Зеленые листы из красной книги. Приключенческий роман

Запись первая

Осень шестнадцатого года выдалась холодной и злой. Сражения на фронтах мировой войны поутихли. Наш кавалерийский полк отвели под Сарны.

Непривычная тишина стояла здесь. Казаки несли караульную службу, собирались куренями, говорили и спорили о войне, откровенно скучали по дому. Никто не видел конца затянувшейся бойне. Будущее не угадывалось и потому пугало. Просыпаясь среди ночи, я подолгу лежал с открытыми глазами и, чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, возвращался в недавнее прошлое. Чаще всего вспоминал минувшую осень, когда в разгар немецкого наступления мы оказались на положении партизан в районе Беловежской пущи. Кругом были немцы. Зубры хоронились в глухих лесах. Где-то здесь находился и выросший теперь зубренок по кличке Кавказ, которого мы вывезли из своих краев. Уцелел он или погиб? Мой знакомый Врублевский тогда сказывал, будто отправили его в Гамбург, в зоосад знаменитого Карла Гагенбека.[1] Лучше бы так. Все равно зубры в оккупированной немцами Беловежской пуще не уцелеют. А у нас?…

Все егери на войне. Кубанской охоты не существует. Кавказ с лесами и зверями открыт. Мы хоть и с винтовками, но далеко. Только в моей сотне десять егерей, среди них самые опытные и честные — Алексей Телеусов и Василий Кожевников. А наш ученый руководитель Христиан Шапошников, более всех сделавший для сохранения зверя на Кавказе, тот и вовсе на турецком фронте. Жив, нет ли? Кто защитит дикого зубра, когда в горы пойдут оголодавшие люди из станиц? От одного этого становится не по себе. А если война придет на Кавказ? Ведь немцы уже в пределах Украины.

В гнетущей бездеятельности проходили недели мрачной осени. Мы все стояли, чего-то ожидая. Офицеры не вылезали из клуба. Там дым коромыслом. Я не ходил, чтобы не встретиться с Улагаем: говорили, что его полк тоже в Сарнах. Лучше бы в, бой, чем это прозябание, тем более что враг стоит на русской земле.

В конце ноября нас подняли в поход. Пошли на Мо-зырь. Там постояли шесть дней. Снова приказ, и по знакомой дороге весь кавалерийский корпус направился к Могилеву, где мы уже были в начале осени.

Расположились, окружив город с трех сторон. «Дикая дивизия» из кавказских горцев, которая входила в наш корпус, оказалась в пригородах. С фронта туда прибыл батальон георгиевских кавалеров.

Декабрь прошел спокойно, на рождество проводились парады и молебны; мы надрывали горло в криках «ур-ра!». Потом сказывали, что в столице произошла смена министров в правительстве, а в феврале гвардейцы шептали, будто царь приехал к войскам.

И вот семнадцатый год. Тишина взорвалась.

В последний день февраля российский император специальным поездом хотел возвратиться в столицу. Но царский состав не добрался до Петрограда. Рабочие железных дорог закрыли проезд между станциями Дно и Бологое. Остался один путь — на Псков. Туда и прибыл его эшелон. Говорили, что в тот же день из Петрограда к царю приехали военный министр Гучков и член Временного комитета Думы Шульгин. Они предложили Николаю Второму немедленно отречься от престола. Ночью третьего марта царь подписал акт об отречении в пользу брата Михаила, а тот сразу же отказался от престола «на волю русского народа»…

Вскорости войскам прочитали короткое извещение о создании Временного правительства. Газеты появились с крупными заголовками. Запомнилась одна фраза: «Государственная власть вернулась к своему первоисточнику. Россия стала народоправством».

Все казачьи части, выстроившись в огромное каре, повторили слова новой присяги: «Клянусь честью офицера (солдата и гражданина) и обещаюсь перед богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому государству, как своему отечеству».

Присяга присягой, а чувство неудовлетворения не исчезало. Правда, в глубине души затеплилась надежда на скорый конец войны. Так опостылела!

Журналы, газеты, речи наезжавших господ из Думы, новых министров были полны словами «свобода», «братство», «война до победного конца». Все чаще стали вспоминать великое прошлое Руси, времена Минина и Пожарского, а заодно и о займе «Свободы». «Власть на местах и поведение граждан, — как писали газеты, — регулируется врожденным чувством права, политического чутья и тактом».

В середине марта всем нам было уже не до митингов.

Немцы прорвали фронт у Стохода, как раз там, откуда мы недавно ушли. Они быстро двинулись в глубь России.

Вдруг оживились все фронты. Генерал Корнилов на юго-западе со своими полками неожиданно разрушил оборону врага и двинулся на Львов. Немцы южнее этого прорыва в свою очередь ринулись к Днестру. Раненые из тех мест рассказывали о случаях оставления окопов нашими солдатами даже там, где боев не было. Нас в огонь не бросали, видимо, придерживали для других целей. А немцы тем временем перешли Западную Двину, взяли Ригу и двинулись к Петрограду. Тогда «дикая дивизия» и некоторые другие части кавалерийского корпуса тоже пошли к столице. Но не против немцев, а на защиту генерала Корнилова, который хотел стать военным диктатором России. Временное правительство поспешило объявить его мятежным генералом. Корнилов был арестован. «Дикая дивизия» так и не дошла до столицы. Ее разагитировали большевики.

Наш полк только раз ударил по немцам, сдвинул их с позиций. В этом последнем бою моя сотня потеряла двадцать два человека, среди них лучшего егеря охоты Никиту Щербакова. Удержаться нам не. удалось. Соседи-пехотинцы, закинув винтовки за спину, стали покидать окопы.

В конце октября 1917 года в полк прискакали три незнакомых казака, и от них мы впервые услышали, что власть в Петрограде перешла в руки Советов.

Слова «Декрет о мире», «Декрет о земле», «Совет Народных Комиссаров», «Владимир Ильич Ленин» зазвучали в речах, со страниц листовок и газет, напечатанных на грубой, серой бумаге. Войска гудели, как потревоженный улей. Все это и радовало, и пугало. Стихийно возникали собрания, переизбирали командиров. Наша сотня на своем собрании постановила оставить командиром меня.

И тут я вспомнил Сашу Кухаревича, своего студенческого друга, большевика, который перед войной жил у меня на кордоне вместе со своей женой Катей. Где они сегодня? Какова их судьба? Живы ли? И если живы, то они, конечно, отстаивают Советы.

Кавалерийская дивизия, куда входил наш полк, после боев с немцами отошла к Минску. Здесь мы узнали, что Корнилов и другие генералы, намеревавшиеся создать в России военную диктатуру, бежали из тюрьмы. Офицеры-корниловцы, ранее изгнанные из дивизии, появились вновь. Что-то назревало.

Возле Минска мы пробыли недолго. Однажды прозвучал сигнал «сбор», полк выстроился, и вернувшийся к нам старый полковник объявил, что «в интересах отечества» дивизия получила приказ готовиться в дорогу. Куда? Митинговать не дозволили.

Ранним утром мы подошли к небольшой станции. Там стояли три эшелона, поодаль кое-как были свалены тюки сена, мешки с зерном, продовольствие. Грузились молча, спешно. Алексей Телеусов недоуменно и даже с опаской смотрел по сторонам, задумчиво теребил бородку. Василий Кожевников, как всегда, работал без оглядки: заводил в вагоны коней, грузил фураж, таскал воду.

К полудню первый эшелон был готов в дорогу. Штаб полка поместился в обычном вагоне рядом с нашим. На крыше его установили два станковых пулемета.

Тронулись тихо, без гудков, без предупреждения. Редкие местные жители да ребятишки наблюдали за нами издалека.

Выглянуло солнце. Засверкал снег. Поезд пошел полным ходом. Мы натопили печь и приоткрыли дверь, чтобы проветрить крепкий конский дух. Телеусов посмотрел на солнце, на мелькавшие поля, на перелески и вдруг сказал:

— Хлопцы, а ведь нас на восток везут. По приметам вижу. Значит, дальше от фронта. Куда же это?

На одной из недолгих стоянок я подошел к знакомому штабному офицеру, спросил, куда мы едем.

— На место, определенное штабом.

— Куда «на место», если не секрет?

— Куда удастся. В общем, на Дон. Нам известно, что красные недавно захватывали Новочеркасск. Какие-такие красные?… Я сам не понимаю. Их удалось выбить, но не разбить. Если эшелоны не задержат в пути, пойдем в Ростов.

Где-то около станции Елец, миновав с ходу Брянск и Орел, эшелоны остановились. Объявили готовность номер один. Прошел слух, что рабочие на железной дороге отказались пропустить казаков дальше. Полковник пригрозил разнести городишко. Там уже была Советская власть. Казаки построились, изготовились, но ничего не случилось.

Через два часа порядок на дороге восстановился, эшелоны тронулись дальше, но теперь уже не на восток, а через Касторную прямо на юг. И опять мы стояли у приоткрытой двери, неотрывно смотрели на уходящие назад холмистые поля срединной России, слушали за спиной фырканье коней и стук подков.

Еще раз остановка случилась уже на подступах к Донбассу. Здесь мы услышали далекую пушечную пальбу. Кто воюет? С кем? Снова ехали, один раз даже назад, чтобы с какой-то станции повернуть, кажется, на Миллерово. И наконец остановились у безвестного разъезда. Послышалась команда «Выходи!», и мы поняли, что прибыли на место.

Загремели сходни, застучали топоры. Я спрыгнул, огляделся. Степь лежала вокруг ровная, со снежными косяками в понижениях. Было довольно тепло, но неуютно. На разъезде распоряжались щеголеватые донские офицеры. В степи маячили их разъезды. По железной дороге подходили еще два эшелона нашего полка.

Перейдя на другую сторону пути, я увидел вдали темнеющее крутобережье, а выше берега многокупольный, сказочной красоты собор с сияющими крестами.

— Что за город, братец? — спросил у проходившего молодого донца.

— Столица наша, господин хорунжий, — не без гордости ответил казак. — Новочеркасск.

Сладко защемило сердце.

Где-то там, за донской столицей, и далее, за Ростовом, за степью, синеют горы. Мой Кавказ. Моя семья, Псебай, родные… Почти четыре года вдали от них, все время рядом со смертью, пощадившей меня. Теперь будь что будет, но все-таки мы уже близко от дома, вдруг судьба станет милосердней, позволит преодолеть и это небольшое расстояние, чтобы в один расчудесный день осадить коня у своих ворот, соскочить с седла и обнять сына, жену…

В Новочеркасск шли строем, с полковым оркестром и расчехленным знаменем, подтянутые, овеянные славой закаленных воинов, с крестами на груди. Но думы были невеселые. Зачем привезли нас сюда? Что должны делать, когда на фронте развал и немцы движутся по России? Против кого привезли воевать? Ехали понуро, никакой оркестр не был в силах оживить колонны.

Только издали Новочеркасск казался мирным городом в голубой дымке. Чем ближе мы подходили, тем явственнее слышали отголоски недавнего боя. За городом редко, словно бы устало, ухали трехдюймовки.

Положение прояснилось только к ночи, когда сотни вошли в город. Все здесь напоминало прифронтовую полосу. Вился ядовитый дым. Скакали казаки. На тачанках везли раненых. Битые стекла, почерневшие стены домов, на мостовой кучи стреляных гильз. А на площади… Лучше бы мы объехали эту площадь стороной! На площади стояли виселицы. Под шестью из них раскачивались вытянутые фигуры. Полк прошел мимо этого места, как проходят мимо кладбища. Ни слова. Только лошадиный храп…

Спешились в отведенном месте на окраине города, и вот тогда начались сперва несмелые, потом все более громкие разговоры. Оказывается, только вчера казаки выбили из города упорно обороняющихся красных. Этим непривычным для нас словом обозначали всех, кто воевал за Советы, за большевиков и за Ленина. А белые — все, кто против, кто за старую власть.

Нас торжественно приветствовали донцы-офицеры, генералы, духовенство. Речи ораторов показались нам путаными, все много говорили об угрозе междоусобицы. Впервые прозвучали слова о Добровольческой армии. Ее организатором называли генерала Алексеева. Он находился уже в Новочеркасске. И Краснов. И Каледин — на посту атамана Войска Донского. Корнилов, Эрдели, старший Улагай прибыли в Новочеркасск раньше и тайно от всех, в одежде крестьян-беженцев. Называли имена Деникина, Маркова, Лукомского. Словом, весь генералитет, бросив Западный фронт на произвол судьбы, вдруг оказался на юге. И потащил за собой полки и дивизии, офицерский корпус и, уж конечно, военное снаряжение.

Похоже, что начиналась гражданская война.

Выяснилось, что красные отошли от Новочеркасска недалеко, до Каменской, и сдаваться не собирались. К ним приходили и приходят иногородние,[2] часть казаков с турецкого фронта, из пределов Украины. Что в Екатеринодаре — непонятно. Прибывшая из Турции 39-я дивизия в полном составе перешла на сторону красных и заняла Тихорецк, через который доставлялось оружие из Царицына. Новороссийск в руках рабочих. Нам предстояло определить, чью сторону взять. И брать ли вообще.

— А вот что я скажу, — пробасил Кожевников, когда в столпившейся сотне пошел крупный разговор. — Кому охота воевать супротив своих, иди к добровольцам. Мне, например, неохота. Пущай генералы власть делят. Уходить надо, Андрей Михайлыч, да поскорей, пока военным судом не застращали.

— Куда уходить? Каким путем?

— А таким, — быстро, словно давно все обдумавши, вступил в разговор и Телеусов. — Ростов у кого? У белых? Слух прошел, что в Екатеринодаре генерал Покровский. Вот мы и пойдем вроде как помогать своим кубанцам. Голосуй, командир. Как хлопцы решат, так тому и быть!

Митинг возник стихийно, постепенно собралась, чуть ли не половина полка. Представителей Дона и Добровольческой армии не допустили, сказали: решаем земляческие дела. Не более чем за час вынесли решение идти в Екате-ринодар. Все понимали, что не к Покровскому, а по домам.

Приготовления к походу заняли два дня. За это время еще новости. В Новочеркасске объявились чуть ли не все министры Временного правительства и члены Думы. Каледин и Корнилов не пожелали их видеть, отказались принять: генералы припомнили свой неудавшийся мятеж, распоряжение Керенского об аресте Корнилова. Что происходило в генералитете, никто не знал, но что-то очень драматическое. В день выхода нашей сотни налегке из Новочеркасска застрелился Каледин. Донским атаманом тут же избрали Краснова. Суматоха в верхах помогла нашему бегству.

Новый атаман призвал «верное казачество хранить свято присягу и клятву казачью в борьбе с кучкой людей, руководимых волею и деньгами императора Вильгельма». Так он называл большевиков. А тем временем из штаба Краснова поползли слухи о том, что атаман сам обратился к Вильгельму с просьбой прислать немецких солдат для борьбы с большевиками.

Мы снялись с бивака ранним утром, оставив обоз и пулеметы. Полк как боевая единица перестал существовать. Часть офицеров и старых казаков остались в Добровольческой армии, но помехи нам не чинили. Боялись.

Решили не идти через Ростов, взяли восточнее, вышли к Дону у станицы Богаевской, паромом переправились через рано вскрывшуюся реку и под взглядами удивленных станичников проследовали в обход Батайска проселочной дорогой на хутор Татарский.

К счастью, установилась теплая и солнечная погода, совсем не похожая на зимнюю. Небольшой снег почти всюду сошел, южный ветер успел подсушить землю, а на склонах и выгревах даже позеленело от молоденькой травы. Настроение поднялось. Вокруг меня сбились все псебайские хлопцы, да и вообще колонна как-то незаметно разбилась на землячества и все они обособились. Вольная волюшка. Пели песни, коней не понукали. Родная сторона все ближе, Кавказ манил, война осталась где-то далеко-далеко. Тихая и теплая степь с голосами ранних жаворонков окружила и околдовала нас.

В хутор Татарский мы вошли стройно, с песней. Из крайних хат повыбежали дети, женщины. Широкая грязноватая улица наполнилась голосами. Кто такие приехали? Откуда? Не видели ли наших?…

В центре хутора густо толпился народ, в толпе были казаки с винтовками. Оседланные кони стояли у коновязей. Толпа гудела грозно и страшно. На корявый тополь полез казачина с веревкой в руках. Сразу вспомнилась сумеречная, страшная площадь Новочеркасска. Самосуд? Над кем? Ненависть и презрение к жестоким хуторянам заставила меня скомандовать:

— Приготовьсь!..

Черные бурки — а нас было около сотни — взяли толпу в кольцо.

— Что происходит? — строго крикнул я. Расталкивая земляков, к самой морде моей нервной Куницы просунулся высокий урядник с глазами фанатика. Кобылка прижала уши, и он тут же отскочил, чертыхнувшись и держась за плечо: изловчилась куснуть. Сморщившись от боли, урядник крикнул:

— Эка зверюга у вашего благородия!..

— Не суйся под морду! — небрежно бросил я. — Что происходит? Короче!

— Агитаторшу словили, господин хорунжий. Вот тута, в степу. Она к красным пробиралась. Листки подметные у ей за пазухой.

И протянул мне мятый лист бумаги. Прокламация, призыв к казакам не вступать в Добровольческую армию.

Я тронул Куницу. Толпа расступилась. На голой земле, бессильно опустив голову, сидела женщина в порванном черном полушубке. Сапоги у нее уже стащили, воротник отодрали. Веревка с петлей раскачивалась на тополином суку. Из толпы неслись проклятия, истошно кричали хуторские бабы.

«Агитаторша» медленно и трудно подняла голову. С рассеченного лба стекала струйка крови. Глянула, увидела перед собой офицера в бурке и, не узнав меня, вновь уронила голову. Но я-то узнал!

Передо мной сидела Катя, жена Кухаревича. Мы коротко переглянулись с Кожевниковым. У него задергалась щека: разволновался. Решение пришло мгновенно.

— Взять преступницу! — коротко приказал я. Телеусов и Кожевников свалились с коней, растолкали толпу, рывком подняли на ноги маленькую, истерзанную женщину. Подвели запасного коня; Катю, видимо потерявшую сознание, взвалили поперек седла, Алексей Власович запрыгнул на круп, тронул повод и ловко выбрался из толпы опешивших хуторян за спины своих.

Казаки завопили, словно их обокрали. Кто-то клацнул затвором. Мои псебайцы вскинули винтовки.

— Ти-ха! — рявкнул огромный Кожевников и грудью пошел на урядника, толкнув его так, что тот чуть не свалился. — Приказ командира сотни сполнять без разговоров!..

Поутихло. Я проследил за Телеусовым. Он уже отъезжал в окружении десятка хлопцев. Тогда я поднялся на стременах и громко сказал:

— Казаки-хуторяне! От имени вольного Дона благодарю за честную службу. Вы арестовали опасную преступницу. Мы доставим ее в штаб на допрос, а уж потом будем судить военно-полевым судом. Будьте уверены, она все расскажет и получит по заслугам. Еще раз благодарю!

Развернув на месте Куницу, прямо через толпу, с рукой на расстегнутой кобуре, я пришпорил свою лошадку. Сотня поскакала следом.

Все произошло так быстро и так стремительно, что бравые судьи не успели сообразить, что к чему.

Не-ет, мы не остановились и на выезде из растянувшегося в длину хутора. Мы рысью проскакали еще версты четыре, потом по гребле,[3] разбитой колесами, перешли топкий Кагарлык и только там, у одинокого стога сена на луговой низине, спешились, чтобы стать лагерем.

— Разойдись! — прикрикнул Василий Васильевич на хлопцев, с любопыством сгрудившихся вокруг Телеусова и Кати. — А ну, ребята, займись делами, пока мы тута

сами…

Катю сняли с седла, положили у стога. Она постанывала. Лицо бледное, без кровинки. Глаз не открывала.

Алексей Власович налил в кружку немного водки, разбавил водой и, приподняв Катину голову, влил ей в рот.

Она закашляла и глубоко вздохнула. Взгляд ее сделался осмысленным, она осмотрелась, увидела бородатого Кожевникова, меня. И быстро, по-девчоночьи, зажмурилась.

— Не сон, Катя, это мы, мы… — Я погладил ее по плечу. Еще раз оглядев нас, лагерь, коней, себя, она прежде всего запахнула на груди полы рваного полушубка, поджала ноги в мокрых чулках. И только тогда неуверенно сказала: «Андрей!» Слезы покатились по ее щекам. Сперва плакала тихо, потом навзрыд. Запоздавшая реакция.

Стемнело. Загорелись костры. Погони мы уже не боялись. До проклятого Татарского, как и до Мечетинской, отсюда верст пять или шесть. Да и постоять за себя мы могли.

Катя выслушала, как мы на нее наткнулись и, можно сказать, выхватили из смерти.

— Нету покоя людям и в этих степях, Катерина, — пробасил Кожевников. — Что в Рассее делается, мильёны людей мечутся с места на место. И ты туда же, малявая. Считай, повезло тебе, раз мы вовремя подскочили. Опоздай на полчаса, и быть тебе…

— Не вспоминайте, ради бога! — Она закрыла лицо ладонями. — Не могу представить…

Телеусов принес от большого костра котелок с кулешом; подбросили в огонь веток тальника и старого сена из уполовиненного стога. Вскипятили чай. Катя встала, прошлась. Вижу, шатает ее из стороны в сторону. И все ощупывает себя, морщится. Видно, били ее. Уже после чая сказала:

— Они схватили меня в хуторе. Я от самой Каменской на лошади пробиралась в одиночку. Конечно, в Екатеринодар. Все было хорошо, а тут не повезло.

— Саша где? — спросил я.

— Должен быть там, в Екатеринодаре. С фронта мы уезжали вдвоем, а потом начались бои за Новочеркасск, белые одолели. Саша с бойцами пробился на юг, а я с обозом раненых отошла к Каменской. Лишь потом, когда поместила раненых в лазарет, поехала тоже на юг, в обход Ростова. Глупая. Надо же додуматься — по пути раздавать листовки этим…

Оказывается, они вместе с Сашей воевали недалеко от нас, на Западном фронте, только южнее Бреста. Катя была военным фельдшером. Полк, где они служили, ушел с фронта раньше, чем наш, там было много иногородних донцов. Вот и подались домой.

— А вы-то?! — Она посмотрела на меня.

— В Псебай. Своим делом заниматься. Зубров и леса охранять.

— Ох, Андрей, Андрей, боюсь, не удастся вам. Зубры, леса… Тут такое начинается! — И она вздохнула.

Мы стали определять, как идти дальше, Катя сказала:

— Точно знаю: красные полки Сорокина готовятся наступать на Екатеринодар. Они в Тихорецкой. Армавир и Кавказская тоже у наших…

И осеклась, с беспокойством поглядывая на бешметы с Георгиевскими крестами, на мои погоны.

— Наши, ваши… Не поймешь, кто и где, с кем и за что. Ты сама-то разобралась?

Она кивнула: лишний вопрос!

— Едем в Псебай, — предложил я. — Отдохнешь, потом вместе поищем Сашу. Как он? Не ранен, здоров?

— С первого дня на фронте. Крест заслужил. Уважение. При Керенском офицеров разоружал. Потом сам едва от смерти ушел, под арестом сидел, но бежал. Всего хватило.

В эту ночь мы почти не спали. Катя лежала, завернувшись в мою бурку. И все время постанывала. Бедная женщина, что она перенесла! И опять торопится в самое пекло гражданской войны.

Утром, когда прозвучала команда «На конь!» и сотня построилась, я сказал, чтобы рассеять всякие домыслы у хлопцев:

— Спасенная нами женщина ни в чем не виновата. Мы ее хорошо знаем. До войны она с мужем жила на кордоне в Гузерипле, он был егерем Кубанской охоты. Берем землячку под защиту?

— Берем! — недружным хором ответили казаки.

— Ну, а теперь, хлопцы, о дороге к дому. Стало известно, что из Тихорецкой на Екатеринодар вот-вот двинется одна из армий Советской власти. А к западу отсюда, в Ольгйнской, стоит Корнилов с батальоном офицеров. Если мы не хотим попасть к Покровскому или Корнилову, путь остается один: спешно пройти степными дорогами на Кореновскую и выйти к реке Кубани, чтобы переправиться через нее возле Усть-Лабинской, где был мост. Других планов нет? Нет! Конь для Катерины Кухаревич готов? Револьвер возьми, Катя. Алексей Власович, помоги-ка! Короче стремя подтяни. Вот так. Трогаем!

Надо непременно успеть до схватки, которая разгорится на полпути к дому. А тут еще погода. Зима опять собралась с силами, резко захолодало, подморозило. По хрусткой стерне, по пашням, минуя главные дороги, где можно было встретить кого угодно, мы прошли за день верст восемьдесят.

Не только наша сотня шла в эти дни на юг. Нас постоянно догоняли и обходили группы каких-то всадников, мы сами обходили других, более уставших. Со всех фронтов к родным местам шли казаки и солдаты, вооруженные, обросшие, с горячечными глазами, на все готовые. Все торопились домой, чтобы хоть на какое-то время почувствовать себя хлеборобами, да и понять, наконец, что происходит вокруг, где правда, за которую можно и нужно постоять.

Одна из таких групп — казаки из Темиргоевской, почти земляки, числом более полусотни — догнала нас, и командир, пожилой урядник, узнав кого-то из псебайцев, доверительно сказал мне:

— А немцы, понимаешь ли, возля самого Ростова. Попятам идут. Ландверная дивизия. То ли Краснову впомочь, то ли сама по себе. Мы прямо через город проскочили.

Земляки шли вместе с нами, потом ускакали вперед. У них был пулемет на вьюке и добрый запас продовольствия.

На подходе к станции Динской, куда из близкого Екате-ринодара, как сказывали в хуторах, подтягивались белогвардейские отряды Покровского, одного из генералов деникинской армии, человека крайне жестокого, Катя сказала:

— Теперь распрощаемся, Андрей.

— Опасно, Катя. Лучше бы ты с нами.

— Нет. Мне очень надо. Буду хитрей и осторожней. Листовок при мне нет, скажу, что иду с фронта к мужу. Сашу надо найти, хочу быть вместе с ним, а то такое начнется!..

— Ты думаешь?…

— Война, Андрей. Теперь уже классовая война, гражданская. В казачьем крае создается центр контрреволюции. Вот почему Корнилов, Деникин, Алексеев прибыли сюда. В Екатеринодаре, насколько мне известно, недавно было две власти: Кубанская рада и подпольный ревком. И два войска: Покровский с офицерами, а с другой стороны — вооруженные рабочие, иногородние, артиллерийский дивизион.

Я поймал ее взгляд, спросил:

— Не осуждаешь меня? Вместо того чтобы в борьбу… Она покачала головой, серьезно сказала:

— Нет. Очень рада, что ты не пристал к Корнилову. И, кроме того, у тебя есть важное дело: твои зубры, заповедный лес. Они тоже нуждаются в защите.

— Кому сейчас до зубров дело? Вот ты говоришь, два правительства в городе. К кому идти за поддержкой? Кого интересует зверь? Смотри, сколько людей с винтовками

несется в предгорья! Отдышатся — и на охоту. Не смешно ли мы выглядим, что в такое время толкуем о сохранности природы?

— Нет, — спокойно возразила она. — Не смешно. Ты хочешь сохранить народное достояние. Вот тебе ответ, к кому идти. Рано или поздно народная власть победит. И тогда мы все займемся устройством новой жизни. Поверь, в этой жизни нам многое потребуется. И зубры тоже. Если, конечно, их удастся сохранить. А это уже во многом зависит от тебя и твоих друзей. Ты согласен со мной?

Катя понимала, что этот спор я затеял только для того, чтобы уверить себя, подбодрить своих: Телеусов и Кожевников слушали нас серьезно и молча. Хорошо она сказала!

На окраине хутора Кочеты, когда мы без осложнений миновали железную дорогу, Катя попрощалась с нами. В широкой бурке, в кубанке, с револьвером за поясом, она в последний раз белозубо улыбнулась, пропустила сотню и шагом поехала вдоль речки направо, к страшному сегодня Екатеринодару. Семнадцать верст. Будь удачлива, Катя!

Мы угадали выйти на восточный край станицы Усть-Лабинской.

Спустившись по крутому, оврагами изрытому берегу в приречные луга, наша разведка опять наткнулась на те-миргоевский взвод. Земляки сгрудились под укрытием заиндевевших ветел и горячо о чем-то спорили. Два казака лежали на бурках. Раненые. Один, с винтовочной пулей в животе, казался безнадежным.

— Где, кто, почему?… — загомонили мои хлопцы. Тот же урядник, растерянный и злой, стал рассказывать, размахивая руками:

— На мост, понимаешь, не пущают. Велено иттить в город на подмогу к этому самому Покровскому. Мы сунулись было — и вот… — Он указал на раненых.

— Много их там, у моста?

— Полусотня. И пулемет на входе. Черкесы, понимаешь, из «дикой», что ли. А-ла-ла по-своему. Приказ. Всех, кто до дому идет, — возвертать. Видит бог, не хотели мы никакой войны. Но ежели такое дело, ежели нам стали поперек дороги… Пособите, хлопцы.

Мы тоже не хотели войны.

Пошептавшись с Кожевниковым и оставив его за себя, я с двумя казаками не спеша поехал к мосту. Только нас увидели, как грохнул предупредительный выстрел. Мы остановились, подняли руки. Потом сошли с коней и тихо-мирно двинулись дальше. Навстречу нам пошел маленький чернявый подъесаул.

— Что вам угодно? — чисто, без акцента, спросил он.

— Перейти на левый берег. Мы едем домой. С фронта.

— У меня приказ генерала Покровского. Вы обязаны явиться к начальнику гарнизона города. В его распоряжение.

Офицер говорил резко и непреклонно. У моста толпились и прислушивались десятка два увешанных оружием черкесов. Пулеметное рыльце торчало из кругового окопчика, отрытого справа от моста на этом берегу.

— Мы отвоевались. Настаиваем на пропуске. — Теперь и я говорил жестко.

— Господин хорунжий, я исполняю приказ. Если я пропущу вас, меня повесят. Дальнейшие переговоры излишни. Честь имею!..

Четко повернувшись, он пошел прочь.

Темнело. В Усть-Лабинской, на высоком берегу, редко постреливали. Видно, и там не все спокойно. Есть ли в станице отряды Покровского? Или эта полусотня — весь здешний гарнизон?

Мы возвращались берегом реки. Кубань катилась мутная, темная и холодная. Можно и вплавь. Но не всем.

Кожевников стоял на берегу.

— Приказ сполнили, — коротко доложил он. — Четверо уплыли. С конями. Вот жду. — И, помолчав, тихо добавил: — А того сейчас ребята хоронят, скончался, бедняга, не доехал до дому.

Заплескалась вода, показалась лошадиная голова и человек сбоку. Они осиливали течение. Хлопца вытащили, мигом раздели, дали сухое. Коня гоняли вдоль берега, чтобы согрелся.

— Ну что? — Василий Васильевич протянул смельчаку водку.

— Там остались, караулят пленных. Порядок. Наряд у черкесов как раз сменился — и в хату, а-ля-ля, ба-ля-ля, пятое-десятое. Там тоже пулемет. Мы их повязали всех, уложили, а я сюда. Ночь темная. Как мы отседова ударим, хода им через мост не будет.

Стали готовиться к атаке. Казаки по-пластунски поползли к мосту, приблизились шагов на сто и залегли. Охрана не спала. Послышалась команда. На узком мосту удалось разглядеть трех караульных: шли на ту сторону моста. Смена. Сейчас их тоже… Лишь бы без шума.

Прошло минут двадцать. Ничто не нарушило тишину ночи. На мосту опять послышались шаги, с той стороны шли спокойно. Уже наши. Они остановились посредине. Голос подъесаула произнес какое-то приветствие. Хлопнула дверь: он ушел в помещение. Еще полминуты ожидания, потом короткий вскрик, два, еще один выстрел, возня у пулемета. Казаки дружно бросились вперед.

Начальник караула лежал на пороге домика с револьвером в руке. Отвоевался. Остальные охранники сидели на корточках, раздетые, более удивленные, чем испуганные. Бой вышел короткий, но и у нас было четверо раненых.

Пленных повязали, оружие отобрали. Подошли ездовые с конями. Подковы зацокали по доскам. К пленным присоединили шестерых взятых на той стороне. Вели их за собой почти всю ночь. А утром развязали всем руки и уже на виду Темиргоевской приказали топать назад.

Последнее право оставаться вне войны добыли не без жертв. И впервые столкнулись с теми, кто назывался белыми, пролили их кровь.

В Темиргоевской сказали, что станица Курганинская — на пути к Псебаю — воюет. Война уже придвинулась к нашим домам. Что же в Лабинске?…

— Обойдите его, — посоветовали темиргоевцы. Обмелевшая Лаба без особых трудностей пропустила нас на левый, лесистый берег. Проводник из Темиргоевской, в знак благодарности за помощь землякам, повел нас по речкам Чохрак и Фарс через Боракаевский аул, и там мы простились с ним. Отсюда дорогу знали.

В эти дни облака наплывали густо и низко, сыпало снегом и дождем. Ночевали в леске. Ранним утром, как только рассеялся густой туман и пахнуло горной свежестью, я глянул от костра на юг и замер. Скалистый хребет рельефно, все более ярко выдвигался из белой мглы, черный от леса, величавый и загадочный, как стена волшебного царства.

Телеусов воздел руки к небу. Вдруг все опустились на колени. Родной наш край, к тебе через тысячи верст, одолев все опасности и самою смерть…

Три часа ходу до Псебая, по каменистым тропам, через знакомый лес, в гору, в гору! Тут мы обнялись и расстались с Алексеем Власовичем, с жителями из Даховской и Хамышков. Еще семнадцать человек пошли на восток, в Каладжинскую.

Всадники повернули к Псебаю и в соседние с ним поселки.

— Ры-ысыо! — скомандовал я, наверное, в последний раз.

Куница загремела удилами и, взыграв, крупно пошла вперед, будто чуяла, что дальней дороге приходит конец. Звякали стремена, постукивали ножны шашек, бились у ноги зачехленные винтовки. Гривы развевались от быстрого бега. Вот и огороды, подъем к церкви, вот и наша улица. Мы прощались на ходу, отряд рассеивался, и, когда я увидел дом родителей, возле меня никого не было.

Куница бежала ровно и скоро. Что это за фигурка под окнами нашего дома? Тепло одетый мальчуган стоял, держась одной рукой за рейку палисадной ограды, палец другой — во рту, и весь внимание. У меня зачастило сердце. Неужели он, мой сын?… Куница, разбежавшись, вдруг словно бы села на задние ноги и, задрав красивую голову, встала как вкопанная в пяти шагах от него.

Мальчуган не отступил, не побежал. Он удивленно, немного сурово наблюдал за шалостью незнакомого человека с лошадью, и эти сдвинутые бровки под большим лбом так походили на дедушкины, что я вскрикнул от охватившего меня счастья:

— Мишанька!..

В ту же секунду он оказался у меня на груди, неузнаваемо-большой, тяжелый и серьезный. Щетина плохо выбритого подбородка уколола его, он тронул мои щеки, чуть отодвинулся и сказал недоверчиво и удивленно:

— Па-па?…

Я прижимал его к себе, смеялся и плакал. Сын молча разглядывал меня, Куницу, которая беспризорно переступала у забора, просясь во двор, откуда пахло стойлом и сеном.

Хлопнула дверь. Мама пошатнулась, взялась за сердце. Я подхватил ее. А в дверях, на ходу надевая теплый жакет, уже стоял отец, руки у него дрожали, он никак не мог попасть в рукава, сердился, и это до боли знакомое выражение его лица — осунувшегося, с обвислыми желтоватыми усами — едва не заставило меня зарыдать. Белая-белая голова делала его не похожим на прежнего, довоенного.

Всей группой мы протиснулись в дом, где пахло валерианой, адонисом и полузабытой чистой теплотой.

— Данута! — закричал я.

— На работе, на работе, — торопливо сказала мама, маленькая, ссохшаяся, с беспокойными покрасневшими глазами. Она все еще не верила, что это я. Из ада кромешного жив-невредим…

Резко хлопнула дверь. Или кто-то сказал Дануте, что видели меня, или кто-нибудь из всадников проехал мимо — и она, гонимая предчувствием, помчалась домой. Розовощекая с холоду, полная, добрая, она бросилась ко мне, зацеловала и, ослабев, опустилась на диванчик.

— Есть справедливость на земле, — вдруг почему-то по-чешски сказала она и прошептала имя своей матери.

— А там конь, — хозяйственно сказал Мишанька, возвращая нас к реальности.

Отец поднялся, засуетился.

— Не подпустит, — остановил я его. — Очень норовистая.

— И меня? — удивилась Данута и вдруг потянула за собой.

Куница все топталась на тротуаре, соседи уже пробовали завести ее во двор! Куда там! Она скалилась и злобно фыркала. Лишь увидев меня, как-то смешно подпрыгнула одними передними ногами и затихла.

А далее произошло необыкновенное. Не я, а Данута первой протянула к ней руку. И Куница доверчиво ткнулась теплыми губами в ладонь. Далась погладить! Данута повела ее. Уже во дворе лошадь привычно наклонила голову, приглашая снять уздечку, совсем смирно пошла за женой к сараю, возле которого я, наконец, стащил с ее потной спины сумы и седло.

В сарае заржал конь. Я глянул на Дануту.

— Это мой, — сказала она не без гордости. — Кунак. Они подружатся, вот увидишь.

В боковом стойле топтался гнедой конь с белыми чулками на передних ногах, высокий, худошеий, похоже, орловских кровей. Куница прижала уши. Кунак с достоинством посторонился и тихо заржал. Куница по-хозяйски сунула голову в ясли и с хрустом принялась за сено.

Уже за столом, где шумел самовар, а передо мной стояла старая, склеенная чашка из моего детства, наговорившись обо всем, я рискнул спросить у отца:

— Какая в Лабинской власть? Он пожал плечами.

— Вчера она называлась советом комиссаров. Фамилия у комиссара Безверхий. Выше его нету. Ну, а кто сегодня — не знаю.

— А в Псебае?

— Никакой власти. Живем по велению совести.

— Послушай меня, Андрюша… — Данута вскинула голову. — В Армавире действительно комиссар Безверхий. Только что почта принесла его приказ. Там сказано, чтобы бумаги, подписанные атаманами и старшинами, считать незаконными. Но прискакали двое псебайцев и сказали, что у станции Энем Покровский разбил отряды новой власти и в Екатеринодаре все по-старому. Ничего понять нельзя.

— Ты спроси ее, спроси, — перебил отец, — кого она лечит своими травами?

— Всех, кто болеет, — тотчас ответила Данута. — Вчера приехали из Армавира, просят лекарства для армии Сорокина. Понятия не имею, что за армия. Отдала три мешка разных трав. Кто-то у них страдает, как не помочь? Ведь люди. Люди!

— А конь у тебя не из той армии?

— Это тоже целая история. Он сам заявился. И знаешь где? У моста через Черную речку. Бежал через лес с верховьев Белой. Там, говорят, скрываются казаки бывшего атамана Данилова, их выгнали из Майкопа части Красной Армии. Кунак, по-видимому, отбился от бежавших казаков, а мы с девочками как раз домой собрались, после сезона сбора трав. Он так доверчиво подошел ко мне! Взяли, и с тех пор у меня.

— Что делается с отечеством, что делается! — Отец зажал голову в ладонях. — Немцы на Дону. Они взяли Киев, Крым… А мы друг друга бьем. И сказывают, что Краснов любезничает с германцами. Какой позор! Какое несчастье!

Мне удалось рассказать о Кате Кухаревич. Мама и Данута заплакали, Мишанька заревел из солидарности с ними.

— Надо отдать должное Катиной храбрости, — сказала Данута. — Саша и она — оба преданы своему идеалу. Если у новой власти все люди такие, то я не завидую белым.

Отец сурово посмотрел на нее, но ничего не сказал. Наверное, подумал: таких бы людей, да против германцев… У него был один враг. И ничего другого старый воин не хотел понимать.

Вечером все мы пошли на могилу родителей Дануты. Возвращались успокоенные. Война отодвинулась куда-то далеко-далеко. Вернулись, истопили баню, после чего весело ужинали, меня заставляли рассказывать о войне, я придумывал какие-то байки, чтобы не растравлять себя и родных страстями и бедами.

Мишанька так и уснул у меня на коленях. Я вытащил у него из-за пояска разряженный немецкий браунинг, который он выклянчил, и отнес сына, сникшего от множества впечатлений, в его кроватку.

Запись вторая

Проснувшись, я увидел рядом с собой Мишаньку. Одетый, умытый, он бочком сидел на кровати и разглядывал меня серьезно и пытливо. Перехватив мой взгляд, покраснел, зачем-то начал рассматривать свои руки, совсем смутился, и тут же бросился на меня, обнял, завозился.

— Мама где?

— На кухне. А дедушка чистит лошадей и ругает твою Куницу. Такая непослушная! А на улице снег, и тебе велели спать, сколько хочешь. Только сперва дай мне револьвер.

Я посмотрел в окно. Шел густой, неторопливый снег. При полном безветрии он нехотя ложился пухлым одеялом на землю, крыши, скамейки и кусты. Кажется, даже в комнату проникал его влажный запах, — чистый, холодный, живо напомнивший санную дорогу и засыпанные пихты в горах. А по календарю начинался март. Какая поздняя зима! Она особенно трудна для зверей в лесу.

Одеваясь, я уже думал о зубрах! И был уверен, что Алексей Телеусов и старики егеря, которые без нас четыре года несли посильную охрану зубра, тоже смотрят сейчас на снег и думают о зверях.

Данута лишь на один час сбегала на свою работу. В одном из вдовьих домов она соорудила «аптеку»: там готовили из трав, кореньев и цвета самые простые настойки и отвары. Эти лекарства разбирали охотно, поскольку ничего другого для больных не было.

Вернувшись со свежими новостями, она принесла также пачку разных газет за минувший 1917 и нынешний 1918 годы. Тут оказалась «Прикубанская правда» — орган рабочих Советов и «Вольная Кубань», которую издавало войсковое правительство, учрежденное Керенским. Комиссар этого «правительства» Бардиж в первой своей статье писал: «Новое правительство будет уважать права казачьего самоуправления; право, которое завоевано кровью наших предков. Казачество самолюбиво, но оно знает, где кончается свобода и начинается анархия. Казачество всегда будет оплотом законности и порядка».

Если нам обращаться за помощью, то непременно к этому комиссару, который пишет так туманно и красиво. Какая ни на есть, а власть!

Но в другой газете минувшего года сообщалось о летних демонстрациях рабочих в Екатеринодаре. «Долой Бардижа!»- кричали тогда на Соборной площади города. Это действовал Совет рабочих, казацких и солдатских депутатов. У Советов имелись свои лидеры: Ян Полуян, Вишнякова, о которой я еще до войны слышал от Кати и Саши Кухаревичей.

Может быть, именно Совет решит затянувшуюся канитель с заповедником? Конечно, если у Советов имеется реальная власть.

Газеты первых месяцев этого года сообщали о такой же власти в Новороссийске, Тихорецке, Кавказской, Армавире. И о новом войсковом атамане полковнике генерального штаба Филимонове, о частях «дикой дивизии» в Екатеринодаре. На город наступали революционные армии, бои шли у Пластуновской, в тридцати верстах от Екатеринодара. Ростов оставался в руках Советов. А генералы Алексеев и Корнилов продолжали создавать и усиливать Добровольческую армию. Корнилов с боями шел по Кубани на Екатеринодар. О каком заповеднике разговор?

