Земляки

Пока они разговаривают, слышатся удары цепов из стодолы Каргулей. Вите видна отсюда Ядька, которая вышла на крыльцо и сушит длинные, распущенные по спине мокрые волосы.

— Витя, может, хватит уже глазеть туда?

— Ой, тятя, никак досыта не насмотрюсь!

— А чего это ты такой голодный?

— Потому как вот я смотрю и вижу: есть на чего смотреть!

— Ты должен ненавидеть все Каргулево племя! Тем более оно неуклонно к совершеннолетию идет!

— Так я же и смотрю, чтоб ненавидеть! Я, тятенька, себе все твержу да твержу: «Это Ядька Каргулева», а вот насмотрюсь этак-то, и она мне ночью еще снится. Я ее тогда так ненавижу, так ненавижу!..

Поглядев на сына исподлобья, Казик молча отталкивает его на свое место в глубину стодолы, а сам становится у дверей и, сплюнув на ладони, берется за цеп. Снова постукивает на крыше черепица.

Вечорек, который пришел полюбоваться их работой, с восхищением говорит:

— Любо-дорого поглядеть, как это у вас выходит!

Казик протягивает ему цеп, предлагая попробовать самому. Вечорек, неловко размахнувшись, попадает цепом по стене в углу стодолы. Казик от души хохочет.

Однако, прислушавшись к чему-то, старик принимается бить еще и еще в то же самое место.

— Кирку! — вдруг командует он, отгребая солому и насыпавшийся со стены кирпич.

С первых же ударов кирка натыкается на что-то металлическое.

— Может, мина? — тревожится Казик.

Витя просовывает в образовавшееся отверстие руку.

— Какой-то ящик, — сообщает он. — Может, золото?

Они разгребают землю, вытаскивают ящик, напоминающий небольшой гроб. Срывают с него крышку и с удивлением глядят на обернутый в масляные тряпки электрический мотор.

— Что за черт! Первый раз в жизни такое вижу! — Казик со всех сторон обходит ящик.

— Так у нас же свету не было, а с керосина такие не работают, их для электричества делают! — С восхищением щупает мотор Витя. — Теперь только ремень на него надеть да в молотилку запрячь — и знай попивай пиво. Руки в брюки, а мешки сами насыплются!

Вдруг Витя бросается к воротам.

— Ты куда?

— У Каргуля и ремень и молотилка есть…

— А это выкинуть вон! — обрадованный Вечорек хочет сломать цеп.

Казик вырывает у него цеп и протягивает сыну.

— Держи и бей как полагается, а не то сам бит будешь! — И, обернувшись к Вечореку, говорит с досадой: — Повыдумали эти дурацкие машины! У немцев силы в руках не было, вот и выдумали…

Казик и Витя начинают снова молотить, поекивая от натуги. С соседнего двора также доносится: луп-луп, луп-луп…

Вечорек недоумевающе качает головой: никак не поймет старик странных обычаев этих поляков-переселенцев.

Стук цепов заполняет все вокруг, отражается эхом от стен домов. Со стороны каргулевского двора через дыру в заборе пытается пролезть толстяк войт. Просунув голову и плечи, он застревает и, хотя и сопит во всю, не может сдвинуться ни туда, ни обратно. Подоспевший Витя перетягивает представителя власти на Павляков двор.

— Стыдно, Павляк! — говорит войт Казику. — Пора бы и калитку между соседями сделать! На, подпишись под этой бумагой. Кекешко нужны два свидетеля, что он холостой и может жениться.

— Слава тебе господи! А то я эту Ядьку не усторожу никак… — обрадовался Казик и послюнявил химический карандаш.

— Тятя! Каргуль! — вдруг кричит Витя.

Казик оглянулся вокруг в поисках врага, но Витя, оказывается, имел в виду подпись Каргуля, стоящую на бумаге. Казик молча складывает бумагу и возвращает ее войту: он не будет подписываться рядом со своим смертельным врагом.

