Зеркало времени

I Мистер Лазарь

Присланная мистером Торнхау книга представляла собой изданные в частном порядке мемуары лондонского судового агента, вышеупомянутого мистера Лазаря, более десяти лет занимавшегося виноторговлей на островах Атлантического океана.

Господина этого я не знала и даже близко не представляла, какая могла существовать связь между ремеслом виноторговца и тем немногим, что мадам рассказывала мне о моем родителе. Меня начали одолевать вопросы и сомнения, но когда я раскрыла книгу на первой главе из двух, отмеченных для меня мистером Торнхау, она тотчас завладела моим вниманием.

Там, на первой же странице, я обнаружила имя своего отца: Эдвин Горст.

При виде этого имени, напечатанного в книге на обозрение всем читателям, у меня сердце зашлось от волнения. Я ни разу прежде не видела его написанным нигде, кроме как на каменной плите на кладбище Сен-Винсен. В детстве у меня порой возникало странное ощущение, что только три человека из ныне живущих — мадам, мистер Торнхау и я — помнят, что мой отец вообще существовал на свете. Но ведь когда-то он жил в мире людей и играл свою роль, большую или малую, в жизнях ближних, у него были друзья и знакомые, возможно даже враги — и вот передо мной свидетельство мистера Джона Лазаря, подтверждающее это.

Я находилась на пороге великого открытия — ибо сейчас мне предстояло узнать то, что втайне я давно хотела узнать о себе самой и людях, давших мне жизнь, — и я всей душой прочувствовала торжественность момента. Несколько минут я сидела с бешено стучащим сердцем, не решаясь приступить к чтению, страшась знания, что мне откроется.

Последние полчаса за окнами завывал порывистый ветер, но теперь он улегся, и вокруг воцарилась мертвая тишина — словно огромный, беспорядочно выстроенный дом и широкий внешний мир, о котором я почти ничего не знала, затаили дыхание вместе со мной.

Как странно подслушивать чужой рассказ о собственной жизни. За неимением своих воспоминаний об отце я вынуждена обращаться к воспоминаниям совершенно незнакомого человека. Не лучше ли остаться в неведении? Воспоминания мистера Лазаря — неизбежно неполные и фрагментарные — дадут лишь самое смутное, самое бледное представление о живом человеке по имени Эдвин Горст, некогда ходившем по земле. Можно ли им доверять?

Я долго тянула время таким образом, но наконец собралась с духом, заперла дверь от незваных гостей, деловито откашлялась, словно собираясь зубрить заданный учителем урок, и принялась читать.

Читать? Нет. Вскоре я пожирала страницу за страницей, словно страшно голодный зверь, которому бросили несколько жалких крох съестного. Так посидите же рядом со мной, покуда мистер Джон Лазарь рассказывает своими словами о том, чего я не знала до описываемого декабрьского дня: об обстоятельствах, позволивших моему отцу — с помощью мистера Лазаря — избежать неминуемого угасания и смерти, о его знакомстве с моей матерью на острове Мадейра в 1856 году и о последствиях их брака.

II Из книги мистера Дж. С. Лазаря «Моя жизнь в Атлантике с 1846 по 1859 год. Воспоминания о Португалии, Канарах, Азорах и острове Мадейра»^{6}

После похорон матушки, описанных в предыдущей главе, я в последнюю неделю июля 1856 года снова покинул берега Англии, чтобы сначала провести небольшую коммерческую операцию на Мадейре, а затем отплыть на Канары, где в Тегизе на острове Лансароте я вел дела со своим старым другом, сеньором X***.

Всего через три дня, однако, обстоятельства вынудили меня воротиться обратно на Мадейру. Но я не желал покидать Канары, не нанеся визита английскому джентльмену по имени Эдвин Горст, с кем меня познакомили годом раньше и кому, как рассказывалось выше, я сумел оказать небольшую услугу, отвезя в Англию шкатулку с бумагами, дабы отдать на хранение его поверенному.

Возможно, узкому кругу моих родственников, друзей и бывших коллег, для которых предназначена данная книга, покажется странным, что я посвящаю поименованному джентльмену столько много слов, но знакомство с ним, хотя и короткое, стало одним из ярчайших событий в моей жизни. Я никогда не забывал этого незаурядного человека и никогда не забуду. Таким образом, я не извиняюсь за представленный ниже подробный рассказ о нашем знакомстве (о нем я прежде не рассказывал никому, помимо моей дорогой супруги, ныне покойной), поскольку с уверенностью полагаю, что он может показаться моим читателям во многих отношениях интересным.

Издавна имея обыкновение вести обстоятельные дневники, я совершенно уверен в точности своего письменного свидетельства; хотя во многих случаях мне пришлось излагать наши с мистером Горстом беседы своими словами, за фактами я неизменно обращался к своим дневниковым записям.

После того как я оказал мистеру Горсту упомянутую выше услугу, я один раз уже возвращался на Канары и тогда заезжал к нему в деревню Й***, но не застал дома. Натурально, я хотел уведомить мистера Горста, что бумаги благополучно доставлены по назначению, а также сообщить, что поверенный, в свою очередь, передал мне письмо для него с просьбой вручить лично в руки. За нехваткой времени я не мог ждать долее пяти минут, а потому открыл дверь крохотного домика на улице Э***, положил письмо со своей сопроводительной запиской на столик в прихожей и уехал.

Уже на другой день, однако, взойдя на борт корабля, отплывающего к Мадейре, я начал жалеть, что не дождался возвращения мистера Горста и не отдал письмо лично в руки во исполнение просьбы поверенного. Посему я решил в следующий свой приезд на Канары, через три месяца, непременно наведаться в дом на улице Э*** и удостовериться, что он нашел оставленное мной письмо.

Мистер Горст положительно очаровал меня с первой же нашей короткой встречи, когда нас представили друг другу в небольшом собрании англичан, проживавших на острове. Я ничего не знал о прошлом своего нового знакомца или о причинах, вынудивших его поселиться в такой глуши, по всей видимости — до скончания дней. Но из нашего общения я вынес уверенность, что с ним стряслось какое-то великое несчастье, заставившее его навсегда покинуть родину.

Ко времени, когда мистер Горст пожелал передать в мои руки шкатулку с бумагами, он прожил в Й*** всего несколько месяцев. Он обладал замечательной наружностью — необычайно высокого роста и хорошо сложенный, с роскошными усами и ясными карими глазами — и вид имел самый внушительный. (Местные жители, как я узнал позже, называли его «Il emperador inglés».) Вдобавок мистер Горст был в высшей степени занимательным собеседником, обнаруживавшим поразительно широкие познания во многих трудных для понимания предметах.

Хотя держался он с беспечной веселостью, я сразу понял, что это лишь маска, призванная скрыть глубоко страдающую душу. Иногда он проявлял признаки крайней нервозности, неожиданной в человеке такой физической силы. Руки у него дрожали, когда он наливал вино в бокал или ерошил пятерней длинные волосы — уже заметно поредевшие на висках, хотя на вид ему было не более тридцати пяти — тридцати шести лет.

В ходе вечера, проведенного в гостях у мистера Горста, мой интерес к нему — вместе с непонятным мне самому сочувствием — неуклонно возрастал и особенно усилился после слов, произнесенных хозяином при вручении мне шкатулки с бумагами, что надлежало отвезти в Англию.

Мистер Горст с чувством и упоением говорил о былых временах в Лондоне, к которому явно питал безграничную любовь.

— На земле нет города прекрасней, — горячо сказал он. — Вы не представляете, как я тоскую по дням, когда выходил ранним утром — ясным, морозным лондонским утром, подернутым туманной дымкой, — и шел по Стрэнду куда глаза глядят, без всякой цели, движимый единственно желанием ощущать на своем лице дыхание огромного старого города.

— Вы романтизируете столицу, — с улыбкой заметил я. — Вы говорите о Лондоне скорее как о живом существе, нежели о творении рук человеческих.

— Но он и вправду живое существо! — воскликнул мистер Горст с неожиданной страстью. — Именно поэтому он не похож ни на один другой город на свете. У него есть сердце, которое бьется, и есть душа. Впрочем, наверное, вы правы.

Он умолк, в очередной раз взъерошил волосы дрожащей рукой и взглянул в окно, на клочок пыльной земли, отделявший дом от обширной угрюмой пустыни из черного вулканического пепла.

— У меня действительно довольно необычное представление о Лондоне, — согласился он. — И в разлуке с ним оно, видимо, усугубилось.

Затем он подошел к буфету и достал оттуда деревянную шкатулку с приклеенным к ней листком, где значились имя и адрес его поверенного.

— Я вверяю в ваши руки свою жизнь, мистер Лазарь, — промолвил он, поставив шкатулку на стол. — Я знаю, вы ее сбережете и доставите в целости и сохранности по назначению. То, что остается здесь, никакая не жизнь, а жалкое существование, о скорейшем прекращении коего я молю небо. Я устал от бренного мира и хочу поскорее его покинуть.

Слова эти мистер Горст произнес с такой искренней печалью и горечью, что у меня сжалось сердце.

— Вы не можете говорить такое, — запротестовал я. — Вы молодой человек — во всяком случае моложе меня, а я отнюдь не считаю свою жизнь законченной. Я не знаю, что привело вас сюда или почему вы решили поселиться в столь безотрадном краю, и не осмелюсь вас спрашивать. Но вы говорите так, словно вас держит здесь некая неодолимая сила. Почему вы не найдете более благоприятное пристанище, коли уж решили жить в уединении от мира?

— Потому что я здесь узник, хотя и кажусь свободным, — отвечал он со странным огнем в глазах. — И я все сильнее тоскую и падаю духом, как любой узник, изо дня в день размышляющий об утрате простых, но бесконечно ценных прав и возможностей, которые некогда он считал само собой разумеющимися, но которыми никогда уже не воспользуется. Однако я не вправе жаловаться и не жалуюсь. Я сам себе тюремщик, видите ли, и буду держать себя здесь в заключении постоянным усилием воли.

С этими странными и для меня непонятными словами мистер Горст вручил мне шкатулку, мы обменялись рукопожатием, и я удалился.

Я не виделся с мистером Горстом, покуда коммерческие дела с сеньором X*** не вынудили меня снова вернуться на Канары, как упоминалось выше. За прошедшие три месяца с ним произошла разительная перемена: он чудовищно исхудал, ссутулился и запавшие глаза, редеющие ломкие волосы, землистый цвет лица и прочие признаки явственно свидетельствовали об угасании здоровья.

Сидя вместе с ним на пыльном заднем дворе дома, я сообщил, что шкатулка в целости и сохранности доставлена поверенному. К моему облегчению, он подтвердил, что нашел оставленное мной письмо от последнего.

В ходе дальнейшего разговора мистер Горст признался, что скудный запас денежных средств у него почти полностью истощился и он вынужден кормиться уроками английского и — поскольку учеников в этой вулканической пустыне мало — разной поденной работой. Слабо улыбаясь, он сказал, что, к своему удивлению, открыл в себе талант к починке заборов и покраске окон, ранее никак не проявлявшийся. По его словам, подобными нехитрыми трудами он зарабатывал достаточно, чтобы платить за аренду дома и держать немного съестного в буфете, но я-то ясно видел, что состояние здоровья у него плачевное, даже отчаянное.

Несмотря на краткость нашего знакомства и хотя я решительно не понимал, какая сила — муки ли совести или опустошившее душу горе — удерживает мистера Горста в добровольной ссылке вдали от родины, я посчитал невозможным бросить его в столь бедственном положении. Представлялось совершенно очевидным, что долго он не протянет, коли не оставит нынешний беспросветный образ жизни, а потому перед уходом я сделал ему одно предложение, пусть и не особо рассчитывая, что оно будет принято.

Торговые дела снова вынуждали меня провести длительный период времени на Мадейре — острове, чей благотворный ровный климат немедленно оказал бы целительное действие на мистера Горста. Если мне удастся уговорить его присоединиться ко мне на срок моего пребывания там, возможно, в конечном счете он захочет поселиться на Мадейре постоянно. А если не захочет, я отправлю его обратно на Лансароте за свой счет.

Такое вот предложение я изложил мистеру Горсту, когда мы стояли у двери, пожимая друг другу руки.

— Вы обещаете хорошенько подумать? — спросил я. — Я вижу, ваши обстоятельства здесь сложились нелучшим образом и вы, извините за бестактность, несколько стеснены в средствах. Разумеется, я не вправе отговаривать вас от твердо принятого решения остаться здесь. Я прошу лишь не отвергать мое предложение с ходу. Вы сделаете мне такое одолжение, как своему соотечественнику?

Мистер Горст улыбнулся, но промолчал. Тогда я вручил ему карточку с адресом сеньора X*** и настойчиво попросил к завтрашнему вечеру сообщить мне, принимает ли он мое предложение.

— У меня в Фуншале очаровательная маленькая вилла с видом на залив, — сказал я, — где вы устроитесь со всеми удобствами и будете вольны заниматься, чем душе угодно.

Он по-прежнему хранил молчание, рассматривая карточку со странным, напряженным выражением. Руки у него заметно дрожали.

— Вы очень добры ко мне, сэр, — наконец промолвил он. — Добрее, чем я заслуживаю.

— Пустое, — ответил я. — Вы меня премного обяжете своим согласием. Я устал в одиночестве путешествовать по Атлантике. И хотя на Мадейре у меня много хороших друзей, среди тамошних моих знакомых нет ни одного англичанина, с кем я мог бы проводить длинные вечера. Одним словом, я буду глубоко признателен вам, если вы составите мне общество до моего возвращения в Англию. Так вы дадите знать до завтрашнего вечера, коли надумаете присоединиться ко мне?

Мистер Горст кивнул, и на том мы расстались.

Честно говоря, я совершенно не надеялся получить от него весточку, но около шести часов следующего вечера в дом сеньора X*** в Тегизе доставили письмо, которое я сохранил по сей день и дословно привожу ниже.

Хотя мне очень хотелось узнать побольше о моем новом спутнике и госте, я не мог не принять его условие. Что бы ни мешало мистеру Горсту вернуться на родные берега и ко всем, кого он покинул там, мне приходилось смириться, что это навсегда останется для меня непостижимой тайной.

III Продолжение воспоминаний мистера Лазаря

Двумя днями позже, после всех необходимых приготовлений, мы с мистером Горстом отплыли на север, к Мадейре, на бригантине «Белстар».

В первой половине путешествия мой новый товарищ пребывал в задумчивом, молчаливом настроении. Он часами сидел в одиночестве на палубе, уставившись вдаль, но таким странным невидящим взглядом, словно был зачарован совсем другой картиной неба и моря, явленной одному ему.

Ближе к месту назначения мистер Горст внезапно стал оживлен, общителен и снова начал воодушевленно говорить о поразительной мощи Лондона и о том, как он скучает по грязной старой Темзе и мокрым от дождя, шумным улицам. Он спросил, поднимался ли я когда-нибудь на Золотую галерею собора Святого Павла, и я признался, что ни разу, хотя много лет жил рядом с собором.

— Оттуда, даже в пасмурный день, открывается головокружительный вид, — сказал он. — Только не ходите туда один, возьмите с собой кого-нибудь, с кем разделите наслаждение.

Потом мистер Горст с восторгом заговорил о книжных палатках на Лестер-сквер, где он однажды купил знаменитый перевод Плутарха, выполненный Томасом Нортом, от какового счастливого воспоминания он перешел к другому, и к следующему, и к следующему…

Нельзя было не понять, что для человека, столь страстно любившего свою былую столичную жизнь, разлука с ней поистине невыносима. И опять невольно напрашивался вопрос о характере непреодолимых обстоятельств, столь крепко приковывавших моего нового товарища — цепями его собственного изобретения — к образу жизни, разительно отличному от прежнего. Но поскольку я обещал мистеру Горсту не расспрашивать о прошлом, мне приходилось обуздывать свое любопытство — вернее, не столько любопытство, сколько острый интерес, порожденный искренним участием.

Наконец погожим августовским днем, незадолго до полудня, мы при слабом зюйд-весте вошли в фуншалский порт и встали на якорь неподалеку от пристани.

Высоко над городом начинали собираться темные тучи, выплывавшие из-за скалистых гор, и длинные щупальца темносерого тумана расползались по глубоким лесистым ущельям, расходящимся от зубчатых вершин. Но в гавани солнце припекало нам спины, весело сверкали пляшущие волны, и белые домики ослепительно сияли отраженным светом. Ослепительными казались и краски, явившиеся нашим уставшим от моря глазам: яркие цвета олеандров, гортензий, гелиотропов и белоснежное цветение кофейных деревьев; а на востоке — за старыми городскими стенами, ближе к Маунту и Палейро^{7} — широкая полоса золотистых зарослей ракитника.

Повернувшись к своему товарищу, стоявшему рядом со мной на баке, я увидел, что он улыбается. Натурально, я поинтересовался, что его развеселило.

— Да так, ничего особенного, — ответил он. — Я просто думал о том, что ваше имя Лазарь, но тем не менее вы воскресили меня, привезя на Мадейру, где, возможно, я снова почувствую себя живым и счастливым, хотя бы ненадолго.

— Что ж, я очень рад способствовать вашему выздоровлению, — сказал я, — ибо вы действительно больны, а здесь всенепременно поправитесь. Местный климат исключительно благотворен, как вы сами убедитесь, и я надеюсь в самом скором времени увидеть вас в добром здравии.

Я говорил весьма уверенно, потому что множество раз наблюдал случаи, когда тяжело больные иностранцы, поселившиеся на острове, навсегда исцелялись от страшных недугов и немощи. Брат моей дорогой жены, мистер Арчибальд Фрейзер, приехал сюда в самом плачевном физическом состоянии после дипломатической миссии в Индии, и по прошествии двух лет вернулся на родину совершенно здоровым.

Пока я рассказывал историю о чудесном исцелении своего шурина благодаря здешнему климату, к бригантине подплыла шлюпка с весело трепещущим на носу португальским двуцветным флагом, где сидели начальник порта, офицер санитарной службы и врач — в обязанности двух последних джентльменов входило выяснять, можно ли выпустить на берег людей с зашедшего в порт судна или же их надлежит поместить под карантин. За ними следом подошла таможенная лодка, а когда все формальности были улажены к удовлетворению всех заинтересованных сторон, мы с мистером Горстом заняли места в ялике, который переправил нас с «Белстара» на сушу.

Мы высадились на берегу, покрытом галькой вперемешку с тонким черным песком, и мой товарищ с минуту стоял неподвижно, глядя на лесистые горные склоны, вздымавшиеся за городком — вернее, полноценным городом, поскольку одним из предметов гордости Фуншала является кафедральный собор Се. Потом он опустился на колени, зачерпнул горсть песка и медленно пропустил его сквозь пальцы.

— Так и моя жизнь, — тихо произнес он, — утекает сквозь пальцы и развеивается ветрами со всех сторон света.

Не знаю, обращался ли он ко мне или разговаривал сам с собой, но я притворился, будто ничего не услышал и, весело похлопав его по спине, воскликнул:

— Добро пожаловать на Мадейру!

Carro de bois^{8} уже ждала нас, чтобы отвезти по крутым улочкам и переулкам на нижние склоны Серры. Там, среди густых сосновых и каштановых лесов, стояла скромная quinta, или вилла «Квинтала Пинейро», купленная мной в 1849 году, как рассказывалось в одной из предыдущих глав.

По нашем прибытии я распорядился подать чаю, и в ожидании, когда наш багаж доставят из таможни, мы с моим гостем сидели за беседой на балконе, защищенном от палящего солнца гигантскими листьями древней пальмы.

— Как вы полагаете, вам здесь будет хорошо? — спросил я.

Мистер Горст ответил не сразу, но продолжал задумчиво смотреть в сторону Дезертас, трех необитаемых безводных островов, вздымавшихся над сине-зеленым морем к юго-востоку от Фуншала. Наконец он повернул ко мне узкое загорелое лицо и промолвил с печальной улыбкой:

— Лучше, чем я заслуживаю.

— Бросьте, — возразил я. — Все мы заслуживаем немного удовольствия.

— С вашего позволения, я считаю иначе, — только и ответил он.

Сейчас было бы самое время начать исподволь расспрашивать мистера Горста о прежней жизни и попробовать выяснить, по каким причинам он осудил себя на ссылку в глухом краю, порвав все связи с прошлым; но я дал слово не заводить подобных разговоров, а потому ограничился замечанием общего характера — мол, зачастую мы судим наши поступки суровее, чем они заслуживают, и в любом случае неискупимых грехов нет.

— Хотелось бы мне разделять ваше мнение, — вздохнул он, а потом, не дав мне вставить слово, резко переменил тему, поинтересовавшись, нет ли у меня в доме каких-нибудь английских газет. — Я уже давно не держал в руках английской газеты, — продолжал он. — Единственное развлечение, которое я изредка позволяю себе, когда представляется такая возможность, это чтение устаревших новостей с родины.

Я быстро принес старый номер «Иллюстрейтед Лондон ньюс», случайно прихваченный из Лондона. Мой гость с нетерпением взял газету, сказав, что всегда отдавал предпочтение этому периодическому изданию, поудобнее устроился в кресле и принялся читать с превеликим вниманием.

В следующий момент стук в переднюю дверь и голоса в прихожей возвестили о прибытии нашего багажа, и я оставил мистера Горста, погруженного в чтение. Вернувшись через десять минут, я не обнаружил гостя на балконе.

Газета валялась на полу. Две первые страницы были выдраны, разорваны пополам и явно истоптаны, хотя нарочно или случайно, я не понял. Удивленный, я поднял изорванные страницы, чтобы посмотреть, нет ли там какой-нибудь подсказки на вопрос, почему мистер Горст выместил на них свой гнев.

На поверхностный взгляд они не содержали ничего необычного: статья по поводу американского вопроса; заметка о бале-маскараде в Королевской музыкальной академии и еще одна об открытии новой верфи в Хартлпуле. Неужели моего гостя привела в ярость одна из них или нижеследующие сообщения о ходе Гражданской войны в Канзасе и о заговоре с целью убийства королевы Испании? Я так не думал.

Потом я взглянул на сводку иностранных и отечественных новостей на второй странице.

В первой и самой длинной заметке говорилось о некой миссис Тадеуш Залуски, в девичестве мисс Эмили Картерет, которая вместе со своим мужем и новорожденным ребенком вернулась с Континента в Эвенвуд, поместье своего высокопоставленного родственника лорда Тансора. Я бегло просмотрел все прочие, гораздо более короткие сообщения, но они казались совершенно несущественными. Тогда я вернулся к первой заметке. Случайно ли на ней остался четкий отпечаток башмака? Или мистер Горст пытался вытоптать, уничтожить информацию, в ней содержавшуюся?

Я отнес порванные газетные страницы в кабинет и спрятал в ящик стола, хотя сам не понимаю, почему я счел нужным сохранить то, значение чего оставалось для меня полной загадкой. Потом я отправился на поиски мистера Горста.

