Земля, до востребования - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Евгений Воробьев Захарович (ч. 5)

Он перебирал в своей встревоженной памяти десятки советов Старика, какие получал на протяжении всей конспиративной жизни.

Подследственный снова и снова становился дотошным, проницательным следователем по своему делу. В поисках оплошностей, промахов, упущений он снова сопоставлял две свои жизни - коммерсанта и разведчика.

В последние дни, уже понимая, что может вот-вот попасть в западню, он сознательно несколько раз изменял своим всегдашним правилам и нарушал законы конспирации - поехал на свидание с Анкой, наведался домой к Ингрид. Но он твердо знал: не эти вынужденные нарушения установленного порядка явились причиной провала. И если бы он до последнего дня не продолжал свою деятельность, не принял бы всех мер к тому, чтобы Центр получил все материалы, он счел бы себя трусом, бездельником и дезертиром...

Все последние дни он очень нуждался в советах Старика, но тот далеко-далеко, в Испании...

"В том-то и особенность нашей профессии - мы чаще, чем кто-нибудь, остаемся в полном одиночестве, такая у нас судьба... Не с кем посоветоваться, все нужно решать самому. Притом решать молниеносно, иногда в те доли секунды, какие предоставляет тебе противник. А следователь не должен заметить, что я пришел к решению не сразу, успел перебрать в уме несколько вариантов решения и выбрал один из них".

Опытный разведчик привык самостоятельно принимать решения, в отличие от иных работников аппарата, которые слишком привыкли чувствовать себя подчиненными...

Хорошо, что у Италии натянутые отношения с Австрией.

Может, это затруднит проверку всех его паспортных данных контрразведкой? Потому что ответ, который может поступить из общины Галабрунн или из Линца на запрос ОВРА, ничего хорошего ему не сулит. Паспорт в полном порядке, у него "железный сапог", как принято говорить у разведчиков, но ходить в этих сапогах по Линцу нельзя...

Вагонное окно наполовину открыто. Над головой, на верхней сетке, лежит маленький саквояж Этьена.

Наручники сняты. Рыжий карабинер дремлет.

Этьен инстинктивно скользнул взглядом по кобуре с пистолетом и подсумку, висящим на белом лакированном ремне.

"Ну, предположим, сбегу на ближайшей станции. А куда денусь? Где скроюсь от черных рубашек? Беспаспортный бродяга, без крыши, сразу поймают..."

В купе вошел капрал, увидел, что рыжий карабинер спит, а арестант сидит напротив не смыкая глаз.

Капрал, тормоша рыжего, спросил без тени испуга:

- Добрый христианин, как тебе спится?

- Пусть немного поспит, - сказал австриец вполголоса. - Я не доставлю вам служебных неприятностей.

Тюремщик положил руку на опущенное плечо.

- Зачем вы нам мешаете? - взорвался Паскуале. - Разве срок свидания уже кончился?

- Не кончился. Но синьорина ушла...

Тюремщик предложил Паскуале пройти в камеру, а тот по-прежнему стоял и держался за решетку - пальцы даже побелели - и с кривой усмешкой, не очень осмысленно повторял:

- Ушла, синьорина ушла...

Тюремщик подал кружку с водой. Наконец-то Паскуале оторвал руки от решетки.

Зубы застучали о кружку, он выпил всю воду, но во рту так же сухо.

Он заплакал, гулко, на всю комнату, рассмеялся, а когда выходил из комнаты свиданий, сильно ударился плечом о косяк двери-решетки...

Паскуале написал Джаннине письмо, но ответа не было.

Он решил, что письмо затерялось в тюремной канцелярии, поскандалил с надзирателем и потребовал, чтобы к нему в камеру явился начальник охраны капо гвардиа.

Тот заверил, что тюремная администрация в данном случае ни при чем. Подследственному Эспозито в виде исключения разрешена переписка до окончания следствия.

Капо гвардиа сообщил, что деньги Паскуале получит завтра утром. А что касается письма, то когда дочь в тюремной канцелярии оставляла деньги, она сказала: пусть синьор Эспозито писем от нее не ждет.

Паскуале отправил второе письмо, подробно написал о том, что именно с ним произошло, и в конце вопрошал: "Почему ты мне не отвечаешь? Ты же слышишь мои рыданья?"

Он ждал, нетерпеливо ждал, а ответа все не было.

Тогда он понял, что Джаннина никогда его не простит, отреклась от него.

А на суде станет ясно, что он предатель. На него станут оборачиваться и смотреть с жалостью, с ненавистью, и никто - с сочувствием, даже Джаннина. Все будут презирать его, в том числе и Коротышка, который сделал его предателем.

Он попросил молитвенник, тюремщик принес.

Паскуале нашел "Молитву о доброй смерти" и выучил наизусть.

"О распятый мой Иисусе, милостиво прими молитву мою, которую тебе уже теперь воссылаю вместо часа смерти, когда оставят меня все мои чувства. О сладчайший Иисусе, когда угасающие и закрывающиеся очи мои не будут в состоянии взирать на тебя, помяни любовный взор мой, которым ныне смотрю на тебя, и помилуй меня! Когда засыхающие уста мои уже не смогут целовать пречистые твои язвы, вспомни лобызания, которые ныне на них оставляю, и помилуй меня! Когда холодеющие руки мои уже не смогут держать распятие твое, вспомни, с какой любовью ныне его обнимаю, и помилуй меня! Когда, наконец, коснеющий язык мой не сможет промолвить ни слова, вспомни, что и тогда, молча, взываю - помилуй меня! Иисусе, Мария, Иосиф, вам передаю сердце и душу мою! Иисусе, Мария, Иосиф, будьте при мне в последний час жизни моей! Иисусе, Мария, Иосиф, да испущу в вашем присутствии дух мой!"

Тайком от надзирателя он начал распускать присланные ему носки домашней вязки. Нитки были грубой шерсти, крепкие.

Паскуале сматывал их в клубочек и думал:

"Эти самые нитки разматывались при вязании в быстрых руках матери. А до того мать сама их пряла. А до того сама сучила шерсть. И овец тоже стригла сама. А еще раньше, мать, страдая от одышки, карабкалась по каменным кручам, с трудом поспешая за овцами".

Жаль, очень жаль, что носки не куплены в каком-нибудь галантерейном магазине. Ему было бы легче, если бы их не связала мать.

Вот он остался в одном носке, а еще через день обувал оба башмака на босые ноги. Зябко зимой в башмаках без носков!

"Так и ревматизм недолго нажить, - встревожился он и тут же горько вздохнул: - Пожалуй, не поспеет ко мне ревматизм..."

Вечером следующего дня, когда в тюремном коридоре зажегся тусклый фонарь, надзиратель вошел в камеру к Паскуале, принес кувшин с водой.

Заключенный стоял под оконной решеткой, стоял, на цыпочках, прислонившись к стене, с бурым, набрякшим лицом, а голова неестественно склонилась на плечо. В сумерках надзиратель не сразу увидел серый крученый шнурок, который тянулся от решетки к шее.

С криком: "Нож, скорее нож!" - надзиратель выбежал в коридор, тут же вернулся в камеру, перерезал шнурок, и тело Паскуале безжизненно осело. Надзиратель с трудом поднял его, уложил на койку, - не думал, что щуплый человек окажется таким тяжелым!

Прибежали тюремный врач, начальник тюрьмы, но все попытки вернуть к жизни подследственного Эспозито были безуспешны. И тогда позвали священника.

Предсмертная записка Паскуале:

"Не прошу у тебя прощения. Знаю, прощения не заслуживаю.

Стыдно дожить до седых волос и не научиться держать язык за зубами.

Я только прошу помолиться за меня. И не в Дуомо, а в церкви святого Августина. Помолись за меня, дочь моя Джаннина, когда тень моя пройдет перед твоими глазами в Девятый день и в день Сороковой!

Знаю, что самоубийство является виной, караемой создателем, этот судия наказывает и после смерти. Наложить на себя руки - большой грех, а больше всего я виноват перед твоей матерью, перед тобою, Джаннина, и перед твоим патроном.

Трудно умереть, когда хочется жить. А я дожил до того, что хочется умереть, и этот грех еще больше, чем первый..."

Паскуале сам осудил себя и сам привел приговор в исполнение.

Джаннина отправилась в церковь ранним утром, сегодня - день Девятый. Она взяла со столика в церковном приходе девять больших свечей и опустила деньги в кружку. Чем свечи длиннее, тем дороже, и каждый сам подсчитывает, сколько с него причитается. Вряд ли сыщется воровка, которая поставит богу свечу, тут же украденную. Ну, а возле той кружки стоит копилка с надписью: "Для святых душ", туда тоже полагается опускать монеты.

Не один час простояла Джаннина в тот день коленопреклоненная, обратя взгляд на икону, на трепетное пламя свечей.

Она решила пробыть в церкви весь день, замаливая тяжкий грех отчима, испрашивая милость божью для матери и винясь в своих грехах. Все в ней плакало, кроме глаз.

Недавно она призналась на исповеди своему старому падре Лучано, что не любит жениха, с которым обручена. Падре Лучано советовал молиться одновременно и за Тоскано, и за себя, чтобы окрепло родство их душ. Сегодня она пыталась молиться за Тоскано, призвать божье благословение к его делам. Но сердце ее оставалось холодным к этой мольбе, слова не ложились на губы и полное равнодушие, даже раздражение против Тоскано делали молитву несостоятельной.

Первые свечи уже отгорели, она второй раз купила и зажгла самые длинные свечи...

Вдруг в церкви стало оживленно - зашаркали по каменным плитам, послышался чей-то вкрадчивый и веселый шепот, служка открыл вторую половину входной двери и оставил ее распахнутой настежь: свадьба!

Не хотелось быть свидетелем чужого счастья, когда на душе так муторно, тревожно. Но взяло верх женское любопытство, и она решила остаться на чужой свадьбе.

Сквозь цветные витражи старинной церкви св. Августина проникали лучи солнца, они бросали разноцветные блики на лица жениха, невесты, падре и большую толпу гостей.

Невеста невзрачная, да и жених не очень-то представительный, хотя держится самоуверенно.

Девочка в розовом платье и с розовым бантом в завитых волосах несла шлейф подвенечного платья. За невестой шли две подружки, одна из них кокетливо улыбалась и все время прихорашивалась.

Жених и невеста приблизились к алтарю, хор запел молитву.

Джаннина протиснулась ближе. Она видела, как жених достал два кольца и отдал их падре.

Падре спросил отдельно жениха и невесту: по собственной ли воле, без принуждения ли, с полным ли пониманием хотят они вступить в брак? При этом падре пытливо смотрел в глаза молодым людям. Он закутал епитрахилью руки жениха, невесты, и они стали повторять слова клятвы.

- Обещаю тебе любовь, верность, супружеское уважение и не оставлю тебя до смерти. Да поможет мне в этом триединый бог и все святые его!

Невеста шепотом повторяла слова обета, но Джаннина, стоявшая совсем близко, их слышала.

Затем последовал вопрос жениху:

- Не присягал ли кому в супружеской верности?

- Нет, - ответил жених намного громче, чем следовало бы.

Уже освещены кольца, они символизируют супружескую верность и нерасторжимость брака. Падре вернул освященные кольца жениху, тот надел кольцо на палец своей нареченной, затем себе. Оба отпили церковного вина.

Падре побрызгал святой водой с метелки и простер руки над головой брачующихся.

- Да умножит в вас господь благодать свою, чтобы вы исполнили на деле обещаемое сейчас устами.

Падре обратился к тем, кто находился в церкви.

- Беру всех в свидетели того, что супружество состоялось честно и по закону. Милостиво воззри, господи, на наши моленья и благослови брак, предназначенный тобой для умножения рода человеческого. И да будет проклят тот, кто захочет разлучить соединенных богом. Пусть их свяжет священными узами твоя помощь и твое благословение! Аминь.

После того падре прочел псалом, поздравил молодых, пожал им руки и зачитал новобрачным поздравительную телеграмму от папы римского: это стоит денег, но вполне доступно.

Всех, кто толпился возле алтаря, он осенил крестным знамением и окропил святой водой. Джаннина, крестясь, незаметно стерла со щек и с носа капли святой воды.

"Был бы у меня маленький носик, капли бы на него не попали".

Падре очень внимательно посмотрел в ее сторону. Джаннине даже показалось, что он мимолетно залюбовался ею. При всей своей скромности Джаннина помнила, что она намного красивее невесты.

"А Тоскано - просто красавец по сравнению с этим женихом-замухрышкой. На нашу свадьбу в Турине народу пришло бы видимо-невидимо, не протолкаться было бы..."

Орган заиграл, хор запел что-то торжественное. Раздались радостные возгласы родных, близких, знакомых. Все бросились к жениху и невесте. Та смотрела, потупившись, на свое обручальное кольцо, а жених самодовольно оглядывался.

Согласно обычаю, невеста раздала своим незамужним подружкам по белой розе, бросала цветы через плечо. Кто из девушек поймает цветок - выйдет замуж в течение года. Хорошая примета! Цветок пролетел у самого плеча Джаннины, она легко могла его поймать, но рука не поднялась.

"...Беру вас всех в свидетели того, что супружество состоялось честно".

Значит, падре взял в свидетельницы и ее, Джаннину. Ну что же, если жених и невеста любят друг друга и все честь по чести, Джаннина согласна это подтвердить.

А вот будет ли честной ее свадьба с Тоскано? И может ли она дать клятву перед алтарем, перед святейшим сердцем божьей матери и перед своей совестью, клятву, какую давала сегодня невзрачная невеста? Может ли обещать Тоскано свою любовь, преданность до гроба и супружеское уважение?

"...и проклят будет тот, кто захочет вас разлучить".

Ну, а если она сама будет виновата в их будущей разлуке? Тогда ее ждет проклятие?

Церковь опустела, а Джаннина продолжала молиться, воздавая хвалу святой вере, прося, чтобы Иисус заслонил ее крестом своим от греховных мыслей и поступков, клянясь свято оберегать заповеди его, взывая к его милосердию, умоляя сохранить ее от самого большого несчастья - утраты веры и католической морали, упрашивая взять ее под опеку святейшего сердца.

