Мне казалось, она будет жить долго. По меньшей мере, до своего столетнего юбилея. Почти 20 лет нашего знакомства убеждали меня в этом. Но она, смеясь, с грустью говорила: «Боюсь этой трехзначной, нечеловеческой цифры. Наверно, буду походить на ведьму».

А в начале апреля 92-го, за полтора года до ее смерти, возникла идея ехать летом в Голландию. Оттуда прислали приглашение на конгресс писательниц-женщин и международную книжную ярмарку.

Анастасия Ивановна разыскала меня по телефону.

- Сможете? Я сказала им, что согласна, но только если с вами. Не отказывайтесь. Мы ведь хорошо съездили в Коктебель.

Звучало заманчиво. Еще бы - Голландия! Я осторожно напомнил ей недавний тяжелый грипп с воспалением легких и то, как трудно она выкарабкивалась из него.

- Вы всегда осторожничаете. Как кот лапой, - сказала она, как мне показалось, легкомысленно. - Уж если судьба, ну так у вас на руках, когда-то все равно ведь придется.

Все дальнейшее напоминало сказочный сюжет. Наш перелет из Москвы с красным вином в небесах на борту королевского авиалайнера, ее чтением стихов. Потом номер в фешенебельной гостинице в центре Амстердама, куда бежевый «Мерседес» доставил из аэропорта обшарпанный московский чемодан, перевязанный ремнями и веревкой, Почтительный портье внес его в номер, и вещи были извлечены оттуда и заняли место на полках шкафов. Смуглая индонезийка, прибиравшая ежедневно, только таращила от изумления ореховые глаза, не зная, как поступить с рассыпанными на коврах гомеопатическими шариками или алюминиевой мятой кружкой, должно быть привезенной еще из ссылки.

И вот огромный выставочный зал с тысячами книг, среди которых мелькнула обложка с лицом Марины Цветаевой. И главный сюрприз на втором этаже: зрительный зал человек на пятьсот - там, где ей предстояло выступать.

Постукивая палкой, в элегантном светлом костюме, подаренном ей накануне, она поднимается по крутым деревянным ступеням на сцену. Я же, проводив ее, спешу занять место где-нибудь в зале, поблизости. Но она просит, чтобы я сидел рядом, настаивает. Таким образом, я оказался перед тысячью глаз, в фокусе телекамер. Неуютность моего положения возмещалась, однако, возможностью наблюдать реакцию зала.

У нее разные оттенки голоса. Одни для друзей - уютные, насыщенные теплом. С людьми официальными голос учтив, но - бывало - и холоден. По-иному разговаривала с животными. Часто можно было услышать «душенька» и обращение на «Вы» к какому-нибудь бродячему псу с несчастными глазами. Но совершенно по-особому она читала стихи. С ясной, глубокой мелодией, временами напоминающей по звуку виолончель. Свидетельствую: так читала она в Амстердаме залу, где мало кто понимал русский, но слушали завороженно.

Мне казалось, зал она не видит и мощное его дыхание едва ли слышит. Скорее только догадывается о том, что она в центре внимания, по яркому свету юпитеров. Как передать эту атмосферу разрастающейся любви? Слушая ее, публика неистовствует, руки, кажется, сами по себе аплодируют, тогда как лица просветлены и всем уже ясно, что, если Марина гениальна, то Анастасия, по меньшей мере, феноменальна.

Больше часа продолжалось ее выступление. Лента в моем магнитофоне остановилась, и в напряженной тишине, с которой зал слушал ее, неловко было щелкать крышкой и переворачивать кассету. Теперь жалею об этом, потому что шквал аплодисментов остался незаписанным. Но до сих пор в ушах звучат неутихающие плещущие звуки. Люди стояли в проходах, не расходились. Потом возникло стихийное движение к сцене. Словно каждому хотелось убедиться, что этот комок жизни и стойкости - не плод их воображения, а вполне реальный человек. Возможно, это был час ее триумфа. Того, к чему она всегда относилась с иронической улыбкой.

Вокруг нас смешение берез, хвои, осин. Кажется, сполохи солнца между листвой, уже ослабевшие к середине лета птичьи голоса, аллеи с пастернаковским кафедральным мраком елей и тонким, хотя и ощутимым запахом грибной прели собраны здесь нарочно, для того, чтобы сообща дать уловимый толчок памяти. История, в самом деле, необыкновенная.

