Зима на Майорке

ПОСЛАНИЕ БЫВАЛОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА ДРУГУ ДОМОСЕДУ

Мой дорогой Франсуа, тебе, связанному обязательствами не покидать стены дома, наверняка, кажется, что с моим гордым, переменчивым и независимым нравом, я не представляю большего на свете удовольствия, чем преодоление гор, озер и долин. Увы, в свои самые удивительные странствия я отправлялась, съежившись в бабушкином кресле с потертыми подлокотниками у камина, согревающего мои ноги теплом тлеющих углей. Я убеждена, ты много раз переживал подобные мгновения, не менее прекрасные и, возможно, гораздо более поэтические. А посему должна тебе сказать: сожалеть о том, что тебе так и не довелось обливаться пoтом в тропиках, обмораживать ноги в полярных снегах, бросать вызов вселяющей ужас морской стихии, подвергаться разбойничьим нападениям, или хотя бы однажды испытать на себе какие-либо из тех невзгод и опасностей, которым ты каждый вечер, сидя в тапочках, противостоял в своем воображении – не считая того единственного неудобства, когда еще одна сигара прожигает подкладку твоего смокинга1 – это пустая трата времени и сил.

[1 смокинг – (в первоначальном значении слова) домашняя мужская куртка, халат (обыкн. из мягкой шерстяной ткани; ранее надевалась курящими для защиты обычной одежды от табачного запаха)]

Посылая настоящее описание моего недавнего путешествия за пределы Франции, я хочу помочь тебе смириться с обреченностью, не допускающей возможности физически отправляться в подобные странствия. Убеждена, что, прочитав его, ты скорее испытаешь чувство жалости ко мне, нежели чувство зависти, и поймешь, что цена, которую я заплатила за те мимолетные мгновения радости в сплошной череде неудач, оказалась слишком высока.

Данное повествование, за год, прошедший со дня его написания, вызвало появление множества резких, и в некотором смысле комичных, обличительных высказываний в мой адрес со стороны жителей Майорки. Жаль, что их опубликование в качестве продолжения моего рассказа – слишком долгая история, поскольку манера их изложения послужила бы лишь доказательством правоты моих суждений, касающихся гостеприимства, хорошего тона и деликатности майоркинцев по отношению к иностранцам. Такое дополнение стало бы своеобразным признанием действительности. Однако вряд ли нашелся бы тот, кто удосужился бы перечитать их все от начала до конца. К тому же, если публикация полученных отзывов считается занятием пустым и неблагоразумным, то, пожалуй, публичное выступление против нападок, которым ты подвергаешься, стало бы поступком еще более безрассудным.

Итак, избавлю тебя от вышесказанного и ограничусь лишь тем, что, в качестве последнего штриха к представленному тебе портрету простодушного майоркинского народа, позволю себе сделать небольшое отступление о том, как, прочитав мое повествование, самые компетентные адвокаты Пальмы (в количестве, как мне сказали, сорока человек), собрав всю свою изобретательность, встретились для того, чтобы сформулировать обвинение против безнравственной писательницы, позволившей себе глумиться над их любовью к ведению прибыльных дел и их трепетному отношению к свиноводству. Как когда-то говорил другой автор, в этом случае на сорок голов хватило бы ума и четырех1.

[1 Автор перефразирует высказывание драматурга Алексиса Пирона (1689 – 1773), признанного в свое время безнравственным автором. Очевидно, Санд использует прием, основанный на игре слов Quadrado (фамилией автора упоминаемой обличительной речи) и cuadrado, что означает «1) четырехсторонний, квадратный; 2) непонятливый, тупой». (Из комментариев Берни Армстронга)]

Что до тех добрых людей, так мною разгневанных, давайте оставим их в покое. Им, наверняка, хватило времени для того, чтобы давно успокоиться, а мне – чтобы забыть их поведение, их словесные и письменные обвинения против меня. Разумеется, в целом я уже сейчас и не помню жителей того прекрасного острова, за исключением пяти или шести человек, которые, благодаря своему гостеприимству и доброте, навсегда останутся в моей памяти как полученное в награду благословение судьбы. И если далее я не упомяну их имена, то лишь потому, что не отношу себя к особо важным персонам, привыкшим выступать с благодарственными речами и говорить слова почтения и похвалы. Я знаю (и надеюсь, это очевидно из всего моего повествования), что эти люди будут помнить меня как друга, который не допустит по отношению к ним каких-либо проявлений непочтительности, и что им никогда не придется усомниться в искренности моих чувств.