Она пошла сегодня в церковь, чтобы помолиться о грешной душе Паскуале, а возвращалась потрясенная неожиданным для нее, но твердым решением - не выходить замуж за Тоскано. Может, отчим, тревожась о судьбе Джаннины, с того света остерег ее от опрометчивого шага?

Сегодня она начала склоняться к трагической мысли, у нее нет другого выхода, кроме как уйти в монастырь, как говорится, стать невестой господа бога.

Эта мысль преследовала ее, и когда она вышла из церкви, и когда села в трамвай, и когда поехала к концу дня в контору "Эврика".

Напротив у трамвайного окна сидела совсем молодая монашка.

Джаннина испытующе вглядывалась в ее лицо, как бы пытаясь проникнуть в тайну, которая привела миловидную синьорину в монашеский орден - белый, с крыльями, накрахмаленный чепец бретонского покроя; глухое, закрытое платье до пят из темно-василькового сукна; черная накидка с капюшоном.

Голубые, но не лучистые, а тусклые, погасшие глаза. Белоснежным полотном закрыты и лоб, и уши, и шея. При таком постном лице ни к чему и родинка на округлом подбородке, и милые ямочки на бледных щеках. Джаннина почему-то была уверена, что длинное, до пят, платье скрывает отличную фигуру; она угадывалась даже, когда монашка сидела.

Что привело ее в монастырь? Какую трагедию пережила? Или она подкидыш и с детства жила за монастырскими стенами?

И эта голубоглазая, уже слегка поблекшая молодая женщина никогда в жизни не целовалась? Не была и никогда не будет близка с мужчиной? Никогда не стать ей матерью и не ласкать своего ребенка?

Это показалось Джаннине противоестественным, почти кощунством, едва она поставила себя на место этой красивой, хотя и с блеклым цветом лица, еще женственной и привлекательной молодой монашки. Столького лишилась в жизни, в столь многом отказала себе, так обокрала себя!

И Джаннина уже совсем по-иному продолжала смотреть на голубоглазую монашку с родинкой на округлом подбородке и милыми ямочками на щеках - с жалостью, содроганием и страхом. Неужели так вот будут когда-нибудь жалеть и ее, упакованную в глухое платье и полотняный шлем, чтобы никто не мог увидеть лишней клеточки ее нежной, матовой кожи?..

Чем дольше она ехала в трамвае, не спуская глаз с печальной молодой монашки, тем все удалялась в чувствах своих от монастыря.

Может, столь же легкомысленно, недолговечно и ее решение расстаться навсегда с Тоскано?

Сперва Кертнер хотел отказаться от адвоката, который ему назначен Миланской коллегией адвокатов, но затем рассудил, что отказ будет выглядеть подозрительно.

Адвокат Фаббрини - тучный, но подвижный, с лоснящимся от пота лицом. Сразу сообщил, что он уроженец Болоньи, а там все любят поесть, и он не хочет быть белой вороной среди земляков. Фаббрини уже при первом знакомстве заявил, что одобряет линию поведения своего подзащитного. При этом Фаббрини еще раз подтвердил, что не собирается ничего выпытывать; все, что Кертнер найдет нужным ему рассказать, расскажет сам. Он дружески советует ни в чем не признаваться и держаться стойко. А там видно будет.

Однако вскоре Кертнер убедился, что Фаббрини изучил дело поверхностно и не придавал значения многим подробностям и деталям, которые Кертнеру представлялись весьма важными.

Первое разногласие возникло перед самым судебным заседанием, когда Кертнер узнал, что его собираются возить в суд в наручниках. Фаббрини уверил - это в порядке вещей, закон есть закон. Кертнер настаивал на том, чтобы адвокат передал дирекции тюрьмы его тротест. Достаточно того, что скамья подсудимых установлена в железной клетке. В такой клетке сидели во время суда и Антонио Грамши и другие антифашисты, клетку не вынесешь из судебного зала заседаний.

Во время спора о наручниках Фаббрини не раз бросало в пот, он вытирал лицо кругообразным жестом, в руке его зажат необъятный платок.

И все-таки Кертнер настоял на своем: он сам, помимо адвоката, вызвал капо гвардиа и категорически предупредил - никаких наручников. Иначе он будет скандалить и карабинеры в здание суда его не поведут, а понесут.

В камеру явился директор тюрьмы, он тоже отклонил просьбу, в итальянском суде наручники надевают даже на несовершеннолетних...

- Если на меня наденут наручники, я не сделаю ни одного - слышите? ни одного шага! У нас в Австрии на политических наручники не надевают.

И тюремщики вынуждены были уступить, они поняли, что скандал неминуем. Уступка дирекции была неожиданностью для Фаббрини, и Кертнеру показалось даже, что тот не очень этим доволен. И все три дня, пока шел судебный процесс, Кертнера возили из тюрьмы в здание суда и обратно без наручников, с двумя конвойными.

Публики в судебном зале было немного. Судьи сидели в креслах с высокими спинками, адвокаты - на стульях (скамья защиты).

С радостью убедился Кертнер в том, что имя Гри-Гри не упоминается на процессе. Его приятно удивило, что в суд не побоялись прийти компаньон Паганьоло и секретарша Джаннина. Впрочем, как же ей не быть на суде: Паскуале - ее отчим, и она страдает за него вдвойне.

Авиатор Лионелло освобожден из-под стражи и должен выступить на суде в качестве свидетеля. Он вежливо, будто их не разделяла железная клетка, поздоровался со своим бывшим учеником и проследовал мимо с кожаным хрустом - высокие, почти до колен, ботинки на шнурках, кожаные брюки и куртка, кожаная кепка с очками над козырьком.

Кертнеру нравилось, как держался на суде Блудный Сын - независимо и отчаянно. Видимо, в ходе следствия ему основательно досталось на допросах, и он сделал какое-то признание, а на суде от него отказался.

- Сейчас вы все отрицаете. Почему же вы подписали протокол допроса?

- А разве синьору прокурору не известно, что все следствие в Особом трибунале основано на особых средствах воздействия? - Баронтини кулаком ударил себя по скуле. - Пусть я умру на исповеди, если то неправда, пусть мой рот будет жрать дерьмо, если я вру! Да если бы мне тот карлик в мундире приказал сознаться, что это моя подпись стоит на казначейских билетах, - я и под этим подписался бы... Как говорил Фигаро в комедии Бомарше: я надеюсь на вашу справедливость, синьор судья, хотя вы и служитель правосудия...

Больше прокурор за все время процесса вопросов Блудному Сыну не задавал.

В том, что Блудный Сын смог отвертеться от большинства обвинений, большую роль сыграл его адвокат по прозвищу Узиньоло, то есть Соловей. Родители Блудного Сына, владельцы верфей и пароходов, не пожалели денег на знаменитого адвоката. Он был крупным военным в первую мировую войну и получил высокий орден, который дает право называться кузеном короля. Когда Узиньоло выступал, председатель суда или споривший с ним прокурор называли его не иначе, как "эччеленца". Внешность аристократа, и говорил он изысканно, с тем тосканским произношением, которое в Италии считается самым правильным, потому что так говорил Данте.

Против Блудного Сына давал показания друг его детства Кампеджи. Блудный Сын, он же Атэо Баронтини, не знал, что его школьный товарищ изменился за годы, которые они не виделись, - вступил в фашистскую партию, но скрыл это от самых близких людей. Донос Кампеджи не произвел большого впечатления на судей. Узиньоло ядовитыми репликами и вопросами сбил доносчика, заставил его смешаться.

Кертнер с удовольствием слушал реплики, выступления Узиньоло, сравнивая его с Фаббрини, и сравнение было не в пользу последнего.

Немало времени посвятил суд поездкам Кертнера на аэродром под Миланом и фотоснимкам, сделанным на этом аэродроме.

- Вы летчик?

- Да, я летаю.

И тут наконец-то вмешался адвокат Фаббрини:

- Власти разрешили моему подзащитному тренировочные полеты. А спустя полгода, - я обращаю внимание высокочтимых судей на то, что это произошло спустя полгода, - на аэродроме приземлились новые германские истребители. Почему же вы обвиняете моего подзащитного в том, что он проник на военный аэродром и фотографировал там?

Заслуженный авиатор Делио Лионелло подтвердил, что он давал уроки подзащитному почти год. Кертнер при полетах делал немало ошибок, но в его поведении на земле ничего предосудительного не было. Лионелло с достоинством направился к своему месту, нещадно скрипя кожаными доспехами.

- За несколько лет жизни в гостеприимной Италии, - сказал по этому же поводу Кертнер, - меня только однажды предупредили, что снимать запрещено.

- Где же? - насторожился прокурор.

- А вы разве не знаете? В музее Ватикана. Там не разрешают брать с собой фотоаппарат. А кроме того, запрещено входить с обнаженными плечами.

По залу прошел смешок.

Затем давал показания свидетель обвинения, тайный агент. Он минуты не мог простоять на месте и вертелся во все стороны. Он лжесвидетельствовал насчет того, что Кертнер передавал Эспозито деньги, даже указал, в каких именно купюрах - ассигнации по сто лир.

Кертнер ждал вмешательства Фаббрини, но тот сосредоточенно молчал, и Кертнер уже с раздражением глядел на его круглый, девический ротик, утонувший в толстом, круглом подбородке, на круглые уши - все линии лица у него закругленные. А жирная шея без складок, - как опухоль, подпертая воротничком.

Нельзя было отпустить безнаказанным вертлявого лгуна. Кертнер задал ему вопрос:

- А на каком расстоянии вы находились в тот момент?

Агент повертел головой и сказал, что вел слежку с противоположной стороны бульвара.

- Как же свидетель мог оттуда разглядеть, какими именно купюрами я расплачивался с Эспозито? И неужели, если бы такой случай действительно имел место не только в воображении свидетеля обвинения, я бы принялся на бульваре, на виду у всех, и в том числе у этого беспокойного синьора с сверхъестественной дальнозоркостью, мусолить, пересчитывать ассигнации? Кстати сказать, Корсо Семпионе, которую назвал свидетель, - одна из самых широких улиц Милана.

В судебном зале даже пронесся легкий гул, кто-то прыснул, и Кертнеру показалось, что это Джаннина. Агент повертелся во все стороны, огляделся, но ничего внятного, членораздельного в оправдание сказать не мог. А тут еще он сдуру досочинил, что встреча Кертнера с Эспозито состоялась в половине седьмого вечера.

- Когда темнеет в ноябре? - спросил Кертнер. - И как можно в темноте увидеть, что я отсчитывал оранжевые ассигнации?

Прокурор, вольно или невольно, даже отмахнулся от свидетеля, как бы открещиваясь от него.

И тут Кертнер попросил разрешения задать вопрос не свидетелю, а судьям:

- Досточтимые синьоры! Не сочтете ли вы возможным вынести частное определение в отношении данного свидетеля обвинения? Он получает от государства жалованье и так бесстыдно обманывает суд!

Вертлявый свидетель в судебном зале больше уже не появлялся, а его показания в деле не фигурировали.

Полицейский чин повыше, тоже свидетель обвинения, показал, что австрийский гражданин Конрад Кертнер уже давно был на подозрении, и тайная полиция давно могла его задержать, но его арест откладывался, чтобы точнее выяснить, кто сообщники и кому австриец передает материалы и сведения секретного характера.

Адвокат Фаббрини вновь промолчал, и тогда Кертнер вскочил с места и заявил: конечно, ему трудно себя защищать, он плохо знает итальянские законы, но твердо знает, что согласно римскому праву власти должны сразу пресекать преступление, а не выжидать, когда преступник, сознательно или бессознательно, совершит новые проступки, находящиеся в противоречии с законом. Он, Кертнер, занятый конструкцией своей модели самолета, собирал недостающую техническую документацию. Он допускает мысль, что некоторые чертежи не были предназначены для огласки. Но разве тайная полиция имеет право выжидать, пока тот, кого она считает преступником, представит новые и новые доказательства того, что он опасен для общества? Знать о преступлении и не принять мер к тому, чтобы его пресечь, - это же провокация и нарушение закона!

Снова загудел зал, а адвокат Узиньоло одобрительно закивал. Критическое замечание Кертнера по адресу тайной полиции публика встретила сочувственно.

И здесь Кертнер, пользуясь мимолетной благосклонностью судебной аудитории, признался, смущенный, в тех неблаговидных, неэтичных поступках, которые хотя и не являются предметом обсуждения на суде, но тесно связаны с теми поступками, в которых его обвиняют.

Да, бывало и так, что он, Кертнер, выдавал за свои такие изобретения, которые не были оформлены патентами, что называется, плохо лежали. Он просит судей снисходительно отнестись к его признанию: речь идет только о деталях, потому что в главных своих компонентах конструкция самолета, над которым Кертнер работает уже не первый год и который, как он надеется, войдет в международный каталог под наименованием "кертнер-77", является оригинальной конструкцией. И если ему дадут возможность продолжить работу, то он имеет все основания получить патент, который оградит его авторские права...

Именно такую задачу и поставил перед собой Кертнер - прослыть у судей нечистым на руку авиаинженером, плагиатором, который не гнушается присваивать материалы, расчетные данные, чертежи и другие документы у своих конкурентов по конструированию самолетов, с тем чтобы потом оформлять патенты на свое имя, стать лжеизобретателем...

Длинный перечень документов, которые ОВРА назвала секретными, на самом деле опубликован в международных справочниках и бюллетенях по авиации, выходящих на трех языках - немецком, английском и французском. Разве тот факт, что подобных справочников нет на итальянском языке, дает основание считать эти широко и международно известные материалы секретными?!

Многие реплики Кертнера были встречены в суде благожелательно. Почему же Фаббрини не подавал ему никаких знаков одобрения?

А прокурор тем временем вызывал одного эксперта за другим и с их помощью доказал Особому трибуналу важность документов, обнаруженных в пакете, изъятом у Кертнера при аресте.