В тот же час я вспомнил о грустной обязанности, которую должен был исполнить. Среди погибших в моей сотне были псебайский старшина Павлов и егерь Щербаков… Собрал в два пакета документы, мелкие вещи, папахи погибших и пошел к их родным.

Как вестник бедствия заявился я в дом бывшего псебайского старшины, поклонился с порога и молча положил на стол пакет. Семья уже знала о смерти хозяина, отплакала свое, но, когда развернули пакет с крестами за отвагу, с письмами, когда увидели папаху с потеками крови, опять ударились в голос, да так, что дрожь по спине. Карту с крестиком, обозначавшим могилу на берегу Бобровицкого озера в Белоруссии, я оставил вдове.

И в семью Никиты Ивановича Щербакова уже пришла недобрая весть. Могила у Пинска… И там были слезы и рыдания.

Вернувшись, увидел у ворот сани, запряженные парой, и верхового коня. Гости.

В большой комнате отец вел неторопливый разговор с егерями. Какова же была моя радость, когда я увидел Христиана Георгиевича Шапошникова!

— С возвращением, Андрей Михайлович, — сказал он. — Вот и свиделись, благодарение судьбе!

Его потемневшее на солнце и ветрах лицо с энергичными складками по щекам, его черные усы и густейшие волосы с едва заметной проседью создавали впечатление воли и жизненной закалки. Вот на кого надежда!

Василий Васильевич Кожевников сидел на корточках в углу. Его одногодок Седов, добровольный егерь из Сохрая, и наш сосед по улице пожилой Коротченко поцеловались со мной и сели. Мама накрывала стол к чаю.

— Не стерпел я, Андрей Михайлович, — начал Шапошников и похлопал ладонью по бумагам на столе. — Ты уж прости, что и отдохнуть тебе не дали. Такие срочные дела…

— Они по первотропу зубров уже посчитали, — гулко заговорил Кожевников. — Четыреста двадцать три всех-навсех. А на Молчепе только восемь. Провоевали мы зверя.

Вот он, первый удар. Если верить подсчету, на Кавказе уже потеряна треть стада. Треть! Что ожидает нас весной, когда в ход пойдут тысячи винтовок, привезенных казаками с германского и турецкого фронтов?

— Бумаги ты поглядишь потом, — сказал Шапошников. — Я тут на свой страх и риск чего только не делал, куда не ходил и кому не писал!

— У Бардижа были?

— Сразу после смены власти. В этой папке и его грамота есть. Что толку? А до этого у генерала Бабыча приема добился. Тоже грамотку унес. Цена этим грамотам сегодня грош.

— Кто же творил беду? Кто стрелял зубров?

— Не все мужики на войну отбыли. Промышляли куницу, шкурки в цене. А между делом и по зубру стреляли, мясо для капканов — самая хорошая приманка. Я тоже ошибку допустил, разговоры о зубровом заповеднике надо было в тайне держать, а я по легкомыслию на всех углах шумел. Ну и дошумелся.

— Не понимаю, — признался я. — Чего таить?

— В станицах и аулах слух прошел: «Ага, зубров решили сберечь? Для них пастбища в горах отнимаете? А много ли тех быков в горах? Шесть или семь сотен. Ну, а если их не останется вовсе? Тогда и заповедник не нужен? И пастбища для нашей скотины останутся, так? Возьмемся за зубров, перебьем — и концы. Луга останутся у нас, у станичников».

— Да разве об одних зубрах речь!

— То не в счет. А все разговоры о зубрах. Вот почему прежде всего повыбили зубров на Молчепе, там домашнего скота более всего. Нету зубров — и луга свободны, паси скотину. Но это только одна из причин. Со стороны Загдана браконьеров много. Вот Седов дрался с ними, знает. Пулю до сих пор в ноге носит.

Старик покачал головой, тронул бедро. Не на войне, а смерть была рядом.

Когда гости собрались уходить, я спросил:

— О Чебурнове что-нибудь известно, о злодее нашем?

— О Семене? Сказывали, что с Керимом Улагаем в его ауле находится. Сюда носу не кажет. А Ванятка, его брат колченогий, здесь торгует зубриными шкурами. И через него браконьеры сбывают. В Майкопе шкура идет по сорок целковых. Завтра суббота? Ну, так на воскресный базар как раз завтра и поедет.

Проводив гостей, я сел разбирать бумаги, оставленные Шапошниковым.

Знал о деятельной натуре Христиана Георгиевича, но, право же, не предполагал, что он так много успел сделать, чтобы уберечь заповедного зверя. Оказывается, уже в 1907 году писал о необходимости заповедования Кавказа. Состоял в межведомственной комиссии Академии наук. Наметил границы, правила охраны, определил судьбу леса, лугов, зверя. И всюду писал слова: «зубры», «зубровый», «для зубров». Понимал ценность диких быков, но не догадался, что именно на этих его словах сыграют недалекие и корыстные люди.

Читаю любопытный документ: статью академика Ивана Парфентьевича Бородина о заповедниках, написанную еще до войны. Шапошников был знаком с ним, они встречались, кажется, в Берлине, где учился Христиан Георгиевич.

«Россия не может не примкнуть к этому широкому движению, охватившему Западную Европу, это наш нравственный долг перед Родиной, человечеством и наукой. Мы уже поняли необходимость охранять памятники нашей старины; пора нам проникнуться сознанием, что важнейшими из этих памятников являются остатки той природы, среди которой когда-то складывалась наша государственная мощь и действовали наши предки. Раскинувшись на огромных пространствах в двух частях света, мы являемся обладателями в своем роде единственных сокровищ природы. Это такие же уники, как картины, например, Рафаэля, — уничтожить их легко, но воссоздать нет возможности».

Бородин тогда же прислал статью Шапошников И он сохранил ее. А рядом — выписка из решения Постоянной-природоохранительной комиссии Русского географического общества.

«Императорское Русское географическое общество, изучая уже более шестидесяти лет наше отечество, неоднократно констатировало в своих научных трудах те большие изменения в его природе, которыя происходят под влиянием культуры…»

Ученые все подготовили для организации Кавказского заповедника. Подали документы в правительство. Вот-вот должно было последовать высочайшее решение. Но наместник Кавказа отверг предложение ученых. А потом началась война, умер наместник, его преемником стал командующий войсками, брат царя, и уже никто не вспоминал о зубрах и сохранении природы.

Сразу же после образования Временного правительства Шапошников поехал в Екатеринодар и попал на прием к атаману Войска Кубанского генералу Бабычу. Тот еще держал власть в своих руках, но с каждым днем все более понимал, что время безраздельного самоуправления уходит. Тогда и он принял обличие демократа, всем улыбался и ни в чем не отказывал. Шапошников удостоился пожатия руки, генерал заговорил о событиях в Петрограде, вздохнул и, сказавши негромко: «Страшен сон, да милостив бог», выслушал дело Шапошникова. Тут же вызвал писаря и продиктовал: «Временно, до установления истинного хозяина в бывшей великого князя Сергея Михайловича охоте, канцелярия наказного атамана учреждает охрану лесов и дикого зверя и поручает лесничему Христиану Шапошникову наблюдение за порядком в границах Кубанской охоты».

Не успел Шапошников вернуться в Майкоп, как узнал, что генерал лишился своих полномочий. На его место пришел член Государственной думы Кондрат Бардиж, «народный избранник», комиссар Временного правительства на Кубани.

В апреле 1917 года настойчивый Христиан Георгиевич поехал в город еще раз. Он попал туда в дни манифестаций. Гремели оркестры, толпа кричала «ура!», Бардиж, явно перенявший у Керенского адвокатское краснословие, выступал на разных собраниях и митингах по пять раз на день. И когда лесничий прорвался, наконец, к нему, Бардиж, не глядя на посетителя, пожал руку, пробежал глазами прошение и процитировал свои же слова из только что произнесенной речи:

— «Общинные земли станиц и хуторов, леса и угодья составляют общее достояние казачества…» — А потом уже добавил: — Не время говорить о сохранении великокняжеской охоты…

— Но зубры, доисторические звери… Их перестреляют!

— Проявите самодеятельность, согласуйте с казачьим кругом в предгорных станицах. Не станем подрывать только что рожденную демократию!

Бардиж уже не мег говорить просто. Только высокими фразами. И все же Христиан Георгиевич добыл в новой канцелярии бумагу, уполномочивающую «лесничего Шапошникова, в пределах дозволенного обстановкой, продолжать охрану лесов и дикого зверя в бывшей Кубанской охоте».

Эта бумага лежала теперь на столе. Что она значила? Мы только что узнали: 14 марта в Екатеринодар вошли революционные войска, власть перешла в руки ревкома. Упоминались новые фамилии: Кравченко, Автономов, Полуян, Ивницкий. Все члены Кубанской рады, Кондрат Бардиж и отряды генерала Покровского покинули город и укрылись в лесах у Горячего Ключа.

Ночью вызвездило и прояснилось. Свежевыпавший снег нестерпимо заблестел. На солнце быстро оттаивали стволы дубов и сосен. Лес у Псебая грелся под мартовскими лучами, стоял тихий и умиротворенный. С деревьев падали пласты снега, ветки взмывали вверх. Этот шорох, уханье снега, солнце, детские голоса на улице, синее небо — все говорило о весне.

Я вывел Куницу и Кунака, они побегали, поиграли и пристроились на солнцепеке, забыв о сене и хозяине. Даже зажмурились.

За воротами послышались голоса. Шапошников крикнул через забор:

— Седлай, Михайлович, надо успеть!

Ах, да! Ванятка Чебурнов. Сегодня суббота, он поедет в Лабинскую. И нужно успеть перехватить его. Новая война…

Сказавши матери, что скоро вернусь, я сунул за пояс револьвер, и мы четверо — с нами еще Кожевников и K°-ротченко — рысью пошли вниз по разъезженной дороге, уже заметно потемневшей.

…Чебурнов ехал барином. Хорошая сбруя, черно-красная дуга, расписная кошевка на подрезах.[4] Конь бежал неспешной рысью.

Как же он испугался, когда четыре всадника остановили выезд! Закрылся руками и затих. Думал — конец.

— Слезай! — приказал Шапошников. Ванятка перевел дух. Узнал голос и открылся.

— Слава те… — Он перекрестился. — Я ведь подумал: красные… Ты чо, Христиан, напужать задумал?

— Слезай — и в сторону. Проверим, что везешь.

— А по какому такому праву? — Чебурнов прищурился. — От какой власти? Чью, спрашиваю, власть сполняете?

— Свою власть, — нетерпеливо бросил Шапошников. — Ну-ка, живей!

И сам соскочил с седла. Мы все спешились. Вылез наконец и колченогий, скинул тулуп. Сказал без зла:

— Да это что ж? Седни вы обкрадете меня, как банда. Завтрева я вас со своими суседями встрену. Самоуправство, граждане казаки, получается.

Василий Васильевич молча сгреб в сторону сено из кошевки, вытряхнул тяжелые мешки. Две шкуры зубров пали на снег. В третьем мешке были легонькие шкурки куницы.

— Ну, вот, — Шапошников глянул на меня. — У кого взял, Ванька?

— У того взял, кто стрёлил. Тебе-то что? — Чебурнов наглел с каждой минутой, он понимал, что прав у нас ни каких нет.

— Конфискуем, — сказал Шапошников.

— В свою, значит, пользу? Это называется грабеж середь бела дня. В суд подам, комиссару Безверхому. А он и шлепнуть могет, особливо ваше благородие.

И оглядел меня злыми, жестокими глазами. Вспомнил, кто ему на браконьерской охоте ногу прострелил.

— Как же это выходит, господа княжеские управители? Кому ноне служите? — Он нагло глядел на нас.

— Народу, глупец, — крикнул Шапошников, раздражаясь. — Ты скажешь, у кого взял шкуры?

— И не подумаю. Ничо ты мне не сделаешь, Христиан. А ну отойди от возка! Свое добро везу, не краденое.

— Вези, Ванятка, вези. Только вот шкуры мы конфискуем, это краденое. И дальше будем так поступать, понял? Зубров бить запрещено, так и скажи своим приятелям. Их не словим, так тебя, перекупщика, побеспокоим. Любая власть зубра бить не позволит. Мы перед обществом в ответе за зверя. Грузи на вьюк, Васильевич.

Чебурнова мы и пальцем не тронули. Погрузили шкуры, вскочили в седла и повернули на Псебай.

Колченогий долго стоял на дороге, раздумывал над случившимся, гадал, куда теперь ехать — возвращаться или в Лабинскую. Все-таки поехал дальше. Куниц продавать. И жаловаться, если найдет кому.

А мы ехали и скрывали смущение. Действительно, кто мы? Как нам действовать? Даже не могли решить, что делать со шкурами, пока Кожевников не предложил:

— Свезем их к станичному шорнику. Пущай на сбрую пустит, не пропадать же добру. И за работу себе чего-то оставит. А сбрую мы заберем. Будут егеря — раздадим, всё не покупать.

Именно в этот день у нас зародилась еще неясная, не до конца продуманная мысль: а не создать ли нам свою охоту, раз нет никакого другого хозяина? Кликнуть по окрестным станицам: так и так, кто желает записаться, может готовить для себя дрова, щепу, сено, даже охотиться на мелкого зверя. Но чтобы следили за порядком, охраняли зубров, оленей, туров…

События между тем развивались своим чередом.

Из Армавира к Дануте приезжали за лекарственными травами, привезли известие, что большевики создали там областной Совет. Вся степная Кубань воевала. Революционная армия медленно продвигалась с северо-востока к городу, а белая армия Корнилова сделала рывок на юг и через Кореновскую и Усть-Лабинскую — почти тем же путем, каким мы шли домой, — прорвалась в предгорную станицу Калужскую, где и соединилась с войсками Покровского, оставившего Екатеринодар.

Кто-то привез из Екатеринодара газету «Известия областного исполнительного комитета Советов», она вышла в субботу 30 марта. Я читал ее. Крупными буквами под заголовком было напечатано: «Вся власть Советам!» А за лозунгом шла статья: «К населению Кубанской области» — призыв поддерживать Советы, бороться с контрреволюцией. Подписал воззвание комиссар Волик. На другой день пришел слух, его передавали почему-то шепотком, даже испуганно: убит Корнилов…

Весна вплотную подступила к горам. Зазеленели верба и тальник по берегам Лабёнка. В светлом пока лесу прорезались первые цикламены. Данута хлопотала с утра до ночи, готовила свой женский отряд в первый поход за цветами, корнями и почками. Когда мы говорили о ее работе, она так и сыпала названиями — одно другого мудреней: скополия корниолийская, литрум, золототысячник, ботри-хиум, петров крест… Всюду льется кровь и страдают люди. Кто облегчит эти страдания?

Комиссар лабинского отдела Безверхий вдруг прислал мне и Шапошникову предписание: 3 апреля к одиннадцати ноль-ноль явиться в Армавир по заявлению гражданина Чебурнова. Торгаш все же написал донос!

Мы поехали на дрожках Шапошникова, прибыли к одиннадцати ноль-ноль и нашли в доме станичного атамана такую сутолоку, столько народу, что добрых два часа безуспешно проискали Безверхого, которого никто почему-то не знал. Лишь один бравый хлопец, весь увешанный оружием и набитыми сумами, на наш вопрос ответил голосом, привыкшим кричать «ура» и «даешь!»:

— Безверхий? Ха! Деж ему быть, как не на фронте! У Екатеринодара контру добивает.

Возвращаясь домой, мы всю дорогу проговорили о зверях и бывшей охоте. Шапошников признался, что давно думал организовать общественную, Народную охоту, чтобы взять леса под строгий контроль. Еще при Временном правительстве он высказывался на областном съезде лесников, но съезд отверг его мысль: покушение на права станичников…

— Теперь область советская, — сказал я. — Новые взгляды.

— А что, можно предложить. Но я, Андрей Михайлович, сейчас не могу. Честно скажу: устал, боюсь сорваться и загубить идею. Переговоры лучше вести тебе.

— Почему не попробовать?

И тут же я вспомнил о Кухаревиче. Вдруг отыщу? Уж он-то поможет! Непременно.

— Есть знакомые в городе?

— Есть. Помните егеря в Гузерипле и его жену? Правда, не знаю, где они сейчас, но поищу. Они подскажут, куда обратиться.

— Дам на всякий случай еще адресок. Коня поставишь, переночевать можно. Поезжай. А мы тем временем возьмем под контроль лесные дороги. Уговорю старых егерей. И по станицам проеду, беседу проведу.

В середине апреля я верхом выехал в Екатеринодар — снова через Усть-Лабинскую, потому что все другие дороги были у белых и очень опасны. Выбитые из города отряды Покровского кружили за Кубанью. Ехал только днем и все время настороже. Моя егерская форма со знаками лесничего была своего рода защитой от нападения.

Дорога оказалась забитой народом. Одни возвращались в город, другие бежали из города. Никто меня не остановил, не спросил документов, которых, впрочем, у меня и не было, если не считать, конечно, диплома Лесного института.

Он меня и выручил, когда, долго путаясь по коридорам областного Совета, я показался кому-то подозрительной личностью.

— Оружие есть? — Охранник в полувоенной форме взял меня за руку.

Я вытащил и отдал револьвер. Теперь меня держали крепче. Повели к коменданту.

Комендант, пожилой человек, с виду рабочий, недоверчиво повертел мой диплом, изучающе уставился в лицо. Револьвер лежал перед ним на столе. Спросил:

— Почему не сдали согласно приказа?

— Не знал приказа, оружие всегда при мне. Такая работа. В лесу, как на фронте.

— Что вы ищете в здании Совета?

Пришлось рассказать о беде с зубрами, о нашем желании взять охрану бывшей княжеской охоты в свои руки.

Пожалуй, он не поверил. Революция, смерть, разруха, а этот ненормальный о зверях думает. Или за нос водит.

— Проводите его в лесной отдел, — сурово решил он. — И смотрите… Оружие останется у меня. Придете сюда, тогда и решим.

Меня повели в здание на Гимназической улице. Здесь тоже суетились люди, бегали из двери в дверь, громко говорили в телефон.

Принял меня ладного вида человек, крупный, широкогрудый, с лицом интеллигента. Представился:

— Постников, лесничий. Садитесь.

Я покосился на охранника и сел. Постников молча слушал минут пять, кивал, умные глаза его оттаяли, смотрели все более сочувственно. После моих слов: «до зубра, до заповедника никому, видать, нет дела» — сказал:

— Это не совсем так. Вы плохо информированы, коллега. — Тут Постников порылся в столе, полистал журнал, бумаги. — Вот послушайте. Немногим более месяца назад петроградский ученый Шеллингер ходатайствовал перед Народным комиссариатом просвещения РСФСР о необходимости учредить Государственный комитет охраны памятников природы и отдел охраны природы. Его предложение принято. Готовится декрет о заповедниках. Почетный академик Бородин вместе с заведующим Зоологическим музеем Московского университета Кожевниковым и профессором Шокальским организовали в Петрограде совещание при Постоянной природоохранительной комиссии Географического общества, и это совещание наметило заповедники первой очереди, в том числе Астраханский, Ильменский и Кавказский. В условиях гражданской войны, немецкой оккупации ряда областей! Как видите, о природе Советская власть не забывает. Скажите, что вы предлагаете?

— Объединить несколько десятков или сотен людей в лесных станицах, рассказать им о заповедности, дать возможность получать какую-нибудь выгоду, которая не противоречит охране природы, и обязать хранить зубров, других зверей, сам лес до более счастливого часа.

— Кооперация? — Он произнес незнакомое мне слово с некоторой надеждой. — В этом есть резон. Объединить охотников в добровольный союз, поручить охрану. Что вместо жалованья?…

— Лицензии на отстрел серны, медведя, куницы, — быстро сказал я. — Отлов и отстрел волков. Лес для хозяйственных нужд.

Постников еще раз заглянул в мой диплом, потом с любопытством уставился на меня.

— Постойте-ка. Вы служили в Кубанской охоте?

— Служил.

— Кто-то мне о вас рассказывал… — Он погладил двумя пальцами белый высокий лоб. — Да, да…

И, подвинув телефон, завертел ручкой «Эриксона». Сказал в трубку:

— Товарищ Вишнякова? Здравствуйте. Постников из лесного отдела. По-моему, у нас в Совете есть кто-то близко знакомый с бывшей охотой великого князя. Как?…

Он слушал и все более дружески смотрел на меня. Что-то записал. Сказал спасибо, попрощался и положил трубку.

— Я говорил с заместителем председателя областного исполкома Вишняковой. Вам знакомо имя Екатерины Кухаревич?

— Кати? Ну как же!

— Так вот, мы сейчас попробуем отыскать ее.

— Знаете, — я даже встал от волнения. — Ведь я и в город поехал с надеждой увидеть именно Катю и ее мужа. Нам так много нужно сказать друг другу!

Минут через сорок мы с провожатым шагали по Красной улице, вошли в парадный подъезд городской больницы, товарищ пошел искать Катю, я стал у стенки; увидел длинный коридор с койками в три ряда, услышал стоны. Меня мутило от запаха карболки и хлороформа. Вдруг из этого ада выплыла Катя с измученным, постаревшим и серьезным лицом. Она была в стареньком тяжелом платье, в красной косынке, какая-то незнакомая. Увидев меня, просияла. Мы обнялись, поцеловались.

— Гора с горой не сходится… — сказала она, стараясь не заплакать при людях. — Как вы там?

— Саша? — спросил я. — Где он, что с ним?

— В Новороссийске. Недавно был здесь, помогал отвоевывать город. Опять ускакал. А у меня заботы свои. Тиф у нас.

Она выглядела страшно уставшей, занятой. Как после выяснилось, Катя занимала пост заместителя заведующего — или начальника — отдела здравоохранения в Совете. Мы договорились встретиться вечером, Катя дала свой адрес. Подумала, сдвинув брови, сказала:

— Нет, не так, вечером тебе нельзя выходить. В городе опасно. Знаешь, всякие элементы, грабители, потом этот подпольный «Круг спасения Кубани» из офицеров. Да и наш главком Сорокин, кажется, очень склонен к авантюрам. Иди сейчас к Постникову, он выпишет тебе мандат. А завтра… Ну, часов в шесть утра?

Около нас уже стояли люди, все они ожидали Катю. Она протянула мне руку. От дверей я видел ее еще с минуту, как шла и на ходу читала бумаги, отдавала распоряжения, и была в ней, маленькой, измученной, такая воля и энергия, что я и пожалел ее и залюбовался ею.

Постников встретил меня совсем дружески, заставил подробно рассказать о плане кооперации, сам посоветовал, как создать организацию из надежных лиц, выработать устав, права и обязанности ее членов.

Мандаты он выписал на Шапошникова, которого знал, и на меня.

— Вам еще надо договориться о праве ношения оружия. Сейчас строго. Вот вам адрес и моя записка в военный отдел. Патроны у нас на вес золота. Не сможем выдать. Перед отъездом заходите, еще поговорим.

До конца дня я пробыл в военном отделе и после недолгих переговоров получил десять подписанных, но не заполненных бланков на право иметь винтовку. Комиссар Волик, принявший меня на пять минут, ворчливо сказал:

— Знаю о вас по рассказам товарища Кати. Иначе бы… Прошу не забывать, что в ваших лесах могут появиться бело-зеленые. Да и Покровский. Понимаете?… Надеюсь, вы не протянете им руки.

Револьвер мне вернули. И даже посоветовали быть настороже, если окажусь ночью на улицах города. Я поспешил к знакомым Шапошникова и только с рассветом пошел в центр, где на Екатерининской улице, рядом с кинотеатром со старым названием «Мон-Плезир», квартировала Катя. Весь этот дом занимали работники Совета, у входивших проверяли документы.

Катя жила в небольшой комнате. Она уже встала, приготовила чай, усадила меня за стол. И начала рассказывать. Тогда от речки Кочеты, где мы расстались, она проехала спокойно до самого Екатеринодара, но первый же патруль белых на улице остановил ее и арестовал. Три дня провела она в тюрьме. Выпустили. Ее спасли документы военфельдшера.

— И очень вовремя, — без улыбки сказала она. — Наши как раз подступили к городу, белые при отходе расстреляли всех узников без разбора, тридцать заложников увели с собой. Ну, а вскоре я отыскала Сашу. Он был в первой колонне наших войск, которые наступали со стороны Крымской. Худой — ужас! Одни глаза да нос. Мы всего два дня пробыли вместе. Умчался в Новороссийск.

— В Новороссийск?…

— Да. — И, понизив голос, добавила: — Там сложнейшая обстановка! И чтобы не забыть: твой недруг Керим Улагай объявился.

— Где он?

— Отсиживается в ауле Суворово-Черкесском, а когда наши пошли на город от Новороссийска, поднял восстание. Его молодчики вырезали в окружающих селениях всех, кто

сочувствовал Советской власти, и ушли в горы у Горячего Ключа. Имей это в виду. Горные тропы Улагай знает!

— А его брат?

— Старший? Командует дивизией у Деникина. Вернее, командовал. В последних боях ранен в живот, отлеживается в госпитале. О, этот еще более опасен. Вообще, Андрей,

большие испытания впереди! Мы, в сущности, окружены. Деникинцы заметно набирают силу. А в наших рядах не очень многолюдно. Потери огромны. И тебе, Андрей, пора выбрать, с кем ты и против кого.

— Я выбрал, Катя.

— Зубров?

— И новую власть.

— Вот это ответ! — Она обрадованно встала. — Очень хорошо! Да, чтобы не забыть. На днях будет объявлена всеобщая мобилизация. И твои планы могут рухнуть без тебя и твоих друзей. Хотя бы пятерым егерям надо остаться для охраны Кавказа. Иначе никакой надежды на заповедник. Я постараюсь договориться в военном отделе. А теперь поведай, как у тебя. Что Данута? Отец, мать?

Она радостно удивилась, когда узнала, чем занимается Данута.

— И ты молчал? Такая удача! Мы будем забирать все ее травы. Так и скажи. Даже платить сможем, хотя… Ты знаешь, мы работаем без всякого жалованья, поэтому вряд ли сможем. Ты видел, что твориться в больнице? Ни чего нет. Врачи сбежали. Всё, Андрей. Идем. Сделаем доброе дело для твоих зубров.

Вместе с ней я вновь оказался у комиссара Волика.

— Фамилии ваших егерей? — Комиссар даже не глянул на меня.

— Телеусов, Кожевников, Шапошников…

— И Зарецкий, — подсказала Катя. Через стол взяла из-под рук комиссара подписанные бумаги. — Ты сделал добро для Кавказа, товарищ Волик, спасибо. Кавказские егеря — с нами.

Подталкивая меня к двери, она вышла.

— Бери. Это освобождение от мобилизации. Работайте спокойно. Ты слышал, что я сказала комиссару?

— Слышал. Так и будет.

— Успеха тебе и Дануте. Будем надеяться, что не в последний раз видимся.

Через пять дней я приехал в Псебай. Весна здесь позеленила и украсила улицы. Горы звенели птичьими голосами. Запах свежести плыл от леса.

Данута с женщинами из аптечного отряда ушла в горы. От Шапошникова меня ждала весточка. В записке сказывал: «Вдвоем с Коротченкой выехали по Лабёнку. Осмот-

рим дорогу и мосты. Задержимся на Умпыре, если сумеем проехать. Телеусов с племянником отправились на Гузе-рипль и Молчепу, Кожевников и Седов обещали провести работу в Сохрае и Даховской, видимо, заглянут на Кишу. Ждем на Умпыре с новостями».

За два вечера я встретился с десятком знакомых псе-байцев. Разговор шел о Народной охоте, о кооперативе. Я уже знал, что в Псебае все спокойно, передела земли никто не требовал, все осталось, как было. Спокойствие в Псебае помогало моему предприятию. Почему бы не заняться кооперативом? Но что-то мешало, это я почувствовал сразу. Земляки мои слушали и помалкивали, вздыхали.

— Власть-то разрешила? — спросил один. Я показал мандат.

— А если она упадет, эта власть? — задали вопрос.

Вот в чем дело! Если Советы не удержатся, то за кооператив — порождение Советов — придется нести ответ. Боялись. Не верили, что пришла настоящая власть. Вдруг Кубанская рада, тот же Деникин… И — к стенке.

Словом, на первых собраниях охотники согласия не дали. Без результатов.

Тогда я строго объявил:

— Предупреждаю: в лес с винтовкой не ходить! Нас хоть и мало, но зверя в обиду не дадим.

Лишь на третьем собрании в кооператив согласились вступить четверо. Среди них — молодые братья Никотины, два лесных следопыта. Они тут же получили карту с участком для охраны по левому берегу Уруштена и лицензию на право охоты и отстрела за сезон трех косуль и медведя, конечно, за границей бывшей Кубанской охоты.

Слух об этом прошел по Псебаю, и вскоре ко мне домой пришли сразу семь человек. «Правление» вроде бы обрастало людьми. Хоть и небольшая, а все же помощь.

Прошла первая неделя мая. Данута вернулась. Она ласкала Мишаньку, вздыхала и гасила улыбку.

Дома спросила:

— Ты собираешься в горы?

— Через день-два.

— Я поеду с тобой. Проводишь до моих аптекарей, они работают за эстонским поселком. Эстонки давно знают толк в травах, но у них все это с мистикой, с тайнами, как волшебство. Есть, например, наговор в путь-дорогу с одолень-травой… — И, сдвинув брови, она произнесла нараспев и вполголоса: — «Одолень-трава! Одолей ты злых людей, лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили. Одолей мне горы высокия, долы низкия, озера синия, берега крутыя, леса темныя…» Ты знаешь, что это за одолень? Кувшинки озерные, по-нашему лилии.

Вот тут-то я и вспомнил, что Улагай близко. Но Дануте не сказал, не растревожил. Провожу и все тропы осмотрю.

— Найду кувшинку, положу тебе лепестки в кармашек, и никакие злые люди моего мужа не тронут, — задумчиво произнесла Данута.

Читает она мои мысли!..

Выехали, как ездят на фронте: Василий Никотин сажен на двести впереди, с винтовкой на руке, потом мы с Данутой, ловко сидевшей на Кунице (мы все-таки поменялись лошадьми, Кунак для нее немного высоковат), а сзади, как охрана, ехал Саша Никотин и еще один егерь.

Ночевали недалеко, на лесопильне, собрание провели, мужиков тут осталось всего одиннадцать. Они согласились вступить в охотничий кооператив, только патронов и пороху запросили.

И в эстонском поселке, где Дануту хорошо знали и привечали, состоялся разговор о кооперативе и о возможности проникновения в заповедник белых. В аптекарской караулке, куда прибыли на другой день, я потолковал с двумя старыми казаками, которые охраняли женщин, попросил быть настороже и только после этого отправился с братьями Никитиными обследовать тропы выше Уруштена, чтобы убедиться, нет ли поблизости чужих.

В горах лес едва зазеленел, хорошо просматривался. Вскоре мы убедились, что ни одного человеческого следа поблизости нет. Никотины остались наверху искать себе место под лагерь, а я вернулся к женщинам и Дануте, чтобы оттуда поехать на Умпырь, где меня ждал Шапошников.

«Команда» Дануты работала. Под навесом уже сушились травы, разные стебли-корневища. Данута шутила, охала, что нигде нет одолень-травы, выглядела спокойной, сильной. На поясе носила браунинг — мой подарок.

Я отправился по знакомой тропе к Балканам.

Чаще всего егеря бывали здесь, у висячего моста через Лабёнок, яростно бившийся о каменные берега ущелья. Наша обжитая тропа.

Мостик висел ржавый, почерневший. Под ним грохотала река. Рядом чистая тропа. А на ней след двух подкованных лошадей. След Шапошникова и Коротченко.

Я спешился, пустил Кунака на зеленый бережок, хотел было пройти по мостику на ту сторону, но остерегся: прогнили доски, опасно. Обернулся, глянул на коня и тотчас сбросил со спины винтовку: Кунак стоял, выставив уши, и глядел на тропу, назад. Река приглушала все звуки, но конь-то почуял! Я стал за камень. И не напрасно. Показался один всадник, за ним второй. Ехали беспечно, бросив поводья. Вот они уже близко. Остроконечная бородка, веселое лицо. Телеусов!..

Он упал с седла в мои объятия. Друг любезный!..

— Откуда вы?

— С самого Гузерипля, почитай. Прошлись немного по Кише, там есть тропа, ну и наскочили на ребят Никотиных, они сказали о тебе. Как не повидаться! Вышли напрямки,

через перевальчик, благо, снега там немного. Ты живой-здоровый?

Завечерело. Ущелье затянуло туманом. Не сговариваясь, расседлали коней, нашли свое старое пепелище и поставили костер. Племянник Телеусова увел коней на лужок, замеченный саженях в полтораста.

Мостик мы сильно раскачали. Вроде ничего. Скрипит, но держится. Власович обвязался веревкой, хотел идти. Только ступил, как вниз полетела доска. Нет, нельзя. И мы вернулись назад.

Уселись у костра, погрелись, взялись за чай, особенно вкусный после жесткой солонины, стали вспоминать довоенное время. Я рассказал об Улагае, Семене Чебурнове и его брате — Колченогом. Телеусов кивал, смотрел задумчиво, вздыхал. Нету покоя на Кавказе! А с врагами, что ж… Привычные. Встретим, если надо.

Сделалось морозно и темно. Накинули бурки. Костер разгорелся. Так и уснули у огня, привалясь друг к другу. А с рассветом ополоснулись в ручье, поели горячего, оглянулись на мостик слева и потянулись к перевалу. Знакомые, дорогие места. За вторым перевалом — кордон Ум-пырь,

Шапошникова с Коротченко на кордоне не оказалось, но по всем приметам они жили тут не один день. Дом протоплен, еда приготовлена. Куда-то отъехали.

Мы отдали коней хлопцу, и он повел их на выгревы, где зеленела трава. А сами прошли шагов триста на гору и поднялись на вышку, устроенную еще до войны на старой огромной сосне.

Эко нам повезло! Сразу увидели зубров. Два стада отдыхало за рекой в редком грушовнике. Еще одно — левей, на спуске Сергеева гая. Лежали, пригретые солнцем. Снизу из долины хорошо видать все горные склоны. Взялись считать. Один, другой, третий. Сошлись на том, что зубров здесь сто одиннадцать. При довоенном подсчете было сто семьдесять девять. Мрачноватая статистика.

Вот тогда Алексей Власович и сказал:

— Слышь-ка, на Молчепе я нашел только одно стадо. Семь штук, из них один теленок.

При Кухаревичах там паслось тридцать девять.

Главное дело нашей жизни заметно шло к закату. Война. Все та же война. Она уже закрывала небо над Кавказом, но и до того успела уполовинить зубриное стадо. Что дальше? Как сохранить зверя?…

Подавленные, мы молча возвращались на кордон. В чащу леса, откуда вдруг донеслись голоса, звон стремян, вошли скрытно и тихо. Не двое там… Сняв с плеча винтовки, мы осторожно шли от дуба к дубу. И, лишь увидев на крыльце черноволосого Шапошникова, вздохнули свободно и пошли полным шагом.

Шапошников присел на крыльцо, закурил. Заметив нас, обрадованно взмахнул руками.

— Где вы пропадали? Заждались…

В сенцах стояли сложенные снопом винтовки. Семь или восемь. Как на фронте.

— Было дело? — спросил я.

— Еще какое! Казаки устроили гай[5] на зубров по реке Бескесу, вот до чего обнаглели! Из Преградной, с Урупа собрались. Сперва выследили быков, потом собрали

человек до двадцати и пошли на них. Всю охоту мы не видели, да и не хотели видеть, куда нам с такой оравой биться. А восьмерых застукали в засидке.[6] «Руки вверх!» — оружие и коней поотобрали, и валяй топай из пределов Народной охоты.

Я представил себе Шапошникова и Коротченко в лесу против жадных до крови, озверевших восьмерых. Смело действовали!..

— Зубры пострадали?

— Двух они успели завалить. А в гай попало семнадцать, их гнали на выстрелы. Не подскочи мы, могли уполовинить стадо. Ой, беда, Михайлович! Идти в Преградную агитировать нам нельзя. Озлили казаков. Но и они поостерегутся за Большую Лабу ходить.

Теплый май пришел и на высоты в верхнем течении реки Шиша, что впадает в Кишу. Дубовые и грабовые рощи стояли тут полупрозрачные, юно-оголенные, но на южных покатостях деревья уже бросали густую тень, а травы поднялись на добрую четверть. Всюду запахло весной, цветами, устойчивым теплом. Везде журчала вода. Глубокий покой стоял в этой глухомани. Казалось, весь мир радуется солнцу, все в улыбке и нет места ни злу, ни беде.

На стоянке у Козликиной поляны Шапошников пошел было к реке, но вернулся и поманил нас. Шагов за сто крикнул:

— Вы только гляньте, что они тут наделали!

Через редкий лес и поляну шла крепко утоптанная дорога аршина[7] в три шириной, уже подсохшая и довольно ровная. Это натоптали зубры. Сколько же их прошагало здесь?

— К солонцу. — Телеусов показал на ручей, окрасивший камни в ржавый цвет. Ручей вкатывался в речную извилину, возле которой и обрывалась дорога. — Гляньте, тут и свежие следы. Весной им такая водичка особливо по душе: трава молодая, сладкая, да и матки вот-вот разрешатся, соль дюже нужна им в это время.

За три дня ходу по тропам скального района мы увидели довольно много оленей и серн, туров на каменных хребтах. Раза четыре в бинокль ловили вдалеке черные силуэты зубров то на опушке леса, то в молодом папоротнике. Уже за княжеским балаганом подняли стадо голов в пятнадцать — все зубрицы с однолетками. А к исходу дня заметили и дымок над кордоном.

Василий Васильевич Кожевников в расстегнутой телогрее, разморенный теплом, сидел на крыльце, а рядом, скорым шагом ходил туда-сюда неизвестный нам человек в военном кителе без погон, в сапогах, коренастый, широкоплечий и, судя по его движениям, очень нервный. Он непрестанно говорил, помогая себе жестами, забрасывал руки за спину, прижимал к лицу. Что за добрый молодец заявился к нам?

Увидев караван, Кожевников бодро поднялся, захватил огромными ладонями бороду и протащил ее через ладони, спрямляя и причесывая. Незнакомец резко повернулся, по губам его я увидел, как спросил нетерпеливо: кто такие?

Кожевников что-то коротко ответил ему и двинулся навстречу.

— Знал, что возвернетесь сюда, — прогудел он. — И сюрприз для того случая приготовил. Да и вы — смотрю и не верю, — будто с войны идете. Бона, сколь у вас коней,

оружия! Пушки еще не хватает.

Незнакомец стоял рядом. Перехватив мой взгляд, щелкнул каблуками.

— Задоров, Борис Артамонович. Честь имею!

— Вы офицер?

— Бывший прапорщик. Одиннадцатая Новгородская стрелковая дивизия.

— Почему же бывший? Офицерский корпус еще существует. У Деникина.

— С ними покончено. По крайней мере, для меня. Нет прапорщика. Перед вами просто человек, ищущий покоя и труда.

— Все мы ищем и то и другое.

Тем временем расседлали коней, сняли вьюки, занесли в помещение винтовки. Загон с молодой травой манил уставших лошадей. Они так и кинулись к широкому проему в жердевой ограде.

— Чем порадуешь? — спросил я Кожевникова.

— А сколь ты хочешь? — в свою очередь спросил он, зная, о чем речь.

— Чтобы побольше ста… Помню, было девяносто шесть.

— Нет, Михайлович, этого не обещаю. Чего нет, того нет. Размножались, конечно, и без нас. Но такие годы, сам знаешь. Вчерась пошел в сторону Сохрая, два шкилета белеют в лесу. Прошлого, видать, году. В общем, чтобы не дразнить тебя, скажу. Насчитал я зверей всего семьдесят семь. Може, и не всех узрел, но мы вдвоях считали, у Бориса Артамоновича глаза моложе, подправлял.

Итак, можно подводить черту.

Всего на заповедной территории к лету 1918 года осталось двести двенадцать зубров, менее половины того стада, которое мы опекали до 1914 года. Мы ожидали, что зубры без защиты не расплодятся, станут добычей браконьеров. Но чтобы так… Больно и тяжело.

Немного позже, уже в помещении кордона за чаем, Василий Васильевич сказал:

— Да послухай ты мово помощника, Михайлович! Сидит как на иголках, так и ест тебя глазами!

— Как вы попали сюда? — спросил я новичка.

Он вскочил, стиснул ладони. Красивый крепкий хлопец, похоже, из северной Руси — такой румяный и светлоглазый, волосы мягкие, русые. Добрыня Никитич. Но очень порывистый, издерганный.

— Четыре года я воевал. Почти четыре. В Пруссии. У Брусилова. Потом пятился перед немцами по Украине, ходил в атаки по крымским степям, позже — в Добровольческой, перешел к Автономову, сиречь к красным, угадал в плен к Деникину, был, можно сказать, расстрелян, чудом остался жив. И вот тогда сказал себе: довольно! Не пролью больше ничьей крови. Не для того рожден! Неужели на свете не осталось места, где можно жить спокойно, работать, пахать землю, пилить дрова, улыбаться детским шалостям? Пошел куда глаза глядят. Вы непредставляете, как я крался по Кубани, избегая встреч с людьми. Не буду об этом. Оказался здесь в горах, дней десять бродил по чаще, оглушенный тишиной, спал на голой земле, что ел — не помню. И понял: вот она, мирная

земля.

— А ведь пропал бы ты в этой благодати, если б я не нашел… — Кожевников со смешком огладил свою бороду.

— Да, это так. Я двое суток тогда ничего не ел, ослабел и едва тащился с горы на гору. Боялся заглянуть на сутки вперед.

— Он тащился, а я за им двигался, — пояснил егерь. — Думаю, что за фигура такая, чего здеся ищет?

— Вот и оказался на кордоне, понял, что такое доброта, не исчезла она. На коленях просить буду: возьмите в охранку, в лесники, просто в работники, но чтобы здесь, подальше от злого, страшного мира…

Он и впрямь мог упасть в ноги — так издерганы были его нервы.

— У вас есть специальность? Кроме военной?

— Взят на фронт из Петроградского университета. Историк.

«Не много», — подумал я и переглянулся с Шапошниковым. Тот улыбался. Задоров и мне понравился. Понять его состояние было не трудно. Все мы временами испытывали нечто подобное. Смятение, неустроенность в потрясенном мире, полная беспомощность…

— А что, давай оставим Артамоныча, — предложил Кожевников. — Пущай живет тута, на Кише. И мне есть с кем слово промолвить. И охрана все же, винтовку знает, только еще не понял, что и винтовка могет на доброе дело сработать.

— Ни жалованья, ни одежды, — сказал я.

— Ничего не прошу! Огород здесь есть, руки у меня есть, с голода не умру. Лишь бы дело какое. И тишина.

— Хорошо, Задоров. Лечитесь тишиной, постарайтесь выбросить все плохое из памяти. Но мы сами не уверены в своей судьбе, как и в судьбе зубров. Очень может быть, что придется защищать зверя и себя с оружием в руках.

— Готов!!!

И столько в слове этом, в тоне, каким он произнес его, было молодой отваги, что все улыбнулись.

Назавтра Телеусов с племянником поехали домой за продуктами, решили пригнать сюда корову из дома и заняться привычным делом: посеять брюкву, свеклу, картошку для себя и для подкормки зубров зимой, накосить травы на сено, наблюдать за стадами. А мы занялись другой работой: стали поправлять изгороди на двух загонах, мостики через реки и тропы, здание кордона.

