Зима стальных метелей

Глава 4

По дороге в Адмиралтейство мы продолжали обсуждать последние ленинградские новости. Сегодня, 12 сентября 41 года, резко сократили норму, выдаваемую по карточкам. Полная, рабочая пайка стала весить всего пятьсот грамм. Детская норма — триста грамм. А иждивенцу полагалось всего двести пятьдесят грамм, хлебная четвертинка.

Это была смерть в рассрочку, честнее было бы всех стариков, инвалидов, хронических больных, астматиков, сердечников, диабетиков и остальных, ведь имя им легион — просто убить.

— Или я такой тупой, или у нас у власти педерасты, — высказываюсь. — Это же чистая арифметика. На 1 сентября было выдано два с половиной миллиона продуктовых карточек. Нормальная пайка в СССР — восемьсот граммов. Считаем, умножаем и получаем простую и нестрашную цифру — каждый день Ленинграду надо полторы тысячи тонн муки. Всего три баржи по пятьсот тонн. Или две по восемьсот. Ими же можно людей вывозить. По тысяче человек за рейс. В Северо-западном речном пароходстве 37 буксиров и почти сотня барж. Подключить самоходные шаланды Ладожской флотилии. Самолеты им не страшны — темная осенняя ночь охраняет суда лучше любого ПВО. Десять барж ежедневно, что вполне реально — и все будет отлично. Но в порту разгружается всего одна баржа. В чем дело?

— Может быть, вы, молодой человек, редкостный подлец или талантливый оперативный работник, но я таки скажу вам немного правды. Советское правительство и лично товарищ Сталин не очень любят этот город. Они слишком хорошо помнят, как они здесь рабочих из пулеметов расстреливали, как убегали в Москву, как в Кронштадте гидру контрреволюции уничтожали. Знаете ли вы, что такое гидра? Да откуда вам. Это когда трех или четырех человек стягивают вместе колючей проволокой. Получается единое существо — многорукое и многоногое, сказочная гидра. Вот ее штыками за борт в воду и спихивали. Лежат на дне залива матросские косточки вперемешку с офицерскими, которые там оказались на три года раньше. А у товарища Сталина хорошая память, он помнит силу Ленинграда, и боится ее. И зачем ему надрываться, убивая жителей целого города, когда за него это могут сделать немцы и голод? И мы пойдем дальше, или мы уже пришли?

— Вы, Самуил Яковлевич, можете нам говорить все, что хотите. Дальше нас это не пойдет. Если что, мы вас сами убьем, — успокоил я старичка.

Повод зайти в Адмиралтейство у нас был железный, как и в штаб обороны. У нас была сводка о пораженных целях огнем крейсера «Максим Горький»

Мы их и себе в отчет записали, и флоту тоже. Все так делали, поэтому, уставший от вранья своих командиров, Сталин перешел на географические показатели. Власов удерживает Киев? Молодец! Генерал Собенников удрал из Новгорода? Не молодец. Снять его с должности — командующий фронтом, и назначить его девкой красной сроком на пять лет, пусть лагерной баланды покушает. Зато жив останется….

Флотским командирам успех, подтвержденный с берега, важен. Мы им и выписку из боевого журнала дали, и отчет, и документов мешок, и пистолетов трофейных — играйтесь, а мы здесь в уголке посидим. За столом с пишущей машинкой. И журналом регистрации исходящих документов. И входящих. И пока мы водочкой под маринованные грибочки отмечали союз армии и флота, наш старенький делопроизводитель, а именно так был наряжен мастер по изготовлению фальшивых бумаг, все за столом и провернул.

Зарегистрировал как вошедший из канцелярии члена ГКО товарища Ворошилова приказ, и стала это бумажка, сделанная им за час, официальным документом, обросла цифрами, датой и временем приема, налилась грозной силой.

Наглеть мы не стали, разведчики — дети ночи.

Распорядился товарищ маршал цитадель Шлиссельбурга вывести из подчинения фронта и передать ее в качестве опорной базы Ладожской флотилии, и использовать для специальных операций в интересах особой группы ГКО.

И в подробностях — в наши дела никому не лезть, а то голову оторвут. Сидим мы там, в цитадели — и пусть нам будет счастье. А для этого отдел контрразведки флота должен от нас всех любопытных отгонять. И никто нам не указ, кроме членов ГКО.

Было здесь слабое место. Мог командующий флотом снять телефонную трубку, и позвонить Ворошилову, спросить — в чем дело? Но, как хорошо знать будущее, даже самое скверное! Завтра на Ленинградском фронте менялись командующие. На место старого маршала прибывал бодрый и полный энергии генерал армии Гоша Жуков. То еще говно. Водочка уже во рту плескалась, дальше не проходила, бумага лежала в нужной папке, старый жулик открыл настежь двери, чтобы мы в них удачно вписались, и, выпив на посошок, мы выползли на свежий воздух, прямо под питерский осенний занудный дождь. Флотские явили миру широту своей души. Дали нам до вечера машину с шофером.

— Я, — говорю, — тебя уважаю. Ты мастер, старик. Это не водка из меня говорит, это чистая правда. Мы сейчас поедем к девушкам, поехали с нами? Ибо духом ты истинный воин, а девы это чувствуют.

— У меня есть встречное предложение, — отвечает дедушка Самуил. — Поедем ко мне, и когда вы проспитесь, будут вам самые ласковые дамы города.

— Нет, у нас свои девицы есть. Меркулов, ты со мной или с мастером?

— С тобой, — отвечает с вздохом, — развезло тебя, одного не отпущу. А о красавицах, которых Самуил предлагал, очень интересные вещи рассказывают.

Завезли мы старого мошенника домой, и поехали в наши казармы, в школу Машеньки. А там все вынесено и загажено. Добежали до квартиры сестриц милых, угрюмая соседка сообщила, что первой мобилизовали старшую сестру, противотанковый ров копать, а неделю назад все старшие классы и учителей тоже вывезли на работы.

Так что дома нет никого. Вот. А школа под городом работает, на Стрельне.

— Поехали!

— Только на буксир заедем, скажем Олегу, что почем, и где нас искать, — вносит ценные дополнения Меркулов, — и поедем. И водки надо взять, мы всю морякам оставили.

Ну, надо же, удивляюсь, от чего жизнь на войне зависит — ящик водки, и мы устроились всем на зависть.