— Да ты что, совсем рехнулся?!! — пробует убедить его войт. — Надо же быть гражданином! Пойми, из-за тебя девушка матерью стать не сможет и село мельника потеряет!

Ничего не помогает: Казик неумолим! Упоминание же о гражданском долге только подливает масла в огонь.

— Ты меня не учи, как гражданином быть! Из-за этой твоей политики я кота потерял!

— И два мешка пшеницы! — добавляет Витя.

— Про велосипед я уж не говорю! — машет рукой Казик и снова направляется в стодолу.

Входящий за ним войт при виде лоснящегося жиром мотора восхищенно цокает: это же сокровище! У Каргулей есть молотилка, соединить одно с другим — и работа сама пойдет!

Казик, однако, и слушать не желает столь вредных, нестерпимых для его уха предложений. Чтобы заглушить голос войта, он начинает так молотить цепом, что вокруг только гудит все и пыль столбом подымается. Войт, однако, снова прерывает его работу, протягивая повестку в суд, где будет разбираться дело об убийстве кота.

— Мой был кот и от моей руки погиб! — высокомерно заявляет Казик.

— Но ведь Каргуль дал тебе за него мешок пшеницы, вот он теперь и требует свое обратно, — поясняет войт и с гордостью добавляет: — Первый процесс по вопросам имущества в округе будет!

Внимание их привлекает громкое ржание. Кобыла Павляка, стоя у забора, трется лбом о шею стоящего на Каргулевой стороне жеребца.

— Если будет жеребенок, имей меня в виду, — говорит войт, с удовольствием наблюдая за этим лошадиным флиртом. — Покупаю.

Казик молча отбрасывает цеп и бежит к забору, чтобы оттащить кобылу. За ним бдительно наблюдает Каргуль, стоя на крыльце с винтовкой под мышкой.

Назавтра принарядившиеся Казик и Марыня собираются ехать в суд.

— Зря не слоняйся, молоти как следует! — наказывают они Вите. — Тут работы еще до черта!

Бабка, выйдя из дома, подходит к Казику и протягивает ему ручную гранату.

— Суд — судом, а справедливость должна на нашей стороне быть, — поучает старуха и, сунув руку в карман, извлекает оттуда еще одну гранату.

Торжествующе поглядывая на двор соседей, Казик сует обе гранаты себе в карман.

Каргули тоже готовятся к отъезду. Хозяева уже сидят в бричке, дожидаясь Кекешко, который, прощаясь с Ядькой, обещает привезти ей из города обручальное колечко. Наконец обе брички трогаются с места…

Едва только они скрываются за поворотом, как Витя, молотивший в стодоле, бросает цеп, перелезает через забор на каргулевский двор и начинает снимать растянутый вместо веревки для белья приводной ремень от мотора.

— Чего трогаешь? — кричит издалека Ядька, которая осталась присматривать за детьми.

— Хочу доброе дело сделать.

— С каких это пор воровство добродетелью зовется?

— Ты меня в такие научные споры не втягивай, потому как у меня ко всему практический подход имеется. И к добродетели тоже!

Примерив ремень к молотилке, Витя возвращается к себе во двор и вытаскивает из стодолы мотор. Ядька недоверчиво наблюдает за ним.

— Родители не велели… — говорит она на всякий случай.

— Мне родители велели молотить сколько духу есть. Они вернутся, а я все обмолочу, то-то старики ахнут! Только ты помоги мне, подавать снопы будешь.

— Вот еще чего придумал, — пожимает плечами Ядька.

— Чего боишься-то? Я же тебя не ко греху какому сманываю, работать зову!

Загудел мотор, застучала молотилка, в воздух поднялась пыль — замелькали на солнце вилы в руках Ядьки.

— Видала, как дело пошло! — с гордостью говорит Витя, глядя снизу на девушку, которая едва поспевает сбрасывать сверху снопы. — Раз-два, и полный порядок, гуляй, как в воскресенье!