Новичок — ему было немногим более двадцати — трудился с таким подъемом, что любо-дорого, до поту. Он снимал китель и застиранную рубаху и работал не разгибая спины. Даже комары ему были нипочем. А по вечерам лежал на топчане за кордоном, где ветерок, разглядывал темное звездное небо, что-то шептал, похоже, стихи.

Телеусов вернулся через неделю, какой-то пришибленный, угрюмый. Привел корову, двух коней с вьюками.

Знаком подозвал Задорова, сунул ему постельное белье, подушку, одеяло, смену исподнего, даже шапку не забыл.

— Благодарствую! — коротко произнес Борис, явно смущенный вниманием. — Отработаю…

— Ишшо чего! — недовольно буркнул Алексей Власович и вышел, поманив меня за собой. — Кланяться велела. Письмо вот.

— Ты побывал у наших?

— Ну а как же! Услышать это не то что увидеть. А разговоров кругом!.. Твои все живы-здоровы. Читай, опосля поговорим.

Данута писала, что вернулись они из лесу в Псебай и уже на другой день подводой отправили в Екатеринодар все лечебные травы, какие заготовили. Мишанька весел, здоров, все спрашивает обо мне. Как же: заявился папаня и сразу исчез… Отец и мама меня обнимают, очень хотели бы видеть. Но просят меня остаться в горах хотя бы на месяц, потому что здесь безопаснее, чем в любом другом месте. Все чаще видят они чужих всадников возле станицы, все настойчивей эти люди ищут чего-то по дорогам. Псебайские жители побаиваются непрошеных гостей, отпора дать не могут, все только и заняты своими домами да огородами, как в крепостях сидят. Говорят, что дорога на Лабинскую уже травой заросла… А отец приписал о других новостях. В Лабинской у ревкома нет сил поддерживать порядок, в иных местах и ревкомов нет, новая власть только в городах, но и там порядка немного. Белые кружат возле Екатеринодара, их полно в лесах за Кубанью. Что-то страшное назревает.

В Ростове немцы. Добровольческая армия растет, штаб ее в Таганроге, но нацелена армия на Тихорецкую, которая связывает Кубань с Царицыном; оттуда поступает вооружение для полков Советской власти.

На Тамани — восстания по станицам под руководством офицеров, этот огонь перебросился туда из-за Кубани, раздувал его наш недруг Керим Улагай. Где этот бравый полковник появится завтра — сказать трудно. Старший его брат снова командует дивизией у Деникина. Выздоровел…

Как я догадался, осведомленность моих родных исходила от Кати. Она писала Дануте, благодарила ее и всех женщин за лекарства. Тот же курьер из Лабинска привез все эти подробности в Псебай.

Кубань полыхала в боях. Трудно было понять, где фронт и существует ли он в том понятии, какой придают ему военные. Слоеный пирог… Пошли слухи, что деникин-цы взяли Тихорецкую. В самом Екатеринодаре голод. Страшное время!

Второе письмо, запечатанное, вложенное в первое, адресовалось лично мне. На конверте Катя так и написала: «А. М. Зарецкому». Что это означало?

Разорвав конверт, я понял: она просто пересылала мне письмо Саши к ней из Новороссийска, на страничках которого он рассказывал о положении в Черноморской области.

Тоже вести малоутешительные. Саша откровенно признавался, что Новороссийск почти отрезан от Екатери-нодара, Таманская красная армия заперта в Славянской и приняла решение, обходя мятежную Кубань, пробиваться берегом моря в Туапсе, а оттуда в Майкоп, Армавирскую и далее на восток к своим.

«Не исключено, — писал Саша, — что и мы отойдем в горы, организовав Черноморскую партизанскую группу. Знание этого района и горных троп через перевал может пригодиться. И хотя центр партизан намечен в другом месте, думаю, что смогу побывать и у того кордона. Дай знать Андрею».

«Тот кордон» — это, конечно, Гузерипль, где когда-то жили Саша и Катя.

Письма заставили подумать!

Война в горах расширяется. Если план Саши удастся, он со своими отрядами окажется в пределах заповедной охоты, вернее, на ее западной границе. Плохо или хорошо? Сказать трудно. Но партизаны все же заслонят одну сторону от улагаевцев. Чтобы найти связь с Кухаревичем или его командирами, нам надо изредка наведываться в Гузерипль.

Обо всем этом я рассказал своим егерям.

Однажды всем гуртом, хорошо вооруженные, мы заявились в поселок Сохрай. Собрали угрюмых, замкнутых казаков. Христиан Георгиевич объявил, что к ним прибыл один из летучих отрядов по охране зубров, который просит граждан казаков не охотиться на зверя, не заходить в пределы Народной охоты, которая организована, чтобы сохранить зверя.

— Вопросы будут? — спросил он под конец.

Толпа молчала, казаки нещадно курили, выглядели растерянными. Наконец бородатый старик спросил:

— Я извиняюсь, конешно, но для какой же такой власти вы готовы в казаков стрелять, чтобы зверя охранить? Кому тех зубров доставляете, ежели так можно спросить?

— Не доставляем, а сохраняем, старина. Для нашей с тобой отчизны, для России.

— Дак России-то вроде уже немае. Объявились две власти зараз. В Екатеринодаре она прозывается Северо-Кавказская, а ишшо и Советская Республика, ежели, конешно, я не перепутал. А до того Кубанская рада. У нас есть казаки, которые в этой раде. А есть мужики, которые в Республике. Вчерась вон Тихон из Армавирской прибыл и сказывал, что Совет оттудова уже убрался аж на станцию Овечка. И рады что-то не видать. Кому же зубры, объясни ты мне?

Шапошников, а потом и я долго рассказывали о ценности зубров, о национальной гордости России, сохранившей этого зверя, о нашей роли в охране природы, но слова и доводы будто уносил ветер. Не тем головы заняты… Лица слушателей выражали либо сомнение, либо насмешку. Только угроза возмездия могла в это лихое время остановить желающих поохотиться.

С тем мы и отъехали.

В начале августа я собрался тайно поехать в Псебай. Но Кожевников не отпустил меня одного. Ни слова не говоря, он оделся, седло на конь, винтовку за спину и прежде меня выехал на тропу.

Шли малоизвестной дорожкой западнее горы Тхач, минуя Богаевскую, спали в густом лесу, осторожно ехали весь день и загадали пробраться прямо к задам своего огорода на нашей улице. Прибыли уже потемну. Василий Васильевич отошел на разведку, а я с Кунаком и его конем в поводу тихо прошел через огород к себе во двор, осмотрелся и постучал в окно спальни.

Голос Дануты тотчас спросил из-за ставни:

— Кто?

Видно, она не спала.

Узнала меня, загремела запором. Бросилась с крыльца, зашептала, зацеловала. И пока я устраивал коней, не отходила ни на шаг. Здесь же топтался отец, запрятавший револьвер за борт мехового жакета.

— Семен Чебурнов в станице, — сказал он. — По остережемся. Не будем зажигать огня.

— Что слышно еще?

— Говорят, бои у самого Екатеринодара. И у Тихорецка. Почти вся Кубань под Деникиным. Так что твои мандаты и прочее… Чебурнов снует взад-вперед, все тобой интересуется.

Днем Данута сходила к Кожевникову на соседнюю улицу. Бородач колол дрова у сарая. Воткнул в колоду топор, прошел с ней в дом. Сказал тихонько:

— Жена Ваньки Колченогого заходила, спрашивала, где молодой Зарецкий. Я ответствовал, что он вроде у добровольцев воюет. С тем и ушла. Семен делает вид,

что к войне непричастный, но от дружка — Улагая — к нему гости приезжают. А зачем?… Так вот зачем: слышал я, что есть будто бы приказ генерала Покровского. Он приговорил Андрея к смерти, повелел разыскать его и исполнить приказ. За что? А за стычку возля Усть-Лабинского моста, где мы троих евонных вояк уложили. Да ты не бойся, не бледней, все уляжется. Что он нам, этот генерал? Какая ишшо власть? Но я так думаю: ему здеся нельзя оставаться. В лес, от греха долой. Поторопитесь, одним словом. Там спокойней, сам себе хозяин. Да и мы рядом с ним. Не один все же.

Договорились уезжать через два дня.

В тот же вечер к нам требовательно застучали. И пока отец вел разговор через закрытую дверь, я вышел во двор, взял Кунака и тихо ушел в лес за огородом. Вернулся только в полночь, у нас, конечно, не спали, возбужденные визитом двух офицеров. Отец открыл им дверь, провел в комнаты. Капитан и прапорщик из Добровольческой армии вели себя учтиво, сказали, что хотят видеть хорунжего Зарецкого, и выразили удивление словам отца и жены, когда те ответили, что два месяца семья не имеет от него вестей. Они, видите ли, желали заполучить боевого офицера в свои ряды. Теперь, когда предстоит историческая миссия разгрома Совдепии и поход на Москву…

Вот как! На Москву… О приговоре Покровского, конечно, ни слова.

Под утро на улице совсем рядом захлопали винтовочные выстрелы. В нашей зале посыпалось битое стекло. Две пули, пробив ставни, впились в стену и в буфетную дверцу. Отвечать? Но тогда в опасности уже вся семья!

Мы с отцом сдержались. Еще пять или шесть пуль тупо ударились в стены снаружи. Ржали кони, слышалась команда. Это уже не те учтивые деникинцы, что приходили накануне, хотя связь их была несомненной.

Как раз тогда мы и решили, что Дануте с Мишанькой оставаться дома тоже опасно. Мама соглашалась и плакала. Она собирала вещи так, словно мы уезжали навсегда.

Перед рассветом, по холодку пришел Кожевников. Сказал, что и его дом обстреляли. Отряд белых казаков еще с вечера появился во дворе у Чебурнова. На дорогах караулы. Потом отряд куда-то исчез.

Две лошади Василия Васильевича уже стояли в лесу. Он же вывел оседланных Кунака и Куницу. Уложили вьюки. Подняли сонного Мишаньку, одели. Мальчик ничего не понимал, — ни этих тихих и спешных сборов, ни бабушкиных слез, ни бормотания растерянного деда, когда тот целовал его и прощался с нами.

Если казаки караулили, то не на тех дорогах.

Чуть рассвело, а мы уже были высоко над Псебаем. Сын дремал у меня на руках, я с трудом успевал отводить от него ветки, тяжело повисшие над тропой.

Запись третья

…Живем в состоянии неуверенности и — если откровенно — в страхе. Внешне все спокойно. Тишина. Зелень. Задумчивые горы. Пасутся и фыркают кони, перекликаются иволги. Кордон просыпается рано, не залеживается даже Мишанька. Он выходит на крыльцо сонный, всласть зевает, но стоит ему осмысленно глянуть вокруг — на горы в клочьях тумана, на холодный ручей, где он вчера ловил форель со мной, как сонливость слетает и он уже не знает, с чего начать. Так много любопытного, требующего действия!

В семь на кордоне остаются только Мишанька с матерью и кто-нибудь из егерей. Дни стоят яркие, сухие, дороги в заповедник свободны, и все мы наблюдаем за ними, а иной раз и схватываемся с браконьерами.

Мы разделились на два летучих отряда и патрулировали подступы на Кишу с севера и запада, а к Умпырю — с севера и востока, наведываясь и к Большой Лабе. Заслонили главные зубриные места.

Случилось три серьезные стычки. Отобрали шесть винтовок и два револьвера. Боевое крещение получил и Борис Артамонович: его ранили в левую руку ниже локтя. Не опасно, но повязку он носил две недели. Кожевников подшучивал: «Нашел тихое убежище…»

Телеусов в неделю раз посылал своего шустрого племянника в Хамышки. Через него мы получали то старую газету, то журнал, но чаще устные вести. Одна другой хуже.

Судя по этим вестям, Кубань нивы свои забросила, не сеяла, не убирала. В станицах не прекращались шумные сходки. В конце августа довелось получить зачитанную газету «Утро юга», изданную в Екатеринодаре. Слухи о взятии города Деникиным подтвердились. Главком Красной Армии Сорокин отступил. Другая армия — Таманская — где-то между Новороссийском и Темрюком. Судьба ее оставалась неясной. Майкоп и Армавирская переходили из рук в руки. В Лабинской установилась власть белых. В нашем Псебае никаких перемен. И никакой власти.

Сможем ли мы в такое время сохранить зубра? Какое дело людям до всех на свете зубров и оленей, когда льется человеческая кровь и решается будущее страны? С трудом удавалось убедить себя, что война — явление преходящее. Рано или поздно стрельба затихнет. Если сейчас не позаботиться о звере, он исчезнет навсегда.

На Кишу вдруг пожаловал незнакомый бородатый казак, — большой, задумчивого вида, сморенный дальней дорогой. Борис Артамонович встретил его далеко на тропе и обошелся с ним не слишком ласково. Даже когда казак сказал, что идет ко мне с поручением, Задоров не опустил винтовку, привел, как пленного.

Казак снял фуражку, поздоровался со мной. Сколько я ни вглядывался, знакомого в нем не признал. Но не успел и рта раскрыть, как в дверь заглянула Данута и, радостно ахнув, подбежала к гостю.

— Федор Иванович, какими судьбами?…

Он чинно поклонился, обнял ее и вдруг всхлипнул:

— Гора с горой не сходятся… Искал вас, Данута Францевна, и хозяина вашего. Папаша ихний пытали-пытали меня, пока убедились, что надоть нам увидеться. Ну, все ж таки дали адресок. Так я пешки сюда и заявился. С вестями, значит.

Данута обернулась ко мне:

— Ты не помнишь? Я у них квартировала в Лабинской, рассказывала тебе. Крячко Федор Иванович!

Тогда вспомнил и я: еще будучи моей невестой, Данута квартировала у них в Лабинской, где учительствовала в школе.

Федор Иванович говорил степенно. Фуражку держал по-уставному, на руке, сам только раз позволил себе спросить, кивнув на Мишаньку, который терся возле моих ног:

— Ваш? Вот время-то бегит! Лицом похожий… Такие, значит, дела, Андрей Михайлович. Власть у нас обратно казачья, а изверг вашенский, который Керимом Улагаем прозывается, под знаменами его превосходительства генерала Деникина воюет с красными возля Батайска. И ладно, что на Дону, а не здеся. Иначе бы достал он вас, уж так охотился!

Неужели Крячко протопал восемьдесят верст только для того, чтобы сообщить мне эту, в общем-то, известную новость?

Но я ошибся.

— Письмо у меня для вас. — И он достал из-за пазухи порядком замусоленный желтый пакет с крупно написанной моей фамилией.

— Хучь и поздно, а надобно рассказать вам. Ведь я из плену явился, от немцев. Не сказать чтобы бежал, вроде бы они сами бежали, ну и мы тогда решили не мешкать. Было это в самой что ни на есть Беловежской пуще, где и объявился мне ваш знакомец.

— Врублевский? — Я тотчас вспомнил ветеринарного доктора пущи.

— Угадали.

— Он все еще там? С зубрами?

— Нету там зубров. На консервы поистратили их.

— Как так?

— Побили. Сперва, конечно, немцы, они даже завод поставили, чтобы мясо в банках готовить, я на том заводе месяца два отработал с мадьярами вместе, нагляделся, как возили и зубра, и оленя. Ну, а потом кто только не стрелял! Голодно жить по деревням стало. Лесники били. Егеря тож. Из деревень народ с ружьишками. Вы письмо-то читайте, там непременно об этом самом…

— Вы сказали, что немцы бежали. Наши войска подходили к пуще?

— Не-е, наши куда как далеко отошли. Подо Псков. Вот там они и дрались, сказывают, с немцем только уже назывались наши Красной Армией или гвардией, я уж не припомню, армия эта новую власть от немцев, обороняла. И Петроград. Да германцы и сами воевать отказались, это уж недавно. Бросали винтовки, домой уходили. Как у нас в семнадцатом. Вильгельма свово спихнули.

— Но они всю Украину взяли, у Ростова стоят…

— Точно, стоят. Однако, по всему видно, не долго простоят. В Германии своя революция, уйдут. Али погонят их красные. Там тоже сила собралась сильная.

— Бои на Западном фронте все идут?

— Фронтов тех — тьма. Ни единого тихого места в России нету. А теперь вот еще Деникин за Дон пошел.

— Как же вы ехали через такую беду?

— Так и ехал. Кукушкой. Из Бреста в Питер, там ой как голодно! Из Питера в Москву, значит, поехали, а оттудова на юг повернули. Бог сохранил и от бандитов, и от голоду. Седой только сделался. Дома помаленьку оклемался, впервой за столько-то лет ситного хлеба поел. И вовремя. Вечером стучатся прикладами. Белые, значит, из Отрадной, от его превосходительства полковника Шкуро. Давай, говорят, батя, пшеницу для нашего войска. И револьвер ко лбу.

— Какого еще войска?

— Называются они бело-зелеными, сидели в Баталпашинске, на Большой Лабе и по Урупу. Красных из-за угла постреливали. Теперь это войско с Деникиным на север отправилось, в горах потише будет. А хлебушек весь забрали, который нашли, так что покедова мы тоже без ситного.

Он вздохнул и умолк, этот седой, много переживший казак.

Я осторожно разрезал пакет.

«Уважаемый друг, — писал Врублевский. — Только что поговорил с пленным казаком, и — удивительное дело! — он оказался земляком вашим, знаком с вашей супругой. Собрался в дорогу, на Кавказ. Не могу пропустить такой удачи, пишу вам с болью в сердце о нашей общей заботе — о зубрах. Их уже нет. В глухих уголках Старинской и Гайновской стражи осталось несколько десятков зверей, но по их следам ходят люди с винтовками. Павшие не встают.

После вашего отъезда пущу наводнили войска. Немецкая администрация пыталась охранять зубров, разумеется, для отлова и вывоза их. Отправили в Германию около тридцати зубров, несколько экземпляров в Берлинский зоопарк, но для сохранности других не оказалось ни средств, ни власти. Полагаю, что в Европе скоро останется вольно живущим только одно кавказское стадо. Ваша ответственность за этот вид неизмеримо возрастает.

Имею случай уведомить вас, коллега, что тридцать шесть гатчинских зубров, в разное время вывезенных из пущи, застрелены в прошлом году на потребу самой охраны. По имению Аскания-Нова, где находится стадо зубробизонов, тоже прокатилась волна оккупации, и сегодня там кипят гражданские битвы. Боюсь, что гибриды пострадают. В Пилявинском парке зубры исчезли. Судьба беловежских зубров в имении князя Плесса, что в Верхней Силезии [8], мне неизвестна.

Все это страшно. Человечество, вовлеченное в самую долгую войну, походя, уничтожает одного из крупнейших и древнейших млекопитающих — зубров.

Не уверен, что письмо дойдет до вас, хотя мой добровольный курьер Крячко клятвенно подтвердил свое желание доставить его, во что бы то ни стало.

Немецкая администрация пущи все больше теряет возможность управлять. Мы вполне открыто создаем свою польскую администрацию, в нее вошли гг. Вагнер, обер-егери Рек и Сафирняк, г. Неверли, знакомый вам по 1909 году, и ваш покорный слуга. Все, что мы можем сделать, — это отпугивать небольшой охраной в 25 человек разных мародеров, которые проникают в пущу со всех сторон.

С ужасом наблюдаю, как гибнут не только звери, но и лес, дающий зверям пищу и приют. В первые месяцы оккупации Беловежского заказника немцы приступили к рубке леса. Согнали сюда пленных, через резерват построили узкоколейную железную дорогу, пилили, грузили и везли в Германию сосну, не пощадили и старые, многовековые боры, которые вы видели у нас. Говорят, что на запад отправили более четырех миллионов кубических метров самой ценной древесины. Не трудно представить, как эти перемены отразятся на жизни зверей, которые еще удержались в глуши: понижается способность к размножению, появились болезни вырождения. Не могу не вспомнить слова Чарлза Дарвина, записавшего у себя в книге: «Редкость формы есть предвестник вымирания ее».

Пишу обо всем этом, чтобы поднять значимость вашего высокого призвания. Пожалуйста, берегите, охраняйте кавказское стадо, мой друг. Все, кто в России и Польше озабочен судьбой животных, надеются на вас. Желаю вам и вашей семье полного успеха в жизни».

Прочитав письмо, я долго молчал, не в силах объять картину беды, нарисованную Врублевским. «Все надеются на вас»… Лишь вчера я сомневался, правомерно ли ныне охранять зверя на Кавказе? Экая слабость воли!

За дверью фыркала лошадь. Это приехал Шапошников. Он вошел уставший, отяжелевший, но, увидев гостя, улыбнулся и с чувством пожал руку Федора Ивановича. Оказывается, они знакомы много лет. Оглядели друг друга, покачали головами. Стареем? Да, стареем…

Я протянул письмо Христиану Георгиевичу. Не раздеваясь, он уселся поближе к лампе и углубился в чтение.

— Что же осталось в пуще? — спросил я у Крячко.

— Пеньки. Они ведь, немцы то есть, брали только баланы,[9] все прочее оставалось. Хламу на лесосеках — ни пройти ни проехать. Спешили, им не до уборки. По узкоколейкам гнали, по воде. Ну, потом меня на консервную фабрику работать перевели, совсем я ослабел в лесу. Кормили по-научному, лишь бы ноги тащил. А с июля и того хужее: ихние командиры велели солдатам доставать продовольствие на месте. Чего же на месте? Опять зубра да оленя. Перед зарей каждый божий день, слышим, лопочут, винтовки разбирают. И в лес, продовольствие доставать. Ваш знакомый ходит, руки ломает, белый с лица сделается, а что он может? Сила, на чьей стороне?…

Шапошников кончил читать. И решительно сказал:

— Поеду в город. Надо что-то делать!

— Выходит, к Деникину на поклон?

— Антону Ивановичу, генералу Деникину, сейчас не до Кубани, — сказал Крячко. — Воевать Советы пошел. С песнями. Каждый пятый — офицер, вот так. А на Кубани рада оставлена, к ним и надоть по этому делу.

— Так тому и быть. Поеду. А ты, Федор Иванович, оставайся у нас, помогать будешь. В стражу запишем.

— Нельзя, Христиан, детишки оголодают без меня. Да и соскучился я по земле, вот как соскучился — силы нету! Взялся на той неделе за косу, сена корове накосить, так, веришь ли, заплакал. Отвык от косы. Сижу и плачу. Убивать наловчился за войну, а дело отцовское забыл. Вы уж сами тут, кто помоложе. А я хлебушком займусь. Голод в России. Кому землей-то заниматься?

Краем глаза я следил за Данутой. Она ходила по комнате и… собиралась! Слова Федора Ивановича об Улагае, уехавшем на фронт, послужили для нее пропуском в Псебай. Опасность отступила. Дануту ждал огород, который прокормит семью даже в голодную пору. Корова, за которой трудно ухаживать моим старикам. Наконец, Мишань-ка, которому семь — время подготовки в школу.

Здесь он проходит совсем другую школу — возмужания, если так можно говорить о мальчике его возраста. У него есть закадычный друг — жеребенок Казбич от Куницы; гоняются целыми днями, даже отдыхают на траве рядышком, и ревнивая Куница с одинаковой лаской обнюхивает обоих и даже облизывает. Мишанька ловит мамину лошадь, подводит ее к толстому бревну, вскакивает на спину норовистой, но с мальчиком удивительно спокойной Куницы, и без седла, откинувшись корпусом — по-казацки — назад, несется вскачь, а жеребенок с тонким ржанием бросается вдогонку…

И все-таки скоро школа, нужно бабушкино внимание, нужны сверстники — всего этого Мишаньке не хватает на суровом кордоне. Я понял Дануту. У нее все взвешено и продумано.

— Когда едем? — спрашиваю ее и встречаю благодарящий взгляд.

Да, конечно, вместе. Одну ее в такую дальнюю дорогу отпустить нельзя.

— Завтра. Если ты сможешь.

— Я с вами. — Христиан Георгиевич подымается и скидывает, наконец, куртку. — И Федор Иванович поедет. Так-то гурьбой будет спокойней. За старшего оставим тут

Кожевникова. Алексей Власович тем временем хотел на Умпырь податься, посмотреть, как там и что. Вот Гузерипль только… — Он смотрел на меня.

— Поеду туда из Псебая, — сказал я. — Действительно, пора проведать Никотиных.

— А Новороссийск у белых, — сказал Крячко. — Его превосходительство генерал Покровский, сказывали, резню там устроил перед тем, как за Деникиным податься. В газете было пропечатано про банкет, где он, генерал то есть, держал речь об том, что все они, кто стрелял красных, уже вошли в историю, терять им вроде нечего.

— А насчет Таманской армии?

— Известно. Через горы пошла, к Туапсе, там отбросила заслоны белых грузинов, пробилась в Белореченск, потом вроде Майкоп взяла, но ее выбили, и кто живой остался, тот к востоку ушел. Только мало кто ушел. Тиф у них.

Если судьба сберегла Кухаревичей, то они уже в горах. Вспомнят ли о Гузерипле?!

Хотя дни стоят жаркие, сухие, но, как только солнце заходит за гору, сразу накатывает холод. Осень. Обильная и тяжелая роса укладывает траву наземь. Ночью заморозки.

Если в Псебае выпадала роса, то в Гузерипле осенними ночами все белело, а как вставало солнце и теплело, так с ясеней и кленов начинал опадать лист. Лениво, неслышно покрутившись в воздухе, листья касались земли и лежали невесомо, приподняв сухие края. Пробегала мышь — и даже тогда шуршало во всеуслышание.

На огороде все поднялось и поспело. Яблоки светились в темной листве, просились в погреб. Отцвела и поникла картофельная ботва.

Дома встретили нас так, словно мы с того света вернулись. Ужасались моей худобе, буйству крепенького Мишаньки, который въехал во двор на коне и прямо с седла свалился на бабушку.

Утром всей семьей мы уже работали на огороде, в саду. После обеда солили капусту, сушили картошку. Через несколько дней уборка подошла к концу, и тогда я сказал Дануте:

— Теперь мне можно в горы.

— Один?

— Кухаревичи где-то там. Да братья Никотины со мной.

— Будь осторожен, Андрюша! Такое время, такая жестокость!..

И она заплакала.

Ранним-ранним утром, когда белесый туман так плотно укутал станицу и горы, что в трех шагах ничего не замечалось и даже звуки глохли рядом, я выехал из дому. Одетый по-зимнему — в рыжий полушубок, шапку и крепкие сапоги, — я не ощущал холода, лишь пальцы, перевитые поводком, покраснели от влажного утренника.

Путь я выбрал такой, чтобы на Уруштене прежде всего отыскать Никотиных. Мы вместе сделаем инспекторский объезд.

Ни одна живая душа не встретилась туманным утром. Длинная тропа открылась впереди только к одиннадцати, когда солнце осилило испарения земли и съело туман. Быстро теплело. При солнце сильнее чувствовалась осень — ив позолоте кленов, и в красноте боярышника. Горьковатый запах старых дубов перебивал все другие запахи. При остановках я слышал дробный стук падающих желудей. Время откорма зверя.

Ночевал высоко в горах, где довольно скоро нашел добротно сложенный, но пустой шалаш наших егерей. Ни один из братьев не пришел и к ночи. Судя по остывшему пеплу в кострище, они отсутствовали не первый день.

Прождав до полудня, я покинул этот неуютный ночлег. Следы коней повели на запад. В низинах, кроме конских следов, я заметил отпечатки сапог. Почему хлопцы не в седлах?… Приглядевшись, понял: здесь прошло не менее шести человек. И четыре лошади. Предчувствие опасности закралось в сердце. След вилял по лесу. Я пошел по следу, вверх, вниз, из распадка в распадок, так до ночи — и только на второй день понял, что кружусь на одном месте, как и следы. Они просматривались все более свежо. Никотины хорошо знали свой район, запутаться не могли. Что же тогда? Водят кого-то, не желая указать дороги? Иного объяснения не находилось. В плену у браконьеров?…

Я повел Кунака на поводу, удвоил осторожность, тем более что пихтовый лес стоял, сомкнуто, далеко не усмотришь. След шел то по одному берегу ручья, то по другому, потом назад. Вскоре впереди посветлело, распадок выходил в долинку. И вот тут низовой ветер донес запах неумело сложенного костра, который много дымит.

Стемнело. Пристроив Кунака в укромном месте, я сбросил полушубок и с винтовкой наперевес пошел вперед. Отволгший лист не шуршал под ногами. Ветер загудел в кронах пихты. Ползком подобрался я к можжевелевой заросли, приподнялся и увидел ниже по склону костер.

Пять заросших, неопрятных лиц склонились над огнем. Ужинали. Пламя едва освещало их. Незнакомые, нездешние. Один седой, с породистым лицом. У троих — винтовки меж ног. Никотины сидели в стороне, связанные чуть ли не спина к спине, и молча неотрывно смотрели на жующих людей. Так могут смотреть очень голодные люди.

Я пополз к ним. Помогла упавшая старая пихта. Еще не увядшей своей вершиной она почти достигала того места, где сидели пленники. Маскировка отличная. Тем временем у костра поужинали, сидели и курили. В трех шагах от Василия — он сидел вполуоборот ко мне — я зашептал:

— Спокойно, ребята. Не оборачиваться. — И, опасаясь, что не узнают голоса, добавил: — Зарецкий, Зарецкий…

Василий вскинул голову и тут же опустил ее. По его губам я видел, что шепчет: понял и передавал мои слова брату.

До них оставалось два шага, один, еще ближе. Я вжимался в землю. Высунул из веток руку с кинжалом, достал кончиком до веревки на запястьях Александра, не без труда перепилил. Веревка упала. Он чуть шевельнул свободными руками, но позы не переменил. Кулаки его несколько раз сжались, разжались, — видно, руки затекли, — и вот уже требовательная ладонь обернулась ко мне. Рукояткой вперед я подал кинжал, отполз и огляделся. Как только они освободят руки, я встану, и тогда…

Один из пятерых поднялся, взял кусок вареного мяса, нож и подошел к пленникам.

— Чтоб ноги ходили, — сурово сказал он. — Подставляй рот.

Ребята молчали. Руки их, свободные от пут, все так же прятались за спиной.

— Завтра у вас последний день. Кормлю тоже в последний раз. Не сумеете вывести из гор до вечера — повесим, чтобы патронов не тратить.

Здоровый мужик! Из-под грязного бушлата выглядывал морской китель без пуговиц. На голове — шапка Василия. Он стоял перед Никотиными и, отрезая куски мяса, прямо с ножа совал им в рот. Саша и Василий покорно жевали, но, когда «кормилец» засунул нож в карман, Василий коротким толчком сбил его с ног. Еще секунда — и он сидел верхом на мужике. Приподняв его голову уже без шапки, Василий ударил ею о камни.

— Руки!.. — И, чтобы не подумали, что это игра, я выстрелил в костер.

Брызнули искры, сидевшие у огня отпрянули, на какое-то мгновение я увидел черную дырочку маузера, направленного мне в лицо, но не успел даже испугаться. Саша через костер прыгнул на человека и яростно, со всей силой ухватил его за горло. Еще один, волоча винтовку, полез от костра за кусты. Того достала моя пуля. Остальные так и остались сидеть, подняв над головой руки. Они смотрели не на меня, а на винтовочный ствол.

Как ловко, с каким проворством братья повязали той же веревкой своих мучителей! Они сопротивлялись, но под дулом винтовки быстро сникли.

Четырех связанных мы усадили к костру, лицом к свету.

Никотины прежде всего забрали у истязателей свою одежду и обувку. Привели коней. Я сходил за Кунаком. В костер подбросили сучьев. Теперь — допрос.

— Вы кто и как сюда попали? — Я начал с человека, который успел поднять на меня маузер.

— А вы по какому праву?… — начал было другой, но вдруг умолк и стал часто икать. Не пересилил страха.

— Бандиты, которые нападают на егерей, не могут говорить о праве. Отвечайте, кто вы?

Упоминание о егерях, кажется, успокоило их.

— Мы отбились от своей армии, — последовал ответ. — Мы требуем вывести нас из леса.

— Они просились в Сочи, — сказал Василий. — Вынь и выложь им Сочи. Чего они туда хотели?

— Обыщите их, ребята.

Немного бумажных денег царского времени, десяток золотых монет, курево. А в поясном карманчике у одного- воззвание Украинской рады, подписанное гетманом Скоропадским. И никаких документов.

— От какой армии вы отбились?

— Таманской.

— Значит, вы из Красной Армии. А почему у вас это воззвание? Где взяли? Кто командовал армией?

Молчание. Потом наглое:

— Хватит вопросов! Егерь, ну и занимайтесь своим делом!

— Ладно, — сказал я. — Зубриное мясо в котелке. Убили зубра?

— С этого и началось, — подхватил Василий. — Изрешетили зверя. Мы на выстрелы и пошли.

— Зверь напал на нас, — сказал тот, что в морском кителе. — Мы защищались.

— Почему вы хотели в Сочи? Там же белые! Молчание.

— Вы офицер?

— Я мичман, — гордо ответил пленный.

— С какого корабля?

— Мой корабль на дне морском. Вместе со всем флотом.

— Хватит! — это опять рявкнул седоголовый и с ненавистью уставился на меня. По властному тону, по возрасту, он, несомненно, был старшим в чине. — Развяжите, и мы

уйдем без вашей помощи. Куда нам надо.

Все ясно. В Псебае уже говорили о событиях на кораблях в Новороссийске. Это моряки, покинувшие корабль, когда пришел приказ взорвать его. Возможно, националисты из тех, что хотели увести русский флот к немцам, лишь бы не оставлять кораблей у русской революции. Им пришлось вместе со всеми матросами идти в поход с Таманской армией. При первой же возможности они сбежали в горы, заблудились и одичали, а потом пленили Никотиных. Как их передать властям? Найдем ли красных партизан? А если не найдем — выведем за реку Белую, и пусть сами ищут Дорогу в горах. Лишь бы подальше от заповедника.

— Сколько отсюда до Гузерипля? — спросил я у братьев, когда мы отошли посоветоваться.

— Верст двадцать пять. Туда поведем?

— Не отпускать же молодчиков! И убивать нельзя. Мы не суд.

Утром вышли с бивака в другом порядке: трое на своих лошадях, а четверо связанных пешком, между лошадей. Седой коротко спросил:

— Куда?

Я ответил, что выведем на дорогу и куда глаза глядят… Это их успокоило.

Отыскалась знакомая тропа на Гузерипль, и еще засветло мы достигли егерской караулки. Пленных заперли в сарае, по очереди дежурили у дверей. В караулке затопили печь и приготовили ужин.

Около полуночи Василия сменил на дежурстве Саша, мы легли спать, но не успели еще задремать, как услышали выстрел, второй, окрик Саши, а далее — уж совсем непонятную для глухомани близкую и короткую пулеметную очередь. Над караулкой взвизгнули пули. Потом все затихло.

Первым к выходу бросился Василий. Снаружи тотчас раздался повелительный окрик:

— Не выходить! Стреляю без предупреждения!..

В замешательстве мы прижались к стенке. Неужели еще одна банда?…

От сарая слышались громкие голоса, крик, там засветился огонь, похоже, самодельные факелы, раздалась команда: «По одному!» и «Руки назад!». Возглас Саши: «Отдай винтовку, черт!» Василий приоткрыл, было дверь, и сразу же стукнул револьверный выстрел. От доски над дверью полетели щепки.

— А была не была! — шепнул Василий. — Сиганем в темноту к тому дольмену,[10] что левей дороги, авось промажут! — И он, крепче нахлобучив шапку, отошел, чтобы

с разбегу высадить дверь и выбежать.

Но дверь распахнулась сама. Из темноты приказали:

— Выходи! Оружие на порог. Быстро!

За дверью двигалось множество неясных теней. Вот попались!

Я оттиснул Василия и вышел первым. Крепкие руки обхватили меня, ощупали и повели в сторону. Точно так же поступили с Василием. Нас усадили на землю. Между караулкой и сараем ходило десятка три фигур.

В караулку вошли двое, потом еще трое, засветили фонарь. От порога сказали:

— Вводи, кто там первый?

Меня подняли под мышки и потянули в помещение.

Свет от фонаря не больно хорошо разводил темень, но все же лица сидевших за столом прояснились. И первый, кого я увидел, — в кубанке, длинноносый, худой и какой-то черный с лица — был так знаком, так радостен мне!

— Здравствуй, Саша, — спокойно сказал я, расплываясь в улыбке.

Все тревоги мгновенно исчезли. За столом сидел Кухаревич.

Он плохо видел меня, но голос, тон, дружеские слова подняли его с лавки. Загремел стол, фонарь качнулся и чуть не упал. Длинный, в долгой шинели, Саша шагнул ближе, схватил за плечи, всмотрелся.

— Ты?! Ну, знаешь!..

Мы крепко обнялись и целую минуту тискали друг друга. Бойцы набились в караулку, все разом говорили, улыбались. А он, не отпуская меня, заорал:

— Отставить арест! Свои хлопцы, свои!

— Осторожней, Саша. В сарае четверо бандитов. Неупустить бы…

— Ты привел? А ну, хлопцы, быстренько сюда тех, из сарая! И освободите караулку, дышать же нечем.

— Как ты ко времени, Саша! Мы пришли сюда с надеждой найти тебя или топать к перевалу.

— Моя разведка тут уже несколько дней.

— И никаких следов… Или я разучился наблюдать?

— Военная предосторожность. Мы за мостом устроились. Я подъехал вчера, и вчера же ребята увидели вас. До ночи не выходили, потом окружили, пулемет на позицию и вот…

В дверь втолкнули Александра Никотина — злого, решительного, готового кусаться, судя по его лицу.

— Это мой. Он караулил тех самых.

— Отпустить. Садись, как тебя там… Удивленный, сразу остывший, егерь сел поближе ко мне, уставившись вопрошающим взглядом на Кухаревича.

Ввели четверых, понурых, потерявших надежду.

Минута молчания. Перегляды. Кухаревич оглядел одного, второго, третьего. Повернул за плечи седоголового так, чтобы лучше рассмотреть. Спросил, растягивая слова:

— Тимощенко? Попался, контра!

— Зубра промышлять надумал, — сказал Василий.

— Он специалист не только по зубрам. Он и по нашим людям ловко стреляет. Ну, теперь-то не стрельнет… — И, обратившись ко мне, объяснил: — Бывший заместитель командира седьмой колонны у Ковтюха. Поднял бунт, собственноручно застрелил Сергея Ефимова, командира, объявил себя сторонником Скоропадского и ушел из Хадыженской в сторону Сочи. Оттуда надеялся отбыть в Киев… Где же твои остальные люди? Ведь ты увел сотню, если не больше. Растерял? Ладно, мы их подберем. А тебя утром отправим в штаб. Там ты все расскажешь, там и военно-полевой суд. В сарай всех! И строгую охрану!

Кухаревич разволновался, заходил по караулке — пять шагов туда, пять обратно. Такая встреча! И необходимость быть жестоким. Без этого подлости не победить.

— Значит, ты здесь обосновался? — мягко спросил я.

— Ну и словили вы людишек! — Он никак не мог говорить о чем-то другом. — На их руках кровь прекрасных людей…

Наконец успокоился, приказал одному из командиров:

— Павел, поедешь начальником конвоя с этими предателями. Прямо к Казанскому, он сейчас со штабом на верхнем течении Афипса. Через Солох-аул, Туапсе, ты знаешь как. Отвечаешь головой!

— Есть! — Командир подтянулся, щелкнул каблуками сбитых сапог.

— Ты спросил, где обосновался? — Саша сел возле меня. — Нет, Андрей, мы сюда только наезжаем, чтобы проверить тылы. А стоим по ту сторону хребта, у моря. По берегу везде наша власть, хотя Туапсе и поселки у деникинцев. Но они носа не высовывают из своих укреплений. Даже в окрестностях Сочи. Посмотри, какое у наших ребят вооружение! Новенькое, английское. Это мы взяли в Архипке при налете. И пулеметы… Ну, в общем, живем, воюем. Ты расскажи, как здесь очутился?

Я рассказал. И о зубрах тоже, не скрывая своей тревоги из-за новой армии, что появилась в лесу. Люди с винтовками — всегда угроза зверю. Саша задумался.

— Ты прав, конечно. Война есть война. Ужасно неприятно, что остается все меньше зубров. В общем, так. Я помогу, долг бывшего егеря. Проведем работу среди населения в горных поселках, отрядим постоянные караулы. Считай, что южная и западная границы заповедника для зверей неопасны. Разве что банды, вроде нынешней… Слушай, ты ничего не рассказал о домашних. Данута, сын, родители?…

Мы еще поговорили, и тогда я спросил о Кате. Саша вскочил и порывисто обнял меня.

— Я так благодарен тебе! Этот поступок на Дону… Эта быстрота и натиск! У смерти отнял!

— Счастливый случай, Саша. Ведь мы могли пойти на юг и другой дорогой.

— Все случайности подчинены строжайшей необходимости, — с ученым видом парировал он. — Как и наша сегодняшняя встреча. Но за Катю… Она сейчас в Солох-ауле. Там штаб батальона, которым я командую. Поедем? Или нет… У тебя своих дел хватает. Деникинцы не тревожат? Я имею в виду заповедник.

Пришлось рассказать ему о мандатах Советской власти и о том, что Шапошников сейчас в Екатеринодаре.

— Пустая затея. Деникину нет резону беспокоиться о Кавказе, он переводит свой штаб в Ростов, идет на Москву. Кубанская рада очень довольна, что армия чужаков, как называют они Добровольческую, покидает Кубань. Дело в том, что этот состав рады — Рябовол, Быч, Калабухов и другие-прочие заигрывают с англичанами и французами, мечтают о самостийной Кубанской республике от Дона до Сухума, понимаешь? Но я не уверен, что у рады будет желание помочь вам с заповедником. Скорее, они призовут тебя и всех егерей в армию, которую спешно сколачивают.

— Выходит, что на Кубани уже три власти?

— Если бы три! Деникинцы, казачья рада, наши в Пятигорске, мы здесь воюем, вольные формирования по станицам — сиречь банды, — анархисты, меньшевики… Смута, Андрей! И ко всему прочему еще голод, тиф. Тебе будет очень трудно уберечь в таких условиях зверя.

— Мне не дает покоя одна мысль: я в стороне от борьбы, — тихо сказал я. — Никому не признался бы, только тебе.

— Все пройдет, дружище. Россия выйдет из войны обновленной, поверь мне. И эта новая Россия оценит по заслугам людей, которые сохранили красу и разнообразие природы. — Он вдруг засмеялся: — Думаешь, мы с Катей так и останемся навсегда в шинелях? Моя мечта знаешь какая? Жить и работать где-нибудь здесь, в лесу, в тишине и покое, с прочным сознанием своей причастности к вечному и святому — к природе. Учились-то мы для этого, правда? Мечтали об этом, не так ли?

Вокруг нас — на лавках, на полу — спали, похрапывали на все лады бойцы, обнявшись со своими маузерами и винчестерами. Спали братья Никотины, избежавшие смерти. Фонарь чадил, воздух в караулке сделался густым и тяжелым, время шло к рассвету, а мы все сидели и говорили — не могли наговориться.

Саша выглядел намного старше своих лет. И еще какая-то нездоровая серость лежала на его лице, а во взгляде все время проскальзывала то ли чрезмерная усталость, то ли страдание. И смех его звучал невесело. Словом, вызывал беспокойство; даже совестно делалось при моем-то крепком здоровье.

Мы уснули, положив головы на стол, и проспали разве что час или полтора.

