Зеленые каникулы

1

Я разомкнул веки и взглянул на часы — без пяти пять! Через распахнутое окно так палило солнце, даже простыня была горячей! Хорошо, жара доняла, не то провалялся бы до вечера, на потеху Манане…[1] Вообще-то можно еще поспать. Я перекинул подушку на другой конец тахты, в тень, к опять растянулся.

В кухне мама мыла посуду, слышно было, как звякали тарелки. Немного погодя туда просеменила моя сестричка Манана.

— Где тебя косило, стрекоза неугомонная! А?.. Громче, не слышу что-то, — привычно заворчала мама.

В ответ — молчание.

— Где, говоришь?

— На ферме! Будто не знаешь, на ферме! — Это сердитый голосок Мананы.

Манана на целых семь лет младше меня, ей восьми нет, но представьте, я покорно подчиняюсь ей во всем. Почему? Потому что она в страхе меня держит. Нет, не думайте, что я трусливый. Пусть скажут, что на вершине Тбацвери дракон перекрыл наш родник и лишил деревню воды, так я первым кинусь туда и шкуру с него сдеру! И хвостатой ведьмы не испугаюсь, ну, а про многоголового Бакбакдэва и говорить нечего — сквозь землю провалюсь, а дороги ему не уступлю! А вот Мананы боюсь. Обидится из-за какого-нибудь пустяка и давай вопить. Попробуй уйми ее тогда! Заревет и тянет, тянет без передыху, разве что слюну сглотнуть умолкнет рта секунду. Ревет, и ничем ее не утихомиришь, ничем не задобришь. Пока я успокаиваю ее, умасливаю, проходит день и, к удовольствию Мананы, подоспевает мама с птицефермы. А у гранатового дерева перед домом, между прочим, кизиловый прут для меня держат — чтоб всегда под рукой был. Мама как заслышит, что Манана ревет, прихватывает прут и с ним поднимается на веранду. Объясняю, что не трогал я Манану, просто груш ей не нарвал, потому и вопит. Все равно мама винит меня — не соображаешь, говорит. Как же не соображаю, зря, что ли, в седьмой класс меня перевели! Так вот убеждаю маму, что не виноват, чтобы отвлечь внимание, даже кошку зову в свидетели: «Кис-кис…» Да разве мама послушает! Без долгих разговоров замахивается прутом! Я, понятно, не стою как пень, вылетаю через другую дверь, кубарем качусь по лестнице во двор…

Иногда я газеты дедушке читаю и рассказываю ему, что на земле мир устанавливают и скоро все оружие уничтожат, в океан побросают. Дедушка смеется: охотники наши, говорит, не позволят, не из рогаток же зверя бить… Так вот, даже если и вправду запретят оружие, мне легче не станет, пока не запретят и прутья, особенно кизиловые…

Я продолжаю лежать.

Из кухни снова доносится голос мамы:

— А что ты делала на ферме?

— На цыплят глядела, — объясняет Манана.

— А разве дома у нас нет цыплят?

— Там их много…

— Хорошо, раз убегаешь со двора, завтра не пойдешь в кино, — спокойно говорит мама.

Мама выходит на веранду — слышу ее легкие шаги и скрип половиц. Я так и вижу, как стоит теперь Манана у посудного шкафа: опустила плечи, руки и уставилась в одну точку. Не обратишь на нее внимания — до утра простоит, не пошевелится и словечка не проронит. Она всегда так, как обидится.

Я стараюсь уснуть и не могу — жарко очень.

Опять послышались шаги, теперь с веранды на кухню.

— Ну чего стоишь! — ворчит мама. — Бери кувшин, беги к роднику, да смотри живо — назад: дедушка вот-вот вернется из лесу. Утром говорил, одна у него забота — сплести Манане красивую корзиночку…

От радости Манана сломя голову сбегает по лестнице — знает, после этих слов мама непременно простит ее.

Признаюсь вам, и я всегда прощаю Манане ее проступки, а вернее сказать, вступаю с ней в соглашение. Происходит это так…

— Все, не возьму тебя больше в кино, раз ты ябедничаешь, — заявляю я.

— Не буду больше, вот увидишь, не буду…

— Пиши, на слово не верю.

— Дай бумагу и карандаш.

Я несу бумагу и карандаш. Манана усаживается поудобнее и старательно — она ведь еще первоклассница, хотя вот уж месяц, как перешла во второй, — выводит под мою диктовку: «Я, Манана Чархалишвили, даю Рати слово не ябедничать, а если наябедничаю хоть раз, пусть не берет меня больше в кино. Пишу сама. Рати не подсказывал, не диктовал и не грозился. Манана». Это короткое соглашение не умещается на одной тетрадной странице, и мы продолжаем писать на обороте. Потом я аккуратно складываю лист вчетверо, прячу между страницами «Робинзона Крузо» и тихо говорю себе: «Обещание сто пятидесятое».

На кухне продолжается объяснение — Манана примчалась уже с родника, в один миг обернулась. Старается.

— Мам, а на ферму я больше не пойду, — говорит она, запыхавшись.

— Да… — Мама тянет с ответом. — И на ферму не пойдешь, и в кино тоже…

Манана молчит.

— Завтра не пойдешь, а там поглядим… Проснется Рати, посоветуюсь с ним.

— Всё Рати, Рати! — возмутилась Манана. — Чего это все его спрашивать!

— Я не сплю, мам! — подал я голос.

— Не спишь, так вставай, сколько можно валяться! Неужто есть не хочешь?

Манана прибежала ко мне:

— А ты соня, а ты соня!

Я улыбнулся ей, погладил по голове.

— А ты в кино не пойдешь!

— Что ты выдумываешь! — вспыхнула Манана.

— Ну хорошо, хорошо, не дуйся, пошутил я. — Мне стало жалко ее, я погладил по волосам и поцеловал в щечку. — Не вешай нос, возьму завтра в кино, а теперь иди налей мне в рукомойник воды.

Я потянулся за брюками.

— А ты скоро?

Умывальник у нас особенный, нальешь воды, а она тут же вытечет, мыло смыть не успеешь с рук.

— Да, иду…

Манана с сомнением глянула на меня и бочком двинулась к веранде. Когда она повернулась в дверях, я сообразил: скрывала латочку на платьице. У нее и другое платье есть, но вы не представляете, до чего идет ей это голубое с заплаточкой!

2

Вот уже неделя, как начались каникулы, и я совсем обленился от скуки и безделья. Нельзя же весь день читать книгу или играть в лахти[2].

Один раз ходил с дедушкой в лес за хворостом, только не повезло мне. Я замахнулся топориком, хотел срубить орешник, и зацепился за стебель, перекинувшийся через ствол, не заметил его и чуть по ноге не полоснул себя. Дедушка страшно перепугался — лица на нем не было! А на другой день не взял меня в лес. Один раз уберег, говорит, тебя бог от беды, так нечего испытывать больше судьбу, не позволю… Хорошо хоть, мама не узнала, вот бы переволновалась!..

Дело найти себе, конечно, можно было бы. Например, на винограднике, — там с одной лозой возни и хлопот сколько! Только мне там делать нечего, даже подпорку для лозы выровнять или плетень подправить не дают! Говорят, мал еще, рано тебе, подрастешь, будешь помогать на винограднике, если даже не захочешь, заставим тогда понянчиться с лозой.

Вот и валяюсь целыми днями. Сказать правду, я всегда ладил со сном — он от меня не убегал, но теперь нас не развести, не разлучить. По привычке я просыпаюсь в восемь и жду, когда зазвенит школьный звонок, а потом вспоминаю, что уже каникулы, и, довольный, снова погружаюсь в сон.

Ребята чуть не все поразъехались — одни в горы, другие к морю. Отдыхают! Будто здесь не отдых — растянусь на тахте и сплю сколько влезет…

К вечеру, когда жара спадает немного, за мной приятели заходят, вместе отправляемся на стадион, играем в лахти или мяч гоняем, если, конечно, там не пасутся коровы и не разгуливают индейки…

Так вот, уже неделя, как у меня каникулы, неделя, как закончился последний урок. Вообще-то для меня он закончился немного раньше, чем для всех…

Мы с Нанули сидим за первой партой. Нанули — потому что отличница и к тому же моя сестра, а я — потому что… С меня, видите ли, глаз спускать нельзя. Говорят, я немного не того… За нами сидят мои дружки — Гоги и Бидзина. Гоги читать не любит, терпеть не может книги, зато папироской уже дымит. Мы издеваемся над ним, а ему хоть бы что: сосунки вы, говорит, ничего не понимаете! Бидзина, тот совсем другой, читает до одурения — никудышную сказку и ту наизусть запоминает, зато в шахматы проигрывает и мне и Гоги.

Вы, понятно, знаете, что прогуливать последний день в школе не принято — в этот день учителя отвечать не вызывают. На первых четырех уроках все шло хорошо, а вот пятый урок!..

Вошел Илья Савадзе, преподаватель английского языка, и мы, как уговаривались, дружно захлопали в ладоши: он обещал нам провести веселый урок, как же было не радоваться!

Во время войны и после нее Савадзе весь мир повидал, чего только не испытал! И столько рассказывает интересного!

Вошел в класс, заулыбался, обвел нас взглядом и говорит:

— Я, кажется, обещал вам что-то?

— Правильно, — подтвердил Бидзина.

— Тогда начнем. Я буду рассказывать, а вы послушайте. Но договоримся: будете мешать разговорами и неуместными вопросами, перестану рассказывать… Итак, слушайте… Однажды, на подступах к Берлину…

Надо вам сказать, что не умею я долго сидеть тихо, слушать внимательно, молчать. Увидел прореху на своих брюках и говорю Нанули:

— Зашей мне брюки.

Она отрицательно покачала головой.

— Зашей, что тебе стоит, изорвал вчера их!

— Что ты изорвал, Чархалишвили? — спросил преподаватель.

Я встал.

— Садись, кто тебя просил вставать? — И продолжал: — Так вот, на подступах к Берлину…

Но тут я заметил, что с парты исчезла тетрадка — я точно помнил, что положил ее на парту. И опять отвлекся.

— Ты не брала моей тетрадки? — спросил я Нанули.

Она мотнула головой.

— Куда же она делась?!

И тут тетрадка появилась — лежит перед моим носом!

Кто-то зачеркнул «Чархалишвили» и крупно надписал «Дуракадзе». Я сообразил, чьих это рук дело, обернулся к Гоги и недолго думая дал ему тетрадкой по бритой голове.

Преподаватель подошел ко мне.

— Вот теперь соизволь встать, — сказал он тихо.

Я встал.

— Соблаговоли выйти вон.

Я сел.

Класс зашумел.

Преподаватель схватил меня за руку и направил к двери. Ноги мои заплетались, сбивались, но я все-таки оказался за дверью.

Вот и начались мои летние каникулы раньше положенного.

3

Каких только фруктовых деревьев нет у нас в саду! А какая зеленая лужайка перед домом! Все восхищаются нашим двором и садом, а я не замечаю этой красоты, удивляюсь: ну что тут особенного! С двух сторон двора — забор, с третьей — изгородь из терновника, со стороны проселочной дороги — кирпичная ограда. Напротив через дорогу — сельсовет. За нашим домом живет Кахидзе Дато. В этом году Дато кончает школу. Учится на пятерки и воображает, заносится — десятиклассник, отличник!

У Дато во дворе длинный стол для пинг-понга. Со всеми играет, кому не лень, а меня и близко не подпускает: ступай, говорит, подрасти или равных себе поищи! Сейчас у него выпускные экзамены, так я злю его, дразню, а он только посмеивается: иди, говорит, пригляди за вашими котятами, не растерзала бы их твоя грозная Курша — издевается над моей собакой! — и Мерцхала может их лягнуть…

Мерцхала — наш ослик… Дедушка сейчас в лесу — за прутьями для корзины пошел, а Мерцхала привязана к дереву, пощипывает прошлогоднюю травку да листья с хвороста поедает. Мама ворчит: на что нам осел, если без него в лес ходить, на себе все тащить? Деревню ревом оглашать нам и осла наших соседей Хараидзе хватит.

У нас и лошадь есть, но она летом и зимой на ферме, мы ее даже в двуколку не запрягаем. Отец на ней ездит.

Дом у нас двухэтажный, с широкой открытой верандой по всему фасаду, лестница оттуда прямо во двор ведет. Внизу — марани[3] и чулан. В одном углу чулана стоит высокая круглая корзина, а в ней на кукурузных листьях копошатся котята — два озорных комочка. Они уже не боятся Курши, а вот Курша не знает, куда от них скрыться. Стоит ей разлечься в тени и завилять хвостом, котята тут как тут — кидаются прямо к ее хвосту.

Дато насмехается над нашей дворняжкой Куршей — кого хочешь, говорит, в дом впустит, даже не залает. Возьми, говорит, и полай вместо нее, раз так ее любишь. Что верно, то верно, храбростью Курша не отличается.

Как услышит выстрел, подожмет хвост и опрометью к лестнице, на второй этаж — скорее под кровать. И хоть убей, не вытащишь оттуда! А стреляет Делимела: палит из охотничьего ружья, когда выпьет.

