Зеленый берег

1

Теплоход медленно отошел от пристани Зеленого Берега, выбрался на широкую воду, развернулся против течения и дал полный ход. С каждой минутой теплоход становился все меньше. Но Агзам Ибрагимов стоял на палубе дебаркадера, словно не в силах двинуться с места. Большинство провожающих уже сошли на берег — одни шумно разговаривая, другие в молчаливой задумчивости. Агзам держался особняком. Когда теплоход стал скрываться, Ибрагимов поднялся на верхнюю палубу и не переставал махать рукой. Отсюда лучше видно, да и музыка временами еще доносится с теплохода. Но вот и музыку не слышно, и теплоход исчез за поворотом.

Летний безветренный день в разгаре. В такую пору на берегу не найдешь места, куда бы спрятать голову от солнца. А на верхней палубе теплохода пассажирам прохладно от близости воды. Вильдану и Миляуше к тому же весело, у них есть гитара и мандолина, даже домино, они ведь загодя приготовились к поездке. Сразу же после окончания учебного года молодые люди сыграли свадьбу. Известно, что радость не приходит одна, — молодоженам дали в лучшей части города двухкомнатную квартиру окнами на Каму. Наспех справив новоселье, супруги отправились в свадебное путешествие. Сейчас они удобно устроились в креслах-качалках на палубе первого класса — Миляуша наигрывает на мандолине, Вильдан вторит на гитаре.

Гаухар тут же, с ними. Все случилось неожиданно, она и не думала о поездке по Волге. Сперва беспокойство за Акназара, потом тяжелые встречи и объяснения с Билалом Шангараевым… До прогулок ли тут. Первое время она с трудом держалась; но как только напряжение упало, Гаухар вдруг обессилела. Буквально на другой же день после окончания занятий она слегла в постель. Думала, что надолго. Но молодой организм и уход тетушки Забиры взяли свое — через неделю она поднялась.

Было ясно: чтобы окончательно окрепнуть, ей нужен настоящий отдых. Агзам предложил ей путевку в хороший санаторий, нашлось свободное место. Но Гаухар удивила и насторожила эта забота Ибрагимова. Почему именно ей такая привилегия перед другими учителями? Ведь она проработала всего лишь один год. Уж не собственную ли путевку великодушно предлагает ей Агзам? Гаухар только стала было относиться к нему с довернем — и вдруг возникло это неприятное подозрение. Уж не слеплен ли Агзам из того же теста, что и Алчын и Билал? Ох, эти мужчины!..

Гаухар наотрез отказалась от санатория. Однако уступила уговорам Миляуши и Вильдана, согласилась на путешествие по Волге. Оказывается, для учителей выделены по доступной цене туристические путевки. Маршрут интересный, но несколько усложненный. Отбыв из Зеленого Берега на пароходе, приспособленном для плавания по камскому мелководью, туристы пересядут в Казани на теплоход и проследуют вверх по Волге до Горького. Здесь — вторая пересадка, уже на специальный туристический трехпалубный лайнер, на котором путешественники прямым путем отправятся вниз по реке вплоть до Астрахани, еще раз проплыв мимо Казани.

Казалось, разумнее было бы начать сквозной рейс из Казани, не делая лишний крюк в несколько сот километров. Но устроители путешествия уперлись на своем. «В Горьком наша туристическая база, оттуда и следует начать маршрут».

И вот Гаухар в пути.

Если же вспомнить об оставшемся в Зеленом Береге Агзаме, необходимо отметить следующее. Многие поступки и действия Гаухар, происходившие на глазах у Ибрагимова, были непонятны ему. Почему она отвергла Билала Шангараева, который так любит ее и столько лет оставался предан ей? Билал вовсе не плохой парень, неглуп, образован, деловит. Перед тем, как окончательно уехать из Зеленого Берега, он зашел к Агзаму, «Все кончено, все мои надежды разбиты вдребезги, — говорил он, сжав голову руками. — Вся беда в том, что я, кажется, никогда в жизни не смогу забыть ее. На свете нет другой женщины, которая бы так увлекла меня».

После этого признания Агзаму почудилось, что где-то в тумане замерцала звезда его собственной надежды. Правда, она настолько мала и так робко светит, что было бы наивно верить в её более яркое сияние. Но все же… Ведь человеческие судьбы иногда складываются очень странно: один горюет, другой помимо его воли начинает обретать радость.

Агзам знает всю историю любви Билала Шангараева. Пока Билал еще надеялся на что-то, Агзам боялся признаться себе в чувстве к Гаухар: он считал неизмеримой подлостью как-то мешать любви Билала. Но вот Шангараев отвергнут навсегда. И все же это не окрылило Агзама. «По-видимому, — думал он, — Гаухар очень разборчива и не менее осмотрительна после того, как разрушилась ее семейная жизнь».

Незадолго до отъезда Гаухар чуть приоткрыла перед Агзамом свой внутренний мир. Она призналась: поездка по Волге, знакомство с поволжскими городами — ее давнишняя мечта, и если бы не осложнения на работе, не болезнь, уложившая ее в постель, она сразу же согласилась бы с предложением Миляуши и Вильдана.

— Было бы очень странно, — говорила она Агзаму, — жить на Каме и Волге и не знать по-настоящему эти реки и их берега. Особенно непростительно это для учительницы. Ведь подлинный педагог должен думать не только о собственном удовольствии. У него есть класс, ученики. Они хотят много знать — такова уж природа человека. Им нельзя рассказывать о своем крае вообще, надо говорить по возможности познавательно, делиться личными впечатлениями.

Нельзя было, не согласиться с этими рассуждениями Гаухар. Наверно, так думает каждый учитель, любящий и уважающий свою профессию, где бы он ни жил. «Ну, хорошо, — продолжал раздумывать Агзам, — я соглашаюсь с Гаухар. А дальше что? В какой мере это поможет нашему сближению?..» Дальнейшее было темным для Агзама. Оставалось только предполагать, надеяться. Но ведь ценны лишь те предположения, которые основаны на чем-то реальном. А на что реальное может опереться Агзам?

Учитывая все это и зная о душевных ранах Гаухар, Ибрагимов держался с ней очень осторожно, не говорил ни слова лишнего, даже намеков на свои чувства избегал. Ведь Гаухар и не подумает о новой семейной жизни, пока не изгладятся из памяти горькие уроки недавнего прошлого. Вот почему здесь, в Зеленом Береге, она особенно резко оттолкнула Билала Шангараева. Все это так. Не даже после, жестоких неудач человеку не запрещено хотя бы неуверенно думать о будущем, ждать чего-то лучшего. Очень трудно, почти невозможно разгадать скрытый от всех душевный мир Гаухар.

Зато совершенно ясно для Агзама собственное его положение. Очень худо Агзаму. Прошло уже более трех лет после гибели Сылу, жены его, а он все еще с болью вспоминает о ней, и в то же время все невыносимее становится для него одиночество. В минуты тоски воспоминания о Сылу причудливо переплетаются у него с неотступными мыслями о Гаухар; он словно наяву беседует с ней, и тогда образ Сылу как бы бледнеет, становится менее зримым.

Порой Агзаму кажется, что он отдается во власть опасного бреда. В самом деле — трезвый ум вряд ли способен дать волю столь странной фантазии. Правда, тяжело, очень тяжело! Но ведь Сылу не вернешь. А ой все кого-то ищет, ждет кого-то. Не пора ли признать, что реальная жизнь сильнее самого яркого воображения?

Так оно и есть. В последнее время Сылу как бы сжалилась над Агзамом, реже стала напоминать о себе, словно бы добровольно уступает свое место другой. Кому?.. Агзам даже в мыслях не решается произнести имени Гаухар.

…Уже достаточно времени прошло, уже скрылся в прозрачно-белесой дымке теплоход, а Ибрагимов все еде стоят на берегу и неотрывно смотрит вдаль. Ничего не видно, кроме легкого колыхания воды. В загадочную глубину реки не проникнуть взглядом, в мыслях Агзама та же смутная неясность.

Дней через десять Агзаму и самому предстоит поехать на отдых, Но куда? Нет, прогулка по Волге для него, это совершенно ясно. Скорее всего, он направится куда-нибудь на юг, к морю. Но не раньше, чем получит телеграмму. Телеграмму от Вильдана. О чем?.. О том, что они сделали остановку в Казани и ждут пересадки. Но зачем Агзаму знать эти подробности? Опять какая-то странность или глупая прихоть.

Агзам сдержанно улыбнулся своим мыслям. Ведь можно бы ему и не ждать никакой телеграммы, просто взять билет на тот же теплоход и отправиться хотя бы до Казани вместе с Гаухар. Он в самую последнюю минуту мог взять этот билет. Но он даже не заикнулся об этом. Ведь Гаухар ни за что бы не поехала с ним. Это уж бесспорно. Бесспорно?.. А вдруг… Какое там «вдруг»! Что сделано, то сделано. Теплоход не вернешь и не догонишь. Теплоход продолжает свой путь и с каждой минутой уходит все дальше от Зеленого Берега.

Агзам еще некоторое время смотрел на Каму. Потом, окинув взглядом притулившиеся на уберегу пристанские строения, поднялся на довольно крутую гору и направился к длинному, узкому мостику, перекинутому через сухое русло оврага. Издали Кама блестела и переливалась, точно серебряная.

На улицах Зеленого Берега людно. Весенний вечер обещал быть теплым, погожим. Все одеты празднично, разговаривают оживленно. Около кино, в магазинах и кафе толкотня. Но все это неинтересно Агзаму, невнятная тоска закрадывается в сердце. Отчего бы? Крепкий, здоровый мужчина — и вдруг полон беспричинной, непонятной тревоги. Если бы встретился кто-нибудь из знакомых и спросил: «Чем вы так расстроены? Что с вами?» — он не смог бы ответить на этот вопрос. Не сумел бы.

Агзам вернулся в районо. Двухэтажный деревянный дом, вьющаяся крутая лестница, узкий и полутемный коридор. Ему знаком каждый поворот в этом коридоре, каждая дверь. Он хорошо знает каждого работника своего учреждения. Но все это теперь как бы остается где-то в стороне. Небольшая рабочая комната на втором этаже уже давно стала неотъемлемой частью его жизни. Агзам отпер ключом дверь. В комнате чуть прохладно. Он сел за стол возле открытого окна. Заваленный бумагами» газетами, настольный телефон едва виден в этом ворохе. Все эти бумаги требуют ответа, каких-то резолюций, решений; может быть, надо срочно позвонить кому-то, навести по телефону справку.

Но сегодня что-то непонятное творится с Агзамом. Ему ничто не идет на ум, ни за что не хочется браться. Он закурил папиросу, выдохнул дым в открытое окно. Взгляд его рассеянно бродил по саду за окном. Сквозь густую темно-зеленую листву деревьев видны пятна синего неба. В предвечерней тишине не шелохнется ни один листочек; не слышно даже чириканья, птиц; какая-то размягчающая истома разлита в воздухе.

Агзам невольно поймал себя на странном занятии: руки его настойчиво обшаривают карманы пиджака, словно ищут что-то забытое или потерянное. В чем дело?.. Ах, да… вспомнил.

Еще вчера знакомый фоторепортер остановил его и с этакой невинно-лукавой улыбочкой сообщил, что портрет Гаухар Гариповой (после развода с мужем Гаухар вернула себе девичью фамилию) получился очень удачный, настоящее произведение искусства! Товарищ Ибрагимов, наверно, знает, что школа, где преподает Гарипова, вышла на первое место по успеваемости учеников? Так вот, редакция поручила ему сделать несколько фото преподавателей. У Гариповой интересное фотогеничное лицо, не правда ли? Уж кто-кто, а он, фоторепортер, кое-что понимает в этом. И готов увеличить фото Гариповой до размеров кабинетного портрета.

Любопытно, откуда парень пронюхал, что Агзама может интересовать этот портрет? Неужели он где-то видел заведующего районо вместе с учительницей Гариповой? Не исключено. Ведь газетчики вездесущи. Впрочем, какое это имеет значение? Важно другое: Гаухар уехала — пусть лицо ее всегда будет перед глазами Агзама.

Он вышел из комнаты. Редакция районной газеты помещалась на первом этаже того же здания, там и находилась маленькая полутемная комнатка фоторепортера. Каморка оказалась запертой. Но едва Ибрагимов собрался спросить у проходившего по коридору сотрудника редакции, не знает ли он, куда мог отлучиться фотограф, как парень этот словно из-под земли вырос, широко заулыбался Ибрагимову.

— Можете не сомневаться, Агзам-абы, портрет будет отличный. Но я сейчас занят, готовлю ударное фото в номер. Как только освобожусь, быстренько сделаю и для вас. У меня закон: обещал, начал, закончил — все в порядке.

— Не забудешь? — усомнился Агзам, не очень веря суетливому парню.

— Я-то? Да что вы! Я не из тех, кто завязывает узелки на память на кончике мизинца, у меня сундук памяти!

Он так занятно пошевелил оттопыренным пальцем с перстнем, что Агзам невольно рассмеялся.

— Хорошо ли заперт твой сундук?

— Не сомневайтесь! Сказал — завтра приготовлю портрет, — так и будет.

Странно все сложилось, Агзам еще не знал, довольна ли будет Гаухар, если узнает о его «сделке» с фотографом. Но к чему теперь эти сомнения! Случилось, — значит, быть тому.

2

Хотя условленный срок уже миновал, телеграмма от Вильдана еще не поступила. Вильдан человек слова, на него можно положиться. Но мало ли неблагоприятных обстоятельств могло возникнуть, достаточно одного из них, чтобы помешать Вильдану выполнить свое обещание. Ну что ж, не удалось послать телеграмму из Казани, будет послана с другой, ближайшей, более или менее продолжительной стоянки парохода. Например, из Ульяновска.

Надо как-то скоротать время, пока придет телеграмма. Особенно долго будет тянуться завтрашний, выходной день. Как его провести, чем заполнить? Не седеть же дома!

Вчера немного покрапал дождик, нынче с утра на небе ни облачка. День будет жаркий, уже сейчас припекает. Может быть, покопаться немного в саду? За работой время незаметно идет. В саду около дома у него всегда найдется работа. Что ни говори, Зеленый Берег не очень-то избалован снабжением, свои грядки в саду, свои ягоды — большое подспорье к столу. Агзам помнит поговорку: «На снегу ничего не вырастет», — к тому же он любит физическую работу, особенно на свежем воздухе.

Он постоял в саду, покурил, оглядел прошлогодние грядки, прошлогодние круги под кустами смородины, крыжовника, — земля готова, самая пора копать. Но что-то воспротивилось внутри у него: «Только не сегодня, только не сегодня!» Раз-другой он прошелся по саду, все еще не зная, куда девать себя.

Вообще-то Агзам Ибрагимов не такой человек, чтоб распускаться. Он всегда был собран, точно знал, что надо делать сегодня и завтра. Плохому настроению тоже не давал воли. «Государственная работа, большая или маленькая, держится на железной логике: не сделал — не имеешь права отдыхать». Обязанности заведующего районо не столь уж велики, но требуют своего порядка, не позволяют выбиваться из колеи. Порядок в большом и малом Агзам считал законом жизни.

И вот такой человек не то чтоб раскис, но, оказывается, влюбился! А ведь годы-то уж не студенческие. К тому же остается ли время для любви в наш хлопотливый век?

Так рассуждал Агзам. Между тем ноги его уже вышагивали по окраинной улице городка. Через несколько минут он вышел в широкое поле, — южной своей окраиной Зеленый Берег граничил с непахотной равниной, поросшей травами и местами мелким кустарником, — привольное пастбище для коз.

Еще полчаса пути — и начиналось поле, засеянное озимыми. Бескрайний зеленый простор уходил до самого горизонта. Рожь уже готова заколоситься. Воздух здесь чист, приятно было ощущать его освежающее колыхание. Этой весной Агзам чуть ли не впервые выбрался за город. Он дышит полной грудью. Всматривается в даль и видит, как зеленые волны, подгоняя друг друга, катятся по ржаному полю. Где-то в вышине заливается жаворонок. Часами смотри на эту родную, близкую сердцу картину — не устанешь. Правильно сделал Агзам, что выбрался на полевой простор. Душевные его тревоги утихают. Когда-то вместе с женой, как только выпадал случай, они уходили в поле. Для геолога Сылу как будто не в новинку природа, и все же прогулка среди созревающих хлебов доставляла ей подлинное наслаждение. Ведь она чаще всего видела дикуш природу; а тут ноле; возделанное умелыми руками человека, оно радовало ее глаз, возможно, больше, чем тайга, горы и ущелья. Агзаму чудится, что о и слышит бесхитростную песенку, вполголоса напеваемую Сылу.

Бурлят и несутся потоки весной, — Ах, сердце мое, что творится с тобой?!

Но вот образ Сылу тает, растворяется в голубом тумане. На работе ли, дома ли, Агзам в последнее время, если и увидит Сылу, то мельком. Она появится и спешит поскорее уйти… И почти всегда на ее месте возникает образ другой женщины. Лицо, фигура этой женщины еще неопределенны, расплывчаты. Таинственностью своей она волнует и немного пугает Агзама, словно внезапное эхо, неизвестно откуда прокатившееся в поле. Ее не позовешь, как некогда звал: «Сылу!» Она не откликается на это имя, и приходит всегда неожиданно, без зова: она вроде бы есть, и в то же время нет ее.

Накинув пиджак на плечи, Агзам шагал по узкому проселку среди зеленой густой ржи. Вот и сосновый молодой лесок. Здесь другие краски, другие запахи. Трава между деревьями доходит почти до пояса. Всюду пестреют цветы, жужжат и копаются в венчиках цветов пчелы и мохнатые шмели. Хочется лечь в тени какого-нибудь дерева и смотреть в бездонное небо. Солнце даже в лесу чувствительно греет. Если бы набрести на холодный родник, Агзам так и припал бы к воде, а потом с наслаждением умылся бы.

Он и не заметил, долго или коротко тянулась та минута, когда перед ним вместо Сылу возникла Гаухар, Она, еле заметно улыбаясь, почти шепотом спрашивает, словно выведывает у него какую-то тайну;

— Ты был в армии, Агзам?-

Он понимает — это не пустое любопытство, ей нужно это, чтобы потом рассказать детям. Что же ответит Агзам? Он может только повторить то, что однажды уже говорил Гаухар:

— Да, был, но уже после войны. Что же тут героического?..

Ну, можно вспомнить один случай. Тот саперный взвод, которым он командовал, как говорится; подняли по боевой тревоге и направили в маленький городок. Там школьники нечаянно обнаружили склад снарядов, закопанный гитлеровцами в землю. Глубина и площадь были немалые. Взвод Агзама работал днем и ночью — десять суток. Чем глубже, тем осторожнее разрывали землю голыми руками: ведь достаточно было сделать резкое движение, чтобы вызвать страшной силы взрыв. Потом всех участников операции наградили. Но это был ведь самый обычный солдатский труд. Сколько таких страшных «кладов» обезврежено саперами! Не станешь же бахвалиться этим, если не хочешь прослыть хвастуном.

Все же он набрел на родник.

В горле пересохло. Агзам припал к струе, бившей из ямки.

Здесь, в глубине леса, сосны выше и толще. Теперь над головой зеленый свод. Корни деревьев переплелись; сквозь траву желтеет прошлогодняя, опавшая хвоя; под ногами на каждом шагу похрустывают сухие ветки. Где-то стучит дятел; замолчит на минуту и снова примется за свою бесконечную работу. Вокруг настоящий сосновый бор, не знавший ни пилы, ни топора. Узенькая тропинка петляет между деревьями.

Неподалеку, должно быть, протекает река: понизу легонько тянет сыростью. Вдруг тропинка устремилась вниз. Появились лиственные деревья. Впереди прорезалась, блеснула синева реки. Это не. Кама, только ее приток. Основное русло Камы значительно правее, отсюда не увидишь его. Если не полениться пройти вдоль притока до конца, то выйдешь на берег Камы. Там, в вековом сосновом бору, расположен пионерский лагерь. В прошлом году Агзам побывал здесь. Вон послышался гул машины — где-то тут поблизости находится гараж. А вот уже и ребячьи голоса звенят в глубине леса. Кто-то гулко стучит палкой о сухое дерево; слышен заливистый смех; кто-то протяжно кличет: — А-у-у-у!

Сквозь деревья видны крыши построек, крытых оцинкованным железом; выделяются голубые решетчатые изгороди, красные флажки. На поляну выбежала группа ребят, все в коротких черных шортах, в белых рубашках и блузках; в руках у некоторых сачки для ловли бабочек. Еще одна группа, здесь только мальчики постарше. "Агзам шел прямо к ним. Двое смельчаков побежали навстречу ему. Должно быть, решили: если кто-то из незнакомых взрослых забрел сюда, значит, или новый работник лагеря, или послан провести интересную беседу с пионерами, — словом, свой человек.

— Здравствуйте, дядя! Знаете, один наш пионер спас утопающего.

— Утопающего? — переспросил озадаченный Агзам. — Молодец, смелый мальчик!

— Ему дадут медаль? — спросил другой.

— За спасение утопающего? По-моему, должны дать.

Один из мальчиков повернулся к товарищам:

— Ага! А мы с Костей что говорили? Я сам читал в газете!

— Не ври! Об Акназаре не писали в газете!

— Да, писали о другом мальчике. Теперь и про Акназара напишут.

Агзам, конечно, знал, что это лагерь района и в числе прочих ребят здесь находятся ученики той школы, где преподает Гаухар. До районо уже дошли сведения, что здесь чуть не утонул мальчик, но имя спасителя не было упомянуто. Уж не тот ли это Акназар, который доставил столько переживаний Гаухар? Он спросил ребят, откуда этот мальчик. Ему назвали номер школы. Да, правильно, именно в этой школе работает Гаухар.

— А где сейчас этот смельчак?

— На речке! Акназар всегда бывает на речке.

— Вон Зиля. Она-то наверняка знает. Зиля-а-а-а! Из лесу прибежала группа девочек:

— Зиля, где Акназар? Вот дядя спрашивает.

— Там, на реке.

— В глазах у девочки вспыхнуло беспокойство. Почему этот дядя спрашивает об Акназаре? Откуда он? Надо бы как-то сообщить Акназару. Уж не случилось ли еще что-нибудь неприятное?.. Девочку бросала быстрые взгляды из стороны в сторону. Потом припустилась бежать, но совсем не по направлению к реке. Только отбежав за деревья, она круто повернула в сторону Камы.

Дядя в белой вышитой рубашке чуть усмехнулся этой хитрости Зили.

— Пойдемте-ка вместе к реке.

Ребята повели гостя к тому месту, откуда незадачливый купальщик прыгнул в воду и едва не распростился с жизнью. По дороге они встретили воспитательницу. Она, конечно, узнала заведующего районо, поздоровалась. Спросила, куда ребята ведут его. Услыхав ответ, всполошилась:

— Никак не можем удержать ребят, — кто бы ни появился в лагере, обязательно расскажут об Акназаре, Прославляют его не меньше, чем космонавта.

— Разумеется, космонавт — это слишком. Но в возрасте Акназара спасти утопающего тоже своего рода героизм.

— Конечно, конечно! — поспешно согласилась воспитательница. А про себя подумала: Акназар, безусловно, заслуживает похвалы, но лучше бы не было этого несчастного случая, тогда и не разнеслась бы о нашем лагере худая слава, будто здесь ребята тонут.

Агзам остановился на краю обрыва, покачал головой. Нырнуть с такой кручи да еще не умея как следует плавать!.. Только безрассудные ребята способны на такое.

А воспитательнице сказал вслух:

— Надо строго запретить ребятам купаться здесь!

— Да разве они дожидаются разрешения? — оправдывалась женщина. — Не успеешь оглянуться — уже нырнут. Ведь они не задумываются о последствиях.

— Но вы-то должны задумываться, — уже строго напомнил Агзам. — А это значит — усилить надзор за купальщиками.

Он хотел добавить, что смелый мальчик-спаситель все же достоин похвалы, это уж бесспорно. Но не успел Агзам сказать это, как воспитательница увидела за деревьями Акназара с Зилей, махнула им рукой:

— Сюда, сюда идите!

Но они мгновенно исчезли, как две вспугнутые птицы.

— Кто там?«— не понял Агзам.