На дворе едва посветлело, а уже послышались голоса, зазвенела сбруя, кто-то громко скомандовал: «Соби-райсь!» Видимо, уводили по черкесской тропе группу Тимощенко.

Саша приподнял голову, мутным взглядом обвел караулку и опять повалился щекой на помятую кубанку.

Я встал, чтобы размять затекшую руку, посмотрел в сильно запотевшее окно, протер его: по ту сторону стен все побелело — деревья, земля, лужок перед караулкой. Падал тяжелый мокрый снег. Низкое небо цеплялось за верхушки пихт. Ранняя зима. Самое опасное время в горах.

Мы с егерями отправились в Хамышки.

Снегу навалило более чем на аршин. Уж на что Кунак старательно поднимал свои высокие ноги, а все равно скользил, спотыкался, едва не падал. Под снегом скрылись мокрые камни, хрупкие ветки, сама тропа. Не дорога — мучение. А сверху все сыпало, вдогонку нам тянуло холодным ветром. Зима подгоняла.

Но она принесла и успокоение. Теперь куда меньше любителей пострелять в горах. Киша отрезана. Умпырь тем более. Хорошо, что Данута с Мишанькой вовремя уехали.

Мои друзья егеря ехали молча, все еще переживая случившееся. Не могли простить себе, что сдались в плен.

— Ладно, что было, то прошло, — сказал я. — В другой раз не попадетесь. Что с зубрами? Вам удалось пересчитать их? И вообще, стадо видели?

— Шесть голов осталось, — неохотно произнес Василий Никотин. — Две семьи, по три зверя в каждой. Бык, корова, одногодок. Я раза три встречал, когда в засидку ходил. И Сашка тоже. Обе семьи ходят от верховьев Молчепы к Холодной, потом через луга и к истокам Киши. Туда-обратно. Как маятник. Больно пуганые, чтобы новые тропы торить. Все к лесу жмутся. Я вот еду и думаю: где они в такой-то снег? Кормиться осиной, ольхой — так им надо ниже уходить, ближе к людям. Наверху смертушка от голода, внизу от людей. Тоже житуха…

Напрасно не сделали мы попытки перегнать этих немногих зверей на Кишу, к Сулиминой поляне хотя бы. Там и стожки сена мы успели поставить, и подлесок гуще. Не так голодно зимой. Сейчас их уже не перегнать по мокрому снегу.

Телеусова в Хамышках не застали. Передохнули в его доме и кружным путем, через Даховскую, заторопились в Псебай. Здесь снегу было поменьше, но шел он с дождем, река Белая прямо взбесилась, вобрав в свое русло мутную шальную воду с окрестных гор.

Дануту я увидел на горке, при въезде в Псебай. Стояла закутанная в теплую шаль поверх шубки и вглядывалась в дорогу. Увидела и села в изнеможении на скамейку. Измучилась, ожидаючи.

Как можно веселей я сказал:

— Вот и мы. Здравствуй!

Кончиками пальцев сняла она слезы со щек, поцеловала.

Я рассказал о встрече с Кухаревичем.

— А Катя? А он каков? Где живут? Детей нет ли? Как дальше думают? — И сердилась, когда я отвечал коротким «не знаю». Обо всем прочем я умолчал. Встретились — и все. Нашел, где и думал найти. Отдыхает Саша в Гузерипле. Какая там война? Глушь лесная.

— Христиан Георгиевич не появлялся? — спросил я.

— Ну как же! Ежедневно приходит. Мрачный, сердитый. Сидят с папой как сычи. Десять минут — одно слово. Неудача у него вышла в Екатеринодаре. Сам тебе расскажет.

Вечером пришел Шапошников. На энергичном, твердом лице его можно было заранее прочесть, какими мыслями полнилась душа.

— Будь прокляты эти самостийники, эти тупоголовые ироды, которые ухватились управлять Кубанью! — с сердцем выпалил он.

— Вы у кого были?

— Принял меня Макаренко, потом пришел Быч, один из руководителей рады. Выслушали. Я упирал на ценность зубров, на сохранность леса в горах, говорил, что все может погибнуть от неумелого хозяйствования. Переглядывались, похоже, поняли. И тут Быч сказал, как ушат воды вылил: «Пихта сейчас в цене. Англичане готовы начать разработку и платить хорошие деньги. А французы просят каштан. Оказывается, у них самое хорошее вино созревает в бочках из каштановой клепки». Я на это ни слова. Вот что у них на уме! Не заповедник, а торговля! Высокая политика, дипломатия, а тут о каких-то зубрах и оленях… Спросили, что мне надо. Сказал напрямую: денег на охрану Кавказа, боеприпасы. «Если организуете отряды, чтобы бить в горах красных партизан, — пожалуйста. Пришлем офицеров-инструкторов, жалованье, оружие. Концессию с союзниками подпишем». Видишь, куда повернули? От прямого ответа я уклонился, высказал предложение о частной охоте на паях. «Пожалуйста, если будут желающие казаки. Но денег от нас не ждите. Казна пуста, драгоценности Войска Кубанского, как вам известно, исчезли, зарыты где-то в горах, а мы сейчас создаем свою армию, расходы большие». Ну и все такое. Вот дали бумагу. Бланк был солидный, бумага не нашенская, плотная. Подпись Быча, печать, все чин чином. «Кубанское войсковое правительство не имеет возражений против организации частного общества со своим капиталом для аренды угодий бывшей великокняжеской охоты. Войсковое правительство обязывает общество к сохранению богатств Кавказа и к уплате в казну ежегодной суммы, каковую выплачивал до 1910 года великий князь С. М. Романов».

— А вы знаете, сколько он выплачивал?

— Как не знать! По тысяче золотых рублей в год аренды и пятнадцать тысяч на охрану. У тебя найдутся такие Деньги?

— Если отыщем клад с драгоценностями Войска Кубанского…

— Вот именно. Шутка шуткой, а ты понятия не имеешь, где сегодня Семен Чебурнов живет-пропадает.

— Где же?

— Семен набрал шайку таких, как он сам, и все лето шарил по горам за Горячим Ключом. Этот самый клад ранил его в сердце. Такое богатство — и в камнях! Зима, а он все не показывается… Впрочем, не о кладоискателях Разговор. Давай все же объявим об аренде, а? Насчет оплаты в казну запамятуем, не вечная эта рада, без России она не продержится. А мы хоть охрану наладим.

Прошла неделя, вторая, третья… Шапошников успел побывать в четырех станицах, список арендаторов вырос у него до сотни, но собрать удалось жалких четыреста рублей. Однако и они пригодились: выплатили своим егерям, которые уже годами не получали никакого жалованья.

Дни летели чередой, зима стояла, и мне все более хотелось поехать к Телеусову, Кожевникову, Задорову, посидеть у печки на кордонах, походить по звериным тропам, попугать врагов. Беспокоили зубры. Снегу много. Это для зверя тяжело. Время бескормицы.

Данута учила псебайских детей. Ей платили натурой — мукой, яйцами. Тоже подспорье. Иной раз в школу, которую устроили в бывшем княжеском доме, ходил и Мишанька, хотя ему по возрасту и рановато было. Он уже знал буквы, хвастался перед дедушкой, складывал простые слова, считал на палочках до десяти. Но когда в январе девятнадцатого я стал собираться в горы, он ударился в такой рев, что поразил нас всех. Хочу с папой — и все! Так запало в его детскую душу минувшее лето, проведенное на Кише! Дедушка покачал головой, изрек:

— Ну, быть в нашем роду еще одному лесничему. Что мать, что отец…

Я уехал надолго, до весны. Была в том и другая необходимость: дважды приходили повестки, чтобы явился в Лабинскую. Но служить в армии рады я не хотел. Перебыть это время в горах. Все внимание Кише и Умпырю, где зимовали самые большие стада зубров, несчетные пока олени, серны, туры.

Мы много ходили на самодельных лыжах с Борисом Артамоновичем, который обрел жизнерадостность, свойственную его возрасту, и всей душой привязался к делу. Он любил природу и почти так же поклонялся красоте ее, как Алексей Власович. Нам удалось пробиться с Кожевниковым по опасным тропам на Умпырь, и там, в просторном и теплом доме, мы сидели по вечерам в компании с Теле-усовым и его племянником, готовили капканы на волков, расплодившихся в горах до опасного предела, и пели песни старых егерей. В погожие дни уходили на охоту, стреляли волков, иной раз и кабана, чтобы не сидеть голодными. Зубров не выпускали из поля зрения, тем более что все они сбились на зиму в долину, что довольно близко от кордона. Они не особенно боялись нас, признали, хоть и не подпускали близко.

Человеческих следов мы нигде не встретили. К счастью для зверя.

Беда нагрянула позже…

Запись четвертая

Сперва о зубрах.

К весне 1919 года нам удалось сохранить почти полностью всех зубров, попавших под перепись полтора года назад. Это вовсе не означает, что браконьерство пошло на убыль. Мы считали, что за прошедший год убито и пропало не менее сорока голов. Но приплод покрыл даже такую большую убыль. В умпырском и кишинском стадах молодняка стало заметно больше. Телеусов насчитал там четырнадцать зубрят в трех стадах. Кое-что сохранилось и на Загдане. Правда, настораживало одно обстоятельство: в стадах оказалось девять бычков. Что-то многовато при четырех зубрицах и всего одной молодой телке. Ждать серьезного прибавления на Загдане не приходилось.

В Гузерипль за зиму мы не пробрались. Слову Кухаре-вича я верил. Контроль над Армянским и другими перевалами в его руках.

Я просил Дануту сохранять все газеты и журналы, какие удастся заполучить в Лабинской, в Майкопе и по станицам. Дважды за зиму Телеусов посылал своего хлопца в Хамышки, тот наведывался и в Псебай. И вот в марте 1919 года он привез от Дануты увесистую сумку с журналами и газетами.

Чего только не писали тогда! Газета «Кубанская земля» вовсю славословила войсковое правительство рады и ее деятелей, пестрела объявлениями об английских и французских союзниках и концессионерах. Все, что относилось к Добровольческой армии Деникина, подавалось в сдержанных тонах. Из станиц в Екатеринодар шли верноподданические реляции и короткие сообщения о казацких воинских формированиях рады, которые не торопились к Деникину. Армии Советской власти крепко держали Царицын, активно воевали в районе Пятигорска, в горах Кабарды и Осетии. Изредка появлялись сообщения о стычках с красными партизанами возле Туапсе, Сочи и Адлера.

Крайне интересными для меня были старые журналы «Природа», «Известия Кавказского отдела Географического общества». Ученые России не забывали о зубрах!

В «Природе» за 1916 год сообщалось, что с речью об охране природы выступили профессор Шокальский и академик Бородин. Они требовали назначения в области Российской империи правительственных комиссаров по охране природы. Московское общество охраны природы в конце 1917 года опубликовало доклады нашего знакомого зоолога Филатова о Кавказском заповеднике и Фальц-Фейна об Аскании-Нова. Судьба зубров занимала в докладах этих ученых много места.

Там же я прочитал хронику 1917 года: «Уже несколько лет тому назад начаты переговоры об устройстве заповедника на Кавказе, в Кубанской области, где еще сохранились зубры. В настоящее время, когда заповедник Беловежской пущи подвергся военному опустошению, необходимость сохранить, по крайней мере, тех зубров, которые имеются на Кавказе, особенно настоятельна. Между тем, вследствие аграрных движений, связанных с революцией, и высокой ценности мяса и кож, опасность истребления зубров чрезвычайно повысилась. Академия наук ходатайствует перед Временным правительством о скорейшем принятии необходимых мер для охраны».

Егеря слушали задумчиво, с ощущением собственной значимости.

И тут я вспомнил разговор о зубрах с комиссаром Постниковым, когда ездил за мандатами в Кубано-Черно-морский Совет. Тот разговор был продолжением только что прочитанного. Временное правительство ничего не успело сделать в этой области. А Совет Народных Комиссаров РСФСР, едва получив власть, нашел время прислушаться к ученым.

К сожалению, власть эта пока не распространялась на Кубань.

Чтобы помочь своим семьям справиться с весенними работами, мы по очереди съездили домой — кто на пять, кто на семь дней. Я пробыл в Псебае восемь дней, и, когда уезжал в горы, Мишанька прямо изошелся — так просился со мной. Но Данута сказала решительное «нет».

Кажется, в мае мы узнали, что Деникин пошел на север, а его авангард — дивизии фанатичных Шкуро и Улагая — уже возле Курска и Воронежа. Газеты Кубанской рады торжествовали вдвойне. Прежде всего потому, что Советскую власть теснили. И потому, что по мере приближения Деникина к Москве положение рады обретало устойчивость. Не обходилось ни одной статьи без упоминания о самостийной Кубанской республике.

Обсуждая все эти крупные события, мы не подозревали о беде, которая уже вошла в заповедник.

Первым забил тревогу Борис Артамонович.

Задоров вообще проявлял исключительную наблюдательность. Он мог часами лежать в укрытии, не спуская глаз с зубров. Вся их скрытная жизнь оказалась записанной у него в тетради. Как едят, спят, играют. Для удобства он дал имя многим быкам и зубрицам, так и писал о них: «Задира», «Руслан», «Чудо», «Рыжий», «Бойкая», «Мамаша», «Лабица». Он знал все их солонцы по Кише, любимые чесальные горки и деревья, мог сказать, кто поранился или приболел и почему.

Явившись от границы зубрового парка у истоков реки Ходзь, Борис с тревогой сказал мне и Кожевникову:

— В стаде больные. Руслан всегда первым выходил на луг, ловчее его ни один зубр траву не стрижет, а тут, смотрю, плетется позади всех, вышел на луг, схватил лопухи раз, другой, пена изо рта, и все головой туда-сюда, будто больно ему жевать. Так и простоял, свесив голову, пока в лес не вернулись. И почему-то хромает, Мамаша без аппетита. Больные, эт-уж точно.

— Станичные бычки поблизости случались?

— В начале сезона раза два домашний скот выходил на зубриные пастбища. Я разыскал пастухов, предупредил, даже границу им обозначил. Но, в общем, одну траву они какое-то время щипали.

Подозрения усиливались. Контакт с домашним скотом! Недоглядели!

На другое утро Кожевников, Задоров и я поехали к стаду. Успели к рассвету. Легли. И сразу заметили, что две зубрицы ведут себя как-то странно, а Мамаши, старой коровы, среди вышедших на луга нет.

Начали поиск. У солонца, по тропам, на местах отдыха, известных Борису. Наткнулся на зубрицу Василий Васильевич. Мамаша лежала, подогнув ноги и уткнувшись носом в землю, словно хотела почесать морду, да так и осталась. Еще не остыла.

Мы не дотронулись до нее, не подпустили коней. Длинными шестами свалили на бок, ими же раздвинули рот. Язык, губы — все в язвах. Копыта тоже. Ящур, очень заразная болезнь…

Весь день рыли яму, столкнули туда зубрицу, зарыли, а на место захоронения натаскали хвороста и запалили.

В тот же вечер, впервые за много лет, рука моя поднялась, чтобы выстрелить в зубра Руслана, когда он, шатаясь, вышел на опушку леса. Смертельно раненный зверь вздрогнул, шагнул и упал. Я опустил винтовку. У Бориса от слез заблестели глаза. Его любимец. Красавец зубр! У нас был только один способ побороть заразу.

Звери исчезли в лесу. Руслана мы зарыли. Задоров получил приказ оставаться на лугу до утра и отогнать стадо на новое место, как можно дальше отсюда. Гоняться, стрелять в воздух, но угнать!

Я спешно поехал к Телеусову на Умпырь.

На кордон мой Кунак пришел, шатаясь от усталости. Гнал его без отдыха. И сам вымотался. В доме егерей не было. Вышел, сел на крыльцо. Может, подойдут?

Тихая, прохладная заря мягко завораживала горы. Ярко-розовым сиял ледник Цахвоа и снежники на других вершинах. Дубы у кордона, опушенные еще молодыми желтоватыми листочками, не шелохнулись. Пахло ожившим лесом, талой водой, весной, дикостью. И вот в этой тишине со склонов Алоуса неожиданно донеслось сразу два выстрела, потом затрещало много винтовок. И пауза. Снова выстрелы, теперь редкие, явно прицельные. Бой?…

Набросив на потного Кунака седло, я помчался темнеющим лесом вверх по берегу ручья.

Наверное, через полчаса, уже потемну, впереди с характерным звуком клацнул затвор.

— Свои! — крикнул я, сваливаясь с коня. Алексей Власович и его племянник приблизились, узнали. Егерь возбужденно заговорил:

— Схватились с какой-то бандой. Мы, значит, с одной стороны зубров смотрим, а они, вражины, — с другой. Я стрелил быка, племяш тоже вдарил в него, чтобы наверняка, вот тогда и они взялись бить по бегущему стаду. Ну что делать? Пули возля нас свистят, пугают, гады, вот я и выстрелил по огонькам. Тут недалеко пастухи черкесские как раз появились.

— Почему ты стрелял по зубрам? Впрочем, я уже догадался.

— Больной бык, Андрей. Уже третий день глаз с него не спускаем. Все хужее делается. Решили убить. Завтра посвету разглядим.

— Твои зубры паслись с домашним скотом?

— Да рази усмотришь, Михайлович! У абхазов шесть кошей[11] на Алоусе. Все они за границей заповедника, но близко. То ихний скот сюда перейдет, то бык из зубриного стада залетит к телкам. Одну, словом, траву грызут.

— Ящур на Сохрае, — сказал я.

— Ну вот… Вот оно что… Этого нам не хватало. — И сел на землю. — Что делать станем?

— Прежде к твоему быку.

…На место вчерашней перестрелки ехали кружным путем, проверяли все подступы к зубриному пастбищу. Стадо теперь верст за десять отсюда. А вот где пастухи, это надо выяснить. Народ мстительный.

Забрались на высотку с редкой пихтой. Осмотрелись. И увидели недалекие коши. Три стада бычков, телок, овец паслись рядом с загонами. Лениво бродили собаки. А пастухов нет. Значит, караулят нас в засаде.

Все-таки у нас было перед ними преимущество: скрадывали путь к зубриному лугу с неожиданной для противника стороны, по их же следу. И первые заметили их — восемь вооруженных людей. Они пришли в редкий лес пешком и теперь стояли, совещались. Винтовки у всех за плечами.

В таких делах неожиданность, натиск — уже половина успеха. Они не успели скинуть ружей, как три ствола пригвоздили их к месту. В следующую минуту, повинуясь приказу, оружие полетело с плеч на землю. Телеусов спешился, стоял наготове. Я подошел ближе. Молодые ребята, злые лица, запрятанный испуг.

— Кто говорит по-русски?

Двое шагнули ко мне.

— Почему стреляли по зубрам?

— Другой стрелял, тогда и мы стреляли. Адомей[12] — зверь, бить можно. Ты сидел засаде? Ты стрелял? Тебе кровь будет!

Лекцию об исчезающем зубре читать в таком положении бесполезно. Не поймут. Оставалось одно: страх возмездия.

— Вы нарушили закон. Здесь казенная охота. Зубров в охоте охраняют, они все на счету. Кто из вас стрелял, будет наказан.

— Тебе зубра стрелять можно? Я — не можно? Зачем так?

— Мы стреляли больного зубра. Ящур, понимаешь? — и показал на рот, губы, изображая боль и язвы. — Очень заразный. Уводите скорей свое стадо, все бычки заболеют и падут. В кошах есть больные?

— Пять бычок сдох. Три больной, резить будем. От твоих адомей?

— Да, от зубра, — перевирая истину, ответил я. — Уходите в другое место, дальше отсюда. Трава плохая, больная трава.

— Ты доктор?

— Я доктор. Я знаю. Покажу. Идите за мной!

Они потянулись за винтовками. Э, нет! Наш хлопец успел сгрести оружие, связать. И даже забросил на свое седло.

— Потом, потом отдадим, — успокоил я пастухов. Поехали через лес. Вышли на большую поляну. Черная туша убитого зубра лежала на лугу. В небе кружили грифы. Молнией уметнулась, прижавшись к земле, лисица.

— Не подходить, не трогать! — приказал я. И снова, как на Кише, орудуя палкой, показал пастухам изъязвленные губы и ноги, потом снял с седла лопату, кирку и велел рыть. Меняясь каждые четверть часа, притихшие пастухи быстро отрыли яму, сбросили тушу и закопали, а место обожгли костром. Болезни они боялись как огня.

Пожалуй, не мои слова, а то, что убившие зубра не взяли ни куска мяса, не сбили рогов, больше всего подействовало на пастухов. Они серьезно переговаривались, жестикулировали. Телеусов стоял в стороне с винтовкой в руке.

— Когда уйдете? — спросил я.

— Два-три день.

— Нет. Сегодня. Ящур, как туман, бежит по горам. Он убьет ваши стада. Сегодня. Сейчас уходите!

Опять загомонили, уже с тревогой в голосе. Кивнул один, второй. Потребовали вернуть оружие.

— Отвези винтовки к лесу, — крикнул я своему хлопцу. — Рысью! Завтра проверю! — крикнул я вслед пастухам. — Будет скот — расстреляем стадо на месте. Будут коши — сожжем!

Когда пастухи подошли к месту, где свалили их оружие, мы уже стояли в тени берез, готовые укрыться в низине. Станут стрелять или нет?

Обошлось. Но во всей этой истории радости было мало. Проникнув в стадо, болезнь будет косить зубров одного за другим. И ничего нельзя сделать.

Ни-че-го!

Страшная страница в истории кавказских зубров…

Отправив Шапошникову письмо о случившемся, мы с Телеусовым, Кожевниковым и Задоровым продолжили разведку по зубровым местам. От Лабёнка на Кишу, оттуда — к Белой. Летом зубры выходили и сюда. Выследив очередное стадо, мы смотрели, как ведут себя зубры, и, определив заболевшего, стреляли, чтобы тут же зарыть тушу. От наших рук уже пало восемь обреченных. Жалость не отпускала сердце. Столько лет охранять, чтобы самим уничтожить…

Мы не могли держать под контролем всю территорию бывшей княжеской охоты. Слишком нас мало. Не помню, как прошли две недели. Усталость и душевное опустошение валили с ног. Оказавшись снова на Умпыре, пустили на пастбище лошадей и сутки отсыпались, а потом, как сговорившись, еще сутки не упоминали о зубрах, словно на звере лежало строгое табу.

Примчался Христиан Георгиевич. И не один: с ним было пятнадцать всадников — добровольных егерей, а также ветеринарный врач из Майкопа. Целая экспедиция. В тот же день мы нашли стадо, и Шапошников сам убил больную зубрицу.

Врач только бегло осмотрел труп. Приговор был кратким:

— Вы не ошиблись. Ящур. Больные коровы есть в Сохрае, Хамышках, Курджиновской, Баговской, в станицах по Урупу. Широкая эпизоотия.

Шапошников увел меня к ручью. Мы сели на берегу.

— Еще одна неважная новость, — начал он. — Восточное стадо ушло. Отсюда с отрядом я еду на Большую Лабу, на Зеленчуки.

— Сами ушли?

Трудно поверить, зная привычку зубров к оседлости, к определенному месту.

— Браконьеры угнали. Собралось до пятидесяти охотников. Голодно по станицам, понимаешь? Война весь хлеб съедает. Рада берет. Деникин требует. Самим станичникам мясо нужно. По городам тиф. Люди бегут в глушь. А тут где возьмешь еду? Вот и решили скопом пойти на зубров. Стадо прорвалось и ушло. Видели их у Архыза, в Черкесии. Надо отыскать и пригнать обратно.

— Зубров с кнутом погоните? — насмешливо спросил я. — Не овцы все-таки.

— Вся надежда на их привязанность к родным местам. Только направить, а дальше сами потянутся, тропы запоминают.

— Братьев Никотиных берете?

— Непременно. Следопыты.

— Мы тоже пойдем!

— Э, нет! Вы здесь нужны. Отгородитесь построже от Сохрая и Даховской. От абхазов со стадами. От армян с Молчепы. Нужна полная изоляция зубров на заповедной территории.

На другой день Шапошников увел свою команду на восток. Ветеринар посоветовал перегнать зубров на новые, незараженные пастбища. Только этим мы и занимались.

Время между тем перевалило за середину года. Природа словно отдавала долги за минувшую морозную зиму. Чуть не каждый день на горы сваливался либо затяжной дождь, либо неистовая летняя гроза с ливнем, после которого реки выходили из берегов, страшно ревели, тащили деревья и камни, а то и ланку с олененком, волка, косулю- кого успевали захватить и утопить. От хлесткого грома звенело в ушах. Никакая одежда не спасала от воды. Со стоном падали под напором ветра высокие пихты. Угрожающе грохотали камнепады. После гроз горы становились неузнаваемы. Растрепанные дубы, ветровалы, размытые берега, натеки глины со склонов. Разбой…

Но проходило три — пять дней, и живая жизнь залечивала раны, возвращалась во всей своей красе. Быстрее всего тянулись вверх травы. Если находился свободный час, все брались за косы и готовили сено. На зиму сюда опять соберутся ускользнувшие от беды звери.

Когда я думал о тех нетронутых уголках природы, где жизнь била бы живым ключом, где не было бы разрушающего и созидающего влияния человека, как писал Аксаков, то, прежде всего мне представлялась долина Умпыря. И конечно, бассейн Киши, куда уехали Василий Васильевич и Задоров.

Втроем мы продолжали упорно гонять зубров с их старых пастбищ. Явно больных зверей в последние дни не видели. Но стада поредели. Должно быть, немало трупов осталось лежать в темной кавказской глухомани.

Прошло еще две недели.

Однажды утром, открыв глаза, я услышал за окнами голос Бориса Артамоновича. Он… пел! Это казалось особенно удивительным, если вспомнить его устойчивую самоуглубленность в бедовые месяцы лета. И что пел! Я прислушался. Голос с хрипотцой выводил что-то смешливое, любовное. Но приехал-то он с Киши неспроста!

Алексей Власович лежал на своем топчане и улыбался.

Мы выглянули. Борис ворочал вилами сено. Конь стоял рядом, седло лежало потником вверх. Только-только приехал. И распелся. С чего бы это?

Хлопнула дверь. Борис Артамонович умолк. Поздоровались. Загорелое лицо Задорова, его смеющиеся глаза излучали ничем не скрываемую радость. Алексей Власович вместо приветствия строго спросил:

— Чего распелся, как на свадьбе?

— Какая свадьба? Просто хорошо на душе, эт-точно. Все в полном порядке. Ящура нет. Ни одного больного зубра на Кише, сколько ни высматривал.

— А в Сохрае?

— В селе есть. С пастбищ мы скотину турнули еще тогда, как заметили болезнь. Ездил проверять, Василь Васильевич посылал. А из Сохрая, когда услышал о происшествии, сбегал в Даховскую и Каменномостскую, чтобы из первых рук… Вот даже газету привез и листовку.

— Какое происшествие? — Телеусов подался вперед.

— А вот какое. Из лесу вышло много красных партизан, они тайно подошли к Майкопу и атакой взяли город. И Туапсе чуть не в тот же день. И в Лабинской бой навязали, забрали склад оружия и скрылись. Эт-точно! А из ставропольских степей пришел ихний командир Ковтюх и с налету взял Армавир. Такая дислокация получилась: новый сплошной фронт от Армавира на правом фланге до Туапсе на левом. И Лабинская, и мы с вами теперь уже в тылу нового фронта, на территории Советской власти.

— А Деникин? — воскликнул я. — Он же у Курска! На Москву идет.

— Он уже к Туле подошел, — уточнил Задоров.

— Ты не путаешь?

— Пожалуйте газетку, — Задоров протянул истертую по сгибам газету. Все та же «Кубанская земля». Сразу бросился в глаза крупный заголовок:

А в уголке листа очень скупо и мелко о событиях в предгорьях, где «партизаны из остатков Таманской колонны совершили дерзкие налеты на Майкоп, Лабинскую и Армавир».

И далее, крупным шрифтом, шел рассказ о том, как доблестно сражались защитники Лабинской, как лихо шли на врага казаки. И лихо, и доблестно, а партизаны все-таки удерживали города в своих руках несколько дней и только потом отошли в горы.

— А листовка? Ты говорил о листовке?

— Мне ее в Даховской сунули. Не заметил — кто и как.

На четвертушке желтой бумаги под строкой «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Революционный комитет Черноморья» шел текст обращения к гражданам предгорных станиц, хуторов и поселков, чей высокий долг, — как говорилось в обращении, — «оказать Красной Армии Черноморья всемерную поддержку. Час нашей победы близок!».

Листовка была подписана командующим красным Черноморским флотом. Это под его началом находился батальон Кухаревича, действующий на морском побережье.

Действительно важные новости. Мы поговорили о них, но тут Алексей Власович вернул нас всех к зубрам:

— Так-таки не нашли больных?

— Ни единого!

— И пересчитали живых?

— А как же! Семьдесят три. Значит, так: девять погибло, но прибавилось пять сеголеток. Семьдесят три. Эт-точно.

Мы сели завтракать, но мне уже не сиделось. Потянуло в Псебай. Если красные партизаны достигли Лабинской, значит, они проходили через наш поселок. Дома у нас должны быть вести от Кухаревича. Но прежде нам предстояло проверить еще раз умпырских зверей и посчитать их, сколь это возможно, в условиях пышного лета, когда все скрылось в густой листве.

Пять дней мы ездили по мокрой траве альпики, по размягшему от воды березовому высокогорью. От бинокля уставали глаза. Одежда наша не просыхала, дожди шли и шли, усложняя и без того трудную задачу. Может быть, как раз эти дожди и помогли природе так скоро управиться с заразной болезнью? Отмытые молодые травы, отмытая земля, камни. Вся грязь ушла мутными потоками вниз. Вселенская природная стирка… В четырех умпырских стадах мы не обнаружили больных зубров! Подсчету в такое время я не особенно доверял, но цифры настраивали на благодушие: девяносто два зубра, из них семь молодых. Ящур унес из стада более двух десятков зверей.

А что на востоке?…

Шапошников со своей дружиной все еще не возвращался. Впрочем, егеря могли миновать Умпырь и пройти назад прямиком на Псебай.

До Уруштена ехали вместе с Задоровым.

В караулке возле устья Уруштена кто-то ночевал. Теплая зола кучей лежала в печи. Пахло человеческим духом. Мы оглядели землю. Следы кованых копыт во множестве усеивали плешины в траве и уходили вверх на затяжную тропу к горе Джур.

— Я по ней к вам добирался, — сказал Борис. — Ничего такого не заметил. Поеду еще раз, выясню, кто такие.

— Нет, — твердо сказал я. — Не надо нарываться на опасность. Едем в Псебай, оттуда слетаешь на Хамышки, передашь письмо жене Алексея Власовича — и на Кишу.

Еще недоставало, чтобы Задоров столкнулся с бойцами Саши Кухаревича! Следы-то оставили они, когда отступали. Это ясно.

По изрытой дождями дороге мы пошли рысью.

Когда Борис Артамонович вырвался вперед, нельзя было не улыбнуться. Драный бушлат, видавшая виды шапка, засаленные штаны. Совсем обносился. За свой тяжкий труд он, как и все мы, не получал ни жалованья, ни довольствия. Ни разу никто из нас не услышал от него жалобы или упрека. Напротив, он постоянно искал дело потрудней и брался за любую работу.

Завидно цельный и красивый характер. Под стать его доброй и красивой внешности.

В простенке нашей большой комнаты снова висела карта европейской части России, и выбритый, чистый, немного помолодевший отец, мурлыкая что-то в прокуренные усы, всякий раз, как получал газету, подходил к этой карте и переставлял булавки с синим шнурочком, обозначавшим фронты.

Москва уже не находилась в кольце фронтов.

— Вот так-с, — произнес он торжественно, когда мы с Задоровым поздоровались и обнялись с ним, а Мишанька, уставший прыгать возле меня, занялся красивыми камешками, которые я привез ему с перевала Балканы. — Немцы изволили бежать из Украины и других мест государства нашего. А господину Антону Ивановичу Деникину приходится отходить восвояси на юг. Похоже, Красная Армия сейчас единственная сила, способная отбросить и добровольцев, и немцев, и Колчака от матушки-Москвы! Поверьте старому офицеру: война идет на убыль. Пора, пора заняться обычными трудами…

Ни Дануты, ни мамы дома не оказалось. На мой вопрос, где они, отец ответил не сразу, как-то подозрительно оглядел из-под седых бровей Задорова и, только когда я повторил вопрос, тихо сказал:

— У нас тут, в некотором роде, госпиталь. Они там…

— Кто в госпитале? — Впрочем, я уже догадывался.

— Четверо бойцов твоего друга.

— А Саша?

— Был. Уехал. Тебе письмо. Сейчас дать?

Письмо написано в спешке, карандашом. «Жаль, не застал тебя. Мы на старом месте. Командование решило дать бой, упредив выступление офицерских рот. Мы шли через Даховскую. Мой батальон задачу выполнил, но удержаться не удалось. Отходили через Псебай, оставили раненых. Твоя жена — молодец! Мы еще встретимся!»

Его батальон… Трудно представить философа, пожирателя книг в роли командира батальона! Вот что делает с людьми война. Скажи я Саше такие слова, он немедленно поправил бы: «Классовая война».

Пока я читал, Задоров сидел на диване. Глянул на него — уже спит.

Тихонько сказал отцу:

— Подбери для Бориса одежду, обувь, белье. И не буди, пожалуйста. Пусть поспит, пока я схожу в госпиталь. Устроим баньку.

На нашей улице, почти в самом конце, стоял обветшалый дом. В нем жила одинокая, старая женщина, наша приятельница. Вот у нее-то на отшибе и положили раненых бойцов. Ухаживали за ними Данута с мамой, хозяйка дома и сосед по фамилии Терлецкий, пожилой человек, потерявший на войне двух сыновей.

Никто не удивился, когда я вошел в дом, уставленный топчанами, никто не выказал шумной радости, обычной при встречах. Слишком большая человеческая боль наполняла этот дом. Данута, осунувшаяся, скорбная, поцеловала меня сухими губами. Мама молчком вытерла слезы, погладила по плечам.

Два бойца казались безнадежными. Данута всматривалась в их желтые лица и тихо советовала женщинам, что делать и какое лекарство дать.

— Опасно им тут, — сказал я Дануте, когда мы вышли.

— А где еще? Где не опасно? Саша хотел везти их в горы, но как везти? И что там, в горах? Тут хоть покой. Кое-что из лекарств. По крайней мере, двое могут подняться.

— Ты измучилась?

Она не ответила. Только вздохнула. Такого строгого, озабоченного лица я еще не видел у нее.

Мы молчали. Вдруг она тряхнула головой, улыбнулась и спросила уже другим голосом:

— Сынок не хвастался, как он читает-пишет? Нет?

Значит, просто не успел. А готовился!.. Он у нас очень, очень способный! Скоро в школу, если ничего не произойдет.

Война ее беспокоила. Войны она боялась, как и все женщины. Только краем прошла война мимо Псебая, а сколько горя и крови!

— Шапошникова ты не видел? — вдруг спросила она. — Заходил третьего дня.

— Рассказывал что-нибудь? — Это известие принесло мне облегчение. Вернулся, значит, из восточных районов.

— Ни слова. Мрачный и замкнутый. Как тот раз.

— Похоже, что на той границе заповедника плохо. Иначе он разговорился бы.

По улице навстречу нам ехала-бренчала очень знакомая тележка. Серый конь пританцовывал, картинно выгибал шею на туго натянутых вожжах. Ванятка Чебурнов, колченвгий. Проехал — и не глянул.

— Куда это он? — забеспокоилась Данута.

Она все время оглядывалась: остановится у того дома или проедет? Рука ее просто окаменела в моей руке. Вот Чебурнов уже против дома, смотрит на окна. Не остановился. Мы уже стояли у своих ворот, когда серый конь промчался мимо, возвращаясь из загадочной пробежки. И снова Ванятка даже бровью не повел. Плохо.

Борис Артамонович все еще спал, неловко свалившись на сторону. Перед ним лежала горка отглаженной одежды.

Мы с Данутой затопили баню. Теперь можно будить приятеля. Я только дотронулся до плеча Бориса, как он уже открыл глаза.

— В баню, — сказал я. — Бери белье, веники на месте. Пошли.

Смущенно посмотрел он на приготовленное белье, вздохнул, взял и, сказавши: «Я ваш должник», шагнул за мной.

Мы вернулись, сели ужинать. Отец выставил оплетенную бутыль с домашним вином, налил бокалы.

— За здоровье всех, кто пролил свою кровь! — сказала Данута.

Борис Артамонович удивленно оглядел нас, но расспрашивать не стал, выпил. И пока мы ужинали, он все посматривал то на меня, то на Дануту. Мы понимали отшельника: завидовал нашему семейному счастью и думал о своем одиночестве. В такие-то годы…

Шапошников все не шел. Тогда я отправился к нему.

Христиан Георгиевич уже ложился спать, был в одной рубахе, поглаживал рыжеватые волосы на могучей груди. Сели. Он уперся взглядом в мои глаза и добрые полминуты молчал. Сказал, наконец:

— Нету восточного стада. Погибли зубры.

— Ящур?

— Пули браконьеров. Был, конечно, и ящур. Но стадо угодило в зону военных действий, вот в чем дело. Казаки прочесывали горы, искали красных, будто бы отступивших туда из-под Невинки. Нарвались на стадо, второе. Началась стрельба. Им удалось загнать зверя в ущелье — и пошла потеха! Считаю, погибло десятка полтора. Мы подъехали, когда пир горой. Уж так довольны добычей, что и о красных забыли! Нас арестовали, я ихнего полковника и так и этак крестил, а им смешно. Не понимают. Зверь-то, говорят, дикий. Дикий! А я ругаюсь. Вроде ненормальный. Так со смехом отдали нам винтовки, коней — валяйте, мол, дурачки, на все четыре стороны! Ужасно обидно… Трех зубров всего нашли и с великим трудом пригнали за Лабу.

Я слушал и думал, что своим «упреждающим» налетом на Лабинскую, на Майкоп, Красная Армия, возможно, спасла Кишу и Умпырь от такой же участи.

— Где же те три зверя?

— Между Бескесом и Лабой.

— Наверное, лучше перегнать их на Умпырь. До зимы. А у нас хорошие вести. Кончился ящур! Все! Убытки подсчитали. Не так уж и много. Могло быть хуже.

— Ну и что? — спросил Христиан Георгиевич с бессильным отчаянием. — Война придет и сюда. Похлеще эпизоотии. Весь заповедник в кольце боев…

— И все-таки сто шестьдесят восемь голов. Ареал их расселения сузился. Осталось только междуречье Лабёнок — Киша. Ну, может быть, еще немного на Белой. Там было семь голов. Граница охраны короче, нам проще. А впереди зима. Зимой в горы никто не пойдет. Да и война, надо думать, кончается. Вот и условия для заповедования. С полуторасотенным стадом можно начать работу.

Я нарочно говорил с излишней приподнятостью — уж очень хотелось расшевелить Шапошникова.

Слушая меня, он хмуро молчал, почесывая грудь, и радужные мысли мои никак не развивал.

Уходил я от него огорченным. Конечно, есть, отчего захандрить даже при таком железном характере.

Не знаю, долго ли я спал, но осторожный стук в окно разбудил меня первого. Во дворе стояла мама. Она делала знаки, чтобы я открыл окно. Подтянувшись ближе, зашептала:

— Бог призвал двоих раненых. Скончались. Пойдем, поможешь. Терлецкий готовит похороны, но одному трудно. Бориса тоже надо. Берите лопаты, кирку.

Холодок пополз по спине. Вот как просто: жизнь — смерть… Я разбудил Бориса, и мы пошли, ежась от сырого воздуха ночи.

…Уснуть так и не удалось.

Перед рассветом прибежала Данута, зашептала:

— Знакомый прислал мальчонку… У станичного правления десятка два казаков. Говорят, будет поголовный обыск. Ищут красных партизан. Что делать?

Отсюда до венгерской лесопильни верст семь. Поселочек, приткнувшийся к лесу. Там наши знакомые. Туда казаки побоятся идти. Партизанская зона.

— Готовьте раненых. Я сейчас приведу коней. Увезем в другое место.

Кунак и Куница, лошади Задорова и соседа составили пары для двух носилок из жердей и бурок. Вскоре мы стояли во дворе «госпиталя». Осторожно перенесли закутанных раненых в носилки.

Задами огородов, краем леса вывели караван. Только далеко за поселком решились свернуть на дорогу. Рассвело, но туман сонно покачивался в долине, зажатой горами. Слева приглушенно, как из ада, доносился грохот Лабёнка. Шли молча, раненые притихли, носилки колебались в такт лошадиной ступи. Через час были в поселке, вошли во двор к знакомым, я поговорил с хозяином, он понимающе кивнул и повел нас в амбар, укрытый малинником и высокими грушами. Именно то, что нам надо. Просторное и прохладное помещение с неистребимым запахом сушеных диких яблок. Удобное место. Отсюда два шага до густого леса на склоне.

— Железную печку поставлю. Вода во дворе. Жена приглядит, — сказал хозяин.

Данута осталась с ранеными. Мы собрались назад.

— Ради бога, не задирайся с этими! Будь осторожен. Я как знала: не к добру была прогулочка Чебурнова по нашей улице. Прослышал, вот и обыски. — Данута говорила быстро, шла рядом с седлом, держась за стремя.

Туман истаял, дорога открылась, мы ехали шагом, я приготовился к любой неожиданности, если придется говорить, откуда едем. Уже в виду Псебая заметили группу конных. Они на рысях шли в горы. Пришпорили коней и мы. Встречные увидели, замешкались, скинули винтовки. Прогремел предупредительный выстрел. Я поднял руку с зажатой кубанкой.

Сблизились. Нас окружили.

— Кто будете? Откуда? — Молодой урядник держал в руке наган.

— Егеря Кубанской охоты. Хорунжий Зарецкий, — ответил я. — Хорошо, что встретились, братцы. Поможете пробиться. Поехали было в горы, а перед поселком нас обстреляли красные, да еще в погоню пошли.

— Много их?

— Пожалуй, до взвода. Да что считать! Повернем и вместе ударим, господин урядник. Собьем хотя бы с дороги. Обнаглели!

Расчет был рискованный, но точный. Урядник совсем не горел желанием ввязываться в бой. Его казаки тоже.

— У меня нет такого приказа. Только разведка, — сказал он без особой уверенности.

— Дело ваше. А то могли бы лесопильню отбить. Но нам-то все равно проехать надо. Не сейчас, так ночью.

И тронул Кунака. Через сотню шагов оглянулся. Казаки двигались следом.

Мы остановились у бывшего госпиталя. Хозяйка дома металась во дворе, напуганная и жалкая.

— Весь дом перевернули, — тихонько сказала она. — И все допытывались, все грозили. Да что у меня допытываться!

Ладно, дело сделано, раненые укрыты.

Теперь нужно сказать Саше Кухаревичу, чтобы скорее забирал раненых. Белые в любое время могли нагрянуть и на лесопильню.

Пришлось послать Задорова в далекую глушь. Только он знает дорогу через Кишу на Гузерипль. Если предприятие удастся и егерь найдет партизан, чтобы передать письмо командиру, то сам он может остаться в районе Белой и пересчитать или хотя бы увидеть тамошних зубров. Шел сентябрь, зима находилась совсем недалеко от высокогорья. Вдруг в том районе зубры уцелели? Тогда нужно успеть перегнать их на Кишу. Задание серьезное.

