Злоключения озорника

Здрасьте, меня зовут Альфо́нс Циттерба́ке. Мне столько же лет, сколько вам. Вы, конечно, спросите, с чего это я вдруг взялся писать книгу? Ведь всем известно, что я за сочинения никогда больше тройки не получал.

А вышло это вот как. Недавно я был в Издательстве детской книги. Наша газета «Робинзон» объявила конкурс: кто лучше ответит на всякие там вопросы, тот получит премию. Я и решил получить эту премию. Только я побоялся опустить открытку в ящик — вдруг она пропадёт! Я пошёл сам. А там в издательстве у самой двери сидит дядька.

— Здравствуйте, — говорю я ему. — Я к Робинзону. Мне кое-что передать надо.

Дядька стал рыться в своих бумагах.

— Такой у нас не числится.

— Как это — не числится? Здесь он должен быть, здесь, в детском издательстве!

Но дядька меня всё равно не пустил. Мне сразу жарко-жарко стало — должно быть, я покраснел. Это у меня всегда так: чуть рассержусь — сразу краснею.

И вот я стою и даже не знаю, что сказать. Вдруг вижу: идёт красивая такая тётенька.

— Товарищ, — окликнул её дядька. — Мальчишка спрашивает какого-то Робинзона. Может, этот Робинзон в бухгалтерии работает?

Тётенька звонко рассмеялась, взяла меня за руку и говорит:

— Конечно, есть у нас Робинзон. — Тут она подмигнула мне и добавила: — На четвёртом этаже он сидит. Пойдём со мной!

Я был очень доволен и, как мне мама велит, сразу представился:

— Меня зовут Альфонс Циттербаке.

Тётенька вежливо ответила:

— А меня — Цвой.

Она хотела идти по лестнице, но я увидел лифт и сказал:

— Лучше поедемте!

— Хорошо, — согласилась она, — прокатимся с тобой на лифте. Ты — за водителя. Править умеешь?

Я лихо захлопнул дверь и нажал сразу три кнопки. Лифт дёрнулся и поехал вверх.

— Куда лучше, чем на карусели, — сказал я. — Никогда еще не катался на таком классном лифте.

Тут я нечаянно задел плечом кнопку. Что — то щелкнуло и лифт остановился. Госпожа Цвой побледнела. Я тоже испугался. В лифте погас свет. Я поинтересовался:

— А лифт случайно не оборвется?

Но Госпожа Цвой, кажется, не слышала меня. Она нажала на кнопку, но тщетно: лифт не двигался.

— Застряли. Боюсь, что здесь мы долго просидим, — с грустью в голосе наконец отозвалась она.

А я уже успокоился. Может, приедет пожарная команда, и мы выберемся из лифта лестнице. Мне так захотелось спуститься по пожарной лестнице! В нашем классе еще ни с кем такого не бывало. Главное, чтобы лифт не оборвался.

— А вы не захватили с собой чего-нибудь поесть? — Спросил я. — А то, может, долго здесь пробудем.

— Боже мой! — Забеспокоилась госпожа Цвой. — У меня же важное заседание!

— Плохо? — Спросил я.

— Еще как! Наш директор очень пунктуальный.

— Наши учителя тоже, — добавил я.

Госпожа Цвой стукнула кулаком в стенку кабины и закричала:

— Я спешу на заседание! Помогите!

— Не волнуйтесь, — успокаивал я госпожу Цвой. — Мне тоже надо сдать рассказ на конкурс, и если мы просидим здесь долго, я не представлю его вовремя и не получу премии.

Какое-то время мы молчали, а потом госпожа Цвой отозвалась:

— Расскажи что-нибудь. Альфонс. Мы здесь, словно Робинзон на необитаемом острове, то нужно как-то провести время.

— Ладно, — сказал я. Представил себя Робинзоном в пещере и начал рассказывать. Сначала о попугае и о постоянных трудностях со своей фамилией. Увидел, что ей понравилось, и рассказал о том, как мы ходили в гости, а также о шутке на первое апреля, про неприятности с перочинным ножиком и еще кое-что.

Госпожа Цвой громко смеялась, приговаривая:

— Мы издадим, Альфонс. Это мы издадим…

Но я не понял толком, что это означает. Она настаивала, и мне пришлось еще рассказать о судьбе дядиного эмалированного бидончика.

Вдруг вспыхнул свет, и мы помчались вверх. На том этаже, где мы вышли, около лифта стояли два человека. Один из них похож на учителя. Второй, пониже ростом, смотрел на нас сквозь очки пронизывающим взглядом. Высокий заговорил:

— Товарищ Цвой, мы же пригласили вас ровно на два часа. — Он достал карманные часы, посмотрел на них и нахмурился. Госпожа Цвой прошептала:

— Наш директор.

А я громко:

— Извините, товарищ директор. Виноват я и могу это доказать.

— Мальчик, тебя не спрашивали!

— Товарищи, — сказала тут моя тётенька, — это же Альфонс Циттербаке.

— Ну и что? — спросил маленький дядька в очках и презрительно фыркнул.

А директор всё ещё рассматривал свои часы. Вдруг он тихо сказал:

— Нет, я всё же попросил бы вас… — И он просто-напросто утянул с собой мою симпатичную тётеньку.

Ну так вот, теперь я сижу в Издательстве детской книги и от скуки записываю всё, что рассказывал тётеньке. Но я не уйду отсюда, пока не сдам ответы Робинзону и пока тётенька Цвой не вернётся. Вот ведь люди какие: сперва заперли в лифте, потом заставили рассказывать, а чтобы угостить чем-нибудь — газировкой или фруктовой водичкой — так их нет!

Вечно у меня неприятности с моей фамилией

Никто не скажет, что я люблю драться. Хоть весь класс спросите. Я всегда сижу тихо, никого не задираю.

Но вчера я всё-таки подрался, и у меня вышли большие неприятности. И всё из-за моей фамилии. Уж одно имя Альфонс чего стоит! Все считают, что это очень смешное имя, и дразнят меня Альфонзиусом. А тут ещё фамилия — Циттербаке. Весь класс ржёт, когда меня вызывают. И, если приходит новенький учитель, он, как только увидит мою фамилию в журнале, обязательно улыбнётся.

Хуже всех меня дразнят ребята с нашей улицы. Как увидят — сразу кричат: «Циттербаке — верхом на собаке…» Я всегда прибавляю шагу, свищу что-нибудь и придумываю себе всякие фамилии. Вот звали бы меня просто — Альфонс Мю́ллер или Альфонс Ме́йер. На что лучше! А то — Циттербаке!

Вот и вчера… Шёл я домой. Только завернул на нашу улицу — слышу:

— Циттербаке — верхом на собаке…

Нет, больше я не мог молчать! Повернулся и что-то крикнул, а что — не помню. Помню только, что от злости махал руками.

Но моих врагов это ещё больше раззадорило. Даже малыши-первоклассники и те тут как тут. Пустился я бежать — они за мной. Хохочут, кричат. Я остановился — они тоже. Подходит ко мне карапуз лет четырёх, улыбается и чётко так говорит:

— Циттербаке — верхом…

Но я не дал ему досказать, размахнулся и влепил затрещину. Ну, не очень больно, конечно, а всё же звонко получилось. И в тот же миг я сам получил затрещину. Это на меня мамаша малыша накинулась:

— И не стыдно тебе? Такой большой, а маленьких обижаешь! Ну что, что он тебе сделал? — И она ещё раз стукнула меня.

Стала собираться толпа. Ребят, конечно, и след простыл. Одни взрослые кругом. Лица у всех злые.

— Это он малыша ударил!

— Да как он посмел? Хулиган!

Я решил им не отвечать. Болтают всякий вздор, а сами ничегошеньки не понимают. Воображаю, как бы они взбеленились, если бы кто-нибудь их так дразнить вздумал! Тут я заметил Фре́ди, самого нахального мальчишку с нашей улицы. Он высунул голову из-за чьей-то спины и шёпотом:

— Циттербаке — верхом на…

Я погрозил ему, кулаком, и он мигом исчез. Взрослые совсем взбесились:

— Нет, вы подумайте! Ему ещё мало! Надо немедленно сообщить родителям!

Тут я бочком, бочком — и улизнул.

Вечером я сказал папе:

— Знаешь, пап, мне что-то моя фамилия разонравилась.

— Это почему же? — сказал папа. — Фамилия редкостная. Таких фамилий, как Мейер или Мюллер, сколько угодно. А вот Циттербаке…

Легко ему говорить! Когда ты взрослый, тогда можешь и Циттербаке называться, а мне каково в мои десять лет? Иногда просто нервы не выдерживают. Рука сорвётся — ну и пошло!..

За ужином папа был не в духе.

— Так, так! — ворчал он. — Тебе, стало быть, твоя фамилия не нравится. А ты подрасти сперва, тогда и судить берись. Все мы, Циттербаки, — народ рослый, а ты ещё козявка! Если б ты хоть драться умел, как умели мы, настоящие Циттербаки, когда нам столько лет было, сколько тебе. Но разве ты полезешь в драку?

«Знал бы он!» — подумал я. У меня всё ещё горела щека от затрещины. Нет, терпеть не могу свою фамилию!

Как мне подарили попугая

В день рождения тётя Зи́грид подарила мне попугая. Это был самый лучший подарок.

— Спасибо, — сказал я. — Теперь у нас будет настоящий попугай в доме.

Я назвал его Попкой и решил сразу приручить. Уже на другой день я приступил к делу. Мама как раз ушла в магазин. Я подошёл к клетке, чуть-чуть приоткрыл маленькую проволочную дверцу и хотел взять Попку в руки. Но не успел я притронуться к нему, как Попка уже выпорхнул из клетки и стал летать по комнате. Я бегал за ним вокруг стола, а он кружил вокруг лампы. Стоило мне присесть на стул, как садился и он. Правда, он-то садился на палку от гардины. Только начну подкрадываться — он переступит с ноги на ногу и — фр-р-р! — полетел.

Вдруг звонок. Я побежал в переднюю. Попка — за мной. Покружился и сел на чёрный газомер. Я сразу сообразил: если открою дверь, он вылетит на лестницу и тогда уж мне его ни за что не поймать.

Я спросил:

— Кто там?

— Газ. Я должен получить с вас по счёту.

А правда! Ведь мама говорила, что оставила деньги на кухонном столе.

Я крикнул:

— Одну минутку! — и побежал в комнаты.

Попка, конечно, за мной. Я молниеносно сделал полный разворот и захлопнул за собой дверь. Но Попка был уже тут!

— Ну что ж это такое! — зашипел я на него. — Когда же ты будешь слушаться? Тебе хозяин приказывает!

Но Попка преспокойно сидел на газомере и поглядывал на меня. Тогда я решил схитрить. Приоткрыл дверь в столовую и просунул туда только голову. Вот сейчас, думаю, Попка залетит в столовую, и я захлопну дверь. Но Попка не залетал.

— Да отопри же! — торопил дядька с газовой станции. — Некогда мне с тобой прохлаждаться!

— Сейчас, сейчас! Ещё только самую маленькую минуточку! — крикнул я.

Но, по правде сказать, я и сам не знал, что мне делать. На всякий случай я ещё раз проделал свой трюк. Только вбежал в комнату — Попка был уже там. Я — пулей в переднюю. Но Попка оказался ещё проворней.

Я подошёл к выходным дверям и сказал:

— Извините, пожалуйста, я никак не могу вам отворить. Попка с ума сошёл.

— Откроешь ты или нет, говори! — сердито закричал газовщик за дверью и давай стучать и звонить.

Наконец я услышал, как он затопал вниз по лестнице.

Ну, думаю, и попадёт же тебе, Попка, если у нас газ из-за тебя выключат!

С досады я схватил щётку и давай его гонять по комнатам. На беду я задел при этом большую фотографию, где папа и мама сняты женихом и невестой. Фотография упала и немножечко разбилась. А Попка, улепётывая от меня, опрокинул вазочку с цветами, вода разлилась по всему буфету. В погоне за Попкой я вскочил на диван. А он взлетел на шкаф и присел там отдохнуть.

Слышу — в передней щёлкнул замок. Мама! Если она сначала пройдёт в кухню, а из кухни сюда, Попка обязательно улетит. Ведь в кухне окно открыто! Я приналёг на дверь, чтобы мама не могла её открыть. Мама нажала на ручку, толкнула раз-другой. Затем я услышал её голос:

— Перестань баловаться, Альфи!

— Я не балуюсь, мама. Только ты не открывай.

Но мама всё равно дёргала за ручку.

Я закричал:

— Не открывай! Попка улетит!

Тут я услышал, как мама пошла закрывать окно.

А Попка опять сидел на гардине.

— Ну, погоди! — сказал я, обозлившись, быстро взобрался на шкаф, оттуда — на печь, с печки спрыгнул на диван, с дивана перескочил на стол… Но Попку так и не поймал.

Когда мама вошла, я лежал на шкафу и чихал, наглотавшись пыли. К счастью, Попка сидел на печи и зорко следил за мной. Поэтому он и не заметил, как отворилась дверь. Мама быстро захлопнула её, огляделась, но никого не увидала.

— Я тут, наверху! — шепнул я тихо со шкафа.

Мама только всплеснула руками и с грустью обвела взглядом покосившиеся гардины, разбитую фотографию, опрокинутую вазочку.

— Никак Попку не поймаю! Ты что предлагаешь? — спросил я маму и опять стал размахивать щёткой.

Попка, жужжа, как пропеллер, промчался но комнате и снова опустился на печку. Но теперь нас уже было двое против одного: мама помогала мне гоняться за Попкой. Я шугая его с одной стороны, она — с другой. К счастью, мама сама смахнула чашку со стола. Представляю, как бы мне досталось, если бы это сделал я!

— Никогда нам его не поймать! — сказал я, чуть не плача. Я уже видел, как Попка улетает в окно, как он на дворе дерётся с воробьями из-за крошек…

Через час вернулся папа. Мама крепко держала дверь и не впускала его.

— Па́уль, прошу тебя, не открывай! У нас Попка вырвался из клетки!

— Пап, очень прошу тебя, не открывай! — крикнул и я с печки.

Папа стал ворчать, что он голоден и что ему надо переодеться. Но мама крикнула ему в замочную скважину:

— Сначала закрой все двери!

Папа так и сделал. После этого мы разрешили ему войти. Точно так же, как перед тем мама, он удивлённо остановился посреди комнаты. Покачал головой и носовым платком стал вытирать пыль с маминого лица.

— Я думал, вы мне какой-нибудь сюрприз приготовили, — сказал он, — а вы тут всю квартиру вверх дном перевернули.

— Помоги нам, папа! — попросил я.

Он протянул мне руку, и я спрыгнул с печки.

— Подумаешь, трудность какая! — сказал он, взял Попкину кормушку и показал её попугаю.

Тот сидел на карнизе. Увидав кормушку, он забеспокоился и стал перебегать с места на место. Тогда папа поставил кормушку снова в клетку. Попка сделал красивый вираж вокруг лампы, приземлился и осторожно влез в клетку. Папе оставалось только захлопнуть дверцу. Папа сразу очень загордился.

— А теперь приступим к большой уборке! — сказал он.

Попка поклёвывал себе зёрнышко за зёрнышком, а мы до позднего вечера убирались. Потом нам всем здорово захотелось есть.

Мама уже хотела отправить меня в постель, как вдруг увидела на кухонном столе деньги за газ.

— Разве газовщик не приходил? — спросила она.

Я уткнулся в газету, будто нашёл там что-то очень интересное.

— Не знаю, — пробормотал я. — Может быть, заходил, да ушёл.

Через неделю нам принесли письмо с газовой станции. Газовщик нажаловался, что его не пустили в квартиру и что семья Циттербаке до сих пор не заплатила за газ. В письме говорилось, что, если в течение трёх дней не будет уплачено по счёту, газ отключат.

«Вот ведь какие!» — подумал я. Но только мама открыла рот, чтоб спросить меня, почему это газовщик не мог попасть в квартиру, как Попка опять ухитрился открыть дверцу. Он выпорхнул и стал носиться по комнате. Я — за ним. Маме уже было не до газовщика. Она то и дело кричала:

— Осторожно — портрет! Осторожно — ваза! Осторожно — чашку опрокинешь!

Я решил: завтра же напишу на газовую станцию и объясню им, что во всём виноват мой попугай Попка.

Ничего себе, удружила мне тётя Зигрид! Хороший подарочек поднесла!

Я много раз слышал про попугаев, которые умеют говорить. Вот я и подумал: чем же мой Попка хуже других?

Сперва я хотел научить его говорить по-немецки, но потом решил: пусть вместе со мной учится по-русски. Вдвоём-то легче! Он может спрашивать меня новые слова.

Я сел перед клеткой и говорю:

— Дорогой Попка, послушай-ка! Наигрались мы с тобой вдоволь, пора и за ученье взяться. Ну как? Неохота тебе?

Я пристально смотрел на Попку. Может быть, ответит. Или подаст какой знак? Все последние дни он был таким паинькой, таким умницей. Но, должно быть, Попке не хотелось учиться. Он перебрался к кормушке и стал щёлкать свои зёрнышки.

— Кто не работает, тот не ест! — строго сказал я.

Но Попка — ноль внимания. Тут я вспомнил, какой у нас терпеливый учитель, и терпеливо ждал, пока Попка поест досыта.

— Ну, теперь повторяй за мной: меня зовут Попка Циттербаке! — приказал я ему.

Попка немножко побегал по жёрдочке и раза два что-то каркнул.

«Что ж, для начала недурно», — подумал я.

— Молодец, — говорю я ему. — А теперь повтори: меня… зовут…

Но Попка только пискнул в ответ, должно быть, потому, что вошла мама. Я попросил её не задерживаться в комнате и оставить нас с Попкой вдвоём. Она может помешать нашим занятиям. Мама посмотрела на меня как-то странно, но всё-таки ушла.

