Зимний маршрут по Гыдану

1

Не знаю, у кого как, но у этнографов-«северников» очень редко планы осуществляются в том виде, в каком они были составлены. В Москве пунктуальнейшим образом продумываешь программу работы экспедиции, состав отряда, маршрут и все прочее. Однако еще в Москве эти замыслы начинают потихоньку разрушаться. Все обычно начинается с мелочей. Так было и на этот раз.

Еще в прошлом году я наметил поездку на Гыданский полуостров. Кажется, все было предусмотрено. В составе отряда должны были ехать сотрудники нашего института: юная девица, только что поступившая в аспирантуру, и добрый молодец из антропологов. Все было согласовано с соответствующим начальством и, самое главное, с бухгалтерией. Целый год ребята донимали меня разговорами о том, как им хочется попасть на Гыдан и какие научные подвиги они намерены там совершить. Потом, поближе ко времени, когда надо было подумывать об отъезде, начальство посчитало, что моему антропологу целесообразнее ехать на Алтай. В составе Гыданского отряда образовалась брешь. То ли это обстоятельство, то ли что-либо другое самым пагубным образом повлияло на юную аспирантку. Презрев интересы науки этнографии, она вышла замуж со всеми вытекающими обстоятельствами. В ее положении говорить о северных поездках не приходилось. С этого времени, когда речь заходила об экспедиции на Гыданский полуостров, мне ничего не оставалось, как выступать на манер известного французского короля, говоря: «Гыданский отряд — это я». Однако в соответствии с законом сохранения вещества и всего прочего мои неприятности обернулись кое для кого удачей. Так было с художником Геннадием Емельяновичем Валетовым.

До художника докатились слухи о том, что Гыданский отряд испытывает затруднения с кадрами. Хитрый художник заманил меня в свою мастерскую, соблазнив обещанием показать интересные полотна. Никаких полотен там, однако, не было. Он в этом чистосердечно признался сразу же, как только я переступил порог мастерской. Зато сама мастерская оказалась идеальным местом для выступления самого художника в качестве плакальщика. Он обращался к моим самым светлым чувствам, он ссылался на свой талант, хиреющий в столице без мощных впечатлений. Он клялся создать такое, что было бы кощунством не взять его, даже если бы он был способен только на десятую часть обещанного. Планом, правда, его участие в экспедиции не предусматривалось…

«В конце концов, — подумал я, — планы тем и хороши, что всегда знаешь, чего не может быть».

Гыданский отряд был сформирован.

— А где это? — поинтересовался Геннадий Емельянович, когда я дал формальное согласие на его поездку. Он стремился на Север вообще. Детали его не волновали.

— Карту представляешь?

— Нет, — честно сказал он.

Гыдан изображать очень просто. Сначала для наглядности рисуешь Урал — жирная вертикальная черта. Потом обозначаешь основные северные реки (опуская подробности) вертикальными чертами потоньше: Обь, Таз, Енисей. Этого хватит. Енисей обозначает границу Таймыра, моего любимого полуострова. Нганасаны сравнивают его очертания с оленьей мордой, повернутой на восток. Мне Таймыр напоминает валенок. Слева от него полуостров Ямал. Длинный язык суши тянется на север. Он все же немного южнее Таймыра. Между этими землями среди морей и льдов вгрызается в Северный Ледовитый острыми зубами Гыдан. Он похож на рачью клешню. На его восточном побережье стоит поселок Гыда, столица Гыданской тундры. Раньше он назывался Гыдояма. Начнем отсюда.

— Холодно там? — опасливо осведомился Геннадий Емельянович.

— По-разному, — уклончиво ответил я.

— Все равно поеду.

— Договорились.

2

Самолет встречало порядочно народу. Рейсов не было давно. То столица Ямало-Ненецкого округа была закрыта по погоде, то районный центр, то сам Гыданский полуостров тонул в тумане и мороси. Ноябрь в этой части Арктики — несладкое время. Временами с материка накатывает тепло, и хорошего от этого мало.

Встречали молодую чету с крошечной девочкой, пожилого мужчину, нагруженного сверх меры чемоданами, здоровенного парня, который вез какие-то агрегаты в замасленных ящиках.

Нас не встречали. По той сдержанности, с какой отнеслись к нашему появлению, вполне можно было судить о самой столице Гыданской тундры: поселок должен был быть очень большим, в маленьких поселках каждый новый человек сразу же привлекает к себе внимание.

Из Гыды уезжали призывники. Мальчишки толкались возле самолета, строились в группы, а их со всех сторон фотографировали друзья и родные.

Мы взвалили на себя экспедиционные вещички и побрели в сторону поселка.

Гыда открывалась и впрямь необычным для Севера местом. Такие поселения в ранге центра небольшого хозяйства встретишь не везде. Панораму Гыды составляли двухэтажные дома из бруса и большие одноэтажные строения. Везде виднелись новостройки, светящиеся нежными тонами свежего дерева. Мы шли по деревянным мостовым, которые называют здесь трапами, взбирались по лесенкам через короба, в которые заключены трубы центрального отопления. Художник Геннадий Емельянович покряхтывал под своим рюкзаком, постанывал от морозца и не переставал удивляться. Сказать по правде, я изумлялся еще больше. Он-то удивлялся потому, что видел Север первый раз, а я потому, что, пятнадцать лет работая на Севере, сталкивался с такими большими факториями не часто.

Рядом заскрипели полозья по снегу. С нами поравнялись дровни, запряженные караковой ладной кобылкой. Крупный, рослый жеребенок бежал сбоку. Картинка была типично российской, если бы не упряжка оленей, обогнавшая лошадку и нырнувшая под гору, в сторону тундры.

— Может, помочь вам? — обратился к нам возчик.

Все-таки сработала северная заботливость, несмотря на масштабы Гыды.

— Спасибо. Неплохо бы.

— Куда подвезти?

— К сельсовету.

Здесь нас ожидал сюрприз. Нам выделили целую половину дома, теплую и светлую. Для Геннадия она вполне могла служить студией, а мне нашлось в ней место для того, чтобы разложить свои бумаги. Работа началась.

Художник уже по пути от самолета почувствовал, как пагубны усы на Севере. В самом деле, усы постоянно обмерзают. На них образуются целые наледи. Насморк при усах — перманентное состояние. Художник с редким мужеством смахнул свои оранжевые усы и остриг курчавую шевелюру редкостного колера. После этого он стал похож на отставного пирата. Сходство с морским разбойником усугублялось тельняшкой и поношенной фуфайкой с чужого плеча. Глянув в зеркало, Емелья-ныч был так сильно поражен своим видом, что тотчас же сел писать автопортрет. Я взялся за похозяйственные книги.

Замечательный источник — нехозяйственная книга. Этнографу она дает очень много. Прежде всего с помощью нехозяйственных книг получаешь представление и об отдельных людях, о семьях, и об обществе в целом. Нудная это работенка — копировать стопу книжек, где записаны все, от патриарха до новорожденного младенца. Но награда ожидает терпеливого. Сведешь все цифры воедино, прикинешь их в разной зависимости — и картина прояснилась. Остается только забраться в народную гущу, чтобы понять, что стоит за каждым холодным числом.

Книги построены следующим образом: в качестве объекта описания берется семья. Начинается страница книги, как и положено, упоминанием главы семьи. Указывается его фамилия, имя, возраст, национальность, образование, занятие. Отсюда сразу же узнаешь, как строится здесь семья. В Гыданской тундре, как выясняется, главой семьи называют по большей части не самого старого. Чаще всего семью возглавляет основной работник. Старики фигурируют в качестве лидеров редко. Значит, патриархальные традиции у гыданских ненцев давно дали трещину. Встречаются главы семей — женщины. Это в основном в семьях интеллигенции. В тундре мужчины еще сохраняют свое лицо. Там они хозяева.

Далее записаны остальные члены семьи. Вот тут-то и выясняется возрастная структура ненецкого общества, его особенности. Заключает книгу описание хозяйства. Здесь говорится обо всем: сколько оленей или собак у каждого, сколько капканов и ружей, домов, чумов, лодок, моторов…

Начнем по порядку.

В Гыданской тундре живет более трехсот семей ненцев. Почти тысяча восемьсот человек. Основных родов пять. Самый большой — Яр. Ненцев рода Яр почти семьдесят семей — полтысячи человек. Род многочислен по северным масштабам. Здесь есть целые народы — такие, как энцы на соседнем Енисее или юкагиры на Колыме и Индигирке, — насчитывающие всего-навсего до трехсот человек. Род Яр, можно сказать, по численности больше некоторых народов. Представители этого рода живут и в других местах — на Енисее, на Ямале. Но там группы поменьше. Здесь эпицентр Яров. Собственно говоря, отсюда Яры и двигались на восток и на запад.

Шесть десятков семей насчитывают Салиндеры — как раз численностью с энцев или юкагиров. Этот род имеет интересную историю. Предки его — оненеченные аборигены Арктики, неолитическое население, охотившееся на диких оленей в высоких широтах еще в четвертом тысячелетии до нашей эры.

Третье место занимают Яптунаи. Их в других местах называют Яптуне или Ябтонгэ. Яптунаев около сорока семей — двести пятьдесят человек. За ними идут Яндо и Евай.

Пять наиболее многочисленных родов. Остальные шестнадцать представлены одиночными или несколькими семьями. Некоторые переселились сюда совсем недавно. Некоторые издревле представляют на Гыдане ойкумену собственного рода, сгусток которого находится где-то рядом. Названия родов звучат очень красиво: Тесида, Вэнго, Ядне, Оковай, Нячь, Тибичи, Адер, Хороля, Серпиво, Хабдю, Пурунгуй, Нязонги…

Есть еще очень интересные сведения в похозяйственных книгах — данные о смешанных браках. Если смешанных браков много, то это свидетельствует о сближении различных народов, о стирании национальных границ. Здесь этого не наблюдается. Не с кем сближаться гыданским ненцам: ничтожно мало людей других национальностей. Как и прежде, браки заключаются между представителями двух ненецких фратрий (союзов родов), в которых распределены все роды. Все традиционно. На все три сотни семей только два случая, когда ненцы женились на приезжих коми и чувашке. Представители интеллигенции.

Гыданские ненцы — народ семейный. Только девять человек взрослых не состоят в браке. Точнее, они выступают официально как одиночки.