- Знаете, в это трудно поверить. Но ведь это было! Я сейчас даже не вспомню точно - в каком году? - Когда-то папа посадил вокруг дачи три елки. Елка Леры, Муси и Аси. По именам трех дочерей. И вот - представьте, сколько лет прошло. Приезжаю в Тарусу. Лето 59-го года. Три года как вернулась из ссылки.

Лера, моя старшая сестра, мне говорит: «Ася, тебе надо сходить в Песочное на нашу бывшую дачу. Сходи, увидишь удивительную вещь».

Иду вдоль Оки. Отражения облаков в воде, трава. За бревенчатым мостиком крутой подъем. Откуда-то от Оки через калитку попадаю в сад. Малинник, тишина. Все заросло. Уже какой-то чужой дух над старой дачей, но все узнаваемо, знаете, - до сердцебиения. Вот старшая елка - Лерина. Вот перед моим окном - моя. Елка «Ася». Обе сочно зеленые. И только одна напротив Марининого окна - сухая. До самого корня! Когда она засохла? Я ищу ответ, и не у кого спросить. Думаю, в день смерти Марины.

А. И. протянула мне толстую папку с тесемками, вмещавшую разномастные машинописные страницы. На папке стояло размашистое AMOR.

- Хотелось бы знать ваше мнение, - сказала она лаконично.

Позже, когда роман был напечатан отдельной книгой, в предисловии к нему А. И. написала: «Он рос, как одинокий костер в лесу, с конца 1939 года и был вчерне окончен в первые дни войны, в 1941-м… Писала его на Дальнем Востоке, в зоне, на маленьких листах, настолько мелко, что прочесть его не смог бы никто, кроме автора, да и то лишь по его близорукости. За пределы зоны он попадал через вольнонаемного, в письмах».

«Жизнь Ники» - самая живая, самая захватывающая глава в «Аморе» середины восьмидесятых, который мне довелось прочесть. По сути, это повесть внутри романа.

Нике, alter ego автора, в раздумье, с чего начать, как пересказать свою жизнь, нелегко сразу взять правильный тон. Но постепенно поезд повествования разгоняется. Мы узнаем удивительные вещи. Всего несколько лет назад Ника и Глеб (Анастасия и Борис Трухачев) ранним утром отправлялись в путешествие по Франции. На все дни разостлавшееся настроение - безделья; ласковое безразличие к тому, день ли сейчас или вечер. Запах сигар, запах фиалок. Бесцельность денег в щегольских портмоне, их скучающие фигуры у витрин… Это строки из «жизни Ники».

«…Лицо Глеба - сквозь синий дым сигары. Светлое золото легких волос, отброшенных, задумчивый взгляд пронзительных синих глаз, в которых щемящий ей душу холод, полное - его - одиночество! И мое - полное. И его ребенок во мне. Тьма над будущим»

«…в Москве, вечером, зимой, в домике на Собачей площадке я спускалась по крутой каменной, мокрой и темной лесенке, ведущей в светлую и жаркую кухню. На мне черное платье из бархата, круглая бриллиантовая брошь и кольцо с бриллиантом. Выйдя от тепла вечно горящего камина, я куталась в боа и дрожала от холода. Я шла сказать что-то об ужине. И вдруг - я остановилась на ступеньках. У камина, в комнате Глеба, сидели у огня несколько человек и, увидев меня, уже приготавливали мне место. Я поглядела на них острым, внимательным и широким взглядом и молча села у огня. Меня укрывали маминой бархатной шубой. Юные лица всех нас были ярко освещены».

Бросается в глаза явная театральность происходящего: бархатное платье, дорогие украшения, ярко освещенные лица, притихшие в предчувствии надвигающегося тектонического разлома в их судьбах, в судьбе страны.

Как же стремительно изменяется ее жизнь!

Это на свой лад «Титаник». Драматизм его крушения не только - и даже не столько - в том, что богатые спасались, а низшие сословия так и не смогли прорваться к шлюпкам. По сути, это урок гибельности человеческого высокомерия и гордыни. Повелители судеб, прислушайтесь: в днище уже хлещет вода, и наиболее проницательные из пассажиров смутно догадываются о надвигающейся катастрофе.

