Зимнее марево

БАБУШКИН КОМОД

Осенью подтвердились слухи, что дом, где живет бабушка, сносят. Бабушку среди прочих жильцов пригласили в исполком и вручили ей смотровой ордер на малогабаритную квартиру в районе новостроек.

Моя мама разволновалась, стала звонить дяде Севе. Она считала, мы всей семьей должны поехать и посмотреть, какую жилплощадь бабушке предлагают. Дяде тоже жаль было бабушкиной уютной комнаты, и поехать он, разумеется, соглашался, но ввиду дикой загруженности на службе точного дня не назвал, а просил напомнить ему о поездке в конце недели.

Потом мама принялась за меня и папу.

— В субботу утром мы едем, — сказала она.

— Мы едем, — повторила она через некоторое время уже не так уверенно.

— Мы едем или не едем? — взорвалась она, когда папа включил телевизор и начал просматривать программу передач.

Папа сразу отложил газету.

— Видишь ли, — сказал он, — собственно, наверное, едем… Собственно, как твой брат решит…

Он абсолютно правильно сказал, потому что в конце недели дядя оказался занят.

— Ехать без него не имеет смысла, — убеждал маму отец. — Он в этих вопросах дока. А мы…

Мама вроде поддалась на уговоры, но в воскресенье после завтрака неожиданно сорвалась и поехала одна.

Вернулась она вечером. Прямо в пальто обессиленно опустилась на софу и сказала:

— Нет, только не это.

Однако дядя, которому она передала свои впечатления, столь категоричной точки зрения не разделял. Он даже пошутил над тем, что женщины всегда все преувеличивают.

Тут мама вскипела.

— Ты, между прочим, ей сын, — сказала она и бросила трубку.

Дядя, понятное дело, обиделся и больше не звонил. Правда, через несколько дней позвонила его жена и маму пристыдила. Будто дядя отказывается, сказала она. Вот залезли бы в его шкуру да покрутились, когда на нем все производство висит. Тем не менее дядя готов был забыть обиду и поехать прямо на другой день, хоть и не понимал такой спешки.

— Вот и чудесно, — сказала мама. — Значит, завтра.

Я ее энтузиазма не разделял. Другое дело отец. Он просто-таки рвался ехать, но вопрос ставил принципиально: с какой стати наша семья должна превращаться в свиту дяди Севы? Мама ведь уже ездила, пусть теперь дядя сам съездит. «И, кроме того, — бушевал папа, — не тащит же твой Всеволод с собой жену. Верно? Почему ты должна тащить мужа?»

Папа говорил так горячо и убежденно, что чувство справедливого возмущения и мне передалось. Но меня мама кооптировала в смотровую комиссию приказным порядком.

И вот все мы — мама, я, дядя Сева, бабушка и подруга бабушки Алевтина Петровна, которая практически считалась членом семьи, поскольку была совершенно одинока и все время проводила у бабушки, — встретились у метро. Торжественно двинулась наша группа по подземному переходу. Величественно-задумчивый дядя в серой мягкой шляпе и сером плаще, рядом моя мама с большой хозяйственной сумкой, следом под ручку две старушки в старомодных черных пальто и чуть в сторонке изнывающий в этой компании я.

Мама знала, как добираться, по постоянно заглядывала в бумажку со схемой. Такой уж у нее характер: всегда боится что-нибудь перепутать. Сперва ехали на метро до конечной, потом на автобусе. Старушки всю дорогу встревоженно вертели головами — точь-в-точь птицы, которых в клетке перевозят с одного места на другое.

Грязища в районе новостройки была жуткая. По дощечкам и кирпичикам, друг друга поддерживая, брезгливо перебирались мы через моря чавкающей слякоти, причем один раз дядя в эту гадость все-таки влез и долго чертыхался.

— Теперь убедился? — сказала мама.

Дядя ничего не ответил, но чертыхаться перестал.

Дом был белый, блочный, двенадцатиэтажный. Мама нам его еще издали показала. Чем ближе мы к нему подходили, тем чаще дядя останавливался, задирал голову, придерживая шляпу, чтоб не свалилась, и приговаривал:

— Ну, братцы, доложу я вам… Наш завод, а мы строим очень много, таких домов не имеет.

— В таких домах слышимость большая, — сказала Алевтина Петровна.

— Слышимость-то слышимость… — сказал дядя. — А вот балконы…

Все подождали, пока я, окончательно перемазавшись и промочив ноги, сбегал за сторожем, тот отомкнул подъезд, и мы пешком — лифт еще не включили — поднялись на пятый этаж.

Скрипел новый линолеум, гулко отдавались наши шаги и голоса в пустой комнате.

— Ты смотри, — говорил дядя, — потолки высокие… И окно… Прекрасное окно…

— Да, в общем, действительно, комната неплохая, — сказала мама.

— Маленькая, — вклинилась Алевтина.

— По-моему, надо соглашаться, — сказал дядя.

— Деточка, — сказала бабушка, — уж очень далеко я от всех вас буду.

— Да, — сказал дядя, утирая платком вспотевшие залысины. — Да. Какая, интересно, организация этот дом строила?

Потом все отправились к бабушке обедать. Готовила бабушка превосходно.

На первое был бульон с клецками, на второе — котлеты, на десерт — настоящий клюквенный кисель с домашним печеньем. Дядя раскраснелся и обмяк, мама была грустной и все смотрела в тарелку, а Алевтина без умолку кудахтала и требовала для пенсионеров каких-то льгот.

После обеда дядя прошелся по комнате, в задумчивости задержался возле буфета, обследовал платяной шкаф и остановился у комода.

Комод этот был сооружением уникальным. Громоздкий, пузатый, мрачный на вид, высотой мне по грудь. Состоял он из трех этажей. Нижний и средний — ящики, где бабушка хранила белье, скатерти, покрывала и прочие тряпки; верхний отсек был устроен наподобие секретера, с откидывающейся крышкой, здесь лежали всякие квитанции, счета, деловые записки за многие годы, а также альбом фотографий. Накрыт комод был беленькой кружевной салфеткой, на ней стояла фарфоровая фигурка музы, я все забывал, какой именно.

— Да… — сказал дядя. — Да… Комод, я боюсь, там не пройдет.

— Деточка, — забеспокоилась бабушка, — как же я без комода?

Дядя наморщил лоб, прикидывая.

— А впрочем, пройдет, пожалуй, — сказал он.

— Ты считаешь, надо соглашаться? — спросила мама.

Дядя не успел ответить.

— Но ведь комната действительно маленькая, — опять влезла в разговор Алевтина.

— Алевтина Петровна, — стараясь говорить спокойно, сказал дядя. — Сейчас на одного человека больше не дают.

— А если попросить? — настаивала она.

— Да куда больше-то? — не выдержал дядя. — Мама, — обратился он к бабушке, — мама, ты ведь не собираешься все отсюда перевозить?

Бабушка виновато потупилась.

— Я бы хотела все, деточка.

Дядя пожал плечами.

— Мама, ты сама подумай. Зачем тебе, к примеру, диван?

— Дедушка на нем спал, — сказала бабушка. — И Алевтина Петровна спит, когда остается.

— Ты пойми, я не против, — сказал дядя. — Но уж очень он ветхий.

— Ветхий? Выбросить? — взорвалась Алевтина. — Это, может быть, чтоб я перестала приезжать? Но я не перестану. Я не то что некоторые…

— Да что вы такое говорите! — возмутилась моя мама.

— Как тебе не стыдно, Алевтиночка! — закричала бабушка.

— Не стыдно, не стыдно, — кричала Алевтина. — Это ты боишься слово сказать, а мне бояться нечего.

— Ну, ладно, — сказал дядя. — Мне, пожалуй, пора…

— Да нет, чего уж, лучше я пойду, — поднялась Алевтина.

— Постой, — слабым голосом позвала ее бабушка.

Алевтина не оглянулась.

— Постой, — бабушка вышла следом за ней в переднюю.

— Я должна сказать, если ты молчишь, — снова воодушевилась та.

— Тогда уходи, — неожиданно твердо сказала бабушка.

Видно, и Алевтина растерялась от такого поворота.

— Я позвоню тебе, — сказала бабушка.

Некоторое время после ухода Алевтины все молчали.

— Значит, я заказываю машину и грузчиков, — нарушила тишину мама.

— Не надо ничего, — нервно сказал дядя. — Уж это мы как-нибудь организуем. Пришлю заводской фургон и ребят поздоровей.

Переезд назначили через неделю, и по вечерам мама стала приезжать поздно: помогала бабушке укладываться. Мама волновалась, что им не успеть, отец волновался, что мама возвращается, когда на улице ни души, и, чтобы как-то снять это напряжение, я тоже стал наведываться к бабушке.

Сборы проходили в беспокойной обстановке.

— Ах, мама, — раздраженно говорила моя мама. — Я эту тряпочку из чемодана вынула, а ты опять ее положила.

— Деточка, это не тряпка, это скатерка, — робко объясняла бабушка. — Помнишь, ею покрывали маленький столик в передней?

