Зеркало Сен-Жермена

Второе действие

(1901 год)

Кабинет Томского, в который вернулась вся мебель. У стены три огромных щита, завешенных драпировками. Через открытую дверь доносятся трели балалайки, лирически исполняющей что-нибудь из репертуара Газманова или группы «Любэ».

Входят Вован и Солодовников.

Солодовников: Почтеннейший Константин Львович, после ошеломляющего успеха ваших сушеных картофельных чистков я готов поверить во что угодно. Можете рассчитывать на неограниченный кредит.

Вован: «Чистков», блин! Чипсов! Тормозной ты какой-то. Веник.

Солодовников (сухо): Константин Львович, я, кажется, просил называть меня по имени-отчеству. Мне не по душе ваше гусарское амикошонство. Я вам не «Веник», а Вениамин Анатольевич.

Вован: Ладно те, Толяныч. Не гноись. Ну, давай, показывай постеры.

Подходят к задрапированным щитам.

Солодовников: Вот-с, как вы распорядились. Рекламные панно для новых направлений нашей коммерции.

Сдергивает драпировку с первого постера. На нем изображены хлыщ в канотье и барышня в шляпке с цветочками, любовно взирающие на булку с колбасой. Кружок колбасы весь в черных точках. Внизу слоган: «НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ВЫБИРАЕТЬ МАКЪ-КОЛБА-СЕРЪ!»

Вован: А это че за крапчик? Мыша что ли нагадила?

Солодовников: Это мак. Ведь он же МАК-колбасер.

Вован (вздыхает): Ты бы еще изюму в свою «собачью радость» насовал. Ладно, схавают. Народ у вас небалованный. Дальше гони.

Солодовников открывает второй щит. На нем изображен длинноволосый, бородатый мужичонка, восседающий на царском троне. На переднем плане стеклянный цилиндр моментальной лотереи. Слоган: «ЧУДО-ЛОХМОТРОНЪ. ПОДХОДИМЪ И ВЫИГРЫВАЕМЪ»

Солодовников (горделиво): Ну как?

Вован (чешет загривок): В принципе нормально. Хоть и по наглому Типа «кидаем одних колхозников». Может, лучше какого-нибудь городского фраера намалевать?

Солодовников: Уверяю вас, Константин Львович, это именно то, что нужно. Рассудите сами. Сия картина говорит, что любой лохматый при помощи нашего чудо-аппарата может воссесть на трон удачи. Отсюда и название: ЛОХМОТРОН. Правда, были трудности с цензурой, которая усмотрела в этой аллегории неуважение к самодержавности, но барашек в бумажке поблеял и ничего-с, разрешилось.

Вован: С мусорами перетерли?

Солодовников: С околоточными? А как же-с. По двадцати пяти процентов с каждого лохмотрона. Все цивилизованно.

Вован: Молоток, Толяныч. А тут чего? (Показывает на третий щит.)

Солодовников открывает третий щит. На нем танцующая восточная красавица в чадре, шальварах, с обнаженным животом. Слоган: «ПIПЪ – ШОУ. ВСЕГО ПЯТИАЛТЫННЫЙ! МЫ ПОКАЖЕМЪ ВАМЪ ВСЕ!»

Солодовников: Вот с Зюлейками, Константин Львович, вышла незадача.

Вован: Че?

Солодовников: Почти полное фиаско.

Вован: Че? Толяныч, ты можешь по-русски?

Солодовников (трет висок, щелкает пальцами): Облом вышел с Зюлейками. Консистория ни в какую. Срам, говорят, и неподобие. Две тысячи на храмы божьи пожертвовал вот, разрешили пупки заголять, а дальше ни-ни.

Вован: Самодержавие, блин. Козлы застойные! Слышь, Толяныч, вот ты бы отстегнул пять алтын, чтоб на бабий пупешник поглазеть?

Солодовников (сглотнув): О да!

Вован (скептически): Не. Народ в таких делах лабуды не прощает. Навешают нам с тобой по хавалу, однозначно. (Вздыхает.) Ладно, Веник, ты вали пока. Костян будет мозгами трясти.

Солодовников на цыпочках удаляется. Вован стоит перед постером в позе мыслителя.

Вован: Дешевые понты на хрен. (Перечеркивает слово «все», пишет «кое-што».) Не, все одно наваляют... О! Вот так! (Исправляет "I" на "У". Получается: "ПУПЪ-ШОУ. ВСЕГО ПЯТИАЛТЫННЫЙ! МЫ ПОКА-ЖЕМЪ ВАМЪ КОЕ-ШТО!") И никакой туфты.

