Зимнее марево

ПОЗДНИЕ ГОСТИ

Вечером позвонила мать. Голос у нее был усталый и тихий.

— Ну как у тебя?

— Все в порядке, — ответил я.

— Может, приедешь поужинать?

— Нет, спасибо.

— Деду позвони, — сказала она. — Когда ты с ним в последний раз говорил?

— Ладно, — пообещал я. Сходил за сигаретами, вновь вернулся к аппарату, но в дверь забарабанили.

В глазок я увидел вытянутых, как в кривом зеркале, Кирилла, какого-то типа в очках и девчонку с косичками.

Кирилл ворвался первым.

— Звонка, что ли, нет? — сказал я, пытаясь высвободиться из его объятий.

— Да ладно тебе! — весело закричал он. — Знакомься. Это мои друзья, Вадим и Ася.

Тип в очках вкрадчиво поклонился, был он по виду нам с Кириллом ровесником, с деловым скучным лицом и неподвижной улыбкой. Девчушка жалась к нему и робко кивала.

Я слова не успел вымолвить, Кирилл утащил меня в кухню.

— Это с моей новой работы парень, — зашептал он. — Из параллельного отдела. И его сестра. Ей завтра кровь из носу чертеж нужно сдать. Ну, ты понял?

— Кирилл, имей совесть. Ночь на дворе, — сказал я.

— Очень нужно, умоляю. — Он снова полез обниматься. — Час работы, и все в шоколаде. Ну?

Чтобы не мешать, мужчины удалились на кухню пить кофе. Ася осталась в комнате.

— Что там у вас? — спросил я.

Она открыла тетрадочку в голубой обложке. Я присвистнул.

— Это в школе теперь такие задания дают?

Девочка обиделась.

— Почему в школе? Я на втором курсе. — И вспыхнула. — Вы только не подумайте, что я всегда так… — за счет других… Я привыкла сама все делать. Просто стечение обстоятельств. Бабушка в больнице…

— В какой? — поинтересовался я, подбирая карандаши поострей.

— На Октябрьском поле.

— А, — сказал я. — У меня там врач знакомый. Можем, кстати, ей позвонить.

— Что вы. Спасибо.

— Серьезно, — сказал я и посмотрел на часы. — Если она дежурит…

Она еще больше покраснела.

— Я понимаю, мы не вовремя. Мне ужасно стыдно, поверьте…

Ее смущение меня развеселило.

— Да вам слова сказать нельзя. Хорошо, буду молчать.

Она смотрела из-под черной челочки.

Я чертил. Довольно легко шло, и зритель благодарный. Один раз выглянул к ребятам. Они слегка осовели от кофе и сигарет.

— Я тебе точно говорю, — лениво втолковывал Кирилл, — эта твоя затея как мыльный пузырь лопнет. Гаврилов не разрешит. Он и так чувствует, что Базыкин ему в затылок дышит. Ты лучше через Козырева. И все в шоколаде.

Он с неохотой поднял взгляд на меня.

— Ну, скоро ты?

Глаза пощипывать начало, когда я закончил. Выключил яркую лампу, сразу спать захотелось.

Сестра кликнула брата. Он возник в дверях, сделал успокаивающий жест, исчез. Кирилл вошел. Тип в очках — за ним следом, с черным портфелем и загадочным выражением лица. Молча и отчего-то пригибаясь, приблизился ко мне, извлек из портфеля бутылку коньяка.

— Кирилл, уйми человека, — попросил я.

— Давай возьмем? — сказал Кирилл. — Пригодится.

— Ты же знаешь, я только борзыми беру, — покачал головой я.

Кирилл оживился.

— Как там мой Чапа? — И руками развел: — Ну разве так можно? — Ища сочувствия, повернулся к брату с сестрой. — Такую собаку, такую симпатягу ему подарил, а он взял и отдал.

— Там уход лучше, — сказал я.

Кирилл только себя слышал.

— Тибетский терьер. Щенок. Игрушка.

Ася вступила:

— Вы меня спасли. Честное слово. Не знаю, как вас благодарить.

— В газету напиши: «Благородный поступок», — посоветовал Кирилл.

— Позвоните, проинформируйте, что поставят, — сказал я. — Может, я и насчет вашей бабушки разузнаю.

РАБОТА ЕСТЬ РАБОТА

Жара одуряла.

Мы и шторы опустили, и вентилятор включили на полную мощность — он яростно расталкивал душный, тяжелый воздух, который со всех сторон обволакивал, тормозил его пластиковые лопасти.

Только в коридоре, куда солнце приходило к вечеру, сохранилась относительная прохлада. Большинство сотрудников переместилось туда. Стояли группами, даже не курили. Дышали ртами, будто рыбы, выброшенные на берег.

— Обрати внимание, — сказал Даня, — в этом пекле все мухи сдохли. Обратил?

— По-моему, они, наоборот, тепло любят, — отозвался я.

— Не такую же парилку. Всему есть предел. Галеры, галеры…

Он уже второй день маялся: втулка у него не получалась. Приближался к кульману то с нежностью, лаской думал взять, то с остервенением. Но дудки. Он карандаш в угол отшвыривал. Садился за стол, вдохновенным жестом художника откидывал прядь со лба… Опять ничего. Ходил по комнате кругами, изливал желчь:

— В одной шведской фирме проделали эксперимент. На полгода подчиненных сделали начальниками, а начальников — подчиненными. И работа куда лучше пошла. Представляешь, вызываю Голубкину и так задумчиво говорю: «Что-то мне в вашем проекте не нравится. Вот здесь, в этом узле?» А?

Тут она и вплыла, легка на помине, наша Голубкина. В розовом платье с оборочками, в рыжем парике. Даня сразу прикусил язык.

Она по мою душу явилась.

— Валерий, хочу напомнить, к концу недели мы должны по первой позиции все сдать. Как у вас продвигается?

— Хорошо, — сказали.

— А как насчет квартальных премий? — не утерпел-таки Даня.

— Павел Павлович должен был к Спиридонову пойти. И не пошел, — сказала Голубкина.

Даня красноречиво вздохнул. Они с Голубкиной обменялись понимающими взглядами.

— А жара, жара, — сказал Даня. — Я сегодня ночью проснулся весь в поту. И сердце так нехорошо колотилось. Просто страшно сделалось.

Голубкина сочувственно вздохнула.

— Что поделаешь, Даниил Федорович. — И на пустующий стол Лаврентьева положила руку. Два массивных кольца, одно с малахитом. — Надо же… Полтора месяца болеет…

На меня посмотрела. Я промолчал.

— Временно кого-нибудь оформить, — циркулем что-то на ватмане вымеряя и вроде бы ни к кому не обращаясь, промурлыкал Даня.

— Я поговорю с директором, — пообещала Голубкина.

— Да вы и сами можете решить, — польстил Даня.

— Я поговорю с директором, — повторила она и вышла.

Зубы у Дани великолепные.

— В ее возрасте такие платья носить. Все-таки розовый цвет, что ни говори, — цвет надежды. Увидит кто-нибудь в толпе, устремится к ней… А как рассмотрит… Какие уж тут надежды. Утраченные иллюзии.

— Зачем ты Лаврентьева подставил? — сказал я.

Даня дернул плечом.

— А почему я должен тратить остатки пошатнувшегося здоровья и за кого-то вкалывать?

Заглянула Танечка-секретарша.

— Валера, зайди к Пал Палычу.

— Скажи ему о Лаврентьеве и о премиях. Пусть он как председатель месткома примет меры. Почему мы должны страдать? — успел крикнуть мне вслед Даня.

Пал Палыч сидел за огромным своим столом и, как ребенок фантики, перебирал кальки. Слабый румянец играл на щеках.

Что-то с ним творилось последнее время. Тяжеловатая набряклость обозначилась под глазами. В крупных мужчинах меланхолия особенно заметна.

— Постой, — сказал он, морщась от досады, что не может вспомнить. — Постой, зачем-то ты мне нужен был? Ах да, — тут он совсем очнулся. — А впрочем, так, пустяки, ничего…

НЕСЧАСТЛИВАЯ СКАМЕЙКА

— Здравствуйте, Ольга Максимовна, — сказал я.

— О, Валерий Викторович. Сколько зим, сколько лет.

— Неправда, — сказал я. — Лето только кончилось. И до зимы еще далеко.

— Извини, я неточно выразилась.

— Я чего звоню, — сказал я. — К вам в терапию недавно старушку привезли. Ты бы не могла поинтересоваться, что с ней?

— Конечно, узнаю. Фамилия?

— Что? Ах, ну да, фамилия… Слушай, я узнаю и подскочу, поговорим.

Дежурному старику на входе мое лицо должно бы примелькаться, однако он каждый раз, растопырив руки и кряхтя, кидается преграждать дорогу.

— Врач назначил, — не замедляя шага, бросаю я.

— Не шумите! Тихий час! — кричит он вдогонку.

В вестибюле прохлада, фикусы, больничный строгий неуют и запах — лекарств, чистоты, притаившегося страха…

В ординаторской Галочка и Света фасовали лекарства для раздачи.

— А где Ольга Максимовна? — спросил я.

— Суббота — день короткий, — весело отозвалась Галочка. Она точно и ловко отправляла таблетки в отсеки неглубокого пластмассового ящичка. Так, не глядя, опытные игроки сдают карты.

— Ты кстати заглянул, — сказала Света. Ее движения были куда медленней, автоматизм еще не выработался. — Тут больной один жалуется, матрац сполз. А у нас сил не хватает подтянуть.

Мужчина был грузный и лысый. Живот у него раздулся, одеяла хватило лишь по щиколотку. Когда мы вошли, он беспокойно завозился.

— Больной, вам нельзя шевелиться, — строго сказала Света.

Мужчина таращил на нее глаза и ничего не говорил. Я вспомнил об отце, но отогнал эти мысли.

Мы с двух сторон взялись за матрац и подтянули мужика повыше.

— Хороший из тебя санитар получится, — сказала Света.

— А куда она поехала? — спросил я.

Светка пожала плечами.

Галочка тем временем закончила с лекарствами и читала.

— В рабочее время, — пристыдил я ее.

Она молча показала обложку: «Хирургия».

— Пардон, — сказал я. — Беру свои обвинения назад. Я почему Ольгу Максимовну ищу? Она мне насчет старушки одной разузнать обещала. В терапии лежит.

Галочка укоризненно посмотрела большими черными глазами.

— Серьезно, — сказал я.

— Мы без врача не имеем права сведений давать. Еще перепутаем, — сказала Галочка.

— Ну вот, вынуждаешь меня к Ольге Максимовне домой ехать.

— Болтушка. — Галочка снова уткнулась в книгу.

— Если бы у вас о сотрудниках заботились и обеспечивали их телефонами, я бы ей не досаждал. А так вот приходится.

Света зевнула и прикрыла рот ладошкой.

— Мне кефир разносить. Помоги, а?

— Ну вы уж совсем, — сказал я. — Я вот Ольге расскажу. Работнички.

В автобусе удалось занять место с теневой стороны и даже у окна. Окно, правда, не открывалось. Достал газету, но раскрыть не успел, автобус повернул, солнце ослепило и пошло жарить. Я расстегнул рубашку, заслонился газетой.

Сосед дремал, положив руки на спинку переднего сиденья. Очнулся, поднял голову и спросил:

— А сколько в Нуёрке населения?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— На прошлой неделе по телевизору говорили… Каждую минуту там пацан рождается. А Форд каждую минуту выпускает два автомобиля. Вот я и думаю, скоро машин больше, чем людей, будет.

От автобусной остановки вела к ее дому через пустырь протоптанная дорожка. Повсюду валялись остатки стройматериалов: битый кирпич, обрезки труб, раскрошившиеся железобетонные плиты. Кое-где травка начинала пробиваться, подорожник.

Солнце глянцево отражалось в окнах новеньких домов.

Я свернул с тропинки. На краю пустыря был овраг, по дну его бежал от фабрики спортинвентаря мутный мыльный ручей. Над оврагом стоял когда-то деревянный дом. Теперь лишь красный остов прямоугольной рамой лежал на земле. И ограду снесли, а сад пожалели.

Земля здесь мягкая, ухоженная, пружинит под ногами.

Я посидел на кирпичном остове, покурил. Свежестью и прохладой веяло от деревьев. Как на даче.

Едва вышел из лифта, Чапа залился лаем. Узнал. Я подошел к двери. Позвонил. Никого.

— Чапа, Чапа, — сказал я. — А где же твоя хозяйка?

Он заскулил.

— Не грусти, я сейчас вернусь, — пообещал я.

Он тявкнул отрывисто, обиженно.

Я сходил в универсам неподалеку, купил Чапе суповой набор. Встал в очередь к телефону-автомату.

Дед долго не снимал трубку. Я уж решил, его нет. Наконец прорезался торжественный и громкий, будто дед перед большим стечением народа выступал, голос:

— Кто это? Кто это? Я слушаю.

— Это я, Валера, — крикнул я.

— Кого?

— Дедушка, это я, Валерий!

— У нас таких нет, — сказал дед.

Я набрал в легкие побольше воздуха:

— Это твой внук!

— Не могу вам сказать, — и повесил трубку.

Попытался еще разок.

— Извините, я плохо слышу, — сказал дед.

— Да это я, Валера, — выходя из себя и одновременно жалея деда, крикнул я.

— Я таких не знаю, — печально сказал дед.

И снова короткие гудки.

Чапа прямо зашелся в лае, когда я вышел из лифта. Учуял гостинец.

— Чапа, прекрати, — крикнула Ольга.

— А нос-то, как нос обгорел, — перебил ее мужской голос.

Я нажал кнопку звонка.

В квартире наступила тишина. Только Чапа, повизгивая, скребся в дверь. Я еще раз позвонил. Еще и еще раз.

В голове слегка помутилось, как после донорского пункта.

Спустился вниз и сел на скамеечке под козырьком подъезда. Старуха с опухшим, морщинистым лицом тяжело опустилась рядом. От соседства мне стало совсем муторно.

Я снова поднялся на пятый этаж. Снова позвонил.

Чапа залаял, но издали — видно, его заперли в кухне.

Старуха сидела, не уходила.

— А где ребеночек ваш? — спросила она.

— Какой ребеночек?

— Вы ведь здесь живете? Нет? Ах извините, обозналась.

Я как бы оглох. То, что творилось внутри, было гораздо сильней, громче всего извне. И как-то нужно было из этого состояния выкарабкаться.

— Я приезжий, — сказал я. — К другу зашел. А его нет.

— Тут молодой человек один очень на вас похож. С колясочкой все гуляет. У вас тоже детишки есть?

— Нет, — сказал я.

— Ну, будут. Несчастливая эта скамейка, — старуха костяшками постучала по деревянным брускам. — Все время кто-нибудь сидит и дождаться не может. На той неделе муж с женой целый день кого-то караулили. Тоже приезжие. Так и ушли.

«Я-то дождусь», — подумал я.

Старуха исчезла, двое ребят плюхнулись рядом.

— Ну, молодцы наши, — заговорили они вроде бы между собой, но поглядывая в мою сторону.

— Молодцы, молодцы. Во всех заплывах победили…

— Жаль, не видел, — сказал я.

— Вечером будут повторять.

Он вышел, когда начали загораться окна. Я сразу понял, что это он. Резкий подбородок, черные жесткие волосы. Джинсовая голубая рубашка с закатанными рукавами. Прошел к темно-зеленым «Жигулям»-пикапу, позвенел ключами.

Такие решения созревают мгновенно и как бы помимо тебя.

— Вы не в центр? — подскочил я к нему.

Он оценивающе на меня посмотрел.

— Куда вам нужно?

— Все равно, — сказал я.

Он залез в машину, распахнул переднюю дверь.

— Если можно, я сзади, — сказал я.

В нагретой солнцем машине пахло синтетикой, бензином.

— Друзей ждал, а они не пришли, — я развивал послужившую мне легенду.

Он смотрел на мое отражение в зеркальце.

— Плохо без телефона, — продолжал я. — Ни о чем не договоришься. А вы давно здесь живете?

На этот раз он на меня не смотрел, потому что подъезжал к перекрестку, и ответил, только когда его миновал:

— Я здесь не живу.

— С ума сойти тут жить, — подхватил я. — Выселки. А вы где живете?

Он понял мой вопрос по-своему.

— Я тебя довезу, куда скажешь.

Руки уверенно держали руль. Красивые, загорелые. И профиль у него был красивый.

— Если тебе что понадобится, — сказал я, — у меня парень знакомый на станции техобслуживания. А тебя как звать?

— Борис, — вполне дружелюбно сообщил он.

— Ты где работаешь?

— Импорт, экспорт…

— Говорят, Форд две машины в минуту выпускает, — сказал я. — Правда это?

Он усмехнулся.

— Останови здесь, — попросил я.

Достал три рубля, протянул. Он кивком поблагодарил, спрятал деньги в нагрудный карман.

Я в последний раз посмотрел на него.

Дома пил воду из-под крана. Ложился, вставал, брал книгу и тут же отбрасывал. Потом забылся и видел: надо мной попеременно склонялись два врача в белых халатах и шапочках. Один — с седой бородкой, в пенсне, второй — молодой, с черными баками и карими глазами. «Плохо. Совсем плохо», — говорили они друг другу и скорбно качали головами.

ДВА ПАКЕТА МОЛОКА

Я бы ее не узнал, если бы она меня не окликнула. Вполне современная девушка, Модная сумка через плечо. И косички исчезли.

— Спасибо огромное. Я за чертеж пятерку получила.

— Поздравляю.

— Мы здесь рядом живем. Пойдемте, я вас с мамой познакомлю?

— А с папой? — спросил я.

— И с бабушкой! Бабушка уже дома.

За день город прокалился, небо будто пылью пропитано. Да еще машины отравляли атмосферу, сдержанно рокотали, скопившись у перекрестка.

— В воскресенье мы с подружками за грибами отправились. Рано, с первым поездом. Какой-то дядька подсказал, где сходить. Сошли. Леса не видно, пока до него добрались, устали ужасно. На полянке полежали, отдохнули. Дело к вечеру, есть хочется. Пришли в деревню. Возле старенького домика на отшибе бабушка в платочке стоит, щеку подперла, пригорюнилась. Мы ей говорим: «Бабушка, дай молочка». Думали, у нее корова. А она выносит два пакета, Мы как прыснем…

Так незаметно проводил до самого дома.

— Не хочется прощаться, — сказала она. — Сейчас опять за учебники.

Я с легким прищуром на нее посмотрел. Нет, не поняла. Не научилась еще таких взглядов понимать.

«А может, это как раз то, что нужно, — подумал я. — Может, это вообще все, что нужно в жизни?»

ПРОГУЛКА

Я стоял у окна. В комнате никого. Дело шло к вечеру. Небо серое и тяжелое. Совсем рядом, над крышей дома через дорогу, одна за другой почти без перерывов бесшумно сверкали молнии.

Дверь отворилась, вошел Пал Палыч.

— Так-так, — он рассеянно глянул на Данин кульман, прошелся между столов. — Грустишь?

Я не ответил.

Пал Палыч вздохнул, сел за стол Лаврентьева, сдвинул в сторону испорченные ватманы, мы их с Даней временно туда складывали. Я ждал, он что-нибудь скажет, но он погрузился в задумчивость.

Тучи медленно наползали с запада. Воробьи спешили вычирикать обычную норму до начала грозы.

— Какие у тебя на вечер планы? — неожиданно спросил Пал Палыч.

Глаза у меня вопреки желанию забегали.

— Так, — неопределенно сказал я. — К матери обещал зайти…

— А. Ну все. Все, — он рубанул ладонью воздух, отказываясь от посягательств на мое личное время.

— А что? — полюбопытствовал я.

— Да так…

Я пожал плечами, как бы не настаивая, но обижаясь.

— Пройтись после работы хотел, — сказал Пал Палыч. — Погулять. Думал, ты мне компанию составишь.

— А чего? Можно, — сказал я.

Воздух, плотный и сырой, прилипал к лицу, и ладони сделались влажными. Пал Палыч мощно, как ледокол, торил дорогу в людской толчее… Я с трудом поспевал за ним, держась в кильватере и гадая о маршруте.

Первым пунктом оказался гастроном. Порыскав в молочном отделе, Пал Палыч спросил:

— Ты домой будешь что-нибудь брать?

Я посмотрел на очередь у прилавка.

— Да это недолго, — сказал Пал Палыч. — Становись в отдел, а я в кассу.

В булочной мы управились значительно быстрей. После этого шли, кажется, без всякой цели — видно, фантазия Пал Палыча иссякла. Сзади я скептически обозревал его: шлица пиджака расходилась от поясницы широким треугольником.

Темнело быстрей, чем обычно. И, наконец, хлынуло. Пал Палыч замер в растерянности. Я подхватил его под руки и потащил в кафе на другую сторону улицы.

Он плохо гармонировал с легкомысленной обстановкой этого заведения. С большим трудом устроился на изящном металлическом стульчике. Сидел на нем, как тесто, которое через край кастрюли переваливается. Здоровенный портфель боялся из рук выпустить, держал на коленях. Официант за спиной Пал Палыча подмигнул мне и, показав на него глазами, состроил рожу. Я отвернулся, не желая его поощрять.

Дождь грохотал в трубах. Огромное окно, возле которого мы сидели, будто завесили плотными жалюзи.

Вбежали двое мужчин. Воротники пиджаков подняты, возле ног сразу натекло по огромной луже. Долго причесывались, отряхивались, как щенки после купания.

Пал Палыч, далеко отставив руку, вгляделся в старенькие свои часы на кожаном ремешке.

— Еще один день прошел, — сказал он. — А что сделано? Каждый день — это жизнь в миниатюре. В нем всего понемногу: работы и отдыха, радости и печали. Что-то ты приобретаешь, а что-то утрачиваешь, иначе день не полон, не прожит, как надо…

Мужчины, пользуясь тем, что в кафе пусто, разулись. Официант сделал им замечание, они кивнули, но ботинки не надели.

— Ты доволен сегодняшним днем? — спросил Пал Палыч.

Я пожал плечами.

— А ведь каждый день — один-единственный, он никогда не повторится. Я раньше думал: сегодня абы как проживу, а завтра… Но завтра — это уже совсем другой день.

Официант принес заказ. Пал Палыч налил минеральной воды, поднял бокал и забыл о нем.

— Знаешь, что такое любимая женщина? — снова заговорил он, — Это женщина, с которой тебе всегда хорошо. Утром и днем, в радости, в беде. Даже когда совсем плохо, а посмотришь на нее — и тебе хорошо. Говорят: «Ищите женщину». Это правильно, очень правильно. В истоке наших поступков почти всегда женщина. Делаешь что-то, а сам думаешь, как бы она к этому отнеслась.

Только что сидел весь опущенный, расслабленный и вдруг воодушевился.

— Для меня всегда на первом месте работа. Успокаиваешься, только поняв, что сумел время преобразовать, материализовать, что ли. Своим трудом его овеществил. А?

«Этот вечер никогда не кончится», — подумал я.

К нам подсел один из промокших мужчин. В носках. Он старался держать голову прямо, она сваливалась набок.

Пал Палыч болезненно поморщился.

— Уйди, — внятно сказал я мужчине.

Он поднялся, с грохотом опрокинув стул.

Дождь кончился.

На пустынной набережной хозяйничал ветер. По реке плыл ярко освещенный речной трамвайчик, музыка в радиорубке наяривала вовсю, хотя пассажиров на палубе не было видно.

— А если нам по реке прокатиться? — предложил Пал Палыч.

— Поздно уже, — сказал я.

— Разве поздно?

Он облокотился о каменный парапет и громко крикнул вслед удаляющемуся пароходу:

— Эгей!

Дрожащий звук долго висел над водой.

Замедлив шаги и пристально на нас посмотрев, проследовал милиционер.

— Можем ко мне пойти, — предложил я.

— Да нет, не стоит, — сказал Пал Палыч. — А впрочем, поехали.

Он сел в угол, под торшер, в одну точку уставясь. Отбрасывал мрачную тень на обои. Предложенное мной яблоко машинально схрумкал.

— Ты не беспокойся, я сейчас уйду.

Но огрызок в пепельнице покоричневел, а он все сидел.

НЕДОСКАЗАННОЕ

Разве нельзя понимать друг друга молча?

Пал Палыч сказал:

— Каждому по силам заглянуть в будущее ровно настолько, чтобы увидеть: это мгновение, этот час, этот день, этот год пройдет, и то, чего не сделал сейчас, может быть, уже не сделаешь никогда. Каждый способен заглянуть в будущее на один поступок — тот, который нужно совершать именно в эту минуту. И там, в будущем, которое наступит в следующее мгновение, об этом поступке вспомнится — как о совершенном или несовершенном. Отвернуться, пройти мимо — легче не бывает. Иногда я думаю: главное — начать… Пусть с мелочи, с пустяка. Помочь донести тяжелую сумку… Уступить место… А продолжение придет само, и уже не сможешь остановиться. Будешь разматываться, словно клубок шерсти. Понимание рождается из доброты. Поступки, которыми ты одаришь других, породят другие добрые поступки. Цепная реакция будет умножать их число ежедневно. Да так и должно быть. Каждый, кто принимает добро, должен тут же поделиться с другими, с первым встречным, с каждым, кто нуждается в твоей помощи. Но опускаются руки, гаснет улыбка, если натыкаешься на злой взгляд, слышишь недоброе слово. Немногим хватало терпения… Да, доброта, сочувствие даются вычитанием из личного запаса времени, сил. Вычитанием из твоей жизни, которая проходит… Столько вокруг неустроенности, хлопот и забот, что кажется, жизни не хватит… Этому — улыбнуться, тому — помочь, третьему — одолжить, пятого — навестить, десятого — успокоить. Как исхитриться все успеть?

ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА

Утро вечера мудреней. Утро больней ночи.

Тянулось время, томительно вытянулись строгие белые корпуса.

На последнем этаже, в операционной, горели резкие и холодные, как блиц, голубые лампы.

Ветерок принес с клумбы приторный запах цветов.

Со звоном захлопнулась где-то фрамуга. Шумно зааплодировав, снялся с карниза голубь. Две женщины в белых халатах везли на тележке погромыхивающие алюминиевые котлы.

От ворот двигалась стайка медсестричек. Утренняя смена. Одна то и дело забегала вперед, демонстрируя подругам новое платье. Те одобрительно щебетали. Галочка подошла ко мне.

— Ольгу Максимовну ждешь?

— Ну? — сказал я.

— Она вчера уехала. В тур. Ленинград — Минск — Таллин.

Я медленно раскачивался на каблуках, не зная, что сказать. Наконец вымолвил:

— Хорошо живете.

И не оглядываясь пошел к воротам.

Даня с утра подводил философскую базу под очередную свою неудачу.

— В сущности, жизнь человека — постоянный переход из одного стада в другое. Из школы — в институт, из института — в трудовой коллектив… До чего надоело каждое утро себя за шиворот на службу тащить!

— Ты Голубкиной это скажи, — огрызнулся я.

Пал Палыч принимал поляков. Я ему записку оставил. И Танечку предупредил.

— Шутишь, что ли? — не поверила она.

— На два дня, — сказал я.

В аэропорту, вот где чувствуешь себя по-настоящему современным человеком. Ревут двигатели, взмывают и приземляются металлические махины, а тебя этим не удивишь. Ты и сам сейчас сядешь в такую. Идешь чуть лениво, будто тебе каждый день доводится одолевать эту немыслимую высоту, с которой не разглядеть даже вершину Памира, словно тебя, поднимающегося по трапу, видят твои прадедушки и прабабушки, которые такой ужасной участи для потомка и вообразить не могли. И дабы их успокоить, ты улыбаешься, показывая, сколь необоснованно их волнение. И даже чувство покровительственной гордости испытываешь — ведь как-никак приобщен к тайне появления этих гигантов. Видел, как они зарождались в проектах. Но при воспоминании о работе — кульманах и карандашах — нехорошо саднит под ложечкой.

Садишься в жестковатое кресло. Можно вздремнуть. Или почитать. Современный человек не привык впустую тратить время.

— Пристегните ремни. — Стюардесса идет по салону, проверяя, все ли исполнили требование. Самолет выруливает на взлетную полосу. Быстрей, еще быстрей, чтоб дух захватило. Легкая перегрузочка, скрежет, как по гравию… Оторвались.

Мощно и ровно работают двигатели. И вдруг провал, падение, сердце екает… Воздушная яма.

В Ленинграде дождик и довольно прохладно. Лужи, плащи, зонты.

Группа медицинских работников сейчас на экскурсии. Будет через час. Это информация администратора гостиницы.

— А свободные номера есть? — спросил я.

— Заполняйте карточку.

Какой-то парень отирался возле. Едва я присел к столику, он тут как тут. Помятый пиджачок, сигарета прилипла к губе.

— Ты сам откуда? Откуда? — дернул меня за рукав.

Я посмотрел на его руку, потом на него самого. Он, разумеется, намека не понял.

— Из Москвы, — сказал я.

— Какие там у вас новости?

— Что тебя конкретно интересует?

— Ну так, вообще.

— Вообще все в порядке.

— Тогда дай рубль, — сказал он.

На смену появился другой. Небольшого роста, коренастый, в сером затасканном плаще. Черные курчавые волосы, похоже, давно не чесаны, он в них то и дело запускает пятерню. Искоса поглядывал сонными зеленоватыми глазами.

Я от него незаметно отодвинулся. Не тут-то было.

— Не скажете, сколько времени?

— Без двадцати пять.

— А вы не из Москвы случайно?

— Я с твоим приятелем этот вопрос уже обсудил.

— Каким приятелем? — удивился он.

Вдруг захотелось совсем уйти. Когда долго ждешь, у ожидания появляется привкус ненужности.

— Вы меня с кем-то путаете, — снова пристал кучерявый.

— Исчезни, — посоветовал я.

И замер. Сердце словно споткнулось, неприятно-теплая волна разошлась по телу. Ольга пересекала холл, стягивая с головы яркий платок. Каблучки ее звонко стучали по мраморному полу.

— Привет, — сказала она. — Я отправила тебе письмо.

— Прочту, когда вернусь, — сказал я.

— Точно, перепутали, — снова возник сбоку растрепанный.

Я отстранил его рукой.

В лифте какая-то женщина очень внимательно смотрела. Где-то я ее раньше видел. Показалось даже, она едва заметно кивнула, здороваясь.

По коридору мы шли молча.

В номере Ольга задернула шторы, включила маленький свет. На тумбочке — лак для ногтей, маникюрный набор, стопка репродукций. Верхняя — «Портрет камеристки».

— Господи, — Ольга откинулась в кресле, закрыла глаза. — Когда все это кончится?

— Что именно? — Я стоял, привалясь плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди.

— Неужели ты не понимаешь? Не надо нам больше видеться. Не надо.

— Ты что, замуж за него выходишь? — спросил я.

Она резко выпрямилась, пальцы впились в подлокотник.

— Ты видел его?

— Еще бы, — сказал я. — Он меня до самого дома подвез.

Я опустился на колени, взял ее руку в свои. Она попробовала высвободиться.

— Все будет хорошо, — сказал я.

— Нет, не будет. Если б ты знал, как я хочу в него влюбиться…

— Не плачь, — попросил я, — не могу, когда ты плачешь.

— Какое же прощание без слез? Я и письмо писала, ревела. Переписывать пришлось.

— Мы не прощаемся, — я прижался головой к ее коленям.

— Прощаемся, Валера. Прощаемся. У тебя своя жизнь. Я пробовала, старалась, но видишь… Ты не думай, я тебя не корю. Время нужно, чтобы ты изменился.

В дверь постучали. Сухой противный звук.

— Ольга Максимовна, уезжаем!

— Надо же, тушь потекла, — сказала она. — А завтра мы уже в Минске. Тебе повезло, что застал.

МУЗЫКА И МУЗЫКАНТ

Из окна своего номера я видел, как она вышла, остановилась, поставила чемодан на землю. Какой-то мужчина из группы подбежал, подхватил его, донес к автобусу.

Галопом промчались двое опоздавших, один придерживал шляпу, чтоб не слетела.

Автобус медленно вырулил на середину мостовой и поехал.

Я лег на кровать лицом вверх. Блики машин скользили по стене и потолку, как в детстве, когда один в комнате. Целая карусель бликов. Так все быстро: детство, оглянуться не успел, а уже в незнакомом гостиничном номере. Да и было ли оно, прошлое? Или все приснилось, а теперь проснулся?

И вот я гадал: что было, а чего не было? И почему так легко отпустил ее?

Грянуло за стеной танго-кумпарсито, конек наших чемпионов. Его сменила зажигательная мелодия с кастаньетами, а следом два высоких женских голоса пошли выводить что-то неземное. Порой музыку перекрывали смех и голоса; то хором, то поодиночке выкрикивали непонятно к чему относившееся слово «крыша». Или «Гриша»?

Бухнул в стену кулаком. Но им меня трудней было услышать, чем мне их. Я выскочил в коридор и несколько раз саданул по их двери ногой. Музыка стихла.

— Кто? — встревоженно спросил мужской голос, приблизившийся с той стороны.

— На часы посмотрите! — крикнул я.

Щелкнул замок, лысоватый мужчина в белой рубашке и галстуке, но по-домашнему без пиджака, щурясь на свет, стоял передо мной.

— Что вам?

— Часы у вас есть? — сказал я.

Он растерянно оглянулся и отступил, взгляд мой устремился в глубину комнаты. Я увидел в полумраке стол, уставленный бутылками и цветами, а за столом небольшую компанию, все повернулись на шум и тоже меня разглядывали. Накурено у них было ужасно, дым, потревоженный потоком воздуха, лениво расползался клочьями. Одна из женщин отвернулась, прижала ладонь к виску, как если бы у нее внезапно разболелась голова. Все это длилось одно мгновение, но я успел узнать: это она разглядывала меня и Ольгу в лифте.

В комнате произошло движение. Испуганно метнулись кисейные остатки дыма. Встал мужчина, оказавшийся очень полным, стремительно приблизился и пузом, пузом стал меня теснить.

— Ну чего, чего? — бессмысленно повторял он и, неожиданно выбросив вперед руки, сильно и больно толкнул меня в грудь. Ковровая дорожка смягчила падение, я тут же вскочил, но мужчина проворно захлопнул за собой дверь. Сгоряча я попытался ее высадить.

Кто-то осторожно прикоснулся к моему ушибленному локтю. Я резко обернулся. Мой лохматый знакомый из холла. Только вместо засаленного плаща он надел костюм бордового бархата и белое жабо. Кошмар продолжался.

— Что с тобой? — Его участливый взгляд искал встретиться с моим.

— А что с тобой? — сказал я, рассматривая его наряд.

— Ну что ты, — он вдруг погладил меня по плечу и так мягко, ласково, что я в один миг оттаял. — Тебе плохо, да? Меня Геной звать. Ты скажи, что с тобой.

— Откуда ты взялся? — прошептал я.

— Я на этом этаже живу. Мы здесь в ресторане играем.

— Черт, — сморщился я от неожиданной пронизывающей боли в локте.

ИЗНАНКА ЖИЗНИ

Завтракали мы с Геной в буфете на первом этаже. Зал был почти пуст. Несколько командированных, хмурых и бледных от недосыпа, в белесоватом свете пасмурного утра обособленно, каждый за своим столиком, пили кефир.

Гена переоделся в гражданский затрапез, но швейцары и подавальщицы его узнавали и здоровались. Со мной тоже, я отвечал. Внимание льстило.

— Сколько вы уже здесь? — спросил я.

— Две недели. Пора сматывать удочки.

На правом локте его вишневая водолазка совершенно протерлась. Он дырки то ли не замечал, то ли выдерживал такой своеобразный шик.

Свою ночную эскападу я объяснил неприятностями по службе. И Гена меня утешал.

— Я тебя очень хорошо понимаю. Все мы в одном котле варимся, мне, думаешь, легче? Но это все изнанка жизни, не придавай значения.

«Изнанка» у него с языка не сходила, в конце концов я спросил, что он имеет в виду.

— Изнанка жизни, — сказал он, облизывая пальцы и причмокивая, — это то, что скрыто от глаз. Вот мы с тобой сейчас едим эти блинчики с мясом, а ведь приготовили их вон там, — он показал за перегородку. — Вот их работа и есть для нас в настоящий момент изнанка жизни.

— Легко жить, если в кухню не заглядывать, — сказал я. — А фасад всегда глаз радует.

Гена задумался.

— Конечно, у каждого свои правила. Но поверь: чем меньше знаешь, тем лучше. — И разговор переключил: — Какие планы?

— Первым же самолетом в Москву, — сказал я.

— Может, и мне с тобой?

— А как же ансамбль? — спросил я.

— Да я через несколько дней их догоню. По дому соскучился, по сестренке. А что? У меня отгулов полно.

— И все-таки, давай договорим. Насчет правил, — попросил я.

— Ну что ты хочешь от меня услышать? — усмехнулся он. — Ты объяснил: на работе неприятности. Я верю. Но ведь я видел, как вы вчера в холле встретились. Какие у вас глаза были…

От двери к нашему столику направлялась женщина в строгом черном костюме. Я мельком на нее взглянул. Она меня преследовала. В лифте, в соседнем номере и здесь, сейчас.

Подошла, улыбнулась.

Я привстал, Гена неуверенно со своего места кивнул.

— Я на минутку. Вы позволите?

Мы оба вскочили предложить ей стул. Она села, привычным движением достала из сумочки сигареты. Гена щелкнул зажигалкой.

— Ну, как жизнь, Валера? — спросила она.

Я терялся в догадках.

— Вы здесь в командировке?

— Нет, — ответил я.

Я отчаянно рыскал в лабиринтах памяти. Из отдела кадров, что ли? Или какая материна подруга?

— Отпуск?

Она шутливо погрозила мне пальцем.

— Нехорошо.

— Жизнь так складывается, — объяснил я.

Она обратилась к Гене:

— Будьте добры, возьмите мне кофе. — И когда он отошел, понизив голос, продолжила: — Услуга за услугу. Я не скажу Пал Палычу, что видела вас, а вы не говорите, что видели меня. Идет?

Тут только осенило: да ведь это же его супруга, мы с ней на новогоднем вечере рядом сидели. И даже имя ее всплыло: Ирина…

Она смотрела на меня глазами, в которых и озорство, и хитрость, и глупость перемешались. А лицо под бледной пудрой было напряженно-неподвижным.

— Разумеется, не скажу, — я заставил себя усмехнуться.

ДЕДУШКА И ВНУЧЕК

Он был похож на пай-мальчика — прилежного, большеголового, разумного. Сидел в уголку продавленного своего диванчика. Пальцы сцеплены, как от холода. Невообразимая, вся в огромных масляных пятнах, толстовка. Сколько ей уже лет?

Я вошел — он вздрогнул.

— Это кто? — И ладонью от света заслонясь: — Валера? Вот не ждал.

Я чмокнул его в прохладную небритую щеку.

— А мама сказала, ты в командировке.

— Вернулся.

— Устал?

— Нет. Отдохнул, отвлекся.

— Что? Как ты сказал? «От блох…»? — Лицо его приняло напряженно-мученическое выражение.