Адвокат Фаббрини несмело обратил внимание на то, что речь идет о запечатанном пакете, а по утверждению подзащитного, пакет был с провокационной целью подброшен ему Эспозито. Но главный судья вел себя так, что было ясно - он не склонен поддержать версию адвоката.

На следствии и все три дня, пока шел суд, Кертнер выгораживал других обвиняемых, тем самым взваливая еще больший груз на свои широкие, чуть сутулые плечи.

А чтобы это выглядело естественно и не вызывало подозрений, Кертнер не гнушался, когда нужно было, выставлять в непривлекательном виде тех, кого прокурор называл соучастниками. Сами посудите, разве опытный делец, мог довериться таким несообразительным, бестолковым людям, разве он стал бы делиться своими планами с людьми, которые так плохо разбираются в технических новинках, а еще хуже - в политике, не читают даже "Мессаджеро"? Да никогда!

А Блудного Сына подсудимый Кертнер отказался признать своим знакомым, хотя в глубине души считал надежным другом. Да, встречал его на пароходе "Патриа", где тот плавал вторым помощником капитана. Да, несколько раз подымался на капитанский мостик; они обменивались малозначащими фразами о погоде, но деловых разговоров, а тем более секретных, никогда не вели.

- У меня такое впечатление, - сказал Кертнер, повертываясь к прокурору, - вы очень сожалеете, что не смогли заставить Атэо Баронтини признаться в поступках, которые он не совершал. Вы обещаете снисхождение и даже безнаказанность всем, кого считаете моими сообщниками, при условии, если они дадут против меня ложные показания. Но разве синьор прокурор не обнаруживает тем самым собственную неуверенность и делает очевидной слабость закона, который взывает о помощи к нарушителю этого закона? И может ли внушать суду доверие тот, кто способен так легко нарушить верность по отношению к своим товарищам, давая ложные показания?

Кертнер выиграл немало словесных дуэлей с прокурором, со свидетелями обвинения, с председателем суда, но все это были "мелкие стычки с противником", как любили писать в фронтовых сводках еще в первую мировую войну. А генеральное сражение складывалось не в пользу Кертнера - слишком силен удар Паскуале, нанесенный в спину. Это был двойной удар: и в траттории у ворот фабрики "Мотта" и во время следствия, потому что все понимали - не станет самоубийца лгать на своем смертном пороге.

Для Кертнера стали очевидны оперативные связи испанской контрразведки с итальянской ОВРА. Иначе ему в провожатые не дали бы такого опасного попутчика, как агент, который возвращался на "Патрии" от франкистов.

Да, больше всего Кертнер встревожился, когда председатель вызвал последнего свидетеля обвинения - французского агента. Тот прошел к судейскому столу, волоча ноги так, будто на ходу терял, находил и вновь терял комнатные туфли. Он давал показания на французском языке. Кертнер прислушивался к произношению - в самом деле северное, бретонское. Но почему Кертнер решил тогда, на "Патрии", что выходец из Бретани не может работать на Франко? Какая наивность! И как француз ловко инсценировал, будто поднялся на борт "Патрии" в Марселе! Выяснилось, что на самом деле он сопровождал Кертнера от Альхесираса, а может быть еще от Севильи, от Толедо, от подступов к Мадриду, черт его знает откуда!..

И как только ему удалось за время плавания от Альхесираса до Марселя ни разу не показаться на глаза? Наблюдал он и за Кертнером, и за Эспозито, и за Блудным Сыном. А Кертнер еще наивно думал, что поиздевался над агентом, когда прощался с ним на пристани в Специи и долго, утомительно болтал о графе Монте-Кристо.

Француз едва начал давать свои показания, как Кертнер понял сотрудник испанской контрразведки. Ну и дошлый тип! Ему удалось перехитрить Кертнера, - правда, при активной помощи капитана "Патрии". Совершенно очевидно, что испанская контрразведка работает в самом тесном контакте с ОВРА. Это тот случай, когда врет старая французская поговорка. Оказывается, истина по одну сторону Пиренеев - вовсе не заблуждение по другую сторону. Значит, Кертнер заблуждался по обе стороны испанской границы?

"Скольких агентов я за последние месяцы сумел обезвредить, оставить в дураках, - сокрушался Этьен, слушая показания этого субъекта, - такого опасного не заметил. А распознал бы его сам Старик, если бы столько времени подряд жил и работал, преследуемый сворой гончих и сыщиков-охотников? Какая это была по счету западня?.."

Суду стало известно, сколько раз на протяжении рейса "Патрии" Эспозито заходил в каюту второго помощника капитана Атэо Баронтини и сколько раз, опасливо оглядываясь и полагая, что в коридоре никого нет, успел прошмыгнуть в каюту Кертнера. А позже бретонцу удалось найти секретные чертежи в трюме между бочками с оливковым маслом: чертежи лежали там два дня, прежде чем их удалось подложить обратно в сейф. Вот эти секретные документы передал Эспозито человеку, называющему себя австрийцем, в траттории возле фабрики "Мотта"...

Надолго в памяти остался звон шпор карабинеров при смене караула и резкий стук одновременно отодвинутых кресел - это когда все судьи встали, удаляясь на совещание.

Подсудимые в ожидании приговора писали письма, разрешены были свидания, и лишь Кертнер коротал время в гнетущем одиночестве - кто пожалует к нему в эти часы?

Тем большей неожиданностью было известие, что ему разрешено свидание с синьориной Эспозито.

Нечего и говорить, мужественный поступок со стороны Джаннины. Не очень охотно знаются с теми, кого Особый трибунал обвиняет в шпионаже.

Джаннина получила разрешение на свидание здесь, в Риме, в министерстве юстиции, так как Паганьоло удостоверил, что секретарше "Эврики" дан ряд деловых поручений к его бывшему компаньону, с которым сам он встречаться не желает.

Тюремщик, по-видимому, решил, что свидание на романической почве, и предупредительно отвернулся.

Джаннина в черном платье, траурная повязка на рукаве жакета. Кертнер выразил ей соболезнование в связи со смертью отчима. Она молча кивнула, но ничего не сказала, и только круги горя под глазами и необычная бледность напоминали о пережитом.

Кертнер осведомился о ее матери, и она сказала, что если контора "Эврика" не закроется и синьор Паганьоло оставит ее на работе, она привезет мать к себе в Милан, а в противном случае сама уедет в Турин. Она сделает это неохотно, потому что в Турине живут родители Тоскано. Сам он воюет в Испании с красными. А встречи с его родителями только вызовут лишние объяснения, назойливые попытки ей помочь, поскольку в Турине не так-то легко найти работу.

Кертнер пытался ее ободрить - все образуется, жених вернется невредимым. Но Джаннина только покачала головой и призналась, что она и Тоскано перестали понимать друг друга, она к нему совсем равнодушна, ей все труднее называть себя невестой. Она серьезно подумывала о том, чтобы уйти в монастырь, а теперь склоняется к мысли, что лучше ей остаться "дзителлой", то есть старой девой.

- Молодая, красивая женщина говорит, что останется старой девой, только тогда, когда твердо уверена, что выйдет замуж, - в первый раз улыбнулся Кертнер.

- Неисповедимы пути господни, - вздохнула Джаннина.

- Как вы знаете, я человек не набожный. Но и на вашем месте я не стал бы спрашивать бога о дороге в рай, потому что он всегда укажет на труднейший путь.

Джаннина оборвала разговор на эту тему, стала рассказывать о синьоре Паганьоло.

"Напрасно вы так защищаете своего компаньона Кертнера, - убеждал следователь синьора Паганьоло. - Даже Спаситель не мог выбрать себе двенадцать учеников, чтобы среди них не оказался взяточник и предатель. Как же вы можете ручаться за Кертнера?"

На это синьор Паганьоло возразил, что дело Особого трибунала доказать виновность Кертнера, но следователь или прокурор не могут заставить Паганьоло считать своего компаньона иудой.

Все это Джаннине рассказал синьор Паганьоло. Поначалу он держал себя независимо, но после судебного заседания, на котором выступил прокурор, Паганьоло даже изменился в лице. По словам Джаннины, никаких деловых претензий к Кертнеру он не имеет, более честного в расчетах компаньона не встречал. Но жаловался, что его обманули, поступили неблагородно, Кертнер не тот, за кого себя выдавал.

Еще в первый день судебного разбирательства Паганьоло собирался нанять за свой счет знаменитого адвоката и добиваться пересмотра дела. Но после показаний француза, после речи прокурора он заявил, что помогать бывшему компаньону больше не намерен. Паганьоло встал и демонстративно вышел из зала суда, сказав при этом: "Пойдем, Джаннина, нам тут больше делать нечего". Паганьоло забыл, что Паскуале - ее отчим. Джаннина сослалась на неизлечимое женское любопытство и попросила разрешения остаться: "Интересно, чем дело кончится".

Джаннина сообщила, что деньги Кертнера и половина всех денег на счету в "Банко ди Рома" и на других лицевых счетах конфискованы. Остается рассчитывать на те личные вещи, которые попали в опись, сделанную после обыска, и не подлежат конфискации. Вот если бы "Эврика" получила какой-нибудь старый долг, если бы кем-нибудь был оплачен старый вексель шеф может рассчитывать на половину суммы.

Уже перед концом свидания Джаннина вспомнила, что со вчерашней почтой на имя герра Кертнера пришла открытка из Варшавы: кто-то доволен своим путешествием, если не считать того, что жена слишком часто пилит его. Он надеется быть на крещение дома. Подпись на открытке не разборчива.

- Спасибо. Вы принесли добрую весть от друга.

Джаннина погрустнела и вдруг заявила с мрачной решимостью: она теперь очень дорожит своей жизнью, она хочет теперь жить как можно дольше, ей никак, ну просто никак нельзя умереть прежде, чем она не отомстит за отца, за мать, за отчима и за себя...

- И за вас тоже, - добавила она и произнесла напоследок с внезапным ожесточением, которого сама испугалась: - Боже, если ты есть, спаси наши души, если они есть!..

На прощанье она совсем по-матерински перекрестила Кертнера.

Ей так хотелось сказать своему бывшему шефу что-нибудь утешительное! Большой срок не должен его пригнуть к земле, потому что сроки Особый трибунал дает большие, но король и дуче все время заигрывают с народом, хотят прослыть добряками, и потому в Италии часто объявляют амнистии.

А Кертнер в том же тоне, желая показать, что он бодр и никакой срок не может вывести его из душевного равновесия, сказал, что любой тюремный срок не так уж велик, если только его соотносить с вечными категориями и мерками. Предположим, его осудят на восемнадцать лет. За этот срок башня в Пизе отклонится всего на двадцать два миллиметра, поскольку высчитано, что каждый год, вот уже восемь веков подряд, угол наклона увеличивается в таких пределах.

Оба невесело улыбнулись, каждый - чтобы подбодрить другого.

На самом деле душно в комнате, где Джаннине дали свидание с Кертнером, или это оттого, что разговор у них шел печальный - о самоубийстве Паскуале, о горьком будущем ее шефа, об испорченных отношениях с Тоскано и о реальной угрозе лишиться работы?

Она вышла во двор суда, запруженный шумной толпой. Ждали, когда возобновится судебное заседание и будет оглашен приговор.

- Самоубийство в тюремной камере! Шпион никого не узнает! выкрикивал мальчишка газетчик в фирменном свитере "Мессаджеро"; он сновал в толпе и бойко распродавал свежий выпуск газеты.

На ступеньках дежурила группа репортеров и фотографов. Они атаковали вышедшего из здания суда авиатора Лионелло.

- Этот австриец Кертнер на самом деле летчик?

- Да, он летает.

- Вы никогда не подозревали его в шпионаже?

- Если бы это было так, я не называл бы его своим учеником.

- Зачем же он фотографировал на аэродроме?

- Если ваш редактор любит точность, фотографировал не Кертнер, а я. И не военные самолеты, а спортивные. Ученик видит на пленке допущенные им ошибки в пилотировании, особенно при посадке... А теперь, синьоры, можете меня снимать!

Делио Лионелло, в кожаных латах, надел шлем с очками, надел перчатки с раструбами и стал в выигрышную позу.

А выкрики газетчика все терзали уши, Джаннине невыносимо было слушать это, и она заторопилась со двора обратно. Но дорогу ей преградила толпа репортеров и фотографов, все отхлынули от авиатора и оттолкнули Джаннину от дверей.

Из суда вышел представительный седой синьор в безукоризненном смокинге, в цилиндре. Это отец подсудимого Баронтини, один из самых богатых и влиятельных людей Ломбардии.

Джаннина оказалась рядом с ним, среди репортеров, будто тоже хотела получить у него интервью.

- Синьоры, не задавайте мне никаких вопросов. Я знаю их наперед. Могу сказать про сына Атэо только одно - он всегда был легкомысленным, ветреным мальчишкой, и печально, что эта детская болезнь еще не прошла. Бьюсь об заклад - один против тысячи! - он и сейчас не знает, где кончается анархизм и начинается марксизм. Если бы я был на месте гранд-уфичиале Сапорити, я бы хорошенько его выпорол. И запишите там себе, - он брезгливо ткнул пальцем в репортерский блокнот, - в роду Баронтини шпионов не было и нет. Полезнее напомнить читателям вашей газеты, что я был участником похода на Рим и всегда был рядом с дуче!..

Он важно проследовал к своему автомобилю, и Джаннина со ступенек крыльца видела - кто-то из репортеров услужливо раскрыл перед ним дверцу.

Не успел шикарный автомобиль Баронтини отъехать, как из окна послышался колокольчик, возвещавший о начале судебного заседания.

Свидание с Джанниной длилось недолго, а перерыв в судебном заседании показался вечностью. Час шел за часом, а судьи все не выходили из комнаты, где совещались.

Кертнер понимал, что ничего хорошего приговор ему не сулит.