Задоров с готовностью ускакал. Я томился неизвестностью. На лесопильню не ездил, чтобы не вызывать подозрений, но ни на минуту не забывал о скрытом госпитале. Данута все еще оставалась с ранеными. Кто же, если не она?…

Отец внимательно следил за ходом гражданской войны, как мог, старался помочь мне разобраться в запутанном клубке событий и нерешенных задач. Впрочем, он не скрывал, что не верит в успех нашей егерской деятельности. Говорил со вздохом:

— Боюсь, сын мой, что после такой войны и разрухи стране будет не до зубров и тем более не до заповедников. Сколько труда потребует восстановление земли и разрушенных городов!

В его словах я уловил не только горечь от моего заведомо обреченного труда, но и некую недосказанность: не пора ли тебе найти иное дело?…

Снова воскресли прошлые сомнения. Действительно… Что толку от всех наших стараний? Не лучше ли взять винтовку и уйти к своему другу Кухаревичу в партизанскую армию? Там все ясно: кто враг, кто наш. Вот и Христиан Георгиевич опустил голову. Не показывается, сычом сидит у псебайских родственников. Но и в свой Майкоп не уезжает. Не те ли сомнения одолевают его?

А что же зубры? Оставить их без охраны?…

Как только вспоминалось умпырское стадо на летних, дождями промытых пастбищах — эти молчаливые красавцы с могучим телом, быстрой реакцией и беспримерной живучестью, которая уже позволила им существовать миллионы лет на планете, — так словно чья-то рука до боли сжимала мне сердце. Кто защитит их в этом последнем убежище, которое нашлось на Кавказе? Менее двух сотен… И как мы посмотрим в глаза людям, если не сделаем все, что можно, для сбережения древнего зверя?

В один из ненастных, уже октябрьских дней вернулся Борис Артамонович.

— Ждут, — коротко сказал он. Мы поехали на лесопильню.

— Как зубры? — спросил я по дороге.

— Видел пять быков. Кажется, это все, что там осталось.

В том самом замаскированном амбаре, в жарко натопленном высоком помещении, где осенью аппетитно и сладко пахло яблоками, в неярком свете двух маленьких окошек навстречу мне поднялся худющий Саша и крепко обнял, прижавшись плохо выбритой щекой к моей щеке. Данута сидела рядом и плакала.

— Ну, друг мой хороший, ты снова отличился! — Голос у Саши срывался. — Как добрый волшебник: где опасность, тут и ты.

— Дануту и маму благодари. Это они.

— Ладно. Будь у меня самые высокие ордена на кителе — снял бы и нацепил вам всем. Как делал фельдмаршал Кутузов. Я верю в настоящую дружбу. Она — сама жизнь.

Саша очень походил на британского офицера из иллюстрированного журнала. На офицера, заблудившегося в джунглях. На нем висел — да, висел! — темно-зеленый френч в пятнах и погрызах. Такие же добротного материала брюки, давно утратившие складку и цвет, были заправлены в испачканные сапоги с тупыми носами. Коричневатая окраска сапог указывала на заморское происхождение. И даже маузер, оттянувший пояс, был английским.

Хлопцы, гремевшие у печки, скинули с плеч нарядные плащи. Их одежда выглядела смесью английского с нижегородским. В углу стояли карабины и военная новинка — ручной пулемет.

— Ну и союзники у вас! — не удержался я. — Как снабжают, а?

— Сами не моргаем, — Саша коротко засмеялся. — Увидим транспорт на подходе, соберемся, подождем, когда выгрузят и рассортируют, и на ура из лесов! У белых только пятки сверкают! Берем что надо и быстро уходим. Догонять боятся. Ты погляди, что наши больные кушают.

В кружках дымилось настоящее какао.

Когда мы сели к столу, появилось бренди и копченый бекон. Разговор пошел дальше не о войне, а о зубрах, и, с первых моих слов Саша прямо-таки взъерошился. Вскоре он уже кричал на меня.

— Скажите, пожалуйста, он разочарован! Он не знает, куда приложить молодецкую силу! Замашки растерявшегося интеллигента! Да если ты оставишь последних зубров без защиты, то опозоришь себя перед революцией и потомками, перед собственным сыном, ты — не ведающий законов будущего! За что мы боремся и воюем? За счастье людей, за жизнь, полную радости освобожденного труда. За красоту мира. Ты читал когда-нибудь Ленина, неуч? Где там! А Энгельса? Да что я спрашиваю! Конечно, нет. А ведь они особенно подчеркивают цельность и красоту социалистического общества, возрождение природы на высшем уровне, уважение ко всему живущему. Если мы, Гомо фабер, останемся на планете в гордом одиночестве, насколько скучнее станет дальнейшая жизнь! Все сохранить, все улучшить при коммунизме — вот приложение для творчества людей, которое уже началось. Зубры пришли с человеком в нынешний век из далекого прошлого. Неужели теперь мы отмахнемся от них, попавших в беду? Да будь я проклят, если позволю тебе оставить их на произвол судьбы!..

Он перевел дух, как-то сразу обмяк, вытер ладонью вспотевший лоб. Лицо его налилось прозрачной белизной.

И тут я увидел, как он нездоров. Мне сделалось вдвойне стыдно. А Данута сказала:

— Ты разволновался, Саша. Тебе нельзя. Посиди спокойно. И поговорите о чем-нибудь приятном. Я не думаю, чтобы у Андрея это всерьез. Ты ведь не бросишь свое дело, Андрей, правда? Ну, скажи. Сейчас же скажи! — Голос ее уже приказывал. Большие голубые глаза горели. Она прямо-таки гипнотизировала меня.

Я собрался с мыслями. И сказал, подбирая слова:

— Кажется, меня действительно занесло. Такие обстоятельства. Что не год, то потери. Руки опускаются. За пять лет две трети стада погибло, хотя мы делали все, что могли. Вот только что потеряли полтора десятка на Загдане. Как в Гузерипле — знаю. Тоже убыток. Тоже ящур. Но, пожалуй, ты все-таки прав. Бороться надо. Чем меньше зубров, тем больше ответственность за них. Тем строже защита. Я останусь. И давай забудем о моем малодушии.

— Слова не мальчика, но мужа. — Саша глубоко вздохнул. Бледность делала его лицо чужим. — Так, Андрей. Скоро я сброшу шинель и приду с Катей помогать вам. В зубровый заповедник.

Он поднялся, глянул на Дануту, сказал тоскливо:

— Я, пожалуй, выйду. Подышу свежим воздухом. Давит грудь.

— Сердце у него надорвано, — тихонько сказала Данута. И тоже вышла.

Через день раненые уехали в горы. Мы вернулись в Псебай. Еще через три дня вместе с Задоровым я отправился на Кишу, чтобы прихватить там Василия Васильевича и общими усилиями попытаться перегнать уцелевших зубров с Белой в кишинское стадо.

Предприятие нам не удалось. Опередила зима.

Страшная непогода разразилась внезапно. Холодный, злой астраханец притащил с востока толстые облака, полные всяких зимних припасов. Над Кавказом они столкнулись с теплыми черноморскими ветрами. Полился дождь. Загрохотало, засвистело, заварилась такая каша, что лес и горы просто стонали. Повалил снег, и дикая метель сплошной, жуткой непроглядностью завесила горы. Небо и земля исчезли. Только белая муть. И так — целую неделю.

К счастью, до вселенского шторма мы успели перебраться на кишинский кордон. Уставшие, притихшие сидели возле печки, благодарили свою судьбу и с уважением смотрели на поленницу дров, заранее приготовленную Борисом Артамоновичем.

В Кишинской долине снегу навалило аршина на полтора, а местами и больше. Не пышного, не легкого, а уже переметенного ветрами, уплотненного сыростью. Проваливаешься по пояс, а внизу мокреть, прилипчивый холод.

Ладно, есть дрова и кое-какие продукты. Можно отсидеться. А вот при мысли об Алексее Власовиче делалось тревожно. Где он со своим племянником? Успели дойти до кордона или буря застала их на дороге? Не узнать. От Киши на Умпырь не пройти. От Псебая тем более. А ведь дома у меня тоже беспокоятся: пропал…

Лес как вымер. Стоит нахохлившийся от лохмотьев снега на каждой пихте, на дубах, не успевших сбросить бурый лист. Подлесок чуть не до земли согнулся под тяжестью снега. Ловушки с пустотами внизу подстерегали неосторожного на каждом шагу.

Всему зверю плохо. Под таким снегом никакой травы не найдешь. Выдувов тоже нет, разве только в скальном районе, где шквал мотовал сильнее и мог обнажить какие-то склоны. Но эта зона для туров и серн. Ни зубры, ни олени наверх не пойдут. Их дом — лес и луга.

Стожков сена, заготовленных близ кордона, не видно. Турнепс и свеклу в кучах на огороде вовсе не отыскать. Не догадались вешками обозначить места, где оставили это добро.

Сидеть без дела мы все-таки не могли. Оголодавшему зверю надо помогать.

На чердаке у Василия Васильевича лежало пять пар коротких и широких лыж специально для такой зимы. Мы приладили их к сапогам. Ничего. На версту-другую сил хватит, хоть и проминается снежный целик очень глубоко.

Достали лопаты и побрели от стога к стогу, посбрасывали с них тяжелый завал. Окопали, сделали видными до новой метели. Огород разыскали по кольям ограды, палками нащупали кучи корнеплодов и раскрыли семь или восемь буртов. Осмелев, пошли выше в горы, там тоже разгребли стожки. И впервые увидели зубров, сперва не их самих, они в дневные часы лежали темными глыбами под пихтами, а следы странствий — этакие окопы с желтоватыми краями. Сильный зверь ходил по снегу и лбом, грудью, боками разваливал наметь чуть не до земли. Сил отдавал много, пищи добывал мало. Если набредал на ожину, вытягивал ее плеть за плетью, обрабатывая чуть не целую десятину. Добывал как-то и старую траву — ветошь.

Погрызы на коре осин и грабов натолкнули нас на новую мысль. Пила и топоры имелись. Вдоль ручьев, по долинкам мы свалили за несколько дней с полсотни деревьев. Кора их едва ли не главное питание зубра зимой. Высоко он не достанет, а сваленный ствол весь обгрызет.

Скоро увидели: зубры пользуются нашей поддержкой, не боятся следов и запаха егерей. Олени и косули приходили к стожкам. Этим нежным животным снег особенно досаждал.

Мы натоптали множество троп. Их заносило, мы снова ходили, уже верст за шесть, а когда хорошо подморозило, топали по своим же следам и без снегоходов. Вечерами у огня стали думать о дороге к Белой, на Хамышки. Надо же дать весточку о себе. Главное, успеть пройти дорогу за день, чтобы ночь не настигла под открытым небом: На лошадей надежда слабая. Если и дойдут до Белой, все равно река на тот берег не пропустит, а по висячему мостику их не провести.

Начали ходить в сторону Белой так: до полдня туда, до вечера — обратно. Верст пять пробили, утоптали, изготовились тропить дальше. А ночью свалился с высот ветер, пошла лютая поземка и нашу тропу сравняло, чуткая собака и та не сыщет.

В таких трудах и заботах прошел месяц или около того.

Сидим как-то поздно вечером, чаюем, слушаем, как воет в трубе, и думаем: опять заметет. Вдруг Задоров вскакивает.

— Голоса…

Слух у него отличный.

Схватил шапку, бушлат — и в дверь. Кожевников фонарь засветил, я винтовку снял. Вышли, а Борис саженях в семидесяти уже разговор ведет. Видим двоих. Мешки на горбах. Я подумал, что Шапошников, но ошибся. Прибыли Алексей Власович и Саша Никотин.

— Не с Умпыря ли? — спросил Телеусова.

— Что ты, Михайлыч! Балканы стоят стеной, а уж снегу там! Мы чутьем, что ли, угадали буран. Никотины как раз подошли, у нас отдыхали. Быстро собрались, дождик захватил уже по другую сторону перевала, за версту или две от караулки на Уруштене. Ну, мы ж на конях, пустили в рысь, кто кого обгонит — снег нас или мы его. В полную метель на виду Псебая оказались, сразу к вашим. Там, конечно, ох-ах, где хозяин? Я прикинул время, догадался, что ты успел на Кишу, успокоил. А сам в Псебае застрял, ждал, пока пробивали дорогу до Даховской переправы. Подождал, полуэскадрон казаков из Псебая ушел, вслед за ими подался. От Даховской я ползком могу до дому доползти. А уж с Сашей вдвоях как-нибудь… Брательник его пособил, так в Хамышки пробились, Христиана уважили: он хочет до Умпыря добраться, зверю помочь.

— Расшевелил его, Власович? У него хандра затяжная…

— Если по правде, так он меня и подтолкнул, а не я его. Заявился в Псебай сумной, как Иван Грозный, и прямо с порога так: «Долго у печки сидеть намерен? Зубров помнишь? О товарищах своих не забыл?…» И все вот так-то. А еще до этого твоя Данута урок дала. В самую, значит, метель захожу, а она во дворе Куницу готовит, сама в брюках, валенках, старые возле нее вьются, молят, а она никого не слушает. В сенцах, замечаю, два вьюка готовые. В общем, в дорогу. Глянула исподлобья и говорит через плечо: «В одиночку пробьюсь…» Мы с твоими родителями до ночи отговаривали ее. Расстроила всех: ну кто ж в такую страсть по горам ходит! Уговорили. А потом Христиан явился, да я и сам… Как видишь, благополучно. Вы тут никого из своих не съели по причине голодухи? — И засмеялся, довольный.

Алексей Власович привез муки, соли, даже сахару добыл. Задоров и Кожевников здесь останутся, разживутся мясом на месте, медвежьи берлоги знают. А я могу ехать проведать своих. Что дальше — видно будет.

Благополучно добрались мы с Телеусовым до Хамыш-ков. Я взял у него коня и с Сашей Никотиным отправился к станице Даховской. Как сейчас помню, было это 3 декабря.

Станица выглядела неспокойно. По горбатым улицам скакали казаки, кучно толпились у дома урядника, громко спорили. Возле каждого крыльца перешептывались женщины. Что-то произошло.

Саша повел меня к знакомым. Они все знали.

— Эт-та опять Деникин! — с нескрываемой злостью крикнул хозяин. — Ишь что творит! На казацкую раду меч поднял! Вот рада и кликнула нас, чтобы поддержали. Зав-трева едем в Майкоп, а оттелева в Екатеринодар. Пущай попробует тронуть! Всеми станицами навалимся. Мало его красные били, теперича и нашей шашки отведает.

Постепенно события получили ясность. Еще одна война.

У Деникина уже случались неприятности с радой. Он не хотел считаться с тягой верхушки казачества к самостоятельности, повел себя как диктатор. Издавал приказы, подчинял себе казачьи части. Пока дела в Добровольческой армии шли хорошо, руководители войскового правительства на Кубани если и роптали, то тихонько, про себя. Но вот план захвата Москвы провалился, деникинцы покатились назад, с востока усилилось давление армии Советов, она сумела подойти к Белой Глине — всего двести верст от Екатеринодара. Черноморская красная армия осаждала Адлер и Сочи, отрезав последний путь отхода белым на юг. Неожиданно для рады Деникин включил Кубань в армейский район Кавказской армии Врангеля. Чаша терпения войскового правительства, уже мнившего себя самостоятельным, переполнилась. Оскорбленная Кубанская рада на заседании в начале декабря объявила Деникина вне закона, приказа его не выполнила и начала стягивать свои части в Екатеринодар. Рассвирепевший генерал арестовал члена рады Макаренко, осудил военно-полевым судом другого члена рады, Калабу-хова, и приказал повесить его. Вот тут и началось!

Конечно, деникинская авантюра и без того была обречена на разгром. Конец всех диктаторов, которые затевают войну против собственного народа, неизбежен. Но открытая междоусобная вражда двух белых сил, несомненно, ускорила крах Деникина.

Не стал бы, и вспоминать об этой странице истории, не будь она тесно связана с судьбой нашего заповедника. Ведь только мирная жизнь способна обеспечить сохранность природы. А мир мог прийти с победой Красной Армии. Этого мы ждали. События ускорили бег истории.

Надо сказать, что зима в горах и в новом, двадцатом году осталась такой же свирепой, как в октябре — ноябре. Валил снег, штормовые ветры перегоняли с места на место сугробы. Псебай, засыпанный белым валом, как бы врос в землю. Дома казались низенькими, улицы безлюдными. Как потом выяснилось, школа, где учила хлопцев Данута, работала с перебоями. Заносы то и дело прерывали сообщение с Лабинской.

Мое появление сразу внесло покой и умиротворение. Улыбка Дануты озарила дом. Мишанька так и висел на мне, даже в конюшню не отпускал одного. Отец страдал оттого, что не знал всех событий. Меня он расспрашивал с великим пристрастием.

Прошло несколько спокойных дней.

Злой и взъерошенный вдруг заявился Шапошников. Не пробился он с хлопцами на Умпырь, проторчали на Уруштене и под Балканами больше недели, поистратили силы и продукты, но прохода не нашли. Перевал остался неодолимым.

— Конец умпырским зубрам, — мрачно заявил он. — Теперь от голода перемрут. Не болезнь, так бескормица.

— Не такой уж беспомощный этот зверь, — возразил я. — Разве в долгой их жизни подобных зим не случалось? Переносили…

— Когда их считали на тысячи и десятки тысяч, — продолжал Шапошников, — тогда даже большой отсев оставался незамеченным, он только улучшал зверя. Естественный отбор. Выживали сильнейшие. Но когда их всего-навсего десятки… Тут надо беречь каждого, Андрей. Не успокаивай себя.

С доводами ученого не поспоришь. Наша помощь умпырскому стаду была бы сейчас бесценной. Но стихия буйствовала, и горы оставались недоступными.

В середине февраля мы с Христианом Георгиевичем пробились в Лабинскую, чтобы купить хотя бы муки. С продуктами становилось хуже и хуже. Знаменитого лабинского базара, собственно, уже не было. Все занимались войной, а не хлебом. Станица была полна вооруженными казаками — и своими, и привалившими с севера. Очень много офицеров высокого ранга. Прямо на улице стояли заснеженные, грязные трехдюймовки — свидетельства панического отступления.

На заборах, на стенах домов белели листовки, расклеенные ночью отчаянными агитаторами. Это было обращение Северо-Кавказского комитета РКП (б) к офицерам: прекратить службу у Деникина. Листовки срывала команда юнцов, но читали их многие. Шли разговоры о возможном прорыве красных, об отступлении в горы, о партизанской армии — теперь уже офицерской, белой! Страшные разговоры! Если так случится, то война захватит зубровый район целиком.

После сильного боя у Белой Глины, Красная Армия прорвала фронт. Она наступала на Тихорецкую и Армавир, а значит, и на Лабинскую.

Здесь мы, к удивлению своему, узнали от знакомых, что бывший егерь и прислужник Улагая Семен Чебурнов уже месяца три как подался в Невинномысск и записался в Красную Армию.

— Ловкач! — угрюмо заметил Шапошников. — Его корабль тонет, так он заблаговременно перебрался на другой.

Нам лишь по случаю удалось купить немного муки и соли; с этим добром и вернулись в Псебай.

Неожиданно пробилось солнце и дохнуло теплом. Ветер утих. Можно попробовать и на Умпырь. Христиан Георгиевич послал за Никотиными, чтобы идти с ними вместе.

— А ты, Андрей Михайлович, — сказал он, — обожди дома деньков пять-шесть. Если мы не возвратимся, значит, пробились. Тогда подавайся на Кишу, а то наши там вовсе одичают. И толкнитесь с той стороны к нам.

Март оказался богатым на события. В середине месяца Красная Армия овладела Тихорецкой и Кавказской, затем пал Армавир, а семнадцатого марта пришла весть об освобождении от белых Екатеринодара. Кубанская казачья армия частью сдалась, самые отпетые белогвардейцы вместе с членами рады ушли за Кубань. Поговаривали, что генерал Шкуро и полковник Букретов собирают новые отряды для партизанской войны. Восточнее нашего заповедного района. Об Улагае никаких слухов. Но он тоже где-то в горах. Его брат все еще командовал дивизией у Врангеля в Крыму.

Двадцать первого марта Красная Армия с боем взяла Лабинскую. Среди пленных, как говорили, оказалось более пятисот офицеров.

На другой день сдался гарнизон Майкопа.

Фронты стягивались, уплотнялись, войска двигались к Новороссийску, из которого эвакуировались на судах английско-французской эскадры остатки армии Деникина и бесчисленные беженцы. Английский линкор «Император Индии» и французский крейсер «Вольдек Руссо» своими орудиями прикрывали отступление белых в Крым.

А когда до Псебая дошла весть, что Черноморская красная армия взяла Сочи, а потом и Туапсе, мы поняли, что Кубань освобождена.

Мир тебе, Кавказ!

Шапошников с егерями Никотиными в Псебай не вернулись. Значит, им удалось добраться до Умпыря. Хорошее начало!

Весна торопилась. Ей предстояло много работы. Толстый слой снега укрывал горы. Но уже ухали, сваливались с веток отяжелевшие пласты, снег под деревьями оседал, Делался зернистым. Я стал готовиться в поход.

— Надолго? — Данута сидела на стуле, как-то очень горестно бросив руки на колени, и смотрела на меня Долгим прощальным взглядом. Удивительное состояние для нее — всегда деятельной, неунывающей.

— Как снег сойдет, так и вернусь, — ответил я, стараясь не утратить оптимизма под ее взглядом. — Посчитаем зверя, сведем погуще стада и станем смотреть да смотреть за ними.

— Что-то грустно мне, — сказала она вдруг очень тихо и заплакала.

Как мог, я успокоил Дануту. Но и сам встревожился: всегда провожала меня спокойно, а тут вдруг… Что случилось? Да и родители мои выглядели не радостно. Мама плакала. Отец хмурился и молчал.

— Не забывай моих друзей, — попросил я жену. — Если будет весточка от Кати или Саши, постарайся переслать мне на Кишу.

Выехал я на Кунице, пообещав вернуть лошадку с первым нашим связным. Тяжелые вьюки бугрились за седлом. Два ящика одних патронов.

Данута и Мишанька проводили меня до спуска на лабинский тракт и долго стояли, смотрели, пока я не повернул на свою лесную дорогу…

Этой фразой неожиданно обрывается последовательная событийная запись Зарецкого в тетради с синим переплетом. Следующая запись в этой книге другими чернилами, обозначена только концом 1920 года. Автор дневника не нашел нужным объяснять этот перерыв в записях, хотя, казалось бы, только писать и писать…

После довольно длительных поисков, расспросов сведущих лиц и сопоставления различных свидетельств осталось сделать такой вывод: Андрей Михайлович Зарецкий не упоминает о весне и лете 1920 года и о зубрах по причине весьма уважительной: до Киши он так и не доехал.

Все случившееся с ним за это полугодие настолько неожиданно и страшно, что напоминает суровый детектив.

Слов из песни, как известно, не выкинешь. Происшествие сказалось не только на судьбе самого Зарецкого и его близких, но отразилось и на положении зубров бывшей Кубанской охоты.

Попробуем восстановить истинные события тех дней.

Тяжело, еще по-зимнему, одетый — в шапке, полушубке, сапогах, с неразлучной винтовкой за плечами, с тяжеленным английским маузером в деревянной кобуре у пояса, Андрей Михайлович привычно осматривал с седла неезженую дорогу, стараясь отыскать тропу, где меньше снега. Куница иной раз мотала головой, прося повод, и тогда шла, опустив голову, выбирая дорогу по-своему. Она словно принюхивалась к запахам отмокшей просеки, к горьковатому запаху дубравы.

Зарецкий в ту пору выглядел крепким, мужественным, уже зрелым человеком. Лицо его потеряло юношескую полноту и беспричинную улыбчивость, взгляд голубых глаз приобрел ясность и твердость. Заметные складки, пролегшие от носа к уголкам рта, придавали выражению лица всегдашнюю решимость. В нем чувствовался воин, командир, привыкший к суровой жизни. За этой привычкой угадывались воля и рассудительность. Его коренастая, сильная фигура и открытое лицо вызывали у людей уважение.

…Неожиданно Куница забеспокоилась. Она все чаще подымала голову. Уши стали торчком. Задумавшийся всадник почувствовал эту тревогу, осмотрелся, на всякий случай снял винтовку. Тишину голого, просторного леса не нарушал никакой посторонний звук. В чем дело? Оглянувшись еще раз перед поворотом дороги, Зарецкий озабоченно свел брови. В полуверсте позади перебивчивой рысью его догонял конный отряд из двух десятков всадников. Он вскинул бинокль: красноармейцы. Длинные шинели приподнимались в такт рыси. Два всадника в черных кожанках немного вырвались вперед. Остановиться и подождать? Возможно, попутчики в Даховскую? Он натянул повод, забросил за плечо винтовку. Куница попятилась в сторону.

Отряд приближался осторожно, с винтовками наперевес. Его, что ли, боятся?

Зарецкий дружески поднял руку.

— В Даховскую? — спросил он, когда всадники поравнялись с ним.

Все дальнейшее произошло так быстро и было так непостижимо для благодушно настроенного Зарецкого, что он и слова не успел произнести.

Пять или шесть винтовок уставились ему в грудь. Раздался приказ:

— Оружие!..

Он потянул руку, чтобы снять винтовку. Его схватили за руки, сбросили с седла. Куница, остановленная сильным Рывком, пыталась подняться на дыбы, заржала, кого-то укусила, на ней повисли сразу трое, всадника стащили на землю.

В одну минуту Зарецкого обезоружили, связали за спиной руки, тщательно обыскали. И только тут он увидел Чебурнова. В долгополой шинели и шлеме, Семен стоял несколько в стороне, руки в карманах, и улыбался загадочно и насмешливо.

— Этот? — спросил у него человек в черной тужурке.

— Так точно, товарищ командир! — отчеканил Семен. — Самого главного заарканили. С успехом вас!

— Зарецкий? — Командир жестко смотрел на пленника. — Хорунжий Зарецкий? Куда путь держим?

— На Кишу.

— Значит, логово вашего отряда там? Или где?

— Там кордон зубрового парка.

— Ваше благородие, здеся этот номер не пройдет, зубрами не заслонишься, — сказал Семен со смешком. — Признавайся откровенно, пока зубы целы: банда твоя тама? Али брехать про зубров будешь?

Командир разбирал вещи, взятые при обыске.

— Маузер откуда? — Он вертел в руках большой пистолет.

— Подарок друга. Командира Кухаревича из Черноморской красной армии.

— Не знаю такого. Английская марка… Значит, уже связались с интервентами?

— Не понимаю вас.

— Кому патроны везете?

— Егерям.

— Егеря не стреляют. Они охраняют животных.

— Стреляют. Когда в лесу такие мерзавцы, как Чебурнов.

Семен подскочил к нему, схватил за грудки:

— Но-но, ты, гидра! Чебурнова не трожь! Чебурнов когда ишшо требовал новой власти, чтоб трудовой человек мог поохотиться! Вот теперича она самая и пришла, а ты, Зарецкий, есть гидра и классовый враг!

Командир предостерегающе поднял руку. Семен осекся.

— Боец Чебурнов, — приподнято сказал он. — Заточные сведения об организаторе бело-зеленой банды, за разведку и смелые действия в летучем отряде по борьбе с офицерскими бандами награждаю тебя трофейным маузером! Бей врагов революции беспощадно!

— Премного благодарен! — Чебурнов стоял по стойке «смирно» и, приняв оружие, гордо глянул на Зарецкого, но тотчас вспыхнул, как от пощечины.

Андрей Михайлович, оправившись от первого потрясения, открыто улыбался.

— Смотри, он еще лыбится, гад! — закричал Чебурнов. — Товарищ командир, дозвольте, я его на месте стукну, как главного контру! Брательника мово, который шепнул, когда классовый враг пойдет, инвалидом на всю жизню сделал, да ишшо ограбил по дороге, гад!

И решительно защелкал затвором маузера.

— Сколько людей на вашей базе? — Командир просто отмахнулся от Чебурнова.

— Двое или трое. Фамилии нужны? — Зарецкий держался спокойно и с достоинством.

— Офицеры?

— Один бывший прапорщик. Это проверенные, честные егеря.

— Значит, на Кише? — Командир глянул на Семена.

— Без разведки туда невозможно. — Семен понял, о чем он думает. — Дорога дальняя, могёт быть засада. Леса глухие, и вообще…

— Ладно, в ЧК разберутся. Вы арестованы, Зарецкий.

— Почему, позвольте узнать?

— Мы настигли вас на пути к офицерской контрреволюционной базе. Продукты, патроны, собственное признание уличают вас в принадлежности к бело-зеленым.

— Но я вам сказал…

— Рассказывать будете в ЧК. По коням!..

Этот молоденький хлопец в кожаной куртке действовал так уверенно, словно обладал исключительным даром безошибочных решений. Конечно, опыта он не имел и вряд ли понимал всю сложность событий. Худое, нездорового цвета лицо, нервные губы, горячечные глаза могли означать, что он лишь недавно из госпиталя. Или побывал в плену у белых, испытал всякое и полон решимости мстить. Жалости к офицерам по этой причине не ведал. Более того, сам вид Зарецкого, его здоровье, его воспитанность, уверенность, и все, что ставило арестованного выше, чем он сам, вызывало у командира отряда только чувство ненависти. Офицер, значит, враг.

Зарецкий тоже понял, что разговор с этим человеком не получится. Все подстроил Чебурнов. Его брат Иван выследил, сообщил Семену. Теперь Зарецкому предстояло доказывать свою непричастность к бандам в горах. Факты против него. Ехал на базу? Да, есть база. Ну, а раз есть…

Его подсадили на смирную старую лошадку. Куницу забрал боец, явно не привыкший к седлу. Она то и дело рвалась, ржала. Зарецкому вдруг очень захотелось, чтобы Куница убежала. Тогда узнали бы дома о его беде и бросились бы на поиски.

В Лабинскую приехали ночью. Полушубок и шапку отобрали, еще раз обыскали. Сунули в какую-то предварилку, где тесно сидели и лежали люди. Что за народ? Кто уже спал, кто перешептывался. Ночь. Чужие. Тоска.

С рассветом арестованные завозились, заговорили. Под низкими сводами кирпичного лабаза вздыхали, кашляли, тосковали о куреве. Слышались приглушенные обращения: «ваше высокоблагородие», «ваше превосходительство». Зарецкий находился среди офицеров, плененных во время боя за станицу.

— Вызывают на допрос? — спросил он соседа с красными от недосыпания глазами.

— Каждого десятого, — усмехнулся тот. — Некогда. Уж скорей бы…

— Что скорей? — не понял Андрей Михайлович. Сосед отвернулся. Страх ледяной струей прокатился по телу Зарецкого. В такой обстановке нетрудно пропасть. Где там разбираться!

Прошел день, второй, пятый, седьмой. Каждый вечер вызывали и уводили человек по двадцать. Андрей Михайлович пробовал говорить с чекистами, которые приходили за арестованными. Ответ был короток: «Ждите». Чего ждать? Будь ты проклят, Чебурнов!

Более месяца прошло в унылом, страшном ожидании. Зарецкого уже трудно было узнать. Он похудел, ссутулился, зарос щетиной и выглядел намного старше. Отчаяние и какое-то мерзкое равнодушие все более опутывало его. Иной раз казалось, что все кончено. И лишь память о семье, товарищах, о зеленом рае Кавказа придавала силу. Не-ет, он выйдет! Разберутся! Не все кончено!

Их выводили партиями на прогулку во двор, оцепленный колючей проволокой. Стоял теплый апрель. Зацветала белая акация, аромат ее проникал повсюду. Андрей Михайлович ходил, руки назад, вдыхал желанный воздух воли, видел лабинскую улицу и не без горечи думал: какое это счастье — ходить там, по этим улицам. Редкие прохожие оглядывались на арестантов. И вдруг один из этих прохожих остановился, пораженный, потом повернул назад, дождался, когда цепочка гуляющих снова окажется у ограды. Ищущий взгляд его поймал лицо Андрея Михайловича. Зарецкий не узнал любопытного бородача. Но после прогулки он вдруг признался себе, что человек, увидевший его, не кто иной, как Федор Иванович Крячко, привозивший письмо от Врублевского! Признал он его или нет? Если чудо произошло, Данута и Шапошников немедленно приедут сюда.

Он дожидался новой прогулки, как великого праздника. Но на этот раз Крячко не приходил. Вечером Зарецкого вызвали на первый допрос.

Следователь ЧК, уставший, измотанный человек, прочитал ему донос Чебурнова и протокол ареста на дороге. Из обвинения явствовало, что хорунжий Зарецкий является участником одной из белых банд, действующих в горах.

— Признаете себя виновным?

— Чушь! — коротко отрезал Зарецкий. — Рукой Чебурнова водила личная неприязнь, желание мести. Присмотритесь к нему. Он агент и подручный Улагая.

— Даже так? — Следователь устало улыбнулся. — Не хватает еще, чтобы в ЧК служили люди Улагая. Вы что-то уж очень замахнулись.

— Позвольте, я объясню, — начал было Зарецкий, но следователь выставил перед собой ладонь.

— Очень коротко. Прошу понять: я не решаю ваших судеб. Мое дело рассортировать арестованных. Значит, не признаетесь?

— Никогда и ни при каких обстоятельствах, — горячо начал Зарецкий. И минут десять говорил о себе, а следователь слушал все более заинтересованно.

— Ладно, — сказал он. — Отправим вас повыше, там разберутся.

Едва ли не в тот самый день, когда псебайцы из дома в дом передавали слух об аресте молодого Зарецкого, а на Кишу и Умпырь помчались связные, Данута кое-как успокоила стариков и поехала в Лабинскую, — да, как раз в тот день из купеческого лабаза вывели человек тридцать, окружили конвоем и повели пешим ходом по дороге на Чамлыкскую. Значит, в Армавир. Ничего хорошего большинству арестованных это не предвещало.

Напрасно Данута металась по Лабинской от одного военного к другому. Никто ничего не знал. Наконец, ей сказали, что Зарецкого увезли, но куда — неизвестно. Может быть, в Пятигорск, а может, в Екатеринодар. Она поняла, что для спасения мужа нужно, прежде всего, отыскать Кухаревича.

И помчалась в Екатеринодар. Теперь он назывался Краснодаром.

А Зарецкий прижился в Армавире. Дело его где-то застряло, о нем самом забыли. Вокруг происходила суетливая, непонятная деятельность, арестованные приходили, уходили, менялись, время шло, и жизнь шла, в ней продолжала теплиться только надежда.

Данута искала Кухаревичей в Краснодаре, где хаос, разруха, учиненные бегством белых, наступлением Красной Армии, затаившимся офицерским подпольем, — вся эта зыбкая картина была на виду, на улицах и в каждом доме. Шли повальные обыски, по ночам стреляли, одни скрывались, другие пытались устроиться, третьи налаживали снабжение и работу новых учреждений. Ей называли членов Кубанского ревкома, но пробиться к ним с таким делом просто не представлялось возможным. Где Катя и Саша — никто толком не знал, пока случай не свел ее с медиками из бывшей Черноморской армии Казанского.

— Простите, вы о Екатерине Кухаревич? Так она с мужем в Геленджике, — сказали ей. — Сам он очень болен. Что-то с сердцем. Жена не без основания опасается…

Поездка в Геленджик… Вспоминая потом об этих днях, Данута содрогалась. Она не помнит, как попала в Новороссийск, где только что кончились бои, дымились сгоревшие дома и суда в порту, а на улицах еще не вылиняла черная кровь. Сколько раз ее останавливали, требовали документы, водили в какие-то комендатуры, приказывали покинуть город! Но Данута проявила волю. Она пешком отправилась в Геленджик. На ее счастье, подвернулся попутный обоз с ранеными, Данута взялась помогать как сиделка и добралась, наконец, до места.

Никаких больниц в поселке не было, Данута просто ходила из дома в дом, пока, наконец, во дворе большой дачи на Толстом мысе не увидела Катю, склонившуюся над корытом с бельем. Успела крикнуть:

— Катя!..

И свалилась на каменистую землю.

Ее подняли, уложили в тень, напоили сладким чаем. Еще не поднявшись, то и дело вытирая обильные слезы, Данута поведала о своем горе.

— За что арестовали? — осторожно спросила Катя. — И главное, кто арестовал?

— Не знаю. Его случайно увидел среди арестованных один знакомый человек в Лабинской.

— Лежи, — приказала Катя. — Я сейчас.

Она вошла в дом, побыла там немного и вернулась с лицом строгим и тревожным.

— Ты можешь сама рассказать Саше? Он хочет услышать от тебя.

Данута едва узнала Сашу в этом источенном хворью человеке с лицом прозрачно-белым и страдальческим.

— Здравствуй, — просто сказал он. — И говори все, что ты знаешь. Обстоятельства, место, фамилии.

Она рассказала то немногое, что было известно ей. И о последнем прощании с Андреем.

— До Киши он, видимо, не доехал?

— Нет. Иначе оттуда сообщили бы.

— Значит, его взяли на дороге? Взяли, разумеется, как бело-зеленого, как офицера. Это опасно, Данута. Где он теперь?…

В тот же день Данута выехала на старом катерке с двумя военными в Новороссийск. Катя, провожая ее, шепнула:

— У Саши три сердечных приступа за последние две недели. Я очень боюсь… И все же надеюсь на лучшее. Торопись, милая. И для тебя дорог каждый час.

Теперь Данута знала, куда обращаться. У нее были письма. До Краснодара удалось доехать поездом за одну ночь. Утром ее принял председатель Северо-Кавказского ЧК и, выслушав, приказал разыскать в местах заключения А. М. Зарецкого. Неожиданно спросил:

— Улагая не знаете?

— Знаю. — Данута даже покраснела. — Старшего брата встречала в Петербурге. Другого, есаула Керима Улагая, знаю лучше. Когда-то он предлагал мне быть его женой. А я выбрала Зарецкого. Студента Зарецкого.

— Ну, и?…

— Не ошиблась. Была счастлива. До этого страшного дня…

— Вероятно, они враги — ваш муж и Улагай?

Она кивнула и закусила губы, чтобы не расплакаться.

— Этим делом займемся немедленно. Ждите извещения. Поиск будет проходить несколько дней. Не забудьте оставить свой адрес в приемной.

А тем временем Зарецкий трясся в зарешеченном товарном вагоне по пути в Краснодар. Распоряжение из Северо-Кавказского ЧК не застало его в Армавире, но после очередного допроса его и так решили отправить в центр, поскольку выявилось уж очень много противоречий. Да и личность Чебурнова все более вызывала сомнения у чекистов. Опасность отступала от Андрея Михайловича.

В один из летних — уже июньских или июльских — дней арестованного Зарецкого вызвали из Краснодарской тюрьмы на допрос.

Андрея Михайловича провели по пустынным улицам, он долго сидел в узкой комнате, наблюдая в маленькое окошко летнее небо. Потом его повели наверх. Зарецкий вошел в небольшой кабинет, где над столом склонился черноголовый следователь. Не глядя, он сказал: «Садитесь», отпустил конвоира, а через минуту, еще не отрываясь от бумаг, произнес:

— А теперь займемся вами.

И глянул, наконец, в лицо арестанту. Густые брови его двинулись вверх, глаза удивленно округлились. Казалось, он лишился дара речи — так был удивлен. Сказал, подымаясь:

— Если вас побрить и постричь, да хорошенько накормить и одеть в егерскую форму, то вы станете моим знакомым по фамилии Зарецкий. Или мне изменила память?…

Следователь говорил с легким акцентом. Андрей Михайлович натянуто улыбнулся.

— А если вас немного омолодить, дать в руки револьвер и пачку свежих прокламаций, то вас нетрудно было бы назвать Суреном, тем самым связным, что приезжал в Гузерипль, к егерю Кухаревичу.

— Слушайте, так это вы? И в таком положении не потерять чувство юмора! Завидное самообладание. — Сурен белозубо засмеялся. — Давайте сюда, ближе. Ну, здравствуйте! И не будем терять времени. Рассказывайте.

Зарецкий говорил около часа. Впервые так подробно.

Сурен, партийный друг Кати и Саши, которого он давным-давно застал на кордоне с пачкой прокламаций, слушал, не сводя с Андрея Михайловича глубоких, черных глаз. Потом вскочил, одернул гимнастерку.

— Подожди здесь, друг.

Отсутствовал он довольно долго. А вернулся не один — с Шапошниковым, который так и бросился к Андрею, прижал его, обессиленного, к себе. Губы у него дрожали. Голос плохо повиновался от волнения.

— Наконец-то нашелся, пропащая душа!

— Вы давно здесь? — спросил Зарецкий.

— Я отсюда не вылезаю. Околачиваюсь по всем учреждениям.

— А Данута? Что с моими, где она?

— Данута тоже в городе. Она побывала у председателя ЧК.

Вошли еще трое чекистов. Андрея очень долго расспрашивали, уточняли. В Лабинскую пошла шифровка: арестовать Семена Чебурнова, срочно препроводить в Краснодар.

Часа через два в приемной Сурена появилась Данута. Села в уголке, руки бросила на колени, как тогда, при последнем расставании, и уставилась на дверь. Вышел Сурен, пожал руку, сказал:

— Только спокойно, ладно?

Она не поняла, хотела что-то спросить, но тут из-за спины Сурена вышел Зарецкий — чисто выбритый, неузнаваемо худой, с горящими от возбуждения глазами.

— Андрей! — Данута сорвалась на крик: — Андрей, Андрюша!..

Данута не заметила ни Шапошникова, ни других людей. Все они тихо вышли из приемной. Пусть отведут душу, успокоятся.

Из здания ЧК шли уже втроем: Зарецкий с женой и Христиан Георгиевич. Постояли на тротуаре, поглядели на беломраморный собор, освещенный щедрым солнцем, и неторопливо двинулись на квартиру к знакомым, где остановилась Данута.

Здесь Шапошников посидел недолго. И рассказал только о главном, что произошло в городе и дома, ни разу не упомянув о зубрах. Но Зарецкий спросил:

— А в горах что? Зубры как?

— Пока я искал тебя, удалось прояснить и с заповедником. О тебе я все время твердил как о главном хранителе зубров. Кое-что стронулось в Майкопе. Я был там, еще не ведая твоей судьбы, считал, что ты на Кише. Крячко прискакал позже. Ты спросишь, при чем тут Майкоп? Теперь там ставка уполномоченного Реввоенсовета. Был обстоятельный разговор о положении на территории охоты. Нас поддержали. Как же фамилия комиссара?… — Христиан Георгиевич порылся в записной книжке. — Вот, Штейнгаузен, латыш или эстонец, не знаю. Он предложил составить проект и докладную о заповеднике, наложил резолюцию. С этим я и приехал в Краснодар. Но сперва заглянул в Псебай и там узнал о тебе. Пропал… Дануты уже нет, умчалась. Я следом. Она как-то сумела прорваться к самому председателю ЧК. Мне сказали, что меры приняты, остается ждать. А время дорого. Сейчас я иду в Кубанский ревком с нашим общим делом. Направили на согласование… Отдел народного образования не против. Но предлагает свои границы для заповедника. Лесной отдел тоже не возражает, но границы дает свои. Спорам конца не видно. И это не пустяк. Речь идет о высокогорных лугах — где им быть.

— Кто в лесном отделе? — перебил Зарецкий.

— У меня где-то записано. Вот: Постников.

— Я его знаю. Умный человек.

— Он собирается в горы, чтобы лично посмотреть, что делается в заповеднике, и установить его границы.

— Вот это ни к чему. — Андрей нахмурился. — Без наших хлопцев ему нельзя туда ехать. Там такое… Наслушался предостаточно от соседей по тюрьме.