Тезка мой, лейтенант НКВД по прозвищу Капкан, нас увидев, сильно разозлился. Загнал на буксир по грузовому трапу адмиралтейскую машину, сказал, что нечего искать приключений на ягодичные мышцы, и мы сейчас все поедем кататься на буксире по заливу. И мы поехали.

В бывших дачных поселках был слоеный пирожок. Саперы, танкисты, зенитчики, смешались в кучу кони, люди, еще и чайки летали по небу, пронзительно крича.

— Олег, брат, прости меня, что я тогда вас на дороге подобрал. Жил бы ты простым сержантом, выполнял бы свои нехитрые боевые задачи, а не ходил бы каждый день рядом со смертью, — бормочу жалостливо, извиняюсь.

— Забей, — отвечает Капкан, — мне быть командиром больше нравится. Вон, наши бегут. Бойцы, ко мне!

Это оказались не пограничники — конвойный полк. Форма та же, а содержание иное. Но дело знали, обстановкой владели. Где школьники работают, были в курсе.

— Давайте, мы вас проводим, товарищи командиры, — предлагают вежливо. — И договориться поможем. Там расценки простые — ненадолго если, то булка хлеба. А если на всю ночь, то консервы или бутылка. Это охране. А с бабами — кто расплачивается, кто нет.

Что-то мне их разговоры не понравились. Даже протрезвел, лучше, чем от морской прогулки. Девчонки на войне, это вообще — страх и ужас. Любой норовит ей юбку задрать, а то завтра убьют, и больше ничего уже не будет. У немцев этот вопрос лучше был продуман — у них были бордели. Для солдат, унтер-офицеров и офицеров. И отпуска домой. А в Красной Армии каждый выкручивался, как мог. Что же тут происходит?

Девчонки на развалинах кирпичного строения собирали строительный мусор.

— Опоздали вы, товарищи командиры. Нет здесь женщин. Видно, летчики всех к себе увезли. Одни ученицы остались. С ними сплошная морока. Кричат, что писать будут самому товарищу Сталину. Если только потом их в залив скинуть. Тогда точно не пожалуются, — дали конвойные бойцы ценный совет.

Последний на этом свете. Меркулов по своему обыкновению ножом сработал, воткнул ближнему к нему бойцу прямо под ребро. А Капкан просто кулаком в переносицу ударил. И покойник кулем свалился на землю.

Вышли мы из кустиков, идем не торопясь, окрестностями любуемся. Один с винтовкой у стены, двое у костра, маловато будет…

— Олежек, спаси нас!

Все, маскарад не пройдет. Бежит ко мне, путается в тряпках бедный заморыш Машенька, а охрана растерялась. Форма у нас уж очень страшная. Пожалуй — самая страшная в мире.

— Они Лену еще утром в землянку завели, ее тоже спаси!

Это ценно, у них тут еще и землянка.

— Работаем без ограничений! — командую.

А у Капкана пулемет уже стреляет по двум любителям тепла у костра, а Меркулов мчится прыжками к последнему часовому. Тому бы бежать, ушел бы по зарослям, а он стал винтовку сдергивать, ремень, как всегда, перекрутило, не успел. В землянке еще пятеро было. И девица на лежанке. Надо было сюда просто гранату кинуть, меньше было бы хлопот. И все девицы сюда лезут, а их там три десятка. Хоть и худенькие еще, но все равно, тесно. Качнулась толпа вперед молча, и только визг раздался, когда они кому-то глаз пальцами выдавили. Хорошо прокатились…

Оружие, документы забрали, трупы в землянку сгрузили, связку из трех противотанковых гранат сделали, и в открытую дверь метнули.

— Типичная картина — нажрались солдатики, стали с гранатами возиться, произошел несчастный случай, куча фарша на выходе, — говорю громко, всех успокаиваю. — А теперь все на катер, и уезжаем.

— А до цитадели у нас топлива не хватит, — сообщает мне Капкан.

Очень вовремя.

Не успел эту информацию переварить, Меркулов из отсека вылезает — у девчонок вши. И короста у половины. Три дня не ели. У девочки Елены жар и истерика, того и гляди, на палубу полезет — топиться. Зашибись.

— Так, — говорю, — кто захочет поплавать, мешать не надо. Это естественный отбор в чистом виде — выживает сильнейший, а слабейший — не выживает.

Новый довод в вечном философском споре о ценности человеческой жизни и праве личности на самоопределение вызвал определенный интерес. Насупились девицы, думали, что им тут будут слезы вытирать. Нет. Спускаемся все вниз, тесно, но зато тепло, и не дует.

— Всем слышно? Детство неожиданно кончилось, девушки.

— И женщины, — добавил ехидный голос из полутьмы.

— Что тоже здорово, девушка может парня только поцеловать, а женщина может предложить значительно больше, главное, чтобы всем было хорошо, — добавляю в беседу немного рационального цинизма.

Прочитал им десятиминутную лекцию о любви и сексе, и разнице между ними. Заинтересовал аудиторию.

— Ладно, лирику отставить. Переходим к серьезным вопросам. Домой вам уже нельзя. Телефоны работают, вас уже милиция ищет за самовольное прекращение работы. Потом ходить по районному отделению, вас по одной спасать — слишком долго и непродуктивно. Слушайте и запоминайте, как все было. Приехали командиры НКВД. Капитан Синицын — это я, показал охране документы, снял вас с работ, мы погрузились на буксир, и отплыли в Ленинград. Когда мы уезжали — охрана была жива и здорова, нам вслед солдатики кричали добрые слова прощания. Все. Всем понятно? И в подробности не вдаваться, кормили плохо, вы мало спали, вам холодно было, кто и где стоял, и во что был одет — вы не помните. Никаких деталей. А мы уж вас выручим. Мы сейчас навсегда вместе — братья по крови. Крови поганой этих тварей, позоривших нашу форму. Кстати, за успешную операцию по ликвидации группы врагов народа объявляю вам благодарность!

— Служу трудовому народу, — прошелестело от стены.

Ленка в себя пришла. Подошел к ней, сел на одеяло, она съежилась. Клин клином выбивают, взял ее в охапку, положил голову к себе на колени, погладил.

— Все, что нас не убивает, делает нас сильнее, — чужие слова, но правильные.

Надо бы молодежи на чувства надавить.