«Зачем нам такая дворняжка?» — сказал я как-то маме. «Не знаю, — говорит, — зачем она нам, спроси отца». Сказал я отцу, а он: спроси деда. Сказал деду — спроси, говорит, маму. Рассказал я об этом Дато. Он выслушал внимательно и расхохотался: «Да, большим почетом пользуется Курша в вашей семье! Интересно, чем заслужила? Выясни-ка и доложи, если хочешь подержать ракетку. Может, эта собака в молодости волка придушила? Что-то не верится, но мало ли чудес на свете!» Я оскорбился за Куршу. «Ты лучше своей кривой собаке очки купи!» — посоветовал я ему. А сам отступил подальше, знал: схватит за ухо и не отпустит, пока отца его не докричусь, а отец на винограднике, жди, когда услышит!..

Я умылся и сбежал во двор; дедушка вернулся из лесу с вязанкой прутьев на плече, и я кинулся ему навстречу, взял прутья и топорик.

— В тень сложи, внучек, в тень, не пересохли бы.

— Знаю, дедушка, не беспокойся.

Мы поднялись на веранду. Манана принесла деду кувшинчик холодной воды и заслужила благодарность.

Дедушка припал губами к горлышку кувшина — зола так и забулькала, он пил большими глотками. Потом разгладил рукой усы, перевел дух и спросил:

— Водой поил Мерцхалу?

— Водой, понятно, вином, что ли!

Дедушка сокрушенно покачал головой. Мама сердито сверкнула на меня глазами.

Я виновато опустил голову.

Мы уселись обедать. Мама сперва дедушке калила суп.

Он накрошил в миску хлеба, перекрестился, обвел глазами комнату и вдруг спросил:

— Доченька Русудан, а где ребятишки?

— Золовка взяла их себе на три дня, у меня стирка.

— Как я выдержу без них три дня! Был бы дома, не дал бы увести!

4

В последнее время у Дато ребята собираются — готовятся к выпускным экзаменам. И несколько девчонок бывает с ними. Рассядутся на веранде, раскроют книги и… пойдут рассказывать всякие истории! А я растянусь на траве в тени нашей алычи и слушаю. Не пойму, для кого делают вид, будто занимаются, себя обманывают или родных? Спросили бы меня, как и что они учат! Если это называется заниматься, то на меня, Гоги и Бидзину, как на образцовых учеников, надо указывать.

Так они веселятся, пока тень от дома не доберется до огорода, потом спускаются во двор, выносят из сарая длинный стол, натягивают сетку, хватают ракетки и давай перекидывать шарик! Стучат ракетками, отталкивают друг друга, галдят, смеются. Развлекаются, короче говоря.

Лучше всех в пинг-понг играет Дато — в нашей деревне никто его обыграть не может.

Я долго просил Дато объяснить, как играют в пинг. Он десять раз сгонял меня на родник за водой, десять раз к своей бабушке посылал с поручением и только после этого соизволил объяснить правила игры. Оказалось, совсем просто. Только что с того, что объяснил? К столу близко не подпускает! Все одно и то же твердит: мал ты со мной играть.

Да что в пинг играть — книгу не дает почитать. Все равно, говорит, читать не станешь, зачем тебе? Что правда, то правда, хотя никому в этом не признаюсь… А знаете, сколько у него книг? Можно подумать, всю школьную библиотеку к себе перетащил.

Как-то купил я, назло Дато, одну книгу и прочел от корки до корки. Толстенная была книга, но я за день одолел ее. Что за книга была, не помню, толком обложку не разглядел, торопился скорее прочесть и похвастаться перед Дато. Допоздна читал, а утром окликнул его с веранды и понес показать ему книгу. Всю, говорю, прочел. Он полистал её, похвалил меня, а потом вдруг заявил: «Врешь, не читал ты ее!» Я обиделся, понятно, и стал пересказывать. Хоть и бегло прочел, а содержание запомнил. И от себя присочинял. Дато слушал, хохотал, а потом сказал: «Надо же, ты вправду умеешь, оказывается, читать! Идем ко мне, и сколько осилишь, столько и бери книг! Читай, читай с утра до вечера!»

В тот вечер он потащил меня в кино и еще сказал: «Иногда ты ничего, есть надежда — будет из тебя человек!»

Вот и сегодня ребята собрались у Дато, битый час рассказывали анекдоты, нахохотались, а потом перебрались во двор — застучали ракетками.

Я крутился, крутился под алычой и незаметно зашел во двор Дато. Присел на чурбак перед сараем и наблюдаю за игрой. Дато сражался с Нугзаром и не видел меня. Наконец они дали рукам отдых.

Дато отвернулся к девочкам и начал плести им что-то. Я воспользовался моментом, схватил ракетку и попросил Мзию сыграть со мной. Не умею, говорит! Ничего, я и сам не умею, говорю. Согласилась, и начали мы перекидывать кое-как шарик через сетку.

Дато стоял спиной и все не замечал меня, не то показал бы, как махать ракеткой! Не подумайте, что он ненавидит меня! Как-то я чайник с кипятком выронил из рук, ошпарил себе ноги и целую неделю пролежал. Так, знаете, Дато не отходил от моей постели, в шахматы научил меня играть тогда… А хотите знать, чего в пинг не дает играть и насмехается? Что скрывать, скажу: считает меня бездельником — читать, говорит, не любишь, лопаты или мотыги в руках у тебя не увидишь. Ну и всякое такое…

Перекидываем мы с Мзией шарик, и вдруг размахнулся я ракеткой и прямо по макушке Дато! Все захохотали, а я обмер.

Дато сначала не сообразил, что произошло. Потер рукой макушку и задрал голову: мы стояли под шелковицей, он и решил, что с дерева упало что-то. Думаю, чем я хуже других, и тоже давай смеяться.

Тут Дато обернулся ко мне:

— Если не ошибаюсь, ваша милость изволила стукнуть меня? Кажется, глаза не обманывают меня — вы Рати Чархалишвили?

Отступать было некуда, и я браво выпятил грудь.

— Вы правы, ваше сиятельство, глаза вас не обманывают. Но позвольте заметить: если вы, подобно вашей кривой собаке, узнали меня по голосу, то благодарите уши, а глаза ни при чем!

— А яснее? На что ты намекаешь? — сменил тон Дато, разозлился.

— А то, что ты без очков и плохо видишь!

Он запустил в меня ракеткой. Промахнулся. Я мешкать не стал — разом очутился за забором. Ребята дружно рассмеялись.

Одна Мзия не смеялась.

— Пускай, — говорит, — играет с нами, что особенного.

И представьте, согласился Дато!

— Иди, не бойся! — стали звать меня ребята.

— Как же, проведет он меня! Нашел дурака!

За кого меня принимают, а? Будто не знаю — Дато только и мечтает дотянуться до моих ушей.

Посмотрим, кого он теперь будет гонять на родник и к своей бабушке со всякими поручениями.

5

Эх, какой стол для пинг-понга продается в нашем магазине! А на что купить? На кино и то не всегда дают деньги. Семья у нас большая, шутка ли прокормить восемь человек…

Малыши наши одного только молока в день два литра выдувают — едят будь здоров, уплетают все, что подвернется. И одеть, обуть надо восемь человек. Чего удивляться, если у меня, у Нанули и Мананы всего по две смены платья — домашнее и выходное, а что до аппетита — он у нас на зависть хороший, не уступаем друг другу… Так на какие деньги купить стол для пинга?

Бреду по пыльной дороге и думаю: «А что, если зайти к председателю колхоза, попросить работу. Может, и не выставит за дверь!»

Решил и тут же направился прямо к конторе. Если бы отложил я это дело на завтра, знаю ведь себя, передумал бы или тянул и тянул, пока не пролетели бы каникулы…

Я поднялся по высокой лестнице. Двери в кабинет председателя были открыты, и я не раздумывая — прямо туда. Сказал же вам: если бы задумался, наверняка заколебался бы и повернул обратно.

Дядя Сико сидел в своем кресле, вокруг него бригадиры.

— Что случилось, Рати? — спросил дядя Сико настороженно.

Я не ответил, чувствую, все уставились на меня, ждут, что я скажу.

— Ну давай, Рати, говори, видишь делом заняты, не задерживай нас.

Это Дианоз. Скажи-ка, делом занят! Здоровенный дядя, целых сто двадцать кило весит — и писаниной в конторе занимается! Хоть бы уж рядом с Нугзаром не сидел — щуплый, маленький Нугзар и то весь день мотыгой орудует. Погнать бы этого Дианоза в поле той кизиловой хворостиной, что для меня держат у нашего граната…

— Ну что, Рати, беда случилась какая? — повторил председатель.

— Нет, дядя Сико, я просто так заглянул.

Бригадиры расхохотались.

— Вот это приятель!

— Скажи-ка, проведать зашел!

— Да где ты был раньше?

— Настоящий человек, не забывает друга!

— Тебе что-то нужно, Рати, вижу ведь! — Дядя Сико поднялся с места. — Не стесняйся, выкладывай.

Не стал долго раздумывать, взял и бухнул:

— Скажи, дядя Сико, должно же быть у человека занятие? Сколько мне без дела мотаться? Так дай мне работу.

Видели бы, слышали бы, как загоготали бригадиры и как заскрипели под ними стулья!

— Ну, спасены мы теперь!

— Нам как раз его не хватало?

— Пускай виноградники опрыскает!

— Может, заместителем себе возьмешь, Сико?

Дядя Сико рассердился и как загремит:

— Чего расшумелись! Что тут смешного! И для него сыщется подходящая работа! — И повернулся к агроному: — Как думаешь, Гиорги, а?

— Понятно, сыщется, почему же нет, — поддержал его агроном.

— Ты присядь тут. — Дядя Сико указал мне на стул. — Отпущу их, и поговорим.

Я сел. Дядя Сико роздал бригадирам какие-то бумаги и попрощался с каждым. Потом расстегнул ворот рубашки, прикрыл двери.

Агроном справился о здоровье дедушки:

— Как поживает дядя Никала, как он себя чувствует?

— Так себе, ни туда и ни сюда, — ответил я и вежливо поблагодарил.

— Когда ты наконец исправишься! — Председатель сердито сдвинул брови. — Вроде бы хороший мальчик и деда, кажется, почитаешь… Смотри, услышу еще раз такое, прямо в окно тебя выкину!

Я потупился.

— Ладно, Сико, ребенок он еще, — вступился за меня Гиорги.

— Ребенок? — строго переспросил председатель.

— Да, чему ты удивляешься? — засмеялся агроном.

— Ребенок, значит?..

— Ну да!..

— Тогда пускай уходит, — он указал мне рукой на дверь, — для детей работы нет. Ты и сам прекрасно знаешь: малыши не работники, нам рабочие руки нужны.

Наступило неловкое молчание. Тогда я встал, раз нечего им больше мне сказать, и собрался уходить, но тут меня опять выручил дядя Гиорги.

— Прости его, Сико, извини уж, ляпнул не подумав.

Председатель задумался.

— Верно это, Рати? Не думаешь, значит, что говоришь? Может, и работу просишь, не подумав?

Я повернулся и пошел.

— Погоди, куда ты? — остановил меня агроном.

— А мне нравится такой, — рассмеялся дядя Сико. — С самолюбием он. И характер, видно, есть. Давайте к делу. — Он взял у агронома авторучку и достал из ящика чистый лист бумаги. Потом спросил: — Даешь слово мужчины проработать все лето?

— Да, проработаю. — Я глянул исподлобья.

— Тогда принимаем тебя на работу! — Дядя Гиорги хлопнул меня по плечу. — Посмотрим, как себя проявишь! — А потом спросил: — Осел у вас есть?

— Чего спрашиваешь, будто не знаешь.

— А двуколка?

— Есть, — гордо ответил я.

— И водовозная бочка?

Я задумался: есть или нет?

— Нет, в этом вам будет отказ!

— Опять его заносит! — с сожалением заметил дядя Сико.

— Про такого сказано: «Горбатого могила исправит». — Дядя Гиорги встал, подпер рукой бока и подошел к окну.

— Бочку мы дадим, — немного помолчав, сказал дядя Сико. — Запряжешь свою Мерцхалу в двуколку, поставишь на нее колхозную бочку и будешь возить питьевую воду в бригаду Арчила. Так мы высвободим одну машину, на которой возят воду, а кроме того, получим еще пару рабочих рук. Не говорю уже о том, что осчастливим ваших соседей — отдохнут их уши от рева вашего осла.

— Чью бригаду буду поить водой? — переспросил я и подошел поближе.

— Бригаду Арчила. А что? — нахмурился председатель.

— Приставь меня к бригаде Лексо. Про какого Арчила речь, не знаю — каждого пятого Арчилом звать. А Лексо — мой сосед: я люблю поспать по утрам, он разбудит, если просплю.

— Ладно, будь по-твоему, — уступил мне агроном.

— Смотри какой предусмотрительный! — Дядя Сико улыбнулся агроному. — И кто это придумал, что он плохо соображает!

— А что мне будет за мой труд? — Я опустился на стул.