В конце концов я нашел своего гостя в дальнем углу сада, где он неподвижно стоял, уставившись на замшелый комель старого дурманного дерева. Услышав мои шаги, он повернул ко мне искаженное отчаянием лицо.

— Мистер Горст… дорогой сэр! Что стряслось?

— Вот видите, — страдальчески прошептал он, — прошлое и здесь настигло меня. Даже здесь, в этом земном раю. От него нет спасения.

Я не знал, что сказать в ответ на эти странные слова, явно отсылающие к чему-то, что он прочитал в «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Мистер Горст заметил мое замешательство, но не попытался выручить меня из неловкого положения и не стал объяснять свое поведение. Я же, со своей стороны, воздержался от упоминания о порванных газетных страницах, найденных на балконе.

— Ну довольно, — сказал я по возможности веселее. — Вы утомлены путешествием. Ступайте в дом и отдохните хорошенько. Мне нужно в город по делам, но я вернусь к шести часам, к ужину.

Мистер Горст кивнул, и мы в молчании прошли по тенистой тропинке на мощенный булыжником задний двор. Там мы попрощались до вечера, и он отправился в приготовленную для него комнату.

I Продолжение авторского повествования

Я отвлеклась от мемуаров мистера Лазаря, когда начали бить каминные часы. Четыре пополудни, а от миледи по-прежнему ни звука. Ну и слава богу. Сейчас я была решительно не расположена разыгрывать из себя горничную или компаньонку и даже не представляла, что бы я стала делать, зазвени вдруг колокольчик в углу комнаты. Разве сумела бы я выступить в привычной роли, когда мое сердце пылало огнем?

Отец! Мой дорогой отец! Теперь я видела его словно воочию — и трепетала от радости узнавания, будто при встрече с давним и близким другом после многолетней разлуки. Именно таким, как описывал мистер Лазарь, он и рисовался мне в воображении: человек, обладающий незаурядным интеллектом и ярким, самобытным характером, благодаря которым выделялся в любом обществе. Подобные личности не забываются, они оставляют неизгладимый след в жизнях окружающих людей. Таким был мистер Торнхау. Таким же, несомненно, был и мой отец.

Однако по-прежнему оставались тайны, секреты и вопросы, на которые мемуары мистера Лазаря не проливали света. Мой отец, как теперь выяснилось, жил в Лондоне — но каким родом деятельности он занимался там? В столице ли он родился? И какого он происхождения? А самое главное — почему он покинул Англию и жил в добровольном изгнании на негостеприимном острове Лансароте?

Однако даже нечто большее, чем жгучее любопытство касательно подобных моментов, воспламенило мое сердце и взволновало ум.

Причиной великого моего возбуждения стал рассказ мистера Лазаря о происшествии, связанном с номером «Иллюстрейтед Лондон ньюс», где содержалось сообщение о прибытии в Англию полковника Тадеуша Залуски с супругой, в девичестве мисс Эмили Картерет, — женщиной, ныне являвшейся моей госпожой. Представлялось несомненным, что между моим отцом и мисс Картерет существовала некая связь, причем достаточно близкая, чтобы он впал в приступ ярости, прочитав о ее браке с польским полковником.

Данное обстоятельство — подтверждавшее намеки мадам, что леди Тансор сыграла существенную роль в моей жизни, — разожгло во мне безумное желание узнать больше. Но мог ли мистер Лазарь рассказать мне то, что я хотела знать?

Молясь, чтобы колокольчик не звенел подольше, я вернулась к чтению.

II Продолжение воспоминаний мистера Лазаря

На следующее утро я встал рано и, не тревожа сна своего гостя, отправился в порт, где у меня были дела, требующие внимания. Они заняли у меня два или три часа, а затем я взял carro de bois и поехал к своему старому приятелю, мистеру Дэнверу Прайсу.

Для визита к нему у меня имелась особая причина, никак не связанная с нашими общими деловыми интересами, через которые мы познакомились, когда я впервые прибыл на остров. Как я и надеялся, миссис Прайс тоже оказалась дома — именно с ней мне хотелось поговорить в первую очередь.

Эта дама живо интересовалась жизнью той части общества, которую наши деды обычно называли «haut ton».[7] Она не расставалась с «Придворным циркуляром» и наверняка знала поименно не только всех лордов и леди в Англии, но и всех их отпрысков; знала, у кого какие поместья, городские особняки и ежегодные доходы; знала в мельчайших подробностях обо всех их делах либо из прессы, либо из сплетен. Поэтому, упоминая имя лорда Тансора, я почти не сомневался, что мое любопытство касательно сей важной персоны будет в полной мере удовлетворено.

— Лорд Тансор! — вскричала миссис Прайс, отбрасывая в сторону свое шитье. — Ах, мой дорогой Джон, вы должны помнить!

— Что помнить? — спросил я.

— Но это же была поистине ужасная история, — возбужденно проговорила она. — Неужто вы забыли?

Мне снова пришлось признаться в своей неосведомленности.

— Убийство его наследника, дорогой мой, мистера Феба Даунта, поэта. Ну теперь-то припоминаете?

Имя мистера Феба Даунта, чьими знаменитыми сочинениями восхищалась моя любимая жена, разумеется, было мне хорошо знакомо. Я вспомнил, что в декабре 1854 года, когда он умер, я находился на Азорах, и до нас, кочевников Атлантики, известие об этой национальной трагедии дошло лишь через несколько недель. В скором времени я отплыл по делам в Лиссабон и потому остался в неведении о подробностях и последствиях прискорбного события.

Сейчас от миссис Прайс я узнал, что незадолго до смерти мистер Даунт был назначен наследником огромного состояния лорда Тансора, а вдобавок еще и помолвился с родственницей его светлости, мисс Эмили Картерет. Натурально, я тотчас вспомнил, что так в девичестве звалась дама, упомянутая на странице, вырванной мистером Горстом из «Иллюстрейтед Лондон ньюс», и с напряженным интересом выслушал миссис Прайс, поведавшую мне, что впоследствии мисс Картерет стала наследницей лорда Тансора вместо убитого жениха. Но с одним отличием: кровное родство с милордом позволяло ей унаследовать не только баснословное состояние и родовое поместье Эвенвуд, но и древний титул Тансоров — и она сделалась двадцать шестой баронессой.

— Случившееся стало тяжелым ударом для старикана, так и оставшегося бездетным после смерти своего единственного сына, — заметил мистер Прайс и моментально получил от супруги выговор за употребление «непочтительного эпитета», как она выразилась.

— Но послушай, — возразил он, — ведь у лорда Тансора две руки и две ноги, и передвигается он, видимо, на двух нижних конечностях, а значит, он такой же человек, как все прочие. А раз он человек уже немолодой, почему бы не называть его стариканом?

Он отпустил еще несколько добродушных шуток в таком же духе, а потом миссис Прайс, воодушевленная предметом разговора, обстоятельно рассказала о горе лорда Тансора, потерявшего горячо любимого наследника, и о женщине, занявшей место последнего.

— По общим отзывам, мисс Картерет — в замужестве миссис Залуски — особа надменная и холодная. — Миссис Прайс доверительно подалась ко мне. — Однако она очень образованна и бесподобно красива. Смерть мистера Даунта разбила ей сердце. Ее отец тоже погиб, при нападении грабителей. Подумать только! И жених, и отец — оба убиты!

— Но сейчас-то она замужем, — заметил я.

— Ну да, — выразительно произнесла миссис Прайс, явно неодобрительным тоном. — За иностранцем без гроша за душой. Причем выскочила за него, когда бедный мистер Даунт еще не остыл в своей могиле!

Мистер Прайс скептически хмыкнул.

— Так уж и не остыл! За полгода-то! Вполне остыл, полагаю.

— Вот именно, всего полгода, — отпарировала его жена. — Непристойная поспешность, как сказали бы иные.

Мистер Прайс снова хмыкнул.

— Ты волен изъясняться подобным раздражающим образом, мистер Прайс, — продолжала она, тряхнув головой, — но это не меняет дела. Она нарушила приличия. Настроила против себя общественное мнение.

— Приличия! Общественное мнение! — вскричал мистер Прайс. — Да что до них наследнице лорда Тансора? Она вольна смеяться над ними. И подумай вот о чем, любезная миссис Прайс: ведь она, насколько мне известно, вступила в брак с полного одобрения лорда Тансора. Что ты на это скажешь, а?

Последние слова, похоже, попали в цель, ибо ответила миссис Прайс уже примирительным тоном.

— Вполне возможно, она и вправду поступила так из естественного стремления угодить желаниям своего знатного родственника. В таком случае надо признать, у нее имелась веская побудительная причина.

— Миссис Прайс хочет сказать, — пояснил мистер Прайс, обращаясь ко мне, — что у старикана… — здесь он бросил на свою половину выразительный взгляд, — не больше шансов обзавестись другим наследником, чем пересечь вплавь Английский канал. Вы можете хмуриться сколько угодно, миссис Прайс, но это чистая правда. Его худосочная жена…

— Вторая жена, — вставила миссис Прайс.

— Совершенно верно, — согласился мистер Прайс. — Его худосочная вторая жена никогда не родит, ясное дело. А он, как всем известно, больше всего на свете мечтает о наследнике. Конечно, он предпочел бы сына или кого-нибудь, кого мог назвать сыном, но и бывшая мисс Картерет, в чьих жилах течет славная древняя кровь Дюпоров, тоже вполне сойдет. А теперь у нее есть сын, а значит, в жизни лорда Тансора все уладилось.

Какое отношение имеет все это к мистеру Горсту, я совершенно не представлял, а потому спросил миссис Прайс, не знает ли она кого-нибудь с таким именем.

— Горст? — Она помотала головой с самым уверенным видом. — Ни водном из газетных сообщений, касающихся семейства Дюпоров, я не встречала упоминаний о человеке по имени Горст и никогда не слышала о таковом в разговорах.

— Вы уверены? — спросил я.

Мистер Прайс в очередной раз громко хмыкнул, словно я проявил вопиющую глупость, усомнившись в исчерпывающей осведомленности его супруги в данном предмете.

— Абсолютно.

— Может, бывший поклонник мисс Картерет?

— Конечно, здесь я не могу поручиться, — признала она, — но я не помню, чтобы когда-нибудь слышала о некоем господине Горсте. Сообщалось, что убийца мистера Феба Даунта питал нежные чувства к мисс Картерет, но он звался не Горстом.

Я поблагодарил своих старых друзей за гостеприимство и отправился домой, по-прежнему снедаемый любопытством насчет мистера Эдвина Горста.

III Окончание воспоминаний мистера Джона Лазаря

До конца августа 1856 года и весь следующий месяц мистер Горст жил в Quinta da Pinheiro.

Здоровье его, как я и надеялся, в последние дни лета постепенно поправлялось. Он совершал долгие прогулки по окрестным сосновым лесам, а чаще поднимался в Маунт, где любил сидеть у дверей церкви Пресвятой Богородицы, задумчиво глядя на далекую линию горизонта. В иные разы, возвратившись из Фуншала после делового дня, я находил своего гостя в саду, где он спал в подвешенном между двумя яблонями гамаке, накрыв лицо соломенной шляпой, или на балконе, где он сидел с сигарой, закинув ноги на перила, и читал.

Я позволил мистеру Горсту пользоваться своей скромной библиотекой, что премного его обрадовало, ибо он оказался страстным библиофилом и, похоже, не знал большего наслаждения, чем рассуждать о колофонах, переплетах, шрифтах и тому подобном, причем с самым очаровательным энтузиазмом. Конечно, в моей коллекции было мало книг, способных удовлетворить взыскательному библиофильскому вкусу, но мой гость вполне довольствовался возможностью провести вечер за непритязательным изданием Смоллетта или Филдинга, и я прекрасно помню, какую радость он испытал при виде потрепанного экземпляра «Приключений Гулливера».

— Я не перечитывал «Гулливера» с детства! — воскликнул он, и на его отмеченном печатью страданий лице, к великому моему удовольствию, появилось выражение совершенного восторга.

Так все продолжалось до третьей недели сентября.

Скоро мне предстояло покинуть Мадейру и снова отправиться в Англию. Здоровье моего товарища если не полностью восстановилось, то заметно поправилось, и он говорил, что чувствует в себе достаточно сил, чтобы вернуться к своей жизни на Лансароте. Однако я не хотел отпускать мистера Горста, опасаясь, что там он быстро впадет в прежнюю немощь.

— Почему бы вам не остаться до моего возвращения, а уж тогда и принять решение? — спросил я. — Если вы уедете слишком скоро и снова захвораете, благотворный эффект, оказанный на вас здешним климатом, сойдет на нет. Кроме того, мне было бы очень приятно знать, что в мое отсутствие мой дом не пустует и находится в хороших руках.

— У меня и вправду нет причин возвращаться на Лансароте, — ответил он, — если не считать остатков прежней решимости закончить там свои дни. И разумеется, мне будет тяжело покинуть этот райский уголок. Тем не менее мне кажется, я должен уехать.

За все время, проведенное нами вместе, мой товарищ ни словом не обмолвился о своем прошлом, а я, верный данному обещанию, не предпринимал никаких попыток затронуть сей предмет. Но что-то переменилось в нем: желание остаться в самозаточении на Лансароте ослабло. Я ясно видел это на протяжении всех сентябрьских дней и услышал сейчас в неуверенных словах, им произнесенных. Жизнь и надежда возвращались к Эдвину Горсту.

Коротко говоря, после еще нескольких продолжительных бесед он наконец согласился остаться в Quinta da Pinheiro до моего приезда из Англии, а уже потом решить, вернуться ли ему на Канары, поселиться ли на Мадейре или отправиться еще куда-нибудь.

За неделю до отъезда я получил письмо от моего старого друга Джорджа Мерчисона, английского консула. Он приглашал меня и мистера Горста на прием, устраивавшийся следующим вечером у него на вилле по случаю прибытия на остров очередных гостей.

Ко времени нашего появления в главной гостиной уже собралось многолюдное общество. Мерчисон, шумливый весельчак, поприветствовал нас энергичным рукопожатием и тотчас повел знакомиться с почетными гостями.

— Мистер Блантайр, разрешите отрекомендовать вам моего давнего друга, мистера Джона Лазаря. Джон, это мистер Джеймс Блантайр, директор «Блантайр и Калдер».

Имя Джеймса Блантайра было мне хорошо знакомо: возглавляемая им фирма являлась ведущим импортером мадейрского вина, хотя я пока еще ни разу с ней не сотрудничал. С ним был старший брат, мистер Александр Блантайр, второй директор фирмы. Помимо них присутствовали сын вдового мистера Джеймса Блантайра по имени Фергюс; миссис Александр Блантайр и ее дочери, мисс Маргарита и мисс Сюзанна; а также миссис Блантайр-старшая, мать мистера Александра и мистера Джеймса, — немощного вида старая дама с белоснежными волосами, для поправки чьего здоровья семейство и предприняло путешествие на Мадейру.

Мерчисон представил нас поочередно всем присутствующим и напоследок подвел к старшей дочери мистера Александра Блантайра, мисс Маргарите Блантайр. Знакомясь со всеми остальными, Горст лишь слегка кланялся и сдержанно произносил «добрый вечер», но к мисс Блантайр обратился с весьма учтивой приветственной речью, заверяя молодую леди, что Мадейра сущий рай, и выражая надежду, что она замечательно проведет зиму на острове и что здешний климат окажет на ее бабушку такое же целительное действие, какое оказал на него.

— Значит, вы здесь уже давно, мистер Горст? — спросила мисс Блантайр.

— Всего несколько недель, — ответил он, — но даже за столь короткий срок мое здоровье значительно поправилось, и я надеюсь на дальнейшее улучшение, ибо мистер Лазарь любезно позволил мне пожить у него в доме до его возвращения из Англии.

Далее мы с ней обменялись несколькими фразами по поводу моего скорого отъезда, а потом к нам подошел мистер Джеймс Блантайр, чтобы отрекомендовать нас другу своего сына, некоему мистеру Родерику Шиллито, собиравшемуся провести с Блантайрами зиму на арендованной ими вилле.

Должен признаться, сей джентльмен, на вид ровесник Горста, не произвел на меня приятного впечатления — еще сильнее он не понравился Горсту, который сразу после процедуры представления извинился и отошел в противоположный конец комнаты, где присоединился к группе гостей, включавшей моего друга доктора Ричарда Принса, одного из лучших английских врачей в Фуншале. Мне мистер Шиллито сказал, что очень рад со мной познакомиться, но Горсту просто кивнул, воздержавшись от обычных любезностей, и при этом прищурился и слегка нахмурил брови, словно напряженно стараясь что-то вспомнить.

Когда Горст отошел, я с минуту стоял, украдкой разглядывая мисс Маргариту Блантайр — прелестную барышню лет двадцати, невысокого роста и изящно сложенную, со светло-каштановыми волосами, ямочкой на подбородке и милым открытым выражением лица. Чуть позже от ее матери, невесть почему возжелавшей довериться мне, совершенно незнакомому человеку, я узнал, что сразу по достижении совершеннолетия Маргарита помолвится со своим кузеном Фергюсом.

— До чего же приятно видеть двух молодых людей, столь нежно привязанных друг к другу, — сказала миссис Блантайр. — Вы не находите, мистер Лазарь?

Разумеется, из вежливости я согласился с данным утверждением, но сугубо теоретически, поскольку не заметил признаков особой любви между двоюродными братом и сестрой. Фергюс, одутловатый малый с короткой шеей и низким лбом, едва ли мог внушить страсть женщине — тем паче такой явно благоразумной и бесспорно привлекательной девушке, как мисс Блантайр.

С другой стороны, отец Фергюса, мистер Джеймс Блантайр, произвел на меня впечатление исключительно целеустремленного человека — чисто выбритый, дородный, с волевым подбородком, он совершенно не походил на своего старшего брата, сухопарого длиннолицего господина с узким ртом и пышными седыми бакенбардами, который весь вечер держался несколько в стороне от родственников и лишь изредка вступал в разговор.

Мне показалось странным, что мистер Александр Блантайр, хотя и старший из братьев, заметно тушевался перед мистером Джеймсом, тотчас ставшим центром всеобщего внимания. Именно мистер Джеймс направлял разговор на интересующие всех темы; именно он позаботился о том, чтобы миссис Блантайр-старшая устроилась удобно и ни в чем не нуждалась; именно он сделал своим племянницам комплимент по поводу красивых букетиков; и именно на него все выжидательно посмотрели, когда Мерчисон спросил, не желают ли гости прогуляться по террасе и полюбоваться китайскими фонариками, развешанными среди величественных древних деревьев, составлявших главную особенность сада.

Все это время Горст продолжал беседовать с доктором Принсом в дальнем конце гостиной; однако, заметив, что Блантайры вместе с мистером Шиллито выходят en masse на террасу, он вернулся туда, где стояли мы с хозяином дома.

— Как вам наши новые соседи, мистер Горст? — спросил Мерчисон.

Мой товарищ промолчал, и мне пришлось ответить за него.

— Очень приятное и интересное семейство, — сказал я. — Ну и разумеется, фирма «Блантайр и Калдер» имеет превосходную репутацию.

— Здесь вы правы, — откликнулся Мерчисон, — и я скажу вам еще одно. Мистеру Фергюсу Блантайру придется приглядывать за своим сокровищем нынешней зимой. На Мадейре много молодых людей, которые были бы рады занять его место рядом с его хорошенькой кузиной, — верно, Горст?

К моему удивлению, ответ последовал незамедлительно.

— Мисс Блантайр совершенно очаровательна и, безусловно, способна стать украшением любого общества.

Мы с Мерчисоном оба заметили, как Горст быстро бросил взгляд на террасу, где молодая барышня стояла со своей матерью, восторгаясь китайскими фонариками.

— Ого! — воскликнул Мерчисон, многозначительно подмигнув. — Вот, значит, как обстоят дела! Я оказался ближе к истине, чем предполагал. Что вы об этом думаете, Лазарь?

Я толком не знал, что и думать. Я нисколько не винил Горста — мужчину, в конце концов, неженатого — в том, что он восхищен мисс Блантайр; просто я не ожидал столь откровенного проявления чувств от своего товарища, в обычных обстоятельствах не обнаруживавшего ни малейшего желания раскрываться перед окружающими. Я вспомнил свою первую встречу с ним — сломленным духом изгнанником, невероятным усилием воли отказавшимся от обычного человеческого общения и участия, ждущим лишь смерти, дабы освободиться от тяжкой ноши, о которой он никогда не говорил. Вспомнил — и от души порадовался, что именно благодаря моему скромному содействию он встал на путь исцеления.

К концу вечера я принялся обходить гостиную, прощаясь с многочисленными знакомыми, пришедшими по приглашению Мерчисона, чтобы сердечно принять семейство Блантайров на Мадейре. Мистер Шиллито с мистером Фергюсом Блантайром большую часть вечера провели на террасе, куря сигары и оживленно разговаривая. Я был рад, что они держались в стороне от общества в гостиной, ведь в таком случае исключалась вероятность каких-либо неприятных ситуаций с участием Горста, с первого взгляда проникшегося (по крайней мере, так казалось) необъяснимым отвращением к мистеру Шиллито. Бывает, конечно, что незнакомые люди вызывают у нас безотчетную неприязнь; но все же меня не покидало ощущение, что здесь кроется нечто большее, хотя что именно — оставалось загадкой, как и многое другое, имеющее отношение к моему новому другу.

Скоро я покончил со светскими обязанностями, и мы с Горстом собрались уходить. Мерчисон стоял в вестибюле, прощаясь с отбывающими гостями. Когда он пожимал руку Горсту, из гостиной вышли Блантайры, предшествуемые мистером Шиллито.

— А, вот вы где, Горст, — промолвил последний резким, бесцеремонным тоном. — Я хотел вас спросить — вы уверены, что мы с вами не встречались прежде? Я весь вечер ломал голову, где я мог вас видеть раньше, — а я, знаете ли, уверен, что видел.

В следующий миг наглядно проявилась перемена, произошедшая в моем госте за недели, что он провел в Quinta da Pinheiro, отдыхая и восстанавливая здоровье.

При словах мистера Шиллито в нем, казалось, внезапно вскипела темная, грозная сила. Стиснув кулаки, расправив плечи, твердо расставив ноги на каменных плитах, словно перед прыжком, он ответил на пристальный наглый взгляд мистера Шиллито самым решительным и вызывающим образом.

Признаться, в течение нескольких секунд, пока длился инцидент, я едва узнавал Горста, ибо в нем не осталось ничего от меланхоличного, уставшего от жизни человека, которого я знал со времени нашего прибытия на Мадейру. Хотя он выпрямился во весь свой внушительный рост, поза его больше всего напомнила мне позу терьера, почуявшего запах добычи и присевшего перед броском вперед.

Мистер Шиллито тоже заметил разительную перемену в нем — и, видимо, еще что-то, ускользнувшее от моего внимания. Он вдруг смертельно побледнел и нервно отступил на шаг назад, словно Горст вызвал у него какое-то страшное, но долго подавлявшееся воспоминание. Потом подошел Мерчисон, принялся со смехом жать руки джентльменам, кланяться дамам, галантно спрашивать у миссис Блантайр-старшей позволения проводить ее до паланкина.^{9} Пока они прощались, Горст повернулся и вышел в темноту.