— Только что промелькнули Акназар с Зилей, и вот уже след простыл.

Агзам усмехнулся:

— На их месте я, наверное, поступил бы так же. — Вы, конечно, объяснили ребятам, что поступок Акназара действительно геройство?

Но у воспитательницы свое особое мнение;

— В принципе следовало бы…. А с другой стороны — опасно. Из молодечества ребята начнут прыгать с обрыва. Да еще могут затеять игру «в спасение».

В этом соображении был свой резон. И все же при умелом разговоре можно было бы предостеречь ребят от опасных затей. — Но Агзаму не хотелось вступать в явно затяжной спор. Вместо этого он спросил:

— Ну, а мне разрешите потолковать с ребятами?

— Безусловно, пожалуйста! — обрадовалась воспитательница. — После обеда, как только они отдохнут немного, объявим о беседе.

— Отлично! Кстати, и я отработаю свою порцию каши, — рассмеялся Агзам.

— Как назовем тему беседы, товарищ Агзам?

— Вот уж затрудняюсь назвать… Если не возражаете, я буду говорить о разумном героизме. Согласны?

— Отлично! И еще лучше будет, если уточните: о разумном героизме в условиях нашей лагерной жизни.

Агзам только кивнул в ответ.

Когда была жива Сылу, они жили в соседнем с Зеленым Берегом, таком же маленьком городке, занимали довольно удобную, просторную комнату. Агзам работал в школе, заведующим учебной частью. Вскоре после гибели Сылу Агзам покинул этот городок, ему было очень тяжело там, где каждый шаг напоминал о Сылу. Ни начальство, ни сослуживцы не отговаривали его от переезда, только просили об одном: «Если захочешь вернуться — пожалуйста, мы всегда рады принять тебя».

Но вернуться он уже не смог. Даже на новом месте, в Зеленом Береге, некоторое время ходил сам не свой. Однако время все же брало свое. А после знакомства с Гаухар он заметно воспрянул духом. Но это не сразу случилось.

Агзам осторожно, стараясь держаться в тени, наблюдал за молодой женщиной. Да, Гаухар, бесспорно, красива, однако не столь уж божественно, как рисовал ее Билал. В первое время у Агзама даже появилось желание как-то помочь Билалу в его безответной влюбленности. Он даже написал ему письмо в Ленинград, — дескать, Гаухар здесь, может быть, у тебя еще не все потеряно. Шангараев ответил телеграммой: «С открытием навигации еду в Зеленый Берег».

В те дни еще бушевали зимние вьюги. А к весне и сам Агзам стал смотреть на Гаухар какими-то другими глазами. Теперь он искал встреч с ней, а встретясь, прохаживался с молодой учительницей то по улицам городка, то по берегу Камы. Странно, — словно не замечая, что это сердит Гаухар, он часто заговаривал с ней о Билале и каждый раз хорошо отзывался о нем. Он все еще как бы «хлопотал» за Шангараева, думал: «Гаухар поупрямится, наконец оценит настойчивые ухаживания и преданность Билала, ведь он завидный парень, способный инженер, довольно хорош собой. Гаухар ожидала бы жизнь в Ленинграде».

Но вот окончательно отвергнутый Билал исчез с горизонта. Агзам не раз клял себя за слепоту, за то, что ему взбрела в голову благородная блажь помочь безнадежно влюбленному Билалу, тогда как помочь ему было невозможно.

Теперь Гаухар отправилась на пароходе в туристическое путешествие. Ей предстоят две остановки в Казани. Одна из них, первая, довольно продолжительная. Жестокие сомнения начали одолевать Ибрагимова! А что, если Гаухар встретит там бывшего мужа и вернется к нему? Не будь у нее такого намерения она, возможно, не отвергла бы Билала Шангараева…. Много всяких беспокойных мыслей теснилось в голове Агзама.

Он вернулся из пионерского лагеря все еще отягощенный сомнениями. Едва вошел в квартиру, соседи вручили ему телеграмму. Агзам ждал ее с трепетом, а получив, боялся развернуть. Казалось, что Вильдан сообщит ужасную весть: «Гаухар осталась в Казани», Наконец, отважившись, прочитал и вздохнул облегченно. «Все благополучно выехали из Казани. Никаких перемен. Вильдан», — гласила телеграмма. По уговору с Вильданом слова «никаких перемен» означали, что Гаухар не осталась в Казани.

Он взял со стола увеличенную фотографию, врезанную в рамку, долго смотрел на мягко улыбающееся лицо Гаухар, Нет причин упрекать фотографа, портрет получился отличный.

Разглядывая портрет и словно не видя его, Агзам сидел в молчаливой задумчивости. Нечаянно бросил взгляд на часы. Ба, начало восьмого! И вдруг ему захотелось есть. Перекусил всухомятку, запер двери и вышел на улицу.

Пали сумерки. Было тепло и безветренно. Агзам проходил по улицам и переулкам, не обращая внимания ни на встречных прохожих, ни на вечеряющих на скамейках жильцов того или иного дома. Он шел к своей цели.

Вот и домик тетушки Забиры. Ибрагимов еще издали увидел хозяйку. Она сидела у калитки, держа в руках какой-то журнал, — это Гаухар приохотила ее к чтению. Он поздоровался и, не ожидая приглашения, сел рядом на скамейку.

— Вот получила журнал «Азат хатын»— с важностью сказала тетушка Забира. — Раньше только картинки смотрела, если книга или журнал случайно попадали мне в руки. Теперь своим обзавелась: это Гаухар мне выписала. Жду не дождусь, когда принесут. Интересные статейки бывают и стишки тоже.

— Значит, к свету тянетесь, тетушка Забира?

— И не говори, Агзаметдин! Так тянусь, что ради сознательности готова помереть на месте. А если без шуток сказать, так ведь в свободное время лучше читать, чем бездельничать.

— Ну, только от нечего делать не ждут с нетерпением журнала. Наверно, читаете потому, что нравится.

— А я о чем толкую! Кабы не нравилось, разве стала бы попусту глаза портить… Ну да ладно, нет ли весточки от Гаухар?

— А я к вам зашел узнать, нет ли чего.

— С дороги пришла всего одна открытка. Я думала, она написала тебе длинное письмо.

— С какой стати она будет писать мне длинные письма, тетушка Забира? Кто я ей?

— Ты, конечно, никто ей, а все же почему бы и не написать тебе? На пароходе нечего делать. Мне же вот написала… Зайдем, что ли, почитаешь открытку?

— Можно зайти. — Он огляделся. — Такая тишина у вас, кругом зелень. Право, в летние месяцы никуда не хочется уезжать из Зеленого Берега.

— Ты ведь, кажется, собирался на отдых в теплые края?

— Собирался, да вот не знаю — ехать ли? Не первый день думаю об этом, тетушка Забира.

— Смотри, тебе видней. Зимой ты ведь не получишь отпуск. Молодому человеку надо поездить, повидать вольный свет. Если не выглянешь из своей конуры, так и не узнаешь, сколь велик мир. В книгах да кино такого не увидишь.

— Это верно, да как-то лень подниматься.

— Не говори ерунду, Агзам. Лентяев и без тебя много.

— Ой, тетушка Забира, с вами, оказывается, надо держать ухо востро.

— Это уж как знаешь. Человек ты ученый.

— Не очень-то много я знаю. Вот нынче выходной день. Встал пораньше — и не знаю, что делать. Какая-го тоска одолела. Ну, и отправился в пионерский лагерь. Вот где по-настоящему хорошо! Видел там учеников Гаухар. Один мальчик, по имени Акназар, оказывается, спас чуть не утонувшего товарища.

— Вон как! А все болтали — хулиган, хулиган. Я и сама, грешным делом, ворчала на него… Вчера видела мать этого Акназара. У нее изо рта яд брызжет: «Гаухар, слышь, взялась погубить моего сына. Сперва заставила бежать, теперь решила в реке утопить».

— Это же бессовестная ложь, тетушка Забира!

— Для Талии все белое оборачивается черным. Гаухар знает норов этой ведьмы… Опять мы заговорились, Агзам! Пойдем читать открытку Гаухар. И чайку стаканчик выпьешь. Мне с тобой веселее будет чаевничать.

— Чай пить не хочется, тетушка Забира. Спасибо. А вот открытку, если позволишь, с удовольствием прочитаю.

— Прочитай, да и ответ напиши Они зашли в дом. Хозяйка зажгла свет. Цветы, рисунки в комнате Гаухар — все как прежде. Кажется, вот-вот из-за цветастой занавески выйдет сама Гаухар.

Тетушка Забира, прихрамывая, подошла к столу, передала Агзаму открытку. Он с любопытством посмотрел на лицевую сторону с изображением белого теплохода, Вот этот кусочек бумаги Гаухар держала в своих руках. А на обратной стороне — строчки, начертанные убористым ее почерком. Судя по штемпелю, открытка опущена в Казани, а заполнена она еще на Каме. «Едем мы хорошо, с удобствами. А вот хорошо ли будет дальше, после того, как пересядем на волжский теплоход?.. Приближаемся к Казани. Как встретит меня родной город?..» И дальше в каждой строчке чувствуется беспокойство. Должно быть, она боялась неожиданной и нежеланной встречи с Джагфаром. Нежеланной ли?.. Открытка в руке Агзама слегка дрожала. Но ведь Вильдан послал телеграмму перед самым отправлением из Казани, и в телеграмме ясно сказано: «Никаких перемен». Это соображение несколько успокоило Агзама. Значит, Гаухар не встречалась с бывшим мужем. Но если она внутренне уверена в себе, то нечего и бояться нежелательной встречи. А вот уверена ли Гаухар?..

И опять закралась тревога в сердце Агзама. Он поднялся со стула.

— Значит, отказываешься от чая? — встрепенулась Забира.

— Спасибо, большое спасибо! — торопливо говорил Ибрагимов.

— Это тебе спасибо, что проведал меня. Право, напиши-ка письмо, порадуй Гаухар.

Он подумал: «А что» если и впрямь написать? Ведь Гаухар сама предупредила: «Если, вдруг случится что неотложное, пишите мне на астраханский почтамт, до востребования». Неотложного, правда, ничего вроде бы не случилось… — Но он тут же возразил себе: — А геройский поступок Акназара в лагере — разве это не повод для письма?»

Домой он шел быстро, словно его и впрямь ожидало какое-то срочное дело. Войдя в комнату, сразу же сел за стол. Письменный прибор, бумага — все будто ожидало возвращения хозяина. Окно открыто, на улице темно и тихо. Воздух недвижим, и листва не шелохнется в саду, едва уловимый аромат свежей зелени струится в комнату, и кажется Агзаму, что вот этот мягкий теплый запах напоминает ему о чем-то очень близком сердцу.

И вдруг ему, показалось, что написать письмо для него почти невозможно. С чего начать? Где найдет он первое слово? Оно должно быть каким-то особенным, это слово. Пусть не выражает открытого чувства, но в нем должно таиться очень многое.

Часы показывают двенадцать, потом час, второй, а он сидит недвижимо я смотрит на фотографию Гаухар. И вдруг как-то безотчетно вывел: «Гаухар!» Вот оно, найдено! Ведь как просто!.. Теперь он свободно и легко пишет о посещении лагеря, о подвиге Акназара, о своей беседе с пионерами, о посещении тетушки Забиры и о том, как она предложила ему прочитать открытку Гаухар, потом написать ей… Ну вот он и пишет. Просит передать сердечные приветы Миляуше и Вильдану. Даже отважился признаться, что завидует их счастью.

Когда письмо было окончено, стрелки показывали третий час утра. Загадочная тишина наступила перед рассветом. Только со стороны Камы порой доносились смягченные, приглушенные звуки: то прогудит теплоход вдали, то вдруг ухнет что-то. И опять глубокая тишина. В одиночестве и полной тишине Агзам смотрит в раскрытое окно, переводит взгляд на законченное письмо, еще не вложенное в конверт, потом на портрет Гаухар… Наконец лег в постель. Но спать не хочется. Как ни крепко он зажмуривается, сна нет. Через какое-то время открывает глаза. Совсем рассвело! На столе отчетливо видна фотография. Агзам улыбается; не поднимаясь с постели, смотрит на портрет. И незаметно засыпает.

Он видит сон, очень короткий, но необычайно яркий. Рядом с Гаухар он стоит на краю речного обрыва, показывает вниз и говорит: «Вот отсюда Акназар и прыгнул на помощь тонувшему мальчику… Вы молодец, Гаухар! Все же сумели привить озорному Акназару высокое чувство долга».

Гаухар в ответ слегка покачала головой: «Вряд ли это моя заслуга. Много людей учили Акназара добру. Они и сами не замечали этого».

4

Пока теплоход стоял в Казани, Гаухар никак не могла успокоиться. В самом деле — каково будет ей, если среди новых пассажиров вдруг окажется Джагфар с молодой женой Фаягуль или хотя бы Исрафил Дидаров? Ведь бывают в жизни, казалось бы, немыслимые случайности. Временами Гаухар даже уходила с палубы и запиралась у себя в каюте. Наконец-то теплоход отчалил от пристани, вышел на стрежень Волги. Гаухар не сразу заставила себя выйти из заточения, все еще стояла у окна каюты и разглядывала гулявших на палубе пассажиров.

Постучала Миляуша. Начала убеждать подругу, что никакая опасность не угрожает ей. Но и тут Гаухар не сразу успокоилась: откуда знать Миляуше, что встреча не угрожает, ведь она никогда не видела в лицо ни Джагфара, ни Дидарова. В сопровождении своих друзей Гаухар все же решилась осмотреть громадный лайнер, на который они пересели в Казани. Они побывали на всех трех палубах, в салонах, в кинозале. Тем временем теплоход быстро шел к Горькому, оставляя за кормой пенистые буруны.

Гаухар никогда не была в Горьком. Еще не сойдя с теплохода, она с интересом разглядывала величественно раскинувшийся на берегу город — и монументальный памятник великому летчику Валерию Чкалову, и старинные архитектурные ансамбли, сохранившиеся со времен знаменитой Макарьевской ярмарки, и вокзал в речном порту, сооруженный уже в современном стиле. Всемирно известный автомобильный завод расположен правее порта.

Но больше всего Гаухар, как учительницу, привлекали исторические памятники, так или иначе связанные с именем ее любимого писателя Горького. Ей до сей поры не доводилось бывать в доме Кашириных. Она только по книгам представляла и деда Горького, и бабушку, и Цыганка в красной рубашке, знаменитых по книге «Детство».

Странно, и все же так оно и было: осматривая дом Кашириных, Гаухар все время испытывала такое чувство, будто ей уже знаком здесь каждый уголок. Будто не однажды она видела и красильную мастерскую, и низ» кое помещение с нарами, где жили работники деда Каширина; словно бы уже знакомы ей и цветастые обои в комнате Алешиной бабушки, и тяжелые гири старинных часов на стене. Она с любопытством прислушивалась к нижегородскому, на старинный лад окающему говору работников музея. Все это сливалось у нее и о прочитанными книгами о Горьком, и с произведениями самого Горького, создавая впечатление незабываемое. Максим Горький — это целый мир. Побывав на родине писателя, подышав воздухом старого Нижнего Новгорода, она почувствовала себя человеком словно более значительным, чем прежде, нравственно разбогатевшим. Впечатления, мысли, чувства, сейчас еще скрытые в ее сердце, она непременно передаст своим ученикам, и уже не сомневается, что в их душах окрепнут ростки человека нашего временя.

Как известно, Казань по течению Волги расположена ниже Горького, и вот теперь теплоход наших путешественников еще раз остановился в Казани. На этот раз Гаухар была спокойна. Прежние страхи казались ей глупыми, а возможная встреча с Джагфаром — мелким, ничтожным происшествием в сравнении с той величественной панорамой жизни, которая развертывалась перед ней. Она чувствовала себя независимой и уверенной, иногда думала; «Ну что же, пусть появится на пароходе Джагфар с этой разряженной куклой Фаягуль, не мне, а им будет стыдно передо мной».

Во время стоянки в Казани Гаухар уже смело выходила на палубу, вступала в разговор с попутными пассажирами. В народе правильно говорят: «Одно облачко не может затмить все небо». Нет смысла поддаваться прежнему гипнозу, учитель должен трезво и бесстрашно смотреть на жизнь, в том числе и на свою собственную. Если он не сумеет владеть собой, ученики непременно заметят слабость его, и тогда сильно пошатнется авторитет воспитателя.

Вечером Вильдан и Миляуша выходили гулять по набережной казанского речного порта. Когда вернулись, нашли Гаухар на верхней палубе теплохода. Она сидела в плетеном кресле, спокойная, как бы умиротворенная.

— В старину на месте теперешнего порта находились так называемые Девичьи озера, — рассказывал Вильдан, — А вон таи, подальше, — дровяные склады. Сюда наведывался наш Габдулла Тукай. Современники пишут: он бывал здесь вместе с девушкой, которая нравилась ему.

Они засиделись на палубе допоздна, обмениваясь путевыми впечатлениями, вспоминая свой Зеленый Берег, сравнивая Каму с Волгой, пока Миляуша не зевнула как-то совсем по-детски и не сказала сквозь зевок: — Не пора ли на покой, милые люди? Время около двенадцати.

Супруги направились в свою двухместную каюту.

Гаухар не слышала во сне, как теплоход отправился из Казани. Зато она спозаранок вышла на палубу. На ней было еще тихо, безлюдно. Светло и просторно на реке, Весеннее половодье достигло самых высоких отметок. Левый отлогий берег почти не виден. Кое-где маячат вершины затопленного леса, небольшие островки, над которыми пролетают дикие утки, — должно быть, там у них гнезда. За кормой парохода с криками мечутся чайки, высматривают рыбу в бурунах, поднятых мощными винтами лайнера.

То и дело показываются буксиры, плоты, самоходные баржи; лодки, обгоняемые лайнером, — великая труженица Волга ни минуты не отдыхает. Гаухар не утерпела, принесла из каюты мольберт, краски и кисти, нашла укромный уголок на палубе и принялась набрасывать проплывающие мимо причудливые изгибы и обрывы правого берега.

С каждым днем полноводная весенняя Волга открывала перед Гаухар то страницы истории, то фрагменты повседневной жизни огромной страны. Домом-музеем Ульяновых на Московской улице, зданием старой гимназии город Ульяновск ярче всех книг рассказал ей о детстве и юности Ленина, а Новый Венец олицетворял собой архитектуру современного Ульяновска. Куйбышев, конечно, напомнил о легендарном Чапаеве. Куйбышевская ГЭС действительно потрясала воображение тяжким дыханием мощных турбин, тоннелями шлюзов, шумно и ослепительно ниспадающими каскадами воды. Саратов — это родина еще одного волжского революционного гения — Николая Чернышевского; Маркс, чтобы познакомиться в подлиннике с его творениями, изучал русский язык. Сталинград! Мамаев курган! Нетленные памятники защитникам волжской твердыни… Все здесь свидетельствовало о воинской доблести советских людей, а остатки окопов, траншей, блиндажей как бы напоминали; именно здесь была выкопана могила гитлеризму.

Гаухар заполняла школьные тетради записями своих наблюдений. В ее альбоме все прибавлялись зарисовки с натуры. По возвращении в Зеленый Берег будет что показать ученикам. Как досадно, что она раньше не проделала этого путешествия. Какой маленькой казалась она себе в прошлом перед лицом грандиозной исторической панорамы, перед картинами современной жизни, развернувшимися на берегах Волги. И как хотелось ей почувствовать себя на каком-то возвышении, чтобы жизнь еще шире раскрыла перед ней свои просторы. Ведь человек рожден для того, чтобы видеть больше.

…Еще одно раннее утро. Свежо, даже прохладно. Гаухар стоит, облокотясь о перила балкона. Вода там, внизу, черная-черная, иногда слышен как бы нечаянный ее всплеск. Громадное тело лайнера еле ощутимо сотрясается от вздохов чудовищно сильных двигателей, спрятанных где-то в его утробе. Мощный гудок заставил Гаухар вздрогнуть. Ничего особенного. Теплоход приветствует встречного своего собрата. Тот столь же зычно отвечает. Речные властелины разминулись, мигая друг другу бортовыми огнями — зеленым и красным. Л Миляуша и Вильдан еще не появились на палубе. Ну и пусть. Они встают позже. Они, конечно, тоже восхищаются речными красотами, но как-то с ленцой. Это ведь их, свадебное путешествие. Они, кажется, довольны тем, что Гаухар порой проводит время в уединении. Это совсем не значит, что у них не бывает оживленных бесед втроем. Но Гаухар одно заметила — за всю дорогу Миляуша словно и не вспомнила о своих «технариках», а ведь раньше покоя никому не давала. Теперь все ее заботы и внимание уделены Вильдану.

Впрочем, надо отдать ей справедливость — перед отъездом она все же позаботилась о них. Дело в том, что родители обоих учеников надумали было перевести их в другую школу: дескать, здесь их начали попрекать односторонним увлечением техникой, но как же им не увлекаться, коль отцы у обоих мальчиков инженеры… Миляуша энергично восстала против перевода. Доказала родителям, что в другой школе ребята не сразу освоятся, да и к ним не за один день присмотрятся, тогда как у них следующий год будет выпускным, очень неразумно так осложнять учебу.

А вот и Миляуша с Вильданом вышли на балкон, удобно расположились на плетеном диванчике.

— Ты довольна нашим путешествием? — Миляуша, по-видимому, загодя приготовила вопрос.

— Очень довольна! — с чувством сказала Гаухар. — Я будто выросла на целую голову. Спасибо, что уговорили поехать.

— Ты как-то сторонишься нас, норовишь одна остаться.

Гаухар чуть улыбнулась. «Хитрушка ты, Миляуша! Уж если кто сторонится, так это вы с Вильданом. Да ведь я не обижаюсь». А вслух сказала:

— Волга располагает к раздумьям, иногда хочется побыть одной.

— Значит, ты в самом деле не обижаешься на нас?

— С чего ты взяла, Миляуша? Право, не на что мне обижаться!

— Вот и замечательно! Ух, как начинает жарить солнце! Пока вернемся в Зеленый Берег, превратимся в африканцев.

Белый теплоход уверенно разрезал воду, оставляя позади крутую волну. Волга несла свои потоки в понизовье, к синему Каспию, дно которого открывало людям неисчислимые нефтяные богатства.

С приближением к Астрахани все явственнее ощущалось дыхание юго-востока. Утром и вечером на палубе от быстрого движения громадного судна веет ветерок, а днем нещадно печет солнце. В каютах духота, перегретые за день стенки остывают только к рассвету. Это наиболее благодатные часы сна. Большинству пассажиров уже надоело загорать на солнце, теперь люди ищут тень и прохладу.

В Астрахань прибыли в полдень. Пока теплоход швартовался у пристани, пассажиры теснились на палубе. Те, кому раньше доводилось бывать здесь, рассказывают о достопримечательностях и особенностях города. Откуда-то взялся гармонист, он из казанских татар. Миляуша первая затянула песню и с каким-то особенным значением поглядывала на притихшую Гаухар, вскидывала брови, играла глазами. Песню подхватили другие пассажиры — те, что помоложе:

Громче других звенел голос Миляуши. Она не переставала многозначительно посматривать на Гаухар. Это наконец смутило Гаухар, и она отошла в сторону.

Теплоход должен простоять в Астрахани сутки. Большинство пассажиров решили потолкаться из любопытства на «татар-базаре». А вечером, может быт пойти в кино. На теплоходе есть свой кинозал, но там тесновато и душно.

Сразу же от набережной начинался прекрасный, тенистый парк. В парке небольшие пруды, там, горделиво выгибая шеи, плавают лебеди. Напротив, загораживая так называемый старый город, возвышаются современные высокие здания. Справа от парка виден угол кремля.

К базару и примыкает старая Астрахань, помнящая Степана Разина, некогда взявшего город приступом. Здесь деревянные постройки в один и два этажа, окна всегда закрыты ставнями, чтобы летнее солнце не особенно нагревало комнаты. Базар довольно людный, но скучный, кроме вялено-окаменевшей воблы, почти нечего купить. Гаухар много слышала об астраханских татарах, вот и сама увидела их. Ни лицом, ни одеждой они не отличаются от казанских, а вот к выговору их не сразу привыкнешь.

