Земля Мишки Дёмина. Крайняя точка

«Подозрительная» личность

Колька собирался обедать. Он включил электрическую плитку, поставил на нее кастрюльку с борщом. Вынул из шкафчика тарелку и ложку, нарезал хлеб…

Отец и мать уехали в город. Он домовничал.

Но едва ложка опустилась в борщ, в наружную дверь постучали. Стучали тихо, деликатно, надо полагать — косточками пальцев. Кто же это мог быть? Знакомые родителей и Колькины приятели пользовались звонком.

Тихий стук повторился.

— Подождите минутку! Сейчас открою…

Но Колькина рука замерла, чуть он приоткрыл дверь. От спины к пяткам поползла холодная струйка страха. Мгновенно вспомнился рассказ Славки Патрушева о грабителе, который под видом старухи нищенки ходил по Опалихе, разузнавал — есть ли кто-нибудь дома, а потом очищал квартиры. Колька тогда посмеялся над приятелем. Теперь ему было не до смеха.

На крыльце стоял очень странный старик. Бродяга не бродяга… В черной грубой рубахе, в зимней шапке, отороченной рыжим, основательно вытершимся мехом (летом — и в зимней шапке!). За плечами у старика двуствольное ружье, сбоку из кожаных ножен торчит темная от времени деревянная ручка охотничьего ножа. На правом плече холщовая котомка, через левую руку перекинут брезентовый плащ.

Обувь у незнакомца тоже необычная: грубо сшитые кожаные обутки, от которых, наподобие чулок, тянутся вверх брезентовые голенища, перехваченные у щиколоток и ниже колен узкими ремешками. В довершение всего старик обладал громадным ростом и саженными сутулыми плечами.

«Страшилище!..»

Но вслух, вежливо и с достоинством, Колька спросил:

— Вам кого, товарищ?

— Матвей Данилыч Нестеров здесь живет?

— Здесь. Только его сейчас нет дома. Зайдите попозже.

Так и есть! Напрасно Колька смеялся над Славкой…

Старик не уходил и как-то странно смотрел на мальчика. Нищие так не смотрят.

В прищуренных карих глазах сначала отразилось удивление, потом восторженность. Они так и впились в Кольку, словно прощупывая его сквозь щель, и вдруг наполнились озорством.

— Ну-ка, ну-ка! Поблазнилось мне, что ли? Данила Митрофаныч собственной персоной! Восстал из земли в молодом образе! И Данила и Виктор!

Длинная рука со звериным проворством подцепила Кольку за плечо и молниеносно выхватила из сеней, только крякнула дверь.

Старик, будто куклу, вертел Кольку в темных, узловатых ручищах, цепких, как кузнечные клещи.

— Простите, но вы ошиблись… — лепетал мальчик, не зная, что предпринять. Оставалось одно — упереться старику в грудь кулаками и звать на помощь. Колька так бы и поступил, если бы не великая радость и умиление неизвестного.

— Ого-го-го, так вот и ошибся! Пусть другие ошибаются. Данила ты вылитый! Да и я не чужой. Дедушкой тебе прихожусь.

По морщинистым щекам покатились крупные, как горох, светлые слезы. Старик выпустил Кольку из объятий, неуклюже тряхнул его руку, приветствуя. Не удовлетворившись рукопожатием, старик притиснул Колькины губы к своим и больно кольнул жесткими, щетинистыми усами.

— Значит, вы мой дедушка? — спросил растерянно Колька.

— Ну да, ну да… Ты-то, верно, подумал… — Старик не договорил. Все было ясно и так.

Правда, вел себя незнакомец непонятно и одежда у него была такая, словно он специально вырядился под героя какой-нибудь приключенческой книжки, но как будто ничего плохого не замышлял. И это совсем ободрило мальчика.

— Вы, дедушка, не спешите? Папа и мама скоро придут.

— Ничего, не на пожар, подождем, — умиротворенно проговорил старик. — Нашли друг друга — встретимся. Матвей-то вовсе про меня забыл. Потеряли друг друга из виду. И вдруг получаю письмо: «Здравствуй, дядя… В родное село председателем еду…» Эвон как!

— Так вы дедушка Филимон! — вскрикнул Колька, опешив.

Отец не раз рассказывал про своего дядю, Филимона Митрофановича, который жил где-то в тайге и которого надо было разыскать и написать ему. От страха все это вылетело у Кольки из головы.

— Само собой, дедушка я твой двоюродный, Филимон, значит, — ласково улыбнулся старик.

Колька всячески старался теперь сгладить неловкость встречи:

— Вы, дедушка, входите в дом. Что же стоять на улице?

Филимон Митрофанович отыскал в сенцах крюки, повесил ружье, дождевик, котомку.

— Вещи лучше в сенях не оставлять. Давайте я помогу внести. Ружье можно поставить в моей комнате, — суетился Колька.

— Сойдет и здесь, не пропадут, чести много в избу тащить…

Дедушка вошел в кухню, снял шапку, присел на краешек стула, услужливо подставленного внуком.

А Колька уже полностью вошел в роль гостеприимного хозяина:

— Дедушка Филимон, вы есть хотите? Давайте я вас покормлю. Борщ, гречневая каша. Вы кашу любите?

— Пошто кашу не ись? Каша — еда добрая, побольше бы.

Покуда Колька возился с плиткой и кастрюлями, дедушка Филимон принес из сеней котомку, достал большой берестяной туес, буханку серого, испеченного на поду хлеба.

— Зачем? Не надо! Хлеба я купил. Если обедом не наедимся, чай поставлю, — запротестовал Колька.

— Чай само собой. Без чая обед не в обед. Харюзков солененьких хорошо для аппетиту. Сам ловил, сам солил. Деревенского хлеба тоже не грех отведать, бабушка Авдотья пекла.

Деревенский хлеб Колька едал, а вот соленых хариусов сроду не пробовал, хотя слыхал от местных рыбаков, что с ними никакая селедка не сравнится, — конечно, кто понимает толк.

— А вы издалека? — поинтересовался Колька.

— Не то чтобы издалека. Но и не из ближних. Верст сто с хвостиком отмахать надо. Про Бобылиху, может, слыхал? Есть деревня такая. Твоему папаше сначала поручили колхоз имени Ильича. А потом перерешили и две остатние деревни, Исаевку и Бобылиху, заодно присоединили. Сильному коню — и кладь потяжелее… Повидаться-то с Матвеем мне не довелось. Приехал он к нам, а я на рыбалку уплыл.

Бобылиха! У Кольки даже перехватило дыхание. Бобылиха!

Славка Патрушев при первом их знакомстве — он тогда бредил путешествиями — показывал карту района и сообщал о своем предположительном маршруте. Особенно он напирал на Бобылиху. Славка тыкал пальцем в змеящуюся линию штрихов: «Дороги туда нет. Охотничья тропа! А дальше — фью, — присвистывал он. — В реках хариусу тесно, зверь непуганый…»

Колька впился горящими глазами в дедушку:

— У вас, говорят, хариуса много?

— Водится. Но возле деревни мало. На промысел выше ходим. В Бобылихе сейчас с этим делом слабее, чем прежде. Браконьеришки злодействуют. Притоки в верховьях заездками перегораживают… А лов как ведем? Беззаконно! И в осенний и в весенний икромет хлещем напропалую режёвками, ни плодиться, ни расти рыбе не даем.

Разговор был по сердцу старику, он увлекся, позабыв, что беседует с городским мальчишкой. Кольке это льстило. Тем более, что среди опалихинских ребят он считался заядлым рыболовом, хотя жил в поселке недавно.

— Э-эх! Заговорились, прокараулили!

Филимон Митрофанович вскочил, расстроенный и сконфуженный.

— Да нет, пустяки! Борщ убежал. Вытру. Вы, дедушка Филимон, не обращайте внимания, — успокоил его Колька.

— Мы, однако, начнем по-таежному, с харюзков, — сказал Филимон Митрофанович. Он достал из туеса рыбину и ловко сорвал с нее кожу.

Колька попытался очистить хариуса, как дедушка, но вместе с кожей сорвал добрую половину мяса. Дед тактично не заметил Колькиного промаха.

— А сколь тебе годков? — спросил Филимон Митрофанович.

— Тринадцать. То есть скоро четырнадцать исполнится.

— Ишь, матерой. А я все пятнадцать тебе положил. Видна нестеровская порода!

Кольке нравился солидный тон, нравилось, что разговаривают с ним, как с равным.

Скоро он выяснил, что в Опалиху Филимон Митрофанович прибыл не в автобусе и не на поезде. Ведь путь из Бобылихи лежит не через города. Бобылиха-то вон где она, на самом краю района, с юга. За ней, куда ни кинь, на сотни километров — горы, тайга… Добрался дедушка Филимон до Опалихи на плотике. Как? Проще простого. Связал плот из бревен и поплыл вниз по реке. Возвращался с весенней путины, собирался дойти только до поселка Сахарово, куда бобылихинские рыбаки поставляют рыбу. Но дома узнал, что приезжал племянник. Избрали его председателем колхоза. Поэтому из Сахарова Филимон Митрофанович спустился ниже, в село Нестерово. А в правлении колхоза ему сказали, что новый председатель уехал навестить семью. Вот и приплыл дед в Опалиху.

Колька вскипятил чай, принес шоколадные конфеты, кекс, печенье. Потом он предложил дедушке отдохнуть с дороги. Однако тот отказался прилечь на диван. Обошел на цыпочках комнаты, оглядел обстановку.

— Богато живете… У нас тебе будет непривычно.

Может быть, Филимон Митрофанович собирается взять Кольку с собой в тайгу? Это было Колькиной мечтой. Он принялся убеждать дедушку, что тоже равнодушен к диванам, рассказал, что на свою кровать для жесткости положил доски и каждое утро обливается холодной водой.

Но Филимон Митрофанович ничего не осуждал, напротив — ему пришлись по душе и квартира и мебель. А больше всего он восхищался книгами.

Отцовское богатство не умещалось в кабинете. Книжные шкафы теснились во всех комнатах. Сквозь стекла проглядывали красные, синие, серые, зеленые корешки с золотым тиснением. На книги ежемесячно тратились крупные суммы. Даже у Кольки было около сотни детских книг.

Это произвело на деда особое впечатление. Он позвал Кольку на крыльцо, вынул черный сатиновый кисет, свернул цигарку и с удовольствием пустил фонтан едкого дыма.

— Сколько же ты, внучок, книжек перечитал?

Что-что, а с книгами Колька был дружен, перечитал их множество. Гость внимательно слушал и довольно покачивал головой.

Родители появились внезапно.

— Дядя! — крикнул отец.

Дед зачем-то снял с головы шапку, обнажив большую залысину, окруженную скобкой редких серых волос.

Они обнялись.

— Слаб я стал. Чуть что — в слезы, — пожаловался дедушка Филимон, вытирая глаза рукавом рубахи. — И то сказать, двадцать годов не виделись.

Дедушка торжественно, троекратно поцеловал Колькину мать:

— Здравствуй, матушка Полина Николаевна. — И, видя, что она спешит на кухню, остановил: — С закуской не торопись. Покормил меня внучок, приветил. Постучал я к вам — он в дверях. Не признал меня спервоначалу, оробел. А я глянул — сердце зашлось. Ни дать ни взять Данила! Ровно два груздя — большой и маленький… А тебе грешно, Матвей! Уехал, забыл. Есть ли ты на свете, нет ли тебя — неизвестно.

— Виноват, каюсь, дядя. И написать собирался и навестить. Откладывал, откладывал и прооткладывал… Окончил институт — на стройки стали бросать. Нынче здесь, завтра там. Потом война… Из армии долго не отпускали. Демобилизовался, взял назначение в Опалиху. Потянуло в родные места. Приехал и тоже закрутился.

Конечно, это не отговорка. Всегда бы нашлось время написать. А вот ленивы, тяжелы на подъем…

Мать накрыла стол в большой комнате. За столом разговор стал еще более оживленным.

— А ты, дядя Филимон, не тот богатырь, что был прежде. Скрутили, ссутулили тебя годы, старина.

— Годы, что жернова, перемелют. Ты, однако, тоже из мальчишек вырос. Когда я в двадцать втором из армии вернулся, ты в Нестерове пас мирской скот, на баране, сказывают, заместо коня катался. А теперь — гляди ты!

Дедушка Филимон и отец с увлечением вспоминали прошлое.

— А Виктор наш погиб, — внезапно посерьезнев, сказал Филимон Митрофанович. — Лег под Москвою Виктор Филимонович…

Старик извлек из нагрудного кармана рубахи потертый бумажник, достал маленькую фотографию.

Отец долго и внимательно ее разглядывал, тихо положил на стол:

— Пожалуй, действительно Нестеровых спутать невозможно, сходство-то какое!

При этих словах дедушка Филимон всхлипнул и опрокинул в рот стопку перцовки.

С карточки смотрел дюжий черноволосый солдат с веселыми глазами. Густые смоляные брови почти сходились у переносья. Кольке не нужно было идти к зеркалу. Такие же брови, большой лоб… Солдат как бы отразился в нем, Кольке.

— Ну да ладно! Мертвых назад не ворочают. — Дедушка спрятал фотографию.

Однако разговор наладился не скоро. Чокались молчали молча пили.

— А ты, Матвей, пошто в председателях колхоза оказался? — наконец спросил дедушка Филимон. — Неужто тебе как инженеру места не вышло?

— Почему же! Поручили строительно-монтажное управление в Опалихе. При желании мог бы остаться. Но в деревне сейчас больше кадры нужны. Вот в чем штука! Решил поехать в свою родную деревню.

Большие, крепко сжатые кулаки отца тяжело легли на скатерть. Они словно подкрепляли своим весом сказанное и несказанное.

— Поставить на ноги наши деревни надо, дядя! Хватит им на задворках торчать.

— Добро! Однако как же ты, Матвей, хозяйствовать будешь? Сам в колхозе жить собираешься, а семья — в Опалихе?

— Да ты меня в шкурничестве подозреваешь! — рассмеялся отец. — Я в колхозе всего четвертый месяц. Не до семьи было. Да и Колька вот школу кончал… Ты лучше расскажи, дядя, как у вас дела. Лес свалили?

— Свалили. Бригадир из-за этого весеннюю путину пропустил. Сам знаешь, какие у нас возможности. Три коня да три десятка работников. Горы передвигать покуда не в состоянии.

Дед, легонько барабаня пальцами по столу, что-то вспомнил и вдруг просиял:

— Ты вот что, Матвей… Дай-ка я возьму Николашу на лето в Бобылиху. Небось не забыл уговор с Авдотьей? Когда уезжал к вам, Христом-богом молила: привези!

— Что вы, Филимон Митрофанович! Ему не под силу такая дорога. Он ростом большой, а на самом деле ребенок…

Мать, худенькая и болезненная женщина, вечно дрожала над Колькой. Уйдет Колька с приятелями на реку — беспокоится. Нет его дома сверх положенного — у нее уже черные мысли. Она старалась все сделать за Кольку, вплоть до чистки его ботинок, лишь бы у него оставалось больше времени на игру и на отдых. Из-за этого родители нередко ссорились. Отец держал сына строго. Когда бывал дома, мальчику приходилось и мыть посуду, и бегать в магазин, чего младший Нестеров вовсе не любил.

Но сейчас испуганный вид матери, ее заботливость только раздражали и злили. «Ребенок»! До каких же пор оставаться ребенком? Мать никак не может взять в толк, что ему тринадцать лет.

— Зря вы эдак, матушка Полина Николаевна, — сказал дедушка Филимон. — Нестеровы народ таежный. Наши деды первыми в этих местах тайгу корчевали. Сызмала привычка к ней нужна. И разве к чужим отпускаете!

Впрочем, Кольку пока что никто никуда не отпускал. Отец ничего не имел против, но, вопросительно глянув на мать, спор затевать не стал, а, наоборот, перевел разговор на другое:

— Ты думаешь, дядя, она трудностей боится? С шести лет младших братишек и сестренок нянчила, девчонкой на завод пошла. Она у меня молодчина! Сейчас в школу учительствовать возвращается. Поэтому поводу и в город ездили.

Какой мать была давным-давно, Колька не видел. Но когда отец сообщил, что едут в колхоз, она долго дулась и даже плакала. И мысль о возвращении на работу ей подал отец. Да и сюда, в далекий сибирский поселок Опалиху, мать тоже поехала с трудом. Всегдашним доводом у нее было: «Да, хочу жить хорошо. Я человек обыкновенный. На самоотверженные поступки не гожусь. Почему непременно мы должны вечно жертвовать собой?»

Отец обычно сердился, упрекал ее в мещанстве и, как правило, перетягивал на свое. Но сегодня он, видно, не хотел вступать в спор. Встретив сильное сопротивление, отступил и дедушка Филимон. О Кольке так-таки ничего и не решили. Зато на следующий день, оставшись наедине с матерью, он сам решил себе помочь.

— Всегда так получается. Ты словно не родная, — заныл Колька. — Папа в мои годы…

— Тогда было другое время. Отец рос в других условиях. А ты ни к чему не приспособлен, — сухо отрезала мать.

— Мамочка, дорогая, приспособлюсь! Видишь, я какой. — Колька прислонил свой лоб ко лбу матери и крепко ее обнял — к ней у него имелся свой подход.

Мать пасовала перед ласковыми упрашиваниями, а у Кольки, рослого и неуклюжего, они к тому же выходили смешными.

— Рост ни о чем не говорит! — не сдавалась она.

Но Колька уже чувствовал, что упорство ее размягчается.

— Ну, мамусенька! — Колька придал глазам тоскливое выражение и тут же заметил: мать колеблется.

Вот оно, счастье победы! Еще натиск, еще один!

— Что мне делать с вами, Нестеровы? — вздохнула она и сама пошла к отцу договариваться о Колькином отъезде.

Колька торжествовал. Немедленно отправился разыскивать Славку Патрушева. Насвистывая, шагал по цементным плитам новых тротуаров. Улыбался подъемным кранам, тянувшим длинные шеи из-за временных заборчиков. Опалиха строилась, превращалась из поселка в город. Росли трехэтажные дома. Гидролизный и лесопильный заводы расширялись. А, говорят, лет пятнадцать назад здесь была глухая тайга и маленький поселок лесорубов.

Недавно Кольке казалось в диковинку, что из древесины можно получать спирт, дрожжи, глюкозу, душистое масло и многое другое.

С сыном главного инженера гидролизного завода Славкой Патрушевым он не раз побывал в цехах, видел, как отходы лесопильного производства — опилки, щепа — по транспортерам двигались в варочные котлы, видел, как в огромных чанах крутится и клокочет коричневая барда… Сейчас Колька мог наизусть перечислить главные аппараты, гидролизного завода, как мог перечислить строительную технику Опалихи, которой около года ведал его отец.

С Опалихой Колька сроднился. И все здесь стало знакомым и близким. А вот Бобылиха!..

Славки Патрушева дома не оказалось. Колька направился к реке, к заградительным бонам.

Среди многочисленных любителей рыболовного спорта, разместившихся на плавучих сооружениях, приятеля не было. Так и не отыскав его, Колька возвращался домой. Возле заводской гостиницы раздался короткий свист. Колька задрал голову. Сначала он увидел, как блеснуло стекло, потом заметил у вытяжной трубы и Славку. Тот делал знаки, приглашая Кольку пройти на задний двор гостиницы.

Взъерошенный и потный, Славка скатился с крыши по пожарной лестнице. Уж этот Славка! Небольшой, тугой, как налитое яблоко, он вечно носился с какими-то тайнами и замыслами. То открывал металл, излучающий необыкновенные лучи, то изобретал машину… Славкины увлечения менялись с каждой новой книгой. Прочитав Конан-Дойля, Славка искал теперь преступников.

— Послушай, что за подозрительная личность по вашему двору мотается? — спросил он. — Зашел я к вам. Тебя нет. Полины Николаевны нет. Матвей Данилыч уехал. Старику все это известно. Я спросил: «Кто вы такой?» Отвечает: «Колин дедушка». Я с ним не спорю, хотя и смекнул: выкручивается старый цыган! Ты же сам говорил, что твоего деда белые расстреляли.

Колька хотел было разыграть Славку, но не мог удержаться, расхохотался.

— Подозрительная личность! Чудило ты! Никакой это не цыган, а мой дедушка!

И Колька рассказал озадаченному Славке все по порядку, умолчав лишь о том, что сам сначала принял деда за «подозрительную» личность.

— Интересно… — протянул Славка, не скрывая зависти. Его и без того румяные щеки покрылись яркими пятнами. — А я послезавтра уезжаю с матерью в Адлер, к Черному морю. Билеты уже заказаны. О Бобылихе и речи не может быть.

На Славкином лице отразилось такое искреннее огорчение, что Кольке стало жаль друга. Он решил познакомить его с дедушкой и потащил к себе. Но Филимон Митрофанович ушел по каким-то делам.

Мальчики остановились перед картой области, рассматривая бисерную надпись: Бобылиха. Далеко вниз, направо и налево никаких населенных пунктов больше не было.

— Крайняя точка! — произнес Славка с таким видом, словно совершил великое открытие. Он любил самым простым вещам придавать необычный смысл и значение. — Крайняя точка!..

Действительно, это была крайняя точка на юге района. Кружочки, обозначающие населенные пункты, появлялись, может быть, через двести, а то и через триста километров.

Славка сжал Колькину руку. Великие дела, подвиги были его мечтой.

Мечтал об этом и Колька, хотя и был более сдержан на слова и на выражения чувств.

Тишину пустой квартиры нарушал только радиоприемник. Два голоса, мужской и женский, попеременно меняясь, рассказывали о строительстве электростанций на Оби и на Ангаре, о миллионах гектаров поднятой целины, о новых заводах и железных дорогах.

А на стене, на карте — маленький кружочек с бисерной надписью. Среди светло-зеленого, темно-зеленого, желтого и коричневого цветов — синие змеящиеся линии, мелкие голубые штрихи… Тайга, горы, реки, болота…

Дорога

Серый катер, приподняв нос и вспенивая за кормой воду, шел против течения. За рулем сидел моторист Федя с добрыми голубыми глазами и рыжим чубом в мелких колечках. Рядом с мотористом — директор сплавной конторы Григорий Иванович Лебедев, длинный, тощий, остроносый, в коричневой кожаной куртке, в синей, надвинутой на глаза кепке.

Легкий ветер ослаблял жару, без него не было бы спасения от горячего июньского солнца. Но директор зябко поеживался.

Зря ты, Григорий Иванович, выехал. Отлежался бы, — сказал дедушка Филимон.

Лебедев буркнул что-то неопределенное и еще плотнее надвинул кепку.

Колька с дедушкой расположились в кормовой части катера. Директор сплавной конторы прихватил их по знакомству. Им было по пути.

В пестрой ковбойке с засученными до локтей рукавами, в лыжных брюках, Колька выглядел туристом. Да и вел он себя, как турист, попавший в сказочно интересную страну. Все вызывало у него восторг.

Дедушка Филимон, деревья опрокинулись в воду!

Подмыло берег — вот и опрокинулись.

— Федя, впереди бревна! Ну и махины!

Моторист зорко смотрел вперед. И катер, послушный его руке, лавировал между бревнами, подворачивал ближе к берегу или выходил на середину реки.

В запани у Опалихи Кольке приходилось видеть огромные скопления леса. Сейчас лес плыл самостоятельно. Река несла громадные бревна то массами, то поодиночке. Кое-где из воды выступали желтые песчаные отмели.

А вот раздался шум, перекрывающий гудение мотора. Уцепившись за спинку переднего сиденья, Колька впился глазами в недалекий перекат, через который с гомоном и ревом, пенясь и беснуясь, прорывалась вода.

— Внимательней, Федя! Каверзная шивера, — напомнил директор.

Взрослые подобрались, подтянулись, словно предстояло серьезное испытание. Было видно, как у Феди напряглись на лице мускулы. Григорий Иванович перестал ежиться.

Джик!

Чиркнув днищем о гальку, катер проскочил меж серых валунов.

Ш-ших!..

Колька закрыл глаза и замер.

Пассажиров обдало брызгами. Но высокая голубая волна разбилась о нос катера, и он выбежал на простор. Опасность миновала.

— Молодец, Федя! Удачно провел, — оживился Лебедев. — Поистине каверзная шивера, недаром ее назвали так. Сотни раз проходил и все думаю, как бы не разбиться.

— Григорий Иванович, а есть на Холодной шиверы больше этой? — спросил Колька.

— Есть и крупнее. У горы Опасной, можно сказать, маленькие пороги. Там посреди реки скала стояла. Ее взорвали, чтобы лесу путь расширить. Но бурлит и буйствует в этом месте Холодная — не заскучаешь!

— А как же вы, дедушка Филимон, здесь на плоту проходите?

— Приобыкли. Потребуется — не то пройдешь. У Каверзной пробираемся протокою. На несколько верст дальше, зато спокойнее. А у Опасной — прямо. Иных путей нет.

— И названия-то какие придуманы: Каверзная, Опасная, — не унимался Колька. — Реку тоже не зря Холодной назвали.

— Ясно дело, не зря, — усмехнулся молчавший до сих пор Федя. — Не больно широкая, а попробуй-ка переплыви ее, особенно в глубоком месте! Не всякий решится. Колючая водица, ледниковая…

Река отливала голубым холодным светом, и вода в ней была так прозрачна, что можно было разглядеть каждый камешек на дне.

— Да, колючая водица, — согласился директор.

И привычка порой не в счет. Я вот, как ни говори, около тридцати лет из воды не вылезаю. Бывало, с весны до осени в ледяной воде багром орудуешь — ничего. А тут, неделю назад, затор у Лосиной протоки случился. Забило реку, а весь народ у меня выше. Однако делать нечего. Мобилизовал Федю, всех мотористов, конторщиков — и айда! Вымок за день до нитки, а ночь холодная. Вишь ты, как губы обметало.

— Лесу, однако, парень, дивно плавите, — сказал дедушка Филимон.

— Четыреста тысяч кубометров! На плечи не бери — колени подогнутся! А в будущем сезоне за полмиллиона перешагнем…

Просторы все больше и больше открывались глазу. Если до сих пор по берегам, низким и ровным, тянулись леса, которые можно было видеть и близ Опалихи — обычный негустой бор с зарослями тальника, ольхи и черемухи по краям, — то теперь пейзаж резко менялся.

Поросшие сосной и елью взгорья чередовались с мрачными серыми и коричневыми скалами, почти лишенными растительности, на смену скалам приходили темные, неприветливые кедрачи.

— Началась тайга, — дедушка Филимон?

— Какая это тайга! Так, середка на половинку, — усмехнулся дед. — Обжитые места. Вот минуем Медведевку, Нестерово, Шипичную… И то одна слава, будто таежные места. Дальше она, матушка тайга.

Иногда на берегу появлялись села, небольшие поселки сплавщиков, лесорубов. Колька запоминал их названия.

— Ничего себе, обжитые! — развеселился от дедушкиных слов Лебедев. — На этой «обжитой» земле целое государство можно разместить.

— Али неправ? — втянув слишком много дыма, закашлялся дедушка.

— Почему неправ? По-своему прав. Вы ведь как рассуждаете? Прошёл сто километров, потом еще стони жилья, ни человека — вот это тайга. А увидал деревеньку — ну и обжито. Понятно, тайгу за Бобылихой с нашей не сравнить. Не так еще скоро и лес начнем валить в вашей глухомани.

Катер, казалось, изнемог. Создавалось впечатление, будто он хрипит, борясь с сильным течением, хотя делал не больше семи километров в час.

Стемнело. Моторист включил фары. Лес навстречу пошел гуще. Опаснее становилось плыть в темноте среди ползущих по течению бревен.

— Может, на берегу переночуем? — спросил Федя.

Лебедев пристально всматривался в холодный, непроницаемый сумрак:

— Кошева должна быть поблизости.

Кошевы достигли через час. Возле берега темнело несколько построек, установленных на плотах.

Только после третьего гудка в мертвой, безучастной тишине зашлепали шаги. На помосте, освещенном фарами катера, возник бородатый гигант, босой и в нижнем белье.

— Григорий Иваныч! Не ждали, — почесываясь спросонья, прохрипел он и тут же принялся жаловаться: — Вода убывает… Рад бы руки подложить.

— Ладно, Алексеич, о делах завтра. Сейчас, может быть, покормишь? И спать… Притомились, С рассветом вышли.

Бородатый Алексеич провел гостей в отдельную комнату, где на столе горела керосиновая лампа. Принес тарелку хлеба, кружки с холодным компотом.

Пока прибывшие ужинали, он расстелил на полу матрацы, накрыл простынями, положил подушки, одеяла.

Все улеглись. Стало темно и тихо. Только внизу, под полом, плескалась вода: река не отдыхала.

С рассветом тронулись дальше. Усаживаясь в катер, Лебедев отдавал последние распоряжения Алексеичу:

— Буду дня через два и останусь на неделю. Чтобы к моему приезду был пущен движок и бараки освещены электричеством.

Разгоралось утро. Из бараков выходили рабочие в брезентовые куртках, в резиновых сапогах. По мостикам они спускались на берег, в лодки, причаленные к плотам, почтительно здоровались с директором.

Григорий Иванович был сердит:

— Будто надежный, работящий мужик Алексеич, а хватки, проворства не хватает. Проворонил большую воду. Тогда бы расшевелить бревна — и поплыли! А он понадеялся на бога, не настроил народ по-ударному. Вода убыла, теперь хоть зубами таскай лесины…

Сплавщики подвозили на лошадях к реке бревна, разбросанные паводком по прибрежным кустам. У воды и на воде копошились люди.

Думая о чем-то своем, Лебедев нахохлился и поднял воротник тужурки.

— В жизни не всегда гладко, — попытался успокоить его дедушка Филимон. — Промашка не так велика. Выправишь. Дело налажено, продуктами снабжают, заработок у людей хороший. Моему племяннику, Матвею, круче приходится. Колхоз поручили слабый. Во всех четырех бригадах огрехи. Да еще нашу Бобылиху прибавили. Посмеивается: «Наладим, не на курорт — на прорыв послали…»

В словах дедушки Филимона чувствовалась гордость за племянника.