— Ну, это, как говорится, его личное дело. Предупредим, конечно. Так вот, я тем временем изготовил проект постановления и сдал в ревком. Обещали рассмотреть в самом срочном порядке. Сколько тебе оставаться здесь?

— Пока не привезут моего злодея.

— Тогда так. Я покину вас, пойду по этим самым делам. Забегу сказать о результатах. И домой. Надо твоих успокоить, самому прийти в себя, а дальше уже думать о горах. Главное, ты на свободе, камень с души… Можем действовать вместе. Будет заповедник!

Данута во время разговора сидела молча, уставившись в окно. Андрей с возрастающим беспокойством поглядывал на нее.

Шапошников решительно нахлобучил кожаную фуражку, ушел.

И только тогда Данута дала волю слезам. Все, что накопилось у нее на сердце за тревожные месяцы, вся боль за мужа, страшное пережитое, — все вылилось в нескончаемых рыданиях, почти в истерике. И Андрей, и напуганная хозяйка, как могли, успокаивали ее, уложили в постель, но Данута никак не могла справиться с нервным потрясением. Ей удалось уснуть лишь после того, как приняла большую дозу брома.

В тот день и в последующие дни она почти не вставала. Это была не быстротечная истерика, а серьезная нервная болезнь. Нашли доктора. Он прописал лекарства и покой. Андрей почти не отлучался от жены. Всякий раз, когда он выходил из спальни, Данута впадала в состояние, близкое к новому приступу, — так боялась за него.

Наконец, кризис миновал. По расчетам Зарецких, Христиан Георгиевич был уже в Псебае, успокоил родителей, Мишаньку.

Утром пришел Сурен и просто сказал:

— Пошли. Чебурнова привезли.

— Подождите, — Данута поднялась. — Я с вами. Мужчины переглянулись. Сурен сказал было:

— Совсем вы напрасно…

Но, глянув на Андрея, умолк и сел на край стула.

— Не торопись… — Андрей говорил с женой спокойно и тихо, как говорят с ребенком.

Шли медленно. Лицо Дануты было сосредоточенно, даже угрюмо, губы решительно сжаты. Всю дорогу молчала.

Все так же молча поднялись на второй этаж. Сурен открыл дверь кабинета, сказал, пропуская Дануту:

— Прошу…

— Я подожду здесь. — Она оглядела приемную, где за столом сидел один военный, и уселась на стул в уголке. — Пожалуйста, вы с ним сами.

Сурен и Андрей опять переглянулись и закрыли за собой дверь.

Минут через двадцать в коридоре застучали сапоги. Дверь распахнулась. Вошел конвоир. За ним Чебурнов, в солдатской рубахе без ремня, без фуражки. Сзади его подталкивал второй красноармеец.

Увидев шагнувшую к нему Дануту, Семен испугался лишь в первую секунду. И тут же овладел собой. Самоуверенно протянул:

— Скажи на милость! Госпожа офицерша… Пощечину она нанесла с такой силой, что голова Чебурнова почти легла на плечо. И второй удар был не менее хлестким. Всю ненависть, все презрение к мерзавцу вложила в эти пощечины. За тем и пришла.

Конвоиры удержали ее, усадили. Выбежал Сурен, за ним Андрей. Данута старательно поправляла юбку, лишь бледность выдавала, что переживает она.

Семен хватал воздух открытым ртом.

— Ну, госпожа Зарецкая, это тебе вспомнится… Конвоиры втолкнули его в кабинет.

— Зачем ты?… — укоризненно спрашивал Андрей. — Я понимаю, но тебе же нельзя волноваться!

— Ты ступай. Я подожду здесь. Все хорошо, не беспокойся… — с трудом произнесла она. — Я не волнуюсь. Напротив, совсем спокойна. Удо-влет-во-ре-на, — по слогам произнесла она.

Семен Чебурнов уже стоял в кабинете. На Зарецкого он глядел с вызовом. Нагловатое лицо его горело. Заработал…

— Чего не поздоровался, чекист? — громко спросил Сурен. — Или вы не знакомы?

— Непонятно мне, товарищ комиссар, как вот этот… — он кивнул в сторону Андрея. — Не ждал не ведал, что встрену. Пощадили, выходит, живым оставили их благородие? А пошто не шлепнули?

— Свидетель нужный, вот и не шлепнули. Много знает.

— Супротив кого же свидетель, позвольте спросить?

— Здесь вопросы задаю я, Чебурнов. Первый вопрос: где сегодня обретается твой хозяин полковник Улагай?

— У меня хозяев немае. Я сам себе хозяин. Что касаемо Улагая, знать не знаю и не хочу об ём говорить. Контра. Одна шайка-лавочка вот с этим.

— Но ты служил у этой контры? Сперва в Лабинской. Потом в Суворово-Черкесском. И на фронте. Так где же он сейчас?

— Не могу знать. Все мы служили их благородиям. Под нагайкой. А ноне наше время, мы сами подвиги делаем.

— Ну, твои подвиги, Чебурнов, у меня записаны. Вот один из них: в июне 1918 года ты вместе с Улагаем расстрелял в хуторе Шабановском семерых активистов Советской власти. Их фамилии…

О, как мгновенно изменился в лице Чебурнов! Ноги не удержали его, сел. Лоб покрылся крупными каплями пота. Давно забытое, считал.

— Далее. — Сурен посмотрел на него. — Во время поиска казацких сокровищ в Фанагорийской ты зарубил на глазах семьи красного казака Бережного. Свидетели

живы, я их уже вызвал для опознания. И наконец, ты оклеветал Зарецкого. Ты боялся его. Он знал о твоей тесной связи с Улагаем. Так?

— Наговоры все. Вранье, — хрипло выговорил вконец раздавленный Чебурнов. — А ты… Не в последний раз встретились! — И с ненавистью глянул на Зарецкого.

Сурен кивнул конвоирам, и Семена увели.

— Каков? Тут у меня лишь немногое из того, что наделал этот мерзавец. Но он получит свое. А ретивый командир, что пошел на поводу у Чебурнова, разжалован и уволен из ЧК. Так легко поддаться на провокацию!..

Андрей Михайлович молчал. Сурен подошел к нему, обнял за плечи.

— Поезжайте-ка вы домой, Андрей Михайлович, и беритесь за свое благородное дело. Все в прошлом… Если будут осложнения, немедленно сообщите мне. Все, что я узнаю о Кате и Саше, тотчас передам вам. Слово друга!

Андрей пожал ему руку и шагнул к двери. Через несколько дней Зарецкие уехали в Псебай. Возле армавирского вокзала их встретил Шапошников.

— Звонил твой друг Сурен. Сказал, что вы поехали. Ну вот я… У меня отличный экипаж. Идемте. Так-то веселей, когда вместе.

В тележке Христиана Георгиевича под сеном лежали две винтовки. Одну он протянул Андрею:

— Узнаешь?

Это была старая винтовка Зарецкого.

— Между прочим, отыскали и Куницу. Она стоит у вас в конюшне. А вот новость не очень приятная: Семка сбежал…

— Чебурнов?! — Андрей Михайлович даже отшатнулся.

— В местном ЧК только что депешу получили. Его вели ночью с очередного допроса на Дубинку. У карасунского перехода изловчился ударить конвоира, выхватил винтовку и заколол другого. Бежал в парк, оттуда к реке, переплыл Кубань, ну а дальше — ищи-свищи. Лес!

Данута презрительно сощурилась. Андрей промолчал. Понял, почему Шапошников прихватил с собой винтовки.

— Ладно, — сказал он как можно спокойнее. — Нам к неожиданностям не привыкать. Что с нашими делами по заповеднику?

— Кажется, удалось. Есть постановление ревкома. — И победно посмотрел на Зарецкого.

— А Постников?

— Скоро приедет к нам. Так сказал при встрече, когда я отговаривал его от этой поездки. Куда там!..

Здесь нам нужно привести несколько строчек, которые Андрей Михайлович написал, видимо, в первые дни по возвращении домой. Конечно, он сразу же встретился со своими друзьями по охране зубров — Телеусовым, Кожевниковым и другими. Они рассказали не только о зубрах, но и о положении на Кубани.

Гражданская война подходила к концу, белые войска оставались лишь в Крыму.

Но зато на Кавказе контрреволюция не утихала. И в предгорьях, и в степной Кубани, где генералы терпели полное поражение в открытом бою, началась борьба тайная, еще более жестокая и изуверская. Об этой войне Зарецкий довольно скупо рассказал в своей синей тетради, отметив только самые важные события, так или иначе связанные с судьбой заповедника и зубров в нем.

Вот одна из таких важных записей, которая одновременно свидетельствует об упадке духа у всегда боевого и решительного человека.

«Зубров удалось насчитать всего шестьдесят шесть голов. Пусть не все попали на глаза егерям. Но так мало!.. У нас осталось лишь два стада, которые бродят теперь между Кишей и Лабёнком. Именно бродят. Они не в силах остановиться подольше на излюбленном пастбище. Повсюду их стерегут винтовки. Они в осаде. И нам очень трудно сберечь это сокровище природы.

Тяжелая зима унесла весь молодняк. Он погиб от бескормицы, переходов по глубокому снегу, через коварные реки и перевалы. А весной в горы нахлынули вооруженные браконьеры из голодных станиц. Более того, леса на Урупе

и Большой Лабе оказались под контролем бело-зеленых банд. Зубров там уже нет. И хода туда для нас нет. Шкуро, Улагай и Козликин владеют заповедными местами к востоку от Псебая.

Итак, в центре намеченного заповедника осталось только шестьдесят шесть зубров. Убережем ли?!»

Теперь о событиях конца двадцатого года и далее.

Прежде всего, о Зарецком.

Сказать, что он, вернувшись к семье, остался таким же, каким был в драматический день отъезда на Кишу, значило бы сказать неправду.

Последующие события сильно повлияли на него.

Андрей Михайлович поразил домашних своей сосредоточенной молчаливостью, чрезмерной сдержанностью. Он мог, и час и два сидеть, слушать милую болтовню сына и не вымолвить ни слова. На вопросы Мишаньки не отвечал, лишь поглаживал его по мягким русым волосам или осторожно касался губами лба, щеки и задумчиво, еле заметно улыбался. В такие минуты глаза его влажнели. Свидетельница подобных сцен бабушка Софья Павловна тихо уходила, прижимая платок к глазам.

Андрей Михайлович недобро сводил брови, если его просили рассказать о подробностях. Он старался уйти от любопытных, всякое многословие его раздражало. Полюбил одиночество. Данута, не сводившая с него глаз, однажды видела, как он остановился у старого дуба, осторожно погладил его корявую кору и прижался щекой к теплому стволу. Так и стоял, греясь у вечного дерева. Походив по лесу за огородом, возвращался и молча брался за топор, рубанок, поправлял изгородь, сарай — все обстоятельно, с мужицкой неторопливостью и с неотвязной какой-то думой.

Просыпаясь ночью, Данута могла увидеть его лежащим с открытыми глазами, устремленными в пустоту.

И Шапошников, и Телеусов, частенько навещавшие Псебай, своими рассказами лишь на короткое время выводили Зарецкого из угрюмой замкнутости. Он задавал два-три вопроса, но не загорался, как прежде, не сопереживал. Лишь редко и глубоко вздыхал.

Шел ему тогда тридцать четвертый год. Время наибольшего расцвета личности.

Впервые он вышел из этого состояния, когда на псебай-ской улице встретил жену Семки Чебурнова. Возле нее семенила пятилетняя дочка.

Крупная, растолстевшая женщина сжала губы и церемонно поклонилась. Зарецкий остановился. Все вспомнилось…

— И деж это мово хозяина подевали?… — плачущим голосом завела, было Чебурнова, но, глянув на егеря, осеклась. Он смотрел на девочку, та, открыв рот, на него — доверчиво и любопытно, синие глаза ее ждали добрых слов, ласки, игры.

— Как тебя зовут? — тихо спросил Андрей Михайлович.

— Ксю-уша, — протянула девочка. — А тебя?

Он ответно улыбнулся, просто и хорошо, как улыбаются друзьям. Готовая удариться в голос, Чебурнова растерялась. Она собиралась обрушить на Зарецкого всю свою бабью злость, но эта добрая улыбка «вражины» погасила даже ее боевитость. Слезы потекли у нее по щекам. А он погладил девочку по голове и пошел дальше, не погасив своей улыбки. Вдруг что-то сдвинулось в его сердце, тяжесть свалилась. Миром правит добро, а не зло. Что общего у злодея Семена с этой ясноглазой девочкой? Ей принадлежит будущее!

В тот день старший Зарецкий спросил Андрея:

— Как жить думаешь, сынок?

— Как и прежде, — спокойно ответил он. — В горы поеду, к своим зверям, если они еще остались.

— Ну и добро. И хорошо, с товарищами-друзьями. А то ведь они без тебя растерялись. Думают, бросил ты общее дело.

— Знаешь, папа, — сказал Андрей раздумчиво, — я все размышлял, где мера подлости и зла, где их предел? И вдруг понял: нет у зла корней. Зло — как заразиха в поле. Отсеки ее, и поля очистятся. Только добро вечно, а зло лишь на время приходит и уходит. Словно змеи в сыром лесу.

— Слава всевышнему! — Отец поднял глаза к небу. — Ты становишься прежним человеком, сынок. Мы так боялись…

За вечерним чаем Андрей Михайлович разговаривал охотно, даже шутил. Данута, враз помолодевшая, с пылающими щеками, тормошила его и Мишаньку, смеялась.

Всем было хорошо. Впервые в этом году счастье осветило дом, в котором побывала беда.

Через неделю в Псебай приехал лесничий Постников с группой специалистов и большой охраной, которую возглавлял Сурен.

Пожимая руку Андрею, он сказал:

— А я, как видите, напросился в экспедицию. Соскучился по родным горам. Катя и Саша просили передать сердечный привет. Весной обещали быть у вас.

— Рады дорогим гостям.

— Не гостями приедут, Андрей Михайлович. Они получили назначение в ревком. На постоянную работу в Майкоп.

— О-о! Тем лучше. Власть на местах. Рассказывайте, как они, что? Что вообще в мире?

— Война, — коротко сказал Постников.

— Как война? — Андрей насторожился. — Или до нас не доходят вести? — И посмотрел на отца: уж он-то должен быть в курсе таких событий.

— Маленькая хитрость, — смущенно сказал Михаил Николаевич. — Ты не обижайся, Андрей. Мы просто оберегали тебя, чтобы не волновать. Ну-с, а теперь, когда наши друзья проговорились…

Постников серьезно, даже строго сказал:

— Улагай вторгся на Кубань. Не ваш знакомый полковник, а генерал Сергей Улагай, его брат. Отряды высадились в нескольких местах на Азовском побережье и пошли по станицам Кубани в сторону Краснодара. И сразу же активизировались банды по Большой Лабе и Пшише, кое-где в степях Кубани. Но к городу белые не прорвались. Десант разбит и отброшен за Керченский пролив. Однако война с подпольем продолжается. И не только в лесу.

Против нас еще голод, разруха.

— Как же вы приехали, чтобы идти в лес? Такая опасность!

— Как видите, с охраной. Дело заповедования не ждет. Одни вы мало что сделаете. По нашим сведениям, в черте будущего заповедника бело-зеленых, кажется, нет.

— Вы всерьез говорите о заповеднике? — Андрей Михайлович сидел напряженно, на лице его возникла некоторая растерянность. — В такое время…

— Еще как верю! — весело воскликнул Постников. — Да будет вам известно, дорогой коллега, что Астраханский ревком в прошлом году обратился к Владимиру Ильичу Ленину с просьбой законодательно утвердить местный декрет о заповеднике в дельте Волги. В апреле минувшего года Ленин подписал декрет. А совсем недавно, в мае месяце, учрежден заповедник на Урале. Я надеюсь, что к концу года Кубано-Черноморский ревком вынесет окончательное постановление о Кавказском заповеднике. Проект Шапошникова удовлетворил все стороны. Молодчина Христиан Георгиевич! И вас надо отметить: вон, сколько зверей сохранили! Даже зубры есть! Теперь попробуем определить границы заповедника. Нанесем на карту, остолбим, чтобы ни у кого не осталось сомнения: здесь запретная зона.

— Так за чем же дело стало, друзья! — воскликнул Зарецкий. — Ехать так ехать! И погода подходящая. А мы хоть сейчас.

— Хорошо сказано! — Постников с готовностью поднялся. — Намечайте маршрут. И в путь-дорогу.

Зарецкий прижал руки к груди.

— Я так ждал этого часа!

И вот снова страницы из синей тетради. Почерк Зарец-кого, все более твердый и уверенный, хотя события драматичны не менее, чем несколько месяцев назад.

Запись пятая

Самой трудной, даже спорной оставалась восточная граница бывшей великокняжеской охоты. Ближние станицы по Большой Лабе постоянно оспаривали право на этот заповедный, богатый зверем участок.

Именно сюда и выехала экспедиция.

Как это случилось, сказать трудно, но слух опередил наш приезд. Первое столкновение произошло на стихийном сходе казаков из Преградной. Они хмуро выслушали начальника лесного отдела, потом стали кричать, что земля по Урупу и Лабе издавна принадлежит казакам, что заповедник — это грабительство. Убедить их в необходимости сохранить зверя и всю природу никак не удавалось. Мне просто не дали говорить. Сошлись на том, что надо разделить леса и горы к обоюдной выгоде. Казаки неохотно выбрали своих представителей для поездки с экспедицией, но расходились с обидой в сердце.

Разделили отряд на две группы. Постников с частью охраны и пятью станичниками пошел к верховьям Зеленчука. Мы с Телеусовым и Задоровым и тоже с пятью казаками направились на северо-запад. Станичники и в походе не переставали говорить о своем праве на луга по Урупу и Лабе, где у нас всегда обитало большое стадо зубров.

Первый день прошел спокойно. Лишь в сумерках сквозь редколесье Алексей Власович углядел в бинокль каких-то всадников. За ними погнались было Задоров и три красноармейца, но те живо скрылись. Станичники перешептывались. А утром, сославшись на домашние дела, уехали. Один из них перед отъездом шепнул Задорову: «Поосте-регайтесь, тут по лесу бродят…»

Ночью мы спали в стороне от костров, выставили дежурных. Перед рассветом сверху хлопнул одиночный выстрел, пуля подняла искры и пепел в костре. Тем и кончилось.

Нам удалось наметить на карте старую границу и в натуре пройти по ней. Закончив работу, поехали на верхний Уруп, чтобы сойтись с группой Постникова.

Отыскали своих удачно. Они стояли на биваке. Шел спор с казаками из-за границы по южной части, где всегда паслись зубры и были очень хорошие луга. Всласть поругавшись, станичники вскочили на коней и уехали. Плохо.

Экспедиция осталась в глухом и диком районе. Тропы мы здесь знавали не хуже местных пастухов.

— Чужие не тревожили? — спросил я у Сурена.

— Нет. А вас?

— Пробовали напугать.

— Не на пугливых напали, верно? — Он весело улыбался.

Отряд повел Телеусов, знаток лесных троп. За двумя хребтами лежала Умпырская долина. Повернули западнее, чтобы пройти по старой границе. Обнаруживали редкие каменные столбы или высоко спиленные деревья с затесами на пнях.

— Просеку надо, — говорил Постников, сверяясь с картой. — Иначе граница не вызовет уважения. А что южная сторона, Андрей Михайлович? Где там граница?

Я сказал, что Главный Кавказ, перевал — естественный рубеж. Зубры редко выходят на южные склоны. Там другой климат, непривычная для них растительность.

Постников с уважением смотрел на чернозубые скалы в снегу. Здесь он был впервые. Горы казались ему полными тайн.

Отряд цепочкой следовал вдоль некрутого склона. Сурен подравнялся к Постникову и что-то со смехом рассказывал ему. Эта минута запомнилась мне, потому что все страшное произошло сразу же после того, как я оглянулся.

Постников вдруг стал неловко клониться к лошадиной гриве, лицо его странно бледнело. И лишь секундой позже донесся звук выстрелов. Пули достали цель прежде звука. Стреляли сбоку и сверху сразу из многих винтовок, целясь по нашему скученному центру. Сурен почти упал с седла и, перекатившись, ухватился за ногу. Лошадь его билась в агонии. Через мгновение все были на земле, за укрытиями. Началась ответная стрельба. Два красноармейца освободили Постникова из стремян, положили на жесткую щебенку. Недвижно лежали два бойца. Еще двое стонали, раненные. Телеусов шептал что-то неслышное и не сводил глаз с камней, где укрывалась засада. Винтовка его лежала на руке. Вот он уловил мгновение, приложился и выстрелил. Из-за скалы поднялась и упала черная — на фоне неба — фигура. Еще одна в предсмертном прыжке показалась и исчезла. Сурен сидя бил из маузера. Я стрелял с упора, посылая пулю за пулей в невидимого врага.

Вдруг бой оборвался. Все стихло. Банда снялась. Мы поднялись и побежали наверх, достигли засады немного раньше, чем бандиты успели укрыться в березняке. Теперь роли переменились. Трое из убегавших остались на лугу. Из березняка опять загремело. Продолжать погоню через открытый луг означало верную смерть.

— Ко мне, ребята! — крикнул Телеусов красноармейцам и пошел с ними левее, за крупные скалы, чтобы обстрелять банду на отходе.

Я вернулся. Сурен с непокрытой головой сидел возле Постникова поникший.

— Что с ним? — Я наклонился над лесничим. Постников был мертв. Две пулевые раны в груди.

Сурена уже перевязали. У него было ранение в бедро, навылет. Он сидел боком, крепко сжав зубы. Боль невыносимая. А впереди дорога по горам…

— Вернемся в Преградию, — сказал я. — Это ближе. Там фельдшер.

— И банда… — Сурен процедил это слово сквозь зубы. — Какого человека потеряли! — И в отчаянии схватился за голову. — Ведь предупреждали его. Не послушал!..

Вернулся из погони Телеусов с охраной. Носилки мы уже приготовили, на них уложили Сурена. Наскоро сделали плетенки для убитых. Двое раненых держались в седлах.

Печальный караван только к ночи выехал на дорогу, а часа через три прибыл в станицу. Дома стояли словно нежилые. Утром подводы повезли раненых и погибших в далекий Невинномысск. По настоянию Сурена с ними уехал и Задоров: ему нужно было как-то определиться в сложных событиях тайной войны. Сурен обещал помочь.

— Андрей Михайлович, прошу вас, очень прошу не рисковать! Помните, что на вас огромная ответственность за будущий заповедник, за сохранение зубров… — вот что сказал Сурен на прощание.

Наш поредевший отряд возвращался через Ахметовскую в Псебай. Телеусов вздыхал, хмурился, помалкивал.

— Убитых не опознал? — спросил я его.

— Чужие, Андрей. Лица гладкие, одеты добре. Офицерская дружина. Опасно знаешь что? Умпырь рядом. Как бы они туда не проникли. Место для них больно подходящее. Жилье и все такое. А у нас никого там нету. Одни зубры, которых совсем мало.

В эти дни мы особенно ясно поняли, что бело-зеленые, закрепившись в горах, не только угроза нашим жизням, но еще большая угроза заповедному зверю. Просить ревком послать воинские части? В горах один человек с винтовкой уложит роту У тех же Балканов. Опасная, изнурительная война!

Вчера Сурен рассказывал мне о широко разветвленной организации, которую создал Керим Улагай на Кубани. Каждый отряд имел свой район действий. Все было готово для широкого восстания, если десант старшего Улагая и поход Врангеля на Ростов завершатся успешно. Поход и десант сорвались. И тогда отряды белых пошли в горы. Керим Улагай стоит где-то в районе Ильской. На Большой

Лабе действует полковник Ковалев, у Баталпашинска — другой полковник, Козликин. Генерал Шкуро обитает возле станицы Сторожевая. В горах укрывается и генерал Хвостиков.

Гибель Постникова, горячего сторонника Кавказского заповедника, несомненно, задержит создание заповедника. Кто теперь поддержит нас? Одна надежда на энтузиазм Христиана Георгиевича.

Он встретил меня в Псебае. Прямо на улице выслушал мой рассказ, разволновался, бросал суровые взгляды, словно я был в чем-то виноват. И тут же объявил, что едет в Краснодар. Я ничего не ответил. Слишком сильное потрясение пришлось пережить: Постников стоял перед глазами.

Дануте и родителям я не сказал о жертвах, просто сообщил, что экспедиция не удалась. Лежал среди ночи с открытыми глазами. Данута вдруг заплакала. Прошептала:

— И Постников?

— Да. Он первый.

Через день я уехал на Кишу.

Там в одиночестве трудился Василий Васильевич. Меня он встретил вопросом:

— Бориса где утерял?

— А он не вернулся? — Я думал увидеть его здесь и теперь испугался уже за него.

Кожевников выслушал мой рассказ, когда мы сидели за чаем. Не дотронулся до кружки, не шелохнулся. Потом выругался, бросил в сердцах:

— Тоже додумались, ехать в Преградную, к черту на рога! И Бориса услать в Невинку! А зачем услали?

— Хлопец без документов. Наскочит летучий отряд чекистов и… Надо ему обрести право: паспорт или что там. Сурен обещал помочь. Вернется, заживет спокойно. А то вдруг так же будет, как со мной…

Утром мы поехали вверх от кордона.

Стояла поздняя осень, удивительно мягкая и чистая. Клены пожелтели, не спеша оголялись березы. В дубравах все время тихо стучало и шелестело: падали спелые желуди. Ветер забыл горы или обегал их стороной, часам к десяти пригревало, и если не накатывались облака, то становилось жарко почти по-летнему. Редкая, благостная осень напоминала о себе только холодными, росистыми ночами да ленивым туманом по ущельям. В таком воздухе звонко слышался бег ручьев, кашель лисицы, гул далекой осыпи, крик сойки. Желто-коричневые и красные леса, черный пихтарник на скалах гляделись как нарисованные.

Зубры в эти дни кормились по дубравам и в речных долинках, где еще зеленела сочная трава. Видеть их удавалось издали в бинокль, подойти ближе мешал шуршащий сухой лист, обильно устилавший землю и камни. Стада были мельче, чем до войны, ходили семьями — бык, зубрица, два-три подростка. Чутьем они обладали отменным, все время настороженно принюхивались. Посчитать их не удалось.

— Пойдем, зрелище тебе покажу, — сказал как-то Кожевников.

Он повел меня по крутому боку горы, заросшему грабами и дубами, нашел место и, проверив ветер, улегся на мшистый камень, приглашая взглядом устраиваться поблизости. Показал в проем между деревьями:

— Видишь черноту? То чесальная горка зубриная. Скоро придут.

К месту «сухой бани» подходила тропа, звери трамбовали ее по сухой погоде, и, видно, не первое лето. Не прошло и часа, как внизу замелькали массивные тела. Семья шла тихо, даже сухим листом не шуршали. Увидев горку, ускорили шаг.

…Большой черно-коричневый бык высунулся из-за ствола толстого дуба, стоявшего на возвышении, спустил передние ноги по крутосклону и, шумно повздыхав, словно человек перед прыжком в воду, повалился на бок, потом на спину и юзом пополз вниз, взбрыкивая в воздухе ногами. В конце крутой горки еще раз перевалился, полежал, послушал лес и шустро, игриво помчался на горку, чтобы повторить маневр. Остальные стояли, смотрели. Второй раз бык прополз животом, смешно вытянув ноги вперед и назад. Потом катался боками, снова хребтиной, отряхивался, раскидывая в стороны сыпучий песок, и получал от всего этого огромное удовольствие.

Едва бык отошел в сторону, как на горку полезли оба погодка. Стукаясь боками, они почти рядом поползли вниз. Игра продолжалась долго и в полном молчании.

Не сдержалась и зубрица, тоже проехалась в свое удовольствие. Катались дотемна, потом ушли на луг.

— Как детишки, — сказал Василий Васильевич, подымаясь и разминая затекшую спину. — Может, и нам с тобой скатиться?

— Пыли много. Мы баню устроим.

— Всякой твари свое, — согласился Кожевников. — Медведи, к примеру, купаются. Холодно, жарко — все в речку. Волки в снегу катаются, шерсть моют. А туры сквозь колючие кусты продираются, бока чешут.

Мы вернулись на кордон с думой о Задорове. Ждем, не дождемся.

Подъехал Телеусов. И тоже, прежде всего, спросил о Борисе. Спать ложились молчком.

Утром Алексей Власович мялся, мялся и вдруг предложил:

— Надоть Умпырь проведать. Пока погода. Как вы, мужики?

В самом деле, если не сейчас, то когда же? Опасно? Э-э, где наша не пропадала!

Переход прошел без помех. Более всего мы боялись непогоды, тут случались метели и в августе. Но распрекрасная осень будто хотела помочь нам. На третий день мы вышли к долине. Она красивым разноцветьем лежала внизу, как корзинка, полная осенних цветов.

Полчаса езды, и вот он, дом. Но мы имели достаточно оснований опасаться незваных гостей. Стали высматривать с горки и обнаружили жиденький дымок над кордоном. Кто? Возвращаться не собирались. Уж если пришли, то дело делать.

Стало темнеть. Коней спутали и перегнали на укрытую поляну. Спустились. Нашли старый брод в обмелевшем Лабёнке, разделись, перебрались на ту сторону. Пала тихая ночь.

Крались к своему кордону, как к вражескому окопу. На опушке леса, где начинались огород и луга, услышали фырканье коней. Телеусов пошел глянуть. Вернулся и зашептал:

— Сорок два. Цельная полусотня. Во наехало!.. Окна в доме желто светились. Кто-то вышел, вполголоса запел про «черную шаль», сгреб в поленнице охапку дров и вернулся в дом. По-хозяйски, видать, устроились. Что за отряд? Шкуро, Козликин? И как их отсюда выкурить?

Привести отряд из Лабинской нет времени, зима — вот она. Белые могли перекрыть караулом Балканы и жить в полной безопасности. Из долины одна дорога: та, по которой пришли мы, не в счет.

Что тогда станет с умпырскими зубрами?…

— Бог простит, — тихо сказал вдруг Телеусов. — Сам построил, сам и спалю. Со всеми этими… Только бы керосин остался в сарае. Был у меня жбанчик тама.

Из дому выходили люди, говорили громко, смеялись: «Вы где, Федор Гаврилович?», «Какая чернильная ночь, господа!», «Дров нам довольно?» Обычные разговоры спокойных людей перед сном.

Еще раз открылась дверь, вышли три человека с винтовками и зашагали по дороге на Балканы. Дозор. Перекрывают перевал.

Кожевников пошел ловить чужих лошадей. Решил увести подальше если не всех, то часть табуна, чтобы не сразу всадники в погоню пошли. Мы с Телеусовым ощупью собирали сухой хворост в лесу.

Вскоре на кордоне все затихло. Часовых не выставили. Лампы погасли. Алексей Власович прокрался в сарай, где знал каждую полочку. Нашел жбан с керосином, в нем плескалось. Посудину он поставил у крыльца.

Подождали Кожевникова. Он пришел запыхавшийся.

— Всех увел. Они дружка за дружкой сами потянулись. Не скоро отыщут; укрыл в ольховнике у реки, где самая чащоба.

Дверь мы подперли хорошим поленом. Принесли и свалили хворост, облили керосином.

— Отходите, — прошептал Телеусов. — Дверь и окна на мушку…

Как мы забыли, что дозор на Балканах должен меняться! Прямо из памяти вон! Эта забывчивость чуть не сорвала задуманное. Кожевников только отошел от крыльца, как нос к носу столкнулся с тремя вооруженными людьми.

— Кто? — подозрительно спросил передний и потянулся к Василию Васильевичу. Кулак егеря молотом опустился на его голову. Бандит рухнул, Кожевников сбил с ног двух оставшихся.

Телеусов как раз чиркнул спичкой, пламя побежало по куче хвороста, крыльцо осветилось, кто-то из сбитых успел выстрелить, я тоже выстрелил в темноту. И началось!..

Мы бросились в спасительную темень. Крыльцо горело.

Дозорные слали вслед нам пулю за пулей. В доме стучали, рвали подпертую дверь. Зазвенели стекла, из окон прыгали в исподнем, но с винтовками, револьверами, палили кто во что горазд. Ну, и мы не стояли молча, тем более что огонь освещал чужаков.

Пришлось уходить. Погони не было: белые боялись засады. Но пожар они потушили. Над долиной взвились две ракеты: дали знать дозору, чтобы смотрел в оба.

А мы уже шли знакомой тропой к броду и ругали себя, на чем свет стоит. Такая операция сорвалась! Могли всю банду обезвредить…

С горы над Умпырем не ушли и утром. Наблюдали за кордоном. Там царило возбуждение. Хватились лошадей. Группами по пять-шесть человек прочесывали лес, ходили вдоль реки. Лишь после полудня крики возвестили, что табун обнаружен.

Часа через три, к великому нашему удовольствию, отряд белых числом более двадцати, да столько же вьючных коней потянулись вверх по Лабёнку, откуда, наверное, и пришли. Скатертью дорога!

Вот так даже неудача обернулась победой. Зубровые угодья и сами звери на время остались в покое. А впереди зима.

— Ну что, назад, братья? — спросил Телеусов.

Он еще утром с опаской поглядывал на небо. Голубизна над горами как-то поблекла, небо затянуло вуалькой. Ощущался свежий ветер именно с той стороны, куда нам идти добрых три дня.

— А не лучше ли через Балканы, — сказал Кожевников. — Там все ж таки караулка на Черноречье и за ней имеется жилье. Потом дорога на Псебай. А тут ну-ко застигнет буря — куда свернешь? Хотя, с другой стороны, на Балканах можно встренуть белых.

И все же мы решили идти через Балканы.

Уже не таясь, подъехали к кордону. Из-под крыльца метнулась лисица. Спешились, вошли в дом.

Боже мой, какой разор! Большая кирпичная печь — гордость Алексея Власовича — развалена до подпечья. Рамы и стекла выбиты. На полу нагажено, двери сорваны. Вот на что белые обратили свою злобу!

— Ладно, поправим. — Телеусов огладил мушкетерскую бородку. — Лишь бы не возвернулись. Ну, а ноне нам некогда. В дорогу!..

К перевалу подходили опасливо, с оглядкой на каждый камень. Миновали еще тлеющий костер, повеселели. Значит, дозорные ушли со всеми. Далее повели уставших коней в поводу, все круче и круче, а, поднявшись, увидели сверху, как хмара затянула полнеба.

Короткую остановку, как всегда, сделали у висячего моста. И пошли дальше.

Тропа вилась у самой воды. Мы торопились, иной раз переходили на рысь. До вечера, миновав шалаши на Третьей роте, подошли к чернореченской караулке. И стали как вкопанные: из железной трубы шел дым, но не вверх, а пластался над крышей, как бывает перед ненастьем.

Укрылись, нацелили бинокли, ждем. В серых сумерках появился человек, потянулся. Мы вздохнули свободней.

— Эй, бродяга! — крикнул Телеусов.

Того как ветром сдуло. И тут же выскочил с винтовкой, за ним еще один, пали на лужок за камни.

— Сашка! — крикнул Кожевников. — Не играй с оружием, свои! — И поднялся во весь рост, бородищу выставил.

Никотины вскочили и бегом к нам. Добрая встреча!

Они тоже шли в Псебай. Увидели зиму издали, снялись с места, где провели лето, и с тремя навьюченными конями успели спуститься по Уруштену.

— Что у вас на западе? — спросил я. — Чужие не бродят?

— Два раза пугнули каких-то, хоть их и много было. Залпом в небо, чтобы грому побольше. Убрались.

— А зубры?

— На западной стороне Бамбака видели, но это кишинские. У Белой двух наблюдали. И все.

Каждый из нас понимал, что западного стада уже могло и не быть. Сколько стрельбы на Белой! И красные партизаны, и улагаевцы, и бродячие разные с оружием. Не место для дикого зверя.

Ночью над караулкой выло, кони под навесом беспокоились, стучали копытами. К утру усилился шквалистый ветер. Когда мы выезжали, пошел дождь.

К лесопильне подъезжали в снежном смерче. Колючая белая пыль залпами подхлестывала коней. Небо опустилось. Мы шли кучно, чтобы не потеряться. Выглядели как белые призраки: одежду, конские спины залепило ледяной крупкой. Панцирь не стаивал.

Смотрю из окна родительского дома на улицу, вижу, как сползают с крыши хвосты снега, как вьется у забора морозная поземка, и с запоздалым страхом вспоминаю последние часы нашего похода.

Все вокруг закутано снегом: станица, лес, горы. Полно снега и в самом воздухе. Метель не утихает уже неделю.

В доме тишина. Мама стряпает на кухне, отец читает, отставив книгу далеко от глаз. Данута и Мишанька в школе. Она по-прежнему ведет классы в княжеском охотничьем домике, признана Лабинским Советом, который даже платит ей жалованье. Я у жены на иждивении. Ведь мы давно служим бесплатно. Впрочем, это не служба. Это призвание, никуда от него не денешься. Призвание, а на душе горестно: зубров все меньше и меньше…

Тревожно и за Бориса Задорова: неужели пропал в войне?…

Письмо от Сурена ожидало меня дома. Он поправляется, уже в Краснодаре и тоже спрашивал о Задорове. Оказывается, по дороге на Невинку Борису стало плохо, поднялась высокая температура, и его пришлось оставить в Отрядной: сыпной тиф. Сурен писал и в Отрадную, фельдшер ответил, что больного вместе с другими тифозными увезли в Армавир. Там следы терялись.

Шапошников задержался в Краснодаре. Что он там делает? После потери нашего друга Постникова трудно верить, что заповедник получит быстрое законодательное оформление.

Читаю газету «Красное знамя». В ней пишут о положении в станицах, о продразверстке, о первых шагах Советов в восстановлении порядка. Тут и призыв к бело-зеленым сложить оружие и воспользоваться амнистией. Война в горах уже сильно беспокоит всю Кубань.

Слышу, хлопнула дверь, слышу веселый голос Дануты. Пришли из школы. Иду к ним.

А через час вдруг объявляется Христиан Георгиевич. Вошел с дороги весь белый, скинул полушубок, оборвал с черных усов сосульки и прямо в горницу. Глаза светятся, возбужден, голос прерывается. Достал из внутреннего кармана бумаги и хлоп их на стол.

— Читай, Андрей Михайлович!

Я и потянуться к столу не успел, как отец уже взял газету, которая поверх бумаг легла, поискал по страницам, загорелся.

— Вот оно, здесь смотрите, — подсказывает Шапошников.

Теперь и я вижу через плечо отца:

Почти в границах бывшей великокняжеской охоты!

Победа!

Мы обнялись. Отец поздравил нас. Накрыли стол. Ми-шанька запрыгал по комнате, не понимая, отчего мы радуемся.

— Мир не без добрых людей, — начал Шапошников. — Отыскался наш старый проект. Согласились с мнением покойного Постникова, и вот… Заметь: высокогорный! Без упоминания о зубрах, чтобы не навлекать на них лишней беды. Объектов заповедования множество: сто шестьдесят видов древесных пород, семьдесят реликтов третичных лесов, двести пятьдесят эндемиков на альпийских лугах. Копытные, а среди них наши возлюбленные зубры. Геологическая терра-инкогнита, реки, ледники, озера. Непочатый край работы для биологов, научный зал под открытым небом. Изучить влияние леса и гор на климат всей степной Кубани — значит обогатить науку!

Христиан Георгиевич поднял бокал, пригубил. И как-то особенно глянул на меня.

— А вот и новости личного плана. На пост директора Кавказского заповедника рекомендован небезызвестный вам X. Г. Шапошников. Что же касается научной стороны,

на которую особенно уповает новый директор, то кандидатов на место руководителя нам искать не надо: вот он сидит, научный руководитель. И лес, и зверь ему подвластны… — И Христиан Георгиевич жестом Цезаря указал на меня.

— Сейчас не наука на первом месте — охрана, — осмелился заметить я.

— Будет и охрана. Все зависит от нашей настойчивости. С таким документом найдем и оружие, и охрану!

Наш гость еще раз рассказал о Краснодаре, расспросил о том, что делается в горах, нахмурился, узнав о бело-зеленых на Умпыре. Соседство преопаснейшее!..

Двадцать первый год пришел с жестокими морозами, с завалами снега, со слухами о голоде и неустройстве, с выстрелами из-за угла в станицах, из-за дерева в лесу.

Советская власть держала экзамен: выдержит или сломится под тяжестью войны и неустройства? Суровая действительность окружала каждый Совет и ревком.

У нас на Кубани война шла с врагом тайным и коварным — с бело-зелеными, числа которых никто не знал. Из Армавира, Пятигорска, Лабинска в горы ходили карательные отряды ЧОНа[13] и Красной Армии. Бело-зеленые умело уклонялись от прямых столкновений, прятались по хуторам и укромным лесным приютам, появлялись там, где их не ожидали. У них было общее командование, но обнаружить этот тайный штаб никак не удавалось.

В таких сложных условиях нам предстояло создавать охрану, не спускать глаз со своих зверей.

Всю зиму нечего было, и думать о походах в горы. Кордоны пустовали. Что на Кише, Умпыре, в Гузерипле?… Браконьерство зимой поутихло, а тревога росла. Вдруг в район зубровых зимовок опять пришли банды?

Возможности для контроля у нас не было. А тут еще и само постановление о заповеднике вскоре подверглось нападкам сперва со стороны лесного отдела в Краснодаре, где работали новые люди, а потом и со стороны адыгейских общин, которые боялись за свои высокогорные пастбища. Правда, недовольство пока выражалось в устных заявлениях, но к весне оно могло сказаться иначе: погонят станичные стада на заповедные пастбища. И снова ящур.

Христиан Георгиевич показал мне ведомость на заработную плату: три охранника и мы с ним, два администратора. В охранники мы зачислили Телеусова, Кожевникова и старшего Никотина.

В феврале Данута получила весточку из Майкопа. Туда прибыли Саша и Катя, оба на должность начальников отделов в ревкоме — народного просвещения и здравоохранения. Заповедник входил в зону их действия: при отделе народного просвещения находился комитет по охране памятников природы, садов и парков. Кухаревичи собирались приехать к нам.

Друзья появились в начале марта. Широкие сани, добрые, массивные кони промчались по улице. Их сопровождали пять конвоиров в седлах. Мы с отцом встретили поезд у ворот. После двухлетнего перерыва я увидел Сашу.

Трудно было узнать в этом бледном и худом человеке с извиняющейся улыбкой на лице прежнего решительного, даже отчаянного бунтаря, а потом командира. Он сильно сдал, обрел старческую осторожность движений. Часто посматривал на Катю, словно без ее советов уже не мог обходиться. Когда мы обнялись, я почувствовал, как слабы его руки.

К счастью, Катя сохранила прежнюю энергичность, ее действия отличались добрыми порывами, легкостью, жизнь просто кипела в ее небольшой, ладной фигурке.

Она затискала, заиграла Мишаньку, который застенчиво краснел и отбивался. Саша с тихой завистью смотрел на нашего сына.

— В каком он классе, Данута? — спросила Катя.

— В третьем уже. Учится хорошо, очень прилежный.

— А что тебе больше нравится — арифметика или русский язык?

— Когда мы идем в лес…

— Подумайте, а! Сын лесничего… Ты кем хочешь быть, хороший мой? Лесником, агрономом, доктором?

— Как папа…

— Ну вот. Слышал, Саша? Как папа. Династия… После двухчасового сидения за столом мы с Сашей уединились и еще раз оглядели друг друга.

— Постарел я? — спросил он.

— Да, — честно ответил я.

— А ты мало изменился. Даже после того страшного лета. Пожалуй, строже стал. Тень раздумий… Заботы?