— Гуляй, гуляй, узнает отец, где ты ремень взял, — он тебе так всыплет…

— 3-э, там… Я своего старика не боюсь, — отвечает Витя, поморщившись и продолжая смотреть вверх на высоко обнаженные ноги Ядьки, спрашивает: — Помочь тебе там?

— Не надо, сама справлюсь.

Витя проверяет, достаточно ли загружена молотилка, и снова спрашивает:

— Ну так как, помочь? — И, услышав снова отрицательный ответ, решительно, будто Ядька попросила его о помощи, лезет вверх со словами: — Ладно уж, помогу тебе…

Въехав во двор, Казик несколько раз зовет:

— Витя! Ви-итя!

Не видя сына, он заглядывает в стодолу и изумленно оборачивается к Марыне, которая слезает с брички.

— Вот это парень — герой! Все обмолотил, как есть…

Подойдя к мотору, он машинально кладет на него руку и вскрикивает, обжегшись.

В это же самое время Каргуль, который никак не дозовется Ядьки, заглядывает в свою стодолу и, пораженный, не верит своим глазам: все снопы обмолочены, а его дочь спит, прижавшись к плечу молодого Павляка!!! Обернувшись, он видит, как по двору к нему бежит с цепом в руках Казик.

— Хорошо ты сына воспитал! — восклицает Каргуль, указывая ему на копну, из которой торчат две пары босых ног.

— А ты — дочь!

На этот раз им приходится действовать сообща. Казик, вытащив сына за ноги, безжалостно дубасит его за лень, которая повелела ему молотить вместо цепа машиной. Каргуль же, держа дочь за волосы, лупит ее за то, что она потакала Витиной лени…

— Уж мы из вас повыбьем эту лень! — орет Казик, пытаясь догнать удирающего сына. — Знал бы я, что цеп о твой хребет не переломлю, — я бы тебе так дал, что ты бы всю жизнь помнил!

Налетев с разбегу на Вечорека, Казик набрасывается на него с проклятиями:

— То ж ты, старый черт, мотор выкопал! А через этот твой мотор мой сын с вражьим Каргулевым племенем снюхался! Родному отцу изменщик стал!

— Нечего больше ждать, — говорит в это время Каргуль жене, заталкивая дочь в кухню. — Придется кончать с этим нашим патриотизмом. Выдаю ее за Кекешко, хоть он и не из-за Буга!

— Чтоб этот проклятущий Казик живот со смеху надорвал? Мало тебе, что он нынче суд выиграл?!! — грозно наступает на мужа Каргулиха.

— Ничего не сделаешь, — вздыхает Каргуль, — выходит, на этот раз по его будет…

На печке, утопая в перинах, лежит бабка Леония. Свесив голову с печки, она говорит Казику:

— Мне никакой не лекарь нужен, а сын послушный! Помни, Казик, мою волю: кобылу ожеребишь, Витю богато женишь, а Павла в науки отдашь…

Казик согласно кивает головой, чтобы успокоить бабку, но видно, что он немало волнуется: кадык так и ходит у него то вверх, то вниз.

Выйдя во двор, Казик зовет сына:

— Витя! Бери кобылу и айда в путь. Чтоб обратно жеребую привел, не то я тебя заместо креста цепом встречу!

— И чего по свету бродить, когда за забором жеребец? Ведь это мечта, а не жеребец!

— За забором твой враг, а перед тобой твой отец, который тебе приказ дает! Чтоб кобыла вернулась жеребая, не то не миновать тебе цепа, понял?

Витя берет из рук матери мешок с хлебом, набрасывает на лошадь попону и, свернув немецкую походную палатку, испещренную белыми маскировочными пятнами, перебрасывает ее через плечо. Прощаясь с родителями, он замечает:

— Надо винтовку в дорогу взять, а то как бы совсем без лошади не воротиться!