— Не раскисайте, война еще только началась, — говорю во весь голос.

И начинаю:

— Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…

Рванули хором, были бы на конкурсе — главный приз был бы наш. Зубы сжали, поставь перед ними тот конвойный полк и доблестных авиаторов, девчонки всех бы кончили. Даже Елена села.

— Первым делом пойдете в санпропускник. Одежду сжигаем. Волосы бы лучше наголо состричь. Для пользы дела. Рискнете? А мы будем наши проблемы решать, — сообщаю девушкам, что их ждет в городе.

Топиться, кажется, уже никто не будет.

— Что делать-то будем? — спрашивает Меркулов.

— Безгранично верить в своего командира, то есть в меня, — говорю вполне серьезно. — Капкан, ты водку пить любишь?

Ухмыляется лейтенант-орденоносец, или он не русский человек?

Разбиваем нашу одну большую задачу на ряд мелких.

Надо девчонок устроить так, чтобы им никто не мог вопросов задавать. И чтобы это со стороны красиво смотрелось. Мы их сняли с трудового фронта. Зачем? Убедительная причина только одна — чтобы забрать их на другой фронт. Радистки? Санитарки? У нас в цитадели есть госпиталь, но двадцать четыре санитарки — это перебор. Зенитчицы. Три батареи без расчетов. Это достойная мысль.

Причалили. До штаба три квартала, добежим под дождем. Девиц загнали в баню, на три часа договорились, мыло, простыни. Нашли дежурного по отделу снабжения, быстро вопрос с одеждой решили — он нам летнее обмундирование, белья по два комплекта, обувь по размеру, а мы ему без всяких расписок скидываем пять тонн муки. Разгрузка и доставка его — без нашего участия.

Сейчас надо за три часа документы привести в соответствие с легендой. Поехали к флотским друзьям. Капкан с ящиком водки зашел прямо в канцелярию начальника артиллерии флота. Самого Грена там, естественно, не было, да и не полезли бы мы к контр-адмиралу. Нам и дежурного вполне хватало.

— Выручай, братишка! Послало нас начальство еще вчера за пополнением на наши зенитные батареи, а мы загуляли. Выдай нам документы задним числом, неохота пропадать ни за понюх табаку, — стали мы ему на жалость давить.

Водка водкой, жалость жалостью, а пять мешков муки дело решили. Есть у нас приказ на тридцать два человека списочного состава в два зенитных взвода Шлиссельбургской крепости. Вот мы днем девушек согласно ему с работ и сняли.

Выглядит все прилично, даже удивительно.

Катер на дезинфекции, вши — насекомые опасные, переносчики сыпного тифа, с ними в НКВД борются жестко. Школа за три недели полностью загажена — полы вскрыты, вода выключена, туалеты забиты, такое впечатление, будто дикое племя вырвалось из каменного века, прямо из пещер и в здание. А нас двадцать семь человек, однако. И до утра еще далеко. Выклянчил у дежурного ключ от ленинской комнаты и тридцать матрацев. Перебьемся. Война, в конце концов.

Девицы стричься не стали, заверяя, что со вшами покончено раз и навсегда. И больше они никуда и шага не сделают без куска мыла в рюкзаке. Мы с парнями тоже быстро сполоснулись, один раз в парную зашли, и нас выгнали пришедшие из рейда пригородные партизаны. Под Ораниенбаумом тоже вермахт лез вперед, нащупывая слабые места советской обороны.

И пока мы предавались незамысловатым развлечениям, 58 пехотная дивизия вермахта вошла в Красное Село, а первая танковая зацепилась за окраины Пулково. Погибло два полка гвардейцев из дивизии Трубачева. Там тоже никто не сдался, как и наши артиллеристы под Лугой.

Будущих зенитчиц, в столовой покормили вечной казенной перловкой и черным хлебом. Мы все из рюкзаков выгребли, по двадцать граммов им налили. Чисто для запаха, дури у них своей хватало. И спать залегли.

Оказалось — ненадолго.

Кажется, только глаза закрыли, и не спали совсем, а уже в двери стучат, жизнь на флоте начинается рано, а к приказам относятся на удивление серьезно, поэтому за курсантками зенитчицами уже пришла машина. Главстаршина оказался парнем не робким и редким занудой. Пока девчонки завтракали хлебом с чаем, ладно хоть, еще сахар дали, мы с ним ругались.

— В приказе 32 человека к обучению, а вас 24. С меня за 8 пропавших курсантов шкуру спустят, — говорит он убедительно.

Да, шкуру спустят, и в личное дело подошьют, чтобы все видели — работа с личным составом ведется.

— А я тебе где людей возьму? — ворчу в ответ, но понимаю, прав морячок. — Ладно, для НКВД нет препятствий, будут тебе курсанты.

Дошел до дежурного, объяснил проблему, и выдал он мне восемь задержанных за нарушение комендантского часа. Женщин было всего пять, и мы взяли еще трех мужчин. Заряжающими будут. Командирам отделений вписали в солдатские книжки личное оружие, три наши «ТТ» и мой «Лахти». Сколько его можно таскать, всего один раз и пригодился, да и то для контрольных выстрелов. Его Ленка себе взяла, баюкает его, как Михеев свой пулемет. Больше ее в землянку никто не затащит.

— Все, забирай, все по приказу, — порадовал матросика.

Забрались они в кузов, под брезентовый тент, и убыли изучать матчасть. Это всего на месяц, а потом мы все засядем в цитадели, и спокойно перезимуем.

— Все будет хорошо, — говорю, как заклинание. — Или нет, но тогда все будет очень плохо.

А мы пошли своими делами заниматься, с флотскими товарищами за машину рассчитываться, буксир заправлять, баржу разгружать, сообщить родственникам девушек, что дети в армию пошли — жизнь за родину отдавать. На барже людей эвакуировать. Дел выше крыши. В цитадель не хотелось, перед Дарьей было неудобно. Как-то неловко все вышло — дурацкая шутка с непредсказуемыми последствиями. Да и здесь дел хватает, надо за военными следить, а то они нас быстро запрягут.

Открылся буфет для начсостава и мы решили там посидеть.

— И вот, вышли мы из дивизионного командного пункта и отправились прямо на передовую — в штаб полка… — заливается перед секретаршами и машинистками герой-разведчик, что нас вчера из бани выгнал.