— Я все помню, — устало говорила мама. — Но теперь это, увы, тряпочка. Ты сама посмотри…

— Алевтиночка, — неожиданно звонким голосом звала бабушка. — Алевтиночка, поди сюда, Вера говорит, эта скатерка никуда не годится.

Из кухни тут же прикорябывала Алевтина, деловито раскидывала на руках скатерку, близоруко тычась в нее носом, изучала, будто это было какое-то экзотическое шитье или вязанье, и с независимым и вроде бы безразличным видом пожимала худыми, острыми плечами.

— По-моему, вполне добротная вещь.

— Ой, ну ладно, — говорила мама, складывала злополучную скатерку, пыталась втиснуть ее в чемодан и вдруг всплескивала руками.

— Как, ты колпак для чайника тоже берешь?

— Деточка, — лепетала бабушка. — Ну как же без колпака, ты сама посуди!

Мама безвольно опускалась на диван.

— Хорошо, хорошо, — спешила согласиться бабушка. — Шут с ним, с колпаком.

Такая податливость маму вдохновляла.

— И вообще, — начинала фантазировать она, — давай купим тебе современную, легкую мебель. Стулья, аккуратный шкафчик…

На лице бабушки появлялась недоверчивая улыбка. Ей как будто самой забавно было представить себя вне привычного круга вещей. В такие минуты мне ее жаль становилось: вся жизнь среди этого хлама прошла. И во мне тоже разгорался азарт тотального обновления бабушкиной жизни.

Но бабушка головой встряхивала, от наваждения освобождалась:

— Деточка, вот я умру, ты, что не нужно, и выбросишь. А пока…

— Ах, не о том я, — болезненно морщилась мама и вновь принималась за дело.

— Господи, — говорила мама, когда мы ехали домой. — Памятник мне за долготерпение поставить нужно. — И тут же спохватывалась: — Только ты папе ничего не говори. — А потом снова размышляла вслух: — Странно будет, если я от этого переезда не сойду с ума.

Но дома она сама же не выдерживала.

— Ну зачем, зачем везти с собой все это старье? Будет уютная, чистая комнатка…

Отец был настроен конструктивно. Он расхаживал взад и вперед по гостиной и то засучивал рукава, то вновь их спускал.

— А нужно взять и, ни слова не говоря, все повыбрасывать. И перед фактом поставить.

Тут уж мама всерьез пугалась и спешила разговор замять.

Накануне переезда я, как обычно, заехал к бабушке за мамой и застал ее в состоянии, близком к отчаянию.

— Игорь, ты только не волнуйся, выслушай спокойно, — начала мама. — Дело в том, что эти иностранцы, которых я месяц жду, приезжают именно завтра. Я ничего не могу поделать, заменить меня некому.

Я собрался было возмутиться — с какой стати, я не представлял, как мы без нее справимся, но увидел, что мама прижала к глазам ладони и плечи у нее стали вздрагивать.

Ночевать я остался у бабушки и, конечно, не сомкнул глаз, потому что злополучный диван, на котором я лег, стонал и всхлипывал подо мной, будто это я грозился его выбросить.

Едва я встал и умылся, приехал дядя. Он чмокнул бабушку в щеку, а меня вытащил на лестничную площадку.

— Дело такое, — торопливо сообщил он. — У нас аврал, всех обязали быть на заводе. Людей прислать не смогу. Машину, и ту с трудом выбил.

Я молчал, глядя в сторону.

— Дуться тут нечего, — сказал дядя. — Работа есть работа.

Я ухмыльнулся. Дядю это задело.

— В конце концов, — сказал он, — у каждого свои трудности. У кого иностранцы, у кого что-то еще… Позвони друзьям, знакомым. Есть у тебя друзья? А машина внизу, — добавил он и исчез.

К счастью, и Володьку и Мишку я застал дома. Володька согласился приехать тотчас же. Мишка ломался: у него важная деловая встреча назначена на два часа, и отменить ее он не мог.

Я выбежал на улицу.

Возле подъезда стоял грузовик. Вокруг машины, позевывая и постукивая ногой по новеньким шинам, прохаживался шофер. Был он молодой, с лихим кучерявым чубом и сигареткой в зубах.

— Тут сложность возникла, — робко приступил к делу я, — мебели много, а народу нет.

— Неохота, — сказал он. Зубы у него были ровные и с перламутровым блеском, как у киноактера. На какое-то мгновение я ими залюбовался.

— Очень тебя прошу, — сказал я.

Он сладко потянулся.

— Не входит в мои обязанности.

Теперь при виде его зубов совсем другая мысль меня посетила.

Он все понял, проворно залез в кабину и захлопнул дверь.

Через десять минут приехал Володька.

Для разминки мы перетаскали стулья, ящики и коробки. Диван тоже оказался легким, фанерный он, что ли, был?

Но вот наступил самый ответственный момент. В пустой комнате лишь огромный комод сиротливо жался к стене.

Володька, оценивая, зашел с одной стороны, с другой, потом, крякнув, уперся плечом в его боковую панель… Комод не сдвинулся ни на миллиметр.

Где-то я читал, штангист, чтобы взять вес, должен разозлиться на штангу. Тогда он ее победит.

— Слушай, — сказал я Володьке, — мы должны на этот комод разозлиться. Ну в самом деле, чего он уперся-то?

Его тупая неподвижность действительно начинала выводить меня из себя.

— Ух, подлец, — поддержал меня Володька и кулаком жахнул по комоду. Комод даже не скрипнул, а Володька запрыгал на одной ноге, кривясь от боли.

Бабушка с Алевтиной суетились у плиты.

— Бабуль, — сказал я беспечно. — Мы сейчас комод осмотрели. Все-таки старый он, весь изъеденный.

— Быть не может, — разволновалась бабушка. Она пробежала в комнату, открыла дверцу, опасливо заглянула внутрь и облегченно вздохнула.

— Да он еще сто лет простоит. Это же ореховое дерево, дурачок.

— Громоздкий он больно, — мрачно сказал Володька.

— Зато все входит. Его еще папа мой покупал. Они с мамой долго ездили, выбирали.

— Только клопов да тараканов с собой тащить, — потеряв надежду ее переспорить, сказал я.

— Где это ты видел клопов и тараканов, бессовестный? — возмутилась бабушка. Но вдруг пригорюнилась. — Тяжелый, да?

И тут — мы все ахнули — в дверях возник Мишка в элегантном костюме и при галстуке.

— Аристократ, — счастливо захохотал Володька. — Втроем мы его мигом… Ольга Владимировна, ремни есть? А полотенца?

Полотенца мы связали, Володька хитрым способом опутал ими комод, и вскоре мы уже держали его на весу. Как столбы, к которым цепями был прикован хрустальный гроб со спящей царевной, с той лишь разницей, что столбов было шесть, а нас трое, и они были врыты в землю, а нас качало.

Володька шел впереди, приняв на себя большую часть груза, мы с Мишкой — сзади.

— Мне уже пора, — стонал Мишка.

— Не донесете, — забегала то с одной, то с другой стороны бабушка. — Не донесете.

— Дети не удались, так хоть на внуков порадоваться, — удовлетворенно бормотала Алевтина, выплывшая из кухни с половником.

— Убери старух, иначе я за себя не ручаюсь, — прошипел Володька.

— Бабуля, уйди! — завопил я.

Мой крик подействовал только на Алевтину. Бабушка спускалась с нами по лестнице, виновато вздыхала, сочувственно кривила лицо и делала попытки подержаться за комод и как бы помочь.

— Ольга Владимировна, мешаете! — не выдержал Володька.

Тут уж и бабушка проворно отдернула руки и, проводив нас скорбным взглядом, прислонилась к стене.

После каждого пролета мы ставили комод и отдыхали. Состояние было близкое к обмороку. Руки и ноги тряслись, пот катился градом.

Оставался последний лестничный марш, когда моя петля вдруг поползла, поползла…

— Берегись! — крикнул я.

Володька едва успел отскочить — комод тяжко ухнул, ударился о ступеньки, завалился набок и с грохотом, пересчитывая выступы, поехал вниз.

Я весь напрягся и зажмурился, пытаясь силой воли заставить его остановиться… Куда там!

Он с треском врезался в угол лестничной площадки, отлетел карниз с украшениями, верхняя дверца распахнулась и, ударившись о кафель, ребристые раскололась надвое.

Мы склонились над ним, как над тяжело больным, проверяя, дышит ли, и ощупывали, гладили его, замаливая вину.

Сверху зашаркали тапочки. Бабушка провела сухой ладошкой по карнизу, открыла половинку расколотой дверцы…

Мы боялись взглянуть на нее.

— Может, удастся починить? — промямлил я.

Володька мотнул головой и отвернулся.

— На клею он был, — ни к кому не обращаясь, сказал Мишка.

— Да ладно, — сказал я грубовато-утешительным тоном. — Жалко, конечно. Но мы тебе другой купим.

Бабушка не услышала.

Подперев щеку рукой, она смотрела куда-то вдаль, хотя вокруг были только грязноватые стены.