— Будет весомый трудодень! — сказал агроном.

— Что это еще за весомый трудодень? — Я действительно удивился.

— А вот что, — деловито начал председатель, — за один день будем начислять трудодень и двадцать пять сотых, за каждые четыре дня — пять трудодней.

— Ух, сколько трудодней упустил! — Я с сожалением хлопнул ладонью о ладонь, вскочил и кинулся к дверям.

Открыл двери, а вдогонку голос председателя:

— Поговори с родными! Если не позволят работать, приходи ко мне!

Я сбежал по лестнице, понесся по проселку и все кричу:

— Ух, сколько трудодней потерял! Надо же, сколько трудодней потерял!

Влетел в наш двор, одним духом одолел лестницу и очутился на веранде.

— Ух, сколько трудодней потерял!

Отец сидел за столом — уже вернулся с фермы — и, как сам выражается, «вкушал» обед.

— Что? Что ты потерял, сынок? — спросил он участливо.

— Трудодни!

Он с сомнением всмотрелся в меня, но я не дал ему ничего сказать — подробно объяснил, что потерял и почему потерял.

Отец внимательно выслушал и заявил:

— Тут я не знаю, как быть, поговори с матерью.

Я рассказал все матери, а она — поговори с дедом.

И дедушке я объяснил все сам, а он дымит трубкой и не торопится с ответом. Наконец молвил:

— Дай бог, сынок, Мерцхале стать ослом, а тебе человеком!

В эту ночь мне до самого утра снилась зеленая ракетка.

6

Рано утром сошел я во двор и вижу: под грушей лежит новенькая буковая бочка средних размеров — Лексо привез. Дед наклонился над дыркой в бочке, подул в нее, потом припал носом, глубоко втянул воздух и сказал, что бочка из-под вина, придется хорошенько промыть ее. Я живо развел огонь и поставил большой котел воды на треножник. Дедушка выстругал кизиловую затычку, мама дала нам чистую тряпку, и пошла работа!

Закипела вода, и дед говорит:

— Ну-ка подумай, чего нам не хватает?

Я быстренько вынес из марани большую воронку. Мы влили в бочку кипящую воду и начали катать ее по земле, раскатывать из стороны в сторону! Два раза промыли бочку горячей водой, два раза холодной и успокоились — она стала чистой.

— Не будет ни протекать, ни вином отдавать, — заверил дед, вытирая руки о фартук. — А теперь примемся, сынок, за двуколку.

Мы захлопотали: дед осмотрел повозку — каждый копыл в отдельности, одни мы укрепили, другие сменили, в грядки вбили по гвоздю, а потрескавшиеся перекладины обмотали тонкой проволокой, потом обнаружили, что на одном ободе обруч разошелся на месте стыка. Размышлять тут было нечего.

— Чего стоишь? — напустился дед. — И это мне чинить?

— А я что могу поделать! — Я вертел в руках молоток.

— В контору нужно сходить!

— Председателя привести?

— Ах ты негодник, опять ты по-своему! — рассердился дед. — Будто не понимаешь, что надо делать!

— Не понимаю! Виноват, что ли!

— В кузницу надобно отнести! Может, еще сегодня удастся тебе человеком стать…

— Понятно, понятно!

Я не дал ему закончить и направился в контору. Выписал у счетовода наряд, пришлепнул у дяди Сико круглую печать, а на обратном пути завернул к своему приятелю Ладо. Он, конечно, еще спал. Я потряс его.

Ладо протер глаза и уставился на меня, будто впервые видел.

— Вставай! — Я стянул с него одеяло, схватил за руку и усадил в постели. — Вставай, пойдешь со мной в кузню.

Он сначала удивился, потом начал дурачиться — не поверил, что я серьезно говорю.

— Мне лень, пускай Нуну идет с тобой.

Нуну, его сестренка, в люльке качается.

Я разозлился.

— Вставай, пока силой не стащил!

Будьте покойны — изволил встать! Не потому, конечно, что испугался, просто сообразил — серьезно говорю, по делу пришел к нему.

В комнату вошла мать Ладо с веником в руках. Увидела меня и глазам не поверила.

— Кто это тебя так рано поднял, Рати? — и смеется.

— Я сам проснулся, тетя Мариам.

Мать Ладо учительница, в нашем классе преподает грузинский, а в классе Ладо — русский.

— Не обманываешь?

— Что вы, тетя Мариам, не на уроке ведь! — и тоже рассмеялся.

— Спасибо тебе, Рати, разбудил его, не то до вечера проспал бы!

— Не может быть! — деланно удивился я.

Тетя Мариам оскорбилась.

— Подумайте, не верит! Неправду говорю, по-твоему? — Она приставила веник к стенке.

Я понял — хватил через край.

— Нет, тетя Мариам, что вы, просто не верится как-то!

— Да что я сказала невероятного, Рати?

Я промолчал. Глянул на Ладо — хихикает.

Тетя Мариам обернулась к нему.

— Видишь, я не мешаю тебе спать. Если б не Рати, до вечера провалялся бы. Не вздумай хвастаться, будто сам проснулся! Лежи, лежи, сынок, отлеживай бока на мягком тюфяке! Знаешь, что я заметила, Рати? Завернется с головой в шерстяное одеяло — видишь какое толстое? — и на каком боку заснет, на том и проснется! Боюсь, Рати, если сон его не доконает, так он под жарким одеялом задохнется.

— Не оставишь меня в покое, возьму и отправлюсь в Кисловодск, к дяде! — выпалил Ладо. — Рати, подай рубашку. Оказывается, в Кисловодске ничего не запрещают делать, не мешают человеку жить. Вставай когда хочешь, ешь когда хочешь, можешь вообще не есть — не заставляют, и гуляй сколько хочешь… Подай брюки, Рати.

— Куда отправишься? Ну-ка повтори!

— А что тут особенного? В Кисловодск.

— В Кисловодск! — Тетя Мариам ухмыльнулась.

— Ну да, спасение для меня этот Кисловодск! И ты бы не отказался, Рати, правда? — Он подмигнул мне. — Подай ботинки.

— Кто тебе задурил голову этой чепухой? — поинтересовалась тетя Мариам.

— Мой дядя Барнаба, брат моего папочки. — Ладо оделся наконец. — Ты же сама говоришь, старшим надо верить, надо их слушаться. Принеси мне воды, Рати!

— Интересно, на каком языке вы объяснялись, хотела бы знать: он не знает грузинского, а ты русского!

— А мы Илу пригласили переводчиком.

Я фыркнул, Ила — дурачок, слабоумный, целый день слоняется по деревне без дела.

— Что Ила, что Барнаба — оба одного ума, и ты недалеко от них ушел, — заключила тетя Мариам.

Мы с Ладо пошли к нам за колесом. По пути я рассказал ему все. Ладо очень порадовался за меня…

Вместе мы кое-как докатили колесо до кузницы. Ладо присел на ограду, а я утер ладонью пот со лба, пошарил в кармане, выудил наряд и протянул его кузнецу Абеле.

Дядя Абела медленно окунул раскаленную мотыгу в мутную воду, отбросил кувалду и взял у меня бумагу.

— Надо сегодня же починить, дядя Абела!

— Скачала поздороваться надо, Рати, — сердито напомнил он.

— Вот и я им про то твержу, — подал голос второй кузнец.

Девятиклассник Зураб, он стоял у мехов, расхохотался. Я был виноват и потому смолчал.

— Смотри, в другой раз не серди! — Дядя Абела хлопнул меня по плечу своей сильной, большой рукой и вышел во двор.

Странно, но Ладо не забыл поздороваться с ним, дядя Абела ответил на приветствие и внимательно осмотрел колесо.

— Приходи к концу дня вместе с твоим приятелем, будете раздувать огонь в горне, тогда живо управимся и поможем твоей беде.

Я уже собрался идти, но тут Зураб решил сострить:

— Как поживает твоя Мерцхала, Рати, голос у нее не установился?

— Как же, давно установился! Просит тебя заходить, пускай, говорит, первым голосом ревет, а я вторым буду подрезывать!

Все рассмеялись, а Зураб двинулся ко мне, но дядя Абела осадил его:

— Ну, ну, придержи-ка руки!

Идем мы с Ладо, веселые, шутим.

— Эх, был бы и у нас ослик, и я бы заработал на пинг! — помечтал Ладо.

Зато у Ладо отличный велосипед. Всегда дает прокатиться, никогда не отказывает.

— А со мной будешь играть, когда обзаведешься столом? — спрашивает он.

Что за вопрос? Буду ли с ним играть! Насмешка Зураба не обидела меня так, как вопрос Ладо. Кому же еще играть на моем столе, Дато, что ли? Увидите, близко его не подпущу, не будь я… ну как это… не буду я мужчиной, не носить мне на голове шапки, если подпущу Дато к моему столу!

— Эх, обзаведемся своим столом и будем перекидывать шарик! Наиграемся! — говорю я Ладо.

Ладо предвкушает удовольствие и бежит вперед. Потом он выносит велосипед, и мы мчимся на нем по дороге вверх-вниз. Потом подходит время идти в кузницу… А потом? Скажу и об этом. Кузница закрылась в этот день позже положенного, а я лег раньше заведенного.

7

Громыхает моя двуколка по камням, катит между плетнями. Пустая бочка гремит, воронка бьется по ведру, ведро еще обо что-то, и по окрестностям разносится непривычный шум.

Мы с Мерцхалой миновали обширное поле и очутились у железной дороги. У самого переезда через полотно — столб, на нем сбитые накрест доски, а на них коряво, будто курица лапой вывела, предостережение: «Берегись поезда!» Хм! Я читать умею и поберегусь, а как быть, скажем, Мерцхале, если вдруг она без меня окажется тут? Не мешало бы подумать об этом — не мне, конечно, мне некогда! — тем, кто написал.

— Аце[4], ослик, аце, старина!

Трусит Мерцхала, трясет двуколку, а заодно и меня.

Мимо нас иногда проносится грузовик, и незнакомые люди машут нам руками. Я тоже здороваюсь с ними, а иногда замахиваюсь кнутом, словно грожу кому-то.

За железной дорогой простираются виноградники. В виноградниках хлопочут колхозники: одни с аппаратом на спине опрыскивают лозы купоросом, другие окучивают их, кто насвистывает при этом, кто напевает себе тихо.

Еду я, громко приветствую встречных:

— Здравствуй, дяденька!

— Здравствуй, Рати! Что задумал? Куда путь держишь?

— К Алазани[5], на работу!

Проеду немного и опять:

— Здравствуй, бабушка Нино!

Бабушка Нино, подоткнув подол длинного платья, срывает с лозы лишние побеги. Заслышав мой голос, она глядит на дорогу.

— Кто ты, сынок, чей будешь?

— Рати я, Рати — сын Ники!

— А-а, расти на радость родителям.

В одном месте останавливаю Мерцхалу — глазам своим не верю, хочу получше рассмотреть: Гиви корову пасет! Гиви мой сосед, сам он ничего, а вот пес у него — с ним я дружбу не вожу. Как завидит меня, оскалит клыки, зарычит — с таким соседом, сами понимаете, дружить не будешь.

Гиви тоже заметил меня.

— Ого, это ты, Рати! Куда собрался ни свет ни заря? — Он удивился мне не меньше, чем я ему — брови его так и поползли вверх.

— Скажешь — ни свет ни заря! Не видишь, солнце уже вровень с вашей алычой стоит!

Брови его тут же сползли на место и мрачно сдвинулись.

— А ты почем знаешь, где наша алыча?

— Мимо ехал и заметил. На спелость проверил!

Гиви свирепо косит на меня глазом, как выпряженный из плуга бык.

— Не заливаешь?

— Не веришь? На! — Я шарю руками в корзинке и показываю ему ветку со сливами. — Вот тебе доказательство!

— Ух, повезло тебе, на месте не поймал! — Он колотит себя кулаком в грудь. — Небось большие ветки оборвал?

— Да так, не очень маленькие.

Гиви потянулся за камнем.

— Узнаешь, как обрывать ветки!

Я призадумался. Знаю ведь его, вправду запустит камнем, а рука у него меткая, не промахнется.

— Погоди, не кипятись! — Я улыбаюсь. — Твоя бабушка угостила меня, передала веточку через плетень.

Он бросил камень на землю, успокоился. Я кивнул на прощание.

И опять громыхает моя двуколка, катит по дороге. По сторонам тянутся виноградники. Встречаются знакомые и соседи, обмениваемся приветствиями. И наконец мы с Мерцхалой добираемся до Алазанского канала.

На границе двух сел, нашего и Вазисубани, сооружен удивительный мост: под ним овраг, а над ним, представляете себе, канал! Нигде больше не видел я такого чуда и даже не слыхал, что есть еще где-то такое. И дед говорит, что нет такого моста. Хотя, где ему было видеть — дальше Телави[6] он и не бывал, а за Телави, думает, Турция начинается…

Так вот, возле этого чуда-моста родник бьет из-под земли, вода в нем холодная-прехолодная. Отсюда и буду возить воду для бригады. Набирать воду в деревне — никакого смысла: нагреется, пока довезу, а она и без того по сравнению с этой подогретой кажется. А кроме того, отсюда до бригады рукой подать. Из желобка вода звонко льется в ведро, из ведра струится в воронку, из воронки — в бочку.

