Зинин

Глава пятая «Реакция Зинина»

Михаил Николаевич Мусин-Пушкин не вдруг признал в представлявшемся ему молодом человеке бывшего учителя своих детей. Перед ним стоял широкоплечий, широкогрудый человек с одушевленным лицом и живым, независимым взглядом. Черные, довольно длинные волосы, зачесанные с высокого открытого лба назад и несколько в правую сторону, тугие черные усы, откинутая голова, твердая поступь, свободное положение рук — все в нем с головы до ног дышало стремительностью и энергией.

Попечитель сидел за столом спиною к окнам. Ослепительный свет мартовского полудня падал прямо на стоявшего перед ним неблагодарного адъюнкта, на загоревшем от дорожного ветра и солнца лице его и тени раскаяния или боязни нельзя было уловить. Михаил Николаевич приподнялся в кресле.

— Хорош, отблагодарил, нечего сказать… — начал он и в таком тоне несколько минут продолжал свою приветственную речь.

Николай Николаевич слушал молча, глядя в окно. Выговорившись, попечитель стих:

— Ну садись, рассказывай. С чем приехал, что будешь делать?

— Технологом настоящим можно стать только на основе достижений чистой науки, Михаил Николаевич, — спокойно отвечал Зинин. — Буду читать аналитическую и техническую химию, продолжу свои исследования, начатые у профессора Либиха, прочту естественникам химию животных тел…

Попечитель поднял вопросительно и недоуменно густые брови.

— Новая область познания… — пояснил Зинин. — Положенную но уставу дробную лекцию буду читать из этого предмета.

— Приду послушаю — нет ли там еще чего-нибудь богопротивного! — предупредил попечитель и отпустил нового профессора. Ну, иди к ректору!

Лобачевский не любил официальных представлений. Ласково поздоровавшись с новоприбывшим, он просил его зайти вечером в библиотеку.

В это свидание с великим человеком Николаю Николаевичу особенно запомнились его сурово сжатые брови и очень добрая, немножко грустная улыбка, не сходившая с его губ. В пятьдесят лет русые волосы Николая Ивановича уже сливались с седыми. Белая голова, сдвинутые брови, грустная задумчивость старили его. В этот весенний теплый вечер Лобачевский говорил мало и только задавал вопросы, предлагая гостю рассказывать о себе, о своих впечатлениях, о встречах с учеными за границей, о планах на будущее.

Курс «животной химии» он назвал «расширением пределов химической науки» и приветствовал намерение Зинина прочесть его по собственным запискам. Тему пробной лекции «О винном брожении» он также одобрил. Прощаясь с гостем, все с той же доброй и грустной улыбкой, задерживая его руку в своей, он сказал:

— Я знаю, какого математика университет теряет в вас, но вижу теперь и то, какого химика он в вас приобрел!

Пробную лекцию профессор технологии читал в ученом совете факультета в присутствии попечителя, ректора и членов совета. Физико-математическое отделение объявило, что в этой лекции Зинин «обнял вполне избранный им предмет», показал пример своих обширных познаний в химии, и признало лекцию «совершенно удовлетворительною».

Несколько дней еще Николай Николаевич выслушивал поздравления от новых и старых знакомых в коридорах университета, на улицах города, а затем принялся за устройство жизни, за подготовку курсов, назначенных к чтению в 1841/42 учебном году.

За время, проведенное за границей и в Петербурге, Николай Николаевич отвык от провинциального строя жизни, от Казани и тяготился необходимостью оставаться здесь бог весть сколько времени. Одними книгами, без живого общения с людьми он теперь уже не мог обходиться. Чаще всего навещал он Петра Ивановича Котельникова, профессора механики. «Больной и хилый человек, но гениальный математик», по характеристике Н. И. Пирогова, учившегося с ним в Профессорском институте, одаренный к тому же необычайным остроумием, Котельников был первым из современников Лобачевского, признавшим в полной мере труды гениального геометра и тем самым оставившим заслугу первого признания за Казанским университетом.

Николай Николаевич оценил в Котельникове больше всего смелость, с которой он заявил публично о своем преклонении перед гением великого математика.

В те времена не только невежды, но и первоклассные математики, как, скажем, Остроградский, не только не признавали открытия Лобачевского, но и осыпали его насмешками. Однако студенты каким-то чутьем угадывали в нем великого ученого и, сравнивая с Остроградским, говорили:

— Ну что ж, Остроградский — поэт, а Лобачевский — философ.