— Да, — едва слышно прошептала она. — Вот не угадаешь…

И вдруг очнулась.

— Ты уж маме-то не говори. Скажи, я сама решила выбросить.

— Едем, едем, шофер ждет, — обрадовался Мишка.

— Нет, — твердо сказала бабушка. — Сперва поешьте. А то у вас силенок не хватит. И шофера зовите.

ВЕТЕР С ЮГА

Маслов не понравился Косихину сразу.

Еще издали Косихин увидел: рядом с тренером в ленивой, расслабленной позе стоит высокий парень. Словно не с уважаемым человеком, не с опытнейшим педагогом разговаривает, а с приятелем. И свитер на нем слишком яркий, Косихин бы такой сроду не надел.

Может, журналист? О предстоящей регате берет интервью? Косихин пригладил волосы — если журналист, тренер его наверняка представит. Или иностранец? Уж очень яркий свитер. А что, к Кутузову часто приезжают опыта поднабраться. Сбивала с толку самоуверенность, с какой парень держался. Человек, который мало-мальски в спорте разбирается, не может не знать: Лев Александрович — известнейший в прошлом яхтсмен, чемпион. Косихин специально смотрел старые газеты, там про Кутузова часто писали. Иногда с фотографиями. Уже тогда он был с черной повязкой, закрывавшей правый глаз. Несчастный случай в детстве, как рассказали Косихину люди посвященные. За эту повязку и прозвали Кутузовым.

Косихин подошел уверенно, с тренером поздоровался за руку, парню кивнул.

— Вот, матроса тебе привел, — сказал Кутузов и, сощурившись, посмотрел на выглянувшее из-за облаков солнце. — Давайте, пока погода есть.

Он прекрасно знал, как подействует сообщение на Косихина, поэтому и скомкал церемонию знакомства.

Косихин не то чтобы растерялся… Еще когда он пытался угадать, кто это, журналист или иностранец, и другое мелькнуло: неужели Кутузов нового матроса нашел? Но всерьез думать об этом не стал, не мог поверить, что тренер на это решится.

Парень протянул Косихину руку и улыбнулся. Косихин не любил такие улыбки. Неискренняя насквозь. Ведь Кутузов, наверно, объяснил ситуацию. Знаешь, на чье место пришел. Знаешь, Косихин с Малышевым не один год вместе ходили, а теперь Малышева из команды попросили, а тебя взяли. Чего ж улыбаться-то? Неприятно было и то, что парень смотрел на Косихина с высоты своего роста, а Косихину пришлось задрать голову. Дурашливое у новичка было лицо — курносое и розовое, кукольное какое-то, как у петрушки. Совсем не хотелось Косихину его руку пожимать. Но понимал: тренер за ним наблюдает, ждет. И пожал.

В раздевалку Кутузов с ними не пошел. Рассчитывал, разговор у них там завяжется сам собой, не хотел мешать. Как же, Косихин заговаривать не собирался. Парень тоже никаких попыток к сближению не делал. Видно, хотел продемонстрировать свою независимость. Что ж, давай, давай, Маслов Алексей, — кажется, так он представился.

Не ожидал Косихин, что все таким манером повернется. Надеялся, попугает тренер Малышева и позовет обратно. Соревнования на носу, а хорошего матроса где найдешь? Новичка какого-нибудь зеленого, так это явный проигрыш, провал. Да и с какой стати искать, когда они с Малышевым такой дуэт, такая слаженная пара? Ну, подумаешь, пропустил несколько тренировок, с кем не бывает? Может, у Витьки неприятности были, вот он и сорвался. Так Косихин мысленно убеждал тренера, хоть сам знал: разболтался Малышев в последнее время. И Косихин строгостью Кутузова в душе даже доволен был, но только как острасткой, воспитательной мерой. А всерьез… Ведь пять лет они вместе с Витькой, сам же Кутузов их и вырастил, выпестовал.

Косихин натянул болгарские джинсы, зашнуровал кеды, потопал, чтоб шерстяные носки расправились и ноги почувствовали себя удобно, и, не дожидаясь Маслова, вышел из раздевалки. Направился к бону, который деревянным перпендикуляром уходил от берега в залив.

Вдоль всего бона, по правую и левую стороны, стояли на приколе яхты. Их была третьей от конца. Возле нее в задумчивой позе, сложив руки на груди, застыл Кутузов. Тоже мне, полководец. Косихин перевел взгляд на яхту. Он каждый раз радовался встрече с ней. И она тоже нетерпеливо пританцовывала на маленьких волнах, словно издали завидела хозяина. Сейчас, сейчас, мысленно успокаивал ее Косихин.

Он подтянул носовой, перепрыгнул на палубу и стал выбирать кормовой. Специально делал все молча, краем глаза наблюдая, как поведет себя новичок. Парень спокойно травил носовой, потом подтянул яхту к бону. Стал вытаскивать из холщовых мешков сложенные паруса. Кутузов ему помогал.

Косихин недобро смотрел на их согнутые спины и сплевывал в воду. Отвернулся и потрепал яхту за ванты. Яхта была все та же, прежняя, послушная, и это Косихина немного успокоило.

Ветер задувал со стороны бона, так что особых сложностей с парусами не возникало. Пусть бы ветер дул с залива, наваливая яхту на бон, вот тогда Косихин бы посмотрел, как Маслов справится, сразу бы стало ясно, на что он способен.

Стаксель, маленький парус, приготовили быстро. Но главное — поставить грот. Маслов подбивал фал, парус полз вверх по мачте, как знамя в пионерском лагере на линейке.

Грот натянулся треугольником, радостно затрепетал на ветру. Маслов быстро закрепил фал и вопросительно взглянул на Косихина.

— Давай носовой, — сказал Косихин.

«Сейчас мы тебя погоняем», — не то со злостью, не то с азартом подумал он. Он уже захмелел от ветра, от свежего запаха парусов и открывшегося простора — с ним всегда так бывало, когда выходил на воду. Косихин глубоко вдохнул влажный воздух, почувствовал, как сладко закружилась голова, и вкрадчиво скомандовал:

— Бейдевинд!

Он требовал еще и еще поворотов, новичок едва поспевал за его командами. Но поспевал. Не так ловко, как хотелось бы Косихину, однако с работой матроса парень справлялся. И Косихин забыл, что экзаменует: восторг гонки был сильнее желания подловить на ошибке.

Яхта вреза́лась носом в упрямо накатывавшие спины волн, словно вела с ними бой, словно хотела разбить их бесконечную армию наголову — еще одна, еще одна, так их, так их, только брызги летят, — неслась по заливу, как по полю брани, с победно поднятым парусом. И он, Косихин, нацеливал ее на неприятеля, она была послушна ему. А рядом действовал помощник — понятливый и расторопный, и вместе они прокладывали путь к победе.

…И только когда пристали, ощутил вину перед Малышевым — как можно так, сразу, от друга отказаться? Но и о Маслове теперь не мог думать только плохо, должен был признать: парень свое дело знает. Косихин был справедлив.

Когда шли к раздевалке, Косихин спросил:

— Ты откуда?

— Институт связи.

— Я не о том. Где Кутузов тебя нашел?

— Он меня с детства знает, — сказал Маслов. — А тут позвонил, попросил приехать, попробоваться.

— А-а, — протянул Косихин. — Ты у кого раньше-то тренировался?

— Ни у кого. У меня своя яхта была.

Больше Косихин ни о чем не спрашивал. «Своя яхта». Понятно. Может, у него и каноэ свое где-нибудь на Миссисипи? Косихин чуть-чуть приотстал и сбоку повнимательнее взглянул на новичка. Лицо ленивое и совсем не волевое — не такое лицо должно быть у спортсмена. И лопоухий, уши на солнце красным просвечивают. И эта небрежная походочка.

Везунок, подумал Косихин. Он знал таких. С одним учился в школе. Карцев была его фамилия. Сынок профессора. Чистенький такой пижончик. Яхты у него, правда, не было, но все знали — три раза в неделю Карцев играет в теннис. Он в школу с ракеткой приходил, чтобы видели — сегодня на корт едет. Учителя ахали: «Гриша у нас спортсмен».

Маслов переоделся, попрощался. Косихин специально задержался в раздевалке, чтобы не идти до электрички вместе.

Кутузов поджидал его в коридоре. Собственно, не поджидал, а так, прогуливался.

— Ну, как тебе? — спросил он.

— Умеет, — коротко отозвался Косихин.

Кутузов, видно, хотел такого уютного, примирительного разговора, но Косихин узнал о следующей тренировке и отсалютовал.

В тот же вечер Косихин позвонил Малышеву. Разговор, конечно, получился неприятный. Малышев давно подзуживал: «Ты тоже уходи, все равно до соревнований они такой пары, как мы, не найдут. И еще в ножки поклонятся, чтоб вернулись». Но Косихин, хоть и чувствовал себя немножко предателем, не соглашался, возражал: «Зачем мне-то уходить?.. Такого, как ты, ни за что не найти. А мне лучше остаться, чтоб в нужный момент надавить на Кутузова». Это Лена его научила так хитро отвечать.