Свет гаснет.

(2001 год)

Томский и Колян. Доносятся звуки увертюры к «Пер-Гюнту» или что-нибудь в этом роде. Обстановка та же, только офисная аппаратура расставлена по местам и вместо портрета Вована висит большая икона Спаса Нерукотворного. Томский не в красном блейзере, как Вован, а в строгой черной тройке консервативного вида, с галстуком-ленточкой и белой гвоздикой в петлице.

Колян: Владим Егорыч, значит так. С Хрюкой все пучком...

Томский: Nicolas, я уже говорил вам: «Егорычами» зовут хамов, а мое имя Владимир Георгиевич.

Колян: Сорри, Владимир Георгиевич. Трудно так, сразу. Ломает. Я когда пацанам, в смысле господам юнкерам, объяснил, что с Нового года у нас в «Конкретике» все будет по понтам, они сначала ржали. Прикалывали друг друга, типа: «Лорнет вам в грызло, сударь». А теперь ничего, в кайф пошло. Биксы, в смысле барышни, балдеют и бакланов, пардон, деловых партнеров, тоже пробирает. Легче отстегивать стали. Супер, шик!

Томский: Дело не в шике, Nicolas. Главное, чтобы человек имел понятие о чести и жил в соответствии с ним.

Колян: Само собой. Жить надо по понятиям, без них беспредел.

Томский: Простите, я вас перебил. Вы начали говорить о наших конкурентах. О господине Хрюке, если не ошибаюсь? Вы послали ему мой вызов?

Колян: На стрелку? Послал. Хрюка сразу в портки, экскюзе муа, в панталоны наложил, Проблем нет, отдает и лотки, и палатки.

Томский: Очень любезно с его стороны.

Колян: Еще бы! После того, как вы на прошлой стрелке, пардон, на дуэли, Лехе Череповецкому во лбу пять дырок нарисовали...

Томский: Да, трефового туза. Заметьте, с двадцати пяти шагов и из незнакомого пистолета.

Колян: Ага. Засадили Череповецкому пять дуль в Череповец. Умора! Юнкера в лежку лежали. Щас вобще с бизнесом хорошо пошло. Все перед «Конкретикой» прогинаются.

Томский (поворачивается к иконе, истово крестится): Не оставляет Господь. Эх, Nicolas, друг мой, нет пророка в своем отечестве. Как часто современники неспособны оценить талант. В девятнадцатом, то есть я хочу сказать, в двадцатом веке, с коммерцией у меня получалось гораздо хуже, но я всегда знал, что здесь (показывает на лоб) заложена огромная потенция. Всему свое время. Юнкера на молебне были?

Колян: Ну. Кто не ходит, я рыло чищу

Томский: Если по-отечески, то можно. Вот еще что, mon ami, я просил распорядиться насчет ложи в опере на сегодняшний вечер для меня и Клавдии Владленовны. Что нынче дают?

Колян: Этого, блин, «Севильского цирюльника».

Томский: Вы уже были? Как вам постановка?

Колян: Да, зашли с господами юнкерами, посидели. Сначала вроде ничего, вот это: «Пора по бабам, пора по бабам».

Томский (подхватывает дальше из увертюры): Наа-на-на, наа-на-на, наа-на-на, наа-на-на-на-на-на-на.

Поют хором дальше.

Колян: А потом че-то не пошло. Есть пара-тройка хитов, остальное фанера.

Томский: Да, мне из Россини тоже больше по вкусу «Вильгельм Телль».

Колян: Какой базар.

Томский (вздыхает): Правильнее было бы сказать: «Я с вами совершенно согласен, Владимир Георгиевич» или: «Я придерживаюсь того же мнения».

Колян (старательно): Я, Вован Георгич, придерживаюсь чисто того же мнения.

Томский страдальчески хватается за виски.

Свет гаснет.

(1901 год)

Та же комната с некоторыми изменениями. На письменном столе появился новый предмет: деревянный лакированный ящик, формой и размером похожий на компьютер. Посередине комнаты пул с разноцветными шарами. Велотренажер, сделанный из старинного трипеда. Рядом две чугунные гири. В углу пианола, выкрашенная в красный цвет и с надписью YAMAHA.

Томский, Солодовников и Зизи. У Томского исчезли усы и пробор теперь у него прическа с чубом и подбритым затылком, как была у Вована. Одет он в красный сюртук с золотыми пуговицами и зеленую жилетку. Сияет толстая золотая цепь от карманных часов.