После того как я раз сто повторил: «Меня зовут…» — Попка уселся поудобнее на жёрдочке, спрятал головку под крыло и уснул. Не очень-то это было красиво с его стороны!

На другой день я начал всё снова. Но, сколько я ни трудился, Попка ничего не усваивал, и я уже стал сомневаться, могут ли травяные попугайчики научиться говорить. Ведь мой Попка был из этой породы. Но не мог же я ошибиться: ведь я где-то читал об этом. Да, точно! У Робинзона на острове был как раз травяной попугай! Нет, не может быть, чтобы мой Попка оказался глупее других!

Целую неделю я день за днём подолгу беседовал с Попкой, и в конце концов от этих разговоров у меня голова кру́гом пошла. Даже папу я нечаянно назвал Попкой. А когда в школе к нам пришёл новый учитель физкультуры и стал спрашивать, как кого зовут, я вдруг бухнул:

— Меня зовут Попка Циттербаке.

Весь класс покатился со смеху, а физкультурник что-то записал в свой блокнот. Я сразу догадался: думает небось, что это я нарочно. А ведь у меня, честное слово, это само собой выскочило. Я совсем о другом думал.

На большой переменке меня подозвал Пу́тер — председатель совета нашего отряда — и стал мне что-то плести насчёт моей чести.

Я обозлился, подошёл к физкультурнику и говорю:

— Пожалуйста, простите меня, ведь это я не нарочно. Я не Попка, я Альфонс, но мой Попка говорить учится. Я ему раз сто повторял: «Скажи: меня зовут Попка Циттербаке». Вот у меня и вертятся эти слова на языке.

Но, кажется, физкультурник ничего не понял. Я потоптался около него и убежал.

«Нет, так продолжаться не может, — решил я. — Дай-ка я поговорю с Эрвином. У него дома тоже всякие животные есть. Он у нас в классе ответственный за живой уголок».

— Да это пустяковое дело! — утешал он меня. — Вся загвоздка в дрессировке. Тебе надо натаскать его как следует — вот и всё.

И ещё он сказал, что есть книги о дрессировке животных. Я выскреб всё, что было у, меня в копилке, и отправился в книжный магазин.

— Чего тебе, малыш? — спросила продавщица. — Книжку-картинку или, может быть, сказочку?

Я растерялся и, должно быть, покраснел. Ну какой же я малыш?

Мы долго глазели друг на друга.

— Что ж ты молчишь? Говори, какую тебе книжку надо?

Я и вправду на неё обиделся и за «малыша» и за «сказочку».

А она берёт какую-то книгу с полки и говорит:

— Вот посмотри-ка эту. Здесь очень интересные истории и сказки.

Этого я уж не мог стерпеть и убежал из магазина.

Пройдя несколько домов, я увидел другой книжный магазин. Вхожу и сразу говорю:

— Здравствуйте! Дайте мне, пожалуйста, книжку, как дрессировать животных.

На прилавке лежало много всяких книг: и о муравьях, и о лягушках, и о лошадях, и даже о львах. Но о попугаях — ни одной. Продавщица показала мне книги о певчих птицах, а потом — про орлов.

Но я сказал:

— Мне бы книжку про попугая.

Но книг про попугая у неё не было. А вообще о дрессировке нашлась только одна — «Как натаскивать собак».

Но ведь Попка-то не собака, а попугай! Повернуться и уйти мне уже как-то неловко было. И вот я купил книгу про собак. Три марки восемьдесят она стоила. Дома я прочёл её от корки до корки. А может, лучше мне завести себе собаку? Собака умеет ходить рядом с хозяином, по команде садится. Если я что-нибудь потеряю, она обязательно отыщет. А кроме того, она будет кусать моих врагов. Пусть-ка попробуют тогда дразнить меня!

Или, может быть, выдрессировать Попку по собачьей книжке?

Я решил сделать опыт. Подошёл к нему и приказал:

— К ноге! — Потом крикнул: — Место!

Но он даже не слушал. Значит, не годилась эта книга для попугаев…

И я начал всё сначала. Две недели подряд, день за днём, я чуть не целый час твердил ему: «Попка — Попка! Попка — Попка!» Даже заболел в конце концов. У меня нашли паралич поднёбных мускулов. Доктор сказал, что я очень переутомился. Из поликлиники я вернулся злой на Попку как чёрт.

— Дурак ты! — накинулся я на него.

Попка кивнул мне, поблёскивая своими глазками-угольками, да вдруг как закаркает:

— Дур-рак! Дур-рак! Дур-р-рак!

Я выскочил в кухню. Кричу:

— Мама, мама! Попка заговорил! Это я его научил!

Но больше я не добился от него ни слова. Заговорил он только несколько дней спустя, когда к нам в гости пришла тётя Анна.

— Ах, какая хорошенькая птичка! — сразу засюсюкала она. — Цып-цып-цып!

— Попкой его зовут, — сказал я.

Попка смирно сидел у меня на пальце и, склонив головку, посматривал на тётю Анну.

— Ах ты, моя цыпочка! Ах ты, моя маленькая! Ну пойди, ну пойди ко мне! — звала она его.

Попка молчал-молчал, а потом повернул головку да как каркнет:

— Дур-р-рак! Дур-р-рак!

Сколько я натерпелся из-за этого Попки! Мама сказала, что я распугаю всю её родню. И я решил больше не дрессировать Попку. Вот если я заведу себе собаку — обязательно выдрессирую. Вчера на улице встречаю тётю Анну. Я ей: «Здравствуйте!» — а она только кивнула и молча прошла мимо.

С того дня как Попка так невежливо обошёлся с тётей Анной, прошло немало времени. Но ничему новому он так и не научился. Только одно слово и запомнил и всегда выкрикивал его, когда не надо. И доставалось же мне из-за него! Все ведь думали: это я нарочно его подучил, чтобы он всех гостей так встречал. А мне это и в голову не приходило.

Но зато он стал совсем ручным: полетает по комнате, опустится ко мне на плечо, пощиплет ухо, а то посидит на голове. Во время обеда он подлетал к моей тарелке и клевал из неё. Стоило мне свистнуть два раза подряд — он был тут как тут. Попка хорошо знал: это значит, что я приготовил для него какое-нибудь лакомство.

И вот однажды в наш город приехал бродячий цирк. Я, конечно, был на первом же представлении. Всё мне очень понравилось. Особенно номера со зверями. У них там слон стойку делал, львы прыгали в обруч, а моржи здорово жонглировали мячами. Под конец выступали наездники. Ух и лихие!

Вернувшись из цирка, я вдруг подумал: «А ведь номера с попугаем у них не было! Что, если я пойду к ним с Попкой? Покажу, как он по свистку садится на плечо, щиплет меня за ухо, а может быть, он что-нибудь каркнет им в микрофон! Что, если они меня научат дрессировать попугайчиков? Тогда ведь и я смогу выступать в цирке. Ну пусть даже не в цирке, а хотя бы на пионерском сборе или на родительском вечере».

Я решил непременно сходить с Попкой в цирк.

Уже на следующий день мне подвезло. Когда я пришёл из школы, мамы не было дома. Ей бы наверняка не понравился мой план, и она не пустила бы меня с Попкой даже на улицу. Я быстренько достал коробку от ботинок, посадил в неё Попку, насыпал немного корму, завернул всё в полотенце и пошёл в цирк. Там все двери и ворота были заперты. Но откуда-то доносились голоса. Я постоял немного, огляделся и перемахнул через забор. Но не успел я ступить и шагу, как кто-то ухватил меня за ворот.

— Пустите! — закричал я.

Обернулся и вижу — слон. Вытянул хобот и дует мне прямо в лицо.

— На помощь! — заверещал я, бросил коробку с Попкой и пустился бежать.

Завернул за угол и налетел на толстого дядьку с чёрной бородой. Это был директор цирка. Я сразу его узнал.

— Сто-ой! — крикнул он. — Куда это ты так торопишься?

— Слон… за мной гонится!.. — пробормотал я.

Директор — хохотать:

— Так ты нашего Эми́ра испугался? Он у нас смирный. Это он у тебя сахарку просил.

Тут я опять испугался: а вдруг слон подумает, что в картонке сахар, и проглотит её вместе с моим Попкой?

— Да… картонку… Попку… сожрёт…

Директор опять рассмеялся, погладил бороду и сказал:

— Ну хорошо, хорошо, успокойся, пожалуйста! Молодец, что вовремя пришёл. Пора начинать репетицию.

Вот это да! Откуда же он про мой план узнал? Но тут же я вспомнил, что в цирке у них есть волшебник. Это он, должно быть, угадал мои мысли на расстоянии.

Директор крикнул:

— Эй, Рыжий! Вылезай!

Из вагончика, у которого мы стояли, выскочил молодой парень, очень даже серьёзный с виду, и ласково сказал мне:

— Здравствуй!

— Это наш Рыжий, клоун наш, — пояснил директор.

А я бы его не узнал, хоть совсем недавно видел на представлении…

Директор показал Рыжему на меня:

— Этот к нам в труппу. Новенький.

Я подумал: «Лучше пока помолчу. Посмотрим, что дальше будет». По правде сказать, я и про картонку с Попкой в эту минуту забыл. Уж очень всё интересно стало, хотя и страшновато.

Все трое мы пошли в большую палатку. На арене было пусто и пахло, как в зоопарке. В стороне тренировались два жонглёра.

— Друзья, — сказал им директор, — прошу вас освободить арену. Надо прорепетировать новый номер. — И он обернулся ко мне: — А где же твой тренировочный костюм?

— Ничего, я так… как вы… — замялся я.

— Смотри, запачкаешь рубашку, — сказал клоун.

— Начали! — крикнул директор. — Впустите пони! Живо! — Он вообще никому не давал слова сказать, спешил и суетился больше всех. — Ну так вот…» — сказал он мне. — Будешь работать с Рыжим. Сделаем так: ты сначала будешь сидеть в рядах, вместе со зрителями, а когда Рыжий закончит работу у ковра, ты выбежишь на арену. Садись вон туда!

Я послушно сел. На арену вывели пони. Рыжий попытался вскочить на него, но получилось очень смешно — он свалился с другой стороны. Тогда он решил вспрыгнуть на лошадку сзади, но перекувырнулся и — бух! — носом в песок! Я хохотал до упаду. Теперь лошадка пустилась галопом. Рыжий — за ней. Где уж было ему угнаться! Но он всё-таки схватил её за хвост и два раза подряд перекувырнулся в воздухе. Наконец он всё-таки взобрался на пони и улёгся на его спине как-то косо, а пони во всю прыть носился по арене. Вдруг клоун перевернулся через голову, спрыгнул и убежал.

— Порядок! — сказал директор. — Чистая работа! Молодец! А теперь очередь за Бамби́но.

Я сижу и думаю: «Бамбино? Это что ещё за зверь такой?» Но на арену никто не выходил.

А директор как закричит на меня:

— Чего ж ты не идёшь? Твоя очередь!

«Какой я ему ещё Бамбино? — подумал я. — Я ведь пришёл только спросить, нельзя ли нам с Попкой какой-нибудь номер для них приготовить…»

— Да я… да я же… — бормотал я, но директор не стал меня слушать.

— Нечего время терять! — крикнул он. — А то публика свистеть начнёт. Выбегай на арену! И сразу прыгай на пони!

Что мне было делать? Я послушался. Когда пони пробегал мимо, попытался вскочить на него. Крепко ухватился за гриву и едва вскарабкался на него.

— Хорошо, Бамбино, — похвалил меня директор, — это так, будто ты никогда не садился на коня. Зрители смеются. А теперь вставай!

Что? Я забеспокоился. Каких усилий стоит мне удержаться на спине, а теперь стать на ноги?

— Скорее, скорее, не теряй времени! — Подгонял директор.

Я попробовал. Немного выпрямился, сразу потерял равновесие и упал в песок.

— Может случиться, — успокоил меня директор, — но скорее вставай. Темп! Темп!

Пони бежал спокойно, и вообще это было очень смирное животное. Я снова разогнался, побежал и прыгнул на него. Осторожно встал на колени, встал. Но едва я стал, как снова начал сползать со спины конька. У меня закружилась голова, и я соскочил. Упал прямо директору под ноги и свалил его на землю.

— Тьфу! Пусть тебе пусто! — Крикнул он и дернул себя за черную бороду. — Или у тебя нет нервов? Зачем ты столько упражнялся? Ты ведешь себя, как желторотый новичок, Бамбино!

Я лежал в песке и смотрел на него снизу вверх.

— Да я только ради Попки…

В эту минуту в палатку пулей влетел какой-то парень, небольшого роста, ладный такой, с длинными черными волосами. Несколько прыжков — и он на манеже. Раз, и уже стоит на коньке. Развел руки и закричал:

— Гоп, гоп!

— Что за оказия? — Воскликнул директор. — Кто ты и откуда ты?

Тот парень сам делал стойку на голове на спине коня. Не меняя позы, он сказал:

— Да вы же меня приглашали. Я Бамбино. Мои родители придут в час. Мы вместе покажем новый номер.

Здесь он встал и начал пританцовывать на одной ноге.

— Ну, а ты кто? — Спросил меня озадаченный директор.

— Альфонс Циттербаке, — ответил я, все еще лежа в песке.

— Циттербаке? Итак, из семьи клоунов?

— Нет, — сказал я, — мой папа ходит на нормальную работу.

Но директор уже не слушал меня. Он хлопал в ладоши и приговаривал:

— Браво, Бамбино, просто замечательно. Теперь еще отработаем конец номера, конец должен поражать всего.

Я осторожно отполз в сторону.

— А потом выпустим львов, — добавил директор.

«Вот так, — подумал я. — Когда здесь слоны на воле, и львов, вероятно, выпустят на манеж без клеток. Львы же не знают Альфонса Циттербаке и еще примут меня за кусок корма». Я вскочил и бросился из палатки, и так быстро, как тот, настоящий Бамбино, вбежал сюда. И вдруг я вспомнил про Попку. Его же надо спасать! Осторожно выглянул из-за фургона. Слон Эмир стоял на том же месте. Перед ним лежала моя коробка. Эмир уже развязывал полотенце. Должно быть, хотел узнать, нет ли там сахарку. Шаг за шагом я стал подходить к нему.

— Эмир, разреши мне, пожалуйста, взять мой свёрток! — попросил я очень вежливо: я всё боялся его разозлить.

Эмир поднял хобот и тихонько дунул.

Что бы это могло значить? Можно мне взять картонку или нельзя? Я порылся в карманах и, к счастью, нашёл там липкий леденец. И вот я предложил слону:

— Давай меняться, Эмир. Ты мне отдашь Попку, а я тебе дам леденец. Он кисленький такой!

Слон медленно приблизил ко мне хобот и осторожно взял с ладони липкий леденец. А я — сразу к картонке.

— Дур-р-рак! — каркнул Попка изнутри.

Я поклонился слону, чего я обычно никогда не делаю, и медленно, шаг за шагом стал пятиться к забору. А слон размахивал хоботом и всё поглядывал на меня своими маленькими глазками. Мне даже показалось, что он смеётся надо мной.

Перескочив через забор, я прежде всего достал носовой платок и вытер пот со лба. А потом уже припустился домой.

Но обидно всё-таки! Я ведь так и не узнал, как дрессировать Попку. Должно быть, из этого у меня ничего не выйдет. А в классе меня обозвали задавалой, когда я им рассказал про свои злоключения в цирке. Но ведь я всё в точности описал им, ни словечка не присочинил. Да и на цирковых афишах каждый может прочитать: «Гвоздь программы — Бамбино! Непревзойдённый наездник!»

Обязательно пойду его смотреть. Но мне до сих пор никто не верит, что директор принял меня за Бамбино. И не верят, что я уже совсем неплохо умею ездить верхом на настоящем пони…

Как я попал в „комнату страхов“

Недавно в нашем городе устроили ярмарку. Ну там карусели, силомеры, «чёртово колесо» и всякие другие аттракционы.

Мы, ребята, конечно, страшно обрадовались. Но мама меня не хотела пускать.

— Уж очень много денег это стоит, — сказала она. — Да и опасно на «чёртовом колесе».

Я сразу заметил, что папе и самому хотелось пойти, правда, у него было какое-то заседание. Тайком он сунул мне марку и шепнул:

— Маме не обязательно об этом говорить!

А когда я выходил из дому, мама мне ещё пятьдесят пфеннигов в карман положила.

Было нас четверо — Эрвин, Петер, Бруно и я. Сперва мы носились как угорелые между палатками, каруселями и ларьками.

— Начнём-ка с «чёртова колеса», а? — предложил Эрвин.

Но мне, сказать по правде, неохота было — меня тошнит от этих колёс.

— Трусишь, Циттербаке? — закричали все остальные.

Но я и виду не подал, и мы прошли дальше, к «американским горкам».

Эрвин крикнул:

— Айда наверх!

Мимо нас прогрохотала тележка. Девчонки в ней визжали как резаные.

— По мне дороговато! — сказал я. — Детский стоит пятьдесят пфеннигов. Что ж у меня тогда останется? На одно яблоко и большой леденец?

Тут уж Эрвин разозлился:

— Говорил же я — трус ты! Вот и сейчас видно — боишься с горки скатиться!

Но Петеру тоже показалось дорого, и он сказал, что ему неохота. Мы пошли дальше. Остановились перед большой палаткой. На вывеске — светящаяся надпись:

Я громко прочитал эту надпись, и у меня сразу мурашки по спине забегали. Петер и Бруно что-то притихли. Только Эрвин всё ещё ворчал.