Сколько времени, как отцвел виноград — уже махонькие виноградинки вылупились — а кругом все еще аромат такой! Особенно после дождя воздух пропитан этим чудесным запахом, и никаким другим воздухом не хочется дышать. Солнце печет вовсю, не успеваю утирать пот, а со лба так и катятся горячие капли, я утираю их платком, но они все равно ухитряются проскользнуть за ворот.

В небе реденькие облака, разбросаны там и сям, ну чего от них ждать, разве что затенят на минутку солнце?

От канала я сворачиваю к берегу Алазани, еще минут десять погоняю Мерцхалу и останавливаю ее наконец в тени высоченного раскидистого грецкого ореха. Дерево это вроде облачка, что висит над ним сейчас в небе, — одно название, что дерево: кузнец Абела кувалдой не расколет ореха с него, такая твердая скорлупа, а если и расколет, ядрышка не вытащишь — нет его. Только на варенье и годится; всё варенье в нашей деревне варят с этого дерева[7]. Зато тень — огромная! И прямо среди виноградников стоит, есть где передохнуть человеку, и благословляют его за это люди.

Я пустил Мерцхалу пастись за обочину дороги. Из дальнего конца виноградника меня заметил Лексо.

— Привет труженику, привет новому работнику! — и поднял руку, приветствует.

Увидели меня и другие:

— Привет, Рати!

— Здравствуй, труженик!

— Здравствуй, славный малый!

— Ладно, буду здравствовать, — соглашаюсь я. — Привет вам всем!

Я вытащил из дырки затычку, сунул в нее конец резинового шланга и прикрыл бочку своей рубашкой, чтобы вода не нагрелась. Под деревом стоят здоровенные бочки. Я заглянул в одну — в ней медный купорос, он жидкий, а небо почему-то не отражается. Один из членов бригады Лексо как раз наполнял купоросом свой аппарат, и я спросил его, почему это.

— Небо того же цвета, что купорос, вот и не отражается.

— А-а, не сообразил я!

— Где тебе сообразить, мал еще, много чего не понимаешь и не знаешь. И про лозу ты еще мало что ведаешь, а ее растить ой как сложно и трудно, с весны до осени требует ухода и забот! Есть виноград да потягивать вино — это еще не все. У меня в городе родич один, так он все твердит: «Хорошо вам в деревне, всего у вас там вдоволь, фруктов всяких, винограда, вина». Да что с ним толковать!.. Не осенью — сейчас бы полюбовался на меня, как жарюсь на солнце и обливаюсь потом. Верно, Рати, как, по-твоему?

Я утешил его:

— Ничего, крепкая у тебя хребтина, выдержишь.

Он вскинул аппарат на спину, повернулся ко мне и осуждающе покачал головой.

— Потому и отросли у тебя уши, как листья лопуха, что язык с перцем, — бросил он и пошел.

Опять я ляпнул, не подумав. Обидел усталого человека. Хорошее начало, нечего сказать…

Из виноградника один за другим выходили колхозники.

Пьют холодную воду, хвалят меня. Потом перемешивают купорос корявой палкой и наполняют свои аппараты. Вскинут на спину и идут вдоль лоз, опрыскивают их, напевая да насвистывая.

Подошел полдень. Бригада расположилась на траве в тени. Разостлали обрывки газет и вмиг выложили снедь: зеленый лук, петрушку, киндзи, чеснок, яички, соленый перец. И перед каждым — узкогорлая бутылка с вином. Я тоже достаю из своей сумки зелень, хачапури[8], что испекла мама, тушинский сыр и рогатку.

Увидели рогатку и напустились: такой большой парень, взрослый, можно сказать, мужчина и образованный, начитанный, а ума, выходит, недостает! Я клялся матерью, уверял, что нашел рогатку по дороге сюда, да кто мне поверит? А я правда нашел ее на дороге.

Бутылки быстро пустеют, недоеденные куски хлеба убираются в сумки.

Потом все стелют рубашки на аппараты и кладут их под головы — надо же вздремнуть немного. А я слил остаток воды на землю и снова отправился к роднику.

8

Я напоил Мерцхалу и привязал ее к забору. Во двор спускается Манана — шумно топает по ступенькам, торопится ко мне.

— Рати, ребят привели! — кричит она. — Ты ушел, а тетя и привела их!

Я вам уже о многом рассказал, а про главное забыл, оказывается. У меня и братья есть. Мальчишки всем на загляденье! Про Манану и Нанули вы уже знаете. Нанули сейчас в пионерлагере, далеко отсюда, в Квишхети. Отличница она, вот и отправили ее туда. А разве это справедливо?

Мало того, что в отличниках ходит, еще отдыхать посылают! В конце концов, Нанули сестра мне, и для нее ничего не жалко, а правду все-таки сказать надо. По-моему, в этом вопросе что-то не продумали или ошиблись. А ошибки, как известно, надо исправлять. Вот так. Можете согласиться со мной, можете — нет, ваше дело!

Так вот, есть у меня братья, совсем еще маленькие. Я с ними в большой дружбе. Правда, случается, доводят они меня, но что с того — не только они, я и то иногда бываю не в духе, а в плохом настроении, сами знаете, и другим портишь настроение. То плачем, то смеемся — такова жизнь, говорит мне дедушка, а человеку его лет не приходится не верить.

Гага и Гиги — это имена моих братьев. Обоим вот-вот стукнет по три года. Оба в один год родились, в один месяц и в один день. Короче — близнецы они. Соседи уверяют, что их не различить. А мне смешно: ну как можно не различить их, если Гага лопочет больше Гиги, а Гиги ест больше Гаги? Кто виноват, что люди не замечают этого?

Я влетел в комнату и вижу: на одном колене дедушки пристроился один, на другом — другой, а он склонил голову пониже, чтобы мальчишкам удобнее было трогать его бороду! Смеется дед, доволен!

Завидели меня ребята и соскочили с колен, кинулись навстречу.

— Рати пришел, Рати!

Я опускаюсь на колени, обнимаю их, целую.

— Что ты мне принес, Рати? — спрашивает Гага.

— Что принес? — спрашивает и Гиги.

Не знаю, что сказать, что придумать? Я растерялся. Соврать, что был в школе или в кино? Знал бы, что они вернулись домой, хотя бы цветов нарвал в поле.

Тут вспомнил я про рогатку и сунул руку в карман. Ребята во все глаза уставились на мою руку. Хорошо, еще вовремя сообразил не показывать рогатку — рев бы подняли на весь дом, каждый потребовал бы ее себе.

Я нарочно долго шарил в карманах, будто ничего не находил, и грустно объявил:

— Рогатку вам нес и надо же — потерял!

— Как — потерял? — удивляется Гага.

— Как — потерял? — не понимает Гиги.

— Не знаю! По дороге дэв повстречался, стал табак просить: давай, говорит, раскурим трубку. Вроде бы шутил, тогда, наверное, и выудил у меня из кармана.

— Трубку дедушка курит, — сообщил мне Гиги.

— Да, дедушка, — повторил Гага.

— И хорошо сделал, умница этот дэв! — вмешалась мама, накрывая на стол. — А теперь хватит, пора ужинать.

Гиги стал карабкаться на тахту, но тут заметил котенка и потянулся к нему. Только схватил его, соскользнул и шлепнулся на пол.

У дедушки замерла поднятая со стаканчиком рука, у мамы — с половником, а я вскочил и подлетел к Гиги, ничком лежавшему на полу.

— Зачем ты разбил пол? Ой, ой, ой! Зачем разбил?

Гиги приподнял голову, растерялся. А я еще громче выговариваю:

— Зачем ты разбил пол, зачем? Что теперь делать? Что ты наделал!

Гиги привстал и обнял меня за колени:

— Не буду больше!

Я оглянулся на дедушку: он поставил стаканчик на тарелку, уставился на пепельницу, ухмыляется. Манана не сводит с меня глаз.

Я усадил Гиги за стол. Он принялся есть, будто ничего не случилось, только шишку на лбу потирал рукой. Гага тоже тер лоб — они всегда повторяют все друг за другом. Я пригляделся: здоровенная шишка красовалась на лбу Гиги! Он смотрел на меня настороженно, пытливо — засмеюсь или нет. Если выдам себя, засмеюсь, тогда держись — поймет, что одурачили, и не скоро его уймешь!

Дедушка улыбается, я отвечаю ему улыбкой. Потом он поднимает стаканчик с вином и благословляет небесную росу, бычью хребтину и урожай со старушки земли.

Мама моет половник, а мальчишки всё жуют и жуют, они всю ночь готовы есть без устали, лишь бы не ложиться спать.

9

До полудня я три раза успел привезти воду. Когда я стреножил Мерцхалу, она замерла и вдруг чуть не укусила в запястье, еле успел я отдернуть руку — ее зубам волк бы позавидовал, что в прошлом году осла у наших соседей задрал. Руку я уберег, но страшно разозлился. Привязал ее к стволу груши и хлестнул раза два. Ей, понятно, не понравилось, и давай лягаться, а когда надоело брыкаться и реветь, я похлопал ее по крупу, уселся на торчавшие из земли корни ореха и начал учить уму-разуму:

— Посуди, не лучше ли жить в ладу? По-хорошему делать наше дело — шагать к роднику и назад? Тебя-то что злит? Я вот три недели в футбол не играл. Думаешь, очень приятно с тобой одной водится и трястись в жару на двуколке? Хотя, честно говоря, не сказать, что очень уж тяжело или неохота возить людям воду. Сама подумай, каково им в этакую жару целый день без холодной воды? Погоди немного, скоро куплю стол для тенниса, а тебе — столько кукурузных листьев натаскаю, хоть каждый день принимай гостей до самой весны! А весной и, сама хорошо знаешь, трава зазеленеет…

Высказал ей все это, отвязал — очень уж грустно она глядела — и погнал пастись. Сам я растянулся в тени, вздремнуть немного. Не успел сомкнуть глаз, как, откуда ни возьмись, подкатил Вано на новенькой колхозной «Волге». Отворил дверцу, высунулся и закричал:

— Чего разлегся? Примнешь мне тут траву, голову откручу!

А я будто не слышу, кричу Мерцхале:

— Смотри, в виноградник не забреди, не осрамись перед сторожем!

Вано выбрался из машины.

— Не слышал, что я тебе сказал? — Он потянулся, зевая.

— Представь, не слышал, с Мерцхалой разговаривал!

Вано оскорбился. Подошел, ухватил за ворот и стукнул легонечко головой о ствол ореха — вроде бы шутя. Я вскочил и тоже шутя стегнул его кнутом. Мы оба засмеялись, потом присели на корни и завели беседу.

Вано взрослый парень, в прошлом году окончил нашу школу и укатил в город — дальше учиться. Я думал, обратно важным человеком заявится, а он через три месяца объявился: выучился, говорит, уже, шофером стал! Вот это я понимаю — от такого человека и людям польза, и семье. Не то что сынок Барабидзе — шесть лет рисовать учился! Окончил Вано шоферские курсы, и его сразу на «Волгу» усадили. Разъезжает теперь и заносится: понятно, делом занят!

— Слушай, Рати, сколько тебе трудодней начисляют?

— Сколько? Пять за четыре дня.

— Неплохо.

— И я так думаю.

Он достал из нагрудного кармана сигарету, затянулся и пустил мне дым прямо в лицо. Я молча отодвинулся.

Вано стянул с бочки мою рубашку, расстелил на траве и разлегся.

— Теперь трудодень весомый, знаешь ведь, — он подложил руки под голову, — очень весомый. Много чего получишь, кроме денег.

— И я так думаю.

Знаю, ему хочется, чтобы и я спросил, а сколько ему начисляют. Не дождется!

Крутил он, крутил и не выдержал, сам доложил:

— У меня сорок трудодней в месяц.

Я повернулся на другой бок, посмотрел на него.

— Я так и думал. Дай-ка мою рубашку, хочу поспать.

Он встал, вытащил из машины бурку и расстелил на траве. Мы оба растянулись на ней.

Я тут же задремал. Не задремал, а заснул. Усталый был, и даже сои никакой не приснился. А вообще-то сны мне снятся, и какие еще, одна потеха!

Спал я довольно долго, а когда проснулся, вижу: Вано наполнил ведро из моей бочки и… льет воду в радиатор своей машины.

Я вскочил, вырвал у него ведро.

— Ты что, ошалел? Думаешь, для тебя таскаю воду?

— Ого! Выходит, зря тебе начисляют трудодни! Дай сюда ведро!

Я поставил ведро на землю и пригрозил — не будь я Рати, если не расквитаюсь с тобой!

Потом заглянул в бочку и смутился — воды-то он самую малость отлил! Вано влил остаток воды в радиатор и заулыбался.

— А теперь умоемся! Налей-ка мне.

— Наполнить ведро?

— На что столько, плесни немного. — И обернулся: — Привет, привет, добро пожаловать!