Еще один поворот сцены, новая пантомима жизни с ее, Ники, участием. Возвращается с войны Глеб с параличом руки и лица. Все тесно переплетено: хаос революции, разрушения, смерти близких. Корабль окончательно идет ко дну. Она остается в голодном Крыму одна с двумя детьми. Вскоре младший, Алеша, умирает.

«Амор», опубликованный в 1991 году, сильно и в лучшую сторону изменен по сравнению с тем, машинописным. Здесь уже все вещи названы своими именами. Тут впервые я прочитал то, что слышал от нее в кухне, в ее скупых устных рассказах во время наших встреч.

«Жизнь в тюрьме… Один следователь (нос с дворянской горбинкой, читал Герцена), другой - менее грамотен, ошибки поправляла ему в протоколе. Какой-то ее ответ вынудил у него восклицание: «Стерва!»

«После таких слов прекращаю отвечать на вопросы».

За это ее заперли в одиночную узкую камеру. Настолько узкую, что сесть невозможно. А стоять не было сил, потому что допрос продолжался много часов.

Через некоторое время вновь повели на допрос. И опять повторилось запирание в узкий, похожий на шкаф, бокс.

- Что вам от меня нужно? - не выдержал следователь.

- Я бы хотела понять, что вам от меня нужно…

- Хотите, чтобы я извинился, что ли?

- Вы напишите в протоколе, после какого слова я отказалась отвечать.

- Что я, дурак? - простодушно захохотал следователь.

И я тоже засмеялась…«

Обвинение выстраивалось вокруг ее причастности к «Ордену Розенкрейцеров». Дело по тем временам было нешуточным. По сути, речь шла о подрыве государственных устоев.

Еще в 1933 году, когда розенкрейцеры оказались под подозрением, А. И. была арестована, провела под следствием два месяца, после чего ее выпустили. Об этом периоде Анна Андреевна Ахматова как-то заметила, что это были еще «вегетарианские годы». Как потом оказалось, помог ей освободиться из застенков ОГПУ не кто иной, как Максим Горький.

В 1937- м с «вегетарианством» было покончено. После ее нового ареста следователь не без ехидства заметил: «Теперь он за вас не заступится».

В самом деле, в 1936-м Горького не стало.

Читая недавно открытые секретные материалы допросов, приговоров, судебных постановлений, наглядно видишь, как сооружалось очередное дело, и можно только диву даваться, какая гильотина нависала над любым, даже самым безобидным инакомыслием.

А. И. мне рассказывала, как сутками ее мучили следователи, меняя друг друга, не давали ей спать. Несменяемой была только яркая лампа, направленная в лицо, и монотонно повторяемые вопросы: «Какая разведка вас завербовала?…» Как теперь видно из этих самых материалов, даже в нечеловеческих обстоятельствах ей удалось выстоять и при этом никого не оговорить.

Сегодня, спустя 70 лет после этих событий, о розенкрейцерах можно свободно прочитать на сайтах в интернете. Это было странное единение мистики и науки. Они почитали сплетение Розы и Креста как символов единства Жизни и Смерти. Розенкрейцерам в средние века приписывалось исключительное могущество, власть над природными силами и людьми, способность воскрешать мертвых и создавать в алхимических лабораториях искусственных людей, так называемых гомункулусов. Среди них были такие ученые и предсказатели, как Парацельс и Нострадамус, а позднее и Френсис Бэкон. К началу двадцатого века розенкрейцеры представляли себе человечество как единый организм, вырабатывающий нравственные и культурные ценности. Здесь же можно узнать и о том, что в России идеи розенкрейцеров стали особенно популярны после революции в кругах интеллигенции, верившей в возможность создания ноосферы, выхода человечества за пределы земного пространства, освоения иных миров. И наиболее ярким представителем и руководителем розенкрейцеров в России называют Бориса Михайловича Зубакина.

Помню, как в какое-то из моих первых посещений квартиры А. И. я обратил внимание на нечеткую фотографию в рамке, видимо сильно увеличенную с маленькой. На ней был изображен человек, которого можно было бы принять за прямого потомка Шекспира - так схожи были их черты.

Взяв фотографию в руки, она стерла ладонью несуществующую пыль, некоторое время пристально разглядывала ее, после чего сказала:

- Необыкновенный, удивительнейший был…

Я хотел узнать больше об этом человеке, но А. И. назвала только его фамилию и от более подробных расспросов уклонилась. Это был Б. М. Зубакин.