Я нагнал своего товарища на улочке рядом с виллой Мерчисона. Он стоял, глядя на озаренные луной горные вершины, и курил сигару.

— Что-нибудь случилось, Горст? — спросил я.

— Ровным счетом ничего. Не желаете сигару?

Я отклонил предложение, и мы в молчании немного прошлись по крутой улочке.

— Воловья повозка ждет, — наконец сказал я. — Поедем?

— Пожалуй, я прогуляюсь пешком, если вы не против, — ответил Горст. — Я знаю дорогу.

— Я с вами…

— Нет, — перебил он довольно грубо. — Пожалуйста, не беспокойтесь. Я пойду один. — Потом добавил помягче: — Если вы не возражаете.

Будучи усталым, я ничуть не возражал и спросил лишь, точно ли он найдет дорогу до виллы, находившейся примерно в миле оттуда. Горст с уверенностью ответил утвердительно, и на том мы расстались.

Стояла тихая, ясная ночь. С минуту я смотрел, как мой товарищ шагает вверх по узкой улочке, вдоль высоких каменных стен, через которые свешивались пальмовые листья, плети жимолости и отягощенные плодами ветви фруктовых деревьев. У поворота он остановился и обернулся. Над дверью маленького домика с башенкой горел фонарь, освещая бледно-желтым светом булыжную мостовую. Несколько секунд Горст стоял под фонарем, затягиваясь сигарой. Потом помахал мне рукой и скрылся за поворотом.

Настал день моего отъезда с Мадейры в Англию. Я отправил в порт дорожные сундуки и чемоданы и отдал последние распоряжения трем своим слугам, строго-настрого наказав до моего возвращения относиться к мистеру Горсту как к хозяину.

Когда я вышел из кабинета, направляясь к поджидавшей на улице воловьей повозке, Горст стоял в вестибюле со шляпой в руке — он только что вернулся с прогулки по лесу.

— До свидания, Горст, — сказал я. — Я напишу вам обо всем, что творится нынче в доброй старой Англии. И вы тоже напишете мне, как поживаете и чем занимаетесь, правда ведь?

— Конечно, — ответил он, — с превеликим удовольствием.

Он немного помолчал, а потом протянул мне руку — не дрожащую, как раньше, но сильную и крепкую.

— Спасибо вам, Лазарь, — только и промолвил он, но слова эти глубоко тронули меня, ибо я знал, что они идут от самого сердца.

То были последние слова, услышанные мной от мистера Эдвина Горста.

I Я получаю выговор

Я закрыла мемуары мистера Джона Лазаря в самом безрадостном расположении духа. Теперь я знала кое-что о своем отце, но это знание не принесло утешения, а лишь породило во мне безумное, неосуществимое желание увидеть его живого, каким он был на самом деле, а не каким остался в моих смутных воспоминаниях.

Мистер Лазарь (о нем у меня сложилось самое высокое мнение) также дал мне поверхностное впечатление о моей матери и моих родственниках Блантайрах, о которых я никогда прежде не слышала.

Маргарита. Замшелое надгробье на кладбище Сен-Винсен всплыло перед моим умственным взором, когда я вспомнила свои отчаянные попытки вообразить, как выглядела при жизни особа, носившая столь благозвучное имя, — высокого роста она была или малого и имела ли такой добрый и милый нрав, с каким связывалось в моем детском воображении имя Маргарита. Судя по рассказу мистера Лазаря, она действительно была милой и доброй, даром что в памяти моей сохранился лишь туманный, призрачный образ. Уже скоро, надо надеяться, выписки из ее дневника, прислать которые обещал мистер Торнхау, помогут мне составить более отчетливое представление о наружности и характере моей матери. Пока же мне остается довольствоваться тем, что есть, — маленьким фрагментом воспоминаний славного мистера Лазаря.

Я бросилась на кровать, расстроенная и удрученная множеством вопросов, теснившихся в уме. Особенно меня занимал упомянутый мистером Лазарем господин — мистер Родерик Шиллито, чье имя я моментально вспомнила. Он присутствовал на званом ужине, устраивавшемся в доме миледи на Гросвенор-стрит во время нашей поездки в Лондон, — «школьный друг моего покойного жениха», так его отрекомендовала госпожа. Вполне возможно, тот факт, что двадцать лет назад на Мадейре он познакомился с обоими моими родителями, объяснялся необычным стечением обстоятельств, как и совпадение инициалов «Б. К.». Однако, хотя случайных совпадений, порой самых немыслимых, в нашей жизни гораздо больше, чем мы обычно полагаем, нынешнее общение мистера Шиллито с леди Тансор не казалось мне случайным. Может статься, откровенная неприязнь моего отца к упомянутому господину брала начало в их предыдущем знакомстве? Может даже, существовала некая связь между моим отцом и школьным другом мистера Шиллито, Фебом Даунтом?

От этих мыслей меня отвлек звон колокольчика в углу комнаты. Наконец-то миледи вызывала меня.

— Мисс Горст! — с широкой улыбкой воскликнул мистер Армитидж Вайс. — Входите, входите!

Он открыл дверь на мой стук и стоял передо мной, опираясь на трость. Миледи, с запечатанным конвертом в руке, сидела у камина, безучастно уставившись на огонь.

— Как поживаете, мисс Горст? — сердечно спросил мистер Вайс.

— Благодарю вас, сэр, хорошо, — ответила я, делая почтительный реверанс.

— Замечательно! Замечательно! Проходите же, присаживайтесь у камина, пожалуйста.

Он провел меня к диванчику напротив леди Тансор, затем сел рядом со мной, слишком близко, по-прежнему улыбаясь обычной своей странной, зловеще-любезной улыбкой. Миледи не шелохнулась, но продолжала пристально смотреть на языки пламени.

Наконец она повернулась ко мне. Лицо у нее осунулось, под глазами темнели круги.

— Это вам, — сухо промолвила она, взглянув на конверт. — От мистера Роксолла.

— От мистера Монтегю Роксолла, — добавил мистер Вайс, вытягивая длинные ноги и закладывая руки за голову с самым непринужденным и самодовольным видом. — Отличный малый! Легенда среди представителей нашего ремесла. Умен, чертовски умен.

Он говорил теплым, доверительным тоном, но от его холодно поблескивающего взгляда у меня по спине побежали мурашки и возникло ощущение, будто я ненароком ступила на тонкий лед. Мне оставалось лишь предположить, что мистер Вайс и миледи хотели воспрепятствовать моему общению с мистером Роксоллом, ибо оно представляло для них какую-то угрозу.

— Нам сегодня случилось заглянуть в Норт-Лодж, — произнесла миледи ровным, бесстрастным тоном, тем не менее встревожившим меня, — и мистер Роксолл попросил нас передать вам письмо. Он также справился о вашем самочувствии и выразил сожаление, что дела задержали его в отъезде дольше, чем он предполагал. Признаться, я понятия не имела, что вы с ним состоите в столь коротких отношениях.

— О нет, миледи! — поспешно сказала я, услышав обвинительные нотки в ее голосе. — Ничего подобного.

— Прошу прощения, Алиса. У меня сложилось впечатление, что вы впервые встретились с мистером Роксоллом на похоронах профессора Слейка.

— Так и есть, миледи.

— Но похоже, вы продолжили знакомство с ним без моего ведома.

Почему она допрашивает меня таким образом? Я лично не видела ничего предосудительного в общении с мистером Роксоллом, но представлялось очевидным, что миледи и мистеру Вайсу оно очень не по душе. Потом мне вдруг пришло в голову, что, возможно, все дело в убийстве мистера Пола Картерета, столь сильно интересовавшем покойного профессора Слей-ка. Посему я решила не упоминать о своем разговоре с мистером Роксоллом на данную тему.

Глядя миледи прямо в глаза, я объяснила, что совершенно случайно встретилась с мистером Роксоллом у вдовьего особняка и, пока мы шли через парк вместе, он выразил желание пригласить меня на чай в Норт-Лодж.

— Ого! — воскликнул мистер Вайс с циничным смешком. — На чай, значит? Ну и ну!

— В таком случае, — холодно сказала миледи, протягивая мне конверт, — можете взять письмо.

Несколько мгновений все молчали.

— Так вы говорите, у вдовьего особняка? — потом спросила миледи, судя по всему напряженно обдумывавшая какой-то вопрос.

— Прошу прощения, миледи?

— Вы сказали, что случайно встретили мистера Роксолла у вдовьего особняка.

— Да, миледи. Он забирал там письма, написанные профессором Слейком к…

Я замялась и тотчас поняла, что делать этого не следовало. Миледи встрепенулась и впилась в меня огромными черными глазами.

— Да, Алиса?

— К вашему покойному отцу, — закончила я по возможности спокойнее.

— Письма к моему отцу?

— Да, миледи.

— Мистер Роксолл сообщил вам о содержании писем?

— Нет, миледи. Он тогда еще не ознакомился с ними. Я знаю только, что писем много.

Баронесса встала и подошла к окну. Мистер Вайс кашлянул и добродушно улыбнулся.

— Насколько я понял, мисс Горст, вам предстоит повышение. Компаньонка ее светлости, да?

— Да, сэр.

Я с напускной скромностью потупила голову, исполненная решимости говорить как можно меньше, но мистер Вайс определенно не собирался молчать.

— Уверен, вы вполне этого заслуживаете. Но все же некогда, надо полагать, вы ждали от жизни большего — будучи особой знатного происхождения, я имею в виду.

— Я росла сиротой, сэр, — ответила я, — как вам наверняка известно. И хотя получила хорошее образование, я не могу притязать — и не притязаю — ни на какие особые привилегии по праву рождения. Я совершенно довольна нынешним своим положением, намного превзошедшим самые смелые мои ожидания, и я благодарна миледи за благосклонность, которую она продолжает выказывать мне и которую я постараюсь заслуживать и впредь.

Милая речь, подумала я, предназначенная столько же для миледи, сколько для мистера Вайса — последний уже собирался ответить, когда заговорила первая.

— Я не уверена, Алиса, что вы поступили правильно, согласившись выпить чаю с мистером Монтегю Роксоллом. Однако я не стану запрещать вам визит к нему. Надеюсь лишь, что теперь вы понимаете, что с вашей стороны было неблагоразумно — и даже отчасти неприлично — принимать приглашение мистера Роксолла, предварительно не посоветовавшись со мной. Вы должны признать, что я многажды проявляла к вам снисходительность — снисходительность, какой прежде не выказывала ни одной своей горничной. Но мое терпение не безгранично.

— Не безгранично, — повторил мистер Вайс, глубокомысленно кивая.

— Я надеялась, — добавила миледи, — что между нами больше не будет секретов.

Я подивилась ее лицемерию. Не будет секретов, ну конечно! Она жила и дышала секретами, но при этом бранила меня за то, что я не обо всем рассказываю.

— Возможно, — подал голос мистер Вайс, — если бы мисс Горст позволила вам прочитать письмо мистера Роксолла, вы бы убедились, что ничего непристойного не умышляется, и все стало бы на свои места. Вы же не против, мисс Горст, правда? На самом деле я уверен, что вы сами намеревались показать письмо ее светлости сразу по получении. Разве я не прав?

Он припер меня к стенке — и знал это. Он сидел там, широко улыбаясь, такой самоуверенный, нарочито любезный, до странного непринужденный, и отблески огня сверкали на его часовой цепочке и запонках.

Не имея выбора, я подошла к леди и вернула ей нераспечатанный конверт.

— И больше никаких секретов, Алиса, — прошептала она.

— Да, миледи.

Письмо она прочитала за несколько секунд и отдала мне с сердитым видом. Не промолвив ни слова, она быстро прошла в смежную спальню и с грохотом захлопнула за собой дверь.

Я взглянула на листок с несколькими написанными на нем строками.

— Ну что ж, — услышала я голос мистера Вайса, когда засовывала прочитанное письмо в карман, — все сделано и улажено. И завтра сочельник! Что может быть прекрасней?

Теперь он стоял спиной к камину, опираясь на трость, и смотрел на меня с очередной своей нервирующей улыбкой. Он казался воплощением доброты, очарования и заботы, но я знала, что все это только видимость. И знала также, какую опасность он для меня представляет, ибо живо помнила, как он сидел переодетый в пивном кабаке, нос к носу с гнусным Билли Яппом.

Пока я обдумывала, следует ли мне подождать, когда миледи выйдет из спальни, или лучше вернуться в свою комнату и ждать очередного призывного звонка, раздался короткий стук в дверь, и в следующий миг она отворилась, явив взору мистера Персея — он неподвижно стоял на пороге с обычным бесстрастным выражением лица. Потом я заметила, что он начал сжимать и разжимать кулак, когда перевел взгляд с меня на щеголеватого мистера Вайса. Мелочь, конечно, но все же этот непроизвольный жест свидетельствовал, что молодой человек возмущен, застав в покоях своей матери мистера Вайса стоящим у камина в такой развязной позе, словно он здесь хозяин.

— А, Вайс, вы здесь, — с холодной учтивостью промолвил он. — И мисс Горст тоже.

— Я действительно здесь, — нимало не смутившись, ответствовал мистер Вайс и отвесил преувеличенно любезный поклон. — Не угодно ли войти?

Слова прозвучали нарочито оскорбительно. Как будто мистер Персей Дюпор нуждался в приглашении из уст гостя, чтобы войти в покои собственной родительницы!

Закрыв за собой дверь, мистер Персей вошел в комнату и осмотрелся по сторонам.

— Где моя мать?

— Увы, сегодня утром она проснулась с головной болью, — произнес мистер Вайс, томно растягивая слоги. — По моему совету мы с ней совершили прогулку в ландо — одевшись потеплее, разумеется. Я давно убедился, что изрядная доза свежего деревенского воздуха — лучшее средство от головной боли. Я рад доложить, что ее светлость одобрила мою рекомендацию и вернулась с прогулки в гораздо лучшем самочувствии, хотя и немного уставшая. Сейчас она отдыхает.

«А вы лжете легко и непринужденно, сэр», — подумала я, поймав хитрый, заговорщицкий взгляд мистера Вайса.

— Тогда я не стану ее беспокоить, — сказал мистер Персей. — Я просто хотел сообщить, что брат вернулся из Уэльса и что Шиллито тоже прибыл. Он в Китайской гостиной и спрашивает вас. Полагаю, вы можете спуститься к нему?

Он не скрывал своей неприязни к мистеру Вайсу, хотя последний оставался непоколебимым в своем лучезарном самодовольстве.

— Безусловно, — живо откликнулся он, а потом добавил, поворачиваясь ко мне: — Думаю, вы можете быть свободны, мисс Горст. Ее светлость позвонит к вам, если вы понадобитесь.

Я сделала книксен и направилась к двери, а он вновь обратился к мистеру Персею:

— Я поздравлял мисс Горст с успехом. Скоро дни тяжкого труда закончатся для нее. Она станет компаньонкой миледи! В общем и целом — замечательный пример торжества благородного происхождения над обстоятельствами. Кровь всегда дает о себе знать!

Проигнорировав эту бойкую тираду, мистер Персей отворил передо мной дверь и слегка наклонил голову, когда я проходила мимо. Потом наши взгляды встретились, буквально на мгновение, и за эту долю секунды я увидела в его глазах нечто такое, от чего мое сердце забилось учащенно. Что это было? Тогда я не поняла толком, но я покинула покои миледи в гораздо лучшем настроении против прежнего.

Мемуары мистера Лазаря по-прежнему лежали у меня на столе. Засветив свечу и лениво раскрыв книгу, я случайно наткнулась взглядом на строки, повествующие об устроенном в честь Блантайров приеме, где познакомились мои родители, и описывающие мистера Родерика Шиллито — который в данный момент, несомненно, наслаждался досугом в Китайской гостиной в обществе мистера Вайса.

Что будет, когда меня представят (а меня непременно представят) этому джентльмену? Пробудит ли в нем фамилия Горст воспоминания о человеке, случайно встреченном на Мадейре двадцать лет назад? Я могу оказаться под подозрением, даже в опасности. Но я, по крайней мере, предупреждена, хотя это мало утешает.

Тут зазвенел колокольчик, и я вновь спустилась в покои миледи.

II Я снова вхожу в милость

Госпожа сидела у камина, созерцая ярко горящие дрова. Ни мистера Персея, ни мистера Вайса в комнате не было.

Когда я вошла, она повернула ко мне бледное, изнуренное лицо и ласково промолвила:

— Подойдите, Алиса, и сядьте здесь. Я хочу кое-что сказать вам.

Я снова села на диванчик напротив нее. К моему изумлению, миледи подалась вперед и нежно взяла мои руки.

— Давным-давно у меня была подруга, — начала она, — самая близкая подруга на свете, единственная в жизни верная подруга. Мы с ней были неразлучны, как любящие сестры.

Она на мгновение отвела взгляд. Я заметила слезы у нее в глазах и хотела заговорить, но она подняла ладонь, останавливая меня.

— Нет, Алиса, не говорите ничего. Даже сейчас воспоминания о ней причиняют мне боль — тем более острую, что моя собственная обожаемая сестра покинула нас, когда я была совсем еще маленькой, — вам наверняка рассказывали, что бедняжка упала с моста в Эвенбрук и утонула. Годы спустя, на несколько счастливых лет, о которых я навсегда сохраню самые теплые воспоминания, эта подруга заполнила пустоту в моей жизни, образовавшуюся со смертью моей любимой сестры. Мы с ней делились всеми секретами, всеми надеждами и мечтами; и вот так, связанные узами глубочайшей любви и доверия, мы с ней вступили в пору женской зрелости. Она каждое лето приезжала в Эвенвуд и стала любимицей моего отца. Но потом некие… обстоятельства… разрушили соединявшие нас узы, лишив нас возможности продолжать прежние близкие отношения.

— Вы виделись с ней с тех пор?

— Ни разу, — вздохнула миледи. — Вот уже двадцать лет о ней ни слуху ни духу — и никто так и не сумел занять ее место. Конечно, у меня много знакомых, здесь и в городе, но такой, как она, я никогда больше не встречала. Между нами было редкое взаимопонимание, видите ли, хотя во многих отношениях мы были совершенно разные. Моя подруга порой вела себя легкомысленно и безответственно — она словно беззаботно порхала по жизни, а я выросла серьезной во взглядах и осторожной во всех поступках. Полагаю, мы с ней дополняли друг друга и составляли единое целое благодаря нашим различиям. Мы и внешне не имели ничего общего. Она — миниатюрная куколка с чудесными белокурыми волосами и светло-голубыми глазами, ну а я черноволосая, темноглазая и высокая, как мужчина. Верно, мы представляли собой странную пару!

С печальным смешком она отпустила мои руки и откинулась на спинку кресла, погруженная в отрадные воспоминания.

Несколько минут мы сидели молча, прислушиваясь к треску горящих поленьев. Потом госпожа снова подалась вперед, взяла мои руки и заглянула мне в глаза.

— Вот что я хотела сказать вам, милая Алиса. Я с первого взгляда поняла, что однажды мы с вами станем друзьями — настоящими друзьями, какими некогда были мы с той девушкой. Вы явились ко мне простой служанкой, но я сразу вас раскусила. Я сразу поняла, кто вы такая на самом деле.

О, эти пронзительные глаза — темные, как фиалковые лепестки, как очи византийской иконы, устремленные в вечность! Такие прекрасные, такие пленительные, такие непостижимо загадочные! Мне казалось, будто я тону в их мерцающей, коварной глубине, безвольно поддаваясь их магнетической силе, как до меня поддавались многие другие. В первый момент слова миледи испугали меня, но тотчас стало ясно, что в них нет ни намека на угрозу. Напротив, в них прозвучала искренняя нежность — чарующая нежность, какой я не слышала никогда прежде.

— Мои речи покажутся вам странными, — продолжала миледи, — ведь, в конце концов, я знакома с вами совсем недавно. Признаться, меня и саму удивляет необъяснимая духовная близость, существующая между нами. Я пыталась бороться со своей глубокой симпатией к вам, ясно сознавая неравенство нашего общественного положения; я старалась — отчаянно старалась! — держаться с вами так, как подобает держаться госпоже со своей служанкой, чему примером служит мое поведение в случае с приглашением мистера Роксолла. Но я не могу долее противиться сердцу… Возможно, вы не поверите, но моя жизнь полна невзгод, и у меня нет никого, с кем я могла бы поделиться своими печалями. Я вижу недоверие в ваших глазах, но я говорю чистую правду. Конечно, у меня есть мой любимый сын Персей, но иные вещи мать не может рассказывать своим детям, а другие вынуждена утаивать от них ради их же блага. Как следствие, я чувствую себя бесконечно одинокой. Признаюсь, меня страшит перспектива доживать свои дни без нежной привязанности к представительнице моего пола — привязанности, какую я в далеком прошлом питала к своей бывшей подруге и о какой каждодневно мечтаю… Итак, Алиса, согласны ли вы стать для меня такой подругой, а не только компаньонкой на жалованье? Моей верной, преданной подругой?

— Даже не знаю, что и сказать, миледи, — пролепетала я, принимая благодарно-смущенный вид, но внутренне ликуя. — Это так… неожиданно… так незаслуженно…

— О, Алиса, милая глупышка! — рассмеялась она. — Вы должны сказать «да, конечно» и перестать называть меня «миледи» — я имею в виду, когда мы с вами наедине, как сейчас. Мое имя Эмили Грейс Дюпор, и отныне вы должны всегда называть меня просто Эмили — за исключением тех случаев, когда мы с вами будем находиться в обществе посторонних лиц или моих сыновей.

— Но ведь вы с вашей подругой были ровесницами, — возразила я. — А я так молода, так неопытна. Наверно, вам нужна подруга вашего возраста?

— Чепуха! — воскликнула миледи. — Конечно, вы молоды летами, но у вас необычайно умная голова на плечах. И почему бы мне не иметь подругу младше меня, особенно если мы с ней сходимся во взглядах на жизнь? Я знаю, вы тоже чувствуете, что нашим судьбам было суждено переплестись. Ведь правда, чувствуете?

Я не могла отрицать этого, ибо так оно и было на самом деле — собственно, именно поэтому меня и прислали сюда. Едва я прошептала утвердительный ответ, миледи упала передо мной на колени, обняла меня за шею и поцеловала.

— Вот так! — воскликнула она. — Скреплено поцелуем!

Нетрудно представить, как я изумилась, когда госпожа преклонила колени, словно в молитвенном экстазе, и заговорила столь страстным тоном. Мне невольно вспомнилось, как она стояла на коленях перед гробницей Феба Даунта, охваченная горем. Но сейчас глаза миледи сияли, полные мольбы и надежды, и я, к дальнейшему своему изумлению, ответила на объятие и погрузилась в странное состояние добровольной покорности, из которого вышла лишь с великим трудом.