Я тоже обернулся — кого это он приветствует? Надо же, Мерцхалу! Подошла укрыться в тени, стоит, отгоняет хвостом мух.

Вано умылся, выхватил у меня ведро, размахнулся и как обдаст Мерцхалу! Тут я по-настоящему взорвался:

— Дурак, зачем облил!

— Нет, чтобы спасибо сказать!

— За что спасибо, ты что! Кто тебя просил?

— Ладно, не очень расходись, пониже тоном! Что случилось, подумаешь! — Он подбоченился и прищурился, как мой дядя.

— А то, что вываляется теперь в пыли и придется вести ее на канал! Может, думаешь, мне делать больше нечего, как Мерцхалу купать!

— Ах да, как же это я позабыл — ты очень занят, день и ночь работаешь над проектом второго Алазанского канала… — И передразнил: — «Может, думаешь, мне делать больше нечего, как осла купать»!

А Мерцхала тем временем выбралась на дорогу, повалилась в пыль и перекатывается с боку на бок — мокрую шкуру будто слякотной жижей обмазали!

Я махнул рукой:

— Ладно, черт с тобой, не ссориться же из-за этого! Просохнет на ней грязь, счищу скребницей… Где наш председатель, что-то давно его не вижу?

— Скажи пожалуйста, председатель тебя интересует!.. Я его виноградники осмотреть послал.

— А-а…

— Спроси еще что-нибудь, с удовольствием отвечу.

— Не знаешь, в магазине слюнявчики продаются?

Он привстал, начал шарить глазами по земле. Я пошел к дороге.

— Куда ты?

— Камень тебе принести, вижу ведь, никак не можешь найти!

— Не нужно, так и быть — прощаю.

Я подошел к нему, потрепал по спине:

— Молодец!

Тут мы услышали какие-то скрипучие звуки. Оглянулись — Мерцхала трется о «Волгу»!

— Горе мне! — завопил Вано и, схватив палку, рванулся к Мерцхале.

Я бросился к двуколке и вытащил топорик:

— Не смей бить, слышишь? Иначе всю твою машину изуродую!

Палка замерла в воздухе. У Вано вытянулась физиономия.

— Ударишь по машине?

— Еще как! Вдребезги разобью стекла!

— Ты что, ошалел или шутишь?

— Шучу?! Увидишь!

Вано швырнул палку на землю и завозился в машине — вытащил тряпку.

— Налей мне немного воды.

Я бросил топорик в двуколку.

— Пей сколько влезет.

— Тряпку хочу смочить…

Он счистил с машины грязь и присел на задок двуколки. У него тряслись руки, он закурил и глубоко затянулся.

— Да, повезло мне! Была бы Мерцхала костлявой, исцарапала бы машину! — Он покачал головой и хмыкнул. — Пожалуй, и мне надо заботиться о ней, подкармливать. Кто знает, может, и в другой раз вздумает почесать спину о «Волгу». Заезжай вечером в наш виноградник, накоси травы для нее, а матери моей, чтобы не прогнала тебя, скажешь — Вано разрешил.

10

Я проснулся на рассвете. Хотел встать, но сон не давал поднять голову. И вдруг:

— Рати!

Это был голос тети Нато.

Пошатываясь спросонья, я доплелся до окна.

— Чего тебе, тетя Нато?

Она стояла под нашей грушей.

— Спустись-ка вниз, сынок!

— А чего тебе, говори оттуда!

— Дато в город едет, подвези его к станции. По пути ведь тебе…

— Пожалуйста! Если его милость снизойдет, не погнушается двуколкой.

— Ох, не можешь не съехидничать! Ну смотри, не улизни без Дато.

Не успел я умыться, опять кличет:

— Где ты, ждем тебя!..

Притащили два огромных чемодана и уже пристроили их на двуколке. Хотел бы я знать, чего он везет столько? Если вправду вещами набиты, интересно, что тогда у них дома осталось?

Дато в новых брюках, в новой рубашке. Волосы подстриг, зачесал назад.

Манана и мальчишки наши еще спали. Мама ушла на ферму, дедушки тоже нет — в лесу он или на винограднике.

Я схватил сумку с едой — мама с вечера готовит мне еду, чтоб с собой взять, утром ей некогда, — оглядел двуколку, всё ли на месте, не позабыть бы чего, быстро впряг Мерцхалу и вскочил на передок — ехать, так ехать вовремя.

— Лезь, Дато! — Я подвинулся, освободил ему место.

— Я пешком пойду.

— Кате хочешь! — И стегнул Мерцхалу: — Аце, старина! Аце, поживей!

— Сынок, Рати, — говорит мне тетя Нато, — пригляди, родной, за чемоданами, да сохранит тебя бог для матери, да пошлет тебе много детей озарить смехом и радостью ваш дом! Думаешь, машину попутную не нашли бы? У тебя легкая рука, потому и попросила подвезти Дато. Понимаешь, о чем я толкую?

— Понимаю, чего тут не понимать!.. Тетя Нато, присмотри за нашими малышами, пока мама с фермы вернется, — не скатились бы во сне на пол…

Проехал я немного, а когда дорога свернула за чей-то плетень, остановил Мерцхалу. Дожидаюсь Дато. Жду его, жду — не видно! Затылок заныл, столько раз оборачивался, все выглядывал его. Наконец показались Дато с матерью, идут, будто гуляют, будто поезд без Дато не посмеет отойти.

— Прибавь ходу, Дато!

— Ладно, успеем!

— Ну и народ! С кем я связался! Может, еще тише пойдешь?

— Сынок мой, Дато, — наставляет тетя Нато сына, — слушайся дядю Пирузу! Если не встретит тебя на вокзале, не волнуйся, спросишь людей и доберешься, Пирузу все там знают! Он и экзамены поможет тебе сдать, и все, что надо, сделает! Не то что преподавателей, оказывается, даже крестного Романозы знает, того, что в райкоме работает…

— Будешь теперь говорить, пока не опоздаю на поезд, — смеется Дато, а сам поглядывает в мою сторону, слушаю их или нет.

Ясно, слушаю, все до последнего слова запоминаю: мало ли какую пользу извлеку.

— Так-то, сынок, — продолжает мать Дато. — С хулиганами не связывайся, попадешь в беду! Писать не забывай! Деньги не экономь, как кончатся, сразу шли телеграмму. А будешь домой ехать, скажи Пирузе, пускай рыбы копченой пришлет.

Дато смеется в ответ, подсаживается ко мне, и мы катимся по тряской дороге.

Дато обернулся, помахал матери рукой и вздохнул.

— Что, неохота ехать? — спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, продолжаю: — Чего переживаешь, не хочешь ехать, не езжай! Я вот никому себя в обиду не дам!

— Птенчик-младенчик! Что ты разумеешь?

— Разлуку с Делимелой не перенесешь?

— Ясное дело, и по нему буду скучать!

— Зря, дорогой сосед, по нему скучать не стоит! И в городе найдутся такие, у которых не все дома.

Дато молча глянул на меня.

— Не беспокойся, хватает в городе недоумков. А ты увеличишь их число на единицу!

Дато сначала кнут вырвал у меня, потом повод и… спихнул вниз. Хорошо еще, не достал кнутом — огрел бы, не пощадил.

— Ты что, шуток не понимаешь? — бурчу я, догоняя двуколку.

— Шутки понимаю, как не понимать, а восседать здесь больше не будешь! — и играет кнутом.

— Дай хоть повиснуть!

— Обойдешься!

— Дато, посади!

— Близко не подходи! — и погнал Мерцхалу.

Делать нечего, топаю на своих на двоих по пыльной дороге. Навстречу нам тракторист Михо, черный весь от мазута. Остановился и участливо оглядел.

— Опять что-нибудь выкинул, Рати?

— Может, и так!

— Тогда шлепай! Шагай да отсчитывай!

— Мне врач прописал: полезно, говорит, после сна для здоровья.

— А кнута тебе не прописывал?

— Чего пристал! Тебе-то, собственно, что?

— Мне? Ничего!

— Может, напомнить, как ты тракторный плуг нашел?

— Головешка из адского костра — вот ты кто! — разозлился Михо и схватил что-то с земли.

Я припустился — не торчать же рядом с ним, раз он за камень взялся. И такую пыль взметнул — самому ничего не стало видно! Дато надрывался от смеха — не мог понять, из-за чего взбесился здоровяк-тракторист. Говорю, мне-то известно из-за чего! В таком случае садись, говорит, рядом со мной и выкладывай!

И вот я снова со свистом рассекаю кнутом воздух, подбадриваю своего ослика:

— Аце, Мерцхала! Аце, моя славная! — и бросаю Дато два слова: — Тракторный плуг.

Дато некоторое время удивленно смотрит на меня, потом свирепеет.

— Что, опять согнать тебя в пыль?

Я задумался, как бы вправду не согнал с двуколки.

— Ты, верно, слыхал, что поля в низинных местах вкруговую пашут?

— Как это вкруговую?

— Ну вкруговую, трактор круги дает.

— А, вспомнил!

— Вспомнил? Отлично! Так вот, Михо пахал раз вкруговую. Ввел трактор в борозду и ведет, ведет, не оглядывается, то ли лень было, то ли черт знает еще почему, а плуг отцепился! Сделал он полный круг, и как ты думаешь: должен был плуг оказаться перед ним? Вот и оказался! Михо остановил трактор и зовет бригадира — плуг, говорит, нашел в поле!

— Не может быть, выдумки! — смеется Дато.

— Ясное дело, сам знаешь наших ребят, что хочешь придумают.

Показалась железная дорога. Теперь надо немного в сторону свернуть, к станции.

Дато умолк, приуныл.

— А ты взаправду переживаешь, Дато!

— Не я один, все так. Жалко расставаться с домом, родными, виноградником, с тобой и даже, поверишь, с нашей кривой собакой…

— Что до родных и себя, посоветовать нечего, а кривоглазую собачку мог бы взять с собой в город…

На станции я привязал Мерцхалу к зеленому штакетнику. Дато взял билет, и мы присели на чемоданах. Кроме нас, и другие ждали поезда, сказали, минут через пять подойдет. Но пять минут тянулись очень уж долго.

— Куда собираешься поступать? — спросил я Дато.

— На филфак, грузинский язык и литература…

— Зря, по-моему! Язык у тебя и так здорово подвешен, молотишь языком всем на зависть, а башка, наверное, лопается от прочитанных книг…

— Опять тебя заносит?..

— Еще нет. Боишься?

— Чего?

— Экзаменов…

— Ну, начал, как моя мать. Увидишь, стану студентом.

— Знаешь, люди всякое говорят… Если, говорят, нет связей и еще этого ну…

— Что ты других слушаешь! Кто заваливается, со злости выдумывает, надо же оправдать себя! При чем экзаменатор, если голова у тебя трухой набита! Двойки мне не поставят, а я, между прочим, даже на четверку не соглашусь. Не сдам, — значит, липовый я отличник. Увидишь, поступлю, куда задумал! — раскричался Дато. — Чего мне бояться? Знать я все знаю и, будь уверен, не растеряюсь!

Дато так расшумелся, что люди на нас уставились, не поймут, чего мы не поделили.

Тут подкатил поезд. Народ на платформе засуетился. Мы тоже встали.

Дато последним забрался в вагон. Поставил чемодан и попросил подать второй, но я сам занес его.

Дали еще звонок, я попрощался с Дато и сказал:

— Если провалишься, лучше не выходи на дорогу, когда вернешься. По тропинке через ущелье топай до деревни, все равно не повезу твои чемоданы, хоть и проезжаю тут с Алазани, когда вечерний поезд приходит.

— Слушаюсь! А ты веди себя разумно, — улыбнулся Дато. — Вижу, в последнее время вытащил вату из ушей, кое-что воспринимаешь, поэтому вручаю тебе свой стол для пинг-понга, пока меня не будет тут. Второе: хватит тебе мух считать, бери из моих книг любую и читай сколько сможешь.

Поезд тронулся. Я кинулся к выходу и спрыгнул. Дато выглянул из окна, что-то крикнул мне и погрозил пальцем, но, к счастью или к несчастью, я не расслышал это «что-то».

11

В поле созрели зерновые, и вот уже два дня деревня опустела, все перебрались на Алазани — на полевой стан: всё теперь там: и библиотека, и медпункт, и даже фильмы там показывают — на стене зернохранилища.

Огромный склад зерна наполнится через день-другой, а когда он наполнится, наш председатель уставится в небо — не собирается ли в ближайшие дни дождь.

Дорога идет в гору, и моя порожняя двуколка жалобно поскрипывает. Жарко, нечем дышать. Знаю, кто-нибудь скажет: а где летом не жарко? Жарко везде, но так, как у нас бывает, нет уж, не говорите! Никакого дуновения. Листик не шелохнется! Иногда птичка, изморенная жарой, вспорхнет, так веточка и листья на кустике закачаются, правда, но ведь это совсем другое…

Еду я, громыхает пустая бочка, и не надо мне нисколечко торопиться, вот почему я и Мерцхалу не понукаю, не браню, что тащится еле-еле.