— Отдохнул, отвлекся… — внятно повторил я.

— А… отдохнул… Ну а в чем же была цель твоей поездки?

— С новым оборудованием знакомился, — сказал я.

— Так-так…

А глаза ясные. Очень ясные, до водянистости. И кровяные прожилки. По круглому глобусу зрачка красные речки.

— Так как живешь?

— Расстраиваюсь ужасно. Сам посуди: не успел Картер президентом стать, сразу комитет создал, который собирается расходы на вооружение увеличивать.

На стульях и подоконнике — высокие стопки газет: снизу — пожелтевшие, истрепанные, сверху — свеженькие. И еще сколько связок я прошлый раз на антресоли запихнул.

Отрывной календарь на четыре дня отстает.

На буфете перегоревшие лампочки. Одна к одной аккуратно уложены. На них ровный слой пыли.

— Представь себе, я новый способ общения с прачечной открыл: теперь на дом вызываю. Так гораздо удобнее. В парикмахерской был.

— Я вижу.

Даже солдатам принято волосы подлинней оставлять.

По такой аккуратненькой головке, наверно, мама любила его гладить. А что изменилось? Только лет прибавилось. А в остальном — такой же беспомощный, слабый. А впереди… И не свернуть, не избежать. И утешения нигде и ни у кого не найти.

Интересно, как там, в прошлом, ему будущая жизнь рисовалась? И мог ли он себе такое представить: сидит — старый, слабый, тело непослушное, а напротив — внук. Странно это — откуда внук, если он недавно сам таким был? Неужели и сын у него был, и жена? И их тоже нет. Неужели?

И каким рентгеном надо просвечивать, чтобы в нем, столько пережившем, неловком, согнутом, мальчишку увидеть?

Даже сейчас, за эти минуты, пока мы разговариваем, он еще больше состарился.

— Валера, а у тебя вид утомленный.

— Замотался, — сказал я. — Все дела, встречи.

Он этому объяснению обрадовался.

— А как же, ты ведь уже взрослый. У тебя знакомых все прибавляется, так и должно быть. А у меня… И позвонить некому. Так иногда задумаешься… Только в этом году… Считай, — он негнущиеся пальцы начал с усилием загибать. — Былеев — раз, Ермаков Алексей Степанович, Долинин. Дальше — Калягина Антонина Васильевна. А ведь совсем недавно ко мне приходила. Ее, правда, студентка провожала, одна она идти не решалась. Глаза…

Нахохлился, будто ветром подуло.

— Ну а теперь ты мне что-нибудь расскажи. А то все я говорю.

— Да нечего, — сказал я.

— Как это нечего? Вот ты в Ленинград ездил. Поправился тебе город? Я в молодости там бывал. Приезжаю, сразу на извозчика — и к доктору Воблому. Такая странная фамилия у него была. Он, кстати, после революции в Москву переехал. Я его приглашал и к твоему отцу, когда у него аппендицит был. И к сестрам. А мой папа вообще врачей не любил. Всегда над ними посмеивался. Воблый обижался.

Настенные часы с хрипом и натугой пробили.

— Ладно, пойду, — сказал я.

— Спасибо, что навестил. Мама твоя меня не забывает. Продукты вот привезла. Сам-то я… Походишь чуть-чуть, и сил нет.

Мне опять не по себе сделалось. Сколько людей до нас прожили свои жизни! И кто-то, наверно, вот так же буднично прощался. И уходил. Текло время. И дотекло до нас. И дальше потечет. Все мелочи жизни, вроде такого прощания, канут. Как мы о тех, прежних, не знаем, так и те, будущие, не узнают о нас. Об этой нашей встрече, разговоре. О том, что жили-были дед и внук.

«Дедушка!» — чуть было не крикнул я.

— А здоровье все-таки необходимо беречь. Ты зарядку делаешь?

— Нет, — сказал я.

— И напрасно. Я обязательно четыре-пять упражнений каждое утро выполняю.

Он меня за руку взял, стиснул.

— Крепко?

Ладонь холодная, просто ледяная.

— Как славно, как хорошо мы поговорили, у меня теперь и на душе спокойно.

В дверях я оглянулся. Сердце сжалось — такого одинокого, маленького я его оставлял.

ОДИН ПЛЮС ОДИН

Однажды в метро я видел: двое мужчин, видимо, приятели или сослуживцы, вошли в вагон и остановились, отыскивая взглядом свободные места. Двух мест рядом не оказалось, и они сели по отдельности. Достали каждый из своего портфеля газеты, принялись читать. Через несколько остановок два места рядом освободились. Мужчины поспешно пересели на эти места и ехали дальше, продолжая чтение.

СКУЧНО БЕЗ ТЕЛЕВИЗОРА

У моей двери стояли три чемодана, рядом прислонился к стене здоровенный мешок. Хозяева багажа, два парня моих лет, расположились тут же, на лестнице. Здоровый загар покрывал их лица и шеи, аккуратные чубчики не скрывали лба. Они закусывали: на газете лежали крупно порезанная колбаса, хлеб, помидоры.

Парень, что был повыше и, видимо, за старшего, протянул мне огромную лапищу. Рукопожатие получилось крепким, моя ладонь чуть не до запястья утонула в его.

— Ну как пульс? — спросил я.

— А мы уж думали, не дождемся, — вклинился в разговор второй. — Мы от Егора, — пояснил он. — Он тебе привет передавал. И лещей вяленых…

При упоминании о лещах первый засопел и нахмурился. Второй бочком нетерпеливо подвинулся к двери.

— А что за Егор-то? — спросил я.

— Он у тебя прошлым летом останавливался.

Они сразу начали устраиваться, причем длинный действовал медлительно, степенно, как и подобало человеку с его ростом, маленький же оказался весьма проворен. Его тельняшка мелькала по квартире, словно челнок. В кухне, закипев, позвякивал крышкой поставленный им чайник, в комнате на подоконнике дозревали разложенные им помидоры, в ванной им же были замочены какие-то штаны типа ватных, вода от них сделалась черной.

— Телевизора у тебя нет? — от нечего делать поковыривая спичкой в зубах, спросил длинный.

— Нет, — признался я.

— Скучно живешь, — отозвался из прихожей, где он брился моей электробритвой, маленький.

— Скучно, — пришлось согласиться мне.

Едва принялись за леща, заглянул сосед по микрорайону Володя. Он довольно часто заскакивал после работы — оставить сумки с продуктами, а сам налегке по-быстрому бегал в парк перехватить пару кружек пива. Семья большая, жена вредная, вот он и ловчил.

— О, Володь, — обрадовался я. — У нас лещ. Может, за пивом сгоняешь?

Он заулыбался виновато и жалко — боялся на обратном пути встретить супругу. Но очередь обещал занять.

Я разыскал две трехлитровые банки и отправился.

Вышел из подъезда и увидел Гену. Он у старушек со скамеечки интересовался номером дома.

— Номер дома надо на фасаде искать, — подойдя сзади, посоветовал я.

В парке не то студенты, не то старшеклассники сгребали листья. В основном девочки этим занимались. А мальчишки крутились возле ларька. В разноцветных куртках, с раскрасневшимися лицами — либо от свежего воздуха, либо от пива, либо от того и другого вместе. Вокруг столиков сгрудившись, остроумие оттачивали.

— Ты что в нос говоришь? Простыл?

— Нет, после занятий французским пристало.

Акселераты. Пижоны. Кто-то в конце аллеи узрел преподавателя, и всех как ветром сдуло. Рассыпались среди уныло-серых стволов, оживили пейзаж.

Володя помахал из очереди, обрадовался. Видно, совесть заела.

Но все равно — я и Гена банки несли, а Володя, всем своим видом выражая единомыслие, шагал поодаль — вроде с нами и вроде сам по себе.

Когда я распахнул дверь, длинный поспешно запихивал что-то в платяной шкаф. Маленький его загородить пытался, но только мешал, на полу валялась моя рубашка, он на ней стоял.

— А мы… Вот… Здесь… Видишь? — затараторил маленький.

Я пересек комнату, потеснил локтем помидоры, банку на подоконнике установил.

— Ребят, — сказал я, — вас я не знаю, вашего Егора не помню. Лучше вам будет отвалить.

Глаза длинного сузились.

— Да чего ты? — начал он.

Маленький его плечом оттер, выступил вперед.

— Мы утюг искали. Или у тебя и утюга нет?

Они стояли рядом. Теперь я увидел, как ладно они смотрятся вместе.

— Ребят, все в порядке, — сказал я. — Вас двое, нас трое. А утюга у меня действительно нет.

Мокрые штаны — с них стекала вода — я им вдогонку в кабину лифта закинул.

— Попомнишь! — крикнул маленький.

— Плыви, плыви, — не удержался я, хотя лифт уже тронулся.

Достал сигареты, закурил. Руки немного дрожали.

КАМЕШКИ

Когда Володя ушел, Гена странно как-то замельтешил, на стуле заелозил.

— Торопишься, что ли? — спросил я.

— Да нет, — отмахнулся он.

Чуть позже разъяснилось: это он робел пригласить меня на обед, который мать сготовила по случаю его приезда.

— Ну пойдем, а? — упрашивал он и спешил задобрить. — Ты бы подошел моей маме в сыновья. Надолго не уезжаешь, не грызешь ногти. А я все отвыкнуть не могу.

Пока шли к нему, был неестественно оживлен, болтал без умолку.

Вдруг остановился и меня задержал.

— Вот мой дом. Но я должен тебе сказать. Моя сестра… Ее Зоей зовут… Ты не удивляйся, когда ее увидишь. Она переживает, если удивляются.

Я заметался, догадываясь: туда, куда я иду, мне идти не следует. Но было поздно.

Папа и мама у него оказались старомодными и добрыми. Я в их обществе маялся и ждал, ждал… Он — в прошлом железнодорожник, она — ветеринарный врач. На стене висела фотография: он в служебной форме, подбоченясь, она в ситцевом платьице, застеснялась и как бы желает за мужа спрятаться. Запечатлены на фоне куста сирени. Про куст они рассказали, сам бы я не догадался.

Они и меня расспрашивали, очень просто и трогательно, а сами любовно на Геночку посматривали.

— Он у нас с детства музыкой увлекался.

А в Гене ощущалось напряжение. Он снял пиджак, по комнате прохаживался. Водолазка на локте заштопана.

— А вы где работаете? — интересовалась мама.

— В промышленности, — неопределенно отвечал я.

— Вот и Геночке надо поближе к дому.

Старик (он дома скрипучие сапоги носил и галифе) потащил меня к этажерке, среди старых учебников — по физике, геометрии, истории — стояли какие-то растерзанные, марлей подклеенные папки. Одну из них он вытянул, пыль сдул.

— Это ноты, по которым Гена играть учился. Когда денег не хватало, брат мой, Андрюша, ноты от руки переписывал. Посмотрите, это его работа.

Стукнуло за дверью. Они разом умолкли и повернулись. И я сперва искоса, осторожно глянул, а после с облегчением и почти непринужденно. На кресле-каталке въехала девушка с распущенными русыми волосами, в голубой воздушной блузочке. Улыбнулась без тени неуверенности, протянула руку — прохладную и очень нежную.

За обедом отец налил по рюмочке вишневой настойки. Мать старалась мне кусочек повкусней подложить. Их внимание обволакивало, умиляло. Но в какой-то момент мне стало душно, я почувствовал себя жуком, которого положили в коробочку с ватой. И забарахтаться не было возможности.

Пили чай с молоком. Над столом кружили на бреющем полете мухи. Я вспомнил, как вечером на даче я, мама, дед и бабушка на терраске играли в лото или домино, а поздно, когда у фонаря над крыльцом начинали виться мотыльки, на электричке приезжал из города отец. Тогда тоже пили чай с молоком.

— Хочешь, я покажу тебе свою коллекцию камешков? — спросила Зоя.

Она ловко управляла громоздким креслом. Тут только я заметил: мебель в комнате расставлена так, чтобы дать ей больше простора.

Камешки были уложены в самодельные картонные коробки. Один напоминал треуголку Наполеона, другой голубиное яйцо, третий — просто в красную крапинку. И под каждым приклеена бирочка: «Из Феодосии. Надя. 1974 год». «Из Афонской пещеры. 1971 год».

— Мне подруги привозят, но больше всего, конечно, Геночка. Он ведь у нас путешественник.

Они его обожали.

— Гена, — позвала из-за двери мать.

Он встал, цепко на меня поглядел и, пятясь, вышел.

Зоя отъехала к секретеру, вернулась с большим листом бумаги.

— Можно я у тебя спрошу?

— Конечно, — сказал я. Жесткая спинка была у моего стула.

— Ты где живешь?

— Тебя почтовый адрес интересует?

— Да.

Я разглядел: лист был разлинован, и мой ответ она медленно и прилежно занесла в графу «Адрес».

— Какая твоя любимая книга?

— Зачем тебе это? — спросил я.

— Чтоб не забыть. Я, когда останусь одна, буду перечитывать и вспоминать тебя.

Она открыто и доверчиво улыбалась.

ИЗ ОБЛАСТИ ФАНТАСТИКИ

Я бы зашел в кабинет к Пал Палычу. Я бы сел напротив него и сказал: «Я же все понимаю…» Но мы не хотим, чтобы кто-то догадывался о том, что мы сами от себя скрываем.

Я бы зашел к Голубкиной. Я бы вполне искренне ей улыбнулся. Ее никто не любит — ни на работе, ни дома. Про нее говорят: «С ней хочется спорить, даже когда она права». Ей бы я улыбнулся.

Я поехал бы к деду. Он обижается, что я его редко навещаю. Я бы заговорил. Он бы не услышал. Я бы повторил громче. Он бы оттопырил ладонью ухо. Я повторил бы в третий раз. Он бы услышал, но не все. Ну, господи, какая разница — я бы и в пятый, и в десятый раз повторил.

Но прав Пал Палыч: добрым быть трудно, хотя бы потому, что на это не хватает времени.

Соседка попросила починить дверной звонок. Думал — три минуты, а оказалось — долгая история. В результате опоздал к Ольге. Она обиделась.

Вот как все перепутано. Утром я просыпаюсь и думаю: как там дед? Мне бы к нему поехать, но я должен отправляться на работу, иначе будет неприятно Голубкиной.

В автобусе дядька с мычанием расталкивает пассажиров, прокладывая себе путь к двери. А ведь стоит только сказать: «Позвольте», «Будьте добры», «Разрешите», — и сами расступятся.

Прав Пал Палыч: современников не выбирают. И не хватает терпения. И времени нет. Старики и бесцеремонные люди съедают много чужого времени. Желания нет специально для них повторять и разжевывать. В этот момент нет желания. Оно возникнет позже, под вечер, и вместе с чувством вины и жалости будет мешать уснуть. И чтобы мало-помалу успокоиться, принимаешься за работу. За ту самую работу, к которой не мог прикоснуться в течение всего дня.

Как же сделать так, чтобы все встало на свои места?

НОЧНЫЕ РОЗЫ

Внизу, прямо под окном, глухо хлопнула дверь машины. Женский голос крикнул:

— Витя!

Сон, в который я уже начинал погружаться, мигом отлетел.

— Витя! — позвали снова.

Я поднялся, пол неприятно холодил босые ступни.

На тротуаре, запрокинув голову, стояла женщина. В мерцании фонаря белый ее плащ будто фосфоресцировал. Длинные волосы отливали подсолнечником.

Я притворил окно. Лег. Сердце частило. По паркету бежала лунная дорожка. Я начал припоминать, что мне снилось. Но позвонили в дверь.

В руках у нее был большой влажный букет роз. Недоуменное, встревоженное лицо.

— Простите, мне нужен Виктор Игоревич.

Я помедлил с ответом.

— Виктор Игоревич умер два года назад.

Тонкие пальцы с ярким маникюром непроизвольно и очень по-женски прижались к уголку рта.

Только теперь я разглядел ее как следует. Странное ощущение нереальности происходящего овладело мной. Это была Ольга, она, но не она, а старше. То же лицо, тот же продолговатый разрез глаз, и глаза такие же — серые, спокойные, внимательные. И соломенные волосы, ближе к корешкам темные.

— Я его сын, — сказал я. — Может быть, зайдете?..

Она переступила порог. Я глаза отвел, чтоб ей свободней себя чувствовать.

— Сердце? — спросила она.

— Да, — сказал я. — Все мгновенно произошло.

Я наспех прибрался в комнате. Сели друг против друга.

Она заплакала. Ненадолго. А потом сразу просветлела, вытерла слезы.

— Он о вас много рассказывал, но я совсем другим представляла.

Тоненький платочек прикладывала к глазам.

— Боюсь врачей. Когда болею, стараюсь без их помощи выкарабкиваться.

И опять заплакала.

— Ужасно. Как все ужасно.

Мне стало горько и отрадно за отца. Я глубоко воздух вдохнул.

— А дедушка жив?

— Да, — сказал я.

— Значит, он теперь совсем один, как островочек…

— Ну почему? — сказал я. — Я у него бываю. И мама.

— Да, да, — она поспешно согласилась, — конечно.

— Дедушке уже за восемьдесят, — сказал я.

Взгляд ее рассеянно блуждал по стенам.

— Я в отъезде была. Далеко. Я Виктору писала. Он отвечал, а потом перестал. Вы часто на кладбище бываете?

— Да, — сказал я, отведя глаза.

— Отвезите ему эти цветы, ладно?

Я взял из ее рук колючий свежий букет. Капельки воды, как роса, блестели на грубоватых листьях и нежных лепестках.

— Он вас очень любил, — сказала она. — И дедушку.

«Завтра же, — твердил я про себя. — Завтра же».

ПОГОДА ИЗ ЛЕНИНГРАДА

Даня, как соскучившийся пес, вокруг меня скакал, заливался радостным смехом. Гадость готовил.

— Мы о тебе все время помнили. А ты нас не забывал? Ну иди, иди, покажись начальству.

В коридоре навстречу попался Петя, шофер нашего директора.

— Слышал, слышал, — еще издали расплылся он. — По радио передавали.

Я хоть и знал, что он скажет, но подыграл.

— Что передавали?

— Что женишься.

У него всегда одна песня. И я всегда одинаково подпеваю:

— Ложь-клевета. Тебя первого на свадьбу приглашу.

Он как херувимчик курчавый. Всегда от него одеколоном пахнет. Он меня притянул поближе, заставил наклониться.

— Всех нас ждут большие перемены. Верь слову. Моему на той неделе такую нахлобучку в министерстве дали… Как полотно бледный вышел. И говорит: «Хватит. Подаю заявление. Зачем мне это надо?»

Эта информация тоже относится к разряду постоянной. Но я слушал, пока он не отпустил меня с миром.

Перед кабинетом Голубкиной, как штангист перед взятием веса, собрался с силами. Набычил шею, шагнул…

Она заулыбалась, увидев меня.

— Как отдохнули, Валерий? Вы уж, будьте добры, предупреждайте, если так внезапно исчезаете. А то маму вашу пришлось беспокоить.

— Я виноват, — сказал я.

— Павел Павлович взял вас под крыло, объяснил, неприятности у вас. Мы решили этот вопрос урегулировать внутри отдела, не доводя, как говорится, до сведения высокого начальства. В качестве исключения, разумеется. Но вот с точки зрения человеческих взаимоотношений: Даниил Федорович, который основную работу ведет, в отпуске еще не был.

По сравнению с нашим прокуренным и замусоренным кабинетом ее комнатка — просто светелка. На гвоздике пластмассовая корзиночка с пластмассовыми цветочками. По обе стороны от корзиночки открытки с видами Болгарии. Прошлым летом она побывала на Золотом береге, и на нее эта поездка произвела неизгладимое впечатление. Представить только: когда нас из этого здания в новое, современной проектировки, переведут, все в одном большом зале окажемся.

— Мы ведь и без того в тяжелых условиях. Лаврентьева до сих пор нет. Я составила список первоочередных заданий. Если отдел до нового года их не выполнит…

— Я все понимаю, — кивнул я.

— А вы загорели как будто…

Едва я от нее шагнул, меня перехватил Медведев. Как обычно взмыленный, галстук набок, дужки очков пластырем обмотаны.

— Ты что ж это, брат, опять улизнуть хочешь? Нам через неделю номер повесить надо, а материала кот наплакал. Во-первых, нужна заметка к юбилею Афонина, во-вторых, какая-нибудь критика. По работе, по быту. Титов просит побольше критики.

— Можно о буфете, — подсказал я.

— Вот отлично, — ухватился он за идею, но тут же сориентировался. — Нет, о буфете в прошлый раз писали. Думай, думай! А то давай это дело со Старосельцевым согласуем.

Потащил меня к Старосельцеву.

Старосельцев слушал с какой-то нервной улыбкой. Когда Медведев умолк, взорвался.

— Критики, да? Критики побольше? А про то, что Титов в очередь на квартиры дружка своего Лавошникова сунул — про это не хочешь?

— Ну, в общем, это вы сами решайте, — сразу заторопился Медведев. — Мне насчет подарка Афонину урегулировать надо.

И умчался.

— Ладно, — сказал я Старосельцеву, — так и разделимся. Я готовлю юбилей, а ты — критику. Идет?

— Идет, идет, — все еще горя справедливым возмущением, согласился он.

И лишь после этого я попал к Пал Палычу.

Он долго и испытующе на меня смотрел.

— Где был-то?

— В Ленинграде. Дожди там, — сказал я.

Он на вертящемся своем кресле к окну повернулся.

— В Москву погода из Ленинграда приходит. — И протяжно вздохнул. — Я бы сам сейчас куда-нибудь к чертовой бабушке мотанул.

Секретарша его по селектору вызвала.

— Пал Палыч, не забыли, в одиннадцать у Смородинова совещание?

— Помню, спасибо — устало ответил он.

— Я попозже к вам загляну, — сказал я.

— Валера, — он нахмурился, складки у рта обозначились. — Валера, ты извини, я хотел спросить… Можно несколько дней у тебя пожить?

ДОЛГОТА ДНЯ

Проснулся я от того, что Пал Палыч, шаркая моими тапочками, расхаживал по квартире. Паркет под ним сдавленно скрипел.

Я ждал, он побродит и угомонится, — и сон не отпускал, пребывая вроде бы наяву и в то же время сторожа зыбкое видение, готовое вот-вот исчезнуть, испариться, как эфир.

Так в конце концов и получилось.

Я приподнял голову. Пал Палыч в длинных цветастых трусах стоял посреди комнаты, читал. На пляже в таких позах стоят, чтоб загар ровней ложился. Книгу отнес на расстояние вытянутой руки — страдал дальнозоркостью.

Утро наводило фокус: все предметы виделись резче, контрастней. У меня заболели глаза.

Пал Палыч опустил книгу, уставился в пространство.

— Вы чего так рано поднялись? — спросил я, стараясь, чтоб вопрос прозвучал дружелюбно.

— Ах, — сказал он, — не спится. Какую книгу я у тебя нашел. Вот послушай.

Я давно заметил: не каждого на улице останавливают с просьбой объяснить, как проехать или пройти. Но не было случая, чтоб из нескольких прохожих не меня, а кого-то еще выбрали. Чем-то эта закономерность обусловлена, возможно, силовым полем, которое, я слышал, каждый человек вокруг себя распространяет. У кого оно слабое, вялое, к тому проще подойти. И так во всем. Раз нет преград — валяй, ломи. В дом пустили, можно и дальше влезть, в пять утра чтения вслух устраивать…

Я заранее представил, как невыспавшийся, измотанный, разбитый приду на работу и буду сидеть за столом, поддерживая голову, чтоб не клонилась.

Пал Палыч закончил.

— Ну, как тебе?

— Здорово, — сказал я. — Может, попробуем уснуть?

— Боюсь, не получится. А впрочем, давай. Я постараюсь не мешать.

Он удалился в кухню и принялся громыхать кастрюлями.

Я повертелся, помаялся, укрылся с головой. Как нарочно, зазвонил телефон. Кирилл.

— Ку-ку, это я, будильник. Спешу тебя разбудить, — и расхохотался. — Ключики под ковриком оставь. Лады?

— Нет, — сказал я.

— Почему это?

— После объясню.

Делать нечего, пришлось вставать.

Пал Палыч на веселый лад успел перестроиться.

— Ну, ты что? Поднять подняли, а разбудить забыли? Знаешь, что нужно сделать, чтоб кафель в ванной не отваливался? Нужно цемент в пазах масляной краской смазать. А то смотри, две штуки уже отлетело.

— Спасибо, и так проживу, — принужденно улыбаясь, сказал я.

— Не ленись, не ленись.

Он потянул меня к моему домашнему кульману.

— Смотри, я тут одну штуку придумал. Та самая, что тебе не давалась. Средняя часть, а?

— Вот спасибо, — обрадовался я.

— Только у меня грязно вышло, — извиняясь, стал объяснять он. — Я ночью не спал, прикидывал, вот и намазюкал. Ты перечерти начисто, ладно?

По дороге на работу еще один урок преподал. Старушка в автобус вошла. И места были. Нет, Пал Палыч все равно вскочил:

— Садитесь, уважаемая.

Ближе к обеденному перерыву пришел Кирилл. Я, как мог, упирался. Он не отставал.

— Да брось ты. Через два часа положу, как всегда, под коврик. И все в шоколаде.

Скрепя сердце отдал ему ключи.

Едва он, довольный, вприпрыжку выбежал, явился Пал Палыч.

— Валера, — Пал Палыч крайне озабоченным выглядел, — мне домой — он так и сказал «домой» — нужно. Я документ один на столе оставил, а он срочно понадобился.

Как разгоряченный конь, передо мной гарцевал, нетерпеливо бил копытом.

— Пал Палыч, — решительно поднялся я. — Давайте я съезжу.

— Ну что ты. Я сам.

— Нет, Пал Палыч. У вас небось дел по горло… Где этот ваш документ лежит?

Пока я ездил, пока докричался Кириллу, что это я (соседи выглядывать начали), пока он открыл, беспокойство меня изгрызло. И небеспричинно.

Даня сообщил, что Голубкина четыре раза меня спрашивала.

Когда я к ней вошел, она газеткой обмахивалась, так полыхала.

— Я говорила вам, что к концу недели проект должен быть готов?

Я молчал.

— В чем дело, Валерий? Вынуждена просить вас написать объяснительную записку.

У Дани мой вид, естественно, вызвал приступ веселья.

Я сел за стол. От злости за два часа почти разделался с первой позицией.

Перед концом дня позвонил Пал Палыч:

— Валера, домой вместе едем?

— Вместе, — подтвердил я.

Через несколько минут он заглянул обрадованный.

— У меня сюрприз. Угадай, что мы сегодня делаем?

— Должно быть, кафель кладем, — сказал я.

— Да нет. Мне два билета на хоккей достали.

— Я не смогу, — сказал я.

— Ну вот, — огорчился он. — Такой матч.

— Нет, нет, — сказал я. — Я буду поздно.

И отдал ему злополучный ключ.

ЧУЖАЯ СТРАНА

Каждый раз не верится, когда я вхожу в этот дворик. Какой же маленький он! Крошечный. Или это тополя так раздались, мощными стволами стиснули пространство? А всего-то три дерева, от одного к другому, как провода связи, тянутся бельевые веревки. И странно, что в дворике этом, кроме тополей, умещаются и палисадничек с низкой оградой, и детская песочница под грибком. А ведь еще и голубятня была, и мотоцикл дяди Толи, всегда накрытый брезентом.

Дом, где жили Юлька Румянцева и Сережа Отрадин, оказывается, двухэтажный, приземистый. Мой — в глубине, облупившийся, с ржавой пожарной лестницей до крыши — в три этажа. А ведь, задрав голову, смотрели.

Словно в насмешку кто подстроил: мол, не было ничего, что тебе запомнилось, а было вот это — неприглядное и бедное.

Прошлое — чужая страна, в нее нет возврата. Ел у бабушки пирог с яблоками, и не будет больше никогда такого пирога. Любовался вазочкой с вареньем, она разбилась.

Но неизменны запахи в подъездах. Запахи кухонь, кошек, сырости, детства. И я одновременно был и лопоухим школьником в форменной фуражке, и чужим этому подъезду собой сегодняшним. В дверь хотел постучать, как когда-то, повернувшись спиной, — каблуком, но одумался.

Деревянная старинная вешалка, потускневшее зеркало, высоченные потолки с лепным бордюром. Здесь начиналась моя жизнь.

Скатерть на столе свежая, крахмально-жесткая, со слипшейся от крахмала бахромой. Мать на краешке скрипучего стула сидела очень прямо, руки покоились на коленях. Белый кружевной воротничок темно-синего платья аккуратно расправлен. А стол, как всегда, качается.

— Вот, подложи. — Мать протянула мне несколько желтых библиографических карточек, похожих на аптечные горчичники.

Я их перегнул пополам и впихнул под ножку. Карточки эти меня сопровождали всю жизнь. Ими я играл, на них писал шпаргалки.

— У деда был, — отчитался я.

— Я знаю, знаю. Такой он беспомощный стал. Надо съездить к нему убраться, да не получается. Ты не представляешь, сколько забот. По новым правилам противопожарной безопасности обязали деревянные стеллажи на металлические сменить. Я поехала на завод, договорилась, они все сделали. Послала Григорьева привезти. Так он прямо во дворе, под открытым небом сгрузил. А ночью дождь. Я на другой день пришла — за голову схватилась. И, главное, народу нет. Одни женщины…

— Мне бы позвонила, — сказал я.

Она едва приметно улыбнулась.

— Еще пришлось с новой комплектаторшей расстаться. Другую сейчас ищу. В том году порекомендовали девочку. Я тебе, кажется, говорила. Заканчивает библиотечный. Очень хорошо ее охарактеризовали. Действительно, вроде бы симпатичная. Ведь от личного обаяния многое зависит. Вот Алексей Николаевич. Помнишь, какой он славный?

— Как он, кстати? — спросил я.

— Мы его навещали. Дочка у него милая. Он жалуется, говорит, дома скучно. Но и работать уже тяжело. Все-таки два ранения.

— Да-да, — сказал я. — Так что с девушкой-то?

— Я этой девочке, когда она работать начала, и говорю: «Узнайте насчет венгеровского словаря». Алексей Николаевич буквально за неделю до ухода в одной библиотеке договорился. Прошел месяц. Я ее спрашиваю, а она: «Ой, забыла». Ну можно ли так относиться к делу? Комплектование — это ведь самое интересное в нашей работе. А она, видите ли, скучает, хочет чем-нибудь спокойным заниматься. Пожалуйста, — мать обиженно поджала губы, — я ее перевела на библиографию.

Я включил телевизор. Хоккей передавали. Гвалт стоял ужасный. Табло не показывали, а диктор так бестолково комментировал, что я никак счет узнать не мог.

Мать очки нацепила, принялась вязать.

— Вообрази, — она поверх стекол на меня взглянула, — у Алексея Николаевича племянник — известный хоккеист.

— Ты рассказывала уже, — кивнул я.

— Я забыла, в какой команде?

— В «Крыльях».

— Ах, да. Это не они сейчас играют? Я все хочу на него посмотреть.

При очередной атаке ворота сдвинули. Пока судьи их водворяли на место, камера болельщиков демонстрировала. Многие мороженое жевали. Отдыхали после трудового дня.

— Может, я у тебя ночевать останусь, — сказал я.

Мать в знак согласия глаза прикрыла, продолжая петли считать.

— Вот кофту закончу и тебе свитер начну. Помнишь первый свитер, что я тебе связала? Перекошенный весь.

— Помню, — сказал я.

Еще воспоминание: зима, я в отвратительном школьном возрасте. В этой же комнате стою у окна, задернутого дешевым тюлем. Я болен, не то чтобы очень сильно, но что-то со мной происходит, второй месяц держится температура. Лежал в больнице, там ничего не обнаружили.

Мама в кухне. Только что от нас ушел врач-частник. Небольшого роста, лысый, румяный. Он меня пощупал, повыстукивал своими прохладными толстенькими пальцами.

— Ну что? — встревоженно спросила мама, когда толстячок сел выписывать рецепты. Почерк у него был аккуратный, круглый.

— Все в наших силах, — улыбнулся он.

Я стоял, задрав рубашку и майку.

— Вы можете одеться, — сказал он. — Закаливать мы вас будем по-другому.

Его жизнерадостность вселяла надежду. Но почему-то мне казалось, что он приехал к нам после обеда, и это было неприятно. Такое умиротворенное, сонное у него было состояние. Он все облизывался и проглатывал слюну, будто сосал леденец.

— Попринимайте это, и через десять дней я вас жду.

Оказалось, его можно не только вызывать на дом, но и посещать в поликлинике.

— Доктор, может быть, еще что-нибудь нужно? — спросила мама.

— Пока главное — регулярные осмотры. И все будет в порядке.

— Спасибо, доктор, — сказала мама и протянула ему белый конверт. Он спрятал его в потертый кожаный бумажник.

Мама подтолкнула меня, чтоб я подал ему пальто с меховым воротником.

Все было хорошо, мама повеселела, я повеселел, потому что сошлись на одном: врач знающий, ему можно верить.

Значительно позже пришло: тот белый конверт… Ведь это так мучительно тогда было: решать, сколько в него положить. Чуть больше или чуть меньше? От этого зависит, как он будет к нам относиться. И в голову не приходило: да ведь он, едва переступив порог нашей комнатки, уже знал, в какую цену лекарства выписывать. Вот так мы жили вдвоем.

— Я тут дачу нашу вспоминал, — сказал я. — Интересно, что за люди там сейчас? Вот бы съездить посмотреть.

Мать отложила вязанье. Волосы у нее были наполовину седые.

— Так иногда думаешь… Жили бы мы все вместе, была бы нормальная семья, дача, квартира. И отец был бы жив-здоров. Ну что он один, «неотложку» было некому вызвать. И дед остался один. Меня он стесняется, а ты не помощник.

В полированных дверцах шкафа отражался я, отражалась мать, вся комната отражалась — чуть искаженно и темно, как на негативе. И тут как бы раздвоилось в глазах: рядом с матерью я увидел свою ночную гостью с букетом.

Я откинулся на стуле, накрепко зажмурился.

— Все же пойду, — сказал я.

— Ну вот, — мать огорчилась. — Ты как в отцовскую квартиру перебрался, будто в другой город уехал.

— Сорок минут на метро, — сказал я. — Все равно, что самолетом до Ленинграда.

ЧЕТВЕРО

Розы в вазе пожухли и сморщились, когда она снова позвонила.

— Валера, — сказала она, — у меня сохранилось несколько писем вашего отца. В них — и о вас. Я сейчас тут, неподалеку…

Пал Палыч хлопотал у плиты, разогревал суп. Я открыл и закрыл дверцу холодильника, вернулся в комнату. Закурил.

Пал Палыч принес кастрюлю.

— Пал Палыч… — сказал я.

— А?.. — Он обжегся и запрыгал на одной ноге. — Проклятье…

— Пал Палыч, вы не обидитесь, если я вас об одной вещи попрошу?

— Говори, — сразу весь внимание, вперился он в меня.

— Ко мне прийти должны…

— Понял. — Он ни секунды не раздумывал.

— Это ненадолго, — начал извиняться я.

— Валера, о чем ты говоришь? — Энергично пиджак надел, расправил плечи. Обмотал шею шарфом и, придерживая его подбородком, стал натягивать пальто. — Когда вернуться?

Я не успел ответить. Позвонили в дверь. Пал Палыч, громко топая, ринулся в кухню.

Я выждал немного, пригладил прическу и только после этого пошел открывать. Так подготовил себя к встрече с ней, что не сразу сообразил, откуда и почему передо мной оказался Гена. Он был в коричневой кожаной куртке, изрядно, до белизны потертой. На полу перед ним стоял белый полиэтиленовый бидончик.

— Здорово, — безмятежно улыбнулся Гена.

— Гена, в другой раз, — замотав головой, чтобы скорее стряхнуть это наваждение, попросил я.

Он не исчез, а стоял, тупо и обиженно на меня уставясь.

Загорелась красным кнопка лифта. Ехали снизу.

Неловко было захлопывать дверь перед его носом. Но другого выхода я не видел.

— Извини, — повторил я.

— Постой, — он очнулся и подставил под дверь ногу. — Я всего на пять минут.

Лифт заскрипел, как снег на лыжне, и притормозил. Двери раздвинулись. Она вышла — в пуховой шапочке и шубке.

Я сделал шаг ей навстречу. Гена этой моей оплошностью воспользовался и шмыгнул в квартиру, протаскивая за собой бидон.

— Извините, это приятель мой. Он на минуту заскочил, — сказал я.

Из кухни послышался грохот, потом голоса: не то Гена перед Пал Палычем извинялся, не то Пал Палыч перед Геной.

Она достала из сумочки тонкую, перевязанную тесемкой пачку пожелтевших конвертов. Я бережно принял эту пачку, разглядывая знакомый почерк, и время перестало для меня существовать. Мы так и стояли в прихожей.

Тут Пал Палыч и Гена появились из своего убежища. И закричали наперебой, на манер коверных:

— Мы уже уходим, уходим!

Они собой представляли живописную группу. Бим и Бом.

— Да что вы, не беспокойтесь, — заторопилась она.

— Нет, нет, — начал расшаркиваться Пал Палыч. — Мы с вами прощаемся.

— Я там вина привез из Молдавии, — не удержался Гена. И неожиданно возвысил голос: — Почему бы нам всем вместе не посидеть, не выпить? Я в Москве проездом, скоро опять улетаю. Честное слово, отличное вино.

— И вообще, есть предложение пообедать, — вслед за ним осмелел Пал Палыч. Он глаз не спускал с незнакомки. — Как раз мы с Валерой приготовили отличный суп.

Я виновато, испрашивая снисхождения, на нее посмотрел. Она улыбалась.

— Три минуты, — возликовал Пал Палыч и устремился в комнату. — Всего три минуты.

Он вышел к нам в костюме и при галстуке — ни дать ни взять английский лорд в своем особняке.

Я быстро накрыл на стол.

Превосходное вино принес Гена. Легкое и душистое, с едва заметным привкусом осенней грусти. Восхитительное вино, мы сразу оценили, после первого глотка. И переглянулись. И вновь наполнили бокалы.

— Ну что же, — сказал Пал Палыч. — Я рад познакомиться с друзьями Валеры. И я поднимаю свой бокал за дружбу, за всех вас… За всех нас.

Дождь за окном потрескивал, как поленья в костре.

— Боялся, что не довезу, — радовался Гена. — Меня в Молдавии совершенно убедили, вино — живая жидкость, от перевозки может умереть. Нас там в винсовхоз возили, угощали старым вином. Густое и очень крепкое. Мы с приятелями наполнили фляги, а когда открыли в городе — кислая водичка. Настоящее вино нельзя трясти, нельзя взбалтывать. Знаете, почему на этикетке молдавских вин аист? Легенда такая есть, во время войны с турками была осаждена молдавская крепость, жители умирали от голода и жажды. Но вдруг прилетели аисты и в клювах принесли по грозди винограда. Так люди были спасены и дождались освободителей.

— Здо́рово! — Пал Палыч хлопал в ладоши. Гена останавливал его и дальше рассказывал.