У меня-то выдержка железная, а Олег в голос захохотал. За ним следом Меркулов хохотнул.

Тут из толпы слушательниц разворачивается дева смерти, резкая такая дамочка, а на петлицах — знаки, старший майор. Есть такое звание в наркомате.

— Что смешного? — спрашивает, и голос у нее очень нехороший.

Нет в нем любви…

Поднимаю руку. За все и всегда отвечает старший. А здесь это я.

— На войне по-разному бывает, но, обычно, штаб полка от передовой расположен километра за два. Это еще не фронт. Вот и развеселились, шутки коллег слушая. Хорошо байки рассказывают. Сразу видно, мастера, — сглаживаю накал.

Не стал кричать — врет и не краснеет, дипломатично высказался.

— Коллег? — переспрашивает старший майор.

— Разведгруппа прямого подчинения ГКО, — мягко отвечаю. — Понравилась товарищу маршалу наша шутка с отрезанной генеральской головой, вот он нам и создал условия для успешной работы.

— Разведка первой дивизии, — определила нас девушка-командир.

— Да, это мы, — признаемся. — Только у нас там драка была неслабая, от дивизии и заградительного отряда вместе взятых — батальон остался. Из трех батарей зенитчиц одна заряжающая осталась. Это было кровавое дело, по колено в крови шли по минам, а куда деваться, саперов нет, тут только вперед, ляжешь — не встанешь, уничтожат артиллерийским и пулеметным огнем. А даром погибать — очень обидно. И мы до них дотянулись. Прямо до горла… Зубами рвали.

Учись, коллега. Вот так надо старших майоров очаровывать.

Улыбнулась нам девушка, на часики взглянула, и заторопилась.

— А здесь что делаете? — мимоходом спросила.

— Зенитчиц для цитадели у флота выпросили. Лишних специалистов нет, нам подготовят два взвода, — докладываю внятно.

Все-таки она по званию старше.

Кивнула. Я не я буду, если она каждое слово по три раза не проверит, и все из независимых друг от друга источников. Эта кобра и до Ворошилова бы добралась, только он уже на аэродроме — в Москву улетает.

Доели мы бутерброды с сыром под чай, и убрались из штаба округа, двинули в город — творить справедливость и причинять добро.

Старшей сестре записку оставили, где сестренка, где друг задушевный. Запасные ключи мне Машенька отдала, проверил наш маленький склад, созданный из продуктов, купленных в коммерческих магазинах. Рационально деньги потратили и вовремя. Сейчас на них уже ничего не купишь. Условия изменились — возникли другие ценности.

Все закрыли надежно, и пошли буксир заправлять. Как всегда, несколько мешков муки помогли решить вопрос. И я решил — не буду разгружать баржу. Для людей и их вещей места хватит, а мука и консервы стали самой надежной валютой брошенного на волю обстоятельств города. А тем временем стали прибывать пассажиры. С приветами от Самуила Яковлевича. Многие с испугом смотрели на форму НКВД, один даже за сердце схватился.

— Спокойно, — вру ему для его же блага, — это просто маскарад, чтобы никто у нас баржу не отобрал.

— Ах, Самуил, ах, проказник, — успокоился пассажир.

Ты даже не представляешь, дядя, как ты прав.

Взяли мы всех пассажиров на борт, а места еще больше половины. Самуил Яковлевич Локтев пришел, проверил, все ли успели. А мне впустую горючее жечь не хочется, оно нам дорого стоит, мукой пшеничной платим, делаю отмашку своим орлам.

— Давайте, ближайший госпиталь эвакуируем, — предлагаю.

Как раз к десяти вечера закончили, всех загрузили, даже санитарок. Помахали капитану с причала, и еле волоча ноги, вернулись туда, откуда вышли утром, в штаб погранвойск. Ко мне сразу кинулся дежурный:

— Товарищ капитан, вас ждут в Большом Доме.

Вот ведь тварь. Это я о старшем майоре. Без нее точно не обошлось. Ладно — с боем уходить, не вариант. Моих уголовников и девчонок на следствии насмерть забьют. Они бы и сказали чего, да не знают ничего.

Они будут молчать, а их будут лупить смертным боем. Значит?

— Михеев, Меркулов, приказываю. Забирайте девиц, прорывайтесь в цитадель, оттуда уходите со всеми нашими в Швецию. С нашими запасами вы там отлично устроитесь. Выполнять!

— Сейчас, только шнурки поглажу, — это Меркулов, уголовником был, им и остался.

— Нет, — это кадровый боец пограничник Михеев. — Подумаешь, Литейный. Да мы их раком поставим, тех, кто жив останется. За отряд отвечаю, все подпишутся на драку, да и из дивизии половина точно с нами пойдет.

— Их — тысячи, нас — горсть. Просто задавят, — объясняю.

— Придумаешь что-нибудь, не глупее Спартака, — уел меня Капкан.

— Не бойся, один раз живем — один раз и умирать будем.

— Я не собирался жить вечно, — оскаливаюсь зло в ответ. — Ну, пошли.

На Литейном меня пытались разоружить, но были обмануты в своих чаяниях, у меня оружия не было. Зачем оно мне, вон его сколько кругом.

В большом кабинете сидела куча народа. Во главе стола — хозяин, о, комиссар государственной безопасности. Рядом старший майор, моряки, так — капитан третьего ранга, капитан-лейтенант. Так, к ним и сяду.

— Что-то я товарища Ворошилова не вижу, — говорю нагло. — За его отсутствием можно пригласить в Ленинград члена ГКО Берию Лаврентия Павловича. А то засиделся он в Москве, не находите? Мы что, из-за каждой любопытной ****и будем ночами не спать? А? Мы можем закончить на этом по-хорошему, или давайте мне линию с Поскребышевым, и пусть Сам решает нашу конфликтную ситуацию. У него, правда, под Киевом беда, не хотелось бы попасть под горячую руку. На Западном фронте даже армейского ветеринара расстреляли за компанию. Будем звонить или по домам идем?

Взял я их на чистый блеф. Кивнул хозяин кабинета криво, расходимся, мол, отвык он от такого тона. Война, однако. Вышли мы все четверо, я морякам молча руки пожал, старшего майора мертвой хваткой за локоть схватил и поволок на улицу.