И Лебедев не мог не отозваться:

— Опалиха долго его не отдавала. Самим нужен. Дельный, мозговитый. Меньше чем за год такой порядок навел в строительно-монтажном управлении — не узнаешь. Если бы сам не настоял, так бы и остался у них начальником.

Постепенно Филимон Митрофанович и директор перешли к воспоминаниям. Оказывается, когда-то они вместе работали на сплаве. Дедушка все чаще стал называть Лебедева Гришей, а тот его — дядей Филимоном.

К полудню миновали Медведевку.

— А вот и Нестерово, — сказал дедушка Филимон.

Мимо проплыли ряды серых изб — чужая, непонятная жизнь. Где-то здесь отец. Сюда переедет жить и он, Колька…

Промелькнула еще деревенька, Шипичная.

Холодная становилась мельче. Об этом непрестанно напоминали неприятные чирканья и скрежет. Каждый такой звук отдавался испугом на лице моториста. Федя тревожно оглядывался:

— Не езда, а мучение. Того и гляди, винт свернет…

Однако до поселка Сахарово добрались благополучно. Здесь попутчики расстались. Лебедев должен был решить какие-то срочные дела и возвращаться обратно.

— А мы, внучок, заночуем в Сахарове. — Дедушка Филимон положил тяжелую руку на Колькино плечо. — До Бобылихи двадцать верст, не поспеем.

Они прошли огородами в небольшой чистенький двор. Их встретила быстроглазая и юркая, как мышонок, старушка.

— Легки на помине! Никак, с внуком, Митрофаныч? Побегу самовар согрею.

— Не спеши, Ивановна, — остановил ее дедушка Филимон. — В пути перекусили. Разве что внука покормишь.

Но Колька от еды отказался. Ему не терпелось осмотреть поселок и Сахарную шиверу. На катере он узнал, что десять лет назад тут затонула баржа с продовольствием. Муку удалось спасти, а сахар не вытащили. Шиверу окрестили Сахарной, а от нее пошло и название поселка.

Положив рюкзак, Колька вышел за ворота.

Молодостью и кипучестью Сахарово напоминало Опалиху. По обеим сторонам улицы, как солдаты на параде, строго в линию, выстроились новые деревянные домики, праздничные и нарядные. Их было более сотни. Перед каждым домиком — палисадник с незамысловатыми белыми и розовыми цветами. За домами — огороды.

По улице проносились грузовики. Далеко и совсем рядом стучали топоры, повизгивали пилы. Сахарово продолжало строиться.

За поселком дыбились взгорья, покрытые густой щетиной леса. Взгорья разделялись глубокими распадками, тоже темно-зелеными и угрюмыми.

Ближайшим переулком Колька спустился к реке и добрался до места катастрофы. Шивера гремела и клокотала, но ничто не напоминало о давнишнем случае. Мальчик вернулся назад. Близ поселка Холодная катилась ровно и спокойно. От противоположного берега отчаливал паром. В Опалихе парома не было. И об этом средстве переправы Колька лишь читал да несколько раз видел паром из окна вагона во время переездов семьи из города в город.

Он выбрал укромное местечко возле пристани между кустами ольхи и шиповника и лег на траву.

Над алыми цветами шиповника, над белой кашкой жужжали пчелы. Никем не видимый, Колька наслаждался отдыхом в тенистом укрытии, наблюдал, как паром пересекает реку.

Наконец деревянная махина, поскрипывая ржавыми тросами и блоками, причалила. По трапу съехал трехтонный самосвал и укатил в поселок. Один за другим сбежали несколько пассажиров. Двое замешкались, расплачиваясь с паромщиком. Спускались они медленно, неторопливо, у каждого в руке было по чемодану. И в поселок они не пошли, как прочие, а свернули к кустам, за которыми лежал Колька.

Один из пассажиров был высок, строен, подтянут. Это подчеркивала и его одежда — бриджи из серого коверкота, такая же гимнастерка и узкие блестящие сапоги. У него было красивое, чуть продолговатое лицо, прямой нос, стрельчатые брови, темно-серые холодные глаза.

— Закурим, что ли, Тимофей Никифорович? — с легкой усмешкой сказал высокий, присаживаясь на чемодан.

— Отчего не закурить? Хоть мы к «Казбекам» непривычны, не по карману… Хе-хе-хе… Махорочкой балуемся.

Спутник взял заскорузлыми, крючковатыми пальцами папиросу из протянутого портсигара и неловко закурил. На вид ему можно было дать лет шестьдесят пять. Одет он был, как Филимон Митрофанович, в черную рубаху, заправленную в брюки. На ногах — бродни, на поясе — охотничий нож. Когда-то рыжая, а теперь пегая от седины, редкая бороденка придавала его лицу плутоватое выражение.

— Прошу прощеньица, Геннадий Михалыч… Надолго к нам на этот раз? До осени, как в прошлом году? Выходит, полюбилась наша природка? Хе-хе-хе…

Старик покуривал мелкими затяжками и, в противоположность высокому, который держал папиросу меж двух пальцев, сжимал длинный мундштук всеми тремя, по-деревенски.

— А видик у вас, прямо сказать, важнеющий! Почтение внушаете. Заметили, на пароме мужик ко мне подходил? Один знакомый из Сахарова. Мол, что за птицу, Тимофей, везешь? Хе-хе-хе… Я ему разъяснил на его темноту. Так и так, природу изучают, музыку сочиняют. При деньгах… Меня второй год в проводники нанимают. Хе-хе-хе… Видишь, моему младшенькому гитару в подарок привезли, поскольку он к музыке склонный…

Старик похлопал по боку чемодана, к которому была прикреплена гитара.

Красивые, чуть удлиненные глаза Геннадия Михайловича ничего не выражали. Он равнодушно слушал старика и курил.

«Композитор», — подумал Колька, проникаясь уважением к человеку, приехавшему изучать природу в такую глушь. Его только удивляло, почему старик так неприятно — не то угодливо, не то на что-то намекая хихикает.

— Сыну-то, Геннадий Михалыч, привез инструментик… Ну, а для наших инструментиков — струны, чтобы лоси прытче танцевали. Чтобы покрепче да потоньше… В прошлом году славно времечко провели. Хе-хе-хе…

Геннадий Михайлович притушил сапогом папиросу и поднялся:

— Довольно тараторить, Тимофей Никифорович! Куда пойдем?

Он окинул старика властным, холодным взглядом, от чего тот словно съежился, посерьезнел, заторопился:

— И то правда, и то правда, раскудахтался на радостях… В Сахарове на ночь не останемся. У меня за шиверой лодка спрятана.

Старик подхватил большой чемодан, и они зашагали вдоль берега — один высокий, красивый, другой кряжистый, чуть сгорбленный.

К пристани вторично подвалил паром. Съехали две машины, сошли люди.

Колька побрел в поселок.

Из переулка, ему навстречу, выскочила запыхавшаяся девочка в синем сатиновом платье с крупным белым горошком. Ее он видел во дворе дома, где они остановились с дедушкой. Она пряталась за спину матери, поглядывая с любопытством на приезжего.

— Вы Коля Нестеров? — выпалила девочка. — Весь поселок обежала, с ног сбилась. И куда вы запропастились! Дедушка Филимон волнуются. Папаня из лесу возвернулись. Ужинать не садятся, вас ждут…

— Эвось, какой у тебя, Митрофаныч, внук! — поднялся из-за стола широкоплечий, дюжий старик в синей, тонкого сукна, гимнастерке. От него веяло баней, тройным одеколоном, спокойствием и праздничностью. — Нестеров, ничего не скажешь. И сколько ему годов?.. Тринадцать? Здоров парень! — Он протянул Кольке ладонь в вечных мозолях: — Василий Парамонов Сучков. Будем знакомы.

Юркая ласковая старушка и девочка в платье с горошком расставляли на розовой скатерти тарелки с колбасой, солеными груздями, селедкой и сыром.

— С устатку можно, — сказал хозяин, берясь за графинчик. — Может, и внук маленькую дернет? Тминная. Первый сорт. Сам настаивал.

Колька поспешно отказался.

— И правильно, — одобрил Василий Парамонович. — Не след к ней приучаться. Это уж мы, по-стариковски… — Он налил две стопки, чокнулся с дедом: — Твое здоровье и здоровье твоего внука, Митрофаныч!

— Неплохо, неплохо ты устроился, Василий Парамоныч, — похвалил дедушка Филимон, насаживая на вилку груздок. Как видно, такие разговоры были не редки.

— Не жалуюсь. Хозяйствишком обзавелся, меблишку прикупил. Работа по душе, заработком не обижают. Душевую вот построили. Окатишься после тайги горячей водицей — и три десятка годов долой!.. Включи-ка свет, мать!

Вспыхнула яркая электрическая лампочка, осветив горницу.

Василий Парамонович становился разговорчивей.

— Рановато мы родились, Митрофаныч. Вот когда бы жить начинать! Раньше-то одни поперечные пилы, топорики… Сейчас техники нагнали, знай рули покручивай да кнопки нажимай. Скажем, я мастером мог бы стать. Да за плечами два класса ликбеза. С эдакой теорией далеко не прыгнешь. Однако уважают. У-ва-жа-ют! — по слогам повторил лесоруб. — Быть хорошим разметчиком тоже не просто. Едва к лесине подойду, знаю, куда пустить… При третьем сорте, например, возможны гниль и сучья. Тут разметчик и мозгуй. Из третьего-то сорта можно выбрать в группу деловой древесины: на рудстойки, на доски… Вот как!

Жена Василия Парамоновича убрала закуску, поставила на стол жирные мясные щи.

— Сама-то садись, Ивановна, — позвал ее хозяин. — И Татьяна пусть садится. Люди свои… Это у нас меньшенькая, в первый класс нонче пойдет, — погладил старик по льняной головке девочку. — Старшие выпорхнули из отцовского гнезда. Два сына трактористы, своими домами живут, средний в армии, майором. Переплюнули батюшку…

Обед продолжался. За щами последовала жареная картошка, потом блины с творогом.

Когда засвистел медный пузатый самовар, маленькая Таня шепнула Кольке:

— Смотреть волейбол пойдете? Там до полночи заигрываются, на площадке свет имеется.

— Куда, куда ты его сманиваешь? Ишь ты, непоседа! Какой еще волейбол? Чаю дай напиться парню, — ласково проворчал Василий Парамонович.

— Нет, Коля, игру посмотришь в другой раз, — сказал дедушка Филимон. — Пораньше лечь надо, выспаться как следует.

— Ложись-ка, верно, сынок, — засуетилась хозяйка. — Я постелю…

Бобылиха

Из Сахарова вышли по прохладе. Чтобы не дрожать, Колька надел куртку.

Сонное, ленивое солнце поднималось над тайгой. От его желтых косых лучей пока что было мало проку.

Река дымила. Шагов за тридцать вода еле просматривалась, а дальше ее словно белой простыней накрыли.

Колька старался ступать по тропинке, но все равно скоро вымочил о росистую траву и ботинки и брюки.

Дедушка Филимон — в брезентовом дождевике, с большой котомкой, с ружьем за плечами — шагал легко и бодро, с беззаботностью человека, привыкшего к дальним дорогам.

Неторопливая дедушкина поступь оказалась ходкой. Километра через два Колька вспотел, хотя за плечами у него висел всего небольшой рюкзачок. Как на беду, стал мозолить ногу правый ботинок.

Филимон Митрофанович вовремя заметил его прихрамывание:

— Не годится. Присядь-ка, переобуемся. Портянки надо носить. Навернешь поплотнее — милое дело.

Дедушка достал из необъятной сумы и разорвал надвое суконную тряпку.

— Здравствуй, дядя Филимон!

На тропинке стояла молодая женщина в легком белом платье, тоненькая и стройная. Большие черные глаза, черные брови… И при этом — светлые волосы, полуприкрытые голубой косынкой. В ушах посверкивали длинные золотые серьги.

— A-а, Марусенька! Здорово, здорово! Берешь в попутчики? Только тебе, быстроногой, плохие мы товарищи. Ножки-то у тебя ровно у изюбря.

Крепкие загорелые ноги в белых брезентовых босоножках казались точеными.

— Была быстроногой… — Она вскинула голову, и сережки в ушах тонко зазвенели.

— Куда бегала? — спросил дедушка.

— В город. Перед промыслом кой-что купить надо. Как ни говори, одна осталась…

Женщина отвернулась, вздохнула, и опять чуть слышным звоном запели сережки.

— Ничего, как-нибудь… Перемелется… Сынишка вот подрастет, — пряча глаза, торопливо забормотал дедушка. — А это мой внучок, Николаша, Николай Матвеевич…

— То-то я приметила, будто медведь на тропинке ворочается, а рядом с ним — медвежонок, — засмеялась Маруся.

Дальше двинулись втроем. Узкая тропинка то вилась вдоль берега Холодной, среди высокой, пестрой от цветов травы, то, натолкнувшись на скалу, сворачивала в лес.

— Вот где, Коля, начало настоящей тайги, — сказал дедушка Филимон.

В лесу пахло гнилью. Тропинку окружала непроходимая чащоба. Приходилось перелезать через упавшие деревья, переходить по жердочкам речушки и ручьи, хлюпать по грязи, пробираясь через болотца.

Наседая на людей, жужжали серые, вконец осатаневшие слепни, в глаза лезла мошка.

Кольке в жизни не случалось подвергаться нападению такой великой армии гнуса. Мальчик готов был кинуться назад, заплакать… Попробуй отбиться от сотен и тысяч крупных и мелких, едва приметных глазу насекомых! В душе даже зашевелилось малодушие: «Мать была права, это мечтать о тайге хорошо».

— Стой, внучок! Оградить тебя требуется. К новичкам мошка особо склонна.

Филимон Митрофанович надел Кольке на голову красный кумачовый мешок с мелкой волосяной сеткой впереди.

— К Марусе, например, не шибко липнет. С Марусей трудно совладать: Бобылиха! — пошутил дедушка. — Не гляди, что молодая. Она у нас первая рыбачка и охотница, в бабку удалью вышла.

Теперь впереди шагала Маруся. Дедушка был замыкающим. Стараясь развлечь Кольку, он не переставал рассказывать:

— Вишь ты, как… Нестерово наши предки основали, а Бобылиху — Марусин дед, Пимен Герасимович. Спервоначалу именовалась заимкой Бобылевых. Марусина бабка, Матрена Степановна, славилась среди таежников. С мужиками могла поспорить и в рыболовном и в охотницком деле. На медведя один на один ходила. Силой отличалась, прямо скажу, невиданной. Самых здоровых охотников, когда в веселье разойдется, на обе лопатки бросала, вьюк в десять пудов шутя на коня вскидывала. Отсюда и повелось: Бобылихина заимка да Бобылихина. Другие тут селиться стали. Заимка сделалась деревней. А название так и осталось: Бобылиха.

Кольке не легче было от дедушкиного разговора. Под сетку плохо проникал воздух. Пот тек по лицу солеными потоками, сползал за воротник.

Лишь возле реки Колька оживал. Здесь разгуливал прохладный ветер и мошки почти не было. Мальчик откидывал сетку, с наслаждением тер опухшие, искусанные до крови руки, опускал их в воду.

Они часто отдыхали. Двадцать километров оставили позади, когда солнце снова, только с другой стороны, показалось над лесом.

Дедушка задержался возле небольшого поля, усеянного розовыми кудрявыми цветочками, склонился над ними, потрогал руками. Несколько цветков сорвал, понюхал:

— Добрая гречиха! Видать, поедим кашки. Первая гречиха за много лет.

Кольке было непонятно, как можно восторгаться какой-то гречихой. Сам он с удовольствием бы растянулся прямо у дороги, на этой отвоеванной у тайги вырубке. Ныло от непривычной усталости тело. Ноги плохо слушались.

Неуклюжие скрипучие ворота пропустили их за длинный забор.

— Поскотинку-то чинить надо, — заметил дедушка. — Сносилась, одряхлела…

Деревня стояла на пригорке. Низкие, темные домики уставились подслеповатыми оконцами на высокую, поросшую густым лесом гору. По узкой, грязной улочке, завершающейся спуском к небольшому озерку, бродили черно-пестрые свиньи. На лужайке устроили соревнование гуси. Взметывая крылья, они с гоготом носились друг за другом, пугая степенных косолапых уток.

У дворов валялись разномастные сибирские лайки. Заметив пришельцев, они рванулись навстречу бесноватой, рычащей и воющей оравой.

— Цыц, паскуды, бить буду! — грозно рявкнул дедушка Филимон.

Большинство собак, разочарованно опустив хвосты, повернули обратно. У ног Филимона Митрофановича, тихо повизгивая, завертелись два пса: один — серый, похожий на волка, другой — черный, лохматый, страшный.

— Будет, будет! Обрадовались…

Дедушка отстранил ногой собак, не приласкав их и не погладив.

Перед Марусей Бобылевой, гавкая, прыгал небольшой рыжий пес. Он, как ребенок, радовался возвращению хозяйки. Но его оттеснил мальчишка лет семи, босой и неистовый. Его лица было не менее грязным, чем ноги.

— Мамка, мамка пришла! — орал мальчишка звонко и басовито. — Гостинок принесла, маманя? Принесла, принесла!

Он схватил за руку Марусю и, счастливый, зашагал с нею к крайней избушке.

Простившись с Марусей, дедушка Филимон и Колька прошли на другой конец деревни. На всем пути их встречали любопытные взгляды. Из ворот высовывались светлые и темные головки малышей — детишки с неизменным пальцем во рту таращили глазенки на незнакомца в городской одежде.

Дом Филимона Митрофановича отличался от прочих величиной и добротностью. Перед окнами, за струганым зеленым заборчиком, росло несколько черемух. Высокие дощатые ворота, крепкий забор — такие избы Колька заметил всего лишь в трех — четырех местах, пройдя всю Бобылиху.

У калитки стояла высокая сухопарая старуха в кирзовых сапогах, мужском пиджаке и светлом платочке, завязанном у подбородка.

Она церемонно поклонилась и молча приняла от дедушки котомку, ружье, дождевик. Не торопясь открыла калитку и ввела их в избу. Развесив в сенцах дедушкины вещи, вошла в дом, улыбнувшись улыбкой, спрашивающей сразу об очень многом.

— Обо всем протчем после. А покуда, Авдотья Петровна, вручаю вам внука. Николай Матвеич Нестеров… А это, Коля, бабушка Дуня.

В молодости Филимон Митрофанович был, по-видимому, выше жены. Но под старость сгорбился, ссутулился, и теперь бабушка Дуня, сохранившая статность, сравнялась с мужем.

Бабушка уже не выглядела чопорной и строгой, какой показалась Кольке сначала.

— Дай-ка хоть поглядеть на тебя, дитятко! Ой! — прижала она руки к груди. — Как же это, Филимон? Витенька наш в малолетстве!

— Нестеровых трудно спутать, — с суровой теплотой повторил дедушка знакомую Кольке фразу.

Бабушка Дуня торопливо вытирала глаза, стараясь скрыть слезы.

— Скидай сумочку, Николашенька, разболокайся. Дай-ко подсоблю.

Кольке было неудобно: Авдотья Петровна стягивала с него куртку, расшнуровывала ботинки.

— Радость-то какая, — без конца повторяла она. — Ужин я вам спроворю. Умывайся, Филимон. И ты, Коленька, умывайся… Рушник чистый побегу достану…

Бабушка не ходила, а летала по избе, быстрая и легкая.

Наконец она вздула керосиновую лампу, и кухня осветилась неярким желтым светом.

Из переднего угла на Кольку смотрели, задумчиво и печально, лики святых.

«Иконы!» — удивился он. Ему приходилось их видеть лишь в музеях.

За печкой умывался дедушка Филимон, фыркая и покряхтывая от удовольствия.

Колька мылся плохо: болело искусанное лицо. Ужинал он тоже без охоты. Похлебал из одной миски с дедушкой простокваши, а к соленым хариусам и к яичнице не притронулся — мучила жажда. Зато чай с леденцами пил с наслаждением.

Бабушка провела Кольку в соседнюю комнату, уложила в постель:

— Спи с богом. В этой кроватке наш Витенька спал… Она всхлипнула, подоткнула Кольке под ноги одеяло и, неслышно ступая, вышла.

Добытчик

Колька и дома не пользовался таким вниманием. Открыл глаза — над ним бабушка Дуня, ласковая, сияющая.

— Проснулся, Николашенька? Личико-то опухло. Может, маслицем смажем?

Только он умылся, бабушка тут как тут, с полотенцем. Не успел Колька причесаться, ласковый голос зовет:

— Николашенька, беги-тко, с пылу, с жару, горяченьких…

Бабушка Дуня ставит перед ним тарелку пышных, румяных оладушек, влюбленно смотрит, как он с ними расправляется, пододвигает блюдечки с топленым маслом, с янтарным, прозрачным медом:

— Кушай, кушай на здоровье. В дороге, видать, уморился, дитятко…

Когда Колька вышел во двор, его распирало довольство. Чудом красоты показалась ему огромная свинья, блаженно развалившаяся на земле. Возле ее розового живота визжали и хрюкали прехорошенькие поросята. Малыши дрались и ссорились из-за сосков.

Двор был просторный и чистый, почти сплошь выложенный серым плитняком.

Под навесом дедушка Филимон обтесывал топором деревянные вилы-тройчатки. Собаки внимательно наблюдали за работой хозяина. Серая лежала на брюхе, положив морду на вытянутые лапы, черная сидела с высунутым языком и тяжело дышала.

Кольке псы вовсе не обрадовались. Волкообразный угрожающе зарычал, черный захлопнул пасть и недобро сверкнул глазами.

— Венера, я тебя, вреднюга!.. — пригрозил Филимон Митрофанович. — Погладь, Коля, познакомься, а то и во двор одного не пустят.

Колька протянул руку к серой собаке, но погладить не решился — светло-коричневые глаза, полные лукавства и злобы, предупреждали: «Только прикоснись!»

— Ничего не поделаешь, придется задабривать, — сказал дедушка. — Попроси, Коля, у бабушки хлебца.

Колька моментально выполнил поручение.

— Смотри — и ты, Венера, и ты, Горюй, — подозвал дедушка собак. — Это ваш второй хозяин… Корми, Коля.

На хлеб собаки поглядывали с вожделением, но не трогали.

— Берите, — разрешил дедушка. — Берите. Не чужой угощает.

Венера первый кусок приняла недоверчиво. Однако злые огоньки из ее глаз пропали. Черный, страшный на вид Горюй оказался более покладистым и простодушным. Кусок хлеба провалился в его горло нежеваным, только зубы клацнули.

«Второй хозяин» много перевел хлеба, налаживая дружбу с собаками. Наконец Горюй стал повиливать хвостом, а сердитая и недоверчивая Венера, выгнув гибкую спину, потерлась о Колькину ногу.

— Собаки надежные. Цены им нет, — похвалился Филимон Митрофанович. — За соболем, за белкой идут. А лучших охотников на крупного зверя в Бобылихе и не сыщешь.

— А медведи тут есть? — спросил Колька.

— Где им и быть, как не здесь. На то и тайга. Порой не хочешь, а встречаешься с хозяином. Недавно я видел одного за рекой. Идет, переваливается, будто калека. На деле умен Михаил Иваныч, хитер, догадлив, быстр, как пуля. Когда, подраненный, уходит в чащобу, лучше попустись. Собаки в такой момент боятся его преследовать. Иной сделает круг, да и схоронится недалеко от прежнего следа, стережет…

Сам похожий на медведя, могучий и сутулый, дедушка говорил так просто, словно охота на медведя — обычное дело, как, скажем, обтесывание березовых тройчаток.

Колька забросал деда вопросами о пушном промысле, о сроках охоты, поинтересовался, велик ли охотничий участок.

— Участок? — Дедушкино лицо осветила улыбка. — Кто ее, матушку тайгу, столбил? Меряла баба клюкой, да махнула рукой! Мой считается верст тридцать в длину и верст двадцать в ширину. Дальше есть чащобы, куда, возможно, и человек не пробирался. Охотники жмутся поближе к речкам, не рискуют дебри навещать.

Надобности нету. А так — пожалуйста, было бы желание… Так-то вот, внучок. Тайга не река. Это речные участки отмеряны точно…

Наговорившись вдоволь с дедушкой, Колька отправился на улицу.

По деревне бродили одни четвероногие, людей не было. Только из одной калитки выскочил босоногий малыш, остановился на краю крутого спуска к озерку, сел на землю и начал съезжать вниз, отталкиваясь руками, очевидно решив, что таким образом спускаться с берега быстрее и безопаснее.

Бобылиха была невелика. Не сходя с места, Колька пересчитал дворы: восемнадцать. Присмотревшись, он заметил на берегу озерка, которому скорей подходило бы называться лужей, одинокую фигурку. Рыбак упорно выстаивал время, дергал и вновь закидывал удочку. Возле него замер малыш, так искусно спустившийся с горки.

Туда Колька прежде всего и направился.

— Здорово живем! — сказал он, подражая местному говору.

Рыбак оглянулся, но ни слова не ответил на Колькино приветствие. Это был сын Маруси Бобылевой, встретивший их вчера вечером.

Сегодня он преобразился. Умыт, в новенькой голубой майке, в широких и длинных трикотажных штанишках. Поражало сходство малыша с Марусей. Такие же большие черные глаза, светлые волосы…

— Клюет? — солидно, как полагается старшему, спросил Колька.

— Отстань! — проворчал мальчуган, не отрывая глаз от поплавка.

Счастье ему не улыбалось. Он сменил червяка.

— Наживи пожирнее, — посоветовал Колька и полез в консервную банку.

— Не трожь! — прикрикнул маленький Бобылев. — Сказано: отцепись — значит, отцепись. Не до тебя мне… Наловлю карасей — варево Варнаку излажу.

Кольку обидел тон парнишки. Но затевать ссору в первый день не хотелось. Не хотелось и уходить. И Колька, пропустив мимо ушей оскорбительные слова, продолжал миролюбиво:

— Не понимаю, что взъелся? Лучше скажи, как тебя зовут?

— Зовут зовутком, величают обутком.

— Его Володькой зовут, а меня Степанком, — вмешался малыш.

Володька неодобрительно глянул на Степанка за непрошеное вмешательство, сердито рванул удилище. Леса натянулась и с тихим стоном лопнула.

— За корягу задел… Из-за тебя! — взъярился по-настоящему парнишка и шагнул к Кольке. Его черные глаза метали молнии. — Свистну удилишком! Узнаешь, как соваться куда не след!

Володька не доходил Кольке и до плеча. Его угроза выглядела смешной и нелепой. Но Степанко предусмотрительно отбежал в сторону, ожидая, что же в конце концов произойдет.

— Из-за лески и драться, — с укоризной, по-взрослому, проговорил Колька. — Если надо, я тебе десяток крючков подарю и лесу дам фабричную. Я их много привез.

— Знаем мы вас! Сладко поете! — не сдавался Володька.

— Думаешь, обманываю? Честно говорю. Пойдем — не ошибешься.

Володькин пыл ослаб. Он кинул на траву удилище:

— Ты нестеровский внук? Мамка сказывала. Вечор я тебя видел… Последний крючок я загубил, и суровых ниток на леску дедка больше не даст, — вздохнул мальчуган. — И ты не дашь лесу. Дразнишь тока, а сам хлопаешь, врешь…

— Не веришь, не надо, — сказал Колька, собираясь уходить.

— Осердился? Эй, не серчай! — Володька подхватил ведерко с небогатым уловом, банку с червями. — Погоди. Я в одночасье.

Через несколько минут он возвратился, тяжело дыша и поддергивая на ходу сползающие штаны.

Мимо них промчался на велосипеде краснощекий парень в шелковой коричневой тенниске и серой кепке. Не доезжая нескольких метров, он заложил за спину руки, отпустив руль. Потом, приподняв кепку и, будто не замечая Кольку, прокричал насмешливо:

— Знатному добытчику наше с кисточкой!

— Сашка Кочкин… Меня дразнит. Заносится, холера, — с ненавистью выдавил Володька. — С утра до вечера гоняет на велосипеде. Тем и занят. Живут, как в раю, ничем не брезгают, чтобы нажиться. Ихний Ванька председателем артели был, да проворовался. Мы с дедкой с ними воюем…

В дом к Нестеровым Володька не пошел:

— На лавочке подежурю. Венера у вас ехидная сучка. При хозяевах цапнуть может.

Когда Колька раскрыл жестяную коробку из-под монпансье, глаза у Володьки зачарованно заблестели, выражение недоверия на его лице сменилось страхом — вдруг, показав свои богатства, Колька захлопнет крышку и ничего не даст.

— Выбирай любую, — великодушно предложил Колька, разложив на скамейке весь запас лесок.

Володька осмотрел шелковые, волосяные, пеньковые…

— Эту, — наконец ткнул он пальцем в капроновую лесу, единственную в Колином рыболовном хозяйстве.

Кто думал, что так обернется? Кольке, честно говоря, жаль было расставаться именно с этой.

— Волосяные и шелковые прочнее, — сказал он, надеясь, что Володька передумает.

Но у правнука основателя Бобылихи немедленно скисло лицо: мол, так и знал… Сладко поете…

— Ладно, бери капроновую. В придачу получай вечную наживу, — расщедрился Колька и вынул из банки оранжевую муху — с крылышками, с лапками. Крючок, на котором сидела муха, трудно было заметить.

— На такую муху харюзь идет, — заволновался Володька. — У дяди Алеши есть такие. Ты тоже бери леску с мухой и пошли к Авдотьиной шивере. Удилишков у меня полно. Изладим удочки. А в озерке и баловаться не станем: одни мелкие карасишки. Кочкины намедни весь крупняк неводом выбрали.

Колька сбегал в избу, спрятал в рюкзак банку, сказал бабушке, куда собирается.

— Порыбачь, порыбачь, Николашенька, — ласково улыбнулась бабушка Дуня. — Только далеко не уходите. Собак с собой прихвати, нечего им во дворе толочься.

Колька свистнул собак, и диво — они побежали следом.

Володька уже спешил навстречу с двумя длинными удилищами на плече. Впереди него бежал рыжий пес.