— Вот это ты правильно придумал, — соглашается Казик. — Пускай я безоружный останусь, а тебе зиктовка нужнее. Только осторожней с ней, а то затвор вылетает.

— А ежели Каргули снова войну начнут? — тревожится Марыня.

— Не бойся, у меня еще две гранаты есть, — успокаивает ее Казик, небрежно махнув рукой. — Да еще фаустпатрон один…

Когда Витя трогается в путь, в конюшне Каргулей раздается ржание жеребца. Павлякова кобыла отвечает ему. Услышав шум, выходит из дома Ядька. Девушка с тревогой смотрит вслед отъезжающему Вите.

В тазу с водой, который стоит в кухне Павляков, отражается луна. Тишина. Вдруг начинает ворочаться на печи бабка.

— Казик, Казик! — шепотом зовет она.

Казик, в белых кальсонах, появляется в дверях кухни.

— Ох, чует мое сердце — неладно с нашим Витей! — говорит бабка Леония. — Пятая ночь пошла, как его нету…

— Так ведь он далеко подался…

— Далеко? А чего это я близко нашу кобылу слышу?

— Какая же может быть кобыла, когда нашего Вити нету? — удивляется Казик, с тревогой приглядываясь к матери.

— Вот то-то и оно! Послушай-ка сам!

Тишину ночи действительно нарушает какой-то странный звук. Подойдя к окну, Казик, наклонив голову, слушает.

— Наша музыка! — говорит он вполголоса. — Витя едет.

— А я тебе толкую, что лошадь так пятую ночь ржет, а вот Вити нашего как не было, так нет! И будешь ты мне еще говорить, что духов нету?!!

Казик широко распахивает дверь. Заглушая позвякивание цепи у собачьей конуры, издалека доносится громкое призывное ржание лошади. Выйдя во двор, Казик вдруг видит в свете луны черный силуэт за забором, в руках человека поблескивает дуло винтовки.

— Отдай коня, ворюга! — слышит он голос Каргуля. — Ты куда моего жеребца увел?

— Украли? Ха, ха, ха! — заливается радостным смехом Казик, но, увидев, что дуло винтовки ползет в его сторону, серьезнеет. — Ежели ты, Каргуль, вовсе глупый стал, так подыми свою винтовку дулом кверху — она стрелять любит, а ты выстрелов боишься…

— Нет уж, никуда я дуло подымать не намерен, а ты-то вот, в чем стоишь, в том и пойдешь сейчас перед лицом власти предстать! — говоря это, Каргуль грозно движется вперед.

— Вот и хорошо, в одном наряде явимся, — ты же сам без порток выскочил!

— Говори, где конь? — Каргуль целит винтовку прямо в глаза Казику.

— А что я, гадалка, что ли?

— Вор, вот ты кто, конокрад!

— На предохранителе? — спрашивает Казик, не спуская глаз с винтовки. — Смотри, поосторожней, не то я тебя гранатой в небо подкину!

— Конюшня пустая… — Каргуль оборачивается в сторону широко распахнутых ворот конюшни.

— Владек! — кричит ему в окно жена. — Ядьки тоже нету!

Со стороны реки снова слышно ржание. Глядя друг на друга, оба мужчины медленно крадутся вдоль забора к своим стодолам.

Перед Павляком и Каргулем открывается вид на залитые лунным светом поля, за которыми темной полосой чернеет лес.

— Иди ты первым! — шепотом командует Каргуль, указывая винтовкой дорогу.

— Давай винтовку, тогда пойду, — предлагает Казик.

— А твоя-то где?

— Витя взял кобылу охранять.

— Не от моего ли жеребца?

Они идут по меже, разделяющей их поля.

— Мне твой жеребец вовсе не нужный. Витя поехал получше найти! — шипит, осторожно пробираюсь по меже, Казик.

— Поехал да и заблудился при луне твой Витя… — презрительно отвечает Каргуль.