В палатку надо было въезжать на маленькой тележке. Там, где мы стояли, надо было садиться в тележку. Она сразу трогалась с места, и за ней тут же захлопывались ворота. Проходило немало времени, прежде чем тележка выкатывалась из других ворот. Но в каком виде оттуда выезжали люди — ужас!

Женщины и девушки от страха прижимались к своим кавалерам, а у тех шляпы были надвинуты на самые глаза. Из громкоговорителя нёсся дикий вой и визг.

Мы всё ещё стояли перед вывеской разинув рты.

Наконец Эрвин сказал:

— По-моему, и тут тоже дерут! Ишь ты, один раз прокатиться — тридцать пфеннигов!

— Трусишь? — обрадовался я.

Я надеялся, что он скажет «да» и мы уйдём подальше от этой «комнаты страхов».

Но Эрвин всё ещё злился.

— Сам трусишь! — крикнул он.

— Это я трушу? Я вот не боюсь «комнаты страхов», а ты боишься!

По правде сказать, мне не особенно хотелось в эту «комнату страхов». Папа часто говорит, что для настоящего Циттербаке у меня смелости маловато. Но, чтобы меня несколько раз подряд обзывали трусом, этого я не мог стерпеть.

— Нечего зря болтать! — сказал я. — Давай садись, поехали!

— Ладно уж! — угрюмо пробормотал Эрвин, пересчитывая монеты.

Мы подошли к кассе, а Петер и Бруно остались у входа, чтобы понаблюдать, что с нами произойдёт. Между тем дядька у кассы кричал во весь голос:

— Заходи! Заходи! Здесь живая смерть по стене бегает! У Цезаря Штильмана вы от страха посинеете!

Опять я почувствовал, как у меня мурашки по спине поползли.

Мы с Эрвином сели в свободную тележку, и когда мы катились мимо Петера и Бруно, то помахали им на прощание и улыбнулись. Но было уже не до смеха. Тележка дёрнулась, ворота за нами захлопнули, и мы очутились в полной темноте.

Сразу на нас со всех сторон обрушился какой-то рёв и визг. Тележку кидало из стороны в сторону, пришлось обеими руками вцепиться в поручни. Вдруг впереди показались огромные красные глазищи, и мы пронеслись под чудовищной совой. То и дело тележка стукалась о какие-то двери, они распахивались, и я сгибался в три погибели: всё думал — сейчас по уху получу. Вдруг перед нами выросло… привидение! Оно грозило нам белой рукой.

Эрвин взвизгнул:

— Бежим отсюда!

Но как убежишь, когда тележка несётся всё быстрей и быстрей. Потом чьи-то длинные шершавые пальцы пытались схватить нас за волосы, стали ощупывать лицо.

— Мертвецы! — заорал я и зажмурил глаза.

Где-то рядом ударила молния, загрохотал гром, и в ослепительной вспышке я увидел двух ведьм. Они плясали вокруг нашей тележки. Но самое страшное ожидало нас впереди. Тележка замедлила ход, стало немного светлее. Мы с Эрвином поглядели друг на друга и уже хотели перевести дух, но куда там… В освещённой нише стоял скелет и молча манил нас костлявой рукой. Медленно мы катились прямо ему под ноги. Всё ближе, ближе… Волосы у меня встали дыбом.

Я вскочил и закричал:

— Не могу больше!

Эрвин хотел меня удержать, но тележка метнулась в сторону, и я очутился на холодном песке. Я ничего уже не видел и только слышал где-то вдали жалобные вопли Эрвина:

— На помощь! Циттербаке, где ты?

Теперь я остался совсем один в «комнате страхов»… Надо было как-то выбираться. Не успел я подняться, как мимо пронеслась новая тележка и женский голос пропищал:

— Эвальд, Эвальд! Ещё одно привидение!

Это, должно быть, про меня кричали. Ощупью я стал пробираться вперёд. Мимо пронеслась ещё одна тележка. Вдруг я заметил слабый свет сверху и увидел, что стою рядом со скелетом!..

У меня задрожали колени, я упал и… опрокинул скелет.

Вот тебе и раз! Оказывается, всё это было одно враньё! Скелет сразу развалился, и поднялось целое облако пыли. Внутри черепа горела зелёная лампочка. Ну и жулики! Они, оказывается, просто подсвечивают зелёными лампочками!

Я пошёл назад от лампочки к лампочке и всё следил, чтобы меня не сбило тележкой. Скоро я добрался и до привидения и чуть не запутался в его белом балахоне. «Глупость одна, а не привидение! — сказал я себе. — Всё из картона вырезано!»

Тут как раз проезжала ещё одна тележка с двумя девчонками.

— Видишь, шевелится! — в ужасе пропищала одна из них, и тележка исчезла в темноте.

Я побрёл дальше и наткнулся на «пальцы мертвецов». Это были обыкновенные тесёмки, спущенные с потолка. Во́ сколько вранья!

Но, как я ни искал, я не находил ворот, а надо было выбираться из этой дурацкой «комнаты страхов». Я вспомнил, что мимо скелета все тележки очень медленно проезжали. Вот, думаю, там я и вскочу, а уж она куда-нибудь вывезет! Я ещё немного побродил в темноте, нашёл это место и стал ждать.

Сперва проехала тележка с дяденькой и тётенькой. От страха они зажмурили глаза и целовались.

— У-у-у! Все вы в ад попадёте! — завыл я, чтобы их позлить.

Но они даже не оглянулись.

Со следующей тележкой мне повезло. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я сразу увидел, что в ней сидел только один человек — какая-то тётка. Правда, очень толстая.

Я вскочил на ходу и уже хотел сказать: «Здравствуйте! Извините, пожалуйста, я заблудился и никак не выберусь отсюда»… Но где там! Она как закричит и тут же разом затихла и повалилась на меня. Я чуть не выпал из тележки. Тётку-то, оказывается, родимчик хватил.

Были там и ещё всякие страхи, но я их ничуть не боялся. Ни отрубленной руки на столе, ни болтающихся ног удавленника…

«Всё одни картонки, всё мура какая-то!» — злился я.

И вот мы с тёткой выкатили на свободу. В первую минуту дневной свет меня совсем ослепил. Но затем я увидел Петера и Бруно. Они обалдело уставились на меня.

Какие-то девчонки, увидев меня, заверещали. Толстая тётка рядом со мной тяжело отдувалась и утирала слёзы. Я оглядел себя: весь в пыли, на плече болтается кусок балахона того дурацкого привидения, а в руке — картонная кость!

Спрыгнув с тележки, я пустился бежать. Бруно и Петеру крикнул:

— Удирай, ребята!

Скоро мы были уже среди деревьев парка.

На бегу я спросил:

— А Эрвин где?

— Он как выкатил из этой страхолюдин, весь белый-белый, и сразу драла! «Альфонса привидение уволокло!» — кричит. Только мы его и видели.

Петер и Бруно здо́рово струхнули. Потом они решили всё-таки сообщить в полицию, что у них на глазах ребёнка украли, но тут из ворот выкатили мы с тёткой.

— Небось жутко было? — спросил Бруно, тыча пальцем в картонную кость.

— Да, пришлось здорово повозиться, — ответил я и тут же отбросил подальше кость и лоскут от балахона.

Петер и Бруно стали клянчить, чтобы я рассказал им про «комнату страхов».

Но я ответил:

— Вы лучше по-честному скажите: кто из нас трус — я или Эрвин? Вот он всегда так, хвастает, хвастает, а как дойдёт до дела — сразу удирать.

Дома папа меня спросил:

— Ну как, Альфи, интересно было?

— По правде сказать, скучновато. Ты бы только злился на такой ярмарке.

А мама сказала:

— Альфи, сходи, пожалуйста, в подвал, принеси угля.

Но мне что-то не хотелось. Не люблю я ходить в подвал, когда темно. Я и стал выдумывать всякие отговорки, пока папа не сказал, что пойдёт вместе со мной.

А ведь правда там внизу всё паутиной затянуло… Говорят, даже крысы бегают. И потом кто его знает, кто там по ночам прячется?

Как мы праздновали день рождения

На этот раз мы праздновали не мой день рождения, а Бруно. Ему разрешили пригласить нас всех после обеда на чашку кофе. Мы были одни — родители ушли на работу.

Мама Бруно испекла песочный торт, накрыла на стол и посредине поставила большой кофейник, прикрыв его весёлым пуделем, чтобы не остывал. День рождения вышел у нас мировой!

Начали мы с того, что всё съели, потом стали играть. Сперва в индейцев. Вождём выбрали Бруно. Его праздник-то! В будни он у нас самый обыкновенный индеец, и зовут его «Косая гадюка». А сегодня мы позволили ему называть себя «Телеоко». Я был шаманом, по прозвищу «Мудрый Альфонс», «Трубка мира» оказалась совсем невкусной. А мне, шаману, надо было её всё время курить. Бруно достал самую настоящую трубку из отцовского стола — ну конечно, без табака. Но всё равно меня от неё мутило. Вырасту большой — ни за что не буду трубку курить!

Потом мы стали играть в пиратов. Тоже ничего получилось. Диван мы превратили в пиратский корабль, а ковёр у нас был самым обыкновенным купеческим кораблём. Нашего «новорождённого» назначили капитаном. Но тут случилась маленькая неприятность: в самый разгар морского сражения подломилась ножка дивана. На всякий случай мы перестали играть. Бруно сразу придумал, как поправить беду. Достал с полки пачку книг и подложил их вместо ножки.

Дальше мы не знали, во что играть.

Вдруг я как закричу:

— Я знаю! Я знаю! Угадайте, что я придумал?

— В пожарных? — спросил Бруно.

Я только рассмеялся.

— В доктора и больного?

— В прятки?

— В железную дорогу?

— В пограничников?

Так никто и не угадал.

— Мы будем играть в ресторан и праздновать день рождения Бруно! А потом мы все будем пьяные!

Это ребятам очень понравилось. Мы быстро переоделись. Меня нарядили дедушкой Бруно. Дали его шляпу и перчатки. Эрвин был официантом, а мы все — гостями.

Усевшись за стол, я крикнул:

— Официант!

Но Эрвин с чем-то возился в кухне и всё не подходил к нашему столику.

Тогда я крикнул:

— Официант, жалобную книгу!

Тут уж он мигом подлетел к нам: на руке белое полотенце, а сам так и юлит.

— Мы отмечаем сегодня день рождения моего внука Бруно, — сказал я важно, стараясь басить. — Прошу вас подать нам пять стаканов вина.

Эрвин что-то записал на бумажке и шмыгнул в кухню. Вскоре он появился с подносом. На подносе были стаканы, а в них что-то красное.

Мы чокнулись, крикнули хором:

— За твоё здоровье, Бруно! — и выпили залпом.

Оказалось, это газированная вода с сиропом.

Но она была здорово похожа на настоящее вино. Потом мы стали громко хохотать. Петер заказал ещё по стакану на всех. Мы снова выпили. Тут Эрвин сказал, что и ему хочется с нами выпить. Но он же был официант, значит, ему пить нельзя было.

Бруно сказал:

— Ничего, ничего! Принеси ещё стакан. Когда день рождения, официантам тоже можно выпить.

Так мы выпили по пять стаканов газированного вина.

Я сказал:

— Теперь мы все пьяные, давайте плясать!

И мы стали горланить песни и плясать.

Игра и вправду получилась замечательная.

Но мама Бруно была совсем другого мнения. Мы и не заметили, как она вошла. Шатаясь, я нечаянно её толкнул.

— Что у вас творится? — раздался её голос.

Бруно подмигнул мне: давай, мол, играть дальше.

— Здра-а-вствуй, мама! — сказал он каким-то чужим голосом. — А винцо высс-ший кла-асс!

А я кричал:

— Эй, официант! Ещё стаканчик!

Мама Бруно подбежала к столу и принялась нюхать стаканы.

— Да что же вы наделали! Вы же пьяные все!

Мы опять давай хохотать. И до чего здорово получалось у нас!

— Откуда вы вино достали? — закричала мама Бруно, усадив нас всех на диван. — И кто всё это придумал?

— Мама… — начал Бруно. Он всё не мог перестать смеяться. — Мама, ты себе представить не можешь… до чего это весело!

— Весело? Сейчас я вам покажу веселье!

Она сказала это так строго и сердито, что мы сразу перестали смеяться.

Тогда Бруно решил ей всё объяснить:

— Мам, послушай, что я тебе скажу…

Но она не дала ему говорить:

— Бруно, сейчас же скажи мне, кто вас научил пить вино!

Бруно хотел ей объяснить, что мы пили не вино, а газировку и что пьяные мы только понарошку, но она не давала ему сказать, сердилась всё больше и только повторяла:

— Говори правду, Бруно! Кто вас научил?

Тогда он ткнул в меня пальцем и сказал:

— Циттербаке.

Мама Бруно вздохнула с облегчением:

— Ну конечно! Мой Бруно никогда бы себе этого не позволил.

Мне сразу жарко-жарко стало: наверно, я покраснел до ушей. У меня даже пот на лбу выступил.

— Вот видишь, вот видишь! — сказала мне мама Бруно. — Ты совсем красный от вина.

— А чего мы плохого сделали? — разозлился я.

— Чего плохого? Вот я сейчас пойду к твоим родителям и всё расскажу.

Она так и не дала нам ничего объяснить, разогнала всех по домам, а сама увязалась за мной.

Я только успел погрозить Бруно:

— У-у, предатель!

Моя мама побледнела, увидев меня с мамой Бруно.

— Что-нибудь случилось? — спросила она сразу.

Я покачал головой.

— Можно мне с вами поговорить, фрау Циттербаке? — сказала мама Бруно.

Меня оставили в коридоре, но я всё равно слышал, как они там в комнате друг другу, жаловались.

— Вы только представьте себе: прихожу домой, ничего не подозревая, и вижу: всё перевёрнуто вверх дном, а дети пьяны! И зачинщик — ваш сын. Нет, вы подумайте только, они пили вино!

Потом обе мамы позвали меня в комнату.

— Неужели, Альфи, это всё ты натворил? — спросила моя мама с отчаянием в голосе.

— Ничего я не натворил! И никакого вина мы не пили!

Мама Бруно всплеснула руками:

— Говори правду! Я требую!

— Да мы пили…

— Так почему же ты говоришь, что вы не пили? — тихо спросила моя мама.

— Потому что мы не пили… то есть мы пили, но… — Я совсем сбился и замолчал.

— Он сам не понимает, что говорит, милая фрау Циттербаке! — сказала мама Бруно и покачала головой.

Я плюнул и решил вообще молчать. Мне было всё равно. Но они стали выспрашивать, кто меня этому научил.

Я сказал:

— Никто меня не учил, я сам всё придумал.

— Да, уж мой-то Бруно на такие вещи не способен! — обрадовалась мама Бруно.

Я разозлился и крикнул, что её Бруно трус, что он теперь на других сваливает, а сам и пил и шатался не меньше, чем все остальные.

Моя мама сказала убитым голосом:

— Прямо не знаю, что из тебя выйдет, Альфи! Нет, нет, это у тебя не от матери!

В наказание меня тут же отправили в постель. Подумать только: из-за нескольких стаканчиков газировки меня среди бела дня уложили спать! А сколько раз я пил её куда больше, и никто мне слова не сказал.

Мама, конечно, всё рассказала папе. Но он только засмеялся. Она стала ему объяснять, как это опасно, но он всё равно смеялся. Потом он подошёл к моей кровати и велел рассказать ему всё по правде. Я и рассказал ему всё по правде. Что вино было не вино вовсе, а обыкновенная газировка. Папа выслушал меня внимательно, а потом так захохотал, что зеркало на стене задрожало.

Тут вбежала мама — сердитая-пресердитая. Папа ей всё объяснил. Тогда и мама засмеялась. Мне разрешили встать, и я даже выпросил себе к ужину газированной воды в настоящей рюмке.

Теперь, когда я встречаю маму Бруно, я сразу давай шататься, как будто я пьяный. Я, конечно, понимаю, что нехорошо так делать, но наша учительница правильно говорит: «Зло должно быть наказано!»

„А человек, можно сказать, добра желал“

Как-то раз нашёл я на улице перчатку. Хорошую такую, из красной кожи и с жёлтой костяной кнопочкой. Должно быть, её только-только кто-нибудь уронил. Впереди шла какая-то женщина. Я припустился за ней.

Догнал и, запыхавшись, спрашиваю:

— Вы не… Вы не…

— Нет у меня денег! И не смей клянчить! — крикнула она сердито, сверкнув очками.

Я было протянул ей эту красную перчатку, но увидел, что на ней перчатки зелёные. Тогда я побежал дальше.

Она мне вдогонку крикнула:

— Хулиган!

А я уже догнал старушку и спрашиваю:

— Это вы перчатку потеряли?

— Неужто все яблоки разобрали? — переспросила она меня.

Тьфу ты! Должно быть, бабушка плохо слышала.

Я крикнул погромче:

— Да нет, я вас про перчатку спрашиваю! Не ваша ли?

— Что ты! Это я свою старую шаль донашиваю.

Тогда я крикнул ещё громче:

— Ваша перчатка или нет?

— Как тебе не стыдно, мальчик, кричать на пожилую даму! — сказал проходивший мимо дяденька и ухватил меня за воротник.

— Да я не кричу, я про перчатку спрашиваю!

— Ты ещё и мне дерзишь? — разъярился дядька.

Я давай скорее улепётывать.

Спрашивал я ещё у многих: у железнодорожника, у молодой женщины, у мотоциклиста, который как раз шины подкачивал, у одного парня постарше — он мне ещё подзатыльник за это дал, и у тёти с дяденькой. Дяденька оказался симпатичным и тут же объяснил мне, что перчатка изготовлена из козьей кожи и что она очень красивая. Но тётя не дала ему всё толком объяснить. Она сказала, что всё это ерунда, потому что перчатка сделана из искусственной кожи, и что такую безобразную перчатку она бы никогда в жизни не надела.