Я не понимала, что вызвало в ней такую удивительную перемену — метаморфозу столь внезапную и разительную, что даже мой подозрительный взгляд не увидел в ней ни намека на притворство. Признаюсь, у меня просто голова шла кругом: я знала, что мне нельзя доверять леди Тансор, но все же была польщена и тронута пылким предложением дружбы от единственного в мире человека, которого ни при каких обстоятельствах не могла назвать своим другом.

С удовлетворенным вздохом миледи села обратно в кресло и сказала:

— Помните, в первую нашу встречу вы стояли передо мной и я спросила, как по-вашему, станем ли мы друзьями?

Я ответила, что прекрасно помню, но что я не смела даже надеяться, что такое случится когда-нибудь. «Хотя, конечно, — добавила я, — мне очень этого хотелось».

— Это судьба. Я в этом уверена — уверена, как ни в чем другом, — и я искренне этому рада.

— Я тоже, — говорю я и беру госпожу за руку. — Я тоже искренне рада.

Несколько мгновений мы сидим, погруженные каждая в свои мысли.

— Разумеется, вам придется непросто, Алиса, — немного погодя произносит госпожа. — На первых порах вы будете чувствовать неловкость и скованность из-за столь резкой перемены в наших отношениях. Но я хочу, чтобы вы находили такое же удовольствие в моем обществе, какое я буду находить в вашем, а потому вам нужно преодолеть свою природную деликатность, делающую вам честь, и постараться держаться со мной как с ровней — я имею в виду, когда мы наедине, вдали от посторонних глаз, но ни в коем случае не в присутствии слуг. На людях нам следует проявлять осмотрительность. Вы будете выступать в роли моей компаньонки, и нам придется вести себя соответственно.

— Ну конечно, — с готовностью подхватываю я, — ведь надобно соблюдать приличия. Наедине — подруги, на людях — госпожа и компаньонка.

— Вот именно! — восклицает она. — Вы всегда все понимаете, милая Алиса!

«О да, миледи, — думаю я. — Я прекрасно все понимаю».

Мы проговорили целых полчаса или дольше. Вернее, я предоставила своей новой подруге болтать без умолку, что она делала с превеликой охотой, а сама только кивала с самым любезным видом. Наконец начали сгущаться сумерки, и настало время зажигать лампы.

— Знаете, Алиса, — сказала миледи, подымаясь с кресла и протягивая руки к камину, — пожалуй, мне все-таки хотелось бы снова немного пожить в Лондоне. Все будет совсем иначе теперь, когда вы станете повсюду сопровождать меня. Уверена, город не вызовет у меня прежнего отвращения, если вы постоянно будете рядом. Мы станем ходить в театр, на концерты. О да, на концерты! В последний раз я была на концерте… ах, очень, очень давно. Вам хочется этого, дорогая?

Сейчас по оконным стеклам хлестали дождевые струи, гонимые воющим ветром.

— А потом, — продолжала миледи восторженно-мечтательным тоном, не дожидаясь моего ответа, но подходя к окну и глядя на омываемый дождем парк, — мы сможем сходить в Зоологический сад или в Тауэр. Ну и конечно, я представлю вас разным знатным особам и введу вас в высший свет — я уже говорила вам о таком своем намерении.

Она выглядела величественно в своем темно-сером платье со шлейфом, ладно сидящем на высокой, статной фигуре и великолепно оттеняющем ее матово-бледную кожу. Мог ли кто-нибудь не восхищаться ею и не желать дружбы с ней?

Глядя на стоящую у окна миледи, обворожительно прекрасную в свете камина, я поняла, что никогда не признаюсь мадам в том, в чем едва признавалась себе: я начинала подпадать под чары этой женщины, чьи злодеяния собиралась разоблачить. Насколько же противоречиво и непостижимо сердце человеческое, если оно может питать одновременно влечение и отвращение к одному и тому же предмету и противно своей воле тянуться к тому, что стремится уничтожить!

Таким вот образом, всего через три месяца после моего прибытия в огромную усадьбу Эвенвуд, я оставила должность горничной двадцать шестой баронессы Тансор и сделалась избранным другом Эмили Грейс Дюпор, урожденной Картерет, которая, по заверению моего ангела-хранителя мадам Делорм, была моим заклятым врагом.

I Переодевание к ужину

Мы с миледи разговаривали у камина, покуда не настало время наряжаться к ужину.

— Вы не против помочь мне одеться, Алиса? — спросила она. — Я имею в виду — как подруга, разумеется, а не как горничная. На следующей неделе у меня собеседование с одной девушкой, родственницей Покока. Если она подойдет, мои поиски горничной на том и прекратятся. А до того времени…

Я горячо заверила миледи, что буду рада прислуживать ей до найма новой горничной, и она захлопала в ладоши и снова поцеловала меня.

Потом она снова принялась вспоминать, с превеликим воодушевлением, свою бывшую подругу и счастливые времена, проведенные вместе.

— Как печально, что такие времена всегда кончаются, — заметила я. — Вы упомянули о неких обстоятельствах…

— Извините меня, Алиса. — Миледи внезапно посерьезнела. — Я не могу обсуждать этот вопрос.

— В таком случае не стану настаивать, — ответила я, решив изобразить легкое раздражение. — Я думала, вы нуждаетесь в близком человеке, которому могли бы доверять. Но полагаю, даже у друзей должны быть секреты друг от друга.

— Это не мой секрет, Алиса. Упомянутые мной обстоятельства включают в себя чужие тайны, а их я не вправе открыть даже лучшей подруге.

В голосе миледи послышались резкие нотки, в глазах полыхнул прежний властный огонь, и я испугалась, уж не слишком ли много я себе позволила, но в следующий миг она овладела собой.

— Все это осталось в прошлом. Давайте не будем ворошить его. Для нас с вами все только начинается, и я надеюсь, мы с вами сможем делиться друг с другом секретами, как настоящие друзья.

Поразительное лицемерие! Я ведь прекрасно понимала, что она никогда не откроет передо мной тайные уголки своего сердца.

Когда мы закончили туалет, миледи выразила желание, чтобы сегодня я присоединилась к званому обществу за ужином, и сказала, что отныне я буду трапезничать за одним столом с семьей.

— Полагаю, пойдут пересуды, с закатываньем глаз да вскидываньем бровей, — вздохнула она, — и все решат, что я повредилась рассудком, раз возвышаю свою бывшую горничную таким образом, но это совершенно не должно беспокоить нас, дорогая Алиса. Все скоро поймут, что вы рождены не для услужения, и тогда восхвалят за здравомыслие меня, освободившую вас от низкой работы.

Она продолжала болтать без умолку, пока я не уложила ей волосы и не подала шкатулку с драгоценным медальоном на бархотке, где она хранила локон, срезанный с головы Феба Даунта.

— Ах да, — сказала она, надевая медальон, — я велела Баррингтону завтра утром перенести ваши вещи в Башенную комнату, чтобы в рождественское утро вы проснулись в новой кровати. Итак, что вы наденете к ужину? Вы должны произвести хорошее впечатление на гостей, знаете ли. И в Рождество дорогой Персей достигнет совершеннолетия. Ах, какой это будет день!

Вскочив с кресла, миледи подбегает к одному из огромных гардеробов, словно возбужденная юная барышня накануне своего первого бала, и начинает вынимать одно за другим наряды, которые сначала придирчиво разглядывает, а потом досадливо бросает в растущую кучу на полу.

— О! — восклицает она наконец, вынимая изысканное шелковое платье серебристо-серого цвета, с открытыми плечами и с юбкой, украшенной оборками из темно-серого шелка с нашитыми на них красными розочками. — Вот то, что надо! Думаю, оно прекрасно подойдет. Подите сюда, примерьте. Я помогу вам.

Она принимается нетерпеливо расстегивать скучное черное платье, которое я ношу повседневно, а потом помогает мне облачиться в роскошный наряд.

Мне страшно неловко, что миледи одевает меня, словно она служанка, а я госпожа. Но она, похоже, не чувствует несуразности ситуации и даже наслаждается происходящим. Продолжая весело болтать, она застегивает на мне платье, закрепляет в моих волосах жемчужную диадему с бумажными цветами, а потом подводит меня к зеркалу и восхищенно восклицает:

— Ну вот! Полное преображение!

Она стояла позади меня, покровительственно положив руки на мои обнаженные плечи, и вместе со мной разглядывала мое отражение.

Платье пришлось мне в самую пору, поскольку мы с миледи были примерно одного роста и, несмотря на возраст, она сохранила стройную фигуру, почти как у меня. Меня поразило наше с ней внешнее сходство — обе темноволосые, с одним складом лица; нас вполне можно было принять за мать и дочь. Вероятно, такая же мысль пришла в голову и миледи: она вдруг вздрогнула и быстро убрала руки с моих плеч.

— Боже мой! — тихо вскрикнула она, обращаясь больше к себе самой, нежели ко мне. А потом еще тише добавила: — Мне не показалось!

— Что-нибудь не так, миледи? — спросила я, озадаченная ее словами.

— Не так? Что может быть не так? Просто сейчас… при этом освещении… вы очень похожи на одного человека, которого я знала когда-то. Вы всегда напоминали мне этого человека, но сегодня… здесь и сейчас… сходство поистине поразительное. Оно меня немножко ошарашило.

— Тоже друг? — спросила я.

На сей раз миледи не ответила, но повернулась, подошла к туалетному столику и открыла костяную шкатулку с драгоценностями.

— И еще одно, для полноты картины. — Она извлекла из шкатулки изящное ожерелье с бриллиантами и опалами и подступила ко мне с ним.

— О нет! — запротестовала я, отпрядывая в сторону. — Я не могу… правда не могу!

— Глупости! — Она защелкнула застежку у меня на шее и отступила назад, любуясь результатом. — Вы рождены, чтобы носить такие украшения. Взгляните, как естественно оно на вас смотрится.

Это была правда. В зеркале отражалось истинное воплощение высокородной леди, привычной к роскоши и дорогим вещам. «Ну и где теперь прежняя скромная горничная?» — подумала я.

Потом я случайно бросила взгляд в шкатулку, по-прежнему стоявшую открытой на туалетном столике. Среди россыпи колец и браслетов на темно-красной плюшевой подкладке я заметила ключик на черной шелковой тесемке. Это сразу возбудило во мне любопытство: если есть ключ, значит, где-то должен быть и замок.

— Пойдемте, Алиса, — сказала миледи, беря меня за руку. — Пора спускаться вниз. Гости уже ждут.

II Слабая память мистера Шиллито

Рождественские гости, числом тридцать человек, уже собрались в Китайской гостиной. При нашем с миледи появлении все головы поворачиваются к нам.

Во внезапно водворившейся тишине мы медленно обходим всю экстравагантно обставленную комнату, и миледи рекомендует меня всем гостям по очереди: «Мисс Горст, моя новая компаньонка».

Я с радостью вижу среди приглашенных мистера Роксолла, и, когда миледи отворачивается и заговаривает с сэром Лайонеллом Войси, мы с ним перекидываемся парой слов насчет моего предстоящего визита в Норт-Лодж.

Когда меня представляют кузену миледи, майору Хант-Грэму, к нам подходит мистер Рандольф.

— Добрый вечер, мисс Горст. Надеюсь, вы в добром здравии, — таковы первые его слова, обращенные ко мне.

Потом мистер Рандольф делает мне комплимент по поводу моего очаровательного вида и спрашивает, как я поживала и чем занималась, пока он был в Уэльсе. Он задает обычные вежливые вопросы и получает обычные вежливые ответы, но глаза его словно говорят на другом языке. Похоже, разлука сделала свое дело в полном согласии с пословицей: стоя здесь, среди занятых светской болтовней гостей и снующих взад-вперед слуг, я вдруг ясно понимаю, что мистер Рандольф Дюпор в меня влюблен.

Я польщена, но одновременно встревожена, ибо удовольствие, которое я позволяю себе испытать, тотчас умеряется сознанием, что я никогда не отвечу ему взаимностью. Мистер Рандольф нравится мне почти как никто другой, но я не люблю его и не полюблю никогда.

Мой будущий муж может быть красивым или не очень, молодым или старым; он должен возвращать мне любовь в полной мере, быть добрым, заботливым и всегда и во всем обращаться со мной как с ровней (смелое желание, но я верила, что на свете есть такие мужчины). А прежде всего он должен быть человеком, способным многому научить меня, как научил мистер Торнхау, и иметь близкие мне интеллектуальные интересы. Мистер Рандольф добросердечен, внимателен к другим и пользуется всеобщей приязнью, но у него нет тех умственных качеств, какими обязательно должен обладать мой возлюбленный.

Мистер Персей, напротив, гораздо больше похож на мой идеал: поэт, человек образованный, с тонким вкусом и пониманием прекрасного, имеющий дополнительное материальное преимущество как наследник древнего титула и баснословного состояния. Помимо всего прочего, он окружен ореолом таинственности, неизменно пленяющим воображение романтически настроенных барышень вроде меня. С первой же нашей встречи он возбудил во мне острый интерес. Я почувствовала в нем скрытую глубину, которую хотелось исследовать. Младший брат живет с душой нараспашку, он всегда такой, какой есть, — открытый, искренний и незатейливый. Мистер Персей замкнут, молчалив, постоянно настороже. Какие тайны он стережет? Свидетельствует ли этот невозмутимо-самодовольный вид всего лишь о надменном и скрытном характере или все-таки в груди его бьется уязвимое и чувствительное человеческое сердце?

От этих мыслей, беспорядочно проносящихся в голове, меня отвлекает появление самого мистера Персея — он чопорно кланяется и желает мне доброго вечера.

— Я вижу, мисс Горст, вы сбросили старую кожу, — затем произносит он, окидывая взглядом мой позаимствованный наряд и останавливая глаза на ожерелье, чуть не насильственно надетое на меня его матерью. — Вы предстали перед нами словно заново рожденной.

— Ну-ну, милый, оставь свои шутки, — укоризненно говорит миледи, ласково похлопывая старшего сына по руке.

— О, я вовсе не шучу, уверяю вас, — возражает мистер Персей. — Я никогда не шучу, как многажды повторял вам. Я совершенно серьезен. Перемена во всех отношениях к лучшему. Вы расцвели самым замечательным образом, мисс Горст, за какие-то несколько часов. Что дальше, интересно знать? Скоро вы станете королевой, властвующей над всеми нами.

— Как я уже говорила, сэр, — отвечаю я, все еще не понимая, шутит он или нет, — у меня нет иных желаний, кроме как служить миледи — и в качестве компаньонки я стану служить ей с таким же усердием, с каким служила в качестве горничной. Красивое платье ничего не меняет. Я осталась прежней мисс Горст.

— Вы ошибаетесь, — произносит он тихим, но настойчивым голосом. — Вы очень изменились — вернее, стали собой настоящей. Разве нет так, Рандольф?

Он смотрит на брата с явным вызовом, словно подначивая возразить, но, прежде чем кто-либо из нас успевает открыть рот, к нам подходят мистер Вайс и незнакомый мне тучный потный господин — в нем я тотчас предполагаю мистера Родерика Шиллито.

Вот затруднительная ситуация, которой я опасалась. Сейчас меня представят мистеру Шиллито. Вызовет ли в нем мое имя воспоминания о моем отце?

Мистер Вайс, опираясь на трость с серебряным набалдашником и улыбаясь своей обычной волчьей улыбкой, приветствует миледи легким поклоном, а потом указывает ладонью на меня.

— Шиллито, позвольте отрекомендовать вам мисс Эсперанцу Горст, новую компаньонку ее светлости. Мисс Горст стала прекрасным украшением эвенвудского общества и, помяните мое слово, станет еще прекраснейшим.

Затем он отступает на шаг назад, чтобы лучше видеть, какое действие оказали эти слова на друга, — последнего я сейчас представлю читателям, приведя запись из своего Секретного дневника:

Когда мистер Вайс произносит мое имя, мистер Шиллито чешет жирный затылок и поджимает жирные влажные губы.

— Горст, — медленно повторяет он. — Кажется, я знаю это имя, но разрази меня гром, если помню, откуда оно мне знакомо. Вы бывали в Дублине, мисс Горст?

— Нет, сэр, ни разу.

Он погружается в дальнейшие напряженные размышления, потом в его бледных глазах начинает брезжить смутный свет воспоминания.

— Вспомнил! Много лет назад я встречал человека по имени Горст на Мадейре. Точно! Ну-ка, мисс Горст, скажите, я правильно угадал? Вам доводилось бывать на Мадейре?

— Никогда в жизни, сэр. — Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам, и вижу, что миледи и мистер Вайс премного заинтересовались новым поворотом разговора.

— Странное дело, — насмешливо фыркает мистер Шиллито и обводит взглядом всех остальных, явно ожидая от них поддержки. — Горст — редкое имя, не правда ли? Я совершенно уверен, что раньше знал лишь одного человека с таким именем. Теперь вот встретил второго, но оказывается, между ним и господином с Мадейры нет никакой связи. Оч-чень странно. — Он снова скептически фыркает, словно отказываясь допустить такую возможность.

Я решаю, что мне лучше хранить молчание, но тут в разговор вступает миледи.

— Когда вы познакомились с упомянутым джентльменом, мистер Шиллито?

— Так… дайте вспомнить. Где-то в пятьдесят пятом году — нет, в пятьдесят шестом. Да, точно, в пятьдесят шестом.

— То есть примерно за год до вашего рождения, Алиса, — замечает миледи. — Как думаете, мог ли данный джентльмен быть вашим родственником — даже отцом? Вы не знаете, ваш отец бывал на Мадейре?

Натурально, я заявляю, что не располагаю подобными сведениями, а потом неожиданное спасительное вмешательство мистера Персея, все время предыдущего разговора сурово наблюдавшего за мистером Шиллито, избавляет меня от дальнейших расспросов. Вперив в мистера Шиллито ледяной взгляд, он с плохо скрываемым презрением высказывает мнение, что джентльмену (слово произносится с особым упором) неприлично подвергать даму нежелательному допросу.

Мистер Шиллито безразлично пожимает плечами, но ничего не отвечает. Неловкое молчание нарушает мистер Вайс.

— Хорошо сказано, сэр. Нынче праздник, давайте же веселиться! О, Покок уже открыл двери. Пройдемте?

Он подставляет миледи локоть и ведет ее через гостиную, улыбаясь и кланяясь налево-направо, точно бесспорный хозяин дома. Остальные гости парами тянутся за ними в украшенную зеркалами столовую залу и начинают рассаживаться по местам.

При виде мистера Вайса, по-хозяйски сопровождающего миледи к длинному столу, ее старший сын выражает свои чувства самым недвусмысленным образом. Я явственно слышу, как он шепчет: «Черт бы побрал этого прощелыгу!», прежде чем сердито выйти из гостиной.

Меня ведет в столовую залу мистер Рандольф Дюпор, а мистеру Шиллито выпадает сопровождать дочь пастора, конопатую, костлявую мисс Джемайму Трипп, что он делает с явно недовольным видом.

— Чертовски неприлично со стороны Шиллито столь назойливо допытывать вас, — говорит мистер Рандольф, когда мы вступаем в громадную красно-золотую залу. — И меня удивляет, что матушка присоединилась к нему.

— А какого вы мнения о его друге, мистере Вайсе?

— Умный малый, — довольно осторожно отвечает он. — После смерти отца матушка стала очень зависеть от него — в смысле советов по деловым вопросам и всего такого прочего. Разумеется, Персей настроен против Вайса. Думает, что он имеет какую-то власть над ней.

Последнее замечание заставляет меня навострить уши.

— Власть? Как вас понимать?

— Ну, оказывает на нее сильное влияние. Персей убежден в этом. Конечно, Вайс близко приятельствовал с мистером Фебом Даунтом — оборотистым господином, по общим отзывам, — а Шиллито учился с Даунтом в школе, что дает обоим право притязать на особое расположение матушки.

— Но не может же миледи питать симпатию к мистеру Шиллито!

— Безусловно, но она терпит его из своего рода чувства долга перед мистером Даунтом. Так, где же вам определили место?

Мы приблизились к роскошно убранному столу, и я вдруг испугалась, уж не рядом ли с мистером Шиллито меня посадят, но мистер Рандольф, отошедший переговорить с мистером Пококом, скоро вернулся и сообщил, что миледи распорядилась посадить меня возле нее. Я с облегчением увидела, что мистеру Шиллито отвели место ближе к середине длинного стола, откуда он не мог побеспокоить меня.

Таким вот образом я оказалась за праздничным обедом в обществе рождественских гостей в Красно-золотой столовой зале Эвенвуда, где сидела во главе стола рядом с леди Тансор и двумя ее сыновьями, ослепленная блеском столового золота и хрусталя, окруженная бессчетными изменчивыми отражениями, множившимися в высоких зеркалах по стенам.

Подняв взгляд на галерею, откуда я еще недавно смотрела вниз на такое же изысканное общество, я вдруг увидела, как пыльные портьеры в одной из арок раздвинулись и в проеме появилось лицо миссис Баттерсби. Несколько секунд она пристально смотрела мне в глаза, но потом мистер Рандольф отвлек меня каким-то замечанием, а когда я снова вскинула взгляд, домоправительница уже исчезла.

Ах, как ослепительно выглядела миледи тем вечером! Какие величественные манеры, какая грация! Какая уверенность в себе, какое безмятежное спокойствие! Взоры всех мужчин невольно приковывались к ней всякий раз, когда она вставала и, как подобает благовоспитанной хозяйке, обходила гостей в нижнем конце стола — одним задавая любезные вопросы, с другими перешептываясь, лучезарно улыбаясь и порой заливаясь веселым смехом, — а потом, раздав царственные милости, плавной поступью возвращалась на свое место.

Мне же миледи продолжала оказывать самые лестные знаки благосклонности, вследствие чего я тоже стала предметом самого пристального внимания — особенно со стороны присутствующих дам. Но с каждой ее ласковой улыбкой, обращенной ко мне, с каждым нежным прикосновением ее руки к моей, с каждым ее любящим взглядом, устремленным на меня, мне становилось все труднее верить, что она мой враг, которого я должна уничтожить. Я уже подпадала под власть ее тонких чар, хотя ясно сознавала, что мне нужно отчаянно противиться им, иначе все пропало.

III Приглашение на экскурсию

После третьей перемены блюд мистер Персей, почти не разговаривавший с начала обеда, наклонился к своей матери и тихо сказал на ухо несколько слов. Потом, извинившись перед своими ближайшими соседями по столу, он покинул залу.

— Персею нездоровится, — со вздохом пояснила леди Тансор. — Боюсь, он слишком много курит. Я постоянно убеждаю его отказаться от сигар и питаться более регулярно, но он меня не слушает.

— А вы, мисс Горст? — спросил мистер Рандольф. — Вы тоже считаете, что мой брат слишком много курит?

— Право, не знаю. Полагаю, многие молодые джентльмены находят удовольствие в этой привычке.

— У молодых джентльменов должны быть свои радости, — заметил майор Хант-Грэм. — Курение не такая уж и скверная штука, знаете ли. У многих молодых джентльменов привычки куда хуже. А в случае с моим юным родственником, думаю, курение сильно способствует поэтическому творчеству.