Николай Николаевич познакомился с Котельниковым на одном из математических диспутов, которые он неизменно посещал. Магистрантом был

Михаил Иванович Мельников, адъюнкт чистой математики. Оппонентами выступали Лобачевский и Котельников. Лобачевский спросил магистранта:

— Вы взялись за трудноразрешимую задачу, за которую брались многие серьезные умы. Можете ли вы ответить на те вопросы, которые я вам предложу?

Мельников представил диссертацию «Об интегрировании уравнений с частными производными второго порядка».

— Я готовился усердно, — отвечал он, — но в какой мере я успел, предоставляю судить моим оппонентам.

На все предложенные вопросы Мельников отвечал правильно, и Лобачевский сказал:

— Вы превзошли мои ожидания. Вы неутомимо и постоянно совершенствовали ваши познания, и мне тем с большим удовольствием приходится выразить это при всей публике!

Затем выступил Котельников. Признанный талантом еще в Дерпте, остроумный, пропитанный гегелевской философией, этот молодой профессор заинтересовал Николая Николаевича, и он внимательно стал следить за его вопросами, предложенными магистранту. Они обнаруживали глубокий, тонкий ум и обширные познания в чистой математике.

Обличали полное знание дела и ответы Мельникова. Котельников сопровождал их обычными похвалами, а заканчивая диспут, сказал:

— После отзыва о вас стяжавшего себе известность математика, на которого смотрит весь ученый мир, я затрудняюсь сказать что-либо новое. Но долг мой обязывает меня сказать, что как диссертация, так и защита ее не оставляет желать лучшего, а мне остается поблагодарить вас за то удовольствие, которое вы мне доставили нашим спором.

Диспут шел в особенно величавых тонах, как всегда в присутствии Лобачевского и с его участием. «Так, вероятно, диспутировали древние во времена Архимеда и Аристотеля», — подумал Николай Николаевич и подошел к Котельникову сказать это и пожать руку за смелое суждение о трудах Лобачевского.

А вскоре Котельников произнес свою актовую речь, в которой заявил:

«Не могу умолчать о том, что тысячелетние тщетные попытки доказать со всею математическою строгостью одну из основных теорем геометрии, равенство суммы углов в прямоугольном треугольнике двум прямым, побудили достопочтенного заслуженного профессора нашего университета предпринять изумительный труд, построить целую науку, труд, который рано или поздно найдет своих ценителей».

Эта актовая речь 1842 года «О предубеждении против математики» была направлена против Симонова, не понимавшего гениального творения Лобачевского.

Новое призвание не отвлекало Зинина от старой его привязанности. Математические вечера у Котельникова были некоторое время единственной радостью Николая Николаевича.

— Бывали ли вы когда-нибудь у Карла Федоровича Фукса? — спросил его Котельников.

— Слышал, но не бывал! — коротко отвечал Николай Николаевич, ожидая с любопытством продолжения разговора. — А что?

В тридцатые и сороковые годы о Фуксе в Казани не слышать было немыслимо. Дом Фукса на Сенной площади знали все. На углу двухэтажного здания красовался купол, придававший дому вид храма. Купол увенчивал знаменитую библиотеку Фукса, где хранились и коллекции восточных монет, редкие рукописи, памятники старины.

Карл Федорович Фукс и его жена Александра Андреевна, романистка и поэтесса, устраивали литературные вечера, благодаря которым дом Фуксов обратился в умственный центр казанской интеллигенции. Дом Фуксов посещали все знаменитости, бывавшие в Казани, от Гумбольта и Гакстгаузена до Сперанского и Пушкина. Пушкин, направляясь в Оренбург в поисках материалов для истории Пугачева, останавливался в Казани, чтобы расспросить о Пугачеве Фукса.

— Дело в том, — поясняя причину своего вопроса, отвечал Котельников, — что хорошо бы нам, профессорам и адъюнктам, да и всем желающим, устроить частное «Общество любителей науки», а собираться можно в доме Фуксов. Они согласны, дело за нами… Что бы вам, например, сделать коротенький доклад о том, что делается в химии за границей, у нас, да и о том, что вы сами ожидаете от химии?

Организованное при участии Лобачевского «Общество любителей науки», оставаясь частным, имело высокое научное значение для казанцев. На собраниях 1842 года читали доклады Лобачевский — о полном затмении в Пензе, Котельников — о паровых машинах, Зинин — о состоянии органической химии в настоящее время и применении ее к жизненному процессу. Краткие отчеты об этих докладах печатал «Казанский вестник».