Ну, думаю, с меня хватит! Что это я буду бегать и приставать к людям. Я подбросил перчатку, наподдал ногой, и она отлетела далеко на мостовую.

Бац! — вот она и шлёпнулась.

Бац! — вот я и получил затрещину.

— Какой сорванец! — услышал я позади себя женский голос. — Моей перчаткой играет в футбол!

Пришлось мне пойти на мостовую, поднять перчатку и отдать её этой женщине. А она вздумала читать мне нотацию! Всего-то я не запомнил, конечно, но говорила она, примерно, вот что: разве честные люди так поступают?.. Если кто-нибудь нашёл перчатку и если он честный человек, то он не станет играть ею в футбол, а возвратит тому, кто её потерял…

А закончила она так:

— Вот если бы ты, мальчик, поступил, как я говорю, то ты непременно получил бы в благодарность от меня подарочек. Но ты ничего от меня не получишь, потому что…

— Мэ-ээ! — проблеял я.

Никогда раньше я так не делал. Я вообще не люблю дерзить взрослым. Но тут я не выдержал, И, конечно, сразу же нарвался на маму. Она как раз вышла за молоком. В наказание меня на целый день посадили под домашний арест.

Ну скажите, где же тут справедливость? Ведь человек, можно сказать, добра желал…

Как я научился прыгать вниз головой

Вот выскользнуло у меня нечаянно слово, а теперь приходится расхлёбывать. Недавно за столом я проболтался, что не умею прыгать вниз головой. Мне надо было сдавать нормы по плаванию, а без этого прыжка их не принимают.

Пана спросил:

— Неужели ты даже с однометрового трамплина боишься прыгать?

Я сразу, догадался: папа недоволен мной.

— Ничего я не боюсь, — ответил я поскорей, — но, если на тебя все смотрят, никогда ничего не получается. А шлёпнешься животом — хохотать будут.

— Всё это пустые отговорки, Альфонс. У тебя просто не хватает смелости.

— Как это — не хватает? А солдатиком-то я прыгаю! Только вот вниз головой не…

Папа отмахнулся от меня, как от мухи, и сказал, чтобы я ему голову не морочил. Просто, мол, трушу, вот и всё.

— Итак, мой сын, Альфонс Циттербаке, не решается спрыгнуть вниз головой с трамплина. Скажи мне, Альфонс, сколько тебе, собственно, лет?

Я промолчал. Папа не хуже меня знает, сколько мне лет.

— Отвечай!

— Ну, десять. Ну и что? — сказал я.

— Когда мне было десять лет, я уже прыгал с трёхметрового трамплина вниз головой.

— Оставил бы ты его в покое, Пауль, — сказала мама. — Неужели это так уж обязательно — прыгать вниз головой? Как-нибудь проживёт и без этих дурацких прыжков. Я вот тоже не умею прыгать вниз головой. Да и вообще не решилась бы прыгнуть с трамплина.

Я с благодарностью посмотрел на маму.

Папа отодвинул тарелку и вместо бутерброда стал кусать себе губы.

— От тебя никто не требует этого! — сказал он маме. — Но чтобы парень в его годы не мог решиться прыгнуть вниз головой! Позор!

— Нет, почему это я не могу решиться? Могу! — вступился я сам за себя. — У меня только не получается вниз головой. И все потом смеются.

Уж очень мне не понравилось, когда папа насчёт позора сказал.

— Нет, ты боишься! Ты вообще трусоват. В этом вся беда.

Мы ещё некоторое время препирались с папой, а мама всё хотела нас успокоить.

Под конец папа сказал:

— Прыгать, вниз головой — дело мужское. А наш Альфи — трус!

После этого мама ушла в кухню.

Мы с папой замолчали. А когда папа заговорил, я почувствовал, что дело идёт к примирению.

— Ну хорошо! — сказал он. — Предположим, что ты просто не решаешься. Тебе стыдно, что ты ещё не овладел техникой прыжка.

— Вот, вот, это самое! — обрадовался я.

— Хорошо, я покажу тебе, как надо прыгать.

Папа отодвинул стулья в сторонку, снял пиджак и стал на край ковра. «Значит, ковёр у нас вроде как маленький бассейн», — догадался я.

— Руки поднимаешь над головой. Вот так, — объяснял папа. — Подбородок прижми к груди и… падай! Очень медленно падай! И как только наступит критический момент — кажется, вот-вот ты сложишься пополам, словно перочинный ножик, — тут ты и отталкивайся от трамплина и сразу вытягивайся как стрела. Ноги нельзя ни раздвигать, ни сгибать в коленях. Это главная ошибка всех новичков…

Так мы тренировались с папой на ковре. У меня очень здорово получалось. Папа подсказал мне ещё один секрет: надо крепко цепляться пальцами ног за трамплин, чтобы толчок лучше вышел. У нас в комнате я делал всё это, как настоящий чемпион.

На другой же день я пошёл купаться. На водной станции я повторил всё в точности, как мы делали с папой. Но, сколько я ни бился, стоило мне дойти до того момента, о котором папа говорил: «Вот-вот сложишься пополам, словно перочинный ножик», — и дальше у меня уже ничего не получалось. Я так боялся шлёпнуться животом, что вообще не прыгал. Вокруг уже стали собираться мальчишки, а один крикнул:

— Ну, давай, давай! Чего тянешь? Нам охота поглядеть, как ты шлёпнешься!

Я побежал за ними и разогнал их. А когда обернулся, вижу — трамплин где-то далеко-далеко. Ну, думаю, возвращаться уже не стоит… Так я ни разу и не прыгнул вниз головой.

Дома всё было по-прежнему. Только, должно быть, папа забыл про прыжок. Во всяком случае мне очень хотелось этого. За весь вечер он так и не спросил, помогла ли мне тренировка на ковре.

Все следующие дни я даже близко не подходил к водной станции. Всё ломал себе голову, как бы мне увильнуть от сдачи норм по плаванию. А может, моё будущее вовсе не на воде? Может, я какой-нибудь легкоатлетический талант? Но перейти в лёгкую атлетику я так и не успел. В субботу за ужином (мама приготовила жареную картошку с селёдкой — моя любимая еда, и я ничего плохого никак не мог подозревать) папа вдруг вспомнил о прыжках:

— Ну, Альфи, был на водной станции?

Я мотнул головой и поспешил набить себе рот картошкой — тогда хоть мне не надо будет отвечать: ведь мама очень не любит, когда я разговариваю с полным ртом.

Но папа терпеливо выжидал, и не успел я второй раз набить рот, как он спросил:

— Надеюсь, теперь у тебя получается прыжок вниз головой?

Но я уже опять старательно жевал и не мог ответить папе.

— Ведь правда здорово получается по нашему с тобой методу? — снова спросил меня папа.

Но и теперь я не мог ему ответить, потому что запихнул в рот целый селёдочный хвост.

— Ты что, онемел? — спросил он наконец, и на лбу у него появилась складка.

Мама вступилась за меня:

— Разве ты не видишь, что мальчик ещё не прожевал?

Мне даже подумалось, что она поняла, в какую я попал переделку, и хочет мне помочь, С полным ртом я пробормотал что-то невнятное.

— Ну ладно! Я подожду, пока ты кончишь. Но не думай, я прекрасно понимаю, почему ты вдруг онемел. Просто ты так и не решился прыгнуть.

Я снова стал что-то бормотать с полным ртом, но тут уже папа сам запретил мне разговаривать.

— Одиннадцать лет парню и боится прыгнуть с трамплина! — подзуживал он.

— Мне только ещё десять исполнилось, — сказал я.

Папа всегда так: что-нибудь ему не понравится, он обязательно мне год или два прибавит.

— Скоро будет и одиннадцать. А все одиннадцатилетние ребята умеют вниз головой прыгать. — Папа подумал немного и сказал: — Завтра воскресенье. Вместе пойдём купаться. Уж я-то научу тебя прыгать, можешь быть уверен.

Я даже вздрогнул. Мама тоже.

Она сказала:

— Надеюсь, ты не будешь силой заставлять его прыгать?

Папа ответил:

— Я научу его прыгать вниз головой. Вот и всё.

Хоть бы дождь пошёл в это воскресенье! Пускай даже снег! Вообще я бы с удовольствием побегал на коньках в этот день. Но, как назло, солнышко сияло с самого утра. У папы было превосходное настроение. Он даже что-то напевал, когда брился.

— Ну как, Альфи? Покупаемся сегодня всласть!

Мама приготовила два больших полотенца и огромный пакет с бутербродами. Она махала нам из окошка, когда мы пустились в путь. Должно быть, она переживала за меня.

Папа всю дорогу шутил: паромщику, перевозившему нас на другой берег, он сказал, что я непременно буду чемпионом олимпийских игр по прыжкам в воду. А сегодня, мол, он на водной станции будет тренировать меня.

В бассейне сначала всё шло хорошо. Мы плавали кролем, на спине, и я не отставал от папы. Но, когда дело дошло до ныряния на выдержку, папа меня здорово «обскакал». Один раз он так долго не выныривал, что я даже подумал, не утонул ли он, и очень разволновался. А он возьми да и вынырни где-то позади меня. Я сразу стал восхищаться, как здорово мой папа ныряет, и ему это было очень приятно. Но я всё время старался, чтобы мы были подальше от трамплина. Под конец я даже стал немножко надеяться, что папа забудет о прыжках. Но он вдруг хлопнул меня по спине, подмигнул и спросил:

— Ну, а как же всё-таки насчёт изящного прыжка вниз головой, Альфи? — и, не дав мне опомниться, зашагал к вышке.

Я встал на трамплин, вцепился в него пальцами ног, поднял руки над головой, присел и… опять выпрямился.

— Я всё правильно сделал, папа?

— Правильно, правильно!

— Знаешь, я очень боюсь, что у меня с ногами ничего не получится. Начну болтать ими в разные стороны — все хохотать будут. — Я уж ничего не жалел, лишь бы время выиграть.

У папы на лбу появилась складка, но он довольно спокойно сказал:

— Послушай! Чтобы ты знал, что такое настоящий красивый прыжок, я сам тебе покажу, как надо прыгать. Следи за каждым моим движением, тогда у тебя и у самого всё хорошо получится.

Папа встал на трамплин, поджал пальцы ног и медленно начал падать вперёд.

Но то ли он падал слишком медленно, то ли ещё почему, этого уж я не знаю, во всяком случае, хоть папа и прыгнул вниз головой, но ноги всё-таки подогнул. Когда он потом поднялся на вышку, он, должно быть, заметил, что я смеюсь. Я, правда, тотчас поджал губы и собирался сказать ему что-нибудь приятное, но он проворчал:

— Не слишком чисто у меня получилось. Дай-ка я лучше тебе ещё раз покажу.

Но и на этот раз, как мне показалось, папа немножко подогнул колени. Я ему сказал об этом.

— Вот ещё учитель нашёлся! Это был отличный прыжок! Покажи лучше, как сам-то умеешь.

Пришлось мне снова лезть на трамплин. Всё шло превосходно, но только… только до «критического момента». Тут я застыл словно заколдованный.

— Что же ты скажешь в своё оправдание? — спросил папа довольно сердито.

— Ничего. Мне просто показалось, что там кто-то нырнул. Не могу ж я на спину человеку прыгать.

Папа внимательно посмотрел на воду, затем покосился на меня.

— А теперь прыгай! — крикнул он.

Я начал медленно приседать. Вдруг папа как схватит меня за ноги да как подбросит!

— Чего ты? — только и успел я крикнуть.

Но «критический момент» уже миновал, и я полетел в воду. Оттолкнуться я, конечно, не оттолкнулся и упал в воду, как бревно. Вдобавок на этот раз правда кто-то нырял внизу, и я здорово заехал ему в бок ногой.

Потирая отбитый живот, я снова полез на вышку. Позади меня кто-то пыхтел. Оказалось, что это тот толстяк, которого я только что пихнул. Злой-презлой, он тоже поднимался на трамплин. Я сразу — юрк за папу.

— Ах ты, разбойник! Сейчас доберусь до тебя! — кричал толстый дядя.

— До кого, собственно, вы намерены добраться? — спросил папа.

— Послушайте, — рассердился толстяк. — Разве вы не видели, как этот мальчишка лягнул меня?

Но папа сразу нашёлся, что ответить.

— Это же смешно! Чтобы такой маленький мальчик…

— Я вовсе не хочу с вами разговаривать! — вскипел чужой дядя. — Что вы лезете не в своё дело?

— Это очень даже моё дело.

Я тоже считал, что это папино дело. Он же меня в воду столкнул.

Толстяк всё хотел обойти папу, но папа не пускал его. При этом он теснил меня всё ближе к краю трамплина и в конце концов столкнул. На этот раз, как только я почувствовал, что падаю, я изо всех сил оттолкнулся.

Не поверите, а я, честное слово, копьём врезался в воду. Если глядеть снизу, вода такая зеленоватая, красивая! Я уж вовсю таращил глаза. «Оказывается, всё очень просто!» — подумал я и снова стал взбираться на вышку. Там папа и толстяк всё ещё не могли договориться.

— Нечего сказать, хорош папаша! Собственного сына не пожалел, в воду сбросил, да ещё людям на голову.

— Категорически прошу вас не вмешиваться в мои семейные дела! Вам это не к лицу.

Осторожно пробираясь мимо них, чтобы снова прыгнуть, я услышал, как дядька сказал:

— При таких родителях и при живых ребёнка пожалеешь!

А хорошо прыгать вниз головой! Летишь — только в ушах свистит!

Вынырнув, я увидел, что папа и толстяк уже уходят. Я испугался. А вдруг это они из-за меня в полицию пошли? Я крадучись догнал их и слышу, папа говорит:

— Неужели ты тот самый Альфре́д? Глазам своим не верю! И надо же нам было поругаться, чтобы узнать друг друга!

А толстый дядька называл папу «Пауль», Это у нас только маме позволено. Потом я увидел, как папа с дядей сели за столик в кафе при водной станции.

Тогда я совсем успокоился, побежал к вышке и снова стал тренироваться, И до того я в тот день натренировался, что у меня даже в голове стало шуметь. Потом я принялся искать папу. А он, оказывается, всё ещё сидел с дядькой за столиком. Пиво они пили — вот что!

— Иди поздоровайся! — велел мне папа.

Толстяк улыбнулся и показал на свой правый бок.

— Теперь извинись! — сказал папа.

Я стоял и хлопал глазами.

— Пап, но ты же сам… — начал я.

Но толстяк засмеялся и сказал:

— Всё уже давно забыто!

Оказывается, этот толстый дядя, которого я «торпедировал», — школьный товарищ моего папы. И они когда-то вместе на одной парте сидели. Правда, с тех пор прошло тридцать лет, и они ни разу друг друга не видели.

— Ну и растолстел же ты, Альфред! — сказал папа смеясь.

Дядя же показал глазами на голову папы и заметил:

— А ты-то, Пауль! Где ты свои кудри растерял?

Это меня разозлило: выдумал же, будто у папы какие-то кудри были!

Потом они мне сказали, что будут теперь вместе учить меня прыгать вниз головой, и стали подниматься на вышку.

Но я забежал вперёд и, красиво так пролетев по воздуху, врезался в воду, будто стрела. Ни одной брызги даже не брызнуло!

— Здо́рово! — крикнул папа, когда я снова вынырнул из воды.

Толстяк стоял с ним рядом и кивал головой.

Уже темнело, когда мы вернулись домой. Мама очень удивилась.

— Где это ты пиво пил, Пауль? Надеюсь, купаться-то вы всё-таки ходили?

Мы с папой только рассмеялись в ответ. Папа рассказал маме о своём друге Альфреде, которого он встретил на водной станции. Но почему-то забыл рассказать маме, как здорово я теперь умею прыгать вниз головой.

И только за ужином, когда мама спросила, почему у меня глаза красные, мне удалось рассказать ей обо всём как следует.

— Глаза красные у меня оттого, что я много раз вниз головой прыгал, — объяснил я ей.

Папа подтвердил мои успехи.

— Вот видишь, Луи́за, — сказал он, — отец есть отец. Один он бы никогда этому не научился. А теперь он отлично прыгает.

Вдруг, что-то вспомнив, он как-то подозрительно взглянул на меня и сказал:

— Слушай, Альфи, скажи, пожалуйста, когда, собственно, тебе в первый раз удался прыжок?

Но я не выдал ему свой секрет. Ведь папе было бы неприятно, если бы мама узнала всю историю. И потом, у нас, у мужчин, должны быть свои тайны!

Почему мне всегда попадает?

Все говорят, что я сам виноват. А я ни в чём не виноват. Что мне делать? Я ведь и правда ни в чём не виноват! И хуже всего дело было в последние дни. Началось с нового учителя. Его зовут Ги́рциг. Он мне даже понравился. Как только он вошёл в класс, я сразу решил про себя: с этим мы поладим.

Учитель взял журнал и говорит:

— А теперь, ребята, давайте познакомимся. И, чтобы нам не очень скучно было, начнём с самого конца. Ну-ка… вот… Циттербаке Альфонс! Кто это?

Мне почему-то стало стыдно, что меня поместили в самом конце журнала, а теперь заставляют отвечать первым. Вот я и не встал. Сижу и молчу. И все сидят и молчат.

Учитель говорит:

— Как это получилось, что первый же, кого я вызвал, отсутствует?

По классу пробежал смешок. Мне стало очень жарко. Даже капельки пота выступили на лбу. Но я никак не решался встать. Да если бы я теперь и встал, учитель спросил бы: «Ты что же, Циттербаке, спал, значит?»

Мне было страшно неловко. В конце концов учитель записал в журнале: «Отсутствует».

После урока Петер, председатель совета отряда, говорит мне:

— Ты что же это не ответил?