— Э-э, — разочарованно протянула Миляуша, — наш базар в Зеленом Береге, пожалуй, получше здешнего.

Какой-то местный житель заметил на ходу;

— На базар надо приходить утром, спустя лето по малину не ходят.

А другой добавил:

— В магазин идите, коль здесь не нравится.

Когда возвращались на теплоход, Гаухар внимательно разглядывала деревянные дома. Иногда останавливалась, словно искала что-то.

— Чего это ты так высматриваешь, Гаухар? — поинтересовалась Миляуша.

— Я читала, что вот этот «татар-базар» называли когда-то калмыцким. Здесь, в одном из таких доков, когда-то жил учитель и артист-любитель Шагит Гайфи. Наш поэт Тукай тоже бывал в Астрахани, частенько захаживал к Гайфи. Любопытно, — в одном из томов собрания сочинений Тукая помещен портрет некоего хазрета с окладистой бородой, сложившего руки для молитвы. Рядом, подперев щеку ладонью, сидит молодая хорошенькая женщина. А ниже две шуточных стихотворных строки Тукая:

О господи! Чистые помыслы у нас — Нам бы гуся, хмельной кумыс да девушку.

Под хазрета загримирован сам Шагит Гайфи, а молоденькая женщина — его жена — Ой, Гаухар, все-то ты знаешь! — воскликнула Миляуша.

— Да ведь об этом можно прочитать в истории литературы, Миляуша. А в том парке, через который мы уже проходили, — продолжала Гаухар, — часто гулял сосланный сюда Чернышевский. Позднее в парк захаживали и Тукай, и Сагит Рамиев. Если не ошибаюсь, летом 1911 года Тукай на пароходе «Василий Лапшин» уехал обратно в Казань. Его провожали друзья, почитатели творчества поэта. Их было не много, пристанского люда толпилось куда больше. Едва ли кто из них знал, что они стоят рядом с великим поэтом татарского народа. Впрочем, если бы я знали, то вряд ли гордились бы: ведь поэт для них — это не купец и не рыбопромышленник…

Вдруг Гаухар умолкла, спохватилась:

— Мне на почтамт надо зайти. У кого бы узнать, где находится…

— Чего ты позабыла там? — насмешливо осведомилась Миляуша.

Но Гаухар, словно не расслышав вопроса, взглядом искала прохожего.

Первый попавшийся местный житель указал ей на угловое здание:

— А вот он, почтамт, прямо на вас смотрит. Гаухар вернулась довольно скоро, в руках у нее конверт.

— Что это, Гаухар-апа? — заинтересовалась Миляуша.

— Как видишь, письмо.

— От кого?

— Еще не знаю, — спокойно сказала Гаухар. На конверте не указан обратный адрес.

Миляуша метнула красноречивый взгляд на своего Вильдана. Взгляд яснее ясного спрашивал: «Правду говорит Гаухар или хитрит?»

Но Вильдан сделал равнодушное лицо, — дескать, не все ли мне равно.

— О чем пишут? — не отставала Миляуша.

— Я же не читала письмо, иначе знала бы не только от кого письмо, но о чем пишут. — В голосе Гаухар слышалось легкое нетерпение. — На улице такая жарища, — добавила она, — пойду переоденусь в более легкое платье.

И Гаухар направилась в свою каюту, предоставив Миляуше терзаться неудовлетворенным любопытством.

Гаухар вскрыла конверт, пальцы ее заметно дрожали. Она действительно схитрила, когда отвечала Миляуше. На самом-то деле сразу догадалась, кто пишет — ведь только с Агзамом она условилась о дорожном своем адресе и просила писать в случае крайней необходимости. И теперь волновалась: что же заставило Агзама написать?

Разорвав конверт, прежде всего взглянула на подпись. Да, подписано «Агзам Ибрагимов». В какую-то долю секунды исчезла Астрахань с палящим солнцем, перед глазами открылся Зеленый Берег.

В дверь каюты нервно постучали, послышался голос Миляуши:

— Мы ждем, Гаухар. Ты скоро?

— Сейчас, Миляуша. — «Вот не терпится!» — с досадой подумала Гаухар.

Прежде чем положить, письмо в сумочку, она наскоро прочитала его.

Каюта у Миляуши и Вильдана значительно просторней, чем у Гаухар, и кажется более обжитой, — может быть потому, что здесь больше вещей.

— Добро пожаловать, Гаухар-апа, — радушно пригласил Вильдан. — Садитесь вот сюда, на диван.

А Миляуша уже радушно угощала ее черешнями:

— Попробуй, какие сладкие! — И тут же не забыла похвалить маркизетовое цветастое платье Гаухар — Посмотри, Вильдан, что за прелесть!..

Но все это для отвода глаз. Самое главное вырвалось у Миляуши из глубины души:

— Так от кого же письмо?

— От Агзама Ибрагимова.

— Вон как! Приятно получить в дороге письмо от хорошего знакомого, не правда ли, Гаухар? — не без лукавства сказала Миляуша.

— Я как-то не успела подумать об этом, — суховато ответила Гаухар. — Да и могу ли я заведующего районо Агзама Ибрагимова назвать своим хорошим знакомым? Если бы я сама не попросила его написать в случае какой-либо крайности и не сообщила адрес, думаю, ему и в голову не пришло бы…

— Вон как! — удивилась Миляуша. — О чем же он написал?

— Да все о том же Акназаре, — теперь уже более оживленно говорила Гаухар. — Слава богу, никакой беды не случилось. Оказывается, Ибрагимов был в пионерском лагере и встретил там Акназара. Представьте себе, мой Акназар совершил настоящий подвиг — спас тонувшего мальчика.

Миляуша не удержалась от возгласа удивления:

— Акназар спас?! Да его самого приходилось спасать от всяких неприятностей!

— И все-таки спас! — счастливо улыбнулась Гаухар. — Значит, не ошиблись мы в Акназаре, не пропали зря наши хлопоты.

— Приятно, приятно! — повторил Вильдан. — А все же угощайтесь-ка ягодами, Гаухар, а то под разговорчики я ничего не оставлю вам.

— Что ж, Агзам больше ничего не написал, только об Акназаре? — продолжала выпытывать Миляуша.

— Приветы, всем приветы… Завидует, что мы отдыхаем, — скороговоркой ответила Гаухар.

Остаток дня прошел незаметно. Большая группа пассажиров осматривала древний Астраханский кремль, его высокие каменные стены, вдоль которых посажены яркие цветы. В центре кремля, на самом видном месте, — памятник Ленину.

В городском кино они едва досмотрели довольно скучный фильм. Зато в фойе их обрадовали и удивили огромные, до потолка, пальмы. Они посажены под полом прямо в грунт, хорошо прижились в здешнем климате и создают впечатление уголка настоящих тропиков.

Последнее, что запечатлелось в памяти, — это мраморная фигура Сергея Мироновича Кирова в городском саду, утвержденная на высоком постаменте.

6

И снова Казань. Последняя пересадка на камский теплоход займет не так много времени. А дальше прямым путем в Зеленый Берег.

Все же Гаухар успела побывать в педагогическом институте. Когда она покидала Казань после разрыва с Джагфаром, второпях не успела зайти и оформить дальнейшее свое обучение на заочном отделении. Правда, программа была у нее раньше, и Гаухар высылала из Зеленого Берега все полагающиеся задания. Все же хотелось лично повидать декана или заместителя, чтобы окончательно договориться. Гаухар сообщили, что работы ее получены и рассмотрены, но все же пусть оставит заявление о перемене местожительства и места работы.

И, конечно, поддерживает регулярную связь с институт том.

У Гаухар еще оставалось время до отправки теплохода. Она решила навестить Галимджана-абы и Рахиму-апа. Но тут ее постигла неудача — дома никого не застала. Соседка по квартире сообщила, что старики на даче, а дочери-студентки уехали на практику. Гостинцы, привезенные из Астрахани для семьи Галимджана, пришлось оставить у той же соседки.

Жаль, конечно, что свидание не состоялось, но что поделать, — Гаухар понимала: если сама отправилась путешествовать, то и другие не видят дома в летнее время. Она побродила по набережной, напоследок зашла в застекленный речной вокзал. Это огромное красивое сооружение всегда нравилось ей. Она и сейчас любовалась его архитектурными деталями. Но вот странно — воспоминания, связанные с Казанью, не вызывали у нее тяжелой грусти. Она, признаться, побаивалась этого настроения. Должно быть, моральные страдания, пережитые здесь, были так остры и болезненны, что теперь, когда она избавилась от них, уже ничто ее не трогало. Ей хотелось думать о том, чем займется в Зеленом Береге в первые же дни по приезде.

В вокзале ей встретились Миляуша с Вильданом. У обоих свертки с покупками, молодожены с пользой провели время в Казани.

— Ты проиграл, Вильдан! — воскликнула Миляуша. — Я ведь говорила тебе, что Гаухар вернется раньше, чем мы. Ну как, Гаухар, удачно побывала в пединституте?

— Все удачи выпали на вашу долю, — шутила Гаухар, — мне ничего не досталось.

Уже началась посадка на теплоход. Нашим путешественникам оставалось только забрать чемоданы из камеры хранения. А дальше началось сплошное везение. Каюты ям достались замечательные, обе расположены рядом с салоном в носовой части теплохода. Обзор из огромных зеркальных окон салона превосходный.

Вечером, когда уже стемнело, пароход вошел в самое широкое русло Камы, где она впадает в Волгу. Осведомленные люди говорили, что в разлив ширина реки здесь достигает сорока километров. Было полное безветрие. На речной глади — ни морщинки. Широкая лунная дорожка серебрилась на стрежне Камы.

Путешествие вроде бы продолжалось, картин природы хватало и здесь, но настроение у пассажиров уже другое, у всех чувствуется некоторая озабоченность — каждый думает о доме, о близких, о делах. И, возможно, кто-то не особенно радовался приезду в Зеленый Берёг.

— Как быть с ужином? — осведомился Вильдан. — Пойдем в салон-ресторан или что-нибудь перекусим за столиком на палубе?

— На палубе, на свежем воздухе! — решили женщины.

За ужином разговор не вязался. Тишина и покой были на реке, и это настраивало на тихий лад. По каютам разошлись рано.

Как и предполагала Гаухар, заснуть не могла. Все же это не было изнурительной бессонницей Гаухар удобно устроилась в постели, и медленные думы о Зеленом Береге проплывали в незатуманенной голове. За время поездки она заметно успокоилась, набралась сил, повидала много интересного. Видимо, это и создавало ровную душевную настроенность.

Что касается Зеленого Берега, он не прикипел к сердцу ее, не стал родным. Сказать правду, она в поездке не скучала по нему. Должно быть, городок этот останется всего лишь полустанком на её жизненном пути.

В чем тут причина? Возможно, дорожные впечатления еще слишком свежи и заслоняют все другое. А может быть, у нее просто не успели установиться достаточно прочные связи с Зеленым Берегом. Время покажет, насколько дорог ей этот уголок.

Но одно кажется ясным и бесспорным для Гаухар, — Казань тоже не притягивает ее к себе настолько, чтобы почувствовать тоску. Что будет дальше, неизвестно. Не исключено, что оживут былые привязанности и ее все же потянет в Казань. Если же вот сейчас чутко прислушаться к себе, начинают мелькать смутные догадки: в душе зарождается нечто новое, неизведанное. Об этом еще непонятном и безымянном не только друзьям, но и самой себе рискованно говорить что-либо определенное, Вполне возможно, что и сказать-то будет нечего.

Когда стали приближаться к Зеленому Берегу, взволнованной Гаухар вдруг одно стало ясно: она готова принять сердцем это новое, пугающее и радующее. Еще не совсем веря этой готовности, она заставляла себя думать по-другому. В Зеленом Береге никто, кроме тетушки Забиры, по-настоящему не ждет ее. Конечно ждут ученики; за время поездки Гаухар и сама не забывала о них. Но ученики — это нечто другое, не похожее на то, смутное… Ах, опять она о том, беспокоящем… Нет, лучше не думать!

За окном каюты уже брезжил рассвет, а Гаухар все не спала. Правда, думы теперь другие. Нравится или не нравится ей Зеленый Берег, но в городе этом она останется не меньше чем на год. Если суждено благополучно окончить институт, кто знает, скоро ли найдет она работу в другом месте. Здесь все же Бибинур-апа, Миляуша, как-никак свои люди, хотя чего-то не хватает ей для полной близости с Бибинур-апа… Потом — Агзам Ибрагимов… Нет, нет! Напрашиваться в друзья к нему Гаухар ни за что не решится, не захочет. Она постоянно пытается отодвинуть его куда-то в тень. По правде говоря, она немного боится Агзама. Не того боится, что он может причинить ей какое-то зло… Она, право, и сама не знает, чего ей боязно. Иногда Агзам кажется ей очень хорошим, что порой… Вот опять не найдешь нужное слово…

Получив в Астрахани письмо от Агзама, Гаухар обрадовалась и вдруг… заплакала. Совсем не было причины плакать, да что поделаешь, коль слезы льются. Она благодарна Агзаму за то, что прислал дружеское, ободряющее письмо — успокоил относительно Акназара» просил не волноваться вообще. Но Гаухар подозревает, — нет, почти уверена, — у него таится в мыслях нечто смелое, самонадеянное… На что он надеется? Ведь он совсем не знает, чем живет и дышит, чего хотела бы от жизни Гаухар.

Гаухар уже не отрывала глаз от выступившего из утренней дымки Зеленого Берега. Вон пристань, дорожка, ведущая в гору, длинные, узкие мостки через сухое русло забытой, безымянной речки Гаухар смотрит на толпу людей на берегу и на дебаркадере. Ее ведь некому встречать. Вот Миляушу встретят — у нее достаточно подружек и друзей, да и у Вильдана найдутся друзья. Вон Миляуша уже кричит и машет рукой кому-то. Она не стоит, как Гаухар, на отшибе от других, облокотись о перила балкона, не разглядывает каждый камешек, каждую травинку на берегу. И все-таки… Чего не захочет глупое сердце…

Сойдя с парохода, она шла в окружении группы девушек и молодых людей, встречавших Миляушу и Вильдана. Потом недавние спутники Гаухар, в суматохе даже не попрощавшись как следует с ней, направились к автобусной остановке. Гаухар свернула с центральной улицы в сторону. Так ближе к дому тетушки Забиры, а главное — меньше людей. Окна домов открыты, но занавески приспущены. На тротуарах, поросших по обочинам молодой травкой, ни души, — за всю дорогу повстречалась одна старуха, вышедшая к водоразборной колонке. Должно быть, день-два тому назад здесь пролил обильный дождь — канавы по обе стороны улицы все еще наполнены водой, в ней плещутся гуси и утки. Гаухар все ускоряет и ускоряет шаги. Зачем она торопится, ее ведь никто не ждет, кроме тетушки Забиры…

С такими мыслями Гаухар открыла маленькую калитку в заборе. Нет, это все же не калитка родного дома. Гаухар не почувствовала внутреннего трепета, и на глазах ее не выступили слезы радости. Переступая порожек калитки, она чуть помедлила, чтобы перевести дух.

Обернувшись на скрип проржавевших петель, тетушка Забира молча всплеснула руками и, прихрамывая, заторопилась навстречу своей квартирантке. Гаухар, опустив на землю чемодан, подбежала к Забире. Обе стали что-то говорить, целоваться, гладить плечи друг другу.

— Ох, и долго, Гаухар, не было тебя! Ох, и соскучилась! — восклицала тетушка Забира. — Ну как, хорошо съездила? Не голодала в дороге, не болела?

— Поездка, тетушка Забира, очень удалась, очень! Если все рассказать, не поверят, скажут: «Преувеличиваешь».

— Миляуша с Вильданом тоже приехали? Как, все благополучно, здоровы?

Разговаривая, они подошли к крыльцу. Двор чистый, всюду подметено, в тени вдоль забора растет зеленая трава, высокая, густая, сочная, — Гаухар казалось — ни на одном дворе она не видела такой пышной травы. На кольях сушатся опрокинутые крынки, кумган. Во всей этой неприхотливой картине чувствуется неуловимая своеобразная прелесть.

У двери тетушка Забира задержалась, хотела что-то сказать, но промолчала, только улыбнулась. Гаухар и заметила, и не заметила этого. Поскорее открыла дверь с чуть вытершейся возле ручки клеенчатой обивкой. В чистой, полной цветов, залитой солнцем горнице у стола… стоял Агзам Ибрагимов. Он, должно быть, только что поднялся с места и собрался выйти из-за стола навстречу Гаухар. А она остановилась от неожиданности, улыбка на ее лице погасла, в глубине глаз вспыхнули искорки удивления и радости. Посветлело и узкое смуглое лицо Агзама. Он в белой, вышитой но вороту и рукавам рубашке, подпоясанной узким ремешком. Гаухар привыкла видеть его до сих пор или в черном костюме, или в зимнем пальто с серым каракулевым воротником. А вот эта белая рубашка сделала его как-то моложе и проще.

У Гаухар чуть было не вырвалось: «Ты!»

— Вы!.. — В следующую секунду она уже шагнула вперед и протянула руку Агзаму. — У нас, оказывается, гость! А тетушка Забира помалкивает…

— Да я уж и забыла, что Агзам гость. Привыкла к нему, навещал он меня каждый день, — говорила тетушка Забира, убирая чемодан Гаухар за ситцевую занавеску. — Он читал мне твои открытки, только и разговоров было, что о тебе. А увидел тебя — язык проглотил.

Эти бесхитростные слова тетушки Забиры были все же не совсем к месту: замолчать их трудно, а отвечать как-то неудобно. Гаухар выбрала нечто среднее, она, как могла, непринужденно рассмеялась.

— Что ж вы стоите, Агзам? Садитесь. Я сейчас… — говорила она уже из своей занавешенной боковушки. — За письмо спасибо, Агзам. Я получила его в Астрахани. Тетушка Забира, как самовар? Забира сразу оживилась:

— Самовар, бог даст, сейчас будет готов. Самовар, он наш, свой, слушается, что ему велишь.

Гаухар улыбалась, слушая Забиру сквозь занавеску. Что ни говори, хозяйка у нее замечательная, хотя по простоте иногда брякнет неподходящее словцо.

Платья Гаухар аккуратно висели в шифоньере. Хотя она перед отъездом и не просила ни о чем тетушку Забиру, она сама догадалась выгладить платья ее и блузки. Порой и родная мать так не ухаживает за дочерью. Надо поблагодарить как следует заботливую женщину. Гаухар надела любимое свое платье. Смотри, как идет белый креп к ее загорелому лицу!

— Я шел мимо и решил навестить тетушку Забиру, — не решаясь поднять глаза на Гаухар и как бы оправдываясь, говорил Агзам. — Какая же счастливая минута выпала! Я ведь не знал, а то пришел бы встретил вас на пристани…

— Э-э, какая беда — «решил навестить»! Если что ни день приходил, почему же сегодня не прийти?

Тетушка Забира, усмехаясь про себя, налила всем чай.

— Вы, Гаухар, не очень-то верьте тетушке Забире, — смутился Агзам, — она преувеличивает. Я далеко не каждый день надоедал ей.

— Я тоже так думаю, — кивнула Гаухар. — Ну что у вас нового? Вы ведь собирались в отпуск еще до моего отъезда?

— Я, видите ли, решил поехать позже.

— У вас же была путевка?

Пришлось отдать одной учительнице. Она была сильно больна, ей надо лечиться.

— Всё же отдали? — подчеркнуто спросила Гаухар, вспомнив, как Ибрагимов настойчиво предлагал ей свою путевку.

— Все же отдал, — кивнул Агзам. — Нашлась негордая душа, поняла, что от чистого сердца предлагаю.

— Отказываются не всегда из гордости, — поправила Гаухар.

— От чего же еще? — поднял глаза Агзам.

— Например, из осторожности.

В данном случае нечего было осторожничать, — слегка нахмурился Агзам.

— Хотя бы из нежелания злоупотреблять добротой человека, — добавила Гаухар.

— Доброта не боится злоупотреблений.

— Сдаюсь, — с улыбкой сказала Гаухар.

— Хватит вам, сынок Агзаметдин, загадки загадывать друг другу, — вмешалась тетушка Забира. — У меня голова кругом пошла от ваших премудростей. Выпьем-ка еще по чашечке. Чай помогает от тысячи болезней и от тысячи первой — от затемнения мозгов.

— Это верно, — согласился Агзам, — загадки мешают людям понять друг друга. Налейте-ка горяченького тетушка Забира.

Гаухар промолчала, но очередную чашку приняла.

Застольные беседы напоминают изменчивую погоду: то мирно светит солнце, то вдруг налетит ветер и принесет облачко. И вот опять просветлело. Чай помог и в данном случае. Гаухар больше не сердила Агзама каверзными словечками. И благосклонно, хотя и не без смущения, принимала явно влюбленные взгляды Агзама. А он не скупился на эти взгляды. Ему казалось — он целую вечность не видел Гаухар. Да, да, поездка пошла ей на пользу. Она уже не такая грустная и удрученная, какой была прежде. В какую-то счастливую минуту она сделала усилие и порвала путы, связывавшие ей крылья.

Так думал Агзам Ибрагимов, обрадованный и растроганный тем, что Гаухар вернулась, да к тому же посвежела и похорошела.

7

Первое, что решила сделать Гаухар по возвращении в Зеленый Берег, — это съездить в пионерский лагерь. Она уже знает все, что произошло там с Акназаром, знает, что и Зиля с ним, но надо посмотреть на ребят самой, собственными глазами, без этого невозможно успокоиться.

Второе — это выполнить поручение Бибинур-апа. Она вместе с дочкой Гульназ поехала отдыхать и попросила Гаухар присмотреть за ремонтом школы. Конечно, есть в школе завхоз, он понимает в хозяйственных делах больше самого директора, но все же присмотр учительницы необходим. Школа есть школа. Кроме стен, крыши и полов есть там классные доски, кафедры, парты и прочее. Вот за обновлением этого школьного инвентаря и надо проследить, — ведь завхоз может и не сообразить, чтобы классные доски были покрашены особо тщательно, иначе мел не будет хорошо ложиться на поверхность доски.

Поездка в лагерь заняла весь день. Гаухар с удовлетворением отметила для себя, что природа и свежий воздух, а главное — отсутствие вздорной, крикливой матери благотворно подействовали на Акназара. Он стал спокойнее, рассудительнее даже доброта появилась в его глазах. Преданная Зиля ни на шаг не отходила от своего друга. Гаухар осторожно завела разговор о рискованном подвиге Акназара. Мальчик нахмурился, коротко сказал: «Надо было выручать товарища». И больше ни слова нельзя было добиться от него.

Гаухар пробовала поделиться с ребятами впечатлениями о своей поездке по Волге. Сперва и Акназар и Зиля слушали внимательно, потом начали бродить глазами по сторонам, лица у них поскучнели. Всем своим видом ребята как бы говорили: «Все эти диковинки, которые вы увидели, наверно, очень интересны, но ведь они очень далеко отсюда. А у нас здесь ничуть не хуже».

Сначала Гаухар расстроилась, что рассказом своим не сумела по-настоящему заинтересовать ребят. Потом навык учительницы помог ей прийти к правильному выводу: говорить ребятам об огромной стране, в которой они живут, необходимо, но надо связывать эти рассказы с родным краем, хорошо знакомым им. Своими впечатлениями о просторах и богатствах Волги, о людях, населяющих берега ее, Гаухар непременно поделится с учениками в классе и прибавит к этому примеры из местной жизни.

У нее возникло желание побывать в городе Юности, посмотреть на замечательную новостройку, о которой много пишут в газетах и журналах. Она, разумеется, читает эти статьи м очерки, но одно дело — прочитать, другое — увидеть, разница большая. Новостройка не так уж далеко от Зеленого Берега: сядешь в автобус и через какой-нибудь час будешь на месте, «Так и сделаю, — решила Гаухар. — И тогда в беседах с учениками я соединю Волгу с Камой».

Своим намерением она поделилась с Агзамом. Получилось это как-то случайно. Гаухар сказала — и сейчас же спохватилась: «Зачем я делаю это? Может подумать, что выслуживаюсь. Как-никак мой начальник».

Но отступать было поздно. Агзам с неожиданной для Гаухар горячностью подхватил эту идею.