Дойдя до опушки леса, они направляются к старой каменоломне. Вдруг оба застывают как вкопанные: конское ржание доносится точно из-под земли… посмотрев друг на друга, они ускоряют шаг.

На дне каменоломни на фоне призрачно белых стен трутся боками две лошади — они выглядят как живая скульптура: скользкий свет луны сплывает по их крупам. Лошади хватают друг друга зубами за гриву, разбегаются, потом снова сходятся, вновь разбегаются и скачут по дну каменной ложбинки. От шеи гарцующего вокруг кобылы жеребца тянется посеребренная луной веревка, конец которой держит в руке Ядька. Она дремлет в шалаше. Неподалеку, возле развешанной на кусте палатки, сидит на корточках Витя и старательно выскребает ложкой дно котелка. Немного погодя он встает и направляется к поблескивающей внизу реке.

Дымит погашенный костер, лежит на камне винтовка, а рядом с ней — тот самый будильник, который Ядька и Витя вытащили в бидоне из колодца.

— Витя, подержи веревку, у меня уже силы нету… — зовет Ядька.

— Слабая ты… — вздыхает Витя.

— Небось уж пятую ночь не сплю!

— А их в году триста шестьдесят пять, ночей-то! — многозначительно говорит Витя и берет у нее из рук веревку.

Лошади стоят, положив друг на друга головы. Витя обнимает Ядьку, но не успевает он поцеловать ее, как звонит будильник. Ядька хочет подняться, ей пора возвращаться домой, Витя пытается ее удержать и выпускает из рук веревку. Конь, почувствовав свободу, бросается вскачь, копыта его гремят по камням, он несется вверх по дорожке, величественный и прекрасный, рассекает грудью потоки лунного света.

Каргуль, припав на колено, целится из винтовки. Казик хватает его за плечо:

— Жаль коня!

— Но не твоего сына! — тычет Каргуль вниз, где на белом фоне скалы отчетливо выделяется силуэт Вити.

— Так ведь там и твоя дочь!

— У меня три пули, на всех хватит! — орет Каргуль.

Казик всем телом бросается на соседа. Гремит выстрел.

— Ты что же это, моего сына вместо отца карать вздумал?!! Ну погоди ж ты, падаль этакая! Пришел твой конец!

На краю каменоломни дерутся двое одетых в белое людей. Они яростно дубасят друг друга, но в конце концов усталость берет свое: постепенно движения их становятся более медленными, и спустя еще некоторое время они просто падают без сил друг возле друга — на самом краю обрыва. И тут гремит второй выстрел…

Ядька и Витя на секунду останавливаются. Девушка испуганно прижимается к своему милому.

— И что теперь с нами будет? — всхлипывает она.

— Дома тебе не к чему и показываться, — рассудительно говорит Витя. — Будем жить отдельно.

Ядька в нерешительности. Не зная, что делать, она вдруг поворачивается и бежит по направлению к дому, но Витя, догнав ее, заступает ей дорогу и, обняв ее, горячо говорит:

— Ну куда ты! Старики и так тебя не простят, а со мной тебе плохо не будет! Вон сколько здесь пустых домов стоит, возьмем себе какой-нибудь — и конец этой ненависти.

Крепко взяв ее за руку, он решительно идет вперед. Через минуту молодые люди скрываются за кустами.

Бросив винтовку, Каргуль и Казик сбегают вниз к реке. Оба они то и дело вскрикивают, так как острые камни режут босые ноги.

Внизу они находят дымящийся еще костер, брошенную в спешке палатку. Звякает задетый нечаянно котелок, возле которого тикает на земле будильник…

Каргуль поднимает его, рассматривает в лунном свете и. придя в полное отчаяние, устало садится на камень.

— Витя! — кричит Казик, а эхо добросовестно повторяет: «Ви-и-и-тя!»

— Я-аа-дька!