— Повременим о заботах, Саша. Скажи, ты-то как?

— Победа, исполнение желаний. Если бы не сердце!.. Никогда я не думал об опасности с этой стороны. А так хочется работать! Еще усилие, год-другой — и страна заживет мирной жизнью. Мы начнем наращивать производство, богатства целиком пойдут на благо людей.

— Увы, рядом с нами все еще война.

— Знаю, дорогой. Большая опасность, хотя противник и обречен. Мы дважды обращались к бело-зеленым с предложением полной амнистии, если сложат оружие. Пришли десятки. Остались в лесах сотни и сотни. Это люди, которым уже нечего теьять, вроде Улагая, Хвостико-ва и вашего Чебурнова. Они будут до конца против. Прежде всего, помешают твоему делу.

— Теперь это и твое дело тоже. Виновато улыбнувшись, признался:

— Я ведь сам напросился в Майкоп. Тянет лесной Кавказ. Отказался от места в Москве. Привык к лесам. Добрые воспоминания, друзья…

Мы вспомнили студенческие годы. Войну на побережье, Сурена. Оказывается, он сейчас в Армавире, командует отрядами ЧОНа. Просил узнать о Семене Чебурнове.

— Его здесь нет, — сказал я. — Семья живет. А брат Иван недавно исчез. Видно, боится людей.

— Арестован. Его допрашивают.

На другой день мы вчетвером походили по станице, выбрали пустующий дом под фельдшерский пункт, Катя пообещала прислать в Псебай медика. Сидели на уроке Дануты, провели собрание родителей.

Вскоре они уехали в сторону Лабинска. Несколько дней в нашем доме только и говорили о друзьях, которые жили и работали бок о бок с нами.

Запись шестая

В дни весеннего половодья мне удалось побывать в Майкопе.

Над крылечком дома на улице Гоголя, где жил Христиан Георгиевич, бросалась в глаза вывеска. Белилами по черному железу на ней значилось:

Большая комната в доме Шапошникова напоминала скорее кабинет ученого, чем горницу жилого помещения. Шкафы с книгами, шкафы с коллекциями бабочек, чучела птиц, голова оленя, картины горного Кавказа, недурно исполненные самим хозяином дома, письменный стол. И бумаги, рукописи, письма. Недоставало только телефона.

Шапошников помог раздеться, взял у меня винтовку.

— Не расстаешься?

— Как же можно! Шалят на дорогах.

— Здесь тоже. В Даховской убили троих и скрылись. Порывшись в папках, он протянул мне список из десяти фамилий.

— Добровольные егеря. Половина из них служила еще в старой охоте. Согласились работать в заповеднике. Тропы еще не стали?

— Кожевников собирается проверять. Я хочу поехать к Телеусову, договоримся, когда можно в обход.

— Буду попутчиком до Хамышков. Проберусь на Гузерипль. Если дорога позволит. Посчитаем зубров. Ну, и оленей высмотрим, туров и все прочее. Волки меня беспокоят, развелось более чем достаточно. И браконьеры. Поползут теперь. Если уже не опередили нас.

О бандах ни слова. Не хотел говорить о самом опасном. И все же банды сейчас самое опасное и для нас, и для заповедника.

Оставив коня у Шапошникова, я пошел навестить своих друзей.

Кухаревичи жили на втором этаже двухэтажного дома у самого парка. Весь нижний этаж служил помещением для бойцов охраны. Я подумал о Сурене: вдруг удастся его увидеть? Может, что знает о Задорове?

Дверь открыла Катя, радостно ахнула.

— Гость ко двору! Здравствуй и проходи. Мы сидим за чаем.

Саша вышел в прихожую. Мы обнялись. Не отпуская меня, он подтолкнул в комнату. За столом сидел Сурен.

— Вот тебе и начальник зубров, — произнес Саша. — Ему тоже надо знать… Повтори, дорогой, все, что сказал нам.

Я взял из рук Кати чашку с чаем, посмотрел на блестящий медный самовар, такой уютный со своими медалями, с тихим шумом. Сурен согнулся и, засунув ладони меж колен, значительно посмотрел на меня.

— Вот какая ситуация. Мы только что навалились на станицу Ильскую и окрестные горы. По сообщениям разведки, именно там находился штаб улагаевского партизанского полка, как они себя называют. Был очень упорный бой. Белые сунулись на юг, однако дорогу на Архипку заранее перекрыли. Тогда они отступили к станице Крепостной и пошли в обход Горячего Ключа. Там их встретили огнем. Прошли через железную дорогу южнее Хадыженской, по пути разгромили ревком и рассеялись в горах вдоль реки Пшехи. Отходят к востоку отдельными отрядами. Много коней. Есть пулемет. Словом, достаточно организованное войско. Куда отходят? Вот тут мнения разделяются. Могут осесть по аулам и станицам, исчезнуть на время, пока наши не отойдут. Могут пройти между

Главным и Скалистым хребтами далеко на восток, чтобы соединиться с отрядами Шкуро, Козликина и Хвостикова уже на Зеленчуках и восточнее. Знатоки горных троп у них отыщутся.

И выжидающе посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

— Значит, район Гузерипля, Киша и Умпырь — зона их продвижения? Никак не минуют.

— Вот именно. Это я и хотел сказать. А вы собрались ехать к волку в пасть.

— А вы? — Теперь я смотрел на него с ожиданием.

— Мы завтра выступаем в Даховскую. Одна сотня из Лабинска попробует оседлать Большую Лабу и пробиться в Преградную. Там тоже сборище бело-зеленых. Но что такое одна сотня! Бело-зеленым совсем не трудно просочиться сквозь такое реденькое заграждение.

— Как я понимаю, война в самом заповеднике? Вокруг нас?

— Слушай, Андрей, — сказал вдруг Саша. — Почему бы Дануте с Мишанькой не пересидеть у нас это тревожное время?

— Неужели в Псебае им опасно?

— А ты как думаешь? Вспомни Чебурнова.

Я вспомнил. И пощечины, что дала ему Данута, тоже вспомнил. Но оставить родителей одних, наше хозяйство, корову, огород, сад — все, что позволяет нам жить безбедно в это голодное и тревожное время?! Весна, самая работа. И все же… Подумав, я сказал:

— Хорошо, она приедет. Через неделю. Мы успеем посадить огород, кукурузу, привезем старое сено с лугов. Я ведь отсюда собрался было в горы!

— А поедешь домой, — твердо сказала Катя, — и привезешь жену и сына сюда. Тогда — в горы или куда там… Тебе ясно?

— Да, Катя. Еду домой. Скажу Шапошникову, чтобы и он не торопился в Гузерипль.

Теперь мне было не до чая. Уже прощаясь, я спросил Сурена:

— Наш Борис Задоров… Никаких известий?

— Из тифозного корпуса армавирской больницы его выписали. И вместе с другими выздоравливающими отправили в Пятигорск. Там формировались части на фронт. Похоже, ушел и он.

И виновато посмотрел на меня.

Бурный водоворот событий, в которых человек — песчинка, затянул нашего Бориса. Надежда на его скорое возвращение не оправдалась.

От Кухаревичей я отправился к Шапошникову.

Христиан Георгиевич мрачно выслушал меня. Сел и задумался.

— Быть по сему, — заявил он. — Гузерипль отпадает. А вот Умпырь… Я поеду с тобой. Наше главное стадо на Умпыре. Собираемся. И скорее в Псебай! Там решим, как действовать дальше.

К концу второго дня мы были в Псебае. Кожевников слонялся по нашему двору. Винтовка его стояла у входа в сарай.

— Вчерась Семку Чебурнова видели здеся, — сказал он, прежде чем поздороваться. — И чужих людей в лесу Дело опасное, Андрей.

Мы с Шапошниковым переглянулись.

— Я поночую у вас, — еще сказал Василий Васильевич. Данута уже два дня не выходила на улицу. Выглядела она необычайно собранно. Но взгляд выдавал и ее растерянность. Уж очень грозные события! Боялась за сына, за всех нас.

Отец решительно позвал меня в спальню. Мама устало привалилась к подушке. Лицо ее тревожно подергивалось.

— Тебе, Дануте и внуку надо немедленно уезжать отсюда, — сказал отец и посмотрел на маму

— Да, Андрюша. Сегодня, прямо вот сейчас, — быстро проговорила она. — Этот ненавистник что-то готовит против вас. Их много. И откуда только взялись на нашу голову!

— А вы? Как оставить вас?

— Нас не тронут. Кому мы нужны?

— Но огород, хозяйство? Я хотел помочь, а уж потом…

— Положись на нас, сынок. Пройдет гроза, и мы потихонечку… Да и вы скоро вернетесь. А нет, так соседи помогут. Уезжайте, ради бога! Так неспокойно на душе.

Ну что ты смотришь на меня! — Отец вдруг прикрикнул: — Василий Васильевич сам предложил, он больше знает. Час на сборы! Все! Разговор окончен!

Никогда не прощу себе, что дался на уговор, что не увез за собой всех! Понимаю, в тот день родительский приказ оказался спасительным для Дануты, сына, может быть, и для меня. Но все, что произошло дальше… Никогда не забудется!

Часов в одиннадцать, в полной темноте, от нашего двора отъехала коляска. Молчаливая и замкнутая Данута придерживала на коленях головку уснувшего Мишаньки. За коляской верхами следовали пятеро с винтовками наготове: двое Никотиных, мы с директором заповедника и Кожевников. Кони тихо миновали станицу и рысью пошли с горки на Лабинск.

Утром были в городе, но не остановились. Коням дали передышку только в укрытой степной долине Чохрака, а к вечеру уже находились в Майкопе.

Данута облегченно вздохнула. В стенах двухэтажного дома, рядом с Катей, она не боялась за сына.

Обратно мы с Шапошниковым решили ехать утром. Ночь казалась невероятно долгой. Я словно предчувствовал, какая эта страшная ночь… Чуть свет оседлали коней, попрощались с Данутой, Катей — и в путь. Очень спешили. Кони прямо стелились по дороге, им давали самый короткий отдых. В Псебай прибыли часа в три пополудни. У бывшего княжеского дома нас остановил знакомый.

— Беда, Андрей Михайлович, — сказал он. — Поспешайте.

Холодный пот выступил на лбу. Мы пришпорили уставших коней.

Возле нашего дома стояли люди, вполголоса переговаривались. Немногие заходили во двор, подымались на крыльцо. Жуткое ощущение непоправимости сдавило сердце.

Я соскочил с коня. Люди расступились. Ноги отказывались идти в дом. И первое, что я увидел, — кровь на полу горницы. Отец и мать лежали рядом…

Шапошников поддержал меня, усадил. На моих глазах родителей накрыли простынями.

Свершилось самое страшное…

Уже позже я нашел на полу листок, на нем несколько слов, написанных карандашом. Дрожащая рука мамы вывела: «Сынок, они стреляют из сада, со двора. Отец с винтовкой у окна, он стреляет в сад. Кричат, чтобы открыли. Отец опять стреляет. Они ломают дверь, они сломали ставню. Отец стреляет, там кричат… Прощай, Андрюша, прощайте, милые…»

— Кто? Кто? Кто? — настойчиво спрашивал я у людей. Все отводили глаза. Или не знали, или боялись. Только Кожевников глядел на меня открыто.

— Чего ты их пытаешь? Тебя искали, жену твою. Все знают кто.

Немного совладав с собой, я попытался понять, как развивались события. Ночью бандиты проникли в сад из лесу, обложили дом и бросились к дверям и окнам. Если бы отец не отстреливался… Но он не мог не защищаться. А нападающие подумали, что стреляю я. Трава и кустарник под окнами окраплены кровью. Видимо, отец хорошо стрелял. Ожесточившиеся бандиты не пощадили старость. Они не пощадили бы никого.

Искали нас с Данутой на чердаке, в подполье. Все поломали, растоптали даже семейные портреты. Охапки соломы валялись у стен, на веранде: собирались сжечь дом, чтобы замести следы убийства. Помешали соседи. Оробевшие поначалу, они все-таки собрались на улице, видимо, уже под утро и упрашивали белую орду, угрожали. С ними находился и милиционер. Этот молодой хлопец лежал сейчас через три дома. На столе, с головой укрытый простыней…

Свершив черное дело, два десятка бандитов умчались на восток. Командовал налетчиками Семен Чебурнов.

Кто и когда слетал с вестью о бандитском налете в Ла-бинск, не знаю. Но вскоре к нам прибыл отряд чоновцев, начальник милиции. Я оставался в доме с родителями. Приехали Данута с сыном и Катя, Сурен с отрядом.

…Хоронили отца и маму скорбно-торжественно. Весь Псебай вышел на улицы. Колокольный звон больно отдавался в сердце.

Позже и Катя, и Шапошников заявили, что оставаться в Псебае нам уже нельзя. Данута, враз осунувшаяся, заплаканная, смотрела на дом с нескрываемым страхом. Жить в нем после всего этого…

В мае 1921 года мы покинули родную станицу, все еще уверяя себя, что вернемся. Поселились в Майкопе. На прощание посадили у могилы родителей две березки. На каменную плиту в церковной ограде легли цветы. В эти дни распустились цикламены — вестники тепла.

Перед самым отъездом Василий Васильевич подозвал меня и повел на свой порядок, к чужому дому.

— Тут такое дело, — начал он нерешительно. — Ну, как бы тебе сказать, один из тех… Он приехал с ними, только был раненый и порешил отойти от злого дела, остался дома. Сам он псебайский, мой дальний родич. Ежели ты смогёшь без злости и чтоб никто больше не знал… Расскажет тебе кое-чего. Я уговорил. Ты не серчай, он в этом деле неповинный.

Мы шли по нижней улице. Вот и дом. На кровати за печью лежал казак с неопрятной рыжеватой бородой, уже в годах и очень больной. Грязные бинты запеленали его грудь.

Подавляя гнев, я спросил:

— Где тебя?…

— У Хадыженска. Уходили в лес, а пуля нашла.

— Кто командир?

— Сотник Чебурнов. Семен. А шли мы в Баталпашинский отдел. На соединение. Семен упросил полковника зайти в Псебай. Тебе понятно зачем?

— По наши души?

— Да. Они величали тебя предателем и опасным человеком, потому как ты знаешь все тайные тропы в горах.

— Кто это они?

— Чебурнов и полковник Улагай. Ну, полковник и дал приказ сотне свернуть. Я тогда сказал, что не ходок, далее Псебая не пойду. Семка предупредил: ежели расскажу про отряд, считай — уже покойник. Хотел отмолчаться, да вот дядя Василий… Я ни при чем в злом деле, ты понять должон… И не воин уже. Вот поднимусь, если судьба, сам в ЧК приду. Сыт по горло.

— Куда ушел Чебурнов с бандой?

— На хутор Тегинь. Там Улагай встретится с Хвостиковым и со всеми прочими.

— Сколько всадников в отряде Улагая?

— Не знаю, хорунжий. Сотня Чебурнова, еще три или четыре сотни. И джигиты. Много.

— В горах по Лабёнку остались люди Улагая?

— Сказывали, остались. Тайники с оружием и продуктами делали. Ты уж прости меня, христа ради. Ни причем я, да и рана моя…

Он всхлипнул и отвернулся.

Какой там мир!.. Война и война. Сколько еще жизней унесет она, скольких людей искалечит, как вот этого, — никто не знает!

В Майкопе нас приютил Христиан Георгиевич. Через неделю отыскали приличный дом на улице с новым названием Советская, договорились об аренде и вскоре перебрались в него со всем хозяйством, заботами и тяжкими думами о невозвратном — потерянном.

Псебай остался где-то далеко-далеко. Но от этого он не стал менее родным. Вспоминать его было и радостно, и горько. Там я нашел Дануту, там родился сын. И там же могилы наших добрых родителей.

В конце мая мы выехали в горы по маршрутам, намеченным раньше.

Чернотроп, иначе говоря — оголенный лес, мы надеялись застать только на высотах. Здесь же, в Майкопе и предгорьях, вовсю буйствовала теплая, зеленая и цветастая весна. В городском парке распевали соловьи. Скворцы щебетали у каждого скворечника и в нашем маленьком садике. Данута и Мишанька деловито вскапывали углы огорода, куда не добрался мой плужок.

До Хамышков по Блокгаузному ущелью ехали вчетвером, а после отдыха в доме Телеусова расстались: Шапошников с Василием Васильевичем поехали в Гузерипль, а мы с Телеусовым переправились через Белую и по запущенной тропе пошли на Кишинский кордон. Цель у всех одна: увидеть зубров после зимовки, посчитать и, если удастся, встретиться всем на Умпыре. Братья Никотины решили за это же время поправить тропу от Уруштена до Балканов и на самом перевале.

И вот мы за Белой, в глухом лесу.

Нас обступили грабы и дубы, едва начавшие зеленеть. Тропа мокрая, на склонах уже повылезал молодой папоротник, его скрученные головки распрямились, открылись резные листья. Выше тропы черно от молчаливых пихт, оттуда тянет холодом. В лесу неуютно и странно тихо. Таимся и мы, едем краем тропы, не разговариваем, винтовки на руке. Лесная глухомань не чарует, скорее, пугает. Вот что значит война! Чудится и там, где ее нет.

К кордону подходить не спешим, разглядываем черный дом сквозь редкие стволы. Прислушиваемся. На крыльце, где тень, еще лежит горка потемневшего снега. Скрипит какая-то доска или дверь; скучно, мокро, необжито. Лишь убедившись, что человеческих примет не видно, подъезжаем ближе.

Через час настывшая комната прогревается, мы сидим, как сиживали много раз, видим на гвозде старую шапку Бориса Артамоновича и вспоминаем пропавшего без вести.

Под вечер выходим наружу. Разморенные теплом, мы особенно остро ощущаем влажный и холодный воздух высокогорья. Подымаемся на знакомый останец. Скалы, как два пальца, воткнутые в лес, возвышаются над волнистыми джунглями, отсюда далекий обзор. Уместившись, подымаем бинокли. Осматриваем одну за другой долинки, поляны, урочища.

— Вот они, — говорит, наконец, Алексей Власович.

Семь зубров цепочкой движутся к ручью, останавливаются, выгрызают молодую зелень. Поваленную осину переступают, не трогая коры. Травы хоть и мало, но она уже отбила охоту жевать горьковатую древесину. Звери худые, выглядят неряшливо, шерсть клочьями, бока испачканы в глине. Ни одного подростка с ними!

— А что ты хочешь, — улавливая мою мысль, говорит Телеусов. — Опосля такой-то зимы… Молодь первая помирает. Скрозь снега не докопается до ветоши, слабеет, и все.

Теперича надежда на новый приплод. Глядишь, и народятся. Ай, нет?

Молчу. Боюсь, что нет. Зубрицы тоже слабые. Да и неспокойны. В таких условиях они бесплодны.

Темнеет. Мы возвращаемся в дом. И долго лежим, переговариваемся в темноте. Опять вспоминаем Задорова.

Утром вершины гор ослепительно сияют. Зубья горы Бамбак стоят розовые, словно нагретый металл в печи. От загоревшихся снегов все на земле источает лучи. Прозелень лесная ярче, луговины картинно хороши, зеркально отсвечивает река. И лес уже не пугает. Мы торопливо завтракаем и едем в сторону Сулиминой поляны.

Издали замечаем еще одно небольшое стадо и среди быков — одного второгодка. Потом видим еще четырех быков; голов не подымают от травы. Но нас чуют за версту и торопливо уходят.

Весь день шастаем по знакомым тропам, узнаем старые места, радуемся встрече со зверем, находим оленей, шустрых серн, маленьких ланей. Живет заповедник!

Солнце пригрело, мы забыли о времени и только на закате поворачиваем обратно, но едем недолго: решаем заночевать на месте. Все равно темнота прихватит на полдороге. Спускаемся к реке и обнаруживаем впереди черный прорез глубокого ущелья. Неужели добрались до Холодной? Гузерипль отсюда близко.

— Давай проедем в тот березнячок, — предлагает Телеусов, и я понимаю, зачем ему березняк: там проходит тропа, а чуть выше — забытый балаган перед Тыбгой. Можно провести ночь под крышей.

Кони идут неохотно, они навострились домой. Понукаем, ведем их по крутому подъему в поводу. Сюда весна еще не добралась, повсюду длинные полосы снега.

В просвете меж бугров усматриваем балаган и… трех лошадей под седлами возле него. Кони незнакомые, дыму из железной трубы не видать.

— Нечисто дело, Андрей, — шепчет Телеусов. — Отведи-ка ты лошадок за каменья, а я подлезу и высмотрю…

Я увожу коней, привязываю их к березе, а сам подымаюсь выше, чтобы страховать егеря. Тревожно. Вот балаган передо мной. Кладу поудобнее винтовку, затаиваюсь. Мне видно, как крадется Алексей Власович.

Скрипит дверь. Чуждый звук в вечерней тишине альпи-ки слышен далеко. Выходят трое, подтягивают подпруги и вскакивают в седла. Все в черных полушубках, ремни крест-накрест, башлыки, винтовки. Отъезжают немного, оборачиваются и кому-то машут руками. Теперь вижу еще двоих, они у балагана.

Темнеет. Отряхивая мокрый снег, подходит Телеусов. С минуту мы молчим, смотрим друг на друга.

— Знаешь, поди, кто? — говорит Телеусов. — Думаю, те самые, из бело-зеленых.

— Что они делают здесь? Наверное, вопрос мой звучит наивно.

— Не иначе, база у них поблизости, вишь, темноты не испужались, поехали. А эти двое сторожат тропу, а может, и продукты и все прочее. Где-нибудь упрятано. В сторону Уруштена подались. А там Сашка и Василий проживают ноне. Эти двое тоже опасны. Вдруг углядят Шапошникова и Кожевникова, ежели те подымутся на пастбища? Повезло нам, что на гнездо нарвались. Давай думать, как дальше. Снять мы их могём запросто. А не лучше погодить? Через них всю банду выловить можно. В самой середке заповедника поселились, гады!

Планы круто менялись. Придется не только зубров считать.

Решили высмотреть, куда ходят эти двое. И по следу узнать о трех конниках, уехавших на восток. Лишь с этими сведениями мы можем спуститься к Гузериплю, чтобы предупредить друзей и обдумать, как действовать.

Ночевали без костра. Застыли до того, что под утро не выдержали и вскипятили себе чай на крохотном огне. Немного согрелись. Кони обошлись скупой порцией овса из седельных сум.

До рассвета подобрались к обрывчику возле самого балагана. Тут и залегли, усмотрев впереди тропу, по которой спускаются за водой. Как рассвело, слышим, дверь запела, ведро звякнуло. Вдавились в камни, смотрим в оба. Спускается… Сонный, зевает, полушубок наброшен на плечи, бородат. Молчком зачерпнул воды, стал, было подниматься, но вдруг поставил ведро — и к нам. Мы носы в землю, замерли. Слышим, остановился, сапоги заскрипели по камню, полез на обрывчик. Что такое? Глянули, ноги видим, а сам в дыру под берегом уткнулся, шарит, сопит. Пещера. Вылез, в руках мешок, а в мешке угловатая поклажа. И к своему ведру, а потом в балаган.

Переглянулись мы. Тайник-то вот он! Подобрались, нашли пещерку, киркой выбитую под берегом на сажень выше от ручья. А в самой пещере битком набито: ящики, мешки, винтовки.

Больше нам ничего и не надо, все ясно. Скорее вниз, и пусть чоновцы с Суреном начнут выковыривать отсюда бандитов. Мы поможем.

— Разделимся для скорости, — предложил Телеусов. — Давай так: ты подавайся через Кишу и Хамышки в Майкоп за подмогой. А я возьму лесом левей и выйду на Гузерипль предупредить наших. Не ведая беды, под пулю выйдут! И сами пострадают, и дело сорвут. Отряд веди до Хамышков, я встрену и проведу дальше.

Я подвязал покороче хвост Кунаку, осмотрел сбрую, винтовку за спину и — в седло.

— Ну, Кунак!..

Он словно понимал, что придется выложить все силы, пошел прытко, где можно — рысью. Тропа каменистая, снег в тени, грязь в низинах. Лошадиные бока и круп скоро покрылись ошметками грязи, сапоги и полушубок тоже. На подъемах я соскакивал, бежал сзади, опять запрыгивал в седло — и рысью, рысью. Пора сражения, час войны… Через два часа хода Кунак дышал загнанно, бока его взмокли, да и мне все время хотелось скинуть одежду.

На виду кордона я устроил винтовку поудобней, но безлюдье было очевидным. Желна стучала прямо над домом. Остановился на несколько минут, дал Кунаку остыть, и дальше, теперь уже низом, по черной, засасывающей тропе.

Ночь — вот она, мы оба дышим с трудом, Кунак пошатывается, но минуты очень дороги, и река уже близко, надо дотемна непременно перейти ее, потому что ночью это во сто раз трудней.

На берегу я срезал длинный шест и, когда вошли в брод, держась чуть выше по течению, этим шестом упирался, чтобы Кунак не скользил. Вода лизала стремя, страшно гудела, но все обошлось.

К дому Телеусова едва шел, ведя за собой Кунака, опустившего голову чуть не до земли. Здесь ночуем, а завтра марш на семьдесят верст.

Вдруг на дороге двое с винтовками.

— Стой!

Руки так и опустились. Вот что значит на минуту потерять осторожность! Ни взад ни вперед.

— Кто такой? Откуда? — И винтовки в грудь.

— С охоты. Тутошний я, — отвечаю первое, что пришло в голову, а сам лихорадочно соображаю, как вывернуться. Темно, не разглядишь, что за люди. Неужто бело-зеленые проникли и сюда?…

— Топай вперед! И винтовку со спины не цапай, слышь, охотник!

Пошли по улице, они чуть сзади, по сторонам. Ноги едва идут. Страшно. И досадно. Вот положение!

У одного дома вижу коновязь, много лошадей, ходят люди, цигарки светятся. Остановили, взяли коня, винтовку. Слышу:

— Товарищ командир, неизвестного привели! Гора с плеч! То был передовой отряд Сурена.

Мы с ним обменялись едва ли десятком слов. Тотчас прозвучала команда, по крыльцу застучали сапогами, все быстро, бегом. Предлагаю подождать утра, но Сурен уже решил по-своему: половина бойцов под его командой выходила на тропу в Гузерипль, с остальными приказал мне идти утром через Кишинский кордон до балагана.

— Вас встретит Телеусов, без него на луга не выходите, заплутаете, — сказал я Сурену.

Он кивнул. Мы отошли в сторону, я еще раз подробно рассказал о встрече. Сурен слушал спокойно, но даже в темноте глаза его поблескивали от волнения. Он присел, устроил тетрадь на колено, боец посветил ему зажигалкой. Исписал листок, и, подозвав трех бойцов, приказал:

— В Майкоп. Как можно скорей. Оперуполномоченному Евдокимову. И ни в коем случае по дороге не зевать. Если опасность, депешу уничтожить. Ну, учить вас не надо, сами понимаете.

Мне он сказал:

— Из Майкопа или Лабинска сегодня-завтра должен выйти второй отряд. Отрежем Улагаю путь к другим полковникам. Я написал, что надо закрыть дорогу Преградная — Ахметовская.

Не помню, спал я в эту ночь или не ложился. Предстояла переправа через Белую. Что могли егеря на привычных лошадях, то было не по силам многим бойцам. Мы отыскали два каната саженей по семьдесят и укрепили их на обоих берегах.

Когда занялся рассвет, уже были натянуты канаты, и часть всадников пошли бродом меж канатов, держась за них, как за перила. Белая прибавилась за ночь, выглядела страшно. Кони храпели, скользили по каменистому дну. Операция прошла благополучно.

День в пути, бивак в пихтовом лесу, снова тяжелая тропа в сплошном тумане, наконец, выход за полосу ненастья, и вот мы у цели, на опушке березового криволесья. С высотки, куда забрались с командиром, смотрим на балаган. Труба дымит. Значит, улагаевцы на месте.

Снизу донесся настойчивый крик сойки: так кричит не птица, а егерь. Спускаемся. Телеусов и Сурен стоят с конями, оба в грязи, лица усталые, а кони… Смотреть жалко.

— Такая мысль, — предлагает Сурен. — Сторожей взять живыми, они могут рассказать… И ждать приезда разводящих. Окружим балаган. И чтобы ни одного выстрела.

Коней увели, оставили с ними пятерых бойцов, все остальные пошли со мной замыкать кольцо. Развел их по двое, по трое на самых выгодных высотках.

Мы с Телеусовым и еще два бойца сняли верхнюю одежду и налегке прошли оврагом к самому балагану. Пахло вареным мясом, там готовили ужин. Осмелев, я подобрался к стенке балагана. Бандиты говорили громко, весело. Я услышал отчетливо произнесенные слова:

— Завтра сходим на номер первый, а к вечеру вернемся, как раз и сотник подъедет, смену привезет.

— Плохо нам тут, а? — сказал второй.

— Скука, Сергеич. Там хоть в картишки душу отведем. Не будем мы брать их ночью! Пусть отправляются на «номер первый», пусть сотник найдет их на месте. Сотник?! Уж не Семен ли у этой банды заводилой?

Вернувшись в овраг, я рассказал Телеусову о новом плане.

— Значит, у них не одна потайка. Где вторая? Не на востоке, откуда ждут сотника! Только в сторону Молчепы. Ну и ладно, там тропа уже под надзором, Шапошников караулит.

Утром сторожа с винтовками и заплечными мешками отправились на запад. Их провожали десятки глаз. А мы преспокойно вошли в пустой балаган.

Вечером приготовились. Ждем. Улагаевцы возвращались беспечно, у стен балагана сняли с плеч винтовки, поговорили, покурили на лавочке и вошли… Четверо на двоих, что они могли сделать? Только моргали испуганно. Пять минут — и они сидят, крепко повязанные.

— Фамилия вашего сотника? — спросил я.

— Чебурнов из Псебая.

— Где стоит со своей сотней?

— Возле Умпырской долины.

— А Улагай?

— Не знаем. Никто не знает. Он живет скрытно.

Итак, командование бело-зеленых отдало центр заповедника бывшему егерю, знатоку троп. Пропадет наш зверь! Тревожно и за Никотиных, от них нет вестей.

Одежду с пленных сняли, два бойца примерили их полушубки. Вот они и встретят сотника. Убийцу моих родителей.

В ту ночь я опять не мог уснуть. Сидел, выходил из балагана, открытым ртом хватал холодный воздух. Такое волнение!..

Сурен сжал мне локоть.

— Понимаю ваши чувства. Но Чебурнов нужен нам живым. Живым! Надо узнать об Улагае. Будьте сдержанны, Андрей Михайлович.

Мы ушли из балагана, оставив там двух переодетых. Кольцо окружения уплотнилось.

…Четыре всадника замаячили вдали у леса. Было далеко за полдень. Влажная тишина стояла на взгорье. Сотник ехал осторожно — один всадник впереди, двое поотстали. Издалека посвистели. Из балагана вышли, помахали. Но те не торопились. Двое отделились, поскакали по лугу вправо, влево, потом рысью поехали к балагану, спрыгнули; встречавшие их засуетились, но отворачивались и помалкивали.

Едва один из приезжих зашел за угол балагана, как получил такой удар по челюсти, что свалился, даже не ахнув. Его приятель привязал коня и тоже шагнул за стену. Короткая борьба — и он на земле.

Остальные двое покрутились на месте, подъехали и соскочили с седел.

— Как ночевали, хлопцы? — громко спросил Семен.

— А ни чо, — ответил боец и схватил с земли винтовку. — Руки на голову, ну!

Семен как раз ослаблял подпругу у коня. Словно дикая ласка, скользнул он под брюхо лошади, в руке у него оказался наган. Не целясь, выстрелил в бойца, и тот свалился. Винтовочные выстрелы затрещали со всех сторон, к балагану бросились три десятка бойцов. Сотник, как затравленный зверь, стрелял, вертясь на месте, израненный конь его ржал, запутался, упал, а Семен разрядил барабан и сунул руку в карман. Тускло блеснула граната, трое бросились на сотника, граната выпала, ее мгновенно отбросили в овраг. Взрыв потряс воздух.

Все. Борьба окончена.

Я подошел к связанному Семену.

Приходилось мне видеть глаза рыси в капкане. Помнил взгляд немецких драгун в рукопашном бою — страшные, звериные глаза. Семен неотступно буравил меня именно та^: ким ненавидящим, испепеляющим взглядом. Что сделал бы он со мной, попади я в его руки!..

Рядом стоял Сурен, глаза его возбужденно поблескивали. Дело сделано. Сотника усадили прямо на землю.

— Говорить можешь? — спросил Сурен. — Или язык от страха проглотил?

— Развяжи руки-ноги, я те покажу, испужался али нет. Пляши, ваша взяла! Но ишшо не конец, ишшо не все.

— За что убил моих стариков? — вдруг спросил я.

— Подвернулись, дурни. Не за ими приходил, за тобой, изменник, да за твоей… — Тут он сказал грязное слово. — Пощечинки ее припомнил, расплатиться надумал. Успели вы сбежать…

Сурен взглядом остановил меня.

— Испить бы, — попросил Семен. Губы у него ссохлись. Принесли воды. Он выпил и повалился на спину.

— Ну что, — насмешливо спросил он. — Стреляй, чекист, пока я не убег еще раз. Не отвернусь.

— Повременим, — спокойно ответил Сурен. — Нас интересует Улагай, твой начальник. Где он?

— Далеко, отселева не достанешь. А будет ишшо дальше.

— Не скажешь?

— Дурака сыскал.

К Сурену наклонился его помощник, прошептал что-то на ухо.

— Твои хлопцы куда умней, жизнь себе выкупают. Уже сказали, где Улагай. Считай, что твоей сотни уже нет.

Лицо Семена исказилось, он завертелся, тяжело задышал.

— Сколько бойцов имеет Улагай? — спокойно спросил Сурен.

— Иди ты…

Семен играл ва-банк. Терять ему было нечего. Все содеянное им слишком весомо. Сурен встал и пошел допрашивать других.

Я сидел перед поверженным врагом, а видел белое, уже заострившееся лицо покойной матери, ее торопливую записку. «Прощай, Андрюша, прощайте». Рука тянулась к нагану.

— Кто их убил?

— Я за тобой шел, да за твоей… Вот бы отыгрался!..

— Ну, меня ладно, старые счеты. А женщину, сына?

— Скажу, пожалуй. Господин полковник потому и разрешил мне дать крюку на Псебай, чтобы привез я к ему твою красотку супружницу. Понадобилась. Може, с собой увезти захотел…

— Куда увезти? — Я не узнал собственного голоса.

— Этта тебе не узнать. А вот покамест я вез бы ее до господина полковника, она десять разов пожелать своей смерти захотела бы. И передал бы живую, да тольки… Ох, не вышло!

Не помню, какую картину я представил себе, не помню, как револьвер очутился в руке, как щелкнул взведенный курок, но тут сильная рука перехватила мне запястье. Револьвер выпал. Семен смеялся, закинув голову. Да, смеялся каким-то истерическим смехом, визгливо и страшно. Он и рассчитывал на это: не сдержусь, убью. И все для него кончится в одно мгновение.

Когда темная ярость прошла, я увидел Шапошникова. Он подбрасывал на ладони мой наган.

Семен отсмеялся. Свесил голову и сделался серым, жалким. Христиан Георгиевич спросил его:

— Скажи, блудливый егерь, много зубров твои люди побили?

— Не считал, — сухо ответил он. — Не с зубрами воюем, с комиссарами.

— А мы вот за зубров воюем, и как видишь, не одни.

— Продались комиссарам…

— Недалекий ты человек, Семен, — спокойно возразил Шапошников. — На природу восстал, она же тебя и повергла.

Меня позвали к Сурену. Он допрашивал в балагане нервного, чернявого, совершенно раскисшего урядника.

— Послушайте. Повтори, Лучинин, или как тебя там.

Тот послушно заговорил:

— Полковник живет отдельно от полка. Двадцать охранников при нем. А полк устроился в лесу. Землянки понарыли, человек четыреста, много офицеров, при оружии, больше английском. Место выбрали в верхнем течении Тягини южнее Ахметовской, а сам где-то на Большой Лабе. Хочет передавать командование Козликину, тот у Баталпашинской

— Почему передает?

— Едет в Турцию, так говорят. Там сборный пункт объединенного совета Дона, Кубани и Терека. Руководят генерал Алексеев и полковник Гамалей.

— Как поедет?

— Через Санчарский перевал, Гудаут и морем. А точно никто не знает. Совет этот у озера Деркос, по ту сторону границы.

Шапошников опять спросил о зубрах, теперь у этого урядника.

— А что делать, чем кормиться? — Урядник говорил дрожащим голосом. — Охотимся за оленем, за зубром, бьем, вялим мясо впрок.

— На Умпыре?

— Я там не был. Не знаю. Там другие.

«Там другие»… От таких слов дрожь по телу. Последнее убежище заповедного зверя — и «там другие».

Мы вышли из балагана, вдохнули свежего воздуха. Отряд собирался в путь-дорогу. Комендант деловито переписывал мешки и ящики, извлеченные из тайника. В другом тайнике нашли винтовки, гранаты, боеприпасы.

— Не прознает ли Улагай о разгроме своих глубинных баз? — спросил я Сурена.

— Отсюда никто не вырвался. Люди Чебурнова скрываются где-то близко. Может быть, на Умпыре. Вот отправим пленных, займемся ими. С вашей помощью. Вы знаете все подходы, а это уже немало. Надо освобождать зубриные места.

— Единственная возможность спасти уцелевших зверей.

— Если бы сработала чоновская засада на Большой Лабе! — задумчиво произнес Сурен. — Как облегчилась бы наша атака! С двух сторон!

Отряд, вьючные кони, крепко связанные пленные пошли через луга и лес к Гузериплю. Повел их Телеусов. Мы с Шапошниковым остались на месте — вдруг кто-то из чебурновской сотни заявится узнать, где командир! Егеря вернутся, и мы вчетвером отправимся верхней тропой к Умпырю, чтобы подготовить атаку. По пути узнаем, что с Никотиными. Отряд Сурена подойдет нижней дорогой к перевалу Балканы, а оттуда и в долину.

Все затихло на Тыбге. Мы выспались. Сидели со своими думами да поглядывали на дальний лес, откуда могли появиться белые.

Весна творила свое дело в горах. Березки у балагана позеленели. На склоне горы запестрели желтые лютики и купальницы, розово зацвел горлец, открылись фиолетовые буквицы. Тугие головки темной чемерицы пробили землю. Ветер принес снизу горьковатый дух черемухи. Залился, запел в лесу дрозд. Писклявый голосок улара позвал самочку. Тепло, чисто, красота великая. Трудно воевать весной: уж очень хочется жить. Просто жить.

Дождались Телеусова и Кожевникова. Приехали отдохнувшие, веселые. И сразу похвастались подарками: у обоих на поясе болтались тяжелые кольты. И нам с Шапошниковым привезли.

Пошли мы, как и положено, с разведкой: один впереди, трое россыпью. Спустились в узкий каньон Киши, пробрались через густой пихтарник и, поднявшись на перевал, разделяющий эту реку с Уруштеном, стали за укрытием на отдых. Отсюда далеко виделись лесные распадки, черные скалы, волнами уходящее нагорье. Правее сверкала снегами Псеашхо, такая отчетливая, что мы пересчитали на одном отроге семнадцать оленей.

— Куда выйдем? — спросил я у Алексея Власовича.

— На Лабёнок, тольки по другую сторону долины. С тылу.

Он говорил, но не отрывался от бинокля, все смотрел в одну точку. И я стал смотреть. Сквозь нежно-зеленую пену молодых дубовых крон вроде бы прорывался парок. А может, и дым.

— Зубров на Молчепе не встретил? — спросил я Кожевникова.

Не глядя на меня, Василий Васильевич ответил: — Два шкилета нашел. Дырки в черепе от пуль. На заре Телеусов потянул нас на тот подозрительный дымок, что в стороне от маршрута. Часа через три он сполз с седла и позвал меня с собой.

Крались по молодому папоротнику, в тени. Останавливались, слушали, спугнули двух веселых барсуков. Лес поредел. Захрустел под ногами щебень. Мы стояли перед площадкой из голого камня, она выпирала из лесу и обрывалась. Дальше белело небо. Над обрывом повис шалашик, из него торчали сапоги. Остатки костра серым пятном темнели в стороне между скал. Мы стояли под соснами и ждали.

Сапоги скрылись, из шалаша негромко сказали:

— Васька, пора! Затекли ноги.

Из-за скал вышел заспанный Василий Никотин с биноклем. Он хмуро улегся в шалаше лицом к обрыву и вытянул ноги. Саша, покачиваясь, поплелся в скалы.

Не сговариваясь, мы обошли поляну краем леса и отыскали пещеру. Она выглядела обустроенной: шкура медведя висела вместо двери, поверх нее тянуло дымом, для воды протянули желобок из бересты. Словом, жилье. Телеусов заглянул поверх шкуры: Саша укладывался спать.

— Час добрый, — сказал Телеусов шипящим голосом.

— Что?! — Сашу подбросило. Он схватил винтовку

— Ти-ха! Сиди, коли попался… — И от души рассмеялся. — Так вот где вы отсиживаетесь, пока другие-прочие войну ведут!

От шалаша прискакал Василий, подошли наши двое. Костер разгорелся. Мы выложили из седельных сум диковинные закуски — копченый бекон, белые сухари в обертке, сахар из запасов тайника.

— Ну, докладайте, — потребовал Телеусов.

— Находимся в разведке, — сказал Саша. — Следим за движением неприятеля, в бой не вступаем из-за неравенства сил.

— Человеков пять того неприятеля? — Телеусов беззлобно подсмеивался.

— Если бы пять! Насчитали восемьдесят три бойца. Мечутся по обе стороны Поперечного хребта, то в одном месте встанут, то в другом. Землянки строют, на зиму

вроде окапываются. Или ждут кого? Бело-зеленые, одним словом.

— Стреляют?

— Случается. Видели, как медведя приволокли, трех или четырех оленей. За зубрами гонялись.

Перед нами была сотня Чебурнова. Без командира. Идти на поиск сотника они не решались. Уходить на Лабу тоже не могли: сотник велел ждать. Вот и топчутся в укромном месте. Укрыты надежно. Дать им бой в этом районе не могли бы и два батальона. Но что-то надо предпринять.

Дотемна мы наблюдали за сотней. Сверху все ущелья и тропы, идущие на север, просматривались довольно хорошо. Бандиты мыкались из стороны в сторону. Нет командира — и уже не сотня, а толпа, головы полны страхом.

Решение пришло неожиданно. Я глянул на Шапошникова. Он — на меня. Мы поняли друг друга. Наш долг — сделать все возможное, чтобы избавить заповедник от опасных гостей. Нет, не стрелять. Перед опасностью белые вновь станут силой. Страх заставит быть храбрыми. Кто знает, что тогда будет.

— Пойдем мы с Андреем Михайловичем, — решительно сказал Шапошников. — А вы, ребятки, будете нашим заслоном, надежной поддержкой.

— К волкам в логово? — Саша Никотин встал. — Да они вас!..

— Они напуганы и растеряны. Алексей и Василий спустятся по Уруштену, закроют тропу на Умпырь. Ни в коем случае не пропустить гонцов! Хотя бы на время переговоров. Понятно? Двое — страховать нас.