— Очень хорошо, замечательно! — говорил он. — После путешествия по Волге, вам совершенно необходимо побывать в городе Юности.

И тут же высказал желание поехать вместе с ней. Возражать против этого было бы бестактно со стороны Гаухар, ей оставалось только поблагодарить Ибрагимова за внимание. Оказывается, он не случайно принимает близко к сердцу строящийся город Юности. Из краткого рассказа его Гаухар узнала, что Агзам Ибрагимов выходец из семьи строителей. Его отец, Габдулла, по возвращении с фронта участвовал в постройке одного из новых нефтяных центров Татарии — Лениногорска. Через несколько лет, как только начались работы в районе будущего города Юности, он переехал сюда со всей своей семьей. Поселились они в ближайшей к строительству деревушке, в бросовой, полуразвалившейся бане, — в те дни все мало-мальски пригодные для жилья хибарки в окрестностях стройки были заселены приехавшими с разных концов страны рабочими.

У Габдуллы Ибрагимова кроме Агзама еще два сына, оба инженеры. Один работал на Лениногорском нефтепромысле, другой — на Бугульминском. Младшего сына еще с юности ожидала другая профессия. «Быть тебе учителем», — определил Габдулла. И Агзам по окончании педагогического института несколько лет учительствовал в сельских школах.

Выслушав этот рассказ, Гаухар уже более сочувственно отнеслась к общей поездке. Решили отправиться в воскресенье. Но всю пятницу и почти до обеда в субботу лил дождь. Гаухар уже решила, что поездка не состоится. Но в воскресное раннее утро засияло солнце, все вокруг ожило, зелень распушилась. Пока Гаухар колебалась, ехать или не ехать, явился Агзам, как никогда бодрый, оживленный, и заявил решительно: «Едем!».

После дождя на грейдерной дороге ни пылинки, воздух свеж, в раскрытые окна автобуса веет мягкий ветерок. Дорога вьется полями, порой врезывается в хвойный лес, где рощи перемежаются с пестреющими цветами полянами.

И вот в реющем мареве проступили очертания высоких каменных зданий, подъемных кранов города Юности. Поверить трудно — на берегах Камы, где столетиями властвовала глухомань, поднялись к небу девятиэтажные каменные дома. Очертания города еще не вполне оформились. Незаконченные каменные коробки краны, котлованы — все говорило о разгаре строительных работ. Огромный производственный комплекс, — на базе которого и возводился город, заложен в стороне, западнее. Невзирая на воскресенье именно в ту сторону и бегут трамваи, переполненные рабочим людом, мчатся грузовики, до отказа нагруженные стройматериалами.

Из окна автобуса Гаухар видела в рождающемся городе магазины, кинематографы, кафе, но на улицах не особенно людно: наверно, многие на работе, другие не сидят дома в такой жаркий день — отправились подышать воздухом на берег Камы, на поляны ближнего леса.

Как только вышли из автобуса, Агзам предложил было сразу направиться к его родителям. Но Гаухар запротестовала:

— Мы ведь не специально в гости приехали. Попробуем посмотреть, что представляет из себя будущий комбинат.

— Вряд ли что поймешь сейчас, в сплошном развороте, — предупредил Агзам.

— Что-нибудь да поймем, — настаивала Гаухар.

Но Агзам оказался прав. Стройка производственного комплекса занимает огромную территорию, равную отдельному городку. С ближайшей возвышенности им удалось обозреть только общую панораму. Вокруг строительства остается нетронутым солидный лесной массив. Он должен защитить город Юности от испарений и дыхания громадного производства. Но и в центре стройки видны специально оставленные зеленые рощи. Потребовалось бы слишком много времени, чтобы осмотреть все, да и то поверхностно. Главное — и физически это почти невозможно. Там и здесь на десятки и сотни метров тянутся котлованы, заборы, за которыми кипит строительство того или иного объекта. Видны феерические вспышки огней сварки, доносятся лязг металла, гудение грузовиков, скрежет экскаваторов, вспарывающих землю. Огромные руки кранов переносят в воздухе железобетонные блоки. Картина была слишком общей, и все же от нее не оторвешь глаз. В этом хаосе звуков, всплесках огня, вереницах снующих машин, во взмахах руки строителя, указывающей крану, куда опустить тяжесть, — во всем этом угадывалась грандиозность творений человека.

Теперь Агзам уже более настойчиво напомнил:

— Существует поговорка, Гаухар «Умел развлечь гостя — умей и накормить». Вы, наверно, изрядно проголодались? Зайдемте к моим старикам. Они очень обрадуются, найдут чем угостить.

Гаухар понимала — это было обычное в таких случаях приглашение. Но что-то смущало ее, казалось неуместным, ну, преждевременным, что ли.

— Может быть лучше в кафе… — нерешительно сказала она.

— Нет, нет! — заторопился Агзам. — Пожалуйста, не обижайте стариков.

— Вы разве предупредили их, чтоб ждали гостей? Вопрос был задан резковато. Но это было последнее сопротивление — откуда-то идущий голос какого-то недоверчивого существа. Агзам даже не нашелся, что ответить. Чтобы сгладить допущенную неловкость, Гаухар сказала мягко:

— Я не хотела обидеть. Мне казалось, неудобно беспокоить людей.

— Неудобно было бы отказать в гостеприимстве, — примирительно ответил Агзам.

Семья Габдуллы Ибрагимова теперь занимала квартиру в каменном пятиэтажном доме. Во дворе, в садике, гости увидели сидящего на скамейке древнего, но далеко еще не дряхлого, высокого старика. Это и был Хайбуш, дедушка Агзама. Как рассказывал Агзам, вот уже который год дед Хайбуш на вопрос о возрасте неизменно отвечает: «Кажись, сто пятый пошел. В действительности же, наверно, и сам аллах позабыл, сколько лет деду. Говорят, когда Хайбуш был помоложе, у него в деревне сгорел дом, огонь сожрал и метрическую выписку, теперь невозможно установить действительный возраст деда.

Хайбуш еще неплохо видит, он узнал внука до того, как тот подошел к нему.

— Ба-а, уж не ты ли это Агзаметдин?! — воскликнул старец. — А кто с тобой, что-то не узнаю?

— Это Гаухар, учительница, — объяснил Агзам, почтительно поздоровавшись с дедом.

— Учительница, говоришь? Хорошо, очень хорошо. Давай поздороваемся, дочка. Тебя зовут Гаухар?

— Да, дедушка.

— По-старинному означает — мугаллима. Говорят, за плечами мугаллимы по обе стороны стоят два ангела, — куда бы она ни пришла, всюду раздает счастье. Добро пожаловать, гости! Твоя мать, Агзам, уже несколько раз выбегала посмотреть, не идете ли.

Старик слегка оперся на палку и встал со скамьи. Бон сколько прожил, а смотри-ка, ходит без чужой помощи. Да и на подъем еще легок.

В доме были раскрыты окна, там, должно быть, услышали громкий говор во дворе — голос у деда басовитый, — выбежали встречать. Приветствия, расспросы о здоровье, о дороге — все перемешалось. Отец Агзама, черноусый, еще довольно моложавый, коренастый, в тюбетейке, шумно приветствовал гостей, не знал, куда усадить. Мать высокая худощавая женщина, повязанная белым платком, была говорлива, находчива в разговоре. Накрывая на стол, она ласково упрекала сына за то, что долго не показывал глаз, успела приветливо перемолвиться с Гаухар. Джамиля, младшая сестренка Агзама, очень похожая на него, — только черты продолговатого лица мягче, — так и летала между кухней и комнатой, где был накрыт стол. Девушка этой весной только что окончила десятилетку. На ходу она сообщила Гаухар, что готовится сдавать экзамены в химико-технологический институт.

Наконец-то все уселись за стол. — Кушайте, дорогие гости, пока еда не остыла, — хлопотала Зульхиджа. — Ждали вас к двенадцати часам, а сейчас четыре, не обессудьте, если что не так.

— Коль не голодны, могут к чему-нибудь придраться. А на мой вкус и перемячи, и пончики, и беляши все удалось на славу.

— Ну, дедушка Хайбуш мастер хвалить еду!

— Так и надо, внученька Джамиля, еда любит, чтобы ее хвалили. Рассказать, что ли, сколько тут трудов положено, прежде чем все сготовили? Вот будет потеха!

— Не надо, дедушка, пожалуйста, не смейтесь надо мной! — взмолилась Джамиля. — Гаухар-апа, защитите меня!

Востроглазая девушка была говорлива, в мать, она старалась вовлечь в разговор несколько смущенную гостью.

— Да, ты, внучка, знаешь, под чье крылышко можно спрятаться. Дай тебе бог здоровья, долго проживешь.

— Ах, дедушка Хайбуш, я не собираюсь переживать вас, — рассмеялась Джамиля.

— Хе, а почему бы не пережить! Вот доживешь до ста пяти лет, а там легко дальше пойдешь.

— Конечно, догоню вас, ведь вы на одном месте остановились: каждый год говорите — сто пять дет. Правда ведь догоню, Гаухар-апа? У меня ноги быстрые.

Гаухар едва успевала поддакивать говорунье.

Ах, Гаухар, — вмешалась Зульхиджа, — слушать-то слушай, а еду не забывай. Такой порядок у нас. Было время — еды не хватало в доме, так мы добрыми словами были сыты. Теперь, слава богу, ешь, сколько душа желает:

— Это ты верно сказала, сноха! — подтвердил неугомонный дед. — Мы всякое пережили. Только, милые вы мои, не хочется о плохом-то вспоминать. В жизни ведь и хорошего предостаточно. Однажды — я тогда еще холостым парнем был — приехал в город. Ну, продал на базаре, что надо продать, купил, что полагалось. Зашел в трактир — смотрю: на столе калач, вот этакий, да пышный такой, и чайник пузатый. Из тогдашних чайников можно было лить до тех пор, пока брюхо не раздует или когда заварка кончится. А за столом сидит мой лучший дружок Сабили, — по-русски-то его Савелием звать а я на татарский лад переделал. Так вот, приглашает Сабили: «Эй, Хайбуш, садись с нами, выпей чайку, закуси калачом», Я не прочь бы закусить, да гляжу — из дудочки чайника пар не идет, вон какой «чаек» у них. Ну, беда, думаю! Я правоверный мусульманин, водку в рот не бегу. Узнает отец, что закон нарушил, — изобьет. Кручусь туда-сюда. А Сабили не отстает: «Выпей чайку!» А дружки его, по-теперешнему говоря, подначивают: «Какое там «выпей», ему, слышь, Магомет запретил — ни водки, стало быть ни свинины». Вот эта свинина хуже водки раздразнила меня. Ну, я тогда был молод, силенок хватало, кулак внутри рукавицы что чугунный. Размахнулся и хватил разок-другой Сабили. Он так и сел на пол. Смотрю, дело плохо — у Сабили скула посинела. Тут дружки Сабили закричали: «Убил, басурманин, убил Савелия!» И ну стеной на меня. Не знаю, как я успел схватить с гвоздя тулуп, выскочить из трактира. Кобылка была у меня — огонь, а не лошадь. Вскочил я в сани и гикнул: «Эге-ей!»— она как рванула сани, как понесла — то ли касались полозья снега, то ли нет. Несусь, ничего не вижу! Через некоторое время опомнился. Смотрю — поле. Впереди кустарник. Лошадь навострила уши, фырчит, бьет копытом. Ах ты батюшки! Из кустарника — целая стая волков! Раздумывать некогда. Опять гикнул: пошел! Волки не отстают. Тут я вспомнил: у меня ведь под соломой шкворень. Выдернул я его, врезал по башке переднему волку. Вижу — ткнулся он мордой в снег. Я изловчился и второго смахнул… Стая набросилась на оглушенных дружков своих, давай рвать в клочья. А кобылка не стала дожидаться, когда они опять пустятся за нами…

Не меньше года мы с Сабили обходили друг друга стороной. Надо же было случиться — опять я на базаре зашел в тот же трактир и опять вижу: сидит Сабили за тем же столом. Но на этот раз без дружков, из чашки у него идет пар. «Эй, кричит, Хайбуш, садись со мной на мировую чай пить! Есть у тебя силенка, уважаю. Чуть не свернул тогда скулу мне. Конечно, я не ждал, что ударишь, не изготовился, а то и тебе досталось бы. Ладно, ладно, садись! Есть одна хорошая русская пословица: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Решил я уступить тебе того черного жеребца-трехлетку, который так нравится тебе. Ты не передумал купить его?» — «Какое там передумал…»

Но тут вынужден был вмешаться до сих пор молчавший Габдулла;

— Хватит уж тебе, отец, совсем умучил гостей. Твоим, приключениям конца-краю нет.

— Конечно, нет, Габдулла! Я ведь до ста и пяти лет дожил. Дочка Гаухар очень уважительно слушает меня. Не зря сказано: «У мугаллимы за каждым плечом по ангелу…»

После обеда Джамиля пригласила Гаухар в свою комнату. Девичьи комнаты у всех одинаковы — светло, чисто, во всем порядок. В комнате два окна, оба обращены во двор, в садик. Здесь не слышен уличный шум. Из садика в раскрытое окно веет свежим ветерком.

— …Когда я кончу учиться, Гаухар-апа, этот город разрастется, будет не меньше Казани, — оживленно говорила Джамиля.

— Ну, Казань, думаю, тоже не застынет на одном уровне, — рассмеялась Гаухар.

— Это верно, — согласилась сговорчивая девушка. — У меня так, к слову пришлось… — И перескочила на другое: — Если не удастся сдать экзамены в институт, я не растеряюсь, вернусь в город Юности, поступлю на работу, буду готовиться на заочный…

Рассказывая, Джамиля показывала гостье свои книги, ну, и наряды, конечно. Впрочем, гардероб девушки был еще скромен. Вот только Агзам удивил сестру своей щедростью. К окончанию десятого класса подарил ей очень красивое вечернее платье и туфли на модном каблуке. А если она все же сдаст экзамены в институт, он обещал купить ей шубку с норковым воротником. Этим пока что и ограничились ее мечты о нарядах.

8

После обеда Агзам остался в большой комнате, долго беседовал с отцом и дедом. Но теперь ни отца, ни сына за столом нет, а Хайбуш-бабай прикорнул на диване, сладко похрапывает. На кухне Зульхиджа моет посуду.

— Нам, Зульхиджа-апа, пожалуй, пора возвращаться в Зеленый Берег, — обратилась Гаухар. — Куда девался Агзам?

— Э, не беспокойся, дочка, успеете вернуться. Агзаметдин с отцом отлучились к соседям. Недалеко, через два-три дома отсюда. Они скоро вернутся. А ты отдохни немного. Небось от высоких-то каблуков ноги так и гудят?

— Да уж привыкла, Зульхиджа-апа.

Из большой комнаты донесся басовитый голос деда Хайбуши:

— Эй, сноха, как гостья, встала?

— Ах, бедняжка, он думает, если сам вздремнул, так и другие то же самое… Гаухар и не думала дожиться, отец!

— Э, нет, не говори так, сноха, вздремнуть после обеда никому не вредно. Проходи сюда, доченька Гаухар, сядь поближе. Ты пришлась мне по душе. Так бы и не отпустил тебя!.. — Дед был очень доволен, когда Гаухар села на диван рядом с ним. — Вот так! Не перейдет ли твое тепло ко мне? Помолодел бы. Что ни говори, сто пять не двадцать пять…

— Эх, отец, у тебя и через год, и через два будут все те же сто пять.

— Конечно, сноха, конечно! У аллаха хватит дней и годов, чего их считать… Так, значит, доченька Гаухар, ты мугаллима? — десятый раз переспрашивал он. — Очень хорошо, очень приятно! А из каких мест ты будешь родом? Из Казани или из Зеленого Берега?

— Нет, дедушка, я уроженка Арского района. Только в деревне никого не осталось из моей родни. Отец не помню когда умер, еще ребенком была, мать недолго пережила его — Вон оно что… Значит, ты сиротка? Да, тяжеленько было возрастать и учиться одинокой. Зато ты хорошо узнала, каков на вкус черный хлебец и сколько стоит он…

На лестнице послышались голоса, Агзам разговаривает негромко, а отец гудит, что твоя труба, еще за дверью можно было разобрать каждое его слово;

— …Чуть мне исполнилось шестьдесят, начальство сейчас же спрашивает: «Может, на пенсию желаешь?» Я даже рассмеялся…

Когда они вошли в прихожую, Габдулла заканчивал свой рассказ:

— …Смеюсь и говорю? «Жена вышла на пенсию — этого пока достаточно. А мне еще надо поработать. Кто лучше меня знает электросварку? На нашем участке я пока что первый — так или не так?» Отвечают: «Правильно, первый». Д я им: «Значит, мне и достраивать комбинат. Может быть, вспомнит молодежь: «Вот как работали наши отцы!»

— Долго пришлось ждать нас? — дослушав отца, обратился Агзам к Гаухар.

— Да, нам пора уже возвращаться, Агзам.

— Как раз об этом мы и хлопотали. Тут по соседству живет знакомый инженер, у него своя машина. Минут через сорок он может отвезти нас, ему все равно надо ехать в Зеленый Берег.

— Все же зачем беспокоить человека? Поехали бы в автобусе.

— Автобус в эти часы, Гаухар, редко ходит. Ничего, поедете в свое удовольствие на «Москвиче», — отозвался Габдулла. — В детстве мы ходили, накрывшись рогожкой. А нынче наши дети — инженеры, строят комбинат, приобрели свои Машины. Умирать не надо, вот качкая жизнь настала! Ты, Агзам, скоро купишь машину? Пора бы!

— Очень ты расхвастался, отец, — вставила Зульхиджа, снова накрывавшая на стол. — Нынешнюю-то жизнь Гаухар и без тебя отлично знает.

— Разве я говорю, что не знает? Я просто хочу добавить, что и я кое-что знаю. Верно, друг мой Джамиля? — обратился он к дочери.

— У моего друга отца что ни слово то золото.

— Ха! Слыхала, старуха? Знай наших!

— Кто же согласился отвезти наших гостей домой? — полюбопытствовала Зульхиджа. — Внук Бесштанного Галькея, что ли?

— Нет, Бесштанный Галькей живет у старого моста, а мы ходили к внуку Косоплечего Хасби, — объяснил Габдулла-абы. — Помнишь, когда-то этот Косоплечий Хасби принялся было делать арбу, чтобы запрягать подрастающего быка? Но не успел он доделать арбу, пришлось зарезать бычка и съесть. А телега так и осталась недоконченной. «На будущий год аллах пошлет нам нового бычка от нашей пестрой коровы, а этот был слишком мал ростом, чтобы запрягать», — оправдывался Косоплечий Хасби.

— Как не знать мне Хасби, — поддержал» Зульхиджа. — Бедняга на шахте покалечился. Всю жизнь ходил скосившись на правое плечо. У них в доме гвоздя лишнего не было. А внук теперь, видишь, инженером стал, машину завел…

— Ладно уж, старуха, будет машина и у нашего Агзама. А пока прошу садиться к столу. Гаухар, дочка, пересаживайся с дивана на свое прежнее место. Для начала съедим по маленькой тарелочке пельменей, потом попьем чайку.

— Да мы ведь обедали, Габдулла-абы!

— Ну что за пустяки! Когда это было. Джамиля вошла, неся в каждой руке по глубокой тарелке с пельменями. Сначала поставила перед дедушкой Хайбушем, потом гостям. И дальше своей семье, по старшинству. Знает порядок востроглазая Джамиля!

— Э, сноха, чудо-пельмени, из молодой говядины, сами лезут в рот!

— Пельмени Джамиля делала, отец, ее и хвали.

— Ах, Джамиля! То-то я чую — у пельменей вкус девичьих рук.

— Маловато этой похвалы, дедушка. Говорят, хвалу посыпай золотом и серебром, — не запнувшись ответила Джамиля.

— Ай-яй, дочка, как у тебя заблестели глазки от похвалы, — подзадорил Габдулла. — А в общем молодчина! Положи-ка мне еще тарелочку. Мы рабочий народ, коль едим — за ушами пищит, коль работаем — сердце стучит.

Не отказался от второй тарелки и дед Хайбуш.

— Да будет на пользу пища, дедушка! — не осталась в накладе Джамиля.

Потом аппетитно пили чай. Хворост к чаю тоже изготовления Джамили, — во всяком случае, так уверяла Зульхиджа; может быть, она нарочно так говорила, чтобы хворост казался вкусней.

Под окном раздался гудок машины. Все поднялись из-за стола, гости начали прощаться.

— Значит, уезжаете? — сожалеючи, сказал дед Хайбуш. — Ни за что не отпустил бы, да ведь путнику положено быть в пути. Большое спасибо, дочка Гаухар, что порадовала нас своим приездом.

— Это вам спасибо, дедушка! Приезжайте все вместе в Зеленый Берег. Посмотрите, как мы… как я живу, — быстро поправилась она. — В Зеленом Береге нет таких новых и удобных домов, я живу в старой деревенской избе.

— Да мы сами-то недавно переехали в новый дом. Еще не забыли свой старый» — ответила Зульхиджа.

Хозяин машины, примерно одних лет с Агзамом, поздоровался с гостьей за руку, пригласил в машину. Гаухар расцеловалась со щеки на щеку с Джамилей и Зульхиджой-апа.

— Эх, Габдулла, — обратился дед Хайбуш ж сыну, — нам уж не дождаться таких поцелуев, а все же будем надеяться. Эх, годы-ы!

— Смотри, как разошелся наш дед! — залилась смехом Джамиля. — На палочку опирается, а храбрится что твой парень.

— Поглядела бы, насмешница, на своего старого деда лет восемьдесят назад! Да, да, поглядела бы!

По городу ехали молчаливо. Только когда помчались по широкому асфальтированному шоссе, Гаухар начала делиться с Агзамом своими впечатлениями о его семье. Очень искренним казалось ей радушие, с каким их приняли. Агзам отвечал молчаливыми кивками или же односложными замечаниями. Он, кажется, держался традиции своих родителей — скромно принимал похвалы. Инженер, хозяин машины, не вступал в разговор; все его внимание направлено на шоссе, — правда, им так и не встретился ни один пассажирский автобус, но одиночные грузовики проносились довольно часто. В лучах фар то и дело мелькали белые ночные бабочки. Начался спуск в отлогую впадину, здесь шоссе пролегало через кустарник. Вдруг откуда-то взялась лиса. Строго по прямой, она долго бежала по дороге, казалось, лучи света не давали ей свернуть в сторону. Водитель прибавил скорость, возможно, намереваясь сбить лису. Но вот шоссе резко свернуло, и лисица, мелькнув в последний раз, пропала в темноте.

— Сколько раз случалось, — начал молчаливый инженерах если уж попадет в лучи фар лиса или заяц, так и шпарят напрямую, пока не повернет в сторону дорога.

Теперь шоссе совершенно опустело. Иногда на обочине вдруг загорались две желтоватые точки: это на бугорке или на низком кусте сидела сова, встречала и провожала машину немигающими, глазами.

— Не расшибаются случайно ночные птицы о машину? — поинтересовалась Гаухар.

— Бывает, — ответил инженер. — Мне рассказывал сосед, шофер грузовика, о радиатор его машины ударилась сова. Он не стел останавливать машину, а приехал на базу — смотрит: птица в ловушке. Оказывается, она попала головой в щель неплотно закрытого радиатора, за всю дорогу не задохнулась и вырваться не могла. Шофер с грудой освободил ее. В благодарность за это она в кровь исцарапала ему руки. Я сам ходил смотреть. И специально не засунешь в эту дырку голову живой птицы, особенно ночью, в темноте. А тут — случилось. Работа у шоферов такая, без происшествий не обходится.

Вдали замелькали огни Зеленого Берега. Они становились все ближе. Вот и окраина города.

Пока ехали полем, казалось, что уже поздно, а на городских улицах все еще полное оживление. Люди толпятся около кино. Прижавшись плечом друг к другу, проходят парня и девушки.

«Москвич» остановился около домика тетушки Забиры. Гаухар пригласила было своих спутников зайти и выпить по чашке чаю, но они, поблагодарив, отказались.

