрустящей чистой белой салфеткой, намылил лицо горячей душистой пеной и начал колдовать, ни на минуту не прекращая разговор.

– У каждого свое призвание. Я не стригу, я рисую на голове… Один рождается солдатом, другой – художником… – витийствовал Мкртчан. Других клиентов, желавших последовать моему примеру, не было, и он не спешил сократить время, отведенное на саморекламу. – Вообще, в нашей стране умели делать настоящую прическу два человека: один уже умер, второй – мой учитель, он на пенсии. Я – третий. Я филирую, шлифую, разделываю, просто точу красоту… Волос на голове должен лежать натуральной волной.

За окном парикмахерской показался черно-желтый похоронный автобус «пазик».

Я вспомнил о Пухове. Завтра в таком же автобусе убитый инспектор рыбнадзора отправится в свою последнюю дорогу. Где она кончается, никто не знает.

Много лет назад, когда моя жена была еще студенткой и училась на факультете психологии, ей предложили тему курсовой, которая ей и мне тоже – тогда студенту юрфака – пришлась по душе. Она называлась – вот и говори после этого о свободной воле и случайности выбора – «Поведение браконьера в конфликтной ситуации». Никогда до того я не интересовался вопросами рыбоохраны и после многие годы, вплоть до моего назначения в Восточнокаспийск, не предполагал вернуться к ним.

Вместе с еще одной молодой парой – студентами биофака – мы получили в свое распоряжение весельную лодку «кулаз» и возможность курсировать вдоль берега.

Прекрасное было время! Мы внимательно выслушивали рыбинспекторов и задержанных ими нарушителей лова, заполняли карточки, вычерчивали диаграммы.

Конфликтная ситуация, как нам представлялось, ограничивалась поигрыванием мускулами в зависимости от силы обеих сторон – наличия оружия, количественного соотношения браконьеров и инспекторов, качества и числа имеющихся у них плавательных средств.

Мы не предполагали, что можно, подойдя почти вплотную, расстрелять инспектора рыбнадзора, как это произошло с Пуховым, или, проникнув в инспекцию, плеснуть бензин на живот спящему, выйти и выстрелить из ракетницы, как это проделал Умар Кулиев.

Метеостанция, где был убит Пухов, не находилась на участке его обслуживания, и было непонятно, что привело его в район бывшего банка. Что он ожидал от ночной этой поездки на берег? Где его лодка?

Я сидел в полудреме, слушая, как с легким скрежетом ползет по моим щекам бритва, и раздумывая над своими непростыми проблемами.

– А вот в рыбинспекторы я бы, например, никогда не пошел, – клубился в это время надо мной голос Согомоныча. Задумавшись, я забыл, что кроме меня в парикмахерской присутствует кто-то еще, кто соединяет бесшумные успокаивающие прикосновения к лицу с такими же ласковыми неутомительными сотрясениями воздуха над моей головой. – Это же не шутка! Перед этим тоже молодой рыбинспектор погиб – Саттар Аббасов… Сожгли прямо в рыбинспекции!

Созвучие наших мыслей имело общую причину, и я легко установил ее. Из окна парикмахерской была хорошо видна выцветшая надпись, на которую я раньше еще обратил внимание, – «Смертный приговор убийце – браконьеру У. Кулиеву…»

Еще трижды я увидел за окном желтые похоронные автобусы. Можно было подумать, что на побережье вчера бушевала война. Правда, у людей в катафалках лица были деловые, озабоченные; никакой особой печати скорби не наблюдалось.

– У вас пассажиры предпочитают похоронные автобусы обычным или что-то случилось?

Парикмахер недоуменно посмотрел на меня, потом проследил направление моего взгляда, увидел автобус и захохотал:

– Да нет! Просто фондов не хватило на нормальные, и нам спустили пятьдесят штук, предназначенных для похоронного обслуживания. Да вы не удивляйтесь! Вообще люди в нашем городе идут как-то вспять.

– Почему?

– Не знаю, жизнь какая-то недостоверная.

Гарегин работал действительно очень быстро и ловко. Приоткрывая глаза время от времени, я видел, как постепенно моя давно не стриженная шевелюра укладывается в ровный, точно продуманный рисунок.

– Вот и все!..