Я почти ничего не написала о Барселоне, где мы провели несколько суматошных дней перед отплытием на Майорку. Переезд из Порт-Вендрес в Барселону на хорошем пароходе в ясную погоду создает впечатление восхитительного путешествия. На Каталонском побережье нам вновь предстояло вдохнуть весенний воздух, которым накануне в ноябре мы наслаждались в Ниме, и запах которого нас покинул, после того как мы миновали Перпиньян; а на Майорке нас ожидал летний зной. В Барселоне прохладный морской бриз щадил от яркого солнечного света. Он расчистил от облаков бескрайний горизонт, на котором виднелись очертания далеких горных вершин, то голых и черных, то, наоборот, белых от снега. Один раз мы предприняли поездку по окрестным местам на благородных изящных лошадях андалузской породы, но сначала побеспокоились о том, чтобы они, по возможности, съели весь свой овес, на случай если им придется, по какой-нибудь непредвиденной причине, поспешно доставить нас обратно в охраняемый город.

Как тебе известно, в то время (в 1838 году) по окрестным местам скитались отколовшиеся от вооруженных повстанцев шайки, которые устраивали засады на дорогах, нападали на города и деревни, удерживали с целью получения выкупа даже самые небольшие частные дома, захватывали поместья всего в половине лье1 от города и выпрыгивали едва ли не из-за каждого камня, требуя от путешественника кошелек или жизнь.

[1 лье – старинная французская мера длины, имевшая неодинаковое значение в разных местностях, приблизительно 4,5 км на суше; как мера длины на море – 5,556 км]

Мы отважились проехать несколько лье вдоль побережья, но не увидели ничего необычного, за исключением нескольких отрядов кристиносов1, отправляющихся в Барселону. Нам сказали, что это лучшие войска в Испании, и это была правда. Об этом говорил их безупречный внешний вид, хотя было странно видеть хорошо одетый личный состав в самый разгар военных действий. Тем не менее, и солдаты и лошади выглядели исхудавшими. Лица солдат были до такой степени изможденными и желтушными, а лошади так низко опускали головы и казались такими костлявыми, что весь их вид напоминал о перенесенных муках голода.

[1 Эти войска использовались для поддержки регентши Марии Кристины. Оппозиционные силы, поддерживающие другого претендента на престол Дона Карлоса, брата Фердинанда VII, назывались карлистами.]

Еще более грустные чувства вызывал вид оборонительных сооружений, возведенных вокруг каждой, даже самой маленькой, деревушки, а также на подступах к каждому, даже самому крошечному, домику. Как правило, такие сооружения располагались напротив входа и представляли собой либо сложенную без раствора насыпь с зубчатой башней наверху (стены которой были не прочнее нуги), либо возведенные вокруг каждого жилища небольшие укрепления с амбразурами – свидетельство того, что ни один обитатель этих плодородных земель не был уверен в своей безопасности. То здесь, то там можно было видеть эти примитивные сооружения разрушенными, с еще сохранившимися признаками недавней схватки.

Вместе с тем, миновав полосу мощных труднопреодолимых укреплений, возведенных вокруг Барселоны, пройдя через бесчисленное множество ворот, подъемных мостов, опускных решеток и крепостных валов, мы увидели совсем мало признаков того, что город находится в состоянии войны. Солнечным днем, за тройным кольцом артиллерийских орудий, изолированная от всей остальной Испании разбоем и гражданской войной, жизнерадостная молодежь

Барселоны, прогуливалась по длинной, обсаженной деревьями и застроенной домами улице (rambla), напоминающей французский бульвар – с красивыми, элегантными, кокетливыми женщинами, сосредоточенными лишь на правильности складок своих мантилий и виртуозности владения веером; мужчинами, увлеченно курящими свои сигары, смеющимися, непринужденно беседующими, бросающими тайные взгляды на дам, развлекающими себя итальянской оперой, и не подающими ни малейшего вида, что их хоть сколько-нибудь заботят события, происходящие по ту сторону городских стен. Однако, с наступлением ночи, когда заканчивалась опера и зачехлялись гитары, город переходил во власть serenos1, заступающих в караул, и на фоне монотонного шума морского прибоя, не слышно было ничего, кроме грозных окриков караульных и еще более грозных звуков выстрелов, доносящихся то поодиночке, то одновременно из разных точек, то издалека, то совсем с близкого расстояния, но каждый раз прекращающихся только с наступлением рассвета. Только тогда на час-другой все замирало. Казалось, буржуазия засыпала глубоким сном, а порт, наоборот, пробуждался, и моряки приступали к своим повседневным делам.

[1 исп. sereno – караульный, стоящий в ночном дозоре]

Если бы в дневное время вы поинтересовались у кого-нибудь из праздно гуляющих и развлекающихся людей, что за странные тревожные звуки вы слышали этой ночью, вам бы в ответ улыбнулись и сказали, что никто из них ничего подобного не заметил. Да и спрашивать об этом было не принято.