Ребята перелезли через поскотину, отделяющую деревню от тайги. И тут начались мучения. Пришлось продираться сквозь заросли дикой малины и шиповника. Ими густо затянуло пространство между выгоном и лесом. К тому же не менее яростно, чем вчера, на рыбаков накинулся гнус. Володька, хоть и был в одной майке и босиком, внимания не обращал на мошку, изредка похлопывал себя по худым рукам и равнодушно поругивался. А Кольке вторично пришлось испытать бешеную атаку гнуса, пока они выбрались к реке. Здесь ветер прогнал ожесточенное темное облако.

Расположились на косе, усыпанной золотистой галькой. Недавно косу покрывала вода. От обилия крохотных водоемчиков золотистая поверхность выглядела пестрой, словно кто-то разбросал среди песка и гальки синие лоскутки разных форм и размеров. В низких местах через косу прорывалась вода, образуя маленькие бурные русла. В этих местах песок был вымыт и оставались одни крупные камни.

— Сыми ботинки, измочишь, — деловито сказал Володька.

Он подтянул штанины выше колен, скрутил их и ловко подоткнул. Прыгая по острым скользким камням, мальчуган добрался до края россыпи и вошел в маленькую заводь, отгороженную от шиверы исполинскими валунами. Его муха немедленно заплясала на воде, двигаясь навстречу мчащимся через камни потокам.

Колька разулся, снял штаны, оставшись в одних трусах. Но ему не хватало Володькиной сноровки и ловкости. У первого же перехода через поток он поскользнулся на покрытом слизью голыше и шлепнулся.

— Удилишком упирайся, — крикнул Володька, заметив несчастье товарища.

Нет, Кольке положительно не везло! Он разрезал ногу. Каменная плитка, зажатая между голышами, была остра, как стекло.

Только присутствие Володьки заставило Кольку закусить губу и не заплакать. Перевязывая рану носовым платком, он ненавидел себя и завидовал Володьке, которого собирался опекать. У того все шло как по маслу. Из кипящего водоворота на мгновение вынырнула острая голова и жадно схватила муху. Тотчас же в Володькиных руках очутилась довольно крупная рыбина.

Она полетела в ближайшую выбоину. За ней последовала вторая, потом третья.

Кое-как остановив кровь, Колька прихромал к краю косы. Он не собирался больше прыгать по камням. Закинул удочку в тихом месте, вовсе не рассчитывая на удачу. И вдруг рука ощутила легкий рывок. Сладко замерло сердце, а удилище, будто само собой, взвилось кверху. В воздухе сверкнуло длинное серебристое тело и, сорвавшись с крючка, заплясало на мелком галечнике. Попался настоящий хариус, граммов на триста, а то и больше. Чешуя в розовых и синих пятнах, черный глазок обведен золотой каемкой…

— Взял? — радостно откликнулся Володька. Он стоял на одной ноге, отогревая другую. — У меня никогда в том месте не ловилось.

Колька воспрянул духом. Закидывая удочку, он заставлял муху танцевать на воде.

Венера, Горюй Варнак, до этого дремавшие на солнцепеке, уселись возле его ног, облизывались, когда он снимал с крючка очередного хариуса.

Первым опомнился Володька:

— Солнце садится. Пора.

Он сбегал на берег, принес два прута, сгреб всю рыбу в одну кучу и, прикидывая на глаз, стал делить:

— Тебе — мне, тебе — мне…

— У тебя больше. Зачем делишь? — попытался отклонить его великодушие Колька. Ведь он поймал всего шесть хариусов, а Володька втрое больше.

Мальчуган метнул на него удивленный взгляд:

— У нас так не бывает. Вместе рыбачили — улов поровну.

Володька нанизал рыбу на прутья, взвесил на руке:

— Жаркое на сковородке. Мухи твои постарались. Пойдем, пока не стемнело.

Охотницкая дочь

Володькин прадед Пимен Герасимович Бобылев не отличался приветливостью. С Колькой он ни разу не заговорил, ничем не поинтересовался, ни о чем не спросил.

Годы сгорбили старика. Но ходил он без клюшки, носил, как большинство бобылихинских мужчин, темную сатиновую рубаху, просмоленные бродни. У ремня неизменно висел охотничий нож. Ступал Пимен Герасимович медленно и важно, черные острые его глаза всегда к чему-то присматривались. Казалось, поглядев на человека, он уже знает, чем тот дышит. Волосы у Пимена Герасимовича сохранились, но были редки и белы, как первый снег. Зато борода почти касалась пояса и была так же густа, как и бела.

— Его шаманом прозвали, — похвалялся Володька. — Скажет мой дедка: «Быть дожжам» — так тому и быть. Скажет: «Снег» — лучше не спорь…

В довершение всего Володька привел Кольку в избу Бобылевых, в отдельную комнатку, вытащил из-под деревянной кровати небольшой сундук, окованный медными полосами.

— Дедка сундук закрывает. Тетрадки в нем хранятся. Много. Сосчитать невозможно…

Володька принес откуда-то большой медный ключ, отпер сундучок:

— Поглядим, Фотей-грамотей! Дедка на пасеку ушел.

Володька вынул из сундучка деревянную папку, оклеенную кожей. На папке было выжжено: «В назидание потомкам нашим. Пимен Бобылев». Под деревянными корками лежали ученические тетради, заполненные каракулями. На каждой печатными буквами было выведено заглавие. Заглавия были разные: «Погода по нашим приметам», «Описание быта прошлых лет колхоза „Таежный рыбак“»…

— Читай, — потребовал Володька. — Дедка у меня такой, до грамоты сам дошел и все пишет, пишет. Когда ветер, когда снег… И про жизнь. Еще и мамки на свете не было, а он писал.

Колька подчинился. Начал, запинаясь на витиеватых буквах:

— «Год 1929. В начале организации колхоза на место председателя заступил мой сын Петр Пименович Бобылев. Звался колхоз коммуной…»

Во дворе хлопнула калитка. Володька молниеносно положил папку на место, замкнул сундучок, спрятал ключ.

Вошел Пимен Герасимович. Он обжег ребят взглядом черных внимательных глаз, отчего Колька покраснел, как пойманный с поличным.

Но старик только ответил на приветствие, ни о чем не спросил, ничего не сказал.

Володька заюлил около, подробно объясняя, что они делают в избе. Но старик, как видно, не поверил.

Хотя и нехорошо вышло, а честное слово, Колька с удовольствием бы прочитал тетрадки. Интересно начиналось: «Описание».

Однако на другой день Володька сказал:

— Дедка спрятал ключ. Догадался.

…Колька и Володька за неделю облазили окрестную тайгу, всласть порыбачили. В Бобылиху приезжал отец. Проводил собрание, о чем-то договаривался с бригадиром, что-то делал. Но отцовские дела мало интересовали Кольку. Он был увлечен новой жизнью. Семилетний Колькин приятель обладал неисчерпаемой энергией, был упрям и неукротим. Он заставил Кольку подчиняться, он настроил Кольку против Сашки Кочкина. И Колька не делал попыток сойтись со сверстником.

Может быть, так вот все и продолжалось бы, если бы Сашка Кочкин первый не сделал шаг к сближению.

Как-то утром он подкатил на велосипеде ко двору Нестеровых, когда Колька выходил с удочкой.

— Привет, дружина! Своих чураешься?

Сашка протянул Кольке руку, поставил ногу на педаль, давая понять, что приехал неспроста.

— Ты из Опалихи? Правда?

Сашка небрежно перекинул кепку со лба на затылок и потянулся к Колькиной удочке. Внимательно осмотрел, дал высокую оценку и леске, и крючку, и искусственной мухе:

— Что ж, для рыбалки Бобылиха еще туда-сюда. А так — дыра-дырой, век бы не знать… С Бобыленком ты зря связался, — продолжал Сашка. — Ненавистники. Шаман моего старшего братана со света метил сжить. Доносы в город строчил, будто брат руководит неправильно, будто Кочкины всех изюбрей и сохатых под Бобылихой вытравили. Все от зависти. Теперь с бригадиром, с Евменом Бурнашевым, снюхались, свои порядки наводят. При Матвее Данилыче на бригадном собрании Евмен прижал моих братьев за сенокос. Твой папаша поверил сгоряча. А все лихо из-за этого колдуна: так не шагни, да тут не по закону. А какие законы в тайге? Кто успел — тот и съел. В тайге на всех хватит!

Колька вопросительно посмотрел на Сашку. Но тот спешил высказаться и только махнул рукой.

— Ну, да мне все одно. Я тут не жилец. Исполнится шестнадцать, получу паспорт и — поминай, как звали! Твой папаша, наверно, тоже на время колхоз принял. Кому здесь охота ковыряться?

Неожиданно Сашка вскочил на велосипед и помчался на середину деревни. Там, возле двора Пономаревых, толпились девушки с вилами и граблями.

Сашка на большой скорости дважды пронесся вокруг них, отпустив руль и картинно приподняв кепку. Донесся его ломающийся басок:

— Здорово, девоньки! Айда колхозное сено шерудить!

Возвратившись, Сашка сказал весело:

— Выводок вдовы Пономаревой. Главная опора у Евмена Бурнашева. Шесть девок. Батьки нема — убит на войне. Деваться им некуда. Ни у одной больше четырех классов. Дальше Сахарова нос не показывали. Ждут из армии брата Илюшку. Да не останется он тут. В армии специальность водителя танка получил. Значит, любой трактор ему по плечу. Парни со специальностью у нас долго не засиживаются. Чуть встал на ноги — в леспромхоз, в город. Дураков поищите! Ни клуба, ни кино… Ты завертывай до меня. Покупаемся, рябчиков постреляем. У нас ответственный товарищ гостит. Ружье у него — закачаешься! Трехствольное, заграничное.

Не успел Колька раскрыть рта — Сашка сунул в его руку свою, пухлую и потную, и опять укатил на велосипеде, пугая собак, наводя панику на кур.

Собственно, серьезного разговора не произошло. И Колька даже не сумел осмыслить всего сказанного Сашкой и ответить ему что-либо.

Но у двора Бобылевых перед Колькой возникла нахохленная фигурка в голубой майке и трикотажных штанах.

— Сведался с дармоедом? Цацкаешься с ним — ну и ладно. Не стану с тобой ходить. Бежи к Кочкиным патефон слушать, пампушки с медом лизать…

В заключение Володька отпустил в Колькин адрес заковыристое крепкое ругательство. Простить это — значило не уважать себя. Карающая рука поднялась. Однако Володька с проворством обезьяны переметнулся через забор, только мелькнули крепкие черные пятки. Отскочил на безопасное расстояние и показал кукиш.

Оскорбленный до глубины души, Колька повернулся спиной к Бобыленку и направился к реке. Коротким путем, через лес, не пошел, а спустился к Холодной прямо у деревни, намереваясь пройти к шивере берегом. Он задыхался от негодования: «Подумать только! От горшка два вершка, а возомнил себя с гору!»

Все ранее сказанное Володькой о Сашке Кочкине мгновенно обернулось против него: «Бобыленок он и есть. Ненавистник. И такой подлый! Попадется на узенькой дорожке — не пожалею».

Недалеко от берега плыла долбленка. На корме стояла девочка и, отталкиваясь длинным шестом, упорно направляла лодку против течения.

Девочку Колька раза два мельком видел в деревне.

Мимо Кольки протопали босые ноги. К реке во весь опор летел карапуз Степанко. Малыш все время старался попадаться Кольке на глаза, рассчитывая завоевать его расположение. Вот и сейчас он в один прием скинул рубаху и штанишки. Колька еще не успел сообразить, что к чему, как услышал гордый крик:

— Надюшка, гляди, наотмашку поплыву!

Не добежав до воды, малыш с разбегу грохнулся на гальку. Раздался пронзительный вопль. Девочка в лодке испуганно вскрикнула и выронила шест. Голый Степанко сидел на камнях, зажав руками большой палец правой ноги, и орал благим матом.

Колька бросил удочку, опустился перед Степанком на колени:

— Отпусти руки, посмотрю! Разожми, говорю! И не верещи!

Палец был рассечен так, что задрался ноготь.

— Что у тебя? Опять геройствовал? Скажу папке, отстегает тебя ремнем! Ну-кось, подымайся!

Девочка, мгновенно очутившаяся на берегу, схватила Степанка за руку и поволокла к реке. Ее коричневое платье, чулки, маленькие, кирзовые сапоги насквозь промокли. Она заставила Степанка держать рассеченный палец в воде и сказала Кольке, явно предназначая эти слова Степанку:

— Подумала — убился. А и утопнуть мог. Лодку из-за него опустила. Наплачешься с эдаким братцем!

Она принесла малышу одежду:

— Одевайся, бесстыдник! И сиди тут.

Девочка надавила Степанку на плечи так, что тот поневоле уселся на гальку. «Братцу» обмотали разбитый палец листьями и приказали держать руками зеленую повязку. Быстро проделав все это, девочка побежала за лодкой, гремя по голышам коваными сапогами.

Колька почел своим долгом участвовать в спасении лодки. Он понесся следом. По пути схватил шест, который прибило к берегу.

Девочку догнал, когда та, забежав наперерез лодке, входила в реку. Кольке страшно хотелось отличиться перед незнакомкой. Да и навряд ли она успеет перехватить лодку. Долбленку быстро несло течением и все больше отдаляло от берега.

Как был, в штанах, в рубахе, в ботинках, запыхавшийся Колька рванулся в воду.

Сначала он не почувствовал силу Холодной. Но вот вода дошла до пояса, до горла. Течение давило, напирало, силясь опрокинуть, сбить с ног.

— Будет глубже — оставь! Побежим к шивере! — крикнула девочка.

Но Колька уже ухватился за борт, потянул на себя и повел долбленку по течению. Мокрый, но счастливый, он передал лодку владелице.

— Поедете или отжиматься пойдете? — спросила девочка.

Колька не прочь был проехаться на лодке. Девочка протянула шест, и ему ничего не оставалось, как принять роль кормчего.

Он пошире расставил ноги и попробовал оттолкнуться. Лодка не послушалась, предостерегающе качнулась.

— Норовистая, к ней привычка нужна. Из целого тополя рублена. Дно круглое, потому и вертится. Дай-кось мне обратно шестик, — попросила девочка, пытаясь как можно мягче и незаметнее выпутать товарища из глупого положения.

В обращении с шестом у нее была немалая сноровка. Упираясь, она всем телом наваливалась на шест, ловко и быстро перебрасывал его с одной стороны на другую.

— Вымок… За здорово живешь пострадал, — сказала девочка, переходя окончательно с официального на товарищеский тон и не зная, с чего начать разговор.

— Ерунда. Я весной в Опалихе с бона в пальтишке ухнулся и в таком месте, что дна не достать. Еле выкарабкался. А брюки и ботинки высохнут, ничего им не сделается.

По совету девочки Колька сидел на среднем, поперечном брусе — упруге — и ужасно глупо себя чувствовал в роли пассажира. Подвигалась лодка медленно, и молчание тяготило.

Выручила девочка:

— Папка сказывал: ты сын Матвея Данилыча? Он заходил к нам… Мы тоже не здешние, исаевские. Папка — охотник и рыбак, потому и направили сюда по партийной линии. Однако председателем он пробыл недолго. Скоро Бобылиху к колхозу имени Ильича присоединили. Исаевку тоже, Шипичную… Все деревни вокруг в один колхоз свели. Трудно тут. Мужиков мало, больше старики да бабы. Кто помоложе, в Сахарово и в город подаются. Там и электричество имеется. Я видела электричество. Я в городе и в Сахарове бывала, — торопливо прибавила девочка, усердно работая шестом. — У нас в Исаевке тоже его нет. Деревня у нас, однако, богаче. Видел, какая школа в Бобылихе? Не школа, а баня по-черному. Когда Матвей Данилыч приезжали, они с моим папкой договорились школу отремонтировать и ферму строить. Лес весной свалили. А кому строить? Хорошо, Пимен Бобылев взялся на школе крышу заново дранью обшить… Уже приступил, видать…

Девочка отбросила со лба непокорную золотистую прядку и кивнула головой.

С воды просматривалась вся Бобылиха. Чуть в стороне от деревни большой участок тайги был словно выстрижен. Там возвышались коричневые штабеля бревен. Ближе к реке, по крыше одинокого домика ползал белобородый старик, к нему по лестнице карабкался мальчишка. Колька без труда узнал старшего и младшего Бобылевых.

— Мы в этом годе и хлеб сеять начали… Гречиху, овес, — продолжала девочка. — У кого в тайге дела идут хорошо, те живут. Остальным, однако, тоже что-то жевать надо…

Голос маленькой кормчей звучал деловито и взволнованно. Между тем Колька слушал ее с удивлением. Хлеб, электричество, радио, кино… Да разве он задумывался когда-нибудь над такими вещами? Все это само собой разумелось. Экая роскошь!

Они доехали до деревни, вытянули долбленку на берег и перевернули вверх дном.

— Степанко пропал, однако, — покачала головой девочка. — Глаз с него не спускай. Оставляла играть возле двора, и, эвон ты, какой номер выкинул! Нагорит мне.

Она отжала подол, сочащийся мелкими каплями, и подняла на Кольку серьезные голубые глаза:

— Спасибо, помог. Не трусливый ты.

Кольке на приятное захотелось ответить приятным:

— Ты хорошо лодку водишь.

— Мне надо. Я охотницкая дочь, — просто ответила она. — Пора, однако. Сушись. Тебя Колей зовут? А меня Надюшкой. Ну, я побежала…

Осрамился…

Штаны, рубаха, носки висели на ольховых кустах. Колька лежал на песке и загорал, поджидая, когда ветер и солнце подсушат одежду. Он раздумывал над событиями сегодняшнего дня. Володькин поступок не давал покоя. Обида на маленького Бобылева не пропала. Колька твердо решил больше не иметь с ним дел. Но в маленькой, затерянной среди тайги Бобылихе одному — хоть ложись и помирай от тоски. Дедушка Филимон четвертый день на покосе. Он собирался взять с собой и Кольку. Воспротивилась бабушка Дуня: «Не таскай ты его. Наработаться успеет. Самое время порезвиться…»

С Володькой скучать не приходилось. А сейчас?.. Вот если бы подружиться с этой голубоглазой Надюшкой! Но что общего может быть у него с девочкой?

— Еще раз здорово, герой! Сушишься?

Возле кустов стоял Сашка Кочкин. Сашкины белесые глаза смотрели добродушно и приветливо. Ни кичливости, ни покровительственного тона, ни пренебрежения. Первое впечатление, как видно, было ошибочным.

Сашка уселся на камень, забарабанил пальцами по голенищам новых хромовых сапог.

— Отвел велосипед, гляжу, тебя и след простыл. Оказывается, лодку побежал спасать. Степанко по всей деревне разнес. Похваляется, как палец разбил, как долбленку уволокло… Люблю отчаянных! — Сашка усмехнулся. — А Бобыленок мне кричит: «Бери своего дружка! Цацкайтесь!» Я знал, что так обернется. От Бобылевых хорошего не жди. Сколько ни угождай — в душу наплюют.

Колька промолчал. Однако было приятно, что Сашка осуждает Володьку. Ведь столько прилагалось усилий, чтобы ладить с властным и своенравным маленьким гордецом!

— Ну, аллах с ним, с Бобыленком, — миролюбиво проговорил Сашка и стал расспрашивать Кольку, где он жил до Опалихи, что видел в разных городах. Слушал Сашка внимательно, неподдельно восхищался. В свою очередь, порассказал немало интересного о тайге.

Мирно разговаривая, они просидели часа полтора на берегу Холодной. В деревню вернулись друзьями.

— Зайдем ко мне, — предложил Сашка. — С папашей тебя познакомлю. В Бобылихе сейчас всего два настоящих охотника: твой дедушка да мой отец. Жалко, не те силы у старика. Промышляет больше поблизости. А вот приехал ответственный товарищ поразвлечься — папашу ему в проводники рекомендовали. Они днями в тайге пропадают. Сегодня не пошли, отдыхают.

Из маленького домика, ничем не отличающегося от прочих, доносились звуки гитары.

— Геннадий Михалыч Шаньгин играют. Мне в подарок гитару привезли, — с гордостью сказал Сашка. — Гармонь у меня есть, играю не хуже Марии Бобылевой. На гитаре покуда не получается.

В кухне Сашка представил Кольку невысокой плотной женщине, молодой и румяной, с такими же, как у Сашки, светлыми, до белизны, глазами. Хозяйка оторвалась от печи, приветливо улыбнулась и поклонилась:

— Милости просим!

Шагнув дальше, Колька замер в смущении. В большой горнице сидели за столом пегобородый старик и его гость, которых Колька случайно увидел у парома в Сахарове.

При появлении ребят высокий откинулся на спинку стула. Его серые холодные глаза пристально изучали Кольку — в них одновременно отражались интерес и насмешка. Ворот гимнастерки был расстегнут, обнажая крепкую, загорелую шею. Широкий ремень, подчеркивающий стройность его владельца, теперь висел на спинке стула. Рядом, прислоненная к стене, стояла дорогая, инкрустированная перламутром гитара.

Колька покраснел и опустил глаза под изучающим, неподвижным взглядом Геннадия Михайловича.

— Мой товарищ Коля Нестеров, — солидно объявил Сашка.

Пегобородый старик засуетился, заулыбался:

— Коля Нестеров? Завсегда рады такому гостю!.. Поимейте в виду, Геннадий Михалыч, — обернулся он к высокому, — сынок нашего председателя. Из местных. В девятнадцатом годе, когда Данилу Митрофаныча кадеты расстреляли, Матвея мой папаша вот этакеньким подобрал, приютил, обласкал… Потом Матвей Данилыч в город подался, на инженера выучился. После войны прославленным подполковником в родные края возвернулся. Теперича объединенным колхозом руководит… — И старик что-то зашептал на ухо гостю.

— Добро. Кажется, парень что надо. А, Тимофей Никифорович? — медленно проговорил Геннадий Михайлович, продолжая прощупывать Кольку неподвижным взглядом. — Что ж, присаживайтесь к столу, други. В ногах правды нет.

— Верно, подсаживайтесь, угощайтесь, — подхватил Тимофей Никифорович.

Стол был заставлен закусками и бутылками с вином.

— Первый раз в тайге? — спросил Геннадий Михайлович, доверительно положив на Колькино плечо узкую красивую руку. — И книги любишь? Фенимора Купера, конечно, Майн Рида, Джека Лондона? Благородные охотники, мужественные золотоискатели…

Серые глаза оживились, стали хитроватыми и удалыми.

— Он лодку спасал, — выдвинулся вперед Сашка, желая похвастаться новым приятелем. — Бригадирова дочка упустила долбленку, ее понесло течением к шивере. А он сиганул в Холодную и поймал. Видите, еще одежа волглая, не просохла…

— Ого! Понимаю, — с уважением произнес Геннадий Михайлович. — Сам когда-то мечтал о подвигах. И раз уж такая встреча, не отметить нельзя, — подмигнул он хозяину.

— По маленькой можно, — согласился Тимофей Никифорович.

Старик был навеселе и в хорошем настроении. Он не хихикал двусмысленно, как у парома, напротив — обращался к приезжему с особым почтением.

— Я водку не пью, — отодвинул Колька стопку.

— В этом никто не сомневается. Любителей водки здесь нет. Но ради знакомства можно. К тому же — профилактика. После купания в Холодной простудиться можно… Ну, за дружбу, — поднял стакан Геннадий Михайлович.

— Не трусь, дружина! Раз — и точка! Вот так, — посоветовал Сашка. Он запрокинул голову, крякнул и поставил пустую стопку на стол.

Мгновение Колька колебался. Серые глаза гостя смотрели иронически…

«А что особенного, если немного», — подумал Колька и повторил Сашкины движения.

Обожгло горло. Закашлялся…

— Видали? Да этот парень зверя один на один уложит! — засмеялся Геннадий Михайлович, подливая в Колькину стопку. — За смелых охотников и следопытов!

И Колька выпил вторично.

— Харюзком, харюзком солененьким закуси. А лучше жареной сохатинкой, — услужливо пододвигал блюда с закуской хозяин.

У Кольки плыли перед глазами мутные круги. Но скованность пропала, он чувствовал себя легко и свободно. Жевал жесткое жареное мясо, поддевал вилкой соленые грибы.

Серые глаза Геннадия Михайловича перестали быть такими пристальными и горели мрачноватым весельем.

— Золотой Клондайк! Калифорния!.. Что они стоят по сравнению с нашей матушкой тайгой? Ха-ха-ха! Осваиваем ее, осваиваем… За тайгу!

— Хватит! — положил руку на Сашкину стопку Тимофей Никифорович и кивнул на Кольку: не довольно ли?

Но Геннадий Михайлович расхохотался:

— Экий ты осторожный, Тимофей Никифорович: человек первое крещение принимает.

Кольке показалось, что Геннадий Михайлович, поднимая тост за тайгу, говорит как-то не так, в голосе его звучит какая-то насмешка. Но сильная рука крепко обняла Кольку, а серые глаза смотрели с вызовом в самую душу… И неважно, что Сашка не пьет. Вот Геннадий Михайлович смелый охотник, превосходный человек, ласковый и приветливый. Он сразу полюбил и оценил Кольку. Сейчас они друзья навеки!

Кольку охватило бесшабашное веселье. Комната, стол, лица приятно покачивались перед глазами.

Геннадий Михайлович взял гитару. Сильным, чистым баритоном запел:

Он слегка покачивал головой в такт незнакомой Кольке песне, поводил плечами.

— Браво! О-чень хорошо! — восторженно заорал Колька и полез целоваться к Геннадию Михайловичу.

— Хорошо, говоришь? — усмехнулся Геннадий Михайлович, отстраняя, от себя Кольку. — Хорошо? Тогда спляши…

Колька, сроду не плясавший, принялся выделывать заплетающимися ногами замысловатые кренделя. Топал, опрокидывал стулья и выкрикивал, подпевая Геннадию Михайловичу:

— Гуляем, ребята! — тонко и жиденько хохотал Тимофей Никифорович.

Когда Колька добрался до стула, Геннадий Михайлович предложил выпить за «настоящих хозяев тайги». Он чокнулся с Тимофеем Никифоровичем.

— Э-эх, хозяева! — задумчиво и зло произнес старик. — Много хозяев объявилось. Закром общий. Берешь — да оглядываешься, изворачиваешься, ровно червяк. Настигнут — по шее угодило. Вот и вся корысть.

Однако зря ты это, — мотнул он пегой бородой в сторону Кольки. — Ты-то уедешь. А мне здесь жить…

— Зло взяло, Никифорыч. Поблизости работать сейчас и думать нечего. Опасно. Боюсь, сорвались нынче все планы.

До Кольки не доходил смысл разговора, но все сидящие за столом были ему по сердцу, и он чувствовал себя равным среди равных: охотником, хозяином тайги…

— Ура! — закричал Колька.

— Уймись, парень! — сердито осадил его хозяин, словно Колька был в чем-то виноват перед ним. — Сиди, покуда сидишь!

Тимофей Никифорович утратил недавнюю любезность. Даже Геннадий Михайлович и тот перестал замечать Кольку, перестал его хвалить и похлопывать по плечу.

Взрослые тихо разговаривали, близко придвинувшись друг к другу. Сашка тоже отвернулся от Кольки и внимательно прислушивался к словам отца и Геннадия Михайловича.

Кольке стало тоскливо. Как будто он здесь лишний, никому не нужный. Никто с ним не разговаривал, никто с ним не чокался.

«Быть может, что-то не так сделал, — мелькнуло в голове. — Надо объясниться…»

Он поднял тяжелое, непослушное тело, намереваясь пододвинуться к Геннадию Михайловичу и объяснить, что он не хотел ничего дурного.

С грохотом и звоном полетели бутылки, стаканы, тарелки. Поползла скатерть: ее плетеная бахрома зацепилась за пуговицу Колькиной куртки.

— Окосел щенок. Уберите его, — равнодушно сказал Геннадий Михайлович.

От серых глаз веяло холодом, и они не выражали ни тревоги, ни удивления.

Кольку схватили за руки, уговаривали. Потом Сашка вывел его на улицу, в чем-то убеждал. А Колька не подчинялся, отталкивал Сашку, лез драться, рвался обратно. Ему надо было объясниться: он ничего дурного не хотел… Сашка исчез. Мелькнуло коричневое платье. Мелькнули испуганные голубые глаза. Звучали чьи-то голоса… Но первое, что Колька ясно услышал, был его собственный стон, а затем дедушкин голос.

— Два пальца в рот. Глубже! — сердито басил Филимон Митрофанович.

Колька стонал, содрогался от тошноты.

— Не могу. Плохо мне, — жаловался он.

— Не рассуждай! Делай, что говорят, — приказывал дед.

Кольке становилось легче. Прояснялось сознание.

— Испей брусничного соку. Полегчает… — Бабушка Дуня поила его из кружки кислой водой и ворчала: — Вот я пойду к Кочкиным! Приехал к вам гость — гуляйте! А то напоили парнишку, ироды…

— Нечего к Кочкиным ходить, срамиться, — строго остановил ее дед. — Никто насильно не заставлял. Сам не маленький, должон понимать, что делает. На то и голова на плечах.

— Никто меня не заставлял. Я сам, — слабым голосом сказал Колька. Он испугался, как бы бабушка Дуня и впрямь не отправилась к Кочкиным и не устроила скандал. Ведь его никто не обижал. И Геннадий Михайлович был таким добрым и задушевным. А вот он, Колька, так отплатил за доброту, так подвел хозяев!

От дедушкиных осуждающих слов хотелось спрятаться, забиться в щель, хотелось попросить прощения, покаяться. Какой стыд! А если узнает отец?

Но снова подступила сонливость, укачала Кольку, освободила от тошноты и угрызений совести.

Подарок

— Проснулся? Вот и хорошо. А то будить собирались. Умывайся да завтракать иди.

Филимон Митрофанович и бабушка Дуня садились за стол. Дед молчал, и его кустистые брови были насуплены.

Колька боялся на него смотреть. Вот сейчас скажет: «Ошибся я в тебе, друг. Осрамил ты меня. Собирайся, к родителям поедем».

Но бабушка Дуня была ласкова, как всегда. Она даже упрекнула деда:

— Неприветливый ты, Филимон. Нахохлился, ровно сыч. С кем не бывает? Приневолили небось. Душа-то совестливая, отказаться не сумел.

Колька ненавидел себя. «Приневолили»! Да разве это оправдание?