Да, мы знали, на что шли. В сотне разные люди — и случайные, и отпетые мерзавцы. Разобщить их, заставить уйти — единственная возможность, если мы решили спасти зверя в заповеднике. Останутся бандиты зимовать — перебьют всех и вся. И мы пошли. С белой тряпицей на винтовках. Как парламентеры. Пошли к ночи, когда сотня собралась у костров. Обходной тропой спустились с площадки, миновали лес, перебрались через ущелье. Тут Никотины заняли позицию. Мы направились к кострам.

На виду лагеря дали выстрел. Ух, как переполошились, как забегали лесные люди! Сперва думали — свои, но вскоре разглядели чужих, белый флаг и отрядили пятерых навстречу.

— Кто такие? — закричали издали.

— Директор заповедника! — Низкий голос Шапошникова эхом отдался в ущельях.

— Положите винтовки!

Мы повиновались. Нас повели к кострам. Банда встретила молчанием. Я разглядывал бандитов. Какое скопище разных лиц, разной одежды! Тут и казаки, и матросы-анархисты в тельняшках под бушлатами, какие-то в штатском, офицеры, которым некуда деваться. Здесь и убийцы моих родителей… Эта мысль жгла сердце.

— Я директор Кавказского заповедника, — громко повторил Шапошников. — Вместе со своим заместителем пришел с требованием, да, с требованием… — он повысил голос, — немедленно покинуть заповедник. Идите куда угодно. Здесь оставаться не разрешаю.

Что-то такое почувствовали бандиты в голосе Шапошникова, выслушали молча, ждали.

— Ваш сотник в тюрьме, — сурово продолжал он. — Ваши базы открыты чекистами и опустошены. Вас замкнут в кольцо, как уже замкнули отряды Шкуро и Козликина. Там, — он бросил руку в стороны Умпыря, — стоит чоновский отряд. Туда, — он повернулся к северу, — вам хода нет. Лишь дорога за пределы заповедника, на запад, откуда пришли. А лучше — по домам, ребята, воспользуйтесь амнистией, вернитесь к семьям. Сутки вам на размышление.

Что тут поднялось! Какие-то сорвиголовы кинулись к нам с пистолетами, размахивали перед лицом винтовками. Кричали все сразу. Базар, сходка. Мы молчали. Из лесу, где остались Никотины, прозвучали отрезвляющие выстрелы.

— Эго егерский отряд, — сказал Шапошников. — Наша охрана.

Успокоились, забросали вопросами. Христиан Георгиевич спокойно и точно рассказал о пленении сотника, назвал фамилии остальных, показал кольт из тайника, чтобы не оставалось сомнений.

— Послать вестовых до полковника, — закричали в толпе.

— Поздно, — сказал Шапошников. — Путь отрезан. Егеря не хотят воевать с вами, желают одного: спокойствия в заповеднике. Не подчинитесь — никто не уйдет отсюда живым!

Его угроза сделала свое дело. Но еще часа три в темноте, едва раздвинутой пламенем костров, продолжался спор и пререкания. Наконец банда приняла решение: уходить. Сказали еще:

— Вы поедете с нами. Заложниками. И если нарвемся на засаду, пощады не будет.

— Нет. Мы не заложники, мы у себя дома. И с вами не поедем. Решение окончательное.

— А чекистов не наведете?

— У нас свои дела. Но если вы не уберетесь… Каждый егерь стоит десятерых. Зарубите себе на носу!

Нас не отпустили. Ночь мы не сомкнули глаз. А утром — о, радость! — увидели, как три десятка всадников, не простившись с остальными, вскочили в седла и повернули коней на запад.

Выдержка Шапошникова была поразительной. Мне кусок не лез в горло, а он с аппетитом позавтракал, вытер усы и сказал:

— Мы уходим, господа. Я все сказал. Верните наши винтовки.

И опять замешательство, крики, но тут из лесу еще раз хлопнули выстрелы. Винтовки нам принесли. Мы поднялись, пошли, и я весь напрягся, ожидая выстрела в спину.

— Не оглядывайся, — приказал Шапошников.

Силы почти оставили меня. Едва поднялся в седло. Дрожали руки, колени, противная слабость владела телом. И тут я увидел, что Христиан Георгиевич вытирает обильный пот на побелевшем лице. Все, что произошло, лишь сейчас потрясло его организм. В гостях у смерти побывали.

Мы вернулись на верхнюю площадку. Весь день наблюдали. Банда рассеивалась. Куда они исчезали, мы не знаем. Но как боевая единица сотня бело-зеленых существовать перестала.

В первых числах июня мы прошли около перевала Псеашхо и спустились к Умпырской долине.

Телеусов и Кожевников, видимо, все еще стояли в ущелье, перекрывая тропу, ведущую на Балканы.

Запись седьмая

Жизнь не один раз убеждала: человек, сделавший зло или великую несправедливость, в конце концов, сам попадает в беду еще большую, нежели он сотворил для других.

Была какая-то фатальная неизбежность в судьбе Керима Улагая, чья жизнь насквозь пропиталась злом, дьявольским стремлением к возвышению, пусть и за счет несчастья других людей.

Пишу эти строчки уже после событий, в которых участвовал с того утра, когда мы с Никотиными и Шапошниковым осторожно спускались в Умпырскую долину, имея все основания полагать, что на этом кордоне бело-зеленые. Им ли не знать, как удобна и скрытна долина за двумя перевалами, откуда можно совершать набеги на предгорные станицы! И охота здесь обильна, ведь Умпырь всегда был приютом для зверя.

Каково же было наше удивление, когда мы не обнаружили здесь ни одного лесного человека!

Кордон с побитыми окнами и разваленной печью по-прежнему стоял пустой и заброшенный. Правда, мы отыскали следы бандитов или браконьеров: кострища, куски оленьих кож, полоски недовяленного зубриного мяса.

Тишина не обманула нас. Мы обосновались не на кордоне, а ближе к реке. Там стояла хатка, уже почерневшая от времени. Она обросла лещиной и березой, скрылась с глаз. От хаты можно незаметно отступить в густой ольховник, а через брод — на ту сторону Лабёнка, в тенистый грушевый лес.

В непрестанной разведке мы провели двое суток, затем послали Сашу и Василия к перевалу и далее к Уруштену, где могли быть наши егеря, чтобы узнать у них, не явился ли отряд Сурена.

Надо же такому случиться: едва они уехали, как в долину с востока пожаловал отряд числом в двадцать всадников. Я обнаружил их с помоста, устроенного высоко на дубе.

Отряд довольно смело подошел к кордону и расположился там. Похоже, не первый раз в этом месте. Ночью мы подкрались ближе. Горел костер. А у костра сидели казаки и… Улагай. Худое и дерзкое лицо его застыло в надменности. Серый бешмет полковника резко выделялся среди черных казачьих тужурок. Царек…

Похоже, они пришли в надежде найти тут сотню Чебур-нова и под ее прикрытием двинуться дальше. Может быть, Улагай шел в свой поход, о котором мы уже знали?…

Утром половина отряда снялась и пошла на перевал: искать сотню. Остались Улагай и десять охранников. Они прочесали лес, выставили караулы. Мы ушли за реку. Двое суток не принесли перемен. Разведка не вернулась. Улагаевцы забеспокоились. А перед нами вдруг появились Саша и Василий. Еще через минуту — Телеусов, возбужденный, нетерпеливый.

— Схватили! — сказал он, даже не поздоровавшись.

— Кого, где?

— Ну, тех, что пришли отсюдова. От Улагая. Мы дали им перейти по мосту, тут и взяли. Как раз чоновцы подошли. Пленные рассказали про Улагая. Тогда мы сюда, правым, значит, берегом, чтобы вместе с вами. Их десять, нас шестеро. Одолеем.

Под утро мы окружили кордон. Керим Улагай и казаки седлали коней. Двух разведчиков выслали вперед, по той же дороге. И сами заторопились. Отлично! Прямо на чо-новский отряд.

Конечно, мы пошли следом. На первый перевал улагаевцы шли цепочкой, иной раз хорошо видные. Тогда-то Саша и сказал:

— Казак в башлыке прилип к полковнику. Ни на шаг. А на груди и на спине у него две сумы, он их все щупает, боится потерять. Не иначе — ценности или документы.

Улагай часто оборачивался, чувствовалось, что беспокоится за груз. Уж не к берегу ли морскому пробирается полковник, не за рубеж ли нацелился?

Телеусов сказал, что Кожевников сегодня должен подвести чоновцев поближе к перевалу, чтобы зажать белых в самом узком месте — на спуске. Потому мы не беспокоили противника, не подгоняли.

По всем скалам на Балканах буйно разросся жасмин. Он как раз зацвел. Такой дух по горам!.. А у нас война. Вот последний казак скрылся за вершиной перевала. Теперь ходу. Один поворот, второй. Наконец вершина с одинокой сосной. Далеко внизу в страшном каньоне гремела река, саженей двести до нее. А впереди на тропе мелькали казачьи фигуры в черном, изредка скрываясь в кустах жасмина.

Стукнул далекий выстрел. Передовой из улагаевского отряда сполз с седла. Всадники схватились за винтовки. Кто-то повернул, было назад. Шапошников тоже выстрелил. Или сдаваться, или смерть, они поняли. И бой начался.

Я следил за Улагаем, мог легко убить его, однако знал, что живой полковник куда важнее для мира на Кавказе и для сохранения зубров, чем мертвый. Видимо, и чоновцы по этой причине щадили полковника. Его люди падали один за другим. Когда свалился казак с сумами поверх бешмета, Улагай подскочил к нему, сорвал сумы и взвалил на себя. Еще думал уйти. К удивлению, он тотчас поднял руки и пошел в сторону чоновцев. Стрельба прекратилась. Мы покатились вниз. И тут произошло непредвиденное.

Улагай скорым шагом, руки над головой, дошел по тропе до висячего мостика через Лабёнок, с ловкостью рыси ухватился за перильца и побежал на ту сторону реки. Чоновцы, шагавшие навстречу ему, мы, спешившие с горы, — все опешили и с опозданием схватились за винтовки. Кто-то успел все же выстрелить. Улагай упал вперед, но пуля не убила его, видно, попала в туго набитую суму на спине и только толкнула. Полковник упал и на четвереньках пополз по гнилым доскам. Еще две сажени — и он скроется в кустарнике.

Но судьба распорядилась по-другому.

Вниз беззвучно полетели прогнившие куски настила. Улагай успел схватиться за толстый канат и… повис над страшной рекой. Мы замерли. Он еще пытался забросить ноги на мостик, но сил у него уже не оставалось, к тому же мешали тяжелые сумы. Руки разжались. Может быть, он и кричал, но за грохотом реки голос не слышен. Еще секунда-другая, и тело в светлом бешмете сорвалось вниз. Река сомкнулась над неожиданной добычей. Конец Улагая…

— Что творится, что творится! — зашептал Алексей Власович. Краем глаза я увидел, как мелко и торопливо крестится он. Лицо егеря выражало ужас.

На несколько минут все остолбенели. Вот судьба! Очнувшись, мы все разом заговорили, высказывая разные мнения. Сошлись на том, что Улагай нес на себе драгоценности, награбленные за годы войны. Как бы там ни было, судьба освободила Кавказ от злейшего врага.

Командир чоновцев отозвал Шапошникова и сказал: — У нас приказ — пройти отсюда на Большую Лабу. Проводника надо.

Директор посмотрел на Сашу Никотина. Тот согласно кивнул.

— Тогда так. Идите с Василием. И возвращайтесь на Умпырь. Здесь поживут Зарецкий и Телеусов. А мы с Василием Васильевичем пойдем на Кишу. Займемся своим делом, посмотрим, как зубры.

Я сел писать письмо. Хотелось сообщить Кухаревичам о последних событиях, передать весточку Дануте. Письмо вручил старшему в группе, которая направлялась с ранеными через Псебай в Лабинск.

Закончив писать, сел в седло и вдруг почувствовал такое облегчение, какого не знал уже многие годы.

Самое тяжелое, кажется, позади.

Оставим на некоторое время записки егеря Зарецкого и попробуем, сопоставив исторические факты, глянуть на положение зубров пошире. И не только на Кавказе.

Лишь одну страницу из записей необходимо привести сейчас. Эта страница, вернее, две отдельные записи помечены октябрем — ноябрем двадцать первого года и апрелем — маем двадцать второго.

«Сразу же после листопада, — писал Андрей Михайлович, — мы обследовали весь район Умпыря, Мастакана, Большой Лабы, Алоуса и могли назвать количество зубров: здесь оставалось 28–29 голов. В те же месяцы Кожевников и Шапошников тщательно просмотрели район Киши и Бамбака до Белой. Они обнаружили 10–12 голов. Пастухи, приходившие с юга, клялись, что в верховьях Сочинки видели трех зубров. Неподтвержденное свидетельство я записал со слов жителей станицы Баговской: там видели двух зубров за пределами заповедника.

К таким заявлениям мы относимся с недоверием. Записываем только тех зверей, которых видели сами. Общее количество зубров в заповеднике, таким образом, определяется в 40–50 голов. Горько признаваться, но их продолжают бить. Братья Никотины нашли на Большой Лабе четыре зубровых скелета, потом в другом месте — еще два.

После того как армейские части потрепали бело-зеленых в трех боях кряду, отряды Козликина и еще одного полковника, Орлова, избрали новую тактику ведения войны: разошлись мелкими группами по глухим урочищам и тревожили станицы, хутора и дороги кровавыми набегами.

Продовольствие они пополняли охотой на всякого зверя.

Надежды на сохранение последних пятидесяти зубров кавказского подвида связаны с окончанием войны в горах».

Вот так. К 1922 году кавказский ареал зубров уменьшился до площади в пятьсот — семьсот квадратных верст. Но и в этом когда-то недоступном месте гремели выстрелы. Умный, понятливый зверь окончательно потерял покой, а вместе с покоем и способность к размножению. Зубры не были в безопасности даже зимой, в самых глухих ущельях, куда уходили, опасаясь человека с винтовкой. Потеряв обжитые пастбища, звери, выходили за пределы заповедника. И там нарывались на пули браконьеров. Привыкшие к постоянному местообитанию зубры сделались бродягами. Рассыпались стада. Все меньше оставалось зубрят. Все более неспокойными стали взрослые.

Ни Шапошников, ни Зарецкий еще не знали, что в Беловежской пуще зубров уже нет. Последний был застретен бывшим егерем пущи Бартоломеусом Шпаковичем 2 февраля 1921 года.

Вряд ли этот человек знал, что убитая им зубрица была последней во всей пуще, которая к тому времени отошла от РСФСР к Польше.

Правда, на юге Польского государства в это время жили в неволе, в имении Пилявино, четыре полуручных зубра, когда-то купленные в Беловежском заказнике князем Плесе, владельцем имения. Перед войной там было семьдесят четыре зубра.

В том же 1921 году очень тяжелое время переживала наша славная Аскания-Нова, уже получившая по решению Украинского Совнаркома статут Государственного заповедника.

Почти два десятилетия в Аскании-Нова на Украине занимались гибридизацией американских бизонов с местным серым украинским скотом и с зубрами. Ценнейшие межвидовые гибриды зубробизонов и зубро-бизоно-коров удалось сохранить только частично, и в помещениях под охраной, а не в степи. Стадо в десять голов… Эти гибриды имели очень небольшую долю зубриной крови. Ученые понимали, что надо как можно скорее прилить свежую кровь зубра уцелевшим гибридам, но в обстановке разрухи, всеобщей нехватки самого насущного трудно было надеяться получить откуда-нибудь новых животных. К чести ученых Аскании-Нова, они не теряли этой надежды и сохраняли гибриды до лучших времен.

В Крыму до 1917 года была царская охота. И зубры. Их не осталось.

В Гатчинской охоте зубров истребили в начале 1918 года.

А что с теми зубрами, которых немцы вывезли из Беловежской пущи в 1915 году? Жив ли единственный горный зубр Кавказ, который до войны оказался в Гамбургском зверинце Гагенбека?

Беловежские зубры, отправленные в Восточную Пруссию, прожили до 1919 года. После этого и для них настали тяжелые времена. К 1921 году из семидесяти голов здесь оставалось менее десяти.

Семь зубров из Берлина вывезли в Ганновер. Они сохранились.

Около десятка зубров приобрела и выходила ни с кем не воевавшая Швеция. Она первая из стран Европы создала у себя зубровый национальный парк.

Несколько одиночных зубров находилось в зоопарках Лондона, Вены, Амстердама, Мюнхена, Стокгольма, Будапешта.

В 1921 году «крестник» Алексея Власовича Телеусо-ва — бык Кавказ — уже имел в зверинце Гагенбека трех сыновей и двух дочерей. Владельцы зоопарка удержали «золотого зубра» до конца года. Далее он оказался в Бой-ценбурге у графа Арнима, с помощью которого покойный Карл Гагенбек приобрел Кавказа в России. Кавказ вместе с зубрицей Гарде прибыл в лесной парк Арнима, где проживали три или четыре зубра-беловежца. Здесь у Кавказа родился еще сын Гаген — последний из его потомства.

Таким образом, кровь кавказского зубра сохранилась в помесях с беловежскими зубрами. Факт обнадеживающий. Он давал основание полагать, что и в случае гибели последних зубров на Кавказе признаки подвида не пропадут на земле.

После этого отступления мы снова возвращаемся к записям Зарецкого.

Домой, теперь уже в Майкоп, я попал по первому снегу. Данута и Мишанька, истосковавшиеся, похудевшие, такие родные, со слезами на глазах встретили меня у порога.

Они прожили трудное лето. Вдвоем обрабатывали огород, содержали Куницу, корову, которые требовали много труда, но много и давали. Данута работала в школе через три дома от нас, а сын учился в той же школе.

Когда я вымылся в бане и в первый раз прошелся по комнатам, половицы подо мной заскрипели.

— Не привыкли к тяжелому шагу мужчины, — это произнесла Данута, не спускавшая с меня озабоченного, любящего взгляда.

Она подвела меня к зеркалу. Я смотрел на себя и видел худощавого, несколько сурового человека с какой-то печалью во взгляде, с большими руками, которые не знал куда девать — так они привыкли к работе, к винтовке… И жену видел рядом как бы немного осевшую, но с лицом девически свежим и румяным, на котором светились милые голубые глаза. Она держала меня под руку и горько улыбалась; протянув руку, дотронулась до моих висков. До белых висков. Ничего я не сказал по этому поводу. Слишком много пришлось бы говорить.

Зато в Мишаньке мы оба видели приметы своей молодости. Он вытянулся, похудел, но сколько же энергии, живости и разумения было в его глазах, пробивалось в порывистых жестах, скором шаге, в нескончаемой речи с мягким, по-детски произносимом «эр»!..

В тот вечер к нам пришли Катя и Саша.

Вот с кем время обошлось особенно беспощадно!

Сашин рост подчеркивал его теперешнюю худобу, он выглядел тощим как палка. «Жердь», — говорил он сам про себя. Лицо его временами странно дергалось, а острые глаза быстро увлажнялись, едва мы затрагивали чувствительные темы. Катя пожелтела, осунулась, хотя и не утратила ничего от прежней быстроты движений и внутренней силы. Годы и события взвалили на них непомерный груз.

— Идет время, идет, — глуховато сказал Саша и притянул к себе Мишаньку. Достал из кармана леденцы-ландрин, сущую редкость по нашим временам, и вручил ему.

Женщины пошли готовить чай. Саша тем же глуховатым, непривычным для меня голосом потребовал:

— Рассказывай еще раз, как и что там произошло. Письмо твое было сумбурным.

Снова, уже с деталями, я поведал о пленении Чебурно-ва, описал последние часы Улагая. Саша сжал пальцы, похрустел ими, сказал:

— Он того заслужил. Помолчав, спросил:

— Сколько у тебя зубров?

— Сорок — пятьдесят голов. И все в опасности.

— Нужны бойцы, чтобы одолеть упорных, фанатичных бело-зеленых. Нет у нас бойцов, — сказал он. — Колчак и Врангель исчезли, но контрреволюция действует не только на Кавказе. А тут еще ведомственные неполадки.

Оказывается, есть центральные учреждения, которые не признали декрета о Кавказском заповеднике. Местная инициатива, не более. Ну что такое Кубанский ревком? Вот если бы декрет из Москвы… И учреждения эти разрешают охоту, заготовку пушнины на Кавказе. Пушнина на экспорт. Очень важно для молодой Республики!.. Так открываются границы заповедника для охотников.

— Они и до зубра доберутся, — сказал я. — Мало нам бандитов…

— Уже есть факты. Трех оленей убил охотник Шевченко, еще одного некто Логвин. На караулке у Немецкой дачи устроили картыжку[14] ремней, ну и все в таком духе. На поляне Алоус есть зубры? Ну вот. Там же пасется домашний скот. Тоже по разрешению свыше. Межведомственная неразбериха.

Наверное, я выглядел очень расстроенным, потому что Саша умолк и, похлопав меня по колену, добавил:

— Сейчас положением заинтересовалась рабоче-крестьянская инспекция. Я побывал в Краснодаре, внес предложение запретить всякую охоту, ввести крупный штраф за отстрел оленей, зубров. Соображения эти посланы в Москву. Оповестили ученых — друзей заповедника.

И, помолчав, добавил:

— Но как можно выкурить из горных убежищ белые банды, остатки контрреволюции?…

— Только силой, Саша.

— То-то и оно. Облавы в горах теми силами, которые у нас имеются, не приносят успеха. Ваши с Суреном операции — самые удачные. Но и они не решили проблему.

— Много их? — Я имел в виду белых.

— Трудно сказать. От Теберды до Лабёнка — как сурепки в пшеничном поле. У них связь с Турцией, оттуда оружие, снаряжение, там командование, все на широкую ногу. А пока… Поезжай-ка ты, Андрей, в Москву, чтобы узаконить заповедник в Совнаркоме!

— Если посылать, то лучше Шапошникова. У него старые знакомые в академических кругах.

— Ну что ж, резонно. Пошлем Шапошникова.

В тот вечер мы засиделись допоздна. Мишанька уснул. В печи потрескивали дрова, уютный свет разливался по столу. Пили чай, Данута вспомнила нашу женитьбу, петербургские встречи. На час-другой мы позабыли заботы, не ворошили драматических событий последних лет. Мы отдыхали. Расстались за полночь.

Через неделю проводили Кухаревичей в дальнюю инспекторскую поездку по предгорным станицам. Саша проверял школы, уговаривал старых учителей вернуться на работу, создавал детские дома для сирот и беспризорных. Катя занималась больницами, фельдшерскими пунктами, гасила тифозные вспышки.

А еще дней через десять страшное известие потрясло нас и весь город: на дороге между станицами Каладжин-ской и Ахметовской банда бело-зеленых подкараулила и зверски убила наших друзей и четырех бойцов их охраны.

Вот когда мы с Данутой почувствовали, как одиноко вдруг стало на земле.

…Посыльный пришел в середине дня, когда я только что закончил инструкцию для наблюдателей заповедника и перечитывал ее. У нас было полтора десятка егерей, были деньги на оплату их труда. Все это появилось после возвращения Христиана Георгиевича из Москвы. Поездка его, встречи с давними друзьями Кавказа, с работниками отдела по охране памятников старины и природы Нарком-проса не прошли даром. Мы стали сильней.

Я взял у посыльного бумагу. Шапошников писал: «Как можно скорей приходи в управление. Есть новость».

Шла весна. Подувал резкий ветер, но солнце грело уже хорошо. В такие дни зубры выбирают укрытые от ветра места и лежат на припеке, блаженно прикрыв глаза. Греются. Уже отправился на Кишу Кожевников. Собирались на свои кордоны остальные егеря.

Еще издали я заметил у дома Шапошникова красноармейца с непокрытой головой. Он сидел на крыльце и вроде бы ждал меня. Вскочил, одернул гимнастерку и пошел навстречу. Мы сошлись, и я не поверил глазам своим.

— Боже мой, Задоров! Ты ли это?

— Эт-точно я, Андрей Михайлович.

Мы обнялись. Отстранившись, я продолжал рассматривать его. Да, Борис Артамонович, наголо стриженный, круглоголовый, похудевший, во фронтовой гимнастерке.

Открылась дверь, Шапошников вышел и спросил:

— Берем этого егеря?

— Еще бы! Вот не думал не гадал!.. Где пропадал?

— Все очень просто, Андрей Михайлович. Тифозный обоз, больница в Пятигорске, а как поднялся и винтовку смог держать, так с первым эшелоном красных — в Царицын, оттуда в Самару, по Сибири, то за Колчаком, то за атаманом Семеновым. Воевал, был ранен, опять воевал. Из Иркутска теперь. По чистой — после второго ранения. Где Василий Васильевич, как остальные наши?

— Скоро увидишь своего Василия Васильевича, зубров, Кишу. Поедешь со мной. Ну, ты молодец!

Задоров прожил у нас до вторника. С согласия Дануты я подарил ему Кунака, а сам решил вновь поездить на Кунице. Под шепот весеннего дождя мы поехали в горы.

Кишинский кордон стоял пустой, но с теплой печью.

Уже разместившись для отдыха, я обратил внимание на свежие отщепы с внутренней стороны двери. Такие отметины делает только пуля. Внимательно осмотрев стены, я и там нашел до десятка таких же примет.

Борис Артамонович враз утерял наивную восторженность, в которой пребывал эти дни. Вот она, суровая обстановка. Он вышел, смотрю, вывел коней из сарая и пустил неспутанными на луг: не очень-то дадутся чужим. Огня мы не зажигали, на ночь устроились в сараюшке, откуда был выход прямо в лес.

Утром мы сделали круговой обход, ничего опасного не заметили. И тогда поехали наверх, к зубровым пастбищам.

Задоров весь ушел в созерцание близких хребтов и зеленого леса. Как чисто и светло сияли его глаза! Какую радость излучал он, даже дышал так, словно пил целебный воздух. Не будь опасности, которая требует тишины, запел бы в полный голос.

— Все время Кавказ во сне видел. Такая тоска, хоть беги без разрешения! Мечтал. И вот… — Он привстал на стременах, руки разбросал, будто обнять хотел эти тихие поляны и светлые хребты над ними.

Когда и как пристроился нам в хвост Кожевников, как выследил — мы не заметили. Обернулись — и ахнули! Бородач улыбался колдовской улыбкой. А уж обрадовался Задорову!.. Подвел коня бок о бок, и так, не сходя с седел, обнялись, словно отец с сыном встретились, плачут оба и слез своих не стесняются.

Дальше мы не поехали. Поставили костер, и пошел, пошел бесконечный разговор.

— Нашел себе благость — тишину, а? — Кожевников любовно смотрел на Задорова.

— Когда идет революция, о тишине и покое говорить смешно, — быстро сказал Борис Артамонович. — Чистейший идеализм.

— Смотри, как заговорил! Агитатор!

— Здесь ведь тоже покоя нет, — сказал Борис. — Это я усвоил. И пулевые отметины на кордоне разглядел.

— Было, было, — коротко отозвался Кожевников.

— Давно? — спросил я.

— Не-е… Три ночи кряду обстреливали. Ну, и я не молчал. То с одного места стрельну, то с другого. Чтобы думали, будто нас много. Кажись, подстрелил кого-то, крик слышал. Убрались.

— Кто, как думаешь?

— Эти самые. Бело-зеленые. Похоже, заблудились. Пуганые. Они с востока приходили, вряд ли близко живут. А все же за зверя боязно.

— Видел зубров?

— Трех видал. Да еще волками обглоданного подранка нашел. Мартовской погибели. Выходит, и зимой охотились за ими. Но надоть еще посмотреть, думается, на Пшекише, на Сенной поляне и повыше должны быть другие.

Говорил и все на Задорова посматривал, хотел понять, каков он теперь, его крестник. Боялся, уж не другим ли стал за трудные годы. Спросил вдруг:

— Рука твоя тверда али как? Жизня у нас опасливая.

— Винтовку держать могу, огни и воды прошел — не убоялся. Так что по-старому, плечом к плечу с тобой воевать за Кавказ… И за зубров.

И так они друг на друга посмотрели, что и тени не осталось в их давней мужской дружбе.

Четыре дня мы лазили по хребтам и ущельям, высматривая зверя на полянах и опушках, благо верхний лес еще не закрылся зеленым листом. И за четыре этих дня обнаружили семь зубров. Только взрослые особи. Согнутые, с неряшливой шкурой, они от любого шороха вскидывали хвост и бежали сломя голову. Даже издали можно было почувствовать их болезненную возбудимость. Так долго зубры не проживут. Эти звери нуждаются в покое.

Задоров легко узнавал некоторых старых знакомцев. Разглядывая зубров в бинокль, он весело говорил:

— А вот и мой Рыжий. Левей его Бойкая. Ишь как линяет, вся в клочьях. Постарела… Неужто у нее бычка или телочки не было?…

Так, с остановками, мы добрались до устья реки Шиши. Здесь я хотел оставить друзей и пробраться на Умпырь. А их попросил поехать западнее, на Молчепу. Но егеря не пустили меня одного. Еще три дня мы путешествовали по высокогорью, прежде чем спуститься к Умпырю. Долго высматривали с горы: спокойно ли там? К радости своей, обнаружили на склоне горы трех зубров, а над избушкой вскоре увидели дымок. Уже на заходе солнца опознали Телеусова. Снова встреча, неторопливый разговор у печурки, ощущение братства.

— Сколько? — спросил я у Алексея Власовича.

— Покамест семерых отыскали. Ребята Никотины на Алоус отправились, вернутся к завтрему. А эти зубры — на Мастакане.

— Банды не беспокоили?

— Не было. Зато волков развелось, Михайлыч!.. Прямо до избы являются, такие храбрые.

Рано утром Кожевников и Задоров перешли на тропу, что вела к перевалам. Я остался с Алексеем Власовичем.

Осень двадцать второго года.

Мы оставили Умпырь. В начале октября от Большой Лабы сюда проникло более сотни бело-зеленых. Приходили они группами по десять — пятнадцать человек, хорошо вооруженные, даже при пулеметах на вьюках. Наши отпугивающие выстрелы вызвали шквал ответного огня. Мы потребовали из Лабинка воинскую часть, но кто-то предупредил банду, начались стычки. Были немалые потери, и бойцы, опасаясь зимы, отошли к Псебаю. Бандам отступать было некуда, остались в Умпыре.

Одиннадцать зубров очутились в опасном соседстве. Звери привыкли спускаться в долину. Что их ожидало?!

Мы ушли старой егерской тропой на верхнюю Кишу, а оттуда и на кордон. Можно представить себе, с каким настроением покидали мы долину.

Первые дни жизни на Кише мы ходили подавленные и настороженные. Удастся ли удержаться нам здесь? Правда, зима с буранами в октябре закрыла все пути-дороги, но и для нас не оставила никакого маневра.

Василий Васильевич, а потом и Задоров успели поставить несколько стожков сена да убрали десятину огорода. Голод не угрожал ни нам, ни коням. Но беспокойство за зубров не исчезло. На Кише их стало девять: двух успели пригнать к Сулиминой поляне с западного пастбища на Молчепе. Девять… Вот все, что удалось сохранить от некогда величественного кавказского стада. Умпырских я уже не рисковал числить живыми.

Как только морозы укрепили снег, Борис Артамонович навострил лыжи. Он уходил на целый день. Однажды он не показывался трое суток — следил за зубрами, среди которых знал не только Бойкую и Рыжего, но и Лабицу, и быка Чудо. Возвратившись, без конца говорил о них.

— Лежат под пихтами, а как оголодают, выходят на поляны, целые окопы роют. Носом, лбом до земли — и пошли, пошли. А вскинут головы, на рогах пучки ожины висят, ну и тянут ее, жуют. Или кору отдирают. Эт-забавно. Сгрызет понизу, схватит за конец и отходит, дерет ленту, пока не оборвется. Я десятка три осин повалил, чтобы проще им было есть…

— А зубры что же? Стояли и смотрели, как ты, значит… — не унимался Кожевников.

— Куда там! Раз стукну топором, так они бог знает где. Бегут без огляда, особенно Лабица и Бойкая. В галоп!

В последний раз я видел кишинское стадо в январе 1923 года, в ясный день обильной изморози, на опушке заснеженного леса. Мы подошли сажен на четыреста, а они — пять темных зверей — выдвинулись из чащи и стояли, не спуская с нас настороженного взгляда. От боков их исходил легкий парок. Куница дернулась, звякнула удилами, и этот чуждый лесу звук мгновенно спугнул зверей.

Из Хамышков пришел на лыжах Василий Никотин, привез записку. Шапошников звал меня в Майкоп. Мы помогли чекистам разработать план нового наступления на бело-зеленых и пошли с отрядом проводниками.

К сожалению, и эта операция не привела к освобождению нашей заповедной территории от «лесных людей».

Более того, в феврале после долгой перестрелки и перед угрозой окружения Кожевников и Задоров покинули Кишу и появились в Хамышках. Последняя территория заповедника была утеряна…

…От прибывшего в Краснодар профессора Исаева узнали, что польские, немецкие, французские национальные комиссии по охране природы внесли на конгрессе в Париже предложение учредить Международный комитет по охране зубров и собрать оставшихся в зоопарках и охотничьих угодьях зверей в одно место с целью восстановления исчезающего вида. Московское общество охраны природы присоединилось к этому предложению.

Стали известны фамилии добровольных защитников зубра: в Германии это была зоолог Эрна Мор, в Швейцарии — братья Соразем, в Польше — Ян Жабинский, создатель первой Международной племенной книги зубров. В нашей стране — профессор Григорий Александрович Кожевников, старый наш знакомый Дмитрий Петрович Филатов, известный зоолог Федор Федорович Шеллингер, молодой ученый Владимир Георгиевич Гептнер и знаток Беловежской пущи Николай Михайлович Кулагин.

Летом 1923 года, презрев опасность, мы опять собрались все вместе и пошли на Белую, а оттуда на верхнюю Кишу, поскольку кордон, стоявший ниже, все еще находился в руках крупной банды. Подходили с двух сторон и к Умпырю, высматривая зубров. Какова же была радость Бориса Артамоновича, когда ему посчастливилось обнаружить на границе альпики у Бамбака две пары зубров! Присмотревшись, он сказал, глотая от волнения слова:

— Эт-наши… Бойкая, Рыжий, Лабица, а вон и Чудо… А эт-что? — спросил, высматривая вновь. — У них теленок! Смотрите, от Лабицы справа, вон он, вон!..

Радость для всех. Прямо праздничный день!

Не тогда ли окрепла наша старая идея — согнать оставшихся зубров в один загон и охранять их уже в полувольном состоянии? Единственный выход. Вот только удастся ли согнать? Не овцы…

В мае 1924 года Шапошников торжественно зачитал егерям декрет Совета Народных Комиссаров РСФСР «Об учреждении Кавказского зубрового заповедника». Ко всеобщему радостному чувству невольно примешивалась горечь: не было мира в заповеднике, теперь признанном в правительстве. Шапошников сказал мне позже:

— Все-таки оставили старую формулировку: зубровый. А зубров-то, кажется, уже нет…

— Есть зубры, — поправил я его. — Только бы удалось сохранить их!

— Да-а, сохранить, — молвил он очень горестно. — А знаешь ли ты, Андрей Михайлович, что бело-зеленые вновь активизировались и совершили страшное преступ ление?…

— Что такое?

— Только что сообщили из Загдана: банда напала на экспедицию профессора Исаева, которую сопровождали егеря нашего восточного кордона. Исаев убит. И еще трое.

Доколе же будет?…

Через два месяца после преступления пришла, наконец, долгожданная весть о разгроме штаба бело-зеленых.

Произошло это благодаря смелым действиям одного человека, которому удалось внедриться в руководящую группу лесных бандитов. Он сообщил в Армавир о предстоящей встрече всех главарей бело-зеленых, полковников Козликина, Орлова и Ковалева, которые имели прямую связь с генералами Врангелем и Сергеем Улагаем, находившимися в Париже. Разведчик указал место встречи: хутор Тегинь. Дом, где собрались главари, был окружен. Смелый разведчик погиб во время этой операции, но гибель его одновременно стала и концом организованной борьбы всех бело-зеленых. Банды потеряли управление. Они таяли, исчезали. По горным селениям начались большие аресты укрывавшихся от возмездия.

В августе 1924 года в Армавире состоялся суд над 69 наиболее опасными бандитами.

В горах стало спокойнее. Но выстрелы не прекращались. По дорогам и лесам тихо крались браконьеры.

Мы решили осуществить свое намерение.

Строим на склоне горы Сосняки, в семи верстах от Кишинского кордона, большой загон, размером двести на двести сажен с крепкой оградой. Мечтаем заманить сюда четырех обнаруженных зубров с телком, если не летом, то зимой, когда с кормами будет хуже. В самом загоне у нас посеяна брюква, которую так любят зубры. Мы косим сено и ставим стожки опять же внутри ограды. Настроение приподнятое. Если эти зубры уцелеют и размножатся, то стадо начнет восстанавливаться.

В один из вечеров, когда над Главным Кавказом то и дело вспыхивала безмолвная зарница — эта усмешка неба, — до нас вдруг донесся выстрел, потом еще три кряду. Безмятежность как рукой сняло. Ужели новая банда в верховьях Киши?… До рассвета все были в седлах. Задоров вырвался вперед.

Он и обнаружил на берегу ручья застреленного быка Чудо, а поодаль — мертвого зубренка с разбитой головой. Сел возле него, руками закрыл лицо и застонал, как от боли. Потом вскочил — и бегом по ручью, куда уходили следы убийц. Мы поспешили за ним.

«Охотники» уже взбирались по боковине распадка наверх. Их было пятеро. Двое добрались до каменного уступа, вот-вот скроются. Телеусов вскинул винтовку и выстрелил. Один на уступе споткнулся, упал. Второй залег и открыл ответный огонь. Трое остальных бросили поклажу.

Их выручила темнота.

Но преследование продолжалось.

На этом заканчиваются записи самого Андрея Зарецкого. Привычный нам почерк в старой тетради с синим переплетом больше не встречается.

Описание дальнейших событий, связанных с заповедником, сделано другим лицом, разными чернилами и, похоже, от случая к случаю.

Кто вел дневник? Прямой ответ мы находим уже в первых строках следующей страницы.

«К запискам моего мужа, — написано здесь, — никто не прикасался почти три месяца, пока жизнь Андрея оставалась под угрозой. Лишь вчера доктор сказал, что опасность удалось отвести. Я вздохнула свободней и позволила себе короткий отдых. Убедившись, что Андрей спокойно спит, отыскала его записи и прочитала вот эту последнюю строчку: «Но преследование продолжалось».

Чтобы не утерялась нить событий, позволю себе уже собственными словами передать трагедию, о которой мне подробно рассказали егеря».

Далее Данута Зарецкая пишет:

Они возобновили погоню рано утром. Прекрасные следопыты, егеря очень скоро обнаружили преступников в пихтовом лесу, тем более что те не могли уйти далеко: несли раненого. Но и сдаваться не собирались.

Началась перестрелка, тот лесной бой, где побеждает не обязательно сильнейший. Вскоре один из браконьеров поднял руки. Каково же было удивление Алексея Власови-ча, когда он признал в пленнике своего соседа Циркунова! Не стерпел: ударил по лицу что было силы, закричал:

— Ты что же, Матвей, душу продал?!

От него узнали, что в шайке не те, на кого думали, не бандиты, а местные, хамышковские, которых жажда охоты увела в лес, а потом и сделала едва ли не убийцами.

Пленного заставили крикнуть своим, чтобы сдавались. В ответ началась стрельба. Озверели. Браконьеры уходили, огрызаясь. Но они не могли уйти. За лесом шла открытая луговина. Ни укрыться, ни убежать.

Воистину правда: поднявший руку на зверя уже не задумается поднять руку и на человека! Стреляли, ни на что не надеясь. Был ранен Кожевников. Егеря тоже поранили еще одного. Лишь на опушке, поняв, что дальше хода нет, кто-то из негодяев крикнул: «Сдаемся!» Но когда Андрей пошел на них, хлопнули сразу два выстрела, и он упал.

Почему они так поступили, решившись на хладнокровное убийство? Акт отчаяния? Или старые счеты?…

Браконьеров повязали, заставили нести своих раненых, а моего мужа уложили на конные носилки и быстро направились в Даховскую, где был фельдшерский пункт.

Два дня они добирались оттуда до Майкопа. По-видимому, Андрей потерял много крови. Он часто впадал в беспамятство. И даже в больнице, куда вызвали меня, он несколько дней не приходил в себя. Пуля прошла через правый бок. Очень опасное ранение и не менее опасная перевозка.

Вместе со мной дежурили друзья Андрея. То и дело прибегал Мишанька, в эти дни он как-то сразу повзрослел.

Он поправляется.

Мы подвозим его в коляске к окну, Андрей смотрит на близкие горы уже в глубоком осеннем убранстве и горестно вздыхает. Изредка, но с каким-то нехорошим постоянством кашляет. Каждый раз это очень мучительно для него.

Доктор сказал мне:

— Прежняя жизнь с разъездами и с ночевками у костра для вашего мужа полностью исключается. Только спокойная работа в учреждении. О заповеднике придется забыть. Подготовьте его к этой перемене в жизни.

Легко сказать — подготовьте. Всякое свидание мужа с Шапошниковым, с друзьями-егерями Андрей начинает и кончает вопросами о зубрах. Задоров рисует ему только благополучные картины. Но я-то знаю: слова Бориса — ложь во спасение. Недавно нашли останки еще двух зубров. Бросили затею с устройством загона. После ранения Андрея у всех опустились руки, исчезла уверенность в сохранении последних зверей. Даже у Шапошникова.

— Поздно, — сказал он мне. — Трагедия любого вида, оставшегося в критическом меньшинстве…

Мне кажется, это понял и Андрей. Дела всей его жизни недостало для преодоления препятствий.

Когда я завела разговор о перемене места, он отнесся к моему предложению с подозрительной апатией, словно раньше меня все уже решил и на все согласился.

— И Мишаньке учиться лучше в Краснодаре, — добавила я для убедительности.

Но могла бы и не добавлять. Он согласно кивнул.

Андрею предложили место в лесном отделе. Согласился без раздумья.

Перед тем как расстаться с Майкопом, мы съездили в Псебай. Встретили нас очень тепло. Большая толпа жителей сопровождала на пути к церковной ограде. Там мы положили на могильные плиты родителей бессмертники.

После этого мы уехали из Майкопа. Проводить нас собрались все егеря. Запряженная коляска стояла во дворе, мы с Мишанькой сидели в ней, Андрей все чего-то медлил.

— Подождите, — сказал он и пошел в сарай, где тревожно ржала уже проданная другому человеку Куница. Я подошла и стала у дверей. Долгих пять минут Андрей прощался со своей Куницей, что-то шептал, прислонившись щекой к конской голове.

Как она ржала и била копытом, когда мы выезжали со двора! Андрей сидел в коляске, закусив губы и глубоко вздохнув, попросил свернуть на городское кладбище. Там мы постояли у могилы Кати и Саши Кухаревичей. Простились…

Первое письмо, полученное нами уже в Краснодаре, — от Бориса Артамоновича Задорова. Не стану приводить его. Скажу только, что написано оно было в самых оптимистических тонах. «Они еще живы, за двумя я постоянно слежу, — писал Задоров. — Они зимуют на склоне горы Алоус».

Письмо датировано июнем 1925 года.

Осенью 1927 года на горе Алоус безвестные пастухи застрелили двух зубров. Об этом узнали через месяц.

Возможно, это были Бойкая и Рыжий. Во всяком случае, зубров здесь больше не видели.

Кавказский подвид зубра, пережив своих беловежских братьев на шесть лет, исчез как дикий зверь с лица земли.

Но где-то жили потомки Кавказа, в жилах которых текла кровь горного подвида.