Семьи здесь большие. Парные семьи составляют лишь девять процентов. Вдвое больше семей из восьми и из девяти человек. Больше всего семей из семи человек — четверть всего числа. Много семей в шесть и пять человек. Десятую часть составляют семьи более чем в десять человек. Рекордная по численности семья — четырнадцать членов. В этом отношении гыданские ненцы отличаются от своих собратьев, живущих в других местах, и подобных себе народов, также пасущих оленей и добывающих на Севере рыбу и песца. Средняя численность семьи у гыданцев составляет более пяти человек.

Несколько нелепо звучит «более», но так уж принято. Есть в этих десятичных долях человека свой смысл. Эти доли составляют здесь шестьдесят пять сотых. Большая цифра — пять целых и шестьдесят пять сотых человека. В других районах Севера численность семьи стабильно составляет четыре человека. В наше время она преобладает.

Такая же приблизительно цифра для народов Севера была выведена и в двадцатых годах. Известный этнограф-сибиревед Борис Осипович Долгих высчитал среднюю численность семьи у народов Севера к началу русской колонизации Сибири. Она оказалась также около четырех человек. Между тем хозяйство гыданских ненцев не испытывало ни взлетов, ни промышленных революций, ни коренной модернизации. Стало быть, следуя логике, и численность их семей должна была быть, как у всех, — четыре человека в среднем. Иначе и прокормиться было невозможно. Рост численности семей, несомненно, явление новое. Чтобы убедиться в правильности факта — чем лучше жизнь, тем больше людей, — особой науки не надо. Жизнь здесь стала действительно намного лучше. Жить стали подольше, и детей стало побольше. Многочисленность ненецких семей как раз и обусловлена большим количеством детей.

Как в семнадцатом веке, так и в начале нашего столетия, когда на Крайнем Севере установилась Советская власть, нужны были двое взрослых, чтобы прокормить двоих детей. Это в среднем. Были самые разные исключения, но мужчина и женщина оставляли после себя двух потомков. Баланс. Сколько умерло, столько и родилось. Сейчас меньше трети людей занято в производстве. На их иждивении оказались остальные две трети. Так по крайней мере явствует из нехозяйственных книг. Пометка «ижд.» — «иждивение» встречается в двух случаях из трех. Внесем ясность. Это неправильно. Эти самые «ижд.» живут не столько за счет какого-то главы семьи, почтенного оленевода или охотника, сколько за счет всего нашего государства. Сразу же после рождения тундровика на целых восемнадцать лет государство принимает все заботы о нем на себя. Бесплатные ясли, детский сад, школа-интернат, а если будет желание, то и училище, техникум, институт. Все за счет государства — от пеленок и ползунков до школьной формы, лечения, учебников. Детская смертность практически сведена к нулю. В этом и секрет роста численности семей. Листаешь похозяйственную книгу и видишь: кормилец-то государство.

Еще одна интересная особенность гыданских ненцев: мужчин здесь больше, чем женщин. Говорят, мальчики рождаются к войне. Гыданские ненцы, бесспорно, опровергают эту примету. Войн они отродясь не затевали, а мужчин у них больше. Взрослое население, впрочем, сбалансированно. Это среди детей мальчишек больше, чем девчонок.

Там, где в книге стоит пометка «ижд.», в соседней графе об образовании стоит цифра — класс, в котором данный «ижд.» обучается. Порой и не класс, а училище или институт. Гыданские ребята учатся в тюменских и ленинградских институтах, в салехардских училищах. Своих кадров здесь скоро будет вполне достаточно: инженеров-строителей, ветеринарных врачей, фельдшеров, учителей, кооператоров, культработников…

Однако там, где указана профессия: оленевод, рыбак, охотник, в возрасте лет за сорок, рядом написано «гр.» — «грамотный». На первый взгляд скромно. Однако за этой скромностью стоит настоящий подвиг людей, работавших здесь в двадцатые — тридцатые годы. Если когда-нибудь будет создан памятник покорителям Севера, то среди его центральных фигур должны быть учитель и врач. Трудно представить себе, сколько потребовалось самоотверженности и упорства, чтобы против имени взрослого человека, предки которого и не подозревали о существовании грамоты, можно было написать «грамотен».

3

Старина Аси пришел знакомиться небескорыстно. Он ввалился в малице, отдающей морозом, встал, оглядываясь, у двери и через некоторое время произнес традиционное:

— Ань-торова!

— Здорово, здорово, — откликнулись мы с Емельянычем.

Аси не торопился. Он медленно осматривал наше хозяйство, переступая с ноги на ногу.

У нас был накрыт стол для чаепития. Чайник тоненько завывал на печи.

— Садись чай пить, — предложил я.

— Ланно, — ответил старик, зацепил рукой за капюшон малицы, снял ее и понес в сени.

Второй чайник уже кончался. Мы распарились. Целого пакета баранок и пачки сахара как не бывало. Аси все помалкивал. Потом он дососал беззубым ртом последний огрызок и перевернул кружку.

— Московские-то люди теперя куда пошли? — начал он светский разговор.

— Мыв тундру скоро поедем, — ответил я.

— Ланно, — сказал Аси. — Однако спрашивал-то про другой люди.

— Какие люди? — спросил я.

— Тут летом на лодке ходил. Из Москвы, говорил.

— Москва большая, старик. Откуда же я всех знать буду?

— Не знаешь, — с сожалением отметил старик. Он посидел еще, помолчал. Потом, видно, решился на самое главное, то, из-за чего пришел к нам:

— Ты в Тоболеске-то был?

— Был.

— Там парень-то мой видел?

— Где парень-то твой там?

— Мореходный училище.

Вот тут-то я и взял реванш. Три недели назад я действительно был с Геннадием в Тобольске, заходил в Тобольское мореходное училище и видел там четырех парней из Гыданской тундры. Один из них, наверное, был сыном старика.

— Видел, — ответил я не кривя душой.

— Как живой-то там? — заволновался старик.

Парни выглядели здоровенными. Уж чего-чего, а здоровье из них так и выпирало.

— Хорошо, — ответил я убежденно.

Старик опустил голову, подумал.

— Плохо-то чего будет? — сказал он наконец, — Тоболеск-то такой город. Тундровый люди век помогал. Совсем добрый город. Всегда нам помогал. — Он встал, принес малицу, влез в нее и взялся за ручку двери.

— Гости приходи.

— Придем, — пообещали мы с Геннадием.

Старик ушел, а я стал вспоминать Тобольск — первую сибирскую столицу.

У старых северян нет понятия просто «Север». Есть понятие «северов». Традиционно Гыдан относится к Тобольскому северу, подобно тому как Таймыр — к Туруханскому. Туруханск так и остался заштатным городом. Слава Тобольска меркла с годами, затухала с развитием других сибирских столиц. Но незримые нити до нашего времени связывают северный полуостров с древним городом на Иртыше.

Правильно, что наша экспедиция началась в Тобольске.

Мы приехали в Тобольск к вечеру. Поезд неспешно катился по новой железной дороге Тюмень — Тобольск, останавливаясь на полустанках — будущих станциях. Тобольский вокзал поражал своими размерами. Мощные перроны под стать московским; огромное вокзальное здание в виде трех островерхих изб из бетона и стекла, соединенных вместе, обложенных снизу диким камнем — серым гранитом и украшенных чеканным металлом; станционные помещения, рассчитанные на работу крупного транспортного узла. Пока поезд пришел почти пустой. Движение по дороге сейчас сравнительно редкое. Нет нужды. Главное еще не началось, начнется через год. Здесь будет построен крупнейший в стране нефтехимический комплекс. Вот тогда Тобольск снова встанет в ряд первых городов России.

Старый Аси сказал:

— Тобольск совсем добрый город.

Это он. совершенно точное нашел определение.

Октябрьским вечером тобольский вокзал выглядел сумрачно. С неба сеялась водяная пыль. Не дождь, а морось какая-то, сразу же промочившая наши плащи, заставившая зябко ежиться и вздрагивать. Автобус ушел битком набитый. Мы остались ждать. Вскоре повезло и нам. Подъехала машина с крытым кузовом.

— Чего мокнуть-то? — предложил шофер. — Садись, подвезу.

Все, кто не смог втиснуться в автобус, забросили свои вещи в кузов, залезли сами, и дилижанс тронулся. От вокзала к городу дорога заворачивала круто вверх. Она шла по глубокому каньону, прорезанному природой в горе. Машина ползла, оскальзываясь, как на мыле. Посреди склона мотор надорвался. Хорошо хоть тормоза честно выполнили свой долг. Сзади заурчала мощная «Колхида». Шофер ее без лишних слов подъехал спереди, зацепил нас тросом и потащил наверх. По ходу наш автомобиль завелся и до гостиницы двигался самостоятельно. Высадили нас на другой стороне улицы.

Вот тут-то и стало ясно, почему Тобольск в это время года располагает к раздумью. Когда-то в этих местах, если верить песне, на диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой. Против гостиницы сидел бронзовый Дмитрий Иванович Менделеев, тоже объятый думой. Стояла возле памятника изящно одетая, а главное, легкомысленно обутая девушка, объятая думой. Им составили компанию и мы. Нас тоже объяла дума о том, как без риска для жизни перебраться к гостинице: уж больно грязь была глубока. Кое-как перебрались.

Утром пошел снег, и город стал прекрасен. Улицы убрались в белое. Осеннее солнышко осветило Тобольский кремль и окрасило его белоснежные стены в сиреневые тона. Мы шли по кремлевскому двору к бывшему дворцу тобольского митрополита, где сейчас размещен музей, и не переставали восхищаться всем увиденным. А еще более заставил нас понять и полюбить свой город работник Тобольского музея заслуженный деятель культуры РСФСР Владимир Николаевич Мельников.

Владимир Николаевич знает каждую пядь славного города. А главное, он умеет передать свое знание людям, которые заражаются его любовью, его чувством истории и начинают видеть воочию прошлое во всем его многообразии.

Владимир Николаевич прирожденный златоуст. У него и жесты талантливого оратора, и плавная речь, ведущая мысль слушателя. Он легко взбежал по каменным ступеням музея, и путешествие по прошлому стольного града Тобольска началось…

Ожили двести лет тобольского главенства над Сибирью. Потекли времена, когда кучумовы разбойники зорили сибирских мужиков и держали в страхе окрестных остяков и вогулов. Потом пришел в Сибирь с Волги Василий Тимофеевич Аленин по прозвищу Ермак. 1 октября 1582 года ладьи казаков вышли на Иртыш, а 26 октября казацкий атаман вступил в Искер — кучумову столицу. К государю Ивану Васильевичу отправился с известием атаман Иван Кольцо, который и возвратился с государевым подарком — кольчугой, утянувшей потом Ермака на дно Иртыша.