Нетрудно представить огорчение матери. Отец, конечно, скажет: «Ничего себе поколение растет! Строитель будущего!» — и отвернется. А если история дойдет до Славки Патрушева!..

Колька приготовился к самому худшему. Настроение у него было прескверное, к тому же разламывалась от боли голова. Будь что будет! Отправит его дедушка домой — правильно сделает.

Однако дедушка оказался добрее.

— Не егози, Авдотья, сам знаю, что к чему. Послушался тебя, не взял парня на покос. Вот и «порезвился»! К водке приучиться легко. В нашем роду ее не уважали. Я на промысле глотка в рот не беру. И в праздники норму знаю… Николаю тринадцать лет. В его годы я и по хозяйству подсоблял, и на промысел с папашей ходил. Как бы с Николаем ни случилось, а случилось. Начало баловству. Потому пойдет с нами на покос. Научится косой махать — лишним не будет.

Колька готов был расцеловать дедушку Филимона. У него даже голова как будто перестала болеть. Сенокос! Пусть Колька никогда не косил. Неважно. Он приложит все силы, чтобы научиться. Он искупит свой позор!

Старики больше не вспоминали о Колькином проступке. Позавтракали, быстро собрались.

Кольке дали маленькую косу. Он половчее приспособил ее на плече и нес как величайшую ценность, не замечая, что держит с неуклюжестью новичка.

Бабушка Дуня умилилась его виду:

— Этой литовкой Витюшенька приучался косить. Поглядела на Николашу — словно бы Витенька идет. Разве что волосом посветлее был. А так — две капельки одинаковые.

Колька радовался, что бабушка Дуня уводит разговор все дальше от вчерашней истории, и с замиранием сердца наблюдал за дедом. Как-то он?

Нестеровы свернули с дороги на узкую тропинку, проложенную среди елового и березового мелколесья. Древесная поросль, по-видимому, навалилась на когда-то оберегаемую, а теперь брошенную луговину. На узенькую дорожку наступали травы. Над травами горделиво поднимались розовые цветы иван-чая. Цвел белоголовник, и сладко пахло мятой.

— Душица поспела. Для чаю надобно запасти, — напомнил дед бабушке Дуне.

Невдалеке слышались голоса и звонкое равномерное джиканье.

— Косят уже, — сказал дедушка Филимон.

По большой поляне двигался высокий человек в расстегнутой косоворотке и, словно играючи, помахивал косой. После каждого взмаха у его ног ложился зеленый вал скошенной травы. Этого косаря Колька видел в деревне. А вот девушку в белой кофточке и красной косынке, которая косила несколько позади мужчины, встречать не приходилось. Ближе к лесу Колька заметил вчерашнюю девочку, Надюшку.

Она была в том же коричневом платьице и в сапогах. Надюшка косила.

По выкошенному лугу с криком и хохотом, прихрамывая, гонялся за черным щенком Степанко.

— Евмену Тихоновичу Бурнашеву наше почтение, — приветствовал дедушка высокого косца. — Ране всех пришел, бригадир?

— С опозданием тебя, Митрофаныч, — отозвался тот.

— Призадержались чуток. Внуку литовку направлял.

— Эге, вон ты какой! — оживился бригадир, будто впервые увидел Кольку. — Ну, давай лапу, товарищ!

Глаза Бурнашева поигрывали хитрецой. Несомненно, ему все было известно о Кольке.

— Не знаю, чем и отблагодарить твоего внука, Митрофаныч? Лодку мою вчера поймал. Вышла бы на быстрину — попробуй, догони!

— Не стоит благодарностей, — нахмурился дедушка.

У Кольки заныла душа: конечно, Бурнашев подсмеивается и сейчас начнет выспрашивать о вчерашнем. Лодка лишь предлог.

— Ну нет. Решительных ребят уважаю.

Бригадир закурил и, крепко зажав в зубах самодельный деревянный мундштук, вынул из черных кожаных ножен светлый, как стекло, клинок. Приставил к затылку, поросшему курчавым пухом. Нож брил волосы.

Довольный, бригадир сунул сверкающее лезвие в ножны и снял их с пояса.

— Охотник? Верно? — улыбнулся он и, не спрашивая разрешения, отстегнул Колькин ремень, повесил нож.

— Носи! Это за решительность. А что оступился вчера у Кочкиных — наука на будущее. Сам делай выводы.

Если бы Колька мог видеть себя в этот момент, он, вероятно, сравнил бы свое лицо с вареной свеклой. Вообще, вел он себя по-дурацки. От подарка не отказался и так растерялся, что даже позабыл поблагодарить. Стоял как столб да краснел.

— Бесценный подарок. Охотницкий нож не игрушка — просиял дедушка Филимон. — Береги его. Нож в тайге — правая рука… А ты как, Евмен? Без ножа несподручно.

— У меня еще есть.

Бурнашев, как будто ничего не произошло, стал говорить об артельных делах.

— Слышь, Митрофаныч, Кочкины ходят косить. И сегодня пошли. Ругают меня на чем свет стоит, однако подчиняются. А до собрания — ни в какую. Мол, по паям станем косить и точка. Сколько положено выделить сена с души на трех коней нашей бригады — выделим. По-другому ты нас работать не заставишь. Ничего, заставили. Спасибо Матвею Даниловичу. Со мной они не хотят считаться, а тут подмога, да какая подмога! Приструнили и на смех подняли! — Голубые глаза бригадира были радостны. — Вот и поломали старый порядок! Действительно, что у нас до сих пор получалось? Каждый по себе, словно не колхоз, а единоличники под маркой артели.

Бурнашев был в превосходном настроении. Он сообщил, что на сенокос все выходят дружно и что в этом году сена будет заготовлено центнеров на триста больше, чем намечалось. Ему хотелось говорить.

Но дедушка притушил броднем цигарку и заторопился:

— Пора. Мы с того края, вам навстречу пойдем.

— Внука туда не берите, — посоветовал бригадир. — Травища больно густая и высокая, запутается. Пусть лучше эвон ту рёлку с Надюшкой подстригут.

— Нашего еще учить надо, — сказала бабушка Дуня.

— Обучим!

Евмен Тихонович дружески положил на Колькино плечо руку. И они направились к опушке, где косила Надюшка. Там росла невысокая редкая трава, было много пней и валежника. Впрочем, препятствия не смущали девочку. Она старательно махала литовкой и как будто не замечала подошедших.

— Дочка, остановись! Видим, что стараешься. Принимай лучше товарища.

Бригадир взял из Колькиных рук литовку и сделал один заход, показывая, как надо косить. Дальнейшее обучение новичка поручалось Надюшке.

Почему у дергача ноги длинные

— Не так, не так! На пятку нажимай! И не гнись, не гнись! Папка говорит: коса любит хитрого. Хороший косец не силой, а уменьем берет.

Надюшка множество раз брала косу из Колькиных рук, становилась в нужное положение и принималась наставлять.

Колька выполнял, казалось бы, все советы, а неизменно сгибался в три погибели, и носок его литовки все время зарывался в землю. Возможно, его непонятливость усугублялась еще и тем, что Кольку не оставляла мысль: почему Надюшка ни словом не обмолвится о том, что вчера случилось. Ведь не может она не знать!

Они трижды бегали к Евмену Тихоновичу точить косы. Однако дело не спорилось.

Степанко и черный щенок Мурзик перестали носиться и внимательно наблюдали за бесконечным учением. У Степанка вызывало удивление, что отцовский нож переместился на Колькин пояс. Зрители сковывали Кольку. Под их взглядами косьба шла совсем скверно. А тут стала наседать мошка, пришлось опустить сетку. Злясь и на себя, и на непослушную косу, Колька в сердцах взмахнул изо всей силы и, конечно, всадил литовку в землю. Но это его даже обрадовало: из травы выскочила небольшая черная птица. Умей Колька косить — не жить бы неосторожной птахе.

— Птица! Лови! — заорал Степанко.

Колька бросил литовку и помчался за птицей, позабыв, что ему не следовало бы, подобно Степанку, входить в такой азарт.

— Лови!

Степанко чуть не схватил насмерть перепуганную пичугу, но растянулся на животе.

— Окружай!

Наперерез увертливому птенцу бежала Надюшка.

Вместе с ребятами по лугу с визгом и лаем бестолково носился Мурзик.

Наконец, сбитая с толку птица завертелась на одном месте, сунула голову в валик подкошенной травы, воображая, что спряталась от преследователей. Здесь ее и настиг накомарник, ловко брошенный Колькой.

Взятая в руки, птичка не сопротивлялась, не пыталась вырваться. Она только пугливо посверкивала черными бусинками глаз.

— Вороненок, что ли? — высказал предположение Колька. — Слишком маленький. А ноги как ходули.

— Нет, не вороненок. А кто — сама не знаю, — сказала Надя. — Куда его денем?

— Я стерегчи его буду, — вызвался Степанко.

Но сестра воспротивилась:

— Постережешь, однако… Опустишь либо без головы оставишь. Лучше ему домик изладим.

Быстрая на решения, Надюшка выдернула у Кольки из ножен подарок Евмена Тихоновича, нарезала палочек, нарубила веток.

Ребята с рвением взялись за строительство домика: втыкали в землю колышки, переплетали загородку ветками, сверху настелили крышу из широких листьев кукольника.

У Надюшки оказался шнурок, и черного птенца на всякий случай привязали за ногу к колышку, прежде чем пустить в домик.

— Теперь стереги, — разрешила Надюшка Степанку.

Но сторож не успел приступить к обязанностям. Подошли Евмен Тихонович и девушка в красной косынке. Это была старшая дочь бригадира, Таня. Подошли Филимон Митрофанович и бабушка Дуня.

— Пора полудновать!

Все уселись на траву под маленькой развесистой березкой На расстеленные платки, как на скатерти, разложили хлеб, зеленый лук, вареное мясо, коробочки с солью. «Полудновали» весело. Делились едой, разговаривали о сене, о погоде.

— Сенокосы здесь богатые, — заметил Евмен Тихонович, с аппетитом похрустывая огурцом. — Сено под боком, само на сеновал просится. Знай коси да не ленись. Погодите, вот молочно-товарную ферму отгрохаем! Пораскорчуем тайгу, соединим маленькие делянки в большие луга, машины станем пускать.

— Что верно, то верно, угодья обширные, — согласился Филимон Митрофанович. — Работать, однако, некому.

— Будет кому, — уверенно сказал Бурнашев. — Зимой река станет — несколько конных косилок, машину для корчевки пней подвезем. Народ по-настоящему организуем. А то кое-кто норовит отлынивать от работы, Видал, молодых Кочкиных заставили подчиниться порядку. А Тимоха достал справку от врача о ста болезнях. Зато шаландать с гостем по тайге — здоров!

Ребята занялись своим черномазым пленником.

— Хлеб не ест! И творог не ест! — удивился Степанко.

— Кому же в неволе еда на ум пойдет, — сказал Евмен Тихонович. — Хоть пирожных-морожных ему давайте — все одно. Дергач простор любит.

— Так это дергач? — почему-то обрадовалась Надюшка. — Я слыхивала, как он кричит: дерг, дерг… А видать — не видала. Мы его домой возьмем.

— Зачем? Поглядели — и отпустите, — вмешался дедушка Филимон.

Надюшке не хотелось расставаться с птицей.

— Он до осени подрасти не успеет. У него и крыльев почти нет…

— Без крыльев проворен. Ноги длинные. Заметили, какой голенастый?

— Они, видно, не знают, почему у дергача ноги длинные, — усмехнулся Бурнашев, лукаво посмотрев на дедушку Филимона.

Понятно, никто из ребят не знал, почему у дергача ноги длинные. И на их лицах выразилось великое желание узнать об этом.

— Рассказывают, вот почему…

Евмен Тихонович чиркнул спичкой, поджигая потухшую папиросу.

— Когда-то, давным-давно, смутила копалуха дергача. Говорит: «Оставайся на зиму в тайге. Тут хорошо.

Снег глубокий да мягкий, будешь спать, как на перине. Время на дорогу тратить не придется, силы сбережешь». Послушался дергач копалуху, остался в тайге. Наступила зима. Копалухе хоть бы что: перья большие, пуху много. Зароется в снег, спит, горя не знает. А у дергача ни пуху, ни перьев. Зарываться в снег не умеет. Мерзнет дергач день, мерзнет второй… И задал он дёру туда, где потеплее. Бежал, бежал днем и ночью без передышки. Ноги от этого отросли и стали длинными…

— У меня ноги тоже длинными станут! Я завсегда бегаю, — выпалил Степанко.

Все засмеялись.

Бригадир погладил меньшого по стриженой русой голове:

— Правильно, Степа. Будешь много бегать — ноги окрепнут, будешь работать — руки к труду приучишь, а бросишь проказничать, сестер и батьку будешь слушать — вырастешь хорошим парнем.

— А ежли плавать много, можно как рыба сделаться? — продолжал развивать свою мысль Степанко.

— Зачем тебе рыбой делаться?

— Тогда я без снастей харюзов и тайменев ловить стану!

— Вот что, сынок, — Евмен Тихонович посадил малыша на колени: — пока не научишься плавать, без меня на речку не ходи. Договорились?

Но тут Степанку зачем-то потребовался Мурзик, и он сполз с отцовских колен, будто не расслышав его слов.

Хитрая Степанкова уловка снова всех развеселила.

— Врать не хочет, понимает цену слову, — похвалил дедушка Филимон, поднимаясь с земли.

После обеда Надюшка обучала без прежнего усердия. Она часто бегала посмотреть дергача. Потом позвала Кольку собирать кислицу. Недалеко от покоса протекал ручеек, по берегам которого росла красная смородина. Ее в Бобылихе называли кислицей.

— Ягод-то сколько! — изумился Колька.

— Только доходят. Больше будет, — ответила Надюшка. — У нас кислицу не собирают. Самая неважная ягода.

Колька был с этим не согласен и набивал рот ягодами, пока не свело челюсти. Он высказал соображение, что сейчас неплохо было бы искупаться. Но на уме у Надюшки было другое.

— Давай выпустим дергача. Мне его жалко. Ни мух, ни червяков не ест.

Она сняла с длинной ноги пленника шнурок:

— Побегай!

Голенастый птенец не двигался с места.

— Не желает убегать, понравилось, — решил Степанко.

Однако черная птичка что-то сообразила, вытянула шейку и без оглядки понеслась к лесу, нырнула в заросли кукольника и скрылась.

И тут Надюшка не выдержала, придвинулась к Кольке, чтобы не слышал Степанко:

— Ох, какой же ты был вчера! Сашке нос раскровянил. Он тебя не сумел довести. Я за бабушкой Дуней бегала… Неужто тебя от двух стопок так развезло? Сашка говорит — от двух. А папка не верит…

Заметив, что Кольке разговор неприятен, девочка умолкла и, ни с того ни с сего, спросила:

— А ты мороженое едал?

Колька удивленно вскинул брови, усмехнулся:

— Конечно. И эскимо, и сливочное, и шоколадное, и фруктовое, и пломбир.

— Я тоже один раз ела, когда с папкой в город ездила. И в настоящем кино была, — с важностью произнесла Надюшка. — И яблоки едала. Папка привозил… Учительница сказывала, они на деревьях растут. Сладкие. Ужасть! Арбузы тоже есть, я в книжке вычитала. Они как тыква растут. Нутро у них красное, сахарное. На юге, бают, деревья имеются, как, скажем, у нас рябина или боярка, а на них фрухта разная растет…

Колька рассмеялся, он не думал обижать Надюшку, но очень уж забавными были ее рассуждения, прямо смехотворными. Привыкнув к девочке за день, он решил, что церемонии излишни. Да и показать хотелось, что есть вещи, в которых он посильнее своей «учительницы».

— «Бают, бают»! Кто Так говорит? И не фрухта, а фрукты! Скажи, в вашей школе так и учат: бают, фрухта?

После он собирался сказать, как надо правильно произносить слова. Колька мог бы расширить Надюшкины познания также в отношении юга и фруктов. Почти каждое лето он ездил с родителями отдыхать то в Крым, то на Кавказ.

Но «охотницкая дочь» не захотела слушать, вспыхнула, гордо вскинула голову:

— Как учат, так и учат! Где уж нам! Вы городские, образованные…

Она взяла литовку и удалилась. Подопечный был брошен на произвол судьбы.

Колька пробовал разговориться со Степанком, привлечь малыша на свою сторону. Но тот догадался, что сестру чем-то обидели, и тоже отшатнулся.

До конца дня Кольку терзали угрызения совести. Он вспомнил, как вела себя Надюшка, когда он не управился с шестом, с какой охотой взялась обучать его косьбе. И теперь ему было ясно — это не во сне мелькнули вчера Надюшкины лицо и глаза… К тому же ее отец подарил ему нож.

Уже по пути в Бобылиху Колька выбрал удобный момент и приблизился к девочке:

— Ты не сердись. Я так… Не хотел тебя обижать.

— Смеяться легче, — сказала Надюшка.

Голубые глаза девочки добрели, но медленно. В них еще держались холод и неприязнь.

— Ответь, почему у дергача ноги длинные? Ты вот на покосе ни в зуб ногой, потому что сроду не косил. Долбленку чуть не перевернул, значит, шеста в руках не держал, правиться не приходилось. Подсоблять надо, а не смеяться.

В настоящем виде

За полторы недели Колька научился довольно сносно косить и грести сено. Мозоли, появившиеся на руках, засохли, затвердели новой, более грубой, шершавой кожей. Меньше беспокоила мошка… Вообще Колька тверже почувствовал себя на таежной земле.

К концу сенокоса дедушка сказал:

— Пимен бает: дожжи надвигаются — сено шуршит, и солнце в рукавицах садится.

Дожди действительно пришли. Мелкие, надоедливые, они сеяли не только влагу, но и скуку.

Небо с утра в низких серых тучах. Над горами, над тайгой стелется белесый туман. И, подобно туману, сыплется мельчайшая морось.

Кому не надоест смотреть с утра до вечера из окна на пестрых уток, щиплющих траву возле озера? Сырая погода им по нраву. Закрякает одна, замашет крыльями. Ее примеру последуют остальные. И вся стая кидается в озерко, затевает игры на сизой, неласковой воде. Свиньи, телята и коровы тоже не испытывают скуки. Они даже приободрились: дождь прогнал слепня, не докучает мошка…

Не тяготятся как будто дождливой погодой и люди. Вернулся из армии сын вдовы Пономаревой. Бабушка Дуня ходила помогать стряпать. А потом чуть ли не вся Бобылиха целый день отмечала это событие. Приглашали туда и Кольку, но он отговорился: чего торчать среди взрослых!

Между тем дождливая погода для Кольки — острый нож у горла. Она принесла безделье и одиночество.

Изредка к Нестеровым забегала Надюшка. Но она больше тараторила с бабушкой Дуней.

Вот и слоняйся без цели по дому, вот и простаивай, томясь, возле окна, как наказанный. Пойти бы к Сашке? Но Колька видел: Филимон Митрофанович и бабушка не хотят этой дружбы. Идти наперекор — обидеть стариков. Неужели они не понимают, что ни Сашка, ни кто другой, кроме него, одного Кольки, ни в чем не виноват?

Как-то повстречал Колька Геннадия Михайловича. Шаньгин возвращался из тайги. Высокий, стройный, в красиво пошитом охотничьем костюме, он словно излучал бодрость. Из плетеного ягдташа выглядывали пестрые перья птиц.

— Здравствуй, следопыт! — окликнул он Кольку, хотя мальчик стеснялся встречи, считая себя виновным в недружелюбии, которое появилось к приезжему у дедушки Филимона. — Не отпускают тебя к нам? Да, недоучел я, не остановил тебя вовремя. Привыкнешь к охотничьему житью — тогда другое дело.

Отрицательное мнение о Кочкиных Евмена Тихоновича, хмурое молчание дедушки Филимона, когда разговор заходил о них, настораживали Кольку и против их гостя. Но ласковый тон Шаньгина снова отбрасывал все сомнения.

А мелкий дождик сыплет и сыплет. День за днем, день за днем…

— Ночи темны пошли. Надо собираться на реку, — сообщил однажды Филимон Митрофанович. — Когда рыба скатывается, бывает, одна ночь неделю оправдывает.

В это моросное утро он надел кожаный фартук, поставил перед собой низенький столик, разложил на нем шилья, дратву, колодки.

Вооружась очками, вырезал из мягкой желтой кожи заготовки, прошил их дратвой. Получилось нечто вроде кожаных галош. Прикрепляя к подошве кожаную петельку, дедушка пояснил:

— Язычок для завязок.

Затем сунул зеленые брезентовые голенища в обутки, с хитрецой глянул на Кольку: понимает ли внук смысл предпринимаемой операции.

— Тоже политика своего рода. Шить удобнее. Вывернул голяшку — шов внутри остается.

— А кому вы, дедушка, такие маленькие бродни шьете? — поинтересовался Колька.

— Разве маленькие? В них портянок сколь войдет! Бродни — вместительная обувь, легкая, прочная. Пропитаем дегтем — никакую воду не пропустят.

В горнице постукивала машина. Бабушка Дуня шила кому-то рубаху. Рядом лежали двое готовых штанов из «чертовой кожи».

Кому бы это? Если ему, Кольке? Неразумно. В Бобылиху он захватил пару суконных брюк и две смены рубашек.

— Сбегай, Николашка, к Бурнашевым. Пусть Надежда приходит. Готовы ее шаровары, — сказала бабушка.

На улицу не хотелось выходить. Размокшую дорогу перемесил ногами скот, и улочка стала непроходимой.

К крыльцу Бурнашевых Колька приволок на ногах пуд грязи и долго работал щепочкой, прежде чем войти в дом.

Двери в избу были широко распахнуты.

Посреди кухни, с подоткнутым подолом, с тряпкой в руке, босая, стояла Надюшка. Половина пола была добела вымыта и выскоблена скребком и голиком.

— Ой!

Девочка покраснела и невероятно смутилась. И, хотя Колька отвернулся, она удрала в комнату.

С печки, из-за ситцевой занавески, вынырнула голова вездесущего Степанка. Откуда-то появился Мурзик и, не считаясь с чужими трудами, засеменил по вымытому полу, оставляя грязные следы.

— Мурзик, опять лáбазишь!

Надюшка появилась в своем повседневном наряде, не в меру строгая и серьезная. Первым получил по спине голиком Мурзик. Кольке колотушки не досталось, но Надюшкино лицо было таким неприветливым, словно он в чем-то провинился перед нею.

— Ково пришел?

Колька и не подумал поправлять ее. Сообщил лишь, о чем его просили.

— Да ты проходи, что стоишь у порога. После сызнова перемою… — подобрела Надюшка. — Степан, нарви репы.

Степанко скатился с печки на лавку, стреканул за порог, сопровождаемый Мурзиком.

— Папка с Татьяной чуть свет в Сахарово за мукой уплыли. Я домовничаю, — объяснила Надюшка и понизила голос: — Меня папка на рыбалку берет. При Степанке не говори. Разнюнится, проситься начнет.

Степанко принес пучок малюсеньких репок. Малыш сиял, будто в руках у него было невесть какое лакомство.

— Вы ешьте репу. Я в одночасье, — сказала Надюшка.

Колька понял, что его просят не уходить.

Крохотные репки были непривлекательны. Колька отказался от угощения, чем несказанно обрадовал Степанка. Малыш очистил репки, разрезал их на мельчайшие дольки. На него с вожделением поглядывал Мурзик.

До чего неугомонный щенок! Черный, остроухий. Хвост крендельком. На лапах и возле ушей рыжие пятна, на груди белый треугольничек. Сообразив, что не удастся выманить у Степанка ни одного кусочка репы, он затеял драку с кошкой, пытался ухватить ее за спину. Получив энергичный отпор, выскочил на двор, занялся мокрым платьем, раскачивающимся на веревке. Прыгал, прыгал, сдернуть платье не сумел. Тогда припустил за утками, потом за свиньями, всполошил весь двор. Довольный собой, разлегся кверху брюхом. Подбежал маленький поросенок, принялся чесать розовым пятачком Мурзиково изъеденное гнусом тощее пузо.

— Гли-ко, ублажает, — заметил Степанко. — С Фомкой у них дружба, играются.

— Из Мурзика стоящий пес вырастет, — сказала Надюшка. Она вошла со свертком в руке, щелкнула Степанка по носу за излишнее любопытство, спрятала сверток в сундук. — У Мурзика все охотницкие приметы.

Надюшка разбойно свистнула на зависть Степанку и на удивление Кольке. Колька не умел так пронзительно свистеть.

Мурзик сорвался с облюбованного места, со всех ног кинулся к хозяйке, уставился плутоватыми глазами, навострил уши.

— Вот они, приметы, по которым определяют охотницких собак.

Надюшка присела на корточки, притянула к себе за шиворот щенка.

— Все должно быть, как у зверя. На морде — справа, слева и внизу — по три усика. Вот они. На голове — шишка ума. Есть. Кость нижней челюсти должна быть подходящей. У Мурзика — волчья. И по зазубринам во рту и по всем приметам наш Мурзик годится на любого зверя. И корень у него хороший: мать — Венера, отец — Горюй. Зимой Мурзику исполнится год. Папка возьмет его в тайгу, натаскивать.

Слушая Надюшку, Колька приуныл. В собаках он не разбирается. Долбленку водить не умеет. Даже всех деревьев, растущих в тайге, не знает. Окончил пять классов, а что он может? Разве только правильно произносить слова… Понятно, какую-то девчонку берут на промысел, а он будет томиться в Бобылихе. Недаром бабушка Дуня говорила: «Дед в верхи уйдет, а мы с тобой по чернику будем ходить, по смородину, черемуху сушить станем».

Обрадовала, нечего сказать!

Понурый и неразговорчивый вернулся Колька домой.

— Приболел, внучок, али что? — покосился на него дед. — Примерь одежу, может, поправишься.

Дедушка Филимон уже закончил шить бродни и сидел у стола, набивал патроны.

— Авдотья, тащи-ка твой промпошив!

Бабушка Дуня вынесла из горницы штаны и рубаху из «чертовой кожи»:

— Примерь, Николашенька, впору ли?

Филимон Митрофанович поставил перед ним новые бродни с парой холщовых портянок:

— Переболокайся, внук, не робей!

Колька недоумевал, зачем старики решили переодеть его в свою одежду.

Дед и бабушка поправляли на нем пузырящуюся рубаху, учили, как лучше наматывать портянки, чтобы не натереть ноги.

— Теперича, где твой ножик? На место посадим. Хоть и подарок, а при деле должон находиться… Авдотья, неси Викторову справу, — приказал дедушка, затягивая на Кольке ремень.

На Колькином животе засверкали медные патроны. На плечо ему повесили ружье с длинным стволом и самодельным ложем.

— Каков в настоящем виде? — гордо спросил Филимон Митрофанович.

— Таким ты и Витеньку первый раз на промысел снарядил.

— То-то, старуха!.. Владей, внучок, — обернулся дедушка к Кольке. — Ружье вещь сурьезная. А этому цены нет. Когда-то для Виктора заказывал. Ствол из тульской пистоновки, звенит, как серебро, убойность страшенная.

Колька ни о чем не спросил, но все в нем плясало от догадки: на промысел!

Остаток дня был посвящен обращению с ружьем и стрельбе в цель.

Дождик прошел, быстро подсыхало. На выстрелы сбежались Володька, Надюшка и другие ребятишки. Расселись, как грачи, на заборе, с завистью поглядывали на счастливчика.

Колька поднимал переломку. Ухал выстрел… И радостно билось сердце, когда с шеста валилась старая шапка, сбитая зарядом дроби.

Подошел Сашка Кочкин и со знанием дела стал поучать Кольку:

— Ты за крючок не дергай, медленно, плавно жми, а то ствол у тебя ровно пьяный.

Запас учебных патронов был израсходован. Дедушка поинтересовался: не тяжеловато ли для внука «ружьишко», не отдает ли при выстреле в плечо?

Какое там! Ружье легче пушинки, а выстрел даже не ощущается!

— Добро, коли так. Ходи в новой одеже, привыкай.

И нож чтоб завсегда на поясе, нечего ему в мешке ржаветь.

Колька осерчал, когда бабушка Дуня вздохнула:

— Упрямый ты, Филимон. То ли дело, побыл бы Николашенька возле меня. Ни страхов, ни маяты. И мне веселее.

— Ничего, ничего, не соскучишься. Не резон охотницкому внуку на перинах нежиться. Да и матушка тайга не обидит. Мал, мал! Когда и воспитывать, как не с малу?

Бабушка Дуня не стала больше перечить, завела квашню и ушла топить баню.

Дедушка Филимон закончил сборы и лег отдыхать. Кольке стало скучно одному.

Но тут прибежала Надюшка:

— Где бабушка Дуня?

— Зачем тебе она?

— Говори, не мешкай. Председатель сельпо Таковой приехал. Может, чего путного привез.

— Бабушка баню топит.

Кольке хотелось порасспросить Надюшку, что это за диковинные товары завезены в магазин, но девочка торопилась.

Колька сунул руку в карман и нащупал заветный кошелек, в котором хранились сбережения: «Не прикупить ли и мне чего-нибудь на дорогу?»

Возле магазина толпились женщины и ребятишки. Из мужчин был только Тимофей Никифорович Кочкин. Он степенно беседовал с не знакомым Кольке человеком. Приезжий был невысокий, крепенький, краснощекий толстячок. В коричневой вельветовой толстовке, в синих шевиотовых галифе и блестящих хромовых сапогах он выглядел щеголем. Удивляло, как он умудрился в бобылихинской грязи сохранить в чистоте костюм.

Здоровенная толстогубая дивчина перетаскивала в магазин ящики и мешки.

Приезжий покрикивал на нее, когда она неосторожно поднимала какой-нибудь ящик или корзину:

— Аграфена, что, как медведь, ворочаешь? Тару побьешь.

Грузчица виновато ухмылялась и несла тяжесть, словно тарелку, до самых краев наполненную горячим супом.

— Деготку не подкинул ли, Алексан Митрич?.. — спросила вдова Пономарева, тощая, с морщинистым, вечно озабоченным лицом. — Вот и слава богу! А то скотина изнемогла от мошки. Моего теленка заела проклятущая. В лежку лежит, подняться не может.