Гаухар стояла около крыльца, пока машина не скрылась в темноте за углом. Окна у тетушки Забиры еще светились, Гаухар откинула щеколду незапертой калитки. Дальняя половина двора, где навес, погружена в темноту, а ближняя залита лунным светом, хоть бусы нанизывай. Гаухар улыбнулась» вспомнив эту старинную поговорку, которую теперь часто повторяют — ведь бусы снова вошли в моду.

Гаухар взялась за ручку сенной двери.

— Кто там? — послышалось из дома.

— Я тетушка Забира, я…

— Не заперто. Или кто-нибудь пришел с тобой?

— Нет. Я на луну смотрела и сама с собой разговаривала.

— Вон как.

Тетушка Забира шагнула к открытой двери. Гаухар обняла свою всегда приветливую хозяйку, прижалась головой к ее груди.

Жизнь никогда не покажется пустой человеку, если он каждым вздохом своим как бы сливается с внешним миром. При таком единстве человек всюду чувствует себя на своем месте, всякое дело посильно ему и приносит удовольствие, жизнь становится еще полнее.

Именно эту полноту жизни и почувствовала Гаухар в городе Юности. Душевный подъем не покинул ее и по возвращении в Зеленый Берег. Ее словно впервые изумили красота, содержательность и многогранность жизни. А она-то думала, что после того, как покинула Казань и затерялась где-то на берегу Камы, счастье уже никогда не улыбнется ей, — вон ведь до чего глупо ошибалась…

Гаухар, как и обещала, директору школы, каждый день следила за ремонтными работами. А тут еще заболел школьный завхоз, и ремонт мог бы остановиться. Гаухар самозабвенно погрузилась в дело: отпускала со склада материал, поторапливала мастеров, проверяла качество работы.

Завхоз, уже немолодой человек, был растроган заботами учительницы.

— Спасибо, сестрица Гаухар, выручила ты меня…

Когда ему стало лучше, он уже подсказывал Гаухар, какую очередность нужно соблюдать в ремонте, да и сама она о многом догадывалась. За хлопотами у нее еще оставалось время и для размышлений над собственной жизнью. Это были преимущественно тревожные и волнующие раздумья. До сих пор она не совсем выяснила свое отношение к Агзаму. Да, Агзам нравится ей, это бесспорно. И семья у него хорошая — работящие, умные, приветливые люди. Но при всех других благоприятных обстоятельствах ей очень трудно было бы занять место погибшей Сылу. Больше того — она боится взять на себя эту ответственность. В дом Агзам а она попала впервые, можно сказать, случайно попала, и даже при ней, человеке новом, родственники Агзама не раз помянули добрым словом Сылу. И, наверно, никто не подумал: «Вдруг этой молодой, женщине, которую сын привел в наш дом, не очень-то приятно слушать, как мы расхваливаем покойную невестку, словно и заменить ее невозможно…» Старый Хайбуш, надо полагать, души не чаял в ней. Вряд ли этот мудрый старик стал бы так уверенно расхваливать Сылу, если бы она блеснула в семье Ибрагимовых каким-то одним располагающим качеством души. Нет, она способна была светить постоянно всеми своими лучами.

И еще одно чувство беспокоило Гаухар — в последнее время она стала бояться, как бы не потерять Агзама. Правда, не очень-то хорошо было бы открыто, на виду у людей, раньше времени приближать его к себе, С другой стороны — сколько можно держать человека в отдалении и долго ли он может терпеть это? Жизнь дается однажды, и в этой не столь уж долговечной жизни любой женщине радостно бывает сознавать, что интересующий ее мужчина готов только для нее постоянно светить, как звезда в тумане. Ведь до чего приятно было Гаухар получить в Астрахани весточку от Агзама!

Он потом обмолвился: дескать, как-то случайно вышло, что послал это письмо. Нет, женщину не так-то легко обмануть. Гаухар видела, как взглянул Агзам, когда она вошла в дом тетушки Забиры. Та же Забира утверждала; «Приходил без тебя почти каждый день, все твои открытки читал». «Просто так» не приходят каждый день. И неспроста он не поехал отдыхать на юг. Гаухар делала вид, будто не замечает этих «случайных совпадений». На самом же деле она все заметила, все правильно оценила. И то, что Агзам пригласил ее в городе Юности к своим родителям, — это не просто любезность.

И вот что еще… Допустим, нет ничего особенного в том, что Гаухар поехала в город Юности вместе с Агзамом, она ведь собиралась поехать и без него. А вот как она решилась зайти к родным Агзама? Могла ли она сделать это до своей поездки по Волге? Нет, не могла!

Спрашивается, мыслимо ли после всего этого держать Агзама на расстоянии от себя, не объясняться с ним, не давать никаких обещаний? Не покажется ли ему оскорбительным такое пренебрежение? Да и сама Гаухар, не слишком ли многим она обязалась перед Агзамом Ибрагимовым?..

И все же… все же нельзя сказать, что это были очень острые раздумья, требующие от нее немедленного решения. Иногда Гаухар, словно стараясь отрезвить себя, думает: «До встречи с. Джагфаром для меня парни будто и не существовали на свете». А вот при встречах с Джагфаром какой-то вихрь подхватывал ее. И первые пять-шесть лет жизни с ним были прожиты легко, радостно. Вероятно, были и трудные деньки, — ведь как-никак более двух тысяч дней!.. И что же выяснилось все-таки? Жалкое, подловатое существо!.. Теперь это не так уж сильно удручает Гаухар. Она только вздрагивает при мысли о том, что такой дурной сон при неосмотрительности женщины может повториться дважды. И не приведи бог еще раз убедиться, что разбиваются вдребезги лучшие мечты, — не хватит сил пережить это. Пожалуй, самое лучшее — предоставить времени до конца сделать свое дело. И когда все будет проверено, все выяснено, тогда что ж… Короче говоря, настанет час — и Гаухар примет окончательное решение.

Но в ожидании этого часа надо подробно выяснить одно очень важное обстоятельство. Да, она окончательно разошлась с бывшим своим мужем; с тех пор прошло уже больше года, Джагфар женился на другой… Почему же Гаухар, хоть и не так часто, все же вспоминает о нем? Как понять это, чем объяснить? И вообще — объяснимо ли это? Может быть, уязвленное самолюбие все еще не дает ей покоя? Или злость против соперницы, завладевшей всеми благами жизни, которыми раньше по праву пользовалась Гаухар, так как принимала участие в их приобретении?.. Нет, не в том дело! Не нуждается Гаухар в богатстве, хватит ей и того, что сама зарабатывает. Теперь уже не щемит у нее сердце при воспоминании об утерянной городской квартире с удобствами, о даче, об автомобиле «Москвич». Разумеется, она не отказалась бы от этих благ и сейчас. Но ведь не на них держалось ее былое счастье, теперь-то она хорошо понимает это.

Так неужели в сердце Гаухар до сих пор удержалась какая-то доля прежней любви к Джагфару?! Нет, нет! — все возмущается в ней. Просто пришло время, когда она должна признать собственную крупную ошибку: в разрыве с Джагфаром глупо винить Фаягуль и ее коварного родственника Исрафила Дидарова, оба они всего лишь свидетели того, что произошло с Гаухар. Вся причина в самом Джагфаре. Он нравственно переродился, погряз в обывательщине. Ну, а где была Гаухар, какова ее роль?.. Надо со всей прямотой сказать: она далеко не все сделала, чтобы предостеречь Джагфара от падения, не помогла ему выбраться из болота, когда он начал увязать. Сейчас дело прошлое, сломанного не склеишь. Но ведь тогда-то она оставила в яме самого близкого ей человека. А когда спохватилась, было уже поздно. Этому невозможно найти оправдания.

И не чувство любви заставляет ее вспоминать о Джагфаре, а потревоженная совесть и сознание неисполненного долга. Вот это и надо запомнить на всю жизнь.

А в общем-то Гаухар сердится на себя. Что сказали бы близкие люди, если б могли знать о навязчивых ее мыслях, о том, как дотошно она копается в себе? Вдруг они обратились бы к ней с такими словами: «Вся твоя душевная сумятица не происходит ли оттого, что два человека стоят у тебя перед глазами — ты сравниваешь, сопоставляешь их? Эти два человека — Агзам и Джагфар». Подумав так, Гаухар вспыхивает, словно ее уличили в неблаговидной расчетливости. Но сейчас же она негодующе подавляет в себе это неприятное чувство: «Кто имеет право вмешиваться в мои личные мысли и чувства? Я сама судья себе!»

Между тем жизнь идет своим чередом. Повседневные дела и заботы не дают ей слишком глубоко погружаться в сердечные переживания.

Десятого августа — Гаухар хорошо запомнила этот день — она получила два письма. Одно — из педагогического института, ее приглашали явиться лично, чтобы во всех подробностях обсудить вопрос о дальнейшем ее заочном обучении, поскольку она выбыла из Казани и переменила место работы. Второе — от Галимджана-абы. Это было теплое, сердечное письмо. Он сожалел, что не удалось повидаться в июле, благодарил за оставленные у соседей гостинцы. Приглашал: «В ближайший же приезд в Казань непременно заходи к нам, досыта наговоримся обо всем».

Ремонт школы еще не был закончен, но выздоровевший завхоз с большим рвением принялся за свое дело.

Гаухар показала ему письмо из института. Он всполошился, словно речь шла действительно о близкой его родственнице:

— Поезжай, сестренка, конечно, поезжай! Разве можно запускать учебу! Теперь без тебя управимся здесь. Через недельку вернется Бибинур-апа. Спасибо тебе за то, что выручила в трудное время.

Ей не очень хотелось говорить Агзаму о предстоящей поездке. Но это было бы обидное пренебрежение. Накануне отъезда она специально повидалась с ним. Ибрагимов, как всегда, был полон внимания и доброжелательности. Посоветовал ей зайти в городскую библиотеку — там в случае надобности она найдет необходимые учебники и справочники. Впрочем, кое-что есть и у него в личной библиотеке, он рад служить. Не преминул добавить назидательно: «Поезжайте непременно. Было бы непростительно бросать учебу на последнем году. — И уже с улыбкой закончил — Как заведующий районо, я осудил бы вас за эту ошибку».

Наскоро уложив в чемодан самое необходимое, Гаухар попрощалась с тетушкой Забирой и опять отправилась в путь-дорогу. Она попросила Агзама не провожать ее на аэродром, и он не настаивал на этом.

Автобус с ветерком мчится по асфальту. Хлеба в полях уже созрели, урожай нынче удался хороший. Началась уборка комбайнами. Навстречу уже попадаются машины, груженные зерном. Живя раньше в Казани, Гаухар редко думала о том, хорош ли урожай, благоприятствует ли погода уборке. Теперь она видит, с каким рвением трудятся люди, и разделяет их радость: удачный урожай, — значит, и зима предстоит не трудная.

Чем хорош самолет? Не успел как следует осмотреться — уже на месте. Давно ли самолет оторвался от земли — и вот Казань!

10

На аэродроме Гаухар встретила вся семья Галимджана-абы. Дочери только что вернулись с целины, выросли, похорошели. К удивлению Гаухар, среди встречающих была и Гульназ, дочка Бибинур-апа. Оказывается, они с матерью только вчера вернулись с юга.

Бибинур, не теряя времени, отправилась в Зеленый Берег, а дочку оставила погостить у дяди до начала учебного года. Гульназ в новом платье, самом что ни на есть модном. Косы у нее отросли длинные, на лбу челка. Ну прямо невеста, а не какая-то там девятиклассница. Гульназ очень гордится тем, что выглядит совсем взрослой. За этот год Галимджан-абы ничуть не изменился, подвижен, говорлив, приветлив. А вот Рахима-апа опять, что называется, прибавила в теле. Не надо бы ей полнеть, — рыхлее г, тяжело двигается.

В этот приезд удача сопутствовала Гаухар. Буквально за два часа она управилась со всеми делами в институте; встретила кого надо, со всеми переговорила. Выяснилось, что в учебе ее ничто не изменится, осложнение только в одном: каждый раз придется тратить время на поездки взад-вперед. Она запаслась в институте всеми необходимыми программами, ей вручили целую пачку различных пособий. Преподаватели расспрашивали ее о Зеленом Береге, о постановке учебного дела. Оказалось, что одна преподавательница хорошо знает Бибинур, вместе учились когда-то. Кое-кто вспомнил здесь и об Агзаме Ибрагимове, — он выпускник этого же института, каждый раз, приезжая в Казань на совещание, непременно наведывается в институт. Когда заговорили об Агзаме, Гаухар почувствовала, что краснеет, ей стоило немалых усилий держаться спокойно. В эти минуты она думала об Агзаме: «Вот странный человек — ни разу не обмолвился об институте. Не любит говорить о себе».

По дороге из института она завернула в книжный магазин, купила несколько нужных книг. Отдохнула около памятника Мусе Джалилю, — когда жила в Казани, редко проходила мимо памятника, чтобы не остановиться.

Наконец-то села в троллейбус. Вот тут она и увидела Исрафила Дидарова.

Теперь Гаухар уже не сжималась в страхе при мысли, что встретит в Казани кого-либо из свидетелей пережитого позора и горя. Не вздрогнула она и при виде Исрафила. Он очень пристально посмотрел на нее, затем почему-то снял пиджак, повесил на руку. Летнюю белую шляпу оставил на голове.

Гаухар сдержанным кивком первая поздоровалась с ним. Дидаров не замедлил поклониться в ответ. Оба стояли не двигаясь, не произнося ни слова. Все же Дидаров подошел к Гаухар, подал ей руку, чуть улыбнулся.

— Какими судьбами? Я слышал, что вы в районе. Гаухар разговаривала с Дидаровым очень сухо, тем не менее он успел выспросить и узнать, что она остановилась у Галимджана, завтра же улетает в Зеленый Берег. Он слушал, время от времени кивал все с той же снисходительной улыбкой. Гаухар спохватилась и выругала себя за неосмотрительность: ведь Дидаров расспрашивает ее, возможно, для того, чтобы пересказать Джагфару. Ну и пусть! Не все ли ей равно…

Эта неожиданная встреча изменила течение мыслей Гаухар. Она ведь не собиралась вспоминать в Казани ни о Джагфаре, ни об Исрафиле, а вот поди ж ты, как бывает.

Гаухар рассказала об этой встрече Галимджану и Рахиме. В свою очередь Галимджан сообщил, что с полгода назад поговаривали, будто Дидарова снимают с работы, да он и сам признавался Галимджану: «Я решил оставить обязанности главного инженера, перейти на работу полегче. Потом дело как-то уладилось. Во всяком случае, за, последнее время на заводе уже не говорят об уходе главного инженера. Сам Галимджан по-прежнему работает начальником цеха, но у него нет охоты вмешиваться в дела начальства.

— Я все-таки не совсем понимаю ваш коллектив, Галимджан-абы, — заговорила Гаухар. — Как вы столько времени терпите этого пройдоху Дидарова? Я возмущаюсь не только потому, что Исрафил напакостил лично мне, он вообще бесчестный человек, наверняка не чист на руку. От такого работяги можно ожидать всего…

Галимджан слушал молча, должно быть нервничая, подергивал усы, собирался было что-то ответить, но тут по какому-то делу явился к нему человек с завода, пришлось прервать разговор.

В первое же свободное время Гаухар навестила Джамилю, сестру Агзама, — девушка приехала сдавать экзамены. Разыскать ее было нетрудно. Агзам записал для Гаухар адрес казанских знакомых, у которых остановилась Джамиля.

Девушка рассказала, что она уже сдала два экзамена, самые трудные, осталось еще два — эти будут полегче. Она надеется, что все обойдется хорошо; впрочем, как знать… У себя в городе Юности Джамиля была боевой девушкой, а здесь выглядела и озабоченной, и отчасти растерянной. Что поделаешь, Казань большой город, не сразу освоишься…

— Передайте брату привет. Как только кончу с экзаменами, дам телеграмму.

— Вы уже освоились в Казани? В кино, в театр ходите?

— Что вы, Гаухар-апа! Вздохнуть некогда. Кроме экзаменов, ничего не идет в голову. Видите, как похудела!

— Ничего, поправитесь, — улыбнулась Гаухар — Здешние парии заглядываться будут.

— Полно вам, Гаухар-апа, мне не до шуток.

На прощанье они расцеловались. Гаухар пожелала девушке побольше набрать пятерок.

Ну что тут особенного — навестила Джамилю. Кто до других знакомых не сделал бы этого? Однако Гаухар придавала встрече особое значение. Вряд ли она пошла бы к девушке, не будь у нее своих соображений… Она рассталась с Джамилей успокоенная, с сознанием исполненного, чуть ли не родственного долга.

Гаухар возвратилась к своим старым друзьям в надежде, что будет продолжен интересный, задушевный разговор. Но едва успели они пообедать, в прихожей раздался звонок. Гость оказался совершенно неожиданным.

— Здравствуйте! Как поживаете? Здоровы ли, Галимджан-абы, и вы, Рахима-ханум? Еще раз здравствуйте, Гаухар-ханум… Увидел вас давеча в троллейбусе — и едва узнал. Ну, думаю, хорошему человеку пища всюду на пользу — посвежела, похорошела. А вот нам, давним казанцам, и курорт не помогает. Доктора нашли какую-то болячку в животе у меня. Уж не знаю, что там….

Дидарову не обрадовались ни хозяева, ни гостья. Только из приличия он был приглашен в комнату. Порядка ради Рахима-апа справилась о здоровье Фанузы и сейчас же пошла на кухню готовить чай.

— Ты, друг Галимджан, небось удивляешься — давно не заглядывал человек и вдруг зашел… — Дидаров говорил одышливо, но это не мешало ему быть по-прежнему достаточно навязчивым. — Ну, зашел — и все тут. У меня еще два отгула осталось. Пока что обойдутся на заводе и без меня. Квартальный план вы здесь перевыполнили, настроение у коллектива, говорят, неплохое, куда мне раньше времени совать шею в петлю… — Дидаров вытер платком вспотевшее лицо, ему жарко, снять пиджак он все же не решился. — Э, думаю, дай-ка загляну без приглашения, небось в честь старой дружбы не выгонит Галимджан. На работе толкуем только о работе, а у человека бывают и другие интересы. Крутится колесо жизни, не остановишь… Приезжаю с курорта, а жена в слезах, у свояченицы Фаягуль лицо почернело, как земля. Спрашиваю, что случилось. Вот, говорит жена, Фаягуль все на мужа не перестает жаловаться. Дома у них постоянные скандалы. Причины к этому всегда найдутся. Пословица не зря гласит: «Жена и развеселит, жена и разорит…» Лично я не склонен обвинять Джагфара. Мужчина есть мужчина. Я ведь заранее предупреждал свояченицу: «Обдумай хорошенько, из чего пироги печь будешь, потом тесто ставь». Вон Гаухар-ханум — и умница, и с характером, но не смогла удержать взбалмошного Джагфара. Тебе ли, вертихвостке, связываться с таким необузданным человеком!» Да разве она послушает…

«Вон как обернулось, — невольно подумала Гаухар. — Но зачем он рассказывает все это?..»

Она вышла на балкон, засмотрелась на вечернюю Казани — давно не видела города, с которым так много связано. Дом Галимджана окружен зеленью, обычный для большого города уличный шум долетает сюда глухо. Наверно, здесь когда-то был сквер, а то и парк — и теперь еще местами высятся старые сосны. На скамейках под соснами беседуют старухи и старики, вокруг них бегает ребятня. Уже основательно завечерело, а они не торопятся домой.

Хотя здесь совсем другой район, но Гаухар чудится, будто сквозь деревья виден угол дома, в котором она жила с Джагфаром. Любопытно, что поделывает сейчас Джагфар? Ссорится с Фаягуль?.. Раньше, Джагфар не устраивал шумных скандалов, она, Гаухар, вообще терпит повышенного голоса. У них с мужем тоже были очень неприятные объяснения, но обходилось без хряка. Гаухар покинула дом молча, без шуму, даже соседи не сразу узнали об этом. А теперь там скандалы! Каково Джагфару? Наверное, не как прежде, гордо, никого не замечая, проходит мимо людей? Что это за жизнь, если домашние твои дрязги известны всей улице!

За спиной Гаухар скрипнула дверь. Это Галимджан вышел на балкон. Молча поставил свой стул, сел рядом с Гаухар. Он, по-видимому, сам не собирался начинать разговор, был чем-то расстроен.

— Что, ушел гость? — спросила Гаухар.

— Ушел, — со вздохом облегчения сказал Галимджан.

Набравшись смелости, Гаухар продолжала:

— Извините, Галимджан-абы, что вмешиваюсь в вашу жизнь… Часто бывает у вас Дидаров?

Галимджан ответил не сразу.

— Как тебе сказать, Гаухар… Раньше, когда не был главным инженером, захаживал. Ну, а как стал начальником, впервые заглянул.

— Значит, явился потому, что я здесь? Увидел меня в троллейбусе, спросил, где остановилась…

— Возможно, что и ради тебя.

— Что ему надо от меня? Я ничем не обязана ему, он мне тоже.

— Не знаю, Гаухар, что понадобилось Дидарову, он умеет держать свои мысли при себе.

— И все-таки вы, Галимджан-абы, кажется, догадываетесь, что привело сюда этого человека, но из каких-то соображений не хотите сказать мне… Помните, в Зеленом Береге я спрашивала вас, не собирается ли Джагфар жениться на Фаягуль. Вы ответили: «Не знаю». А ведь знали. Но утаили от меня.

— Ты, Гаухар, сердишься на меня за это?

— Нет, Галимджан-абы, просто к слову пришлось. Вероятно, тогда так и надо было ответить, чтобы излишне не расстраивать меня. Ну, теперь-то ясно: я все равно не удержала бы Джагфара ни от разрыва, ни от дальнейшего его падения.

— Ты считаешь, что он безнадежно запутался в жизни?

— Думаю, что так. Если спасать его, так надо было раньше…

В темноте плохо видно лицо Гаухар, но заметно, что глаза порой поблескивают. Значит, волнуется. «Неужели все еще думает о Джагфаре? — недоумевает Галимджан. — Это после всех оскорблений с его стороны, спустя год после развода, после того, как муж женился на другой… Вот и пойми женскую душу! Это глубина или отмель?..»

— Гаухар, я не собираюсь навязывать тебе свое мнение, — задумчиво начал Галимджан-абы. — Лично я считаю, что Джагфар еще не совсем потерянный человек, хотя исправление для него — это длительный, трудный процесс… Все же мне кажется, он осознал свое падение. Но беда в том, что он не пришел к тебе с повинной. Если же ты предложишь ему примириться, он всю вину за развод свалит на тебя, а сам в своих глазах останется чистеньким, белее молока. Вот ведь какое сложное положение. Тут только ты сама сможешь по-настоящему разобраться, что за человек Джагфар…

А о Дидарове вот что скажу, — продолжал Галимджан, — это очень сложная натура. То, глядишь, он как бы весь перед тобой раскрывается, до последней косточки, то вдруг опять спрячется, как улитка в раковину. У нас на заводе до сих пор не могут разглядеть его подлинное лицо. Он может вчерашних друзей столкнуть в яму и затоптать, а завтра вознести до небес своих врагов, поручить им ответственные дела. Во всех этих вывертах он неизменно блюдет свою выгоду. Ты находишься от него в стороне и не видишь всех его ухищрений, а я знаю его больше и всегда держусь настороженно. Однако мои отношения к нему не мерка для других. Я, Гаухар, хочу сказать тебе со всей откровенностью: человек должен уметь сам отличать своих врагов от искренних друзей. Можно раз-другой помочь неопытному человеку советами, но он не должен всю жизнь полагаться на советы других, хотя бы и уважаемых им, людей. Я хочу предостеречь тебя, Гаухар, — будь самостоятельней! Чтоб потом не пришлось раскаиваться: вот послушалась человека — и напрасно.

Теперь скажу последнее. Зачем пожаловал Дидаров?.. Я думаю, что он на разведку приходил. Посмотреть, послушать, что скажут здесь после того, когда узнают, что не удалась Джагфару новая семейная жизнь. Поручал ли Джагфар ему это? Скорее всего не успел. Исрафил сам забежал вперед. Потом встретится с Джагфаром, доложит, что увидел и услышал. Может быть, эта услуга для чего-то пригодится ему… Ну, кажется, я утомил тебя разговорами?

— Нет, нет, Галимджан-абы, я слушаю очень внимательно!