"Суд идет!" - провозгласил наконец секретарь, и в зал заседаний, с чувством собственного достоинства, сопровождавшим каждый шаг, вошли судьи. Членов трибунала пятеро, трое - в судейских тогах, а двое - в гражданском платье, с трехцветными повязками через плечо: цвета национального флага.

Согласно требованиям римского права, судьями не могут быть люди с физическими изъянами. И в самом деле, будь члены Особого трибунала хоть трижды моральными уродами, среди них не было ни хромого, ни безрукого, ни горбуна, иные выглядели благообразно, даже импозантно. Но Кертнер хорошо помнил, что его судят фашисты.

Кертнер забыл, что полагается встать, и карабинер, стоявший возле железной клетки, подтолкнул его в бок.

Долго в ушах звучал хрипловатый, глухой голос секретаря суда:

"ПРИГОВОР"

Именем его Величества Виктора-Эммануила III, милостью Божьей и волею нации короля Италии.

Особый трибунал по защите фашизма, учрежденный на основе статьи 7 закона 1936 года No 2008, в составе уважаемых господ

его превосходительства Сапорити Алессандро, корпусного генерала, гранд-уфичиале, председателя и четырех судей - троих в чине коммендаторе и одного кавалера уфичиале (перечислены фамилии)

вынес следующий приговор в защиту государства против:

1. Конрада Кертнера, сына Марии Терезы Крюгер, уроженца общины Галабрунн (Австрия); родился 12 мая 1898 года, проживал в Милане, коммерсант, служил в австрийской армии, грамотный, не судившийся, холостой, арестован 12 декабря 1936 г.

(Следует еще пять фамилий, пять пунктов.)

Конрад Кертнер обвиняется в преступлении, предусмотренном пар. 1 и 2 статьи 81, пар. 2 и 3 статьи 262 за действия преступного характера, совершенные до 12 декабря 1936 года в Милане, Генуе, Специи, Болонье и Брешии.

С целью военного шпионажа он получал сведения, запрещенные соответствующими властями к опубликованию. Сведения эти могли ослабить военную мощь государства и его военного союзника...

Заслушав обстоятельства дела и прения сторон, выслушав прокурора, защиту и обвиняемых, имеющих первое и последнее слово, трибунал решил в с и л у и м е ю щ и х с я п р а в и на основании ф а к т о в.

Решением 30 января 1937 года следственная комиссия при этом трибунале привлекла к разбору дела Конрада Кертнера и (следуют еще фамилии), обвиняя их в соучастии в военном шпионаже, причинившем вред государству в том объеме, какой указан в пунктах обвинения, перечисленных в данном приговоре.

Во главе преступной шайки находился Конрад Кертнер.

При судебном разбирательстве Конрад Кертнер придерживался политики умалчивания, уже продемонстрированной им на следствии, утверждая, что он австриец, что не знает персонально никого из обвиняемых, за исключением Делио Лионелло. Он не изменил своего поведения и тогда, когда Паскуале Эспозито дважды подтвердил, что имел свидания с ним. По-видимому, Конрад Кертнер хотел сдержать данное им обещание, которое должно было служить для соучастников сигналом - держать в полном секрете их взаимоотношения. Кроме того, он не признал своими документы, как изъятые при обыске в его миланской конторе, так и отобранные у него при аресте.

Точное установление личности Конрада Кертнера не интересует трибунал. Для Особого трибунала достаточно того факта, что личность привлеченная к суду, является той самой личностью, которая действовала совместно с другими обвиняемыми. То, что Конрад Кертнер иностранец, - несомненно, а кто он по национальности - не имеет значения при оценке содеянного преступления. Следственная комиссия полагала, что Кертнер работал в пользу Советской России. Трибунал не считает, что он должен при вынесении какого-либо суждения исходить из задачи определения государства, в пользу которого велись шпионские действия. Трибунал должен лишь определить, была ли деятельность обвиняемого шпионской или нет, независимо от государства и действовавшей личности.

Конрад Кертнер утверждал, что интересовался авиацией и, чтобы расширить свои познания, брал уроки у авиатора Делио Лионелло. Но от Паскуале Эспозито он получил техническую документацию по самолетам, отправленным в Испанию, от Атэо Баронтини - чертежи подводных лодок. Налицо незаконный интерес к документам, секретность которых была ему известна.

Конрад Кертнер подлежит привлечению к ответственности за преступления, предусмотренные статьей 262, пар. 2 и 3. Прокурор на основе изучения документов отказался от применения пар. 1 вышеуказанной статьи.

Трибунал придерживается того же взгляда, признавая, что деятельность Конрада Кертнера глубоко не задела высших интересов фашистской Италии.

При судебном разбирательстве были рассмотрены случаи храбрости и благородства, проявленных обвиняемым Атэо Баронтини на водолазной службе; он также оказал услуги нашим войскам, которые сейчас доблестно сражаются с красными в Испании. Это может повлиять на меру наказания, но не избавляет Баронтини от всей ответственности. Такого же снисхождения заслуживал бы и Паскуале Эспозито, который скоропостижно скончался во время следствия.

Атэо Баронтини подстрекал, правда безрезультатно, Кампеджи к тому, чтобы разгласить военные сведения. То, что сведения, сообщенные Кампеджи, не могли принести никакого вреда, поскольку устаревшие чертежи подводных лодок были своевременно предоставлены соответствующими властями, не меняет существа дела.

Трибунал не входит в обсуждение целей и природы преступного разглашения секретов. Мотивы преступления могут быть различны, так же как и ценность разглашенных сведений. Достаточно того, что преступление установлено, поскольку разглашение секретов равносильно преступлению.

Схемы, обнаруженные при обыске у Делио Лионелло, действительно были частично опубликованы в авиационных журналах, и новые публикации не могут представлять какой-либо опасности. В отношении того, знал ли Делио Лионелло о шпионских целях Кертнера, трибунал признает, что следствие этого не установило, и поэтому отклоняет обвинение по пар. 2 статьи 262.

Коммерческие взаимоотношения не привлеченного по настоящему делу Паоло Паганьоло с его компаньоном Кертнером могли бы возбудить подозрения, что характер деятельности Кертнера был известен Паганьоло. Но то предположение отпало еще в ходе предварительного следствия, и трибунал не считает возможным инкриминировать это Паоло Паганьоло.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Минимальное наказание Конраду Кертнеру предусматривает пятнадцать лет тюремного заключения плюс еще один год, с зачетом срока предварительного заключения.

Применение последнего королевского декрета об амнистии и помиловании сокращает срок наказания Конраду Кертнеру на четыре года и Атэо Баронтини - на два года, и для последнего также отменяется штраф в 10 000 лир.

Все судебные издержки относятся за счет осужденных, их имущество, имеющее отношение к процессу, конфискуется.

Остальные заключенные по делу оправданы и освобождаются из-под стражи, если они не должны быть задержаны по другой причине.

Конрад Кертнер по отбытии полного наказания подлежит высылке за пределы государства.

Председатель А. С а п о р и т и

Судьи (ч е т ы р е п о д п и с и)

С у д ь я- д о к л а д ч и к

Рим. 9 февраля 1937 года".

Кертнер прослушал приговор, стоя в железной клетке. А после приговора прощально пожал руку стоявшему рядом, по-прежнему неунывающему Блудному Сыну. Того приговорили к пяти годам, а в связи с амнистией по королевскому декрету срок заключения сокращался до трех лет. В таком благоприятном исходе дела для Блудного Сына большая заслуга Кертнера, он выгораживал его и на следствии и на суде, как только мог.

Несколькими минутами позже, в той же самой железной клетке, Кертнер выслушал утешения адвоката Фаббрини.

Тот обещал добиться пересмотра дела, обещал еще что-то. Но Кертнер не услышал в его словах искреннего сочувствия. Казалось, Фаббрини больше занимала возможность скорее покинуть суд и сытно пообедать.

В тексте приговора неожиданно прозвучала фраза, которая очень приободрила, даже обрадовала Этьена; фраза прозвучала как комплимент ему. Значит, он не проиграл, а выиграл дело, если в приговоре есть эта формулировка: "...деятельность Кертнера глубоко не задела высших интересов фашистской Италии".

К счастью, он сбил следователей со следа! К счастью, он смог хорошо законспирироваться в тылу фашистов! К счастью, он правильно вел себя в ходе следствия и на суде, в этой вот железной клетке...

Кертнера вывели из здания суда с черного хода, он уже собрался сесть, подталкиваемый конвойным, в черный автомобиль, как вдруг до него донесся знакомый голос.

Не ему ли это кричат? Слов не разобрать.

Кертнер повернулся на голос и увидел в толпе зевак, собравшихся во дворе суда... Маурицио, самого Маурицио. Он так отчаянно жестикулировал, будто его должны были увидеть и понять матросы в глубоком трюме парохода.

Маурицио показал Кертнеру кулак. Со стороны это выглядело так какой-то моряк возмущенно грозит врагам фашистского режима. Но Кертнер отчетливо видел, как именно Маурицио поднял кулак, - он умудрился послать ему приветствие "Рот фронт!"

Обрадованный и в то же время пристыженный, смотрел он на Маурицио. За дни следствия и суда Этьен уже не раз мысленно попросил у дружка Эрминии прощения за то, что плохо о нем думал. Этот симпатичный бахвал и выпивоха небось и не подозревает, как Этьен из-за него мучился угрызениями совести!

Кертнер собрался ответно помахать Маурицио. Если бы он не отшвырнул тогда наручники перед первой поездкой в суд - не смог бы сейчас и рукой махнуть Маурицио.

"Да, ради одного этого стоило поскандалить с тюремным начальством!"

Но слишком много сыщиков шатается в толпе возле тюрьмы. Как бы не навредить Маурицио.

И Кертнер не ответил ему приветственным жестом, будто на руках у него и в самом деле были наручники. Он едва заметно кивнул Маурицио, и тут же его поспешно втолкнули в автомобиль.

Он ехал в тряской полутьме и размышлял: "Маурицио специально приехал в Рим, чтобы узнать приговор, и поджидал меня во дворе суда, чтобы подбодрить".

Кертнера увезли в трибунал обвиняемым, а вернулся он в тюрьму осужденным.

После суда Кертнера перевели в другую камеру. Стены ее стали обстукивать с обеих сторон - появился новый жилец!

Но как ответить, не зная условной азбуки? Он старательно повторял чей-то стук, давая понять, что слышит вызовы и готов общаться. Никакого разговора между соседями, конечно, сложиться не могло.

Отчаявшись, он подошел к одной стене, затем к другой и принялся громко кричать.

- Я не знаю азбуки!

Соседи замолкли, но вовсе не потому, что через метровую каменную толщу дошел его голос.

Утром наступила долгожданная минута - на прогулку. Он слышал, как с железным лязгом один за другим открывались замки в камерах. Наверное, выходят будущие товарищи по прогулке. Однако его вывели без спутников, он гулял в треугольном отсеке тюремного двора один.

Почему же в других отсеках гуляли одновременно по нескольку человек? Или они приговорены к менее строгому режиму?

На тюремном дворике робко зеленела трава, а в каменных щелях росли полевые цветы. Этьен не знал их названия. Может быть, в Белоруссии или в Поволжье они вовсе не растут. А может, не обращал на них внимания? Цветики были голубые и пахучие. Когда часовой наверху отвернулся, он сорвал пучок голубых цветов, засунул их за пазуху, пронес в камеру, спрятал в подушке, набитой соломой, и потом еще много ночей вдыхал вянущий запах. Или это было уже воспоминание о запахе? Но оттого он наслаждался не меньше.

Однажды через каменную стену к нему перебросили спичечный коробок. Не раздумывая, он ловко поддал ногой коробок в сторону - часовой прогуливается по стене, ограждающей двор, и ему сверху видно все, что делается в треугольных закутах. Когда часовой отвернулся, Этьен проворно подобрал коробок; в нем лежала записка.

"Сообщи, из какого ты района? Политический? Что нового на воле? Группа коммунистов".

Вместе с запиской лежала спичка, ее черная головка была вылеплена из смолы. Этьен догадался, откуда смола, - прутья решетки в окне камеры, там, где полагается быть подоконнику, залиты смолой.

Осторожно нажимая на засмоленную спичку, он написал на обороте записки: "Я не из Рима, не итальянец. Я не коммунист, но ваш большой друг. Телеграфа вашего я не знаю. Если можно - сообщите". Он написал записку в несколько приемов. Этьен пользовался тем, что часовой время от времени отворачивался. Кроме того, замедлял шаги в том углу дворика, откуда арестант плохо виден часовому: на какие-то мгновения каменная стена закрывала гуляющего.

Он перебросил спичечный коробок с запиской за стену, откуда коробок подкинули. И едва успел это сделать, как прогулка окончилась.

На следующий день, гуляя в том же дворике, он получил коробок с новой запиской. В камере он тщательно изучил записку. Безвестные товарищи разъяснили, как перестукиваться через стену.

Ночь без сна и весь следующий день Этьен заучивал тюремный код, известный под названием "римский телеграф", и практиковался в стуке по тюфяку, набитому кукурузными листьями, по жесткой подушке.

"Дорогие Надя и Танюша, - выстукивал он неуверенно. - Никогда так часто не писал вам писем, правда, мысленно. Для этого приходится снова учить азбуку, на этот раз тюремную".

Так же, как и во всех тюрьмах, итальянская азбука делилась на шесть строк, по пяти букв в строке. Прежде всего нужно запомнить начальные буквы строк, в каком ряду значится каждая буква азбуки. Тюремное эсперанто! Каждая буква второго ряда обозначается двойным стуком, а затем уже стуком, который определяет порядковое место буквы в строке. Например, буква "д" передается одним стуком (буква в первом ряду) и еще четырьмя стуками (место буквы в ряду). Перестукиваться нужно очень ритмично. Если тот, кто стучит, ошибается, - он скребет по стене: не прислушивайтесь, сейчас простучу заново...

При окончании фразы стучат в стену кулаком. Каждый разговор обязательно начинается фразой "кто вы?".

Уже на следующий день Этьен отложил в сторону шпаргалку: несложная задача для его изощренной натренированной памяти.