Доносится перезвон пасхальных колоколов. Все поочередно христосуются.

Солодовников: Костя, душа моя, ты мне стал просто как сын. Честно, без понтов. Вот подарочек тебе к Светлому Воскресенью. Заказал самому Фаберже. Ничего, с таких-то барышей не обеднею. Вот-с, из червонного золота.

Достает из коробки огромное золотое яйцо, раскрывает его. Механизм играет мелодию «Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо».

Вован: Круто! Ну, Веник! Дай чмоку всажу.

Обнимает и целует Солодовникова.

Солодовников (целуясь с Вованом): Христос воскресе.

Вован: В натуре воскресе. Я те тоже сувенир припас. Вот, цепура. (Достает из кармана массивную золотую цепь с «гимнастом».) Спецзаказ. Тут такую хрен достанешь. (Надевает Солодовникову на шею.) Чисто архимандрит.

Солодовников вынимает платок, растроганно утирает слезы.

Вован (показывая на пианолу): Зинок, ну-ка сбацай на синтезаторе «Пасхальную».

Зизи берет аккорд.

Вован (густым голосом): Блиннн, блиннн, блиннн...

Солодовников (вставая рядом, подтягивает тенорком): По-ол-блина, по-ол-блина...

Зизи (тоненько, мелодично): Четверть блина, четверть блина...

Солодовников: Хорошо у вас, истинная идиллия. Ну пойду, не стану вам мешать. Совет да любовь. Дай Бог сему очагу, как говорится, прухи и спокухи.

Вован: Ага, давай, Веник. Завтра насчет караоке-баров обкатаем. Ну, шарманочных по-вашему. Лады?

Солодовников: Лады. Ах, голубки...

Уходит.

Зизи (наигрывает на пианоле и поет): «Он уехал прочь на ночном дилижансе...»

Вован (раздраженно): На каком, блин, дилижансе? «На ночной электричке», сколько повторять!

Зизи: Электричка это электрическая лампочка. Как на ней уедешь?

Вован (вздыхая): Все-таки ты у меня, Зинка, на мозги не Хакамада.

Зизи: Не смей меня сравнивать со своими японскими кокотками! Опять был в «Приюте гейши», распутник?

Вован: Да я чисто покушать сашимов там, сушей.

Зизи: С чего? С ушей? Уж не лапши ли, которую ты мне вешаешь, отморозок? Ах, права maman: ты монстр, неблагодарный хам, бес-предельщик! Ты зачем Николиньку научил этой глупой игре в наперстки? Мальчик обыграл полгимназии, и теперь тебя вызывают к попечителю! C'est incroyable! Intolerable!

Вован (тоскливо): Ё-мое, понеслось мерде по трубам... Пропал выходной.

Стук в дверь.

Голос слуги: Константин Львович, к вам господин Буревестник.

Вован: Давай его сюда! Все, Зинка, закончила базар. Дуй отсюда. У меня с крышей заморочки.

Зизи, сердито захлопнув крышку пианолы, идет к двери, сталкивается там с Буревестником (обшарпанным господином в темных очках, с бородкой клинышком), который и не думает пропустить даму вперед. Звучит «Аппассионата».

Зизи: Не дом, а хитровская ночлежка! (Выходит.)

Буревестник: Томский, революции нужно еще две тысячи. Архисрочно.

Вован: Не борзейте, братва. (Подходит к столу, поворачивает компьютероподобный ящик, и становится видно, что вместо экрана в него вставлены счеты. Щелкает костяшками.) На типографию штуку отстегнул? На общак? На пацанов, что в Бутырках припухают, башлял? Эту, как ее, блин, маевку, авансировал? Не по понятиям выходит!

Буревестник: Понятия – буржуазный предрассудок. Вы хотите, чтоб поднялась мускулистая рука миллионов рабочего люда?

Вован мотает головой.

Буревестник: Ну так вносите пожертвование на партийную газету.

Вован: А нельзя оформить типа как договорчик рекламы? Щас с налом напряженка.

Буревестник: Безналом пускай у вас ревизионисты берут. И не торгуйтесь. Томский, тут вам не базар. Не то вычеркнем вас к чертовой матери из списка представителей прогрессивной буржуазии.

Вован (быстро): Какой базар? Базара нет. Когда Костик на прессу жидился?

Достает из ящика стола пачку кредиток, передает Буревестнику. Тот считает. Одну возвращает назад.