Я их стеснялся немного. Она наклонилась ко мне и шепнула:

— Ужасно симпатичные ребята…

— Отличная легенда, — говорил Пал Палыч. — Хорошо сидим, отлично сидим. Мы живем, спешим, и времени у нас нет не то что о других, о себе подумать.

Глаза у него стали добрые-предобрые, он любяще и подолгу на каждого из нас смотрел. И язык был ему не вполне послушен.

— Хорошо сидим, отлично сидим.

Он счастливо улыбался, смеялся Гена, у нее глаза блестели, и я радовался.

Я включил свет. Все предметы как бы обступили нас, стало еще теснее, еще уютней.

— Эх, гитары нет, — грустил Гена. — Я бы вам спел.

— И вина на донышке, — страдал Пал Палыч.

— Как славно, — говорила она. — Мне почему-то кажется, мы встречаем Новый год.

Гена сорвался с места.

— Я сейчас.

— Погоди, — удерживал его Пал Палыч.

— Останьтесь, Гена, — звала она. — Уже поздно. Не надо, не ходите.

Гена только рукой махнул. Умчался.

— Отличный парень, — сказал Пал Палыч.

Я письма взял и в кухню ушел. Читал.

Что я знал о нем?

Пришел Пал Палыч. Не садился, навис надо мной.

— Ты понял? Понял, почему я здесь, у тебя? Ведь ты все понял?

Он ушел, она тихонько в кухню вошла.

— Лихо ему? — спросила.

Гена вернулся. Серебряные головки шампанского блестели в сумке.

— Новый год так Новый год! — закричал он.

Но не надо было ему уезжать. Все кончилось, потускнело. И напрасны были попытки вернуть, удержать.

— Хорошо сидим, отлично сидим. Есть предложение в ближайшее время снова собраться.

— И главное — повод, повод есть, — подхватил Гена. — У меня скоро день рождения.

— Отлично, — сказал Пал Палыч. — Здесь, в этой квартире, в семь вечера.

— Нет, — сказал Гена. — Приглашаю всех в ресторан. Запишите число и место встречи. Меня там все знают…

Пал Палыч достал ручку, взглядом искал, где записать. Она книжку раскрыла.

Шампанское кислое оказалось. Гена утянул меня от стола. И как тогда, возле своего дома, вцепившись мне в руку, говорил сбивчиво и торопливо:

— Я специально к тебе присматривался. Ты хороший. Я пробовал с ребятами из ансамбля говорить. Они не те. Они посмеяться могут. Понимаешь? Я не хочу, я этого боюсь. Помнишь, я говорил про изнанку жизни? Так вот, я мало кому позволяю изнанку своей жизни увидеть. А тебе верю. Ну что тебе стоит? Раз в неделю или даже раз в месяц. А? Заглянуть, поговорить. А? Я очень прошу…

Пал Палыч звал нас для нового тоста.

Я НЕ ЗАБЫВАЮ…

Поливать могилу не нужно было, земля после дождя сырая, но я поливал, выметал опавшие листья, они хрустели, как пергамент, ставил в стеклянную банку с водой тугие фиолетовые астры.

Потом сидел на врытой голубой скамеечке. Думал о своем, но ведь им мои мысли интересны были. Так все перепутано и переплетено в этой жизни. Одно цепляется за другое, и очень долго нужно объяснять, много нужно подробностей и предыстории, чтобы понять, почему сегодняшний день именно такой, наполнен именно такими событиями.

На голубом небе повисли без движения четко вылепленные облака. И солнце.

Я сидел не шевелясь. И видел: среди могил полевая мышь шмыгает. Ворона подозрительно на меня косилась с прогнувшейся ветки. Воробьи осмелели, с кленов на землю перебрались и на холмике, в метре от меня, затеяли ссору.

Светло и грустно было за этой кутерьмой наблюдать.

Собрался прощаться и оттягивал. Что-то мешало, неясная какая-то вина. Я знал, им не хочется меня отпускать. И я, извиняясь, снова объяснял. Я вас не забываю. Но так получается.

Жались друг к другу металлические клетушки оград. И здесь забота сберечь, оградить свое, близкое.

Дорожка впереди была запружена людьми. Я приблизился, остановился. Взвод солдат подходил — неловко, сгорбленно, стараясь поменьше шуметь. Оркестранты не играли, тихо переговаривались.

Суховатый треск, будто обломилась большая ветка. Нет, деревья стояли не шелохнувшись, это солдаты по команде, одновременно, щелкнули предохранителями автоматов.

Офицер поднял руку… А у рабочих не ладилось, спутались канаты. Меня охватило виноватое беспокойство: офицер ждет, солдаты ждут, быстрей бы уж…

Прямо за кладбищем начинался лесок — небольшая полоска живой природы, зажатая с двух сторон шоссе и железной дорогой.

Я слышал удаляющийся гул машин. Поезд прогромыхал.

Сыроватой грибной прохладой дышала земля, в воздухе сильней чувствовался острый привкус свежести — приближение холода. Листья на березах шумели приглушенно, экономя силы.

Деревья наслаждались последним теплом, прощались с летом. И весь день такой светлый и ясный, ничего не надо было исправлять в этой жизни.

«Господи, неужели я умру?» — подумал я.

НА ПЕРВОЙ ЖЕ ОСТАНОВКЕ

Кирилл пробирался ко мне, его спортивная вязаная кепка с большим красным помпоном лавировала среди других кепок, шляп и шляпок. Час «пик», площадь перед метро запружена.

Подошел, помахивая рукой, в которой, словно увядший букетик, были зажаты перчатки.

— Ну что, все в шоколаде? — спросил я.

Кирилл кривовато усмехнулся.

— Да нет, не совсем. Неувязочка, ты уж прости. Твоя с минуты на минуту здесь будет, а моя не сможет. Больше того. И я, оказывается, тоже занят.

— Шутка? — спросил я.

— Нет, серьезно. — Кирилл наклонился к моему уху: — Запомни, с поезда, который идет в никуда, нужно сходить на первой же остановке.

— Отлично придумано, — обозлился я. — А мне что прикажешь делать?

К нам подбежал мальчик в курточке.

— Дяденьки, трехкопеечной монетки не найдется?

Кирилл положил ему на ладонь три копейки.

— Иди, мальчик, и тоже сделай кому-нибудь доброе дело. Эх, ты, — Кирилл смотрел насмешливо, — дяденька, не знаешь, чем девушку занять. Если фантазии совсем никакой, к себе пригласи.

— У меня Пал Палыч.

— До сих пор? Учти, делаешь большую психологическую ошибку. — Кирилл взял наставительный тон. — Он тебе никогда не простит, что ты был свидетелем его переживаний.

— Без тебя разберусь, — сказал я.

— Кроме того, — не слушая, продолжал Кирилл, — ты допускаешь еще одну ошибку, глобального характера. Ты своей благотворительностью можешь возродить в нем веру в человечество.

— Ладно, — оборвал я. — Ты все знаешь, вот и оставайся, а я пойду.

— Постой, — он проворно ухватил меня за руку. — Какой ты непонятливый. Я же тебе говорю, занят я. А вот, кстати, и она.

Она ему улыбалась от подземного перехода.

— Здорово, Марина, — приветствовал девушку Кирилл. — Рекомендую, мой друг Валерий. Марина, ситуация складывается таким образом, что я должен исчезнуть.

И он отсалютовал своей модной кепкой.

— Веселый у нас друг, — сказала Марина.

— Да уж, — подтвердил я.

Помолчали немного. Я предложил сходить в кино.

Фильм был про любовь. Герои — он и она — так пылко играли ссоры, примирения и объяснения, что я испытывал мучительную неловкость за них и за весь авторский коллектив.

Марина в темноте на меня поглядывала. Наконец не выдержала.

— Вам нравится?

— А что, интересно, — упрямо сказал я.

Больше она не заговаривала. Такая ее кротость пробудила во мне угрызения совести.

На улице ветер совершенно распоясался. Мы повернулись к нему спиной. Так и шли, бесцеремонно подталкиваемые в спину.

У ближайшего кафе очередь стояла человек в двадцать. Я без колебаний пристроился в хвост. Марина вскинула на меня возмущенные глаза.

— Знаете, — сказала она, — я, пожалуй, домой поеду.

Некоторое время я плелся за ней, чувство вины держало меня на привязи. Но потом угодил в лужу, набрал полный ботинок воды и отстал.

…Пал Палыч порхал по квартире с недавно приобретенной полочкой, мурлыкая арию тореадора. Фартучные завязки болтались сзади, как поросячий хвостик.

— Валера, — крикнул он, влезая на стул и примеривая полочку к стене, — посмотри, так хорошо будет?

— Очень, — сказал я, не взглянув.

— Ты что такой невеселый, а? Держись бодрей. Вот будет тебе столько лет, сколько мне, тогда загрустишь, А сейчас какие у тебя заботы? Холостой, интересный. Друзья тебя любят.

Я ушел в кухню.

— Валера! — снова крикнул он. — Что за стена у тебя? Ничего не держится. Иди помоги!

В дверь позвонили. Еще кого-то несло.

— Открой! А то я отметину потеряю.

В подслеповатом свете лестничной лампочки горбилась фигура пилигрима в длинном, до пят, одеянии.

— Валера, — заговорила фигура, и по голосу я тотчас узнал шустряка из тех двух.

Я захлопнул дверь. Он отчаянно заколотил в нее, будто за ним гнались.

— Ну чего? — вылетел я на площадку. — С лестницы тебя спустить?

— С Гришкой беда! — в голос закричал он. — Я здесь никого, кроме тебя, не знаю.

— Зато я вас знаю!

Я дверью грохнул, штукатурка посыпалась.

ПАЛОЧКА-ВЫРУЧАЛОЧКА

Остаток вечера Пал Палыч, как захворавшая птица, хохлился. Полку мы молча приладили, чай пили тоже молча и каждый сам по себе. Наконец, когда я уже кровать расстелил, он надтреснутым от обиды голосом, глядя в сторону, заговорил:

— Почему ты прогнал его?

У меня внутри закипело.

— Ах, Пал Палыч, — с медовой сладостью отвечал я, — я сам знаю, что делаю. И не учите меня, пожалуйста.

— В таком случае объясни. У тебя что, принципиальные соображения были?

— Не захотел, и все, — упрямо сказал я.

Пал Палыч ладонью потер лоб.

— Слушай, — сказал он, — у меня ощущение, что я с ума схожу. Что случилось? Какой-то абсурд. Тебя о помощи просили. А ты его даже не впустил.

— Что у меня, постоялый двор, что ли?

Осекся, но поздно.

Пал Палыч растопыренные толстые пальцы к пухлым щекам прижал, как бы стремясь внезапный румянец скрыть. Медленно поднялся.

— Пал Палыч, не надо, — пытался я его остановить. — Они воры, обыкновенные воры. Они у меня в шкафу шуровали.

Пал Палыч старался не встречаться со мной взглядом. Вышел в прихожую.

Я за ним. Вцепился в лацканы его пиджака.

— Если вы уйдете, я себе никогда не прощу.

— Валера, ну что ты, — сказал он. — Я действительно, — тут он сделал жалкую попытку улыбнуться, — загостился.

Я впивался глазами в его доброе лицо. Он отворачивался.

В тишине гулко пульсировали часы. Трубы пели, как мартовские коты. И вдруг с грохотом — мы оба вздрогнули — что-то обрушилось в комнате. Мы устремились туда. На полу валялась расколовшаяся полка.

Пал Палыч, подобрав длинные полы пальто, горестно и любовно опустился на корточки перед ее останками.

Я облегченно вздохнул.

ВЗГЛЯД В ПОДЗОРНУЮ ТРУБУ

От графика мы безнадежно отставали, Голубкина нас подхлестывала, хотя мы и без того от кульманов не отходили.

— Мы отдохнем, дядя Ваня, отдохнем, — говорил Даня и при этом нервно хохотал.

Вместо Лаврентьева временно оформили худого, лысоватого и всегда гладко выбритого мужчину. На столе Лаврентьева новенький — Козлов была его фамилия — навел идеальный порядок. Если мне или Дане случалось положить к нему бумажку или карандаш, он воспринимал это как личную обиду и демонстративно возвращал забытый предмет владельцу.

Меня он тем не менее выбрал доверенным лицом. Пристал вместе ходить в буфет и за обедом рассказывал, почему ушел с предыдущей работы. Тамошний начальник пришелся ему не по вкусу.

— Я сперва думал, ему нужен мальчик-стажер, — говорил он, присвистывая вставными зубами. — Стажер, который слушал бы его раскрыв рот. Но, оказалось, ему нужен профессор, с которым он мог бы обращаться, как со студентом, чтобы самому при этом чувствовать себя академиком.

У меня голова шла кругом от этих нанизываний. Даня, если ему случалось при подобных разговорах присутствовать, начинал нервно дрыгать ногой.

Голубкиной Козлов нравился, Данины акции пошли на убыль. Когда Козлов выходил из комнаты, Даня шипел, косясь на дверь:

— Меня где хочешь возьмут. Я профессионал, свою зарплату везде заработаю.

— Два места подыскивай, — говорил я, сам не зная, в шутку или всерьез.

Однажды Козлов позвал меня к себе в гости. Жил он один, имел, как и я, однокомнатную квартиру.

Я толкнулся в кабинет к Пал Палычу — предупредить, чтоб вечером меня не ждал.

— Нельзя, — запоздало крикнула Танечка-секретарша, но я уже голову в дверь просунул. И замер. В кресле для посетителей сидела супруга Пал Палыча. Сам Пал Палыч цвел, как именинник. Они были настолько поглощены друг другом, что не заметили моего вторжения. Я попятился. Тут Пал Палыч поднял глаза.

— Валера… — сказал он.

Она меня увидела и тоже обрадованно закивала.

— Вы знакомы? — спросил Пал Палыч.

— Еще бы, — сказал я. — На Новый год рядом сидели.

За окном сверкнуло. Совсем как в тот вечер, когда мы с Пал Палычем укрылись от грозы в кафе.

— Валера, — сказал Пал Палыч. — Я в отпуск ухожу. — Тут они друг на друга посмотрели с нежностью. — Нам квартиру нужно в порядок привести. Мы ремонт начинаем.

— Если потребуется моя помощь, звоните, — сказал я.

— Спасибо, — не на меня, а на нее глядя, сказал Пал Палыч.

— Спасибо, — ласково улыбнулась она.

Козлов поил меня чаем. С тортом. Он, оказывается, был еще и художник, рисовал картины. Стены увешаны пейзажами и натюрмортами. О каждой из картин Козлов подробно рассказал, где и при каких обстоятельствах ее писал. Обещал какую-нибудь подарить. На службу он ходил только потому, что творчество его еще не оценили. Но он твердо верил в свою звезду.

— А в черчении я вообще король, — сказал он. — Таких специалистов раз-два и обчелся.

На столе у него среди аккуратно разложенных кистей всех номеров я обнаружил детский калейдоскоп. Картонную синюю трубочку. Вращая, посмотрел на свет. Мозаичные узоры из разноцветных стекляшек складывались и распадались.

— Моя подзорная труба, — похвастал Козлов. — Я через нее за жизнью всей планеты наблюдаю.

— Очень интересно, — пожалел его я.

— Жизнь — мозаика судеб, сочетание цветов, — сказал Козлов. — Но, чтобы понять весь рисунок полностью, надо на такую высоту подняться, какая нам не по силам.

Это я запомнил.

НОЧЬЮ

Козлов сказал:

— Я постоянно ловлю себя на том, что пытаюсь предсказать, дофантазировать жизнь тех, кого вижу вокруг. Какими станут эти люди лет через десять? Двадцать?

Я не знал, что через год, холодным воскресным днем, буду бродить по кладбищу в поисках художника (они приходят сюда в выходные подхалтурить), чтобы просить сделать на плите еще одну надпись.

Я никого не найду и вспомню о Козлове. Он приедет тотчас, привезет краску в баночке из-под горчицы и тонкую кисть.

— Да, — вздохнет он, — долго прожил ваш дедушка…

ТЕЛЕФОННАЯ СВЯЗЬ

За окном мокрые крыши, асфальт лоснится, темнеет рано.

Я работал допоздна, все уходили, а я оставался — чертил помаленьку, и сознание, что дело продвигается, мне давало удовлетворение.

Но вот субботы, воскресенья… Пропасть времени, некуда девать. А ведь еще зиму надо пережить.

Иногда звонили полузнакомые, грозились нагрянуть. Я отвечал, что занят.

Как-то Генкина сестра позвонила. Я не сразу ее вспомнил.

— Здравствуйте, это Зоя. Ну, куда же вы пропали, Валерий? Я вас часто вспоминаю.

— До Нового года проект надо закончить, — сказал я. — Замотан ужасно.

— Какие книжки вы сейчас читаете?

— Никаких.

— Вы знаете, ведь у Гены скоро день рождения…

А однажды прорезался междугородный.

— Валерий?

— Да.

— Это Илона.

— Кто?

— Илона. Из Вильнюса. Мне телефон поставили, вот я и решила позвонить. — Неловко засмеялась, видно, не была уверена, что ее звонку рады.

— Ну как у вас дела?

Я мысленно плечами пожал:

— Спасибо, нормально.

— Это такое слово. Никакое. Оно ничего не означает.

— Извините, а где мы с вами виделись? — В трубке затрещало, я не расслышал ответа. — Что?

— Я говорю: ваша фамилия не Скрыга?

— Нет, — сказал я.

— Спасибо, — не к месту поблагодарила она и положила трубку.

Два голоса из двух отдаленных географических точек в запутанном переплетении телефонной сети случайно встретились. И канули. И никогда я не узнаю, что за Илона, и она никогда не узнает, с кем говорила. В девять часов три минуты вечера.

А то вдруг явственно вспомнилось: был, был какой-то Егор, и тоже леща привозил. Даже лицо его всплывало, такое скуластое…

Наверху затеяли каждый вечер играть на пианино. Мелодия, искаженная бетонными плитами, звучала расплывчато и тревожно. Под этот аккомпанемент я Асе как-то позвонил. Справиться о бабушкином здоровье.

Подошла ее мать.

— Вы не находите, что звоните слишком поздно? — Голос у нее был ровный, спокойный.

— Ася позволила мне звонить в это время, — сказал я.

— Боюсь, она слишком доверчива.

— Вы так говорите, будто знаете меня, — сказал я.

— Я видела вас. Когда вы ее провожали. Вы пожилой человек. Что вам нужно от девочки?

— Как вы сказали? — не понял я. Но, подумав, согласился: — Да, уж не тот, каким я был лет десять назад.

Она вдруг растаяла.

— Я тоже об этом думаю. Но поймите и меня… Ася сейчас нет, давайте поговорим с вами по душам.

— Да, — сказал я. — Как люди пожилые, мы вполне поймем друг друга.

Она замолчала.

— Прошу прощения, я пошутил, — сказал я. — Вы не можете быть пожилой, у вас такая молодая дочь.

— Не звоните больше, — холодно сказала она.

СВЕТОФОР. ЦВЕТ — ЖЕЛТЫЙ

Размокла, скользила под ногами глина.

Чем ближе я подходил к ее дому, тем тревожней мне становилось, так что и дороги я не различал, какой-то механизм наподобие автопилота вел меня. И начинало казаться, что это я к себе домой иду, и она меня ждет, и что я вчера сюда шел, и позавчера, и завтра приду, и послезавтра, и всегда…

Она мне и вправду не удивилась. Отступила в глубь передней. Я включил свет. Первое, что бросилось в глаза, — мужские ботинки на коврике.

Она стояла, чуть наклонив голову, и ничто в ее взгляде, в ее лице не менялось. Ей как бы интересно было наблюдать за человеком, попавшим в чужую квартиру.

В комнате — на столе, кровати, стульях — бумажки разложены. Одну я взял. Диаграмма какая-то.

— Я диссертацию пишу, — пояснила Ольга.

Мы так и стояли, она — в дверях, за мной наблюдая, я — посреди комнаты.

— А где Чапа? — спросил я.

Она ответила не сразу и как бы нехотя.

— Его пришлось отдать.

— Жалко, — сказал я. — Я бы его себе взял.

— Он очень избалованный был.

Я машинально перелистал какой-то медицинский журнал. Задержался на анатомическом изображении человека. Стрелочками с пояснениями внизу были указаны основные органы. Наверняка в школе я эту схему проходил, но только теперь увидел, какое маленькое у нас сердце. Совсем крошечное, на картинке — с лимонное зернышко. Зажато между двумя огромными легкими. Как же оно, такое маленькое, справляется?

Я обернулся. И одним взглядом охватил и новую ее прическу и модные туфли — прежде она таких не носила. Но глаза оставались те же — серые и горькие.

— Не надо так на меня смотреть, — сказала она. И подмигнула. Так я ей подмигивал, когда меня со сломанной рукой привезли к ним в больницу.

— Не буду больше, — сказал я.

По дороге назад я свернул к оврагу. Ручей стал сильней, шире, даже погромыхивал, как горная речка. А яблони совсем прозрачные. Земля вокруг фундамента изрыта. Клад, что ли, искали? Я поковырял носком ботинка край оврага. Осыпавшиеся комья скатились в ручей.

Дождь припустил. Пока добежал до остановки, промок.

В стеклянной холодной будочке мужчина в обвисшем пальто из толстого черного материала играл на маленькой, видно, трофейной гармошке. Сглаженное, слегка деформированное лицо, водянистые серые глаза незряче устремлены вдаль. Но он не был слеп. Когда подошел автобус, сел в него сам, без посторонней помощи. Его никто не провожал. Устроился на заднем сиденье.

— Отец, сыграй, — хлопнул его по колену сосед, румяный крепыш в плаще нараспашку.

Гармонист не посмотрел в его сторону. И не отодвинулся. Руки его отдыхали на гармошке. Спустя некоторое время они вдруг ожили. Играя, он напряженно вслушивался в звучание инструмента. И что-то ему вроде не совсем нравилось, хотя в целом мелодия доставляла удовольствие. Закончил и ехал еще несколько остановок, по-прежнему глядя вдаль. Потом снова сыграл тот же марш и вышел.

Рядом со мной тихо переговаривались две женщины — старуха и молодая. Внучка одета современно, на старухе крестьянский плюшевый жакет.

— В понедельник опять не пришел, — говорила внучка. — Отец его целый день прождал. Напился, наверно. Отец мне говорит: «Разводись, не получится с ним жизни».

Автобус остановился.

На сиденье впереди военный, сдвинув фуражку на затылок, строил на толстой книге, как на подносе, столбик копеечных монет. Закончил и начал строить двухкопеечный.

Автобус все стоял и стоял на перекрестке. Светофор забарахлил. Дает красный, потом желтый — мотор, предвкушая рывок, урчит, — но нет, опять на красный перескакивает.

Так оно и есть, подумал я. Полупустой, холодный, дребезжащий на каждом повороте автобус. Чужие люди. И у каждого свои мысли, свои разговоры, своя жизнь. С моей жизнью они соприкасаются, как цветные стекляшки в том детском калейдоскопе. Повернул — этим боком подошли, еще поворот — другим. Соприкасаются, но не склеиваются. Казалось бы, уже совсем рядом, совсем близко — и разминулись. И уже не вернуть.

Регулировщик бежал по лужам. Полосатым своим жезлом размахивал. В белых перчатках с раструбами по локоть.

ТАК ИЛИ ИНАЧЕ?

Я глазам своим не поверил.

— Ася? Такая честь для меня. Чем обязан?

Ни тени улыбки в ответ. Щеки горят, будто с мороза, губки, по-детски припухлые, сложены серьезно.

— Я знаю, вы на маму рассердились…

— Сядь, во-первых, — сказал я.

— Потому, что я не люблю, когда за меня решают. Мама меня совсем не знает, меня бабушка растила.

— Сколько лет тебе? — спросил я.

— А что? — и надменно тряхнула челочкой.

— Да ничего, ничего, — успокоил я ее. — Просто мысль пришла.

Я вспомнил. Вспомнил дом. И яблони. И майских жуков. И мотыльков вокруг ночного фонаря.

Вспомнил голые деревья. И подрытый со всех сторон фундамент. И то, как легко осыпалась земля, которую я ковырнул носком ботинка.

— Я говорю, а ты где-то далеко…

Мутный ручей на дне оврага… Погромыхивающий, как горная речка. Как автобус на поворотах.

Электричество мигнуло. И темный проем двери обозначился резче.

— Что с тобой?

— Пусть это случайные встречи и лица. И пусть все случайно. И пусть утекает время. Но хоть бы знать, есть ли у этой реки русло, вот что.

Она поднялась и вдруг притронулась к моему лбу прохладными пальчиками. Я, как компресс, их сильней прижал.

— У тебя неприятности, да? Все пройдет, ты не расстраивайся…

Я ее пальцы отпустил.

— Ну да, — сказал я. — Изнанка жизни.

— Что?

— Пойдем, провожу тебя.

Занавески слабенько колыхались. Пытались сдержать сквозняк и не могли.

ИСКОРКА

Она сказала:

— Маленькая искорка… Костерок, раздуваемый ветром… Эта искра… она высекается очень редко. Человек сидит напротив или идет рядом — разве мы всегда знаем, о чем он думает? Вот бывает: собеседник твой начинает что-нибудь рассказывать и говорит, говорит, а ты поддакиваешь, но думаешь о своем… А то наоборот: ты сам говоришь, говоришь, доказываешь что-то, а потом вдруг остановишься: полно, да слушают ли меня? Значит, искры не было, эта искорка точно в двигателе внутреннего сгорания, который изучали в школе на уроке физики. Она может быть и радостью и болью… Но важно, чтобы она появилась.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Первые мелкие снежинки кружили в морозном упругом воздухе.

Очереди у входа не было.

— Столик заказан, — объяснил я швейцару в мешковатой темно-зеленой униформе, и он посторонился.

В холле, освещенном холодным белым светом, я долго причесывался перед зеркалом, стараясь потратить на это больше времени.

Из зала доносилась музыка. Меж столиков сновали молодые официанты с аккуратными проборами.

Ступая осторожно и гордо, как цапля, приблизился метрдотель.

— Тут столик должен быть заказан, — сказал я.

Он полистал свой блокнот, скорбно склонил голову.

— Вынужден вас огорчить. Но места пока есть, можете пройти.

— Спасибо, я подожду, — сказал я и вернулся в холл.

Швейцар смотрел сквозь меня.

Часы на стене, дергая минутной стрелкой, тянули время вперед.

Я подошел к телефону-автомату, полистал записную книжку, но звонить не стал.

Влетел парень с усами подковой, протянул швейцару руку.

— Хорошо неграм в Африке. — Парень весело поеживался. — За дубленками гоняться не надо.

Швейцар хохотнул.

Стрелка вздрогнула, переместилась еще на минуту.

Я нащупал в кармане гладкий пластмассовый номерок. И тут впорхнула первая ласточка — запыхавшийся Пал Палыч с большой картонной коробкой.

Я помог ему раздеться.

— Что, никого еще нет? — утирая шею и лоб клетчатым носовым платком, спросил он. — Может, столик пока занять?

Я не успел ответить. Прозрачные двери, напоминая своими взмахами стрекозиные крылья, распахнулись и впустили ее — в пушистой шубке, с букетом белых пышных хризантем.

Лицо у нее было загорелое, серые глаза выделялись еще красивей.

— Я с юга, — сообщила она. — И цветы оттуда, на базаре их растрепами называют.

Передала цветы Пал Палычу, легко скинула мне на руки шубку.

Метрдотель провел нас к столику возле сцены.

За соседним длинным столом тоже отмечали день рождения. Встала крепенькая девушка, справилась со смущением и по бумажке, как на собрании, зачитала:

Пал Палыч поводил шеей, будто воротничок был ему тесен.

На сцене появился солист. По-хозяйски потрогал микрофон, кивнул музыкантам и запел, печально разводя руками и хмурясь — показывал, как переживает то, о чем поет.

Официант начал колдовать над нашим столом. Я наблюдал за его точно рассчитанными движениями, может, поэтому не заметил, как подошел Гена. Или не обратил внимания, потому что ждал его одного, а он был с девушкой. Возник, молитвенно сложив руки.

Пал Палыч нахмурился и отгородился рукой.

— Ты опоздал.

Гену это не смутило. Он сиял, ничто не могло омрачить его радость.

— Пал Палыч… — Гена дотронулся до его плеча. — Пал Палыч…

Пал Палыч как мышка выглянул из-за руки.

— Это я виновата, — объяснила девушка.

— Погоди, — остановил ее Гена. — Пал Палыч, уж вы-то должны знать: к друзьям никогда не опоздаешь. Верно?

Пал Палыч задумался и опустил глаза.

— Ты хорошо сказал, — произнес он. — Это верно. Мы все нуждаемся друг в друге.

— Теперь мы можем сесть за этот стол? — рассмеялся Гена.

— Ну что же, — сказал Пал Палыч и поднял бокал. — Ты опоздал, в результате я занял почетное место, где подобает сидеть имениннику. Но не это главное. Главное, что ты здесь. За твое счастье, Гена.

Я поднялся.

— Ты куда? — догнал меня Пал Палыч.

— Звонить.

— Кому?

— Всем. — Я помахал над головой своей записной книжкой.

— Отлично! Зови всех! — крикнул он мне вслед.

…В холле автомат не работал. Не одеваясь, я выскочил на улицу. Мело, метался ветер. На другой стороне я увидел две красно-белые телефонные будки. У полосатой дорожки перехода, будто на старте, выстроились машины. Они нетерпеливо урчали. Светофор горел желтым.

«Надо попробовать успеть», — подумал я.

1

В щель между занавесками проникал слабый пасмурный свет. Опять дождик? Или не рассвело? А в квартире уже проснулись: из коридора слышны поскрипывание и шорохи, из кухни — звяканье, голоса бабы Тани и дедушки. Будильник тикал на тумбочке, звуки мелодично перетекали один в другой, получалась струящаяся нежная музыка. Но, чтобы увидеть циферблат, нужно приподняться и, значит, впустить холодный воздух под одеяло. Не зима, не топят. К горячим батареям притронешься — сразу тепло, а ладони будто пылью перепачканы: так вяжет неспелая хурма.

Ну вот, и на улице шаги. Метла не шуршит, это не дворник.

А в общем, какая разница, сколько времени, если наконец долгожданное воскресенье и можно спокойно поваляться (хотя Антон и не любил этого слова: валяются целый день только бездельники и лентяи, говорила баба Таня). Еще было мамино слово: «понежиться». Но это уж совсем противное. Мама часто употребляла слова, совершенно не задумываясь над их смыслом. «Нежиться» — еще не самое худшее.

Совсем недавно они ехали в троллейбусе, и мама повстречала знакомую, кажется, заказчицу. Та, посмотрев на Антона, удивилась: «Как он у вас хорошо загорел!» Естественно: он ведь только вернулся с дачи. Антон любил свой коричневый загар и гордился тем, что быстро загорает. Но мама вдруг сказала: «Он у меня вообще смуглый». «Смуглый» — вот ужас-то! Слово вызывало самые неприятные представления: гладко-туповатую, с низким лбом мордочку дельфина или, наоборот, что-то сморщенное, как кожа на руках, если долго держать их в воде.

Антон настолько растерялся после неожиданного маминого заявления, что и женщине отвечал коротко, невежливо. Вышли из троллейбуса, и он выложил маме претензии. «Смуглый? Ну это желтоватый такой», — беспечно отвечала она. Как желток сваренного вкрутую яйца, похожий на маленький глобус с неясным налетом морей и океанов? На даче, когда на завтрак были яйца вкрутую, Антон выковыривал этот шарик и, едва старшие отворачивались, выбрасывал за окно: фу, из него цыпленок получается. «Желтенький… как желток?» — не зная, как объяснить маме ее ошибку, и теряя терпение, продолжал допрашивать Антон. «Ну нет… Ну, такой коричневатый…» Будто это одно и то же!

Впрочем, и дедушка, который был мастер употреблять непривычные, редкие слова, называл свои коричневые ботинки желтыми…

А вот папа, папа понял бы Антона сразу. «Смотри, — показывал Антон на проезжавшую мимо цистерну с надписью «огнеопасно». — Если «ог» заляпает случайно грязью, то получится «неопасно». Правда, смешно? Едет по городу машина, а на ней написано «неопасно». «Здорово смешно», — соглашался папа.

Шаги в переулке раздавались все чаще. Шуршащие мужские и стук женских каблуков. Изредка доносился перезвон пустых бутылок — должно быть, кто-то спешил с авоськой в молочную. А со стороны молочной… Нет, звона металлических ящиков не слыхать. Выходит, совсем не рано.

Тахта на подкашивающихся деревянных столбиках-ножках — сверху этого не видно, а когда лежишь, тревожно, как бы они не подломились, — аккуратно застелена. Значит, папа так и не приходил. Или остался на кушетке в мастерской.

На потолке трещинки разбегались, как реки на географической карте. Главный рукав, притоки… Интересно, почему говорят «рукав»? Рукав реки. Странно. Антон представил черный дедушкин пиджак и вообразил, что внутри одного рукава, с шелковой, белой в синюю полоску подкладкой, как внутри трубы, течет река. Глупость, рукав намокнет…

Мысленно он проделал процедуру одевания, но приступить к ней так и не мог. Надо было придумать какую-то дополнительную цель. Ах, да: посмотреть в мастерской, не там ли папа. И, стиснув зубы, успел перехитрить сырой холодок, который замешкался и прилип только к лицу и плечам, а под одежду не проник.

С гвоздика, вбитого в косяк двери, сдернул вафельное, жесткое от крахмала полотенце, взял с тумбочки стакан с зубной щеткой. Тумбочку мама называла своим туалетным столиком. На ней стояли зеркало на подставке, два флакончика духов, лежала мамина расческа. Антону позволяли держать здесь стакан с зубной щеткой, потому что до полочки над умывальником он дотянуться еще не мог.

С полотенцем и стаканчиком вышел в закуток. Размером и квадратной формой он в точности повторял прихожую. Здесь помещались два старых темных шкафа — в платяном мама держала сшитые вещи заказчиков, в книжном папа хранил рисовальные принадлежности. И в тот и в другой Антону лазать запрещалось. В закутке находился и умывальник: прямо из стены над белой раковиной торчал медный крючок крана с медным же, в виде пропеллера, вентилем.

В закуток выходила дверь бывшей комнаты Гуськовых, теперь папиной мастерской. После того как Гуськовы уехали, несколько человек приходили смотреть освободившуюся площадь, но никто на нее не согласился. Тогда дедушка отправился куда-то хлопотать — так он сам сказал, хотя слово это, обозначавшее беготню и суету, мало соответствовало его размеренно-неторопливой манере передвигаться. Отправился и получил разрешение комнату занять.

Антон осторожно приоткрыл дверь. Кушетка была пуста. В углу возле окна сгрудились подрамники, незанятые и с набросками, на столике, заставленном стеклянными банками, беспорядочно валялись кисти и тощие, наполовину выдавленные свинцовые тюбики красок.

На стене висели листы с карандашными изображениями страшных человеческих лиц — папа называл их самураями, это были эскизы для какой-то пьесы. Антону больше нравились картины, нарисованные масляными красками, в особенности один пейзаж: зимний лес, серебристо-белый, как бы звенящий, ветви деревьев воздушно очерчены снегом…

Пока Антон любовался волшебным лесом, из коридора послышались постукивание палки, скрип ботинка. У двери скрип оборвался, сменился царапающим звуком — баба Лена искала ручку. Заглянула, подслеповато щурясь и устроив ладонь над глазами. На пей была коричневая кофточка в мелкий белый горошек. Такое драже однажды принес в школу Гошка Миронов и похвалялся, что это отличные конфеты, только купленные в аптеке и потому дешевые. На оранжевой коробочке было написано: «Витамин B». Гошка некоторым дал по горошине, а сам съел остальные — и у него поднялась температура. Он стал весь красный. Антонина Ивановна не на шутку напугалась и отпустила его с уроков…

— Ты чего? — выждав момент, чтобы вопрос прозвучал неожиданно, спросил Антон. Баба Лена вздрогнула.

— Ой, Антоша, как ты меня напугал! Это ты, да? Доброе утро. А ты что здесь? Папы нет?

— Нет, — сказал Антон. Баба Лена отворила дверь пошире и, опираясь на палку, переступила возвышавшийся брусок порога. Опять заскрипел ее ортопедический, на шнуровке ботинок. Второй ботинок был матерчатый, мягкий, в желто-коричневую клетку, с металлической застежкой наподобие заколки — мама такими скрепляла волосы.

В мастерскую Антону не разрешалось входить без спроса, и теперь надо было как-то объяснить свое присутствие здесь.

— А где мама, не знаешь? — нашелся он. Баба Лена не знала. — Ну, ладно, — сказал Антон. — Мне еще умываться нужно.

В коридоре подтянул гирю ходиков, собранных собственноручно из часового конструктора. Ходики напоминали скворечник и тикали, будто в домике действительно кто-то жил. Цифры — от единицы до двенадцати — вписаны в серебряные кружочки величиной с монету в двадцать копеек. Легкий маятник летал туда-сюда, туда-сюда…

Рядом с ходиками — черный телефонный аппарат, прикрепленный прямо к стене. Стена вокруг исчеркана карандашом. У папы привычка записывать номера телефонов на обоях. Обои розовые, а узор — будто много куриц обмакнули лапки в серебряную краску и пробежали. Может быть, его таким способом и наносили?..

Медленно Антон приблизился к раковине. Она держалась на ржавых кронштейнах (слово напоминало о фильме «Мы из Кронштадта». На фильм их водили всем классом — в кинотеатр неподалеку). Пели трубы на разные голоса, ритмично капала из крана вода. Он представил, как она обжигающе-холодна, и поежился. Повернул холодный пропеллер. Брызнула тонкая ледяная струйка, Антон отдернул руку, по опять вспомнил фильм и героических матросов и заставил себя пройти через это испытание.

В комнате Антон сбросил летние сандалии, которые заменяли тапочки, взобрался на валик папиного мягкого кресла и, дотянувшись до репродуктора, повернул пятиугольную металлическую кнопку в центре черного круга. Кнопка была залеплена оранжевым пластилином.

Папа и дедушка хвалили его за выдумку. Ведь оранжевое пятнышко было носом, два исчезнувших зеленых — глазами, и получалось: не черный репродуктор говорит, а голова. Буфет — туловище. Такой великан, неподвижный, но говорящий.

«Да, Антон, — торжественно возвещал дедушка. — В каждой из окружающих нас вещей нужно видеть ее живую душу». Взрослые иногда выражались очень туманно. Ну, с репродуктором ясно, он говорит человеческим голосом. А в громоздком комоде, который у бабы Лены в комнате, какая душа? «В каждой вещи, — настаивал дедушка. — Ведь мастер, который ее делал, вложил в нее кусочек своей души». Тут и вовсе получалась путаница. Не душа вещи, а душа изготовившего ее мастера. Даже не душа — кусочек.

И вот мама затеяла уборку и — чем они ей помешали? — сковырнула зеленые пластилиновые глаза. А оранжевый нос остался. Антон надеялся, дедушка и папа огорчатся, осудят маму. Ведь им так нравилась его фантазия. Однако они даже не заметили ничего.