Продолжая звать каждый своего, они расходятся. Через некоторое время из каменоломни выходит, ведя за узду кобылу, Казик. За кобылой, игриво подскакивая, следует жеребец.

Со стороны леса выходит Каргуль.

— Жеребенка тебе захотелось… — с укором говорит он Казику.

Бабка Леония лежит уже не на печке, а на широкой, удобной кровати. Окна в комнате занавешены, Марыня всхлипывает, а бабка говорит хоть и слабым голосом, но спокойно и с достоинством:

— В кладовую я заглянула, мешки и банки пересчитала. Были бы еще ксендз да Витя — ничего мне больше для смерти не надо.

— Марыня! Беги за ксендзом! — приказывает Казик.

Марыня закутывается в платок — уже зима и за окнами белеет снег.

— Так ведь ксендз этот от немцев оставшийся! — шепчет она мужу.

— Бог один и тут и в Кружевниках.

— А разговор-то у него другой, — упрямится Марыня, — как он бабке грехи отпустит, ежели он ее слов не поймет?

Казик скребет затылок, берет шапку и идет к двери.

— Возьму Каргуля, чтоб перевел. Он знает по-немецки, еще при Франце-Иосифе службу служил, стрелять учился, через чего мимо и пуляет…

— К Каргулю пойдешь? — всплескивает руками Марыня. — Без винтовки?

Оглянувшись вокруг, Казик берет на руки двухлетнего Павлика и выходит.

При его появлении на пороге Каргулевой кухни дети в панике разбегаются. Каргуль встает из-за стола, а его жена, прячась за дверью, протягивает ему винтовку.

— Не бойся, потому как я больше тебя страху полный. Послушай, Каргуль, матке моей конец пришел.

— Каждому из нас конец придет, вечно никто не живет.

— Я к тебе пришел не затем, чтоб ты философию разводил, а чтоб переводчиком у моей матери в ее последней дороге был. — Казик прижимает к себе маленького Павла.

— Да она скорей дьяволу обрадуется, чем мне, — говорит Каргуль, проверяя магазин у винтовки.

— Ей уже не выбирать теперь. Ее расчет с жизнью законченный. Она уходит. А мы-то вот останемся, так что у нас еще будет случай рассчитаться.

— Ох, уж лучше я пойду за ксендзом повторять, чем тебя тут слушать! — говорит Каргуль, направляясь к дверям.

Казик, кивнув на винтовку, кладет ему на плечо руку:

— Оставь.

— А черт тебя знает, как ты меня за мою услугу отблагодаришь, — не соглашается Каргуль.

— На эту неделю и одних похорон хватит, — обещает Казик.

Над кроватью бабки склоняется седовласый ксендз, рядом стоит на коленях Каргуль — так ему удобнее слушать, что шепчет старушка. Он переводит услышанное священнику, помогая себе жестами, когда не хватает слов.

— Wenn war deine lezte Beichte? — спрашивает ксендз.

Следом за ним по-польски шепчет Каргуль:

— Когда вы были на исповеди в последний раз?

Марыня и Казик внимательно наблюдают за их перешептыванием.

— А не обманывает Каргуль? — волнуется Марыня. — Чтой-то он на одно ее слово два по-немецки брякает?

— Старается, — поясняет шепотом Казик.

— Смотри, как бы этот диверсант не выстарался для нашей матери неба похуже, — шепчет Марыня и вдруг начинает плакать. — До чего ж она, бедная, жеребеночка дождаться хотела!..

Когда ксендз наклоняется к лицу умирающей, Каргуль встает, и тут обнаруживается, что под коленями у него все время была его винтовка.

Звонят колокола, их слышно далеко, даже на кладбище, у ворот которого останавливается повозка, запряженная лошадьми Казика и Каргуля.

Казик, Каргуль, войт и Вечорек берут на плечи маленький сосновый гроб и входят в ворота кладбища. За ними идет одетый во все черное Кекешко. Он ведет под руку Марыню, которая несет что-то, прикрыв концом большого платка.