Буревестник: Замените «катеньку», склеенная.

Вован меняет, кладя склеенную купюру на стол. Буревестник прячет пачку за пазуху. Потом цапает и склеенную.

Буревестник (жмет Вовану руку): Спасибо. Вы настоящий товарищ. До скорого.

Выходит, подпевая «Аппассионате». За ним закрывается дверь, музыка стихает.

Голос слуги: Константин Львович, барыня зовут. (Доверительно.) Очень гневны-с.

Вован: (нервно расхаживая по комнате): На хрена мне все это надо? Там мне башляли, а тут я башляю. Да еще эта.

Истеричный вопль Зизи: Констан! Ты заставляешь себя ждать!

Вован (орет): Щас! (Тоже громко, но уже тише.) Эй, мобилу сюда!

Входят двое слуг. Первый несет огромный телефонный аппарат, второй тянет шнур.

Вован (покрутив рычажок): Але, цыпа, нумер 34-25... Зеркальная мастерская? Это Томский... Ага, мое благородие. Я осколки посылал. Склеили?.. Глядите у меня, лепилы, чтоб тютька в тютьку было!.. (Кладет трубку.) Блин, это ж сколько еще до Нового года париться!

Свет гаснет.

(2001 год)

Томский сидит за письменным столом и играет на компьютере не видно, в какую именно игру, но это явно какая-то стрелялка: раздаются пальба, взрывы и прочее. Он отрастил усы, как в прежней жизни, разделил волосы на прямой пробор, смазал их бриллиантином.

Томский (напевает): «Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо...» Merde! Проклятая, хамская песня! (Дальше поет то же по-французски.) «Dis-moi, dis-moi, qu'il te faut, qu'il te faut, et peut-etre je te donne c'que tu veux...» (Громкий взрыв.) Йес! Получил, мизерабль? Знай наших, козлина! (В ужасе хватается за голову.) Что я говорю! Боже, что я говорю! (Вскакивает, поворачивается к зеркалу.) Констан, друг мой, ты превращаешься в хама! Нужно отвлечься...

Садится, берет пульт, включает телевизор. Экран залу не виден, доносится только звук.

Голос политика: ...Будем эту дилемму решать в практическом аспекте. По задумке администрации, последние подвижки в вопросе зачистки лиц кавказской национальности однозначно отображают тот негативно окрашенный факт, что наличие прецендентов вокруг так называемого инциндента...

Томский (страдальчески): О-о-о!

Переключает на другой канал.

Голос ведущего телешоу: Есть такая буква! Поаплодируем! Итак, автор поэмы «Светлана», великий русский поэт. Первая буква "Ж", окончание «вский». Наличествуют гипотезы?

Телеаудитория (скандирует): Слово! Слово! Слово!

Робкий голос играющего: Жириновский?

Томский вздрагивает, переключает кнопку.

Бодрый голос спортивного комментатора: ...Наши одиннадцать парней встали на пути «Реала» буквально двадцатью восемью панфиловцами, приняли на грудь таран испанской боевой колесницы и, перефразируя слова Кутузова, доказали: кто на нас с мячом пойдет, тот от мяча и погибнет.

Томский выключает телевизор и вздымает руки к Спасу.

Томский: Это невыносимо! (Тычет в кнопку интеркома, слабым голосом.) Шери, мне опять нехорошо. Скорей...

Голос Клавки: Иду-иду, Вовик. Щас!

Вбегает Клавка.

Клавка: Что, опять от родной речи ломает?

Томский (истерично): И ты, Брут?

Клавка (раскрывает старый томик, листает): Щас, котик, потерпи. Ширнешься, полегчает. Вот: «Отбрось ночную тень, мой добрый Гамлет. Ты знаешь, все живое умирает и переходит в вечность от земли».

Томский (блаженно): Хорошо...

Клавка: «В твоих очах душа сверкает дико; как спящий стан на звук тревоги бранной, встают власы на голове твоей!»

Томский: Хорошо...

Клавка: «Мутится разум, мысли цепенеют и как бы меркнет денное светило, не в силах...»

Томский (вздрагивает): «Как бы»?! «Как бы меркнет?!» Все, довольно! Оставь меня!

Клавка (захлопывает книгу): Вовчик, ты меня достал своими заморочками! Я с ним, как мать Тереза, нянькаюсь, а он выеживается: Клавка сюда, Клавка туда! Тоже Фигару нашел! Если псих лечиться надо!

Томский (затыкает уши): А-а-а-а!

Клавка в сердцах выбегает, хлопая дверью.