В глубине души Косихин надеялся, что так все и будет. Но теперь ситуация изменилась. И Косихин бывшему напарнику честно сказал:

— Кутузов нашел какого-то пижона, но профессионала.

— Ну что, старик, — сказал Малышев, — надо тебе решаться. Уходи и ставь условие: вернусь только с Малышевым.

Можно было прямо Малышеву объяснить: «Тебе, Витя, хорошо. Для тебя спорт — так, хобби. Ты им в свободное от своих чертежей время занимаешься. А я студент института физкультуры, Витя. Для меня спорт — и отдых и работа. И настоящее и будущее. Я тренером хочу быть. А пока я, Витя, только перворазрядник. И не мне тебе говорить, как я на эту регату рассчитываю». Но хорошо, что до разговора Косихин с Леной посоветовался. И то, что она подсказала, звучало куда лучше.

— Ты извини, Витя, — сказал он. — Можешь обижаться, но команду я в трудную минуту не брошу.

— Эх ты, — сказал Малышев.

— И ты бы не бросил, — не слушая его, продолжал Косихин.

Лена посоветовала и другое: раз Маслов — человек Кутузова, надо Косихину держаться с ним поприветливее. А то ведь Кутузов мужик крутой, может и Косихина шугануть.

Женой Косихин гордился. Заканчивала юридический, сразу после школы поступила. К ее мнению даже мать Косихина прислушивалась, а уж на что независимая женщина.

На следующий день, завидев новенького, Косихин расплылся в улыбке.-Так и шел ему навстречу, следя, чтоб не сползла. Маслов ему тоже улыбнулся.

Доброжелательность Косихина, впрочем, имела и другую причину: уж если выпало регату проходить с новичком, нужно успеть с ним сыграться. Косихин в заслугу себе ставил эту способность ради большой цели свое «я» усмирять.

Всего на соревнования ехали семь человек: команды двух «Летучих голландцев» и одного «Звездника». За день до отъезда Кутузов раздал железнодорожные билеты. В одном купе — Косихин, Маслов и двое молодых парнишек, их впервые взяли на регату. В соседнем — Кутузов с мастерами Ивановым и Буравкиным.

Встретиться договорились на вокзале, перед главным входом.

Косихин приехал первым. У него было неважное настроение. Лена не пошла провожать, готовила к какому-то семинару срочный доклад. Вторым подошел Кутузов, третьим Маслов. В одной руке он нес большую спортивную сумку, в другой — гитару.

— Ты чего это? — удивился тренер.

— Привык с ней ездить. В стройотряды, в походы.

Нашел увеселительную прогулку.

Появились остальные. Отнесли вещи в вагон и вышли на платформу. Шестеро ребят, подтянутых, красивых, и пожилой крепкий мужчина в прекрасно сшитом сером костюме. Все, кто проходил мимо, догадывались, что это спортсмены, и смотрели с любопытством и уважением. А молоденькая проводница, которая проверяла у них билеты, — с откровенным удовольствием. Так смотрят на участвующих в параде военных. Крепкая, с румяными щеками и озорными глазами, она и сама была похожа в своей железнодорожной форме на бравого солдата.

Объявили отправление.

— Быстрей, быстрей, мальчики, — торопила проводница, когда они по очереди шагали в тамбур.

В своем купе Косихин чувствовал себя асом. Подмигнул Валовичу, подвижному, худенькому, белобрысому, — совсем мальчишка. Тот тоже подмигнул в ответ, и Косихина такое панибратство задело. Не понимает, что ли, что Косихин старше и опытней и вести себя надо посдержанней? Партнер Валовича Цегельник как сел, так уставился в одну точку. Изваяние. Маслов флегматично позевывал.

Косихин провел рукой по серой облицовке стены.

— Вагончик что надо. Гедеэровский.

Он любил радоваться жизни.

Поезд тронулся. Они смотрели, как постепенно изменяется за окном пейзаж: вот уже деревянные домики пошли, и зелень, и пригородные станции — приближаясь к ним, электровоз длинно гудел. Изредка перебрасывались репликами. Обычные в таких случаях слова:

— Вон корову погнали…

— Пруд… Ух ты, купаются…

— Поле футбольное…

Стемнело. Окно, в котором возникали картины, словно ослепло. Задернули белую накрахмаленную занавеску, в купе сразу стало уютно.

— Ну что, — сказал Косихин, — будем располагаться?

Он открыл чемодан, достал шерстяной тренировочный костюм.

Ребята тоже полезли в чемоданы.

— Елки-палки, — Маслов обескураженно откинулся. — Я олимпийку-то забыл.

Косихин отреагировал не сразу. Мысль его забежала вперед. Он о предстоящих тренировках и соревнованиях подумал. Спортсмен — и без тренировочного?

Пришла проводница, проверила билеты. Спросила, будут ли они пить чай.

— Конечно, и побольше. Стаканов двадцать, — пошутил Косихин.

— А как вас зовут, девушка? — спросил Маслов.

— Слава, — улыбка у нее была очень милая.

— Я думаю, это предзнаменование, — сказал Маслов.

Как же, с тобой дождешься славы. Косихин отодвинул свою половину занавески, прижался лбом к прохладному стеклу. Изредка в темноте проплывали точки дальних огней.

Слава принесла восемь дымящихся стаканов в легких подстаканниках.

— Мы хотим, чтоб вы с нами посидели, — сказал Маслов.

— Нет, что вы, спасибо. Мне работать нужно.

— Я с вас слово беру, что вы к нам придете.

— Обещаю.

Все засуетились, полезли в сумки, чемоданы, начали выкладывать провизию. Такое застолье обожал Косихин. Спортсмены, все из одной команды, одна семья.

— Кто бы мог подумать! — Валович ерошил свои коротко стриженные, мягкие волосы. — Первая регата! Как я об этом мечтал. Слушай, — он посмотрел на Маслова, — а правду говорят, у тебя своя яхта была?

— Правда, — сказал Маслов, — отчим подарил. Я совсем еще мальчишкой был, путешествиями бредил. Книгу о Джошуа Слокэме прочитал, он первый на яхте вокруг света прошел. В одиночку. Потрясающий был мужик. А погиб нелепо. До сих пор никто не знает — как. На знаменитой своей яхте вышел из Бристоля и бесследно пропал в океане.

— А мне родной отец запрещал в спортивную секцию ходить, — сказал Валович. — Во-первых, из-за двоек в школе, а во-вторых, боялся, что утону.

— Ну и как же ты? — спросил Косихин.

— Врал. А он потом узнал и ремнем. Как послушаешь, какие отчимы бывают… А потом куда яхта делась?

— Продали, — ответил Маслов. — Почему?

— Отчим умер. С деньгами трудно стало. Я сперва не хотел, привык к ней, «Торнадо» называлась… Мать у меня очень больная…

На какое-то мгновение Косихин ощутил к Маслову чувство почти родственное. Ведь, черт подери, все они, все четверо, из одного теста. И при всех различиях сейчас вышли на одну стартовую черту. И вместе должны победить.

Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству родства, Косихин заговорил о себе. О своем детстве, как ездил к бабушке в деревню, о родителях, которых очень любил, как купили ему к выпускному школьному вечеру первый костюм, о Лене, как познакомился с ней в позапрошлом году на вечере студенческой песни, и о том, какая она у него замечательная.

Косихин говорил искренне и все-таки заранее обдумывал, как лучше сказать, чтобы именно Маслову понравилось, добивался симпатии, понимания с его стороны. На Косихина иногда находило такое, — когда снаружи, как сейчас, в этом купе, и внутри, в душе, устанавливалась одинаковая температура — и тогда он чувствовал ко всем расположение почти сентиментальное и хотел, чтобы такое же расположение почувствовали к нему. Рассказывая о себе, он не то чтобы искал участия, а пытался вызвать чувства общие, объединяющие. И в том, что все ребята внимательно, не перебивая, его слушали, он находил подтверждение своим мыслям о схожести их жизней.

— Знаешь, Леш, — сказал Косихин, — я ведь второй тренировочный захватил. Я всегда два с собой вожу. Он, правда, не новый, но ничего, сойдет. Тебе же не в театр ходить…

И тут в купе вошла Слава. Села, приготовилась слушать. Она была сейчас из другого мира, она была холоднее и нарушала их единство. Еще час назад они бы, наверно, наперебой принялись ухаживать за ней.

— Вы что замолчали, мальчики? — спросила она. — Я помешала?

— Да что ты, — сказал Маслов, — нам без тебя было очень скучно.

Косихину стало обидно.

— Что вы спортсмены, я уже поняла, — сказала Слава. — А какой вид спорта?

— Яхтенный. Первенство ЦС, — сказал Маслов.

Косихин пояснил:

— ЦС — это Центральный совет. Мы соревнуемся с командами из других городов.

— Как интересно! — сказала Слава. — Я бы хотела поболеть за вас. Но я с этим поездом обратно.

— А вы оставайтесь, — предложил Маслов.

— Не могу. Что же, я пассажиров одних отправлю?