Выступление Зинина тут особенно примечательно мыслями о химизме жизненных процессов, как растительных, так и животных, до процессов, происходящих в человеческом организме включительно.

— Биохимия — ключ к разъяснению процессов, совершающихся в организмах! — сказал он в заключение, призывая врачей, ветеринаров, сельских хозяев обратиться к пристальному изучению законов биологической химии.

В новом здании химической лаборатории бок о бок с Карлом Карловичем Клаусом, назначенным на кафедру «чистой химии», приступил Зинин к продолжению исследований, начатых им в Гиссене. Пожимая впервые руку Клаусу, отобравшему у него кафедру, Николай Николаевич не испытывал никакого недоброго чувства к нему.

Достаточно было затем и нескольких встреч, чтобы понять и оценить собрата по науке. Карл Карлович был значительно старше Зинина. Подобно Фрицше и многим другим химикам тех времен, технике ее и приемам он обучался в аптеке, а завоевывал науку и ученые степени великим трудом и терпением.

Клаус родился в Дерпте, рано осиротел и был отправлен родственниками в Петербург в ученики к знакомому аптекарю. Способный мальчик самостоятельно подготовился и получил звание аптекарского ученика, а затем и провизора. В Казани многие помнили аптеку Клауса. Человек общительный и влюбленный в естествознание, он предавался занятиям по ботанике и химии. Первые его работы по ботанике были результатом экскурсий в Заволжье, совершенных совместно с профессорами университета.

Завоевав себе некоторое положение в ученом мире, Клаус в 1831 году возвратился в Дерпт, где получил место ассистента при химической лаборатории Дерптского университета.

Профессор химии и фармации, Готфрид Озанн исследовал здесь самородную платину с Урала. Предполагая, что в нерастворимых действием азотной и соляной кислот платиновых остатках находится неизвестный элемент, Озанн дал ему название по месту родины: «рутений», что на латинском языке, которым обычно пользуются для новых химических терминов, значит «Россия». После бесплодных попыток выделить загадочный металл из платиновых остатков Озанн отказался от своего мнения, что такой элемент существует, и более о поисках его никто не думал.

В творческой атмосфере Дерпта Клаус продолжал учиться и получил ученую степень магистра философии.

В 1834 году Клаус вновь перебрался в Казань и занял место адъюнкта по кафедре химии в университете, а получив докторскую степень, стал профессором.

С истинно юношеским жаром Клаус предавался то химии, то ботанике. Принимаясь за свой гербарий, он сидел за ним безотрывно целые дни. В результате появлялась статья по ботанической географии Приволжья. Тогда Клаус переходил на химию. Он просиживал безвыходно в лаборатории даже летние долгие дни, сытый одним калачом, вплоть до позднего обеда.

В преданности науке, в усидчивости и самозабвении за работой Николай Николаевич не уступал Клаусу, но вот этой способности обходиться без обеда, ограничиваясь купленным по дороге калачом, он не имел.

— Этого оттого, что вы есть еще очень молодой человек, — объяснял ему Клаус, — вам надо много кушать…

Но дело было не только в аппетите, мешавшем в свой час сосредоточить внимание на работе. Жизнь Николая Николаевича проходила в пансионах, на всем готовом, от завтрака и обеда до постельного белья и одежды. Хозяйственные заботы внушали ему ужас. Покупка калача мимоходом на пути в университет измучивала его беспокойной мыслью об этой необходимости еще в постели.

Не удивительно, что в конце концов, чтобы избавиться от хозяйственных забот, Николай Николаевич женился на своей квартирной хозяйке, вдове, имевшей уже взрослых сыновей.

Устроивши таким своеобразным способом свои житейские дела, Николай Николаевич с легким сердцем и спокойным умом погрузился в дела науки и преподавания.

Физико-математическое отделение распадалось на разряды — собственно математический и естественных наук. На первом курсе для обоих разрядов химию читал Клаус. На старших курсах должен был читать аналитическую и техническую химию Зинин. Он предпочел для чтения их математический разряд.

Не трудно понять выбор Николая Николаевича. Сам математик, он считал математиков вообще более подготовленными и развитыми слушателями. Натуралистам последнего курса ой решил читать только химию животных тел. Впрочем, студентам одного разряда не запрещалось посещать другой. После первых же лекций нового профессора многие натуралисты стали ходить слушать его в математический разряд.