Томский (бросается к Спасу, молитвенно воздевает руки): Господи! Нет больше моих сил! Я думал привыкну, но чем дальше, тем невыносимей! Защити, спаси, как уже спас однажды!

Голос Коляна из интеркома: Владим Георгич, Клавки на месте нету, дернула куда-то, а вас тут этот дожидается, из комиссии «Говорим чисто по-русски».

Томский (бросается к столу, в интерком): Не «Говорим чисто по-русски», а «Говорим по-русски чисто»! Просите! Немедленно!

Входит Птеродактор. Томский кидается ему навстречу.

Томский: О, как вы вовремя! Будто небо услышало мою молитву!

Птеродактор: Вот, Владимир Георгиевич, пришел поблагодарить за помощь в обустройстве. Тесновато, конечно, но, если б не ваше великодушие, редакция вовсе осталась бы на улице.

Томский: Помилуйте, какие могут быть счеты между благородными людьми. Вы всегда желанный гость в этих стенах. Встречи с вами единственная моя отрада. Душевно, душевно рад вас видеть.

Птеродактор: Ах, как чудесно вы говорите! Это просто музыка! Такого чистого, правильного русского языка теперь не услышишь. Вы оказываете нам поистине неоценимую помощь своими консультациями. Вот, опять накопились вопросы по «Новому глоссарию живого великорусского языка».

Томский: «Накопились вопросы», фи.

Птеродактор (густо краснея): Ах простите, Бога ради простите! Проклятый советский канцелярит! (Пишет в блокноте.) М-да. Так вот, как бы вы все-таки сказали: «твОрог» или «творОг»? Мнение редколлегии разделилось поровну.

Томский: Я, знаете ли, вообще не стал бы употреблять это слово. Оно обозначает плебейское кушанье, предназначенное для хамов. Моя жена... м-м-м... прежняя... когда была в положении и ей очень хотелось этого молочного продукта, называла его cottage cheese или farm pudding. По-русски лучше не скажешь.

Птеродактор (записывает): Очень, очень интересно. А на чьей вы стороне в дискуссии о легитимности выражения «извиняюсь»? Мне кажется, говорить «извиняюсь, я наступил вам на ногу» чудовищный вульгаризм.

Томский: Напротив. Это весьма аристократическое выражение. Поэтому оно допустимо лишь при обращении к нижестоящему. «Извиняюсь, братец, я наступил тебе на ногу». С одной стороны, учтиво, с другой дает понять, что вы в извинении хама не нуждаетесь, а извиняете себя за оплошность сами.

Птеродактор: Блестяще! (Записывает.) Скажите, Владимир Георгиевич, я все хочу вас спросить, да не решаюсь... После Нового года с вами произошла столь разительная перемена, настоящее волшебство.

Томский (смущенно): В самом деле?

Птеродактор: А может быть, и в самом деле не обошлось без волшебства? (Показывает на зеркало.) Уж не прислушались ли вы к моим словам о зеркале графа Сен-Жермена? (Проницательно прищуривается.) Скажем, на шестом ударе новогодних часов пожелали самоусовершенствоваться, повысить свой культурный уровень? Не нужно стесняться, это весьма похвальное намере...

Томский (меняясь в лице и оглядываясь на зеркало): Что? Что-о?! Зеркало?!

Птеродактор (пугается): Простите, извините! Я, кажется, вас...

Томский (страшным голосом): Сен-Жермен? Шестой удар? Ах, вот оно что!

Птеродактор пятится к двери и исчезает.

Томский (глядя на Спаса): Так Ты есть или Тебя нет?

Свет горит на всей сцене. Действие в обеих ее половинах происходитодновременно.

Комната слева:

Канун 1902 года. На часах без пяти двенадцать. Вован стоит перед зеркалом и заботливо дышит на него, протирает бархоточкой. На столе саквояж, бутылка шампанского и бокал. Вован открывает саквояж, проверяет, всели на месте. Достает оттуда несколько золотых часов на цепочке, какую-то шкатулку, напоследок золотое яйцо Фаберже. Поднимает со стола некую картину большущую, в золотой раме, любовно рассматривает. Картина повернута к залу задником. Вован открывает бутылку, наливает вино в бокал. Пытается пристроиться так, чтобы держать в руках и бокал, и саквояж, и картину. Это нелегко.

Когда часы начинают бить, Вован готов.