Из репродуктора неслось ритмичное, как удар капель о раковину, постукивание. Антон представил приближающуюся там, на радио, к микрофону женщину на каблуках. Потом раздался шорох и щелчок, и мужской — это Антона неизменно удивляло: приближалась женщина, а говорил мужчина — мужской голос объявил:

— Передаем сводку новостей.

Антон раздвинул занавески и зажмурился от голубоватого резкого света. В окне изредка мелькали ноги прохожих. Если прохожий был низенького роста, в поле зрения попадали его сумка или портфель.

— Осенние заботы животноводов, — оповестил диктор. Сделал паузу и продолжил: — Передовые хозяйства Украины успешно готовятся к зимовке скота. Запасают корма, ремонтируют помещения и механизмы на фермах…

Тут Антон вспомнил, что не выполнил еще одного дела — не пожелал доброго утра дедушке и бабе Тане.

Стена возле двери в их комнату выложена белыми прямоугольными плитками, гладкими и блестящими. Внутри, за изразцами, — печка. Ею давно уже не пользовались, но массивную чугунную заслонку Антон с папой совсем недавно открывали. Перекинули металлическую щеколдочку-засов направо — и… Что там было? Черно, пусто, пахло чуть горьковато. Антон отважился подуть в дыру. Дыхание пропадало безвозвратно, беззвучно…

Антон и сейчас присел перед заслонкой. Потрогал щеколду. Ощутил тревожное замирание в груди.

Дедушка с бабушкой пили кофе. Посреди стола — тарелка с гренками. В специальных рюмочках — яичная скорлупа, отверстия на макушках зубчато скалятся.

У них был не репродуктор, а радиоприемник со множеством программ. Покрыт кружевной салфеткой, стоит на угольно-черном пианино. Глазок мерцает драгоценным рубином.

Гремел марш.

— Позавтракай с нами, — предложил дедушка.

— Спасибо. Не хочу.

Антон прошелся по комнате, взглянул на барометр за книжным шкафом. Тоненькая золотая стрелка колеблется от слова «буря» до «великой суши» — так раньше называли засуху. А между ними: «великий дождь», «дождь», жирно написанное «переменно», затем «ясно» и просто «хорошая погода».

Антон выбегал во двор и предрекал: будет дождь. Все сразу начинали задирать головы, смотреть на небо. А на небе — ни облачка. И как бы над Антоном ни насмехались, он упрямо твердил: «будет». И ночью действительно начинался дождь. Больше других наскакивал Сашка: «Да так каждый может. Будет — и рано или поздно будет». — «Там машинка, механизм, — горячился Антон. — Это научное предсказание».

Сейчас стрелка замерла на «переменно».

Антон, хотя это и запрещалось, стукнул ногтем в стекло. Стрелка двинулась к «дождю». Эксперимент, увы, говорил в пользу Сашки: если при помощи щелчка можно менять прогноз — какая же тут наука?

— Ты что там, Антон? — спросила бабушка. По каким-то одним им известным признакам взрослые всегда распознавали, что он напроказничал или собирается это сделать.

— Я погоду смотрю. Папа со мной в зоопарк обещал пойти, — отдергивая руку, схитрил Антон.

Дедушка перестал жевать, поправил очки и узел галстука под салфеткой.

— Ты же знаешь, папа сейчас очень занят, — заговорил он. — Вероятно, сегодня мы пойдем с тобой в исторический музей.

— Как? Папа обещал! — поглядывая на старших, захныкал Антон. — Он что, опять не придет?

— Историю надо знать, — не проявила никакого сочувствия бабушка. Она ела гренку неопрятно. По пальцам стекал жир, крошки застряли в усиках, темневших в уголках рта. — Это очень интересно. Там кольчуги, мечи времен Александра Невского.

Информация показалась Антону достойной внимания. Если только это не очередная уловка взрослых. А то, что они способны на такое, он давно знал. Еще в первом классе пожаловался соседской Полине, какой отвратительный рыбий жир заставляют пить. Она удивилась: «Ты пьешь обычный рыбий жир? А мне мама покупает фруктовый». Вечером Антон наотрез отказался от противного питья. «Да не бывает фруктового, — убеждала его мама. — Послушай, что я говорю. Выпей одну ложку и заешь конфетой». — «Есть. Полине же дают!» — «Глупый. Ей просто сказали, что он фруктовый, вот и все», — проговорилась она.

Проговорилась… Конечно, это невесть какое надувательство. Но все равно неприятно, когда тебя, пусть ради твоей же пользы, обманывают…

Антон переместился к дедушкиному письменному столу. Сколько здесь было интересных вещей! Начиная с массивного чернильного прибора с крышкой в виде Царь-колокола из Кремля. А еще — стакан прямоугольной формы с толстыми стенками, наполненный разноцветными камушками: зелеными, красными, синими, желтыми. Это чтобы перья были чистые — воткнул, и чернила не присохнут. А еще — деревянное пресс-папье.

Бумаги дедушка прижимал половинкой корпуса настоящей гранаты — полое ребристое полушарие изнутри пахло порохом, во всяком случае, так описывали запах пороха в книжках, чуть кисловатый… Это была не современная граната, а сохранившаяся с первой мировой войны. Один военный подарил дедушке — трофей с фронта. Антон потянулся, чтоб пальцем провести по ребристому боку гранаты.

— Трогать ничего не надо, — заметил его маневр дедушка. Антон подчинился и, с сожалением отступая от стола, увидел мелькнувшую в окне мамину сумку и полы ее темно-синего пальто. Вприпрыжку выскочил в прихожую.

Мама раскраснелась, от нее веяло уличным холодком.

— Уже встал? Хорошо. — Отдала ему сумку и, на ходу расстегивая пальто, прошла в комнату.

Материал маминого пальто назывался «букле». Что-то среднее между буклями и буклетом. Про букли Антон читал в книжках, буклеты папа приносил с выставок. Вообще, когда мама начинала говорить с заказчиками, у Антона голова шла кругом: «твид», «бостон», «панбархат», «велюр»… Фраки, наверно, шьют из бостона. А из велюра, ему казалось, должны получаться красивые абажуры.

— Быстрей, Антон. Поставь чайник, поешь, — говорила мама. — Сейчас заказчица придет, а мне еще воротник к платью пришить нужно.

Антон знал: когда мама в таком состоянии, лучше к ней не приставать. На завтрак было картофельное пюре, посыпанное зеленым луком, который прорастал из репчатого в банках с водой, и кильки. Мама достала из-под стола швейную машину и принялась ворошить рулончики лоскутов.

— Мам, а если кильку выпустить в воду, она оживет?

— Ну что ты в самом деле.

В кухне возле плиты пыталась зажечь конфорку баба Лена. Протискивала сложенную полоской бумагу под стоящий на огне мамин утюг.

— Опять бумагу жжешь? — сварливо, подражая бабе Тане, пристыдил ее Антон. — Тебе сказали, что ты пожар можешь устроить?

Баба Лена тут только его увидела и виновато заулыбалась:

— Я, Антоша, огонька у спички не вижу.

— Попроси кого-нибудь, — вспомнил он довод бабы Тани. Чиркнул спичкой. Конфорка выпустила голубоватые лепестки пламени и превратилась в диковинный цветок с металлической ржавой сердцевиной.

— Спасибо тебе, милый. И запомни: ни один добрый поступок не остается незамеченным. Благодарность тебя рано или поздно найдет. — Баба Лена часто говорила загадками. — Каждый добрый поступок заносится в специальную книгу. Есть такой… — она задумалась, — ну, пастушок… Он сидит на облаке и ведет счет всех злых и добрых дел.

— Бог, что ли? — спросил Антон.

— Ну, не бог, — неуверенно заулыбалась баба Лена, — а так…

— Ангел? — Антона всегда одолевали сомнения, когда баба Лена начинала говорить про жизнь там, на небе, про крылья за спиной, райские сады. Ну как на небе могут расти деревья, если им корнями не за что зацепиться? Хотя, с другой стороны, ведь не все небо видно. Оно же очень высокое. И где-нибудь на другой планете, за облаками… Ведь если бы ничего не было, то и не говорили бы. О чем говорить, если ничего нет?

— …Сидит и все отмечает. И ничего поэтому не забывается…

Антон представил почему-то не белого, как лебедь, ангела из картинной галереи, а пастуха в телогрейке и с кнутом, которого встречал на даче. Пастух сидел с открытым блокнотом на холме, откуда все видно, посматривал сверху на землю и против фамилии каждого — как только тот совершал добрый или скверный поступок — ставил галочку.

Лицо бабы Лены приняло просительное выражение.

— Только ты не говори никому, что я тебе сказала. А сам помни… Ладно?

В закутке Антон надел ботинки, пальто.

В их квартиру было два входа: через кухню во двор вел черный, а в прихожей были двери парадного входа: массивные, высоченные, двойные. Левые их половинки никогда не открывались, между ними соорудили подобие шкафа — высокую фанерную этажерку, где хранили продукты.

Вообще два входа — это очень удобно. Антон читал: шпик ждет с одной стороны, а революционер раз — и выскользнул с другой. А еще, рассказывал дедушка, таким путем раньше убегали, не расплатившись, от извозчиков. И Пашка Михеев, у них в доме тоже сквозной проход, говорит: подъедут на такси, попросят шофера подождать, дескать, надо сходить за деньгами, а сами — дёру!

На лестничной площадке Антон задержался, прислушиваясь. Вроде бы во дворе тихо. Тронул пальцем никелированный замочек на почтовом ящике. Ящик оклеен вырезанными названиями газет, чтобы почтальону легче ориентироваться. Поднялся на несколько ступенек — к светлому дверному проему.

Двор маленький. Стекольщику с деревянной рамой на плече — из рамы выступают прозрачные края стекол разных размеров — не надо надрываться и кричать. Можно петь вполголоса: «Вставляю стекла!» Папа говорил, он бы всех стекольщиков и точильщиков перевел на работу в оперные театры. Утверждал, у них голоса куда лучше, чем у солистов. Точильщики Антону тоже правились. С деревянной машиной, у нее приводное колесо напоминает штурвал старинного корабля. А сами небритые, в рваных куртках — похожи на пиратов.

Двор со всех сторон обступали дома. Слева — блестящие окна Юлькиного дома (за исключением двух угловых, слепых, как их называют: в белых рамах витого бордюра словно натянутые в подрамниках желтые холсты). Справа — высокая, из бурого кирпича, стена строения, фасадом выходящего в переулок. Возле нее палисадник и так называемая детская площадка: на уютном заасфальтированном пятачке — голубая песочница, металлическая качалка, по форме и устройству точь-в-точь пресс-папье на дедушкином письменном столе, и длинный-длинный стол неизвестного назначения, выкрашенный в зеленый цвет.

В палисаднике, обнесенном невысоким забором, росли кусты шиповника, по бурой стене тянулись вверх побеги дикого винограда с фигурными листочками и курчавыми, как у клубники, усиками. На них даже грозди появлялись, но есть эти ягоды невозможно — кислятина. А среди побегов на довольно приличной высоте — два окна. Иногда вечером в них загорался тусклый свет.

Пока Антон шел к детской площадке, Юлька и Любочка шушукались. Когда приблизился — замолчали и отодвинулись друг от друга. Антон сделал вид, что ничего не заметил.

— Я в музей иду. В исторический, — сказал он. — Всякое оружие там увижу. Мечи, пушки. И кольчугу Александра Невского.

— А это кто? — спросила Люба.

— Великий полководец, — со значением сказал Антон. — За его голову давали очень большие деньги.

— Как это «за голову»? — мучительно напрягаясь и морща лицо, захотела понять Люба.

— Ну, за то, чтобы получить его голову. Отрубленную.

Антон посчитал, что произвел достаточное впечатление и теперь вправе поинтересоваться, о чем они разговаривали. Добрая Люба вроде хотела открыться, но Юлька ей пригрозила:

— Попробуй скажи! Я с тобой водиться не буду. — И тут же смилостивилась, повернулась к Антону. — Только дай слово, что никому не скажешь.

— Даю, — сразу согласился Антон, не позволил сорваться с языка Борькиному: «Честное слово — врать готовы». Некоторые Борькины прибавления Антон частенько использовал. Например: «Тише едешь — дальше будешь. От того места, куда едешь».

Юлька достала из кармана «чертов палец».

— Вот, смотри. — Антон взял в руки камень. Гладкий, приятный на ощупь. И просвечивал розовым. — Здесь, в песке нашла.

— Сегодня? — Антон огорчился, но не подал вида.

— Ага. Стала куличи делать и зачерпнула в стакан.

Конечно, легко было и самому сообразить: ведь песок только привезли. А в свежем песке всегда можно что-нибудь найти. Антон вертел «чертов палец» в руках. Действительно, палец. Мизинец. Только негнущийся… Окаменевшая ракушка, говорит дед. Когда-то, в доисторические времена, лежала на дне моря. То, что их сейчас находят в песке, в земле, подтверждает дедушкины слова о море — раньше оно покрывало всю поверхность суши.

— Юль, а Юль, — попросил он, — отдай его мне. У меня скоро рыбки будут. Аквариум. Я его на дно положу.

— Еще чего. — Юлька проворно выхватила у него находку. — Нашел дурочку. Пойду домой отнесу, а то еще потеряю.

Антон проводил ее неодобрительным взглядом. Жадина.

Любочка ласково улыбалась, заглядывая ему в лицо. Улыбкой она напоминала бабу Лену, и глаза такие же бледно-голубые. Эта похожесть была Антону неприятна. Он Любочку втайне жалел: вон пальто какое обтрепанное. Они бедно живут. Мать у нее все время болеет.

— Антон, хочешь, я тоже тебе кое-что покажу? — предложила Любочка.

— Конечно, — откликнулся он, радуясь возможности ответить ей участием и вниманием, хотя каждому понятно: что у нее может быть интересного?

Любочка повела его к забору, из-под которого земля палисадника чуть наползала на асфальт.

— Мы секрет сделали. Вот здесь, — присела и поскребла землю грязными, траурными, как сказала бы мама, ногтями. В ямке блеснуло стекло. Люба начала освобождать его, старательно протирать до полной прозрачности. — Нравится?

— Ага, — кивнул он. — А какой фантик?

— Я такого никогда не встречала. Красивый-прекрасивый. Вот бы попробовать! Еще у меня «Снежок» остался. Хочешь, сделай себе секрет.

Все-таки она была очень добрая. Никто из девчонок просто так, задаром, не отдаст фантик. И можно было взять и этим доставить ей удовольствие. Но не хотелось копаться в земле, пачкать руки. Да он уже и вышел из того возраста, когда подобными глупостями занимаются.

— Спасибо. Все равно стекла нет, — сказал он. — Лучше сама сделай. У тебя хорошо получается…

Она поверила, опять опустилась на корточки и принялась старый «секрет» зарывать. Наблюдая за Любочкой, он краем глаза уловил движение возле подъезда. И замер. Точно, вышел Сашка. Медленно и как бы в раздумье к ним направился. Бедная Любочка прикрыла «секрет» ладошками. Но Сашка остановился, выставил ногу в новом блестящем ботинке и ею притопывал.

— Нужны вы мне больно, — презрительно скривился он.

Из подъезда показались его принаряженные отец и мать. У матери розовое платье выглядывает из-под плаща. Антон помнил, как она пришла к ним с этим отрезом.

— Я, если хотите знать, в гости к дяде еду. К летчику, — похвастался Сашка и побежал за родителями.

Напуганная Любочка приходила в себя. Антон ободряюще ей улыбнулся.

— Где, ты говорила, стекло есть?

— У Германа, — встрепенулась Любочка. — А мне, знаешь, что сказали? Что дед Германа был известный ученый. И в его честь назван наш переулок. И еще знаешь что? — Вновь она вызвала в нем острую жалость своей доверчивостью и водянистой голубизной глаз. — Говорят, Герман этот на медведя похож. Чудище такое… Кто-то через забор к нему заглянул, а там…

Антон заинтересованно ее слушал.

— Кто это говорит?

— Борька рассказывал. А еще, — торопилась поделиться Любочка, — я вчера видела, как твой папа приходил.

— Когда это? — насторожился Антон.

— Днем. Ты в школе был. Ну вот. У подъезда споткнулся и чуть не упал.

— Это от усталости. Он сейчас работает много, — сказал Антон.

— А потом назад шел. И сверток большой под мышкой.

— Эскиз, должно быть.

— Что такое эскиз?

— Ну картина.

— А… Да, верно, Альбомы с картинками он нес. Один альбом выронил прямо в грязь. Вот тут. — Любочка пошла и носком туфельки показала место возле лужи, куда упала книга. — А за ним — твой дедушка. Он не хотел, чтобы папа уходил. Все время повторял: «Я требую, чтоб ты остался…»

— Ты, наверное, ошиблась, — посматривая по сторонам, сказал Антон. — Папа обычно через парадное ходит.

— Да нет, я рядом была, — удивилась, что ей не верят, Любочка.

Вернулась Юлька.

— А я шоколадный сырок съела, — поглаживая живот, сообщила она. — Хорошо.

— Ой, здорово! Я их тоже люблю, — обрадовалась Любочка. Похоже, она и завидовать не умела. — Давайте Полину позовем?

Они встали рядком под окнами и начали выкликать подружку. Та возникла из темной глубины комнаты, прильнула к стеклу. Лицо бледное и печальное. Рядом появилась ее мама.

— Ну, тетя Жанна, ну хоть на минуточку, — заныла Юлька. Она умела выпрашивать.

— Нельзя. — Тетя Жанна стала закрывать окно, уже и шпингалет опустила, но опять распахнула створку. Скорей всего слезы дочери на нее подействовали. — Даете слово, что она не будет бегать?

— Даем, даем! — загалдели девчонки. Их охватило возбуждение. Юлька начала скакать по двору. Любочка закружилась на месте — серенькое старое пальтишко вздулось, как у куклы на чайном колпаке, Антон видел такой в гостях. Выкрикивала:

— Ой! Я как пьяная! Ой! Держите меня. Сейчас упаду!

Из флигелька, что отгораживал двор от переулка, вылетел заспанный и взъерошенный Минька. Видно, криками они его разбудили. В черных шароварах, заправленных в короткие резиновые сапожки, тоже черные, в огромном отцовском свитере.

— Черт, — почесывая макушку, начал ругаться он. — Матери нет, кошка молоко разлила.

— Миша, так нехорошо говорить, — стала воспитывать его Любочка.

— Давно пора ее утопить. Опять котят приволочет. А куда их? Лучше бы собаку. Она бы дом стерегла.

Девчонки затихли. Минька ходил по двору, свирепо поддавая ногой случайные камешки. Какой-нибудь вполне мог угодить в окно бабы Лены или в кухонное стекло. Антон даже хотел, чтоб в кухонное: уж тогда бы Миньке досталось! И за бабушкино стекло тоже попало бы, но бабушку жалко: мерзнуть, искать стекольщика, вставлять новое… А наказание Минька давно заслужил. Не зря его дразнили «ябедой-корябедой». Чуть что, бежал жаловаться матери. Растрепанная, в стоптанных, спадающих тапках, она выскакивала во двор, и, если обидчик не успевал скрыться с глаз долой, он получал здоровую трепку.

Время от времени Миньке во дворе устраивали бойкот: переставали с ним играть и разговаривать. Впрочем, ненадолго; Минька притаскивал из дома леденцы на палочке — круглые, с цветочком посредине — и угощал всех. Сам подходил и предлагал. Получить такой леденец, разумеется, было заманчиво. Нигде и ни у кого Антон подобных не видел. Он и маму просил эти леденцы достать, и отца, и других взрослых. Те возвращались из магазина и пожимали плечами: даже похожего на то, что описывал Антон, в продаже не встречалось.

А Минька обмахивался ими, держа веером.

Первыми сдавались девчонки. Антон их за это презирал. Но кто его удивлял, так это Сашка: по существу, взрослый уже, в шестом классе, а и он принимал леденец в прозрачной обертке с покорно-заискивающей улыбкой. В этот момент Антон за него стыдился. Если Минька кого-нибудь леденцом намеренно обделял — выпрашивать начинали! Минька после задирал нос, позволял себе командовать: «Я тебе леденец дал? Води в салки». И если Сашке он давал еще и вторую конфету, Сашка его поддерживал: «Давай води». Когда Минька так выторговывал прощение, Антон старался куда-нибудь улизнуть, чтобы конфеты не взять. Все же он за себя не ручался, мог не выдержать. Уж очень хотелось узнать, какая она на вкус.

Закутанная, повязанная платком, вышла Полина. Она походила на матрешку, только не раскрашенную. А нос розовенький, видно, от слез.

— Мама овно на пятнадцать минут выйти азъешила, — слегка картавя, объяснила она.

— А в чего будем играть? — спросил Минька.

— Не в чего игать, а во что игать, — поправила его Полина и посмотрела на Антона. Антон взгляд отвел.

— Дура больная, — рассвирепел Минька. — Сперва себя послушай!

— Если будешь обзываться, мы тебя играть не примем, — заявила Юля.

— И не больно надо! Ну, так в чего? В «самолетики»? Или в салки?

Салки Антон не любил. Он быстро уставал, задыхался. И само слово вызывало неприязнь: сала он терпеть не мог. А вот «тише едешь — дальше будешь», когда сначала стоишь лицом к стене, а потом вдруг резко поворачиваешься и исключаешь из игры не успевших замереть, или «прятки», когда сердце съеживается: найдут — не найдут, и от тебя самого, от твоей сноровки зависит, успеешь ли добежать до заветного места и, прикоснувшись к стене, прокричать магическое «чур-чура», — эти игры ему нравились.

Решили, для Полины лучше будет «тише едешь». Встали в кружок считаться, кому водить: «Зима-лето-попугай-сиди-дома-не гуляй». Хорошая считалочка. И по смыслу правильная: зимой и летом попугай должен сидеть дома, что естественно для него, африканского жителя в непривычных климатических условиях. Считалку произносят быстро-быстро, и тогда «зима-лето» сливаются в необычное «Зималетто». Как Риголетто. По радио часто передают музыку из этой оперы. Риголетто в ней — главный герой. Вот и Зималетто — африканское имя попугая.

Пока играли, мимо прошла, тяжело опираясь на палку, баба Лена — в выгоревшем синем пальто, с матерчатой истрепанной сумкой. Шла сторонкой, чтоб не помешать игравшим и обезопасить себя.

— Ты куда? — окликнул ее Антон.

— За хлебом, милый.

Полина заметно упарилась, а домой ее все не звали. Угроза окончания веселья нависла над ними, как туча.

— Может, в лапту? — предложила Юлька и скорей побежала за мячом: у нее был отличный резиновый, наполовину красный, наполовину синий. Антона попросили принести из дома мел, чтобы расчертить площадку.

После яркого дневного света он двигался в полутьме коридора почти на ощупь. Закричал еще из закутка:

— Мам, мам, дай мел! — И застыл на пороге. Хотя в комнате было светлей, показалось, что зрение окончательно ему изменило. Он напряг глаза.

— Ты что, не узнал меня, Антон? — спросила женщина, сидевшая на тахте, и по звуку ее голоса и требовательной интонации, которая так мало сочеталась с привычкой домашней обстановкой, Антон понял, что зрение ни при чем.

— Узнал, — сказал он, только теперь по-настоящему испугавшись и лихорадочно соображая, чем вызван ее приход.

— Антонина Ивановна проходила мимо и решила к нам заглянуть, — угадала его мысли мама.

— А почему не заглянуть? — подхватила Антонина Ивановна. — Мы ведь с тобой почти тезки. Ты Антон. Я Антонина… Ивановна, — помедлив, прибавила она. На Антонине Ивановне было ее обычное платье цвета томатного сока с узеньким пояском. Антон бы наверняка заметил, если бы она проходила через двор.

— Антонину Ивановну интересует, как живут ее ученики, — объяснила мама.

— Да, — обиженно — или это только показалось Антону? — вставила Антонина Ивановна и села поудобней. Тахта заскрипела. — Я сейчас хвалила тебя за прилежание. За то, что стараешься.

Зрение почти вернулось. Антон увидел: клеенчатый сантиметр перекинут через мамину шею, как хомутик. На коленях лежит отрез черного материала.

— Я вообще-то за мелом пришел, — сообщил он. — Мы в лапту хотим играть…

— Ты что, из школы не можешь принести? — скрипуче засмеялась Антонина Ивановна. Он не понял, шутит она или нет. И вообще не знал, как себя держать.

— На, возьми. — Мама протянула кусочек мела.

Антон переминался с ноги на ногу.

— Беги играй, — разрешила Антонина Ивановна. — Да смотри, не забудь пересказ приготовить. Я спрошу тебя завтра.

— Да ты чего испугался, глупенький? — улыбнулась мама. — Антонина Ивановна шутит.

— С чего вы взяли? — снова обижаясь, возразила Антонина Ивановна. — Спрошу. Так что подготовься. Уже у всех по одной оценке, а тебя я еще ни разу не вызывала.

В коридоре Антона поджидал дедушка. Он извлек из кармана большие круглые часы с ремешком-петелькой:

— Ровно через пять минут я тебя жду.

Девчонки позабыли про лапту, играли в штандар. Красивое, нарядное, прыгающее, как мяч, слово. И игра хорошая. «Штандар!» — кричит водящий и подбрасывает мяч, а все разбегаются. Водящий ловит мяч и снова кричит. Все застывают на месте, а он метит в того, кто ближе. Антон побегал, увертываясь от мяча, даже поймал его два раза, запасся форой, но тут тетя Жанна вспомнила о Полине, позвала ее, и он тоже вернулся домой.

Мама была в комнате одна. Сидела все с тем же черным отрезом.

— Мам… А Антонина Ивановна? — Он сопроводил вопрос движением руки в сторону коридора и входной двери. — Чего она приходила?

— Тебя хвалила, — не сразу ответила мама. — За то, что ты начитанный, вежливый. Но тебе внимания не хватает. Рассеянный, постоянно отвлекаешься…

Из закутка раздалось покашливание дедушки. Он был в брезентовом черном дождевике, в руке держал, трость.

— Иди, — сказала мама. — Это за тобой.

Они вышли через парадный сумеречный ход. На площадке под лестницей темнел огромный, сколоченный из грубых досок ящик с песком. Зимой дворники посыпали им улицу — чтобы прохожие не поскользнулись. На свежем снегу песок рыжел, как ржавчина. Это прежде, когда к прохожим относились гораздо менее заботливо, баба Лена упала в гололед и сломала ногу. С тех пор носила высокий, на шнуровке ботинок. Возможно, именно этот печальный случай заставил дворников призадуматься и принять меры.

— А к нам учительница Антонина Ивановна приходила, — решил удивить дедушку Антон.

Информация ожидаемого эффекта не произвела.

— Вполне естественно, — заговорил дедушка. — И баба Лена, когда работала преподавателем, всегда знакомилась с семьями учеников. И они, бывало, к нам приходили. Особенно если чего-нибудь не понимали. Что же Антонина Ивановна тебе говорила?

— Что я хорошо учусь. Но что я невнимательный. Что завтра меня спросит.

— Вот видишь, — остановился и поднял вверх указательный палец дедушка. — И она заметила твою рассеянность. Давай условимся: мы сейчас будем осматривать экспонаты, а ты постарайся сосредоточиться и запомнить мои объяснения. А вечером расскажешь, что отложилось в памяти. Идет?

Антону не хотелось проверки. Он промолчал.

— История, Антон, увлекательнейшая наука. — Дедушка снова двинулся вперед. — Ведь чрезвычайно интересно узнать, как жили наши предки, чем они занимались, какие одежды носили… Вот ты сейчас пишешь ручкой и чернилами в тетради. Верно?

— Ага. — Задумавшись о своем, Антон позабыл, с кем разговаривает, и тотчас получил замечание.

— Надо отвечать «да». Скажи «да».

— Да.

— А предки наши писали на бересте. Знаешь, что такое береста? Эти письмена нашли под Новгородом. И так и назвали: новгородские берестяные грамоты. — Теперь Антон слушал внимательно. — А чем вообще знаменит Новгород? Новгородским вече, то есть народным собранием. Вы в школе этого еще не проходили?

Антон мотнул головой.

— А «штандар» — какое слово? — спросил он.

— «Штандар»? — Дедушку вопрос озадачил. — Как ты сказал? «Штандар»? Видишь ли… А что, собственно, оно обозначает?

— Ну это игра такая, — удивляясь, что дедушка не знает, объяснил Антон.

— Думаю, венгерское, — решил дедушка. — У них есть имя Шандор. Шандор Петефи, великий венгерский поэт.

Миновали молочную, вышли на большую улицу. Здесь ходил троллейбус и ездили машины.

— Мне Люба говорила, что вчера папа приходил, пока я в школе был. Она видела, как ты за ним по двору шел. Это правда? — вспомнил Антон.

— Что за Люба? — не понял дедушка.

— Ну со двора.

Дедушка замедлил шаги, стал оглядываться по сторонам, как видно, собираясь перейти улицу.

— Вон там скверик, видишь? — показал он рукой. — Пойдем туда.

В скверике все дорожки были усыпаны опавшими листьями. Дедушка освободил от них край темно-зеленой, на ножках с копытцами скамейки, подстелил себе носовой платок, Антону — измятую газету, которую достал из кармана макинтоша. Сел, оперся руками о трость. Резиновым ее набалдашником припечатал большой кленовый лист.

— Антон, ты мужчина, и я хочу поговорить с тобой об очень серьезных вещах. — Дедушка смотрел на него грозно из-под седых мохнатых бровей. Антона начал пробирать озноб. Вернулась тревога: что, если мама просто не хотела его до поры до времени огорчать… А дедушка — самый честный, не в его правилах увиливать, что-то скрывать. Ну да, стала бы учительница приходить из-за мелочей: начитанный, рассеянный… Наверняка была другая, веская причина. Может, его в другой класс собираются переводить? Ведь она грозила: если дисциплина не наладится, то некоторых переведут. Антон съежился и впился ногтями в шершавый скамеечный брус.

— В жизни не все складывается, как нам хотелось бы, — оправдывая худшие подозрения, продолжал дедушка. — Ты это понимаешь? — Антон кивнул, чувствуя: еще чуть-чуть, и он заплачет от несправедливости и обиды. — Так вот. У твоего папы очень сложный период. Очень-очень. Это нужно понять. Не все, к сожалению, понимают. К папе нужно относиться сейчас особенно заботливо. И в первую очередь помочь ему должен ты.

Антон на дедушку не смотрел, устремил взгляд за чугунную низенькую ограду. Там спешили люди, проезжали «Победы», «Москвичи»… В скверик вошла старушка с алюминиевым бидоном, тоже очистила скамейку от листьев, а потом села.

— Ты будешь относиться к нему заботливо? — спросил дедушка.

— Конечно.

— Это я и хотел от тебя услышать. Твой папа очень хороший. Если ребята из двора или кто-либо из взрослых будут спрашивать тебя о папе… ну почему он редко бывает дома… — дедушка произнес это как-то особенно значительно, — ты скажи, мол, папа занят. Много работает. Понял?

Антону сделалось жарко. Он не мог понять, почему дедушка тянет… С кленов слетали «носики». Вращались в воздухе легкими пропеллерами. Еще зеленоватые, недозревшие, мягкие, формой напоминающие птичьи перышки, только без острых наконечников, наоборот, с утолщенными основаниями. Расщепив основание, «носик» можно прилепить на переносицу. Получится задранный, как у клоуна, зеленый нос. Ближе к зиме «носики» желтели, высыхали, становились ломкими. Гроздья шуршали на ветру погремушками.

— И давай договоримся. Если у тебя возникнут какие-то сомнения, приходи ко мне. Мы ведь мужчины, правда? — Озноб постепенно начал проходить. Антон понял, разговор касается только папы. Нет, дедушка, который всегда говорил, что мужчина должен смело смотреть трудностям в лицо, не стал бы вводить его в заблуждение. Когда Антону удаляли гланды, все его успокаивали, убеждали, будет не больно, а деда Митя единственный, как взрослому, сказал: «Что поделаешь, придется потерпеть».

Дедушка привычным движением извлек часы.

— Вот мы и поговорили. Однако теперь, боюсь… боюсь, назад к обещанному времени нам не успеть.

— Деда Митя, давай не пойдем в музей… — торопясь воспользоваться кратким мигом возникшего между ними сближения, попросил Антон. — Погуляем… А может, в зоомагазин? — отважился он.

— Да? — не очень уверенно, что с ним случалось крайне редко, вымолвил дедушка.

— Да, да! — предпринял отчаянную попытку Антон. — Только посмотрим, есть ли меченосцы…

Все давно было решено: и какой аквариум, и какие рыбки. Большой негде поставить. Папа предлагал в мастерской, Антон уклонялся. В мастерскую то можно входить, то нельзя… Маленький аквариум — тоже плохо. Некрасиво, и рыбкам тесно. Сошлись на среднем. А место — на мамином туалетном столике, ближе к стене. Мама дала согласие. Гроты и всякие прочие декоративные украшения не нужны. Ограничиться растениями: валлиснерией, кабомбой, водяным папоротником…

Рыбок тоже долго выбирали. Сперва они с папой хотели петушков. Удивительные создания: вьют гнезда! Но самцы-петушки очень драчливы. Иногда бьются до смертельного исхода. Значит, вместе можно держать пару: самца и самку. А выведутся мальки — все равно передерутся. Дай только подрасти.

Моллиенизии? Черные-пречерные, ходят вверх-вниз, вверх-вниз, как черные молнии. Но моллиенизиям нужно много кислорода, моторчик для подкачки воздуха.

Золотые рыбки тоже красивы, однако слишком уж велики и неповоротливы. И потомства от них ждать долго: пока икру отложат, пока срок подойдет малькам появляться… Антону хотелось, чтоб сразу мальки. И тогда можно будет на законном основании вести переговоры о большом аквариуме. Или о втором, который пусть в мастерской стоит.

А меченосец — рыбка и красивая, и не очень большая, и более-менее мирная. У самцов отросток в виде меча на хвостовом плавнике…

Антон вскочил и понесся к выходу из скверика. А дедушка так медленно все делал! Сложил носовой платок, спрятал. Опираясь на трость, брел, утопая в листьях по щиколотку.

Шли тихими переулками, мимо домиков с лепными фасадами; львиные головы, диковинные птицы, человеческие фигуры с кувшинами…

— Изумительная красота, — задирал голову дедушка. — А ты бы не хотел попробовать эти сценки зарисовать? Вон, где атлет останавливает коня… Пришли бы сюда с альбомом, позвали бы папу… Я думаю, папе это было бы очень приятно. А мне было бы приятно, если бы ты вновь начал заниматься музыкой. А какое ты сам будешь получать наслаждение!.. Пришел из школы — и для отдыха, для себя сел и часок поиграл… Три-ти-ти-ти-ти, — замурлыкал дедушка. — Что это за композитор? Какую я сейчас мелодию напел?

— Не знаю, — ответил Антон. — А правда, что наш переулок назван в честь отца или деда Германа?

Дедушка перестал мурлыкать.

— Какого Германа?

— Ну он через дом от нас живет.

— Очень любопытно.

Из тротуаров кое-где, ближе к проезжей части, торчали каменные, похожие на большой «чертов палец» столбики или темные металлические грибы — на шляпке грубоватый узор: полоски, кружочки… Раньше к этим столбикам, наверно, извозчики привязывали лошадей. Сейчас они мешали проходу. А уж ночью и говорить нечего: в темноте можно запросто споткнуться и расквасить нос. Потом началась разрушенная стена, и он успел пробежать немного вдоль ее гребешка, который кое-где порос травой и мхом. Дедушка схватил Антона за руку.

— Почему ты не можешь идти по дороге?

Конечно, он должен был проявлять послушание. Но не повернет же дедушка назад, если они почти пришли. И он успел еще раз наступить на серую замшелую полоску, чуть выступающую над гладким асфальтом.

Перед входом в магазин переминались с ноги на ногу и обшаривали прохожих взглядами хмурые мужчины с потертыми чемоданчиками. Дедушка называл таких темными личностями. Большинство и точно были в черных и серых пальто. Открыть чемоданчики — внутри окажутся банки с пластмассовыми крышками. В банках — рыбки. По две, по три, по шесть.

Однажды Антон был здесь с папой, и какой-то дядька буквально задаром отдавал банку, в которой кишели маленькие моллиенизии. Вряд ли подобный случай повторится. Везет обычно один раз.

В первом зале магазина торговали птицами. В клетках сидели яркие попугайчики, лимонные канарейки, пестрые щеглы. Нестройный гвалт птичьих голосов перекрывало стрекотание кассового аппарата. Дедушка, не любивший шума, страдальчески морщился.

Антон повел его в следующий отдел. Здесь целая стена была из аквариумов.

В ярко освещенных водных загончиках среди свежих зеленых водорослей искрящимися стайками ходили верткие, в серебристо-голубую полоску данио-рерио, деловитые красно-золотые барбусы-суматранусы, месяцевидные, угловато-неповоротливые, словно из жести вырезанные скаляры. На каждом аквариуме — картонная табличка с обозначением породы и цены за штуку. Самые дешевые — гуппи, самые дорогие — золотые рыбки. Нет, правильно, что от золотых рыбок он отказался — громоздкие, толстые, брюхо натянуто, будто капроновый чулок на толстой ноге, до истончающейся голубизны, еще чуть-чуть и лопнет.

А впрочем, со временем он, может быть, не откажется и от красных золотых и от серых, тоже холодноводных, с перископно вытаращенными глазищами шубункинов (это название точно передавало пышность их шлейфообразных плавников. Когда Антон слышал загадку «Сто одежек и все без застежек», он тотчас представлял теплую шубу шубункина).

Продавщица выхватывала у покупателя чек, вместе с чеком порожнюю баночку (очередь стояла, будто за сметаной в молочной), если аквариум находился в верхнем ряду, подставляла скамейку и, зачерпнув в банку воды из аквариума, погружала легкий сачок в светящуюся стихию. Рыбки начинали метаться, пузырьки кислорода срывались с водорослей и стенок, стремительно летели к поверхности, а неуклюжий сачок, казалось, сам по себе, без направляющей его руки, выбрав жертву, гонялся за ней, пока не настигал, — и вот уже запыхавшаяся, перепуганная рыбка в провисшем гамачке перекочевывала в новое тускловатое помещение.

В аквариумах, обитатели которых пользовались повышенным спросом, воды оставалось совсем мало — всю вычерпали. Некоторые водяные кубы пустовали, только багровые, серпантинчиком свернутые улитки медленно перемещались по самой границе воды и воздуха, изредка нарушая ее. В своем аквариуме Антон собирался понаблюдать, как растут эти улитки: приращивают витки или же расширяют их толщину.

Еще в этом зале был застекленный загончик для черепах. Уступ горы из ноздреватого коричневого материала и засохшее деревце воссоздавали естественные условия черепашьего обитания. Жаль, сами черепахи отсутствовали.

Антон встал против аквариума с меченосцами. Красивые. Неторопливо-гордые, надменные, ярко-морковные. Некоторые с черными хвостовыми плавниками или в черную крапинку. Помесь с пецилией. На мушкетеров, вот на кого похожи самцы со шпагами. Именно короткими шпагами, а не мечами. Неужели есть такие страны, где они живут прямо в реке, в пруду?