— Только двенадцать бутылок привез. Как хотите, так и делите, — предупредил «Алексан Митрич». — Деготь — продукт дефицитный.

Говорил он важно, с чувством собственного достоинства.

— Дефицитный! — услышал Колька за спиной сердитый шепот Надюшки. — В третьем годе в Исаевку геологи заезжали. Папке снадобья какого-то оставили. Смажешь лицо или руки — мошка тронуть боится. Совсем новое. У геологов и то мало было, потому и дефицитным называли. А деготь?! Им телеги смазывают!

— А сапоги опять не привезли, товарищ Таковой? — подошла к толстяку маленькая, худенькая женщина. — Осень не за горами. Ребятишки разуты. В чем по грязи шлепать? В Сахарово все завозят, а у нас что ни спроси — дефицитный товар.

«Алексан Митрич», он же Таковой, недовольно сморщил румяные губы, словно съел что-то кислое:

— Опять воду мутишь Чепчугова? Когда же выведутся в тебе классовые пережитки? Учительница! Политику должна нести в массы, а ты их разлагаешь. Бабам газетки обязана читать и разъяснять, чтобы подобные симфонии не разводили. А ты сама в первую голову. Сахарово — промышленный поселок, понимать надо…

Женщины присмирели, опустили глаза.

Тимофей Кочкин засмеялся дребезжащим, заискивающим тенорком в пегую бородку:

— Она, Алексан Митрич, и супруга своего с толку сбивает. Де кина нет, клуба нет, не по-людски, мол, живем. Го-о-родская!

— Знаю, знаю, откуда диверсии текут. Покрывать их не стану. — Неожиданно Таковой побагровел и закричал тонко и пронзительно: — Государство тебе деньги платит, а ты вражескую пропаганду ведешь, политику подрываешь! Вправлю тебе мозги! Кто ты такая?

Маленькая женщина, совсем молоденькая, белобрысенькая, в каком-то выцветшем, перелицованном жакетике, в броднях, растерянно оглядывалась. Хотела что-то сказать, но вместо этого расплакалась.

Слезы как будто несколько смягчили Такового.

— Раньше надо было плакать! Знай, где находишься! В тайгу приехала — не на курорт.

Женщины угрюмо молчали. Ни одна из них не осмелилась вступиться за учительницу.

А в Кольке вскипала буря: как смеет этот толстяк так грубо обращаться с человеком!

— Почему вы ее оскорбляете?! Она правильно требует!

Колька не узнал своего голоса. Собирался высказаться солидно, а перешел на крик, такой же петушиный, как у Такового. Словно из пулемета, резал фразу за фразой опешившему толстяку. В голове были свежи разговоры между отцом и матерью на эту тему, и Колька выкладывал их с мальчишеским задором.

— Молчать! Чей недоносок? — взвизгнул Таковой.

Он прыгнул к Кольке, пытаясь ухватить за грудь.

Колька ударил по коротенькой красной, поросшей рыжим волосом руке.

— Не трожь парня, Алексан Митрич! Не ровен час — обожгешься! — Бабушка Дуня, статная, легкая, встала гордо и как-то необыкновенно молодо против Такового. — Мой внук! Ну и что же? Думаешь, раз ты председатель сельпо, все тебе дозволено, а в Бобылихе — темный сброд, таежники! Напужать желаешь? Не выйдет. Не из пугливых. А недоносков при себе оставь, мил человек!

— Видал, во что разговорчики выливаются? — многозначительно поглядел Таковой на Тимофея Кочкина. Но было заметно, председатель сельпо растерялся. Внезапно переменившись, миролюбиво улыбнулся: — Простите, Авдотья Петровна. Никоим образом не собирался вас обижать и даже не знал, что у вас есть внучек. Мальчик на провокацию пошел, а я погорячился.

— Хм… Провокация… Ловко же вы выкручиваетесь! Людей с грязью смешиваете… «Классовые пережитки»! А мне почему-то думается: вы классовый пережиток!

Все головы обернулись в сторону говорящего.

Чуть поодаль стоял парень в военной форме, с гладко зачесанными назад волосами. Сунув руки в карманы, он иронически усмехался. Когда подошел парень, Колька не заметил.

— Кто это вас надоумил. Таковой, этаким манером политику партии трактовать?

И тут безмолвная толпа женщин зашевелилась, зашумела.

— Он всегда так: «классовые пережитки… партия…». А сам тем временем из-под прилавка с продавцом ходкие товары по завышенным ценам продает, — раздался голос из толпы.

Какое-то время на лице Такового отражался испуг. Но тут же глаза его вспыхнули зло и остро. Недобро прищурившись, он шагнул к парню:

— Ты кто такой?

— Прежде всего не «ты», а «вы». Это раз, — спокойно поправил солдат. — Второе. Память у вас коротка или уж слишком я изменился? Я-то вас хорошо помню. Но если на то пошло: местный житель, Илья Пономарев. К вашим услугам.

— Та-ак… Искажаете правильный смысл сказанного, товарищ Пономарев? Вредные настроения насаждаете? Это вам даром не пройдет! Кстати, покажите-ка документы.

— А может быть, вы мне покажете свои документы? — с издевкой спросил парень, ничуть не испугавшись многозначительного, угрожающего тона противника.

Многие женщины улыбались, многие откровенно смеялись. Серьезность, скованность как ветром сдуло.

Таковой словно не замечал усмешек.

— Не хотите показать документы — не надо. Затевать с вами спор на улице я не намерен. Времени хватит, проверим… — заключил он. И уже добродушно и ласково обратился к женщинам: — Расходитесь, бабочки. Торговли так и так не будет сегодня. Товары принять надо. Кто виноват и в чем, завтра разберемся.

Таковой отошел к телеге, набросил на плечи плащ. За ним поспешил Тимофей Кочкин.

— Сын Матвея Данилыча Нестерова. Примите во внимание. Илья Пономарев тоже не от худого сердца, не подумав, вмешался, — льстиво говорил он, как бы оправдывая Кольку и светловолосого парня. — А вам приветик от Геннадия Михалыча Шаньгина. Ждут вас, потолковать желают…

Старик Кочкин перешел на полушепот, семеня за председателем сельпо. О чем он дальше говорил, разобрать было невозможно.

Дома Колькино выступление вызвало большой разговор. Дедушка Филимон поднялся с лежанки и, выслушав горячий бабушкин отчет, заметил:

— В лавке теперь, конечно, на хорошее не рассчитывай. Таковой накажет продавцу… А будет случай — и напакостит. Однако крепко вы ему врезали! Пусть знает Нестеровых! А то почитает себя в Бобылихе царем и богом. Из района к нам не часто наведываются. Председатель сельсовета далеко, да и в больших деревнях хватает ему дел. Таковой и возомнил себя хозяином. Да и в районе, видно, у него свои люди имеются. Когда Пимен Бобылев поехал жаловаться на Кочкиных за браконьерство, Таковой вмешался, в склочники старика определил. Времена, однако, меняются. Илья, говорите, вступился? Славно!

Дедушкины глаза искрились из-под лохматых бровей суровой теплотой. Он потрепал Кольку по плечу:

— Никак загрустил, внучок? Сомневаешься — правильно ли поступил? Мол, деду своим вмешательством вреда мог наделать?

Кольку и вправду терзали сомнения. После неожиданной стычки он никак не мог успокоиться.

— Правильно, Коля! Сердце подсказало — робеть не годится. А о Таковом я больно высоко сказанул. Погоди, собьем с него спесь. Собери-ка, Дуня, нам бельишко. Банька-то готова, поди.

…Ну и баня! Прожив тринадцать лет, Колька не знал, что есть бани, в которых надо держать ухо востро, чтобы не запачкаться. Крохотная-избушка с печкой без трубы. На верху печки — груда раскаленных камней. Прислонился Колька к стене — бок в саже!

— Ты не обтирай стены, по-черному топим, — предупредил дед, хотя было уже поздно.

Сквозь маленькое, закопченное оконце свет едва проникал. Но Колька заметил, что стены и потолок черным-черны. Чисты лишь пол и полок. Их вымыла бабушка Дуня, прежде чем отправить в баню мужчин.

Филимон Митрофанович плеснул из деревянной бочки на камни, налил в шайку воды, велел Кольке мыть голову. Затем приказал лечь на полок. И тут началось!

Ковш за ковшом, ковш за ковшом… Вода взрывается на камнях, взлетает к потолку белыми султанами. Банька наполняется нестерпимым жаром.

Дедушка Филимон, согнувшись, чтобы не удариться головой о потолок, прыгает перед печкой, трясет березовым веником:

— Хорошо! Хорошо! Ага-га-га! Веник в бане всем господин! Распарим косточки! Знатно каменка нагрелась!

И влажные, насыщенные горячим паром ветки заплясали по Колькиному телу. Они казались огненными. И он не завыл лишь потому, что дедушка, охаживая его веником, приговаривал:

— Первое крещеньице в настоящем виде! Славный парок! Терпи, таежнику без него нельзя!

Наконец дед сам почувствовал, что внуку невмоготу.

— Ничего, ничего для первого раза… Пойди передохни — хоть на полу, хоть в предбаннике.

Отдышавшись в предбаннике, Колька возвратился. Любопытно было посмотреть, что надумал дедушка: надел шапку, рукавицы.

В бане творилось невообразимое. Сидеть на полу и то было трудно.

Кольку спасала холодная вода. В нее он окунал лицо, ею он на какое-то время защищал тело.

Дедушку Филимона почти невозможно было различить за тяжелой завесой пара. Старик ухал и покряхтывал в этом пекле. Яростно свистел веник.

— Эдак! Эдак! Добрый пар! Славно!..

Дедушка стонал от наслаждения. Нахлеставшись вволю, спрыгнув вниз, сбросил шапку и рукавицы, опрокинул на себя шайку холодной воды, посидел на корточках, отдыхая. На этом не кончилось. Это был первый заход, проба сил. Дедушка так накалил баню, что и на полу Колька не удержался, сбежал в предбанник. Он возвращался и вновь удирал — не под силу было тягаться с дедом.

Выбрался наружу и дедушка Филимон, красный, довольный.

— Понравилось, внучок? Привыкай, привыкай к сибирской баньке. Без нее бы — что за жись? Возвращаемся к Новому году с собольего промысла — промерзли, устали, грязью обросли. А погреешься, попаришься, понежишься эдак вот, по-хорошему, с веничком, — и опять в настоящем виде, молодой да сильный. Зимой лучше будет, чем сейчас. Попарился — и в снег, из сугроба — сызнова на полок…

Дедушка выпустил пар, и они долго мылись, терлись вехоткой, «обдирали мертвую кожу», как говорил Филимон Митрофанович.

Дома их ждал кипящий самовар, морковные и капустные пироги, пироги с молотой черемухой, с черникой, с малиной.

— Эдак вот… За один день сколько удовольствий: и с Таковым потягались, и баньку в настоящем виде приняли, и пирогами угощаемся, — приговаривал дед, дуя в блюдечко с чаем.

Бабушка Дуня возилась с хлебами, кидала на длинной лопате в печь выстоявшиеся караваи. Ей предстояло еще немало дел.

Через распахнутую дверь влетал голос гармошки, слышалась песня.

— Маруся девок собрала, — сказал дедушка. — Значит, тоже на промысел уходит. У нее в обычай вошло перед отъездом народ шерудить.

Кольке любопытно было посмотреть, что за веселье на улице.

Во дворе вдовы Пономаревой толпились нарядные девушки со всей деревни. Здесь же вертелись малыши. Громко хохотал Сашка Кочкин, о чем-то рассказывая самой младшей из сестер Пономаревых.

На жердях покосившегося заборчика сидели молодые промысловики: Алеха Чепчугов, Иван и Василий Кочкины. Тут же, облокотись на забор, стоял Илья Пономарев.

Маруся Бобылева примостилась на чурбаке для колки дров. Была она в белом платье и белых брезентовых босоножках — в том самом наряде, в котором Колька увидел ее впервые.

Солнце, появившееся к вечеру, заходило. В его лучах сережки в ушах гармонистки горели, казались продолговатыми каплями расплавленного золота.

— Сыграй, Маруся, полечку, — попросили девушки.

Двор запрыгал, закружился. Девушки плясали неутомимо, на совесть. Где нужно, притопывали каблуками, вертели одна другую через руку.

Илья Пономарев увидел Кольку, весело подмигнул, как старому знакомому. Но Илью утащила в круг какая-то девушка.

Среди танцующих носился Сашка в хромовых сапожках, в новом пиджаке:

— Девоньки, а мне с кем? Поучите!

— Отцепись! Рано еще, — огрызались девчата.

— Пойди, вспомни старину, — толкнул Алеху Чепчугова Иван Кочкин. — Ребят нету. Илья да девки — вся кадрель. По нашим условиям, какое ни говори, а развлечение.

Невысокий, коренастый, с черными жесткими волосами, Алеха Чепчугов зло выругался и с ожесточением плюнул. Этот парень, хмурый и раздражительный, вызывал в Кольке особое любопытство. Он был мужем молоденькой учительницы.

— Дело предлагают, а он плюется, — поддержал брата белобрысый, белобровый Василий Кочкин. — Плясать — не плоты вязать. — Он с шутливой снисходительностью похлопал Алеху по плечу: — Эх, ты, дурачок… И угораздило же тебя! После армии мог остаться в городе. Сам сказывал — место предлагали. Нет же, послушался мамашу: «Не уходи, сынок, мы потомственные охотники — и дедушка твой и папаша…» Размяк: потомственные охотники!

— Эвон ты каков? Выходит, потомственные охотники пускай выродятся, а Бобылиха пропадай в тартарары, — с ходу вмешался в разговор Илья Пономарев. После лихой пляски он был возбужден и вытирал платком взмокший лоб. Колька видел — Кочкины подогревают злость в Алехе, и ему было обидно за этого нескладного и простоватого парня. Хотелось сказать: «Не верь им, они тебя вышучивают». Но Колькины мысли словно отгадал Илья. Резкий, порывистый, он, без особых церемоний, рубанул с плеча:

— Ты Ваську, Алексей, не слушай. Крутит он, сбить тебя с толку метит. Ты удерешь, да я удеру, что же, Евмен Тихонович Бурнашев один будет тайгу преобразовывать? Легко на чужой спине ехать. Получается: кто-то должен для нас через Бобылиху тротуарчики проложить, клубов понастроить? И вот тогда — пожалте, уважаемые промысловики?! Нет, братцы, самим надо ручки приложить!

Иван Кочкин недоверчиво рассмеялся:

— Давайте прикладывайте… А ты, Илюха, взаправду с такой специальностью решил в Бобылихе остаться? Тебя на лесопункте с руками оторвут.

— А что, я высевок какой, что ли? Другие к нам едут помогать по доброй воле. Неужели мы хуже? Да и дело мне найдется. Председатель сказал: трактор зимой в Бобылиху подгонят.

— Ты, что же, с председателем уже толковал? — заинтересовался Иван.

— Толковал.

— Когда же успел?

— Небось дорога в Бобылиху идет через Нестерово…

Кольку дернули за рукав. Рядом стояла Надюшка.

— Утром выезжаем. Папка с дедушкой Филимоном договорились вместе рыбачить. Степанко останется с сестрой, с Татьяной. Я на этот раз на реку пойду… Нравится, как танцуют?

Надюшкины глаза задорно поблескивали.

— Мы до света выходим, пока Степанко не проснется. А то он уже приготовился в поход.

К Кольке подскочил запыхавшийся Сашка:

— Здорово, парень! Что притулился у забора? Да вы вдвоем? Прощеньице… — Сашка многозначительно поглядел на Надюшку мол, понимаю, не задержу. — Слышал, выходите завтра? Мы тоже собираемся с Геннадием Михалычем. Не для заработка — для удовольствия. Гость у нас денежный. Фигура! Таковой и тот ему кланяется. А с нами запросто держится. Нанял папашу в проводники.

Сгущалась темнота. На Бобылиху опускалась ночь — тихая, чугунная, звезды на небе не увидишь.

Маруся Бобылева угадывалась лишь по белому платью. Посередине двора одинокое белое пятно. Вокруг, словно цветы на клумбе, светлые платья и кофточки девушек.

Гора изюбриная

Километра через три за Бобылихой узкая пешеходная тропинка все менее отчетливо виднелась в траве и наконец совсем пропала.

— В речку не войдем, а выкупаемся, — сказала Надюшка.

— Ну уж и выкупаемся, — усмехнулся Колька. — До времени пугаешься.

С его просмоленных бродней росинки скатывались не задерживаясь. Влага не проникала внутрь. Низкорослая трава не доходила и до колен. В новом костюме, с чалмой накомарника на голове, с ножом у пояса и ружьем за плечами, он вышагивал неторопливо и уверенно, как и положено промысловику, отправившемуся в дальнюю дорогу.

Их путь лежал по берегу Холодной, мимо поросших лесом гор, черемуховых зарослей. Иногда проходили возле рыжеватых, словно сложенных из кирпича, голых скал. Колька дивился, до чего же искусно поработала природа. Скалы напоминали древние развалившиеся замки — с амбразурами, с арками въездных ворот. Фотографии таких развалин Колька не раз встречал в исторических книжках.

Надюшку мало интересовали красоты природы, ее больше занимала дорога. Девочка предпочитала кромку берега зеленой пойме.

Но вот песчаных и покрытых мелким галечником берегов не стало, их сменила сплошная высокотравная пойма. От леса до воды стояла густая трава. Порой она достигала плеч. Одежда стала влажной и холодной. Капельки росы, отливающие разноцветными огнями, перестали казаться Кольке дивными самоцветами, превратились в сотни противных ледяных дождинок, которые перемещались с листьев пырея на штаны и на рубаху, сыпались градом с цветов белоголовника. Закоченели руки, озябли ноги, тело охватила дрожь. Даже собаки утратили бравый, воинственный вид. Лохматый Горюй стал как будто более поджарым и длинным. Мурзик вообще походил на мокрую крысу. Но собаки не унывали, рвались вперед сквозь травяные джунгли. Иногда они возвращались, внезапно возникая из зарослей.

Надюшке приходилось труднее, чем Кольке. Она шла первой. Колька ожидал — вот запросит пощады. У девочки был плачевный вид. Коричневое платьице и шаровары промокли.

Дорогу им преградила скала. Из-под нее, с ревом и грохотом, дробясь на огромных гранитных камнях — шерлопах, вырывалась в Холодную подземная речушка.

Дедушка Филимон и Евмен Тихонович отстали от пешеходов. Их долбленки, наполненные продуктами и снастями, медленно двигались против течения и только теперь подходили к плесу, от которого начиналась высокотравная пойма. Старшие махали руками, что-то кричали; из за шума речки трудно было разобрать слова.

— Кличут: поверх есть тропинка, — сказала Надюшка. — По ней уже пошла Венера.

Что за выскочка эта Надюшка! Колька обрадовался было короткому отдыху на гладких камнях под начинающим припекать солнцем. А девчонке, по-видимому, страшно хочется выглядеть неутомимой путешественницей. У самой посинели щеки, посинели губы, а командует:

— Полезем, что ли?

Волей-неволей приходится подниматься с камней. Хмурься не хмурься — Надюшка не желает замечать. Полезла на скалу следом за собаками.

Первой до ближнего уступа добралась Венера. Стоит, посматривает вниз, словно приглашая: «Давайте сюда! Следуйте за мной!»

Цепляясь за камни и кусты, Колька достиг уступа. По пути он разогрелся. Подъем оказался трудным. Лишь издалека скала представлялась невысокой. А теперь нет ей конца и края. Даже низкорослые цепкие деревца, которые много лет карабкались кверху, так и не смогли достигнуть скалистой вершины.

— Осторожнее. Вниз не гляди, — наставительно предупредила Надюшка. — С непривычки голова может закружиться.

— О своей думай! — проворчал Колька, раздраженный трудным подъемом и Надюшкиной неутомимостью. Назло девочке он шагнул к краю уступа: «На, получай!»

Непонятно, как он удержался. В глазах потемнело. Мысли смешались. Колька невольно отпрянул назад, ухватился за березовый кустик. Уступ скалы по высоте мог спорить с пятиэтажным домом, а внизу, в камнях, крутились, неистовствовали ослепительно-голубые буруны.

— Тебе плохо? Побледнел-то как! Может, присядем?

Надюшкина рука легла на Колькино плечо, а голос девочки был теплым и матерински участливым.

— Нет, пошли дальше. Это так, не знаю почему…

Больше Колька не пытался блеснуть бесстрашием. Следовал за Надюшкой, лез, лез, обливался потом. Надюшка карабкалась не останавливаясь. Нет, он ни за что не попросит ее о передышке!

— Уф! Доехали. Сымай ружье! Посидим, пооклемаемся.

Ноги у Кольки дрожали, подгибались. Он огляделся и увидел, что стоят они на вершине скалы. Высокие сосны и ели внизу выглядели карликами.

От Надюшкиного платья шел пар, а глаза улыбались и щеки горели, будто их натерли вишневым соком.

— Ты на меня озлобился, да? — Надюшка игриво кинула в Кольку маленьким камешком. — И зря. Солнце поднимается. Часом позже совсем бы упрели. Себе бы на голову отдых получился. А теперь мы, как с катушки, под гору съедем Ты думаешь, я не умаялась? Еще как!

Дорога вниз представилась забавой. Если бы всегда такой легкой была дорога! Спустившись, они решили подождать старших.

Из-за скалы выползла долбленка дедушки Филимона. Стоя на корме, он с такой силой упирался шестом, что тот пружинил и сгибался.

— Экий дурной характер у реки — то глубоко, то курице по колено, а бороться с течением везде трудно, — проворчал Филимон Митрофанович, причаливая к берегу.

За ним вытянул лодку на галечник Евмен Тихонович.

— Перевалили горушку, верхолазы? А мы-то ругали себя, зачем пустили ребят на такой риск, — сказал дедушка. — Привал, други. Передохнем малость, чайком побалуемся. Ну-кось, промыслята, потрясите смородинки.

Надюшка достала из лодки берестяной кузов — чуман, махнула Кольке.

Кольке никогда не приходилось видеть такого обилия черной смородины. За скалой, среди камней, кудрявились низкорослые кусты. Никем не огороженный, никем не опекаемый, простирался перед ними смородиновый сад. Невиданное зрелище вызвало у Кольки безотчетный смех, ликование. Он метался в восторге от куста к кусту:

— Надюшка, сюда, здесь больше! Надя, вот где ягоды!

— Ты ешь. Тут ее немного, дальше не то увидишь.

Девочка поставила чуман на землю и резко тряхнула куст. Посыпались крупные, как вишня, черные ягоды.

— Что ты делаешь! Разве так можно! — возмутился Колька.

Надюшка не подбирала с земли отличные ягоды, давила их ногами, направляясь к следующему кусту.

— Эх, тюха-матюха! — развеселилась девочка. — Кому они нужны? Все одно никто не соберет, поспеют — ссыплются.

Усевшись на камень, она зачерпнула из чумана горсть ягод и отправила в рот.

— Ешь! Так быстрей.

Опорожнив чуман, ребята посмотрели друг на друга и прыснули со смеху: щеки у обоих были вымазаны ягодами.

Затем они потрясли еще несколько кустов и вернулись к костру с полным чуманом.

Дедушка высыпал смородину в котел с бурлящим чаем, подавил ягоды ложкой, опустил несколько кусков сахара.

— Вот и начали охотницкое столование: утром чаек, в полдень чай, вечером чаишше!

Чай скорей всего можно было назвать морсом. Попивая из большой эмалированной кружки, дедушка заметил:

— Скоро гора Изюбриная. Водится дичь в этих местах. Позапрошлым летом Кочкины на двадцать тысяч изюбриного мяса и сохатины из-под полы в Сахарове продали.

— Послушай, Митрофаныч, у вас в курьях, помнится, сохатый ходил, словно во дворе. Куда подевался? — спросил Евмен Тихонович.

— Известно куда. Вытравили. Пимен Бобылев по сей день в контрах с Кочкиными. Праведный старик. Жалобы писал на них. Заглохло, однако, дело. Расследовать поручили лесообъездчику Петьке Донченко. Приехал, заночевал у Тимофея Кочкина. Утром на коня еле водворили, сам и стремя найти не мог. А подсудное дело намечалось. Старик Кочкин все ближние курьи петлями огородил. Куда ни шагни — петля. Изюбрей тоже выбиваем. Ежли бы только по лицензиям или, например, убил охотник зверя себе на еду. А то ведь гробим где надо и где не надо, лишь бы на мушку угодил…

Догорали головни под осиновыми рогульками. Солнце поднялось в зенит и повисло над рекой раскаленным диском. Одежда высохла, и было приятно сидеть у догорающего костерка, слушать рассказы об изюбрах и лосях, которые, оказывается, водятся вот тут, совсем близко. Возможно, и сейчас где-то рядом пасется красавец с ветвистыми рогами, такими, какие Колька видел на стене в дедушкиной горнице.

— Новость-то позабыли! Ты, герой, сказывают, вечор с Таковым схлестнулся, целое сражение у вас разыгралось! — неожиданно обернулся Евмен Тихонович к Кольке. Глаза у него стали по-детски задорными и удивительно синими, совсем как у Надюшки, когда она чем-нибудь восхищалась.

Колька смутился. Надюшка дорогой не вспоминала о вчерашнем. И Евмен Тихонович до сих пор не подавал вида, что знает о скандале.

— Отшили краснобая. Не выкомуривай, не пужай людей! — строго сказал дедушка Филимон.

— Давно следовало дать по зубам! Облюбовал жучок угол, куда руки до сих пор не доходили, хозяйничает… — Добродушие оставило Бурнашева. Искорки задора в глазах сменились колючими, ледяными лучиками. — Умеет повернуться, вывернуться, из мухи слона соорудить, невинного сделать виноватым. Я уже пробовал с ним схватываться в Исаевке. Однако хитер, увертлив. Загривок хоронит, зубы вперед выставляет. И выступит, где надо, лучше другого, и цитатку, какую следует, ввернет. Я сердцем чую: мошенничает. А поди поймай! За руку схватить надо, уличить. А он не больно прост. Ну ничего. Будет еще у нас с ним дело.

— А Илюха-то Пономарев каков! — оживился дедушка. — В армию уходил — будто неприметный, простенький паренек. А теперь палец в рот не клади. Насел на Такового — тот на попятную. Крепко подковали в армии.

— Толковый, хороший парень, — согласился бригадир. — Я, по чести сказать, сомневался — останется ли он в Бобылихе. Пришел со специальностью. Нет, решил остаться. Молодец! Побольше бы нам таких ребят, горы бы свернули. Погоди. Митрофаныч, и актив у нас будет крепкий, и не только никто уходить от нас не станет, а проситься будут…

Евмен Тихонович посмотрел из-под ладони на солнце и присвистнул:

— Фью! Заговорились мы. Ехать пора, однако.

После чая идти было веселее. Траву обсушило. Ребята шагали рядом, раздвигая грудью шелестящую пахучую зелень.

На душе у Кольки было Легко и весело. Никогда он не будет бояться выступать против несправедливости.

Собаки умчались и где-то рыскали.

Надюшка прикидывала вслух, сколько бы копен сена можно было взять хотя бы вон с того клеверного луга или с этой пырейной низины. А что, если бы выкосить всю траву от Бобылихи до реки Горюя?

Надюшкины размышления оборвал бешеный цокот. Он приближался со стороны недалеких темно-серых скал, нарастал с дьявольской быстротой.

Колька еще не сообразил, что это такое, как его резко дернули за руку.

— Садись! Разинул рот! — зашипела Надюшка и потянула Кольку за собой в траву. — Давай ружье! — нервно шептала она, стягивая с Колькиного плеча переломку. — Заряжено?.. Эх ты, охотник! Где пули?

Надюшка умело переломила ружье, вложила патрон и взвела курок.

Колька не сопротивлялся, не противоречил.

Сейчас это была не та Надюшка, голубоглазая, розовощекая девочка с бронзовой косой за спиной. Припав на одно колено, собравшись, как котенок перед прыжком, из высокой травы выглядывала охотница с хищно сияющими глазами. Она медленно подняла ружье, приставила к плечу, ловя на мушку летящее по берегу красное облако. Но облако внезапно остановилось, не добежав на выстрел.

До чего красив был этот благородный олень, замерший на долю секунды возле воды! Красный. Тонкие, стройные, будто точеные, ножки. За голову запрокинут причудливый куст.

Чудесный миг длился недолго. Стремительным броском изюбр вскинул в воздух красивое тело. И вот он в реке, вот он мчится по мелководью. Вот одна маленькая головка с могучими рогами торчит на поверхности. Изюбр плывет, превозмогая быстрое течение.

На берег вырвались собаки.

— Не вернут ли? — с надеждой произнесла девочка.

Горюй и Венера с ходу кинулись в реку наперерез зверю. Позже всех показался Мурзик и тоже, не задумываясь, бросился в Холодную. Вскоре взбалмошный щенок понял, что преодолеть быстрину не хватит силенок, и повернул обратно.

Между тем изюбр добрался до противоположного берега, выскочил на сушу и скрылся в мелком березняке.

— Дурни! — обругала Надюшка собак. — Упустили. Трехгодовалый бычок, не меньше. Весной папка взял такого на солонцах, когда на панты изюбра отстреливали. Мяса-то сколько!

Она возвратила Кольке ружье. И тот, отвернув в сторону дуло, по всем правилам, как учил дедушка, опустил курок.

— Ну и хорошо, что ушел. Ты же слышала — охота на изюбрей летом запрещена.

Колька хотел успокоить девочку, но вызвал своими словами недоверие.

Большие голубые глаза остановились на нем недоуменно.

— Хорошо-то хорошо… Лукавишь ты, однако. Кто удержится, когда такой на тебя бежит? Разум потерять можно.

Изюбра собаки не догнали. Приплелись виноватые, печальные. Один лишь Мурзик не потерял бодрости. Колька заметил: Венера замерла сторожко, вытянула хвост. А щенок с глупым лаем ринулся вперед.

Безмолвная трава ожила, зашевелилась, зафурчала от хлопанья многих крыльев.

— Глухари! — крикнула Надюшка.