— Да я, собственно, все сказал: Осталось только вспомнить мудрую народную поговорку: «Чужой ум очень хорош, да для меня не гож». Я считаю и рискованным, да и нескромным навязывать другим свое мнение.

Оба они помолчали. Давние и еще не совсем решенные раздумья вновь обступили Гаухар. Из мудрых рассуждений Галимджана следовал один вывод: советы друзей слушай, а свой ум держи про запас. Вообще-то Гаухар так и старалась поступать. Но она больше поддавалась влиянию чувств, нежели влиянию разума. Уравновесить то и другое тоже задача времени. Тут ничего не решишь с кондачка. Вот вернется она в Зеленый Берег, там, в тиши и вдали от пережитого, все обдумает. И на чем-то остановится.

А сейчас пока что ясно одно: когда-то она считала, что Зеленый Берег для нее нечто вроде полустанка. Теперь складывается так, что, пожалуй, полустанок превратится в станцию. Как бы там ни было, надо поскорее возвращаться в Зеленый Берег, там все будет видно.

— Что же, — подал голос Галимджан, — побеседовали на воздухе, пора и в комнаты.

— Пора, — со вздохом согласилась Гаухар.

Но спать ей не хотелось. Гаухар зашла на кухню, где Рахима-апа заканчивала последнюю уборку. Она испытующе посмотрела на гостью:

— Расстроил тебя этот Исрафил? Все еще раздумываешь?

— Никак не могу разобраться в своих мыслях, Рахима-апа. Там, в Зеленом Береге, как-то забываться стала, на душе было вроде бы спокойно, А здесь опять взбудоражилась.

— Вы с Галимджаном говорили об этом?

— О чем же еще… У кого что болит, тот о том и говорит.

— Галимджан относится к тебе как к родной дочери, плохого не скажет. Я по-женски хотела бы добавить кое-что, а там хочешь — слушай, хочешь — нет. Последней шаг — в плохую ли, в хорошую ли сторону — все равно сама сделаешь… Мы здесь не теряли из вида Джагфара. Ну как бы тебе сказать?.. Он изменился, но, кажется, не в лучшую сторону. Галимджан свое твердит: мы, дескать, наблюдаем за ним со стороны, наше мнение может оказаться односторонним. А я склонна больше слушать свое сердце… Мне почему-то нисколько не жаль Джагфара. Мне кажется, он по заслугам наказан судьбой. Фаягуль заставляет его плясать на горячих угольках. Конечно, и ей достается на орехи. Одним словом, у обоих веселая жизнь… Джагфар ожесточился. Если тебе и раньше было трудно влиять на него, то теперь, пожалуй, совсем не удалось бы… Ты, конечно, и о приходе Дидарова думаешь. По-моему, не заслуживает он этого. Подальше от него. Этот человек способен только зло приносить. И не то чтобы умышленно. Он сам не знает, что будет делать через час. От Дидарова всего можно ждать.

— Рахима-апа, как по-вашему… — Гаухар с трудом заставила себя закончить фразу — Фаягуль очень обижает Джагфара?

— Я же сказала — ей тоже достается. Потому она и ходит, жаловаться к сестре. Оба они стоят друг друга.

— А я, Рахима-апа, не скрою от вас, весь год ждала чего-то… Тайно, в душе, ждала. И часто склонялась к тому, чтоб пожалеть Джагфара… Ну почему я такая? Разводов случается немало, но, должно быть, по-настоящему честные люди не легко переносят это несчастье. И все же не знаю, найдутся ли еще такие ранимые женщины, вроде меня, чтобы бесконечно долго мучиться.

— Ах, Гаухар, как бы там ни было, не роняй себя! — с волнением проговорила Рахима-апа. — Если женщина сама не будет бороться за свое достоинство, она многое потеряет. Я напоминаю тебе о том, что наш закон защищает права женщин. Но ведь у каждой из нас есть свой внутренний мир, свои мысли, чувства, характер. Нередко случается, что наносятся горькие обиды именно этому внутреннему женскому ей». На каждый такой случай не напишешь закон. Вот здесь прежде всего мы сами не должны давать себя в обиду!

Гаухар почта не спала в эту ночь. Ей думалось, что Рахима-апа куда правильнее и более сердечно рассуждала, нежели Галимджан-абы. «У каждой женщины есть свой внутренний мир, и на каждый случай закон не напишешь», — это золотые слова. Что следует осудить в женщине? Что принять?.. Рассудком Гаухар хорошо понимает, что, пытаясь в своих помыслах как-то обелять Джагфара, найти какое-то оправдание ему, она допускает глупость, вредит себе. Но ведь она не железная. Если бы она была совсем черствым человеком, не плакала бы сейчас. Она изо всех сил старается сдержать себя, но слезы текут и текут.

11

Вот и миновало долгожданное первое сентября, заставлявшее волноваться каждого преподавателя, особенно Гаухар, проработавшую всего лишь год в этой школе. Теперь класс для нее уже не дремучий, неизведанный лес, который способен шуметь даже в безветренный день. Все ребята стали своими, родными. Она знает их сильные и слабые стороны; эти озорные глазенки и лукавые улыбки уже не таят в себе какие-то опасные загадки, в них ведь само детство со всей его непосредственностью, чистотой, избытком энергии; порой даже выливающейся в неосознанное злое озорство. И все же дети остаются детьми. Далеко не всегда можно повлиять на них окриком, приказанием. Будь с ними старшим авторитетным другом — вот простое, но так труднодостижимое правило.

Слушая «отчеты» учеников о том, как они провели лето, Гаухар сочла необходимым наряду с другими похвалить и Акназара. На перемене она видела, как ребята окружили Акназара, — должно быть, расспрашивали о подробностях его смелого поступка. Она убедилась, что не ошиблась, выделив Акназара: нельзя оставлять без умеренного поощрения хороший поступок ученика. Убедилась и в другом: сам «герой» не становится хвастливым, когда поступок его предан гласности. Акназар, например, сказал ребятам о себе: «А чего тут особенного?»

В первые же дни занятий Гаухар рассказала ребятам о своем путешествии по Волге и поездке в город Юности. Это был целый цикл тщательно подготовленных бесед. Надо было содержательно и с подъемом рассказать о городах и селах, связанных с примечательными историческими событиями или с деятельностью выдающихся людей. Темы Сталинград и Горький потребовали от нее особенно подробного конспектирования. Не обошлось без разговора и о городе Юности. Если Сталинград — это песнь о героизме народа, борющегося за свободу Родины, то город Юности примечателен чертами еще одного зародившегося современного индустриального комплекса, который будет оснащен самой передовой техникой в сочетании с наукой. Глаза ребят горели, лица разрумянились, когда Гаухар рассказывала, как интересно и почетно будет работать на этих предприятиях.

Увлекаясь и радуясь вместе с ребятами, Гаухар сознавала, как с каждым днем вырастает в ее глазах значение собственного скромного труда. Это доставляло ей огромное удовлетворение. За эти дни даже в самые отдаленные уголки ее внутреннего мира, где временами еще оживали тени прошлого, как бы пробились солнечные лучи. Она не хотела больше думать ни о коварстве Исрафила Дидарова, ни о запутанной, мрачной жизни Джагфара. Она поняла со всей неотвратимостью: Джагфар получил именно ту скандальную, жалкую жизнь, которую заслужил, — ну пусть сам и расхлебывает!

Пожалуй, это было самое ценное, чем жизнь обогатила Гаухар в награду за долгие ее страдания. Груз прошлого теперь уже не тяготил ее, не пригибал к земле.

А тут еще, словно в подтверждение мыслей Гаухар, пришло из Казани письмо от Галимджана-абы и Рахимы-апа. В жизни Джагфара никаких изменений к лучшему, сообщалось в письме. Да и откуда взяться изменениям, если человек без всякого сопротивления со своей стороны катится и катится вниз. О Дидарове тоже упоминалось: «На заводе всерьез подняли вопрос о главном инженере. Теперь совершенно открыто говорят о том, что его вот-вот снимут, — слишком много неблаговидных поступков накопилось за ним. Уже и преемника его называют. Как-то я говорил тебе о Светлане Нилиной, молодом, очень способном инженере, — так вот ее и прочат.

Ну вот и Дидарова ожидает заслуженный конец. Заводской коллектив вытесняет из своей среды чужеродные существа.

В начале сентября шли затяжные дожди, ожидалось, что осень в этом году будет ненастная. Но природа рассудила по-своему. В середине месяца установились на редкость погожие дни. Леса оделись в осенний многоцветный наряд. Пригревало солнце, в прозрачном воздухе, рея и колыхаясь, плыла паутина. Выйдешь на улицу — сердце радуется. Люди веселые, одеты по-летнему. Пристань на Каме опять оживилась: прибавилось пассажиров, чаще причаливали пароходы. Вечерами на берегу Камы до позднего часа не умолкают голоса и смех гуляющих.

Теперь Гаухар редко выходит на берег Камы. Четвертый класс потребовал от нее значительно больше работы, нежели третий. К тому же прибавилось у Гаухар различных общественных нагрузок; в прошлом году ее, как новенькую, не очень-то обременяли, а теперь, видимо, решили: пусть расквитается за прошлое. Каждый свободный час Гаухар готовилась к институтским экзаменам. Агзам принес ей целую пачку учебников, сохранившихся у него после окончания института.

Вечерами, когда перед сном оставались свободные минуты, Гаухар думала о себе. Агзам становится ей все ближе. Это скрашивает жизнь и в то же время пугает. Бывает настроение, когда она почти готова сказать ему: «Вам не следует больше заходить ко мне». Она ведь уже не девчонка, это в девятнадцать-двадцать лет море по колено, — ну, встречались, гуляли, потом, с обоюдного молчаливого согласия, разошлись… А когда тебе под тридцать, да еще после того, как пережила такую драму, надо смотреть на жизнь серьезнее. Пока что ей еще приходят в голову отрезвляющие мысли, но что останется от этих мыслей в недалеком будущем? Возможно, и стружек не соберешь. Выходит, начинай жизнь сначала. Не поздно ли?..

Впрочем, для хорошего нет поздних часов. Если досмотреть на семью Агзама, там не заметно ничего легкомысленного — все от стара до млада люди обстоятельные, не порхают по жизни, как бабочке, каждый верен своему делу и привязанностям. Судя по всему родители Агзама жили всю жизнь душа в душу, делили пополам горести и радости сейчас относятся друг к другу с большим уважением. Только в такой семье и может вырасти уравновешенный, но полный жизнерадостности и деловой энергии человек. И разве не такой обещает быть Джамиля? После успешных вступительных экзаменов она проездом из Казани ненадолго остановилась в Зеленом Береге, чтобы повидать брата. Гаухар встречалась с ней, находила истинное удовольствие в разговорах с умной, развитой девушкой. Теперь Джамиля всецело погрузилась в учебу. Она пишет из Казани, что увлечена занятиями в Химико-технологическом институте, поставила перед собой цель получить диплом инженера.

О деде Хайбуше Гаухар вспоминает с доброй улыбкой. Что ж, старым людям свойственно излишняя говорливость, они и прихвастнуть не прочь. Но в уме, в мудрости Хайбушу не откажешь.

Конечно, она, не обходит в своих раздумьях и Агзама. Перед сном ей уже не хочется глубоких, беспокоящих мыслей, достаточно бывает их днем. Сейчас короткие воспоминания об Агзаме согревают ее. В такие минуты большего и не надо ей. А завтра будет видно, жизнь подскажет, что делать. Обычно с этой мыслью она и засыпает. Теперь спится ей спокойно.

Утром легкими шагами идет в школу. Точно позвонку открывает дверь в класс, потом перекличка, начало урока… Бывают, конечно, и трудные дни: урок не ладится, ребята, словно подчиняясь какому-то дурному внушению, отвечают плохо, путаются. Раньше Гаухар пугалась таких незадачливых дней: «Что, если и дальше так пойдет?» Но теперь это бывает редко, она знает: это всего лишь временная заминка. Ведь вообще-то класс у нее совсем не плохой. Завтра все войдет в прежний ритм.

Как правило, возвращается из школы уже по темному. А сегодня было родительское собрание, запоздала еще больше. Но шла домой с матерями учеников, ее проводили до самого переулка. Особенно приветлива с ней мать Зили. Она не нарадуется на свою девочку. Готова целыми вечерами слушать как Зиля читает ей вслух, — сама-то ведь малограмотная, да и зрение плохое.

Чуть перешагнув порог, Гаухар обращается к тетушке Забире:

— Умираю, пить хочу! В горле пересохло, разговоров было много на родительском собрании.

— За чем дело стало, — отвечает Забира. — Давай раздевайся, самовар как раз готов.

Тетушка Забира водрузила на стол гудевший самовар, расставила чашки, завязала платок на затылке и села на свое обычное место, готовая к священнодействию. Не успели они выпить по чашке чая, в дверь постучались.

— Можно? О-о, кажется, я опять угодил к чаепитию! — смутился Агзам.

— Значит, желаете нам добра, верная примета. Так ведь, тетушка Забира?

— По-другому быть не может.

Гаухар быстро просматривает принесенные Агзамом книги, — все оказались очень нужными.

— Где вы их раздобыли? — спросила довольная Гаухар.

— Да уж раздобыл, — улыбнулся краешками губ Агзам.

— Ладно, Гаухар, не заставляй гостя стоять. Прошу к столу, Агзаметдин.

— Спасибо, тетушка Забира. Не беспокойтесь, я недавно пил чай.

— Я ведь не говорю, что не пил. Садись вот тут, потри проверим, пил или не пил. А вдруг и перекусить не откажешься.

Агзам не переставал улыбаться.

— Да я и без проверки правильно говорю. У нас тоже только что закончилось собрание. Я во время перерыва выпил в буфете стакан чаю.

— Э-з, в буфете! — отмахнулась Забира. — Разве это чай? Сквозь него Казань отсюда видать.

— Тетушка Забира скажет! — рассмеялась Гаухар. — О чем же говорили на вашем собрании?

Агзам слегка пожал плечами:

— Ничего нового. О борьбе учителей за успеваемость.

— О каких школах шла речь?

— О пятой и седьмой. Но ваша Бибинур-апа тоже была.

— Выходит скоро и к нам пожалуете с обследованием? Бибинур-апа не зря приглядывалась к тому, что было на собрании.

— Соскучились, что ли, по начальству? — Знаете, как-то веселее бывает, когда начальству покажешься на глаза.

— Поешь мяса, Агзам, — хлопотала Забира. — С супом, конечно, было бы лучше, да кончился за обедом суп.

— Э, вот уж в самом деле не голоден. Я плотно перекусил в том же буфете. Чай у вас и правда гораздо вкуснее, не сравнишь с буфетным. Налейте-ка еще чашечку…

В последние годы на Средней Волге и в районе Камы почему-то редко выпадают зимой ясные дни. Утром солнце появляется неохотно, в окружении облаков. Мороз чувствительно пощипывает лицо, люди торопятся в теплые помещения. В школе хорошо натоплено, все же близко к окнам не подходи, — холодный воздух струится сквозь щели не совсем плотно пригнанных рам. К большой перемене на улице вроде бы теплеет, ребятам так и хочется выбежать легко одетыми, поиграть, а то и побросаться снежками. Но сторожиха не уходит от дверей: «Не хочешь одеться как следует — сиди в классе, Простудишься — отвечай за тебя».

К концу дня мороз набрал крепости даже больше, чем утром. Гаухар сама стояла у вешалки, следила, чтобы ребята одевались аккуратнее — и шарфы плотнее повязывали, и пуговицы на пальтишках все до одной застегивали. Четвертый классе — это всего лишь десять лет, в таком возрасте еще хватает детской беспечности, Гаухар выходит вместе с ребятами на улицу. Суетливой, шумной стайкой они окружили учительницу.

— Побыстрее шагайте, ребята» побыстрее! — торопит она. — На ходу все же не так холодно.

— Нас мороз не проберет, мы сами его проберем! — отвечает бойкий мальчуган.

— Наш Нияз собирается космонавтом быть, — поддерживает другой. — В космосе-то холодно, вот Нияз в закаляется.

— Это правда, Нияз? — спрашивает учительница.

— Конечно! Я нисколечко не боюсь мороза. Вот, смотрите, Гаухар-апа! — Черноглазый Нияз сеял рукавичку и вытянул перед собой ладошку.

Со всех сторон послышались голоса:

— А я буду химиком на комбинате в городе Юности.

— А я — водить «Ракету» на Каме!

— Нет, автомобиль лучше? Папа говорит, что у нас Зеленом Береге тоже построят большой автомобильный завод. Это правда, Гаухар-апа?

— Вполне возможно, что построят. Но сначала, ребята, надо как следует учиться, незнайка ничего не может достигнуть. Ну, хватит разговоров! — спохватывается учительница. — А то наглотаетесь холодного воздуха. А теперь быстро по домам!

Да, морозец все крепчает. И снега в этом году больше, чем достаточно. В переулке, где живет Гаухар, между сугробами протоптаны только узкие тропы. Белая кипень снега всюду, куда ни глянь. Холод бодрит, заставляет двигаться быстрее…

— Ой, Гаухар, — огорченно воскликнула Забира. — Я думала, сейчас не больше двенадцати, а ты уже с уроков вернулась. Часы-то, оказывается, остановились.

— Не торопись, тетушка Забира, успеем пообедать, — успокаивала хозяйку Гаухар. — Я пока тетради просмотрю. К шести мне надо на учительское собрание. Так что будем приноравливаться к этому времени.

— На-ка вот, обуй ноги в мои валенки, — предложила тетушка Забира. — Конечно, такая обувка не очень подходит для нынешних модниц, но дома чужих нет, так что не увидит.

Гаухар расположилась за письменным столом, накинув на плечи пуховый платок.

— Спасибо за заботу, тетушка Забира!

— Не за что благодарить, — ворчит Забира. — Лучше бы о себе подумала. Не успеешь обогреться — опять на улицу. Вчера у Агзама было собрание, нынче у тебя. Когда они кончатся?

— Никогда не кончатся, тетушка Забира. Дело-то у нас общее, вот и надо всем собраться, обсудить…

Проверить дома тетради учеников и выставить отметки, казалось бы, привычное дело для учителя. Между тем в этой работе много своеобразия и, если угодно, особой поэзии. Ведь тетрадь — это зеркало, в котором отражается не только успеваемость ученика, но и черта его развивающейся души. Вот этот курносый парнишка, Который говорил о строительстве автомобильного завода в Зеленом Береге и собирается стать водителем машины, — он неплохо написал изложение. Но он слишком торопится, это уже не раз замечалось у него. Вот и сегодня пропустил в двух словах буквы. Надо растолковать ему, что водителю машины недопустимо быть невнимательным, можно задавить человека.

Гаухар раскрыла лежавшую под рукой записную книжку, пометила для памяти: «Побеседовать с ребятами не только о выборе профессии, но и о том, что требует каждая профессия от человека».

Собрание учителей не затянулось. Вопрос всего один — о подготовке школы к обследованию. Явятся работники районо, побудут на уроках, полистают классные журналы, потолкуют с преподавателями — вот и вся проверка успеваемости учеников. Но разговоры об этом идут в школе уже не первый день. Учителя успели подготовиться к знаменательному событию, оставалось накоротке обменяться мнениями. На это ушло не больше часа.

После собрания Миляуша принялась уговаривать Гаухар зайти ненадолго.

— Я уже и Вильдана, и свекровь предупредила, что ты будешь. Они так обрадовались.

Пришлось уступить. Гаухар и раньше навещала своих друзей-молодоженов, присматривалась к их жизни. Дружно, в любви живут, весело и непринужденно проводят свободное время. Миляуша, помогая свекрови в каком-либо домашнем деле, напевает вполголоса или звонко смеется в ответ на шутки Вильдана, — надо признать, мастер шутить парень. На работе Миляуша умеет быть серьезной, а вне школы посторонний человек не сразу поверит, что эта говорунья и хохотушка преподает математику в старших классах.

Миляуша открыла ключом дверь, громко позвала:

— Мамочка, встречай, Гаухар-джаный пришла! — ее возбужденный голос, казалось, отдавался в каждом уголке квартиры.

Мать Вильдана, Нурдида-апа, обращается к подруге своей невестки на особый лад: «Гаухар-джаный». А Миляуша почтительно называет свекровь мамой. Сейчас, чтобы доставить свекрови приятное, она тоже сказала: «Гаухар-джаный».

Нурдида-апа женщина в своем роде весьма незаурядная. У нее твердый закон в жизни: если взялся за какое-либо дело, не бросай; всякая работа требует любви к ней, постоянства. Еще смолоду она поступила в райком и райисполком (оба учреждения находились в родном доме) в качестве истопницы и уборщицы, а порой выполняла еще и обязанности курьера. Ей не раз представлялась возможность перейти на другую, более легкую и более интересную должность. Но она твердила свое: «А на кого я оставлю прежнюю работу?» Нрав исполкомовских и райкомовских печей Нурдида изучила до тонкостей, качество дров тоже. Все учреждения в Зеленом Береге она знала наизусть и многих сотрудников называла по имени.

Теперь Нурдида-апа уже на пенсии, все свое время и старание отдает домашнему хозяйству. Что бы ни сделала она дома, все у нее отлично получается. Рано овдовев, вырастила двух дочерей и сына. И с этой нелегкой задачей справилась хорошо: ребята росли послушными, трудолюбивыми, все получили образование. Конечно, ей во многом помогли руководители райкома и райисполкома, Надо прямо сказать — честным многолетним трудом Нурдида-апа заслужила такую помощь.

Много лет они вчетвером жили в комнатушке во дворе райкома. В день ухода Нурдиды на пенсию ей торжественно вручили ключи от двухкомнатной квартиры в новом доме. Как только переехали эту квартиру, Нурдида села на стул посреди комнаты и долго плакала. Растерявшиеся дети пытались успокоить ее: «Мама, мама, радоваться надо, а ты плачешь!» Но у нее текли и текли по щекам слезы.

Глупые ребята — они не сразу понял», что мать по-своему радовалась, больше за них, глупых, радовалась, чем за себя. Вот они и поселились теперь на четвертом этаже. В квартире светло и сухо, есть и газ, и вода, я ванна. Не отрываясь можно смотреть в окно и любоваться: Кама блестит, как серебряная; пароходы, баржи, плоты плывут по Каме.

Разве дети могут так, как Нурдида, понять и оценить все это? Они и новоселье-то не справили как следует. На скорую руку расставили вещи — и сейчас же на улицу. Им не терпелось осмотреть окрестности. Правда, смотреть есть что. Дом построен в верхней части города — это лучший район. Сразу же за новыми домами открывается широкое зеленое поле. Есть где погулять, подышать воздухом. А Нурдиде теперь некуда спешить: моет полы и топит печи в исполкоме и райкоме кто-то другой. Ну пусть, она свое дело сделала, ее не в чем упрекнуть.

Теперь Нурдиде можно перевести дух. Обеих дочек выдала замуж, у них свои квартиры. С матерью остался только Вильдан. Вот он невестку привел в дом — веселую, певунью, уважительную. Опять радость Нурдиде.

— Э-э, до какой благодати дожила на старости лет, — любит она говорить сама с собой, — даже не верится. Дочери хоть и замужем, а вроде при мне остались. Как сойдутся на праздник все вместе, как сядут за стол — попробуй тут не заплачь…

…Услышав звонкий голос невестки, Нурдида-апа вышла из кухни, вытирая о передник влажные руки, сияя всем своим морщинистым лицом.

У-у-у, Гаухар-джаный, здравствуй, здравствуй, добро пожаловать! Ну, заходи, раздевайся! — Она протянула гостье обе руки. Невестку расцеловала в обе щеки. — На дворе, видать, похолодало, лица-то у вас зарумянились, доченьки!

— Кажется, и в самом деле зарумянились! — говорит Гаухар, поправляя прическу перед зеркалом. — А у вас в доме очень тепло.

— Уж куда теплее! — вторит Нурдида. — Как в парном молоке купаемся, Гаухар-джаный.

— Мама, а где Вильдан? Почему нет Вильдана?! — суетится Миляуша. На ней черное, ловко сшитое платье в зеленый джемпер. Она уже успела снять высокие кожаные сапожки на каблучках, сунула изрядно похолодавшие ноги в домашние войлочные туфля. — Ах, Вильдан дома! Вот и Вильдан?