«Лекции его, — вспоминает А. М. Бутлеров, один из первых его учеников, — пользовались громкой репутацией, и действительно, всякий слышавший его как профессора или как ученого, делающего сообщение о своих исследованиях, знает, каким замечательным лектором был Зинин: его живая, образная речь всегда ярко рисовала в воображении слушателей все им излагаемое. Высокий, как бы слегка крикливый тон, чрезвычайно отчетливая дикция, удивительное умение показать рельефно важные стороны предмета — все увлекало слушателей, постоянно будило их внимание… Он говорил обыкновенно стоя и с начала до конца держал слушателей под обаянием своей речи».

Конечно, Николай Николаевич не ограничивался чтением лекций. Он вел занятия в лаборатории со студентами, давал темы и следил за их выполнением, но предоставляя каждому искать свой собственный путь.

Исключительную привязанность студентов к Зинину Н. П. Вагнер в своих воспоминаниях объясняет любовным отношением самого профессора к молодежи.

Среди молодежи это был, по его словам, старший веселый товарищ, и в его лабораторию постоянно стекались студенты. Он обращался со студентами как с товарищами, мог выбранить, «даже поколотить виноватого», но не мог никогда никому отказам в помощи или защите.

Главное же, что было необыкновенно в этом профессоре, — это то, что каждый, по свидетельству Бутлерова, «после разговора с Зининым уходил, так сказать, наэлектризованным, преданным своему делу более чем когда-либо».

Обычно утром, до обеда, Николай Николаевич занимался своими исследованиями и читал лекции. Органическим анализам отводились особые, послеобеденные часы. В таких случаях с утра служитель приготовлял печи и запас углей. Жаровни с углями заменяли нынешние газовые горелки и являлись непременным оборудованием химических лабораторий.

Отобедав пораньше, профессор с учениками часа в три дня принимался за «сожигание».

Так коротко назывался трудный и сложный процесс органического элементарного анализа путем сжигания вещества и количественного определения продуктов сгорания.

Без сюртука, с раскрасневшимся лицом, с новой книгой илк журналом в руках сидел Николай Николаевич за своим делом. Студенты, обучаясь приемам анализа, без стеснения пользовались и разговорчивостью учителя, как живой энциклопедией.

Зинин любил и уважал науку, он прививал то же отношение к ней и своим ученикам. Но они обязаны были ему и знакомством с литературой. Он открывал им в цитатах и декламациях достоинства «Фауста» Гёте и «Разбойников» Шиллера, красоту Пушкина и юмор Гоголя.

Об этой особенности занятий Зинина с благодарностью вспоминают все его ученики.

В той же лаборатории, где не было ни газа, ни водопровода, ни вытяжных шкафов, ни специальной посуды, Зинин вел и свои исследования, задавшись обширной целью — изучить вообще действие сероводорода на органические вещества.

В самом начале своих исследований он встретил интереснейший случай этого действия на нитропроизводные углеводородов, получив вещество, названное им «бензидамом». Это была маслянистая, бесцветная жидкость, которая постепенно бурела на воздухе. Рассматривая свой «бензидам», Николай Николаевич увидел, что по внешним свойствам он напоминает тот самый анилин, который ему показывал в своей лаборатории Юлий Федорович Фрицше.

— А что, если это действительно анилин?! — все с большим и большим волнением спрашивал' он себя.

Волнение Николая Николаевича не трудно понять.

То было время, когда развитие производительных сил, потребности народного хозяйства, запросы промышленности ставили перед органической химией задачу искусственного приготовления органических веществ. До того органическая химия главным образом анализировала, исследовала вещества растительного и животного происхождения, но ничего не синтезировала, ничего не приготовляла искусственно, в лабораторном и тем более заводском масштабе.

Неорганическая же химия в это время имела уже ряд блестящих достижений по синтезу неорганических веществ.

Считалось, что подобный период должен наступить и для органической химии.

Однако органические вещества повсюду получали только путем переработки растительных и животных продуктов. Предполагалось, что органические вещества образуются лишь в живых организмах под влиянием таинственной «жизненной силы» и не могут приготовляться искусственным путем.

Открытие Вёлера в 1828 году, получившего путем синтеза из неорганических веществ такой типичный продукт жизнедеятельности организма, как мочевина, нанесло первый удар идеалистическому представлению о «жизненной силе». Энгельс писал по этому поводу:

«Благодаря получению неорганическим путем таких химических соединений, которые до того времени порождались только в живом организме, было доказано, что законы химии имеют ту же силу для органических тел, как и для неорганических»[1].