Майор был чрезвычайно привлекательным господином. Высокий и хорошо сложенный, с гладкими седыми волосами и бронзовым после многолетнего пребывания в Индии лицом, он смотрел спокойным и уверенным взглядом, который, в сочетании с аристократической утонченностью черт, придавал ему величественный вид, наводивший меня на мысль о бюсте Юлия Цезаря в кабинете мистера Торнхау на авеню д’Уриш.

— Мой сын тоже заядлый курильщик сигар, — продолжал он. — Моей покойной супруге так и не удалось уговорить его бросить курение. Но с другой стороны, для матерей так же естественно волноваться из-за подобных вещей, как для сыновей — увлекаться ими.

— Я сам большой любитель сигар, — вставил мистер Вайс, сидевший рядом с майором. — Но в моем случае курение способствует скорее пищеварению, нежели поэтическому творчеству, и я крепче сплю, если выкурю сигару на ночь глядя, — только сигары должны быть высшего качества, разумеется. Мой вкус сложился под влиянием одного моего старого друга — он всегда курил марку «Рамон Аллонес», и я, последовав его примеру, никогда не курил других сигар. Да и коробки из-под них замечательные: красочные и пригодные для разных надобностей.

Он лучезарно улыбнулся.

— Насколько я понял, вы ездили в Уэльс, — обратился майор к мистеру Рандольфу.

— Да, сэр. Навещал друга. А еще я очень люблю горы.

Он звучно хохотнул и отпил очередной глоток вина. У меня возникло четкое — и удивительное — впечатление, что молодой человек слегка захмелел.

— Друга? По школе доктора Сэвиджа? — спросил майор, как мне показалось, многозначительно.

— Именно так. Мистер Рис Пейджет. Отличный малый. Лучший в мире, — ответил мистер Рандольф, а потом задумчиво добавил: — Славное было время.

В следующий миг миледи внезапно подымается с кресла, тем самым давая понять, что дамам пора перейти в Китайскую гостиную. С высоко вскинутой головой, она стремительно направляется к дверям, и мне приходится чуть не бежать за ней. Когда я торопливо прохожу под галереей и выхожу в коридор, меня нагоняет мистер Рандольф.

— Я должен извиниться, мисс Горст.

— Извиниться? — восклицаю я. — За что?

— Нынче вечером я сам не свой. Мне бы не хотелось, чтобы вы думали… то есть меня страшно расстроит, если вы станете плохо обо мне думать.

— Я вас не понимаю, сэр. С чего бы мне плохо о вас думать?

Мистер Рандольф немного колеблется; мимо нас проходит группа оживленно щебечущих дам.

— Боюсь, я слишком много выпил сегодня, а я… льщу себе надеждой, что вам это известно, мисс Горст… я очень высоко ценю вас. Надеюсь, вы не переменили своего мнения обо мне и по-прежнему считаете меня настоящим другом, какого я вижу в вас.

И снова мне показалось, что глаза молодого человека говорят о чем-то другом, более важном. Вот что он пытался сказать мне, когда мы возвращались вместе из церкви. Он не хочет быть просто моим другом. Он любит меня — и ошибочно полагает, что я могу ответить взаимностью.

Мистер Рандольф долго молчит, нервно ероша волосы. Наконец он собирается с духом и спрашивает:

— Вы ходили к Храму Ветров, мисс Горст? Он сейчас в запущенном состоянии, но оттуда открывается чудесный вид на усадьбу.

Я отвечаю, что еще не исследовала ту часть парка и мне чрезвычайно хотелось бы увидеть Храм.

— Отлично! — восклицает он. — Тогда, может, мы с вами как-нибудь прогуляемся вокруг озера, а потом поднимемся к Храму? Если вам угодно?

Таким образом, мы условились после рождественских праздников совершить экскурсию по парку, когда у меня выдастся свободное время.

Мистер Рандольф уже собирается вернуться в столовую залу, но вдруг выражение лица у него неуловимо меняется — становится слегка отстраненным, словно он смотрит не на меня, а сквозь меня, на что-то за моей спиной.

Заслышав шорох позади, я оборачиваюсь.

У подножья лестницы, ведущей с галереи, я вижу миссис Баттерсби. Несколько мгновений мы трое неподвижно стоим в пустом коридоре, выжидательно глядя друг на друга, словно танцоры, занявшие исходные позиции, чтобы начать некий диковинный беззвучный танец.

— Вы что-нибудь хотели, миссис Баттерсби? — наконец осведомляюсь я, сознавая свою вновь приобретенную власть над ней и страстно желая ее продемонстрировать.

— Нет, мисс Горст, — отвечает она и идет дальше своим путем; быстрые шаги отдаются эхом от выложенного черно-белыми плитками пола.

Мистер Рандольф провожает взглядом домоправительницу, которая скрывается за дверью в конце коридора, а потом, обменявшись со мной еще несколькими словами, извиняется и возвращается в столовую залу. Я же торопливо направляюсь в Китайскую гостиную, чтобы присоединиться к миледи.

— Где вы были, дорогая? — спрашивает она.

— Зов природы, — шепчу я.

Карточные столы уже отодвинуты от стен, и сейчас составляются группы игроков. Решено играть в вист. Я не люблю вист, но мне ничего не остается, как согласиться играть в паре с миледи. К моему облегчению, однако, когда мы уже собираемся сесть за стол, к нам подходит миссис Бедмор — в девичестве мисс Сюзанна Лоример, старая приятельница леди Тансор, — и спрашивает последнюю, не сыграет ли она с ней в паре. Таким образом, я получаю возможность уступить свое место, всем своим видом изобразив глубокое разочарование.

Минут десять я сижу у камина. А незадолго до десяти часов, удостоверившись, что миледи поглощена игрой, я тихонько выскальзываю из гостиной.

Мне нужно кое-что сделать.

I Потайной шкапчик

Костяная шкатулка с драгоценностями по-прежнему стояла на туалетном столике миледи. Достав оттуда ключик на черной шелковой тесемке, я обвела глазами комнату.

Все предметы обстановки здесь были мне хорошо знакомы: я уже успела заглянуть в каждый выдвижной ящик, в каждый шкапчик, сунуть нос во все горки и комоды. Сейчас, с ключом в руке, я вновь принялась обследовать их, но без всякого успеха. Понимая, что времени у меня мало и скоро надо вернуться вниз, я торопливо обошла другие комнаты, но так и не нашла подходящего запертого замка.

Возможно, невзирая на столь малые размеры, ключ был от кабинета миледи на первом этаже, куда никому не разрешалось заходить. Но все же меня не покидала уверенность, что я проглядела какой-то тайник здесь, в личных покоях миледи, — иначе зачем ей держать ключ под рукой, в шкатулке с драгоценностями? Пока я стояла, соображая, не лучше ли мне отложить поиски до более удобного момента, взгляд мой ненароком упал на портрет прелестного мальчика в костюме кавалера — маленького Энтони Дюпора.

Он висел чуть косо, словно кто-то сдвинул его с места, случайно задев. Поскольку совсем еще недавно в мои обязанности входило поддерживать чистоту и порядок в господских покоях, я по привычке подошла к стене, чтобы поправить картину. Уже в следующее мгновение я обругала себя за глупость, ибо тотчас увидела, что искала: выступающий из-за рамы контур вделанного в стену шкапчика, обычно скрытого от взоров за портретом юного господина Дюпора в голубых бриджах. Натурально, шкапчик оказался запертым.

Сняв картину со стены, я вставила ключ в медную замочную скважину. Он легко повернулся, маленькая квадратная дверца отворилась, и я, задыхаясь от волнения, заглянула внутрь.

Письма — пять или шесть толстых пачек, перевязанных такими же шелковыми черными тесемками, к какой крепится ключ. И прислоненный к стенке в глубине тайника фотографический портрет в изысканной золотой рамке, окаймленный траурной бархатной лентой.

Часы над камином отбивают четверть часа. Я слишком долго задержалась здесь. Меня хватятся, и я не сумею придумать правдоподобного объяснения своему отсутствию. С письмами я решила подождать, а вот фотографию, не утерпев, вынула из шкапчика.

На ней запечатлен джентльмен лет тридцати, среднего роста и широкоплечий, одетый дорого и изысканно: пальто с шелковыми лацканами, светло-серые панталоны и до блеска начищенные тупоносые башмаки. Повернувшись в три четверти, он сидит в кресле с высокой спинкой на фоне задника с изображением летнего сада. Рядом с ним на задрапированном пьедестале стоит мраморный бюст — голова прекрасного юноши, возможно, античного бога.

Строением черт красивое чернобородое лицо джентльмена немного напоминает лицо мистера Персея, но вот характером, судя по фотографии, он нисколько не походил на гордого и замкнутого старшего сына миледи. Твердый холодный взгляд позирующего свидетельствует одновременно о незаурядном интеллекте и физическом бесстрашии, а равно о способности активно и безжалостно применять эти качества. Одним словом, человек, которому лучше не перечить.

У меня возникает ощущение, будто я с ним знакома, и на краткий счастливый миг меня посещает невероятная мысль, что это мой отец, некогда водивший знакомство с миледи, как я теперь знала. Потом я замечаю инициалы «Ф. Р. Д.» и дату «август 1853», написанные на обороте фотографии. Конечно же, здесь запечатлен не кто иной, как предмет неугасимой страсти миледи, — Феб Рейнсфорд Даунт собственной персоной.

Внешне Феб Даунт оказался гораздо привлекательнее и интереснее, чем малоприятный образ, сложившийся в моем воображении. Мне почему-то представлялся тщедушный, хлипкий господинчик, кичливый и смехотворно напыщенный. Вместо этого я увидела бесспорную силу характера, ума и тела, зримо проявлявшуюся в выражении лица и осанке. Ах, какую великолепную, завидную пару они составляли — обворожительная мисс Эмили Картерет и ее возлюбленный, поэт и красавец!

Прошла минута, другая, а я все не могла отвести зачарованных глаз от сосредоточенного, недоброго лица Феба Даунта. Пускай он был бездарным поэтом, но теперь, кажется, я поняла, почему лорд Тансор пожелал сделать его своим наследником и почему он навсегда завладел сердцем бывшей мисс Картерет, не оставив в нем места для других мужчин.

Я поставила фотографию обратно и уже собиралась закрыть дверцу тайника, но в последний момент все-таки не удержалась и достала оттуда одну пачку писем — все они были написаны твердым, четким почерком, в котором я тотчас узнала руку Даунта, знакомую мне по дарственным надписям в поэтических сборниках, что я читала вслух госпоже. И все были адресованы миледи.

Довольная своим важным открытием, я положила пачку на прежнее место, заперла дверцу и повесила на крюк портрет прелестного Энтони.

Я понимала, что забирать письма из тайника нельзя: слишком велик риск, что миледи как-нибудь — возможно, в одну из своих бессонных ночей — заглянет в секретный шкапчик, чтобы посмотреть на лицо умершего возлюбленного. Мне придется читать и копировать послания поштучно — либо in situ,[8] когда я буду уверена, что меня не застанут здесь врасплох, либо в своей комнате, унося их туда по одному.

Воротившись в Китайскую гостиную, я с облегчением обнаружила, что миледи продолжает увлеченно играть в вист с миссис Бедмор и остальными и что мое отсутствие, похоже, осталось незамеченным.

Дальнейший вечер прошел без происшествий, хотя мне пришлось постоянно избегать пристальных взглядов мистера Шиллито. Башенные часы огромной усадьбы отбивали полночь, когда я наконец поднялась наверх, чтобы провести последнюю ночь в своей маленькой мансардной комнатке.

Утро сочельника я провела за упаковкой своих вещей. Мое новое жилье состояло из очаровательной гостиной, спальни и смежной с ней комнатки, сейчас пустой, а прежде использовавшейся в качестве чулана. Гостиная — с потолком, украшенным восхитительной лепниной в виде геральдических орнаментов, относящейся к елизаветинскому периоду, — занимала угол башни в восточном конце Библиотечной террасы. Из высоких створчатых окон (таких же, как в апартаментах леди Тансор этажом ниже) открывался вид на сад с гравиевыми дорожками и Молсийский лес в отдалении. В комнате имелись массивный каменный камин, большой диван и превосходные толстые ковры на полу. В общем и целом обстановка здесь наглядно свидетельствовала о моем новом положении в доме.

Настал рождественский день — вдвойне праздничный, ибо сегодня мистер Персей вступал в совершеннолетие.

Утром мы расселись по своим местам в церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где нам пришлось терпеливо выслушать одну из скучных проповедей мистера Триппа, которую, впрочем, он — под грозным взором леди Тансор — благоразумно сократил до двадцати минут. Вечером празднества завершились грандиозным, бесподобно роскошным ужином, где в честь наследника провозглашались тосты и воспевались почти неприличные в своей восторженности хвалы.

Последующие дни прошли за обычными рождественскими развлечениями и увеселениями. Все поглощали пудинг и шампанское в гораздо больших количествах, чем следовало; был сыгран любительский спектакль, где мистер Морис Фицморис — в смехотворных потугах поразить леди Тансор своим актерским даром — блистал в одной из главных ролей; в Парадной бальной зале состоялся великолепный концерт с приглашенными из Лондона музыкантами и певцами. Мы танцевали и пели, играли в бильярд и карты и сплетничали вволю.

Когда джентльмены отправлялись на охоту, дамы проводили долгие хмурые дни у камина, читая романы, задумчиво глядя сквозь разузоренные морозом окна на скованный льдом Эвенбрук или просто зевая и клюя носом, покуда не наставало время снова переодеваться к ужину.

На следующее утро после дня рождественских подарков мистер Шиллито, к великому моему облегчению, получил письмо, вызывавшее его в Лондон по срочному семейному делу. Я смотрела в окно, как сей господин развалистой поступью идет через Парадный двор к своей карете, сопровождаемый мистером Вайсом — с ним он шепотом обменялся несколькими словами, многозначительно кивая и поглядывая на дом. Потом мистер Шиллито уехал, избавив меня от дальнейших нежелательных вопросов касательно моей фамилии и моей предполагаемой связи с человеком, встреченным им на Мадейре двадцать лет назад.

Мистер Персей почти весь тот день оставался в своей комнате, а когда наконец спустился вниз, чтобы присоединиться к обществу, он выглядел отстраненным, поглощенным своими мыслями и говорил мало. Короткое замечание по поводу погоды, несколько едва заметных улыбок и брошенный искоса взгляд, когда я покидала комнату, — вот и все, что я получила от него. Однако я не чувствовала себя обделенной вниманием или отвергнутой; напротив, мной владела странная уверенность, что мистер Персей думал обо мне, пускай и казался глубоко погруженным в себя.

Поскольку я постоянно держалась рядом с миледи и часто находилась в обществе гостей, мистер Рандольф не имел возможности поговорить со мной наедине. Но красноречивые взгляды молодого человека убеждали меня, что я не ошиблась относительно его чувств ко мне и что он с нетерпением ждет удобного момента, чтобы отправиться со мной на прогулку к Храму Ветров и там объясниться в любви. Что я тогда стану делать, я плохо представляла, а потому решила пока не предаваться размышлениям на сей счет.

Со мной миледи по-прежнему держалась предупредительно, весело, доверительно (в мелочах) и во всех отношениях мило. На людях она не отпускала меня от себя ни на шаг, а в своих покоях, наедине со мной, проявляла самое пленительное природное обаяние. Мы нашли много общих тем для разговоров, иногда хихикали, как школярки, бессовестно перемывали косточки рождественским гостям и внимательно изучали модные альбомы. Я даже осознала вдруг, что каждый день с виноватым удовольствием жду, когда мы сможем уединиться от посторонних глаз в личной гостиной миледи, где будем болтать и смеяться, сидя на большом диване или приоконном диванчике, и вообще вести себя как настоящие подруги. Однако, когда я случайно заставала миледи одну, неподвижно сидящей у камина или печально бродящей по террасе, мне становилось ясно, что ее по-прежнему гложет какая-то страшная, застарелая душевная боль, от которой она находит лишь временное спасение в часы нашего приятного общения.

Я продолжала помогать миледи с одеванием и прочим туалетом, как обещала делать до найма новой горничной, но всю черную работу, прежде вменявшуюся мне в обязанность, госпожа перепоручила Сьюки (по моей рекомендации).

Согласно переданному через миссис Ридпат предложению, все письма с авеню д’Уриш и от самой миссис Ридпат теперь приходили на адрес мисс С. Праут, проживающей в Уиллоу-коттедже, Эвенвуд, а мои послания к мадам Сьюки относила на почту в Истон. Милая девчушка, признательная мне за дружбу с ней и ее матерью, так трогательно стремилась услужить мне, что даже ни на миг не задалась вопросом, зачем нужны такие предосторожности.

Новый способ сообщения я опробовала на письме к мадам, где докладывала, что наши дела продвигаются успешно и что я снискала доверительную дружбу леди Тансор и теперь готова приступить к следующей стадии нашего предприятия.

Однажды вечером, когда миледи сидела в своем кабинете, а я читала у камина в своей комнате, ко мне вдруг явилась Сьюки с небольшим пакетом.

— Это пришло к вам, мисс Алиса, — прошептала она. — От дамы из Лондона.

Взяв пакет и взглянув на адрес, я увидела, что он действительно от миссис Ридпат.

— Спасибо, милая Сьюки. Как здоровье твоей матушки?

— Хорошо, мисс, благодарю вас, и она шлет вам наилучшие пожелания. Еще Баррингтон передал для вас вот это, — добавила она, протягивая мне другой пакет, поменьше.

Типографская наклейка на нем гласила:

Я знала, что в этом коричневом бумажном пакете содержится недавно заказанная мной у Праудфутов бутылка с каплями Бэттли^{10} — наркотическим препаратом, который мой учитель часто принимал от бессонницы, а я собиралась использовать для своих целей, — а потому, не открывая, сунула его в ящик письменного стола. После ухода Сьюки я распечатала первый пакет.

Там я нашла короткую записку от миссис Ридпат и письмо от мистера Торнхау, прикрепленное булавкой к пачке страниц, испещренных стенографическими знаками.

Замкнув дверь на ключ, я принялась расшифровывать стенографические записи. Когда я наконец закончила — через несколько часов после того, как уложила миледи почивать, — я упала на кровать, еле живая от усталости, но с ликующим сердцем.

Итак, ниже приводятся две выдержки из дневника моей матери. Сами судите, какие чувства владели мной, когда стенографические записи мистера Торнхау слово за словом превращались в живой голос Маргариты Алисы Блантайр, впоследствии миссис Эдвин Горст, чей прах покоился рядом с прахом моего отца на кладбище Сен-Винсен.

II Первая выдержка из дневника мисс Маргариты Блантайр: знакомство с мистером Горстом

Quinta dos Alecrins^{11}

Фуншал

17 сентября 1856 г.

Нынче вечером мистер Джордж Мерчисон, служащий английского консульства, радушнейше принимал нас на своей очаровательной вилле, расположенной неподалеку от города.

Папенька, пребывая в смятенном и раздраженном настроении, не желал ехать в гости, что вызвало сильное недовольство у маменьки и стало причиной небольшой перепалки между ними; но, разумеется, он не мог наотрез отказаться от приглашения, поскольку торжественный прием устраивался по случаю нашего прибытия на Мадейру. Мне больно видеть, как папенька переменился и как теперь он постоянно держится в тени дяди Джеймса. Он не мог предвидеть нашего банкротства в Вест-Индии, но дядя Джеймс никогда не простит его. Боюсь, он заставляет бедного папеньку каждодневно чувствовать вину за свою неудачу.

Тем не менее сегодняшний вечер прошел очень приятно. Наш хозяин, мистер Мерчисон, способен украсить собой любое общество, будучи по натуре веселым, жизнерадостным и чрезвычайно гостеприимным.

Он представил нас многим известным жителям острова, в том числе мистеру Джону Лазарю, одному из главных торговых агентов в Фуншале, и его товарищу, мистеру Эдвину Горсту, поразительной наружности господину, который выглядит лет на тридцать пять — тридцать шесть, но производит впечатление человека вдвое старше, много видавшего на своем веку. Он гостит у мистера Лазаря на вилле, купленной последним несколько лет назад.

Сам мистер Лазарь — открытый, искренний человек с добрыми голубыми глазами, дочерна загорелый. Такого нельзя не полюбить — по крайней мере, я не представляю, как он может не нравиться. Моя сестра, разумеется, сочла его страшно скучным, но ведь Сюзанна еще очень молода и держится юношеского убеждения, что от людей уравновешенных, здравомыслящих и надежных на свете один вред.

Там был мистер Шиллито. В глазах Фергюса он превратился в полубога, ибо самозабвенно утоляет все свои прихоти и желания, как Фергюс утоляет свои, пока еще более скромные. Порой мне просто невыносимо думать, что ради папеньки я должна стать женой своего недалекого, эгоистичного кузена. Но именно такую цену — вместе с передачей моих наследственных прав по бабушкиному завещанию — назначил дядя Джеймс за материальную поддержку, позволяющую нам вести привычный удобный образ жизни, а равно за согласие оставить папеньку на прежней должности в фирме. И ради своих любимых родителей я должна навсегда забыть о собственных чувствах. Мы с Фергюсом оба несчастные, беспомощные пленники, лишенные возможности жить своим умом, но вынужденные подчиняться воле старших.

Возвращаясь домой после приема, мы обогнали мистера Горста, подымавшегося по склону холма неподалеку от виллы Мерчисона. Когда наш паланкин проносили мимо, он остановился, и я, повинуясь внезапному порыву, выглянула наружу и пожелала ему доброй ночи. Сюзанна тотчас принялась безжалостно дразнить меня, снова и снова спрашивая в обычной своей ехидной манере, что бы сказал кузен Фергюс. Наконец мне пришлось ответить, что меня не особенно волнует, что бы сказал или подумал кузен Фергюсон о простом проявлении любезности. Тогда Сюзанна издала один из своих презрительных смешков, которые раньше приводили папеньку в ярость, но на которые теперь он не обращает внимания, будучи постоянно поглощен невеселыми мыслями.

И все же, вероятно, Сюзанна сразу увидела в моем поступке нечто, тогда еще неочевидное для меня: ведь действительно, в мистере Горсте есть что-то такое, что интригует и завораживает меня; что-то такое, что заставило бы ревновать любого жениха, помимо Фергюса Блантайра (признать это я могу лишь в своем дневнике).

Мистер Горст весь вечер выказывал мне внимание, но в такой спокойной, естественной манере, что я тотчас же почувствовала себя с ним легко и свободно. Он высокого роста, гораздо выше Фергюса, и во взгляде его больших темных глаз читается застарелая боль, но нет ни тени негодования или жалости к себе. Глаза у него красивые, чарующие, и я противно своей воле постоянно думаю о них. Дурно ли это с моей стороны? Наверное — да. И наверное, мое «доброй ночи» в конце концов и вправду значило нечто большее, нежели простая любезность.