Гарегин бросил мне на лицо раскаленную салфетку. Обжигающий жар объял мое лицо, но в тот же момент, прежде чем кожа на физиономии начала плавиться, он начал прижимать ее ладонями, быстро гладить, потом сорвал раскаленное покрывало, быстро скрутил и начал со скоростью вентилятора обдувать прохладными струйками распаренную поверхность. Одно слово – тропические стихии.

– …Неизвестно, когда приедет Первый, но вы будете выглядеть в обкоме как огурчик!

Я положил на столик трояк, поблагодарил Согомоныча и твердо пресек его попытки переселить деньги обратно в мой карман.

– Иначе эта сегодняшняя наша встреча – единственная и последняя, и я немедленно отправляюсь в парикмахерскую Дома быта…

Я вошел во двор и увидел на крыльце крысу.

Большая серая крыса лениво шевелила влажно-розовым длинным хвостом. Черными бусинками глаз выжидательно смотрела на меня. Она хотела понять, пойду я на нее или отступлю. Чуть наклонив острую голову, спокойно смотрела она на меня, перебирая когтистыми голыми лапками, и я понял, что я ее боюсь. Со стыдом я подумал, что сидящий на крыльце здоровенный пес вряд ли произвел бы на меня такое сильное впечатление. А эта маленькая, кровожадная тварь внушала ужас.

Крысу можно было смести одним ударом ноги, но я боялся даже ботинком дотронуться до нее и поймал себя на том, что озираюсь в поисках камня или палки, чтобы шугануть с дороги эту мерзость. Наверное, она не чувствовала для себя никакой опасности, потому что, налюбовавшись вдоволь моей растерянностью, не спеша соскользнула с крыльца, неторопливо юркнула в дыру под стеной. Я облегченно вздохнул, мне повезло – никто не видел позорного поединка нового прокурора с крысой.

Вопросы, вопросы…

– Где вы были позавчера вечером? Кто может это подтвердить?

– Когда последний раз видели Пухова?

– А Мазута?

Опросы начались с раннего утра. В них принимала участие и водная прокуратура – и Бала, и Гусейн Ниязов.

Хаджинур Орезов, инспекторы рыбнадзора с дежурным нарядом ездили безостановочно на милицейском «козле» и нашей «Ниве», привозя все новых людей.

Молодые и старые, одинаково черно-загорелые, с заросшими лицами, осторожно отвечали они на все вопросы, подолгу задумывались.

«Не видел», «не знаю», «не встречал»…

Я выбрал в собеседники старого Бахтияра-Сафарали-оглы Багирова, крепкого еще, высокого мужчину с маленькими ост рыми глазками, шесть раз привлекавшегося к уголовной ответственности за браконьерство.

Бахтияр-Сафарали-оглы оказался словоохотливым несуетливым стариканом, откровенным во всем, что не касалось сегод^ няшнего дня браконьерского Берега.

– У нас испокон веков ловили рыбу… – попивая заваренный Гезель чай, витийствовал он. – И всем всегда ее хватало. Человек должен употреблять в пищу все, что создал аллах на земле…

– Государство запретило браконьерский промысел, приняло специальные законы…

– Мы тут все рыбаки. Какое же это преступление – ловить рыбу? Это ведь не убить, не ограбить! Своим трудом!..

Постепенно от защиты старик перешел к обвинениям:

– Ты возьми сажевый комбинат! Вот от кого рыбы не стало… И все знают, а молчат! Почему?

– Почему? – повторил я, как эхо.

– Потому что начальство сразу даст укорот! Хоть и прокурору!..

В коридоре закричали хрипло:

– Выходи! Серегу Пухова везут…

Все высыпали на балкон, на соседних появились жильцы: все словно ждали этого хриплого выкрика. Внизу хлопнула дверца – это под личным руководством Агаева в «газон» сели милиционеры с карабинами – на могиле убитого должны были прозвучать скорбные залпы.

А за забором протяжно запела труба. Процессия шла от здания рыбинспекции и приближалась к центру, здесь гроб должны были поставить в автобус. К первой трубе присоединилась вторая. Известная с детства щемящая мелодия затопила двор, улицу. Я увидел, как Гезель, зажав уши, с паническим страхом бросилась назад в комнату, закрыла окно.