По весне 1587 года Данила Чулков с казаками на высоком иртышском берегу поставил деревянный острог. История Тобольска началась. Постепенно росло его влияние на сибирские города и острожки. Тобольские воеводы осуществляли российскую власть над большей частью Сибири, сбирали ясак с коренного населения, основывали новые поселения, организовывали разведывательные походы.

В семнадцатом веке Тобольск становится настоящим городом. Он разделяется на два посада — нижний и верхний. Его население начинает заниматься ремеслами и производит почти все необходимое: одежду, обувь, сукна, канаты, кузнечные изделия. Город становится все более независимым от ввоза товаров. Сюда съезжаются купцы из Бухары и Китая, идут европейские товары.

Город богатеет. В городе пишется собственная история. Подьячий сибирской епархии Савва Есипов составляет летопись, получившую его имя. Погодные записи — «Книга записная» — фиксируют все мало-мальски значительные события. Эту традицию в восемнадцатом веке продолжил тобольский ямщик 14. Л. Черепанов, создавший «Новую историю Сибири». В Тобольске во второй половине семнадцатого века отбывает ссылку Юрий Крижанич, автор подлинной сибирской энциклопедии, получившей название «История о Сибири, или Сведения о царствах Сибири и береге Ледовитого и Восточного океана, также о кочевых калмыках, и некоторые повествования об обманах ювелиров, рудоплавов и алхимиков». Здесь же Семен Ульянович Ремезов составляет первый атлас Сибири. Ремезов же был и первым строителем тобольского кремля…

Владимир Николаевич останавливается у стендов, где хранятся подлинные документы ремезовского времени. За музейными стеклами прекрасные рисунки сибирского самородка. Выразительные, несмотря на характерную для его времени наивную манеру изображения, карты передают бескрайность просторов Севера, ставшего органической частью России. А рядом — материальное свидетельство высокой культуры наших предков — совершенное оружие, богатая одежда, орудия кузнецов и земледельцев.

— Просвещенный восемнадцатый век, — продолжает Владимир Николаевич. — Время петровских реформ.

В Тобольске новая эпоха началась периодом блестящего правления Матвея Петровича Гагарина, которого называли сибирским Меншиковым. Заканчивается строительство кремля. После Полтавской баталии в Тобольск пригнали пленных шведов. В центр Сибири попадают носители европейской цивилизации. В городе расцветают европейские ремесла. Строятся новые здания. Одно из них, здание Рентереи — губернского казначейства, встало над Прямским взвозом. Здание с мощными стенами прорезано аркой. Сквозь него и продолжен Прямский взвоз — дорога из нагорной части города к Иртышу.

Мы идем с Владимиром Николаевичем от Рентереи вниз.

— А это студенческий стройотряд делал, — Владимир Николаевич показывает на длинную деревянную лестницу с многими маршами, площадками и скамеечками для отдыха: такую дорогу враз не одолеешь. Рядом с лестницей старинные водостоки из тесаного камня. По ним бредут неспешно старушки. Так идти привычней. Ноги не надо высоко поднимать.

— А может быть, эти кирпичи клал Страленберг, — замечает Владимир Николаевич.

В самом деле, вполне может быть, что вот эти кирпичи клал сам капитан шведской армии Филипп Иоганн Табберт, известный в России под именем Страленберга. Он принимал участие в знаменитой экспедиции Мессершмидта и после возвращения домой составил замечательную «Карту России и Великой Татарии». Это сочинение и ныне поражает историков и географов глубиной и широтой научных знаний ее автора. К слову сказать, Полтавская битва сыграла весьма положительную роль в развитии сибиреведения. Кроме Страленберга получил возможность явить свой научный талант и зять Мазепы — Григорий Новицкий. Сосланный на Обский Север выпускник Киево-Могилянской академии, просвещенный ученый, стал автором сочинения «Краткое описание о народе остяцком», одной из самых ранних и подробных работ о хантах.

Восемнадцатый век для торгового Тобольска был временем нарастающего процветания. А для простого люда это процветание оборачивалось и разорением. Взять денег у тобольского купца нередко означало закабалиться. Народ спивался. Стольный город Тобольск был славен кабаками более чем другим. История государева кабака в Тобольске началась еще в начале семнадцатого века.

— Пойдемте посмотрим на город сверху, — предлагает Владимир Николаевич.

У входа в митрополичий дворец лежат пушки.

— А знаете, — говорит, улыбаясь, Владимир Николаевич, — как они использовались? Последний губернатор с митрополитом не ладили. Как только губернатор отправлялся на отдых после обеда, митрополит приказывал звонить в колокола. А как сам отходил ко сну, то губернатор велел палить из этих вот орудий.

Из митрополичьего дворца нижний город виден от края до края. Не такой он и большой. Улицы разрезают его на квадраты. Люди представляются отсюда муравьями. И впрямь ведь отсюда, с горы, они виделись муравьями и губернатору, и митрополиту. Крыши одноэтажных просторных домов, белые колокольни, редкие каменные здания и Иртыш впереди. Город внизу помнит Радищева, декабристов. Там жил добрый сказочник Ершов. Здесь родились знаменитые строки: «За горами, за лесами, за широкими морями, против неба — на земле жил старик в одном селе»… Скоро полторы сотни лет, как все российские дети читают эти стихи.

— Вот смотрите, — показывает Владимир Николаевич, — у нас раньше кабаки служили топографическими ориентирами. Администрация так и записывала домовладения и адреса: «Возле такого-то кабака». Тридцать с лишним кабаков было на наш маленький Тобольск. А названия! Вон там, где Московский тракт входит в город, — «Отряси ноги». Мимо «Отряси ноги» шел в тобольскую каторгу Николай Гаврилович Чернышевский. Дальше, вон там, где церковь Сретенья, сразу несколько: «Мокрый», «Подкопай», «Скородум», «Бутырки»… Да все враз и не вспомнишь. А вон дом, в котором жил Алябьев, сибирский соловей… А вон гимназия, где учился Дмитрий Иванович Менделеев.

— Кстати, в одной из витрин музея хранится стеклянная посуда, которая делалась на стекольном заводе во времена детства Дмитрия Ивановича. Заводом управляла его мать. Здесь, наверное, началось и увлечение его наукой… Ну, а теперь посмотрим могилы.

На кладбище было сыро. Голые березы по-осеннему белели на фоне синего неба. Некоторые деревья упали от старости. Дорога вела мимо церкви. Не доходя до нее, остановились. Простая плита. Надпись гласит, что здесь покоится тело Вильгельма Карловича Кюхельбекера. Рядом безымянный деревянный крест, глубоко вошедший верхушкой в тело древней березы.

Сколько же здесь лежит людей, которые проходили в кандалах по Московскому тракту и которых не забывают до сих пор! Земля здесь заполнена покойниками, как диск солдатского автомата патронами. Память о любом из них и доселе ранит сердце каждого, кому дорога Россия.

Уезжали ранним утром. Собственно говоря, от Тобольского причала и началась наша Гыданская экспедиция. Наконец пришлось ощутить за спиной тяжесть рюкзаков.

Увозили сувенир — прекрасную книгу о Тобольске Д. Копылова и Ю. Прибыльского. По этой книге можно учить людей тому, как надо знать и любить родную землю, ее прошлое и ее будущее.

Мы сбросили рюкзаки на корме речного трамвайчика. С реки несло холодом. Трамвайчик побежал мимо огромных штабелей бревен, гор ящиков, мимо складов, стоящих на приколе судов. Навигация заканчивалась. Несколько ближних рейсов — и на покой.

Мы смотрели на панораму старой сибирской столицы. Над отлогой подгородной частью, казалось, все выше и выше поднимается холм с белоснежным кремлем. Потом холм слился с небом и кремль один воспарил в осеннем воздухе.

Судно повернуло в Тобол. Пристань. Все.

— Добрый город. Голод был — нам помогал, — сказал старик Аси.

Это он двадцатый год вспомнил, когда тоболяки возили соль и продукты в Обскую губу, а оттуда эти товары расходились по всей тундре. А сколько тоболяков строило на Севере новое общество? И Ямал, и Гыдан многим обязаны городу Тобольску. Скоро здесь появятся свои, коренные, моряки. Ребята с Гыданского полуострова. Их тоже сделает моряками город Тобольск. А ныне через Тобольск прошло большинство тех, кто является специалистами Гыданского рыбозавода.

4

Иногда приходится слышать: «Он рано потерял родителей и потому не смог получить надлежащего образования». Для «материка» это справедливо. Человек, рано оставшийся без родителей, как правило, идет работать. Получить образование, высшее, разумеется, ему сложнее, чем сверстнику, у которого есть заботливые папа и мама.

На Гыдане все наоборот. Если человек потерял родителей, то среднее специальное или высшее образование ему обеспечено. Здесь нет людей, у которых вообще не нашлось бы родственников. У одних побольше, у других — поменьше. Меньше полутора сотен сородичей у представителя любого рода не бывает. У некоторых до полтысячи родных. И отношения между родичами здесь особые, определенные традициями многих поколений. Однако родственники все же не отец с матерью. Тут часто играет роль не столько отношение многочисленных дядей и тетей к сироте, сколько возросшие права школы на него. Дети здесь приходят семи лет в нулевой класс интерната и уходят из школы восемнадцатилетними. Большинство после выпускного бала прыгает на нарты и по последнему снегу мчится в тундру. Ребята едут домой, к родным, к оленям, к той жизни, которую ждали десять школьных лет. Школу любят, к школе сохраняют привязанность, но начинается жизнь, достойная настоящих тундровиков.

Те, у кого не осталось родителей, переживают иные чувства. Есть та же тундра, есть родные, но нет ничего роднее школы, никого ближе учителей. Учителя говорят: «Надо учиться дальше». Эти слова — родительские. Листаю посемейные списки и все время натыкаюсь на эту закономерность: потерял родителей — техникум или институт обеспечены.

Школа в Гыде стоит на краю поселка. Просторный одноэтажный дом из бруса построен сравнительно недавно. Стены его еще не потемнели и отсвечивают прелестным медовым цветом.