— Что? Довольна проверочкой? Дурочка-снегурочка. Мы люди русские, нам хлеба не надо, мы друг друга грызем — тем и живы. Двести лет назад сказано, а как актуально.

— Руку отпусти, больно, — говорит тихо, но уверенно.

В кустах железо лязгнуло.

— Что это? — спрашивает.

Вылезает лейтенант НКВД Михеев, пулемет вытирает, сыро в зарослях после дождя.

— Пошли, у Маши переночуем, устал, как собака, — говорит и трясется.

Понятно, не каждый день в засаде с пулеметом у Большого Дома сидишь. Адреналин в крови фонтаном. Тут и Меркулов подошел.

— Прорвались?

— Отложили мы выяснение отношений на некоторое время. Но у этих ребят хорошая память, и они сегодняшний разговор запомнят и попробуют нас достать. Легко вляпаться в историю, труднее из нее выбраться, — говорю.

— Вход — рубль, а выход — два, — сплюнул сквозь зубы Меркулов.

Зеленый ты, как три рубля. Это система «ниппель», здесь выход не предусмотрен. Только и мы здесь не планировались, вот и проверим, что сильнее — люди или война.

И пошли четыре командира НКВД по ночному, темному городу к недалекому домашнему очагу, и черт с ним, что чужому. Там был титан, и вода еще текла в водопроводе, и в чулане лежала небольшая поленица дров. Горячий душ, и горячий чай, что еще надо человеку для счастья после тяжелого и суматошного дня?

Квартира стояла пустая, даже соседка куда-то исчезла, и мы совсем распоясались. Бродили по длинному коридору в простынях с кружками в руках и бутербродами. Спать легли во втором часу.

Ранним утром, после водных процедур, с целью экономии личных запасов, решили идти на завтрак в буфет штаба округа. Дежурный, увидев нас всех вместе, был очень удивлен. И сразу начал звонить кому-то по телефону. Нам досталось по два бутерброда — с рыбой и сыром, и по тарелке пшенной каши, сваренной на сухом молоке. Лучше, чем ничего. Все моментально исчезло, и мы уже просто сидели, чаи гоняли, когда в буфет вошло высокое начальство. Обычно им в их кабинеты заказ приносили. Все встали, наша четверка — тоже.

— Докладывайте, — говорит начальство.

Ладно.

— По достоверным агентурным данным немцы отвели с Ленинградского направления третью танковую дивизию. Оставшиеся части будут уплотнять оборонительные рубежи. Если военные не прорвут немецкие позиции за ближайшую неделю, то оборона противника станет непреодолимой. Вражеская авиация будет атаковать корабли флота на рейде, имея задачу на ликвидацию линкоров и крейсеров. Эта задача поставлена перед второй эскадрой штурмовой авиации под командованием полковника Динорта. Предполагаемое время нанесения удара — девятнадцатое сентября. Доклад закончил, — говорю, и чай одним глотком допиваю.

— По каким данным? — начальство удивленно переспрашивает.

— По достоверным, — повторяю я непривычное для слуха слово. — Еще просьбы, пожелания, вопросы есть? — уточняю.

Начальство головой замотало, какие еще просьбы?

— А у меня есть, — наглею слегка. — Трудно работать без сотрудников, хорошо знающих местные условия. Прикомандируйте к нашей группе старшего майора и старшего лейтенанта Гринберга Изю, очень надежные сотрудники. Если бы Изя крейсер у флота не добыл бы — легла бы первая дивизия до последнего человека. Спасибо, — говорю, — хороших ребят вы тут воспитываете, — и жму ему руку.

Хотел, было, обнять, да побоялся захохотать в открытую, да и перебор бы вышел. Не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз.

У заместителя командующего округом слеза умиления на глазах, он, оказывается, почти выиграл войну, а от него это злые люди скрывали. Ладно, хоть я пришел, сказал правду. Ушел он счастливым.

— Поздравляю, товарищи, с пополнением, — говорю, а тут и радостный Изя прибегает, хорошее слово и кошке приятно, а уж кадровому чекисту так вдвойне.

Нас — чекистов, никто не любит.

А потом Гринберг сходил в канцелярию, и выяснил, что ему завтра работать в дежурной группе независимо от того, куда и зачем его прикомандировали. Тем более, дел у них не много. Сиди на шикарном кожаном диване, и жди вызова.

— Тогда и мы с тобой. На шикарном диване — это же мечта. Товарищ старший майор нам политинформацию проведет, а то забыл, когда газету читал, а у Светы голос, сладкий, как мед.

Старшего майора в миру звали Светланой Ивановой. Характер у нее был раз в несколько жестче нордического. Медаль за финскую войну и две грамоты от наркомата. Хорошо знает французский язык, сейчас стала изучать и немецкий. Много читала. Хорошая девушка, одно плохо — нам лютый враг. Сейчас у нас временное перемирие, но она тоже ничего не простит.

— И плановый расстрел, — добавляет Изя, и убегает нас в состав группы вносить.

— Света, ты же местный кадр, плановый расстрел — это как? Поясни, — прошу.

— Кому приговоры вступили в законную силу, сообщают об этом и выносят постановление о приведении в исполнение. Если заключенных много, на полигон вывозят, а до десятка — прямо в подвале. Из нагана в затылок.

Из нагана, это понятно, чтобы из луж крови гильзы не собирать. Это я удачно решил влиться в обычную жизнь трудового коллектива. Ладно, если там всякая погань, самострелы и убийцы, а если просто неудачники по жизни?

А ведь стрелять все равно придется.

Если вовремя не подсуетится. У генерала армии Жукова полковники сапоги чистят. Когда он станет маршалом — быть им генералами. Так, мне нужна особа, приближенная к императору, вот этот полковник нам подходит. А может быть, и не из-за чего огород городить?

— Пошли, посмотрим, кого сегодня надо зеленкой мазать, — предлагаю своей группе, и мы двинулись в подвал, к камерам.

В списках оказалось двадцать три человека. Диван отменяется, поедем на полигон, в дождь и слякоть из пулемета стрелять. Кстати, тут же есть вполне приличные люди! Комиссара девяностой дивизии, что убежала из Слуцка от одного батальона противника, мне не жалко. А вот полковника Радыгина, комдива четвертой дивизии ополчения, я расстреливать не хочу.