Когда в "Реджина чели" звучал отбой и в канцелярии считали, что спят все восемь открылков тюрьмы, - коридоры расходятся от центра восемью лучами, - начинал работать "римский телеграф".

Не без робости вызвал Этьен соседа в первый раз. Но тут же убедился, что его понимают. Разрушено молчание, его понимают!

Поначалу Этьен перестукивался медленно, как бы заикаясь. Но перестук все убыстрялся, вскоре отсчет ударов шел уже автоматически, а ухо научилось воспринимать удары как буквы. И вовсе не обязательно при тюремном диалоге подавать сигнал "понял" лишь после того, как собеседник отстучал все слово. Иногда смысл слова понятен по двум-трем буквам, и за стеной раздается сигнал "понял".

Позже Этьен научился перестукиваться с теми соседями, которые сидели не рядом, в одном с ним коридоре, а этажом выше или ниже. В последнем случае можно стучать в наружную стену, над окном или под окном. Или стучать в пол ногой; удобнее перед тем разуться, и ударять пяткой. Или взобраться на табуретку и стучать ложкой или кружкой в потолок.

Ему советовали обстучать стену, потому что в ней есть участки, где звукопроводность получше, - в стене могут быть ниши, которые заложили кирпичами. Всегда следует поискать место, где стена отзывается на стук гулко. Хорошо также поставить таз или миску с водой под место, куда стучит сосед.

После каждого слова, которое собеседник услышал, и в подтверждение того, что слово понятно, он делает один удар. Если собеседник сбился со счета и потерял нить разговора, он производит два быстрых удара, и тогда Этьену следует отстучать слово заново. Если нужно внезапно прекратить разговор, оборвать его на полуслове, например при приближении тюремщика, собеседники начинают быстро скрести по стене.

"Римский телеграф" строго преследовался, и потому удобнее перестукиваться, когда тюремщики заняты, например перед раздачей пищи или когда выводят на прогулку заключенных из другого конца коридора.

Этьен пришел к выводу, что из всех пяти чувств лучше всего в тюрьме развивается слух. Не зрение, не осязание, а именно слух обостряется до крайней степени. Акустика в камерах и в коридорах хорошая, и поэтому от заключенных не ускользает ничего из того, что нарушает тюремную тишину. Во всяком случае, сам Этьен подтверждал такой вывод. Его уши, натренированные в радиопередачах и расшифровке радиограмм на слух, стали еще более чуткими.

Прошло три недели после того, как добрые соседи подбросили Этьену коробок с азбукой, а он уже лежал поздними вечерами или ночью на своей койке и вел с жильцом соседней камеры длинные разговоры, узнавал много новостей и сам делился с ним всем интересным.

Тюремщики всегда стараются, чтобы заключенный знал как можно меньше о жизни, которая его окружает, даже о самом себе. А заключенный старается узнать как можно больше.

"Сколько ухищрений, уловок предпринимают тюремщики для того, чтобы разъединить наши слова, наши взгляды, наши мысли, не говоря уже о каких-то поступках! - думал при этом Этьен с веселым злорадством. - И все понапрасну. К черту гнетущее одиночество! Да здавствует "римский телеграф"!

Весь мир сузился для Этьена до четырех стен, ограждающих тесную камеру, до крохотного клочка неба поверх "бокка ди лупо" - "волчьей пасти". Особым капканом из жести во все окно тюремщики ловят свет и урезывают вид на мир, чтобы из окна нельзя было увидеть ничего, кроме полоски неба; смотреть же на двор или в сторону, на соседние окна, невозможно.

Сперва Этьен сидел в камере, выходившей на юго-юго-запад. Там солнце показывалось над "волчьей пастью" около десяти утра, а часа в два лежало золотой полоской на середине камеры.

Через несколько дней Этьена перевели в другую камеру, глядящую западнее, там солнце наведывается после двух часов, а полоска на каменном полу камеры почти вдвое короче.

И совсем не сразу новоявленный узник привыкает к тому, что за ним все время подсматривают; в любое мгновение может приоткрыться "спиончино", то есть глазок в двери, и стражник заглянет в самую душу.

И форточку начинаешь любить и уважать по-настоящему лишь после того, как попал в тюрьму. Никогда прежде Этьен не проникался к форточке такой нежной благодарностью. Ах, этот запрещенный, но свободолюбивый квадратик, соединяющий тебя со всей вселенной! Оттуда доносится и дуновение ветерка, пойманного "волчьей пастью", и запахи оживающей травы, новорожденных почек, и слабый перезвон колоколов в Риме.

Птахи, которые подлетели к его окну, знали, что "волчья пасть" им ничем не грозит, а крошки на дне железного ящика водятся.

Где-то они сегодня побывали, римские ласточки, голуби и воробьи? Вслед за ними Этьен отправлялся на воображаемую прогулку по Риму.

Когда стены раскалены зноем и источают духоту, он завидовал птицам с особенной остротой - птицы имеют возможность улететь к какому-нибудь из римских фонтанов. В воздухе там висит милосердная водяная пыль, и жемчужный блеск струй рождает вечную прохладу. Птицы могут слетать к фонтану Треви или подальше - к фонтану на площади Эзедры, где четыре нимфы, омываемые извечными струями, никогда не просыхают. Про них говорят, что они - самые чистоплотные римлянки, но все равно один раз в неделю смотритель чистит их щеткой...

А вдруг птахи прилетели от дома, на котором висит мемориальная доска - здесь жил русский писатель Гоголь. Здесь написал он "Мертвые души". Как Гоголь, живя в Риме, мог сохранить в первозданной свежести русский язык, русский дух, национальное своеобразие? Вот бы и Этьену сохранить в душе нетронутым и неувядающим образ Родины. А родились бы в Риме Чичиков, Ноздрев и Коробочка, если бы Гоголь не имел права разговаривать и даже думать по-русски?

Может, птицы улетают в просторные сады Ватикана, куда простым смертным вход запрещен?

Сегодня последняя суббота месяца, а в такие дни вход в музей Ватикана бесплатный. Когда Этьен попал туда впервые, он тоже не сразу привык к мысли, что в музее - все подлинное, начиная со скульптур Фидия и кончая позолоченной фигурой Геркулеса из дворца Нерона. Какая-то англичанка с лошадиноподобным лицом все допытывалась у гида: "А это не копия?" Каждый раз гид терпеливо и с достоинством отвечал: "Леди, в нашем музее нет копий, здесь только подлинники". И слышалось: "Третий век до нашей эры", "Первый век нашей эры", "Пятый век до нашей эры". У служителей Ватиканского музея на петлицах - посеребренные значки с миниатюрной папской тиарой и перекрещенными ключами святого Петра. А какие ключи на петлицах у портье самых шикарных отелей? Этьен с усмешкой подумал: "Такая форма больше подошла бы моим ключникам!"

Но дальше в воображении Этьена возникала какая-то путаница и бестолковщина. В зал Сикстинской капеллы, где находится картина "Страшный суд", ворвалась горластая орава римских газетчиков. Все продавцы в фирменных свитерах, на груди и на спине у них обозначены названия газет. Если у тебя нет зычного голоса - не вздумай браться за такую работу. Ведь надо перекричать других. То ли у газетчиков вырабатываются такие голоса, то ли бедняки с обычными глотками за это дело вообще не берутся? Уже никто не смотрит на "Страшный суд", все осаждают продавцов газет, потому что там сегодня напечатаны материалы о суде над Конрадом Кертнером и его сообщниками. Вперемежку с посетителями музея газету покупают и святые, сошедшие с полотна. Купил газету и святой Варфоломей, тот самый, который показывает содранную с него кожу, купил газету и сам Микеланджело, спустившийся с лесов, где он оставил кисти и краски. Этьену тоже небезразлично, чем кончился суд над ним, каков приговор. Но вот выяснилось, что он разучился читать по-итальянски. Кого ни просил прочесть ему судебный отчет - всем недосуг. А газетчики продолжали орать, да так громко, что разбудили Этьена...

У изголовья стоял тюремщик, кричал: "Синьор!" - и тряс за плечо. Время выходить на прогулку.

Разве прежде Этьен знал, какая ни с чем не сравнимая ценность прогулка продолжительностью три четверти часа?

Однажды его вывели гулять вдвоем с мрачным, молчаливым узником, который не сказал о себе ничего, кроме того, что сидит уже двенадцать лет.

Этьен содрогнулся от мысли: "Как раз столько, сколько мне предстоит пробыть в заключении!" И он с ужасом посмотрел на спутника, видя в нем самого себя, каким он станет...

Седовласый, с всклокоченной бородой, землисто-серым лицом, с заострившимся носом, с опустошенными глазами. Семенящая, неуверенная походка узника, который отвык свободно ходить, а привык прогуливаться в каменном мешке. Ему с трудом удавалось унять дрожь рук, ног, головы.

Уже давно Этьен вернулся с прогулки, а перед его глазами неотступно стоял узник, просидевший двенадцать лет, трагическое видение собственного будущего. Старик средних лет быстрее забылся бы, если бы Этьен мог вытеснить его из памяти другим человеком. Но кого можно увидеть в окне, грубо зашитом жестью?

Где-то в том направлении, куда смотрит его слепая камера, сравнительно близко находится скрытая купой деревьев русская вилла Абамелик-Лазарева, женатого на дочери уральского заводчика Демидова. Мимоза давно расцвела, и желтый цвет возобладал в споре с зеленым. Но все, что воображал себе Этьен, нельзя было назвать даже воспоминанием о виденном, потому, что о вилле "Абамелик", о загородном дворце, о цветущей в том саду мимозе Этьен знал лишь понаслышке. Также понаслышке знал, что на улице Гаэты, No 5, находится советское посольство. Он никогда не заходил в то здание, впрочем, как ему никогда не пришлось бывать в советских посольствах в Париже, в Гааге, в Лондоне, в Праге, в Вене и в других столицах.

Никто из советских людей, и в том числе его надежный друг Гри-Гри, не придет к нему на свидание. Они лишены возможности прислать Этьену посылку на пасху, передать книги, не подлежащие запрету, скрасить письмом тюремное одиночество.

Первое, что Этьену довелось прочесть, оказавшись в одиночке, "Правила для отбывания заключения", установленные королевским декретом No 767 от 18 июня 1931 года. В табличке, висящей над парашей, выборочно перечислены обязанности заключенного. Этьену напоминали, как ему повелевают себя вести сам Виктор-Эммануил III, божьей милостью и по воле народа король Италии.

"Мы декретируем. ...Мы распоряжаемся, чтобы декрет, скрепленный гербовыми печатями, вошел в официальный свод законов и декретов Итальянского государства и был разослан всем, кто их должен выполнять, и тем, кому следует дать распоряжения".

А вслед за королевской следовала подпись Муссолини, который, как известно, "всегда прав".

На этот раз Этьен отнесся к королю Виктору-Эммануилу без антипатии, потому что прошел слух о новой амнистии в связи с рождением сына у наследника престола Умберто - внука короля, принца Неаполитанского. Как своевременно принцесса разрешилась от бремени! Этьена едва успели засудить, - благодаря этим удачным родам ему скостят несколько лет тюремного заключения...

На столике возле койки лежала Библия. Этьен читал ее впервые и признался себе - с большим интересом. Вспомнилась книга, с которой он однажды, еще в юности, провел ночь в крестьянской избе. Дело было в России, в Поволжье, когда шли бои с Колчаком. Он должен был скоротать ночь, не смыкая глаз, не раздеваясь, не разлучаясь с маузером, и хорошо, что в избе нашлась книга, не позволившая заснуть, - то были "Похождения Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками и сумасбродною свадьбою". А сколько лет длятся его собственные похождения с сысками и розысками?

Очень скоро, скорей, чем предполагал, потянуло к книгам. В сопровождении надзирателя книги из тюремной библиотеки разносил молодой арестант - одухотворенное лицо, деликатный, с мягкой улыбкой. Он так благоговейно брался за грязные, замусоленные переплеты!

Этьен уныло просмотрел названия, перетрогал книжные отрепья в корзине и сказал:

- Библия у меня есть. Другие книги духовного содержания меня мало интересуют. Вот если бы познакомили меня с каким-нибудь классиком итальянской литературы!

- На днях принесу, - пообещал книгоноша.

И в самом деле, через несколько дней он принес объемистую, малозахватанную, без вырванных страниц книгу Алессандро Мандзони "Обрученные".

Вот не думал Этьен, что книга скрасит столько дней его заключения! Он упивался богатством языка, вместе с автором погружался в глубины психологии, совершил увлекательное путешествие в прошлое Ломбардии. Как раздвинулся мир, ограниченный четырьмя стенами! Он с сожалением перевернул последнюю страницу, горячо поблагодарил книгоношу и поделился своим восхищением.

- Так ведь это наш Мандзони! - воскликнул счастливый книгоноша и спросил: что бы синьору еще хотелось прочесть?

Кертнер попросил узнать, нет ли в тюремной библиотеке повестей русского писателя Тургенева.

И самое удивительное - книгоноша достал книгу! Однако Этьен не получил от нее ожидаемого удовольствия, может быть, потому, что тосковал по русскому тексту и ему казалось, что перевод книги "Вешние воды" неудачен.

Читая повесть, он не раз и не два подметил, что Джемма внешне похожа на его секретаршу.

Нос у нее был несколько велик, но красивого, орлиного ладу, верхнюю губу чуть-чуть оттенял пушок; зато цвет лица - ровный и матовый, ни дать ни взять слоновая кость или молочный янтарь; волнистый лоск волос - и особенно глаза, темно-серые, с черной каемкой вокруг зениц, великолепные, торжествующие глаза - даже теперь, когда испуг и горе омрачали их блеск...

Этьен всегда страдал оттого, что у него не хватало времени. Он не транжирил время, расходовал его экономно, но день не вмещал всего обилия дел, хлопот и обязанностей, какие приносил с собой. Арест как бы остановил внезапно Этьена на быстром бегу. Вот так же, когда тормоза с натужным скрипом останавливают на полном ходу мчащийся автомобиль, тот вздрагивает, даже чуть заметно подпрыгивает.