Однако я едва ли еще когда-нибудь встречусь с мистером Горстом. Мистер Лазарь, у которого он гостит, вскоре отбывает в Англию и вернется только через месяц или два. В его отсутствие мистер Горст будет жить у него на вилле, но поскольку он мало с кем знаком здесь и (как сказал мне мистер Лазарь) по натуре и привычкам человек замкнутый, скорее всего, он будет безвылазно сидеть в Quinta da Pinheiro, избегая всякого общества. Надеюсь, впрочем, что я ошибаюсь в таком своем предположении.

С этой греховной мыслью я откладываю перо и ложусь спать.

III Вторая выдержка из дневника мисс Маргариты Блантайр: встреча в Маунте

Quinta dos Alecrins

Фуншал

19 сентября 1856 г.

Мы только что вернулись из поездки в Маунт, и я спешу записать свои впечатления, покуда они еще свежи.

Мы выехали при ярком солнце и чистом небе, но ко времени, когда мы достигли пункта назначения, на землю спустился густой туман. Вскоре хлынул ливень, и нам пришлось укрыться в портике церкви Богоматери, к которой мы со всей поспешностью поднялись по крутой базальтовой лестнице (слава богу, не на коленях, как кающиеся католики).^{12}

Несколько времени мы стояли, вглядываясь в серую пелену дождя, сокрывшую от нас город далеко внизу. Папенька сидел один в церкви, а дядя Джеймс раздраженно расхаживал взад-вперед по портику.

Там же нашли укрытие еще с полдюжины человек, они стояли группой в дальнем конце портика. Когда дождь пошел на убыль, двое или трое из них переместились ближе к колоннам, открыв взорам высокую фигуру, сидящую на каменной скамье у стены. Я мгновенно узнала мистера Горста — в накидке с капюшоном, в соломенной шляпе и с длинной тростью в левой руке. Признаюсь, при виде его сердце мое так и подпрыгнуло, хотя я тотчас овладела собой и, повернувшись к маменьке, спокойно заметила, что, похоже, скоро мы сможем двинуться обратно в город. Потом я все-таки не сдержалась и обернулась посмотреть, увидел ли меня мистер Горст. Однако он, казалось, был глубоко погружен в свои мысли и не замечал ни моего присутствия, ни еще чьего-либо.

Через несколько минут дождь почти перестал, даром что небо все еще заволакивали темные тучи. Дядя Джеймс резко хлопнул в ладони, послал Сюзанну за папенькой и решительно заявил, что нам следует воспользоваться случаем и вернуться в Фуншал, покуда снова не полило. Когда мы пошли прочь, переступая через лужи, образовавшиеся на мощеной площадке перед портиком, я оглянулась. Мистер Горст уже встал со скамьи и собирался спуститься по ступенькам за нами следом, но он, похоже, по-прежнему не узнавал нас.

Мне совестно признаться в своем бесстыдстве, но я нарочно отстала от остальных и уже через минуту услышала позади постукиванье трости мистера Горста.

Когда он поравнялся со мной, я продолжала глупейшим образом притворяться, будто не замечаю его; но когда он начал обгонять меня, я неуверенно произнесла приветствие, как если бы не вполне его признала. Услышав меня, мистер Горст остановился и повернулся ко мне.

Он поприветствовал меня с видимым удовольствием, улыбаясь сердечной, обаятельной улыбкой, и легко дотронулся до шляпы. Дядя Джеймс и прочие остановились поодаль от подножья лестницы и обернулись. Я сказала мистеру Горсту какие-то дурацкие, ничего не значащие слова, которые сейчас даже и вспомнить не могу, и собралась спускаться по ступенькам дальше. Сюзанна, я видела, безудержно хихикала, а маменька, переводившая глаза с меня на Сюзанну, имела довольно раздраженный вид.

Дядя Джеймс, подозрительно поглядывая на ползущие по небу тучи, крикнул, чтобы я поторопилась, иначе мы все промокнем до нитки — наша воловья повозка ждала на дороге чуть дальше (Сюзанна хотела совершить головокружительный спуск в Фуншал на деревянных санях, но дядя Джеймс категорически воспротивился). Я поспешно попрощалась с мистером Горстом, но еще не успела сделать и шага, как он остановил меня и спросил, намечаем ли мы еще какие-нибудь поездки по окрестностям. Я ответила, что завтра мы едем в Камачу.

Мистер Горст сказал, что Камача прекрасное место и он часто ходит туда пешком. Затем он пожелал мне доброго дня и быстро зашагал вниз по ступенькам; проходя мимо дяди Джеймса и остальных, он поклонился, а потом исчез в тумане.

Я с испугом сознаю, что это событие — пусть самое обычное и незначительное — весь день не шло у меня из головы. Сейчас, когда я записываю впечатления о нем в своем дневнике, оно кажется мне ну совсем уже пустяшным. Случайная встреча. Обмен традиционными любезностями. Ничего больше. Он определенно не питает ко мне такого интереса, какой я питаю к нему. Да и чем, собственно, могу я заинтересовать мистера Эдвина Горста? Ничто в его лице — в его глазах — не говорит о подобном чувстве, и, конечно же, я этому рада. Ведь я обещана кузену Фергюсу — и конец делу.

I Мистер Вайс говорит откровенно

На следующее утро после получения пакета от мистера Торнхау я разыскала Чарли Скиннера.

— Окажете мне услугу, Чарли?

Он вскочил со стула, расправил плечи и козырнул.

— Жду приказов, мисс.

Через пять минут Чарли вернулся, размахивая связкой ключей. Он отдал мне ключи, снова козырнул и, насвистывая, пошел восвояси.

В ходе одной из своих утренних экспедиций по дому я обнаружила узкую каменную лесенку, ведущую с нижнего этажа в обшитый досками коридор за покоями миледи. Темный и сводчатый, он выходил через маленькую, занавешенную портьерой арку в Картинную галерею. Примерно посередине коридора находилась низенькая дверь в смежный с гостиной чулан, где хранились дорожные сундуки, шляпные картонки и тому подобное.

По словам Сьюки, дверь из чулана в коридор уже несколько лет оставалась запертой. Где ключ от нее, девушка не имела понятия, но высказала предположение, что Чарли Скиннер — источник всяческого знания подобного рода — располагает такими сведениями, и оказалась права.

Расставшись с Чарли, я поднялась в коридор и скоро нашла в связке ржавый ключ, подходивший к замку. Не без труда провернув ключ в замочной скважине, я отворила дверь, протяжно скрипнувшую петлями, вошла в чулан и замкнула дверь за собой.

По обе стороны от внутренней двери размещались маленькие круглые оконца с бледно-желтыми стеклами, через которые была хорошо видна гостиная. Чуть приоткрыв дверь, я поняла, что из чулана можно запросто подслушивать происходящие там разговоры.

Я уже собиралась выйти прочь, когда дверь в гостиную распахнулась и вошла миледи, а за ней следом мистер Вайс.

Поначалу они оставались вне пределов слышимости: стояли у дальнего окна спиной ко мне и тихо разговаривали. Но потом миледи, с выражением чрезвычайной тревоги на лице, прошла через всю комнату и села в каминное кресло, всего в нескольких футах от чуланной двери. Немного погодя мистер Вайс тоже проследовал к камину.

А сейчас встаньте рядом со мной, чтобы подсмотреть и подслушать, что происходило между леди Тансор и мистером Армитиджем Вайсом тем морозным зимним утром.

Сперва обратите внимание на безумное выражение, застывшее в глазах баронессы. Я многажды видела такое, когда ночные кошмары лишали ее сна.

— Но почему он все еще здесь? — жалобно спрашивает она, когда мистер Вайс — в кои-то веки мрачный лицом — устало опускается на диван напротив нее.

— Прошу вас, не волнуйтесь, — с растяжкой произносит мистер Вайс. — Он не знает. Вам совершенно не о чем беспокоиться.

— Не о чем беспокоиться! — восклицает миледи. — Да как вы можете говорить такое?

— То, что он оказался здесь именно сейчас, чистая случайность. Не больше и не меньше.

— Но почему вы так уверены?

— У него отец тяжело болен и начальство разрешило ему задержаться в Нортгемптоншире чуть дольше. Вам следует положиться на мое суждение и ничего не домысливать. Вы же верите мне, миледи, правда?

— Ну разумеется, — отвечает она. — После смерти полковника вы постоянно оказывали мне помощь и поддержку, и, конечно же, я вечно буду обязана вам за вашу неизменную преданность памяти моего дорогого Феба. Я просто хочу знать наверное, что нам не грозит разоблачение. Галли, насколько я понимаю, имеет определенную репутацию.

— Фи! Репутация! Король пигмеев! — отвечает мистер Вайс со страстным презрением. — Зеленый юнец!

— Но он заодно с Роксоллом, тоже имеющим известную репутацию в подобных делах. Вы же знаете, его дядя никогда не верил… ну, мне нет нужды продолжать. А теперь выясняется, что у него находятся письма, написанные Слейком к моему отцу. Возможно, в них содержатся вещи, способные навести на мысль о…

Мистер Вайс нетерпеливо перебивает:

— Письма Слейка могут содержать что-то важное, а могут и не содержать — последнее вероятнее, коли хотите знать мое мнение. Ведь если бы в них содержалось что-то важное — почему Слейк так и не представил их общественному вниманию? Успокойтесь, миледи. Все хорошо. И все будет хорошо.

— Если бы только я могла…

— Послушайте меня. — Он подается вперед, положив ладони на набалдашник трости. — Вы должны отбросить все тревоги и сомнения. Я здесь для того, чтобы все уладить. Я забочусь в первую очередь о ваших интересах, и вы можете не сомневаться в полной моей готовности принять меры — любые меры — при необходимости. Надеюсь, я уже доказал вам такую свою готовность в случае с недавней нашей небольшой проблемой.

Она не отвечает, но опускает глаза на свои сложенные на коленях руки.

— Вы слишком одержимы прошлым, миледи, — продолжает мистер Вайс укоризненным тоном. — Что касается Роксолла и его дяди, я и прежде настоятельно советовал вам поменьше думать об обстоятельствах… гм… прискорбной смерти вашего отца. Помните: вся правда о ней известна только нам двоим. Слейк был неисправимым любопытцем, вечно сующим нос в чужие дела; но он умер и унес с собой в могилу все, что могло послужить к разоблачению. Подумайте сами: он так и не сумел найти никаких фактов в подтверждение своих подозрений. Ибо где они? Где веские улики, связывающие вас со смертью вашего отца? Таковых не имеется. Слова на бумаге порой становятся роковыми в подобных историях, миледи, но ведь вы неоднократно говорили мне, что не поверили бумаге ни единого слова, способного изобличить вас. Что же касается до старухи, могу лишь еще раз заверить вас, что вы — мы — в безопасности. У Галли нет против нас ничего. Он скоро забудет о ней, если еще не забыл. В Темзе всегда будет довольно трупов, требующих его внимания, — прошу прощения за прямоту. Кроме того, след давно остыл, наш малый недалек умом, а Япп знает, что меня лучше не злить. — Он на миг умолкает и шумно переводит дыхание. — Но вот девушка — совсем другое дело.

— О чем вы? — с неподдельным удивлением спрашивает миледи. — Вы имеете в виду Алису?

При упоминании моего имени у меня мучительно защемило под ложечкой. Неужто мистер Вайс раскусил меня?

— Я наблюдаю… как бы поточнее выразиться?.. удивительную близость, с недавних пор установившуюся между вами и мисс Эсперанцей Горст, — говорит мистер Вайс, со зловещим удовольствием растягивая слоги моего имени. — Я согласился, хотя и вопреки голосу здравого смысла, чтобы девушка стала вашей компаньонкой, но я против дальнейшего вашего сближения. Это крайне опасно. Неизвестно, что может случайно сорваться у вас с языка. Вы меня понимаете?

— Послушайте, Армитидж, — довольно раздраженно отвечает она, — ведь я написала к мисс Гейнсборо по вашему совету и получила от нее удовлетворительный отзыв об Алисе. Вдобавок мы сами имели возможность убедиться, что она говорит правду о своем происхождении и воспитании. Я абсолютно уверена, что она именно та, кем представляется, и у меня нет никаких причин сомневаться в ней.

— Право слово, миледи, до чего же вы наивны! — восклицает мистер Вайс с циничным смешком. — Ужели, по-вашему, подобный обман нельзя устроить?

— Но зачем? Если она солгала насчет своей истинной личности, тогда кто она такая на самом деле и с какой целью приехала сюда?

Мистер Вайс не отвечает, но откидывается назад и часто постукивает концом трости по диванной ножке — так бил бы хвостом разозленный кот.

— Признаюсь, этого я не знаю, — наконец произносит он и многозначительно добавляет: — Пока.

— Значит, вы просто-напросто пугаете меня беспочвенными подозрениями?

Страх на лице миледи сменяется гневом.

— Нет, не совсем беспочвенными. Шиллито уверен, что она как-то связана с человеком, которого он встречал на Мадейре. Собственно, он считает, что мисс Горст может быть его дочерью.

Миледи запрокидывает голову и разражается презрительным смехом.

— Серьезное обвинение, ничего не скажешь! Связана с человеком, с которым ваш приятель мельком виделся двадцать лет назад! Или вы забыли, что она сирота, никогда не знавшая своих родителей? И даже если мистер Шиллито прав — в чем беда-то?

— Пока еще неясно, — отвечает он. — Но нам надлежит всерьез учесть возможную угрозу, оценить степень опасности и принять все необходимые меры. Я говорю, основываясь на личном опыте.

— Но я все равно не понимаю…

— Тогда позвольте объяснить вам. Шиллито уверен, что он знал Горста еще прежде, чем познакомился с ним на Мадейре. К сожалению, он по-прежнему не может вспомнить, при каких обстоятельствах они встречались раньше, но убежден — и это главное, миледи! — что тогда Горст звался иначе.

— Право слово, Армитидж, это нелепо! Мистер Шиллито может ошибаться — да и вообще, какое нам дело, если этот человек некогда носил другое имя или если Алиса и вправду его дочь?

— Ну, — говорит мистер Вайс зловеще многозначительным тоном, — все зависит от того, кем являлся Горст в действительности.

Миледи энергично трясет головой.

— Нет-нет, вы меня не убедили. У меня острое чутье на такие вещи. Оно еще ни разу меня не подводило. Алиса не представляет для нас никакой угрозы, ровным счетом никакой. Она простодушная, милая девушка, показавшая себя преданной и заботливой служанкой. В ней нет хитрости, нет лукавства.

— А приглашение Роксолла? Разве она не умолчала о нем?

Миледи на мгновение теряется, но тотчас овладевает собой.

— Простительное упущение. Алиса не имела никакого умысла. Здесь вы ошибаетесь, Армитидж, хотя не стану отрицать, я действительно очень привязалась к ней — до такой степени, что теперь считаю ее самой настоящей подругой. Да, подругой… и не злите меня своими гнусными ухмылочками… хотя, конечно, я никогда не смогу свободно обсуждать с ней известные дела — о чем я сожалею, но здесь уж ничего не попишешь. И прошу вас, Армитидж, впредь не заводить разговоров на эту тему. Надеюсь, вы меня поняли?

Она вперяет в него властный взор — прежняя леди Тансор.

— Вполне, — говорит мистер Вайс, снова постукивая тростью по диванной ножке. Я не вижу его лица, но с уверенностью предполагаю, что он сопроводил свой ответ самой чарующей улыбкой.

Несколько мгновений они молчат, потом мистер Вайс опять подается вперед и кладет ухоженную длиннопалую руку на руку собеседницы.

— Позвольте спросить, миледи, вы обдумали вопрос, что мы с вами обсуждали во время прогулки в ландо?

— Пожалуйста, не торопите меня, Армитидж. Я пока не могу дать вам ответ — во всяком случае, такой ответ, какой вы хотите услышать.

Она отнимает руку, подымается с кресла и возвращается к окну, где стоит неподвижно, глядя на припорошенный снегом парк. Мистер Вайс сидит на диване, вытянув длинные ноги к камину, и небрежно помахивает тростью.

— Позвольте вам заметить, — произносит он чуть ли не с угрозой, — что вы оказывали мне поощрение, без которого я не поднял бы вопрос столь скоро. Уверен, вы также не станете отрицать, что я проявил образцовое терпение.

Теперь он стоит прямо за спиной миледи, полностью загораживая ее от меня. Хотя она женщина высокая, мистер Вайс на голову выше ее, и сейчас, когда он выпрямился во весь рост, вид у него весьма зловещий — но миледи по-прежнему хранит молчание.

— Тогда я выражусь иначе. — От его ледяного тона по телу у меня пробегает дрожь. Волк скалит зубы. — За вами долг. Большой долг.

— Я вам ничего не обещала.

Миледи немного отступает в сторону, но по-прежнему не смотрит на него.

— Верно. Однако долг остается долгом. Вы очень многим мне обязаны, и я должен получить — и получу — вознаграждение. Видите, каким терпеливым я могу быть! Ваше желание удовлетворено. Я не стану настаивать — пока. Только давайте поймем друг друга. Благодаря мне вы сохранили свое богатство и положение, причем я рисковал жизнью. Мне будет чрезвычайно больно, если… известные дела, как вы изящно выразились… получат огласку и вы лишитесь всего, чем обладаете ныне. Вам много чего терять, миледи, очень много. Но довольно, станемте снова друзьями. Не будем ссориться. Атмосфера разряжена, и теперь я оставлю вас наедине с вашими мыслями.

Он направляется к двери, тихонько напевая себе под нос, потом поворачивается и слегка кланяется.

— До вечера.

Когда мистер Вайс выходит прочь, миледи убегает в спальню и с грохотом захлопывает за собой дверь.

Воротившись в свою комнату, я перечитала сделанную мной стенографическую запись разговора мистера Вайса с леди Тансор.

Услышанное укрепило меня в уверенности, что они оба причастны к убийству миссис Краус, хотя я по-прежнему не понимала, зачем потребовалось совершать столь ужасное деяние. Мне стало ясно также, какие муки терпит миледи, снедаемая чувством вины, постоянным страхом разоблачения и (что подтверждало подозрения мистера Персея относительно мистера Вайса) мыслью о катастрофе, которая постигнет ее, если она не уступит воле своего сообщника, явно требующего выйти за него замуж в обмен за оказанные услуги.

Еще во мне начинала крепнуть уверенность, что смерть отца миледи, произошедшая двадцать лет назад, каким-то образом связана с убийством миссис Краус. «Вся правда о ней известна только нам двоим», — заверил мистер Вайс. Но в чем заключается правда и какую роль в деле сыграла моя госпожа?

Почему так важно, что в далеком прошлом мистер Шиллито знал моего отца под другим именем, тоже ускользало от моего понимания. Мистер Шиллито может и ошибаться, но если он прав — какое значение это имеет? Не знаю почему, но этот вопрос очень встревожил меня и возбудил во мне еще острейшее желание узнать побольше о своем отце.

Тем вечером после ужина я рано удалилась в свои комнаты, чтобы хорошенько обо всем поразмыслить и сделать запись в Секретном дневнике. Я также написала письмо мадам с подробным отчетом о подслушанном разговоре, которое намеревалась отнести в Уиллоу-коттедж завтра днем.

Когда я наконец отложила перо, было уже поздно, но спать я еще не собиралась: мне не терпелось поскорее дочитать расшифрованные выписки из дневника своей матери.

Давайте же перенесемся вместе со мной в прошлое и в более теплые края, сменив английскую зиму 1876 года на солнечную осень на острове Мадейра двадцатью годами ранее.

II Скандал на Мадейре

Через несколько дней после знакомства с Эдвином Горстом на приеме у Мерчисона моя мать, ее сестра и дядя поехали в Камачу с визитом к мистеру Уильяму Лэмбтону, одному из главных виноделов Мадейры.

Они покинули Фуншал рано утром и прибыли в Камачу к завтраку, после которого моя мать устроилась с книжкой в деревянной беседке в обширном саду при вилле мистера Лэмбтона. Она еще не успела приступить к чтению, когда услышала стук трости по кремнистой тропе за оградой: мимо шел прохожий. Потом вдруг наступила тишина. Кто бы там ни был, он остановился возле калитки.

Моя мать каждую секунду ожидала услышать, как путник двинется дальше, но из-за ограды не доносилось ни звука. Повинуясь безотчетному порыву, она тихо подкралась к калитке, выглянула за нее — и увидела перед собой улыбающееся лицо мистера Эдвина Горста.

Позже она записала в своем дневнике:

Мой отец поинтересовался, была ли она уже в соборе Се — и она ответила отрицательно. Он сказал, что там много всего интересного и что там, как и во всех храмах, мы отрешаемся от суетного мира и вспоминаем, кто мы есть на самом деле. Она спросила, католик ли он. Он ответил, что не исповедует никакой официально принятой религии, но полагает себя язычником по духу. Они еще немного поговорили, а потом он пошел своей дорогой.

По возвращении из Камачи моя мать записала в дневнике следующие слова: «Что мне думать о прошедшем дне? Считать ли его поворотным моментом в моей жизни или ничего не значащим мимолетным эпизодом? Нет! То, чего я столь страстно желаю, не может — не должно — сбыться. Через полгода я сделаюсь миссис Фергюс Блантайр, моя жизнь закончится, и все это останется в памяти лишь бесплодной мечтой».

Но пророчество оказалось неверным. В ближайшее воскресенье после богослужения она ухитрилась отправиться в собор одна, но не нашла там моего отца. Следующее воскресенье принесло такое же разочарование. «Когда бы мистер Горст чувствовал хотя бы малую долю того, что чувствовала я памятным утром в Камаче, — написала она в дневнике, — он пришел бы в собор, как я от него ожидала. Но он так и не появился там. И не нанес нам визита. С моей стороны было глупо надеяться на иное».

Минуло три недели. Потом, ясным и ветреным утром понедельника, моя мать решила наведаться в собор Се в последний раз. Если мистера Горста и сегодня там не будет, значит, не судьба.

Встав у самой двери, она пристально оглядывала входящих, выходящих и молящихся людей, потом обратила внимание на группу англичан в центральном нефе, поодаль от нее.

Она сразу узнала моего отца: он что-то говорил одному из джентльменов, держа шляпу и трость в одной руке, а другой указывая на темный деревянный потолок с завитковым орнаментом из слоновой кости.

Моя мать наблюдала за ним несколько минут, потом он обменялся рукопожатием со своим собеседником, отвесил общий поклон всем остальным и медленно двинулся по нефу к выходу.

Они обменялись несколькими словами, а затем мой отец спросил, не желает ли она спуститься к морю на полчаса, ибо погода обещает проясниться. Далее я привожу полное описание той прогулки, сделанное позже моей матерью.

Жребий был брошен. В ходе последующих тайных свиданий были приняты важные решения и составлены планы. В начале декабря 1856 года был наконец совершен судьбоносный шаг. В дополнение к рассказу моей матери о последних неделях, проведенных на Мадейре, я привожу ниже — без комментариев — письмо моего отца к мистеру Джону Лазарю, опубликованное в воспоминаниях последнего.