Старый Бахтияр-Сафарали-оглы достал носовой платок, протер глаза, нос, потом трубно высморкался, взглянул на меня.

– Тебе надо на Осушной сходить, – сказал он негромко.

– На Осушной? – У меня было странное положение человека, который настолько плохо разбирается в местных обстоятельствах, что поневоле вынужден играть сомнительную роль болвана в польском преферансе. Я должен был поворачивать голову к очередному своему собеседнику, пытаясь уловить нить рассуждений.

– Что такое Осушной?

– Да у нас тут есть островок. Там живет Керим. Больной проказой. К нему Мазут часто наезжал раньше. Может, и сейчас там обитает…

– Вы считаете, что Мазут…

– Я тебе ничего не говорил, и больше меня не вызывай. Мне еще правнуков воспитать надо. – Он поднялся, пошел к дверям.

На пороге Бахтияр-Сафарали-оглы неожиданно белозубо усмехнулся:

– Когда человек на моем месте начинает много разговаривать со следователем, то язык у него становится длинным и извилистым, как Военно-Грузинская дорога…

У меня понемногу появилось тревожное ощущение того, что о чем-то подобном я уже слышал. Ощущение Сицилии. Все молчали не потому, что таили свои дела. Это не была их личная скрытость и закрытость от закона.

«Омерта – общий заговор молчания! Обет немоты!»

Изо всех кабинетов и другие рыбаки потянулись к выходу.

«Браконьер – это профессия на всю жизнь…» – подумал я, глядя, как такие степенные старики, как Бахтияр-Сафарали-оглы, осторожно сходят по нашей крутой лестнице во двор.

Похороны Пухова были многолюдными, люди отдавали должное благородным мотивам охранительной деятельности органа, который он представлял, и трагическим обстоятельствам его собственной гибели.

Пришли все свободные от дежурства инспектора рыбнадзора, ВОХРа; в полном составе явились члены бюро горкома и обкома.

Убийства рыбинспекторов всегда рассматривались как преступление против порядка управления, в конечном счете против власти. Как месть со стороны тех, с кем рыбнадзор ведет не прекращающуюся ни на миг тяжелую войну.

В последнюю минуту на автобусах подъехали сотрудники гор – и облисполкома, рабочие государственного заповедника, милиционеры с карабинами. И еще много другого народа. Мурадова тоже была здесь, вместе с сотрудниками бюро судебно-медицинской экспертизы. Я увидел Анну, разговаривавшую с какой-то женщиной, – мы молча, но душевно кивнули друг другу.

Секретарь горкома – седой высокий мужчина в очках – прочитал короткую речь, потом на холмик у могилы вскочил начальник рыбинспекции – Цаххан Алиев. Плоское, с мелкими оспинками, лицо его горело:

– Пусть дрожит земля под ногами у подлых нарушителей закона, опять поднявших руку на человека! Сначала на Саттара Аббасова, теперь – на Сергея…

Алиев оказался искусным оратором. Он отказался от призыва к возмездию и посвятил свое выступление благородным задачам охраны.

– …Только за первый квартал коллектив районной инспекции, душой которой был Сергей, изъял десятки километров красноловных сетей, калад, – этих варварских средств пиратского лова… Пятьсот сорок рыб осетровых пород на сумму свыше ста тысяч рублей… Спи спокойно, наш дорогой товарищ! – закончил он. – Дело, за которое ты отдал свою жизнь, мы доведем до конца…

Всего выступило несколько человек. Мне запомнилось короткое слово директора заповедника – широкоплечего, высокого здоровяка, опиравшегося на костыли:

– …Сережа охранял все живое, не только рыб. Неуклюжая безобидная птица качкалдак потеряла одного из самых верных своих защитников… Я как-то сказал Сереже: «По дороге, из машины, я насчитал на километр всего сто сорок птиц! Куда мы едем?..» Он только положил руку мне на плечо… Прощай, Сережа… – В конце он расплакался.

Жена Пухова – русая, в черном плаще с черной косынкой, тихо всхлипывала – словно отплакала свое и не хотела никого обременять созерцанием ее слез. Одной рукой она теребила мокрый платок, другую не отрывала от руки мальчика лет шести – чисто и скромно одетого. На лице мальчика было полное непонимание происходящего, а еще желание делать все, как хотят старшие. Из него уже сейчас рос хороший помощник, я видел это по тому, как он, в свою очередь, держал за руку маленькую сестру и следил за ней. Может, это помогло мне лучше представить самого убитого, а главное, понять его существенную черту – надежность, самый редкий и ценный дар в человеке.