Открытие Вёлера свидетельствовало, что органические вещества можно получать искусственным путем и синтез анилина нанес бы второй могучий удар по «жизненной силе», по витализму.

Николай Николаевич описал свой «бензидам», метод его получения и направил свое сообщение в Петербургскую академию, наук, а тщательно упакованный флакончик с «бензидамом» одновременно послал Фрицше.

Ознакомившись со статьей Зинина и с его «бензидамом», Фрицше заявил, что вещество, полученное казанским профессором синтетически и названное им «бензидамом», было не что иное, как анилин, который Фрицше выделил путем разложения органического индиго.

Фрицше полагал, что найденный Зининым способ искусственного получения азотистых органических оснований открывает перспективу искусственного получения сложных азотистых оснований стрихнина, хинина и других алкалоидов, содержащихся в растениях и оказывающих удивительное действие на человеческий организм.

«Описание некоторых новых органических оснований, полученных действием сероводорода на соединения углеводородов с азотистой кислотой», напечатанное в «Бюллетенях Академии наук» в том же 1842 году, произвело огромное впечатление на научный мир, хотя никто еще не мог предвидеть, как часто и с каким успехом «реакция Зинина» будет применяться при синтезе самых разнообразных органических веществ. Тем более никто не думал о том, что исторический синтез анилина явится первым звеном в цепи открытий, приведших к созданию современной промышленности органической химии.

Вслед за появлением в «Бюллетенях Петербургской академии наук» сообщения Зинина, перепечатанного химическими журналами всего мира, ряд ученых начал работать над практическим использованием реакции, получившей имя Зинина.

Одним из них был и Август Гофман, работавший в Гиссене в одно время с Зининым.

«Там я впервые, — вспоминал впоследствии Гофман на заседании Немецкого химического общества в Берлине, — пришел в соприкосновение с русским товарищем по призванию. Зинин был в то время уже профессором в Казани и как таковой принадлежал к кружку избранных, которые окружали мастера и куда мы, ученики, только по временам заглядывали. Тем не менее мне живо вспоминается беспритязательная сдержанность и полная одушевления пытливость этого человека. Зинин занимался в гиссенской лаборатории опытами с соединениями из бензойного ряда, а именно с продуктами разложения масла горьких миндалей. Появившиеся тогда исследования на деле были первыми работами Зинина, которые указаны в литературе. Вскоре после этого Зинин возвратился на родину, и несколько лет прошло без того, чтобы мы услышали что-либо о нашем товарище по работе. Как вдруг «Бюллетень физико-математического отделения Петербургской академии наук» вызвал живо в памяти имя Зинина работою, сделавшейся знаменитою: «Описанием некоторых новых органических оснований, полученных действием сероводорода на соединения углеводородов с азотною кислотою». Основания, описанные Зининым под именем бензидама и нафталидама, суть тела, играющие теперь под именем анилина и нафталидина такую важную роль».

«В то время, во всяком случае, — продолжает Гофман, — нельзя было и предвидеть, какая громадная будущность предстояла изящному методу, которому научила нас упомянутая работа. Никто бы не мог тогда и подумать о том, как часто и с каким богатым успехом этот капитальный процесс будет применяться при изучении бесконечных органических веществ. Никто бы не мог представить себе и во сне, что новому методу амидирования суждено будет послужить основою могучей заводской промышленности, которая, в свою очередь, даст совершенно неожиданный и плодотворный толчок науке. Но что дело шло здесь о химической реакции, которой предстояла необыкновенно широкая будущность, это мы почувствовали тогда же. Когда же ко всему применение реакции Зинина в толуоловом ряду вскоре показало со всей очевидностью легкость и надежность производства при этом процессе и богатый выход продукта, никто уже не сомневался, что наш бывший товарищ по науке сделал открытие, которое выпадает на долю только немногим счастливцам».

Николаю Николаевичу суждено было оказаться еще и тем из немногих счастливцев, кому удается при жизни своей быть свидетелем грандиозного развития своих идей, собственными глазами видеть великие и бессмертные плоды своего труда.

Химики всех стран на основе открытия Зинина создали огромную отрасль промышленности, превратив анилин — эту бесцветную жидкость — в красители самых разнообразных цветов и оттенков. А применение «реакции Зинина» в других химических рядах повлекло за собой много новых открытий.

С «реакции Зинина» началось развитие синтетической промышленности органической химии, достигшей к нашему времени колоссальных размеров.