Дедушка нетерпеливо и шумно вздохнул за спиной.

— Ну что, пойдем? — Подождал еще немного и положил руку ему на плечо. — Антон, нам еще за хлебом надо успеть.

Не отрывая зачарованного взгляда от своих любимцев, Антон прошептал:

— Папа мне обещал таких купить.

Дедушка сконфуженно кашлянул. Его неуверенность придала Антону смелости.

— А ты не можешь?

Аквариума пока не надо. Поселить в большой банке из-под маринованных помидоров. Вымыть ее как следует…

Дедушка, проявлявший в этот день необычайную уступчивость, отошел в сторонку, достал потертый коричневый кошелек, стянутый для надежности аптечной круглой резинкой, ссутулился над ним. На картинке в учебнике русского языка курица так прикрывала птенца от нападавшего ястреба. Антон отвернулся, сделав вид, что изучает плакатики с инструкциями по содержанию рыб и животных. Их множество висело на стенах.

Дедушка позвенел мелочью. Распрямился. Минуту назад Антон готов был кинуться к нему, обнять — таким добрым и хорошим он казался. Сейчас это желание пропало.

— У меня всего три рубля. Видишь? А я должен купить кое-что к обеду. — Дедушкино лицо обрело привычную отчужденную строгость. — В другой раз, — сказал он.

Опять они шли переулками. Дедушка молчал, как бы продлевая непререкаемость своего решения.

На лестничной площадке перед дверью пахло горелым. У плиты хлопотала баба Таня, растрепанная, в засаленном фартуке.

Мама налила в тарелки бульона и вышла. Бульон был прозрачно-желтый, на поверхности плавали золотистые кружочки жира. Антон побросал в него сухарики, сталкивая их ложкой, устроил морской бой.

Из кухни донесся мамин голос. Либо она смеялась и, смеясь, что-то рассказывала бабушке, либо они ссорились. Обычно ее так далеко слышно не было. Антон различил и ворчливо-неясное бурчание бабы Тани:

— Вы должны понять. У него сложный период.

— Сложный период? Что вы говорите? — удивилась мама. — И вообще я вас просила не возвращаться больше к этой теме! Вы прекрасно знаете, что это бесполезно! — Тут она увидела в дверях кухни Антона и на той же надсадной ноте крикнула: — Антон, иди сейчас же в комнату!

После обеда мама принялась наводить в комнате порядок. Машину задвинула глубже под стол, стекла буфета завесила папиросной бумагой. Постелила свежую скатерть.

Антон взял раскраску, цветные карандаши, устроился в кресле под репродуктором. В поезде ехали слон, мартышка, жираф, бегемот… Слева шли цветные рисунки, справа — их контуры. Нужно было правильно подобрать цвета. Когда дома был папа, Антон советовался с ним. Сейчас приходилось проводить рядом с рисунком черточку и сравнивать, подходит ли оттенок.

В дверь позвонили. Антон привык к заказчицам, почти не обращал на них внимания. Это они старались с ним подружиться. Некоторые приносили конфеты, игрушки, расспрашивали, как он учится, какие отметки получает. Приятно, но он знал: их заинтересованность — только на время, пока мама шьет, потом они исчезают и о нем и о маме не вспоминают до следующей надобности.

Однако женщина, которая вошла, заставила его забыть о веселом поезде. Высокая, худощавая, в черном костюме и такого же цвета шляпке с пером. И чулки на ней были черные. И туфли. А глаза — голубые. Но не бледные, как у бабы Лены и Любочки, а яркие и ясные. С ее появлением по комнате разлился нежный аромат.

— Здравствуй, — сказала гостья, стягивая тонкие кружевные перчатки. Они с мамой сразу занялись делом. Мама чертила на бумаге.

— Вот такой будет рукав… Вот. Со складочкой.

— Прекрасно. А воротник вот такой, — подхватывала женщина.

Интересно, что за перо у нее на шляпе? Антон стеснялся спросить. Ему казалось, если он повернется или встанет, то сделает это очень неловко, неуклюже. А ему хотелось понравиться гостье, хотелось, чтобы она поинтересовалась, чем он занят. И он с особым усердием вновь занялся раскрашиванием.

— То, что вы говорите, мне как раз и нужно, — радовалась женщина. — Я кому ни скажу, никто не понимает. Хорошо, что нашла вас.

— Я долгое время работала в театре, — тоже радуясь, но как-то несмело, смущенно рассказывала мама. — Там и научилась. Там, — она кивнула на Антона, — познакомилась с его отцом.

— Актер?

— Нет, художник.

— Ах, — улыбнулась женщина, — вот ты в кого. А я смотрю: рисуешь, рисуешь.

— Я не рисую, я раскрашиваю, — сказал Антон, хотя и понимал, что уточнение не в его пользу. Она подошла.

— Разреши посмотреть? — Начала с первой страницы, задержалась на второй и третьей. — Очень хорошо. И аккуратно. — Он взглянул в ее бледное, слегка вытянутое лицо. — Скажи, ты что же, всегда раскрашиваешь картинки по порядку, с начала до конца?

— Да, — ответил Антон.

— И тебе не хочется какую-нибудь пропустить, перескочить дальше?

— Хочется, — признался он. — Но другие тогда, что же, останутся нераскрашенными? — Ему действительно жаль делалось картинок, обойденных вниманием. Это несправедливо. — Конечно, есть картинки, которые мне больше нравятся. Но то, что они впереди, помогает раскрашивать те, которые нравятся меньше.

— Поразительно, — обратилась женщина к маме. — Откуда такое терпение и усидчивость? Моя дочь раскрасит три картинки и альбом бросает, требует новый. Нужно вас познакомить, чтобы ты ее перевоспитал.

Он не думал, что у нее дочь. И огорчился. Выходит, он не сам по себе ей интересен, а из-за дочери, которая тоже увлекается раскрашиванием.

— А машины ты любишь? — спросила гостья.

— Машины? Я? — Он вспомнил желтый «оппель-адмирал» у ворот Германа и встрепенулся. — Да, конечно.

— Хочешь прокатиться? — Она спросила об этом совершенно спокойно, как о чем-то обычном, будничном. Может быть, задумала подшутить над ним? Он, как дурачок, обрадуется, закивает, а она только посмеется. Одна мамина заказчица обещала провести Антона в цирк. Он дождаться не мог: «Скоро? Скоро?» Мама ей позвонила, и та сказала, что обстоятельства изменились и у нес нет такой возможности.

— Ну, хочешь? — настаивала незнакомка. — Прямо сейчас? Пока я здесь, шофер тебя покатает.

Он посмотрел на маму. Она ободряюще кивнула.

— Я хотел… Нельзя пригласить еще кого-нибудь? Юлю или Любочку, а?

— Конечно, бери, — разрешила женщина. — Только не больше четырех, иначе не поместитесь.

Прямо против подъезда стояла «Победа» цвета шоколадного мороженого. Это папа научил его различать марки машин. Шофер в коричневой кожаной куртке и большой серой кепке сидел за рулем, выставив локоть в окошко. Загорелое, широкое лицо его лоснилось. Чуть-чуть покашляв, что как бы заменило обращение, Антон сказал:

— Вас просили зайти… в квартиру… — Шофер кивнул, вылез из кабины. Заскрипели его начищенные сапоги. — А можно к окну подойти, — семенил перед ним Антон.

Шофер снова с достоинством кивнул. Присел возле открытой форточки.

— Я сейчас, — предупредил его Антон и помчался во двор. Гуляли как раз трое — Юля, Любочка и Борька. «Квадратноголовый» — прозвали Борьку во дворе. Голова у него и точно была угловатая. Короткая стрижка — сквозь нее просвечивала бледная кожа — неровностей не скрывала.

Антон с трудом сдерживал нетерпение.

— Вы чего делаете?

— Не водись с ними, — скривился Борька. — У них чертов палец, а они посмотреть не дают…

— Вот что, — оборвал его Антон. — Меня на машине позвали кататься! Я вас приглашаю.

Сам устроился на переднем сиденье, Юлю, Любочку и Борьку посадил сзади. В машине тухловато пахло бензином. С этим запахом странно и обособленно уживался аромат, который принесла в комнату женщина.

— Ну что, готовы? Поехали? — спросил шофер. Повернул какой-то ключ и нажал на педаль. Дождался, пока рокот усилился, положил руки на руль цвета слоновой кости. Мимо дома Германа, потом направо, как идти к школе, выехали на оживленную магистраль.

— А отвезите нас к новому стадиону, — расхрабрился Борька. Антон состроил ему страшные глаза.

— Куда хотите, — весело откликнулся шофер. Повернул рычажок на панели под ветровым стеклом, и в машине заиграла музыка.

— Во-во! Я здесь был с папой, — тыкал пальцем в окно Борька. — А быстрей можете? — Борькино неумение себя вести все больше и больше коробило Антона. То ли дело Юля и Любочка: сидят тихо, скромно. Благодарны за поездку.

— Могу и быстрей.

Мелькали дома, деревья, светофоры. Люди торопились перебежать дорогу перед самым их носом.

С заднего сиденья послышался невнятный Юлькин шепот. Антон напряг слух. Вроде захихикали. Чего он не переносил, так это шушуканья. Не хотели ехать — оставались бы.

— Вы давно шофером работаете? — специально громко, чтобы тех, сзади, заглушить, спросил он.

— Давно, — сказал шофер.

Не унимались, шипели вовсю. Над ветровым стеклом, на ножке, зеркальце в никелированной окантовке. Но в нем ничего не видно, повернуто оно к шоферу. Антон резко обернулся… И увидел бледное, как бы расплывшееся лицо Юльки.

— Мне плохо, — сдавленно простонала она. Антон был уверен, что шофер разозлится, и поделом: не умеете ездить, нечего садиться. Но тот отнесся к Юлькиной беде с пониманием и участием. Подрулил к тротуару. Скомандовал:

— Выходи, подыши воздухом. Укачало тебя.

Юлька, сразу осунувшаяся, выползла наружу. Шофер достал сигарету, вставил в желтый прозрачный мундштук.

— Как это укачало? — спросил у него Антон.

— Морская болезнь… — Зажег сигарету, затянулся и тягуче сплюнул на тротуар. Антон с огорчением посмотрел на него. Такое мужественное лицо, а плюется.

Обратно едва тащились, чтоб Юльку снова не растрясло. Прикатили, когда начало темнеть.

— Ну, понравилось? В следующий раз поедешь? — спросила гостья.

— Что надо сказать? — неуместно, будто он сам не знал, напомнила мама.

— Спасибо большое.

— Не за что. А чего тебе в следующий раз принести? Принести цветные карандаши?

— А вы можете достать леденцы на палочке? — расхрабрился он.

Мама покраснела и сердито посмотрела на Антона.

Пока он ел, мама сворачивала и разворачивала рулончик материала, который оставила заказчица в черном.

— Антон, посмотри, какой красивый…

Антон не видел ничего особенного. Материал как материал.

— Эх, ничего не понимаешь. Смотри, как искрится…

Перед сном он пошел сказать спокойной ночи бабе Лене и дедушке с бабушкой. Баба Таня перед зеркалом распускала волосы на ночь. Дедушка читал с лупой, но отложил книгу.

— Поди-ка сюда, — и легонько хлопнул ладонью по парусиновому диванному покрывалу. Вмятинкой обозначилось место, где Антон обычно сидел. Над диваном хмурились на портретах писатели и композиторы. Дедушка о них много рассказывал, но Антон все равно путал, где кто. Поелозив, как всегда, он устроился так, чтобы пружины не подпирали.

— Ты что же, на автомобиле катался? — спросил дедушка. — И долго? Каков был ваш маршрут?

— На стадионе были, — затараторил Антон. — И вдоль реки проезжали.

— Поездка не очень утомила тебя?

Всегда дедушка находил такие вот обороты. Нет, чтобы просто сказать: «Ты не устал?..» А еще Антона удивили холодность, неодобрение, которые прозвучали в вопросе. Это навело на мысль: дедушке его восторженность неприятна. Быть может, дедушка обиделся, что Антон не пригласил покататься его с бабой Таней? Ребят позвал, а о дедушке с бабушкой забыл…

— Да в общем-то не очень интересно, — пошел он на попятный, стремясь утешить дедушку. — И укачало меня, — прибавил для пущей убедительности.

Дедушка воспринял слово спокойно, оно было ему известно.

— А уроки ты выучил? — спросила бабушка.

— Нам только устные задавали. — Антон вспомнил улыбку Антонины Ивановны и ощутил неприятное томление в груди, как если бы его уже вызывали к доске.

— А разве устные учить не надо? Есть люди, которые работе, учебе предпочитают всякого рода развлечения, — заговорила бабушка. — Такие люди не заслуживают уважения. Вспомни, какая на этот случай есть пословица?

— Делу время, потехе час, — сразу ответил он.

Мама уже постелила ему. Антон умылся, собрал портфель. Перед тем как лечь, громко и с выражением прочитал отрывок, заданный для пересказа.

2

Опять погода была пасмурная, серое небо и ветер. Ночью прошел дождь, на мостовой и тротуарах лужи.

Пашка Михеев, поджидая Антона, носком ботинка ковырял каменную окантовку тротуара. Брюки и рукава кителя коротки, из формы он вырос уже в прошлом году, а новой ему не купили. Иногда он надевал другие, черные брюки, ношенные старшим братом, но те, наоборот, сидели мешком.

— Здорово. — Пашка протянул руку. Антон немного стеснялся этого взрослого приветствия. У Пашки же оно получалось очень естественным, солидным. А с виду цыпленок, весной таких смешных, на расставленных ножках, продавали в зоомагазине. И не скажешь, что в классе Пашка по силе на втором месте после Миронова. Под взглядом Пашкиных каре-зеленых глаз, стынущим, почти неподвижным, Антон начинал чувствовать себя неуютно.

— Ну, чем занимался… — Пашка выдержал паузу, — в выходной? — Слово это он произнес насмешливо. Антон поспешил улыбнуться. И Пашка осклабился, но остался невозмутим, так что приходилось гадать: была ирония или почудилась?

— Я на машине катался, — сказал Антон.

— Ну да? — Пашка шагнул слишком широко, споткнулся. — Черт! Ой, опять это слово! — Ладонью ударил себя по губам.

— А ты чего делал? — спросил Антон.

— Дом тут рядом ломают. Ходил смотреть.

— Что за дом?

— Да развалюха одноэтажная. Где кино. Хочешь, пойдем после школы?..

Конечно, если ни разу не видел, как ударяет в стену металлический, подвешенный на проволочном канате шар и сокрушает ее, летят кирпичи, рушатся балки, деревянные и металлические, на это стоит взглянуть. Но уже столько домов вокруг посносили… Глазеют часами на пустяки только бездельники и зеваки. Тратят время, вместо того чтобы почитать, позаниматься, сходить в музей… Михеев, увы, был из их числа. И учился поэтому плохо. Отдавать предпочтение всегда нужно тому, что расширяет кругозор, открывает новое, неизвестное…

Недавно умерла старуха в соседнем дворе. Приехала похоронная машина, выносили гроб. Антон, правда, смотреть не пошел, сказал — неохота. Веско, убедительно сказал. Но согласиться мог: для тех, кто такого не видел и считает нужным узнать, — событие, безусловно, представляющее интерес.

Или еще: прошлой весной у дома Германа остановилась лимонно-желтая машина. Подобных Антон не встречал. Все ребята и девчонки переулка от нее не отходили. Кто-то определил, что это «оппель-адмирал». «Трофейная, наверно», — высказал предположение Сашка. И эмблема красивая: эмалевый кружочек поделен на четыре части, верхний и нижний треугольники голубые, а боковые — беленькие. Мотылек в небе. Толпились вокруг машины целый день, изучая каждую деталь, заглядывали через стекло в кабину. Не забывали наблюдать и за деревянными воротцами, из которых в любую минуту мог выйти страшный Герман, и за калиткой, из которой могли выскочить его собаки.

Но никто не выходил и не выскакивал.

Антон уже не помнил, как это получилось, но вечером, когда он пришел домой и стал рассказывать о желтой машине и проситься хоть на минуточку еще раз взглянуть на нее, ему позволили. И как раз в тот момент, когда он подбежал, на желтый капот опустился большой майский жук. Его, видимо, тоже привлек диковинный цвет. Антон схватил жука (который, кстати, явился еще одним свидетельством не напрасно проведенного времени, стал, можно сказать, наградой за любознательность) и, задыхаясь от счастья и везения, рванул домой. Там он посадил жука в спичечный коробок и на другой день хвастал им во дворе.

А машина к утру исчезла. Только жук и напоминал о том, что это был не сон.

— А еще, — сказал Пашка, — меня отличной песенке научили. Настоящая, пиратская. Ух!.. Припев такой отличный. — Пашка оглянулся по сторонам, остановился и влажно задышал Антону в ухо: — Приятели, быстрей разворачивай парус, йо-го-го, веселись, как черт! Одних убило пулями, других уносит старость, йо-го-го, все равно за борт! — Песня действительно была что надо. Такую спеть — и все поймут, какой ты мужественный и рисковый парень. И девчонки сразу тобой заинтересуются. Пашка пропел куплет и лихо сплюнул сквозь зубы. Прямо в водосточную решетку. Не то что катавший Антона неаккуратный шофер «Победы».

У самой школы они нагнали Лену Краеву. Маленькая, тощая, пальто чуть не по земле волочится, большие, с перламутровым отливом пуговицы кажутся тяжелыми-претяжелыми. Да еще огромный портфель — отцовский, наверно, с двумя замками, из коричневой пупырчатой кожи.

— Ты что, Краева, как черепаха тащишься? Опоздаешь, — припугнул ее Михеев. Лена не ответила, только переложила портфель в другую руку. Антону всегда хотелось ей помочь. Но он стеснялся. Еще подумают, он в Краеву влюблен, начнут дразнить…

— Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка, тренируйся, ты моя сизая голубка, — показывая на Лену, пропел Михеев и подмигнул Антону.

Михеев над кем угодно мог посмеяться. Отменяли урок из-за того, что у Антонины Ивановны заболела мать, а Пашка торжествовал: «Так ей и надо!» Антон и не одобрял и жалел его. Он знал, в чем причина постоянной Пашкиной злости. После одного родительского собрания мама рассказала: Михеева бросил отец, ушел в другую семью. Они с Михеевым сидели тогда за одной партой, и мама предупреждала Антона, чтоб он был к Михееву повнимательней, помогал ему заниматься, потому что Михеев из-за отца очень переживает. Разговаривая с Михеевым, Антон себя контролировал, о своем папе старался не упоминать, разве только Пашка сам спрашивал. А чем еще в такой ситуации поможешь?

К металлическим воротцам, ведущим на школьный двор, бабушка за руку переводила через дорогу Алешу Поповича, на самом деле Алешу Попова, вовсе не богатыря, маленького, черненького, с карими, влажными глазами. Перед воротцами старушка внука отпустила.

— А чего ж ты бабку на уроки не взял? — сразу пристал к нему Михеев.

Алеша чуть улыбнулся, показав крупные зубы, диковато выкатил глаза. Раздувал ноздри. По его виду трудно определить, что он сейчас выкинет. То ли в драку полезет, то ли он робеет? Шлепал прямо по лужам, не боясь промочить начищенные до блеска ботинки.

Миновали кирпичи, обозначавшие штанги ворот, — на переменах и после занятий старшеклассники играли во дворе в футбол; поднялись на каменное крылечко. Дежурные с красными повязками Михеева пропустили, а к Антону и Алеше привязались. Лица противные, прыщавые.

— Ну-ка, вытрите ноги как следует.

Один схватил Антона за воротник пальто, другой подталкивал Алешу к грязной, мокрой тряпке.

— Возьми. Быстро. И чтоб убрал здесь все… — Алеша умоляюще смотрел и блеял, будто барашек. Парень гнул его все ниже к половику. — Вот сейчас отберу дневник, узнаешь…

— Ну пусти, — просил своего мучителя Антон. — Пусти, пожалуйста. Звонок скоро.

У Алеши слезы навернулись, и Антон уже готов был взять тряпку — все лучше, чем получить замечание в дневник, но нежданно-негаданно пришло избавление: влетел учитель по труду Анатолий Дементьевич. Запыхавшийся, пальто расстегнуто, из портфеля торчит ручка молотка. Стянул шляпу.

— Здравствуйте, товарищи дежурные. А это что, нарушители?

— Вот не хотят ноги вытирать, — пожаловались прыщавые и тут же отпустили обоих.

Из распахнутых дверей классов неслись шум, стук, топот — обычный утренний гвалт, не усмиренный появлением учителя.

Олька Лырская, новая соседка Антона, уже приготовилась к уроку, выложила на край парты учебники в обтрепанных обертках, достала чернильницу-непроливашку и ручку. С Лырской Антон сидел всего третий день. Антонина Ивановна постоянно кого-то пересаживала: то, чтоб девочки сидели с мальчиками, то по алфавиту, то по росту, то неуспевающего к отличнику, а недисциплинированного к образцово-послушному.

Антон сперва сидел с Ирой Синичко. Учебники и тетради у нее были чистенькие, почерк и наклон букв красивый, никогда она не забывала ни карандашей, ни линеек, ни ластика, а если у Антона не было чего-нибудь из необходимого, Ира легко, с охотой предлагала свое.

Дедушка как-то попросил его рассказать о соседке. Антон покраснел. От дедушки это не укрылось. «Ты как себя чувствуешь? — забеспокоился он. — У тебя не жар?» И приложил прохладную ладонь к его пылающему лбу. «Это, наверно, я простудился», — сказал Антон. Дедушка вроде бы поверил или сделал вид, что поверил; посоветовал немедленно лечь в постель и поставить горчичники. И с тех пор Антон гадал: знает дедушка о его тайне или нет?

А Михеев, который сидел раньше с Лырской, сам не занимался и другим мешал: отвлекал разговорами, приносил червей и пугал девчонок. И Синичку, — так звали Иру в классе, — срочно бросили на Пашкино перевоспитание, а Антон очутился рядом с Лырской. Страшное невезение! Рыжая (ее прическа называлась «конский хвост»), с острым носом и противным, гнусавым голосом, она повсюду сажала кляксы и писала как курица лапой.

— Подготовился небось по чтению? — заквакала Лырская.

— А что? — насторожился Антон.

— А то, что напрасно. Меня должны сегодня вызвать. Дежурные в субботу относили журнал в учительскую и видели: по чтению против моей фамилии точка стоит. Я все воскресенье зубрила…

Над коричневой, белесоватой от мела доской — черно-белый портрет Менделеева. К стеклу прилипли пластилиновые шарики: старшеклассники стреляют из трубочек и с ногтя. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами к узенькой реечке, что делит стену на две части: белую — до потолка и желтоватую — до пола, — прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Звено, в котором Антон, второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом — первое звено, у них подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит!

Впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят? Антонина Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать…

— Эй, Былеев, — окликнул Антона Голышок.

— Чего?

— Проверка слуха! — Голышок захохотал.

Антон не любил таких шуток. Что смешного? Достал учебники, дневник.

За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи, а днем, во вторую смену, учились старшеклассники — эти два потока и переписывались. Когда Антон сидел с Ирочкой, на их парте появилось: «Кто прочел — тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, а на самом-то деле шутка ему понравилась. Хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами — и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей.

Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось читать такие надписи. Некоторые он даже запоминал. Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял. Жаль, всего ему рассказать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…» и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке, тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения». За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это же такая игра, правила которой известны всем: сказал не к месту — получай в ответ.

Громыхнули крышки парт. Антон вскочил вместе со всеми.

— Садитесь, — разрешила Антонина Ивановна. Она опять была в платье цвета томатного сока. На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок.

— Кто скажет, что задавали на дом?

Антон замер, хотя прекрасно мог бы ответить. Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова.

— На сегодня… задано… на сегодня… — стал мямлить тот. — Читать… Нет, пересказывать… о Степе в избе. Нет, в деревне. У дяди…

Некоторым своим поступкам и чувствам Антон не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант, Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, хорошей, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы «М».

«Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом. Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова. «Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»?» — «Ма-ла-дец», — по слогам говорил Вадик. «Выйди к доске, напиши». Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать сколько раз — на обложках тетрадей, дневника…

Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач. Но вот на русском…

Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик — его товарищ… То, что и другие смеялись, было слабым оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»

Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.

— Ну, кто у нас пойдет к доске? — размышляла Антонина Ивановна.

Антон против собственной воли глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули. Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева. Опять они поползли в сторону. Он их вернул с усилием на место и удержал так.

— Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста.

Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить, он отпечатывается в памяти почти дословно.

— Степа приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина…

Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами.

— Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять.

Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила.

— Ну и слава богу, — опамятовалась Оля, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то… — Логика в ее рассуждениях начисто отсутствовала. Что же хорошего, если против твоей фамилии точка, а тебя не вызывают? Значит, жди и волнуйся до следующего раза.

— Если после объяснения время останется, подними руку и сама вызовись, — посоветовал Антон.

— Что я, ненормальная? — уставилась на него Лырская.

— Эй, поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?

Ее слова вызвали приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, выпрямился, лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза сузились. Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.

На переменке ходили по коридору парами, в крайнем случае по трое, держаться следовало ближе к стенам, оставляя центр для прохода учителям и дежурным. Эти, будто регулировщики-постовые, надзирали за порядком. Чинная правильность хоровода как раз и вызывала желание ее нарушить. И время от времени кто-нибудь собирал вокруг приятелей и создавал затор, прилипал к окну, давал впереди идущему «щелобана» в затылок и пускался наутек, завихривая размеренное движение («Псих!», «Сумасшедший!» — визжали девчонки), но увязал в сбившейся толчее, где его настигали бдительные дежурные и обиженные. Михеев был как раз из таких заводил. Сейчас, непривычно подавленный и жалкий, он вышагивал рядом с Антоном и хорохорился.

— Я ей точно что-нибудь устрою. Подкараулю с рогаткой и влеплю.

По другой стороне коридора, навстречу, в окружении свиты подруг плыла Катенька Калинина — отличница из параллельного класса. Огромные голубые глаза, белый бант. Антону Катенька нравилась. Она нравилась всем, но для себя Антон определил, что красота у нее холодная. Катя не то, что Ирочка, в трудную минуту не выручит. Да он и не думал, что может удостоиться интереса такой избалованной вниманием девочки. Катину благосклонность скорее заслужит красавчик Маркин. Их два класса — как два королевства. И вполне естественно, что первая девчонка, принцесса, выберет кавалера себе под стать — тоже первого по всем показателям (кроме учебы, которая, кстати, для мужчин не является главной заботой: достаточно вспомнить дровосеков, свинопасов и прочих счастливцев, снискавших расположение наследниц престола). А если так, с Маркиным никто не поспорит. И пусть их парочка порхает в вихре вальса…

А у Антона с Ирой другая жизнь. Они будут учиться. А потом работать. Антон видел, как он, уже взрослый, похожий на папу, приходит домой, а Ира его ждет и не садится без него ужинать. Но это в будущем. А пока он готов был провожать Иру до дому, гулять с ней, не дал бы ее в обиду, если бы кто-нибудь начал ее дразнить, дергать за косу.

— Вот увидишь, — сжимал кулаки Пашка. — Я этого не забуду. И брату скажу.

Антон его не разубеждал. Нужно время, чтобы Пашка остыл, а тогда он и сам выбросит из головы свои глупые намерения насчет Антонины Ивановны. Куда больше волновало Антона сочувствие, которое проявила по отношению к Пашке Ирочка.

Следующей была арифметика. Решали задачу про орехи, которые белка прятала в дупло.

— Между прочим, у меня две белки, и они орехи совсем не любят, — наклонилась к Антону Лырская. — Конфеты, сахар едят. А к орехам, я сколько раз давала, не притрагиваются.

— Ты какие давала? — позабыл про задачу Антон.

— Грецкие…

Антонина Ивановна погрозила им пальцем. Пока Митя Орлов растолковывал у доски решение, Антон снова зашептал Лырской:

— Белок нужно кормить кедровыми. Или лесными. Кедровые шишки мне папа привозил из тайги. А белку он там видел, но не поймал.

— Мне мои ужас как надоели, — поморщилась Лырская. — Не знаю, куда девать.

Не сразу, боясь вспугнуть редкую удачу, Антон вымолвил:

— Отдай мне.

— Пожалуйста, — сказала она. — Тебе кого — самку или самца?

Он опять медлил.

— Самку. — И добавил поспешно: — Если можно…

— Вот хорошо. Вечером прыгнет на кровать, а хвост противный, мокрый…

— Лырская! Былеев! — не выдержала Антонина Ивановна.

Антон уткнулся в тетрадь. Последняя подробность его немного огорчила, но в конце концов неважно, пусть хвост мокрый. Зато у белки появится бельчонок…

— Только мне у родителей нужно спросить, — опять вернула его в состояние неизвестности Лырская.

— Так еще, может, ничего не получится? — разочаровался Антон.

— Ты что, — махнула она рукой. — Родители сами не знают, как от них избавиться.

На второй перемене зашуршали пакеты с бутербродами, на партах появились яблоки, груши, сливы. Некоторые обменивались: бутерброд — на грушу, яблоко — на три сливы. Антон не менялся. Он старался побыстрее проглотить свой завтрак. Нехорошо, когда все едят разное: одним кусок торта положили, а другим сладкого не дали. Лырская, чавкая, уплетала бутерброд с вонючим сыром. Неудивительно, что белки у нее неухоженные и голодные.

На третьем уроке Антонина Ивановна достала из сумки большое, с красным румянцем яблоко, положила на стопку тетрадей.

— Бутафорское? — спросил кто-то.

— Нет, свое принесла. Потом съем, — пошутила она.

Антон вспомнил, как дедушка предложил ему начать перерисовывать фасады домов. Странно, дедушка уговаривал его побольше рисовать, а против того, чтобы папа сделался художником, в свое время решительно возражал. Папа рассказывал: запрещая ему поступать в училище, дедушка употреблял чрезвычайно сильное выражение: «Только через мой труп». Это выражение Антон представлял очень зримо: на пороге лежит тело мужчины — лицом вниз. Из спины торчит окровавленный нож. На пороге потому, что принято говорить: «Переступить порог».

Вопреки запрету папа стал художником. «Ну, нравится?» — спрашивал он домашних, показывая какой-нибудь свой рисунок. И больше других хвалил его дедушка. В папиных работах он находил массу достоинств. Папа недоверчиво смеялся, но было видно: похвала ему приятна.

На рисовании разрешалось и разговаривать, и вставать с места, и даже ходить по классу — чтобы лучше рассмотреть изображаемый предмет. Все этим пользовались. Голышок подошел и похвастал:

— А я уже нарисовал. Даже несколько. Только мелких. У меня офицерская линейка. Взял и обвел кружки…

— Откуда у тебя? — удивился Антон.

— Купил. В магазине канцтоваров.

Голышок принес прозрачный прямоугольник из гибкой пластмассы. Края волнистые и с зазубринками, будто у пилы. Сам прямоугольник весь в прорезях: кружки побольше и поменьше, квадратики, щелочки.

Антон был уверен, эти линейки выдаются офицерам на службе. Иначе зачем их называть офицерскими? Он разглядывал линейку и не заметил, как в классе возник завхоз Петр Федорович. Черный сатиновый халат перепачкан мелом, левый пустой рукав заправлен в карман.

— Антонина Ивановна, дорогая, — прижимая правую руку к груди, заговорил Петр Федорович. — Выручите. Пару хлопцев на полчасика. Гвозди рассортировать. Сам не управлюсь.

Антонина Ивановна нахмурилась.

— Почему вы именно в мой класс пришли?

— Был в других, — стал объяснять завхоз. — У кого русский, у кого математика.

— Что у нас, программа меньше? — не слушая его, продолжала Антонина Ивановна.

— Так рисование же, — взмолился Петр Федорович.

— Ну и что? И по рисованию есть программа. — Голос ее звучал звонко и твердо. Она как бы отчитывала Петра Федоровича. Класс притих, наблюдая за их переговорами.

— Извините, — прихрамывая, начал пятиться к двери Петр Федорович. Антонина Ивановна сердито подвинула стопку тетрадей с яблоком ближе к краю стола.

— Вы мои просьбы удовлетворяете? — уже не так враждебно произнесла она. — Я который раз прошу стул сменить. Вот, — и продемонстрировала, на каком скрипучем и шатающемся стуле сидит. Это ее, как ни странно, окончательно успокоило. — Ладно, так уж и быть. Пойдут Былеев и Михеев, — определила она.

Класс завистливо загудел.

— Спасибо, выручили, — повеселев и неуклюже кланяясь — длинная прядь седоватых, прикрывавших лысину волос смешно болталась в воздухе, — стал благодарить Петр Федорович.

Когда очутились за дверью, он эту прядь пригладил. Улыбка не сходила с его лица.

— Сперва все внутренности выймет… Хлопцы, не сердитесь, что я вас с урока увел? Чем бумагу изводить, лучше делом заняться.

— Рисование — тоже дело, — заметил Антон.

— Эх, малец, да что оно тебе даст, малевание? — Петр Федорович осторожно, бочком спускался по лестнице. — То есть, конечно, рисуй на здоровье. Ваше время такое. Счастливое. Нам не до рисования было.

— А вы руку на фронте потеряли? — спросил Пашка.

— И руку. И в ногу ранение. Спасибо, жив остался.

Он привел их в подвальную кладовку. Лампочка висела на перевитом косичкой белом шнуре. Пахло пылью и керосином. Вдоль стен тянулись полки из неструганых досок. Стояли большие, заляпанные краской бидоны, валялись ржавая половинка тисков, детский флажок — с таким Антон ходил на Первомай, — бумажные цветы… Весь пол исчеркан белыми хвостатыми отметинами раздавленных кусочков мела.

Петр Федорович показал на вскрытые ящики в углу.

— Бес их знает, все перепутали, перемешали. Гляньте. — Присел на корточки, захватив пригоршню гвоздей. Они топорщились меж пальцев, как иголки ежа. Петр Федорович этого ежа повертел и губами взял одну из игл, а остальные неловко бросил назад. Продемонстрировал выбранную. — Такие нужны. Ясно?

Они подтянули к ящикам низенькую скамеечку, сели, начали работу. Гвозди оказались колючие, были смазаны чем-то жирным. Пообещав скоро вернуться, Петр Федорович вышел. Едва шаги его затихли, Пашка вскочил с места и принялся носиться по кладовке, размахивая флажком.

— Ур-ра! — гремел он, а потом начал бить ногой в пустой бидон. Набесившись вволю, Пашка приступил к осмотру полок. В двух картонных коробках из-под обуви обнаружил красные, с золотыми полосками на гранях карандаши. Вероятно, для учителей, чтобы те, проверяя тетради, подчеркивали ошибки и проставляли оценки. Снопик этих карандашей Михеев, расстегнув рубашку, всыпал за пазуху. Потом вытащил еще снопик и протянул Антону.

— Мне не нужно, — сказал Антон, перебарывая желание взять хотя бы один.

— Ты чего? — не понял Пашка.

— Не нужно, — повторил Антон. Он хотел прибавить: у нас дома такие есть, но вовремя сообразил, что это прозвучало бы глупо.

— Как хочешь. — И этот снопик Пашка отправил за пазуху. Показал Антону пустые ладони. — Ловкость рук — и никакого мошенства.

— А если Петр Федорович хватится? — спросил Антон. — Его возмещать заставят.

— Его? Заставят? — снисходительно усмехнулся Пашка. — Думаешь, гвозди ему зачем? Он их продает. Антонине яблоко дали, чтоб мы рисовали, а она его себе… — Последнее глупое замечание успокоило Антона. Конечно, Пашка несправедлив, выдумывает неизвестно что. Только обидой на Антонину Ивановну и можно объяснить его несправедливость. И Петр Федорович, который перенес такие ранения, такой мужественный и смелый, не может быть плохим. И еще: между человеком с чистой совестью и человеком нечестным та разница, что первый смотрит людям прямо в глаза, а второй глаза прячет. Баба Лена научила Антона этому отличию, и он частенько убеждался в его правильности. Сашка, например, никогда в глаза не смотрит. А мама, папа, дедушка всегда смотрят и учат: «Собеседнику надо смотреть в глаза». То есть это как бы опознавательный знак: я честный, мне можно верить. Я не обману. И Петр Федорович, когда с Антоном говорил, смотрел ему прямо в глаза.

— Хочешь докажу? — завелся Михеев. — Приходи сюда вечером и посмотри, какие к нему дружки собираются. Послушай, о чем они говорят. — Он вскочил. — Не оттопыривают, а?

— Есть немного, — признал Антон. Пашка расправил отвисшую на пузе рубаху.

— Черт, гремят при каждом движении. — Спохватившись, прижал кулачок к губам. — Эх, опять с языка сорвалось.

— Что сорвалось? — спросил Антон.

— Слово это… ну, черт, — нехотя пояснил Пашка. — Я тебе после расскажу.

Заканчивали сортировку при Петре Федоровиче.

— Ой, хлопцы. Ну, молодцы, — хвалил он их. — Выручили школу.

Пашка взглядывал на него исподлобья. Антон вообще не мог смотреть. Попробовал пересилить себя. Нет, не вышло. Глаза убегали, как на родной речи, когда он заставлял себя смотреть прямо, упирая взгляд в доску и портрет над ней. Так вот почему нечестный человек прячет глаза, понял Антон: он боится, что взгляд его выдаст. И не может с собой ничего поделать.

За работу завхоз подарил им по красивой книжной закладке.

Пашка бочком, бочком выскользнул. Антон шел за ним понуря голову. Худо! Пашка карандаши брал, а Антон только присутствовал, но, получалось, и он теперь нечестен. Промолчал, значит, Пашку покрыл, согласился с ним. А надо было остановить, втолковать, что это нехорошо. Неужели он теперь никому не сможет смотреть в глаза?

Рисование закончилось, в опустевшем классе Голышок и Света Гутлер подметали пол. В прошлом году дежурным помогала уборщица, а теперь они считались большими и сами следили за чистотой. Голышок перед Светой воображал, демонстрировал силу: парты ставил на бок одной рукой, делались видны грязноватые основания их полозьев. Света освободившийся участок быстро подметала, и Олег парту опять одной рукой опускал.

Антон и Пашка забрали портфели. Вместе зашли в туалет. Здесь Пашка расстегнул рубаху и переложил карандаши в портфель. Несколько штук упало на каменный пол. Михеев подбирать не стал.

— Все равно грифели потрескались…

Хорошо бы кто-нибудь из учителей вошел прямо сейчас и все увидели… Ябедничать недостойно, но ведь и Пашка поступает дурно. Антон не желал ему зла, однако как же нечестность будет наказана, если о ней не узнают? Рано или поздно пропажа обнаружится, и тогда… Но тогда могут решить, что карандаши прикарманили они оба. Могут заподозрить и его тоже… Вот если бы Петр Федорович подстерегал их у входа прямо сейчас…

Но никто их не остановил. Сильный ветер гулял по улице, наводил рябь на лужи.