Я оглянулся на своих. Следователь Гусейн Ниязов – он прибежал на кладбище прямо с парома, поручив младшую девочку жене, – стоял, ничего не видя, погруженный в себя. О чем он думал? Его отцовские и супружеские обязанности цепко держали его и на кладбище.

Милицейские сняли фуражки, стояли «вольно», в любую минуту готовые к приказу недремлющего, величественного Эдика Агаева.

Мой толстый молодой помощник Бала виновато улыбнулся мне одними губами; тяжелый, из твида, модный пиджак вздымался горбом на его животе.

По знаку секретаря горкома подполковник Агаев расставил своих карабинеров, негромко отдал команду. Сухой треск выстрелов согнал несколько птиц с окрестных памятников. Я машинально посчитал. Директор заповедника назвал точную цифру – птиц было именно четырнадцать на сто метров.

Тут же, мгновенно, оркестр перешел на бодрый марш. Ритуал похорон был давно отлажен. Мужчины забросали могилу землей. Вдова Пухова, его дети, большинство присутствующих бросили по нескольку комьев земли. Я тоже подошел.

– Вы не поедете на поминки? – В мою сторону повернулось

добродушное русопатое лицо одышливого Буракова.

– Некогда. Надо идти работать.

– У меня тоже работы по горло. Но надо и о семье думать. – Серые глаза смотрели обидчиво. – Со всеми может случиться… Вы ее не допрашивали? – Он показал головой на вдову.

– Нет пока.

– Ей надо прийти в себя…

Я прошел по аллее, прежде чем спуститься вниз, к машине. Кладбище было совсем не похоже на места погребения того берега. Выжженный солнцем безлюдный азиатский мазар, куда приходят только во время похорон и на котором в другие дни не встретишь ни единой души.

Народ быстро расходился. Отсутствие деревьев, зной делали свое. Музыканты спешили. Им предстояло повторение печальной программы. Что-то быстро глотая на ходу, они собирались у машины, разом поблекшие, в заношенных черных галстуках и пыльной обуви.

У ворот я снова увидел своих. Карабинеры возвращались в отделение. Бураков, руководители рыбинспекции, ехавшие на поминки вместе с родственниками, садились в похоронные автобусы, выполнявшие на этот раз свои прямые функции.

Верный себе, начальник милиции Агаев, за неимением равных по званию, сел в «Волгу» один.

Рядом с «Нивой» Хаджинур Орезов разговаривал с белобрысым высоким парнем в капитанской куртке. Я подошел, и Хаджинур, церемонно поклонившись, сказал:

– Товарищ прокурор, разрешите представить подведомственный морской состав. Миша Русаков – капитан водоохранного судна «Александр Пушкин».

Я протянул руку.

– Вы мне и нужны. Завтра с утра я хотел выйти в море, посмотреть окрестности…

Русаков мазнул ладонью по белым смешным усам, подчеркивавшим его молодость.

– Завтра в восемь «Александр Пушкин» готов вас принять.

Он скромно отошел, а мы с Хаджинуром сделали еще не сколько шагов к воротам.

– Много людей… – заметил я.

Мое внимание внезапно привлекла молоденькая женщина в черном; она стояла ко мне спиной, но мне показалось: я узнал ее.

Я чуть замедлил шаг, задерживая Орезова. В этот момент женщина обернулась.

Я не ошибся. Это была она, та, которую я видел вместе с убитым Пуховым накануне его гибели.

– Много вдов… И совсем молодых. – Я незаметно показал на нее Орезову. – Не знаете, кто это?

– Ну, эта – еще только без пяти минут вдова! Муж ее пока жив… Его приговорили к расстрелу за убийство и поджог рыбинспекции!

– Это жена того браконьера, который…

– Ну да! Умара Кулиева!

Почувствовав, что за ней наблюдают, молодая женщина подняла глаза – безразличный взгляд ее безучастно скользнул по мне. Кулиева словно видела меня впервые. Еще через минуту, не оглядываясь, она уже шла к воротам.