Он вышел из соседней, смежной комнаты — в белой рубашке с короткими рукавами, в голубых спортивных брюках. Гаухар почему-то считала, что он выше Миляуши, а они, оказывается, одинакового роста, только Вильдан плотнее и шире в плечах, кряжистый, как дубок.

Нурдида перехватила и поняла взгляд Гаухар. — Не удивляйтесь, Гаухар-джаный, мой Вильдан весь в своего отца — невысок, да крепок. Зато обе дочери такие же великанши, как и я, — смеясь, говорила она. — Ничего, мужья у них тоже рослые… Невестка, ты показывай Гаухар наши обновки, а я поставлю самовар.

— Ладно. Показать нетрудно, было бы что. Миляуша взяла Гаухар за руку, ввела в другую комнату.

— Начнем отсюда…

Еще недавно во всей квартире была старая, отслужившая свой срок мебель. Да разве это старье можно называть мебелью по теперешним временам! Все разнокалиберное, скрипучее — и грузный, неуклюжий гардероб, и толстоногий, тяжелый стол, и облупившееся от самоварного пара трюмо… А теперь — смотри-ка!

— Ну как? — ликующе спрашивает Миляуша.

Ах, хитрушка! То-то она целую неделю так настойчиво звала Гаухар «посумерничать». Э, да они с Виль-даном весь мебельный магазин перевезли в свою квартиру!

— Отлично, отлично! — хвалила Гаухар, переводя взгляд с одной вещи на другую. И спальный гарнитур, и письменный стол с нарядной лампой и креслом, и книжный шкаф — все современное, полированное, нарядное. А в другой комнате обеденный стол, окруженный стульями, сервант с посудой, телевизор… — Ай, Миляуша! Ай, молодая хозяйка!

Но сама Миляуша явно волнуется. Ведь у Гаухар небось художественный вкус. Сейчас же начнет критиковать, распоряжаться: это поглубже задвинуть в угол, это сюда, это вот так развернуть… И верно, Гаухар прошлась по обеим комнатам, прикинула взглядом с одного места, с другого, прищурилась… Нет, она не командовала, осторожно подсказывала, переспрашивала: «А не лучше ли будет вот так?»

Миляуша стояла и смотрела, переводя взгляд с мужа на Гаухар, с Гаухар на мужа. Вдруг, захлопав в ладоши, забегала по комнатам.

— Смотри-ка, Вильдан, как это мы не заметили! Так действительно будет лучше, вещи заиграют!..

И она, не теряя времени, принялась выполнять советы Гаухар. Впрочем, всем хватило дела, особенно Вильдану. Задвигались столы стулья, кровати…

Нурдида-апа вышла из кухни, чтобы сказать: «Самовар вскипел», — но, удивленно всплеснув руками, воскликнула:

— Ба-а, что тут происходит?!

— Тут, дорогая мамочка, великое обновление! — говорила Миляуша, переходя с места на место. — Вильдан, чего призадумался? Разбирай книжный шкаф по секциям, давай переносить. Мама, ты не остуди самовар. Вот закончим в этой комнате, перейдем в другую. А потом уж и чайку попьем.

Через час-полтора Миляуша, взяв за руку свекровь, повела осматривать новую расстановку мебели.

— Посмотри, мама, только не падай от удивления, — смеясь, сказала она. — У нас стал настоящий рай.

Нурдида только охала да всплескивала руками. Те же стены, окна и двери, те же самые вещи, но совсем по-иному заиграло, запело кругом! А занавески-то, занавески, чудо как хороши!

И она глубокомысленно заключила:

— Построить дом не просто. А вот конопатить, красить, лоск наводить тоже надо уметь. Когда жили в тесной, словно могила, комнатенке, как ни ставь вещи, все ни повернуться, на взглянуть. А теперь — вишь ты!

Когда все было расставлено, когда сели за стол и выпили по чашке чаю, Миляуша вдруг вспомнила:

— Вильдан, ты купил билеты?

— Как не купишь, коль приказано. Вот они!

В школе однажды зашел разговор о том, что в Народном театре Зеленого Берега готовится новая постановка известной пьесы «Голубая шаль». Преподаватели высказывали такое мнение, что спектакль следует посмотреть. Давно ля говорили об этом, а билеты уже есть. Ну я Миляуша, скоро же навела порядок в семье!

— Вот, пожалуйста, вам премия за хлопоты, — сказал Вильдан и предложил Гаухар два билета.

— Зачем мне два? — не поняла Гаухар. — Забира домоседка, вряд ли пойдет в театр.

Вильдан вопросительно посмотрел на жену. Миляуша с удивлением обратилась к Гаухар:

— Вот еще! А куда ты денешь Агзама?

— Зачем я ни с того ни с сего буду брать билет для Агзама?

В разговор вмешалась Нурдида:

— Дело, конечно, ваше, Гаухар-джаный, только Агзам заслуживает того, чтобы о нем позаботились. Я не раз видела его на работе — относила какие-то бумаги. Даже по тому, как сидит человек за столом на службе, можно понять, дельный он или пустой. Иной хоть и большой начальник, а посмотришь, как он развалился в кресле, — только рукой махнешь.

Гаухар с улыбкой слушала Нурдиду. Что тут возразишь? Не такое уж большое дело эти билеты, как-нибудь можно бы уладить. Тут сложнее другое. Ведь Гаухар, проверяя себя, держится несколько вдали от Агзама. Она приветлива с ним, при удобном случае Агзам проводит Гаухар, а то и побудет у нее дома. В присутствии тетушки Забиры они непринужденно разговаривают, шутят. Но ни на шаг ближе. И вдруг — предложить ему билет в театр!.. Разве это не проявление особого внимания? Тут и слова-то не сразу подберешь, чтобы вручить билет. Правда, как-то случайно она обмолвилась в разговоре с Агзамом: «Говорят, что «Голубая шаль» — новое явление в работе нашего театра. Пожалуй, стоило бы посмотреть». Но сказано это было как-то, между прочим. Перебросились несколькими фразами — и вроде бы сейчас же забыли.

Так что же, перейти от слов к делу?.. Но вдруг Агзам подумает, что и в первый-то раз Гаухар не случайно, а с определенной целью заговорила о театре? Нет, не так все просто…

От билетов Гаухар все же не сумела отказаться. Как-то неудобно; Вильдан заботился, хлопотал, а она ни во что не поставила бы это. Со смущенным лицом она взяла два билета, так же смущенно поблагодарила. Не уверена была, найдет ли подходящие слова, чтобы позвать Агзама в театр. А главное — надо ли звать?..

13

Было уже поздно, когда Гаухар попрощалась с хозяевами. На улице разгулялась вьюга; подхваченные ветром, густо летели хлопья снега, местами уже вырастали косые гребешки сугробов. Прочно установилась зима, вторая зима в Зеленом Береге. Меньше года тому назад Гаухар все еще думала, что городок на Каме будет для нее чем-то вроде полустанка в дальней дороге, но жизнь складывалась так, что полустанок, действительно, мог превратиться в узловую станцию. Мысль эта мелькнула и погасла — Гаухар только успевала поворачивать голову то вправо, то влево, уклоняясь от колючего снега и набегающего ветра.

Дома огонек едва мерцал в единственном кухонном окошке. Гаухар достучалась не сразу, — Забира, под шум метели, должно быть, раньше обычного задремала. Добрая женщина схватилась было за ручки остывшего самовара, но Гаухар решительно отказалась от всего: в гостях ее и накормили, и чаем напоили.

Спать не хотелось: кажется, непогода возбуждающе подействовала на Гаухар. Она тихонько бродила по комнате, иногда откидывала занавеску, стараясь разглядеть сквозь запорошенное снегом окно, что творится на улице, а больше сидела за столом, подперев щеки ладонями. Она и раньше иногда задумывалась над жизнью Миляуши и Вильдана, тем более сейчас, под свежим впечатлением, есть о чем подумать. Не то чтобы это было очень важно для Гаухар, но однажды у нее зародилось какое-то смутное, не совсем приятное чувство, и с тех пор оно время от времени дает знать о себе.

Хорошо или плохо живут Миляуша и Вильдан?.. Задавая себе этот вопрос, Гаухар не ставила перед собой сознательно какую-либо определённую цель, просто следовала за потоком своих мыслей. С точки зрения самих Миляуши и Вильдана они, должно быть, хорошо, счастливо живут, с каким-то веселым, жизнерадостным напором. К тому же влюблены друг в друга. Теперь вот квартиру удачно получили. Хлопот прибавилось, но это опять же радостные хлопоты. Казалось бы, чего еще надо?

И все же Гаухар сегодня, именно сейчас, впертые сказала себе: нет, она не могла бы так жить. Во всяком случае, не удовлетворилась бы такой жизнью. Трудно указать на какие-то определенные, режущие глаз изъяны в быту ее друзей. От конкретных частных недостатков можно не в день, не в два избавиться. Но жизнь в целом — это ведь не комната: переставил мебель с места на место — и все выглядит по-новому. Что-то облегченное, беззаботное угадывается в поведении Миляуши и Вильдана. Оба довольны друг другом, и не нужно им ничего искать, добавлять. Нынче хорошо, завтра, само собой, будет еще лучше. А начнешь «мудрить» — пожалуй, что-нибудь испортишь. Чего-то серьезного недостает Вильдану и Миляуше. Главной цели, что ли, не хватает в их жизни?..

Гаухар еще раз прошлась по комнате — пять шагов от угла до угла и столько же обратно. Тесновато! Она оглядела стены, знакомые до малейшего пятнышка на обоях. Хоть и висят на стенах рисунки, а все же не очень нарядно, бедновато… Словно возражая кому-то, она повторила про себя: «Но ведь комната — это не вся жизнь». — «Что же, взгляни на всю жизнь», — будто послышалось ей в странных голосах вьюги за окном.

Не то чтобы испугалась Гаухар, но вдруг оторопь охватила ее. «Других судишь-рядишь, а сама-то как живешь?» — вслух сказала она себе. Во всех испытаниях, пережитых Гаухар после разрыва с Джагфаром, вот эти минуты, пожалуй, были самыми трудными и тяжкими «Если кто послушает тебя, так может подумать, что ты завидуешь Миляуше и Вильдану». И она почтив отчаянии шептала: «Нет же, нет! Я не завистница, не дойду до такого позора! Должно быть, я просто устала бродить по извилистым тропинкам, которым не видно конца-краю. И все время одна. Мне горько и обидно, что обделена женским счастьем и не на кого бывает опереться…» Конечно, она вспомнила об Агзаме и опять обругала себя: «Тебе он понадобился, чтоб опереться, а по-другому не могла вспомнить!..»

Потом мысли ее устремились в ином направлении. Ей хотелось подумать что-то хорошее о Миляуше и Вильдане. «Чего ты требуешь от них? Ведь и года не прошло, как они поженились. Самые счастливые дни переживают, равных которым не будет. А работают и сейчас, пожалуй, больше, чем ты, преподают в старших классах. Что ты умела в их годы? Делала первые шаги в школе, да и то при помощи Джагфара. Тебе только еще предстоят последние экзамены в институте, а у Миляуши и Вильдана уже давно дипломы… Стыдно тебе, Гаухар, стыдно!» — с ожесточением говорила она, словно кому-то другому.

Это была откровенная исповедь перед собою. И странно — чем безжалостнее была она к себе, тем легче становилось на душе. Все же усталость брала свое. Гаухар уже бездумно смотрела в окно, — там, на улице, кажется, брезжил рассвет, а метель обессиленно утихала. Успокаивалась и Гаухар, уже не слыша прежней боли в груда.

Она заснула почти мгновенно, как только опустила голову на подушку. Но даже в этот короткий миг успела подумать об Агзаме: «Он где-то в отдалении. А позову — будет ближе… Ведь пошел же со мной в театр, когда позвала. Мы славно провели вечер…»

Вероятно, именно это незаконченное воспоминание вызвало у нее улыбку, потому-то с легкой улыбкой на губах она и заснула.

Утро выдалось ясное, безветренное, с морозцем, свежие сугробы искрились на солнце. Вчерашняя ночь с ее кошмарами смутно осталась в памяти как нечто сумбурное, нереальное. Утро вернуло Гаухар бодрость и спокойное, трезвое восприятие жизни. Она привычно торопилась в класс, где все было знакомо ей — большая черная доска в желтой раме, парты, оживленные и выжидающие лица ребят.

В коридоре ей встретилась Бибинур-апа, поздоровавшись, прошла было мимо, но, что-то вспомнив, остановилась.

— Гаухар, после уроков зайди ко мне.

Зачем она понадобилась директору, Гаухар не успела спросить — в коридоре раздалась трель звонка.

Последние два урока — арифметика. Кого вызвать к доске сегодня, Гаухар наметила заранее, и первой в ее иске значилась Зиля. Ей казалось — девочка стала заниматься спустя рукава; она помирилась с Акназаром, много проводила времени вместе с ним, — возможно, эта я отвлекало ее от занятий.

Не подавая виду, что вызвала девочку с проверочной целью, Гаухар спросила, понятны ли условия задачи.

— Й все поняла, — не колеблясь ответила Зиля Куском мела она набрасывала цифры на доске, беззвучно шевеля губами. Лицо у нее было сосредоточенным, короткие косички покачивались в такт движениям руки.

Гаухар склонилась над тетрадями учеников, проверяя диктант, и в то же время изредка посматривала на Зилю. Прежняя уверенность покинула девочку. Она топталась у доски, должно быть ожидая подсказки учительницы. Лицо у нее делалось все более озабоченным, на лбу прорезались морщинки. Вдруг как-то особенно быстро глянула на доску, схватила тряпку, принялась стирать все, что написала перед этим, — кажется, сама поняла, где допустила ошибку.

Теперь Гаухар всецело погрузилась в свои тетрадки. Слыша краем уха частое постукивание мела на доске» она молча улыбалась. Но вот постукивания прекратились. Гаухар подняла голову. Да, решение было правильным, и ведь задачку учительница нарочно выбрала потруднее. Все же Зиля справилась молодцом. — Очень хорошо! — похвалила Гаухар. — А теперь объясни решение.

Бойкая, сообразительная девочка, ничего не скажешь. Голосок Зиля звучит смело и уверенно. Гаухар довольна, что вовремя приструнила ее.

Несколько учеников, вызванных к доске вслед за Зилей, тоже показали себя не с худшей стороны. Запинались, правда, выжидательно посматривали на учительницу но в общем-то честно заслужили свои четверки.

Ребята шумной гурьбой покидали класс. Начались обычные толкотня, шум, кто-то показывал мастерское умение ходить с портфелем на голове, не придерживая его руками. Тут уж никто не слышит голос учительницы. «Тише, ребята, тише!»

Гаухар направилась в кабинет Бибинур-апа, впервые подумав беспокойно: «Все же зачем я ей понадобилась?»

"Несколько преподавателей уже ожидали директора, — наверное, тоже вызваны по делу. Пока что завязался обычный разговор о недостатках, подмеченных в учебниках и программах, об особенностях и трудностях учительского дела. Гаухар уже не первый день перестала чувствовать себя новичком и на равных правах втянулась в разговор. Возможно, под влиянием только что закончившихся удачных уроков арифметики, она, словно забыв о вчерашних тяжких раздумьях над собой, вдруг призналась:

— Знаете, я порой не понимаю себя. Или мне просто везет, или у меня еще недостаточно опыта, но я почему-то не испытываю тех «безмерных трудностей», на которые жаловалась классная руководительница Александра Николаевна. Конечно, трудности в нашем деле есть, и они доставляют беспокойства и огорчения. Но чтоб «безмерные» да еще «непреодолимые» — что-то не помню.

— Поработайте еще годков десяток, тогда будет что вспоминать, — возразила обидчивая Александра Николаевна.

— Возможно, — согласилась Гаухар. — Я ведь заранее признала, что опыт у меня недостаточный… Все же приведу пример. После прошлогодних экзаменов ко мне заявился корреспондент комсомольской газеты: «Вот вы молодая учительница, расскажите о трудностях своей работы, об их преодолении, иной раз требующем известного героизма». Я хотела помочь корреспонденту, но так и не могла вспомнить ни одного примера, когда преодоление трудностей в нашей работе потребовало бы героизма.

В разговор вмешалась преподавательница географии. Она была старше других, но обычно сторонилась всяких споров. Голос у нее тихий, все же достаточно внятный, — «сказывалась долголетняя привычка, не напрягая голосовых связок, говорить так, чтобы слышал весь класс.

— Знаете, корреспонденту гораздо легче было бы найти материал о героизме воинском — там все на виду. О наших повседневных трудовых подвигах, — я все же избегаю слова героизм, — писать очень трудно. Потому и редко пишут об этих подвигах. Да и существуют ли они?.. Я ничем не хочу хвалиться. Но взгляните на мои волосы. Можно подумать, что старость так выбелила их. Нет, в сорок лет я была уже совершенно седая. И не от особого горя, не от бед. От величайшего напряжения в работе, которое я испытывала, испытываю и сейчас. А ведь предмет у меня вроде бы не такой уж трудный — всего лишь география. Но, преподавая любой предмет, мы обучаем и воспитываем человека! Человека — творца новой жизни? Подумайте, какая огромная ответственность! Быть или не быть человеку с большой буквы, во многом зависит от нас, от нашей умелой работы. Вот сейчас я, пожалуй, не побоюсь громких слов: в этой работе есть не только подвиг, но и поэзия. Гаухар утверждает, что так и не нашла для корреспондента примера особых трудностей нашего дела. Но не замечать этих трудностей, порой необычайно сложных, требующих напряжения всех сил, — это уже само по себе является чем-то вроде подвига. А что такое подлинная поэзия? На мой взгляд это прежде всего подвиг… Права я или неправа, судите сами.

Учительница географии замолчала и глубже уселась в кресло. Старенькая, маленькая, она сделалась почти незаметной в дальнем затененном углу просторного кабинета.

Стало тихо. Каждый, должно быть, сверял мысленно только что услышанные слова. Примечательно — никто не подскочил, не воскликнул: «Да, да, героизм, поэзия!» Сидели тесным кружком и молча думали.

Гаухар вдруг вспомнила случай с Акназаром. Сколько волнений и тревог пережила она, не считая уже хлопот. Похоже ли это хоть в какой-то мере на подвиг — не ей судить, а вот героизм Акназара, проявленный при спасении утопающего мальчика, бесспорен! Она подумала: «Об этом случае и рассказать бы корреспонденту. — Но тут же вспомнила;— Корреспондент был еще до отъезда Акназара в пионерлагерь». Она едва удержалась, чтобы не рассмеяться, только улыбнулась про себя.

Тишину нарушила Миляуша. Она, как всегда, не вошла, а вбежала. Громко поздоровалась со всеми. Заглянула в окно, воскликнула:

— Смотрите, опять снег пошел! Так и сыплет, хлопья кружатся, словно белые бабочки!

Она подсела к Гаухар на диван, стоявший несколько отдаленно. В бурном оживлении Миляуши все же не трудно было угадать тревогу, озабоченность.

— У тебя что-нибудь случилось? — вполголоса спросила Гаухар. — Может, с Вильданом поссорилась?

— Ого, попробовал бы он ссориться! — вызывающе ответила Миляуша. Но сейчас же переменила тон — Ах, Гаухар, ничего не скроешь от тебя…

Оказывается, все те же двое «технариков» не давали Миляуше покоя. Когда-то она сама потакала их пристрастию к технике, не предполагая, как далеко зайдет это одностороннее увлечение.

Весной, когда Миляуша шумно восстала против позорного отставания «технариков» по истории и литературе, задиристые ребята струсили. Они притихли и двоек больше не получали. Казалось бы, и в новом учебном году дело у них пойдет нормально — ведь ребята-то способные. Однако, благополучно перейдя в десятый класс, «технарики» решили, что теперь-то уж они «выиграли битву»: годовую троечку им кое-как «натянули», — значит, аттестат обеспечен. На днях Галина Алексеевна, преподавательница языка и литературы, с огорчением сообщила Миляуше, что опять вынуждена была влепить «будущим инженерам» по двойке. Они заявили Галине Алексеевне, что «Война и мир» и «Песня о Буревестнике» им не нужны, они, видите ли, не собираются быть писателями. Позиция преподавателя физики, как и в прошлом году, была более чем странной. Он сказал Галине Алексеевне: «Зря вы сажаете ребят на раскаленную сковородку. Они с нее постараются спрыгнуть поскорее. И совершенно естественно. Жалко вам, что ли, очередной троечки для них?»

— Мы здорово сцепились с физиком, — продолжала Миляуша. — Не знаю, чем это кончится. Меня возмущает его поведение. Вместо того, чтобы поддержать других преподавателей, он вносит раскол, дурно влияет на ребят… Вот пришла посоветоваться с директором. Ты поддержишь меня?

— Безусловно, — сказала Гаухар. Помолчав, добавила не совсем уверенно — Пожалуй, только не сегодня.

— Почему?

В эту минуту открылась дверь, в кабинет вошла Бибинур. Оглядела присутствующих, спросила:

— Все ко мне?

Ей ответили утвердительно.

— Видишь, сколько желающих, — шепнула Гаухар подруге. — Вряд ли успеешь поговорить о своем деле.

— Ты, пожалуй, права, — согласилась Миляуша. — Отложим до другого раза. Тогда не будем мешать, пойдем…

— К сожалению, не могу. Меня зачем-то вызвали Бибинур-апа. Придется подождать, Миляуша понимающе кивнула, на цыпочках вышла из кабинета.

Тем временем Бибинур со свойственной ей распорядительностью уже отпустила половину преподавателей. Против ожидания Гаухар, ненадолго задержались и остальные.

— Извини, — обратилась директор к Гаухар, — хоть я и сама позвала тебя, а пришлось ждать. Что поделать, — вздохнула она, — не хозяйка я себе. — Голос у нее усталый, да и лицо как-то осунулось. — Как живешь, Гаухар? Все ли в порядке?

— Не могу пожаловаться… У вас у самой-то как?

— Неважные дела у меня дома, неважные, — глухо проговорила Бибинур.

— Да что случилось-то, можно узнать? — За какой-нибудь час Гаухар второй раз спрашивает об одном в том же: сперва у Миляуши, теперь вот у директора, — бывают же такие несчастливые совпадения.

— У меня Гаухар, нет секретов от тебя… В общем то пока ничего страшного. Да вот Гульназ, дочка, хворает. Уже целую неделю… — Лицо седеющей, пожилой учительницы было грустным. Казалось, от всего отрешилась она, ничего нет ни на уме, ни на сердце, кроме материнской тревоги. А вот школу не может покинуть, с минуты на минуту ей должны позвонить из районо. Правда, она попросила старушку соседку навещать Гульназ, но старый человек может и забыть, о чем просили ее, или вдруг растеряться.

— Я ведь ничего не знала, Бибинур-апа, поверьте! Если б только знала… — жалобно оправдывалась Гаухар.

— Спасибо, понимаю. Но я позвала тебя не для этого. Бибинур-апа качнула головой, — словно стараясь отделаться от гнетущих мыслей. И добавила: —Я уже не знаю, — может, это обманчиво, а может, и вправду, но сегодня ей как будто немного лучше. Врач тоже так сказал.

— Что с ней?

— Грипп в тяжелой форме. Мы зачастую легкомысленно относимся к гриппу, а это, оказывается, очень коварная болезнь… — Она опять болезненно вздохнула, будто ей сдавило грудь. — Ну ладно, будем надеяться. И хотела, Гаухар, спросить тебя — от Галимджана получаешь письма?

— В последнее время не получаю, — смущенно призналась Гаухар. — Я сама виновата, давненько не писала ему. Посылать просто приветы — пустое дело, а беспокоить пожилых людей своими переживаниями как-то совестно. Я и без того так им обязана… Как они там, живы-здоровы?

— Все благополучно. В каждом письме справляются о тебе.

— Спасибо. Обязательно напишу им, непременно!

— Они рады будут, — Бибинур достала из портфеля довольно пухлый конверт. — Когда придешь домой, внимательно прочти вот это письмо.

— Там что-нибудь меня касается? — Острая тревога охватила Гаухар.

— Есть и о тебе… Хотела просто пересказать, да, признаться, что-то сил нет.