Теперь времени оказалось у него в плачевном избытке. Обилие того самого времени, какого ему всегда так не хватало, - и когда учился в коллеже в Цюрихе, и когда был комиссаром бронепоезда, и когда работал председателем дорполитотдела Самаро-Златоустовской железной дороги, и когда учился в военных академиях, и когда стажировался как летчик-наблюдатель, и когда занимался коммерцией, и когда шифровал письма и телеграммы. Маленькая Таня сказала незадолго до его последнего отъезда из Москвы - разговор шел, кажется, о прогулке в Зоопарк или Нескучный сад: "Опять у тебя нет времени! У тебя, папочка, есть все-все, кроме одного кроме времени".

Трижды в день тюремщики простукивали железным прутом все решетки, так простукивает буксы осмотрщик вагонов во время стоянки поезда - не дребезжит ли? Но жизненный поезд Этьена, увы, стоит на месте, а если и движется, то не в пространстве, а лишь во времени... Сижу за решеткой в темнице сырой... В Венеции, в тюрьме за Мостом Вздохов, он видел решетку толщиной в руку. Но так ли важно - толщиной в руку или в палец железные прутья, если решетка отторгает от жизни?!

Казалось бы, наконец Этьену представилась возможность отдохнуть от перенапряжения, вызванного постоянной необходимостью работать, думать, говорить и даже чувствовать в двух разных ипостасях, жить в двух шкурах. Великое это искусство - отключиться от треволнений. Все равно что заснуть под шум и адский грохот, при ясном свете, бьющем в глаза. Но оказывается, не так-то просто заставить себя не думать, этому тоже нужно учиться и переучиваться. Никак не хотела отвязаться профессиональная привычка все запоминать, запоминать, запоминать, хотя сейчас можно было позволить себе разгрузить память. Теперь он вправе забыть многое из того, что не позволял себе забыть, будучи на свободе. То были какие-то условные сигналы конспирации, адреса явок, которые нужно помнить и нельзя доверить бумаге, - мало ли всякой всячины хранилось в его кодированной памяти!

И тут он убедился, что ему не удается забыть ничего из того, что он разрешил себе предать забвению. Забывчивость не хотела являться к нему, и память его оставалась отягощенной всем, что надлежало помнить и Этьену, и Конраду Кертнеру, но что совсем не было нужно заключенному. Конечно, память - одно из самых ярких проявлений человеческого интеллекта, и памятливость - клад. Но все-таки страшно было бы сознавать, что мы ничего не в состоянии забыть, что мы все запоминаем навсегда.

У каждого человека, кто бы он ни был, есть священное право на одиночество. Прежде Этьен тоже дорожил этим правом, любил время от времени уединяться.

Забрести одному в лесную чащобу, между двумя полетами или в ожидании летной погоды. Рядом с их аэродромом под Москвой - дремучий лес. Однажды в нем заблудился даже штурман эскадрильи, и все над ним потешались.

А уплыть одному в море, чтобы полоска берега едва виднелась на горизонте?

Иногда человеку и в самом деле нужно драгоценное одиночество. Но только очутившись в камере-одиночке, Этьен узнал, что насильственное одиночество - страшное наказание. Оно мучительно, когда хочется перекинуться словом с кем-нибудь, слышать, как рядом дышит человек, даже если человек тебе совсем чужой.

Этьен лежал на койке, уперев руку в стену, будто хотел оттолкнуться от волглой тюремной стены, оттолкнуться от яви, от невеселых мыслей и скорей заснуть. Ах, если бы он уставал физически! Работа привела бы за собой аппетит и сон. А он обречен на ничегонеделание при изнурительной привычке все время напряженно размышлять, анализировать, сопоставлять и обобщать, вновь вести психологический анализ своих и чужих поступков, вспоминать каждый вопрос следователя и каждый свой ответ.

Будучи на воле, он никогда не общался с итальянскими коммунистами, а сейчас крыша "Реджина чели" объединила его с сотнями единомышленников, хотя он по-прежнему оставался для всех богатым австрийским коммерсантом, преданным суду Особого фашистского трибунала по обвинению в шпионаже.

В первые дни после ареста, подавленный всем случившимся, он перестал есть и спать, он сокрушался, что так мало сделал, будучи на свободе. Словно он попал в плен к противнику, не расстреляв всех патронов, не нанеся ему чувствительного урона.

Но сейчас, читая вынужденные признания фашистской печати о стойком сопротивлении республиканцев в Испании, слушая новости о саботаже и рабочих забастовках, узнавая, что в самой Германии не убито противодействие Гитлеру, он осязал руки, локти, плечи сидящих рядом с ним в "Реджина чели" и в других тюрьмах безвестных коммунистов и все больше ощущал себя активным бойцом.

Находясь на воле, Этьен по эгоизму, такому естественному для каждого свободного человека, не так-то часто думал о революционерах, своих современниках, томящихся в фашистских застенках, изредка вспоминал то об одном, то о другом. А ныне он обращался памятью и сердцем к Антонио Грамши, томящемуся где-то в заточении одновременно с ним, к Эрнсту Тельману, который страдает в одиночке с начала 1933 года, к группе венгерских коммунистов, сидящих в тюрьме чуть ли не с 1925 года, и ко многим другим. Он ощутил себя в одном строю со всеми узниками-коммунистами, своими единомышленниками и товарищами по духу. Это придавало ему новые силы, воодушевило и наполнило гордостью.

Он так долго воюет в разведке, один-одинешенек послан он в поиск на долгие годы. А в римской "Реджина чели", переполненной коммунистами, антифашистами, он оказался в одном ряду с боевыми товарищами, хотя и не имел права никому из них в этом сознаться.

Вечером, когда после приговора Кертнера привезли из Особого трибунала по защите фашизма, в стены его камеры стучали беспрерывно. Все волновались, все спешили узнать, каков приговор.

И, едва освоив "римский телеграф", он отстукивал своим заочным товарищам: "двенадцать лет, двенадцать лет, двенадцать лет..."

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

Новая тюрьма Кастельфранко дель Эмилия резко изменила положение Конрада Кертнера. После приговора он потерял свое имя, фамилию и получил тюремный номер 2722.

Он весело улыбнулся, вспомнив свои визитные карточки на глянцевом белоснежном картоне; пакет принесли в "Эврику" из типографии накануне ареста. Он положил тогда в бумажник одну-единственную карточку, которую на допросе с вежливой насмешкой вручил следователю-коротышке. Все остальные лежат в его комнате нетроганые и на много лет никчемные. Ему в пору заказать себе новую визитную карточку: "Узник No 2722, тюрьма Кастельфранко дель Эмилия, текущий счет в тюремной лавке под тем же номером".

Его раздели донага, обыск был тщательным. Рылись не только в одежде и белье - по всему телу шарили грубые, холодные руки. Одежду отобрали и выдали тюремную робу, серую в коричневую полоску. Его наголо остригли, а он еще долго по привычке проводил рукой по волосам.

Первые сутки его, по тюремному распорядку, продержали в одиночке.

Он прилежно обстукал одну стену - молчание, другую - безвестный сосед торопливо ответил ему. И в этой тюрьме знают "римский телеграф"! И в этой тюрьме он не чувствовал себя безнадежно одиноким!

Он подбежал к окошку и крикнул из всех сил:

- Понял! Я понял!!!

Загремел засов, проскрипела дверь, появился уже знакомый Этьену тюремщик - горбоносый, брови торчат двумя кустиками, черные глаза сверлят насквозь, но беззлобно. Он протянул кувшин с водой.

- Номер двадцать семь двадцать два! У нас кричать не положено. Вы можете получить карцер, а я из-за вас - выговор от капо гвардиа... Вода питьевая.

- Двенадцать лет, - Этьен склонился над тазом и выплеснул всю воду на голову. - Когда же я увижу нашего любимого дуче? Двенадцатого декабря 1948 года. Ай-яй-яй... Осталось четыре тысячи сто двадцать два дня, не считая сегодняшнего. А если амнистия королевской милостью? Скостят годика три. Сорок пятый год.

- У нас в Сицилии говорят, что домашние расчеты с базарной ценой не сходятся.

- А если сбегу на половине срока? Уже сорок второй год. Если еще раньше?

- Должен вас огорчить, но из тюрьмы Кастельфранко дель Эмилия никто не убегает...

В тот же день Этьен узнал, что ему предоставлено право тратить в тюремной лавке пять лир в день, не больше. Газеты, журналы и почти все книги стали запретными. Посылки он сможет получать два раза в год - на пасху и на рождество.

Но - от кого?

После суда компаньон Паганьоло заявил адвокату Фаборини, что отныне судьба Кертнера его не интересует; он прекращает всякие хлопоты.

Во время следствия и суда Фаббрини выступал как защитник по назначению, но после приговора его функции окончились.

Кто же теперь позаботится о судьбе заключенного?

Гри-Гри запросил Москву:

"Какого адвоката нанять для дальнейших хлопот? Можно нанять знаменитого. А можно нанять адвоката подешевле, того, который защищал Этьена на суде".

Ответ гласил:

"Лучше того, кто уже знаком с делом".

Гри-Гри жалел, что телеграмма подписана не Стариком, даже не Оскаром, а Ильей, сотрудником, которого Гри-Гри недолюбливал. Может, Илья руководствуется желанием сэкономить деньги? Или там, в Москве, довольны ролью адвоката в ходе следствия, суда и не видят оснований отказываться от его дальнейших услуг?

Гри-Гри оставалось только ломать голову.

Через посредство Тамары - Джаннины он связался с адвокатом Фаббрини. Выяснилось, что доступ в тюрьму и разрешение на свидание с Кертнером не аннулированы. Значит, надо воспользоваться еще не утратившим силу разрешением! Может, удастся заполучить копию приговора? Лишь с копией приговора на руках адвокат вправе продолжать хлопоты.

Джанинна заверила адвоката, что его будущие хлопоты будут оплачены, и Фаббрини согласился вести дело Кертнера дальше, по его словам - из симпатии к бывшему подзащитному.

До суда Фаббрини получал свидания с Кертнером часто, и это бывали свидания с глазу на глаз, а беседы - из уха в ухо. А теперь все изменилось - свидания могут проходить только при надзирателе.

Впервые Этьен очутился в комнате свиданий. Две скамьи у противоположных стен и стул для надзирателя, стоящий у третьей стены, напротив двери.

Когда Фаббрини вошел, Этьен поднялся и церемонно поблагодарил его за участие и за помощь во время следствия и суда. Этьена смущало присутствие соглядатая, грузного и сонливого надзирателя, который на жестком стуле пытался сидеть, будто развалясь в кресле. А Фаббрини относился к "третьему лишнему" точно к мебели, - сказывалась профессиональная привычка.

После дежурных вопросов о здоровье, самочувствии Фаббрини перешел к делу. Он понимает, что синьор Кертнер не может быть с ним откровенным в этих условиях, - выразительно кивнул на "третьего лишнего". Но когда Фаббрини добьется свидания с глазу на глаз, синьор Кертнер обязательно должен сообщить имя и адрес своего родственника, чтобы тому написать. Компаньон Паганьоло устранился, и нужно другое легальное лицо, которое министерство юстиции сочтет правомочным и от кого можно будет ждать всяких усилий, связанных с освобождением, - писем, денег, посылок.

Фаббрини пожаловался синьору Кертнеру: у него были крупные неприятности при добывании недостающих документов. Если верить Фаббрини, в министерстве юстиции состоялся такой разговор:

- Зачем вам эти документы? - допытывался у него какой-то столоначальник.

- Хочу добиться пересмотра дела.

- Всех материалов мы дать не можем. Много секретных.

- На секретных я не настаиваю.

- А каких документов у вас, синьор Фаббрини, нету?

- Мне нужны протоколы открытых судебных заседаний.

- Принесите и покажите все, что у вас есть на руках. Тогда я смогу решить, какие документы вам дополнительно нужны.

Фаббрини принес судебные бумаги, сдал их, а когда на следующий день явился за дополнительными материалами, ему не дали новых и не возвратили старых бумаг.

- Передавать материалы судебных процессов в Особом трибунале запрещено, - заявил столоначальник. - И вообще, синьор Фаббрини, ваша заинтересованность делом Кертнера наводит меня на грустные размышления. Вы сами не находите это подозрительным?

Фаббрини заявил, что их первое свидание после суда задержалось также и в связи с расходами на поездку в Кастельфранко. Секретарша из "Эврики" явилась к нему домой и принесла деньги. Однако Фаббрини от них отказался.

- Посудите сами, синьор Кертнер, как я могу вести дело дальше, если у меня нет от вас или от доверенного лица официального поручения? И могу ли я взять у той синьорины деньги на поездку сюда? Так можно легко вызвать кривотолки и подозрение тайной полиции! Из тех же соображений я не вправе ехать сюда на свои средства. Не забывайте, я защищал вас только по назначению коллегии адвокатов в Милане! Как мне было уехать сюда, в Кастельфранко? Потребовал от властей, чтобы мне выдали служебный железнодорожный билет. И вот только на днях получил его в министерстве юстиции.

Фаббрини показал служебный билет, потом хлопнул себя по лбу, ругнул за забывчивость, полез в объемистый портфель с раздувшимися боками и достал оттуда какие-то бумаги конторы "Эврика". То были счета и векселя ко взысканию, Кертнеру надлежало их подписать.

- Текущий счет в "Банко ди Рома" и счет в сберегательной кассе Ломбардии теперь в единоличном распоряжении вашего компаньона. Но я рассчитываю взыскать деньги с дебиторов фирмы, - ободряюще сказал Фаббрини. - Полагаю, половина тех денег будет вашей... Есть у вас деньги сейчас?

- Осталось двести лир. Если питаться очень скромно и расходовать пять лир в день, можно растянуть деньги недель на пять. Тем более, почтовых расходов у меня не предвидится.