— Ну что, пошли разрушенный дом посмотрим? — спросил Михеев.

— Не хочу, — отказался Антон. Им начала овладевать неприязнь к Пашке.

— А деньги искать?

Пашка его давно подбивал: «Я, знаешь, сколько нахожу? На мороженое всегда хватает». Антону плохо верилось. «Откуда они берутся?» — «Люди теряют». Странно, Антон ведь тоже ходил по улицам, но что-то не замечал под ногами денежных россыпей. А Пашка постоянно бахвалился богатой добычей, утверждал: в зарешеченной яме подвального окна углядел целую трешку. Пришлось проявить смелость, поднять металлическую решетку, опустить в яму ящик — иначе наверх было не выкарабкаться, такая глубокая.

После этого рассказа Антон попробовал с ним пойти. Им тогда действительно повезло. Правда, не на деньги. Они еще не успели достичь людной улицы, где вероятность находки, согласно Пашкиному опыту, была больше, только направлялись к ней, как вдруг рядом затормозила грузовая машина с брезентовым кузовом-кибиткой. Брезентовые по́лы раздвинулись сзади, и в образовавшийся треугольный проем выглянул мужчина. «Ребята, поможете?» Из кабины спрыгнула на землю женщина в берете и, оправляя юбку, скомандовала: «Подходите!» Первым приблизился к кузову шофер и получил картонный ящик; в нем, будто суставчатые пальмовые стволы без крон, позвякивали поставленные один в другой толстые граненые стаканы. Михеев успел подбежать вторым. Антон опасался, ящик будет тяжелым, но оказалось, нести его не составляет никакого труда.

Следом за женщиной они двинулись в ближний подъезд и вскоре очутились в теплой и богато обставленной квартире. Большой телевизор, необычный, вытянутый в ширину буфет с красивой посудой. «Сюда», — указала женщина на расстеленный на полу ковер. Ящиков было немного, они управились за пятнадцать минут. «Спасибо, — сказала женщина. — Возьмите за работу стаканы». — «Ну что вы!» — зарделся Антон. «А сколько можно?» — поинтересовался Михеев. Он вложил один в другой семь, и еще два уместились в портфеле. Тогда и Антон взял четыре.

Мама, вопреки ожиданиям, ничуть его трофею не обрадовалась. «Зачем такие толстые? Мы такими не пользуемся». Все же он отдал ей два, один подарил бабе Лене — вот кому стакан очень понравился и оказался необходим. А дедушка, когда Антон торжественно вручил ему последний, заинтересовался, как всегда, совершенно не относящимися к делу вещами. «Там что, посудный магазин?» — «Да нет», — досадуя и на дедушкину непонятливость и на собственную доброту, отвечал Антон. «Ты и… как, ты говоришь, фамилия твоего товарища?» — «Михеев». — «Да. Так почему вы там сгружали? Что за квартира? Ты обмолвился, было несколько ящиков? Почему вы оказались в этом переулке? Или товарищ тебя специально туда повел? Если сам не можешь ответить, пригласи его ко мне. Это надо выяснить».

Больше Антон в Пашкиных затеях участия не принимал.

Они все еще стояли возле школы. Пашка домой не торопился и склонял Антона пошататься по улицам.

— Ты про черта хотел рассказать, — напомнил Антон.

— Сейчас уже можно, — согласился Пашка. — А то я боялся, он карандаши не даст вынести.

— Черт?

— Ну да. Бабка мне такую историю рассказала… Она еще молодая была. В деревне жила. Собрались в лес идти, а мальчик, брат ее, который последним из дома выходил, что-то забыл. На крыльце спохватился и говорит: «Вот черт!» И назад. Тянет дверь, а она не открывается. Он сильней. Как дернет, она подалась, и он видит в щель: с той стороны ее копыто удерживает.

— И бабушка тоже копыто разглядела? — обратился в слух Антон.

— Ага, — подтвердил Михеев. — Черта нельзя поминать, он сразу тут как тут. Все, кто рядом был, — видели.

У дома Антон нагнал дедушку. Опираясь на трость, тот брел с бордовой авоськой, в ней лежали нежного цвета помидоры. Антон долго шел рядом. Дедушка его не замечал. Подслеповато щурясь, он смотрел вперед и под ноги. Антон нарочно грубо просунул руку в авоську… Дедушка вздрогнул.

— Уф, напугал меня. Ты откуда? Ах да, из школы. Мама ушла по делам, будешь обедать с нами.

— А может, я ее дождусь? — попробовал увильнуть от приглашения Антон.

— Нет. Она не скоро вернется.

Свежий, резковатый запах табачного дыма в коридоре подсказал Антону, что приходил папа. Антон бросил портфель и скорей заглянул в мастерскую. Да, точно, прямо у двери смятая папиросная пачка. А покрывало сползло с кушетки до самого пола.

Баба Таня была одна. Накрывала на стол. Он побежал в кухню. Там возле высокой скамьи — на ней лежали две старые газеты — дедушка и баба Лена делили помидоры. Дедушка доставал из авоськи помидор и тут же подыскивал равный ему.

— Это тебе, это мне, — приговаривал он, отправляя их на разные газеты. Баба Лена сопровождала каждое его возглашение быстрым одобрительным кивком.

— Тебе помятый, и мне помятый, — говорил дедушка. В конце концов в авоське остались большой и малюсенький помидоры. — Ладно, не имеет значения, — сказал дедушка и положил на газету бабы Лены большой.

— А что, приходил папа? — спросил Антон.

— Он был утром, — ответил дедушка. — Иди, мой руки, обед на столе.

Гиря ходиков отмерила половину дневного пути. Можно ее подтянуть, но тогда к вечеру она опустится лишь на короткий отрезок. А приятно поднимать на всю длину цепочки — вот сколько времени утекло! И потом, дедушка говорит, часы надо заводить один раз в сутки и в строго определенное время, иначе они портятся. Поначалу, когда ходики только повесили, Антон то и дело прибегал подтягивать гирю. Боялся, они остановятся. Папа ему тогда обещал собрать целую коллекцию часов. С боем, с кукушками, с музыкальным перезвоном. Говорил, для него это не составит труда: в командировках чуть ли не в каждом городке попадаются такие часы. Порой неисправные, но ведь их можно починить. Обстоятельно обсуждали, как будут новые экспонаты размещать. Намеревались всю стену в коридоре занять ими. Папа раздобыл книгу с изображениями каминных, напольных, карманных часов. Антон мечтал, как будет водить домой экскурсии из школы… Но и часов не прибавилось, и книгу папа недавно унес в театр. Он много книг унес в последнее время.

— Все стынет, — позвала бабушка.

Антон не любил у них обедать. Постоянно надо себя контролировать. Нельзя чавкать и прихлебывать, нельзя сутулиться и разговаривать с полным ртом. Вилку держать в левой руке, нож — в правой и помнить обо всем одновременно. Плюс главное неудобство — салфетка. Она его утомляла, сдавливала горло.

Салфетки лежали возле тарелок, свернутые в рулончики. На рулончики надеты желтые полированные кольца. Дедушкино лопнуло, у Антона целенькое, а бабушка — вот чему Антон завидовал! — салфеткой не пользовалась. Ничего не поделаешь, мужчина должен брать на себя что потяжелей.

Было и третье кольцо, тоже целенькое — папино. Дедушка утверждал, они сделаны из слоновой кости. Если так, изготовлять их несложно. Распилил бивень, отшлифовал изнутри и снаружи — и готово. Единственная странность: все три кольца были одинакового размера. А ведь бивень у основания толще, чем на конце. Антон складывал кольца вместе, заострения не получалось…

Помимо салфеток и воспитательных строгостей, Антон имел и другие поводы уклоняться от их обедов. Однажды, вбежав на кухню, он видел, как бабушка, прихлопнув ладонью муху, не вымыла после этого руки с мылом и продолжала месить тесто для сладкого пирога. И то, как они моют посуду, ему не нравилось. Мама складывала грязные тарелки, блюдца, ножи в тазик, наполняла его горячей водой, всыпала соды или горчицы, затем специальной мочалкой промывала каждую чашку и ложку, а после ополаскивала их еще раз теплой водой и холодной из-под крана.

Дедушка же процедуру мытья посуды проделывал так. Наливал в свою глубокую, из-под супа, тарелку горячей воды и в ней, уже мутной, ополаскивал стаканы, бабушкину чашку, ложки, вилки. Стаканы вращал, положив их на бок. Похоже крутился цилиндр, на котором перебирали лапами дрессированные медведи в цирке. Такими же захватанными, как если бы на них плясали медведи, оставались и стаканы. Антон не раз замечал на поверхности чая или компота, когда его угощали, радужные пятнышки жира. Потом дедушка переливал воду в бабушкину тарелку, а из нее — в полоскательницу. Вытирал посуду белым с красной вышивкой полотенцем. Полоскательницу выносил в уборную, иногда по дороге расплескивая содержимое на пол.

А уж про то, как они стряхивали крошки со стола, и говорить нечего. Мама протирала клеенку влажной тряпкой. Она доказывала, покрывать стол клеенкой очень удобно. Тем более красивой. У них с мамой клеенка была в цветочек. Клеенкой был покрыт и стол бабы Лены.

Баба Таня возражала: на клеенке есть негигиенично. И пользовалась исключительно скатертью. Всегда, кстати, в пятнах, разводах. А крошки дедушка имел обыкновение сметать птичьим крылом. Настоящим высохшим птичьим крылом! Он не без гордости заявлял, что пользуется им уже много лет… Тем более ничего хорошего! Подумать только: что это была за птица, где она летала и как можно высушить крыло без того, чтобы оно не начало подгнивать? Какая уж тут гигиена!

Но и это еще не все. Когда садились колоть грецкие орехи, бабушка выковыривала застрявшие в скорлупе кусочки шпилькой. Шпильки всегда во множестве валялись на столе. Утром, укладывая волосы, бабушка брала те, что попадались под руку, другие оставались лежать до следующего случая. Вечером, разбирая прическу, выкладывала шпильки опять на стол. Когда она пододвигала Антону очищенные орехи: «Ешь!» — он не знал, как повежливей отказаться.

Суп дымился в тарелках. Рыбный. Не любил он возиться с костями. Черпнул ложкой — в ней какая-то странная, будто лягушачья, икра. Вареная икра… Он и красной-то терпеть не мог, кривился, когда мама покупала. Из нее же малечки получаются…

— Ну что ты возишься? — поторопила его бабушка.

Мама бы сказала: «Не тяни кота за хвост!» Все веселей.

— Это икра, да? — скорчив виновато-страдальческую гримасу, которая, он знал, ему удавалась, спросил Антон.

— Нет, это крупа. Декоративная. Для украшения супа, — объяснила бабушка.

Он съел пару ложек.

— А суп из какой рыбы?

— Из трески.

— А почему она так называется? От слова «треск», что ли?

— А почему ты Антоном называешься? — сказала бабушка.

Дедушка поморщился — наверно, кость попала.

— А почему я Антоном называюсь? — спросил Антон.

Дедушка вытер губы салфеткой.

— Твое имя происходит от римского Антоний. Но Антон — русское имя. Мы тебя так назвали в честь моего папы, твоего прадедушки. Он был врачом и умер от тифа в походном госпитале во время первой мировой войны.

— Митюша, не надо об этом за столом, — жалостливо улыбаясь, попросила бабушка. И вышла. Дедушка рассеянно посмотрел ей вслед и продолжал:

— А вообще у меня есть много интересных книг, посвященных истории и происхождению имен и фамилий. И об имени Антон в них тоже написано.

— Давай прямо сейчас посмотрим, — заинтересовался Антон. Но дедушка уже его не слышал. Он жевал, глядя в одну точку. Точка находилась где-то над пианино.

— А белка почему белкой называется? — спросил Антон, решив, что пора начинать подготовку к появлению в доме нового жильца.

— Белка? Какая белка?

Из коридора послышались грохот и звон. Дверь распахнулась, с потрескивающей сковородой в руках стремительно вошла баба Таня. Седые волосы и замасленный передник развевались.

— Иди, посмотри, что твоя сестра натворила!

Антон выскочил за дедушкой. Посреди коридора растекалась голубоватая молочная лужа с неровными краями, валялась пустая кастрюля. Молочные следы вели в комнату бабы Лены, возле лужи они были полные, ближе к двери — истаивали. Дедушка сходил на кухню за тряпкой и ведром. Кряхтя, опустился на корточки. Лицо и шея, когда он наклонился, побагровели. Антону не хотелось пачкать руки, и все же он предложил:

— Дедушка, давай помогу.

— Спасибо, милый, не надо, — сдавленно отозвался тот, размазывая лужу по половицам.

Из комнаты приковыляла баба Лена.

— Митя, я сама, — робко настаивала она.

— Сама, сама… — ворчливо вторила ей наблюдавшая за дедушкой с явным неодобрением баба Таня.

Обед доедали молча. Пили сливовый компот из больших белых кружек с голубыми незабудками. Антон рассчитывал утаить косточку, чтобы расколоть потом и съесть зернышко, но баба Таня его хитрость разгадала, велела все косточки выплюнуть.

— Можно выйти из-за стола? — спросил он.

— А что еще надо сказать? — не разрешил дедушка.

— Спасибо. Было очень вкусно.

Пятно после лужи в коридоре еще не высохло. Антон поскребся в дверь бабы Лены, тихонечко вошел. Баба Лена сидела на обычном своем месте за столом очень прямо, с остановившимся взглядом. В сумраке лицо ее казалось особенно бледным, почти белым.

— Ты что? — спросил Антон. — Ты не расстраивайся…

— Да нет, милый. Я так, задумалась.

— Хочешь, я тебе за молоком сбегаю? — придумал он, как ее утешить.

— У меня еще есть, спасибо.

Свет проникал в комнату через два подслеповатых окна. В проеме между ними высокое, в папин рост, зеркало, Антон видел в нем себя. По правую руку от двери — махина комода. Слева — железная кровать и буфет, все говорили, орехового дерева, с дверцами в форме арочек. На даче, в лесу, Антон встречал орешник: тонкие прутики, из них получаются удобные гибкие удилища. Но то кустарник, а буфет был из дерева. Антон мечтал когда-нибудь увидеть его — с мощным стволом, могучей кроной, где скрывается видимо-невидимо орехов.

Когда бабушка открывала ореховые дверцы-полуарочки, по комнате разносился сдобный запах. Он из буфета не выветривался, потому что либо мармелад, либо пастилу, либо фруктовый сахар она обязательно припасала для Антона. Держала их в металлической коробке с надписью «Красный мак. Конфеты. Бирюлин и К°». «Бирюлин и компания» — вот как это расшифровывалось. Бирюлин и те, кто помогал ему конфеты изготовлять.

Бабушка придвинула к себе алюминиевую кастрюлю, поверх крышки укутанную полотенцем. Так она делала для того, чтобы хлеб дольше не черствел, правда, по наблюдениям Антона, он зато быстрее плесневел. Баба Лена достала из кастрюли пряник в форме большой стрекозы. Белый, мятный, дивно пахнущий. Всегда она подготавливала что-то неожиданное и приятное.

Антон отламывал по кусочку от пряничных крыльев и не мог отделаться от ощущения виноватости. Какая бабушка добрая, хорошая. А он ей иногда грубит.

И еще — странное неудобство. Если лакомишься просто пряником, ни о чем подобном не думаешь. Буквенный алфавит из лапши он с удовольствием уминал — буквы ведь не живые. Кроме того, мама говорила, он такой едой закрепляет полученные в школе знания. А бабочек, зайцев, рыбок — пусть пряничных — все равно жалко. Кто-то из маминых заказчиц подарил ему сахарную олениху с двумя оленятами. Изумительные, серенькие, пасутся на зеленой траве. На редкость красивая статуэтка — прямо на пианино ставь. И как взрослые его ни уговаривали, он не мог эту красоту расколоть щипцами и съесть. А ведь хотелось хоть травки попробовать… (И надо было, потом фигурки как-то сами собой поблекли, растаяли, запачкались, сделались совсем неаппетитными.)

Со стрекозой, правда, проще, чем с оленями. В конце концов стрекозы, как и бабочки, как и майские жуки, — вредители. А с вредителями единственный способ борьбы — уничтожать. Руководствуясь этим неоспоримым соображением, он и мятное стрекозиное туловище без проволочки отправил в рот. И крошки с ладони слизнул, чтоб помину о вредителе не осталось.

— Понравилось? — спросила баба Лена.

— Было очень вкусно, — поблагодарил он. — А еще я хотел у тебя узнать… Ты вчера про пастушка на облаке рассказывала. А как, по-твоему, черти на самом деле бывают?

— Черти? — несколько озадаченно переспросила баба Лена и посмотрела на него не мигая. Без очков, наверное, видела все вокруг таким бесформенным и расплывчатым, каким видел он, когда из любопытства нацеплял тяжелые, выпуклые дедушкины очки. Антон знал: если сделать осторожный, чтоб не шуметь, шаг в сторону, зрачки бабы Лены не двинутся за тобой, а будут по-прежнему устремлены туда, где ты находился раньше. Подашь голос — баба Лена переведет взгляд. А будешь молчать, она так и не догадается, что смотрит мимо.

— Я лично не знаю никого, кто бы видел чертей, — проговорила она.

— А вот бабушка Пашки Михеева видела! — Тут Антон уловил стук входной двери. — Я к тебе потом зайду, — пообещал он бабе Лене и шмыгнул в коридор.

В прихожей стояли мама и баба Таня.

— Удивляюсь, как вы этого не понимаете! — взвинченно говорила мама. — Это бессмысленно! Все бессмысленно и бесполезно! Он ничего не хочет слышать. — Будто не заметив Антона, она прошла мимо него в комнату. Баба Таня растерянно топталась в прихожей. Антон отправился за мамой. Она рылась в тумбочке, потом вытащила ящик и перенесла его на кровать.

— Ты ел? Поел, я спрашиваю? — Мама выпрямилась и шарила взглядом по комнате. — Оглох, что ли?

— А ты во сколько обещала прийти? — тонким, ехидненьким голоском, каким часто разговаривала вредная Юлька, спросил Антон.

— Ух, семейка, — с горечью вырвалось у мамы.

И грубое «оглох» и последний выкрик убедили Антона в правильности выбранной линии. Раз она так — то и он не будет с ней разговаривать, пожалуйста.

Мама уложила шитье и лоскуты в сумку.

— Я буду вечером, — сказала она.

— Мама! — Он все же хотел поговорить о белке: вдруг ее завтра принесут, а папа придет поздно, и он не успеет их предупредить. Она не услышала. Прошла мимо оцепеневших возле стены дедушки и бабушки, на ходу бросила:

— Я ничего не говорила ни о книгах, ни о его картинах! Все это не мое, и мне до этого нет никакого дела! — Гулко хлопнула входная дверь. Дедушка с бабушкой постояли, скорбно повесив головы, потом ушли к себе.

Заниматься совсем расхотелось. К счастью, задано всего ничего: одно упражнение по-русскому. Когда он его написал, появился дедушка.

— Антон, мне кажется, погода портится. Я думаю, тебе лучше сегодня не гулять. — Антон вздохнул. Когда перестанут им командовать? Когда он наконец станет взрослым? Будет похож на папу! Такой же большой, самостоятельный. — А мы бы с тобой посидели… Я бы тебе рассказал об именах.

— Не хочу, — отрезал Антон.

— Ладно, — уступил дедушка. — Иди. Но до шести, не позже.

Во дворе под присмотром тети Жанны гуляла Полина. Минька, Борька, Юля и Любочка сразу окружили Антона.

— У вас много книг интересных. Принеси какую-нибудь. Тетя Жанна нам почитает.

Он сбегал домой, взял «Вьетнамские сказки». Расселись на скамеечке, тетя Жанна посредине. Перелистала оглавление.

— Про черепаху, про черепаху, — подсказывал Антон. Там была и картинка: огромная черепаха выходит из моря, вынося на спине всадника, а вода кипит и расступается перед ней.

Но Юлька выбрала про хлопковый цветок. И все, кроме верной Антону Полины, ее поддержали. Не знали, как это скучно, вот и упрямились. Хотя уже по картинке видно — ничего интересного. Унылый рисунок: из хлопковой коробочки выходит девушка с распущенными волосами… Уж лучше совсем не читать, чем про нее.

— Тогда я книжку забираю, — пошел на крайнюю меру Антон.

— Постой-ка, — воспитательным голосом заговорила тетя Жанна. — Ты что же, хочешь всех заставить слушать то, что нравится одному тебе?

— Про черепаху действительно лучше, — потеряв терпение, разгорячился он. — И потом мне дедушка велел сейчас заниматься и именно эту сказку выучить.

На ходу придуманный предлог заставил противников умолкнуть. Тетя Жанна начала читать про черепаху. Не успела дойти до конца первой страницы, где уже начинались захватывающие события: закипала вода и показывался панцирь величиною с остров, — отошла к песочнице Юлька. Следом за ней Любочка. Борька и Минька побрели к флигелю.

Лишь Полина не уходила. Преданно и покорно оставалась рядом. Но без остальных пропало настроение слушать. Тетя Жанна это почувствовала и отложила книгу.

— Пойдем, на сегодня хватит, — сказала она дочери.

— Ну, мамочка, еще пять минут!

Тетя Жанна разрешила и ушла.

— Давай в слова сыграем, — предложил Полине Антон. Это папа его научил. И он уже со многими пытался играть. Объяснял правила: слово «черепаха» состоит из трех слов — «череп», «ах» и «а». Нужно придумать такое же. Туго доходило. Слышал порой самое нелепое: «Чернила». «Почему? Какие в них еще слова?» «А ими можно написать какие угодно». У Полины тоже плохо получалось. Ей он сейчас прощал и делал вид, что играют они увлеченно: хохотал, выкрикивал вслух какие-нибудь особенно удачные свои находки, которые могли бы привлечь общее внимание.

Но никто их игрой не интересовался. И ладно. Вот появится у него белка, небось сразу начнут подлизываться.

— Прошли твои пять минут, — сказал он Полине. — В другой раз доиграем. Я хочу до Германа дойти.

— Антон, постой, я тебе по воов асскажу, — картавила она. Антон сохранил безразличие на лице, однако задержался. — Это папа маме говоил. Я случайно слышала, — заторопилась обрадованная Полина. — Они в нашем айоне обокали аптеку. А тетеньку, котоая им не давала лекаства, убили.

— Они болели, что ли? — спросил Антон.

— Не знаю, — неуверенно сказала Полина. Все-таки ужасно бестолковая. Из ее истории ничего не понять.

Вправо по переулку — серые фасады, за ними, внутри, нет дворов. Зато слева находилась главная достопримечательность — дом Германа. Одноэтажный особнячок, укрытый за глухой стеной. Ни разу — ни разу! — никто не видел, чтобы из его ворот и калитки кто-нибудь выходил. А то, что в доме живут, знали наверняка. Антон вынашивал дерзкий план: раздобыть лестницу, взобраться, заглянуть через стену — быстро-быстро, чтобы не успели настигнуть, — и убежать. Хоть увидеть: что там?

В нескольких шагах от обычной калитки — калитка маленькая. Настолько маленькая, что даже странно: кто может ею пользоваться? Гномы, что ли? От земли метр, не больше. Такая же зеленая, как ее старшая сестра, оплетенная металлическими прутьями, словно ворота старинных замков.

Говорили, эта маленькая калиточка для собак. Якобы во дворе Германа свора дрессированных бульдогов. Однако и собак Антон ни разу не видел, и лая из-за забора никогда не доносилось. Или они были такие хитрые, натренированные? Затаившись, ждали? Только кто-нибудь попробует войти — набросятся. Наверно, их сам хозяин побаивается, раз сделал для них отдельный вход.

А быть может, Антон допускал и такую мысль: именно собаки были хозяевами дома и прилегающего участка. В цирке Антон видел бульдога в черном цилиндре. Антон, поеживаясь, представил: заглянешь через забор, а там бульдоги в цилиндрах…

Сейчас прохожих хватало, и он нарочито медленно, степенно прошагал мимо калиток — на случай, если за ним в щелочку наблюдают. Завтра, с уютным, греющим чувством вспомнил он о белках, будет совсем другой день. Будет чем заняться. А что, если не откладывать? Ведь говорят: не откладывай на завтра… И до Лырской отсюда пять шагов. Он знал ее дом. А квартиру разыщет.

Конечно, не очень ловко самому приходить за обещанным, вроде как торопить. Но, с другой стороны, она сказала, что белки им мешают. Тогда это даже своего рода дружеская помощь: побыстрее освободить, избавить…

В ее доме были красивые входные двери: нижняя часть деревянная, черная, полированная, а верхняя — из застекленных квадратиков. Старинная бронзовая ручка прибита наискосок.

Антон решительно шагнул под своды гулкого, просторного подъезда. Пол кафельный, разноцветными плитками выложены рыбы и птицы наподобие фазанов. И стены украшены мозаикой — белой и голубой. Запах приятный, слегка мандариновый. Темнела огороженная металлической сеткой шахта лифта. Этот вход заслуживал название «парадный».

Он попытал счастья на первом этаже. Щелкнул замок, высунулся мужчина в длинном оранжевом халате. На голове что-то вроде чалмы.

— Кого? Лырская? Нет, не имею понятия.

Странно, в своем доме Антон знал каждого.

В лифте ехать побоялся. Ему приходилось подниматься в светлых, подрагивающих кабинах, но всегда со взрослыми, которые знали специальные правила обращения с кнопками и дверями. И предупреждали: «Никогда сам в лифт не заходи, понял? Можешь упасть в яму, сгореть. Можешь просидеть сутки, если он застрянет. Все что угодно может быть».

Стал карабкаться по широким, серым в белую крапинку ступеням. Окна между лестничными маршами — огромные, подоконники такие высокие, что Антон едва мог до них дотянуться. Всюду чисто-чисто. Двери квартир черные, массивные, с медными круглыми ручками, с горизонтальными прорезями вместо налепленных почтовых ящиков. На некоторых таблички с фамилиями жильцов. Лырских он нигде не обнаружил и на четвертом этаже возле одной из дверей позвонил. Старушка, которая ему отворила, высохшим пальцем указала на дверь напротив.

Опять он надавил кнопку звонка, и опять открыла старуха — костлявая, морщинистая, с крючковатым носом. Ему казалось, он говорит достаточно громко, но она подалась вперед и оттопырила ухо ладонью.

— Что, мальчик? Учишься с Олей в одном классе? Оля наказана и гулять не пойдет.

Неясное чувство подсказывало ему: ситуация неблагоприятная. Но отступать, когда заветная цель так близка…

— У вас живут две белки, — заговорил он. — И Оля мне одну обещала.

— Что? — старуха наклонилась еще ближе.

— У вас живут две белки, — повторил Антон.

— У нас? Белки?

Он засомневался, туда ли попал. И переспросил:

— Это квартира Оли Лырской?

— Ну да, — сказала старуха и крикнула в глубь темного коридора: — Оля! Оля!

Оля появилась тотчас, будто дожидалась зова. Одетая по-домашнему, в красной кофточке и тапках, она выглядела совсем тощей. Такой пунцовой он ее не помнил. Антон ощутил, что и сам краснеет. Ему было стыдно перед строгой старухой за попрошайничество, а главное, за то, что нехорошо, необдуманно выдал и без того наказанную Олю. Теперь он это ясно понял.

— Про каких белок ты говорила? — сурово обратилась к ней бабка.

Оля не отвечала. Стояла жалкая. Противная.

— Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипшего к нему стыда и отвращения. Щеки горели, ему казалось, прохожие догадываются, в какое положение он попал, и посмеиваются. Все же он не мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось обманывать? Бессмысленно, глупо, странно…

Нечестность еще встречается в некоторых людях, объяснял дедушка, большей частью у взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи.

Откуда же тогда в некоторых его сверстниках пережитки прошлого?

Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки.

И вдруг кто-то начал их обрывать. Тайком, неизвестно когда… Дачники огорчались. Антон недоумевал: как же можно? Зачем? Ведь эта красота для всех… Он очень подружился там с Толиком, сыном дачного коменданта. Дедушка и бабушка брали Толика в лес на прогулки. Они строили планы, как вечером, когда стемнеет, организовать в кустах засаду и подкараулить негодяя.

Однажды, когда они с Толиком играли, начал накрапывать дождь. Антон побежал домой. Зеленое крыльцо было сплошь в глянцевых пятнышках влаги, их становилось все больше. Бабушка всполошилась: у нее, оказывается, на полянке, где клумба, сохло белье. Антон помчался меж яблонь — успеть, пока не хлынуло сильней. И выбежал на Толика. Тот стоял к Антону спиной и его не видел. Дотягиваясь до середины клумбы, но не наступая на рыхлую землю, чтоб не оставить следа, он рвал цветы. Антон застал последний уже момент, последний цветок, а затем Толик припустил во все лопатки, только подошвы тапочек замелькали.

Бабушке и соседям Антон ничего не сказал. А с Толиком, конечно, поговорил. Толик дал слово исправиться, но Антону после этого стало неприятно с ним встречаться. Он не мог простить Толику притворства: разыгрывал возмущение, а сам… И зачем ему понадобились эти цветы? Ведь жил рядом с клумбой, мог смотреть на нее, когда захочет…

И Лырской — зачем понадобилось лгать о белках? Зачем понадобилось обещать? А Пашка Михеев?.. Антон искал и не находил ответа.

Темнело. Наверняка уже больше шести. Он повернул к дому. Во дворе тесной группкой стояли все, кто не хотел слушать сказку о черепахе. С ними — Сашка. Он учился во вторую смену и, видно, только вернулся из школы. На Антона никто не обратил внимания. Остановившись на расстоянии, он прислушался к разговору.

— А на солнце огромные стога, — рассказывал Борька. — Только они не соломенные, а из раскаленной проволоки. Притронешься — сразу сгоришь.

— Ври, да не завирайся, — оборвал его Сашка.

— Нам училка рассказывала, — обиделся Борис. — Да и сами мы смотрели. В этот… как его? В телескоп!

Антон сделал по направлению к спорящим несколько шагов.

— И что? Прямо стога видны? — по-прежнему недоверчиво, но уже без наскока спросил Сашка.

— Я же говорю: огромные… И еще я в книжке одной читал, там пытались к солнцу на ракете приблизиться и загорелись. Оно все как расплавленный металл.

— А если расплавленное, то почему на землю не капает? — подозрительно осведомился Минька.

Борьку вопрос озадачил.

— Откуда я знаю, — сказал он. И переменил тему: — Я недавно классную доску воском натер. Училка стала писать, а мел скользит. А еще лампочку электрическую вывернул, подложил в патрон бумажку и снова ввернул. И свет не горел…

Антон подозревал, образчики такого геройства Борька выдумывает, чтобы заслужить Сашкино расположение. Может, кто другой вроде Сашки на подобные гадости и способен… А Борька нет. Или Антон ошибался в Борисе? Чувствуя поощрение слушающих, тот разошелся:

— У нас в классе, если кто брюки подвернет манжетом, обязательно задразним: «пижон», «пижон». И пока не отрежет, не отстаем.

Неужели Борис такой жестокий и несправедливый? Каждому ясно: брюки подворачивают не из пижонства, а навырост, чтобы проносить дольше. Михееву, например, где все время брать деньги на новые? И Сашка это понимал, не так богато они живут, и Юлька… А гоготали, Борьку подхваливали. Минька — в старых шароварах — туда же. Восклицал:

— Ух, здо́ровски!

Они как-то неверно многое понимали… Могли обозвать кого-нибудь из ребят нервным, будто не знали, расшатанные нервы — это болезнь. А кто над болезнью смеется? А может, он сам чего-то очень простого не может увидеть, уразуметь? Слишком уж много было вокруг не поддающегося объяснению (с его точки зрения), а другие спокойно это принимали, а то и поощряли.

Один раз Антон видел: несколько старшеклассников ворвались в школьную раздевалку и принялись обрывать вешалки у всех пальто подряд. Дергали, что было силы, — вешалки лопались, пальто летели на пол. Ладно, если бы хотели кому-то одному отомстить — нет, обрывали без разбору. И веселились при этом. Радовались… Чему, если знали, что поступают нехорошо?

И все-таки трудно представить: он один прав, а остальные ошибаются. Антон задержал взгляд на Любочкином лице. Нет, с облегчением отметил он, ей Борькина похвальба тоже не доставляла радости.

Зажигались окна. Над подъездом затеплилась слабая лампа. В освещенном дверном проеме появился дедушка. Постоял, посмотрел в их сторону, но Антона не позвал, ушел. Не разглядел? Или хотел видом своим напомнить, пристыдить?

В сумерках Антон различил: от ворот надвигается неуклюжая толстая фигура. Сережа. Во дворе он находился на особом положении. Силой Сережа обладал огромной, правда, никогда ею не злоупотреблял. Недоброжелатели называли его за глаза «жиртрестом», в лицо же никто не решался так дразнить.

Сашка предпринимал иногда попытки его задеть, пробовал обзывать очкариком, но Сережа реагировал неизменно спокойно, с сознанием собственного могущества и превосходства. Когда он подходил — толстый, коротко стриженный, в очках, — все как-то сдвигались, давая ему побольше простора. А папа у него был худой. И мама не полная, маленькая даже. У них, единственных в доме, был телевизор.

Из всего двора только Антону и Сереже устраивали дни рождения. Задолго до этого все переставали с ними ссориться, а поссорившиеся старались помириться. Антона Сережа выделял из всех и приглашал постоянно.

Много времени Сережа проводил в районном Доме пионеров, где занимался в кружке по изобретению роботов. И сейчас он, наверно, возвращался оттуда. С его появлением все быстро разбрелись по домам. Они остались во дворе вдвоем.

— Сережа, — заговорил Антон. — Скажи, люди летали на Солнце?

— Нет, это невозможно, — изрек Сережа.

— Там раскаленные стога, да?

— Какие стога?

— Ну, из медной проволоки.

— Ерунда.

— Это Борька говорит. И потом, если бы туда слетали, то уже наверняка знали бы, есть там райские сады и ангелы или нет. Верно? — И он рассказал Пашкину историю про копыто.

Совсем стемнело. Призрачно светилось одно из окон среди виноградных лоз.

— Мне кажется, за нами оттуда наблюдают… — Антон понизил голос и сделал Сереже знак держать окно в поле зрения.

— А еще что-нибудь про чертей знаешь? — загорелся Сережа. Его, такого начитанного, невозмутимо разумного, подобные разговоры увлекали, будоражили.

— Ага, — сказал Антон. — Только пойдем в подъезд, а?

И подальше от зловещего окна и поближе к дому. Если выйдут его звать, можно сказать, что и сам уже возвращался.

Сережа опустился на лестничные ступени. Антон помедлил и сел рядом. Мама много раз повторяла: ступени каменные, холодные, на всю жизнь застудишь спину…

Взрослые, когда предостерегают, считают обязательным преувеличить опасность. Разве можно простудиться на всю жизнь? Сказала бы на год — и правдоподобней и впечатляет гораздо сильнее. Шутка ли — год не гулять…

Не умеют таких простых вещей понять. То же и со спичками. «Нельзя, а то случится пожар!» Допустим. Но вот закавыка: к их дому лепится пожарная лестница, якобы по ней жильцы могут спуститься в случае чего. Значит, она всегда должна быть в полной готовности к спуску? Так? А ее взяли и обшили снизу щитами высотой в два человеческих роста. Опять-таки, чтоб дети не баловались и не забирались высоко.

Так уж одно из двух: либо пожаром пугать, либо высотой. Эти щиты назначение лестницы сводили на нет. Случись загорится — схватятся их отрывать, драгоценные минуты тратить. К тому же дотянуться до лестницы даже из ближайших окон — дело немыслимое. А ведь каждый захочет прихватить с собой что-нибудь из вещей — ну, хотя бы чемодан самого необходимого. В зубах, что ли, его держать? Антон со многими старшими по этому поводу толковал, но вразумительного объяснения не добился.

Папа вспоминал: во время войны по лестнице взбирались ночью на крышу (и папа тоже взбирался), чтобы обезвреживать фашистские зажигательные бомбы. Это оправдывало название лестницы — пожарная, но как-то, проникнув с ребятами на чердак, Антон призадумался: почему нельзя было подняться на крышу по ступенькам? Мама сказала, по этой лестнице будут взбираться наверх приехавшие пожарные. Но у пожарных специальные машины с выдвижными лестницами…

И если уж думать о пожаре всерьез, нужно не щиты приколачивать, а тренировать в лазании по этой лестнице всех, кто сможет бороться с огнем. А то чересчур большие просветы между металлическими перекладинами, просторные… Как пустые кадры фотопленки, из которой устраивал в школе «дымовушку» Миронов. Заворачивал пленку в серебряную фольгу и поджигал. Клубился черный дым, и долго его приятный химический запах сохранялся в воздухе…

— Ну? — нетерпеливо подтолкнул Антона Сережа.

— Только это не совсем про чертей, — предупредил Антон. Ему и боязно было после рассказа о копыте и хотелось нагнать побольше страху на себя и на Сережу.

— Все равно!

— Дело было в одном городе. Работники милиции раскрыли кражу: из аптеки были похищены редкие лекарства. И вот милиционеры отправились на расследование. Поздно ночью. Один работник милиции, который сидел у окна, вдруг замечает: за окном автомобиля вырисовываются контуры какой-то другой машины. Как бы полупрозрачной. И куда бы милиционеры в своей машине ни свернули — та, другая машина продолжала их преследовать…

Антон моргнул, отстранился от картины ночной погони и посмотрел на Сережу. Что, если он спросит, откуда Антон эту историю узнал?

Давно это произошло. Антон ездил с родителями в гости, возвращались троллейбусом поздно, мимо чего проезжали, не различишь. Тогда Антон и обратил внимание — за окном висело, следовало за ними светящееся отражение троллейбуса. Взмахнул рукой — и в полупризрачном соседнем вагоне темная фигура взмахнула рукой. Пассажир двигался по проходу к передней двери. И там, рядом, тоже кто-то двигался. Антону тогда пришло в голову: что, если отражение только кажется отражением?

— Чего замолчал? — удивился Сережа. Конца приключения Антон не знал. То есть ясно было, что жуликов поймают, но как — это следовало придумать.

Во дворе звякнуло окно. Раздался голос Сережиной матери:

— Сережа, домой немедленно!

Сережа выскочил во двор, крикнул, что идет, и вернулся.

— Быстрей! Быстрей! — заторопил он Антона.

— Стали стрелять. А пули проходят сквозь ту машину — и все. И полковник тогда решил пойти на риск. И резко повернул руль, когда ехали по мосту. А бандиты не успели сообразить и за ними упали в реку. Но полковник-то успел своих предупредить, и они двери машины открыли и успели выпрыгнуть. А бандиты не успели и все утонули. Вот, — закончил Антон.

Дверь ему открыл дедушка.

— Ты когда обещал вернуться?

Антон молчал.

— Если дал слово, надо держать. Имей в виду, я на тебя обиделся. — И дедушка свернул не к себе, а к бабе Лене.

Мама что-то кроила из светло-серого материала.

— Ну ты и гулена, — подняла она голову. — Проголодался? Салат под салфеткой, хлеб в шкафу.