III Мистер Персей обижается

На следующий день ближе к вечеру я, поскальзываясь на подернувшем лужи хрустком ледке, направилась через парк к Уиллоу-коттеджу с письмом к мадам. Трогательный рассказ моей матери о тайном побеге с моим отцом по-прежнему не выходил у меня из головы.

Когда мы пили чай у кухонной плиты, я спросила миссис Праут, известно ли вообще, почему леди Тансор забрала мистера Рандольфа из школы доктора Сэвиджа.

— Скажу прямо, мисс, для всех это осталось загадкой, — ответила она, ставя чашку на стол. — Натуральной шарадой, по выражению мистера Покока. Ведь у доктора Сэвиджа молодой человек был счастлив как никогда. Разумеется, ходили толки, — добавила она с таинственным видом.

— Какие?

— Ну посудите сами, мисс, что еще могут сказать люди, когда красивый молодой джентльмен с завидным будущим впервые оказывается на воле, вдали от родного дома и строгого материнского надзора, а потом вдруг его велят срочно доставить домой, обратно под строгий надзор, да еще и встречают гневным выговором?

— Право, не знаю.

— Дело не обошлось без женщины, милочка моя, таково было общее мнение. Но похоже, на том история и закончилась. Мистер Рандольф потосковал, похандрил маленько, а потом взял да укатил на несколько недель к другу в Уэльс. Все проходит, слава богу, и это великое счастье, даром что мы этого не понимаем.

— А кто была та женщина — если она действительно была? — спросила я, в то время как Сьюки подлила кипятку в заварочный чайник.

— Этого мы так и не узнали, мисс, и уже вряд ли когда-нибудь узнаем. Наверное известно лишь, что ее светлость спешно забрала мистера Рандольфа из школы, поскольку он тоже, хотя и младший сын, должен жениться выгодно, и она твердо намерена об этом позаботиться. Видит Бог, он славный мальчик. Надеюсь, он будет счастлив.

На обратном пути я сворачиваю к церкви и присаживаюсь посидеть на скамью в портике.

Вскоре я слышу шаги: кто-то приближается по гравиевой дорожке. Очнувшись от задумчивости, я поднимаю глаза и вижу мистера Персея, стоящего на верхней ступеньке портика с книгой в руке и пристально глядящего на меня.

— Доброго вам вечера, мисс Горст, — говорит он с неловкой, неуверенной улыбкой. — Я увидел, как вы выходите из коттеджа Праутов, и подумал, может, вы не против прогуляться в моем обществе.

Предложение вызывает во мне трепет восторга, но, подумав о возможном недовольстве миледи, я заставляю себя вежливо от него отказаться и говорю, что мне хотелось бы еще немного посидеть здесь. Я искренне полагаю, что ответила с подобающей учтивостью, хотя мне тяжело отказывать мистеру Персею. Однако, к моему изумлению, он темнеет лицом.

— Честное слово, мисс Горст, — восклицает он, внезапно раздражаясь, — вы крайне нелюбезны с человеком, который всего лишь хочет угодить вам!

Обида мистера Персея на мой вежливый отказ кажется совершенно несоразмерной поводу, и я чувствую себя уязвленной резкими словами.

— Надеюсь, сэр, — говорю я, заливаясь краской, — я никогда не выказывала вам ничего, помимо уважения и почтения, с какими особе моего звания надлежит относиться к джентльмену с вашим положением.

— Уважение! Почтение!

Мистер Персей топает ногой, точно капризный ребенок, и круто поворачивается прочь, но в следующую секунду опять резко поворачивается ко мне.

— Вы лукавите, мисс Горст, — говорит он, спускаясь по ступенькам в портик. — Сильно лукавите. Надеюсь, вы не станете отрицать, что с первого момента знакомства я изо всех сил старался протянуть вам руку дружбы?

Все еще не понимая, на что он так обиделся, я затрудняюсь с ответом, и мое молчание приводит мистера Персея в еще сильнейшее раздражение.

— Вижу, вы не желаете разговаривать, — произносит он с самым оскорбленным видом. — Вы со мной в игры играете, мисс Горст?

Сочтя благоразумным не отвечать на столь несправедливое обвинение, я подымаюсь с каменной скамьи с намерением удалиться, но мистер Персей вытягивает руку в сторону, преграждая мне путь.

— Прошу вас удовлетворить мое любопытство, мисс Горст, — говорит он, — и объяснить, что в моем обхождении с вами приводит вас в такое негодование? Иные сказали бы, что я роняю свое достоинство, проявляя расположение к бывшей служанке, пусть и имеющей, судя по всему, знатное происхождение.

Тут я понимаю, что возмущение мистера Персея лишь отчасти вызвано моим отказом от предложения прогуляться вместе и на самом деле причина кроется в другом. Что еще более странно — когда я смотрю молодому человеку в глаза, моя досада на него бесследно проходит.

— Прошу прощения, сэр, — отвечаю я, — но мне кажется, чем меньше говорить на эту тему, тем лучше.

Справедливо заключив, что я твердо намерена закончить разговор, он отступает в сторону, пропуская меня.

Оставив мистера Персея в портике, я торопливо направляюсь к воротам и уже собираюсь выйти за них, когда он нагоняет меня.

— Это вам, — говорит он, уже без всякого раздражения, и протягивает мне книгу. — Я надписал ее, так что можете взять. Делайте с ней, что хотите.

Я беру книгу, и он уходит прочь по Скул-лейн, обратно к главной дороге.

Мистер Персей дал мне экземпляр «Мерлина и Нимуэ», роскошное издание, выпущенное издательским домом «Фрит и Хоар». На переднем форзаце изящным беглым почерком написано: «Мисс Эсперанце Горст с глубокой симпатией от автора. Декабрь, MDCCCLXXVI».

I Миледи ищет утешения

Вечером мистер Персей не спустился к ужину — тем самым он избавил меня от неловкости, которой я опасалась, но я все равно сожалела о его отсутствии. Мистер Рандольф был молчалив, задумчив и скоро вышел из-за стола. Миледи тоже казалась не в духе.

Позже, когда мы сидели с шитьем у камина в ее гостиной, она вдруг подняла глаза от иголки с ниткой и спросила:

— Кстати, Алиса, что пишет ваш очаровательный мистер Торнхау? Он все еще корпит над своим magnum opus?

— Работа над ним отнимает у него все время, — ответила я, — как и должно быть в случае с любым монументальным и достойным трудом.

— Да, пожалуй. А вы говорили мне, каков предмет этого монументального труда?

— История алхимии, с древнейших времен.

— Алхимия? Превращение простых металлов в золото?

— Не только. Это доктрина мистической философии — философии духовного перерождения.

— Духовного перерождения, — задумчиво повторила миледи. — Ну и ну. Действительно возвышенный предмет. А когда сей труд будет закончен? Пожалуй, мне хотелось бы ознакомиться с ним.

— Насколько мне известно, мистер Торнхау не намечает никаких определенных сроков.

— С этими учеными всегда так, — вздохнула она. — Они ничего не доводят до завершения, но все копаются, копаются в своих предметах, покуда вдруг не умирают, а дело так и остается незаконченным. Мой отец был подлинным ученым, причем самого систематического склада, но даже он потратил слишком много времени на написание истории нашего рода — собственно говоря, он так и не довершил свою работу, хотя я оказывала всю посильную помощь, собирая и приводя в порядок необходимые документы.

Миледи снова взялась за шитье. Потрескивал огонь в камине, размеренно тикали часы; в гостиной царили тепло и уют, и лишь дробный стук дождя по окнам нарушал мирную тишину.

— Алиса, милая…

Я вопросительно подняла глаза.

— Я должна задать вам один вопрос. Надеюсь, вы не обидитесь и ответите честно. Вы обещаете мне это, дорогая моя? Как друг?

Что мне оставалось сказать? Только что я постараюсь удовлетворить ее любопытство.

— Но разумеется, — из вредности добавляю я, намекая на ее недавний отказ открыть мне, почему она порвала величайшую в своей жизни дружбу, — я не могу выдать вам никакие секреты, хранить которые обещала в прошлом.

— Само собой.

— Тогда скажите, что вас интересует.

— Ну… вот что. Вполне ли правдивы вы были со мной во всем, что касается вас, полученного вами воспитания и всех прочих обстоятельств вашей жизни, поведанных мне вами за время вашего пребывания в Эвенвуде? Ведь с вашей стороны не было никакого обмана, дорогая? Никакого умышленного притворства или двуличности? Вы можете поклясться мне в этом всем самым святым для вас?

Я выражаю обиду, недоумение и спрашиваю, имеются ли у нее причины ставить под сомнение мои рассказы о себе.

— Нет, нет! — восклицает миледи, спеша меня успокоить. — Вы меня неверно поняли. Конечно же, я доверяю вам и не имею ни малейших причин сомневаться в вашей честности.

— Видимо, кто-то настраивает вас против меня, — предполагаю я, принимая уязвленный тон.

— Никто меня против вас не настраивает, Алиса. Я просто хотела убедиться, что отдаю доверие и любовь особе, которая не отвергнет их, как сделала… ах, прошу прощения…

Она откладывает шитье и патетическим жестом прижимает ладонь ко лбу.

Похоже, здесь требуется немного участия — и вот я ласково беру миледи за руку, сочувственно заглядываю в глаза и спрашиваю, не о бывшей ли своей подруге она говорит.

Она кивает, отводя взгляд.

— Я вижу, рана все еще не затянулась.

— Простите меня, Алиса, милая. Мне не следовало ставить вас в неловкое положение. И не стоило задавать вам такой вопрос, как если бы вы хоть раз дали мне повод заподозрить вас в лукавстве. Но я должна быть уверена, полностью уверена, что наша дружба зиждется на прочном фундаменте взаимного доверия и искренности. Я не хочу, чтобы меня постигло еще одно разочарование из-за болезненного разрыва нежной привязанности, очень много для меня значившей. Мы должны быть честны друг с другом.

— Никаких секретов, — говорю я, со значением улыбаясь.

— Никаких секретов.

— В таком случае, — продолжаю я отрывистым, но примирительным тоном, — я отвечу на ваш вопрос. Я рассказала вам о себе всю правду без утайки. Я именно та, кем вы меня считаете, и никто другая: Эсперанца Алиса Горст, родившаяся месяцем раньше срока в Париже, первого сентября тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года. Хотите, я вкратце повторю ее историю? Сирота, не знавшая своих родителей, она выросла под опекой мадам Берто, давней подруги своей матери. По приезде в Англию в октябре семьдесят пятого она поселилась у другой подруги своей матери, миссис Эммы Пойнтер, и спустя два месяца получила первое свое место в услужении, став горничной мисс Элен Гейнсборо. Затем она приняла участие в собеседовании на должность вашей горничной, миледи, и успешно его прошла — вопреки своим ожиданиям, но к великой своей радости. Вот — в двух словах — вся правда и ничего, кроме правды, об Эсперанце Алисе Горст.

— Браво, Алиса! — вскричала миледи. — Вы проявили настоящую силу духа под огнем и храбро выдержали испытание — ничего другого я от вас и не ожидала. Но кое-что вы все-таки скрыли от меня, знаете ли.

— Что же именно?

— Свой подлинный характер. В вас не осталось прежней покорности — я остро чувствую это, хотя вы и продолжаете притворяться, будто по природе своей покорны. Не принимайте удивленный вид! Такой вы мне нравитесь еще больше. Это только подтверждает то, что я всегда знала: мы с вами родственные души. Лишь внешние ваши обстоятельства мешают распознать, кем вы являетесь на самом деле. Но теперь я избавила вас от необходимости угодничать, и вы наконец можете стать самой собой!

Прислушайтесь! Слышите? Стук трости — тук, тук, тук — отдается эхом в студеном вечернем воздухе. Мистер Армитидж Вайс спускается по ступенькам парадного крыльца к своей карете — его рождественский визит в Эвенвуд завершен.

Перед тем как сесть в экипаж, он оборачивается и поднимает взгляд; лицо мистера Вайса освещено фонарем, что высоко держит его слуга Диггз. Наши глаза встречаются.

Он улыбается — и какой улыбкой! Широкой, долгой, одновременно обворожительной и угрожающей, которая словно говорит: «Ведите себя хорошо, мисс Горст, ибо я за вами присматриваю». Если он хочет испугать меня, у него это получается. Я стараюсь сохранить самообладание, но сердце у меня начинает стучать учащенно — ведь мне известно, на что он способен. Потом мистер Армитидж слегка кланяется, медленно приподнимает шляпу и садится в карету.

Я стою одна у окна в Картинной галерее и смотрю, как прыгающие каретные фонари постепенно исчезают во мраке. У миледи разыгралась мигрень, и она легла спать рано. Когда я уже выходила от нее, она сообщила о своем решении провести несколько дней в Лондоне — мол, она преодолела свое прежнее отвращение к столице и желает снова вывести меня в свет. Мы отбудем на Гросвенор-сквер в первый день нового года, наступление которого миледи никогда не празднует. На сердце у меня тревожно, ведь в Лондоне мистер Вайс постоянно будет рядом, но все равно я буду рада переменить обстановку, а при случае и проведать миссис Ридпат.

Проводив взглядом экипаж мистера Вайса, я собралась подняться в свою комнату и повстречала на лестничной площадке запыхавшуюся Сьюки с пакетом в руке.

— Простите бога ради, мисс Алиса, мне следовало принести это еще утром, но я сегодня проспала и напрочь про него забыла.

В пакете содержалась следующая пачка страниц с застенографированными выдержками из дневника моей матери. Двумя часами позже, незадолго до полуночи, я закончила расшифровку новых записей.

Я налила в тазик воды, чтобы ополоснуть перепачканные в чернилах пальцы. А потом расплакалась.

II Во Франции (из дневника мисс Маргариты Блантайр)

Мои родители тайно отплыли с Мадейры на Майорку, издержав на дорогу скромную сумму, имевшуюся в распоряжении моей матери, и часть денег, вырученных от продажи ее драгоценностей. В городе Пальма они сняли комнаты неподалеку от собора Ла-Сео, назвавшись Эдвардом и Мэри Грей, братом и сестрой. На Майорке они прожили совсем недолго, поскольку мой отец опасался погони, и вскоре отбыли с острова в Марсель.

15 января 1857 года, после тяжелого кружного путешествия на север, они наконец сочетались браком в Каоре. Вот размышления моей матери о сем знаменательном событии, записанные на следующий день в отеле «Амбассадор».

III Авеню д’Уриш (на основании дневника Маргариты Горст)

В последнюю неделю января 1857 года мои родители наконец прибыли в Париж и наняли комнаты над художественной лавкой на набережной Монтебелло, с видом на остров Сите. Здесь они решили поселиться до времени, покуда не смогут спокойно вернуться в Англию, не опасаясь преследования со стороны дяди моей матушки или его помощников: ее кузена и бывшего жениха Фергюса Блантайра и друга последнего, мистера Родерика Шиллито.

Владелец лавки, мсье Альфонс Ламбер, был тихим, чрезвычайно добрым стариком лет шестидесяти, с тяжело больной женой на руках. По доброте души он сделал моим родителям, почти полностью истратившим свои скромные средства ко времени прибытия в Париж, значительные послабления в части арендной платы.

Как-то моя мать предложила домовладельцу свою помощь в лавке, чтобы хоть частично отработать долг за жилье, покуда они не раздобудут денег. Она очень скоро освоилась среди мольбертов, палитр, холстов, кистей, гипсовых слепков и прочих товаров месье Ламбера, а последний равно скоро стал считать ее незаменимой подспорщицей в своем деле.

Моя мать не только очаровала клиентов мсье Ламбера, но также в два счета выучилась приготавливать краски и — поскольку она с детства рисовала карандашом и кистью — обнаружила незаурядный художественный дар в своих эскизах и картинах с городскими пейзажами, которые она застенчиво представляла на профессиональный суд мсье Ламбера.

Однажды погожим весенним утром некий господин, зашедший в лавку со своей дочерью за красками и кистями для нее, заметил одну из таких работ, пришел в восхищение и — к изумлению и радости мсье Ламбера — спросил, продается ли она. Вскоре домовладелец освободил мою матушку от работы в лавке и выделил ей мансардную комнату, где она с превеликим удовольствием изображала виды собора и набережной, пользовавшиеся большим спросом среди посетителей той живописной части города.

Мой отец между тем занимался случайной литературной работой и выступал в роли импресарио своей жены. Он проводил много времени, ища новых покупателей, доставляя им рисунки и полотна, выбирая новые виды и объекты для изображения.

В один прекрасный день, по возвращении с рю де Сен-Антуан, куда он отвозил заказчику картину с видом Консьержери, мой отец внезапно объявил, что через несколько дней они покинут набережную Монтебелло.

Моя матушка, натурально, очень удивилась такой новости, а отец пояснил, что столкнулся на улице со своей давней приятельницей — некой мадам Делорм, с которой познакомился через общего друга, когда жил в Лондоне несколькими годами ранее. Упомянутая дама, примерно одного возраста с моим отцом, теперь вдовствовала, но имела полный достаток, ибо покойный супруг оставил изрядное наследство. Она жила одна в большом особняке на авеню д’Уриш и, узнав о положении моих родителей, предложила им поселиться у нее, без арендной платы. Они вольны занять весь второй этаж, состоящий из полудюжины уютных, хорошо обставленных комнат, одну из которых — просторную и светлую угловую гостиную — можно оборудовать под мастерскую для моей матери.

Отец принял предложение, не заставив долго себя упрашивать. Моя матушка, не горевшая желанием оставить набережную Монтебелло и скромную, но вполне обеспеченную жизнь у мсье Ламбера, после долгих уговоров неохотно согласилась на переезд. И вот, в июне 1857 года они перевезли свой немудреный скарб и матушкины художественные принадлежности в дом мадам де Делорм на авеню д’Уриш.

Брак моих родителей, пока они жили на набережной Монтебелло, оставался в общем и целом счастливым, хотя они нередко испытывали денежные затруднения, даром что матушкины работы исправно продавались. Посему они отказались от намерения перебраться в Англию и по обоюдному согласию решили навсегда поселиться в Париже.

Однако вскоре после переезда на авеню д’Уриш, как явствует из дневника, их прежде счастливый брак дал трещину — чему причиной стало одно обстоятельство (не упомянутое в записях открытым текстом), причинявшее моей матушке глубокие страдания. Похоже, расхождения и разногласия между ними отчасти были вызваны категоричным требованием моего отца, чтобы она навсегда отказалась от всякого общения со своими родственниками — в высшей степени неразумное требование (здесь я с ней согласна), премного удручавшее мою матушку, поскольку она любила своих родителей и сестру и надеялась после замужества примириться с ними, если не с дядей.

Мне больно говорить это, но из записей я поняла также, что между моей матушкой и мадам Делорм существовала известная неприязнь; вдобавок следует упомянуть о двух-трех туманных намеках на некие события, имевшие место в прежней жизни отца в Англии, последствия которых, похоже, немало способствовали погружению моей матушки в еще глубочайшее уныние.

В чем бы ни заключалась причина семейных неладов, мой отец стал отчужденным и непредсказуемым, часто надолго запирался в своем кабинете или уходил из дома после наступления темноты, чтобы бесцельно бродить по улицам. Я не знаю, сколько времени продолжалось такое печальное положение дел и разрешилось ли оно, ибо на первых числах августа 1857 года дневниковые записи, присланные мне мистером Торнхау, обрываются. Они возобновляются, совсем ненадолго, только в декабре — в шестнадцатый день какового месяца, в три часа пополудни, я появилась на свет в комнате, выходящей в обнесенный высокой стеной сад перед особняком мадам Делорм на авеню д’Уриш.

IV Последние слова Маргариты Горст

Усилия, потребовавшиеся для моего рождения, непоправимо подорвали здоровье моей дорогой матушки. Она скончалась 9 января 1858 года и была похоронена на кладбище Сен-Винсен, под гранитной плитой, впоследствии столь хорошо мне знакомой.

В последней дневниковой записи, сделанной всего за три дня до смерти, она говорит о радости, принесенной моим появлением на свет, и надеждах, связанных с моим будущим. А также выражает горькое сожаление, что родители по-прежнему остаются в неведении о ее замужестве, а теперь и о существовании крепкой и здоровой внучки. Вот последние слова, написанные моей матушкой, которыми я и закончу:

I У озера

Итак, моя матушка умерла, и приведенная выше запись стала последним письменным свидетельством касательно начальной поры моей жизни на авеню д’Уриш. Из дневниковых выдержек, присланных мистером Торнхау, и мемуаров мистера Лазаря я узнала о своих родителях все, что могла, но, к моему горькому разочарованию, многое по-прежнему оставалось неизвестным.

Меня интересовал, в частности, период после матушкиной смерти, когда у меня остался один только отец, а также обстоятельства его собственной смерти, наступившей в 1862 году, когда мне было пять лет.

Со слов мадам я знала лишь, что через год после кончины жены Эдвин Горст покинул авеню д’Уриш, временно поручив меня ее заботам. Издавна питая интерес к древним цивилизациям Ближнего Востока, он решил попутешествовать там, чтобы собрать материал для популярного труда о Вавилонском царстве — по заказу маленькой издательской фирмы, для которой он делал переводы. Он собирался провести на Ближнем Востоке не более полугода, но уже через два месяца мадам перестала получать от него письма и несколько лет ничего о нем не слышала. Наконец, в апреле 1862 года, пришло письмо из Британского посольства в Константинополе, где сообщалось, что около недели назад мистер Эдвин Горст умер от скарлатины.

Мадам приняла все необходимые меры, и в должный срок тело моего отца было привезено обратно в Париж и погребено рядом с могилой моей матери.

Странно, но я совершенно не помню похорон отца, хотя припоминаю, как мадам сказала мне, что папа никогда не вернется домой. У меня остались лишь воспоминания о том, как через несколько дней меня привели — в первый раз — к двум гранитным плитам, под которыми лежали бренные останки Эдвина и Маргариты Горст.

Уверена, я не горевала о смерти своих родителей, ведь я не помнила ровным счетом ничего ни об одном из них. Они были просто именами, выбитыми на двух невыразительных гранитных плитах. Единственным моим родителем стала мадам, а вскоре к ней присоединился славный, добрый мистер Торнхау. Вот если бы мадам зарыли в холодную землю, а сверху положили камень, я бы горько по ней убивалась, но по Эдвину и Маргарите Горст я не плакала, ибо тогда они были для меня совершенно незнакомыми людьми, вытесненными из моей реальности вседостаточной опекой мадам. Только с возрастом жгучая боль утраты начала просачиваться в мою душу медленным ядом; и лишь сейчас, в огромной усадьбе Эвенвуд, я впервые заплакала по ним.

Той ночью я заснула быстро и утром проснулась на полчаса позже обычного. Но было воскресенье, последнее в году, и церковная служба начиналась только в десять.

Мистер Рандольф сидел один в утренней гостиной, прихлебывая кофе, и при моем появлении выжидательно поднял глаза.

— Мисс Горст! — воскликнул он, расплываясь в сердечнейшей улыбке. — Вот и вы. Я ждал вас. Не желаете ли сегодня после службы прогуляться со мной к Храму? Если это удобно для вас?