Когда я поравнялся с зернохранилищем, из виноградника напротив выскочил отец Гиви, Кория, и как закричит:

— Погоди, Рати, постой!

Дядя Кория сторож на винограднике, и у меня сердце в пятки ушло: верно, кто-то что-то натворил, а он меня подозревает. С чего бы иначе стал хромой человек сломя голову нестись ко мне!

Я остановил Мерцхалу, встал и стою, жду под палящим солнцем, что скажет дядя Кория. А он бежит, переваливается с ноги на ногу, за спиной у него ружье смешно болтается.

— Рати! Ты проворный мальчик, шустрый! Беги, позови врача! Никора[9] ногу поранила мотыгой! Врач, говорят, за старым полевым складом!

На дяде Кории лица нет, ну как ему откажешь! Сам он до вечера не доковыляет до врача.

Он снял ружье, схватил Мерцхалу за уздечку.

— О ней не беспокойся, отведу в тень, а ты уж не поленись, беги поживей.

— Что сказать, куда прийти? — Я протянул ему кнут.

— Вон, не видишь, народ толпится возле персиковых деревьев!

Я поглядел в ту сторону, а там действительно толпа, столько людей! И шум доносится.

Я спрыгнул на землю и пустился во всю прыть. Без оглядки бежал. Тоже мне сторож! У хорошего сторожа телочка дяди Абриа не разгуливала бы в колхозном винограднике! Интересно, с чего дядя Кория перепугался, побледнел так. Наверное, спугнул беднягу Никору, она и наскочила на мотыгу…

По дороге окликают из склада, спрашивают:

— Куда несешься, Рати, что случилось?

— Может, осел у тебя заболел?

Я остановился, перевел дух и заорал во всю глотку:

— Ветврач Резо там?

— Здесь просто врач. Покажись ему, Рати! — шутит кто-то.

— Полечись у Калтамзе, у тебя же сквозняк в голове гуляет!

Я помчался дальше, бегу, взбиваю пыль.

Перебежал заброшенную дорогу и очутился наконец у полевого стана. Ветврач был там — развалился в тени и рассказывает бывшему бригадиру Сосии про ту игру команды «Алазани», когда она проиграла три — ноль.

— Слева летел мяч, нет, не слева, справа, хотя нет, кажется, с центра, ну не помню откуда, только летел — это точно, и влетел в ворота.

— А потом? — спрашивает Сосия. — А вратарь где пропадал, не мог взять?

— Лежал — в небо глазел!

Я утер со лба пот и стою жду: спросят в конце концов, чего я так мчался к ним?

— Лежал? В небо глазел? — удивляется Сосия.

Оба мельком, без всякого интереса, оглядели меня с ног до головы и дальше чешут языками, как будто ничего стоящего внимания не увидели.

Резо поудобнее сел на траве и продолжает:

— А потом…

— А меня вы не видите? Чего я, по-вашему, тут стою? — разозлился я.

— Ого! Тебя не хватало командовать!

— Никора ногу о мотыгу поранила. Никора дяди Абрии, — спокойно сообщил я.

— Ну и что? Чем я могу помочь?

— Раз послали, значит, можешь!

— Кто послал? — спросил Сосия, долго-предолго зевая.

— Кория, вот кто!

— А-а… — поднялся Резо. — Верно, акт надо составить.

Сосия даже с места не сдвинулся, а когда опять разинул рот еще раз зевнуть, я поискал глазами мух — хоть бы одна залетела ему в рот!

Резо пошел со мной, медленно, вразвалочку, покуривает папироску.

— Прибавь немного ходу, Резо, — говорю ему и сам ускоряю шаг.

— Хм!..

— Чего хмыкаешь! Что я, зря бежал за тобой?

— А чего спешить? В больницу Никору не повезешь! Если рана серьезная, конец ей — под нож, и все!

— Ты что! Жалко телочку!

По дороге нас нагнала председательская «Волга». В ней один Вано был.

— Куда путь держите, грузины? — спросил нас Вано, когда мы сели в машину.

— Никора Абрии ногу поранила. Погляжу-ка, интересно мне, какую ногу повредила, — сострил Резо.

Вано рассмеялся:

— А я думаю, это все равно.

— Что думаешь ты, не имеет значения, — рассмеялся и Резо.

— Значит, поедим сегодня шашлыка, а?

— Смотри осторожнее держи вертел, не оброни в золу! — посоветовал я.

— Ах ты сопляк! До чего я дожил!

Доехали мы наконец до места происшествия.

Столько народу мне во время ртвели[10] не приходилось видеть. Столпились в тени персиковых деревьев, кто на земле сидел, кто к стволу прислонился, галдят!

— Ну, где Никора? — спрашивает Резо.

Наш бригадир нахмурился.

— Вон там лежит. — Он кивнул головой. — А тебя какой умник привел?

Резо покосился на меня.

— Какого послали за мной.

— Я привел! — громко сообщил я бригадиру.

Бригадир зубами заскрежетал.

— Носом в землю тебя ткнуть надо за твои штучки! Слышишь? Носом в землю! Надо ж: к человеку ветврача привести!

Мы подошли к толпе, пробрались сквозь нее, и представляете, не телочку Никору увидели, а сына мельника — Никору! Никто его настоящего имени не помнит, все кличут Никорой… Лежит на спине без кровинки в лице и стонет — у меня от жалости все внутри перевернулось…

— Что тебе Кория сказал? — напустился на меня Лексо.

— Никора, мол… Я думал телочка Абрии, — еле выдавил я и отошел в сторону.

Вано склонился к Никоре.

— Потерпи, Никора! Мигом доставлю сюда Калтамзе! — Он, растолкал людей, бросился к машине и исчез с ней в дорожной пыли.

Резо промыл Никоре рану, присыпал каким-то порошком и аккуратно перевязал.

Когда приехала Калтамзе, ей уже нечего было делать. Одобрила «первую помощь» ветврача и отправила стонущего Никору в больницу. Усадили его в «Волгу», и айда!

Много времени прошло с тех пор, но и сейчас никто не верит, что я не нарочно привел ветврача. Клянись им сколько хочешь, никто не верит, а уж про самого Никору и говорить нечего: его убеждать — что воду толочь.

Никора на Корию дуется, Кория — на меня, а вся деревня над нами потешается и не перестанет потешаться, пока не случится что-нибудь посмешнее.

12

Мы кончили опрыскивать виноградники в третий раз, и Лексо заявил своей бригаде: не сидеть же сложа руки, пока подойдет пора в четвертый раз опрыскать виноградник. Пошли поможем людям в поле. Помочь так помочь, все согласились с ним, вот почти неделя, как путь наш лежит в поле. Я и здесь снабжаю водой нашу бригаду.

У меня уже набралось много трудодней, и, признаюсь, работаю теперь с еще большей охотой. Может, вы решите, что я выхваляюсь, и все-таки скажу вам: по словам нашего председателя, если и следует кому красоваться на Доске почета, так это мне.

В воскресенье я пошел на стадион — нельзя же совсем забросить футбол! Наш агроном высунулся в окно (у самого стадиона живет) и во всеуслышание сказал: «Работаешь отлично, Рати, слов не хватает тебя хвалить, и мяч, оказывается, гоняешь не хуже!» А я как раз в тот день играл очень плохо. Видел бы он, как я играл, когда мы с командой из деревни Мукузани расправлялись — пять мячей заставили их вынести из ворот!

По дороге домой я повстречал почтальона. Обрадовал меня, письмо, говорит, от Нанули принес. Спасибо, говорю. А он: «Не стоит благодарности, ты лучше не косись в сторону моего сада». Я даже обиделся. «Давно, — говорю, — перестал лазить через чужие изгороди, не до этого мне теперь». — «Значит, могу спать спокойно?» — и погладил меня по голове. А сам, вижу ведь, не верит.

Я поклялся, что не вру — ну разве стану обманывать человека его лет?

Раньше я любил сворачивать в чужие сады, проверить, что как зреет, а сейчас, сами видите, просто времени не остается на это, а вообще-то протянуть руку к сочной почтальоновой груше не такое уж, по-моему, тяжкое преступление.

Я прочел письмо Нанули. Одна чепуха. Ей не пятерки надо ставить, а из школы гнать. Представляете, пишет: никакого сравнения между Квишхети и нашей деревней! Здесь все прекрасно, насовсем остаться готова, только вот соскучилась по малышам, Манане и всем моим близким. Интересно, по ком она еще должна была соскучиться? Погоди, приедет — поговорим, выясним, что чего лучше!

Не может ведь быть, чтоб и мне ни разу не довелось поехать куда-нибудь далеко! Дядя Сико сказал: «Поработаешь так же усердно до сентября — дам тебе погулять по Москве, а если не сдержу слова, можешь все окна мне выбить, за рогаткой у тебя дело не станет!..» Ладно, сентябрь не за горами, скоро зазвенят школьные звонки. Посмотрим, если и дядя Сико баснями кормит, значит, никому в этом мире веры нет. Эх, повез бы он меня в Москву, не обманул бы, я такое выкину — только обо мне говорить станут ребята, «Путешествие Гулливера» позабудут!

Вечером, как бы поздно ни было, я останавливаю двуколку перед магазином и ласкаю привязанную там собаку. Потом приникну носом к витрине и заглядываю, не продали ли стол для пинг-понга. Вижу, стоит по-прежнему. Оборачиваюсь, и тут в меня целится сторож Нодар.

— Кто ты? Что тебе здесь надо? — От его крика стекла в витрине дребезжат.

— Отведи-ка ружье, не задел бы черт за курок! — советую я.

— Ух, это ты, Рати? — Он опускает ружье и приветствует меня: — Здравствуй, здравствуй, опять поздно возвращаешься!

— Здравствуй! Дел по горло, дядя Нодар, а дела откладывать нельзя, сам знаешь! Дело — прежде всего.

— А я удивляюсь, к кому ластится мой пес? — Потом задумывается и деловито предлагает: — Меняю свою собаку на твою Куршу, с придачей отдам.

Собака поскуливает, носится вокруг меня, звякает цепью.

— Давай, по рукам, — говорю я решительно.

— Сначала скажи, что требуешь в придачу?

— Твое ружье и девятнадцать, нет, двадцать девять, а еще лучше — тридцать девять патронов.

— Многовато, — колеблется он.

— Ладно, согласен на девять патронов. И только из уважения к тебе, — разве отдам кому свою бесценную Куршу!

Но тут дядя Нодар отступает:

— Вот что, Рати, с ружьем я никак не могу расстаться, а патроны дам, сегодня один, а восемь завтра достану где-нибудь.

— Нет, так не пойдет. Аце, Мерцхала! — Я погоняю своего ослика.

— Хорошенько подумай, Рати, выгодная сделка! — не отстает Нодар.

— Аце, моя Мерцхала! Я подумаю, дядя Нодар!

Своих братьев и Манану теперь я вижу только по воскресеньям. Я с ними вижусь, как раньше мы с отцом: прихожу домой — они уже спят, ухожу — еще спят. А по воскресеньям так долго играю и вожусь с ними, что к вечеру еле тащусь на стадион. Зато с отцом мы теперь каждый день встречаемся. А как меня мама и дед хвалят, просто домой неловко приходить: что за сын у нас — толковый, дельный! Я сержусь, говорю, что уже вчера слышал это от вас, скажите что-нибудь новое. Кажется, нельзя обидеться на маму, а все же обижаюсь. Не маленький я уже, почему не уразумеет этого? А вот отец совсем по-другому ведет себя, у него не сорвется похвала, не скажет — молодчина! Приедет с Алазани, расскажет о том о сем, потом ко мне обернется, спросит, не наскучило работать, не нужно ли чего? А что мне может быть нужно? Ничего не нужно. Однажды он навеселе был и очень уж пристал. «Тебе, — говорит, — что-то надо, откройся, не стесняйся». Я взял и бухнул: «Да, нужно, солнце больно палит, присыпь его немного золой!»

Рассмеялся. «Будь, — говорит, — здоров, не пропадешь!»

Недавно, в тот самый день, когда к ночи ливень затопил все вокруг, к нам милиция наведывалась с овчаркой — кто-то полсотни тесин украл. Редко, но и у нас случается такое. На беду, я Мерцхалу у дороги оставил. Увидела она овчарку, забрыкала, задрала хвост и пустилась наутек. Я бегом за ней, да разве нагонишь — исчезла прямо на глазах.

Я весь алазанский берег излазил, все обшарил, где только ни искал ее — все зря, сам сбился с ног и людей жаждой уморил: без воды остались в тот день. К концу дня я оказался у виноградников деревни Вазисубани. В одном винограднике у самой изгороди груша росла. Залез на нее обозреть хорошенько окрестности. Вскарабкался на самую верхушку, и вдруг кто-то кричит снизу:

— Кинь и мне несколько груш!

Тут только вылупил я глаза и заметил — дерево так и желтеет от спелых груш. А внизу старик допытывается: кто я, что я, зачем тут оказался, и дубинкой размахивает. Объясняю ему — осла потерял, вот и ищу его. Удивляется: неужто осел на дереве прячется? И поднял шум. Сбежались люди, раскричались: не пускайте его, милиции сдадим! Вздумай я бежать, было бы еще хуже. И чего было бежать? Слез преспокойно с груши, словно с нашего дерева во дворе, и так же спокойно стал перед стариком. Он бросил дубинку — удивился:

— Чей ты, сынок, такой храбрый?