Здание школы имеет форму буквы «П». Длинник разбит на классы и кабинеты. В боковых пристройках — актовый и спортивный залы. В нескольких десятках шагов от школы стоит двухэтажный дом — интернат. Это по существу спальня. Вся ребячья жизнь в школе.

Школа начинается далеко от здания. За полсотни метров слышен крик и визг ребятишек. Перед школьным зданием небольшая площадка. Квадрат, образованный отопительными коммуникациями. Трубы отопления здесь запрятаны в деревянные короба. Короба лежат прямо на земле. В некоторых местах через них устроены переезды — эстакады местного значения. По мосткам можно проезжать не только на оленях, они выдерживают и вездеход. Трактор, однако, их объезжает. А оленьи упряжки и лошадки, тянущие бочку с водой, форсируют их свободно. Переезды устроены «по английскому образцу». Они образуют прямые углы с коробами, но поставлены не шаблонно, а расположены там, где жителям перебираться через них целесообразнее. Я спросил поселкового «мэра» о принципах, которыми руководствовались строители, и он пояснил: «Посмотрели, где чаще лазить приходится, и сделали».

Квадрат между коммуникациями возле школы превращен ребятишками в стадион. По преимуществу это футбольное поле. Снежный стадион работает с перегрузкой. С утра здесь носятся ребята из второй смены. После обеда площадка поступает в распоряжение ребятишек, у которых уроки закончились.

По полю летают три мяча. Команды, судя по всему, более или менее стабильные. Образованы они с нарушением всех спортивных правил, предусматривающих строгое разделение по полу и возрасту. Мне прямо под ноги выкатился мальчишка лет восьми. Раскрасневшийся, разгоряченный, он присел на корточки и принялся завязывать шнурок кеды.

— А почему это в вашей команде такие большие девочки играют? — спросил я его.

Малый, не отрывая глаз от клубка мальчишек и девчонок, устроивших свалку у мяча, ответил рассеянно:

— Они из четвертого «в».

— Так ребята в вашей команде из первого?

— Из первого.

— А девочки из четвертого?

— Из четвертого.

— Так почему они с вами играют?

— Они же играют хуже, чем ребята из их класса, — ответил малец таким тоном, что мне стало неловко за собственную непонятливость. В самом деле, если они играют хуже мальчиков-сверстников, то им самое место в команде первоклассников.

Мальчишка завязал шнурок, с воплем сорвался с места и врезался в толпу играющих. Между двумя оленьими рогами, изображавшими штанги, метался вратарь. Удар! Мяч прошел на полметра выше вытянутых рук голкипера…

— Го-о-о-о-о-ол! — заорала половина играющих.

— Какой гол?! Какой гол?! — заволновалась вторая половина, надвигаясь на обнимающихся, прыгающих победителей.

Ясность внес сам вратарь. Он выбежал из ворот и стал горячо доказывать, что гол засчитывать нельзя. Вратарь оказался по совместительству и судьей. Игра-то велась в одни ворота. Вратарь, усмотрев нарушение со стороны какого-либо игрока, останавливал игру и назначал штраф. Он объявлял свободный, штрафной и даже пенальти. И все это в собственные ворота. Поистине надо было иметь репутацию совершенно объективного и справедливого человека и действительно быть эталоном беспристрастности, чтобы играть нейтральным вратарем в гыданском футболе.

Судя по реакции игроков, вратарь пользовался значительным авторитетом. Правда, команда, которая пробила по воротам, стала утверждать, что вратарь необъективен к самому себе. Ворота из двух оленьих рогов обозначали только боковые штанги. Верхней-то не было! И игроки заранее договаривались, что гол будет засчитан в том случае, когда мяч, пробитый поверху, окажется в пределах достигаемости голкипера.

Вратарь доказывал, что мяч шел слишком высоко, и он не мог его взять. Для убедительности он подпрыгивал изо всех сил и требовал, чтобы капитаны подтвердили его правоту. Капитан претендентов на гол весьма сдержанно отнесся к заявлению вратаря. Его противник горячо поддерживал голкипера. Он прыгал сам, показывая, как высоко летел мяч. Но формального согласия коллеги получить не мог.

— Здравствуйте! — обратился ко мне капитан, протестовавший против гола, подойдя поближе вместе с остальными игроками.

— Здравствуй.

— Покажите, пожалуйста, как мяч летел вот там, — он махнул рукой в сторону ворот.

Я оказался в неловком положении. Во-первых, я не запомнил точно, на каком расстоянии от вратарских рук пролетел мяч. Во-вторых, меня несколько смущала возможная заинтересованность самого вратаря. Он-то представлял самого себя. Ему же было не безразлично, пропустил он гол или нет. Раздумывая, я пошел к воротам, оттягивая время. Замолкнув, ребята двигались вслед. Так ничего и не решив, я ступил на линию ворот.

— Не могу сказать, — наконец решил я признаться чистосердечно.

— Ладно, — сказал вратарь. — Можно вас попросить?

— Пожалуйста.

— Постойте пока здесь минутку, — Он показал мне место чуть сзади левой штанги, которую обозначали рога, а сам занял место в воротах.

— Бей с того места! — крикнул он, показывая на ту точку, с которой был произведен злополучный удар.

Его поняли сразу. Видно, в этом деле все игроки имели богатый опыт. Тот, кто бил раньше, установил мяч на указанное место и отбежал для удара. Игроки разбежались кто за ворота, кто встал по бокам. Мальчишка ударил с разбегу. Удар был отработан. Вратарь старательно прыгнул и достал мяч.

— Видели? — победно прокричал вратарь.

— Низковато, — пробурчал капитан.

— Давай еще.

Мяч снова был установлен и снова пробит.

— Верно! — заорал вратарь и подбежал ко мне. — Верно! Около головы прошел. — Он показывал на мою голову. — Я так прыгнуть не могу!

Я понял, что сыграл для них роль некоего высотомера, предмета, на котором можно было засечь высоту полета мяча.

— Большое спасибо, — горячо сказал мне вратарь, и я покинул поле.

Команды разошлись. Игра возобновилась.

Я пошел в другой конец площадки, где бегали за мячом старшие ребята, из седьмых-восьмых классов. В воротах стояла совсем маленькая девчушка, быстрая и гибкая, как ласка. Ее броски на мяч были просто изумительны. Она распластывалась в воздухе с балетной грацией и легко падала на снег. Она и пропускала, и брала мячи. Не в этом было дело. Здоровенные парни били осторожно. Как только кто-нибудь прорывался к воротам, несколько голосов кричали:

— Тихо!

Следовал осторожный удар.

— Слушай, — обратился я к тому же мальчику, с которым беседовал об игре младшей команды, — почему здесь маленькая девочка играет с большими?

— Из третьего «а», — уточнил мой консультант. — Потому что лучше всех играет. Лучше всех третьеклассников и четвероклассников. Чего ей с ними делать!

В этом тоже была своя логика, которая совсем не вязалась со спортивными канонами.

— Ну, а вообще как вы решаете, кому с кем играть? — спросил я и сразу же почувствовал всю глупость своего вопроса.

— По смыслу, — ответил мальчик, с недоумением глядя на меня.

Специально для иностранцев. Каждый раз, когда мне случается встречаться с зарубежными деятелями, занимающимися Севером, они меня спрашивают доверительно: «Скажите, пожалуйста, мистер… (или герр… — мсье, синьоров и т. д. проблемы Севера интересуют реже), они (то есть народы Севера) все-таки вымирают? А если честно?»

Предельно честно: народы Севера прибавляются в численности. И довольно ощутимо. Передо мной лежит простейшая таблица, где я выписал все годы от 1880-го до 1973-го. Две страницы, напечатанные на машинке, заполнены тощей вертикальной линией цифр. Против каждой даты — число людей, родившихся в этом году. Естественно, что для давних дат мы можем найти только количество оставшихся в живых, а не рожденных вообще. Это понятно. К тому времени, когда мы можем проверить, сколько родилось, а сколько выжило, цифровой поток нарастает. Темп нарастания лавинообразен. На тысячу семьсот с чем-то человек в 1973 году прирост составил около семидесяти человек. («Около» — потому что был еще не конец года.) Все это грубо, неточно, но достаточно выразительно. Около пятисот человек, у которых могли быть дети, произвели на свет около семи десятков человек. Из двухсот пятидесяти брачных пар родила каждая третья. Всего этого вполне достаточно, чтобы вопрос о вымирании был похоронен.

Гыданская школа — одна из лучших в Ямало-Ненецком национальном округе. Штат — сорок учителей, число учеников — более полутысячи. История школы начинается в 1935 году.

Чум старика Нымю стоял на Черном мысу в Гыданской губе. Лето выдалось хорошее, рыба сама лезла в сети. Нымю рыбачил каждый год на одном и том же месте, и Черный мыс редко обманывал его. По последнему снегу старик уходил все дальше и дальше на Север, к побережью Ледовитого океана, пока не достигал своего любимого места. Здесь и комара было поменьше, и тальника хватало, и рыба шла хорошо.

Старик пришел с берега, принес десять крупных рыб. Жена положила их на нарты и стала потрошить — делать юколу. Старик уселся рядом чинить снятые сети. Сети были старенькие. Крупная рыба рвала размокавшие, слабые нити. Приходилось каждый день ковырять иглой, чинить прорехи. Сети эти были еще отца Нымю. Отец связал их сам, распустив на нитки кули. Кули привез как-то купец-зырянин. Взял за каждый куль песца. Отец радовался. Два куля надо было на одну сеточку-кормилицу. Даром он получил эти сети.

— Опять мучиться будешь? — спросила жена, когда Нымю растянул сеть на вешалах для юколы, — Чего глаза себе портишь? Тебе же фактории начальник дал сети. Еще даст.

Нымю не ответил. Он внимательно рассматривал прорехи, собирая сеть на поплавки. Потом крикнул в чум сыну Аси:

— Парень, принеси талины!

Аси выпрыгнул из чума, держа несколько ровных прутьев. Молодой парнишка, спокойно ходить не любит, все бегает да прыгает. Все хочет победить на весеннем празднике, когда оленные люди собираются, через нарты прыгают.

— Теперь камней принеси, — проворчал Нымю, разложив тальник. Парень вихрем скатился на берег и также бегом принес несколько увесистых кремневых желваков.

— Пойду, может, гуся принесу, — попросил парень.