Вполне удобно — и позже утром, терпеливо выслушав последнюю в уходящем году проповедь мистера Триппа, мы направляемся к озеру, на дальнем берегу которого, на террасированном холме, стоит Храм Ветров.

День выдался пасмурный, но там и сям в разрывы серых кучевых облаков пробивается бледный солнечный свет. У нас завязывается разговор о различных мероприятиях и происшествиях, имевших место в рождественскую неделю. Мы снова смеемся над неумышленно комичным сценическим выступлением мистера Мориса Фицмориса; сходимся во мнении, что сэр Эдгар Фоукс стал еще краснее лицом и толще станом: задаемся вопросом, нашла ли сестра мисс Марчпейн пропавшие перчатки (мистер Рандольф подозревает, что они похищены в качестве любовного трофея галантным капитаном Вильером).

Мы осматриваем Храм, некогда бывший изящным добавлением к красотам парка, но теперь ветшающий на глазах, и медленно идем по тропе обратно к проезжей аллее. Мы болтаем о разных пустяках, потом вдруг мистер Рандольф умолкает. После долгой паузы он, заметно волнуясь, спрашивает, позволю ли я ему обращаться ко мне по имени.

— Ну конечно, — говорю я, не видя в этом никакого вреда. — Ваша матушка всегда называла меня Алисой, но у меня, как вам наверняка известно, есть и другое имя — может, оно нравится вам больше.

— А знаете, — улыбается он, — здесь вы угадали. Оно такое необычное, загадочное и подходит вам гораздо больше, чем Алиса. Да, пусть будет Эсперанца. Кажется, это означает «надежда».

— Совершенно верно.

— Ну, в таком случае оно точно выражает мои чувства — я имею в виду давно владеющую мной надежду стать для вас близким другом и обрести в вас друга равно близкого.

Затем, не дав мне открыть рта, мистер Рандольф спрашивает, может ли он встретиться со мной наедине в удобное для меня время и в удобном для меня месте, чтобы поговорить со мной по вопросу чрезвычайной важности.

— У меня к вам очень, очень серьезный разговор, — продолжает он с горящими решимостью глазами. — Я хотел поговорить с вами… то есть спросить вас… еще со дня, когда мы вдвоем возвращались из «Дюпор-армз». На самом деле я с первого момента нашего знакомства понял, как все сложится между нами. Вы не находите это странным? Мне лично кажется крайне странным, что я в один миг исполнился такой уверенности. Но тем не менее именно так оно и было. Я тотчас понял, что вы станете… ох, черт! Я совершенный болван в подобных делах. Мой брат сумел бы изложить все складно и внятно, но у меня не получается. Так вы позволите встретиться с вами… когда будете готовы выслушать меня… чтобы я попросил вас о… ну, о том, о чем очень хочу попросить?

Была ли эта сбивчивая тирада прелюдией к брачному предложению? Верится с трудом, но именно на такую мысль наводят меня неловкие пылкие слова и огненные взоры молодого человека. Со дня моего приезда в Эвенвуд мистер Рандольф нравился мне все сильнее и сильнее. Меня глубоко трогает, что он с первой нашей встречи проникся ко мне приязнью и открыто проявил желание подружиться со мной. Похоже, однако, я права в своей догадке, что сейчас он руководствуется более глубокими побуждениями и в его речах о дружбе кроется другой, более важный смысл.

Мысль, что я пленила сердце мистера Рандольфа, доставляет мне чрезвычайное удовольствие, и я почти сержусь на себя и устыжаюсь, что мне придется отвергнуть предложение, которое он явно намерен сделать мне. Я откажу с изъявлениями сердечной благодарности за оказанную мне честь и с немалым сожалением, но между нами не может существовать иных уз, помимо искренней и крепкой дружбы. А сколь бы высоко я ни ценила дружбу, этого недостаточно. Я выйду замуж только по любви, не меньше.

— Вы выражаетесь вполне ясно, — говорю я, — и, конечно же, я с великой охотой выслушаю все, что вы желаете сказать мне. Но я не вольна распоряжаться своим временем, будучи обязанной постоянно находиться при вашей матушке.

— В таком случае, — весело отвечает он, — нам придется постараться, чтобы найти время для встречи.

Я готова пуститься в дальнейшие отговорки, но слова замирают у меня на губах.

Мы подходим к сараю для лодок, крашенному зеленым. С одной стороны от тропы мерцающая гладь озера простирается вдаль, к террасированному холму, увенчанному Храмом Ветров, а с другой тянется широкая полоса вновь насаженных деревец, за которыми проблескивает Эвенбрук.

— Эй, вы! — внезапно выкрикивает мистер Рандольф. — Какого черта вы здесь делаете?

Я прослеживаю направление его взгляда.

Там, за низкими кустами сразу позади сарая, сидит на корточках мужчина — в кожаной фуражке, со свисающими до плеч черными сальными волосами. Я тотчас узнаю его, ведь он часто являлся мне во снах после нашего возвращения из Лондона.

Это Билли Япп, известный всем под прозвищем Суини (как сказал мне мистер Соломон Пилгрим на Дарк-Хаус-лейн).

Сперва я решаю, что обозналась. Но когда мужчина выскакивает из укрытия и бегом бросается к реке, я успеваю хорошо разглядеть мерзкое костлявое лицо, внушившее мне такой ужас в пивной «Антигалликан». Нет, я не ошиблась.

В следующий миг мистер Рандольф пускается в погоню, но при всей своей силе и ловкости он не может сравниться в скорости с Яппом, который быстро достигает леса, подступающего к северному берегу Эвенбрука, и скрывается из виду.

Я жду возвращения мистера Рандольфа, охваченная леденящим страхом: надо полагать, Яппа прислал в Эвенвуд мистер Армитидж Вайс. Но с какой целью? Следить за мной? Или сделать со мной то же, что он сделал с миссис Барбариной Краус?

Минут через пять, к великому моему облегчению, мистер Рандольф, со шляпой в руке, выходит из-за деревьев, запыхавшись от бега.

— Упустил, — отдуваясь, говорит он. — Чертов малый лихо бегает.

— Как по-вашему, что он здесь делал? — спрашиваю я.

— Держу пари, ничего полезного для общего блага. Судя по виду, он не из местных. Но не волнуйтесь. Сейчас мы вернемся, и я пошлю слуг обойти парк, хотя бьюсь об заклад, он здесь не задержится.

Мы выходим на проезжую аллею, я вижу высокого всадника, едущего к нам со стороны западных ворот, и через несколько секунд опознаю в нем мистера Персея.

Поравнявшись с нами, он натягивает поводья, бросает на меня в высшей степени неприязненный взгляд, а потом, не проронив ни слова, пришпоривает лошадь и галопом скачет к усадьбе.

Когда я вхожу в вестибюль, мистер Персей, с хлыстом в руке, расхаживает взад-вперед под портретом турецкого корсара, разительно похожего на него.

— Вижу, вы снова гуляли, мисс Горст, — произносит он холодным, неодобрительным тоном, раздраженно похлопывая себя по ноге хлыстом.

Я знаю, что не нарушила никаких приличий, а потому спокойно подтверждаю сей факт и, вежливо извинившись, направляюсь к лестнице.

— Позвольте вам заметить, — говорит мистер Персей, останавливая меня, — вы обнаруживаете явное пристрастие к моему брату. Я не уверен, что подобное поведение пристало компаньонке моей матери, но, вероятно, ее светлость смотрит на дело иначе. Несомненно, она знает о вашей… — Он на миг умолкает, словно подыскивая нужное слово, а потом заканчивает с видом человека, бросающего словесную перчатку: — Нежной привязанности.

— Прошу прощения, сэр, — ответствую я, уязвленная намеком, — но вы заблуждаетесь. Между мной и мистером Рандольфом Дюпором не существует никакой, как вы выражаетесь, нежной привязанности, а следовательно, у миледи нет повода так или иначе оценивать наши с ним отношения.

— Ваши прогулки с моим братом не остались незамеченными, знаете ли.

Я совершенно не расположена входить в обсуждение данного вопроса, ибо все еще не успокоилась после встречи с Билли Яппом и хочу поскорее вернуться в свою комнату. Посему со словами «прошу прощения, сэр» я снова поворачиваюсь прочь, но внезапно мистер Персей хватает меня за кисть. Увидев мое ошеломленное лицо, он тотчас разжимает хватку, но не извиняется за грубость.

— Ваше положение в доме изменилось к лучшему, мисс Горст, — тихим, но напряженным голосом произносит он далее, — и помяните мое слово, будет меняться и впредь. Поверьте, я рад этому. Ее светлость любит вас, и я нахожу замечательным, что теперь вы занимаете должность, гораздо более подходящую особе вашего происхождения и воспитания. Однако я полагаю своим долгом разъяснить вам одну вещь касательно моего брата, хотя вы наверняка и без меня все понимаете.

Я опять пытаюсь заверить мистера Персея, что он ошибается, принимая мое уважение к мистеру Рандольфу за нечто большее, чем мне в силу моего скромного положения позволительно испытывать, но он перебивает меня.

— Выслушайте меня, мисс Горст. Я просто хочу избавить вас от разочарования и огорчения. У моего брата есть неотменимые обязательства перед нашей аристократической семьей и перед нашими предками, чьими стараниями она возвысилась. Возможно, вы не знаете, но у Дюпоров всегда было принято, чтобы и младшие сыновья тоже делали хорошие партии. Мой брат не исключение. А значит, он обязан найти жену, которая упрочит и увеличит влияние семьи, и леди Тансор не потерпит, чтобы он пренебрег своим долгом. Вы меня понимаете?

Сейчас мистер Персей проявляет худшие свои качества — напыщенный, высокомерный, властный наследник Дюпоров во всей своей гордыне. Меня приводит в бешенство взгляд, каким он смотрит на меня, ведь я прекрасно понимаю, что он хочет сказать им. Хотя я занимаю в доме необычайно благоприятное положение, сей надменный взор призван напомнить мне, что я должна знать свое место. Я явилась в Эвенвуд в качестве простой служанки. Я бедна. Я сирота, не знавшая своих родителей. Какую выгоду могу я принести могущественному семейству Дюпоров? Это и многое другое я читаю в холодных глазах мистера Персея.

Разумеется, я не могу взять да заявить, что его брат влюблен в меня и собирается сделать мне предложение, но, принужденная наконец ответить, я с должным почтением высказываю предположение, что даже если бы мне посчастливилось снискать любовь мистера Рандольфа и я ответила бы взаимностью, иные сочли бы это нашим с ним личным делом.

— Здесь вы ошибаетесь, мисс Горст, — говорит мистер Персей. — Как я постарался довести до вашего понимания, это дело прямо затрагивает интересы других людей — в частности, леди Тансор, — и они всенепременно составят и выразят свое мнение о нем, и оно будет весьма неблагоприятным для вас, уж поверьте мне. Похоже, вы очень быстро возомнили, что ваше новое положение дает вам право поступать, как заблагорассудится. Осадите, мисс Горст, осадите ради собственного своего блага.

Несколько мгновений мы стоим в молчании, пока я соображаю, что сказать. Наконец я говорю, что мне нужно выполнить одно поручение миледи, и в третий раз заверяю молодого человека, что мои чувства к его брату носят совершенно непредосудительный характер.

— Я рад слышать это, мисс Горст. Надеюсь, вы простите меня за столь откровенные речи. Я хочу лишь избежать возможных неприятностей.

Он чопорно кланяется, и я начинаю подниматься по лестнице, спиной чувствуя его пристальный взгляд.

У меня нет от миледи никаких секретов касательно моего отношения к ее младшему сыну, и я по-прежнему пользуюсь полным ее расположением. Так не все ли равно, что думает обо мне мистер Персей Дюпор?

Однако, хотя я старательно убеждаю себя в обратном, мне не все равно, что думает обо мне мистер Персей Дюпор, и не все равно, что он подозревает меня в нежных чувствах к его брату. Далеко не все равно.

II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

Едва я закрываю за собой дверь своей комнаты, раздается стук и появляется Сьюки с письмом для меня. Я тотчас понимаю, от кого оно и что в нем содержится.

Настал долгожданный день, когда я наконец узнаю, кто я такая на самом деле и зачем меня отправили в Эвенвуд, — ведь сейчас я держу в дрожащих руках третье Разъяснительное Письмо мадам.

Такого потрясения, как в тот день, я не испытывала никогда прежде и, надеюсь, не испытаю никогда впредь. Слова мадам вонзались мне в душу пылающими стрелами. Огонь, зажженный ими, горит по сей день и не погаснет до последней минуты моей жизни.

Итак, вот что я прочитала, сидя за столом в Башенной комнате Эвенвуда, в памятный день в самом конце 1876 года.

Авеню д’Уриш

Париж

Милое дитя!

Наконец пришло время внятно и ясно объяснить тебе цель нашего Великого Предприятия, что я постараюсь сделать по возможности короче.

Повествование свое я предварю сообщением, которое, боюсь, причинит тебе острую, возможно, непреходящую боль — мне и самой больно писать сии строки. А посему, ангел мой, собери все свое мужество и прими окончательную правду о себе с той же восхитительной отвагой, какую ты выказывала, выступая в отведенной тебе роли в Эвенвуде.

В детстве ты часто видела имя своего отца на могильной плите на кладбище Сен-Винсен. Как тебе известно, там значится имя Эдвина Горста, покинувшего бренный мир в 1862 году.

Однако это не настоящее имя твоего отца, но принятое им после ужаснейших событий, последствия которых заставили его навсегда покинуть родину.

Знай же, что твой отец — урожденный Эдвард Чарльз Дюпор, законный сын Джулиуса Вернея Дюпора, двадцать пятого барона Тансора и его первой жены, в девичестве Лауры Фэйрмайл. Несомненно, ты видела в вестибюле Эвенвуда портрет лорда и леди Тансор с их вторым сыном, Генри Херевардом. Они — твои бабушка и дедушка, а маленький мальчик — твой бедный покойный дядя.

Но хотя твой отец родился законным и бесспорным наследником баронства Тансоров, его мать утаила сей факт и от него, и от его отца. Таким образом он вырос в неведении о своем подлинном происхождении и наследственных правах. Он, а не твоя госпожа, должен был стать преемником двадцать пятого барона.

Это длинная печальная история, повествовать которую в подробностях я сейчас не стану. Но если в двух словах, твоя бабушка — даже не поставив мужа в известность о существовании сына — отдала твоего отца на воспитание другой женщине, дабы наказать лорда Тансора за то, что он разорил ее собственного обожаемого родителя и тем самым, как она твердо считала, свел последнего в безвременную могилу. Сей безрассудный поступок повлек за собой цепь событий, спустя пятьдесят лет приведших тебя в Эвенвуд.

Оставив мужа в полном неведении о сыне, леди Тансор причинила ему величайшее зло из всех мыслимых, хотя он и не знал о своей утрате. Правда, впоследствии она раскаялась в своем преступлении и под конец жизни жестоко мучилась угрызениями совести, но к тому времени уже ничего нельзя было исправить, и последствия содеянного оказались более серьезными и далеко идущими, нежели она могла представить.

Как тебе уже известно, лорд Тансор, так и не обзаведшийся наследником во втором браке, решил оставить все свое огромное состояние сыну эвенвудского пастора, Фебу Даунту, — при единственном условии, что он примет имя Дюпор, на каковое условие молодой человек с великой охотой согласился. Мне нет необходимости пересказывать все, что ты прочитала в мемориальной статье мистера Вайса о гибели Даунта от руки бывшего однокашника и друга Эдварда Глайвера. А сейчас, милое дитя, прошу тебя укрепиться сердцем, ибо я должна открыть тебе страшную тайну.

Женщина, которой Лаура Тансор отдала своего первенца Эдварда Дюпора, чтобы она вырастила его как родного сына, была ее давней и самой близкой подругой. Натурально, мальчик получил брачную фамилию своей мачехи. А она носила фамилию Глайвер. Теперь ты понимаешь?

Эдвард Глайвер — человек, убивший Феба Даунта, — был твоим отцом.

О, дорогая моя! Я легко представляю, как потрясут тебя эти слова. Возможно ли смягчить удар, если это сущая правда и правда ужасная? С твоего позволения я попытаюсь.

Никогда, никогда не думай, милая девочка, что твой отец был обыкновенным убийцей или что в поступках своих он руководствовался простой завистью или жаждой мести. Да, действительно, только из-за Даунта он был исключен из Итона по ложному обвинению в краже ценной книги из тамошней библиотеки; верно и то, что обвинение это, хотя и ложное, не позволило твоему отцу осуществить самую заветную мечту — получить должность научного сотрудника в университете и посвятить жизнь науке. Воспоминания о сей злонамеренной несправедливости не давали покоя твоему отцу много лет, и все эти годы в нем горело неугасимое желание, чтобы Даунт познал такую же горечь крушения надежд. Но он не желал Даунту смерти; о такой крайности он стал помышлять, лишь пережив столь коварное предательство и столь великую потерю, что у него не осталось иного выбора.

К моменту совершения убийства твой отец находился в состоянии временного помешательства, напрочь лишенный способности дать моральную оценку своим поступкам, доведенный до последней грани отчаяния.

От потрясения он на время утратил прежнее самообладание и все благородные качества, упомянутые мистером Хизерингтоном в ответе на пристрастную статью мистера Вайса. Одна лишь грозная воля осталась в нем.

Таким образом, он ненадолго погрузился в пучину безумия, где для него ничего не имело значения, помимо страстного желания уничтожить врага — не за то, что по навету Даунта он был исключен из школы; и не за то, что Даунт сделался наследником лорда Тансора (твой отец не сомневался, что сумеет успешно доказать в суде свои наследственные права с помощью собранных свидетельств, удостоверяющих его подлинную личность).

Феб Даунт умер потому, что в сообщничестве с женщиной, которую твой отец любил больше всех на свете, составил и осуществил гнуснейший заговор против него. Путем жесточайшего обмана из всех мыслимых Даунт и упомянутая женщина завладели документами, с великим трудом добытыми твоим отцом в подтверждение того, что он является законным наследником лорда Тансора. Затем они уничтожили бумаги, таким образом навсегда лишив твоего отца возможности восстановиться в правах.

Как же звали бессовестную лживую женщину, которая сначала сделала вид, будто отвечает Эдварду Глайверу взаимностью, а потом разрушила все его радужные надежды на грядущее счастье, прямо в лицо заявив ему, что всегда любила одного только Феба Даунта и собирается выйти за него замуж и что все письменные свидетельства, удостоверяющие личность твоего отца — свидетельства, которые он в слепоте любви доверил ей на хранение, — переданы в руки его злейшего врага для последующего уничтожения?

Этим вероломным созданием была не кто иная, как нынешняя леди Тансор, в девичестве мисс Эмили Картерет, — женщина, чьи волосы ты расчесывала и укладывала в прическу по утрам, чьи платья чистила и чинила; женщина, сделавшая тебя своей компаньонкой и сейчас называющая себя твоим другом.

Теперь ты понимаешь, милое дитя, почему леди Тансор твой враг и всегда таковым останется? Она украла у тебя твои права по рождению, как в свое время украла оные у твоего отца.

Однако честности ради следует признать, что твой отец по-настоящему любил эту женщину и продолжал любить даже после ее коварного предательства. Ты должна понять еще одно: в глубине своей черной души она, вероятно, тоже питала к нему нежные чувства, пусть слабые и бледные по сравнению с пламенной страстью к Фебу Даунту.

На первых порах твой отец отказывался винить мисс Картерет в катастрофе, обрушившейся на него при прямом ее соучастии, ибо не чувствовал себя вправе осуждать ее за содеянное во имя Любви, когда и сам он ради нее пошел бы на все, на любое преступление.

С течением времени, однако, в своем одиноком изгнании на острове Лансароте, где он жил под именем Эдвина Горста, лишенный всех прежних радостей жизни, разлученный с родной страной и любимым городом, он начал видеть вещи в ином свете, прозрев за несправедливостью, совершенной по отношению к нему, много большую несправедливость. Ведь отняв у него все, принадлежащее ему по праву рождения и крови (однажды уже отнятое родной матерью), мисс Картерет и Феб Даунт лишили также законного наследия и его потомков. Твой отец решил исправить зло, причиненное будущим поколениям. Но что он мог сделать?

Наконец судьба (как он считал) предоставила ему шанс осуществить задуманное. Он освободился из добровольной ссылки, как тебе уже известно, с помощью мистера Джона Лазаря. Восстановив силы и возродившись к жизни, твой отец задумал план — отчаянный, безрассудный, почти неосуществимый, но все же могущий в случае удачи привести к восстановлению если не его собственного положения (своим преступлением он навсегда перечеркнул такую возможность), то прав его законнорожденных потомков на баронство Тансоров.

План был очень прост, даром что чреват неопределенностью и даже опасностью; но чувство долга перед своим древним родом перевесило в твоем отце все разумные сомнения.

Вскоре после своего прибытия на Мадейру, как ты помнишь из мемуаров мистера Лазаря, он по чистой случайности узнал, что мисс Картерет вышла замуж за полковника Залуски и родила в браке сына. Данное обстоятельство — вкупе с известием, что мисс Картерет теперь стала законной наследницей лорда Тансора, а следовательно, в должный срок передаст титул и состояние Тансоров своему сыну, — подвигло твоего отца на решительные действия.

Перво-наперво требовалось найти подходящую жену, к которой он сможет относиться с искренней, нежной приязнью. И вновь он увидел в происходящем руку судьбы, когда вскоре по своем прибытии на Мадейру познакомился с твоей матерью, в девичестве мисс Маргаритой Блантайр.

Как ты уже знаешь, твой отец и мисс Блантайр тайно бежали, сочетались браком и спустя время произвели на свет ребенка. Этот ребенок — ты, дитя мое! — стал средством вернуть все утраченное, коли судьба позволит.

Ведь ты тоже урожденная Дюпор, зачатая в законном браке, как и твой отец. Таким образом, и ты, и он от рождения были связаны высшим долгом — долгом перед длинной, непрерывной линией предков и перед грядущими потомками. Предательство и злой умысел воспрепятствовали твоему отцу исполнить свой долг, но ты, его обожаемая дочь, сможешь наконец поправить вопиющую несправедливость.

Итак, я подхожу к плану, который он хотел осуществить через твое посредство.

Перед отъездом твоего отца на Восток я торжественно поклялась ему, что выращу тебя, как родную дочь, и в должное время приведу в исполнение придуманный им план: приблизить тебя к женщине, лишившей законной собственности вас обоих.

Дабы вернуть все утраченное и таким образом восстановить прямую наследственную линию Тансоров, твой отец наложил на тебя, свое единственное и нежно любимое дитя, обязательство снискать сердечное расположение — а при возможности и любовь — нынешнего наследника рода Дюпоров.

Вот к чему он призывает тебя из-за врат Смерти, заклиная всем святым.

ТЫ ДОЛЖНА ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ПЕРСЕЯ ДЮПОРА.