О чем-то он собирался ей сообщить? Ах, насчет белок…

— Ты ела уже?

— Я не хочу.

Он наблюдал за ней. Остреньким мелком она вела пунктирную линию. Оборвала. Отложила мел и линейку.

— Я пятерку по чтению получил, — сообщил Антон.

— Молодец. Только ведешь себя плохо. Исправляйся. Я у бабы Лены наперсток брала. Отнеси ей, пожалуйста.

Дедушки у бабы Лены уже не было. А баба Лена сидела у стола. Отсвет оранжевого абажура румянил ее морщинистое лицо. Руки, худые и бледные, теребили носовой платочек. Неприятно на них смотреть. Когда Антонина Ивановна говорила кому-нибудь: «Ты из меня все жилы вытянул», — он представлял руки бабы Лены и машину, почему-то наподобие точильной, с вращающимся колесом, которая тянет и наматывает жилы на специальные деревянные катушки.

— Антоша, голубчик, где ты так поздно задержался?

— Гулял, — сказал он.

— Дедушка очень обиделся, ты ведь обещал рано вернуться.

— Да знаю уже, — оборвал ее Антон.

— Ты не сердись, голубчик, ты послушай меня. Обманывать нехорошо, раз пообещал…

Антону не нравилось, когда баба Лена называла его голубчиком: больше на голубец похоже, чем на голубя. Но сейчас он не сердился, чувствовал себя виноватым.

— Баба Лена, а если я историю интересную придумал… сам… Это тоже обман?

— Смотря какая история, — сказала баба Лена.

— Ну, фантазия… Так просто…

— Вот я тебе пример приведу. Пастушок один пас стадо коров и решил напугать людей. Прибежал в деревню и давай кричать: «На стадо напали волки!» Мужики похватали колья и побежали отгонять волков. Мальчик над ними посмеивается. Он и другой раз так же их напугал. И опять мужики похватали колья. А потом на стадо действительно напали волки. Мальчик прибежал, кричит, а никто ему не верит.

— И что? — спросил Антон.

— Как что? Волки загрызли стадо.

— А еще что-нибудь можешь рассказать? — попросил Антон.

— Про другого мальчика. На углу дома, где он жил, сидел слепой старичок, и все, кто проходил мимо, давали ему монетку, чтобы слепой мог купить себе хлеба. А мальчик решил над ним пошутить и дал ему вместо монетки старую, стершуюся медаль. Слепой пошел в булочную, а булочник его поколотил…

— Ай! Слепого?

— Ну да. А мальчик это видел. Видел, как слепой после этого заплакал. Он ведь слепой, его каждый может обидеть. И мальчик после этого тоже много плакал, ему жалко стало старичка. Папа его спросил: «Что ты плачешь?» И мальчик ему рассказал. И тогда папа взял его за руку, и они пошли к слепому. И папа дал старичку денег, а мальчик извинился перед ним.

— А если тебя обманывают… можно обмануть в ответ? — спросил Антон.

— Нет, — сказала баба Лена. — Никогда. — И даже немного рассердилась.

Антон вспомнил красное, в пунцовых пятнах лицо Лырской… Он попрощался с бабой Леной, потом зашел к дедушке, и дедушка его простил. И Антону стало легче.

Мама уже выключила верхний свет. Сидела с шитьем возле настольной лампы.

Он разделся, лег, но решил дождаться папы. Глаз не закрывал. На потолке шевелилась сутуловатая мамина тень. Изредка шуршал материал да слышно было, как мама обкусывает нитку. Время от времени из-за окошка доносились шаги редких прохожих. И тогда — он видел по тени — мама переставала шить и поднимала голову. Ее завивка на потолке выглядела пышной, ребристой, как ночной чепчик бабушки Лены.

Странная тень… Его охватила тревога.

У взрослых, безусловно, есть свои тайны. Иначе почему они иной раз переглядываются и, выразительно показывая на него глазами, замолкают? Зачем спохватываются: «При ребенке об этом нельзя»? Спроваживают его под любым предлогом — лишь бы остаться одним и обсудить свои секреты. Они наверняка все знают про Германа. И кто он и что за бульдоги его окружают. Знают, но молчат…

Кое-какие их секреты все же просачиваются. В книгах проговорились про заклинания: «бонзай-бонзай» и «симсим». Полина рассказывала, тетя Жанна заговаривала ей бородавку и произносила такие слова: «Огонь, огонь летучий, возьми свой огонь жгучий…»

А недавно он куда-то задевал пенал. И мама (видно, забыла, что он ребенок и ему рано такие вещи знать) его научила — нужно сказать: «Мышка-мышка, поиграй и отдай» — вещь сама найдется. Антон три раза прошептал — и вскоре обнаружил пенал на видном месте. Может быть, и дедушка только для успокоения ему внушает, что «чертов палец» — окаменевшая ракушка?.. А на самом деле… Иначе почему такое название?

Тень еще больше изменила очертания. Появились рожки и курносый нос. У мамы не такой… И руки были будто без пальцев. Главное, не показать, что он это понял, заметил. Не выдать себя… А потом вскочить и выбежать в коридор.

Осторожно повернулся на бок, готовясь спустить ноги на пол… Скрипнула кровать.

— Ты почему не спишь? — раздался мамин голос. Но непривычно хрипловатый.

Она шла к нему. Он затаился и вроде бы сонно, а на деле пристально впился в нее взглядом. Нет, это она.

— Почему не спишь? — повторила мама. Присела на кровать, провела ладонью ему по волосам.

— Мам, а кто такой Герман?

— Кто? — не поняла она.

— Ну, Герман. Тот, что в особняке живет.

— Не знаю, — сказала мама.

— У него машина.

— Я и говорю — не знаю. Ты спи.

— А он не?.. — Антон специально недоговорил. Все же боязно произносить слово, которое, оказывается, имеет магическую силу и может вызвать страшного гостя.

Мама его не поняла.

— Что такое? — и подоткнула ему одеяло.

Он шепнул:

— Мне кажется, этот Герман — черт.

— Чепуха какая, — сказала мама. — Что ты выдумываешь? Спи.

Она поцеловала его в лоб, и он почувствовал, как сразу отяжелели веки.

— Мам, я хотел папу дождаться.

— Глупенький. Он, если придет, то очень, очень поздно. Он звонил и просил тебя поцеловать.

3

На этот раз впереди маячил Митя Орлов. Антон его догнал и хлопнул по ранцу.

— Ну что, как дела?

Митя ссутулился, будто хлопо́к его согнул, и, скособочившись, снизу, как бы выныривая, на Антона посмотрел.

— А… Это ты. Я подумал, вдруг это кто-нибудь незнакомый. Надо мной многие из-за ранца смеются.

Всего два человека в классе носили ранцы — Ира Синичко и Митя Орлов. У Иры был нашего, отечественного производства. У Мити — импортный, не то чешский, не то немецкий. Он и вправду делал Митю похожим на германского солдата времен первой мировой войны. Антон видел их на картинках — в гетрах, как футболисты, в ботиночках и с ранцами, будто они не на фронт, не воевать, а на прогулку собрались. Сразу видно плохих вояк. Каждому ясно: по грязи удобней ходить в сапогах — и не промокнешь, и любая глубокая лужа не преграда.

Ранцы носили при царе и русские солдаты. Не в первую мировую, раньше. Но вряд ли русским самим пришла в голову такая фантазия. Ранец — и слово-то иностранное. Это офицеры, франты и красавчики, придумали. Дедушка читал Антону книгу о Петре Первом и войне со шведами, и в ней рассказывалось: даже близкий царю человек, Александр Меншиков, поставлял войску гнилое шинельное сукно. Судьба простого солдата его совершенно не заботила. И офицеры тоже не задумывались о том, что, когда бежишь в атаку, ранец больно бьет по лопаткам. Разве только отступать с ним удобно — предохраняет спину от пуль и осколков.

Дедушка с бабушкой настаивали, чтобы Антону купили именно ранец, а не портфель. Доказывали: ранец распределяет нагрузку равномерно по всей спине, а портфель оттягивает руку, что приводит к искривлению позвоночника. Антон категорически возражал, грозил: вообще не пойдет в школу, если купят ранец. И мама купила портфель.

Странные люди! Будто Антон сам не чувствует, искривляется у него позвоночник или нет. Или вот еще. Дедушка и бабушка Таня, например, ни за что не соглашались купить ему семечек — ни тыквенных, белых, ни тем более обычных, черных, мелких, как жучки. Говорили, семечки засоряют желудок, из-за них бывает аппендицит. Напугали Антона: неприятно, если в животе станут копаться, что-то кромсать. Борьку увозили с аппендицитом — он рыдал. Потом показывал шрам и передавал впечатляющие подробности операции. В августе, когда появлялись арбузы, страхи Антона усилились. Проглотишь случайно зернышко и ждешь, прислушиваешься: не заболит ли живот?

А мама, увидев на улице женщину в платке, в черном, атласно переливающемся жакете, возле ног которой стоял мешок с семечками, купила два стакана. Себе оставила немного, а Антону насыпала полный карман. Антон о предостережениях дедушки и бабушки ей рассказал, она отмахнулась: «Ерунда. Конечно, большой пользы нет, но и ничего страшного тоже. Аппендицит случится, если их вместе с шелухой глотать».

Приятный у семечек вкус. Антон любил съедать не по одному зернышку, похожему на бледную, со сложенными крыльями моль, а набирал их с пригоршню и лишь затем отправлял в рот…

— Я тебе кое-что хочу сказать, — повернул к нему голову Митя. — Помнишь, Миронов в прошлом году хвастал, как он над кошкой издевался? Консервную банку к хвосту привязал, и кошка по лестницам носилась, пока не умерла от разрыва сердца?

Антон кивнул. Он много о подобных ужасах слышал. Как живодеры кошек, собак обливают бензином и поджигают, а те мечутся, пока не сгорят. Михеев говорил, он с братом поймал лягушку, вырезал ей в груди окошечко и наблюдал, как бьется лягушачье сердце. С улыбочкой вспоминал. Будто не понимал, что лягушке больно.

— Так вот, — продолжал Митя, — я собираюсь организовать добровольное общество «Юный покровитель бездомных кошек». Сокращенно ЮПБК. Согласен стать его членом?

— Конечно, — без колебаний откликнулся Антон. И дело хорошее, необходимое даже, и приятно, что Митя выбрал его в союзники.

— Будем их кормить, всячески им помогать, защищать от хулиганов. А как ты считаешь, кого еще можно привлечь?

Антон задумался.

— Иру Синичко.

— Девчонок не надо, — поморщился Митя. Антона задело, что Митя так о ней отозвался. — И вот еще что. О наших замыслах — никому ни слова. ЮПБК будет заодно пароль, — предупредил Митя.

К школе подошли с группой старших ребят, затесались между ними — и дежурные не тронули, не остановили.

В классе к нему бросился Михеев. Покосился на Митю, увлек Антона в сторону.

— Ты слушаешь? — Михеев нетерпеливо дернул его за рукав. — Я говорю, один парень на том месте, где дом сломали, серебряную монету выкопал. С изображением какой-то царицы. А другой — серебряную ложку.

— Клад, что ли? — уставился на него Антон.

— Может. Сорвемся с уроков, пока немного народу знает? Вдруг повезет. Я все равно домашнее задание не приготовил, вчера целый день там крутился. И лопату припрятал.

— Да ну… Лучше после школы, — стал мяться Антон.

— Эх ты, задрожал уже? — Пашка подхватил портфель, устремился к двери.

Лырская сидела за партой по-прежнему пунцовая, словно и не остывала. Глаза маслено блестят. Может, заболела, температура? Пыхтела, как еж. Антон затеял разговор с Голышком, на нее внимания не обращал.

Ведя перед собой Михеева, в класс вошла Антонина Ивановна. Все поднялись.

— Ишь, ловкач. Удрать надумал, — объявила она.

Михеев, прикрывшись портфелем, скорчил ей рожу, поплелся на место. Ирочку — Антон видел — его фокусы приводили в отчаяние. Ей ведь надо было его перевоспитывать. Она замерла за партой, превратившись в немой, неподвижный укор безобразнику.

— Проверим, как вы усвоили материал. Достаньте двойные листки, а тетради с домашним заданием передайте по рядам, — сказала Антонина Ивановна.

Лырская, надписывая листок, буквы выводила с открытым ртом, облизывала губы, повторяя языком округлые движения пера. Воспоминание о белке щемяще отозвалось в Антоне. Он повернулся так, чтоб Ольгу не видеть.

Контрольная была несложная. Подумаешь, расставить ударения: за́мок или замо́к. Уже половина упражнения была сделана, когда Лырская придвинулась и проскрипела:

— Антон, у меня не получается.

Он продолжал писать.

— Антон. — Ольга толкнула его локтем, вместо буквы «а» вышла нелепая загогулина.

— Я тебе сейчас знаешь что сделаю, — прошипел он. Его покоробило, что Лырская смотрит ему прямо в глаза своими блестящими маленькими глазенками. Не отводила, не прятала. До чего бессовестная!

— Михеев, а где твоя тетрадь? — спросила Антонина Ивановна.

— Я ее дома забыл, — отозвался Пашка. — Думал, успею сбегать… Я за ней и бежал…

— Ставлю тебе единицу! — прервала его Антонина Ивановна. — И не смей обманывать. Ты потому убегал, что задание не приготовил!

Михеев сел, демонстративно развалясь, листок с контрольной скомкал и сунул в парту.

— И за контрольную тебе единица. Убирайся из класса, — пресекла его выходки Антонина Ивановна.

После русского все потянулись на физкультуру. Антон выглядывал Пашку — его нигде не было. Очень разумно чередовалось в расписании трудное с легким. Интересно, кто его составляет? Антонина Ивановна? Скорей всего этим занимаются в районо. Такой, должно быть, немолодой мужчина в костюме, в очках, с вкрадчивыми и спокойными манерами. Он все взвешивает, обдумывает, прикидывает, как сбалансировать отдых и рабочие часы… Непростое дело. Поставь, например, физкультуру до русского — и что выйдет? Набегаешься, запыхаешься, вспотеешь — до ударений ли тут? А отучился — бегай, прыгай, резвись. Кончил дело — гуляй смело.

Вторник Антон любил: русский и две физкультуры. Но физкультура содержала и свои сложности. В частности, переодевание. Шнурки на кедах. Толкотня в раздевалке. Чуть опоздал — крючки заняты, одежду вешать некуда.

Антон вышел в зал. После спертого воздуха раздевалки сразу продрог. Огромные окна. Дует. Руки и ноги покрылись пупырышками гусиной кожи. Каждый согревался, как мог. Голышок взбирался по канату, цепко, по-обезьяньи обхватывая его ногами. Маркин и Миронов раскачивались на брусьях. Другие гоняли спичечный коробок, заменявший мяч. Вадик Молодцов, съежившись и стуча зубами, подпрыгивал у шведской стенки.

— Поговорим сегодня со Славиком? — спросил он.

Антонину Ивановну звали Антониной, а физкультурника Вячеслава Сергеевича — ласково, Славиком. И в других классах его любили. Антон один раз слышал, какая-то девчонка, правда, постарше, ему «ты» сказала. «Славик, а ты сегодня не будешь заставлять нас бегать?»

И улыбка у него красивая. И прическа ладная, короткая, с аккуратным пробором. Он ведь еще совсем недавно был футболистом. Антон спрашивал у папы, и тот вспомнил: действительно, играл такой защитник в «Торпедо». Из-за травмы ему пришлось покинуть большой спорт. Но занятия он частенько вел в футболке с буквой «Т» на левой стороне груди.

Единственное, что не соответствовало в нем общепринятым представлениям о спортсменах, — курение. Поначалу Антона это озадачило, но, подумав, он понял. Не сложилась спортивная судьба, вот Славик и пытался заглушить болезненные воспоминания никотином. С сигаретой он все равно выглядел мужественно непреклонным, несдавшимся. Славик и сам говорил, что надеется вернуться в команду. Только бы нога зажила.

В зал он вошел, чуть прихрамывая. В светло-голубом тренировочном костюме с красивым отложным воротником, по краю воротника и на манжетах — две беленькие полоски. На брюках — такие же лампасы. В руках классный журнал.

Физорг Миронов сказал, кто отсутствует.

— Так. В чем дело? Где Михеев? — нахмурился Вячеслав Сергеевич. Отношения у них с Михеевым были напряженные.

Началось с того, что Пашка, когда Славик отвернулся, полез на брусья и сорвался, разбил колено до крови. С тех пор Славик частенько на его примере вразумлял других: «Ты что, хочешь, как Михеев, разбиться?» Михеева это злило. И он Славику платил открытой неприязнью. Злопыхательствовал: «Нарочно хромым прикидывается. Его не за травму выгнали из команды. А вы, дураки, верите». Антона подобные наветы возмущали. Из-за них он с Пашкой ссорился.

Да, еще один минус, который Антон в себе обнаружил, — неумение сплотить коллектив. Дружба у него складывалась с каждым из приятелей по отдельности. А водиться всем вместе и одновременно не получалось. С Вадиком, например, его объединяла мечта стать спортсменом. С Пашкой здорово гулять, он знает все закоулки. Зато ни с Пашкой, ни с Вадиком неинтересно разговаривать. Тут на первом месте Сережа, а потом Митя Орлов, но его Антон ценил меньше — из-за хилости. Обычно разговаривал с ним насмешливо, все же Митя не был всесторонне развитой личностью. Часто прямо на уроках у Мити из носа начинала капать кровь. На физкультуре над Митей потешались так же, как на русском над Вадиком. Но когда Митя начинал рассказывать о Древнем Риме или Древней Греции, о порядках, которые там царили, о выдающихся людях, в особенности полководцах, Антон слушал затаив дыхание. Опять-таки Вадику и Пашке эти рассказы были скучны. «А как же эти скалы сдвигаться могли? Они, что ли, на поверхности моря плавали?» — недоумевал Вадик. «Сцилла и Харибда? Ну это же миф», — терпеливо растолковывал Митя. Иной была реакция Пашки. Он внимательно выслушивал Митю, а затем презрительно, издевательски кривился: «Глупость. И зачем это надо? Вот мне обещали азбуку Морзе принести. Я ее выучу, будем на уроках перестукиваться». Спору нет, знание азбуки Морзе очень полезно. К примеру, попадешь в плен — как дать об этом знать своим? Или забыл выучить урок, а тебя вызвали. А тебе раз — и тихо, незаметно отстукали подсказку…

Славик двинулся вдоль строя. Он тщательно следил за тем, чтобы форма соблюдалась: белые майки, белые трусы, белые носки. И полукеды.

Намучились с ней, с этой формой. Ни белых трусов нигде в продаже не было, ни маек, ни носков. Но что характерно: все, и далее девчонки, которым еще сложней, у них не трусы, а коротенькие как бы шаровары с продетыми резиночками, — все через месяц оделись в белое. Вячеслав Сергеевич дал срок — месяц, сказал, через месяц не допустит до занятий и в году выведет двойку.

Только насчет полукедов потом сделал послабление — для Антона тем более обидное, что он их достал. И бабушка с дедушкой включились в поиск и знакомые родителей. И наконец кто-то из папиного театра, уехав на гастроли, прислал полукеды из другого города. А Славик возьми да и разреши кеды, которыми забиты все магазины спорттоваров… Но это была единственная поблажка. Больше никаких отклонений от установленного порядка Славик не допускал и строго за них взыскивал.

Все же случались нарушения. На этот раз Синичка и Ахмеджанова пришли в чешках, что решительно запрещалось. Для занятий физкультурой эта обувь категорически не годится: без шнурков, на тоненькой, скользкой подошве, можно упасть и расшибиться — «как Михеев». Алеша Попович явился в черных трусах, к тому же длинных, по колено. Такие называют «семейными» — их и отец может носить и старший брат… Всем троим Вячеслав Сергеевич велел сделать шаг вперед.

Ахмеджанова — ее еще не успели ни о чем спросить — затрещала, что ей старые кеды жмут, а новые еще не купили. Черная перевитая коса — и что в косах красивого, змей напоминают, — раскачивалась, как канат, и бантик внизу, как перекладина, чтоб ногами удобней отталкиваться.

А Ира, негромко и стыдясь, объяснила, что в воскресенье ездила на дачу и кеды забыла там. Щеки и шея залились розовым, приятным, нежным цветом — не то, что у Лырской.

— А с тобой что? — Вячеслав Сергеевич перевел взгляд на Поповича.

— Мама не успела постирать.

Антон этого не понимал. Как это — «не успела»? С его мамой такого не могло случиться. Ни разу она его не подводила. Знала: во вторник физкультура. И во вторник утром он получал маечку и трусы идеально чистыми, отутюженными…

— Всех троих удаляю с урока, — объявил Вячеслав Сергеевич.

Ахмеджанова в раздевалку побежала, нелепо, по-девчачьи выворачивая ноги. Ира шла медленно, понуро, а Попович вышагивал вызывающе гордо, с выгнутой грудью.

— Напра-а-во! — скомандовал мощным голосом Славик. — Левое плечо вперед, по залу в обход марш! Переходим на бег! Раз-два, раз-два…

Упражнения Антон выполнял добросовестно, показывал, как старается. Пусть Вячеслав Сергеевич видит.

— Разминка закончена. Мальчики, принесите маты. Сегодня отрабатываем кувырки через голову. Показываю. — Славик опустился перед матами на корточки — из такого положения стартуют бегуны на короткие дистанции — и легко кувырнулся вперед. Гладко и отточенно у него вся комбинация вышла. — Внимание. Опираемся не на голову, а на шейные позвонки, иначе говоря, загривок. — Он улыбнулся и похлопал себя сзади по шее. — А то можно растянуть связки. Еще раз показываю…

После звонка Вадик сказал, что лично он идет к Славику, а уж Антон, если хочет, пусть ждет дальше. Антон пошел с ним, чуть приотстав, предоставляя Вадику начать разговор.

Славик встретил их дружески, приветливо.

— Ух, вы мои золотые. Как дела? Как успехи? Я все помню, не думайте. Но приятелей своих никак застать не могу. Да сейчас не стоит и торопиться. На этот год запись в секцию уже закончена. А к весне я вас сам отведу.

— А зимой они разве не занимаются? — спросил Антон, который от папы знал, что спортсмены тренируются круглый год.

— Зимой? Ну, конечно, общефизической подготовкой. Зачем вам это? Уж лучше сразу на зеленое поле. Точно? — И подмигнул.

— Спасибо, — начал благодарить Антон. Но Вадик, туповато на Славика пялясь, засомневался:

— А весной вы тоже говорили, что поздно. Что у них с осени записывают…

Славик снисходительно и терпеливо ждал, пока он закончит. И обратился уже к Антону, как к более понятливому.

— Вы же помните, я тогда ногу долечивал. А потом у них правила приема изменились. Раньше с общей подготовки начинали, а теперь сначала смотрят, как кто играет.

— А если мы не пройдем отбор? — Вадик задал вопрос, который и Антона волновал. Поэтому Антон, как бы извиняясь, посмотрел на Славика, а Вадика дернул за рукав, показывая, что призывает его к благоразумию.

— Я же объясняю: обо всем заранее договорюсь, — пританцовывая и поглядывая в окно, повторил Вадику Вячеслав Сергеевич. — Ребята-то все свои. Я с ними в одной команде играл.

— Значит, мы точно подходим? — успокоился Вадик.

— Конечно. Вам обязательно спортом заниматься нужно. Вон, — Славик хлопнул Вадика по плечу, — у тебя шея, как у гуся, тонкая. Дотронься — переломится. Накачивать надо.

В раздевалку уже набились старшеклассники, теперь их очередь. Антон быстро переоделся, не терпелось узнать, пошел ли Пашка к разрушенному дому. Но привязался Митя:

— Я кое-что придумал. Мы будем делать для кошек домики. И они там будут жить семьями и выводить котят.

— Знаешь, договорим завтра, — не дал развернуться его фантазии Антон. — У меня сейчас дело. Счастливо. — И поскорей зашагал прочь.

Он помнил дом, про который говорил Михеев, — одноэтажный, из толстых черных бревен. Таких много в дачном поселке. Но и там уже появлялись кирпичные. Так что этому, полусгнившему, в городе подавно не место. Да и стоял он на отшибе, нескладно. Теперь знакомый двор выглядел непривычно пустым, просторным. Если бы не разбросанные повсюду обломки красного кирпича, не кучи черной свежевырытой земли (пустырь был пересечен глубоким рвом), не ржавые гнутые балки, сложенные в стороне, и предположить было невозможно, что совсем недавно здесь жили люди, выходили вечером посидеть на лавочке, а на подоконниках стояли цветы в глиняных оранжевых горшках.

Про балки надо запомнить, отметил Антон. Как будут собирать металлолом — привести класс сюда.

Группки ребят человека по три-четыре орудовали лопатами в разных концах и без того основательно перекопанной площадки. Возле рва в одиночестве возился Пашка. Волосы слиплись от пота, щеки горели.

— Говорил тебе, надо раньше, — буркнул он. — Тут из музея приезжали. Целая бригада. Вишь, какую ямищу выкопали. Еще пять монет нашли. И вон череп.

Антон, настороженно вытянув шею, стал пробираться к белому пятну на краю рва, у основания темной пирамиды земли, которое он поначалу принял за обыкновенный булыжник. Череп был серовато-ржавый, с пустыми, бессмысленными глазницами, без нижней челюсти. Перламутрово поблескивали целенькие зубы верхней.

— Неужели настоящий? — не поверил Антон. Пашка подошел, взял страшный остов головы в руки. Протянул Антону:

— Потрогай, не бойся.

Антон отпрянул.

— Испугался! Ага. Я его завтра в школу хочу принести. То-то визгу будет. А что такого? Гладкий, как камешек.

— А ученые почему его не захватили?

— Сказали, не представляет интереса.

— Скелета не было?

Михеев пожал плечами.

— Сгнил, наверно. У тебя умирал кто-нибудь? Ну, в семье.

— Нет, — сказал Антон.

— А у меня дед в прошлом году умер. И когда могилу для него рыли, тоже, говорят, череп нашли.

Антон представил дедушку — седого, склонившегося над книгой… Неужели такое возможно? Люди умирают, когда болеют или совсем старятся, а дедушка бодрый, молодцеватый… У мамы Антон, когда был маленький, допытывался, не умрет ли она, и мама рассмеялась и сказала: умирают, когда знают, что никому не нужны, а она нужна Антону. Вот когда он вырастет, станет взрослым, тогда она и подумает об этом. Значит, дедушка тоже не мог пока умереть — ведь он Антону нужен.

— А отчего твой дедушка умер? — спросил Антон.

— Не знаю, — пожал плечами Пашка. — Желтый весь сделался. И глаза и лицо. Даже зубы. Так, желтый, в гробу и лежал.

Они помолчали. Антон считал невежливым расспрашивать о пережитом горе. Пашка заторопился.

— Хватит зря время терять. Поищем в другом месте. — Оставив начатую неглубокую ямку, он перебежал на свободный, никем не тронутый участок и принялся остервенело вгрызаться в утрамбованный грунт. Лопата, цепляя за самую душу, отвратительно скрежетала.

— Давай ближе ко рву, — предложил Антон.

— Да ну, — отмахнулся Пашка. — Там небось ничего не осталось.

Копнув несколько раз, он снова сменил место. Антон наблюдал за ним и заражался азартом поиска. Ему казалось, Пашка выбирает какие-то уж очень неудачные точки. Там, где кирпич, наверно, был фундамент. Не могли же монеты попасть меж кирпичей? Разве только их специально замуровали. Пашка даже не предлагал ему попытать счастья, совсем ошалел от нетерпения и спешки, рыл механически, слепо. Пот проложил на грязном лбу белые бороздки. Ободки ноздрей запеклись черным.

Изредка проглядывало из-за облаков солнце, заливало пустырь желтым, ощутимо теплым светом. Погода начинала разгуливаться.

Наконец Пашка выдохся. С усилием распрямил затекшую спину, наклонил черенок лопаты Антону. Сам принялся дуть на ладони.

— Ух ты, мозолей… Кровяных…

Бугорок этот Антон облюбовал сразу, как пришел. Гладенький, покатый, он едва приметно выдавался над ровной поверхностью не перепаханного еще островка. Металлическое сердечко легко вошло в землю. Мягкую, податливую, с гнилушками. Наверно, светятся в темноте. Антон копнул всего раз пять, и вдруг в глубине блеснуло так, что перехватило дыхание. Он проворно опустился на колени, разгреб руками мелкие комочки… Воздух будто отхлынул из легких, застопорился в горле и неожиданно вырвался ликующим криком:

— Есть!

Серебряная, тяжелая, сверкающая свежей царапинкой монета с выпуклым профилем дамы в пышных буклях пахла землей и еще чем-то кисловато-несвежим. Антон прочитал: «Императрица Всероссийская Елизавета Петровна». По краям серебро взялось зеленью.

— Повезло, — деловито бросил Пашка. Сбежались ребята. Монета переходила из рук в руки. Антон с беспокойством наблюдал за ее перемещением. Он никого не знал, еще заначат.

Но вернули. Опустил ее в карман брюк. Приятно и ощутимо она его оттягивала. Потом, дома, как следует рассмотрит. Он бы убежал, да неудобно оставлять Пашку.

— Может, поменяемся? — предложил один из парней. Антон мотнул головой — разговаривать он еще не мог, воздух по-прежнему стоял в горле. Пашка снова схватился за лопату, приналег на нее с удвоенной энергией. Опять в стороне от бугорка. Ребята разбрелись по своим наделам.

— Хочешь, я покопаю, а если еще найду, отдам тебе, — заставил себя преодолеть немоту Антон. Он изо всех сил желал Пашке удачи. Ведь Пашка позвал его сюда.

— Вот еще! — хмыкнул тот.

Антон послонялся по пустырю, посмотрел на череп. Череп скалился верхней челюстью, будто просил есть. Зубы сияли на солнце. Удача Антона многих подхлестнула. Комья земли летели из довольно глубоких уже воронок. Антон вернулся к Пашке.

— Ты не сердись, мне пора.

— Кто тебя держит? Иди. — Видно, мозоль лопнула, Михеев кривился при каждом движении.

Медленно и как бы виновато Антон покинул арену кипевших страстей. А едва свернул за дом, где его уже не могли видеть оставшиеся землерои, припустил во весь дух. Пробежав квартал, остановился, достал монету. Полюбовался. На обратной стороне двуглавый орел. Вдвойне, значит, свирепый. Мало того, из обоих клювов тянутся длинные змеиные жала. Умели цари нагнать страху!

Ни папы, ни мамы дома не было. Он бросил портфель и, зажав монету в кулаке, полетел к дедушке. Тот сидел за обеденным столом и открывал консервным ножом банку шпрот. Горело электричество, хотя на улице еще не темно, пахло сдобно. Точно — посреди стола накрытый салфеткой пирог. Приемник играл что-то заунывное.

— Антон, — произнес дедушка. — Сегодня у нас гости.

— А кто?

— Дормидонтовы.

Лучше бы кто-нибудь другой. Дормидонтовых Антон побаивался.

— А я монету нашел, — выпалил он.

— Какую монету? — Дедушка подковырнул и приподнял острием ножа консервную крышку — желтый, как солнце, кружок с волнистыми краями… Вот еще загадка, которую никто не мог объяснить: как запаивают эти банки?

— Серебряную! Старинную! — Антон на ладони протянул дедушке позеленевшее сокровище, вновь ощутив приятную, основательную его тяжесть.

— Ну-ка, ну-ка. — Дедушка взял монету, приблизил к глазам. — Очень любопытно. А что здесь написано? «Монета ценою один рубль…» — Направился к письменному столу и достал из замшевого чехольчика лупу с деревянной ручкой.

Антон с приятным щекотанием в груди за ним наблюдал.

— Где, ты говоришь, этот дом находился?

Антон объяснил.

— А, — определил дедушка, — прекрасно знаю это место. Не думаю, чтоб это был клад. Скорее всего имевшие тогда хождение деньги случайно проваливались в щели, закатывались под пол. Этим, кстати, и объясняется, что их не в одном месте находят, а в разных. — Он изучал монету через лупу. — Уверен, в Историческом музее мы бы увидели такие…

Антон и в музей согласен был пойти. Еще бы, посмотреть на такую же, как у него, ценность! Выходит, он обладатель музейной редкости. Сам добыл, раскопал.

— А знаешь, кто такая императрица Елизавета? — спросил дедушка. — Это дочь Петра Великого. Ее царствование, увы, не отмечено какими-либо прогрессивными переменами. Она была довольно пустая женщина. На, держи. — Как бы подчеркивая: особого внимания императрица не заслуживает, дедушка возвратил монету. Антону стало обидно, что ценность его находки поставлена в зависимость от личных качеств Елизаветы.

— Но ведь это серебро? — попытался он отстоять справедливость.

— Конечно, — согласился дедушка, — тогда любили роскошь, блеск нарядов. Устраивали балы, которые стоили больших средств…

— А тогда в музее эти монеты почему?

— Ну их не так много сохранилось. Кстати, — вспомнил дедушка, — я для тебя книжку приготовил. Иди сюда. — И поманил его к дивану, на валике которого лежал здоровенный том со множеством бумажных закладок. — Ты спрашивал, откуда появилось название нашего переулка.

Сел, переложил том на колени. Антон устроился рядом.

— Сначала посмотри картинку. Улицу эту ты, несомненно, знаешь.

Улицу Антон действительно узнал.

— Названа она в честь видного ученого-географа, путешественника, — стал рассказывать дедушка. — А наш переулок — в память об одном из его сподвижников. Тот дом, которым ты интересовался, раньше занимал мелкий чайный фабрикант с совершенно другой фамилией. Насколько мне известно, потомки его здесь уже не жили.

— Оттуда никто не выходит. И ворота не открываются, — сказал Антон.

Поразительно, как дедушка при его опыте и познаниях не умел отличить главное от второстепенного. И чайный фабрикант и сподвижник географа-путешественника — это так, попутные сведения. Пусть Герман к названию переулка отношения не имеет. Главное же не в этом, а в том, что дом только по видимости необитаем, а на самом деле в нем живут! Разве не странно? Об этом и надо задуматься. Но именно эту информацию дедушка пропускает мимо ушей.

— Я пойду, — поднялся Антон. Беседа с дедушкой зашла в тупик, а ему не терпелось показать монету во дворе. Это им не чертов палец!

— И еще… — удержал его дедушка. Перелистав книгу, достал лежавшую между страницами фотографию женщины в длинном платье. — Знаешь, кто это?

— Нет, — сказал Антон.

— Баба Лена! — Антона, уже пятившегося к двери, невольно потянуло обратно. Дедушка любовался фотографией с нежностью. На фоне как бы бархатного занавеса — красивая молодая незнакомка. Волосы густые, черные.

— Все мы такими были, — вздохнул дедушка. Вошла баба Таня, и дедушка фотографию поспешно пихнул между страницами, а том захлопнул. — Ну, ладно, это я так. Вспомнилось. Иди бегай, гуляй, — сказал он.

К забору палисадника жалась тепло укутанная, несмотря на солнышко, Полина. К ней подступали Борька, Юлька и Минька. Появление Антона они восприняли как прибытие свежих сил.

— Ты послушай, послушай, — захлебываясь яростью, с ходу начала натравливать его на Полину Юлька. — Она говорит, из опавших листьев потом вырастают деревья.

— Я не говоила, что выастают, — отчаянно картавила Полина. — Я говоила, листья становятся пеегноем и удобением… Мне мама ассказывала!

— Твоя мама… — с издевкой начал Борька.

— Я тебя удаю! — старалась его перекричать Полина. — Или отца позову!

— А мы дядю Володю, — не отступал Борька. — Он как твоему отцу даст — тот на крышу улетит.

Антону хотелось заступиться за Полину, но он не знал, как это сделать. Дядя Володя был грузный, ходил тяжело, носил белые рубашки и большой портфель. Антона удивляло, что Борька похваляется его силой: ведь неповоротливый, живот, как обвислый воздушный шар, а главное, уже немолодой. Но Борька, наверно, лучше знает силу своего соседа по квартире.

— А смотри, укуталась-то, — нашел еще одно уязвимое место для издевки Минька.

— Я болела, — стала оправдываться Полина.

— Еще нас заразишь, — встряла Юлька. — Сидела бы дома!

Не выдержав явной несправедливости, Полина заплакала и побежала к подъезду.

— Пожалуется, — забеспокоился Минька. Глазки его бегали. — Пойду, что ли, домой.

А Юлька специально встала под Полинины открытые окна в расчете на то, что беглянка, может быть, ее услышит. Непримиримости в Юльке не убавлялось.

— Она говорит, у них дома ни копейки денег. Ведь не может так быть? Копейка-то обязательно найдется. — Презрительно сжала губы, показывая, что по-прежнему считает себя правой.

Окна оставались пустыми.

— Копейка не считается, — вступил в спор Антон голосом совершенно безразличным. И лицо тоже сделал безразличное, отсутствующее. — Когда так говорят, имеют в виду, что денег почти нет. А если поискать, то можно и три копейки найти. И даже рубль. Моя мама часто говорит: «Нет ни копейки». А в кошельке у нее я два рубля видел.

— Твоя мать имеет право так говорить, — сказала Юлька. И хотя Антону, вернее, его маме, было отдано предпочтение, слова эти задели. И что его потянуло влезать в чужую перепалку? — А Полинина нет. Они недавно пианино купили. Чтоб дочка их, Полиночка, играть училась. — Юлька изобразила, как Полина присаживается и музицирует, и схватилась за живот. — Ой, не могу, кикимора эта музыке учиться будет…

Желание хвалиться монетой у Антона пропало. Ну их… Да они всей значимости находки и не смогли бы понять.

Отправился домой.

В коридоре стоял свежий запах табачного дыма. Антон замер, а затем пробежал к закутку. Дверь в комнату была распахнута.

Папа полулежал на тахте, вытянув ноги в коричневых, измазанных грязью ботинках. Над ним стояла баба Таня.

— Надо иметь мужество, — говорила она.

— Уйди, — невнятно просил папа.

Он был здорово небрит, и к запаху табака примешивался тот самый, отвратительный, который Антон терпеть не мог. Правда, сейчас не слишком резкий.

Папа Антона не сразу заметил. А увидев, протянул руки:

— Антон! Я соскучился по тебе. — Сел, неловко откинул волосы со лба. Глаза воспалены, пальцы беспрестанно двигались.

— Антон, пойдем, — строго позвала бабушка.

Папа будто позабыл о них. Достал папиросы, размашисто чиркнул спичкой о коробок и закурил. Дым поплыл по комнате сизыми разводами.

— Антон! — Бабушка вышла и остановилась за порогом, суровым видом своим его поторапливая.

— Видишь ли… — Папа заговорил медленно, трудно. — Я сейчас очень занят. Но совсем скоро я освобожусь, и тогда мы пойдем в зоомагазин. И в кино.

Бабушка не дождалась, ушла.

— А я монету нашел, — робея от мысли, что папа может посчитать его хвастуном, вымолвил Антон.

— Что?