Кольку охватил охотничий азарт. Патрон с дробью, словно по маслу, вошел в патронник. Стараясь не шуметь, Колька приблизился к старой ели у самого края леса. На нее с ожесточенным визгом прыгал Мурзик. На суку, у вершины дерева, замер серый комок, его можно было бы принять за гигантский нарост. Грохнул выстрел. И чудо! Распластав широкие крылья, с елки свалилась большущая птица. Самка глухаря лежала в траве, сизая с желтыми крапинками.

— Копалуха! — восторженно крикнула Надюшка. — Я еще одну приметила. Дай стрелить!

Кольке мучительно не хотелось выпускать из рук переломку, хотелось, чтобы без конца гремели выстрелы и так вот легко и просто валилась вниз добыча. Все-таки он пересилил себя. Подхватил еще теплую лесную курицу и побежал за Надюшкой.

Откуда девочка умела так метко стрелять — неизвестно. Однако второй заряд не пропал даром.

— Их тут целый выводок, — сказала Надюшка, возвращая ружье. — За остальными не стоит ходить, их мать увела в глубь тайги.

От реки к лесу спешили Евмен Тихонович и дедушка Филимон.

— С варевом, значит, будем, — засмеялся дед. — А мы подумали, не нарвались ли на хозяина, мало ли что бывает. Садитесь, сорванцы, в лодки, — приказал он ребятам. — В этом месте берегом не пройти, переправим вас на другую сторону.

Несколько раз взрослые перевозили ребят с одного берега на другой, когда на пути вырастали неприступные утесы. С наступлением сумерек Колька и Надюшка уже не выходили из лодки.

— Эвон Горюй, — заметил дедушка Филимон.

Колька, как ни всматривался, не мог заметить второй реки. Он увидал только огонь. Желтый флажок костра трепетал в иссиня-черной дали.

— Раньше нас приплавилась Маруся. Легка на подъем. Парнем бы ей родиться. Недоразумение вышло. Какого охотника тайга из-за этого потеряла!

Вскоре лодка ударилась о берег. Залаяла и тут же умолкла собака. Филимон Митрофанович и Бурнашев укрыли лодки брезентами.

Гуськом они поднялись на взгорьице, где темнела избушка и подрагивало пламя костра.

У костра стояла Маруся Бобылева. Рыжий Варнак дружелюбно обнюхивался с Венерой и Горюем.

На Марусе была темная грубая рубаха, штаны и бродни, у пояса висел нож. Она ничем не отличалась от мужчин, разве только выглядела хрупкой и тоненькой, да в ушах поблескивали золотые подвески.

— Приютишь? — спросил дедушка.

— Куда вас денешь? Свои. Я, как приплыла, давай косить траву, чтобы гостенькам спалось помягче.

— Тетя Маруся, мы копалух подстрелили, — не утерпела, похвалилась Надюшка.

— Ты, дочка, Марусю не замай. И так наломалась за день. А ужином угости, — сказал Евмен Тихонович.

Неутомимая Надюшка словно бы только этого и ждала. Принялась ощипывать птиц. Втравила в работу Кольку. У нее стоило поучиться. Опалила копалух, выпотрошила Колькиным ножом, разделила на части, сложила в котелок, сбегала на реку за водой. Все она умела, все кипело в ее маленьких руках.

Никто не удивился, когда она позвала:

— Айдате ужинать!

За чисто выскобленный стол, сколоченный из толстых плах, уселись впятером.

На стене горела жестяная лампа. Посередине избушки стояла чугунная печка. Вдоль стен тянулись нары, застеленные свежей травой.

— Ну как, Маруся, ничего дочка? Примешь в дело? — спросил Бурнашев.

Маруся похвалила Надюшку за вкусный суп и за чай.

А Евмен Тихонович прибавил:

— Она у меня молодец, старается. Без матери выросла. Степанка, можно сказать, она вынянчила.

Маруся ласково провела рукой по золотистым Надюшкиным волосам. И это прикосновение значило для девочки многое. Другие, может быть, не заметили, а Колька видел, как счастлива Надюшка.

Дедушкина избушка

— Вставай же, вставай, соня! Бужу его, бужу, а он знай отмахивается да брыкается, ровно жеребенок. Эх, тюха-матюха! И глаза-то не смотрят. Немного — и без тебя уплыли бы!

Колька провел кулаком по глазам, увидел хохочущую Надюшку, все припомнил, сорвал с гвоздя рюкзак и побежал умываться.

Он примостился на камешке в том месте, где в Холодную впадал Горюй, первый большой приток по пути в верховья. Здесь тоже бурлила и скрежетала маленькая шиверка. Но, по сравнению с Холодной, выглядел Горюй недоразвитым ребенком, приковылявшим к могучей, полной сил и здоровья матери.

Еще более немощным представился Горюй, когда к исходу нового дня путники достигли второго крупного притока — Шалавы.

Кристально чистая, будто наполненная из глубокого горного источника, Шалава выла и бурлила, отодвигая далеко в сторону мощные воды Холодной.

Дедушка Филимон пригласил отведать воды. Сам он пил долго, с наслаждением, приговаривая:

— Пейте, пейте! Чашка-то какая большая! Бо-о-оль-шая чашка!

Вода в Шалаве была вкусна и так холодна, что ломило зубы. Впрочем, непомерная сила и буйство реки не особенно радовали.

Глядя на дико воющую шиверу, Евмен Тихонович почесал затылок:

— Крутенько… Проморгаешь — не пощадит.

Дедушкина избушка помещалась на крутояре. Ребята собрались бежать к ней.

Но дедушка прикрикнул:

— Стой!

Собаки вели себя странно. Бегали вокруг избушки как сумасшедшие. Шерсть на загривках вздыблена.

Дедушка и Евмен Тихонович переглянулись, проверили ружья и осторожно направились к избушке. Колька и Надюшка получили приказ сидеть в лодке и, в случае чего, отчалить от берега. Но скоро взрослые кликнули ребят наверх.

В избушке царил невообразимый содом. На полу валялись сухари, сплющенный котелок, обрывки мешковины…

— Пакостник пожаловал, — сказал дедушка Филимон. — Мошенник! Сколь сухарей пожрал. А я-то запасал их на зиму, чтобы осенью меньше груза плавить…

Подняв с пола раздавленный котелок, дедушка Филимон неожиданно расхохотался.

— Ты что, Митрофаныч? — удивился Евмен Тихонович.

— Как — что? Погляди! Уморительно!

— Да постой ты смеяться, объясни толком, — остановил его Бурнашев.

— Что и объяснять… Первым делом косолапый, когда вошел в избушку, сорвал с крюка мешок с сухарями, к потолку был подвешен. Половину сожрал, половину разбросал. Стал шарить в избушке, нашел котелок с топленым маслом. Я про масло-то забыл… Взял Михаил Иваныч котелок, открыл, давай пить масло. Шибко сладко.

Вытряхнул в пасть остатки, а мало показалось, еще хочется. Тогда он стал жать котелок, может, думает, не все вытекло, может, внутри осталось. Вот и сплющил котелок.

Разбросанные сухари собрали, сложили в новый мешок и снова подвесили к потолку. Дедушка Филимон, Евмен Тихонович и Колька перетаскали из лодок в избушку продукты, сети, вещи. Надюшка, по примеру Маруси Бобылевой, выскоблила добела стол, нашла старое ведро и принялась мыть пол.

Колька занялся костром и чаем. Взрослые присели у костра и закурили.

Хозяйство у дедушки Филимона было устроеннее, чем у Маруси. Такая же избушка, рубленная в лапу, крытая толстыми плахами. Но при избушке — небольшая пристройка, столярная мастерская. Метров на двадцать вокруг жилья лес был спилен, большая часть пней выкорчевана. Зеленело несколько грядок со свеклой и морковью; по длинным тычинкам тянулись кверху гороховые плети, увешанные крупными зелеными стручками. На небольшом поле уже отцветал картофель.

— Хорошо у тебя, Митрофаныч, — похвалил Евмен Тихонович.

— Я рассудил так, — последовал ответ: — большую часть времени приходится жить в лесу. Так уж лучше жить хорошо. У Пимена Бобылева когда-то получше было заведено и в тайге и дома. Однако не повезло ему. Заимку основал в одиннадцатом году. Своей семьей тайгу раскорчевал, построился. А тут — гражданская война… Средний сын, Петр, в партизанах ходил, и все Бобылевы партизанам помогали. Никто не мыслил однако, что колчаковцы в Бобылиху пожалуют. Побаивались кадеты тайги. И вдруг, неожиданно, принимайте! Спасся Пимен потому, что дома не присутствовал. А из семьи никого в живых не осталось. Хозяйство кадеты разграбили, заимку сожгли. Пимен ушел в партизаны. Когда Колчака разгромили и советская власть установилась, у нас еще долго банды орудовали. Пимен с сыном Петром первые годы в городе, в милиции служили. Только в двадцать третьем году на старое место вернулись. Сызнова хозяйство наладили, отстроились. Тогда же и другие стали рядом с ними селиться. Ну, все бы хорошо. Петр женился, жизнь наладилась. И опять колесо заело. Петр коммуну организовать в Бобылихе затеял. Коммуна, можно сказать, не состоялась. Утоп Петр как-то весной вместе с жинкой. После этого дважды горели Бобылевы. Едва построится Пимен — шшик! И махнул, видно, старик рукой. Эдак вот… А иные по нерадению прозябают. Крыша протекает, изба валится — неважно, это и дедам нашим доводилось… Зато на дрова я выберу себе лесину, чтобы без сучка, без задоринки. Колоть легче.

Дедушка опустил в котелок кусок кирпичного чая, помешал ложкой.

— Слыхал я про Петра Бобылева, Митрофаныч. И никто толком не знает — утопили его или утонул, — сказал Евмен Тихонович.

— Темное дело… В двадцать девятом году я в Бобылихе не жил. Хозяйствишко имел в Нестерове, зимой зверя промышлял. Ходил подрабатывать и на лесозаготовки…

Филимон Митрофанович поворошил палкой огонь. В темноту взметнулся трескучий вихрь искр. Подошла Надюшка, закончившая уборку, и присела рядом с Колькой.

— Ну и вот… Как раз вместе с Григорием Ивановичем Лебедевым лес у Лосиной протоки катали. Был он тогда молодой, бойкий, пошутить любил и никакой не директор, а мой подручный. Произошло это, никак, в конце мая. Холодная недавно очистилась. Вода большая… Гринька — Григорий Иванович, значит, — первым увидел, кричит: «Ура, ребята! Мешок плывет! Что найдем — на всех делим!»

Прыгнул в баркас. За ним я, грешным делом, и еще один мужик. Мы на веслах, Гринька с багром. Подцепил он этот мешок и побелел, ровно инеем подернулся. Слова не в состоянии молвить. Мы тоже струхнули. Не мешок, а мертвого человека поймал Григорий. Одет в брезентовый плащ, вздуло его…

А с берега орут: «Тащи! Чего мешкаете!»

Подволокли мы утопленника к берегу, поглядели — Петр Пименович Бобылев. Следователя вызвали. Ну, так и далее… Выяснилось, что Петр вышел с женой на рыбалку сюда, к Шалаве. Жену так и не обнаружили. Долбленка отыскалась разбитая у порогов. Определенных следов убийства не оказалось. Был изрядно пробит висок. Но это не доказательство. При падении о камень мог удариться. Пробовали искать… Да какие могут быть следы! Время упустили. Конечно, трудно подумать, чтобы такой опытный таежник оплошал. А все же, чем бес не шутит!.. Пимен не верил, да и до сих пор не верит. Были догадки, но все-таки никого не нашли. Остался Пимен Герасимович один с трехлетней внучкой, с Марусей. Воспитал, образование хотел дать. Но заболел. Маруся только до седьмого класса дошла. Вернулась в Бобылиху, по хозяйству стала помогать, промышлять начала… Потом вышла замуж за председателя артели. Толковый был парень, дело начал налаживать. Да нарвался в тайге на медведицу и погиб… Когда у нас артель организовалась, Пимен все получше норовил сделать. Но никак не мог ужиться с большинством председателей. Опять же, словно на грех, председатели больше неудачные попадались, менялись часто. Однако с тем председателем, со своим зятем, старик будто воскрес. Никто лучше Пимена здешних мест не знает. Тоже сеять нацеливались, хозяйство расширять, пасеку большую заводить… И снова — клин! Несчастный случай…

Перешли в избушку пить чай. Но разговор продолжался. Он увлек и дедушку Филимона, и Евмена Тихоновича.

— Послушай, Филимон Митрофаныч, вы с Тимофеем Кочкиным из одного села, почти одногодки. Что он за человек? — спросил Бурнашев.

— Как тебе сказать… Папаша Тимофея, старик Никифор, крепко жил. Земли имел много. Работников держал. Торговлишкой занимался. К тунгусам с обозами ходил. Тунгусы — народ добродушный. Никифор поднесет тунгусу стаканчик спирта — тот ему соболя кидает. Оберет Никифор Саввич охотников, и в конце концов они же ему и должны остаются. Колчаку Никифор сочувствовал. Однако, когда моего брата Данилу белые расстреляли, он Матвея приютил. Не то чтобы даром — и скот ему парнишка пас и по дому услуживал, — а все же. Я в гражданскую войну на других фронтах воевал, в госпитале после Перекопа лежал долго… Тимофей будто со своим папашей не ладил. Братьев подбил разделиться с ним хозяйством. Навек поссорился со стариком… Правда, кое-какие слухи ходили. Опять же не всем слухам верить можно… Я в Бобылиху раньше Тимофея Кочкина переселился. Тимофей — в тридцать пятом году. Вот и строят предположения, что от колхозов сюда ушел. А он говорит: от тоски. Первая жена у него тогда померла. Красавица. И жили дружно. Тоска тоже не шуточное дело, куда угодно загонит. Денежку он, конечно, любит. В артели по-своему ставит, от работы отлынивает… А он ли один? Возьми, Антип Рукосуев. У этого и родители и деды в батраках ходили. А браконьерствует, отлынивает от порядка похлеще Кочкиных.

Дедушка Филимон неторопливо прихлебывал чай, утирал рукавом пот.

Дедушкины рассказы звучали для Кольки странно и необычно. Ему казалось, что все это было очень давно. А давно ли? Ведь рядом сидит дедушка Филимон, который жил до советской власти, участвовал в гражданской войне, который помнит времена, когда организовывались коммуны… И в жизни многое не так просто, как представлял себе Колька. Впервые в Бобылихе пытался основать коммуну в каком-то далеком-далеком двадцать девятом году Петр Бобылев… С тех пор сколько новых городов выросло, сколько построено заводов, а Бобылиха так и не смогла подняться на ноги.

Цветок за храбрость

— В Ильин день воды не было, в Петровки не было. Ежли и в Успенки не будет, не жди ее. Откуда и воде взяться? Зимой снег до колена не доходил, а дождей подходящих за лето не видели, морось одна.

Так говорил дедушка Филимон, поглядывая на реку. Холодная худела на глазах. Шире становилось желтое пространство между поймой и водой. Будто ребра, выступали многочисленные косы и отмели…

Но Колька и Надюшка мало прислушивались к таким речам. Какое им дело до каких-то Петровою и Успенок! Солнечно, привольно и весело. К предстоящей рыбалке заготовляли дрова — смолье. Ходили на лодке туда, где несколько лет назад Филимон Митрофанович облюбовал и подрубил на будущее сосну. Подтесанная снизу, она стояла полуголая, рыжая. На ветках не сохранилось ни одной зеленой хвоинки. Дерево было высушено на корню.

Взрослые валили его, разделывали на короткие чурбачки, кололи. Ребята складывали полешки штабелями в защищенных местах.

Оставалось достаточно времени, чтобы и подурить и повозиться с собаками. Сядут старшие покурить, тоже интересно. Заведут разговор, только уши навостряй.

— Эвон тоже рыбак трудится, — скажет дедушка.

Высоко над рекой — птица. Иногда она камнем падает вниз и снова взмывает в высоту.

— Это скопа, коршун, — объясняет Филимон Митрофанович. — Его в тайге рыбаком прозвали, потому что рыбой питается и ловит ее в великих трудностях. Нелегко ему пища достается. Дети у скопы шибко прожорливые. Версты за две видят, что отец или мать хариуса несут. Высовываются из гнезда, кричат: «Мне! Мне!» Не понимают, сколько сил тратят родители, чтобы еду добыть. Нередко рыбак падает на воду — а рыба ускользнула. Поцелует волну и снова ждет.

Начав рассказывать, дедушка шире развивал мысль:

— Кому какая судьба. Одни потеют, другим очень даже просто живется. Вот аист-черногуз. У того клюв длинный и длинные красные ноги. Стоит в воде, а малявки на красный цвет прямо к его лапам бегут. Он их своим длинным клювом и хватает…

Много наслышался Колька о собольем промысле, о рысях, медведях и прочем зверье. Разве думал он когда-нибудь, что белка ест мясо? Оказывается, маленькая лесная хлопотунья, веселая и безобидная, любит мясо птиц кедровок, пахнущее орехами.

Уйма трудностей связана с промыслом. Особенно ненавистна охотникам росомаха. Ростом с крупную собаку, с длинной, как у медведя, шерстью, с широкими лапами, она легко бежит по глубокому снегу.

Этот сильный хищник необыкновенно хитер. Чуть задержался охотник с осмотром ловушек — росомаха тут как тут. Знает она засечки, по которым определяют круги ловушек. Разворочает ловушки, наживу съест, а если попался соболь, то и соболю несдобровать.

Вредный, пакостный зверь росомаха! На этом сходились мнения и дедушки Филимона и Евмена Тихоновича.

Колька слушал такие рассказы с полными удивления глазами.

На второй день, к полудню, закончили заготовку смолья.

Дедушка Филимон и Евмен Тихонович занялись снастями, изготовлением стола и крестовины, которых не было у Бурнашева.

— Поехали за малиной, — позвала Кольку Надюшка. — Видел, какие малинники на том берегу?

Колька кивнул. По чести говоря, он никаких малинников не приметил.

— А переплавитесь? — засомневался дедушка.

— Переплавятся. Она у меня с восьми лет к шестику приучена, — похвалился Евмен Тихонович.

Похвала уколола Кольку в самое больное место. Всюду Надюшка, везде ей больше доверия! Ну, погоди!

Однако он покорно сидел на упруге с ружьем за плечами и с ножом у пояса, пока Надюшка переправляла лодку на другой берег.

Малинники сплошь покрывали невысокую гору.

Кольке почему-то вздумалось сердиться на приятельницу, разговор не клеился.

Чуманы были почти полные, когда кусты зашелестели, затрещали.

У Кольки оборвалась душа… Нет, не Надюшка. В нескольких шагах выросло рыжее мохнатое чудовище. Сверкнули маленькие глазки. Зверь страшно рявкнул.

И где тут самообладание, память? Кусты трещали, больно хлестали по лицу… Мальчик остановился лишь возле лодки. Он бы, не раздумывая, прыгнул в долбленку, оттолкнулся и уплыл.

Его остановила Надюшка:

— Погоди! Ха-ха-ха-ха! Куда ты?

Колька не мог прийти в себя. Мелко дрожали ноги. Хотелось немедленно покинуть это страшное место. Надюшка была бледна, но ее разбирал смех.

— Стой! Шестик сломаешь! Николай, сядь, отдышись, лица на тебе нету! Убег он, медведь-от…

— Поедем! Все равно поедем!

Колька говорил хриплым, заикающимся голосом и все норовил столкнуть лодку.

Девочка сердито потянула его за ремень:

— Да погоди ты, Аника-воин! Не оставлять же чуман! Боишься — скажи. Одна сбегаю…

Надюшка прибежала к лодке с чуманом. А Колька даже не помнил, где и как выронил свой кузовок.

— Медведи летом боятся человека. Редко когда кидаются, больше убегают. Этот не меньше нашего струхнул. Сейчас где-нибудь километра за два, не меньше, — говорила Надюшка. Ее щеки снова горели ярким румянцем, а большие голубые глаза так и прыскали весельем.

Не успел Колька глазом моргнуть, Надюшка поставила на землю свой чуман и помчалась к малиннику.

Скоро она возвратилась, торжествующая и возбужденная:

— Вон он, твой чуман! Ни одной ягодки не пропало. Гляди-ка! Ты, видно, как держал его, так и опустил.

Колька сидел на борту долбленки, несчастный и подавленный.

— Ну что ты, Коля! Позлился — и будет. Смотри, какой цветок!

Девочка вынула из чумана алую розу шиповника и воткнула Кольке в нагрудный карман.

В мгновение ока цветок был смят и брошен на землю.

— Большой, а дурной, — надула губы Надюшка. — Я по-хорошему, а ты серчаешь. Ну и серчай!

Испуг у Кольки прошел, и он тяжело переживал происшествие. Надюшкино поведение представлялось ему издевательским. Это она специально придумала с цветком, посмеяться решила! Дескать, получай за храбрость. Ну погоди!

В избушке они застали гостей. Братья Кочкины, Илья Пономарев и Алеха Чепчугов остановились у них на ночлег по пути в верховья.

Надюшка немедленно взялась за приготовление ужина. Надо накормить гостей и самим подкрепиться. Сегодня первый раз выходили на рыбалку…

— Вы, никак, поссорились? — спросил за чаем дедушка.

Колька покраснел. Он не сомневался, что Надюшка выложит начистоту о случившемся, и не знал, куда спрятать глаза.

— Не я, а он злится, — сказала девочка. — Осерчал, что в медведя стрелить не удалось. Думает, я спугнула.

— В какого это медведя?

— В малиннике натолкнулись. Только перепужался косолапый, удрал. В момент — что был, что не было. Только его и видели…

— Так ты в него стрелить собирался, значит? — засмеялся Алеха Чепчугов, явно сочувствуя Кольке.

Колька ниже склонился над чашкой. Надюшка сказала неправду. Но за эту неправду мальчик был несказанно благодарен.

Надюшкину выдумку взрослые приняли за чистую монету, и она развеселила промысловиков.

— Ты не того, Коля… Ежли медведь убегает, не горячись, не старайся задерживать, — вполне серьезно заметил дедушка.

— Вот когда сам лезет, не плошай, — подхватил Алеха. — А случается, не хочешь, да приходится драться. Как у меня этой весной вышло…

— Ну их, медведей, — отмахнулся Иван Кочкин. — Есть кое-что поинтереснее… На другой день, как вы уплавились, в Бобылиху Матвей Данилович с бригадой плотников прибыл. — Иван хитро подмигнул Бурнашеву: — А, Евмен? Тебе бы там быть, как бригадиру, а ты — на промысел. Видно, промышлять все же доходнее?

— Доходнее, считаешь? — криво усмехнулся Бурнашев. — А если я скажу, что председатель сам так наметил: у плотничьей бригады дельный бригадир, и мне покуда в Бобылихе делать нечего. Тогда как?

— Дело-то всегда найдется, — засмеялся Иван. — Только я о другом. Везде, мол, успевает человек. Давно ли в председателях? А ферму для скота в Нестерове отгрохал, кирпичный заводик соорудил. Плотники сказывают — урожай хороший намечается… Одним словом, голова. Понятно, образованный, не нам с тобой чета. Ты, скажем, Евмен, раньше к нам направлен, полгода вожжи держал в руках как председатель. А какие сдвиги? Посеяли четыре гектара овса да гречихи?

— Помогать надо было, а не увиливать от работы! — сердито возразил ему Бурнашев.

— Вот и обиделся. Экий ты обидчивый! Подход надо к людям иметь, знать, кого держаться. Если бы ты к нам по-хорошему, и мы, глядишь, тебе подсобили. А ты, как приехал, дружбу с Шаманом завел, давай жать на нашего брата да глядеть, кабы чего лишнего из тайги не взяли…

— Я думаю, ферма нам ни к чему и сеять нет смысла, — вмешался в разговор Василий Кочкин. — Мы промысловики. Как-нибудь на хлеб заработаем.

Илья Пономарев, до этого не принимавший участия в споре, вынул портсигар, закурил.

— То, что сеять начали и затеяли строить ферму, — хорошо. Надо не только о себе заботиться, но и о других помнить. Многие мужчины с войны не вернулись. Остались женщины, старики. Это раз. Рыбный промысел не так уж выгоден. Условия на реке не позволяют рыбачить бригадой. Это два. Каждый по себе. На пушном промысле зимой занята только мужская половина, если не считать Марусю Бобылеву. А земли у нас хорошие, травы отличные. Почему нам все это не использовать? Только силы расставить как полагается…

— Ферма, подсобное хозяйство лишними не будут, — согласился Алеха. — Пушной промысел доходный, да не каждый год по-одинаковому. Правильно и другое — не все в нем заняты. И ты, Иван, зря напал на Евмена.

Шея у Ивана Кочкина налилась багрецом. Общее мнение складывалось явно не в его пользу. А тут Бурнашев подлил масла в огонь.

— Ты киваешь на меня, Иван. Да, образования у меня не хватает и опыта нет такого, как у Матвея Даниловича Нестерова. Однако я старался сделать получше. Почему же ты не поддержал меня? На сенокос с боем вас вытащили. Твой папаша все симулирует, хотя мог кой в чем и подсобить. А о твоем подходе к людям, о том, как вы зарабатываете, я знаю.

— Папаша папашей… За него я не ответчик. А на какие такие «заработки» ты намекаешь?

Спор грозил перерасти в ссору. Бурнашев обвинял братьев Кочкиных в том, что они мешают налаживать дело, а рыбу, добытую весной, сдали государству не полностью. Остальная, по его мнению, была незаконно продана. Кочкины упрекали его в неумелости, в неспособности руководить бригадой, обещали привлечь к ответственности за клевету. Обоюдно были вытащены на свет и промахи и недостатки.

Наблюдая за всеми остальными, Колька решил, что, пожалуй, слова Бурнашева никто не воспринял как «клевету».

Спорщиков угомонил дедушка Филимон:

— Кончайте, други, перепалку… Нам, Тихоныч, на реку пора.

Выехали под вечер, часов в шесть. Договорились, что Евмен Тихонович и Надюшка пойдут первый раз за Шалавину шиверу, а Колька с дедушкой отправятся выше.

Лодка двигалась медленно против течения. Впрочем, дедушка и не торопился, внимательно осматривал по пути дно и ворчал:

— Сызнова клин да палка. Камни с утесов обвалило. Примечай, Коля, где шерлопины, задевники. Хошь не хоть, ловить придется у берега. И цепляться придется, и сети рвать, а ничего не поделаешь, харюз здесь. Осенью, конечно, на середку подастся, а сейчас там одна мелочь.

Заходящее солнце окрасило воду в розоватый цвет. Стояла тишина. Колька думал о споре между промысловиками, о Надюшке. Как хорошо она поступила! Ничего, придет время, он сумеет доказать, что вовсе не трус. Теперь ему представлялось, что вышла какая-то ошибка…

Как здорово было бы, если бы он не сбежал самым постыдным образом, а, например, действительно скинул с плеча ружье и пальнул вслед перетрусившему зверю! Картина живо рисовалась перед глазами. Вот Надюшка побледнела, задала стрекача, а он остановил ее веселым окриком, пальнул в медведя, потом сорвал с шиповника цветок и подал девочке: «На тебе за храбрость!» Конечно, без всякой насмешки, просто от веселого настроения. И потому Надюшка не обиделась бы, а тоже рассмеялась… Мечталось легко и красиво.

Мир словно замер, прислушиваясь к Колькиным мыслям. Покой летнего вечера тревожили только редкие всплески.

— Секачи плавятся… — сказал дедушка Филимон. — Кто такие секачи, спрашиваешь? Это молодые таймени. Они проворнее, настырнее старых. Таймень налимом и харюзем питается. Старым тайменям харюзи не по зубам — быстрые больно. Поэтому старики на налимов больше зарятся. А секач харюзя хватает. Потому секачи жирнее старых тайменей, еды больше…

Остановились у шиверы, от которой предполагалось начать лов, спускаясь вниз по течению.

Дедушка вынул кисет:

— Посидим, покурим да подумаем, где выгоднее забрасывать. В нашем деле торопливость ни к чему.

Тайга молчала. Зажглись первые зеленые звезды. Над Холодной поползли сивые клочья тумана.

Филимон Митрофанович укрепил на носу лодки «козу» — длинную палку с проволочной корзинкой на конце. Чиркнул спичкой. В «козе» вспыхнула береста, загорелись, затрещали смолистые полешки. Казалось, чьи-то когти приподняли над почерневшей водой яркий факел.

По указанию деда Колька уселся на среднюю упругу, наблюдал, как становится непроницаемо черным воздух, как тонут во мгле лес и горы.

Дедушка Филимон толкнул шестом деревянную крестовину, к которой была привязана сеть. Крест поплыл по течению, увлекая за собой сеть, а дед принялся поспешно пятить долбленку, пока в руках его не остался всего лишь тонкий поводок. Тогда он загремел окованным шестом по каменистому дну:

— Ну-ка, ну-ка, в сетку! Давно не едал я ухи из тайменьих голов!

Но ни секачи, ни старые таймени упорно не желали слушаться рыбака. Первая тоня принесла всего десятка два хариусов. Следующая тоня оказалась еще менее удачной. Сеть зацепилась за корягу. Выбрав пустую режевку, Филимон Митрофанович в сердцах сплюнул и направил лодку к берегу. Требовалось подложить в «козу» смолья.

На берегу сидели мокрые от росы Горюй и Венера. Собаки дрожали от холода. Колька тоже замерз, но пытался держаться молодцом и сделал вид, что выскочил на берег не погреться, а поразмять затекшие ноги. Горюй выносил холод стойко. А Венера, по своей женской слабости, скулила, вертелась подле «козы».

— Ага, озябла? Спать хочется? Нечего бродить за мной ночью, бегите к избушке, — ласково выговаривал дедушка.

Но вдруг Горюй встрепенулся и — с места, огромным прыжком — в темноту. За ним рванулась Венера.

Филимон Митрофанович выхватил из лодки ружье. Видя такое дело, сорвал с плеча свою переломку и Колька, взвел курок.

Собаки неистово лаяли, тишину взбудоражил грозный рев, затрещал буреломник.

— Не на доброго человека лают… Мишка. Как это они его проморгали? Может, ваш сегодняшний, а может, и его братуня… Венера хитрая, в траву да в чащобу не полезет. А вот Горюй как бы не погорел, горяч в драке.