— Знаешь, — говорю, — мне как-то неловко стало. Я и не решился.

На другой день учитель спрашивает:

— Сегодня Циттербаке пришёл или опять его нет?

Я скромно отвечаю:

— Я здесь.

Новый учитель ведь не знал, что и накануне я в школе был. Всех сразу он не может запомнить.

— Ну, и где же ты был вчера? — спросил он меня приветливо.

— Да я… — Опять мне стало жарко-жарко, и, должно быть, я покраснел до ушей.

Учитель нахмурил лоб:

— Так как же, Циттербаке? В чём дело?

Собравшись с духом, я выпалил:

— Я и вчера был!

Учитель помрачнел.

— Позволь, позволь, дорогой мой! — сказал он. — В нашей школе так делать не полагается. Учитель — твой старший друг. Его нельзя разыгрывать. Где у тебя записка от родителей?

— Нет у меня никакой записки, — говорю. — Да и зачем мне было записку брать?

— Стало быть, ты всё-таки прогулял? — говорит учитель. — Должен заметить, что меня это огорчает.

После уроков он передал мне письмо для мамы.

Я сразу догадался, о чём там написано.

Дома я молча положил конверт на стол. Мама прочла письмо, опустила голову да так и осталась сидеть.

— И за что мне такое наказание? — сказала наконец она. Потом, подумав, добавила: — Но ведь вообще-то ты мальчик не плохой, правда, Альфи?

— Да я не… — начал я, но не успел досказать.

— Альфонс, не смей говорить неправду! — резко сказала мама и положила мне руку на плечо. — Какой ты у меня бесхарактерный, Альфи! Уж пора бы, кажется, стать мужчиной. Сам ты ни на что не можешь решиться, а подговорит тебя кто-нибудь — сразу поддаёшься. Нет, я не могу себе представить, чтобы ты сам взял и прогулял. Скажи, кто оказывает на тебя такое дурное влияние? Кто?

Так вот мы и сидели с мамой повесив голову.

Прошло с час времени, и мама говорит:

— Ах, Альфонс! Сходи-ка ты лучше в магазин. Не могу я больше смотреть на твою кислую физиономию.

Мне дали марку и велели купить чаю, масла, хлеба и горчицы.

В кооперативе народу — не протолкнёшься! Я всё никак не мог найти конец очереди. А потом меня то и дело оттирали, и кто-нибудь становился впереди. А когда я наконец занял место в очереди и полез в карман, то оказалось, что марку я потерял. Я испугался и стал искать на полу. Вдруг вижу: большой мальчишка поднимает марку с полу. Я посмотрел ему прямо в глаза, а он кивнул и сказал:

— Это я только что обронил.

Тогда я вышел из очереди, забился в угол и стал наблюдать. А мальчишка, когда подошёл к прилавку, купил себе конфет…

Тут продавщица заметила, что я толкаюсь в магазине без дела, и кричит:

— Мальчик, ты чего здесь вертишься около конфет? Пришёл в магазин, а ничего не покупаешь!

Вся очередь повернулась ко мне.

— Да, подозрительно! — сказал кто-то.

Я покраснел. Неужели они подумали, что я пришёл конфеты воровать?

И я пулей вылетел из магазина.

Скоро вышел и тот большой мальчишка. Он спокойно уплетал одну конфетку за другой. Я спрятался за щитом для афиш и стал следить за ним. Вот он вошёл в парадное большого дома и громко хлопнул дверью. Я немного постоял и тоже вошёл в парадное. Но только переступил порог — навстречу огромный дядька. Дворник, должно быть.

— Так, так, паренёк! — сказал он злым голосом. — Наконец-то ты мне попался!

— Почему это я попался? — говорю.

— А зачем ты без конца дверью хлопаешь? Во всём доме стёкла звенят.

Я промолчал. Стою и кусаю губы.

— Вот я сейчас поучу тебя, как двери закрывать полагается. В этом доме все люди в ночную смену ходят. Им днём отоспаться надо. Понял, что я тебе говорю?

Я кивнул.

— Ну, теперь при мне закрой дверь, но тихо!

Пришлось мне тихо закрывать дверь. Один раз, два раза, три раза…

— Так вот, заруби себе это на носу! — сказал дядька и позволил мне наконец уйти.

Прихожу домой, а мама говорит:

— Ну, что с тобой опять приключилось, Альфонс? Почему у тебя такое лицо?

Я пожал плечами и показал ей пустой кошелёк. Сказать я ничего не мог.

— Придётся мне самой всегда ходить в магазин.

Я ничего не ответил и поплёлся на улицу.

«Ох ты! — вдруг вспомнил я. — У нас же сегодня сбор отряда!»

Я пустился бежать и, конечно, опоздал — сбор уже начался.

Я стоял под дверью и слышал, как ребята там что-то говорили. Но как я теперь войду? Что ж, я один буду стоять посреди класса и оправдываться, почему я опоздал? Ведь я обязательно что-нибудь перепутаю, и опять все будут смотреть на меня косо.

Я взялся за ручку двери и снова стал думать. Вдруг кто-то рванул дверь, и я оказался нос к носу с Петером.

— Он подслушивал! — закричал Петер. — Я давно заметил, что кто-то за ручку держится. Ну, уж этого я от тебя не ожидал, Альфонс!

На лбу у меня снова выступил пот, и я почувствовал, что краснею.

— Но я…

— Да-да! — крикнул Петер. — Ты трус! Ты стыдился выслушать, что скажут про тебя товарищи. Вот объясни нам, что с тобой творится?

— Я…

И вот так всегда со мной получается. Совсем не виноват, а всё равно попадает. Ну где же тут справедливость?

Как я поймал самого большого карпа

По субботам папа часто ездит удить рыбу. Меня он никогда не берёт с собой. А если я клянчу, он говорит: «Нет, нет, ничего не получится, Альфи! Сидеть спокойно в лодке ты не можешь и только всех рыб мне распугаешь».

Но недавно я получил пятёрку за контрольную по арифметике, и папа сказал:

— В это воскресенье поедешь со мной на рыбалку.

В субботу после обеда мы выехали. Ночевать остановились в деревенской гостинице.

— Встаём в половине четвёртого, а сейчас отправляйся сразу в постель! — распорядился папа.

Я ещё никогда так рано не вставал и потому очень боялся проспать.

Было ещё совсем темно, когда я проснулся, и мне долго пришлось трясти папу, прежде чем он открыл глаза.

Он зажёг свет, посмотрел на часы и сердито сказал:

— Вот что: повернись-ка на другой бок и спи. А если ты посмеешь ещё раз разбудить меня, тебе здорово нагорит!

Оказывается, было только четверть первого.

Вскоре я опять проснулся и решил, что мы наверняка проспали. Я сам включил свет. Гляжу — ровно два часа.

— Что за дьявольщина! — проворчал папа зевая. — Ты мне совсем не даёшь спать!

Я подумал, что лучше бы вообще больше не спать до половины четвёртого. Но из этого ничего не вышло. Я заснул и сразу увидел во сне, что на крючок мне попалась золотая рыбка. Она умоляет не губить её и отпустить на волю; в награду она будет решать за меня задачки. Я еле-еле втащил рыбку в лодку. Но тут сразу сна как не бывало… Открываю глаза и вижу — я на полу. Оказывается, я упал с кровати. Папа вскочил и давай ругать меня. Мне показалось даже, что он пробормотал: «И зачем я только связался с этим вьюном!» Было без пяти три.

В конце концов мы оба крепко заснули и проснулись только в половине пятого.

— Опоздали! — возмущался папа, — Это ты во всём виноват — всю ночь вертелся. Теперь угри ушли!

Не позавтракав, мы побежали на берег. Сели в лодку и сразу отчалили.

А до чего здорово было! Над водой висел туман, словно огромный занавес. В лесу кричала иволга, а я старался ей подражать.

— Молчать там, в лодке! — рявкнул папа. — В последний раз тебе говорю. А то — выкину вон!

Неужели он тут, посередине озера, выкинет меня в воду?

Медленно мы подвигались вперёд. Папа грёб очень осторожно. Наконец мы прибыли на место. Папа привязал лодку за две палки, торчавшие из воды. Мне он дал маленькую удочку, насадил червяка на крючок и показал, как бывает, когда рыбка клюёт, и как её подсекать. А сам он взял длинную-предлинную удочку и далеко закинул леску. Мы стали ждать.

Ждали мы очень долго. Вдруг мой поплавок дёрнулся.

— У меня клюёт! — закричал я.

— Тише! — прошипел папа. — Подсекай!

Я потянул. Но кто-то тянул удочку к себе. Вдруг из воды показалась рыба, такая большая и красивая, что я закричал. Удилище у меня согнулось почти пополам.

— Тяни, тяни! — велел папа.

Я тянул и орал во всю глотку:

— Щука! Я щуку поймал! Урр-ааа!

Папа опять набросился на меня:

— Что за крик в лодке?

Но я всё-таки вытащил рыбу. Она шлёпнула папу хвостом по ногам, и на его брюках осталась слизь.

Папа сказал:

— Это линь. Не меньше полкило потянет.

При этом он нахмурил лоб. Я догадался почему: ведь первую-то рыбу поймал я, а не он.

Папа насадил мне свежего червяка. Я забросил леску, и опять у меня клюнуло. Я быстро вытащил рыбку, но она была уже не такая большая, гораздо меньше первой. Оказалось, это окунь.

— Хотел бы я знать, почему у тебя всё время клюёт? — ворчал папа.

Его поплавок даже не покачнулся ни разу.

Немного погодя у меня в третий раз клюнуло. Я ловко подсек, но, должно быть, поспешил. Пустой крючок просвистел мимо папиного уха и зацепился за куртку. Да так крепко, что мы вдвоём его никак отцепить не могли. Тогда мы просто оборвали леску, а крючок так навсегда и остался в папиной куртке.

Не успел я насадить новую приманку и замахнуться удочкой, как мой поплавок ушёл под воду. На этот раз я уже не спешил. Чуть-чуть только подсек. Рыбка дёрнула покрепче — вроде как бы ответила мне. Это был толстенький окунёк. Я показал папе на моих трёх рыбок и говорю:

— Здо́рово, а?

Папа молча кивнул. Он не отрываясь смотрел на свой неподвижный поплавок.

Прошло с полчаса.

Я поймал одного маленького окуня и ещё одного линя. Папа — ничего. Он то и дело вытаскивал леску, внимательно осматривал крючок. Но всё было в полном порядке.

Наконец клюнуло и у него.

— Подсекай! — крикнул я.

— Нет, нет, ни в коем случае, — сказал он. — Пусть сперва как следует заглотнёт крючок…

— Давай, давай!.. — кричал я. — А то сорвётся!

Папа потянул, но удилище ни капельки даже не согнулось. На крючке болталась маленькая рыбёшка, не больше моего мизинца.

Я расхохотался, но папа посмотрел на меня так сердито, что я умолк. И тут же вытащил из воды ещё одну рыбку, раза в три крупнее, чем папина рыбка-мизинчик.

Отцепив свою рыбку, я замахнулся, чтобы забросить леску, но в это время папа забрасывал свою, так что наши лески перепутались. Мы их потом не меньше получаса распутывали.

Папа всё время ругался и говорил:

— И зачем только я взял тебя с собой! Уж лучше бы ты дома сидел!

Но я нашёлся, что ответить:

— А ты посмотри, сколько я уже поймал! И все самые хорошие рыбки — мои!

Папе крыть было нечем.

— Давай-ка поменяемся местами! — предложил он.

— Тогда ты всю самую лучшую рыбку у меня из-под носа утянешь?

Но мне всё-таки пришлось уступить. Когда менялись местами, я споткнулся. Лодка накренилась, удочка выскользнула у меня из руки. Её сразу отнесло течением. Пришлось папе отвязать лодку и догонять удочку. Ух, и злился же он!

Потом сказал:

— Конец рыбалке! Мы тут всю рыбу распугали!

Мы загнали лодку в осоку и стали удить там.

Папа сказал:

— Последи за моим поплавком, пока я приготовлю спиннинг.

Что поделаешь! Пришлось мне следить и за своим и за его поплавками. Вдруг у него клюнуло. Я подсек. Сперва я подумал, что леска зацепилась за корягу, но это оказался толстенный карп. На целый килограмм! Папа даже совок подставил.

— Это я его поймал! — сказал я.

Папа возразил:

— Но ведь удочка-то моя!

Мы спорили довольно долго, чей карп — мой ли, потому что я его поймал, или папин, потому что удочка его. Но так и не договорились. Потом у нас обоих перестало клевать. Начало припекать солнце, и я понемногу заскучал. Потом я придумал, что мне делать. Я решил дать имена пойманным рыбам. Большого карпа я назвал Юмбо, толстого окуня — Максом. А плотички у меня были девчонки — Анна и Петра.

Тем временем папа смотал лески и говорит:

— Вот что: греби медленно поперёк озера. Надеюсь, хоть с этим ты справишься! А я попробую спиннингом щук половить.

Он поднял со дна лодки небольшую удочку. Внизу к ней был приделан барабанчик. На конце лески болтался блестящий кусочек жести.

Я даже засмеялся:

— На кой это тебе? Ведь там у тебя даже червяка нет. Ты думаешь, рыбы такие уж идиотки, что будут клевать на твою жестянку?

Тут папа схватился руками за голову и закричал:

— Господи боже мой! Тоже мне рыболов выискался! Эта жестянка называется блесной.

Но своей блесной он всё равно ни одной рыбки не обманул. Что они, дуры, что ли?

Я грёб, папа удил, никто не клевал.

Вдруг он как закричит:

— Альфонс, останови лодку! Я зацепился за что-то!

Разом остановить лодку я, конечно, не мог, и она стала кружиться. Папа стоял на корме, а удочка его согнулась, как хороший лук.

— Задний ход! — кричал папа. — Живей, ты мне леску порвёшь!

Что было дальше, я уже не помню. Должно быть, я волновался очень. Весло выскользнуло у меня из рук, я потянулся за ним, выронил и второе весло — папина леска лопнула. Лодка тихо покачивалась на волнах.

— Что же нам теперь делать? — сказал я. — У нас не осталось ни одного весла!

Папа только грустно поглядел на меня. Я стал искать, чем бы можно было грести.

— Давай попробуем руками! — предложил я.

Мы и вправду начали грести руками. Только очень медленно получалось.

Папа молчал.

— Ты погляди, каких мы рыбок красивых поймали! — старался я утешить его.

Но это не помогало. Так мы и крутились на солнцепёке, покуда не увидели другого рыбака. Он взял нас на буксир и доставил на берег. Мы привязали лодку и принялись искать вёсла. Пришлось обойти вокруг всего озера.

Часа три мы бродили. Но всё-таки отыскали их в камышах по другую сторону озера. Я засучил штаны и выудил вёсла.

Папа взял на плечо одно весло, я — другое. Я шагал впереди, он — за мной.

И так нам весело шагалось, что я даже песенку сочинил. Вот она:

— Перестань петь эту дурацкую песню! — накинулся папа на меня.

— Чего это ты? — ответил я. — Тут же нет рыбы, чтобы её распугать!

Дальше мы шли молча. Вдруг я увидел на дереве какую-то круглую штуку. Она была похожа на небольшой колокол. Интересно, что бы это могло быть? Я осторожно ткнул её веслом.

Не успели мы оглянуться, как всё вокруг загудело и зажужжало. Оказалось — это осиное гнездо! Папа давай размахивать веслом. Я пустился бежать. Папа — за мной.

Мы и вправду удрали. Только одна оса укусила меня в коленку, и одна — папу в щёку. В поезде папа со мной не разговаривал. На каждой остановке мы бегали к водопроводу и студили наши укусы.

Но вот мы приехали домой. Мама обрадовалась.

— Когда папа один ездит на рыбалку, он никогда так рано не возвращается, — сказала она.

Папа только качал головой и прижимал руку к щеке. Я, прихрамывая, сходил в кухню и принёс рыбок.

— Что ты на это скажешь? — сказал я маме, поднимая карпа Юмбо за хвост. Я им очень гордился.

— Вот это рыбина! — воскликнула мама с удивлением. — Да, на этот раз папе подвезло!

— Это я их всех поймал! — сказал я.

Папа устало махнул рукой и лёг на диван. Мама сделала ему примочки, чтобы остудить щёку.

— В следующее воскресенье вы опять поедете вместе? — спросила она.

Папа затряс головой.

— Но ведь вы столько рыбы привезли! — сказала мама.

— Вот именно! — проворчал папа и закрылся газетой.

А я, напевая свою песенку, побежал вниз. Мне хотелось, чтобы и на дворе все узнали, сколько я рыб поймал. Обязательно буду ездить на рыбалку — каждое воскресенье! Ох и здорово!

Большая Змея, воскресный пирог и я

Я очень терпелив и многое могу выдержать. Но чего я не терплю — это в гости ходить. Стоит маме сказать: «Пожалуйста, не занимайте ничем следующее воскресенье — нам необходимо навестить тётю Анну», — и меня сразу мутит.

А тётя Анна совсем не плохая тётя. У неё всегда припасены для меня конфеты. Но все эти приготовления и наставления, как вести себя в гостях, — ну просто сил моих нет! Мама всегда очень волнуется и без конца повторяет мне и даже папе, как надо себя держать, и что можно делать, и чего нельзя.

Недавно папе принесли открытку.

Папа очень обрадовался и крикнул мне:

— Альфонс! Мой школьный товарищ приглашает нас к себе в воскресенье. Помнишь, мы встретились с ним на водной станции.

Ещё бы я его не помнил! Но я уже заранее знал: в гостях жди одних неприятностей.

Настало воскресенье, и мама нарядила меня в синий матросский костюмчик. Терпеть его не могу! На нём каждая пушинка видна. Стой в нём, как памятник, и чуть запачкаешь — мама ругается. И ещё эти белые чулки! Раз повернёшься — они уже чёрные.