…Какой- то пронзительно яркий день, кажется, конец февраля. Солнце освещает перья лука в банках на подоконнике в кухне на Спасской. А. И. говорила о своей книге «Королевские размышления», написанной ею в 20 лет, и о том, как эта книга -по сути атеистическая - была воспринята Василием Розановым.

Те, кто хотя бы немного знаком с ее биографией, знают, что в возрасте двадцати семи лет ее взгляды резко, если не сказать диаметрально, переменились. По сути, она налагает на себя обет безбрачия. Отказывается от лжи. Далее - вегетарианство, отречение от любого рода излишеств. Атеизм улетучивается, ему на смену приходит глубокая вера в Бога, сохраняющаяся почти до самого конца ее долгой жизни.

Меня всегда интересовало, что именно послужило причиной такой перемены ее мировоззрения. Был ли какой-то внешний толчок? В тот день в кухне на Спасской я спросил ее об этом.

Она так объяснила этот произошедший в ее душе перелом: «Отношения с любимыми людьми порой складываются таким образом, что ты либо вынужден лгать, либо, говоря правду, причинять страдания другому человеку. И то и другое для меня стало невозможным». Это не дословно, но смысл был именно таким.

Гораздо позже я начал понимать, что всего она мне не сказала. А может, в те первые годы нашего знакомства и не доверяла мне полностью - в советские времена такого рода вопросы настораживали.

Познакомил их поэт Павел Антокольский в 1922 году в Московском доме литераторов.

Позднее, во время его первого ареста, Борис Зубакин написал о себе в графе «партийность» следующее: «свободомыслящий мистический анархист, христианин, в общем христианстве разочарован», а в графе «политические убеждения»: «сочувствую маленьким коллективам - общинам духовного типа».

Родился в Петербурге в 1894 году. Его предки по линии матери были шотландцы, которых привел в Россию Петр I. В 1912 году Зубакин узнает о существовании ложи розенкрейцеров, которую возглавил Александр Кордиг. Идея о том, что Душа бессмертна не только мистически, но и физически, ибо основа ее - Свет, увлекает его. Себя и своих «товарищей по ордену» он называет рыцарями Света, а сам орден - Lux astralis («Звездный свет») сокращенно - LA.

А вот что об этом можно прочесть в официальных бумагах ОГПУ:

«По предложению следователя Зубакин в письменной форме рассказал историю группы «LA», эти записки им названы «Показания арестованного профессора Б. М. Зубакина». Фактически - это его биография. Он рассказал о том, как пытался осмыслить мир, как нащупывал в нем свой путь - путь розенкрейцера, о своих духовных и нравственных исканиях. Свою группу «LA» он назвал «частный сектантски-религиозный кружок мистиков». Зубакин поведал и о том, что в 1912 году у него произошел нравственный перелом, когда он почувствовал потребность уединения и дал обещание не есть мяса и рыбы, не лгать и вести умеренный образ жизни. Решение жить уединенно оттолкнуло от него некоторых из его друзей и мать, решение не лгать причинило массу неудобств и неприятностей. «Однако я горжусь ими, если это слово вообще здесь уместно, «…» и не нарушаю», - подытожил он. О себе Зубакин сообщил: «Никогда не шел лукаво. Ни с какими властями не боролся. «…» хотел бы написать пару книг по философии и литературе и умереть, никого не обидя, - среди природы и таких же, как я, друзей».

Вглядимся в эти чудовищные документы, скромно поименованные «протоколами следствия». «Поведал», «сообщил», «подытожил» - может создаться впечатление, будто речь идет о дружеском чаепитии. Этот нарочито повествовательный тон следственных протоколов кажется особенно фальшивым рядом с одной только его эмоциональной, на грани срыва запиской следователю, приложенной к «делу»: «В тюрьме я написал (в мыслях) 16 стихов (280 строк) и начинаю забывать. Разрешите бумагу, хотя бы для записи стихов. Некоторые о тюрьме и России, - заинтересуйтесь хотя бы, тов. следователь! - и подпись: Профессор Зубакин, лишенный Вами возможности работать за то, что стихи и философию любит больше всего в мире».