Дедушка положил в лодку ружье, наполнил смольем «козу».

— Напрасная тревога. Садись, Коля, поплывем. Да положи ружьишко в корму, удобнее будет.

В чаще надрывались собаки. Но их голоса постепенно отдалялись от реки и скоро совсем умолкли.

— Ушел. Отпустили косолапого, — решил дедушка. — Ну и слава богу, себя сберегут.

Хариус пошел гуще. Дедушка сбрасывал и снова вытягивал сеть. Серебристая груда на дне долбленки росла.

Кольку пробирал холод. Он съежился на узкой, неудобной упруге. Как назло, стал одолевать сон. Глаза слипались, хотя дедушка Филимон не давал ни минуты покоя Колькиной отяжелевшей голове. Только свесится она на грудь, хрипловатый бас рокочет:

— Руки мои, руки! Верхонки позабыл захватить и не жалею, дольше продержатся. На рыбалке брезентовые рукавицы в несколько дней истираются. А рукам хоть бы что! Крепче делаются… Эй, Коля, гляди, какой к нам конь забежал. Из лодки может выскочить… Мы тебя угомоним, дикарь!

Колька через силу открывает глаза, видит, как дедушка бьет маленьким багром по громадной рыбьей голове. Но из-за холода и усталости встречает первую удачу довольно равнодушно. Да, рыбина большая. Перестала рваться, легла головой на одну упругу, хвостом на другую.

— Конь-то был с жеребенком! Хе-хе-хе…

И багор снова звонко шлепает о вторую рыбью голову. Дедушка Филимон радуется, а Колька не в состоянии высказывать восторг. Он с удовольствием бы прилег прямо здесь, в лодке.

— Девятая тоня, — подсчитывает дедушка. — По ночи можно было бы еще пару сделать. Однако на первый раз довольно, голова заболит с непривычки.

Как хорошо, что рыбалка закончилась и они возвращаются домой!

Вниз по реке долбленка скользит ходко. Дед легонько отталкивается шестом, с удовольствием потягивает горькую самокрутку.

Вот лодка врезается носом в песок. Колька выходит на берег. Ноги и тело словно чужие.

— Попрыгай, внучок, а то задеревенел на одном месте, — говорит дедушка.

Сначала через силу, а потом легко и бодро Колька затопал броднями по каменистому откосу. Вместе с ним, радостно повизгивая, запрыгали Горюй и Венера. Сонливость пропала. Мальчик полез в лодку посмотреть, велик ли улов. Попробовал приподнять и положил на место самую большую рыбину. Она была тяжела. Лежала от упруги до упруги, красивая, без чешуи, в сизых и синеватых пятнах. Вероятно, это и был тот самый «конь», так упорно не желавший поддаваться дедушке.

Дед уже не интересовался уловом, старательно развешивал на жердях режевку. Он одобрительно кивнул, когда Колька подбежал помогать:

— Вот так набрасывай на вешала. И твердое правило себе заведи, когда самостоятельно начнешь рыбачить. Сразу разбрасывай сеть. К утру она обтечет, потом ветерком ее опахнет, солнышком просушит. Когда за снастью добрый уход, износа ей нет.

Догорела «коза». Воздух был уже не тем, непроницаемо черным, — помутнел, принял цвет разбавленного молока.

Дедушка Филимон отобрал в подол дождевика десятка три хариусов покрупнее, остальную добычу прикрыл:

— Рассветет — выпотрошим, засолим. А покуда погреемся, позавтракаем.

Пусть на этот раз Колька сам не рыбачил, а всего лишь наблюдал, все равно он чувствовал себя наверху блаженства.

Развел возле избушки костер, повесил на рогульки котелок — кипятить воду для чая, растопил в избушке буржуйку.

Чугунная печка, накалившись, покраснела. Избушка превратилась в теплое, родное гнездо.

— Ты опалишков, верно, сроду не едал? — спросил Филимон Митрофанович.

— Даже не слышал, дедушка. Что это такое?

— Сейчас увидишь…

Старик выпотрошил хариусов, посолил внутри, снял со стены мешочек и прибавил к соли мелко накрошенной сухой травы.

— Вот мы их косным луком сдобрим, для аромату. Опалишки, Коля, у рыбаков и охотников — первая еда на скору руку.

Дед, словно совершая таинство, разложил на печке рыбу:

— Жарьтесь, жарьтесь, харюзята, в своем жиру. Поджаритесь — шкуру с вас долой. Покажете внуку, какое вы первосортное жаркое.

Потягиваясь, с нар неохотно поднимались гости.

На улице раздался визгливый лай. В открытую дверь ворвался Мурзик, мокрый, как будто его только что обмакнули в воду. Однако уши у него торчком, хвост крендельком, а весь его вид говорил: «Море мне по колено! А холодная росная ночь для меня, заправского охотничьего пса, забава!»

Горюй и Венера, разлегшиеся в тепле, у горячей печки, как по команде, открыли глаза, внимательно оглядели своего бравого сына.

Вслед за Мурзиком в избушку ввалились Евмен Тихонович и Надюшка.

— Вкусно пахнет. Опалишки! — довольно потер руки бригадир. — Значит, ленков на обед откладывай, Надежда. И поварить тебе не надо, отдыхай.

— Ну как, Евмен, прошел Шалавину шиверу ночью? — спросил Иван Кочкин.

— Как видишь. А что ты усмехаешься? Ничего страшною нет.

— Мы, грешным делом, сомневались, — признался Алеха Чепчугов.

— Почему это?

— Ну как — почему. Вы, нижние, хоть и промышляете, однако… место опасное…

— Опять за рыбу деньги! — оборвал Алеху дедушка Филимон. — Исаевские ниже промышляют, что такого? Кто сказал, что они плохие рыбаки и охотники?.. Довольно баланду крутить, давайте лучше завтракать… Угощай, внучок.

Но, хотя за столом сидели гости, первого, сладко дымящегося хариуса Колька положил перед Надюшкой. Девочка смутилась. А Василий Кочкин усмехнулся:

— Сдружились-то как!

Расправляясь с жареными хариусами, промысловики толковали о первом улове, строили догадки, удачливой ли будет путина. О вчерашнем не вспоминали. Иван Кочкин вел себя так, словно ничего не случилось. Не подавал вида и Евмен Тихонович.

Колька слушал, о чем говорят взрослые, и набивал рот душистым, нежным мясом. Изжаренные в собственном соку, хариусы пахли чесноком и еще чем-то пряным. Как видно, такой запах рыбе придавал дикий лук, собранный на речной косе.

Когда гости прощались, Алеха похлопал Кольку по плечу:

— Не удалось, говоришь, стрелить в косолапого? Удрал, пройдоха. Не горюй, парень! Эвон ты какой громила. Дядю своего, Виктора, гляди, перерастешь! А он от медведей заговорен был… Приезжай годика через три в Бобылиху зимой — возьму тебя на медвежью охоту.

В общем, Колька благодаря Надюшке пожинал незаслуженные лавры. Так как от этого он чувствовал себя не в своей тарелке, то решил немедленно объясниться с девочкой, оправдаться перед нею.

Неугомонная

Братья Кочкины, Илья Пономарев и Алеха Чепчугов уплыли дальше. Но Евмен Тихонович ходил угрюмый, задумчивый.

— Как ты мыслишь, Митрофаныч? Может, Ванька прав — не по плечу я ношу принял? Руководить — дело сложное.

— Э-эх, Евмен Тихонович! От каждого нарекания и сердцем падаешь. Зря сомневаешься. Дал понять, что раскусил, чем они дышат, и точка. Ясно, Иван злится. Ему хочется, чтобы ты никуда не годился. Был он председателем, добрый кусок имел, разные шахер-махеры и незаконности производил. Заменили. Тебя поставили. А ты, как я понимаю, к такому не склонен, по-человечески желаешь. За другое тебя не одобряю, больно мягок ты. А вожаку рука покрепче требуется. Когда уговором, а когда и тряхнуть: не зарывайся!

Дедушка Филимон, и Бурнашев ушли потрошить рыбу. Надюшка задержалась. Она накопала картошки и теперь чистила ее для обеда. Колька долго топтался около нее, прежде чем начать разговор.

— Почему ты неправду сказала? Ну… приукрасила с медведем? Я в него и не собирался стрелять. Перепугался от неожиданности.

Надюшка некоторое время пристально смотрела на товарища, как бы изучая: не понимает он или шутит. В одной руке зажат розовый клубень, вторая, с ножом, опустилась в ведро.

— Смеешься? Чтобы при Кочкиных я рассказывала, как мы от медведя дёру задавали? На посмешище себя выставлять? Иван воображает себя первейшим охотником. Любо ему было бы потешиться над нами. Потом бы Сашке рассказал. Сашке только попадись на язык. Горазд насмехаться. А кто медведя не напужается? Когда мы с девчонками из Исаевки сбирали чернику и первый раз на медведя нарвались, вот уж струхнули так струхнули! Про ягоды позабыли, до самой деревни без передышки бежали…

Кольке хотелось уверить Надюшку, что подобного никогда не повторится и он сам не знает, как это получилось. Но приготовленные слова так и не были произнесены, разъяснений не требовалось. По-видимому, девочка не видела в его поведении ничего особенного.

Когда они спустились к реке, взрослые уже закончили потрошить рыбу. Дедушка укладывал на дно бочки хариусов и посыпал сверху крупной темной солью. Ленкам и тайменям он добавлял соли еще и внутрь. Бурнашев подносил из лодок рыбу. Ребята взялись ему помогать.

— А что, Евмен, угостим ребят ушицей из тайменьих голов, — раздобрился дед. Он отсек у тайменей передние части морд. — У промысловиков так считается: поймал налима — всего стоит печенка, а у тайменя — голова.

В уху, кроме тайменьих голов, положили икру и кусочки белого внутреннего жира — соколки. Уха получилась янтарно-желтой, ароматной… Однако не менее ухи Кольке понравилось другое блюдо — тайменьи желудки. Их нанизывали на вертела и поджаривали на углях. Жирные, упругие, они похрустывали на зубах.

После обеда дедушка Филимон повесил над костром котел с рыбьими внутренностями.

— Жирку на зиму натопим, — объяснил он ребятам. — Пей его — сроду кашлять не будешь, туберкулезом никогда не заболеешь. И картошку на рыбьем жиру хорошо жарить, и так хлебом макать.

Бурнашев строгал в столярной клепки для бочек. Филимон Митрофанович варил рыбий жир. А что ребятам делать?

— Сбегаем за орехами, — шепнула Надюшка Кольке.

Мальчик опасливо покосился на тайгу.

— Может быть, лучше коллекцию насекомых начнем собирать?

Эта мысль пришла в голову случайно, как первая отговорка. Колька только что прихлопнул кузнечика: крупного, с двумя длиннющими зелеными лапками и четырьмя коротенькими. Огромные, вполголовы, выпуклые коричневые глаза, два длинных уса…

— Я не знаю, что такое коллекция, — откровенно призналась Надюшка.

Колька объяснил. Девочке понравилась затея.

— И грибы сбирать будем! Я прошлое лето папке два ведра в тайгу насушила. Еще я мяту заготовляю — во рту охлаждает, когда в чай кладешь. И бадан сушу — от живота и от всяких немочей помогает. Листья у него широкие, на капустные похожи… Однако сперва за орехами сбегаем. Все одно на рыбалку нас больше не возьмут. Папка говорит: посмотрели — и довольно. Мы им только мешаем, лодки перегружаем. Долбленки верткие, вдвоем несподручно.

У Кольки немного похолодело внутри, когда вспомнил вчерашний день. Но за Надюшкой все-таки пошел. Как ни странно, но дедушка Филимон не остановил ребят, видя их сборы.

Собаки увязались за ребятами. Впрочем, они носились где-то по тайге, и мало было бы от них проку, если бы сейчас шагнул из-за деревьев вчерашний медведь.

Колька боялся забираться в дебри. А Надюшка и не спрашивала его об этом. Шла, как ей хотелось, и он вынужден был следовать за ней.

В лесу пахло прелью. На каждом шагу валялись деревья, павшие много лет назад и совсем недавно. Ноги утопали в мягком рыжеватом мху; за бродни цеплялись длинные ярко-зеленые плети дерябы.

Белый Надюшкин накомарник покачивался впереди. Надюшка ловко преодолевала лесные завалы, накомарник скрывался за деревьями, и тогда Колька нажимал изо всех сил, страшась отстать.

Уже где-то невдалеке слышался рокот Шалавы. Надюшка остановилась возле громадного кедра.

— Вот они! Коль, а Коль, гляди, какие крупные! — проговорила она торжествующе, высоко задрав голову. — Кто полезет? Подсади-ка меня! Срублю эвон тот сук.

— Ну нет, я сам срублю! — запротестовал Колька. Большого опыта лазить по деревьям у него не было. Однако сообщать об этом он не собирался. Лезть так лезть!

Он положил на мох переломку, поплевал на руки и начал карабкаться. Очень скоро руки стали липкими и черными от серы, а от нового охотничьего костюма, Колька сразу понял, останется одно воспоминание.

— Выше! Выше! За правый сук хватайся! — подсказывала снизу Надюшка. — Опрись ногой о левый сучок. Сейчас уже скоро!.. Этот!

Колька взгромоздился на сучок. Ух, какая высота! Лучше не смотреть вниз, а думать, что сидишь на самом обыкновенном стуле. Убеждая себя в этом, Колька принялся за дело. Сук — крепкий, словно кость, — плохо поддавался ножу. Мальчик сидел, скорчившись, как неумелый ездок на бешено скачущей лошади, и проклинал неуемную выдумщицу Надюшку. Все-то ей надо! Пропади пропадом орехи, кому они нужны! Он натер на правой ладони несколько кровяных пузырей. Не бросал работу исключительно из гордости.

— Кер, кер-кер-кер, кер!

Темные длинноносые птицы — откуда они только взялись! — в великом множестве, с суматошными криками, будто их грабят, носились над головой. С каждой минутой стая разрасталась.

— Кышь! Кышь, гадины! — хлопала в ладоши и махала накомарником Надюшка.

Кедровки не слушались Ополоумев в своем неистовстве, они чуть не клевали Кольку.

Сук затрещал, накренился, оторвался от основы и рухнул. Кольку охватила радость. Спрятал нож и, счастливый, сполз на землю. Надюшка как-будто этого и ждала. Перезарядила дробью и вскинула ружье. Стрелять можно было почти не целясь, так густо облепили кедровки вершину дерева. Потому-то и посыпались они, как горох, — четыре штуки с одного выстрела.

Кольку поразила жестокость Надюшки.

— Что они тебе сделали? В еду не годятся. Убила ради развлечения…

— Бить их надо! Орехи обирают, белку оставляют без корма! — зло сверкнули добрые Надюшкины глаза. — Будь покоен, завтра на этом кедре ни одной шишки с орехами не останется. Вышелушат на совесть. Кедровки, они такие… Пудами прячут орехи. Запасливые, жадные, а сами тощие, синие.

Надюшка как ни в чем не бывало собрала в накомарник шишки. Колька подобрал убитых кедровок на корм собакам. И ребята вернулись к избушке.

Дедушка Филимон и Евмен Тихонович, вопреки ожиданиям, одобрили Надюшку.

— Нам кедровка что росомаха, — объяснил Филимон Митрофанович. — Спасения от нее нет, вред великий, будь она неладная! Три у нас большие беды: мошка, кедровка и росомаха. От гнуса не знаешь, куда деваться, иногда до снега держится. Росомаха зимой пакостит, ловушки очищает. А кедровки: «Тыр-тыр — дай орехов!» Из-за них белке и соболю голодать приходится. Была бы моя воля, учредил бы массовый отстрел этой пичуги.

Ужиная, взрослые сообщили, что с этой ночи ребята будут оставаться в избушке.

— Чего понапрасну маяться, — сказал Евмен Тихонович. — На добыче это плохо отразится, тоже учитывать надо. Вы к нашему приезду и чаек вскипятите и завтрак спроворите. Уж если артелью промышляем, силы следует с умом расставлять.

— Бояться нечего, собаки при вас останутся, — добавил дедушка Филимон. — В случае чего — в избушку. Ружье заряжено. Ну, так и далее.

— А чтобы на стану все было в порядке, ответственным назначаю Николая. Слушаться его, Надежда, и ничего без его разрешения не предпринимать, — строго посмотрел на дочь Бурнашев. — Она на выдумки мастерица. Ты, Коля, сообразуйся с рассудком, поступай как старший. Так-то…

Бурелом

Когда рядом с тобой взрослые, уверенные в себе люди, ты словно за каменной стеной. А вот попробуй один, в тринадцать лет, сидеть у костра чугунно-темной ночью, среди глухой тайги, полной тайн и неожиданностей!

Деревьев не видно, но кажется — они совсем близко придвинулись к избушке сплошной черной массой. Тишина тяжелая, непроницаемая. Только гремит, разговаривает на шиверах Холодная, звенят, попискивают комары, трещат в костре сухие смолевые чурбаки…

— Ты не входи в избушку. Я разболокаться стану, — попросила Надюшка.

Колька ждал, когда она разденется и уляжется. Но, услышав: «Входи!», решил немного повременить. Преследовали разные страхи, и, наперекор им, он оставался у костра.

Вот зашлепают тяжелые шаги, и у огня остановится бурое мохнатое страшилище с огромной или, того страшнее, с малюсенькой головкой: «Здорово, Николай Нестеров! Подвинься, братуня, озяб я что-то!»

— Ерунда какая! Бабушкины сказки! — убеждает себя мальчик.

Где-то хрустнула ветка. Колька вздрогнул, ближе к себе придвинул Венеру. Серая сука, никогда не видавшая такой ласки, льнула к нему. Ее коричневые глаза, блестящие от костра, светились преданностью. Мурзик дремал, положив большую голову на Колькины ноги. Спал, свернувшись в клубок, угрюмый Горюй. Собаки вели себя спокойно. Кольке же мерещились разные разности.

Душа замирала при воспоминании о рысях. Евмен Тихонович рассказывал: в прошлом году муж с женой из Сахарова отправились за грибами. Набрали грибов, возвращаются. Муж говорит: «Подожди часок. Рябчиков слышу. Стрельну парочку раз». Возвращается на дорогу, а жена лежит на земле, и на ней рысь. Горло «перерезала», кровь лакает.

Подавляя недостойную таежника дрожь, Колька с ласковой снисходительностью потрепал Венеру по гладкой спине:

— Не спится, собака? Нравится ночью?

Голос звучал вызывающе в гнетущем безмолвии и придавал уверенности.

Костер догорел. Тлели подернутые серым пеплом красные уголья.

— Венера, Горюй, Мурзик, за мной! — позвал Колька.

Собаки с готовностью исполнили приказание. До сих пор их законной постелью считалась голая земля перед входом в избушку, где нависла часть крыши, спасавшая в дождливую погоду.

— Коль, а Коль, ты что так долго не шел? — спросила Надюшка.

— Я думал, ты уже пятый сон видишь, — усмехнулся Колька со взрослой солидностью. — Спи. Если не можешь уснуть, закрой глаза и считай до ста.

Впрочем, прикрывая дверь, он нащупал крючок и посадил его на петлю. Стаскивая бродни, незаметно похлопал по спине Венеру. И умная собака, разгадав его мысли, вспрыгнула на устланные травой нары.

Совет, данный Надюшке, пришлось применить к себе…

— Коль, а Коль, да проснись ты!

Колька вскакивает и долго не может понять, что происходит.

Низко над ним, белым пятном, Надюшкино лицо.

За стеной гудит и воет, трещит и стреляет.

— Опомнись, Коля, — жалобно хнычет Надюшка. — Слышь, что делается? Бурелом. Деревья валит. А наши на реке.

Треснуло, грохнуло… Молния на мгновение залила желтым светом избушку, встревоженных собак, растрепанную, босоногую Надюшку.

Колька соскочил с нар, засветил коптилку, поспешно натянул бродни.

Тайга стонала и выла. Рядом с избушкой рушились деревья.

Колька надел куртку и патронташ, прицепил к поясу нож и решительно распахнул дверь. Его обдал вихрь, насыщенный дождем. Лампочка на стене моргнула и погасла. Темень стояла такая, что ничего невозможно было различить и за три шага. Нет, бессмысленно предпринимать что-то сейчас.

— Куда ты, Коля, кого найдешь в эдакую темень? Только себя загубишь! — испуганно проговорила Надюшка.

Колька сел на нары:

— Дождемся рассвета, тогда что-нибудь придумаем.

Рядом примостилась Надюшка. Девочка всхлипывала.

— Не плачь. Все обойдется.

Колька старался говорить по-мужски, сурово, хотя волновался не меньше Надюшки. Теперь главным был он, и, в случае чего, вся ответственность ложилась на него. Во всяком случае, так ему казалось.

Новая молния разорвала темноту. Упало дерево, хлестнув вершиной о землю возле избушки.

— Папанечка, родненький! — тоненько, по-детски, запричитала Надюшка.

Колька неумело погладил девочку по голове. И она прижалась к нему, как к старшему брату. Он ощутил ее худенькое плечо и снова провел ладонью по мягким волосам:

— Не расстраивайся до времени…

— Он у нас один. Маманя померла, когда я была чуть побольше Степанка.

«Не раскисать, держать себя в руках!» — приказывал себе Колька. Одновременно, как мог, он успокаивал Надюшку:

— Беды никакой не будет. Но знай, Надюша, я не оставлю тебя при любой беде!

Мальчик впервые так ласково назвал подружку. Она стала для него дорогой и близкой. Такого Колька еще ни разу не испытывал.

Гремел гром, вспыхивали молнии, ревела тайга. Ребята сидели, тесно прижавшись друг к другу.

В оконце пробился бледный пасмурный рассвет.

Деревья продолжали гудеть, хотя и перестали валиться.

Горюй и Венера подбежали к двери, замерли, насторожив уши.

— Своего почуяли! — встрепенулась Надюшка и, как была, в шароварах, босая, выскочила наружу.

Взволнованные и счастливые, ребята остановились у края крутояра.

Вверх по тропинке поднимался дедушка Филимон в промокшем плаще.

— А где папка? — тревожно спросила Надюшка.

— Не возвращался еще? Значит, придет. Не такой он человек, чтобы не схорониться от бури.

Свежий сильный ветер взметывал полы дедушкиного плаща. Филимон Митрофанович передал Кольке ружье, Надюшке «козу».

— Ну, как домовничали? Накидал ветрюга дров, накуролесил… Чайком не побалуете? Озяб, братцы. Кровь, что ни говори, старая, плохо греет.

Опередив Надюшку, Колька сбегал на реку за водой.

— Сейчас, дедушка, мигом вскипятим! Мы в буржуйку с вечера дров наложили и запас сделали.

Филимон Митрофанович, кряхтя, развязывал бродни, развешивал над печкой мокрые портянки.

— Разгулялась буря. Давно такой не видел. Меня, старого волка, и то едва не накрыла. Схоронился под выступ скалы. А сверху старая лиственница брякнулась, отломило шерлопину в полтонны. Мало-мало этим каменюгой по плечу не хватило. С вечера собирался полный упруг рыбешки накидать — до часу ночи харюзь бойко шел. А погодка пальчики складывает: на-ко, выкуси! Живи не так, как хочется, а как придется!

Надюшка поминутно выбегала из избушки поглядеть, не покажется ли из-за поворота отцовская лодка.

— Придет, придет, не волнуйся. Евмен опытный рыбак, не из таких переделок выкручивался, — ободрял дедушка Филимон.

Но его слова мало помогали. Надюшка успокоилась лишь после того, как увидела знакомую долбенку.

Бурнашев приплыл еще более усталым и промокшим, чем дедушка. Ему пришлось двигаться не только против течения, но и против ветра.

Старшие обменялись несколькими незначительными фразами. На бурю они досадовали всего лишь потому, что она помешала рыбалке.

Чай разморил обоих.

— Приустал я, — пожаловался дедушка. — Не соснуть ли нам, Тихоныч? Рыба накрыта, потерпит.

— Правда, отдыхайте. Мы выпотрошим, — вызвалась Надюшка.

Ей не перечили.

И вот Надюшка снова преобразилась в неугомонную. Попросила Кольку установить в носу долбленки сколоченный из тонких досок стол. Выскоблила его и промыла. Такая же операция была произведена и со столом на лодке дедушки Филимона.

Поставив с левой стороны берестяные чуманы, Надюшка кинула на стол хариуса.

Сверкнул отцовский нож — чик, чик, чик… Выпотрошенная рыба полетела в пустую упругу. Кусочки жира, соколки, отделенные вместе с икрой, брошены в маленький чумашек, внутренности — в большой чуман.

Колька некоторое время следил за работой девочки, чтобы усвоить приемы. Но это несложное дело долго ему не давалось. Рыба скользила, и он чуть не порезал руку, вспарывая хариусу брюшко. Особенно долго копался, отделяя от внутренностей икру и жир.

Но сегодня Надюшка как-то совсем незаметно указывала ему на недостатки, давала дельные советы. Покончив с отцовской рыбой, она перебралась в дедушкину долбленку.

К приходу взрослых рыба была выпотрошена. Оставалось только засолить.

Потом расчищали участок.

Бурей повалило несколько деревьев на дорожку между избушкой и мастерской. Их требовалось распилить и оттащить в сторону.

— Сегодня мы никуда не пойдем. Ладно, Коля? — попросила Надюшка, словно не она, а Колька был заводилой во всех делах. — Сварим обед, станем цветы собирать, ловить кузнечиков и бабочек для твоей коллекции.

Неприятная загадка

Колька научился просыпаться с восходом солнца. Вскочив с нар, они бежали с Надюшкой на речку умываться. Затем разводили костер. И к приходу взрослых у них уже был готов завтрак. Многое на промысле перешло в ведение ребят. Потрошение рыбы стало их заботой. Тем более, что в этом искусстве Колька достиг значительных успехов и стал обгонять «учительницу». На ребятах лежала обязанность вытапливать жир из рыбьих внутренностей, кормить собак, заготовлять дрова для костра и печки.

Колька с удивлением вспоминал первые дни на промысле. И не без оснований. Теперь он, как в собственный дом, ступал под мрачные кедры, без трепета переходил заросшие осокой и кислицей болотца.

От прогулок по тайге у Кольки сохранялись на память высушенные между страничками блокнота сиреневые цветочки душицы, олений мох, черемша, таежный чай — бадан.

На зиму в дедушкиной избушке было заготовлено два туеса сухой черники и ведро грибов, высушенных на крыше.

Положение в походах изменилось. Колька стал ведущим, а Надюшка — замыкающим. Что касается реки, то и здесь прежний порядок нарушился. Шест прочно и навсегда перекочевал из Надюшкиных в Колькины руки. У мальчика даже появилась дерзкая мечта как-нибудь поспорить с Шалавиной шиверой.

Однажды они переправились на другой берег Холодной, километра на два выше избушки. Здесь были красивые места. Прибрежная кромка тайги кудрявилась зарослями ольхи. Ближе к реке лежала полоса шиповника, красная от плодов. Среди густого пырея мелькали голубые капли анютиных глазок, незабудок, белые головки сердечника, желтые огоньки, кукушкины слезы…

Внимание ребят привлекала большая гора. Деревья на ней не росли, но гора была светло-зеленой от покрывавшего ее мха.

— Пошли. О чем задумался? — торопила Надюшка. Девочка уже вооружилась корзиной.

Несколько дней назад у подножия горы они открыли богатые черничники — нельзя было шагу ступить, чтобы не испачкать ноги ягодами.

— Тебе не показалось, что кто-то бьет по камню? спросил Колька.

На прошлой неделе, поднявшись высоко вверх по течению Шалавы, ребята обнаружили следы недавнего костра и чью-то стоянку. Кто бы это мог быть? Дедушку удивил их рассказ. Взрослые гадали и недоумевали. Никто из охотников не мог сюда прийти. Участок числился за дедушкой Филимоном. Но дальше разговоров не пошло. Ни у Филимона Митрофановича, ни у Евмена Тихоновича не было ни охоты, ни времени отправиться посмотреть на остатки таинственного костра.

— Бьет по камню? — переспросила Надюшка. — Нет, не слыхала.

— Тогда мне почудилось… И я вот еще о чем думаю. Дедушка Филимон говорит, что у этой горы нет названия. Давай придумаем!

— Я придумала: Лысая!

— Не годится. Таких названий полно.

— Тогда Черничная!

— Хм…

Колькин взгляд упал на торчащий из песка сучок. Он пнул его ногой. Сучок не поддавался.

— Рог! — воскликнула Надюшка.

Но Колька уже и сам видел, что за сучок торчал из песка. Он присел на корточки и стал откапывать. Любопытный Мурзик — наконец-то и он научился переплывать Холодную! — подскочил и принялся рыть песок передними лапами. В работу включились также Надюшка, Горюй и Венера. Скоро общими усилиями была выкопана внушительная яма. Из нее ребята извлекли мощные ветвистые рога вместе с черепом.

Грязную, позеленевшую находку промыли в реке. На верху узкого черепа, над глазными впадинами, зияло несколько отверстий.

— Этого изюбра медведь задрал, — немедленно определила Надюшка. — Гляди, зубами корежил…

Конечно, находка представляла ценность, и ее следовало присоединить к коллекции.

— Коль, Коль, гляди! — толкнула Кольку в бок Надюшка.

Девочка смотрела на реку. По Холодной были разбросаны в большом количестве черные точки. Их число росло с непостижимой быстротой. Какие-то зверушки прыгали с берега в воду. По-видимому, пловцы они были не особо умелые, потому что их сильно сносило течением.

Колька и Надюшка позабыли и про чернику, и про название горы, и про находку. Не сговариваясь, ухватились за борта долбленки, столкнули ее на воду.

Колька взял шест и направил лодку туда, где черных точек было особенно много. Но к маленьким пловцам спешили не только ребята. Впереди крутой волной вскинулась вода. На солнце сверкнуло метровое тело тайменя. Одна из темных точек исчезла. Колька упирался шестом изо всех сил и так спешил, что не замечал ничего поблизости.

Надюшка сидела на носу лодки, однако ее лицо было повернуто вперед. Поэтому друзья проморгали кое-что позади. Просмотрели двух отважных пловцов, устремившихся в погоню за долбленкой.