— Не здешний я, — говорю и присел на землю.

Обступили меня, закидали вопросами — откуда я, как сюда попал, может, заблудился. Рассказал им все, и тут выручил меня один рябой.

— Знаю, — говорит, — Нику Чархалишвили, он друг мой, в роду у них никогда воров не было.

Этот же рябой и нашел мою Мерцхалу.

— Вон, — говорит, — пасется у виноградника, — и повел меня туда, показал.

Уже стемнело. Начался ливень. Я стегнул Мерцхалу: давай поторопись, говорю.

Одолели мы с ней длинный подъем, вышли на ровное место, и тут поднялся ветер. Ураган настоящий. Бояться я не боялся, но и удовольствия не испытывал. Промок до костей. Меня зазнобило, зубы щелкали — ничего не мог поделать с собой. И тут слышу в темноте:

— Кто это там, кому жизнь не мила?

Я подал голос, говорю:

— Это я, сын Ники.

Человек вышел на дорогу, схватил Мерцхалу за уздечку и завел на дорожку между плетнями. Довел нас до крытой черепицей хижины в конце виноградника, и тут я сообразил: это же дед Нугзара — Гио!

Дедушка Гио зажег керосиновую лампу, подбросил в очаг сухих дров. Потом стянул с меня мокрую одежду и одел в сухое.

— Согрейся, — говорит, — покуда в моем.

И еще укутал лезгинской буркой и… И тут рассвело.

Небо сверкало — чистенькое, будто не оно вчера чернело от туч и обливалось слезами! В очаге горел огонь. На деревянной тахте постлана была скатерка, лежали ломти хлеба, кусок овечьего сыра, кувшинчик с вином к два стакана — кто-то закусывал здесь.

В хижину вошел дедушка Гио.

— Поспал бы еще, куда спешишь, сынок!

— За Мерцхалой надо приглядеть. — Я взял рубашку и брюки. — Ты просушил, да?

— Нет, отец твой. Я начал сушить, тут как раз и он пришел. А за Мерцхалой чего присматривать — раздуло ее, как барабан, столько травы ей набросал.

— Отец тут был?

— А как же! За твое здоровье выпили с ним. Сам не свой примчался! Сначала, оказывается, домой пошел, а раз тебя не было, опять сюда кинулся, на виноградники, все звал: «Эгей, Рати». — «Здесь, говорю, той Рати, не беспокойся». Ей-богу, первый раз видел, чтоб человек так радовался!

— Почему не разбудил меня?

— Зачем было будить? Глянул он на тебя и ушел.

С тех пор как наша бригада перебралась в поле, я стал встречать Гоги Гуцубидзе; он тоже воду возит — трактористам. Ослик у него жалкий, а упрямый, ужас! Сколько ему ударов перепадает, бедному!

Мы с Гоги уговорились не ездить на ночь домой, и трое суток кряду провели на полевом стане. Все тут остаются, чем мы хуже других? Все три дня утром и вечером косили траву. Накосили столько, что и ослу Хараидзе хватит. А вечером кино смотрели — каждый раз новую картину крутили.

Дни стоят что надо! Если небо не разразится дождями, мы быстро управимся с урожаем. Не зря же самоходные комбайны снуют по полю — знают свое дело. Машины еле поспевают за ними.

Урожай ожидается богатый. Говорят, дядя Сико больше всех радуется. Не знаю, как другие, но, по-моему, последний человек тот, кто радуется меньше его.

13

Зернохранилище не вместило урожая, и целые горы зерна навалили прямо под открытым небом. С одной стороны подступили к ним веялки. Они отсыпают провеянное зерно на другую сторону, а потом… Потом пустые мешки наполняются и выстраиваются в ряд — кажется, будто их распирает изнутри! Дядя Сико вообще не увидишь сердитым, но вы бы посмотрели на него сейчас — улыбка не сходит с лица, сияет весь. С комбайнов зерно подвозят самосвалы. Шоферы останавливают их, с шумом подымают кузов и сыплют зерно, приговаривая: «Вот это урожай, вот это изобилие!» А старики в ответ им: «Долгой жизни вам и радости!» Женщины иначе благословляют их: «Жить вам и жить под солнцем, не видеть вам близких своих в горе!» Дружно работают все. Не останавливают ни рук, ни языков. И судачат, и веселые озорные четверостишия распевают. Как же такой народ холодной водой не напоить в жару! И я стараюсь! Раньше три раза приходилось на родник ездить, а теперь шести бочек не хватает. Да что там шесть — восьми мало бывает. На здоровье! Пейте на здоровье! Это ведь вода — без воды и траве не обойтись, а вы люди…

Приходит дядя Сико и громко приветствует всех: «Здравствуйте, люди!» А потом скажет кому-нибудь: «Ну-ка, дай напиться воды, что Чархалишвили носит, никогда вкусней не пил!»

На крутых склонах и в местах, где небольшие каналы проходят, комбайну делать нечего — не может подступиться, поэтому там приходится жать серпом. Взмахнешь серпом, и ложатся колосья. Наш председатель не то что колоса — зернышка не позволит оставить в поле. Женщины в три погибели сгибаются, подбирают колосья и смеются: старое время, говорят, вспоминается.

Гоги перепоручил кому-то возить воду, а сам работает на комбайне и важничает. Подумаешь, какая трудная работа: прислонился себе к бункеру и следит, чтобы зерно не просыпалось на землю, и не переполнился бункер, и не раскричался бригадир. Держит в руках длинный карандаш и заполняет своими каракулями тетрадку в клетку: такой-то шофер на такой-то машине сделал сегодня столько-то рейсов…

Я привез воду, поставил двуколку в тень и стал выпрягать Мерцхалу.

Был уже полдень, пора обедать, и люди прекратили работу. Подошли трактористы, комбайнеры и сразу налетели на газеты; посмотрим, говорят, что происходит на свете. Расселись на длинной, грубо сколоченной скамье и уткнулись в свежие газеты.

Библиотекарша Тэкле улыбается, но я-то знаю, чего стоит эта улыбка. Сначала молчит, а потом как заведется, не остановишь!

— Смотрите не растаскайте газеты! — начинает она.

— Ты оскорбляешь нас! — притворно возмущается Ушанги.

— Ах, извините, пожалуйста! — ехидничает Тэкле. — Это же не вы замотали недавно три номера «Лело», девять номеров «Правды», столько же «Известий»!

— Ах, как она любезна! — Ушанги озирается. — И как прекрасна! Не похитили бы нашу сказочную невесту в эту страдную пору — до свадьбы ли нам сейчас!

И пойдет обмен колючими шутками. Хоть бы нарочно кто их одернул. Какое там! Рады поводу посмеяться…

Подкатил на «Волге» дядя Сико. Сказал, что из райцентра проект нашего Дворца культуры привезли показать, поэтому и задержался. Потом завел разговор с Лексо и Сосией. Вполголоса говорил и все в мою сторону поглядывал. Я удивился. Дядя Сико мимо не пройдет, чтобы слова не сказать, а тут шепчется, вижу ведь — обо мне. Я хотел подойти к ним, но они опередили — сами подошли.

— Лексо, что случилось? — Я схватил его за руку.

— А что могло случиться? Ничего. — Дядя Сико ласково улыбнулся.

— Вы что-то скрываете от меня! — У меня тревожно забилось сердце.

Дядя Сико смущенно повел плечами, глубоко вздохнул и сказал:

— По дороге сюда твою маму встретил, за врачом бежала. Я остановил машину, спросил, что случилось. Оказывается, Гага у вас захворал, а может, Гиги. Проехал немного и твоего отца встретил — домой мчался на своем коне.

Я кинулся к дороге.

Лексо погнался за мной, удержал:

— Куда ты, на машине езжай!

Как на беду, у Вано забарахлила машина, никак не мог включить зажигание. Оказалось, аккумулятор был выключен, а он не сообразил. Ну можно ли не насмехаться над таким?

На чем же ехать? Стою, всхлипываю. Тут подкатил на своей машине Шио — сыр отвозил на заготпункт и теперь за зерном приехал. Дядя Сико поманил его.

Шио соскочил на землю, они поздоровались друг с другом за руку.

— Поедешь в деревню, — сказал ему дядя Сико. — Срочное дело. Поворачивай машину.

Шио заколебался:

— Повернуть поверну, только гонять машину порожняком в такую даль хорошо, по-твоему? А потом пристанет Мариам-счетовод: «Куда бензин деваешь?» Объясни хоть, по какому делу гоняешь машину? — И Шио, ворча, открыл дверцу кабины.

Дядя Сико снова позвал его:

— Поставь машину, живо нагрузим ее! — И повернулся к комбайнерам и трактористам: — Подымайтесь, уважьте Рати, — сказал и сам закинул в кузов первый мешок.

Четверо залезли наверх, остальные подавали снизу и всё подгоняли друг друга: «Поживей, поживей!» И действительно, вмиг нагрузили машину, Шио не успел даже мотор выключить.

— Смотри не очень гони, — предупредил его дядя Сико, — человека везешь.

Я, утирая слезы, сел в кабину, и мы тронулись.

— Чего нюни распустил! Дети то и дело болеют, они все теперь такие — в неделю семь дней голову на подушке держат! Чуть повеет на них ветерок, и все.

Шио заговорил меня, даже развеселил.

— А ты не боишься, — спрашиваю, — за разговором машину перевернуть?

Рассмеялся.

— Что ты, — говорит, — смыслишь в нашем деле! Вот что я тебе скажу, Рати. Когда шофер один, еще опаснее, одолевают мысли, и забываешь про машину и руль. А думаешь, многое надо — минутная история! Два раза чудом уцелел. Раз ночью было дело. Предался воспоминаниям: вспоминаю, какие лишения перенесла наша семья в войну… И налетел на телеграфный столб! А в другой раз днем случилось — в Телави ехал. Опять ушел в свои мысли… и телеграфный столб налетел на меня…

Я прервал его, вижу, не остановить вовремя, такого насочиняет! Дурачком меня считает, наверно.

— А может, и в первый раз столб врезался в твою машину, а? Подумай, припомни хорошенько.

— Не веришь, а я тебе правду говорю! Так именно и было: передо мной ехала машина с телеграфными столбами. Видно, мы дистанцию положенную не соблюли, и оттого все случилось: когда одолевали Акурский подъем, та машина на крутом повороте вильнула хвостом из столбов и разбила мне фары. А ты решил, что у Шио не все дома…

Так за разговорами я успокоился и не заметил, как доехали до деревни, а там опять разволновался.

Шио затормозил у нашего дома. Я соскочил как ошалелый и понесся, спасибо сказать позабыл.

Взбежал по лестнице, ворвался в комнату ребят и вижу: и Гиги, и Гага, оба лежат в своих кроватках. Наши все дома, врач только что пришел и спрашивает маму:

— Который из них болен?

Мама показывает на Гиги.

Врач, открывая свою сумку, повернулся и перепутал сторону, подошел к Гаге.

— Доктор, не тот болен, а этот.

Врач растерялся — то на Гиги смотрит, то на Гагу, снял очки, протер их, потом опять посмотрел на них по очереди. Потрогал рукой лоб Гиги, проверил пульс, язык заставил высунуть. Когда Гиги показал язык, и Гага высунул язычок.

— Интересно, — сказал врач, — и легкие у него чистые, и сердце нормально работает. Ну-ка измерим температуру…

Измерил и удивился — тридцать восемь и две десятых!

Мама опять в слезы. Папа побледнел. Дедушка вздохнул и вышел на веранду. А Манана все гладила Гагу по голове.

— Придется его в больницу класть, — сказал врач. — Нужен рентген, анализы надо сделать, там все выяснят. Ко, мне думается, ничего опасного нет, судя по всему. Никаких особых симптомов, никакой боли, только температура.

— Что ты мне принес, Рати? — заметил тут меня Гага.

— Вставай, — говорю я, — чего лежишь здоровый, не жарко в постели!

— Пускай сначала Гиги встанет, а я потом.

— Что с ним будет, доктор? — жалобно спросила мама.

— Как вам сказать, дорогая, — как-то лукаво начал врач, — в моей практике встречались такие случаи, и всякий раз, если поверите, они оказывались курьезными. Как мне кажется, и сейчас мы имеем дело с чем-то странным, но все выяснится.

Мама всплакнула.

Врач задумался. Отец налил себе из графина холодную воду и, прежде чем выпить, сказал маме:

— Хочешь плакать, иди в другую комнату.

Мама промолчала и осталась.

— А сахара у вас не найдется? — вдруг спросил врач.

Мы все переглянулись.

— Серьезно. — Врач взглянул на изумленную маму. — Сахар у вас в доме есть? Где он лежит? А банки с вареньем как? Ребятам удобно запускать ложку?