Вот еще одна маленькая иллюстрация к его портрету того периода, когда он уже был знаком с А. И., почерпнутая из миниатюры, опубликованной в ее книге «О чудесах и чудесном»:

«В конце 20-х годов Борис Михайлович Зубакин привез из Карачаева Тамбовской губернии, где жила его сестра Надежда Михайловна и где разорили церковь, - сидящую статую Христа, деревянную, тонко раскрашенную масляными красками; почти в натуральную величину, в терновом венце. Борис Михайлович вез ее в большой бельевой корзине. В пути его остановила милиция, по согнутой в колене ноге, выглянувшей из корзины, заподозрив, что он везет тело. Осмотрев, отпустили. Он поднял статую ко мне на 4 этаж без лифта в квартиру, где я жила с сыном-подростком Андреем с 1921 года по год ареста, 1937. (Мерзляковский переулок, 18, кв. 8). Статуя была покрыта от плечей по полуобнаженному телу темнопурпурной материей, стянутой возле шеи. Мы поставили ее возле киота в уголку у ширмы, делившей комнату на две части - мою и сына…»

В апреле 1933 года, когда А. И. была арестована первый раз, на следствии она не отказывалась от своего знакомства с Зубакиным, но отрицала какое-либо участие в его организации: «…ни о какой мистической или иной группе я не знаю и ни в какой из них не участвовала». Пробыв в заключении 64 дня, была освобождена (Горький?) постановлением ОС при Коллегии ОГПУ.

Однако на этом дело не кончилось.

Как явствует из материалов следственных дел, хранящихся в Государственном архиве Российской Федерации, спустя четыре года после первого ареста, А. И. вновь арестована 2 сентября 1937 года в г. Тарусе. Из Тарусы вместе с сыном отправлена на Лубянку, а затем в Бутырки.

Следствие длилось четыре месяца. Первые вопросы относились к восьмиконечному кресту, изображенному на фото. Анастасия Ивановна отвечала, что этот крест хранился у нее на квартире более двух лет, примерно до 1935 - 1936 года, название креста - «Сакрэ-Кэр» («Священное сердце»), получила его от Б. М. Зубакина, дорожила им как реликвией, но когда, кому и почему отдала, не помнит.

Следствие выбивало имена участников «организации», сведения о ее структуре. Вот протоколы, донесшие сильно отретушированные вопросы-ответы.

Следователь: «Кто такой Зубакин?»

А. Цветаева: «Мой друг. Он - поэт, скульптор, талантливый импровизатор и философ. Познакомилась с ним в 1922 году в Союзе писателей в Москве. Сблизила нас общность этических и философских взглядов, а также отношение к религии и искусству. Наша дружба и личное общение продолжались до самого последнего времени, хотя в последнее время переписка и встречи стали редкими».

Следователь: «Каких философских и религиозных взглядов держится Зубакин?»

А. Цветаева: «По своим философским взглядам Борис Зубакин - идеалист. Он интересуется каббалой, мистикой и вопросами древних религиозных учений. Я разделяю эти взгляды Зубакина».

Следователь: «Назовите фамилии Ваших и Зубакина знакомых, разделяющих философские и религиозные взгляды Зубакина».

А. Цветаева: «Из таких лиц мне известны Валентин Николаевич Волошинов и Леонид Федорович Шевелев. Оба эти лица - ныне умершие».

Следователь: «Кто еще разделял философские и религиозные взгляды Зубакина из известных Вам лиц?»

А. Цветаева: «Кроме Волошинова и Шевелева, лиц, разделявших взгляды Зубакина, я никого не знаю».

Следователь: «Назовите фамилию Анастасии, проживающей в Смоленске, которая в 1936 году приезжала в Москву на панихиду по Ивашеву».

А. Цветаева: «Назвать фамилию Анастасии я отказываюсь из тех соображений, что этот человек ничем себя не скомпрометировал, и если будет известна фамилия Анастасии, то она будет привлечена к ответственности невинно».

И вот, наконец, обвинительное заключение сформулировано.

«В предъявленных обвинениях виновной себя не признала, но полностью изобличается показаниями участников организации», которые назвали ее «активнейшим членом организации», «секретарем организации и хранителем архива и реликвий «Ордена».