— Когда входишь в чужую квартиру, что надо сделать? — спрашивает меня мама.

— Надо сказать «здравствуйте».

— Нет, неправильно. Ты должен подождать, когда взрослые протянут тебе руку, и только тогда говорить: «Здравствуйте». И вообще, когда говорят взрослые, полагается молчать.

Я кивнул и подумал: «Ну вот, начинается!»

А мама продолжала спрашивать:

— Ну, а после того, как ты поздоровался, что ты тогда делаешь?

— Сажусь и ем. А чего ещё делать-то?

— Да нет! — возмутилась мама. — После того как ты дяде Альфреду подал руку, ты поклонишься ему.

— Это ещё зачем? Я никому никогда не кланяюсь, — сказал я.

— Альфи прав! — крикнул папа. Он уже с полчаса завязывал и развязывал галстук.

Никогда в жизни не буду носить этих удавок!

— Послушай, — возразила ему мама. — Ведь ты обычно ходишь без галстука, и, однако, сегодня, когда мы идём в гости, ты надеваешь галстук. Точно так же и Альфонс. Пускай в другие дни он никому не кланяется, но сегодня, когда мы идём в гости, он должен будет поклониться.

Мы с папой промолчали. Вообще, когда мама собирается в гости, лучше помалкивать, а то она сразу сердится.

К дяде Альфреду мы поехали на трамвае. И, пока ехали, мне не удалось даже в окошко как следует посмотреть — мама без конца поучала меня:

— Главное — не ешь слишком много. Сладкий пирог руками не бери, пользуйся ложечкой. И потом, не хватай лучший кусок, это производит очень дурное впечатление.

Я ей тихо сказал:

— А плохие куски мне тоже ни к чему.

Папин школьный товарищ жил в красивом доме. Папа представил маму, дядя Альфред папе — свою жену. Взрослые что-то очень долго не могли кончить здороваться и всё повторяли:

— Ну, как дела?.. Как доехали?.. А погодка-то недурна!.. Ну, раздевайтесь, раздевайтесь!..

Потом выставили меня вперёд. Я подумал, что вроде бы и мне надо что-нибудь сказать, и хотел спросить, удался ли пирог. Но так и не спросил.

Дядя Альфред долго тряс мою руку.

— Смотрите, пожалуйста! Это, значит, ты тогда меня торпедировал! В воде он — настоящая торпеда! Ну как, вниз головой теперь хорошо прыгаешь?

Я сразу вспомнил, как мы с папой тогда тренировались, и совсем забыл поклониться.

Ох, видели бы вы, как мама на меня посмотрела! Я поскорей поклонился и жене дяди Альфреда и ему самому. Всё шло нормально. Вдруг вижу — девчонка. Оказалось, это дочка дяди Альфреда. Звали её Ильзой. Нас заставили подать друг другу руки, и я низко поклонился Ильзе, как меня учила мама. При этом я не заметил, что Ильза делала реверанс, и, когда я наклонил голову, Ильза как раз подняла свою. Мы здорово стукнулись! Ильза даже заплакала. Моей маме стало очень стыдно, и наши родители долго просили друг у друга прощения. Потихоньку от взрослых Ильза показала мне язык. А я погрозил ей кулаком. Наконец мы все вместе пошли в комнаты. Стол был уже накрыт.

Я сразу приметил, что пирог удался на славу. Но не успел я на радостях прищёлкнуть языком, как мама зыркнула на меня… Мы сели за стол, и я был очень доволен, когда не увидел никаких ложечек для пирогов. Я взял себе большой кусок пирога и давай его уплетать. Вдруг чувствую: кто-то наступает мне на ногу.

«А-а!.. — думаю. — Это дура Ильза мне мстит!» Но я ей состроил такую рожу, что от страха она рот раскрыла. И опять мне кто-то наступил на ногу.

— Да кто там брыкается? — крикнул я и поглядел на Ильзу.

Тут мама схватила меня за руку, и я понял, что ей не понравилось моё замечание.

— Я же тебе говорила, нельзя есть пирог руками. Надо ложечку взять! — прошептала она.

— Да нет тут никаких ложечек — одни вилки, — шепнул я в ответ.

А она снова шёпотом:

— Это же вилки для пирогов!

Но у нас дома никаких особых вилок для пирогов не водится. Я покачал головой и стал ковырять пирог этой самой вилкой. Немного погодя меня опять кто-то брыкнул. Но тут уж я догадался — это мама меня под столом пинала. Заметила, что я уплетаю уже восьмой кусок, и толчок её означал — хватит! А первый раз она меня толкнула — это чтобы я брал пирог вилкой. Я-то подумал на девчонку.

Пришлось отложить вилку в сторону.

Но это заметил дядя Альфред. Он сказал:

— Альфонс, если ты будешь так мало есть, то никогда не вырастешь большой.

— Благодарю вас, я сыт, — ответил я, покосившись на пирог.

Жена дяди Альфреда тоже попробовала подбить меня:

— Ну съешь ещё один кусочек.

Я мрачно покачал головой.

— Чего это ты стесняешься? — сказал папа, но тут же вздрогнул.

Видно, мама его под столом брыкнула.

Я больше ни крошки в рот не взял.

После кофе нас с Ильзой послали играть вниз. Сперва мы даже не разговаривали. Но скоро я увидел, что она совсем не плохо бегает. Мы поиграли в салки, потом в прятки. А когда Ильза мне рассказала, что у них в классе есть племя индейцев, и что она — жена вождя и зовут её «Большая Змея», она мне совсем понравилась. Так мы поиграли, побегали, и у меня стало сосать под ложечкой.

— Знаешь, — сказал я Ильзе, — я что-то проголодался.

Но, оказывается, Большая Змея тоже проголодалась. Ей мама строго-настрого запретила много есть, когда гости приходят.

— Знаешь, — сказала Ильза, — у нас в чулане на полке стоит целый противень с пирогами. Пойдём туда и наедимся как следует.

Сначала я не решался.

Мама наверняка сказала бы, что нельзя в гостях по чуланам шарить. Но Большая Змея стала меня уговаривать, что индейцам всё позволено. К тому же нам обоим есть хочется.

Мы снова поднялись в столовую. Я поклонился. Большая Змея сделала реверанс — всё как полагается. Взрослые даже удивились, как хорошо мы запомнили все правила поведения. А мы бочком-бочком — и шасть на кухню. Большая Змея тихонько открыла дверь в чулан. Противень с пирогами стоял очень высоко — на самой верхней полке. Но мы подтащили стул, я взобрался на него и достал два куска пирога.

— Знаешь, — сказал я, — нам нужны ещё эти самые вилки для пирогов. Ведь в гостях нельзя есть руками.

Большая Змея спросила:

— Да зачем они тебе, эти дурацкие вилки? Если гостей нет, мы никогда ими не едим.

Я рассмеялся. Потом она велела мне достать ещё несколько кусков. Но на этот раз я не дотянулся, и противень загремел вниз. Один маленький кусочек мне удалось поймать на лету, а большой кусок ударился в плечо Большой Змеи и всю её обсыпал крошками. При этом противень загрохотал как настоящий гром. Мы так и застыли от страха. В следующее мгновение в дверях собрались все взрослые, впереди — обе мамы.

— Боже мой, что ты тут натворил, Альфонс! — в ужасе воскликнула моя мама.

А я стоял на стуле и бормотал:

— Я… я очень проголодался, и Большая Змея тоже… Вот мы…

— Как ты смеешь так называть Ильзу! — закричала мама вне себя. — Сейчас же извинись!

— А её так и зовут — Большая Змея!

— Замолчи, негодный мальчишка!

А Большая Змея… Нет, уж лучше не буду её так называть… А Ильза всё старалась стряхнуть с себя крошки.

— Что подумает о тебе Альфи?! — отчитывала её мамаша. — Чему только ты его учишь? Ты посмотри, на что похожа твоя новая кофточка!

Ильзу увели в ванную.

Тут я заметил, что папа и дядя Альфред исчезли. Потом я даже слыхал, как они громко смеялись в столовой.

Мы с мамой остались одни.

— И ничего-то ты не запомнил! — сказала мама. — Ведёшь себя как дикарь! Нет, подумать только, мой Альфонс лазает по чужим кладовым и крадёт пироги, хотя только что наелся досыта! И в довершение всего прелестную дочку хозяина ни за что ни про что обзывает Змеёй…

Потом меня и Ильзу посадили рядом с мамами, и мы весь вечер сидели как истуканы. Мы могли только потихоньку перемигиваться друг с другом. Больше ничего.

По дороге домой мама вдруг обнаружила, что мои белые чулки стали почему-то серыми. Должно быть, я испачкал, когда мы с Ильзой играли в прятки.

Мама всё вздыхала и приговаривала:

— И что только из тебя выйдет!..

Но теперь уж я знаю, что делать. Как только мама скажет, что мы идём в гости, обязательно прикинусь больным.

Как я обменял свой перочинный ножик

Папа подарил мне перочинный ножик. Хороший такой — с двумя лезвиями и чисткой для ногтей. Мне очень нравился мой нож. За ужином я стал резать им хлеб. Но мама рассердилась и заставила меня убрать нож в карман.

Прошло три или четыре недели, и мы в классе все заболели новой игрой — настольным футболом. Для этого надо было иметь одиннадцать разноцветных бумажек и бумажный катышек вместо мяча. Играли мы в этот настольный футбол двумя командами — как в настоящий.

Мне очень захотелось, чтобы и дома у меня был настольный футбол. Я даже название придумал для своей команды — «Торпедо-Циттербаке». Но в копилке у меня не хватало денег, чтобы купить коробочку с разноцветными бумажками.

Надо было что-то придумать. И я придумал. Я решил обменять свой нож на настольный футбол. Правда, жалко мне его было. Но очень уж хотелось получить коробочку с цветными бумажками. И потом, ведь мама всё равно запретила мне резать моим ножом хлеб. Эрвин не прочь был со мной поменяться. Он посмотрел на нож с одной стороны, с другой, попробовал, острое ли лезвие, разрезал кусочек газетной бумаги и наконец согласился.

Я получил настольный футбол, Эрвин — мой нож.

Я сыграл матчи со всеми командами класса «А», провёл и несколько международных встреч и без всякого жульничества выиграл почти все. Лучшая встреча у меня получилась «Торпедо-Циттербаке» против Турции. Счёт разгромный — 23:4!

Обрадованный своими успехами, я предложил устроить в классе футбольный турнир. Вот они удивились-то!

— Альфонзиус! Неужели ты всё ещё играешь в эту глупую игру?

— Конечно, играю.

Но ребята только посмеялись надо мной, а один мальчишка сказал:

— Эта игра уже устарела — она бумажная! Мы теперь стреляем из рогаток по мишени.

Я поплёлся за ними посмотреть, как это они там из рогаток стреляют.

Пришли мы в городской парк. Ребята развесили на деревьях бумажные мишени со всякими зверями и начали бить по ним из рогаток. А какие у них у всех рогатки хорошие были! У кого из дерева, а у кого и металлические! Резина — красная. А в том месте, где закладывается круглый камешек, — кусочек настоящей кожи.

Шр-р-р! — свиристел камешек, и мишень с крокодилом разрывалась пополам.

«Обязательно заведу себе такую рогатку! — решил я. — И, конечно, металлическую!»

Дома я сразу спустился в подвал и стал искать наш старый зонтик. Я хорошо помнил, что видел его здесь. Из проволоки зонтика получаются замечательные рогатки. Но зонтика я так и не нашёл. Зато на другой день мне удалось уговорить одного мальчишку из параллельного класса. Я отдал ему свой настольный футбол и сломанный автомобильчик, а за это получил рогатку. Очень хорошую рогатку! Из настоящей зонтиковой проволоки! Дома я сразу её проверил — стал стрелять в дверь. Но мама прервала мои занятия, показав мне кусочек отколупнувшейся краски. Пришлось уступить.

За несколько дней я так натренировался, что из меня вышел знаменитейший стрелок из рогатки. Но прошло недели две, и у меня пропала всякая охота без конца пулять в цель. Тогда я решил стать жонглёром. Незадолго до этого папа водил меня в цирк, и там я видел замечательного жонглёра-китайца. Я решил: стану цирковым артистом, а для начала буду дома тренироваться. Жонглёр легко работал с шестью мячами, а я начну с трёх. Но дома нашёлся только один старый теннисный мяч. Денег у меня в копилке хватило бы, чтобы купить ещё один мяч, но я всё-таки не решился вытряхнуть из неё все мои сбережения. Ведь недостающие мячи можно и выменять. На моё счастье, в четвёртом классе все до одного увлеклись стрельбой из рогатки. Мне легко удалось обменять свою (с запасом в 50 камешков) на теннисный мяч. А третий мяч я выменял на магнит и несколько стеклянных шариков.

Сперва я тренировался в комнате. Один мяч упал на Попкину клетку, и мой попугай до того обалдел, что стал как угорелый носиться вверх и вниз. Только перья летели! Второй мяч угодил в люстру. Я страшно испугался, как бы она не упала, и решил: лучше пойду тренироваться во двор.

С двумя-то мячами у меня уже хорошо получалось. Но стоило мне взять третий, и все они один за другим падали мне на голову.

«Выдержка! Прежде всего выдержка!» Эти слова нашего физкультурника я повторял без конца и упорно продолжал тренироваться. На мою беду, один из мячей залетел в окно первого этажа. Оттуда высунулась какая-то злая тётка и, прежде чем отдать мяч, прочла мне целую лекцию. Да ещё сказала, что мой мяч в кастрюлю с супом упал.

А из парка меня прогнал старик, которому, видите ли, не понравилось, что я по траве за мячами бегаю.

Но где бы я ни был, я всюду без устали тренировался. У меня уж руки начали дрожать, но с тремя мячами так ничего и не получилось.

Я подумал, может, мне сходить в цирк и посоветоваться с жонглёром? И, не откладывая, я побежал на площадь, где стояла цирковая палатка. Но, оказывается, цирк уже уехал из нашего города.

Со злости я подбросил мячик и наподдал его ногой как следует. Такая хорошая «свечка» получилась! Но, как назло, мяч упал на крышу сарая и скатился в чужой двор. Я чуть-чуть приоткрыл калитку, но тут же крепко её захлопнул — во дворе, скаля зубы, прогуливался огромный бульдог.

Теперь у меня осталось только два мяча. А какой же это жонглёр с двумя мячами? Пришлось мне расстаться с этой профессией.

Иду я после этого домой и вдруг вижу: ребята катаются на самодельной тележке. Взяли ящик из-под яиц, приделали колёса и катаются! Я сразу повеселел: вот возьму и смастерю себе такую же!

За два никому не нужных теннисных мяча, за большой мяч, правда уже плохо надутый, и за сломанный компас я получил четыре колеса от старой детской коляски и ось. Фанеру я достал в нашей овощной лавке. Немножко мне и папа помог. Тележка получилась мировая. Я сразу ей и название придумал — «Комета». Теперь я был «гонщик экстра класса Альфонс Студебеккер». Когда мы в школе устроили гонки, я вышел на третье место и получил бронзовую медаль (на самом-то деле она была бумажная).

А во время состязания на пересечённой местности — в большой яме, откуда берут песок, — я занял уже второе место. Но тут у тележки сломалась ось и меня диспропорционировали. Мы долго спорили с Эрвином — нашим судьёй. Я ему говорю — это называется дисквалифицировать, а не диспропорционировать. Но ребята закричали, что на состязаниях с судьёй не спорят. Ну что с ними будешь делать?

Да чего там долго рассказывать! Все четыре колеса я обменял у мальчишки второго класса на пять оловянных зверьков, шарик, который хлопает, если его бросить на землю, и маленький резиновый мяч. По правде сказать, всё это было мне ни к чему. Но смотреть, как колёса без осей валяются, мне тоже больше не хотелось.

А на другое утро Ганс вдруг предложил мне в обмен на мои колёса автомобильные очки. Я дождался переменки и побежал во второй класс, чтобы уговорить малыша вернуть мне колёса. Но он мне ответил: продано — отдано, назад не воротишь. Пришлось мне вернуться ни с чем.

Какая же мне теперь была радость от оловянных зверьков и всего остального? Я пошёл к Петеру. За все мои сокровища он дал мне сорок картинок со спичечных коробок и несколько зубчатых колёсиков от старого будильника. Шестерёнки я всё время волчком пускал. Они здорово вертятся!..

Как раз в то время, когда я обменял своих оловянных зверьков, в наш класс пришёл новенький. Звали его Юлиан. Он, оказывается, недавно приехал с родителями из Саксонии. Жили они там в Рудных горах, и он очень смешно разговаривал. Интересно, там все так говорят? Так вот, этот Юлиан здорово умеет вырезать всё из дерева. Мы сперва ему даже не поверили, когда он нам показал всякие штучки.

— Ничего подобного! — крикнул я. — Это ты всё в магазине подарков купил. Я сам видел там на витрине таких барашков и оленей.

Но на другой же день Юлиан принёс в школу нож и несколько дощечек. После уроков он прямо при нас очень быстро вырезал таксу. И очень даже весёлую.

До чего же нам это понравилось! У нас в классе сразу началась новая полоса — все стали вырезать. А у меня, как назло, не было ножа! Долго я добывал его, долго всех спрашивал и наконец нашёл в шестом классе большого мальчишку, который согласился обменять свой перочинный нож. За это я ему отдал сорок картинок со спичечных коробок, все мои шестерёнки от будильника, две настоящие струны для мандолины, целый моток бечёвки, чтобы запускать змея, и три самых лучших цветных карандаша.