Комната справа:

На электронных часах 23:55. Томский присел на дорожку. У него тоже трофеи сумка «Adidas». Константин Львович достает оттуда плеер с наушниками, графитовую теннисную ракетку, кроссовки, блок сигарет, блок жевательной резинки. Хватает со стола шариковые ручки, бросает туда же. Оглядывает комнату (она все такая же, только икона исчезла вместо нее новорусский портрет Сен-Жермена: в парике и камзоле, только лицом смахивает на Вована, с золотыми перстнями на растопыренных пальцах). Томский задумчиво смотрит на телевизор брать, не брать. Брезгливо плюет. Наливает в бокал шампанского.

Когда часы начинают пищать, вешает на плечо сумку, подхватывает со стола монитор с клавиатурой. Ему тоже нелегко все это удерживать.

Перед шестым ударом оба, стоя друг напротив друга, хором кричат:

Вован: Хочу попасть на сто лет вперед, только вот с этим! (Поднимает саквояж.)

Томский: Хочу попасть на сто лет назад, только вот с этим! (Поднимает монитор.)

Чокаются бокалами, на шестом ударе.

Хрустальный звон. Свет гаснет. Почти сразу же вспыхивает мерцающеесияние и повторяется.

Театр Теней.

Вован и Томский лезут навстречу друг другу, толкаясь и пыхтя. Происходит заминка: материальные предметы (картина, монитор, сумки) будто рвутся из рук.

Вован: Куда? Не пущу! Легче, Костян, мишек порвешь!

Томский: Нет, ты мой! Сударь, вы зацепились за монитор!

Потом полная темнота. Звук тикающих часов.

Наконец свет зажигается в правой половине сцены, в левой же по-прежнему темно.

Правая половина сцены

За время затемнения на стене вовановского кабинета появились большие плакаты: реклама «Новое поколение выбирает Пепси», реклама сигарет «Ночь твоя добавь огня», портрет президента Путина, афиша с Киркоровым. Играет вкрадчивая китайская музыка. В окне вместо сталинского небоскреба подсвеченная многоярусная пагода.

У двери в кресле сидит Хранитель Музея, но он неподвижен и внимания зала к себе не привлекает.

Вован (тот актер, который играл Вована первоначально) стоит спиной к зеркалу. У него под мышкой монитор с клавиатурой, через плечо сумка «Адидас».

Вован: Полный облом! Ни шиша хреновича не надыбал. Эх, картину жальчей всего! Полета империалов отвалил! Думал, на даче повешу. (Замечает Хранителя Музея. Тот в черной шапочке и черном же шелковом халате до пола, с длинной и узкой седой бородой.) Дед, ты че здесь? Ночным сторожем, что ли? А пацаны где? Я Вован. Слыхал про такого?

Хранитель встает и молча кланяется. Когда он говорит, то рта не раскрывает, лишь слегка кивает головой. Голос мягкий, неспешный доносится сверху, из динамика.

Хранитель: Здравствуй, почтенный старец Во-Вань. Я ждал тебя.

Вован: За «старца» ответишь. Мочалку оторву! Мне токо-токо тридцатник стукнул!

Хранитель: Тебе не тридцать лет, а сто тридцать, ведь если считать по старому, западному летоисчислению, ты попал в 2102 год.

Вован: Ё-мое! Я че, на сто лет дальше просвистел?

Хранитель: Да, ты попал на один век вперед как и просил. Ты пожелал перенести в будущее материальные предметы (показывает на монитор). Но они тяжелее души и утянули тебя за собой, на сто лет вперед. Беда людей западного мира в том и заключалась, что они слишком крепко держались за материальное.

Вован: Ну я козел! Надо было сказать: «Хочу попасть в свое время!» Теперь мотай тут у вас двенадцать месяцев до Нового года! (Оглядывается по сторонам.) Слышь, дед, а че тут у вас? Какая власть-то? Ты воще кто, китаец?

Хранитель: На Земле теперь живут сплошь одни китайцы, подданные великой державы СПП.

Вован: Эспепе?

Хранитель: Да, Соединенные Провинции Поднебесной. Повсюду мир и покой. Никто не воюет. Нет голодных и нет сытых. Нет оборванных и нет нарядных. Все трудятся в поте лица, сочиняют стихи в честь времен года и почитают стариков. Будут почитать и тебя, старец Во-Вань.

Вован: Но я же, блин, не китаец!

Хранитель: Теперь все люди китайцы, каков бы ни был их цвет кожи и разрез глаз. Поверь мне, почтенный Во-Вань, когда пройдет год, ты не захочешь возвращаться в свое нецивилизованное время. Что ты принес мне? Окуляр от старинного компьютера? Превосходно! А что в суме?