Постановлением судебной тройки от 10 января 1938 года Анастасия Ивановна Цветаева была приговорена к десяти годам заключения в ИТЛ (исправительно-трудовых лагерях), а уже в феврале отправлена в лагерь НКВД БАМ в район Хабаровска. С сентября 1941 года работала на Ургальском строительстве: до сентября 1942 года - в пос. Тырма, затем до конца срока - в лаг. № 4 на ст. Известковая Еврейской АО; в сентябре 1947 года была освобождена из заключения.

С октября 1947 жила в пос. Печаткино, Сокольского района, Вологодской обл., куда приехала к сыну, работавшему на Архбумстрое, и подрабатывала частными уроками английского языка.

Группа Б. М. Зубакина прекратила свое существование в 1937 году, все члены ее были арестованы, а Б. М. Зубакин расстрелян в 1938 году.

17 марта 1949 года А. Ц. была вновь арестована как «активная участница, идеолог и одна из руководительниц фашистской организации, действующей под прикрытием мистической организации „Орден Розенкрейцеров“, которая ставила своей целью свержение советской власти и установление фашистской диктатуры».

Из протокола допроса от 11 апреля 1949 года.

Следователь допрашивал ее по поводу лиц, с которыми она переписывалась после освобождения из лагеря. У него, как правило, было два вопроса: «Кто такой?» и «Дайте характеристику».

Краткие ответы заканчивались фразой: «Ничего компрометирующего о нем (ней) не знаю (мне неизвестно)».

Например: «Пастернак Борис Леонидович, примерно 60 лет, места рождения не знаю, поэт, писатель. С Пастернаком я знакома с 1924 года и встречалась периодически до 1937 года. Ничего компрометирующего о нем не знаю».

На вопрос: «Кто такая Эфрон?»

Ответила: «Эфрон Ариадна Сергеевна, примерно 35 лет, урожденная в Москве, в настоящее время проживает в Рязани, где в техникуме преподает графику. Эфрон - моя племянница, дочь моей сестры Цветаевой Марины Ивановны». Из протокола допроса от 14 апреля 1949 года:

Следователь: «Следствие располагает данными, что в период отбытия срока наказания Вы среди заключенных вели антисоветскую агитацию».

«Я это отрицаю».

Следователь: «В октябре 1939 года Вы клеветали на Вождя народов, на жизнь в СССР и на международную политику Советского правительства. Вы признаете это?»

«Никогда на Вождя народов, на жизнь в СССР и на международную политику не клеветала и эти данные следствия категорически отрицаю».

Постановлением ОСО при МГБ СССР от 1 июня 1949 года Анастасия Ивановна была приговорена к высылке на поселение (сроком на пять лет) и отправлена в Сибирь.

Многие, близко знавшие ее, считают, что подломила ее смерть сына.

До этого она чувствовала себя вполне сносно, недавнюю поездку в Голландию перенесла даже лучше, чем можно было предположить. Андрей Борисович (Андрей, Андреюшка, как она его называла, но никогда не «Андрюша») последние месяцы своей жизни навещал ее нередко в возбужденно-приподнятом настроении, и это ее очень тревожило. В один из последних дней января - стояли сильные морозы - он привез ей на Спасскую книги, кое-что из продуктов. Отогрелся, после чего отправился на другой конец Москвы, домой. Там, в подъезде, с ним случился инсульт, а через сутки он умер. К этому времени ему исполнилось 80 лет.

Всю жизнь они были очень близки. Называл он ее на «Вы» и по имени. Отзываясь на телефонный звонок, отвечал:

- Асенька, вас… - и мне в телефон: - Сейчас мама возьмет трубку.

Он рос одаренным мальчиком с явными художественными наклонностями. Вот только судьба ему выпала трагическая, так что его способностям не суждено было развиться в полной мере. В 1937 году он приехал в Тарусу знакомить мать со своей будущей женой. В тот же день на глазах невесты их увезли из Тарусы на Лубянку, в тюрьму.

Помню, с какой нежностью она рассказывала об эпизодах его детства во время наших поездок. Кое-что опубликовано в ее «Воспоминаниях». Например, история о том, как он совсем еще мальчиком в трамвае вступился за мать, отчитав высокомерную особу, позволившую себе бестактные слова в адрес бедно одетой А. И. Но я не встречал ни в каких публикациях записанную ею историю о том, как маленькому Андрею был отпущен миллион на мороженное, а он вместо того, чтобы купить себе лакомство, отдал деньги уличному музыканту.