По правде сказать, нож, который я у него выменял, мне не очень понравился. Одно лезвие было уже сломано, другое заржавело, и вообще ножичек был неважный. Но мне он был нужен до зарезу, и я поскорее убежал от большого мальчишки — боялся, как бы он не передумал.

Дома я достал полено и давай вырезать! Мама, конечно, стала ругаться. Всюду валялись стружки.

Но вечером пришёл папа и сказал:

— Нет, почему же, пускай работает. Пусть у него будет крепкая рука и верный глаз.

Он стал смотреть, как я вырезаю, и спросил:

— Это что же, свинья или, может быть, бочка со свинячьими ушками?

Я здорово на него обиделся. Вообще, папа мне всё настроение испортил — ведь я выреза́л оленя!

Вдруг папа отнял у меня ножик, поглядел на него и говорит:

— Послушай! Как тебе не стыдно, во что ты превратил нож? Это ж мой подарок! И подарил-то я тебе его совсем недавно. А теперь вид у него такой, как будто он полгода в мусорной яме провалялся.

Что я мог ему ответить? Я притворился, что внимательно рассматриваю нож, а тем временем придумывал отговорку. И вдруг нож словно мне руку обжёг! Мне даже захотелось бросить его подальше. Ведь это же и правда мой нож! В уголке около ручки я мелко-мелко нацарапал две крохотные буквы «А» и «Ц». По ним-то я его и узнал.

— Что ты делал своим ножом? — спросил меня папа, и я с ужасом заметил, что у него появилась складка на лбу.

На моё счастье, зашли соседи и позвали родителей смотреть телевизор. Я поскорее спрятал нож в карман.

С того вечера я больше ничего не вырезал. Но кто теперь обменяет у меня этот нож? А мне так нужна ракетка для пинг-понга! Я обязательно хочу стать чемпионом по пинг-понгу.

За что меня прозвали „Альфонс — ложная тревога“

Когда мама и папа сказали, что на осенние каникулы я поеду в деревню к дяде Гансу, я сперва очень обрадовался. По-настоящему-то я никогда не жил в деревне, никогда и животных вблизи не видал — одного Попку. А он мне надоел.

В первый раз я ехал по железной дороге без взрослых и не немножечко, а целых четыре часа! Но тут случилась маленькая неприятность: ветер вырвал у меня из рук носовой платок, которым я махал родителям на прощание. И сразу же у меня начало капать из носу. Еду и не знаю, куда деваться. Сперва попробовал поправить дело рукавом. Всё бы хорошо, но это не понравилось тётеньке, которая сидела напротив. Я стал шмыгать носом, но это не понравилось дяденьке, который сидел рядом. Тогда я махнул рукой на всё и думаю: «Ну и пускай капает!» Но тут подвернулся контролёр.

— И не стыдно тебе? — говорит. — Неужели ты не замечаешь, что у тебя из носу течёт? Кажется, уже не маленький!

На станции меня встретил дядя Ганс, и мы с ним сразу пошли осматривать деревню. Больше всего мне понравился скотный двор сельскохозяйственного кооператива. Там было очень светло и чисто. Правда, со мной и тут стряслась беда.

Я стоял в проходе между коровами и серьёзно разговаривал с дядей Гансом. Мне было интересно узнать про дойку коров. Никак я этой техники раскусить не мог.

Вдруг чувствую: что-то тёплое и шершавое прикоснулось к ноге. Я — кричать! С перепугу споткнулся и угодил прямо в кормушку. Лежу и вижу над собой слюнявые морды коров. Так и дуют мне в лицо тёплым воздухом.

— Караул! Помогите! Они кусаются! — заорал я во всю мочь.

А дядя Ганс и остальные крестьяне только хохочут, за животики держатся.

— Корова его лизнула, а он с перепугу в ясли свалился… Кусаются, говорит! Ха-ха-ха!

Кое-как я выбрался из кормушки. Злой-презлой! И твёрдо решил не делать ничего такого, над чем крестьяне смеялись бы. Надо доказать им, какой я мировой парень! А когда на следующий день (до чего же быстро в такой маленькой деревушке все всё узнают!) ребятишки кричали мне вслед: «Эй ты, кусачая корова» — я закусил губу и поклялся: «Вы меня ещё узнаете!»

И несколько дней спустя я себя показал. В полдень тётя Ма́рта, жена дяди Ганса, вручила мне большой синий бидон с кофе и целую корзину еды. Всё это она велела отнести дяде Гансу в поле.

— Они там в картошке сидят, за берёзовой рощей, — сказала она, напутствуя меня.

Я что-то никак не мог понять её. Дядя Ганс — и сидит в картошке?! Да как же он в неё, такую маленькую, забрался?

— Эх ты, городской! — пристыдила меня тётя Марта. — Они там картошку копают, понял теперь?

Я кивнул, но про себя подумал: «Смешно! У нас копают только ямы, а картошку ведь собирают!»

Тётя Марта объяснила мне, как идти, и я пустился в путь. Сперва я прошёл всю деревню, потом зашагал вдоль выгона, но от коров держался подальше — я ещё не забыл свои злоключения на скотном дворе. А вот и лес. Хорошо в лесу! Но как подумаешь о диких свиньях — сразу как-то муторно делается. Говорят, они очень свирепые. Иду и всё присматриваюсь и примериваюсь к деревьям. На всякий случай, конечно. Если кабан выскочит, я — прыг на дерево и спасся. И очень это даже кстати было. Вдруг слышу: что-то шуршит в кустах. Я мигом подскочил к большой сосне. Думал — взберусь на верхушку, но ствол оказался слишком толстым, и высоко влезть мне не удалось. Так некоторое время я и висел, будто игрушечная обезьянка, у которой верёвочка лопнула. Даже глаза зажмурил. Но всё обошлось. А шуршал в кустах, оказывается, заяц. Он и сам не меньше моего испугался. Вот, думаю, дурацкая история! Из-за какого-то зайца штаны себе разорвал. Здоровая дырка — главное. И обед дяди Ганса теперь с песком — корзину-то я уронил, когда на дерево лез.

Хорошо ещё, что дикие свиньи больше не показывались. Но мне всё-таки приятно было, когда кончился лес и я увидел перед собой поле. А вон и берёзовая рощица, за которой должны работать дядя Ганс и его бригада.

Но что это? Над рощицей подымается дым! Нет, я не ошибся: там где-то горит. Вон и ещё дым, и ещё! Лесной пожар! Со всех ног я пустился бежать в деревню. Теперь-то, думаю, я вам докажу, на что способен. Я должен спасти лес! Я должен спасти деревню! Про меня напечатают в пионерской газете, и весь класс позеленеет от зависти. А может, меня наградят медалью? Я и правда здорово бежал. И диких свиней совсем не боялся.

Скоро у меня стало колоть в боку. До чего же, должно быть, больно бегать Эми́лю Зато́пеку! Я, как он, наклонил голову и широко раскрыл рот. Стало вроде легче бежать. Чтобы сократить путь, я пустился прямо через выгон. Коровы размахивали хвостом, хлопали ушами и глупо таращили на меня глаза.

— Эй вы, коровы! Дорогу! Лес горит!

Коровы замычали. А я прошмыгнул под плетень и был таков! Неважно, что я при этом распорол и вторую штанину. Я же спасал деревню!

Тётя Марта вся побелела от страха, когда я ворвался в кухню.

— Альфонс, неужели тебя ребята избили? На кого ты похож!

Она взяла мою рубашку, и у неё в руках оказались две половинки. Я и не заметил, как рубаху разодрал.

— Да это пустяки! — крикнул я. — Деревня… Я должен спасти деревню!..

Тётя Марта раскрыла рот, а сказать ничего не может, только головой качает. А я напыжился изо всех сил да как крикну:

— Пожар! Тётя Марта, пожар!

— Господи Исусе! Где?

— Лес горит!

Тётя Марта — сразу бежать. Её деревянные туфли так и постукивали. Я — за ней. А неплохо она бегала! Недалеко от деревенского пруда она остановилась у сарая и давай стучать по висевшему там куску рельса.

— Пожар, пожар! Лес горит! — кричала она.

— Своими глазами видел! — подтверждал я.

Вся деревня мигом превратилась в разворошённый муравейник. Первыми выскочили из домов ребятишки, за ними — женщины. Наконец появились и мужчины. На бегу они натягивали на себя пожарные куртки. Бургомистр был у них начальником пожарной дружины. Он выбежал в одних подтяжках, со шлемом на голове. Мне велено было поскорее рассказать, где горит. Пожарные отперли сарай, и мы дружно выкатили насос. Тут же пригнали лошадей.

— Вот дурачьё! — кричал бургомистр. — Ставь назад насос! На кой он нам в лесу? Там же воды нет!

Тогда все схватили лопаты. Подъехала телега, и шесть добровольцев пожарной дружины вскочили на неё. И я тоже. Мне надо было дорогу показывать.

Лошади сразу припустили галопом. Но я крепко держался. Дружинники всё никак одеться не могли и ругались. Один забыл пояс, другой был в деревянных туфлях, а бургомистр даже куртку позабыл надеть и долго этого не замечал.

А когда заметил, крикнул:

— Стой!

Кучер натянул вожжи, телега разом остановилась, и мы попа́дали друг на друга.

— Я, поди, куртку-то забыл, — сказал бургомистр и поправил шлем, съехавший ему на нос. — А чёрт с ней! Трогай! Ведь лес горит!

Тут уже я крикнул:

— Стой!

Лошади остановились, и мы ещё раз стукнулись головами; бургомистру опять шлем съехал на нос.

— Чего стоим? — кричали дружинники.

Я сказал:

— Тут можно дорогу сократить, если прямо через выгон ехать.

Дружинники как-то странно посмотрели на меня.

Бургомистр потёр нос и проворчал:

— Это что же, мы на телеге через изгородь сигать будем? Так, что ли? Вот дурень!

И мы помчались через лес. Вдруг я заметил что-то на дороге. Сперва я даже не понял что, а когда разглядел, было уже поздно. Под колёсами хрустнуло. Это были бидон и корзина с едой для дяди Ганса.

— Стоп! — закричал я.

Кучер натянул вожжи. Мы все опять повалились друг на друга, а бургомистр даже вскрикнул — так больно ему шлем по носу ударил.

— Чёрт бы тебя побрал! Чего там опять стряслось?

— Весь обед дяди Ганса пропал, — объяснил я, спрыгнул с телеги и побежал назад.

Бидон был расплющен как блин, и гороховый суп весь вылился. Я даже заревел от злости. И как это меня угораздило дядин обед посреди дороги оставить?

Дружинники кричали:

— Давай! Садись! Что с возу упало, то пропало!

Мы выехали на поле, промчались через берёзовую рощицу и очутились на том самом поле, где дядя Ганс работал со своей бригадой. Увидев пожарную телегу с дружинниками, они побросали работу и подбежали к нам.

Я хотел им всё объяснить, но бургомистр крикнул:

— Эй, мужики! Все садись! Лес горит!

Я дёрнул его за подтяжку.

— Замолчи! — рыкнул он на меня. — Ты уж итак два раза задерживал нас по пустякам.

Все мужчины из бригады дяди Ганса вскочили на телегу, кучер развернул, и мы поскакали дальше.

Только теперь дядя Ганс меня заметил. Почему-то он очень долго рассматривал расплющенный бидон у меня в руках и мою разорванную рубаху.

— Это же он пожарную тревогу поднял! — кивнул на меня бургомистр, потирая свой красный нос.

— Стойте! — крикнул я. — Стойте!

Кучер резко натянул вожжи. Все снова повалились вперёд, и бургомистру опять шлем по носу ударил.

— Дьявол! — выругался он. — С меня хватит!

— А пожар? — спросил я.

— Да где, где горит-то? — закричали все дружинники разом.

Я показал назад, в поле. Там ведь и вправду горело. Повсюду были сложены какие-то кучи, и от них подымался синий дым.

— Да вон же! Везде горит!

Дружинники переглянулись. Бургомистр стащил шлем с головы. Кто-то засмеялся. За ним — другой. Под конец рассмеялся и дядя Ганс, а потом и бургомистр. От смеха они все стали красные-красные. И только слёзы вытирали.

Бургомистр шлёпал ладонью по шлему и приговаривал, хрипя от смеха:

— Это ж ботву картофельную жгут! Пойми: ботву! Какой же это пожар?

С тех пор деревенские ребята уже не дразнили меня «кусачей коровой», а называли «Альфонс — ложная тревога». Я попросил дядю Ганса не писать об этом домой. На свои карманные деньги я куплю ему новый бидон. И картошку я теперь больше не люблю: увижу и сразу вспоминаю про «ложную тревогу». А уж если ребята в школе об этом пронюхают, как пить дать, в газете про меня напишут — только в уголке смеха, конечно.

Как я на лестнице встретил льва

У нас в школе было заседание совета дружины. После приходит в класс Петер и говорит, чтобы мы организовали соревнование по сбору макулатуры и утильсырья. Участвовать вызвались все. Я очень гордился — меня назначили старшим по сбору макулатуры. Интересно как! Буду ходить по квартирам, звонить и спрашивать, нет ли старой бумаги. Старая бумага — очень важная вещь!

И вот мы собрались и пошли. Каждому из нас выделили дом. Тележку мы оставили на улице. Я, как старший в группе, вошёл в первый дом. И позвонил в первом этаже. Это была большая ошибка. Но понял я это, когда уже поздно было.

Мне открыла молодая женщина, подозрительно посмотрела на меня и, фыркнув, спросила:

— Чего тебе?

Я не ответил. Уж очень невежливо она спросила. Должно быть, я даже покраснел. А когда я покраснею, то сколько бы ни злился, ни слова сказать не могу.

Бац! — и дверь захлопнулась перед самым моим носом. Я постоял немного и решил: надо ещё раз попробовать. Может быть, у неё всё-таки найдётся немного старой бумаги. Я снова позвонил. Мне открыла та же черноволосая тётенька.

— Ты чего это по лестнице шляешься да в звонки трезвонишь? Только людей беспокоишь!

— Да нет, мне бы вот бумаги надо!

— Ступай в лавку да купи!

Бац! — и дверь снова захлопнулась. Ничего себе, хорошенькое начало. Но я всё-таки понял, что сам виноват. Надо мне было получше объяснить, зачем я пришёл.

В соседней квартире дело пошло лучше. Маленькая старушка вынесла мне пачку газет.

Я очень обрадовался и сказал ей:

— Большое спасибо вам, фрау Та́де. — Фамилию я прочёл на дощечке.

После этого бабушка вынесла мне ещё и лепёшку.

Поднялся я этажом выше. Теперь у меня уже был опыт. А когда стал подниматься на третий этаж, нести мне было уже тяжело. Я волок за собой огромную кипу бумаги и большой пакет старых костей. На третьем этаже мне ещё добавили. Здесь жил какой-то профессор. Он выскреб из своей квартиры много всякого барахла — бумагу, какие-то медные прутья, — и вообще был очень ласков со мной. Но я уже злился вовсю на себя, что начал с нижнего, а не с верхнего этажа. Спускаться вниз ведь гораздо легче.

Согнувшись в три погибели, я полез на четвёртый этаж. Там я снова сказал всё, что полагается, и мне вынесли хорошую пачку старой бумаги. Теперь я был нагружен по самые уши. Пора уже начинать спуск. Но только я начал спускаться, как застыл на месте от ужаса. Возле профессорской двери… сидел лев! Он смотрел на меня очень серьёзно и не двигался. Я отскочил назад и со страху даже присел на ступеньки. Может, это мне почудилось? Я привстал и осторожненько поглядел вниз. Нет, в самом деле! Сидит, приготовился к прыжку и таращит на меня свои глазищи! Должно быть, это он кости учуял в моём пакете…

Куда же мне податься? Если я резко повернусь и побегу вверх по лестнице, он меня в два счёта нагонит. А что, если мне выпрыгнуть в окно? Оно чуть приоткрыто… Я тихонько толкнул раму и поглядел вниз. Там стояли ребята и тележка.

Я наклонился и громким шёпотом сказал:

— Не могу спуститься! Задерживает лев.

Должно быть, потому, что я говорил шёпотом, они ничего не поняли.

— Осторожно, лев! — крикнул я громче и быстро оглянулся.

Лев сидел на том же месте и не сводил с меня глаз. Ребята немного постояли, потом Петер кивнул в мою сторону, покрутил пальцем у виска, и все они пошли к следующему дому. Я тихонько опустился на ступеньку и не меньше часа так просидел, боясь шевельнуться. Но дольше я выдержать не мог. А что, если я закричу: «Караул, помогите!» Чтобы настигнуть меня, льву достаточно двух прыжков. Да, но за это время я успею вылезти за окошко. Ну, а дальше что?

Перед домом рос старый каштан. Правда, ветви не совсем доставали до окна. Внизу виднелся палисадничек, зеленела травка.

Прошло ещё полчаса. Я окончательно решил спасаться бегством. Очень осторожно я взял самую большую кипу бумаги — надо ж было хоть что-нибудь спасти — и выбросил её на улицу. Но я не рассчитал: там дул ветер и почти вся бумага разлетелась. Только тоненькая пачка упала под ноги какой-то женщине. Я быстро отскочил от окна и оглянулся. Лев сидел всё так же, приготовившись к прыжку, и напряжённо глядел на меня. Должно быть, у него уже слюнки текли! Я собрался с духом, вылез на карниз и после нескольких попыток всё-таки дотянулся до толстой ветки каштана. Гляди-ка! Получается здорово! Вот только пакет с костями и медными прутьями очень мешал… Но не успел я с нижней ветки прыгнуть на землю, как кто-то цап меня за штаны…

— Ага! — услышал я густой бас. — Наконец-то мы тебя поймали, разбойник! Вот кто у нас тут без конца по деревьям лазает! Вот кто у нас цветы топчет! И ещё по всей улице бумагу разбросал!