— Они маленькие, что ли? — Маслов засмеялся.

— Скажите, а победить трудно? — спросила Слава.

Вопрос этот, она, конечно, должна была адресовать Косихину, по всем данным отвечать должен был он.

— Очень тяжело, — первым успел Маслов, — я вот случай помню. Коля, где это было? В Николаеве, что ли? — Он взглянул на Косихина, не дождался поддержки и продолжал: — Да, в Николаеве…

Косихин смотрел на него, будто видел впервые.

— Извините, — ледяным тоном произнес Косихин. — Мне нужно к тренеру.

Гостиница оказалась той же, в которой останавливались на прошлой регате, — старое здание унылого серого цвета. Новые дома к нему подкрадывались со всех сторон, но вплотную подойти не решались.

Всех поселили на четвертом этаже. Кутузову дали отдельный номер, остальным — двухместные. Комната Маслова и Косихина выходила на солнечную сторону. Переступив порог, Косихин зажмурился от яркого света. Поставил чемодан возле своей кровати, распахнул окно, чтоб выветрился казенный запах, обязательный во всех гостиницах, попил из графина теплой противной воды и после этого вполне ощутил, что обжил помещение.

Маслов прямо в одежде растянулся на чистом постельном белье. Хоть бы одеяло подстелил. Косихин вздохнул и вышел в коридор. Навстречу шла девушка. Он не успел ее как следует разглядеть. Такая скромная, сразу отвела глаза. Он смотрел ей вслед, не оглянулась.

Стройная.

Сперва Косихин заглянул к Иванову и Буравкину, покрутился у них, погрыз леденцов — мастера обожали леденцы, на столе стояла большая круглая коробка, в ней словно разноцветные стекляшки светились.

Потом навестил молодых. Валович был в душе, а из Цегельника слова клещами не вытянешь. Помолчали, помычали. Косихин не выдержал, ушел.

Маслов лежал на постели все в той же позе.

— Коль, — сказал он, — ты мне тренировочный обещал. А то брюки мнутся.

И так беззаботно натянул костюм, будто Косихин специально для него вез.

За обедом — в гостиничном ресторане на первом этаже — Кутузов сообщил: яхты уже привезли, но не сгружали. Первую тренировку проведут завтра. А пока нужно съездить посмотреть дистанцию. Чужая вода, хоть в мыслях начать привыкать к условиям гонки.

По дороге к водному стадиону встретили команду из Ленинграда. И это была первая радость. Ребята знакомые, сколько раз виделись на соревнованиях, на сборах: Виктор Сысоев, Андрей Большаков, Петя Зорин, Семен Григорьев, тренер Михайлов. Молодой, лет сорока, Кутузов говорил, очень толковый.

— Ну как жизнь? — спросил Кутузов.

— Плохи дела, ветра нет, — пожаловался Большаков. — Второй день мы здесь, а погода не меняется.

Это всех успокоило — значит, даже если бы яхты успели спустить на воду сегодня, хорошей тренировки все равно бы не получилось. А раз так, можно отдохнуть и не считать день потерянным. Поболтали о том о сем, между прочим, Большаков спросил о Малышеве.

— Заболел он, — хмуро ответил Косихин и посмотрел на тренера. Тот будто не слышал, вел беседу с Михайловым.

К заливу шли через парк. Старые деревья поблескивали на солнце нежными светло-зелеными листочками. Еще не успела налипнуть вязкая городская пыль.

На воду смотрели с высокого берега, от эллингов. Три красных буя расставлены треугольником. По периметру десять миль, стандартная дистанция. Посредине, как бабочка-капустница со сложенными крыльями, покачивалась одна-единственная яхта. На противоположном берегу, между высоковольтных вышек, словно контуры восточных пагод, провисали провода. Так Косихину и врезалось в память: крыши пагод низко над водой…

— Ну ладно, — сказал Кутузов. — Мне теперь по делу нужно. К ужину не опаздывать.

И ушел, чуть косолапя.

Следом уехали Иванов с Буравкиным. На берегу остались младшие члены команды.

— Какие предложения? — спросил Косихин. Как самый опытный из присутствующих, он должен был взять инициативу на себя.

— Мы здесь в первый раз, — сказал Валович.

— Прекрасно, значит, нужно город осмотреть, — обрадовался Косихин.

Но прежде заехали в гостиницу, Валович хотел взять свой фотоаппарат. Внизу, в гостиничном холле, Маслов плюхнулся в кресло.

— Что-то мне неохота подниматься. Коль, захвати там мою сумку, ладно?

Когда Косихин спустился, рядом с Масловым сидела девушка, та самая, которую Косихин встретил днем в коридоре.

— Познакомьтесь, — сказал Маслов. — Это мой друг, товарищ по команде Коля Косихин. Замечательный спортсмен, чемпион.

— Хватит, хватит, — польщенно буркнул Косихин.

— А это Катя из хореографического ансамбля.

— Из какого?

— Мы из Сибири. Приехали сюда выступать.

Молоденькая. Губы еще по-детски припухлые. Держалась очень прямо, если бы не сказали, что из ансамбля, Косихин подумал бы, что гимнастка.

— Вот я и говорю, — подхватил Маслов. — Почему бы Кате не пригласить нас на свое выступление?

— Леша, я же вам объясняю, сегодня концерта не будет.

Подошли ребята, их Маслов тоже представил.

— Так что, двинулись? — спросил Косихин.

Маслов потянулся.

— Я, пожалуй, никуда не пойду.

Косихин его понял.

Они долго бродили с ребятами по городу. Вышли к кинотеатру. Яркая афиша рекламировала новый фильм.

— Отличный, — сказал Косихин. — Мне жена говорила. Пошли на семь? В шесть ужин, к семи как раз успеем.

— Пошли.

— Не знаю только, стоит ли Маслову билет брать, — подал мысль Косихин.

— Нет, взять надо, — не согласился Валович. — Его дело выбирать.

Косихин предвкушал: за ужином наверняка все будут ломать голову, как провести вечер, а тут, пожалуйста, кое-кто уже обо всем позаботился.

Но получилось совсем не так, как ждал. Кутузов этот фильм видел. Иванов с Буравкиным сослались на важную встречу в местном яхт-клубе, а Маслов вообще предложил поход в кино отменить. Он с девочками из ансамбля договорился, после ужина в гостиничной комнате отдыха они для команды небольшое выступление организуют. Валович с Цегельником тут же на его приглашение клюнули. Даже лица у них стали какие-то чужие.

Маслов и Косихина начал было агитировать.

— Я принятых решений не меняю, — отрезал Косихин. И Маслову ответил, и молодым дал понять, какого о них мнения.

Фильм действительно был хороший. Временами Косихин начинал жалеть, что ребята не могут разделить с ним удовольствия.

После сеанса решил немного пройтись. Вечерний воздух будто подсинили, он сделался матовым и густым. Так темнеет только весной. Становилось прохладно. На каждом углу торговали мороженым. Люди останавливались, покупали брикеты в разноцветных обертках. И это тоже была примета весны. Мороженое в прохладную погоду едят, когда знают: тепло уже не за горами.

Косихин купил твердый, как деревяшка, пломбир, откусил. Нестерпимо заломило зубы, Косихин сразу озяб. Но это было даже приятно — ненадолго продрогнуть. Озябнув, он с удивлением обнаружил, что соскучился. По дому, по матери, по жене.

Где-то неподалеку должен быть телеграф. Все в этом маленьком городке было рядом. Косихин отыскал автомат прямой связи.

— Але, Лена? — Он слышал, как тепло звучит ее голос.

— Коля? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. — Он обрадовался, что Лена заволновалась. — Просто хочу сказать, доехал нормально.

— Как там погода? — В ее голосе по-прежнему звучала тревога.

— Погода отличная. А как у вас?

— У нас все хорошо.

Она все еще ждала, и он не выдержал, рассмеялся:

— Да честное слово, ничего не случилось. Имею я право просто так позвонить? Тем более автомат рядом.

Она тоже засмеялась.

— Ну, успокоил. Вот что я забыла… Говорят, там в магазинах хорошая кухонная посуда. Ты посмотри.

— Ладно.

На табло зажглись слова: «Время разговора истекло».

— Привет, — успел крикнуть Косихин.

В гостинице Косихин взял у портье ключ, поднялся в пустой номер. Лечь спать? Он знал, что не уснет. Взять и войти, будто за советом к тренеру. Совет срочный нужен. Нога, например, болит, как бы к соревнованиям не расклеиться. А что, вполне вероятный предлог. И тут же строго осадил себя: еще чего, придумывать всякие небылицы.

Дверь распахнулась.

— Ты здесь? — удивился Маслов. — Айда туда, там отлично. Фильм-то понравился?

— Понравился.

— Ну пошли. Я за гитарой. Сейчас играть буду.

«А почему не пойти? — подумал Косихин. — Я ведь уже в кино был, а теперь вернулся и захотел вот на их времяпрепровождение взглянуть. Тем более не сам напрашиваюсь, за мной пришли».