Теперь, после смерти Андрея Борисовича, казалось, из нее извлекли некий стержень. Возможно, он и был источником тепла и света, согревавшим многих вокруг нее.

Жизнь в ней съежилась в комок беззвучной боли.

К весне она сильно ослабела. С пневмонией привезли ее ко мне в отделение реанимации. Теперь она больше лежала, задумчиво разглядывая свежую зелень деревьев за окном, изредка кое-что записывала в тонкую тетрадь на тумбочке у кровати. Это были наметки к книге о сыне.

Забирала ее внучка Оля. Потом в палате за тумбочкой нашли забытую ею картонную иконку с изображением лика Св. Анастасии.

Последние недели были ужасны. Она то впадала в беспамятство, кричала страшные слова, рвала с себя крест, то успокаивалась, тихим голосом задавала вопросы, которые с времен ее «Королевских размышлений» считала для себя решенными.

«Бог - лед. Мы - по молодости - еще пламя. Когда-нибудь жар нашей земли остынет от его холода.

Неужели Бог, создавая человечество, не мог выдумать для него иного местопребывания, чем шарик среди пустоты, который вдобавок еще и летит? Что за нелепость.

На той высоте, где я сейчас живу, я буквально чувствую, как у меня кружится голова. Все живут, видя над собою: добро, пользу, идеал, веру, бога; я живу в абсолютной сияющей пустоте. И тот мир, который кажется всем устроенным, осмысленным, божеским, мне видится нелепым, хаотическим, летящим неизвестно куда.

Все к чему-то стремятся. Я не стремлюсь ни к чему. Все уважают религию. Я религию не уважаю.

Прежде я чувствовала свою какую-то миссию, но беспечно ей не знала названия. И вера в чудо - была. Теперь, если верить в миссию - моя миссия слишком блестящего, небывалого (с одной стороны), слишком странного и бесцельного (с другой стороны) свойства. Сказать, что все безнадежно, так? Ну и миссия! Может быть, единственная миссия, которая не так-то уж требует выполнения, хотя она так же «правильно обоснована», как и другие. Мне предстоит: сказать и умереть. Но так ли важно сказать? И, может быть, только умереть? Вот то, что смутно тревожит меня и мучает. Выходит, что я все еще, вопреки всему, - да, верю в какое-то чудо. «Да, это, конечно, правда, что бездна и пр., но ведь все же, не может же быть, чтобы я просто умерла, завтра, в будущем году, и ничего больше? Как же? Да ведь это конец, навсегда…» - Точно я не об этом говорю все время! Точно я не знаю, что нет ни бога, ни помощи, ни защиты! Так что же: конечно, умру - и конец! Ведь я не только отрицаю будущую жизнь, но я еще ее и отвергаю! Я с насмешкой говорю, что, может быть, и этой жизни - чересчур; что «прожить 40 - 60 лет, не зная, что такое жизнь - немало!» Я сама за собой закрываю все, все пути. И так как теперь и имя «миссии» мне известно, то - все известно. Остается только вопрос: когда же я умру. И больше ничего.

Но вот я пишу и совершенно, совершенно не верю ни в одно свое слово, совершенно не могу осознать, что«я умру - и конец!»

Тогда, в 1914 году, фонтанирующей молодости, избытку сил требовалась равноценная по силе и соразмерности антитеза. Такой противоположностью по контрасту могла быть только Смерть.

Теперь Бездна небытия приблизилась вплотную. И разум, казалось, был не в состоянии, не мог вместить надвигающееся неизбежное«.

При ее жизни мне не приходилось обращаться к ней по имени. Теперь иногда прислушиваюсь к звукам слов: Анастасия, Ася… Ася Цветаева… Отчетливый отголосок осени. Звук ясного неба, чернильно-сиреневых астр.

Этих цветов было особенно много на ее похоронах в сентябре 1993 года.

После отпевания ее вынесли из церкви при Ваганьковском кладбище.

Гроб на плечах понесли к фамильной могиле, где с давних пор похоронены ее отец и мать, а с февраля - сын Андрей.

Там как- то так все было сложно устроено, что напрямую опустить его было невозможно, не задев останков близких. На глубине была вырыта ниша, некий ход, куда гроб был опущен, как спускают лодку на воду. В последний момент он как будто выскользнул из рук и скрылся под толстым слоем земли. Было ощущение, что он поплыл по какой-то подземной реке.

Загрузка...