Кертнер пошутил, что тюрьма принесла с собой не только ограничения, но и преимущества. Например, он пользуется привилегией и посылает письма бесплатно. Такого права нет даже у депутатов английского парламента! Таким правом пользуются только члены конгресса Соединенных Штатов Америки: им достаточно поставить свою подпись на конверте вместо почтовой марки.

Фаббрини снова напомнил, что у него нет на руках копии приговора, ее отказались выдать - требуется официальная доверенность лица, кровно заинтересованного в судьбе подзащитного. Кто даст подобную доверенность?

Точно так же ему необходимо иметь доверенность близких родственников для устройства финансовых дел подзащитного. Пришлось по этому поводу вступить в спор с одним влиятельным лицом в министерстве юстиции. Хоть он там и большая шишка, но Фаббрини не побоялся с ним спорить на равных. Оказалось, они когда-то учились вместе в гимназии в параллельных классах. Не виделись много лет, чуть ли не со школьной скамьи. Начались чувствительные воспоминания, оба долго и мечтательно смотрели в окно на набережную Тибра. Но как только воспоминания иссякли, влиятельное лицо снова взяло в разговоре сухой тон и заупрямилось:

- При таком обвинении и при таком сроке заключения твой подзащитный не имеет права предъявлять векселя фирмам, которые находились с ним в деловых отношениях. Или ты думаешь, можно зачислять такие суммы на тюремный счет?

Фаббрини схитрил:

- Речь идет не о переводе этих сумм на счет Кертнера в тюремной конторе, денег у него вполне достаточно. Однако на какой бы срок и за какие бы преступления Особый трибунал ни осудил Кертнера, мы не смеем лишать его чести. А у Кертнера есть долги, которые его угнетают и будут тем больше угнетать, чем длиннее срок заключения.

При этих словах влиятельное лицо вздохнуло и сказало:

- Только теперь я вспомнил, что ты в гимназии был всегда спорщиком...

Вот каким образом Фаббрини выхлопотал, правда пока устное, разрешение и надеется, что поправит финансовые дела своего подзащитного.

- А сейчас держите свои счета, держите векселя и подписывайте!..

Фаббрини оглядывался на "третьего лишнего", но тот не проявлял интереса к беседе. Глаза полуприкрыты, его можно принять за спящего, если бы он то и дело не доставал платок и не вытирал обрюзгшее лицо. Этьен невольно улыбнулся, заметив, что сонливый надзиратель как бы подражает Фаббрини, который тоже мнет в руке большой платок и точно такими же кругообразными движениями стирает пот с круглого лица...

Будничным тоном Фабрини передал привет от какого-то Альтерманна; он очень старательно, отчетливо произнес эту немецкую фамилию. Если бы Этьен знал, как прилежно Тамара вдалбливала слово "Альтерманн" в память Джаннины, чтобы та в свою очередь могла передать пароль через Фаббрини.

Как только прозвучала эта немецкая фамилия, Этьен понял, что получил привет от Старика.

Прозвенел колокол, звон показался Этьену пронзительным и тревожным, как на вокзальном перроне перед отходом поезда: свидание подошло к концу.

Кертнер хотел еще что-то спросить у адвоката, но тот приложил жирный палец к своему женскому ротику - не говорить ничего лишнего. Сам же с помощью иносказаний и намеков напомнил, что нужно всеми силами добиваться свидания без "третьего лишнего", с глазу на глаз.

Неужели Кертнер не понимает, насколько это важно?

Фаббрини согласен написать капо диретторе тюрьмы самое верноподданническое прошение, пусть оно даже будет с фашистским душком, лишь бы войти в доверие к тюремному начальству. Ради дела Фаббрини согласен пожертвовать своей репутацией в глазах тюремщиков Кастельфранко. Он заготовит такое фальшивое прошение и принесет его на следующую встречу. А вручит его лишь после того, как получит одобрение подзащитного. Следующее свидание будет подобно сегодняшнему, но зато на третьем свидании, после вручения ходатайства, когда они, как можно надеяться, останутся вдвоем, они разработают план дальнейших действий. Прошение должно понравиться не только капо диретторе, но и там - при этом Фаббрини показал на потолок в грязных подтеках так почтительно, будто все самые высокие власти Италии сидели на втором этаже тюрьмы...

Кертнер с готовностью кивнул. К черту все условности, если они могут стать препятствием на пути к свободе!

Надзиратель уже встал со стула и выражал признаки нетерпения - пора расходиться. И тут Фаббрини громогласно, театральным тоном попросил синьора Кертнера чистосердечно признаться в своих преступлениях - и ради интересов Италии, и ради облегчения собственной участи.

Кертнер ответил молчанием...

После свидания Этьен не раз перебирал в памяти, фраза за фразой, весь разговор с Фаббрини. Он преисполнился к нему благодарности и неохотно вспоминал его оплошности и промахи на суде, его тогдашнее суетливое равнодушие.

В сегодняшнем рассказе адвоката все выглядело достоверно.

Пожалуй, кроме сущей мелочи: не может быть, чтобы он только сейчас вот, случайно, узнал, что его школьный товарищ - какая-то шишка в министерстве юстиции. Ведь они и на юридическом тогда должны были учиться вместе и все время пути их пересекаются. Но зачем так строго судить Фаббрини?

"Нехорошая у меня привычка - попусту придираться к человеку. И присочинил-то Фаббрини самую малую малость..."

А достаточно ли осторожны оба были сегодня на свидании? Не понял ли "третий лишний", о чем они условились? А как отнесется капо диретторе к прошению Фаббрини?

Едва Кертнер вернулся в камеру, его принялись расспрашивать о свидании.

- А кто за вами подглядывал и подслушивал? - спросил сосед по камере, Джованни Роведа.

- Не присматривался к нему, - ответил Этьен беззаботно, но тут же спохватился: он был невнимателен, позорно невнимателен к надзирателю.

Увлекся разговором с Фаббрини, которого не видел так давно, и мало следил за поведением "третьего лишнего". Лишь смутно помнил, что тот сидел тихо, опустив грузные плечи. И голоса его Этьен не запомнил.

- Значит, дежурил Скелет.

- Скелет?

- Это его кличка, - кивнул Роведа. - Толстяк с двойным подбородком, который все время потеет. Он?

- Он.

- Повезло вам. Скелет - самый безвредный.

Этьен расспросил соседей и узнал: на свидания выделяют одного из четырех тюремных младших офицеров. Кто же они такие и что из себя представляют?

Согласно собранным приметам, первый из четверых слегка припадает на левую ногу и страдает тиком - будто время от времени вам подмигивает. Ходит во время свидания без устали, как узник, которого выпустили на прогулку после большого перерыва. Он важничает, любит делать замечания и все время мельтешит перед глазами тех, кто сидит на скамьях друг против друга. Нахально встревает в интимные объяснения, гогочет, гримасничает. С удовольствием и вдохновением пишет доносы.

Второй тюремный офицер - низенький, из тех, кого неаполитанцы называют "пичирилло", а родом из Лигурии. Ну как же, лигурийца нетрудно распознать по его своеобразному произношению. Может, даже не отец его, а прапрадед перекликался с другими моряками, когда лодки были далеко одна от другой, или кричал против ветра, или доставал зычным голосом до верхушки мачты, до соседнего причала в порту. Умение говорить и превозмогая гул волн, когда рот набит ветром, и перекрывая крики торгашей в Генуе, - эта привычка вырабатывалась веками, и от нее не просто отделаться даже весьма сухопутным потомкам. Сын Лигурии, нашедший себе тихую пристань в тюрьме, по слухам, якшался когда-то с анархистами, считается вольнодумцем. К разговорам не прислушивается, но ревностно следит, чтобы его поднадзорные ничего не передавали друг другу. А вот уголовным за нарушение режима от него достается изрядно.

Третий надсмотрщик - седоусый, лысоватый, говорит низким басом, но рот открывает только в случае крайней необходимости. Тактичен, если свидание проходит в рамках правил. Очень самолюбив. Если к нему отнестись без должного уважения - злопамятен, мстителен.

А четвертого Этьен уже видел. Конечно, это он, согнув спину, мешковато сидел на стуле. Скелет сонлив, нелюбопытен, у него такой вид, словно он перетрудился и на этом свидании наконец-то может отдохнуть. На мелкие нарушения смотрит сквозь пальцы.

Интересно - кто окажется "третьим лишним" на следующем свидании с адвокатом?

Гри-Гри был сильно озабочен положением Этьена. Скоро тот останется совсем без денег. А политический узник, если он к тому же слаб здоровьем, обречен фашистским тюремным режимом на медленную голодную смерть.

Кто может помочь Кертнеру? Ведь судя по его австрийским документам, он холост, семьи у него нет.

Гри-Гри получил указание из Центра:

"Чаще помогайте Этьену материально, но так, чтобы это не вызвало подозрений насчет того, кто именно ему помогает.

С т а р и к".

От кого же, в таком случае, может исходить помощь? Только от Джаннины, тем более, что Тамара поддерживает с нею постоянную связь.

Джаннина враждебно относится к черным рубашкам и к самому дуче. Она помнит, кто погубил ее отца. Сыграла свою роль и грязная провокация ОВРА, которая стоила отчиму чести и жизни. А ее заботы о бывшем шефе Кертнере объясняются тем, что он стал жертвой Паскуале. Тот не выдержал испытаний судьбы, сделался предателем и принес Кертнеру столько страданий...

Кто бы мог подумать, что Джаннина окажется способной актрисой? Сама не знала за собой такого таланта.

В первый раз она отправилась в Кастельфранко на прием к капо диретторе Джордано принаряженная и попросила у него отеческого совета.

Дело в том, что нынешний шеф международного бюро патентов "Эврика" синьор Паганьоло отрекся от своего бывшего компаньона герра Кертнера, осужденного за шпионаж и сидящего в тюрьме, вверенной христианским заботам капо диретторе. Сама она после всего, что выяснилось на суде, также не может симпатизировать герру Кертнеру. Но шеф Паганьоло считает, что, поскольку личные вещи Кертнера остались в комнатах при конторе, следует озаботиться их реализацией и пересылкой Кертнеру денег. Еще кто-нибудь упрекнет Паганьоло, что он присвоил чужие вещи! До сих пор случаются расчеты по старым операциям, векселям, когда по закону требуется подпись Кертнера. И тот всегда идет навстречу фирме. А все средства Кертнера, как вложенные в дело, так и лежавшие на его личном счету в банке, конфискованы в пользу государства. Эта сумма была точно подсчитана в день ареста 12 декабря 1936 года.

Джаннина доверительно сообщила капо диретторе, что она советовалась со своим падре Лучано - не богопротивно ли помогать по долгу службы в устройстве дел преступника? И падре Лучано ответил, что Джаннина лишь выполняет свой христианский долг.

Капо диретторе умело притворялся либералом. Он был польщен искренностью и доверием очаровательной синьорины и, когда аудиенция кончилась, даже вышел из-за стола и проводил посетительницу до двери. С тех пор Джаннина, отлично зная, что все письма перлюстрирует лично капо диретторе, передавала ему приветы, поздравления с наступающими праздниками и поэтому при отправлении посылок находилась в наиболее благоприятных условиях.

Благодаря служебному поручению "Эврики", Джаннине разрешено было отправлять Кертнеру посылки и пересылать деньги.

В приговоре указано, что конфискации подлежит все недвижимое имущество Кертнера, которого, кстати сказать, у него не было. А движимое имущество ему оставили. Какая-то одежда нужна человеку на случай, если он доживет до того дня, когда его придется, согласно приговору, выслать из пределов государства. Не отправлять же его до границы полуголым, тем более что освобождению он подлежит в зимний день - 12 декабря 1948 года.

Из вещей, какие значились в описи, Джаннина прежде всего продала фотоаппарат "кодак", подвесной мотор "цундап" для прогулочной лодки и перламутровый театральный бинокль. Эти деньги позволили отправить Кертнеру посылку еще до суда, в римскую тюрьму "Реджина чели", а кроме того, перевести на его счет в тюремной лавке 800 лир. Денег должно было хватить месяца на четыре.

Но в тюрьме Кертнер заболел, много денег ушло на дорогие лекарства и на вызов доктора по легочным болезням. В первом письмеце из Кастельфранко на имя Джаннины Кертнер попросил прислать рыбий жир - ему необходимо для курса лечения 3 - 4 литра. По его сведениям, в связи с ограничением импорта рыбий жир достать очень трудно...

В правом верхнем углу письмеца значился его тюремный номер 2722. А внизу стоял штамп, который напоминал, что

"запрещается отправлять заключенным продукты и всевозможные предметы, за исключением нижнего белья, носков и - на случай освобождения - верхней одежды".

Джаннина теперь знала весь почтовый порядок тюрьмы в Кастельфранко дель Эмилия. Продукты, кроме скоропортящихся, разрешается отправлять заключенному лишь на рождество и на пасху. Заключенный имеет право отправлять два письма в неделю, а получать почту - без всякого ограничения. Получать книги от родственников запрещено. Но издательство может высылать непосредственно в тюрьму новые книги, если дирекция эти книги разрешила.

Джаннину беспокоила посылка к пасхе. Она надеялась, что рыбий жир, который ей удалось достать и отправить, не будет рассматриваться капо диретторе как посылка и она сможет отправить к пасхе что-нибудь повкуснее.

Можно было обратиться к администрации тюрьмы с ходатайством разрешить посылку к одному из фашистских праздников - таких праздников в году пять. Но коммунисты, антифашисты, отказывались от посылок, например, к годовщине похода на Рим. Этьен также считал для себя подобные просьбы безнравственными.

27 марта Джаннина получила из тюрьмы второе письмо:

"...С каким удовольствием я выкурил бы сейчас хорошую сигарету!

Просьба сообщить, в каком издательстве можно приобрести книгу Крокко (сейчас он уже академик) об авиации. Книга эта, точного названия ее не знаю, вышла в двух томах в 1932 году.