Я понял, что это дворник. Он очень сердито глядел на меня и крепко держал за воротник.

— Да нет, — плакался я, — это совсем не я….

— Не ты? Нет уж, голубчик, не отвертишься! Я же сам тебя с дерева снял.

— Да нет! — начал я объяснять. — Что вы меня с дерева сняли — это правда. Но ведь я не нарочно на него залез. Я спасаюсь бегством! От льва! Меня зовут Альфонс Циттербаке. Я пионер и собираю старую бумагу.

— Да ты очумел, что ли? — сказал дворник. — С каких это пор у нас львы по деревьям лазают? — Он всё не отпускал меня.

— Да не по деревьям они лазают! Он сидит там, на площадке, перед квартирой профессора. Я едва спасся от него в окно.

Дворник посмотрел мне в глаза и покачал головой.

— А ну, пошли! — сказал он. — Идём на лестницу.

— Нет, нет! — крикнул я. — Боюсь! Он сожрёт меня!

Вокруг уже толпился народ, и я слышал, как кто-то объяснял:

— Говорят, он льва увидал и от страха в окошко выскочил.

Кто-то засмеялся. Но остальным было не до смеха.

— Да где он, твой лев? — спросил широкоплечий дяденька.

— На лестнице сидит! — ответил я.

Подошли наши пионеры, и Петер протолкнулся ко мне.

— Ты что тут опять натворил, Циттербаке? — спросил он. — Вечно из-за тебя неприятности!

Ох, и разозлился я на него!

— А я виноват, что ли, когда лев на лестнице сидит, а мне надо старую бумагу собрать. Вы всё на меня валите!

Тут широкоплечий дядька взял здоровенную палку, дворник — лопату, они кликнули меня, и мы все трое должны были подняться на третий этаж. Мне пришла в голову удачная мысль. Дай, думаю, возьму свой пакет с костями. Как увижу льва, так ему скорее брошу. Он, конечно, начнёт обнюхивать кости, а я тем временем удеру!

Но совершенно неожиданно на улице появился профессор. Дворник — к нему:

— Господин профессор! Мальчишка вон говорит, будто на вашей площадке лев сидит.

Профессор покачал головой:

— О нет, мальчик, ты ошибся. Это не лев. Это гиена.

Народ забеспокоился, а я крикнул:

— Слышали? Значит, я правду сказал.

Петер шепнул мне:

— Где же правду-то, когда это не лев, а гиена. Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты на зоологии ушами не хлопал.

Дяденька с палкой возьми да скажи профессору:

— С какой же это стати, господин профессор, ваша гиена по лестнице гуляет? Видите, бедный мальчуган был вынужден прыгнуть в окно!

Профессор ничего понять не мог.

— Как это — гуляет? — переспросил он, — И почему — в окно?

И вдруг он ужасно захохотал. Он даже весь трясся от смеха. Потом снял очки, долго их протирал и опять покатился со смеху.

— И ничего тут нет смешного, — сказал я. — Гиены тоже очень опасные звери и тоже кусаются.

Но профессора уже нельзя было остановить. Он держался за живот и чуть не плакал от смеха.

— Гиена… гуляет по лестнице… кусается! Да нет, мальчик, она уже давно не кусается… Это чучело!.. Его моль сожрала, вот я и выставил его на лестницу. Думал, ты заберёшь с собой и гиену, чтобы сдать её в утильсырьё…

Все так громко хохотали, что к нам подошёл народный полицейский — должно быть, хотел проверить, не стряслось ли чего-нибудь.

— Да нет, — говорят ему, — ничего не стряслось. Просто один мальчик чучела гиены испугался и в окно выпрыгнул.

Я обиделся. Потом я понемножку стал собирать бумагу, разлетевшуюся по всей улице, и складывать её в нашу тележку. Вот ведь что получается, когда чересчур стараешься!

На будущей неделе мы будем проходить по зоологии зверей, которые водятся в Африке. И гиену тоже.

Когда учитель объявил нам об этом, Бруно поднял руку и сказал:

— Пусть нам Циттербаке про свою гиену расскажет. Он у нас здорово на гиен охотился!

Весь класс хохотал. А я сидел красный-красный.

Завтра нам опять старую бумагу собирать. Интересно, кого я теперь на лестнице встречу?

Как я ездил на трамвае

Недавно я собрался навестить тётю Зи́грид. На остановку трамвая я пришёл первым. Понемногу стал собираться народ. Когда трамвай, заворачивая за угол, зазвенел, собралось уже столько пассажиров, что и не сосчитать. Вагон остановился. Тут и начинается вся история.

Один пассажир сказал другому:

— Нет, ты погляди на этого паренька: крутится-вертится, то впереди станет, то позади. Сам небось не знает, чего ему надо.

Я испугался. И чего только взрослые про тебя не наговорят! А ведь я первый сюда пришёл. Я попятился и наступил какой-то женщине на ногу. Как она начнёт ругаться! Я бочком-бочком и стал последним. Докажу им, думаю, какой я вежливый, раз они сами ничего не понимают.

Наконец и я подошёл к двери вагона, уже хотел было вскочить, а кондуктор как цыкнет на меня:

— Нечего тебе тут хулиганить! Прибежал последним и на ходу вскакивает! Без ног остаться хочешь?

Так и ушёл трамвай без меня.

Следующий подъехал битком набитый. Но я был начеку и втиснулся в вагон.

Тут опять началось.

— Нет, вы подумайте! Этот мальчик с веснушками толкается невыносимо!

Я тихонько буркнул:

— Не толкаешься — ругаются, начнёшь толкаться — опять не так!

Хоть я и пробормотал это очень тихо, но всё же какая-то толстая тётя в чёрной шляпе, похожей на воронье гнездо, разобрала и визгливо крикнула:

— Какой наглец!

Хорошо, что я вспомнил, чему меня всегда мама учила: «Альфонс, даже если ты прав, не дерзи, сиди я помалкивай! Слово — серебро, а молчание — золото». Вот я и молчал, как золото. Однако тётке с вороньим гнездом на голове и это не понравилось.

— Ишь упрямый какой! — сказала она.

Дяденька вынул трубку изо рта и сказал:

— Да ведь и мы не ангелы!

И тут пассажир, вскочивший последним, так сильно толкнул его, что он чуть не упал.

До тёти Зигрид было шесть остановок. Из-за тесноты я едва не проехал свою. Пришлось хорошенько поработать локтями. И чего только взрослые не кричали мне вслед! Но я и правда здорово толкался.

Вот я и думаю: как же садиться в трамвай? Толкаешься — нехорошо, встанешь сзади — говорят: «Чего ты зря вертишься?» Одни неприятности.

А правда обидно, когда тебе уже десять лет исполнилось, а никто тебя за человека не считает. Иногда по ночам мне снится, будто я водитель трамвая. Еду быстро-быстро. Пассажирам даже плохо делается. Сидят на скамейках, съёжились, маленькие такие и молчат. И всё меньше и меньше становятся. А я — всё больше и такой уж большой вырос, что мне даже смешно на них глядеть. И я несусь с ними по тёмным и тихим улицам…

Вам никогда ничего такого не снится?

Что со мною было в новогоднюю ночь

Всё началось с того, что под Новый год мне разрешили навестить дедушку и бабушку. Они живут в маленьком городке. Я очень обрадовался. Конечно, не из-за города, а потому, что у дедушки с бабушкой я могу делать что хочу. Но всё вышло по-другому.

Как-то вечером за столом собралось сразу трое дедушек. Первый дедушка был мой дедушка, а ещё два дедушки не были моими дедушками, но я их так давно знаю, что они для меня тоже дедушки: дедушка По́лих и дедушка Мю́ркельмейер. В тот вечер они почему-то были страшно злые и так громко кричали, что я подумал, уж не поругались ли они.

Дедушка Полих сказал:

— Послушай, Пауль (так зовут моего настоящего дедушку), что люди-то про нас скажут? Ты уж давай хоть через силу, а пойдём с нами!

Мой собственный дедушка ответил ему:

— Да пойми ты меня, Фридрих! Неужто я не пошёл бы, если бы мог! Ты что, не видишь? Из носу у меня течёт, и горло всё заложило.

Тогда дедушка Мюркельмейер сказал:

— Пауль, не можешь ты нас бросить! Двадцать лет мы играем вместе. Что город о нас скажет?

Мой дедушка чуть не захныкал:

— Как ты не поймёшь, Эвальд? Ну разве я могу в таком виде…

Тут они заметили меня и давай мне выговаривать: с какой это стати я в такую хорошую погоду в комнате торчу? Я что-то пробормотал в ответ и отошёл к окошку. А сам слушаю, о чём это дедушки дальше будут разговаривать. Может, я какой секрет узнаю. И вправду узнал! Оказывается, мой дедушка не хотел играть на тромбоне. Каждый Новый год все трое дедушек поднимаются на башню ратуши и играют там разные песни. Мой дедушка играет на тромбоне. У дедушки Мюркельмейера труба поменьше. А дедушка Полих играет на рожке. Но в этот раз мой дедушка так простудился, что не мог играть. Вот все трое дедушек, разозлившись друг на друга, и стали ко мне придираться, будто я во всём виноват.

— Нет, Пауль, тебе надо играть! — уговаривали те двое моего дедушку.

Под конец мой дедушка покачал головой и прохрипел еле слышно:

— Да я… я уж и говорить-то почти не могу!

Вдруг дедушка Полих весело рассмеялся (он у них главный выдумщик) и говорит:

— А что, если мы твоего Альфонса возьмём? Пусть он вместо тебя с нами на башню полезет!

Мой дедушка строго посмотрел через очки на дедушку Полиха:

— Фридрих, мне не до шуток! Альфонс не умеет играть на тромбоне!

Тут опять вмешался дедушка Мюркельмейер:

— Но мы же должны сыграть! Мы перед всем городом опозоримся, если не сыграем.

Дедушке Полиху, видно, очень хотелось, чтобы его предложение приняли.

— А правда, почему нам не попробовать? — повторял он. — Ростом он почти с тебя. Оденем его в твою шубу и меховую шапку и пусть там, на башне, стоит рядом с нами. А мы вдвоём будем играть за троих. Снизу-то люди и не разглядят, кто там наверху торчит.

Все трое дедушек переглянулись.

— А как я на башню залезу? — спросил я. Я уж не сказал им, что у меня наверху всегда голова кружится.

— «Как, как»! По деревянной лестнице! — ответил мой дедушка и опять почему-то разозлился на меня. — Этот парень замучить может своими вопросами. — И он тут же отпил полстакана грога.

Всё же предложение дедушки Полиха понравилось всем троим.

— А ну подойди сюда! — сказал мой дедушка, поднялся с кресла и велел мне стать рядом.

Мне и правда оставалось подрасти совсем немного, чтобы его обогнать. Вот бабушку я не скоро догоню — она гораздо выше дедушки.

Дедушка Мюркельмейер сказал:

— Сдаётся мне, дело у нас выгорит. Альфонса с тромбоном мы поставим рядом, а сами будем играть погромче. Три вещи отыграем — вот уже и без десяти двенадцать, и людям будет не до нас.

Меня они даже не спросили, согласен я или нет. А я так и не решился им сказать, что у меня наверху всегда голова кружится.

Наступила новогодняя ночь. Бабушка весь день перед этим ворчала на дедушек:

— Ну как малые дети! Хоть бы раз пропустили эту игру… Альфонс, что с тобой? Ты такой бледненький нынче!

Я стоял как болван, покуда на меня напяливали дедушкину шубу и меховую шапку. Я уже едва ворочался. Затем дедушка Мюркельмейер и дедушка Полих повели меня к ратуше. А мой собственный дедушка закутался в огромную бабушкину шаль и смотрел из окна нам вслед.

Когда мы внутри башни стали подниматься по лестнице, дедушка Полих взял у меня большой тромбон, а мне дал рожок. Но я и рожком задел за перила и чуть-чуть погнул его. Но это было ещё полбеды. Настоящая беда была впереди.

Наверху, едва только захлопнулась за мной старая деревянная дверь, у меня сразу в глазах пожелтело. (Я хотел сказать потемнело, но ведь и без того уже темно было.) Далеко-далеко внизу мельтешились люди, похожие на жуков. Постепенно их делалось всё больше. Значит, они знали: скоро начнётся концерт.

Дедушки ещё раз напомнили мне:

— Не вздумай трубить в тромбон! Стой спокойно и только держи его. А когда мы кончим играть и снимем шапки, ты тоже сними свою и махай!

Я кивнул и покрепче прижал к себе трубу.

Дедушки начали играть. Мне даже немножко понравилось. А внизу люди бегали как муравьи. Вторую песню дедушки играли уже на другой стороне башни. Там, где площадка нависала прямо над страшной пропастью. У меня сразу стало противно в животе. И вдруг как ударит гром! Мне даже показалось, будто из пушки выстрелили. Со страху я давай дуть в дедушкин тромбон. Но он только жалобно продудел.

Дедушка Полих перестал играть и крикнул мне:

— Прекрати, Альфонс! Сей же час прекрати! — Потом он опять приложил свой рожок к губам, но уж никак не мог догнать дедушку Мюркельмейера. И всё шипел на меня: — Пошёл прочь!

Я прижался к стенке и осторожно посмотрел вниз. В кромешной тьме мелькали разноцветные огоньки. Под фонарями что-то двигалось. Рядом со мной оба дедушки дудели кто во что горазд. Вдруг опять совсем рядом ударил гром, да ещё три раза подряд! Сперва я со страху чуть опять не затрубил, но тут же вспомнил: «Нельзя ведь тебе трубить!» И я отпустил тромбон, вернее, он как-то сам выскользнул у меня из рук. Я хотел прижать его к перилам, но руки у меня закоченели на морозе; тромбон медленно наклонился, я в отчаянии успел только хлопнуть его по холодному медному животу, и он, как огромная золотая рыбка, плавно полетел вниз.

— Караул! — закричал я. — Расходись! Всех вас сейчас убьёт!

Дедушка Полих и дедушка Мюркельмейер разом перестали играть.

Дедушка Полих, держа свой рожок в вытянутых руках, крикнул мне:

— Альфонс, где тромбон?

Дрожащей рукой я показал вниз.

К счастью, мой тромбон никого не убил. Он ударился о крышу ратуши, несколько раз перевернулся и застрял там в глубоком снегу. С башни я хорошо видел: он лежал у самого жёлоба. Но жучков внизу, вернее — людей, здорово обсыпало снегом. Это тромбон сбил его с крыши. Стоя наверху, мы видели, как люди машут нам, и даже слышали их крики. Я поскорей открыл дверь и пустился вниз по лестнице. На бегу я слышал, как дедушка Полих и дедушка Мюркельмейер переругивались:

— Это всё ты придумал, Эвальд!

— Ничего подобного! Ты первый сказал, чтобы мальчишку взять с собой.

Когда я ступил на твёрдую землю, мне как-то сразу легче стало.

Но тут же кто-то схватил меня за ухо, и я услышал голос моего собственного дедушки:

— Ты что же это натворил, парень? Двадцать лет подряд… Двадцать лет подряд мы играем наш новогодний концерт… Засмеют нас теперь люди!.. Где мой тромбон? Говори сейчас же, где мой тромбон?

Я молча показал на крышу.

И чего это взрослым всегда надо? Ведь всё равно никто этот новогодний концерт толком не слушал. Я сам видел: многие уже зажигали бенгальский огонь, пускали шутихи, и вообще, кажется, люди внизу думали, что вся история с тромбоном просто новогодняя шутка. А дедушкиному тромбону ничего плохого не сделалось. Утром его сняли пожарники. Только мундштук потерялся. Это маленькая такая штучка на огромной трубе. Но теперь, конечно, все трое дедушек уверяют, что без мундштука и тромбон не тромбон!

Сегодня уже четвёртое января, а дедушки всё ещё спорят, кто первый предложил заменить мной моего дедушку. Я-то помню, что это был дедушка Полих, но помалкиваю. Дедушки ведь всё равно не стали бы меня слушать. От них теперь только и слышишь: «Неслух! Грубиян!»

Никакой у них нет самокритики! Ведь если по правде сказать, то во всём виноват дедушкин насморк. А я тут при чём? Ну что я могу поделать, если у меня наверху голова кружится. И я вовсе не собираюсь стать верхолазом. Вот вырасту большой — буду строить туннели.

А про гром я только на следующий день узнал. Это, оказывается, часы на ратуше били. Половину и три четверти двенадцатого. Вот попробовали бы вы сами: стоите вы на такой высоченной башне, да ещё с тромбоном в руках, и вдруг рядом как грянет гром!..

А вот и моя новая знакомая идёт, товарищ Цвой.

— А здорово уже стемнело, — говорю я ей.

— Извини, пожалуйста, Альфонс, у нас было такое важное заседание.

— Знаю, знаю! Вот и мой папа всегда так говорит, когда приходит домой после десяти. А мама тоже терпеть не может этих его заседаний.

Тётеньке Цвой почему-то делается неловко.

— Ну что ты! — говорит она. — Ведь я-то правду тебе сказала.

Потом она просмотрела всё, что я тут записал, и вдруг воскликнула:

— Сделаем, Альфонс! Обязательно сделаем!

Она рассмеялась, похлопала меня по плечу да еще выдала пятьдесят пфеннигов на обратную дорогу: двадцать на трамвай и тридцать на фруктовую воду.

И, только когда я уже напился фруктовой воды, я вспомнил, что из-за этой тётеньки Цвой я совсем позабыл про Робинзона и про конкурс и что ответы мои всё ещё лежат у меня в кармане. Но это со мной всегда так: стоит мне вспомнить о своих злоключениях, я обо всём другом начисто забываю.

Во второй раз я туда ни за что не пойду. Плакала, значит, моя премия! А правда здорово мне не везёт?

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