— Вот, Радыгина и Петрова, выводи из камер. Давай конвой, и чтобы в нормальной форме, не мятой, пойдем к заму, — говорю старшему надзирателю.

— Бесполезно, — тот вдруг решает высказаться, причем вполне человеческим голосом, не служебным.

— Спорим! — имитирую я оргазм, в смысле азарт. — Мои двадцать мешков муки против твоего склада конфискованного оружия, такая ставка тебя устроит?

Меркулов руки нам разбил, надзиратель сам с нами пошел, заело тюремщика, захотел лично посмотреть на мое унижение. Ну-ну.

В приемной сразу хватаюсь за телефон:

— Девушка, мне шестого. Да, жду, да, от штаба погранвойск НКВД, да, срочно! Сидоренко, ты ли это, друг дорогой? С нашим Георгием Константиновичем прилетел? Прямо на одном самолете! Ценит он тебя! Слушай, дело есть. Знаешь, тут все от немцев драпали, себя не помня, а вокруг города все дворцами уставлено, а в дворцах-то картины висят. Соловей наш, певица Русланова, еще картины собирает? Смекаешь, к чему я клоню? Нет, полк мне не надо, спасибо, земляк. Ты мне от трибунала армии бумажку пришли, что дело полковника Радыгина закрыто за отсутствием состава преступления, и он нам картины и притащит. Да ты помнишь Радыгина, в тридцать шестом вместе на парад ходили. Ну, ты еще саблей чучело медведя рубил тогда! Вспомнил, ну и молодец. С тебя бумажка из трибунала и приказ на привлечение штрафников к десанту, с меня — картины для Руслановой. Будет наша певица довольна — генерал нас похвалит. Он-то ружья собирает? Мы ему тоже чего-нибудь посмотрим. В Ленинграде, да хорошего ружья не найти, это редким неудачником надо быть! Беги в трибунал, пинай их, а то расстреляют полковника, сами за линию фронта пойдем! Пока! Целую! Да не тебя, певицу! Ручку целую! Все!

Трубку кладу, в приемной гробовая тишина.

— Время засекаем — через сколько минут бумагу принесут. Пошли в буфет, устал — будто камни день ворочал.

Сидели, хлебали водичку с сахарином, сахар уже кончился, а мои три тонны вместе с баржей по Ладоге катаются. Завтра наш буксир должен в Ленинград вернуться.

Через тридцать восемь минут примчался посыльный из трибунала фронта — тот ближе к штабу был. Это был самое короткое судебное решение: «Дело в отношении полковника Радыгина прекратить по приказанию командующего фронтом генерала армии Жукова Г. К.» Дата, подпись, печать.

— Твоя кладовка стала нашей, — говорю, подмигивая. — Сначала все спишем по акту, типа Радыгину все отдали на вооружение ополчения. А потом там обстоятельно пороемся. Поздравляю, товарищ полковник!

И крепко пожимаю его мозолистую руку. Хорошо знать будущее — генерал-лейтенант Радыгин умрет в 1951 году от фронтовых ран. Но до этого еще целых десять лет и вся война.

— Комиссара из Слуцка в десант не берите, мы его шлепнем, одним трепачом меньше будет, — брякаю простодушно.

Полковник на меня посмотрел внимательно.

— Это приказ?

— Товарищ полковник, мы с вами уже десять минут просто сидим за одним столом, чай пьем. И никто никому не указ. Это просто просьба. Из него такая сволочь может вырасти, что тот член военного совета, который вас сюда определил, божьей коровкой покажется. Их надо убивать при малейшей возможности. Мы, командиры, говорим: «Делай, как я!». А комиссары: «Делай, как я приказываю!». И не может между нами быть мира, или мы от них избавимся, или они нас сожрут, а потом и страну прогадят. Хитрее надо быть — это да. Коварнее. Мы на войне, и цитадель не сдается.

Тут старший майор Света пришла, и все стали на нее любоваться.

— Шестеро осталось на расстрел, — сообщила Иванова радостную весть.

Значит, на полигон не едем, прямо в подвале их и пристрелим. Конечно, хозяйственникам лишняя работа — трупы вывезти на кладбище, уборку делать, могилу копать и закапывать, но нас это не касается, а хозслужбы тоже должны свой чекистский паек отрабатывать. А то — как блага получать, так все здесь, а как работать — так и нет никого…

— У вас, товарищ майор, — говорю Петрову, — самая трудная задача. В ближайшие сутки будет организован ряд десантов. Надо по мере сил помочь флоту — ударить по тылам немцев, по аэродромам, топливным базам, технике и летному составу. Каждая уничтоженная машина — это дополнительный шанс нашим кораблям уцелеть. А каждый уцелевший корабль, вырвавшийся на оперативный простор — это надежда на перелом в войне. Утопят через неделю наши морячки «Тирпиц», и будет уже не важно, где их танки зазимуют, к весне все будут в плену. Сразу мы вырвем у немцев стратегическую инициативу, и сядем с Черчиллем, лордом Мальборо, французские да голландские колонии делить. И поедет наша Светочка на синее море, на белый песок, туда, где все ходят совсем голые….

Все представили голую Светочку. Олег для успокоения нервов пулемет погладил.

— И товарищ старший майор их всех оденет в лагерные фуфайки, и заставит пальмы пилить, — закончил мою картинку неожиданными мазками Меркулов.

Ну, уголовник, чего с него возьмешь, с дурака, кроме анализа?

— А почему пальмы? — спросил кто-то из окружающего народа.

— Потому что сосна там не растет, — пояснили ему.

А мысль о том, что всех в фуфайки одеть — всем была понятна. Надо же куда-то бирки с лагерным номером пришивать.

— Вот так, товарищ майор, и вы об этом помните, когда будете немецкие бензовозы жечь. До вечера отдыхайте, а там мы вас на персональном буксире в тыл противника и забросим. Пошли, рексы спецназа, растрясем жирок, пора наш катер встречать, — говорю своим орлам.

Света с нами увязалась. Ох, думаю, сейчас начнется воспитательный процесс, а Меркулов уже матом кроет в три загиба, и в бога, и в черта, и их маму — деву Марию. У Капкана лицо окаменело, готов и к смерти, и к бессмертной славе, и даже товарищ Иванова громко помянула педерастов гнойных, видно, племя молодое, незнакомое.