Когда ксендз кончает положенную молитву, Казик берет из рук Марыни мешок с кружевницкой землей и сыплет горсточку земли на крышку гроба. Остальные, подходя поочереди, делают то же самое.

Вдруг, растолкав людей, у края могилы опускается на колени Витя. Казик протягивает к нему руки, но Витя отодвигается.

— Вы, тятя, уберите свои руки.

— Где Ядька?!! — кидается к нему Каргуль, но Витя снова делает шаг назад.

— А вы, пан Каргуль, не спрашивайте ни о чем, потому как мы к вам не вернемся, покамест вас с отцом только ваша злость в куче держит.

Повернувшись, Витя быстро идет между могилами, не обращая внимания на крик матери:

— Витя! Ви-ии-тя… Вернись!

Весна. Казик слоняется по двору, все валится у него из рук. Не радует его даже жеребенок, который шаг в шаг следует повсюду за матерью.

По другую сторону забора так же бессмысленно топчется по двору Каргуль. Им обоим тяжела пустота дворов, из которых ушло уже столько близких.

Казик с досадой пинает немецкую каску, из которой пьют воду куры, она с грохотом катится по цементным плитам двора. Весенний ветер забрасывает на сторону Павляков Ядькины платья, какие Каргулиха, убираясь к празднику, развесила проветриться на заборе. Казик поднимает их и, подержав в руках, вешает обратно.

Оба мужчины стоят, следя друг за другом и притворяясь, что не замечают этого взаимного наблюдения. Вдруг робко заржал жеребенок. В Казике будто дрогнуло что-то, перевернулось, оторвалось внутри…

— А ну, подойди к забору, — неожиданно говорит он, обращаясь к Каргулю.

— Это зачем?

— Подойди, потому как и я подхожу…

Каргуль, не торопясь, идет к забору, но в трех шагах от него останавливается — как когда-то, когда они в первый раз встретились в Рудниках.

— Ну?..

— Делай, что и я делаю, — говорит Казик, стягивая с себя шапку и обнажая седую голову.

— Ну, снял, — говорит Каргуль, снимая шапку, — только не знаю, перед чем.

— Перед нашей дуростью бескрайнею, которой конец близится.

Павляк делает шаг к забору, приблизился на шаг и Каргуль.

— Что ж, Казик, пора бы уже…

— И плачь ты, Каргуль, не стыдясь, потому как ежели настоящий мужик плачет, то должен быть праздник!

— Ой, должен быть, должен! — ойкнул Каргуль и бухнулся в распростертые объятия Казика.

Заплакали в голос, не скупясь на причитания, и женщины. Рыдания их заставили прибежать соседей: испуганно смотрит на них Вечорек, выжидающе поглядывает Познаняк… Кекешко же, увидев обнимающихся и рыдающих мужчин, закричал во все горло:

— Милиция! Милиция! Люди, бегите за милицией, не иначе как что-нибудь страшное стряслось!!!

Но сам остался на месте: легко ли расстаться с этаким редким зрелищем!

Этим возгласом «милиция!» и заканчивает Казик Павляк свой рассказ, в котором описал старшему брату первые проведенные на этой земле годы. Едва он крикнул «милиция!», как у забора, со стороны Каргулева двора, появляется молоденький сержант милиции и. козырнув, стоит, будто ждет приказаний.

— А ты чего?!! — рявкает на него Казик.

— Я думал, может, нужный буду… — оправдывается сержант, пятясь к дому Каргулей.

— Каргуль тебя сюда послал, чтоб я опять из-за него своего брата потерял?!! Нечего тебе тут делать, иди, иди… — гонит представителя власти Казик и, обернувшись к брату, говорит: — А теперь, Яська, послушай-ка, как мы тут Польшу создавали…

Однако «американец» не желает больше слушать его и, резко повернувшись, энергично шагает к дому.