Оказывается, вес посылки не регламентирован строго и устанавливается дирекцией в зависимости от того, как ведет себя заключенный, но не менее 4 кг. Для меня установили вес праздничной посылки в 4 кг. (Приписка, сделанная синим карандашом рукой Джордано: "до 5 кг".) Дирекция своевременно сообщит мне, когда можно будет отправить посылку". (Приписка тем же карандашом: "Посылка разрешена, отправляйте к пасхе").

К письму была сделана приписка тем же карандашом, той же директорской рукой:

"Благодарю синьору за любезное поздравление и поздравляю синьору взаимно".

Наконец-то Этьен получил долгожданную пасхальную посылку! Ящичек вскрыт, крышка с обратным адресом и фамилией отправителя куда-то девалась, но Этьен знает, кто отправитель. А посылка богатая! Коробки с печеньем, шоколад в плитках, яичный порошок, оливки в масле, орехи в меду, сигареты.

Однако почему содержимое посылки в таком ужасающем виде?

Надзиратель по кличке "Примо всегда прав" признался, что это он проверил содержимое посылки - в тюрьме такое правило.

- Посылка побывала в руках варвара! Ломать, крошить? Не имеете права!

- По закону я могу растереть все в порошок.

- Я такой посылки не возьму.

Видимо, "Примо всегда прав" опасался, что новый заключенный напишет на него жалобу, а потому сам поспешил подать рапорт. Он хорошо знал неписаный закон: прав тот, кто первым пожаловался.

Капо диретторе с неприязнью оглядел вновь прибывшего заключенного, погладил себя по лысому морщинистому черепу и попросил рассказать, как было дело.

Вновь прибывший с нотками сожаления в голосе сказал, что слышал о тюрьме Кастельфранко много хорошего и тем обиднее в первые же дни обмануться. Надзиратель добивается того, чтобы Кертнер изменил свое мнение об этой тюрьме к худшему.

- Какое он имел право ломать и крошить содержимое посылки? А может, у него грязные руки? Ну-ка, покажите свои руки! - Кертнер резко повернулся к надзирателю, который так растерялся, что простер руки. - Ну, вот видите... А я человек брезгливый. Вы искали в посылке крамолу, а я нашел в ней грязный мусор.

- Вы правы, - неожиданно поддержал капо диретторе и строго посмотрел на "Примо всегда прав". - Не руками полагается при проверке ломать печенье, шоколад, орехи, а резать ножом, дробить.

Надзиратель украдкой посмотрел на свои чистые руки и разозлился на нового заключенного еще сильнее. Так глупо и безвольно ему подчинился! Мстительный огонек уже горел в глазах с грязными белками. А на лице можно было прочесть: "Кажется, иностранец - важная птица. Но я обкорнаю ему крылышки".

- Я отказываюсь от такой посылки. Мой адвокат отправит ее министру юстиции, пусть полюбуется! - заявил Кертнер с напускным высокомерием. - А ваш рапорт насквозь лживый... Мне рассказывали в "Реджина чели" о надзирателе, который строчил доносы на всех подряд. А знаете чем это кончилось? - Кертнер оглянулся на надзирателя, адресуя вопрос ему. Кончилось расстройством его умственных способностей. Написал донос на самого себя! Вы этого не боитесь?

Кертнер резко повернулся и самовольно направился к выходу, где его ждал стражник. В тот момент он пожалел, что не видит, какое впечатление произвели его слова. Но Кертнер был уверен, что как только за ним закроется дверь, капо диретторе сделает выговор надзирателю...

Перед тем как написать Джаннине очередное письмо, Этьен призадумался: писать "синьорина" или "синьора"? Она ходит в невестах, познакомила его со своим женихом, интересным молодым человеком из богатой семьи, жгучим брюнетом, который все время старательно зачесывает назад волосы, открывая небольшой лоб. Значит, "синьорина"? Но солиднее, с точки зрения тюремной администрации, если он будет находиться в деловой переписке с синьорой.

"Джентиллиссима синьора, мне, как Вы знаете, сильно повезло, я просто счастливчик среди других заключенных, - писал Этьен 21 апреля 1937 года. Какая удача, что меня так поспешно судили и успели вынести приговор за неделю до 15 февраля. Я должен молиться за торопливых следователей, судей, а также августейших молодоженов. Благодаря новой амнистии, объявленной в связи с рождением сына у наследника царствующего дома, срок моего заключения уменьшился еще на пять лет. Таким образом, мне остается отбыть шесть лет и восемь месяцев, а не двенадцать лет, как я сообщал Вам после суда. Вы не находите, что я сделал крупный шаг вперед?

Если Вас не затруднит, пришлите, пожалуйста, книгу Чезаре Беккариа "О преступлениях и наказаниях".

Прошу еще об одном одолжении, узнайте - не вышел ли из печати второй том книги Крокко по авиации? В случае положительного ответа от вас попрошу у директора разрешения купить книгу.

Почтительно приветствую вас. К. К."

Джаннина отправила ценную посылку, а вслед за ней раздобыла еще две бутылки рыбьего жира. Она начала эти хлопоты после получения письма Кертнера, он писал в субботу 8 мая 1937 года:

"Уже несколько месяцев болит грудь. Боялся, что у меня больные легкие. Доктор уверил, что ничего опасного нет, однако прописал в обязательном порядке рыбий жир, две столовые ложки в день...

Очень стыдно Вас затруднять, но, как выяснилось, болезней вокруг нас тысяча, а здоровье только одно".

Деньги нужны были и для перевода в тюрьму, и для покупки Кертнеру лекарств и книг. Капо диретторе разрешил хорошенькой просительнице самой оплачивать счета издательства, не ухудшая материального положения заключенного, не из его тюремного бюджета.

23 мая 1937 года Кертнер просит свою бывшую секретаршу:

"оплатить в издательстве и прислать книгу Себастьяна Висконти Праска "Решительная война". Книга издана в Милане в 33 году. Необходимо возместить и все почтовые расходы".

11 июня 1937 года Кертнер просит Джаннину оплатить в издательстве стоимость и пересылку в тюрьму книг Гегеля "Философия истории" и Рейнаха "История религии" ("на любом из основных европейских языков"). Он получил от дирекции разрешение подписаться на журнал "Восточная Европа" (издание Института по делам Восточной Европы - Рим, ул. Лукреция Кара, 67) и журнал "Современный Восток" (издание Восточного института который помещается там же).

"Вы понимаете, с каким нетерпением я буду ждать Вашего ответа.

К. К.".

15 сентября 1937 года Кертнер обратился с просьбой прислать ему кое-что из мелочей (мыло, гребешок, носки) и одновременно запрашивал:

"Можно ли подписаться с октября на журнал "Обозрение иностранной прессы"? Или нужно ждать нового, 1938 года?"

Приписка капо диретторе:

"Уважаемая синьора! Пришлите все, что заключенный просит, но не приобретайте этого журнала, так как он не имеет права его получать. Следовательно, ваши беспокойства будут напрасными, а журнал я вынужден буду реквизировать.

Д ж о р д а н о".

Расходы на подписку, благодаря вмешательству Джордано, отпали. Но Кертнер должен подкармливаться в тюремной лавке! И не только мыло, гребешок и носки предстояло купить, собирая посылку.

Что можно было продать еще из вещей шефа? Через несколько дней после ареста пришел портной и принес костюм. Уже состоялась последняя примерка, костюм оплачен, а застрял у портного потому, что заказчик попросил переставить пуговицы. Ну что ж, костюм опоздал весьма кстати. Джаннина впечатала в опись строчку насчет костюма, благо до подписи полицейского комиссара в описи было еще достаточно чистого места.

Костюм продали через комиссионный магазин, и у Джаннины появилась легальная возможность снова прийти на помощь бывшему патрону.

Как раз в эти дни Гри-Гри получил из Центра шифрованную радиограмму:

"Секретарша очень опасна, она много знает. Сообщайте, как себя ведет. Можно опасаться, что она наболтает много лишнего, тем более что отчим ее арестован.

И л ь я".

Уже не в первый раз Гри-Гри получал телеграммы по поводу секретарши от весьма недоверчивого, переполненного подозрениями сослуживца.

Первая шифровка на этот счет пришла вскоре после ареста Этьена:

"Секретарша слишком легко отделалась от агентов ОВРА. Ее благополучие подозрительно. Очень возможно, ее оставили на свободе, чтобы она способствовала аресту других товарищей. Как можно ей доверять? Не делайте ничего без ведома адвоката, без его советов".

И л ь я".

Все последние месяцы Илья только предупреждал Гри-Гри и настораживал, с каждым месяцем этот товарищ, занимающий большой пост в Центре, все больше осторожничал и все строже предостерегал. "Этого не делайте!", "От этого лучше воздержаться", "Решение вопроса целесообразно отложить"...

Черт возьми, но ведь нужно не только опасаться, бояться, остерегаться, надо чем-то реально помогать Этьену! Гри-Гри не чувствовал за словами и поступками Ильи той острой тревоги за судьбу Этьена, той оперативной деловитости, которая всегда ощущалась в рекомендациях Старика. Это Илья должен был подобрать замену для Этьена и не выполнил давнего приказа Старика.

Проницательность Ильи в отношении секретарши мнимая; он исходит из того, что в ОВРА сидят олухи. Бдительный товарищ не понимает: если бы секретарша в самом деле сотрудничала с ОВРА, итальянцы обязательно создали бы видимость, что ее преследуют, и сделали бы это именно для того, чтобы она сохранила доверие друзей Кертнера!

"Она могла бы уже много раз воспользоваться обстановкой и скомпрометировать нас, - размышлял Гри-Гри. - Не стала бы контрразведка ходить так долго вокруг да около!"

И потом Илья не знает и не принимает во внимание всех дополнительных жизненных обстоятельств, обусловивших нынешнее поведение Джаннины, - и гибель отца, и смерть отчима, и ее ссоры с женихом на политической почве. Автор бдительных шифровок не в ладах с психологией, не знает правил, каких придерживаются умные контрразведчики в своих тайных поединках с противником. Наконец, разве Грй-Гри вправе не доверять собственному впечатлению о Джаннине, сомневаться в ее искренности, считать все ловким притворством?

Гри-Гри отправил в Центр телеграмму, в которой выразил острую тревогу за судьбу Этьена, просил принять более действенные меры для облегчения его участи и подтвердил, что ответственность за подбор связных он полностью берет на себя.

Большая камера о трех каменных стенах, а четвертой стеной служит сплошная решетка, выходящая в коридор. Стена-решетка удобна тюремщикам: ничего не укрывается от их всевидящих глаз, жизнь камеры как на ладони.

Но решетка позволяет видеть все, что делается в коридоре, и нет тюремных тайн, которые тотчас же не становились бы достоянием заключенных.

Камера, в которую посадили Этьена, была рассчитана на восемь человек, в нее втиснули тринадцать коек. Здесь сидела группа заслуженных революционеров, стойких борцов с фашизмом - Джованни Роведа, Каприоло, Бьетоллини, Будичин, Йори и другие.

Когда мимо решетки вели политзаключенных, они приветствовали жестами или возгласами соседей Этьена по камере. Тюремщики следили, чтобы проходящие не заговаривали с обитателями камеры. Лишь стражник Карузо, когда дежурил один, не мешал скоротечному общению политических между собой.

Три большие камеры для политических в том же коридоре набиты преимущественно молодыми парнями - это рабочие из Милана, Реджо дель Эмилии, Турина, Модены, Пармы, Болоньи, Брешии. И ничего удивительного в том, что молодые выражали свое почтение вожакам коммунистического подполья, популярным в Ломбардии и Пьемонте.

Администрация старалась отъединить политическую молодежь от старожилов тюрьмы. Вот почему, несмотря на тесноту, две промежуточные камеры в коридоре пустовали...

Началось с того, что уголовники, которые разносили по утрам хлеб, протащили назад мимо стены-решетки мешки с нетронутым хлебом. В то утро молодые парни из многих камер взбунтовались и объявили голодовку, протестуя против каторжного режима и против того, что ухудшилось питание.

В Италии заключенные находятся на довольствии у поставщика. Он одевает, обувает арестантов, ремонтирует их одежду и обувь. Он же держит лавку и продает кое-какую провизию тому, у кого есть деньги на тюремном счету.

При сдаче подряда на питание заключенных обусловливается и качество макаронных изделий, и заправка супа. В Кастельфранко уже не раз происходили скандалы из-за того, что жуликоватый подрядчик не придерживается стандарта. Или еще хуже - от супа несет тухлятиной. А сам-то суп - жиденькое хлёбово. Про такое - вспомнил Этьен - в Белоруссии говорили: "Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой".

Однажды подрядчик завез такие темные макароны, что вызвал в тюрьме всеобщее возмущение. В тот день стража боялась открыть двери в камеры, никого не выпускали на прогулку. Чтобы успокоить заключенных, в тюрьму привезли в запломбированном мешочке макароны - ту самую пробу, которая фигурировала при сдаче подряда. Подрядчика тогда уличили в обмане, он извинился, но его раскаяния хватило ненадолго: оно оказалось еще более скоропортящимся, чем его провизия.

Пайка хлеба и миска супа - дневной рацион заключенного. Он даже не вправе попросить кружку кипятку - только холодную воду.

Воскресенье - праздник для всех католиков, в том числе для заключенных. Воскресный режим отличался от будничного: каждый получает еще две-три картофелины в кожуре и 125 граммов мяса без костей; воскресный бульон - отвар этого мяса. И вот уже не первое воскресенье мясо давали гнилое, а хлеб становился все менее съедобным.

Когда утром молодым политзаключенным принесли хлеб, они его не взяли и остались сидеть на нарах со сложенными руками. А в обед отказались подставить свои миски под черпак, которым разливали суп. В протухшем супе червей плавало больше, чем крупинок риса.

Вонючий суп вызывал тошноту еще до того, как проглатывали первую ложку. Молодой коммунист Бруно крикнул: "Кораццата Потьемкин!" - он видел русский фильм "Броненосец Потемкин", когда-то фильм шел в кинематографах Милана.

Заключенные стучали по железной решетке котелками, били табуретками. Иные дали налить в свои миски суп только для того, чтобы выплеснуть его сквозь решетку в коридор.