Вован: Хрен его знает, не я укладывал. (Достает бижутерию, плеер и прочее.) Ну Костька, дурила позорный, нарыл цацек!

Хранитель: Спасибо тебе, почтенный Во-Вань! Твое имя будет высечено на нефритовой табличке! Ты принес столько бесценных экспонатов для этого зала!

Вован: Какого, блин, зала?

Хранитель: Прости и не сердись. Я не успел тебе представиться. Меня зовут старец Те Гуанцзы, я Хранитель Музея Древностей. В этом зале собраны артефакты столетней давности из страны Эр-Фэ. Я прочел в волшебной книге, написанной триста лет назад моим мудрым собратом Сэн-Жэнем, что сегодня, в первый день нового года, сюда прибудешь ты, почтенный старец Во-Вань, гость из прошлого.

Вован: Да откуда ему было знать, твоему братану, че будет через триста лет?

Хранитель: Он мудр, а мудрым известно не только прошлое, но и будущее. Ты устал после долгой дороги, тебе нужно поспать. А утром я научу тебя говорить по-китайски, это очень просто.

Делает рукой волнообразные пассы. Вован покачивается в такт этим движениям. Свет медленно гаснет. Занавес столь же медленно задвигается справа до середины сцены. Снова звучит китайская музыка. В нее начинает вплетаться клавесин сначала незаметно, потом заглушая, и, наконец, звучит уже только он один.

Левая половина сцены

За время затемнения интерьер комнаты изменился, остались только портрет на стене, зеркало и напольные часы. Вместо стола XIX века стол рококо на золоченых ножках. Соответственно изменились и кресла. В одном из них, точь-в-точь в такой же позе, как ранее Те Гуанцзы, сидит человек в парике вылитый Неизвестный с портрета. Но в то же время это все тот же старец Те Гуанцзы зритель должен это сразу понять (м.б., несмотря на камзол и букли, останется китайская бороденка). Однако за время, пока задвигалась правая половина занавеса, актер должен успеть сбросить китайский халат, снять шапочку, надеть парик и переместиться на левую половину.

Томский (он держит в руках холст, по-прежнему повернутый к залу задником, и саквояж Вована): Слава Богу! (Оглядывается по сторонам.) Зизи сменила убранство? Мило! Я всегда любил мебель «Луи-Сез». (Замечает сидящего.) Сударь? Кто вы и почему так странно одеты? (Смотрит на «Портрет неизвестного», снова на человека в парике.) Не может быть! Вы граф Сен-Жермен?! Monsieur le Comte!

Человек в парике: Говорите по-русски, Константин Львович. Я предпочитаю изъясняться на языке той страны, в которой нахожусь в данное время.

Томский: Но... как вы очутились здесь, у меня? О, какая честь принимать такого гостя!

Человек в парике: Я гощу вовсе не у вас, а у вашей прапрабабки графини Анны Федотовны, моей давней приятельницы.

Томский: Вы шутите. Анна Федотовна скончалась в 1833 году!

Человек в парике: А сейчас первое января 1802 года. Вы высказали пожелание попасть на сто лет назад и попали. Ровно на сто лет раньше вашего истинного времени. Маленькая оплошность, едва заметная в масштабах вечности. Но, с другой стороны, ежели бы не она, я не имел бы удовольствия с вами встретиться. (Учтиво кланяется.).

Томский (растерянно): Простите, граф, что говорю о неприятном, но, даже если сейчас и в самом деле 1802 год, ваше присутствие здесь невозможно. Если мне не изменяет память, вы умерли в 1784 году, то есть тому восемнадцать лет.

Человек в парике (доставая из кармана табакерку и нюхая табак): Что значит «умер»? Просто устал от жадного внимания толпы. Теперь путешествую инкогнито, приватным образом. Навещаю старых друзей. Вот к Анне Федотовне заглянул поболтать о версальских временах. И заодно уж посмотреть на вас, человека из будущего. Про ваш сегодняшний визит я прочитал в старинном китайском трактате, автор которого мудрейший Те Гуанцзы, тот самый, что открыл тайну бессмертия. Ап-чхи!

Томский (растерянно): Доброго здоровья. Но... но что же мне теперь делать? Моему дедушке, генералу от инфантерии Павлу Аполлоновичу, всего три года! Как мне с ним держаться? Нам обоим будет неловко.