Надо было давать ему берданку и патрон. Нымю размышлял: стоит ли целый патрон тратить на гуся?

— Дай ему патрон, — попросила жена. — Ты же на фактории можешь много взять патронов. Чего жалеешь?

Правда. С патронами давно уже совсем хорошо. На фактории их дают много. Столько раньше у купца не купить было. Однако и попусту их тратить все равно нельзя.

— Ладно, — решил старик.

Парень с берданкой быстро пошел за мыс, в сторону озер, где гуси водились так же надежно, как патроны на фактории. Старик смотрел, как легко идет сын, и улыбался. Один остался парень. А всего было десять, сколько пальцев на руках. Умерли. Один Аси остался.

Старик стал не спеша сгибать тальник, поглядывая на все уменьшавшуюся фигуру сына. Он свертывал гибкие прутья в кольца, куда свободно проходил кулак. Потом он одним движением косо срезал прутья от середины к концу и накладывал срезанные части друг на друга так, что сложенные концы тальника были не тоньше и не толще остальной части. Соединение старик тщательно обматывал ремешком. Потом он брал камень, обертывал его куском шкуры от старого нюка — покрытия чума. Концы шкуры завязывал на кольце. Получалось грузило.

Парень поднялся на хребтик, проходящий по середине мыса, и остановился. Нымю видел: он будто замер, потом побежал обратно к чумам. Старик встал в тревоге и недоумении. Сын вел себя так, как будто увидел что-то необычное. Его мать тоже бросила чистить рыбу и замерла.

— Пароход идет! — закричал парень, подбегая ближе.

— Чего же ты испугался? — спросил Нымю.

— Не один идет. Другой тащит, как оленя тынзяном.

— Пускай два придут, — спокойно сказал старик.

— Второй-то совсем не знаю, чего везет… Дрова, что ли?

— Увидим.

…Старина Аси повертел в руках мою авторучку, отложил ее и рассмеялся.

— Сильно я тогда удивился. Я-то леса большого не видал тогда. Только реки — Таз видел, Гыду видел. На наших реках вверху тогда лес не добывали. Плавника было мало совсем. Если где найдем бревно, себе брали. Однако больших бревен вверху нет, одни маленькие. А тут сразу целый пароход больших бревен. Не думал тогда, что такой большой лес может быть. Это тогда нам школу привезли.

…Пароход повернул к берегу. Аси с отцом и матерью стояли на берегу и смотрели, как по воде хлопали плицы колес, вертясь то быстро, то медленно. Русский на носу парохода макал в воду длинную полосатую палку и что-то кричал непонятное. Пароход медленно надвигался на берег, и его разворачивала, тянула за толстенную веревку баржа, сносимая течением. Пароход ткнулся носом в самый берег, и русские, спрыгнув на землю, стали заколачивать в нее толстые железные палки. Аси даже зажмурился, чтобы не видеть такого страшного греха. Живую землю эти люди ранили железом.

— Теперь беда будет, — услышал Аси за собой скрипучий голос соседа Котоя, — Теперь Я-Меню — Земля-старуха беду всем сделает.

Котоя боялись. Он был богатый. Возил товары зырянских купцов. С ним дружили эти купцы, всегда в гости приезжали. У Котоя было много оленей. Четыре стада ходили в Гыданской тундре. Пасли их чужие пастухи. Сам Котой только несколько раз в году каслал — кочевал, уходя зимой в теплые леса, а летом возвращаясь сюда, на Север, в щедрую Гыданскую губу.

Нымю втянул голову в плечи и побрел к чуму, однако вернулся. Грех-то совершили приезжие. Может, ему и людям его ничего не будет. А пароходы сюда ходили раз в году. Это событие не пропустишь. Надо торговать, покупать товары. Надо разных людей посмотреть. Потом нечего будет рассказывать гостям зимой, если в чуме спрячешься.

— Ань-торова! — сказал нестарый высокий человек, подойдя к ненцам.

— Ань-торова, ань-торова, — ответили все. Гость всегда остается гостем, и с ним надо быть вежливым.

— Чум иди, мой чум, — махнул рукой в сторону своего жилья Нымю, — гости.

— Спасибо, — ответил по-русски человек и прибавил по-ненецки: — Пошли, у тебя гостевать будем.

Это особенно поразило Аси. Приезжий знал его язык.

В чуме сразу же стало ясно, что приезжий не новичок в тундре. Он уселся, как человек, бывавший в чумах и знающий кочевой быт. Он с явным удовольствием ел айбат — сырую рыбу, запивая ее чаем, утирал пот и поглядывал по сторонам.

— Чего торговать будешь? — наконец не выдержал Котой. Он сидел важный и серьезный.

— Торговать не буду, — ответил человек.

— Тогда чего пришел? — продолжал допытываться Котой.

— Учить детей приехал, — ответил гость, откидываясь на шкуры.

— Как учить? — не понял Котой.

— Школу поставим у вас и будем с женой учить ваших детей грамоте.

Котой знал, что у русских и зырян люди умеют на белой тонкой коже зверя, которого никто не знал ни в Гыданской, ни в Ямальской тундре, тонкой деревянной палочкой, у которой как-то выжжена сердцевина, чертить разные тамги. Больше всего его удивляло то, что палка не сгорела, когда ее прожгли насквозь и угли остались в середине. Никто не мог ему это объяснить. Купцы-зыряне говорили, что делают такие палочки далеко, куда доехать нельзя. Зырянские купцы ставили тамги, когда Котой забирал у них товары в долг, и всегда смотрели их, когда он привозил пушнину для расплаты. Тамги говорили, сколько Котой должен купцу. Однако они всегда врали. Котой помнил, что брал он меньше, а тамги показывали больше. Но ему было невыгодно ссориться с купцами. Ему-то товары доставались даром. Это у других он брал в расплату пушнину.

— Зачем нашим детям грамота твоя? — сердито сказал Котой, — Они не купцы. Все купцами быть не могут. Не надо нам.

Учитель рассмеялся:

— Грамотным должен быть каждый. Теперь другая жизнь, не то что раньше. Теперь все равные.

— Все равно все разные, — стоял на своем Котой. — Тундровому человеку не надо жить, как живут другие люди. У него свой закон. Он по старому закону жить должен.

Аси слушал молча, не понимая, что нужно от них этому приезжему человеку.

Старик Аси спросил меня:

— Помнишь, в школе стоит прямо в коридоре парта такая здоровенная? Ее из Салехарда привезли на том пароходе, который школу доставил. Там еще стол старый стоит и шкаф, как в музее. Специально там поставили, чтобы дети разницу видели. Сейчас и не сравнишь. А пойдешь в контору рыбозавода, смотри, какие рамы. Рамы тоже из той первой школы. Ее быстро поставили. Плотники собрали за несколько дней. Повесили двери, вставили стекла, покрасили полы, и караван ушел. Учителя стали всем говорить, чтобы детей отдавали учиться. Не хотели люди. Страшно было: как от себя детей отпускать? Меня отец пустил сначала, а потом снова забрал. Я-то стал по-русски понимать маленько уже. Однако большой уже был. Родителям помогать хотел. Ушел из школы. Однако только двадцать детей собрали. Потом-то несчастье случилось.

Школа была поставлена неудачно. Черный мыс — штормовое место. Осенью пришло сильное ненастье. На берег день за днем накатывались валы, с грохотом ударяясь в берег. Берег размывало на глазах. Пласты земли, прорезанные вечным льдом, сползали в воду, рушились, открывая воде дорогу все дальше и дальше. Школу могло смыть во время особенно жестокого шторма. Пришлось занятия прервать после зимы. Снова пришел караван, опять приехали строители и разобрали здание. Решили перевозить его в поселок Гыду, где строился рыбозавод. Переправить ее не довелось. Налетел буран, какого боялись, и смыл почти весь материал в Гыданскую губу.

Аси усмехнулся чуть заметно.

— Тогда Котой очень радовался, говорил: «Это духи так сделали. Духи мстят пришлым людям. Они мстить будут и тем, кто их слушается». Боялись люди. Однако совсем по-другому жизнь пошла.

Гыданские школьные работники считают «Черномысский период» предысторией школы на полуострове. Сами они делят собственно исторический школьный период на два этапа: до постройки котельной и после постройки. На первый взгляд незначительное событие — введение в эксплуатацию центрального отопления — сыграло важнейшую роль в организации народного образования на Гыданском полуострове. Представьте себе: большой корпус интерната, современное школьное здание — и везде печи. Здесь в неотапливаемом доме жить не сможешь, и учиться тоже. Печей много. Надо много дров. В безлесной Гыде дрова привозные. Привезти бревна во время короткой навигации — тоже еще не решение проблемы. Их потом надо пилить и колоть. Да и после этого к каждой топке, жадно пожирающей драгоценные дрова, много раз в день необходимо принести несколько охапок топлива и следить, чтобы печи работали. Смотреть, кстати, чтобы от них дома не горели. Все это в зданиях, где много детей, а дети есть дети.

Работники интерната не могли одни справиться с хозяйственными делами. Школьники были разбиты на бригады. Старшие могли выполнять работу потяжелее. Младшим поручали что-нибудь нетрудное.

Времени это все равно отнимало порядочно.

В летописи школы есть такие строки: «Ежегодно огромные трудности возникали с подвозкой воды и продуктов. Свой транспорт — две лошади — не обеспечивал выполнения и половины всех работ, особенно в период осенних дождей. Летом на реке устанавливали насос и проводили временный водопровод во все помещения. Он действовал до морозов. У лошади Машки появился жеребенок, и культбаза подарила школе тоже своего жеребенка. Таким образом, гужевой транспорт школы увеличился на две головы». Вот так мало-помалу налаживалось хозяйство школы, которая сейчас по праву считается одной из лучших сельских школ округа.

Особенно трудно было обращаться с углем, который стали завозить в качестве топлива. Приходилось мыть все помещения школы вдвое чаще — дети всюду разносили уголь на ногах.

Наконец наступил торжественный день. Запустили котлы центрального отопления. Все беды сейчас стали уже потихоньку забываться.

Северная школа, как и столичный театр, начинается с вешалки. Вешалка — особенное место. Одежда в ней оставляется полярная, места она занимает много. Кто выбегает, кто приходит. Сегодня занятия окончены. Сегодня шестое ноября, канун праздника. Школа представляет собой обширную репетиционную. Завтра концерт. Из музыкального класса раздается традиционное: «А-а-а-а-а-а-а! До-ре-ми-фа-соль-фа-ми-ре-до-о…» У приоткрытой двери тихо толпятся мальчишки. Через их головы видно парня, наверное из седьмого класса. Преподаватель с аккордеоном кивает головой: «И-и…» И парень начинает петь по-ненецки незнакомую песню.