14

Словно в предчувствии беды, Гаухар не могла прочитать это письмо здесь же, в школе. Если бы в нем не было ничего плохого, Бибинур перед тем, как вручить конверт, не сделала бы пространного вступления. Гаухар хотелось как можно скорее остаться наедине с собой, — люди, как бы ни были близки, все же стесняют друг друга, когда предстоит обдумать или сделать нечто глубоко личное.

Дома Гаухар, как бы готовясь к какому-то испытанию, прежде всего переоделась, причесалась. Тетушки Забиры не было дома, но на столе хлеб, ложка, тарелка, — значит, горячая еда в печке. Гаухар как-то без дум собрала обед, на самом-то деле пища не шла на ум. Мысль о письме царапала сердце. Все же Гаухар сдержала себя до той минуты, пока не убрала со стола, лишь после этого достала из портфеля конверт.

Первые две страницы она бегло просмотрела. Там были приветы для Бибинур и Гульназ, сообщения о здоровье семья Галимджана, об учебе дочерей. Но вот, начиная с третьей страницы и почтя до конца, все близко касалось Гаухар.

Галимджан-абы писал:

«…Конечно, я мог бы обратиться непосредственно к Гаухар, но поскольку давно не получал от нее ни строчки, не знаю, как там обстоят дела. Поэтому решил написать тебе, сестра. Если найдешь нужным, дай Гаухар прочесть это письмо. Если же по каким-либо соображениям сочтешь это неуместным, воздержись. Полагаюсь на твою волю».

После этого предисловия начиналось главное. Хотя Бибинур нашла возможным передать ей письмо, все же у Гаухар было такое ощущение, словно не бумагу держала в руках, а горящую головню. Вот что было дальше:

«…Когда Гаухар в начале августа приезжала в Казань, мы с ней довольно долго говорили о жизни ее, о настроении. У меня сложилось впечатление, что в сердце своем она ещё не порвала окончательно с Джагфаром. Мне кажется, Гаухар и сейчас временами тоскует по бывшему мужу. Потому и спрашивала у меня совета: как ей быть? Признаться, мне не хотелось столь глубоко вмешиваться в личную жизнь Гаухар, хотя я и считаю ее родным человеком. Я был очень осторожен в разговоре. Она обижалась на это, даже высказала прежнее свое недовольство тем, что я в свое время не сказал ей о намерении Джагфара жениться на Фаягуль. Правда, она сказала, что не помнит старое, но я думаю, что это просто отговорка. По-моему, Гаухар до сих пор не хочет понять простого: я тогда умолчал о предстоящей женитьбе Джагфара не потому, что оберегал интересы его, но не хотел, преждевременно наносить ей новую рану.

Теперь дело еще более осложнилось. Какое сейчас настроение у Гаухар, не знаю. Если же предположить, что она все еще как-то держит Джагфара в своем сердце, картина может получиться довольно безотрадная. Правда, я все же надеюсь, что Гаухар найдет в себе силы раз и навсегда покончить с прошлым, однако не исключаю и нечто другое. В этом случае Гаухар ожидают новые, еще более тяжкие испытания.

Исрафил Дидаров в присутствии Гаухар уже говорил, что Джагфар сильно не ладит с новой женой — с Фаягуль. Возможно, они уже тогда решили развестись. Осторожный Дидаров не сказал об этом прямо, но все же его визит к нам несомненно, был связан с этим и являлся своего рода разведкой. Так вот теперь стало известно: Джагфар и Фаягуль развелись официально.

А сегодня Рахима сообщила мне еще более удивительную новость: Джагфар жалуется общим нашим знакомым на то, что, дескать, очень скучает по Гаухар, раскаивается, что развелся с ней. Говорит: «Причина всему — чужие наветы. Сейчас я готов просить прощения у Гаухар». Если верить ему, то он чуть ли не собирается поехать в Зеленый Берег.

Я пишу это, Бибинур, для того, чтобы и тебя, и Гаухар заранее предупредить о возможном появлении у вас Джагфара. Если Гаухар будет внезапно поставлена веред этим фактом, ей будет трудно сразу собраться с мыслями, а человек, застигнутый врасплох, мало ли что может натворить. Нужно, чтобы Гаухар окончательно решила вопрос, и решила правильно. Как говорят в народе: «Семь раз отмерь, один раз отрежь». Я лично всецело полагаюсь на ее рассудительность. Теперь Гаухар накопила некоторый жизненный опыт, должно быть, лучше разбирается в людях, тем более — она знает Джагфара не со вчерашнего дня. Надеюсь так же, что есть у нее друзья, которые помогут добрым советом.

Из письма моего, думаю, можно понять мою собственную точку зрения на сложившееся для Гаухар трудное положение. Еще раз подчеркиваю, чтоб она знала: не хочу навязывать ей свое мнение. И ты, Бибинур, тоже поостерегись. Пусть Гаухар сама решит, как ей поступить. Она еще молодая, ей еще жить да жить на свете. А жизнь, сама знаешь, дается человеку однажды, и никто не имеет права так или иначе распоряжаться чужой жизнью. Повторяю: пусть решает сама.

Я вынужден написать об Исрафиле Дидарове хотя бы потому, что он как-то связал себя с судьбой Джагфара, следовательно, в какой-то мере был связан г в ад судьбой Гаухар. Ты хорошо знаешь мое подлинное отношение к этому бесчестному человеку. Справедливость в конце концов восторжествовала: Дидарова отстранили от должности главного инженера, оставили на заводе рядовым инженером. По-моему, и здесь он долго не засидится. Ему ведь хотелось бы теперь играть роль несправедливо обиженного специалиста, недооцененного руководителя. В коллективе, где Дидарову хорошо знают цену, этой роли ему не сыграть. Между тем он уже пытается, как принято говорить, «завоевать расположение зрителей», при каждом подходящем случае козыряет фразой: «Наши руководители привыкли время от времени просеивать людей; хоть ты и хороший работник, но надо тебя «освежить». Ход этот понятен. Все мелкие, подлые душонки всегда стараются изобразить себя жертвами злой воли. Полагаю, Гаухар полезно знать о теперешнем положении Дидарова».

Гаухар еще и еще раз перечитала пространное письмо, стараясь глубже вникнуть в рассуждения Галимджана. Отложив письмо в сторону, задумалась. Она была необычайно взволнована и в какой-то мере растеряна. Надо хоть немного успокоиться, привести мысли в порядок.

Было время, она и жалела, и мучилась за Джагфара. Представляла его одиноким, заброшенным, даже голодным. Готова была на крыльях лететь, чтобы помочь ему. Но выяснялось, что он не только не мучился, но даже и не скучал, развлекался, сколько душе хотелось. Возможно, теперь ему действительно плохо. Возможно, и в самом деле он вспоминает о ней. Но вот вопрос — с какой целью? Чтобы вернуть себе служанку, рабыню, наложницу? Гаухар далека от чувства мести, злорадства, она и сейчас все еще способна пожалеть Джагфара. Но перед этим надо подумать хорошенько, все взвесить, проверить…

Надо было бы готовиться к урокам, зажечь свет, разложить на столе тетради. Но ей не хотелось отрываться от своих мыслей, они словно на крыльях качали ее. Как она встретит Джагфара, если он приедет? Что скажет ему в первые минуты?»

«Погоди, — остановила она себя, — а когда все же может приехать Джагфар? Ведь письмо написано Галимджаном уже давненько. Значит, может приехать скоро, даже завтра… даже сегодня… Вон, кажется, хлопнула калитка… Да, в самом деле хлопнула!..»

Гаухар встала, повернула выключатель в своем уголке за занавеской, потом в горнице, — все сразу залилось светом. А она не переставала прислушиваться. Заскрипели половицы в сенях, открылась дверь в кухню, вошла тетушка Забира.

Она первым долгом спросила:

— Я оставила в печке обед. Ты поела?

— Спасибо, поела, тетушка Забира.

— Вот и хорошо. Значит, поставлю самовар. У меня и у самой в горле пересохло, разве возле больной о себе подумаешь.

Наливая воды в самовар, насыпая уголь и разжигая лучину, она рассказывала, почему так надолго отлучилась из дома. Ее позвали к пожилой двоюродной сестре, которая внезапно почувствовала удушье и подумала, что умирает. Пока дождались неотложную помощь, прошло немало времени. Врач, сказав непонятное слово «спазм», прописал лекарство и уехал. А тетушка Забира пошла в аптеку. После капель сестре сразу стало лучше. Тут Забира вспомнила, что еще утром ушла из дома.

Накрывая стол в горнице, она все поглядывала на квартирантку — Гаухар сидела между двумя кадками с цветами, и тень от листьев падала на ее задумчивое лицо.

— Когда ходила в аптеку, встретила Талию — повела разговор тетушка Забира. — Ужасно скандалит, на тебя зубами скрежещет.

— Не знаю, что ей надо от меня.

— Ах, боже мой! Что взбрело ей в башку, то и болтает. Только бы шуметь.

Что-нибудь новое выдумала?

— Какое там, все одно и то же — из-за своего сына… «Сорвала, говорит, с моей ветки единственное мое яблочко. Пусть, говорит, отдает в интернат чьего хочет ребенка, а я Акназара все равно заберу домой».

Она забрала бы, да Акназар не желает возвращаться к ней.

— Вот это и взбесило ее до крайности…

Тетушка Забира внесла в горницу и поставила на стол самовар, испускающий струи пара. На столе лежал белый хлеб, творог, варенье, но Гаухар, словно не замечала ничего.

Тетушка Забира уже знает: у жилицы ее неуравновешенный характер. Если уж загрустит, то молчит весь вечер. А отчего это происходит, Забира до сих пор не может понять. Возможно, скучает Гаухар по прежней своей хорошо обеспеченной жизни в Казани. А что у Гаухар есть сейчас? Ничего нет! Женщине нелегко заново строить жизнь.

Тетушка Забира догадывается, для чего частенько Р заходит Агзам. Но, кажется, он не очень-то решителен. Женщины не жалуют таких. Может быть, поэтому Гаухар так неровно и держится с ним: то очень приветлива, то слишком холодна. Вот сегодня даже и не вспомнила о нем.

Тетушка Забира смолоду и сама не привыкла молча глотать слезы, недолюбливает и других коль начинают кукситься. Это единственное, что не нравится ей в Гаухар. Куда лучше, когда и в печали человек не разучился смеяться. Кого удивишь ахами да вздохами! Сама Забира обычно пела, если уж очень грустно становилось в одиночестве. Пела хотя ни слухом, ни голосом не наделена от природы. После того, как поселилась Гаухар у нее, Забира перестала петь из боязни, что квартирантка, не дай бог, примет ее за помешанную.

— Гаухар, ты, может, нездорова? Голова у тебя не болит? — не выдержав, испытующе спрашивает Забира — Ты вроде бы побледнела немного.

— И не побледнела, и голова у меня не болит, тетушка Забира, — невесело улыбнулась Гаухар. — Признаться, чего-то крылья опустились.

— Это зря, Гаухар! Ты не поддавайся печали. Вон моя двоюродная сестра чуть прихворнула уже начала прощаться с жизнью. Оказалось, рано. Это ни к чему. Последний-то день и без нашего зова придет. А пока живешь, надо пожить. Особенно в твои годы.

— Согласна, тетушка Забира, да вот плохие мысли донимают.

— Выбрось их на улицу, коль донимают!

— Это что, так советуют мудрые люди?

— Я, Гаухар, не принадлежу к мудрым, толком а Книг не читаю, а песни теперь только по радио слушаю. Я лишь повторяю то, что слышала от стариков.

— Твои слова, тетушка Забира, справедливы. Умом я согласна с тобой, а вот с сердцем ничего не могу поделать…

Со стола убирали вдвоем. Потом Забира ушла на кухню. У женщины всегда найдется работа, особенно когда плохое настроение.

15

И вот еще одно письмо. На этот раз оно было адресовано непосредственно Гаухар и принес его почтальон. Тяжелое предчувствие не обмануло Гаухар; письмо было от «него». Она прочитала его не раз и не два… Сперва ее охватило странное чувство, будто это написал не Джагфар» а какой-то посторонний человек, но от лица Джагфара. Гаухар даже почерк внимательно рассмотрела и обратный адрес проверила. Сомневаться не приходится, пишет сам Джагфар.

От обиды слезы навернулись на глаза Гаухар. В конечном-то счете она не считала Джагфара человеком чутким, справедливым. Все же как он мог написать такое?! В начале вроде ничего оскорбительного. После излишне подробных описаний того, что он сейчас делает, о чем думает и что переживает, Джагфар даже попытался разжалобить ее: ты, мол, как хочешь, так и относись ко мне, а я не могу без тебя жить. Но дальше тон письма круто изменился. Получалось, как прежде, будто во всем виновата Гаухар и все от нее зависит: если она признает свои старые грешки и попросит прощения у него, тогда он…

Гаухар отбросила письмо. Сама того не замечая, вдруг заговорила вслух, словно Джагфар находился здесь, в комнате. «Постой, — обращалась она к нему, — что это такое? Я не понимаю! И это твои условия?.. Как будто у меня и в самом деле были какие-то «грешки» и я скрывала их от тебя… Это ведь ужасно! А о себе так говоришь, словно ты дитя малое, ни в чем не повинное. Но ведь это неправда! — возмущалась Гаухар. — Ну кто может поверить, что ты женился на Фаягуль как бы от обиды на мое плохое поведение?! Ты ведь неглупый человек, да еще и образованный! Даже независимо от моего ответа на твое письмо ты сам должен понять: если не оглянешься на свою собственную непорядочность, не признаешь ее, ни о каком примирении не может быть речи. Неужели тебе не стыдно торговаться, как на базаре?! Ты ведь отлично знаешь, что за мной нет ни капли вины. И все же притворяешься, изворачиваешься…»

По правде сказать, Гаухар и до письма этого предполагала, что Джагфар может сделать попытку сохранить оскорбленное выражение лица, но столь подлого выверта она не ожидала. Она вступила было в воображаемый спор с Джагфаром и от невольной растерянности в первые минуты пыталась усовестить. Между тем у этого человека вряд ли есть совесть. Очевидно, Джагфар все еще уверен в своей непререкаемой правоте. Это уж чересчур! Неужели он допускает мысль, что Гаухар совсем растерялась перед свалившимися на нее трудностями жизни и готова явиться к нему с повинной, упасть в ноги, молить о прощении?! Да он совсем не знает Гаухар!

Теперь даже стыдно вспомнить, что она втайне ждала от него хорошего, человеческого письма. Нет, оказывается, не только Джагфар не знает ее, но и сама Гаухар не знала, насколько ничтожен Джагфар! Должно быть, он и раньше был таким, только не открывал полностью свое лицо. И вот перед ней лежит страшный обличительный документ, подтверждающий всю низость Джагфара.

Все же, поостыв, она решила проверить себя, показала письмо Бибинур-апа, Эта умудренная житейским опытом, рассудительная женщина набралась терпения внимательно прочитать письмо. Она заговорила не сразу, только после довольно продолжительного размышления:

Что же я могу посоветовать тебе, милая Гаухар? Однажды ты уже обращалась ко мне. Помнишь, что я ответила тогда? Такие вопросы не решаются чужим умом. Я и сейчас держусь прежнего мнения. К тому же я не знаю твоего бывшего мужа даже в лицо, вроде бы совсем не имею права ни порицать, ни защищать его. Но поскольку ты уже второй раз советуешься со мной, я готова сделать исключение, совершенно откровенно высказать свое мнение. Все же предупреждаю: проверь себя, вполне ли ты готова выслушать меня. Решай, говорить мне или лучше промолчать. Возможно, тебе не легко будет услышать, что я скажу.

— Я прошу, пожалуйста, говорите мне все, что думаете, — твердо ответила Гаухар. — Я пришла к вам не затем, чтобы меня жалели, и не для того, чтобы утвердиться в своем скрытом желании еще раз оправдать Джагфара.

— Тогда слушай. Я уверена, что у тебя еще есть или до самого последнего времени сохранились какие-то надежды на примирение с Джагфаром. Я понимаю, — очень тяжело жить в одиночестве, безмерно тяжело. И все-таки я вряд ли могла бы пойти навстречу тому унизительному примирению, которое Джагфар предлагает тебе. Ты обрекла бы себя на пожизненное «раскаяние» в несуществующий вине, а он остался бы абсолютно безгрешным. И кто знает, как Джагфар впоследствии мог бы использовать твое «признание», или, точнее говоря, клевету на самое себя. Вот мое мнение, мнение женщины, достаточно пожившей на свете. В остальном — решай сама… Это самое последнее мое слово. Надеюсь, мне не придется больше решать за тебя столь глубоко личный вопрос. Да ты, думаю, и сама не захочешь того, чтобы друзья брали на себя ответственность за твои решения, — Эти заключительные слова Бибинур-апа произнесла уже в холодноватом тоне, и даже упрек слышался в ее голосе:

Гаухар нашла в себе мужество спокойно ответить:

— Спасибо за искренность, Бибинур-апа! Я не обижаюсь. Вы пристыдили меня — и за это спасибо. Поверьте, я сумею прийти к самостоятельному решению.

Погода третий день стояла теплая, — правда, капели с крыш еще не было, но ветер откуда-то доносил веяние приближающейся весны и в середине дня на солнце хотелось расстегнуть шубу. Снега в полях еще много, но почему-то думается, что он уже не такой холодный, как раньше. Обманчивое это чувство особенно усиливается, когда летишь в самолете и смотришь вниз, — в поле такая белизна и чистота, что глаз не оторвешь. Впрочем, морозы и метели еще могут вернуться, хотя и ненадолго. Это понятно было и Гаухар, возвращавшейся в свой Зеленый Берег.

Ее никто не встретил на аэродроме. Ода села в автобус. Машина, тяжело взревев, тронулась и вскоре выехала на большак. Вдали завиднелись знакомые окраины городка. Чуть в стороне, вьется Кама, она так же еще покрыта глубоким снегом. Посредине реки тянется зимняя дорога, на ней чернеются еле заметные точки — это подводы и люди.

Автобус уже катился по улицам Зеленого Берега. Говорят, если хочешь по-новому увидеть привычное место, временно отлучись куда-нибудь подальше. Оказывается, так оно и есть. Людей на улицах словно больше обычного, и лица у всех веселые, будто помолодевшие. Это чувство новизны усилилось, когда Гаухар вышла из автобуса. Люди довольно часто здоровались с ней, а некоторые даже останавливались, спрашивали о здоровье, о том, как прошли зимние экзамены в институте.

Узнав, что удачно прошли, поздравляли. Даже странно — сколько накопилось у нее знакомых за два неполных года жизни здесь, и многие из них так расположены к ней. Хорошо, что они не знают, как напереживалась она в Казани за эти две недели. Она была занята не только учебой и экзаменами. Были случай, когда она уходила из института заплаканная, сама не своя. Хорошо еще, что слезы эти не были вызваны неполадками в учебе. Но теперь все это осталось позади, она с облегченным сердцем возвращается в свой маленький городок, с которым успела сродниться. Скоро она откроет калитку и войдет в дом тетушки Забиры.

В голове у Гаухар какая-то особенная ясность, которую даже не передашь словами. Там, в Казани, ей казалось иногда, что идет она пригнувшись, пошатываясь, словно держит на плечах непосильный груз. Некоторые прохожие даже сторонились, давая ей пройти. Воздух в большом городе был для нее тяжелым, а здесь так свободно дышится. Печаль, дурное настроение — все это осталось где-то по ту сторону аэродрома. Если бы никто не увидел, она бы сейчас побежала и запела.

В Казани Гаухар только однажды, да и то как бы случайно, встретила Агзама. Говорила ли она с ним? Конечно, говорила. Но — о чем? Право, не помнит с достаточной ясностью. Этому трудно поверить, но это так. «Я знаю, вы поступите так, как велят вам разум к со весть». Агзамом ли были произнесены эти слова, или сама Гаухар после придумала их? Да, должно быть, Агзам сказал» Он и еще что-то говорили. Не могла же Гаухар выдумать все это.

Агзам действительно приходил к ней в институт, это Гаухар твердо помнит. Она только что успешно сдала очередной экзамен. В такие минуты человеку, все еще не остывшему от возбуждения, хочется неумолчно говорить, в все должны слушать его.

Когда она шла по коридору, переполненная таким настроением, ей встретился Агзам. Она радостно воскликнула:

— Агзам! Откуда вы? Как попали сюда? Агзам сказал, что приехал в Казань на несколько дней на совещание. Затем они сели на расставленные вдоль стены стулья и о чем-то говорили… Нет, Гаухар решительно не в состоянии вспомнить — о чем. Вот только эти слова Агзама и врезались в память: «Я знаю, вы поступите так» как велят вам разум и совесть».

Гаухар поспешила расстаться с Агзамом потому, что вот-вот должен был явиться Джагфар. Она не в состоянии была ни обдумывать как следует, ни тем более запоминать разговор с Агзамом. Уже прощаясь, она не столько сознательно, сколько безотчетно сказала, примерно, следующее: «Дайте мне время подумать… Это не так легко решить… Но решать надо, я знаю это…» Ответил ли что-нибудь Агзам, она опять-таки не помнит. Он в чем-то извинился, и они расстались.

А она, чувствуя за собою взгляд его, быстро направилась в одну из свободных аудиторий.

Гаухар передавали, что Агзам еще два раза приходил в институт, но не заставал ее. Перед своим отъездом он навестил Галимджана-абы, оставил коротенькую записку для Гаухар.

В тот день Гаухар, как обычно, вернулась из института поздно, усталая, в плохом настроении.

— Сдала? — коротко спросила Рахима-апа, разогревая ужин.

— Сдала, — так же коротко ответила Гаухар.

— Поздравляю… Тебе есть записка. Молодой человек ждал-ждал и не дождался, заторопился на самолет.

Гаухар хорошо слышала эти слова, но смысл и значение их с трудом восприняла. Прочитала записку и совсем не поняла ничего.

И только утолив голод, а главное — отдохнув, немного пришла в себя. Еще раз прочитала записку Агзама, взглянула на часы. Быстро поднялась с места, отрывисто сказала:

— Через двадцать минут должен улететь самолет… Рахима-апа, я — в аэропорт, может, еще застану…

Не застегивая пуговицы пальто, она сбежала по лестнице и помчалась по улице. Остановила первое попавшееся такси.

— Пожалуйста, в аэропорт… скорее! — торопила она. Шофер такси молча кивнул головой. Как говорится, когда спешишь, то и ветер навстречу: почти на каждом перекрестке они останавливались перед красным сигналом светофора. Наконец-то выехали на просторное шоссе. Черев несколько минут остановились перед аэропортом. В справочном бюро Гаухар сказали:

— На Зеленый Берег сейчас отправляется!

Когда Гаухар выбежала на площадку, самолет уже катился по взлетной дорожке. Потом взревел моторами. Через минуту колеса оторвались от земли. И вот, поднявшись ввысь, пролетел над вокзалом. Провожающие махали шапками, платками.

Гаухар вышла из аэровокзала последней. У нее была приготовлены для Агзама несколько слов, но не успела сказать, — может быть, к лучшему, а может быть… Она помнит — на глаза навернулись слезы. Этого никто не заметил: из провожающих не одна она всплакнула.

В последующие дни у нее не было времени часто вспоминать об Агзаме. Много сил отнимали экзамены, да и Джагфар докучал. Он каждый день в определенный час являлся к Гаухар — то в институт, то на квартиру к Галимджану. С весьма деловитым, даже озабоченным видом здоровался, потом они выходили на улицу. Бродили по городу, иногда в таких закоулках, где никогда не бывали; если очень холодно, заходили в кинотеатр. Несколько раз Джагфар настойчиво приглашал ее к себе домой. Она наотрез отказывалась, — чувствовала: если уступит, Джагфар своими ласками парализует ее волю, и тогда она может оказаться в его власти. Иногда Джагфар все же обезоруживал ее своими жалобами. Но в решительную минуту у неё хватало сил сберечь свою гордость и честь.

И вот остался всего один экзамен. Перед этим Гаухар сдавала сравнительно легко, а накануне последнего вдруг потеряла уверенность. Казалось, не одолеет, устала. Экзамены и от более сильного человека требуют полного напряжения, а о Гаухар чего уж там говорить, — надо было удивляться, как она еще держится на ногах.