Человек в парике (встает, подходит к Томскому): Не позволите ли взглянуть на ваш багаж? Это предметы из будущего?

Томский (озадаченно): Понятия не имею. Вероятно. (Ставит картину к стене, достает из саквояжа предметы и передает их Сен-Жермену.)

Человек в парике (раскрывает яйцо, слушает музыку): Кажется, это из Глюка? Прелестная безделушка. (Кладет яйцо на стол. Мельком заглядывает в шкатулку.) Бриллианты? Ну, это неинтересно.

Томский: Драгоценности Зизи! Проходимец! (Оглядывается на зеркало и грозит кулаком невидимому Вовану.)

Человек в парике (вынимая часы на цепочке): Какая безвкусица. (Откладывает.) Вы позволите? (Берет картину, рассматривает ее, держа задником к залу.) О, боги Шумера! Какие смелые мазки! Сколько мощи! Какой необычный сюжет! А этот магический свет! Если б показать сей шедевр нынешним живописцам, в искусстве свершился бы настоящий переворот! Но нет, мы никому не покажем эту жемчужину! Она должна украсить мою коллекцию! Продайте мне ее, любезный Константин Львович! Я дам любую цену! Кто этот гений? Как его имя?

Томский берет картину, поворачивает ее к зрителю. Это «Утро в сосновом лесу» Шишкина (разумеется, в уменьшенном виде).

Томский (равнодушно): Этот, как его, из передвижников. Запамятовал. Они нынче не в моде. Но продать, увы, не могу. Картина не моя.

Человек в парике (берет его под руку, вкрадчиво): Ну так обменяйте на что-нибудь! Хотите... Хотите, открою вам рецепт Философского Камня? Вы сможете сами добывать Магистериум, превращая свинец в чистейшее золото!

Томский: Граф, человек чести не может отдавать то, что ему не принадлежит даже за все золото мира.

Человек в парике (он все не может налюбоваться картиной): Ну хорошо. Так и быть! Хотите, я поделюсь с вами тайной вечной жизни, драгоценным наследием великого Те Гуан-цзы? Вы спокойно доживете до вашего 1902 года, а потом до 2002-го, до 2102-го, хоть до 3002-го! Вы станете бессмертны!

Томский: Бр-р-р! Я не хочу превращаться в высохшего, беззубого Мафусаила. Разве это жизнь!

Человек в парике: Ну так хотите, я подарю вам эликсир вечной молодости? Взгляните на меня. Мне три тысячи семьсот сорок два года. Разве я плохо выгляжу?

Томский (вздыхает): Соблазнительно. Весьма. Но что мне за прок от вечной молодости, если я не смогу чувствовать себя порядочным человеком.

Человек в парике (язвительно): А растратить деньги из кассы «Доброго самарянина» это как, порядочно?

Томский: Так то из-за роковой страсти! Во имя любви! Это совсем другое дело!

Человек в парике: А если я открою вам секрет любовного успеха? Научу вас, как ловить в сети самое любовь? Ни одна женщина не сможет вам сказать «нет»!

Томский: Ни одна? В самом деле? Даже Элеонора Дузе? Даже Матильда Кшесинская? Даже божественная Лопаткина?

Человек в парике: Ни одна. Клянусь Изидой. Вам будет достаточно произнести магическую формулу, и любовь забьется в ваших силках пойманной пташкой.

Томский: Искуситель! Что ж, забирайте этот медвежатник! (Отдает картину.) Говорите ваше заклинание!

Человек в парике (жадно гладя раму): Моя, моя! Слушайте же. Если вы хотите, чтобы вас безумно, до самозабвения полюбила женщина... Впрочем, то же относится и к мужчинам в женских устах формула имеет точно такую же силу.. Так вот, если вы хотите вызвать в ком-то страстную любовь, достаточно произнести следующие слова. (Он оглядывается на зал.) Вы уверены, что нас никто не подслушает? У вашей прапрабабки столько дворни.

Томский: Да, у нее было пять тысяч душ крепостных. Но мы здесь совершенно одни. Говорите же скорей!

Человек в парике (быстро подбегает к двери, распахивает ее): Никого. Ну хорошо. Слушайте и запоминайте слово в слово, повторять я не стану. (Снова оглядывается на зал.) Нет, знаете, так мне все-таки будет спокойнее. Минуту.

Берет за край занавеса и закрывает его.

Звучит глубокий, оперный голос, который без музыкального вступления поет сначала тихо, потом громче:

И т.д. до тех пор, пока зрители не сообразят, что спектакль окончен.