Он медленно вышел из номера. Маслов с гитарой уже убежал далеко по коридору и нетерпеливо оглядывался.

Косихин вошел и остановился на пороге. Глаза не сразу привыкли к полумраку. Сперва он видел только пламя двух свечей — откуда они здесь взялись? — и неясные тени, потом начал различать лица. В темном углу в одиночестве, как филин, неподвижно сидел Кутузов. И Иванов с Буравкиным были здесь. То ли вернулись из своего яхт-клуба, то ли не ходили. А вот и Валович — Цегельник, скромно так устроились возле выключенного телевизора. Увидели Косихина и призывно замахали руками. Он сделал вид, что не заметил.

А девчонок, наверно, почти двадцать. Косихин мог рассмотреть только тех, кто был ближе к столу, к свечам. Он видел: девчонки перестали болтать и с интересом на него уставились. Новый человек появился.

— Садись сюда. — Маслов показал на стул возле себя. По другую сторону сидела Катя. Она Косихину улыбнулась как старому знакомому.

Девчонки попросили спеть что-нибудь о любви, и Маслов запел. Потом Катя просила, Маслов пел для нее. И чем больше Косихин его слушал, тем грустнее ему становилось — то ли из-за Лены, — жаль, что ее нет здесь, то ли из-за Витьки Малышева, что так нелепо все получилось, то ли оттого, что он вдруг почувствовал себя одиноким в этой комнате.

— Знаешь, — сказал Косихин, — спой эту, про бригантину, про паруса.

Ах, какие замечательные слова были в этой песне! Какие, должно быть, мужественные люди пели ее, отправляясь в плавание, какие честные и благородные. Косихин любил их, он и сам принадлежал к их славному племени: тоже не раз поднимал паруса и не раз рисковал, уходя на яхте на самую середину воды, где так легко можно было перевернуться. Он тоже презревал уют и, оставив любимую жену, уезжал, вот как теперь, на ответственные соревнования.

Нет, все-таки он был неплохим парнем, этот Маслов.

— Ребята, — вдруг раздался неприятно-резкий голос Кутузова. — Ребята, ведь спать пора.

Никто слова не успел сказать, сразу поднялись Иванов и Буравкин, включили свет. Косихин зажмурился. Вот черти дисциплинированные. От яркого света изменилось настроение — будто после праздника наступили будни.

— Ну, еще чуть-чуть, — не отпускали девчонки.

— Нет, нет, у нас режим, — с непроницаемым лицом отвечал Кутузов.

— Алеша, — позвала Катя. Маслов остановился, они отошли в сторонку.

— Очаровательная дама, — громко сказал Кутузов, — завтра договорите.

Кутузов развел всех по номерам — так гусей загоняют в сарай.

Маслов с Косихиным сели на свои кровати друг против друга.

— Слушай, расскажи об этом, как его… Слейтоне, — попросил Косихин. Знал, Маслову просьба должна прийтись по сердцу.

— О ком? — не понял Маслов.

— Ну ты в купе рассказывал. Помнишь? Который погиб.

— А, Слокэм. Конечно, расскажу. Только, знаешь, мне сейчас уйти нужно.

— Куда? — удивился Косихин.

— Я обещал…

Косихин испытал огорчение и ревность, но тут же простил Маслова, не мог не простить.

— Смотри, чтоб Кутузов тебя не засек, — сказал он.

Косихин медленно расстелил постель, лег. Выключил свет.

Он не сразу сообразил, что случилось. Сопел, поднимая опрокинутый стул, Маслов. Этот грохот Косихина и разбудил. Потом Маслов звякал графином, лил воду в стакан, чертыхался. Косихин лежал притаившись, широко открытыми глазами наблюдал за темным силуэтом. Сердце колотилось как бешеное. Вот гад, а? Не в отдельном же номере. Спугнул сон, теперь майся…

Маслов лег, пружины нестройно заскрипели. И сразу тишина, только мерное дыхание. Уснул. Сразу. Напакостил, разбудил и уснул. Косихину захотелось пить. Но неприятно было повторять за Масловым, вроде Маслов на это желание натолкнул и теперь наблюдал, сделает Косихин по его подсказке или нет. Было искушение все-таки взять графин и так же им задребезжать…

Косихин проснулся сразу, хотя и без обычного ощущения бодрости. На часы он мог не смотреть, наверняка знал: ровно шесть. Натренировал себя просыпаться в одно и то же время. Но и ложился всегда не позже одиннадцати. Соображая, почему в этот раз сон не освежил, а вроде даже утомил, с ненавистью посмотрел на Маслова. Тот безмятежно спал. У, гад! Косихин тихо, чтоб не разбудить, начал одеваться. Натянул тренировочный, осторожно ступая по ковровой дорожке, прошел к двери. Поспи, поспи…

Утро было великолепное — прохладное, ясное, чуть сыроватое. Солнце только-только поднималось, неуверенно розовело небо на востоке. И вовсю гомонили птицы.

На улице, у входа, уже стоял Кутузов, возле четверо ребят. Все в голубых олимпийках, подвижные, нетерпеливо ждущие, когда тренер позволит начать зарядку.

— А где Леша? — спросил Кутузов.

— Спит еще, — сказал Косихин.

— То есть как это спит?

Косихин замялся.

Кутузов, не мигая, смотрел на него серым холодным глазом. Изучал. Косихин покраснел. Кутузов вздохнул и отвернулся.

Все еще чувствуя на себе этот взгляд — будто в самую душу вошел, — Косихин помчался в номер.

— Эй ты, барон, вставай! Ждут тебя все уже полчаса!

Маслов сладко потянулся.

— Такой сон снился…

— Где ты вчера был? — не утерпев, спросил Косихин.

— Ты спроси, где я не был. Даже дистанцию, которую нам пройти предстоит, ей показывал. Правда, в темноте ничего не видно.

Ребята уже начали зарядку. Стояли перед Кутузовым, повторяли за ним упражнения. Косихин к ним присоединился. Когда заканчивали приседания, вышел Маслов. Никто ему слова не сказал. Настрой к нему, чувствовалось, недобрый.

После пробежки — пять раз вокруг корпуса — Кутузов Маслова задержал. Косихин из холла сквозь стекло наблюдал. То-то, в другой раз неповадно будет гулять по ночам.

Сразу после завтрака отправились на тренировку.

Три яхты уже маневрировали на гладкой, темной воде.

Пока шли по бону, только успевали пожимать руки. Знакомые все лица. Для Косихина это третья регата, а для Иванова и Буравкина, наверно, двадцатая. Маслов тоже кивал, улыбался, а никого не знал.

Их яхты стояли рядом с ленинградскими. Пока возились со снаряжением, одна ленинградская яхта отвалила, вторая вышла в залив одновременно с яхтой Косихина и Маслова. Большаков и Зорин специально подгадывали, хотели до регаты силами помериться. Что ж, они этот вызов приняли.

Ветер то и дело закисал, лавироваться было очень тяжело.

— Может, рискнем, уйдем в сторону? — спросил Косихин.

Маслов кивнул.

И черт их дернул испытывать судьбу. Понадеялись: вдруг повезет, вдруг заполучат выгодный заход ветра…

А ленинградцы помаленьку продвигались вперед, разрыв увеличивался. Когда Косихин с Масловым отчаялись ждать и взялись за ум, те уже имели приличную фору.

И снова, вместо того чтобы спокойно выбрать верное направление, засуетились — быстрей, быстрей, но на коротких галсах скорости не наберешь. Чем настойчивее они яхту подгоняли, тем упрямей она тормозила движение. Уже и Валович с Цегельником, которые вышли позже них, обогнули последний знак, а они все вымучивали по сантиметру.

На берегу неподвижной группкой ждали Кутузов и ребята. Издали казалось: Билли Бонс с черной повязкой и его пиратская команда.

После ужина Кутузов попросил их заглянуть к нему в номер.

Сели на краешек застеленной желтым одеялом постели. Он не сразу заговорил. Под подбородком желчные складки. И нос с горбинкой стал острей, злей.

— Вы зачем сюда приехали? Загорать? Два здоровых лба, а все дюймовочек из себя строите. Нашли время. Я вам сразу говорю, милые мои: если завтра на тренировке ленинградцев не сделаете, на регату и выходить незачем. Можете паруса себе навесить и лететь отсюда подальше…

Они вышли от тренера очень сосредоточенные, собранные, готовые прямо сейчас, немедленно начать борьбу за победу.

Спустились к завтраку. В ресторане одна за столиком сидела Катя.

— Мальчики, садитесь ко мне!

— Извините, — ответил за двоих Косихин. — Мы с ребятами.

Катя протяжно посмотрела на Маслова.

— А чего? — сказал Маслов. — Какая разница, за каким столом.

Когда Косихин с ребятами, позавтракав, выходили из зала, Маслов все еще сидел с Катей. Она что-то горячо говорила, он внимательно ее слушал.

Поднялись в комнаты, захватили спортивные сумки и спустились вниз. Ждали Маслова.

— Черт его дери! — наконец не выдержал Кутузов. — Коля, сходи, приведи его в чувство.