Из зала по соседству тоже раздается музыка с северным колоритом. И здесь у двери толпятся ребятишки. Там танцуют девочки. Как выясняется, это танец рыбаков и охотников. Маленькие девчушки одеты в белоснежные полотняные ягушки — женские верхние одежки, разрисованные ненецкими орнаментами. В настоящей ягушке не потанцуешь. В ней можно на снегу спать в тундре. Девочки исполняют различные па, держа в руках то изображения рыб, то настоящие песцовые шкуры. Красиво.

Зовут дальше, смотреть гвоздь программы — постановку гайдаровского «Мальчиша-Кибальчиша». Играют актеры из нулевого, первого и второго классов.

Репетиция происходит в спортзале. Народу полно. Не меньше, чем будет завтра на премьере. Реквизит богат необычайно. Прежде всего великолепны декорации. Они написаны по всем правилам. Над созданием их трудилось, очевидно, много народу. Каждая пядь их площади носит черты индивидуальности создателя. А тяга к изобразительному искусству обнаруживается здесь у каждого.

— Сколько ребят декорации делали? — спрашиваю шепотом учительницу, сидящую рядом.

— Это они сами, два класса, договорились между собой и за один вечер все и нарисовали.

Декорации исполнены в традициях живописцев эпохи Возрождения: на каждом пятачке изображено очень много. Если, к примеру, сравнить, сколько сюжетов вложено хотя бы в декорационный задник — сцену боя красных с буржуинами — и в фрески собора святого Петра в Риме, то собор, бесспорно, покажется весьма нерадиво расписанным учреждением. Эту декорацию надо рассматривать не один раз. К тому же, если соборная живопись выполнена в более или менее одинаковой манере, то этот задник несет на себе печать самой различной техники, пространственного и цветового восприятия. Уж батальные-то сцены выполнены мальчишками с большим энтузиазмом. Ребята разделили задник на три зоны: воздух, твердь и вода. Каждому выделили часть неба, земли и моря. Поэтому каждый изобразил что хотел в равных с остальными условиях — бой в трех стихиях.

Слева вторая декорация: на переднем плане изба Мальчиша и картины мирной жизни. Вот тут-то и появляются северные мотивы. Дом нарисован просто и в общем обычно. Дверь в нем устроена открывающаяся, и отсюда выходят и Мальчиш, и его отец, и брат. Но вокруг-то дома — картинки природы. Во-первых, позади дома течет река, у которой один берег высокий, другой низкий. На высоком берегу пасутся лошади, коровы и олени. Около дома лежат, сидят и стоят штук десять собак. Небо северное, холодноватое. Оно кишит птицами. Летят гуси и утки. По реке плывет семейство гагар. Около самой воды стоят два лебедя, а их потомство плавает тут же у самой кромки. За пасущейся скотиной, вдали, видятся трактор и вездеход. Там же раскинуты палатки, горит костер и люди что-то варят в котелке.

— Кто это там? — спросил я у мальца, ревниво наблюдавшего за мной. Он сидел у меня с правого бока и поглядывал то в сторону картины, стараясь угадать, что я рассматриваю, то на меня.

— Геологи, — пояснил он и застенчиво отвернулся.

«Автор фрагмента», — укрепился я в мысли и принялся изучать боковую декорацию дальше.

У берега реки, со стороны дома Мальчиша, была приткнута лодка, дюралевая казанка. Мотор, судя по рисунку, что-то вроде «Вихря», был аккуратно поднят и даже привязан за скобу к скамье. Это рисовал крайне хозяйственный парень. Там же пирамидой стояли багор, два весла и висела в пирамиде сеть. Местные рыбаки так сушат сети.

— Кто-нибудь из учителей помогал вам рисовать? — спросил я своего соседа.

— Нет, — сказал он гордо. — Сами.

Началось первое действие. Мальчиш был очень хорош. Отчаянный парень из первого «а». Остальные мальчишки, как мне казалось, давно привыкли к его предводительской роли в обычной жизни и играли самих себя. Мальчиш-Плохиш никуда не годился. Он никак не отличался от положительных героев и произносил свои реплики скороговоркой, невыразительно, стараясь присоединиться к остальной компании. Учительница со мной рядом заливалась краской и поправляла его беспрестанно. Она прерывала действие, как только начинал выступать Плохиш, и сурово выговаривала ему. Несчастный Плохиш тоже заливался краской и бурчал смущенно:

— Ла-адно…

Но совершенно великолепны были гнусный буржуин и представитель военных кругов капиталистов. Буржуин был в парике из зимней оленьей шкуры. На шкуре выстригли и выбрили безобразную лысину, оставив серые патлы на затылке и висках. Шкуру потом, как выяснилось, намочили, чтобы она растянулась, и высушили на мячике соответствующего размера. Парик ловко пришелся актеру-буржуину. В сочетании со скуластым, раскосым мальчишеским лицом и бородой из той же шкуры он являл собой нечто совершенно невообразимое. Одели буржуина в черную пару и полосатый жилет. Владелец поношенной пары подарил ее навечно школьному театру. Брюки с пиджаком соответственно подрезали и подшили. Размер брюк и пиджака оставили первоначальным — поджарого «буржуина», как сандвич, запечатали между подушками. Лакированные роскошные башмаки сорок третьего размера были даны напрокат. Жилет портить не разрешили, и он закрывал верхнюю часть ног. Словом, ничего не говоря и не лицедействуя на сцене, буржуин сразу же внушал отрицательное отношение к своей персоне. Актеру в этой роли приходилось туго. Мешали подушки, а более всего башмаки. Любая попытка его двигаться по сцене вызывала хохот у зрителей. Бедный буржуин подолгу дожидался, когда ему предоставят возможность говорить далее по роли. Юный художник, мой сосед, просто заходился от смеха, смеялась до слез учительница-режиссер, начинал хохотать и сам буржуин, глядя в зал. Успех был полный.

Совершенно иное отношение вызывал к себе агрессор — наемник капитала. Артист выступал в переделанной форме торговых моряков и рыбаков. Все ее узнали сразу. Она в полном комплекте имелась только у главного инженера по рыбодобыче. Младшеклассникам тут пришлось поступиться своими исключительными правами на спектакль. Главный инженер, молодой парень, недавно окончивший мореходку, сказал, что он головы поотрывает тем, кто вздумает испортить его форму. Поэтому актера искали под костюм. Инженер роста был порядочного, и пришлось пригласить на роль старшеклассника. Между старшими ребятами долго шел спор, кому выступать. Отобрали самых долговязых и бросили между ними жребий. Эти же ребята усовершенствовали форму. Они нарезали жестяных звезд и наделали кучу выразительных орденов, украсили мундир цепями и эполетами. У добрейшего участкового выпросили кобуру от пистолета. Смастерили саблю. Так как инженер категорически отказался дать свою фуражку, военизированный головной убор добыли у знакомых летчиков, часто бывавших в Гыде. Кокарда также была изобретена немыслимая. Агрессор играл с упоением. Особенно великолепно он кланялся, доставая головой чуть ли не до пола, чтобы увидеть лицо буржуина, а потом резко выпрямлялся и прикладывал два пальца к фуражке — отдавал честь. Буржуин задирал голову и начинал смеяться.

Батальные сцены поражали искренней игрой статистов и количеством участников. Мне подумалось, что большая часть охотничьего оружия фактории была в этот момент на сцене.

Последние слова о Мальчише, о людях, приветствующих его подвиг, произносила девочка. Искренний пафос, неподдельное чувство заставили многих взрослых, сидящих на этой генеральной репетиции, чаще моргать глазами и сморкаться.

Еще один гыданский парадокс. Специалисты-культработники повсеместно отмечают, что в самодеятельном искусстве сейчас женщин выступает больше, чем мужчин, во всех возрастных категориях. Оно и понятно. Нежная женская натура требует художественного выражения чаще, чем грубая мужская. Здесь, на фактории, все оказалось наоборот. Я пересчитал всех участников самодеятельности, классифицировал по полу и убедился, что мужчин больше. Объяснить причину затрудняюсь.

5

7 ноября. Праздник.

По местному времени мы с Геннадием успеваем сделать массу всего, пока из динамика трансляции, установленного на фактории, не раздаются звуки гимна и слова: «Внимание! Говорит Москва…» Время тут на два часа обгоняет московское. Когда в Москве шесть утра, здесь уже восемь. А мы с трудолюбивым художником привыкли вставать в шесть утра по любому времени.

Геннадий бредет сонный по воду на ближайшее озеро. Я затапливаю печь. Ставлю чайник, заношу с улицы рыбу, чтобы оттаяла. Емельяныч. однажды вкусив жареной ряпушки, теперь ест ее и по утрам. По случаю праздника приношу и копченого омуля.

Наконец раздается гимн — шесть часов по московскому времени. Все, как дома: последние известия, предпраздничные призывы, приглашения от разных хороших людей фактории прийти в гости. Благодарим. Обещаем быть непременно.

Первый визит, самый ранний, на пункт связи. Местный техник-связист делает телевизор, который мог бы принимать Норильск. У связиста в гостях уже сидит один болельщик, участковый Максимыч. Максимыч свято верит в способности техника. Он сам провел изыскательские работы, установив, что особых препятствий географического характера для прохождения телевизионных сигналов с Таймыра нет. Сейчас Валентин настраивает свой агрегат, надеясь все-таки поймать передачу из Норильска.

— Есть! — говорит Максимыч.

Валентин досадливо морщится. На мерцающем экране действительно появляется какая-то тень. Но не изнутри, так сказать, а снаружи. Валентин замахивается отверткой на здоровенного черного кота, который залез на стол между экраном агрегата и лампой. Кот никак не реагирует на угрозу. Балованный зверь. Он опрокидывается на спину и начинает ловить передними лапами рукав Валентина. Тот в сердцах хватает его за кургузое ухо и стаскивает со стола. Уши у кота коротенькие, вырезаны прямо возле головы — отмерзли. Тундра наказала за донжуанство. Здесь в марте с зимой не шутят.