Под немигающим взглядом папы Антон чувствовал себя неуверенно. Сейчас он папу даже побаивался.

— Вот. Это Елизавета, дочь Петра Первого.

Забрав монету, папа низко над ней склонился.

— Елизавета? Да, правильно. Ты хорошо учишься.

— Чистое серебро, — сказал Антон.

— Молодец. Молодец.

— Там и другие находили, — чтоб уж не слишком выпячивать свои заслуги, отметил Антон. — Но очень немного. Дедушка говорит, их вообще мало сохранилось. Даже в музее они представлены.

Папа сидел задумавшись и, казалось, Антона не слышал. Вдруг он очнулся.

— Знаешь что? Я могу ее показать своему другу. Нумизмату. Я как раз должен с ним увидеться. Вечером. Хочешь, а?

Честно говоря, Антону не хотелось. Он не успел еще к находке привыкнуть, почувствовать себя хозяином. Но лестно, что папу так заинтересовали его дела.

— А ему нельзя позвонить, твоему другу?

— Нет, — прямо глядя ему в глаза своими покрасневшими глазами, сказал папа. — Знаешь, как называются коллекционеры монет? Нумизматы. Он очень известный нумизмат.

— Ну возьми, — с тревожной болью отрывая от себя монету, разрешил Антон. — Только ты ее точно вечером принесешь?

Папа приподнял и уронил руки, как бы говоря: о чем речь? И начал подниматься. Покрывало потянулось за ним, сползло…

Антон проводил его до прихожей.

Чтобы как-то отвлечься, развеять неприятное беспокойство, которое не исчезало, навестил бабу Лену. Она дремала. Седые волосы разметались по подушке, под кофточкой проступали острые ключицы. В окно били солнечные лучи — толстые, как ржавые балки, которые Антон видел на пустыре. Внутри лучей роилось огромное количество пылинок. Проплывали фрегаты и линкоры, сновали мелкие лодочки… Антон любил наблюдать за мельтешением пыли, хотя и сознавал: ничего хорошего в этой пыли нет. Мама, когда переезжали на дачу, говорила: «Условия там не очень, но все лучше, чем городской пылью дышать». И дедушка постоянно говорил, что комнату надо чаще проветривать. Беда в том, что вредная пыль забивает легкие. Антон представлял, как постепенно, с течением времени, они, будто два мешочка, заполняются, заполняются — и вот уже воздуху просто негде помещаться. Пока у него пыли на донышке, он маленький, но если уже сейчас не принять все необходимые меры…

Когда Антон о таящейся в воздухе угрозе вспоминал, то задерживал дыхание, старался дышать пореже и через стиснутые зубы: все-таки дополнительная преграда. Но что толку! Постоянно так жить невозможно. Он мечтал о машине, которую наверняка скоро изобретут, просто глупо ее не изобрести — фильтровальную машину. Пропустят через нее всю атмосферу, и уж тогда можешь быть за свои легкие спокойным…

От бабы Лены перекочевал к дедушке. Баба Таня успела переодеться в цветастое летнее платье, мама совсем недавно его сшила. Дедушка вместо кремовой сорочки надел белую и повязал темно-синий в голубой ромбик галстук.

— А папа ушел, — сообщил Антон. — И монету мою унес.

Дедушка с бабушкой переглянулись.

— Ты отдал папе монету? — спросила бабушка Таня.

— Ну да, — сказал Антон. — Он хочет показать ее нумизмату.

— А знаешь, я помню монеты в полкопейки, — оживился дедушка. — Были и в четверть. Так на монете и написано: одна четвертая копейки. Дробью…

Антона это удивило. Зачем выпускать монету в пол- или четверть копейки, когда можно просто-напросто разрубить копейку пополам и соответственно на четыре части. Вот и будет всем понятно, а главное, наглядно.

В дверь позвонили. Дедушка с бабушкой заторопились встречать гостей. Антон тоже выглянул.

Дормидонтов — высокий, худой, в очках с темно-фиолетовыми стеклами, раздевался в прихожей. Гортанный его голос разносился далеко по квартире.

— Доехали почти без приключений. Только в метро вышел конфуз: едва не опоздал выйти. — Ступая неуверенно, двинулся по коридору. Его поддерживала жена. От обоих даже на расстоянии пахло лекарствами. В свободной руке Дормидонтов нес фигурный футлярчик со скрипкой.

Когда-то Евгений Борисович служил инженером. Побаливали глаза, он не обращал внимания. И однажды утром проснулся слепым. Глаукома — вот как называлась болезнь, лишившая его зрения. Название ее звучало ужасно.

«Если у тебя начнут побаливать глаза, — поднимая вверх указательный палец, наставлял Антона дедушка, — немедленно надо сказать старшим. И идти к врачу». Антон об этом все время помнил. Еще он тщательно следил, не появляются ли у него седые волосы. Однажды мама, рассказывая заказчице про Дормидонтова и историю его слепоты, многозначительно прибавила: «И, кроме того, в молодости он седел». Последнее прозвучало особенно зловеще.

Остатки волос у Дормидонтова действительно были седыми.

Скрипку положили на диван. Дедушка подвел Антона к Дормидонтовым. Старушка ласково погладила Антона по голове, а слепец резко выкинул вперед твердую холодную руку, стиснул его пальцы.

— О, крепкая ручонка!

Дедушка при помощи бамбуковой палочки задернул занавески. Люстра, светившая обычно вполовину, тремя лампочками, зажглась всеми шестью. Стеклянные трубочки, окружавшие лампы как бы бахромой, празднично заискрились.

— Ну что, прямо будем садиться? — сказал дедушка.

— Да, все готово, — подтвердила баба Таня.

Дедушка и бабушка заняли обычные места. Антона отправили на дальний конец стола — спиной к окнам. Дормидонтовы устроились напротив дедушки, возле пианино. Евгений Борисович снял страшные очки. За ними скрывались серые, влажные и, казалось Антону, затвердевшие в неподвижности глаза.

Как жить, если совершенно ничего не видишь? Антон даже подумать о таком страшился.

Справиться с едой Евгению Борисовичу помогала жена. Порезала ветчину и направляла вилку. А пирог с капустой он, похоже, так и не распробовал: начинка сыпалась на тарелку, на скатерть, ему на брюки.

— Какие новости в обществе? — спросила бабушка.

Бабушка и Дормидонтов были членами общества слепых, странной, по мнению Антона, организации. Довольно часто от общества устраивались экскурсии за город — на автобусах и пароходах. Ездили бабушка с дедушкой, который членом общества не был, ездили Дормидонтовы. Тут и таилось противоречие: зачем Дормидонтову и другим, которые ничего не видят, экскурсии? А с другой стороны, как бабушка, которая и шьет и читает, могла записаться в это общество? Например, баба Лена, а она видит гораздо хуже бабы Тани, членом общества не являлась…

А может быть, слепых специально перемежали зрячими? А то приходят все в черных очках, с палками… И обсуждают всякие вопросы, не видя друг друга… Они ведь даже не знают, что как выглядит. Зрячие им рассказывают.

— Как дела у вашего сына? — в свою очередь, поинтересовался Дормидонтов.

— Все в порядке, благодарю вас, — ответил дедушка.

— Ему поручили очень интересную постановку, — прибавила бабушка.

— Одно время вы говорили, у него неприятности с дирекцией, — монотонно продолжал Дормидонтов.

Дедушка едва заметно, краешком взгляда коснулся бабы Тани.

— Творческая жизнь ведь очень непостоянна. Сегодня одно, завтра другое. Но сейчас все, слава богу, благополучно. — И без всякого перехода дедушка объявил: — А знаете, Антон сегодня участвовал в настоящих археологических раскопках. И добыл интереснейшую монету. Неподалеку от нас снесли дом. Там, где прежде стоял монастырь. И ребята предприняли розыск древней утвари.

— Ну да, правильно, — звонко хлопнул себя ладонью по лбу Дормидонтов. — Конечно, там могут быть интересные захоронения, клады…

— Там и череп нашли, — решился вставить Антон. — Ученые его не взяли, он там валяется… — За столом воцарилась тишина. Возможно, ему не поверили? — Зубы у него перламутровые, — для убедительности привел он запомнившуюся ему подробность.

— Ну какими после этого могут вырасти дети! — тоненько воскликнула жена Дормидонтова.

— Хорошо, хорошо, — будто обжегшись, хотя ничего горячего на столе не было, уронил вилку в тарелку дедушка. — Чай, наверно, попьем позже? А сейчас поиграем?

Стали двигать стулья, жена Дормидонтова отомкнула фигурный футляр, обитый изнутри лиловым бархатом, и подала мужу скрипку. Дедушка сел к пианино, откинул крышку. Пальцы его пропутешествовали из конца в конец клавиатуры, от раскатистых басовых нот до слабенького щебетания даже не птиц — птенцов. При этом дедушка нажимал на медную педаль внизу инструмента и был как бы шофером, вел черную машину пианино.

— Хорошо настроено, — заметил Дормидонтов. Сам он прилаживал скрипку под чисто выбритым, собравшимся складочками подбородком. Скрипка была темно-рыжая, лакированная, благородно поблескивала. Особенно нравился Антону резной завиток в том месте, откуда торчали винтики — регуляторы натяжения струн.

— Настройщик был совсем недавно, — отозвался дедушка, настойчиво ударяя пальцами по одной слабенько звучащей клавише. — Между прочим, любопытная фамилия. Милославский.

— Не родственник Петра Сергеевича? — спросила жена Дормидонтова. Ей не ответили. Дормидонтов наконец приладил скрипку и смычком протяжно пиликнул два раза.

— Готовы? — добившись от упрямой клавиши нужного звучания, спросил дедушка.

— Да, — переставая двигать шеей, ответил Дормидонтов.

Весело зазвучали первые чистые нотки, похожие на перестук весенней капели или на звон ложечек в чашках, однако, не давая им разойтись, жалобно заскулила скрипка. Дормидонтов елозил по ней подбородком, голова и руки его начали мелко дрожать. Мелодия набирала силу, звучала громче. Это уже был ветер, несущийся над полем, плутающий в кронах деревьев.

Антон увидел, как наполнились беспомощные глаза Дормидонтова слезами, и почувствовал, что сам вот-вот заплачет. Он все понимал. Дормидонтов был мужественным человеком, не жаловался на горести. Только скрипке он поверял свои переживания.

Но дедушка не позволял им уж очень-то страдать. То и дело весенние бодрые нотки перекрывали печальные всхлипы. Дедушка как бы доказывал, что в жизни не так все грустно, и это было очень благородно с его стороны. В конце концов он переубедил Дормидонтова, и вместе они заиграли быстро-быстро и весело.

Они закончили на звенящей, радостной ноте, и дедушка, улыбаясь, повернулся лицом к столу. Дормидонтов отдал жене скрипку и промокал носовым платком лоб. Он тоже улыбался, хотя на щеках у него еще поблескивали бороздки от слез.

— Прекрасно, — мечтательно прижмуриваясь, вздохнула бабушка.

И тут Антон явственно различил шаги в коридоре. По тому, как настороженно замерли дедушка с бабушкой, он понял: они тоже услышали.

— Можно выйти из-за стола? — спросил Антон.

— Нет, — сказал дедушка. — Мы сейчас еще что-нибудь сыграем.

— Дмитрий Антонович, я чуть-чуть отдохну, — попросил Дормидонтов.

— Конечно, конечно, — успокоил его дедушка. Через некоторое время он поднялся и, сказав, что оставляет их на секундочку, вышел. Вернулся с лицом раздосадованным и озабоченным. Тут же оживленно заговорил, обращаясь к Евгению Борисовичу, и выражение озабоченности исчезло. Антон подождал минутку и скользнул к двери.

Папа снова лежал на тахте. В воздухе плавал дым.

— Антон… Антоша… — Папа зашевелился. Пружины издали стон.

— Ты принес монету? — спросил Антон. Папа замер, вспоминая. Сделал попытку приподняться и смахнул на пол пачку «Беломора», из нее на паркет высыпался рыжий табак. — Ты принес? — срывающимся голосом повторил Антон.

— Антоша… — Запах чувствовался сильнее, чем днем. — Монету пришлось оставить до завтра…

— Ты обещал! — выкрикнул Антон. — Я хочу, чтобы ты принес ее сейчас! — Папа закатил глаза — неприятно блеснули белки, пробормотал что-то и откинулся на подушку. Задерживая дыхание, Антон начал трясти его за лацканы пиджака. — Я хочу, чтоб ты пошел туда немедленно!

— Да. — Папа всхрапнул и тотчас пробудился. Недоуменно посмотрел на Антона, поверх него. — Да. Я немедленно пойду. Немедленно. — Он сделал попытку встать и опять откинулся назад. Перекатился на бок. Антон не мог этого видеть.

Вошли дедушка с бабушкой.

— Папе нужно отдохнуть, — заговорил дедушка. — Пусть он поспит.

— Он не принес монету, — твердил Антон, пытаясь унять дрожь и стискивая для этого зубы.

— Папа проснется, и мы поговорим, — обещал дедушка.

На столе уже выстроились чашки, появился чайник под толстым ватным колпаком. В вазочках светилось варенье: желтое яблочное и вишневое. В центре, как говорила бабушка, румянились (на деле они были под цвет скрипки) два сладких пирога: один — в чешуйках тонко порезанных яблок, перехваченный сверху сеточкой из теста, чем напоминал калитку Германа, другой с повидлом — гладкий и темный, как поверхность пруда, на ней цветочки из теста…

Жена кормила Дормидонтова грушей.

— А что, Костя к нам не выйдет? — спросила она.

— Может быть, попозже. Он очень устал и прилег, — сказал дедушка. Бабушка передала Антону вазу с фруктами. Антон был ей благодарен, но лучше бы они что-нибудь предприняли: разбудили папу, растолкали или сами разыскали этого нумизмата. Позвонили бы ему, что ли! Или пусть бы мама скорей пришла!

Персик, который он выбрал, оказался червивым. Червь выполз на тарелку — толстый, розовый, объевшийся сладкой мякоти. Антон устроил ему целый городок: сливовые косточки, башню из огрызка яблока… Червь ползал по лабиринтам, ища спокойного, уютного местечка, где бы он мог жить, как прежде, беззаботно.

Наконец Дормидонтовы стали прощаться.

— Я провожу вас, — вызвался дедушка, — до метро. Антон, отправляйся делать уроки. Вернусь, и поговорим.

В мастерской, куда бабушка принесла из комнаты его портфель, было прохладно, Антон чувствовал, как разгоряченная голова остывает. Бабушка освободила столик от банок с кистями.

— Хочешь, я с тобой посижу?

Он отказался. Постоял перед зимним пейзажем. Вечером картина не казалась воздушной и легкой, потемнела, будто снег набряк влагой, начал подтаивать.

Выучил уроки, и только тут пришла мама. Устало опустилась на кушетку.

— Антон, может, ляжешь здесь? Смотри, какой свежий воздух.

— Не хочу, — заупрямился он.

— Что за монету он у тебя взял? — спросила мама.

— Да так, — буркнул Антон. — Дедушка обещал с ним поговорить.

Мама довольно долго смотрела на него пустым, отсутствующим взглядом.

— Иди, пожелай бабушкам доброй ночи, — наконец произнесла она. — Завтра все образуется.

Баба Лена раскладывала пасьянс. Короли, валеты, дамы, все на одно лицо, заученно улыбались с картинок. В карты играть нехорошо, это Антон твердо усвоил. А пасьянс раскладывать можно. Потому что пасьянс не игра, а простое загадывание, такое же, как когда оказался между людьми с одинаковыми именами или когда, заранее не договорившись, вдруг произносишь одновременно с кем-нибудь одно и то же слово. Тут первым надо успеть крикнуть: «Когда мое желание сбудется?» — и схватиться за что-нибудь черное.

— Какая славная была музыка. Правда, Антоша? Тебе понравилось? И скрипка и пианино… Это Дормидонтовы приходили? Я слушала и наслаждалась, — отвлеклась от карт бабушка.

— А как, по-твоему, папа честный? — спросил он.

— Ты что? Ты почему об этом говоришь? — всполошилась баба Лена.

Антон не мог остановиться.

— Ну, ты знаешь, он у меня взял монету, ту, которую я нашел. И обещал принести вечером. А пришел и говорит: утром.

Баба Лена одной картой, будто скребком, собрала остальные и сложила их вместе.

— Может быть, специалисту действительно нужно время? Про папу нехорошо так думать, — заключила она.

Из кухни доносились громкие голоса мамы и бабы Тани.

— Да, я портниха, — говорила мама. — Что же делать, кому-то надо быть портнихами! Возможно, я не все понимаю так, как вы…

— Вы прекрасно знаете, что я не это имею в виду, — отвечала бабушка. — Вам надо побольше бывать дома, вот что я хотела сказать.

Антону почудилось, кто-то из них направился к прихожей, и он шмыгнул в туалет.

— Ты скоро угомонишься? — крикнула вдогонку мама.

В комнате, как она и предупреждала, было душно, запах стоял тяжелый, невыносимый. Мама включила настольный свет, достала из сумки толстую растрепанную книгу. Она шумно переворачивала страницы, словно не читала, а проглядывала картинки. Ее тень на обоях беспокойно покачивалась. Антон боялся пошевелиться, чтобы еще больше маму не рассердить.

Папа затих, шумное его дыхание прервалось. Загудели пружины. Антон напряг слух. Если папа проснулся, надо встать и повторить, чтобы он шел за монетой.

Вдруг взвинченно заговорила мама:

— Послушай, ты понимаешь меня? Ты можешь понять, что я скажу?

Папа неопределенно помычал, как бы рассуждая сам с собой, встал и сделал по направлению к ней несколько шагов. Он оперся о спинку свободного стула, и его тень совершенно заслонила мамину.

— Я ходил насчет работы, — глухо сказал папа.

— Врешь. — Мама свистяще хлестанула его словом, которое Антону запрещалось употреблять.

— Ну-у-а, — выдохнул папа что-то такое, чего Антон не разобрал, хотя жадно ловил каждый звук оттуда, из-за спинки своей кровати, завешенной от света полотенцем. Рискуя быть разоблаченным, он даже приподнял голову, чтобы не мешал шорох подушки.

— Где ты был? — Видно, мама тряхнула папу за плечи: тени колыхнулись, монетки или ключи звякнули в карманах папиного пиджака.

— Оставь. Этим не поможешь, — сказал папа лениво, может быть, опять засыпая.

— Врешь. Все время врешь, — шепотом, но отчаянно — Антон едва не вскочил, чтобы утешить ее, — всхлипнула мама. — Посмотри, в кого ты превратился. Посмотри! Дать тебе зеркало?

Папа не отвечал.

— Ну скажи, скажи. Ты отдаешь отчет в своих поступках? Куда ты дел эту несчастную монету?

Раздался грохот. Антон вздрогнул, но сообразил: упала мамина книга. Какое-то время они молчали. Поскрипывали стулья, сопел отец.

— Пойми, неприятности бывают у всех, — зашептала мама мягче: так она увещевала Антона, если не хотела, чтоб он на нее обиделся. — Бывают и проходят. Все дело в том, как ты сам к ним относишься. Если мужественно, они отступают. Если им поддаешься, они подчинят. То, что с тобой происходит, — это страшно. Одумайся. Тебя с удовольствием возьмут в любой другой коллектив. — Ее бормотание сменилось неясными звуками, они превратились во всхлипывания. Папина тень отклонилась, и стало видно, что мамина вздрагивает. — Ты обманываешь всех. Всех. Даже собственного ребенка.

Жалость к маме захлестывала. Сердце колотилось гулко, как после бега на уроках физкультуры. Странно, родители не слышали этого стука.

— Ведь ты не сможешь остановиться. Ты уже не можешь остановиться.

— Господи, — неожиданно ясным, с едва заметной хрипотцой голосом произнес папа. — Господи, ну раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду.

Антон замер. Вероятно, он что-то не так услышал. «Раз я вру, значит, это лучше, чем сказать правду»? Да, скорее всего он не так понял. Или папа неверно выразился? Он, наверно, вот что имел в виду: «Неужели ты думаешь, врать лучше, чем сказать правду?»

— Я уйду, — решительно сказала мама. — Я не пугаю тебя.

— Куда? — засмеялся отец.

— Ты прав. У меня в этом городе никого нет. Я уеду. Уеду к родным.

Папа зарычал, как зверь, но это он откашливался.

— Лида, — сказал папа. — Все отвратительно. Я верил этим людям. И я отвратителен теперь сам себе. Мне не нужен другой коллектив. Я сам себе не нужен.

С грохотом полетел стул. Выходя, папа ударился плечом о косяк. В закутке щелкнул выключатель. Под дверью мастерской загорелась щелочка света.

— Антон, ты спишь? — спросила мама.

Он не ответил.

4

Пока Антон завтракал, мама сидела напротив и зябко куталась в старенький шерстяной платок. Антон исподтишка к ней приглядывался, изучал ее бледное лицо, словно бы истончившиеся за ночь губы и брови.

Работал репродуктор.

— Большой успех советских артистов за рубежом, — объявлял диктор и вел рассказ об удачных гастролях балета Большого театра.

Мама помогла Антону надеть пальто. Папиных вещей на вешалке не было. Но за дверью в мастерскую Антон различил неясные звуки движения.

Светило солнышко, небо расчистилось, стало ровно голубым. Если бы не желтые листья на деревьях и под ногами, можно подумать: вернулось лето.

Пашка караулил его возле класса.

— Я вчера тоже монету нашел! — бросился он к Антону. — Сразу после тебя. А потом появился какой-то мужик и стал просить ее продать.

— Продал? — спросил Антон.

— Не-а. Но сегодня опять пойду. Вдруг повезет? Я бы тогда одну загнал, а одну себе оставил.

Антон пошел к своей парте.

— Зря ты на меня злишься, — попробовала восстановить отношения Лырская. — Как раз в тот день родители с утра белок отдали. Я же говорила, они им надоели.

Антон не отвечал.

Митя Орлов ловил его взгляд. Антон это видел и специально не смотрел в его сторону. Перед пением Митя к нему подошел.

— Слушай… — Митя бормотал неуверенно. — Я разыскал одну книгу… Ну по тому вопросу, который мы вчера обсуждали.

Антон его остановил. И прибавил, заметив, как Митя огорчился:

— Не обижайся.

На уроке пения каждый вытворял, что хотел. Любовь Максимовна чем только их не усмиряла: и угрозами, что пригласит директора, а сама уйдет немедленно, и сладкими речами о том, какие они хорошие и воспитанные. Она была пожилая, лицо густо пудрила, а голос сохранила звонкий, почти девчоночий. Никто ее не слушал. Миронов скакал по залу, Михеев мычал, не открывая рта, — уличить в этом невозможно. Примерные ученики сбились в кучку вокруг дребезжащего, не то что у дедушки, пианино.

— «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!» — задорно запевала Любовь Максимовна.

гундосил, криво разевая рот, Алеша Попович и был похож не то на упрямого ослика, не то на ворону, которая по глупости выронила кусочек сыру.

Любовь Максимовна, видно, выбилась из сил и урок закончила раньше положенного. Строем повела их в раздевалку. Тут они не галдели: на шум мог выйти кто-нибудь из учителей и вернуть их назад — чтоб, как положено, ждали звонка.

Выйдя на крылечко, Антон увидел папу. Тот стоял у ворот. Светлый китайский плащ распахнут, на ветру свободно болтаются концы шарфа. Ветер ерошил белесые папины волосы. Папа щурился, поглядывая на солнце.

Заметив Антона, помахал ему свернутой в трубочку газетой и пошел навстречу. Он был выбрит. И улыбался, как всегда, немного застенчиво. Вчерашнего запаха Антон не улавливал.

Михеев остановился и глядел во все глаза. Не понимал: если на тебя не обращают внимания, нужно пройти мимо. Пришлось их познакомить.

— Это мой папа. А это Павлик Михеев.

— Очень рад. — Папа протянул Пашке руку.

Другие ребята тоже замедляли шаг. Антону это было приятно, он испытывал гордость — все-таки папа у него видный, красивый, но одновременно их интерес сковывал.

В переулке Михеев отстал.

— Куда пойдем? — спросил папа.

Антон пожал плечами.

— Давай в зоомагазин? — Папа забрал портфель, и они двинулись не торопясь теневой стороной.

— Отгадай загадку. — Папа старался разговорить его. — Только слушай внимательно. Отец с сыном да отец с сыном. Сколько всего людей?

Ответ был ясен, чего же проще — сложить два и два, но Антон опасался подвоха. И не напрасно.

— А ты посчитай. Отец с сыном. Ну, как я с дедушкой. Двое, да? И еще отец с сыном. Как мы с тобой. Сколько всего?

На фоне голубого неба покачивались черные каракули ветвей. Кленовые листья ползали по асфальту, будто желтые черепашки. Папа остановился.

— Жаль наступать на них. Они никогда уже не оживут. Они теперь никому не нужны… — Словно ластясь к нему, листья устроили вокруг его ног веселый хоровод. — Мягкий ветер, — шептал папа. — А? Какой мягкий!

Папа говорил и говорил, будто не Антону, а сам себе, что осень — это всегда прощание: с летом, с теплом, с какой-то частью жизни. Антон не совсем его понимал, но чувствовал: дело не в словах. Они, как и музыка Дормидонтова, прорывались не сами по себе, а выносили наружу тяжесть и печаль, облегчали душу.

По сравнению с воскресеньем темных личностей возле магазина убавилось. И товар они предлагали неинтересный: скаляров, гуппи с длинными шлейфами плавников… Но стоявший в стороне мужчина в телогрейке вдруг достал из-за пазухи банку, в ней рубиново-красному меченосцу-самцу пришлось выгнуть меч по окружности дна: так ему было тесно. Самка же помещалась свободно. Рыбки очень подходили друг к другу — крупные, яркие, сильные. Загляденье!

— Берем? — воодушевился папа. Антон не знал, что сказать: мужчина называл цену почти вдвое выше магазинной.

— Но тебе нравятся?

Папа отсчитал деньги и отдал мужчине. Тот жестом фокусника извлек баночку размером чуть больше пузырька. В ней пестро мельтешили маленькие, еще не подросшие тигровые красавчики. Если те, взрослые, — оруженосцы, то эти — пажи.

— Берем. — Папа опять полез в карман.

Через птичий гомон и приторный запах не то корма, не то невычищенных клеток они проследовали к аквариумной стене и здесь купили водоросли — валлиснерию и кабомбу, разложенные снопиками на белых эмалированных подносах.

Оставалось главное.

Отдел, где торговали аквариумами, находился дальше, имел отдельное помещение. Когда они туда вошли, у Антона отлегло: аквариумы были в продаже. Стояли на полке за спиной продавщицы — разных размеров, новенькие, блестящие, металлические каркасы выкрашены в серебряный цвет. Долго выбирали такой, чтоб и краска лежала ровно и стекла не были поцарапаны, чтобы не протекал.

Продавщица положила внутрь того, который они предпочли, сачок, бумажный пакетик с сухим кормом и четырехугольную кормушку из дутого легкого стекла — она должна плавать на поверхности. Аквариум завернула в плотную бумагу и перетянула бечевкой крест-накрест. Для непосвященного взгляда пачка книг да и только.

Папа тащил скучный портфель. Антон нес упакованное сокровище. Удачные приобретения и быстрая ходьба их разгорячили, они задержались возле тележки с газированной водой. Женщина в белом халате поворачивала краник, наливала в стакан немного вишневого сиропа из стеклянного баллончика, потом разбавляла его сероватой водой. В желудке от газировки приятно покалывало, и возникало ощущение, что газ способен поднять тебя над землей. Наверно, таким газом надувают воздушные шары.

— Какие еще желания? — осведомился папа. Если он не мог чего-нибудь купить, то говорил: «Купишь уехал в Париж», — и Антон представлял что-то вроде кожаного; большого кошелька, который на длинном поезде отправляется в далекое путешествие. Сейчас папа сам настаивал: — Ну, чего молчишь?

— Нам в школе велели достать. На арифметику…

— Ну?

— Офицерскую линейку.

— А они разве продаются?

Страхуясь на случай, если Голышок все же его надул, Антон дал справку неуверенно, извиняющимся голосом:

— Говорят, в канцтоварах…

Папа закурил, поставил портфель на асфальт.

— Осторожней, — попросил Антон, — а то вода в банках расплескается.

До магазина доехали на троллейбусе. Под стеклом на прилавке лежали тетради в клетку и линейку, ручки, механические карандаши с выдвижным грифелем, деревянные и пластмассовые треугольники, обычные линейки.

— Девушка, — обратился к молоденькой продавщице папа. — А офицерских нет?

Антон бы ни за что не отважился так громко спросить. Тем более неизвестно, есть ли они вообще.

— Кончились, — сказала девушка, занятая другим покупателем. Ее невежливость папу ничуть не рассердила.

— А если мы вас очень попросим? Нам без этой линейки никак нельзя.

Девушка вскинула на них глаза и смягчилась.

— Подождите, я поищу.

Исчезла в комнате за занавесками. Антон придвинулся поближе к папе, прижался к нему. Он девушку не осуждал. Нагрубила, потому что не видела кому, а едва взглянула… Папе невозможно отказать, так уверенно и свободно он держится. В распахнутом плаще, высокий, добрый.

Появилась с линейкой. И какой! В сто раз лучше, чем у Голышка. Масса кружочков и других удобных прорезей. Нарисовать танк при помощи этой линейки — пара пустяков.

Папа все больше расходился.

— Домой мороженого купим? Со льдом.

Тележка с мороженым — такая же, как и у газировщицы, на велосипедных колесах, только вместо баллончиков с сиропом — тяжелые металлические крышки. Дымятся, когда их открывают. Это испаряется искусственный лед. Если его кусок бросить в стакан с водой, он, шипя и булькая, будет носиться по поверхности и таять, а из стакана повалит пар. Антону нравилось это зрелище, и папа в придачу к брикетам пломбира выпросил у продавщицы немного льда.

Антон уже не в состоянии был восторгаться и благодарить. Руки заняты, ноги едва идут. Он обессиленно позевывал.

Нагруженные покупками, протиснулись в метро. Папа протянул контролеру желтые билетики с буквой «М» посредине. Гладкая спина эскалатора под ногами ступенчато выгнулась. Справа и слева ползли две черные толстые змеи. Несомненно, удавы. Дедушка никогда не позволял до них дотрагиваться: «Не хватайся за резину. Смотри, сколько народу за нее держится. На ней масса микробов». А папа — может быть, увидел, какой Антон измученный, — взял у него коробку с мороженым и велел положить на удава ладонь.

Поезд мчал их в темноте. Свет, падавший из вагона, выхватывал во мраке то кусок побеленной стены, то сплошные ряды черных шлангов. Для чего они? Чтобы по ним подавать в дома воду?..

Ехали недолго, а небо успело затянуть тучами.

— Дождик, кажется, накрапывает, — вытянул руку ладонью вверх папа.

— А если дождик накрапывает, можно сказать, что он в крапинку? — спросил Антон.

Папа захохотал.

Во дворе гуляли все, кроме Полины. И Сашка был тут. Антон пожалел, что аквариум упакован. Но они, видно, догадались, с чем он вышагивает, проводили завидущими взглядами.

Мамы дома не было, а дедушка с бабушкой давно ждали их обедать. Но прежде папа снял с банок крышки.

— На всякий случай, — сказал он. — Чтоб рыбки не задохнулись.

После салата был овощной суп со сметаной. Сметану бабушка зачерпывала из банки деревянной расписной ложкой, потом ею же ела. Папа салфетку за ворот не продел, отложил в сторону вместе с перетягивающим ее желтым кольцом.

— Я утром был у знакомых, — посматривая на дедушку, говорил он. — И у них видел любопытную вещь. Сейчас, оказывается, вместо таких ламп, как у нас, ставят лампы дневного освещения. Люминесцентные.

— Постой, постой? Это как же? — живо интересовался дедушка.

— Они как трубочки. И у этих свет желтый, а у тех — белый. Будто на улице днем. Считается полезным для зрения. Что, если и нам такие сделать?

Дедушка думал.

— Я тебе, Костя, так скажу. Если полезно для зрения, нужно ставить.

На второе был жареный судак, на третье папа разделил начавшее подтаивать мороженое. Кусочек Антон отнес бабе Лене. Не утерпел, побежал к рыбкам. Тигровые меченосцы собрались у поверхности, захватывали воздух открытыми ртами.

Опыт со льдом отложили до маминого возвращения и стали распаковывать аквариум. Папа курил. Антон не решался ему сказать: вместе с воздухом рыбки могли вдохнуть вредный никотиновый дым…

Песок взяли в парадном, из дощатого ящика. Папа промывал его в тазике под раковиной. Мутную воду сливал — и так до полной прозрачности. Грунт получился превосходный. Растения тоже промыл под слабой струей. Посадили в песок, корни укрепили камешками.

Затем папа занялся изготовлением рефлектора. Взял у бабушки жестяную консервную банку, разрезал ее пополам ножницами. Внутрь отрезанной половины вставил патрон с лампой. О такой замечательной, с подсветкой, квартире рыбки, наверно, и не мечтали. Аквариум сделался похож на живую картину в раме: покачивались растения, редкие пузырьки воздуха взлетали вверх…

Позвали дедушку, бабу Таню и бабу Лену. И при них Антон торжественно выпустил рыбок в новый, не обжитой еще дом. Сперва больших меченосцев. А следом осторожно перелил вместе с водой тигровых — они стрелками разлетелись в разные стороны.

Жаль, мама не видела этого праздничного момента. Но у нее появлялось и серьезное преимущество: прийти и поразиться — не было ничего, и вдруг такая красота!

— Доволен? А теперь за уроки, — вернул его к будничным заботам папа.

Антон покормил рыбок сухой дафнией, тщательно растирая ее пальцами. Достал учебники. Чтобы не мешать, папа ушел в мастерскую. Читая, Антон то и дело поглядывал на рыбок. Большой меченосец-самец подплыл к кормушке и начал есть. Маленьких тигровых он отгонял, чтоб не мешали ему своей суетней.

Решил задачку и пошел сообщить об этом и о проголодавшемся меченосце папе. Папа — в серой шерстяной рубахе, мягкой и ворсистой, Антон любил к ней прижиматься — сидел на кушетке и держал перед собой на вытянутых руках зимний пейзаж.

— Знаешь, — сказал он. — Я, пожалуй, выйду… Маму встречу…

— Возьми меня с собой, — стал просить Антон.

— В другой раз. Ты же еще не все сделал.

Ушел.

Антон сходил к дедушке с бабушкой. Они пили чай и слушали новости. Его угостили конфетой. На обратном пути задержался у ходиков. Гире совсем немного осталось до пола.

Вернулся к аквариуму. Теперь дафнией лакомились тигровые меченосцы. Пришла их очередь. А большой меченосец начал ухаживать за самкой. Следовал за ней повсюду.

— Рыбки, рыбки, поговорите со мной, — попросил Антон.

Молчали. А на улице зашуршал дождь.

Стукнула входная дверь. Антон выскочил из комнаты. В прихожей, держась за стену, стоял папа. Плащ на нем потемнел, с волос стекала вода.

— Антон, — невнятно произнес папа. — Я ее не дождался.

Из комнаты гуськом, подталкивая друг друга, выбрались дедушка и баба Таня.

— Папа, — сказал папа, обращаясь к дедушке. — Я ходил сейчас встречать Лидию и договориться насчет дневного освещения.

— Хорошо, Костя. Иди ложись, — нетерпеливо и не скрывая досадливой гримасы, сказал дедушка.

Папа двинулся по коридору. Темная мокрая полоска на уровне его ладони тянулась вдоль стены до самого закутка. Там, возле ходиков, папу качнуло. Он взмахнул рукой и, чтобы удержать равновесие, ухватился за цепочку. Бухнула в пол тяжелая гирька, часовой домик обрушился на папу и покатился к умывальнику.

Дедушка и бабушка побежали к папе, повели его в мастерскую. Антон пронесся за ними, подобрал гирьку и покореженные ходики. Укрылся в комнате. Маятник здорово согнуло, кое-где отлетела краска с циферблата. Цепочка лопнула. И стрелки, прежде тугие, теперь вращались расхлябанно.

Пришел дедушка. Хотел погладить его по голове. Антон увернулся.

— Ну, Антоша, дорогой мой… — Дедушка обнял его за плечи. — Я сумею все исправить.

Унес и маятник, и цепочку, и домик. Только гирьку оставил, сказал: прицепим, когда все будет готово. Антон выключил у рыбок рефлектор. Их-то не следует волновать. Они должны спать, уже позднее время. А мама?.. Потерпит до завтра, ничего не поделаешь. Прямо с утра он ей все покажет.

Он вспомнил, как утром мама провожала его до двери и грустно улыбалась… И вдруг его обожгло догадкой: ну да, она прощалась с ним!.. Она же грозила папе ночью, что уедет! И если это так, если она уехала, бросила его… По множеству мелких примет он догадался, что и старшие взволнованы. Никто не ложился, и его не заставляли. Баба Таня штопала, дедушка звонил знакомым. И разговаривал странно, обрывочно:

— Я бы мог к вам зайти завтра? Нет, не по телефону. Я бы хотел кое-что узнать по медицинской части. Нет, не с домашними. Так…

А может быть, мама заболела? И ее увезли, а от него скрывают? Антон устремился к бабе Лене.

— Мама что, в больнице? Баба Лена замахала руками.

— С чего ты взял?

— Значит, она уехала от нас! — крикнул Антон. — Совсем уехала.

— Бог с тобой, — стала успокаивать его баба Лена.

— Да-да. Я слышал. Она хотела папу наказать… — Он уже собирался прибавить: папу есть за что, он и ходики сломал… А меня… Но запнулся.

В прихожей послышался шум. Знакомый стук каблуков… Он бросился к двери. По коридору шла мама, а за ней — та женщина в черном, обе раскрасневшиеся, с множеством свертков. Вышли бабушка с дедушкой. Посторонились, давая дорогу.

— Ты почему не спишь? — строго спросила мама.

Он повис у нее на шее.

— Я думал, ты не придешь.

— Да что с тобой? — Она оторвала его руки. — Пойдем в комнату, сынок.

— О, у тебя рыбки! — склонилась над аквариумом женщина в черном. Включила рефлектор, повернулась к маме. — Все в порядке, идем?

— Даже не знаю, — неуверенно пожала плечами мама.

— Да тут два шага. Соседний дом. Гера, мы с ним вместе росли. — Женщина закружилась на каблучке. Опять от нее веяло удивительным ароматом. — Вот увидишь, он обрадуется.

— Не хочу, чтоб ты уходила, — вцепился в маму Антон.

Мама молчала.

— Ну что ты, Антон? — удивилась женщина. — Завтра я приеду, и мы отправимся кататься на машине. А сегодня дай маме отдохнуть.

— Не хочу, — повторил он.

Мама улыбнулась.

— Тогда пойдем проводим гостью, — сказала она.

Все втроем вышли в закуток.

В коридоре, стоя на стуле, дедушка прилаживал ходики на прежнее место. Маятник он распрямил, а стрелки никак не слушались, не хотели держаться уголком. Безвольно, словно потерявшие силу руки, падали вниз.