Один я ничего не понимаю. Берег канала пустой. Наша баржа четверть ширины занимает, а тут три катерка жмутся, правда на одном из них пулемет стоит зенитный, как на нашем буксире, ****ь!

Подошли мы неспешно, куда уж тут спешить, и спрашиваю я у старшего сержанта НКВД Хренегознаеткого:

— Ну и как ты нашу баржу с грузом просрать умудрился? А? Дай ответ, да желательно внятный.

— Товарищ старший майор, разрешите доложить, — на меня этот любитель официоза решил внимания не обращать, не я в группе по званию главный.

Тут он угадал. Но не совсем. Капкан пулеметом повел, ствол прямо в живот уставился. Осекся докладчик на полуслове.

— Нет, — говорю. — Он просто тупой дятел. Не убивать же его за это. Готовьтесь, вечером десант в немецкий тыл, пойдете с группой. Закончился ваш курорт — пора снова воевать. Такие дела.

Развернулся, иду, и радуюсь, что спор выиграл, и муку мне отдавать не надо. А то бледно я бы выглядел с тупыми объяснениями, что караульный наряд НКВД утратил охраняемое имущество. Скажи кому — никто не поверит.

— Меркулов, вернись, узнай, что и как было, потом расскажешь, — говорю, а в меня Света вцепляется.

— Не расскажешь, а — доложишь! И у тебя через слово так! Я требую объяснений!

Вот-вот, это и имелось в виду. Как тяжко столько притворяться, пытаясь в общество втираться. Это давно заметил его превосходительство посол Российской Империи господин Грибоедов. Умный был человек, за что и убили. Нас — умных, никто не любит.

— И ты не куришь, — добавил Капкан.

И этот туда же.

— Разведка спецназа не курит. Курильщик через два часа в засаде ерзать начнет, а иногда наблюдение надо и сутки вести, и двое. И с дисциплиной у нас иначе. В спецназе одна девушка для танцев, ее зовут смерть. А когда все танцуют вместе — то уставными условностями можно и пренебречь, — отвечаю. — Все понятно, подозрительные вы мои?

— Я тогда тоже курить перестану, — принял решение Михеев.

— Смотри сам. Слово человека — золотое слово. У нас кроме него, в жизни и нет ничего своего. Избегай максимализма, брат Олег. Говори — попробую бросить, — учу жизни кадрового чекиста. — Ну, и вы мне помогайте, если что не так.

В управление вернулись — там все у доски приказов столпились. Ага, думаю, Гоша Жуков очередную эпистолу написал. У него всегда одна песня, всех расстрелять. Что там сейчас? От семнадцатого сентября, черт как долго я живу, уже сентябрь.… Так, боевой приказ. За оставление без письменного приказа указанного рубежа все командиры, политработники и бойцы подлежат немедленному расстрелу…

Ну, все как всегда у Гоши. Политработников стрелять — это правильно. Эти гниды сами дорожку выбрали — на чужих костях и кровушке карьеру строить. А бойцов за что? Откуда рядовому или даже сержанту знать, есть письменный приказ штаба армии на отступление или нет? Кто ему скажет? Может сам Гоша дойдет до рядового солдатика, поделится с ним сухариком генеральским, понюхает его портянки, и даст ему лишнюю обойму патронов? Счас. Не дождаться нам этого. Надо этого стратега с нашего фронта убирать. Он в августе под Ровно пять тысяч танков немцам отдал и сжег без малейшей пользы, так наши четыре армии ему на один зуб. Всех угробит, а сам привычно убежит. Сядет на самолетик, и крылышками помашет.

И опять тишина. И все на меня смотрят. Кажется, мой внутренний монолог случайно вырвался наружу.

— Ладно, — говорю, — мы еще живы. Прорвемся. Ставлю боевую задачу. Всем искать по городу баржи, буксиры, катера и так далее. Готовить списки на эвакуацию. Родственники, друзья, дети, подростки, женщины. Надо спасать народ. А то после победы ее праздновать будет некому. Не стоим — работаем! Звоним, бегаем по всяким конторам, фабрикам, заводам. Штаб по эвакуации будет в приемной замначальника управления. Мы там же будем.

Засели в приемной, дверь в коридор настежь, притащили столы из буфета, девушку среднего возраста с самоваром и стали думу думать. Из складских подвалов нам выдали несколько футляров с картинами. Так — вещественное доказательство по делу об ограблении посольства. Вот как, восемнадцатый год! Автор — предположительно, Рафаэль. Ну, ни черта себе! Это жирно для подружки Жукова, певицы Руслановой. Рафаэля мы себе оставим. Когда ее в сорок шестом году возьмут, наши доблестные органы у милой дамы изымут двести картин и шкатулку с бриллиантами на сумму в два миллиона рублей золотом. Воистину — алмазы лучшие друзья девушек…

Но до этого радостного момента еще очень далеко, и нам придется мило улыбаться этой мародерке, что прилетела в осажденный город за легкой добычей.

— Для начала неплохо. Сегодня отдадим пять картин — Айвазовского, Левитана, двух Серовых и Репина. Остальные семь картин отвозим в политотдел флота. И сообщаем их адрес прислуге Жукова. Те захотят хозяина порадовать, картины у комиссаров отберут, скандал получится, а солдатикам и матросикам будет легче. А там мы еще что-нибудь придумаем, чтобы Гоша широкомасштабное наступление не устроил по всему фронту. А то будет тут такой же крах, как в Бресте. Что нежелательно, — подвожу я черту.

Интрига определена, пора действовать. Картины в штаб фронта к генеральскому порученцу повезут бывший опальный полковник и старший майор НКВД Иванова. После чего полковник вернется на фронт, и вряд ли мы уже больше увидимся. Меркулов прибежал, тоже успел нашему крестнику руку на прощание пожать, делегация с дарами данайцев убыла, и остались мы вчетвером, не считая девушки с самоваром. Наша ударная тройка и бывший армейский разведчик, а ныне диверсант майор Петров.

— А чего мы?! — возмутился Михеев.

— Да не кипятись ты, — говорю и ему, и Меркулову, ну и Петров пусть послушает. — Мы не испугались. Просто Жукова с нашими силами и возможностями ликвидировать нельзя. А если нельзя гнойник вскрыть, будем прикладывать припарки. Авось сам лопнет. Это три святых спецназовских слова — авось, небось и фарт. Поспим полчасика, пока не началось, а ты, майор, вообще отдыхай — тебе ночью в десант идти.