— Бросил ты думать о присяге тятиной, брось и обо мне думать! — рычит Яська, когда Казик пытается задержать его.

— Яська, да послушай же ты меня, ведь крестины приготовлены…

— Что-о-о? — прерывает его грозно Яська. — Хочешь сделать из меня крестного отца Каргулевых детей?!! Never!! — И он захлопывает дверь перед носом Казика с такой силой, что у того чуть не падает с головы шляпа.

Войдя в дом, Джон оказывается в нем один: все ушли, чтобы не мешать беседовать столь странно встретившимся братьям. Стоит только коляска с маленькой Аней, которую сторожил младший брат Ядьки. Однако при виде разгневанного «американца» мальчишка в ужасе удрал, бросив плачущего ребенка.

Джон начинает паковать вещи, но плач Ани все больше раздражает его. Как это часто бывает с детьми, она, по-видимому, чувствует нервозную атмосферу вокруг и вместо того, чтобы спать, заливается слезами.

Джон несколько раз подходит к девочке, и, пытаясь ее успокоить, качает коляску — все напрасно. Не найдя никого ни в комнатах, ни на кухне, он вытаскивает Аню из коляски и начинает ходить с ней по комнате. Когда он легонько стучит вилкой о графин, на лице девочки появляется первая улыбка. Она с любопытством поглядывает на Джона.

Однако едва он кладет ее в коляску, как вое начинается сначала. Он даже не успевает открыть чемодан, а дом уже оглашает отчаянный крик ребенка. Неумело, по-мужски Джон играет с малюткой: напяливает на себя дамскую шляпу, строит смешные рожи, приложив к вискам руки, машет ими, как слон ушами. Девочка, перестав плакать, смотрит на него весело, почти кокетливо, но стоит ему только отойти, она опять морщит личико, готовясь зареветь.

Джон берет ее на руки и, качая, напевает какую-то старую, слышанную еще в детстве колыбельную. Девочка внимательно слушает его. Вдруг, подойдя к окну, он видит возле стодолы Казика целую толпу: тут и Каргули, и Павляки, и соседи… Все они что-то оживленно обсуждают, слушая энергично жестикулирующего Казика.

Наконец, взяв лопату, он начинает копать землю и, набирая ее горстями, сыплет в мешочек, который держит Каргуль.

Понял Джон, что там происходит, отошел от окна и, продолжая качать Аню, в раздумье ходит по комнате. Вдруг он подносит девочку к свадебной фотографии Вити и Ядьки, будто хочет проверить, на кого из родителей она похожа больше.

— Гм… все равно нас больше, чем Каргулей, потому что ты Павлячка! Павлячка, Павлячка… — повторяет он и начинает пританцовывать.

Увлекшись, Джон танцует какой-то странный танец, держа ручку девочки так, точно эта рука взрослой партнерши, позабыв, где и в какой ситуации он находится…

Услышав шаги в сенях, он быстро сажает девочку в коляску и присаживается к столу, чтобы никто не мог догадаться, что происходило между ним и внучкой его брата.

В комнату осторожно входит Казик. Он протягивает брату мешок:

— На, Ясь, возьми. Земля…

— Земля? — деланно удивляется Джон и, заглянув в мешочек, трогает его содержимое пальцами.

— Хорошая? — Казик напряженно смотрит на брата.

Не сразу отвечает Джон-Яська. Он сюсюкает с Аней, заглядывает ей в глазки, подкидывает в воздух и, только вдоволь наигравшись с ней, говорит наконец:

— Хорошая, Казимеж, лучшей не требуется…

Тут Казик, бросив на стол мешок, широко распахивает объятия и гаркает во весь голос:

— Яська! Бойся ты бога, наконец-то мы свиделись!

Обнявшись крепко, они смеются сквозь слезы, не замечая ни прильнувших к окнам лиц, ни появившихся в дверях домочадцев.