Косихин заглянул в ресторан. Маслова там не было.

Подождали еще несколько минут.

— Мне кажется, Лев Александрович, — сказал Косихин, — пора собраться и обсудить такое безобразное поведение.

— Коля! — остановил его тренер. Не хотел нервировать ребят перед гонкой. Но Косихина прорвало:

— Все ему позволено! Скоро на голову сядет!

…У входа в эллинги их ждал Маслов. Ребята прошли мимо. Косихин замедлил шаги.

— Почему заставляешь команду ждать? — чувствовалось, спокойствие дается Кутузову с трудом.

— Извините, — сказал Маслов.

— Нет, ты объясни. Ты что, не уважаешь коллектив?

Дальше Косихину задерживаться было неловко, он прошел вперед, но начало ему понравилось. У бона его нагнал Маслов.

— Кутузов на меня набросился, — видимо, ожидая сочувствия, заговорил он. — А знаешь, почему так получилось? Катя просила ей чемоданы вынести. Тяжелые. Они уезжают сегодня. А когда я ей помог, смотрю, вас уже нет. Я в такси — и сюда.

Маслов взглянул на Косихина. Тот знал, что лицо у него в этот момент злое, но менять выражения специально не стал. И Маслов понял, замкнулся, больше не проронил ни слова.

Опять был штиль, светило солнце, но по воде проходила короткая крутая зыбь — предшественница ветреной погоды. Ленинградцы сидели в снаряженной яхте, конечно, поджидали их, но делали вид, что отлаживают руль. Подождите, подождите, голубчики — они приготовили яхту, отдали носовой. Ленинградцы отвалили тотчас вслед.

Рядом лавировали еще несколько яхт, но они следили только за ленинградцами. Маслов старательно работал на шкотах. Задул ветер, ленинградцы замешкались с выбором галса, и Косихин с Масловым сразу их опередили. И дальше все у них получалось лучше, но не было спаянности, лишь ее видимость, будто каждый участвовал в гонке сам по себе.

Они достигли последнего знака и сбавили скорость. Это была победа, но безрадостная. Напрасно Косихин убеждал себя, что выигрыш очень важен, что завтра, на регате, они покажут и не такой класс. Впервые после победы он испытывал разочарование.

Ветерок охлаждал разгоряченное тело. В маленьких волнах словно переливались слитки серебра. Только там, где лежала тень от яхты, вода была спокойной и мрачноватой. Вдалеке, похожие на огромных водомеров, скользили скифы.

Косихин с завистью смотрел на противоположный берег. На желтом песке мельтешили человеческие фигурки — играли в волейбол, выходили из воды, входили в воду, лежащие переворачивались с боку на бок. Даже издали было видно — тела у людей бледные, незагорелые. Еще не успели в этом году как следует погреться на солнце.

— Может, пристанем на полчасика? — сказал Маслов. — Искупаться охота.

— Кутузов нас ждет, — упрямо ответил Косихин. Он избегал встречаться с Масловым взглядом.

— Брось ты, Коля, честное слово. — Маслов сел в кокпит, углубление в палубе. — Что ты кипишь все время? Ведь регату нам все равно вместе проходить.

Косихин промолчал.

Маслов перебросил стаксель. Косихин взялся за руль. Шли к небольшой бухточке. Какой-то мужчина с большим животом что-то кричал, стоя у самой воды, и размахивал руками. Может быть, он приветствовал их как победителей, но ветерок относил слова. До берега оставалось совсем немного, мужик с животом все кричал, ветер вдруг стих, и Косихин явственно различил слово «провода». Он сразу посмотрел вверх и, вздрогнув, отшатнулся.

В тот же момент сверкнула ослепительная холодная вспышка. Косихин сжался, единственная мысль-предупреждение плескалась в голове — не задеть какую-нибудь металлическую деталь. И тут же увидел: мачта отошла от проводов. Нельзя было терять ни секунды. Косихин бросился в воду. Отплыв немного, оглянулся. Маслов плыл следом.

Они стояли на берегу и как завороженные наблюдали: яхта раскачивалась, мачта то отдалялась от проводов, то прислонялась к ним — и когда это происходило, бенгальские вспышки с треском разрывали воздух, обжигали Косихина холодным пламенем изнутри. Ведь я же видел, видел тогда эти контуры пагод, корил он себя. Видел, что низкие…

— Сейчас загорится, — сказал кто-то у него за спиной.

Косихин слепо посмотрел на говорившего и боковым зрением успел заметить: Маслов схватил лежавший неподалеку обломок доски и, разбрызгивая воду, побежал к яхте.

— С ума сошел! — крикнул Косихин.

Маслов не послушался. Вода была ему по грудь. Он уперся обломком в борт, пытаясь сдвинуть яхту.

Косихин ясно представил, что сейчас произойдет. Он суеверно испугался своих мыслей, но было уже поздно: яхта снова стала наваливаться на провода, Маслов нажимал доской, она соскользнула с полированной поверхности, Маслов по инерции подался вперед… Косихин зажмурил глаза, а когда открыл, Маслова нигде не было. Косихина обступила тишина, а потом в сознание ворвались крики людей, чаек, отдаленный шум мотора.

Косихин врезался в воду. Он нырял и всматривался в зеленоватую прозрачность. Всплывал, захватывал воздух и снова погружался.

Рядом ныряли люди.

В какой-то момент он чуть не провалился в глубину, его словно магнитом туда потянуло. Он с трудом выкарабкался, перевел дыхание и с безразличием подумал, что мог сейчас утонуть. Это безразличие его испугало, он быстро, удирая от таящейся там, под ним, опасности, поплыл к берегу, изо всех сил работая руками и ногами.

Он выполз на берег и растянулся на песке — теплом, почти горячем, — согреваясь и дрожа сильней и сильней. Его вдруг все перестало интересовать, он хотел поглубже зарыться в этот прекрасный песок. И тут откуда-то издали послышалось: «Нашли, нашли». Косихин приподнялся, взглянув в ту сторону и увидел: двое мужчин осторожно, будто ребенка, выносили на берег третьего.

Он встал и пошел к ним. Ноги вязли в песке, и ему почему-то представилось, что он идет по пустыне — один, хотя прекрасно видел перед собой группку людей. Он торопился и в то же время старался как бы замедлить шаги, он и хотел узнать, как там, и боялся. Он словно со стороны наблюдал за собой — вот так идущим быстро и в то же время медленно, и глаза у него при этом взгляде со стороны были большие и белые, как блюдца. А все вдруг повернулись к нему, расступились, давая дорогу, и там, в конце этого образованного людьми прохода, он увидел лежащего на песке ч е л о в е к а.

СВИДАНИЕ В ДЕКАБРЕ

Ветер стонал в трубах, жаловался на бесприютное свое житье. Или это трубы жаловались на хлеставший их снег, атаки ветра?..

Фомин выпростал руку из-под одеяла: и в комнате было нежарко, из оконных щелей гвоздил сквознячок. Не поднимаясь, Фомин нашарил на полу жестянку, которая заменяла пепельницу, установил ее на груди, но курить раздумал: чтобы чиркнуть спичкой, пришлось бы извлекать из тепла вторую руку.

Той же выпростанной рукой Фомин взял со стула газету, перечитал телепрограмму на последней странице и со вздохом газету отбросил. Быстро темнело.

Все же надо было вставать.

Позевывая и подтягивая сползавшие пижамные брюки, Фомин прошел на кухню. Членистоногий столетник загораживал чуть ли не пол-окна, а день и без того выдался сумеречный. Фомин включил свет, зажег обе конфорки. Стало уютней.

Сел на табуретку и выставил локти на серую пластиковую поверхность кухонного стола. Поблескивающая плоскость была сплошь в розоватых винных подтеках и липкая. Фомин пододвинул тарелку с утренними пельменями, отколупнул вилкой от слежавшейся массы два крайних комка и, прожевав, запил водой из-под крана.

Взял стеклянную банку, чтобы полить столетник, и тут позвонили в дверь. Фомин замер, прислушиваясь. Звонок не повторился. Недоверчиво вытянув шею, Фомин как был, с банкой, двинулся через коридорчик в прихожую. У двери он снова обратился в слух и, различив там, за дверью, неясный шорох, быстро отомкнул.

Перед ним стояла немолодая, красящаяся в рыжую женщина небольшого роста, полная, в черном пальто с куньим потертым воротником. Шапку из синтетического искрящего меха женщина сжимала в руках, а возле на лестничной площадке чернел внушительных размеров чемодан. Что-то во взгляде голубоватых, выцветших глаз женщины показалось Фомину знакомым, и он строго спросил:

— Вам кого?

— Ой, Федя, — нараспев произнесла женщина. — Федя… — Она радостно и кривовато улыбнулась. — Ты не узнаешь меня?

Фомин кашлянул, выигрывая время.

— Я Шура. Шура Кольцова, — подалась к нему она.

— Шура?

Он непроизвольно отстранился, чтобы взглянуть на нее со стороны, и тут же словно устыдился этого своего движения.