Кот не обижается. Он выгибает спину, трется о валенки участкового Максимыча, потом вскакивает ему на колени — знает его доброту.

— Не вышло, — вздыхает Максимыч.

— Выйдет! — рявкает Валентин и бросает отвертку. Некоторое время он сидит, с ненавистью глядя на свое сооружение, потом начинает говорить о том, что еще надо сделать, чтобы смотреть по праздникам московские парады.

— Ничего, — утешает его Максимыч. — Выйдет. Пошли пока ко мне.

Работа у участкового здесь деликатная. Правонарушений, которыми «на материке» занята милиция, здесь нет. Двери ни у кого не запираются. Если что плохо лежит, то это просто положат хорошо, чтобы пургой не занесло или собаки не попортили. Зато множество трудноопределимой деятельности. Максимыч называет ее профилактикой. Практически она выглядит следующим образом. Идем к дому Максимыча. Попадается навстречу здоровенный детина с рюкзаком, где позванивают бутылки и перекатывается разная снедь. Все законно. Человек к празднику готовится.

— Здорово, Леша, — говорит Максимыч. — С праздником!

— С праздником! — ухмыляется детина.

— До какого времени дашь мне попраздновать? — простодушно спрашивает Максимыч.

— Ты что, Максимыч! — обижается детина. — Я ж понимаю, что у тебя тоже должны праздники быть…

— Ну спасибо, — с облегчением говорит участковый, — Пошли, ребята…

— Это я ему Первомай припомнил, — говорит он мне, когда мы отходим подальше. — На Первое мая переложил, да и стал пьяный куралесить. Не хулиганил особенно, но был готов к этому. Пришлось поговорить.

— С праздником! — обращается еще один мужичок из местных, уже солидно принявший спиртного.

— Здорово, здорово! — отвечает Максимыч с некоторой иронией. — Ко мне, что ли, идешь?

— Ладно, не ругайся, — просит мужичок. — Пойду посплю…

— Вот ведь, — говорит мне Максимыч, когда мы отходим и от этого. — Золотой мужик, а надраться любит и обязательно при публике… Тут приходится в основном за общественные организации работать, если по милицейской части…

Я-то знаю, что он не ограничивает свою деятельность милицейской частью. Он председатель детской комиссии, член лавочной комиссии. В этом году, когда у рыбозавода «горел» план с добычей рыбы, Максимыч сколотил бригаду. Поставил к сетям людей с фактории, которые не были особенно заняты в это время. Просил и тех, кто к рыбной промышленности никакого отношения не имел. Действовал по-разному: у кого будил совесть, у кого меркантильность. План выпрямился не без его участия. Потом помогал вывозить рыбу — тоже проблема не из легких, — доставлять детей из тундры в школу. Да много всего. Наверное, поэтому никто и не пройдет мимо невысокого, плотного человека в полушубке и шапке с милицейской кокардой без того, чтобы не улыбнуться и не сказать:

— С праздником, Максимыч!

— Зайдем в пекарню, — предлагает Максимыч, — поздравим хлебопеков.

Пекарня представляет собой солидный домище из бруса, большую часть которого занимает печь. По стенам деревянные лари, мешалки, столы.

Мы только носы всовываем из прихожей в святая святых, где люди работают в белых халатах. Здесь и мужчины, и женщины. Жарища стоит экваториальная. Мои очки немедленно запотевают, и приходится несколько раз протирать их, прежде чем можно разглядеть, что здесь делается.

— С праздником! — кричим мы хором.

Пекари улыбаются:

— С праздником!

— Когда хлебушек-то горячий поспеет?

— Скоро! Как раз к столу!

Хлеб здесь вкуснейший. Московский хлеб всем хорош — и сортов много, и печется отменно, однако в Гыде хлеб особенный. Может быть, он кажется необыкновенно вкусным из-за северного рациона, где основные продукты оленина и рыба, а может быть, действительно вкуснее столичного. Гыданский народ утверждает, что он в самом деле вкуснее любого городского, и объясняется это тем, что на фактории что ни выпечка, то особое произведение — как пироги у толковой хозяйки. Хлеб из этой пекарни кормит весь полуостров.

6

Пурга накатила строго по расписанию. За сутки окружной метеоцентр предупредил о штормовой погоде: печи топить с остережением, следить за воздушными электролиниями, без особой нужды из дома не выходить, о своем выходе предупреждать. Азбуку заполярного бытия можно и не повторять, и так все воспитаны в этих традициях.

В Гыде именно в то время, когда передавалось штормовое предупреждение, погода стояла сносная. Несколько пасмурно, сумеречно. Линии горизонта не видно. Где кончаются уходящие вдаль снега и начинается небо, различить невозможно. Просто кажется, что воздух вдали постепенно уплотняется. Потом матовая непрозрачная белизна опустилась на поселок. Задул упорный ветер. Сначала небольшой, но постоянный, ветер с каждым часом креп и к вечеру превратился в ревущий поток, на который можно было опереться спиной, боком, грудью. Снег, как песок в пустыне, резал лицо. Пурга заставила заговорить обычно безгласные предметы. Простой столб завыл басом, завизжали растяжки антенны, засвистели все щели и дыры в стене тамбура. Геннадий, вышедший за дровами, неловко повернул голову, и острая холодная струя из щели резанула его по глазу, как будто в него ткнула сильная безжалостная рука.

— Пурга не любит гордых, — сказал Геннадий, — заставляет кланяться.

На второй день ветер было поутих. Однако собаки зарывались в снег, свертывались клубком. Они ложились на левый бок. По тому, как они поворачивали морды, можно было определить, откуда заходит ветер. Он снова пришел со стороны, указанной собачьими крупами. Задул с прежней силой, и опять зазвучала симфония пурги.

Прошел еще один день и еще одна ночь. Ветер как оборвался. Утро настало тихое. Небо белесо-голубое. Над тундрой низко повисло солнце. По бокам светилось еще два солнца с размытыми контурами. Видно, Север решил сбалансировать свои щедроты: три бессолнечных дня возместил тремя светилами сразу. В этот день наступил самый большой тундровый праздник. Начался забой оленей, именуемый здесь для краткости забойкой.

Кораль был построен недавно. Метрах в двухстах от поселка возле озера выбрали подходящее место. Как только установился прочный, полуметровый лед, на берегу «впарили» столбы по кругу. В плане линия столбов образовала грушевидную фигуру. Тонкий конец груши — вход в кораль, через который загоняют оленей. В противоположном конце — выход, из которого оленей выводят на забойную площадку. Столбы завешены сеткой. Сетка точно такая же, какую употребляют для гамаков. Сквозь петли протащен трос. Он поддерживает верхнюю кромку сети. У входа сеть расходится крыльями, у выхода напоминает в плане улитку.

Мороза ждали долго. В теплое время забой не начнешь. Туши должны сразу же замерзать. Существует пространная инструкция о том, как должна выглядеть туша оленя. Поэтому ждут, когда установится лед, чтобы на нем разделывать туши животных, и ударит мороз, чтобы их надежно замораживать.

Со всех сторон к фактории потянулись упряжки с молодыми парнями — забойщиками. Предварительно на стойбища был послан каюр, который должен был передать, кому участвовать в забое. Нужно было собрать одновременно шестьдесят человек.

Забойка требует скорости и слаженности работы. Она представляет собой конвейер, предусматривающий несколько операций. Строго по графику должны подгоняться стада. Их необходимо забить в кратчайший срок. Кормов вокруг фактории почти нет. Если олени постоят голодные возле кораля, то работа пастухов пойдет насмарку. Каждый час простоя животных без корма означает потерю многих килограммов, которых так добивались оленеводы, начиная от появления на свет пыжика и до того времени, когда люди начинают собирать урожай.

В этом году рыбозавод рассчитывал забить пять тысяч оленей. Каждого оленя забивают, как правило, вдвоем. В среднем получалось, что в день можно управиться с пятисотголовым стадом. Каждый день пропускать пятьсот оленей через кораль — немалый труд. Каждого оленя надо поймать тынзяном, связать, взвесить. Много очень тяжелой работы на свирепом морозе при внезапных пургах.

С раннего утра у кораля толпилась почти вся фактория. Ненцы — старики и старухи — держались группами, оживленно переговаривались. Отовсюду слышался смех, шутки. Люди собрались посмотреть на плоды своего труда. Школьники носились повсюду. Под руководством старших ребят они расчищали от снега площадки, резали веревки, выпиливали бирки, с помощью которых можно будет узнать, кто растил этого оленя и сколько он весит. На бирке указывался номер животного по списку.

Наконец увидели. На горизонте, на кромке снега появилось темное пятно. Стадо. Яр Пандо гонит. От кораля в ту сторону помчалось несколько упряжек с забойщиками — помогать приятелю.

Стадо двигалось в определенном темпе, не быстро и не медленно. Оленей нельзя гнать галопом. Животные будут только волноваться, разбегаться, и хорошего из этого ничего не выйдет. Этот темп определялся многими веками общения людей и оленей.

Впереди ехал сам бригадир. Он был одет по-праздничному. На нем был очень красивый гусь — верхний балахон мехом наружу. Кисы (меховые сапоги) смогли бы украсить музейную экспозицию. К нарте бригадира привязано три оленя. Эти не для забоя. Сильные, красивые животные, пестрые по окрасу. Считается высшим шиком ездить на пестрых оленях. Они сравнительно редко встречаются, как и белые. Поэтому каждый оленевод подбирает себе упряжку из незаурядных оленей. Руководствуются тем, что все редкое вообще ценится, а столько необычных оленей можно найти только в необычном стаде. Другое соображение совершенно утилитарно: своих ездовых оленей, если они сильно отличаются от остальных, легче искать в стаде.

Перед коралем олени стали беспокоиться. Бригадир сбавил ход. Олени тревожно нюхали воздух, задирая головы, крутились на одном месте. Бригадир продолжал тихонько двигаться в сторону раскрытого входа кораля. Стадо начали теснить пастухи. Они ехали сзади и с боков. Не менее пяти-шести лаек трусили по сторонам, они сразу же кидались за оленем, оторвавшимся от стада, и заворачивали его к сородичам.

Наступил момент, когда Пандо въехал за изгородь, а стадо замерло у невидимой черты, разделяющей вольную тундру и неволю. Пастухи сзади еле заметно поднажали. Чуть порезвее пошли их олени, уменьшилась дистанция между ними и стадом. В загон вбежали первые олешки, за ними хлынули остальные, стремясь не отрываться друг от друга. Дело было сделано. Со всех сторон к проходу ринулись добровольцы, закрывшие вход. Работа началась.