О борт зацарапали острые коготки, и появились две мордочки.

— Белки! — восторженно прошептала Надюшка.

Эти белки мало напоминали тех, что рисуют художники, — веселых, с большими пушистыми хвостами.

Зверьки выглядели несчастными. То ли от страха, то ли от холодного купания, они дрожали, опасливо посматривали на ребят, жались друг к другу. Тельца — жалкие крохотные комочки, длинные мокрые хвосты, словно тонкие веревки.

Сначала ребята замерли, боясь пошевельнуться, чтобы не спугнуть нежданных пассажиров. Но долго так продолжаться не могло. И Колька снова взялся за шест. Кованый наконечник ударился о камни, произведя невероятный грохот. И все-таки белки не тронулись с места.

Между тем лодка оказалась в гуще острых мордочек. Было видно, как усердно работают лапками белки, борясь с течением.

Послышалось царапанье многих когтей. В долбленку полезли десятки желающих переправиться на другой берег. Колька понял, что любопытство может обойтись слишком дорого, и стал поспешно пятить лодку. А белки все лезли и лезли. Две вспрыгнули Надюшке на колени, две уселись на Колькиных броднях. Зверьки волновались, поглядывая на приближающийся берег. И едва днище зашуршало о гальку, над лодкой взвился рыжий вихрь. Маленькие прыгуны, не соблюдая очереди, метнулись на берег.

В мгновение ока долбленка была пуста. Белки скрылись в траве.

— Мы с тобой, как дед Мазай, — рассмеялся Колька.

— Цыц! — крикнула Надюшка на собак.

Из воды выскакивали новые белки, которым удалось добраться до противоположного берега без посторонней помощи. И собаки, переплывшие Холодную, занялись было охотой.

Но тут же они оставили белок и с лаем и рычанием понеслись к горе. Из-за скалистого уступа вышел человек. Его появление было еще удивительнее.

— Венера, Горюй, назад! — остановил Колька собак.

— Здорово, робинзоны! Как это вы сюда забрались? — Ребятам улыбался бритоголовый загорелый человек, в сапогах и в пестрой рубахе с закатанными рукавами.

— Здравствуйте, Виталий Константинович! Мы рыбачим здесь, — обрадованно отозвалась Надюшка.

— Скажите пожалуйста! Откуда ты меня знаешь? — сделал нарочито удивленное лицо незнакомец.

— Знаю. Вы много раз в Исаевку заходили. Вы руду ищете…

— Правильно. Мы геологи. А ты чья будешь?

— Дочь Евмена Тихоновича Бурнашева.

— Ах, вон ты кто! Та маленькая Надюшка. А я с первого взгляда и не узнал. Вытянулась-то как за три года!

Надюшка в нескольких словах объяснила, почему они здесь, представила Кольку, успела упомянуть о белках и о том, как ребята нашли рога изюбра, но не придумали названия горе.

— Видели и вас, и белок, — сказал Виталий Константинович. — Где-то неурожай кедровых орехов. При недостатке корма белки совершают переходы из одной тайги в другую, порой на десятки и даже на сотни километров. Почуяли голод — и двинулись. На пути реки приходится переплывать. Множество их, бедняг, тонет, многих таймень пожирает. Как тут в лодку не забраться?.. Что касается горы, ее уже занесли на карту под именем Счастливой.

Геолога позвали. Колька и Надюшка пошли его проводить и встретили еще двоих — женщину и парня. Они сидели на огромном валуне и только что кончили закусывать. Кроме тощих рюкзаков и трех молотков, сложенных в кучу, у изыскателей ничего не было.

— А меня узнаешь, Надюша? — весело спросила женщина.

— Узнаю, Валентина Ивановна. Вы только очень поседели, — чистосердечно выложила Надюшка.

— Время идет, — ничуть не обиделась Валентина Ивановна, полная и ласковая женщина. — А мы вас давно заметили.

— Вы Шалавой шли, да? — спросила Надюшка. — Мы ваш костер видели.

— Нет, мы двигались по Мастерку.

— Значит, костер был не ваш? — удивилась Надюшка. — А я, как Виталия Константиновича увидела, подумала… Ой, нам бежать надо! — неожиданно встрепенулась девочка. — Нашим часа через два выезжать. Вы заходите к нам, однако. Обязательно заходите!

Относительно белок дедушка Филимон и Евмен Тихонович сказали приблизительно то же, что и Виталий Константинович. О рогах была подтверждена догадка Надюшки.

Геологи пожаловали в избушку на другой день. Их было шестеро. Дедушка Филимон и Евмен Тихонович хорошо знали Виталия Константиновича и Валентину Ивановну, мужа и жену, которые уже больше десяти лет изучали подземные богатства района. Они же возглавляли изыскательскую группу. Остальные четверо были молодые геологи.

— Что нового, Виталий Константинович? Гляжу, в этом году совсем другим путем идете. Каждый год — новая дорога. Есть что-нибудь поглубже? — полюбопытствовал дед.

— Нынче сверху решили пройти, по Мастерку. Район левых притоков Холодной мало исследован. Золотое дно, скажу я вам! Редкие металлы, слюда, каменная соль, строительные материалы… Великое будущее у района!

— Эх, товарищ! — вздохнул дедушка Филимон. — Каждый год слышим: «Золотое дно». Черпайте, если золотое! Чего мешкаете? А вы знай стучите молотками.

Геолог погладил бритую голову и добродушно рассмеялся:

— Основательнее выстучать, дорогой Филимон Митрофанович, надежнее. Не всё сразу. Таких районов, как ваш, по всей стране, ой-ё-ёй, сколько. Только бери! Да тяжел сундучище… Зато теперь абсолютно ясно, что в районе Холодной и ее притоков колоссальные запасы железа. Гора, у которой мы ребят повстречали, шесть лет назад нас порадовала. Оказалось, капля в море по сравнению с тем, что обнаружили по Мастерку. Прикидываю приблизительно. Нужны более тщательные исследования. Но, надеюсь, не за горами время, когда по-серьезному возьмутся за вашу кладовку.

Виталий Константинович говорил с увлечением. Бурнашев и дедушка Филимон поддакивали. Конечно, край нетронутый. И леса — глазом не охватишь, и плодородные земли, и подземные богатства, и рыба, и зверье, и даровые ягодники… То, что здесь пока берется, — пустяк.

— А вы по-прежнему живете? — спросила Валентина Ивановна.

— Да нет, вроде кое-что меняется. Вот Евмена к нам направили. Сперва председателем, а теперь, когда слили нас с колхозом имени Ильича, бригадиром работает. Однако особых изменении не видно. Планы покуда, — сказал Филимон Митрофанович.

— Значит, Бобылиху присоединили к колхозу имени Ильича? Хорошо. Теперь дела у вас двинутся. Колхоз крупный: Медведевка, Нестерово, Шипичная, Исаевка да еще Бобылиха. Целый сельскохозяйственный комбинат. Правда, далековато вы расположены от центральной бригады. Но если провести дорогу, — инженер задумался, соображая, — например, не вдоль Холодной, а через тайгу… есть старая охотничья тропа… то от Нестерова до Бобылихи будет не дальше, чем до Сахарова.

— Браво, Виталий Константинович! — просиял Бурнашев. — Будто в воду глядите. У нас так и намечено — вести дорогу по охотничьей тропе. Нелегкое дело. В иных местах гати придется строить. Этой зимой приступим к валке леса.

— Молочное хозяйство у вас неплохо разовьется, — продолжал Виталий Константинович. — Травы превосходные, и много выпасов. Поздравляю!

— Думаем об этом. Однако поздравлять рано. Получится что-нибудь, тогда уж, — проворчал дедушка Филимон.

— А вы, папаша, видно, не особенно рады объединению, — усмехнулся один из молодых геологов. — И рыбку ловите, и браконьерствуете помаленьку, и никто вам не мешает. Благодать! — Вероятно, сдержанный тон дедушки Филимона он принял за недостаток энтузиазма.

Товарищи поддержали его многозначительным смехом: «Попался, папаша?» За этим смехом что-то скрывалось.

Филимон Митрофанович гневно вскинул брови, даже голос задрожал от обиды:

— Кто это, парень, к примеру, браконьерствует?

Колька испугался, как бы дед не схватил парня за шиворот.

Виталий Константинович сурово посмотрел на смеющихся. Смех прекратился.

— Видите ли, Филимон Митрофанович, недалеко от впадения Мастерка в Холодную мы нашли мертвого лося в петле. Я вас знаю и уверен, что вы этого не сделаете, — как можно осторожнее проговорил руководитель группы.

Кольке не приходилось видеть дедушку Филимона таким. Лицо побелело, кровь отлила от щек, серые щетинистые усы казались темными.

Геологи смутились. Валентина Ивановна принялась успокаивать деда, представляя дело пустяком, не стоящим внимания.

Дедушка Филимон безучастно слушал и, по-видимому, думал как раз наоборот.

— Верно. Устье Мастерка входит в мой участок, — словно через силу, хрипловато проговорил он. — Получается, на старости лет браконьерством промышляет Филимон Нестеров… Пойдем, Евмен, поглядим.

Как их ни отговаривали, дедушка Филимон и Евмен Тихонович все-таки уплыли к Мастерку.

Вернулись они с куском стального троса, злые и неудовлетворенные.

— Трос новый, — криво усмехнулся дед. — Попробуй отпереться, если обвинят Нестерова и Бурнашева! Опытные браконьеры работали. И определить невозможно — вниз ли, по Холодной, ушли, в соседний ли район по Мастерку подались. А за такие штучки по старым таежным законам свинцовый орех положен… Пакостить на чужом участке! Нет, никто из бобылихинских на это не пойдет. Скорее сторонние. И зря ты, Евмен, на Тимоху думаешь. Тимоха вороват, но трусоват. И петли он не так ставит. Его манеру я на ощупь определю. Да и незачем ему рисковать. Мимо нас пройти трудно. Разумно ли на риск нарываться, когда ближе к Бобылихе немеченой тайги довольно…

Однако на следующий день дедушка Филимон и бригадир, прихватив ребят, отправились на Шалаву. Кто ночевал? Кто разводил костер? Имеет ли этот костер какое-либо отношение к петле, обнаруженной у Мастерка? Несколько головешек и груда пепла ничего подсказать не могли. Одно оставалось несомненным: геологи тут не останавливались. Значит, здесь кто-то был, и неизвестному удалось проскользнуть незамеченным.

Виталий Константинович и Валентина Ивановна чувствовали себя виноватыми и всячески успокаивали хозяина. Но дедушка Филимон, не раскрыв преступников, и сам больше не заговаривал о браконьерах.

Четыре дня простоял лагерь геологов напротив промысловой избушки. Жили геологи в палатках. Возле палаток, на клеверном лугу, паслись вьючные лошади.

Колька и Надюшка стали частыми гостями изыскателей, сопутствовали им в походах, лазали по горам, смотрели, как чудодействуют инженеры с кусками породы… Какое счастье уметь читать камни!

Отколол Виталий Константинович черный поблескивающий кусочек и сияет:

— Это же гематит, Валюта! Не хуже криворожского! Голову даю на отсечение, не меньше шестидесяти процентов железа!

Кольку увлекла работа геологов. Хорошо открывать спрятанные под землей сокровища! Хорошо напасть на жилу и стать хозяином «золотого дна»!

Правда, Кольку несколько разочаровал дедушка Филимон. Простившись с геологами, старик закрутил громадную цигарку и, дымя самосадом, принялся философствовать:

— Помню их молодыми. Только поженились. В первую экспедицию по району снаряжались в Бобылихе. Посмеивались: «Благословите, Филимон Митрофаныч, на первый решительный бой». Собирались скоро наши горы постигнуть. А скоро-то сказка сказывается… Валентина поседела, Виталий облысел… А все ищут, ищут! С весны до снега по тайге блуждают, ни сна, ни отдыха, ни славы, ни корысти… Вот оно как «золотое дно» достается! Тут двух путей не бывает. Или всю жизнь на карту ставь, или вовсе в дело не суйся.

Мир по-новому

После ухода геологов жизнь в промысловой избушке потекла своим чередом.

Но погода менялась. Потянул западный ветер, пригнал угрюмые, тяжелые тучи. Холодная чаще и чаще меняла цвет, превращалась из льдисто-голубой в серую. Тревожно шелестели тальники. В гудении раскачивающихся под ветром сосен слышалось что-то неприветливое, сторожкое, тоскливое.

— Холода приближаются, — сказал как-то дедушка Филимон. — Ишь, мухи кучей на стол уселись обедать.

Холода не только приближались, а уже наступили. Каждый вечер ребята топили печку, днем надевали теплое белье.

И вот зарядил дождь.

— Шабаш! Отрыбачили! — заявил дедушка. — Пойдем, Тихоныч, клепки строгать. Не губить же время.

Колька и Надюшка тоже занялись работой. Они учились делать берестяные чуманы и туеса. Чего бы, казалось, сложного? А на поверку выходило, что это тонкое, требующее сноровки мастерство. Тут и сама работа и уменье подобрать материал. Скажем, береста, содранная с болотной березы, ломкая и хуже той, что взята с дерева, выросшего на солнечном месте.

Ребят захватило новое занятие, и их не особенно огорчала плохая погода. Но взрослые с опаской посматривали на небо. И, когда оно чуть-чуть посветлело, немедленно покинули столярную мастерскую. Первый погожий день был использован на все сто процентов.

— Поворачивайтесь, поворачивайтесь! — торопил дедушка Филимон. — Теперь хорошего не жди. Непогодь может воротиться.

На косогоре спилили десять сухих лиственниц, скатили к воде. Из бревен связали плот. На удивление Кольке, на сооружение плота не ушло ни одного гвоздя. Бревна держали скрепляющие слеги, намертво заклиненные в пазы.

Утром плот двинулся в дорогу. На нем бочки с рыбой, люди и собаки. Лодки привязаны сбоку. В передней и задней частях плота огромные весла на ольховых рогульках — бабайки. Если не считать шивер, где у бабаек становились дедушка и Евмен Тихонович, плотом управляли Колька и Надюшка. Взрослые только подсказывали, как действовать.

Пользуясь свободным временем, Евмен Тихонович свернул из бересты рожок, закинул голову кверху — и над рекой, над горами, над тайгой пронесся дикий трубный рев. Несколько раз прокричала берестяная труба. Собаки с любопытством обступили Бурнашева. Он прислушался, словно чего-то ожидая.

Округа молчала.

— Не отзываются! — засмеялся дедушка Филимон. — Рановато будет. Однако ловко у тебя выходит, по-изюбриному. Быки эдак и ревут, когда призывают на битву. Тогда ему, быку-то, все нипочем. Бешеным делается. Носится по тайге, по горам, трубит. Навстречу ему — такой же безумный. Схватятся лбами, рога трещат… А матка стоит в стороне, смотрит на дураков.

— И в этом природа лапу наложила, — сказал Евмен Тихонович. — Своего рода отбор. Потомство должно быть крепким, чтобы не погибнуть, выжить. Побеждают сильнейшие. А коли не выстоял не суйся и род продолжать.

Обратный путь выглядел увлекательной прогулкой. Холодная несла плот со скоростью восьми километров в час.

Евмен Тихонович часто подносил к губам рожок. Ему хотелось, наперекор времени, выманить изюбра.

Завидев Горюй, он уже с улыбкой поднял берестяную трубу.

Из дверей избушки показалась Маруся Бобылева. Сначала поглядела на окрестные горы, потом на реку. Подплываюший плот встретила веселым смехом:

— Подманили! Я и впрямь подумала: изюбриные свадьбы начались.

— Тебя сватать прибыли! Готова, невеста? — пошутил дедушка Филимон.

— Бедна для невесты. Приданое не на что справить.

— Что так?

— Хариуса ко мне не пускали. Стали вы наверху армией. Не то чтобы рыбе, воде не давали ходу.

— В отношении воды вы правы, Мария Петровна, — сказал бригадир. — Вода по-крупному только позавчера стала прибывать. В верховьях ливни прошли. Что касается рыбы, вашему улову и мы позавидовать можем. Смотри, Митрофаныч, верных шесть центнеров.

Дедушка Филимон и Бурнашев осмотрели бочки с рыбой, укрытые навесом из еловых лап, и принялись вставлять днища.

— Ты собирайся, Маруся. Чтобы разом — одна нога здесь, другая — там, — скомандовал дедушка.

— Собраться недолго. Все собрано. Попьем чайку и тронемся.

От добавочного груза плот осел и плыл медленнее. Надюшка оставила кормовое весло и без конца тараторила с Марусей.

Поэтому у второй бабайки стал Евмен Тихонович. Колька заметил, что рядом с Марусей Бобылевой бригадир держится как-то слишком натянуто, подчеркнуто вежливо и неуклюже. Даже закралась мысль: не в ссоре ли он с молодой охотницей. Дедушка Филимон, напротив, видел в Марусе близкого человека, с которым можно обо всем говорить запросто, которому можно довериться.

— Мимо тебя, случайно, никто не проплывал? — спросил он.

— Нет… Или ждали кого?

— Шутки-то плохие. На моем участке кто-то вздумал мне подсоблять. В курье у Мастерка сохатого нашли в петле.

Маруся посерьезнела:

— Вот оно что! Никого не примечала. Вверх прошли вы, потом Кочкины с Пономаревым и Чепчуговым. Они, полагаю, этого не сделают.

— Я на них и не думаю…

История с петлей и мертвым лосем тяготила старика. Он подробно рассказал Марусе о «неслыханной дерзости».

Прояснившиеся было небеса потемнели, стал накрапывать мелкий дождь. По-осеннему сердитый ветер пронизывал до костей.

Нудно и скучно тянулись мимо скалы, кедрачи, блекнущие, покрывающиеся желтизной березники…

Бобылихи плот достиг до наступления темноты. Когда показалась прилепившаяся на крутояре деревня, Надюшка восторженно воскликнула:

— Глядите-ка!

У самой кромки тайги, там, где был сложен заготовленный весной лес, длинным прямоугольником поднимался новый сруб. Белый, нарядный, он скрадывал угрюмость леса и украшал маленькую, серую Бобылиху.

— Срубили! — торжествуя, проговорил Бурнашев. — Еще фермы нет, только заготовка, а вид у бригады другой.

— Красиво! Наши избы издалека совсем маленькие-маленькие, — заметила Маруся.

Как-то так получилось, что все столпились на краю плота, позабыв о веслах.

Первым всполошился дедушка Филимон:

— Правиться-то кто будет? Эх, ровно дети!

Он кинулся к кормовой бабайке. У второй мгновенно встал Евмен Тихонович. Пока они разглядывали сруб, течением повернуло плот и стало заносить боком. Его выправили, хотя и с трудом.

Всех рассмешила такая неосторожность. И уже день не представлялся хмурым, и ветер, рябивший сизую воду, не был таким пронзительным.

Вскоре причалили к берегу.

Разгружать плот не стали, только унесли из лодок снасти и одежду. Бочки с рыбой на этом же плоту должны были проследовать до Сахарова. С ним же уезжал утром в Нестерово и Колька.

Бабушка Дуня не знала, куда посадить внука. Непрестанно отрывалась от квашонки, расспрашивала: полюбилось ли на промысле, не болел ли, не утомился ли?

— А что нового в Бобылихе? — спросил дедушка Филимон.

— Нового много, — задумчиво произнесла бабушка. — Плотничья бригада из Нестерова чуть не месяц у нас работала, сруб под ферму поставили. Дважды парторг из центральной бригады наведывался. Матвей Данилыч приезжал. Он и сейчас у нас гостит. С Пименом Бобылевым с утра на Лиственничное озеро ушли… — Бабушка Дуня вздохнула. — И еще Тимоху Кочкина арестовали…

Дедушка так и подался вперед:

— Когда? За что?

— Арестовали, — повторила бабушка. — В Бобылиху он прибыл с промысла ночью, будто бы с рыбой. Еще его хозяйка жаловалась: мало добыли. Чуть свет Тимоха вместе с гостем в Сахарово уплавился. Александра тоже захватил с собой — в школу отвезти. А через несколько дней следователь к нам приехал. У Кочкиных обыск произвели. Петли проволочные нашли. Сказывают, Тимоха в Сахарове с мясом попался. Четыре бочки соленой сохатины приплавил туда. Однако, я понаслышке… Придет Матвей Данилыч — он объяснит.

Во дворе залились собаки, с остервенением на кого-то нападая.

Колька выскочил наружу. Прижавшись спиной к воротам, стоял отец. На него наседали Горюй и Венера.

— Цыц! Пошли на место! — прикрикнул на собак Колька.

— Ну и дьяволы, — добродушно рассмеялся отец. — Не трогают, а шага не дают сделать. Здравствуй, сын!.. Да какой ты большой и важный! И ручищи шершавые. Сразу видно — и топором и шестиком поработали вволю.

Отец прижал Кольку к груди. От него пахло табаком и потом, сапоги были перепачканы грязью. Отец вошел в дом, поздоровался с дедушкой Филимоном, поинтересовался — хорош ли улов. Потом умылся, сел за стол, положив на клеенку большие руки.

— Осмотрел я, дядя, ваши угодья. Все облазили с Пименом Герасимовичем. До чего же крепок старик! И каждую кочку на десять километров вокруг знает… У Лиственничного озера такие заросли кипрея, что спокойно можно ставить пасеку на двести ульев.

— Да, кипрея у Лиственничного озера дивно, — рассеянно проговорил Филимон Митрофанович. — Ты лучше, Матвей, про Тимофея Кочкина расскажи.

— Рассказывать нечего. Взяли его в Сахарове вместе с компаньоном. Браконьерствовали… А ты отчего кислый?

Дедушка Филимон придвинулся ближе, мрачный и насупленный.

— Что кислый? А если на моем участке посторонними людьми найден в петле дохлый сохатый? Пройти вниз незамеченным почти невозможно. Охотники — народ сторожкий. Одно остается: почему бы и Филимону Нестерову не погреть руки на браконьерстве? — Дедушка развязал котомку, достал петлю. Руки у него мелко дрожали. — Я на Тимоху подумать боюсь. Не осмелится Тимоха…

— Возможно, один он бы не осмелился. А с Шаньгиным мог и осмелиться. Да… Петли из такого троса у Кочкиных найдены. Тонкий и очень прочный трос.

— А я Геннадия Михайловича считал композитором, — взволнованно проговорил Колька.

— Такой же он композитор, как я турецкий султан, — усмехнулся отец и обернулся к деду. — Прожженный аферист и жулик. Взяли его случайно. И бочки с сохатиной были у них укрыты в надежном месте, и все как полагается… А в Сахарово приехал новый милиционер, который в свое время имел дело с Шаньгиным в другом районе. Заметил его и забеспокоился. Выследили и установили, что это за музыкальная натура… Заезжал ко мне следователь, кое-что рассказал. Живет этот Шаньгин в областном городе, прирабатывает, как он говорит, перепиской нет. На самом деле нигде не работает. Ноты — ширма. Лишь весна — он покупает билет — и туда, где поглуше. Находит помощника и приступает к делу. И отдых неплохой, и с большими деньгами возвращается. В пятьдесят втором году его взяли на Ангаре. Подбил какого-то парнишку. Тот работал на него, ловил и продавал рыбу. К концу путешествия они ограбили магазин в одном из леспромхозов. Взяли несколько десятков часов. Шаньгин пытался все свалить на парня. Не удалось. Сел в тюрьму. Жаль, очень скоро попал под амнистию. Наглый и хитрый, мерзавец. Привык загребать жар чужими руками. Он и сейчас все валит на Кочкина и дело представляет так, будто в Бобылиху приехал отдыхать.

— А ведь никак не подумаешь, — удивилась бабушка Дуня. — Такой вальяжный, такой представительный…

— Внешний вид ни о чем не говорит, — улыбнулся Колькин отец. — Умный проходимец ловко рядится. Порой не распознаешь…

Когда Нестеровы поужинали, пришел Бурнашев. Евмен Тихонович уже знал об аресте Тимофея Кочкина и Шаньгина.

— Моя вина, недоглядел, — сокрушенно заявил он. — А ведь не нравился мне этот человек. Однако постеснялся документы проверить: второй год приезжает в Бобылиху, и вид солидный.

Впрочем, взрослые не много говорили о браконьерах. Отец и Евмен Тихонович занялись обсуждением бригадных дел.

Колька отправился спать. Но заснуть долго не мог. Перед глазами возникали то Шаньгин, то Тимофей Кочкин, то Сашка. Теперь стал понятен двусмысленный разговор у парома. Но почему Шаньгину вздумалось напоить его, Кольку? Что он сделал ему плохого? Решил посмеяться. А Колька принял это как дружеское расположение. Вспомнилось поведение старика Кочкина. Он-то все понимал. У Кольки заныла душа от обиды на себя, на свое простодушие.

За перегородкой гудели голоса. Хлопала входная дверь. Приходили новые люди.

Через перегородку слабо проникали звуки. Колька улавливал только отдельные обрывки фраз и слова. Можно было догадаться — разговаривали о строительстве фермы, об уборке урожая, о дороге, о промысле.

Один голос сменялся другим: то взволнованный Евмена Тихоновича, то тихий и спокойный Пимена Бобылева, то веселый и легкий Марусин, то рокотал бас Филимона Митрофановича. Некоторые голоса были незнакомы Кольке.

Из комнаты тянуло махорочным дымом: там много курили. Наконец загремели табуретками. Собеседники расходились.

Стало тихо. Колька услышал: дедушка Филимон и отец говорят о нем и о Таковом.

Вот отец рассмеялся:

— Тоже загадочная фигура. Ко мне дважды уже заходил, намекал: не нужны ли товары.

Колька приподнялся.

— А учительница сначала зубастой была, горячей, когда в Бобылиху приехала, — гудел дедушка Филимон. — В район сколько раз обращалась. Все ей под силу казалось. Таковой переносить ее не может. Только ослабла она малость, напор меньше. Вышла замуж за Алеху Чепчугова — дети пошли. Один год Алексей тяжело болел, на промысел не ходил. В прошлом году не повезло ему, мало добыл. Пообносились, поиздержались.

— Все учтем, дядя. Поможем. Сложа руки сидеть не будем, — ответил отец. — Уберем урожай — чаще буду приезжать в вашу бригаду. А построим дорогу, тогда проще будет.

Что-то бормоча, дедушка Филимон задул лампу.

Колька опустил голову на подушку. Наплывали новые мысли. Сон отлетел. Долго еще лежал Колька с открытыми глазами. Много впечатлений, много нового и непонятного принесла поездка в Бобылиху.

Рано утром дедушка Филимон, Бурнашев, Маруся Бобылева и Колька с отцом уходили на плоту в Сахарово. Оттуда дедушка должен был отвезти Кольку в Нестерово. Отец собирался из Сахарова проехать в деревню Исаевку.

— Ты, Николашенька, не забывай нас, стариков. Тоскливо нам одним, — всхлипнула бабушка Дуня, утирая глаза шерстяным полушалком. — Полюбился ты мне…

Колькин рюкзак был до отказа набит деревенскими гостинцами, а бабушка совала ему еще что-то, завернутое в газету.

Надюшка поджидала в стороне и подошла к Кольке, когда плот собирались отвязывать от прикола.

— Слышал про Тимофея Кочкина?

— Слышал…

— Я думаю, это их костерок был у Шалавы. Пережидали. Непонятно, однако, как они мимо нас прошмыгнули.

Колька ничего не ответил, провел носком бродня по песку. И об этом он думал вчера ночью.

— А ты правда в Нестерове учиться станешь? Не уезжай в Опалиху! Папка, как вернется из Сахарова, меня тоже в Нестерово переплавит, — торопливо шептала девочка. У нее опять возникли сомнения, хотя Колька множество раз говорил, что жить и учиться будет в Нестерове.

— Эй, голуби, не успели наговориться! Прыгай, Коля, на плотик! — крикнул Евмен Тихонович.

Колька бросился к плоту, но увидел перед собой черные серьезные глаза. Володька Бобылев! Да, это был он, повзрослевший за лето, в маленьких броднях, в новой оленьей куртке.

— Погоди часок! — Парнишка схватил Кольку за рукав. — Ты на меня не серчай. Дедка ругал меня, почему с тобой раздружился.

— Коля! — раздался нетерпеливый голос с плота.

Колька успел сказать:

— Откуда ты взял? Вовсе не сержусь! — и прыгнул на бревна.

На плоту он разжал руку, в которую что-то сунул Володька. На ладони лежала тщательно отполированная деревяшка, напоминающая утиный клюв. Это не укрылось от острых глаз Маруси Бобылевой.

— Володька подарил?

Она тихо засмеялась, и вместе с ней веселым звоном запели золотые сережки.

— Выпросил-таки у деда. Вчера, только в дом ступила, замучил меня, уток изображал. Охотник!

Отец дружески приобнял Кольку за плечи:

— Ну вот, сын, и понюхал жизни. Жил, жил в городах, заботились о тебе. И казалось, будто все просто и гладко. Да, брат, в городе жизнь быстрее мчится, много людей, труднее в них разобраться. А тут все на виду. Вдруг замечаешь: хлеб не просто достается, люди разные, много несделанного, надо бороться, чтобы все было хорошо. А дел сколько! Видишь, просторы какие…

Отец задумчиво смотрел на тайгу, на горы.

Не так часто знал Колька отцовскую ласку. Был отец вечно занят и скуп на объятия. А тут словно признавался Кольке в дружбе, словно приглашал его в единомышленники.

Тук!.. Тук!.. Тук!..

Колька впервые услышал, как бьется отцовское сердце. Из-под гимнастерки доносились ровные мощные толчки. И грудь у него была такая широкая…

И в этот миг отец показался Кольке особенно сильным и большим, а дела, о которых он думал, особенно дорогими и близкими и ему, Кольке. Как будто он стал на голову выше и вовсе не похож на того городского подростка, каким выехал из Опалихи.

Тук!.. Тук!.. Тук!.. — билось сердце отца.

Колька вертел в руках манок. И вдруг подумал, что ведь Володька подарил ему вещицу, которой сам давно добивался. Захотелось крикнуть что-нибудь хорошее Володьке или хотя бы помахать фуражкой. Но момент был упущен. Плот миновал шиверу и шел по быстрине. Из глаз пропали и ставший родным берег, и провожающие, и Бобылиха.