Но Шура словно бы не заметила ничего и по-прежнему улыбалась:

— Ты что, цветы поливал?

— Да, — сказал Фомин и отвел руку с банкой за спину.

— Любишь цветы?

Фомин снова кашлянул и тут только спохватился.

— Шура! — бодро, что прозвучало немного неестественно, воскликнул он. Наклонился, подхватил чемодан. — Проходи, что же ты стоишь? — И шагнул в глубь квартиры. — Ты погоди, я только приберу чуть-чуть.

Фомин пихнул одеяло в шкаф, жестянку переставил на подоконник, затолкал ногой под диван скомканную папиросную пачку.

Шура, аккуратно подобрав бежевую юбку, села на стул, Фомин осторожно, чтоб не скрипнуть, опустился на диван.

— Да, сюрприз, — сказал он. — Вот не ждал!

Они помолчали.

— А ты хорошо живешь, — решила Шура, оглядев комнату.

Фомин украдкой вмял вылезшую из дыры диванную пружину.

— Только вот похудел что-то…

— Я? — он провел рукой по небритому подбородку. — Ты извини, я сейчас.

Вернулся он в костюмных черных брюках и голубой сорочке в полосочку.

— А ты… ты как меня нашла?

Она посмотрела на него ласково и лукаво. Ну да, он хорошо помнил этот ее взгляд.

— Нашла…

— А… Чем ты… вы… как вообще жизнь? — спросил Фомин.

— Я? Моя жизнь? Работаю, — сказала она.

— Там же?

— Там же, на фабрике, где еще?.. А ты помнишь?

— Помню, конечно, — сказал он, сглотнув с усилием: запершило в горле. — Стоит фабрика-то?

— Стоит… Новый корпус построили… — Голос Шуры изменился, стал доверительным и мягким. — Федя, — сказала она, — я, собственно, что приехала…

Фомин подобрался, сел прямо, так что диван под ним застонал. Она продолжала, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, оклеенная желтыми в цветочек обоями стена не мешала ей эту даль видеть.

— Значит, говоришь, помнишь наши места?..

— Ну? — сказал Фомин.

— И реку помнишь? Малюсенькая такая, вода мыльная, пузырится. Мы ее Змейкой называли… Помнишь?

Фомин зажмурил глаза и сразу увидел ту заводь, и лодку с облупившейся на носу голубой краской, и слепящий отблеск солнца в воде.

— Помню, — сказал он. — Лилии я тебе еще рвал. А на тебе платье белое было.

— Верно, — обрадовалась Шура. — Длинное, по моде. Сама шила… И как мы за бабочкой-лимонницей гонялись, тоже помнишь?

— И ты платье испачкала, — чувствуя, что от воспоминаний и запахов того лета начинает кружиться голова, подхватил Фомин.

— Федя, я о чем с тобой поговорить хочу, — смущаясь, заторопилась Шура. — Помнишь, как мы вот так бегали, хохотали, а потом ты остановился и говоришь: «Шура, выходи за меня замуж, а?» А я тебе сказала: «Ой, Федя, я подумаю». Помнишь?

— Ну… Помню, — помолчав, сказал Фомин. Солнечная картина исчезла, и он опять очутился в холодной и унылой своей комнате.

— Федя, — сказала Шура, — так я подумала…

Взгляды их встретились.

— Подумала, говорю. И согласна.

— Что? — не сразу понял он.

Фомин встал, сел, опять встал, проверил, застегнут ли ворот рубашки, и, убедившись, что застегнут, расстегнул. Прошел к окну. Взял с подоконника пачку «Беломора», легонько хлопнул по тыльной ее части, так что мундштуки папирос выскочили из отверстия сразу несколькими дулами.

— Закурю, ты не возражаешь?

— Куришь? — участливо кивнула она. — А ведь не курил. И выпиваешь, наверно?

«Господи, «куришь», «выпиваешь», — внутренне усмехнулся он. — Да если бы ты только знала… На одни алименты мог бы дачу построить…»

— Как вообще-то живешь? — спросил он.

— Да я ведь уже говорила, — с готовностью отозвалась она. — Как живу? Утром на работу, вечером с работы… В прошлом году маму похоронила. — Глаза Шуры затуманились, но тут же просветлели. — В отпуске один раз в Сочи была, другой — в этой… Мацесте… А большей частью дома.

— Я вот тоже сейчас в отпуске, — зло хмыкнул он. — Третий год зимой отправляют. Куда тут поедешь?

— А ты бы к нам. У нас зимой хорошо. Рыбку бы у проруби половил… Яблочки моченые с мороза… Ведь ни разу нас не навестил.

— Времени не было, — сухо сказал он.

— Я понимаю, понимаю, — согласно закивала она. — Ты всегда много работал…

— Работал! Не то слово. Вкалывал от зари до зари. Вот ты говоришь, похудел. А ведь я не только похудел, у меня радикулит… Спондилез у меня…

— Я знаю, — сказала она.

— Знаешь? Откуда?

— Холодно, — поежилась Шура.

— Верно, холодно. Хочешь, на кухню пойдем?

— Да нет, — сказала она. — Ты лучше пальто мое принеси, я накину.

Он принес пальто, укутал Шуру.

— Ты писал ведь… Мише-то, Панкратову. Нечасто, но писал. А с Мишей я чуть не каждый день на улице вижусь…

— И что же… Много он про меня рассказывал?

— Про радикулит говорил. Я тебе средство от него привезла. Меня Мишин сын, Павлик, научил. Травы целебные настоял. Он ведь, такая Мише радость, летом в медицинский институт поступил… Миша дом новый построил…

— Ну и как ты это себе представляешь? — перебил ее Фомин.

— Что «это»? — не поняла она.

— Ну, это… Жизнь нашу совместную.

— А никак… пока. Не знаю. Что заранее гадать?

За окном по-прежнему стонал ветер.

— А почему же ты тогда, тогда-то не согласилась? — Фомин возбужденно заходил по комнате. — Ведь я тебя как упрашивал!

— Да и я тебя любила, — сказала Шура.

— Так почему не согласилась?

— Ах, Федя, — вздохнула она. — Глупая была, думала, куда мне за тобой? Ты — в большой город, в училище. А я что? А сегодня вижу… У тебя не сложилось, и у меня тоже. — Она улыбнулась. — Я ведь после первого же твоего развода хотела приехать. Да не решилась.

— А после второго что же не приехала? — подозрительно спросил Фомин.

— О втором я с опозданием узнала. Ты уже снова женат был.

— Ну, представь себе, — обхватив голову, заговорил Фомин. — Вот ты приехала ко мне прежнему. Так? А я ведь не прежний, я другой совсем. — Он посчитал на пальцах. — Столько лет — шутка ли! И как ты с незнакомым этим человеком собираешься, скажи мне, жизнь налаживать?

— Ах, Федя, — сказала она. — Ведь и я не прежняя. И я повидала. Да ты знаешь, наверно. Коля Степанов… Так глупо он погиб…

— Что-то я тоже замерз, — сказал Фомин, стискивая зубы, чтоб не стучали. Встал, достал из шкафа одеяло, накинул на плечи. — Так что ты про Мишу Панкратова говорила?

— Сын у него в институт поступил. В медицинский. Он ведь с детства врачевал. Собаку их, Дружка, от лишая какого-то спас… Вот, настой тебе прислал…

— Да не нужно мне никакого настоя, — раздраженно сказал Фомин. — И вообще… — Он досадливо поморщился. — Не могу я так сразу… Не дети уже… Пойми.

— Целебный настой, — возразила Шура.

— Не нужно, — отрубил Фомин. — Ничего мне не нужно!

Он не смотрел на Шуру и закурил новую папиросу, а когда взглянул, поразился происшедшей с ней перемене. Лицо ее пошло пунцовыми пятнами, пальцы теребили пуговицы пальто.

— Ты извини, Федя, — сказала она. — Ты уж год не писал, я испугалась, вдруг случилось что. Я ведь подробностей-то не знала. Поэтому вот так спехом и собралась. Ты извини.

Она все же достала из чемодана плоскую коньячную фляжку.

— На спирту настой.

— Может, по рюмке, на прощанье? — предложил Фомин.

— Да нет, спасибо.

У лифта она замешкалась.

— Я в городе, наверно, еще дня три пробуду. В гостинице остановлюсь…

Лифт с шуршаньем скользнул вниз. И сердце у Фомина тоже будто провалилось в воздушную яму.

Он вернулся в комнату, прошел к окну. В тусклом свете уличных фонарей метался снег. По краям мостовой, заползая на тротуары, горбились синеватые сугробы. И по-прежнему заунывно стонал ветер. Еще мгновение Фомин колебался, потом сорвался с места, в прихожей накинул пальто и выскочил на лестницу.

Темное пятно удаляющейся фигуры маячило в конце переулка. По скользкому, скрипучему снегу Фомин добежал до угла и здесь нагнал Шуру.

— Постой, — попросил он. — Постой. Отдышусь немного.

Она терпеливо ждала.

— Чемодан у тебя тяжелый, вот что, — сказал Фомин. — Давай помогу.