Художник Емельяныч несколько расстроился, впервые увидев это зрелище.

Его слова были:

— Это ужасно! Такие красивые, благородные звери — и мясо!..

Я, наверное, за многие годы работы среди северян утратил способность видеть акт убийства в забое оленей. С кем поведешься, от того и наберешься. Для меня забой — такой же праздник, как и уборка хлеба. В самом деле, ведь растение тоже убирается из дальнейшего процесса воспроизводства. Оно начинает служить процессу воспроизводства человека. Остается только часть хлеба на семена.

Эта история повторялась вечно. Человек поил землю своим потом и в поте лица получал хлеб свой. В тундре человек тоже обильно поил землю потом, прежде чем получил свою пищу. Конечно, на забойку можно смотреть по-разному. Одни могут увидеть только стекленеющие глаза прелестных кротких животных, льющуюся кровь и все прочие вещи. А можно увидеть и законную радость и гордость тех, кто принес людям пищу, чтобы история их была вечной.

У людей была большая радость — и у взрослых, и у детей. Здесь к забойке относятся как к весьма обычному событию, естественному и закономерному концу тяжелого труда. Дети и вели себя так же, как ведут себя ребятишки на «материке», когда их родители врезаются комбайнами в стену пшеницы.

Наступило время забойщиков. Их труд невозможен без некоторой удали. Лов оленей тынзянами — своеобразное соревнование, демонстрация ловкости и умения. Забойщики рассыпались по коралю с тынзянами. Ременные петли взлетают над бегающими животными, вырывая то одного, то другого из стада. После этого оленя надо связать. По всей видимости, пастухи во всем мире одинаковы — от Бразилии до Гыды. Все это проделывалось с совершенно ковбойской лихостью при комментариях зрителей, которые постепенно превращались в болельщиков. Не прошло и часа, как у каждого парня в корале появилась своя группа почитателей, поощрявших его и споривших с другими о его превосходстве. Так было до тех пор, пока забойщики не выловили достаточно оленей и не приступили к своему делу. Связанные олени лежали у выходной камеры, и отсюда их втаскивали на весы приемщика рыбкоопа. Теперь они переставали быть собственностью рыбозавода и переходили во владение кооперации.

В Гыде, как и в других местах Крайнего Севера, буквально все или собственность хозяйства, или собственность кооперации. В поселке, правда, есть еще две могущественные организации — школа и больница. Авторитет их чрезвычайно велик. Забота о них постоянная. Но все-таки производство и плоды его принадлежат хозяйству и кооперативу. У кооперации сложные и ответственные функции. Кооперация завозит все необходимое для Севера, от патронов и муки до рыболовецких судов. Кооперация принимает все, что производится северными хозяйствами: пушнину, рыбу, оленей. Можно, конечно, рассматривать производственно-торговый союз как единый организм о двух головах, у которого каждая голова живет вполне самостоятельной жизнью. Но эти головы зачастую столь не симпатизируют друг другу, что известная поговорка «Одна голова хорошо, а две лучше» оказывается несправедливой.

Торговцев ругают везде. На Севере кооператоры не представляют исключения. Их ругают чаще других. Почти на всех совещаниях, даже по отвлеченным от торговли вопросам, поминают кооператоров. Это естественно: вся материальная жизнь, да и материальное обеспечение духовной жизни в их руках. Кооператоры на Севере по большей части делают все, что в их силах как посредников между Севером и остальным миром. Они всегда делают больше того, что торговцу вменяется в обязанность.

Совещание у председателя потребкооперации носило характер коллективной скорби. Даже по самым оптимистичным подсчетам, на соседнем рыбоучастке должны были вот-вот кончиться и хлеб, и сушки, и сахар. К этому рыбоучастку сейчас подтягивались оленеводческие бригады. Небольшой запас, который был завезен три месяца назад, сразу же пошел в расход: у ненцев не принято держать что-либо про запас, если у сородича этого нет. Все планы кооператоров опрокинула погода. Давно рассчитывали завезти все, что требуется. Погоды не было, шла пурга за пургой. Авиаторы не могли ничего предпринять. И сейчас погоду обещали исключительно нелетную.

— Что будем делать? — в который раз спрашивал председатель у собравшихся.

Присутствующие молчали.

— Давайте завезем сами, — сказал после некоторой паузы Андрей Андреевич, молодой парень, недавно окончивший школу торговли и посланный по распределению на Север.

Пожилой председатель молчал, что-то чертя карандашом в блокноте. Все было ясно. В такую погоду председатель не мог никого послать. Не имел права. Андрей Андреевич это понял.

— Давайте-ка съезжу я, на нартах. Тут как раз прискакали на забойку ребята из ближних стад. Упряжки не заняты. Возьму каюра, нагружу нарты продуктами и отвезу… Люди же без хлеба сидят. Нехорошо.

— Я тебе ничего сказать не могу, Андрей, — тихо ответил председатель, — Если считаешь, что справишься, — поезжай. Хлеб людям нужен. С голоду там никто не пропадет, мяса своего навалом, но без хлеба, правда, нехорошо… Если сможешь, поезжай.

…Андрей Андреевич вернулся через полмесяца, когда бригады прикаслали поближе к поселку. Обветренный, с обмороженными щеками, он остановил упряжку у конторы и открыл дверь председательского кабинета. Председатель встал ему навстречу.

— Ну, как ты? — спросил он дрогнувшим голосом. Председатель в молодые годы заведовал торговой факторией, сам развозил по стойбищам товары и знал, каково тащиться с тяжело груженными нартами по тундре больше недели без крова и горячей еды.

— Нормально, — прохрипел Андрей Андреевич.

— Спасибо. Иди отдыхай.

Ночью забойный пункт освещался прожекторами. Ледяной кружок сверкал, как зеркало, и выглядел в тундре совершенно фантастично. Работа продолжалась и ночью. Вешала каждый день заполнялись тушами, а потом их, промороженные до металлической крепости, сносили в склад. Скоро начнут регулярные рейсы транспортные самолеты, и добрым словом помянут гы-данских оленеводов тазовские газовщики, северные экспедиции и многие, до кого дойдет этот деликатес. Кооперация работала.

— Что это? — Геннадий Емельянович остановился возле поселкового магазина пораженный.

— Что такое? — не понял я.

— Для чего эта лестница?

Магазин стоял в одной линии с другими домами. Напротив была другая линия жилых домов, другая сторона улицы. Обе стороны соединялись переходным мостом, точно таким же, какие бывают у нас на материке на железнодорожных станциях, только поменьше.

— Для чего она? — продолжал недоумевать Геннадий Емельянович.

В самом деле, сейчас, зимой, эта лестница выглядела странно. Зимой ходи где хочешь. Летом к магазину можно попасть только по этой лестнице.

Такие лестницы на Севере весьма примечательны. С одной стороны, они заставляют постоянно помнить о том, как нежна и легкоранима тундра. Проедешь по одному месту два, а то и один раз на вездеходе, перемесишь верхний покров гусеницами — и на многие годы остается на земле рана. Около магазина и стальных гусениц не надо. Можно и сапогами изуродовать тундру так, что ничем не залечишь. Около магазина образовалась болотина, которую не засыпать, вброд не перейти. Пришлось строить через нее мост.

С другой стороны, этот мост — свидетельство роли кооперации в поселке. Все пути ведут в кооператив.

В магазине было трое ненцев с женами и прочими домочадцами. Пастухи. Приехали за продуктами. Парни были в парадных малицах. Поверх малиц надеты матерчатые чехлы — навершицы, или «сорочки». Навершицы были сшиты из плюша. У одного пастуха — ярко-красная, у другого — синяя, у третьего — серебристая с красной оторочкой по подолу.

Парни, видно, только что вошли и еще лишь примеривались покупать. Геннадий Емельянович наивно встал в очередь четвертым. Я внутренне позлорадствовал: пускай его жизнь поучит — и предложил, насколько смог, естественным тоном:

— Постой, Генюша, а я пойду домой печку растоплю.

— Давай, — живо откликнулся художник, — Я через три минуты приду.

Он пришел через час. Наш дом был в тридцати метрах от магазина. Если вычесть полторы минуты на ходьбу, то он простоял четвертым пятьдесят восемь с половиной минут.

Торгуют здесь так. Приходит тундровик, становится у прилавка и начинает думать. Никто ему не мешает. В поселке приходится быть не каждый день, и забытую вещь приобретешь не сразу.

— Хлеба давай, — наконец говорит приезжий продавцу.

— Сколько?

— Двадцать буханок.

— Бери.

Продавец начинает снимать с полок и класть на весы двадцать буханок.

— Готово, — говорит он. — С тебя столько-то.

— Ладно, — говорит тундровик, — Теперь давай убирать будем.

Продавец идет в подсобку и тащит разную тару — картонные коробки из-под галет или печенья, ящики, пакеты, бумажные мешки. Хлеб надежно увязывается.

— Теперь сахар давай.

— Сколько?

— Ящик.

Приносится ящик сахара.

— Масло давай!

— Сколько?

— Ящик.

Приносится и упаковывается глыба масла в том виде, в каком ее привезли сюда с завода.

— Молока давай сухого.

— Сколько?

— Ящик.

…

— Молока давай сгущенного ящик.

….

— Консервов — борщей ящик.

….

— Конфет ящик.

…

— Галет ящик.

….

— Печенья коробку.

…

— Соков консервированных ящик.

…

— Теперь крупу давай.

(Для краткости скажу, что крупы берутся всех видов и в приличных масштабах. Здесь в ходу меры основательные — мешки, ящики…)

Ну а далее идут разные мелочи. Двадцать минут на человека — и это еще продавец двигался словно метеор. Это еще повезло Геннадию Емельяновичу.

Почти у каждого дома упряжки. К поселковым людям гости приехали — рыбаки, пастухи. Ноябрь, люди сейчас близко подкочевывают к центральному поселку. К тому же дорога отменная, куда хочешь езжай. Не то что летом. Нарты постепенно заполняются товарами, склады кооператива потихоньку пустеют. К навигации они разгрузятся почти полностью. Останется только постоянный запас совершенно необходимых продуктов. А в навигацию опять заполнятся склады всяким добром. На Север всегда везут самое лучшее. Север того стоит.