Рухнули мы на привычные матрасы, и отключились моментально. Солдат спит — служба идет.

Первую баржу нашли в тресте озеленения. Но у нее был небольшой недостаток — низкий борт. Во второй половине сентября волны на Ладоге бывают немаленькие.

— Значит, мы на ней будем группу Петрова высаживать, — принял я решение.

Петров услышал, что у него есть транспорт, сразу вскочил, навьючил своих штрафников оружием, боеприпасами и скудным пайком. Шесть буханок хлеба на всех и пара банок тушенки. Это им на ужин, а завтрак десант добудет в бою.

— Петров, — говорю неожиданно, — уходи потом дальше, на Запад. Мир велик и прекрасен, просто поживи за нас, за всех, у кого такого шанса не будет. Воюй за себя, не за родину, и уж тем более, не за товарища Сталина. Удачи тебе.

— Пошли вместе, — предлагает майор в ответ.

Я даже задумался. Нет, с девичьим отрядом по немецким тылам не пройти. А здесь их без присмотра бросить тоже не вариант.

— Эх, тебе хорошо, майор, с тебя вся прошлая жизнь отпала, как короста, никаких обязательств, а у нас тут долгов по самую маковку. Разгребем — за тобой вдогонку кинемся.

И дал ему наш контакт в нейтральной Швеции. Лишним не будет.

— Все наши будут там отмечаться, — поясняю. — Только остается нас все меньше и меньше. Война, однако.

Ушел Петров с группой, пусто стало в управлении. Мы быстро шестерых осужденных расстреляли. Не знаю, сколько наша троица при этом нарушила писанных и неписанных правил, просто открывали дверь, Олег бил приговоренного своим коронным прямым ударом в корпус. Тот сразу складывался пополам. Мы с Меркуловым хватали его под руки, и тащили в конец коридора, к стене, обложенной мешками с песком. Здесь бросали на пол, и по очереди стреляли в затылок из казенных револьверов. Это кстати, оказались не «Наганы», а вполне приличные «Кольты». Я решил, что мы их себе заберем, их было всего четыре, и нас с Ивановой тоже столько же. Сообщил в хозяйственный отдел об окончании работ, в спецчасти расписался в актах, все — отстрелялись.

Стали прибывать радостные разведчики. В городе было найдено двадцать одна баржа, два нефтеналивных танкера, четыре катера, еще два буксира, помимо нашего, и земснаряд. Наш буксир нашли ровно шестнадцать раз. Ну, просто молодцы, мать их так. Что-то мне это дело не понравилось, и мы быстро побежали на причал. И убедились — нет дыма без огня. Не захотел старший сержант НКВД в десант идти. Собрали они вещички и исчезли. Команде тоже по штормовой Ладоге плавать надоело, и остался на нашем суденышке один старенький фаталист механик, которому идти было некуда, да и незачем. Прямо, как нам. День явно не задался. Факт.

Ладно, с нашими флотскими связями это не проблема. Заехали в кадры флота, выклянчили под восемь бутылок коньяка роту морской пехоты. Объяснили морякам задачу, сколотили команды буксиров, группы посадки, группы подготовки барж к переходу — работа закипела. Стали люди прибывать, мы их сразу на баржах размещали. И на Ладогу. Первый буксир три баржи утащил, стали следующие загружать. Госпиталя, два детских дома, еще какие-то люди, и тут милиционеры привели подследственных.

— Добровольцы в штрафную роту есть? — задаю простой вопрос.

Нет на него ответа. Ладно.

— Грузите их на танкер, и плотнее, сейчас еще кожно-венерический диспансер прибудет, им тоже место надо, — говорю конвою.

— Нельзя их вместе, там такое начнется, Содом и Гоморра детским садом покажутся, — пытается меня вразумить начальник конвоя.

Ничего не ответила рыбка, только хвостиком плавно вильнула. Посмотрел я на него с печалью во взоре, кивнул Капкану, действуй. Мы в последнее время перешли на передачу мыслей на расстоянии, скоро совсем разговаривать перестанем.

— У тебя, что, со слухом плохо? Тебе сам Синицын сказал — грузи, а ты тут клоунаду с пантомимой показываешь? А ну, твари, руки поднять! В грузовой отсек с поднятыми руками, бегом — марш!

Взвод морской пехоты подследственных штыками уплотняет.

— Рук не опускать!

— Так ведь затекут через час! — кричат в ответ.

Гляди-ка, соображают и говорить могут, а то я подумал — немые.

— У вас короткий маршрут на дисциплинарный форт. Там с вами будут разбираться.

Из венерических больных вытащили полсотни армейских сифилитиков. Первая волна десанта для Петрова, расходное мясо и живой щит в одном флаконе. Забили танкер битком. Минеры из наших морпехов заряды установили, зацепили трос. Отошли километра на два от берега.

— Не скажет ни камень, ни крест, где легли, — говорю вполголоса и кручу ручку динамо-машинки.

Провод для подрыва у нас вдоль буксировочного каната протянут. Хлопнуло негромко, танкер носом клюнул, на левый борт накренился, и сразу весь под воду и ушел.

— Вот, собственно, и все, доставили. Возвращаемся на причал, — командую, и ничего нигде не шевелится.

Родине не нужны неудачники. Просто они заболели и попались не вовремя. И добровольцами не вызвались. А ведь мы давали им шанс. У парней на фронте его не было. В боях под Урицком сегодня полностью погибла двадцать первая дивизия НКВД. Скоро и наш черед. Укомплектуют маршевыми батальонами и поднимут в атаку на пулеметы. Надо что-то придумывать, не хочется мне в этой ситуации одному оставаться.

Пришвартовались, свою роту морской пехоты на баржах и катерах разместили, целее будут. Новости на войне быстро распространяются, до всех как-то быстро дошло — здесь шутить не будут, тут все серьезно. Морячки подтянулись, перестали вразвалочку ходить, стали ласточками летать. Так и пахали мы до самого заката, отправили на Ладогу и наш буксир с тремя баржами, а петровскую низкую баржу прицепили к катеру. Фронт был уже в самой Стрельне, дотащит. Попрощались, подкинули ящик гранат из запасов управления, и пошли отсыпаться. День как день, и мы все еще живы…