Мама тотчас кинулась к стенному шкафу — там у нас продукты, — открыла дверцу и всплеснула руками:

— Горе мне! Утром купила сахар, весь поели!

Врач перевел взгляд на Гиги. Испуганный Гиги натянул простыню на голову.

Дядя Леван засмеялся и похлопал отца по плечу:

— Ну вот, мой Ника, причина выяснилась, понятно, отчего температура поднялась… — Дядя Леван повернулся к Гиги: — Ну-ка живо скиньте сластену с постели и гоните во двор. Так-то!..

Я думал, отец вздует Гиги, ну хоть стукнет, а он подхватил его и долго целовал.

Тут расплакался Гага.

— А с ним что? — спросил врач.

— Ничего, — улыбнулся отец. Усадил Гиги в кроватку, взял на руки Гагу и его тоже поцеловал.

Гага сразу же утих, конечно.

14

Мы с Гоги ходили на рыбалку, далеко ходили — на Алазани. Поймать ничего не поймали. Зря топали в такую даль, прогуляться и вокруг деревни можно было, места сколько хочешь!

До полудня просидели у воды, ничего не поймали, взяли и двинулись назад. По дороге нагнала нас грузовая машина, не нашего колхоза, но мы все же подняли руки. Хороший оказался водитель, тут же притормозил. В кузове сидели какие-то люди. Поинтересовались, кто мы такие. Тогда и я их спросил: откуда они и как сюда попали. Сказали, что они инженеры из города, для наших коров дворцы собираются строить за виноградниками. Гоги по-простецки прямо бухнул:

— Врете вы всё.

Одним словом, вздумали дурачить нас. По всему чувствовалось, не знали, что есть такая штука — совесть!

Ну что станешь возражать старшим? Прикинулись и мы дурачками несмышлеными. Сижу и думаю: неужто расстаться с ними, не проучив их? Но я и додумать не успел, как они сами дали возможность отплатить им.

— Молодой человек, — обратился ко мне один из них, который больше других морочил нам голову, — мы хотели бы купить настоящее кахетинское вино, может, знаешь, у кого есть на продажу?

Гоги опередил меня:

— У моего дяди Тетраны…

— Да разве это вино у Тетраны! — оборвал я. — Кислятина! Настоящее вино ищите у Барнабы из нашей деревни.

Мой приятель тотчас смекнул, что я затеял, и с притворным сожалением поддакнул мне.

— Верно, как я сразу не вспомнил! Крепкое вино у Барнабы, и на вкус — лучше не бывает!

— А где этот Барнаба живет, где его найти?

— В нашей деревне! Вон видите склон, подниметесь на самый верх, любой покажет его дом!

Охотники до вина ссадили нас у магазина, а сами поехали дальше — искать Барнабу.

— Вот будет потеха! — развеселился Гоги. — Покажет им Барнаба, узнают, как скупать вино!

В общем, повеселились мы.

Давайте хоть в двух словах познакомлю вас с Барнабой — редкий он тип!

Пропащий человек Барнаба, другой такой вряд ли сыщется. Дом у него — развалюха, от дедов-прадедов достался, а во дворе две-три лозы воткнуты в землю… И все! Ничего у него больше нет. Но самое интересное — каждый день навеселе! Знакомые и соседи кормят его из милости. Мотыгу в его руках никто не видел, лопаты тоже. Пальцем не заставишь шевельнуть. Короче говоря, трудно причислить его к нормальному роду человеческому! Когда приезжают в деревню чего-нибудь купить, мальчишки ради смеха всегда к нему направляют.

Барнаба с большим вниманием выслушивает непрошеных гостей, задает вопросы, старается узнать, кто направил покупателя… А потом как начнет честить и посылать куда подальше…

Мы с Гоги свернули к дому нашего приятеля Бидзины. Мать его вышла на веранду: нет, говорит, Бидзины дома. Мы обошли двор, смотрим, Бидзина пристроился на ступеньке лестницы и… Нам стало неловко — у меня даже уши запылали. Мы испугались, как бы он нас не заметил, и удрали. Не знаю, правда ли, но ходят слухи, будто Бидзина стихи сочиняет… На что человек время тратит! Сыграл бы лучше с нами партию в шахматы! Раньше не бывало с ним такого, гостеприимным считался, а в последнее время, как надумал стихи сочинять, пропал человек!

Идем с Гоги, думаем, к кому бы еще заглянуть.

— Скажи мне, Рати, — говорит вдруг Гоги, — ты Лелу больше не любишь?

— Люблю, только… Эх!

— Почему не объяснишься?

— Она не бывает на Алазани, меня в деревне нет…

— И ни разу не признавался ей?

— Ты что! В день три раза объяснялся, все равно ничего не получается! Говорит: «Не люблю я тебя!»

— А ты что?

— «Как же быть, говорю, что я могу с собой поделать?» А она: «Ну и люби, кто тебе мешает!» Такой чудачке двадцать тысяч раз надо объясниться, иначе не заставишь себя полюбить!

— Крепкие у тебя нервы!

— А ты как думал! Позволить ей сказать, что я уже отступил? Пускай только не пообещает полюбить меня, изобью ее братца! Ух, ну и жара! Пошли к нам.

— Не думал, что у тебя такой твердый характер! Пошли лучше к нам.

— Ладно, пошли. А почему ты о себе не расскажешь?

— А что о себе рассказывать?

— Тебя любит Зизи, знаешь про это?

— Правда?

— Клянусь! Сама мне сказала: намекни ему, говорит, интересно, что скажет.

— Это называется, намекнул?

— А как надо было сказать, по-твоему?

— Постепенно подготовить меня, между прочим… Зизи, говоришь? Да она ж по пояс мне!

— Что вы тащитесь? — услышали мы вдруг. Это отец Гоги, дядя Дато, крикнул. — Поживей не можете?

А мы и не заметили, как во двор к ним зашли.

— Где пропадали? — спрашивает мать Гоги.

— На рыбалке были, тетя Сона.

— Воображаю, какой у вас улов, — смеется дядя Дато. — По вашему тощему виду сразу скажешь — крепко проголодались! Сона, накорми-ка ребят поскорей…

15

И снова мы с Мерцхалой в тени известного вам орехового дерева. Все тут сегодня, весь народ собрался. И дядя Гиорги, и Лексо, и наш бригадир — тот самый, что кричит, надо или не надо. Дядя Сико поздоровался со мной за руку.

— Премного тебе благодарен, Рати, за работу. Уважил ты меня, очень уважил, прямо сказать — выручил! Пока земля носит, хвалить тебя не устану. Упаси бог от беды, но, если понадобится что, нужда будет какая, не стесняйся, ты теперь мне как сын родной!

— И я хотел то же самое сказать, Сико, — начал агроном. — Очень мы тебе все благодарны, Рати! И бригадир доволен тобой, правда, Лексо?

— Верно вы говорите, обязал он нас и уважил! А теперь пусть Никора скажет свое слово! Рати как-никак врача к нему привел, ногу вылечить помог!

Все захохотали.

— Пропади он пропадом! — рассердился Никора. — Видеть не хочу бестолкового! Вы его расхваливаете, а спросите-ка меня! По деревне пройти не могу, все насмехаются!

— Кто это смеет над тобой смеяться? — возмутился дядя Сико. — Скажи, кто? Жизнь заставлю того клясть! Почему молчал до сих пор?

— Не решался сказать.

— Ладно, об этом после поговорим! — И опять повернулся ко мне: — Рати, с сегодняшнего дня можешь бегать и играть сколько хочешь. И хлеб собрали, и виноградники опрыскали. На днях аванс начнем выдавать и тебе тоже отсчитаем.

Сказать, что я не обрадовался, так вы же не поверите!

Солнце клонилось к закату, и я собрался в путь. Заехал в наш виноградник. Отец лозы окучивал. Дай, говорю, помогу тебе. Смеется — иди отдохни! Я накосил немного травы Мерцхале у дороги и прилег вздремнуть.

А вечером еду домой и окликаю всех:

— Здравствуй, дяденька!

— Расти большой, Рати! Домой катишь?

— А куда еще!

Проеду немного и:

— Здравствуй, Нино-бабушка!

— Расти и здравствуй, сыночек Рати! Что-то рано для тебя субботний вечер настал?

— Опрыскали виноградники, нечего мне там больше делать!

— Хороший ожидаете урожай?

— Навалом будет винограда, навалом!

— Дай-то бог!

Я переехал железную дорогу. Глянул в сторону станции… Э-э, да ведь это Дато развалился в тени забора!

Я остановил Мерцхалу.

— Дато!

Он поднял голову, вскочил и раскрыл объятия.

— Привет, Рати!

Я подскочил к нему. Мы обнялись.

— Как ты, Рати?

— Как твердый орешек! А ты как? С чего такой белый?

— В городе жил, по тенистым улицам ходил, там иногда за весь день лучик солнца тебя не коснется!

Он поднял чемодан. Мы поставили его на двуколку и сами забрались на нее.

— Как у нас дома, все в порядке? Как мои родители?

— Так, как тебе хотелось бы! Соскучились без тебя.

— Вот я и возвращаюсь.

— А где твой второй чемодан?

— Какой второй?

— Тот, что отсюда увез.

— А-а… В городе оставил; скоро опять туда ехать, чего было зря всю одежду таскать домой.

— Поступил, значит! Я сразу смекнул, раз меня дождался, по ущелью не поднялся в деревню.

Он улыбнулся и покачал головой:

— А я и не вспомнил про твое условие.

— Ладно! Скажи лучше, втиснулся на филфак?

— Мое слово — закон!

— Погнать Мерцхалу быстрей?

— Это почему?

— Порадуем твоих! Я вчера вечером к вам за топориком заходил, так мама твоя сказала: «Не знаю, что и делать, хоть в воду кидайся, от Дато никаких вестей!» Ты бы телеграммку прислал. Неужели трудно было? И отец твой расстроен. Мрачный такой. Нет, говорит, времени, а то съездил бы в город, отлупил негодника…

— Да, виноват я, — признал вину Дато. — Думал, неожиданно заявлюсь, удивлю их, порадую.

— Обрадоваться, конечно, они так больше обрадуются, а все-таки нечего было их мучить.

Уже в деревне Дато спрыгнул с двуколки, зашагал рядом.

У нашего родника повстречался Гиви. Откуда он тут взялся? На другом конце деревни живет! Увидел он Дато и поздоровался, словно лучший друг-приятель, а потом пулей в сердце угодил мне.

— Побегу, — говорит, — Дато, порадую твоих!

Может, шутит, думаю.

— Смотри издали начни, а то ляпнешь сразу — еще в обморок упадут от радости!

— Столько-то я соображаю!

И побежал. Ну и бессовестный!

— Гиви, погоди! Постой!

Он остановился.

— Чего тебе?

— Между прочим, я от самой станции везу Дато! С чего это ты рвешься к награде за радостную весть, а? Иди сюда, присмотри за Мерцхалой.

Гиви заулыбался и вскочил на двуколку.

Я глянул на Дато, он тоже улыбался.

16

Пройдет неделя, всего одна неделя, и зазвенит звонок нашей школы. Все слышат его по-разному, для всех он означает разное. Для мамы — будить нас пораньше и быстро готовить нам завтрак; для отца — выходить из комнаты на цыпочках: не разбудить бы детей до времени; дедушке напоминает давнее — он крестится, когда звонит звонок. А для нас он все! Все! И пусть каждый понимает как хочет. Но я бы хотел, чтобы для всех он звучал так, как для меня.

Дато едет завтра в город. Подвезу его к станции и проторчу там еще часа два, встречу Нанули — она возвращается из лагеря.

Манана у тети, ей шьют школьную форму. Гага и Гиги возятся во дворе. В их глазах я самый сильный, самый справедливый. Я и сам такого теперь держусь мнения, да что с того, другие сомневаются… Ну и пусть…

Утром председатель окликнул меня; зайди, говорит, вечером в правление, деньги получи. Деньги, понятно, возьму, но стол для пинг-понга покупать не собираюсь. Зачем? Ведь Дато мне насовсем отдал свой.

Учебники я давно купил. С этим все в порядке. Деньги отдам маме. Она найдет им применение. У меня сто трудодней, и, верьте не верьте, на каждый трудодень по три рубля получу! Это деньгами, а еще продукты будут выдавать!

Вот так-то! Вчера Бидзина бросил ехидно: ты, говорит, развлекался, за что деньги получишь? «Развлекался»! Пусть-ка попробует целый день в жару топать по пыльной дороге и возить бочку с водой, узнает, какое это развлечение?

Отец все еще на ферме, на Алазани. Мама хлопочет на кухне. Деда не видно, верно, в лес отправился за прутьями для корзинок, а я стою у наших ворот, разглядываю прохожих. Иногда вдруг вспоминаю, что скоро наступит сентябрь, и дрожь пробирает. Нет, не думайте, что мне лень учиться… Просто, никогда еще так быстро и незаметно не пролетали каникулы.

Все твердят, будто длинные каникулы не прошли для меня даром. Не знаю, что они имеют в виду, но у ствола нашего гранатового дерева нет уже больше кизилового прута. Это ведь тоже кое-что да значит.