Злые игры. Книга 1

Глава 5

Вирджиния, 1965–1966

Она слишком много пила. Она понимала это, и понимала, что другим должно быть об этом известно, но она еще не решила для себя, действительно ли все это волнует ее настолько, чтобы что-нибудь предпринимать. Она никогда не напивалась, то есть не напивалась по-настоящему, но каждый день к вечеру бывала навеселе. И почти каждый день что-нибудь пила за обедом. По счастью, под градусом она не становилась безобразной: контролировала себя, ничего не опрокидывала и не сшибала на пол, только начинала гораздо свободнее говорить, слишком много хихикала и беззастенчиво флиртовала с любым мужчиной, который попадал в такой момент в ее поле зрения. Поскольку она принадлежала к привилегированному кругу, ее поведение ни с чьей стороны не вызывало особых нареканий: мужчинам все это нравилось, а их жены по большей части относились к подобным вещам терпимо.

Но каждое утро она просыпалась с жуткой головной болью, а нередко ее даже и тошнило; конечно, это было не настоящее похмелье, не такое, как у Малыша, когда он появлялся, нетвердо держась на ногах, с красными глазами и серым лицом, и со стонами смешивал себе какие-то омерзительные коктейли. Нескольких чашек кофе, а когда ей бывало действительно плохо, то освежающей таблетки за завтраком было вполне достаточно, чтобы она снова почувствовала себя хорошо. Так что неверно было бы говорить, что у нее какие-то проблемы на почве алкоголя. Если бы она только пожелала, то могла бы остановиться в любой момент; разумеется, могла бы. Ей просто доставляло удовольствие пить, особенно шампанское. Но если кто-нибудь высказывался в том смысле, что это занятие ей слишком уж нравится, она злилась и выходила из себя, становясь очень агрессивной.

За исключением сомнений, стоит ли ей столько пить, во всем остальном Вирджиния была очень счастлива. Георгина росла здоровым и крепким ребенком, и Вирджинии это доставляло огромную радость.

А гордость и удовлетворение, которые она испытывала, вспоминая свои легкие роды, подготовленные и проведенные при помощи психопрофилактики, многократно возросли, когда Вирджиния узнала, что Мэри Роуз своего второго ребенка рожала исключительно тяжело, вопила так, что все остальные женщины, находившиеся в больнице, стали жаловаться, и роды пришлось заканчивать в итоге хирургическим путем, под полным наркозом.

У Мэри Роуз родился мальчик, и она назвала его Кендриком. Все считали, что это жуткое имя, однако Мэри Роуз во время своей беременности изучала гэльский язык и наткнулась на него в процессе своих занятий; всем, кого она только могла заставить себя слушать, Мэри Роуз объясняла, что имя это восходит к двум словам: к имени Каин, означающему «королевский», и к слову «рик», что значило «власть», «сила». Малыш заявлял, что не видит тут никакой связи, но против имени сына не возражал; Вирджинии он сказал, что очень гордится мальчишкой, который похож на него гораздо больше, чем Фредди. Все они приезжали в Хартест на крестины Георгины.

Когда Георгине было еще только шесть месяцев, Вирджиния забеременела снова.

Она понимала, что немного поторопилась; однако все время твердила и Энджи, и Александру, и собственной матери, и вообще всем вокруг, что она стареет и что если у нее вскорости не появится мальчик, то потом будет уже поздно. Доказывать, что ей всего лишь двадцать семь и что впереди у нее масса времени, было совершенно бесполезно: она раздражалась, глаза у нее оказывались на мокром месте, и она начинала утверждать, что нет, ничего подобного. Если опять родится девочка, значит будут понапрасну потеряны целых два года; нет, на этот раз у нее непременно должен быть мальчик.

Лидия Пежо пробовала как-то успокоить и отговорить ее.

— При таком маленьком разрыве между родами, если ребенок снова окажется девочкой, вы опять угодите в очень серьезную послеродовую депрессию. Вам надо успокоиться, отвлечься и постараться вообще не думать о том, кто у вас будет, — твердила она, но тоже безуспешно.

Александр пришел на прием к Лидии вместе с Вирджинией — что само по себе было событием почти что неслыханным. Лидия истолковала это как показатель его беспокойства.

— Поверьте, я тоже пытался отговорить ее, миссис Пежо, — заявил Александр. — Мне кажется, жена придает этому обстоятельству гораздо большее значение, чем я сам. Я ей говорил множество раз, что не имею ничего против того, что Хартест окажется в руках дочерей, но она мне просто не верит. Или не хочет верить.

Лидия и Вирджиния молча уставились на него.

— Простите меня, лорд Кейтерхэм, — проговорила Лидия, — но если вы это говорили, то ваши слова, могу сказать вам с полной уверенностью, не дошли до цели. Ваша жена считает, что она вас подводит. Насколько я понимаю, за последние двести лет она первая графиня Кейтерхэм, у которой нет сына. До сих пор в вашей семье явно доминировала четко выраженная и сильная мужская линия.

— Да, — раздраженно произнесла Вирджиния. — Мне ужасно не везет. — Она чувствовала себя совершенно выбитой из колеи и очень жалела, что не может прямо сейчас выпить.

— Я не считаю, будто тебе не везет, — возразил Александр. — Мне просто жаль, что ты так думаешь. Честно говоря, меня все это мало интересует. Разумеется, я бы хотел, чтобы у меня был сын. Но еще больше мне хочется, чтобы ты была счастлива и чтобы беременность приносила тебе радость. Это куда более важно, правда ведь, миссис Пежо?

— Александр, — резко бросила Вирджиния, — по-моему, тебе незачем врать мне подобным образом.

— Я не вру. — Он улыбнулся самой нежной улыбкой, на какую был способен. — Я и в самом деле так думаю.

— Ну вот видите, леди Кейтерхэм. — Лидия тоже улыбнулась. — Теперь вы это услышали из первых уст. Постарайтесь отвлечься и не думать об этом.

— Не могу! — Вирджиния вдруг почувствовала себя преданной и страшно разозлилась. — Пошли, Александр, нам пора домой.

Эта беременность тянулась очень долго. Вирджиния работала мало; она неизменно приезжала в Лондон и приходила в их офис, но по большей части чувствовала себя очень уставшей и ее хватало лишь на несколько часов в день. С делами разбиралась Энджи и старалась как могла, но положение их фирмы ухудшилось. Однако Вирджинии это было безразлично. Ее все меньше и меньше интересовало что бы то ни было, кроме нее самой. Ей все надоело, она постоянно раздражалась, и с ней становилось все труднее. Дочек своих она совсем забросила. Общения с Александром почти не выносила. Вразнос ругала Энджи и все, что та делала. Александр постоянно уговаривал ее бросить работу и жить спокойно в Хартесте. Это доводило ее до бешенства, и каждый разговор на эту тему оканчивался безобразной сценой. С ней можно было как-то общаться только после того, как она выпьет два-три бокала вина.

Она даже поругалась с Няней. Это было нечто совершенно неслыханное; а поводом стал спор о том, когда должна ложиться спать Шарлотта. Вирджиния обычно настаивала на том, чтобы она ложилась попозже, а перед сном брала ее в свою постель и читала ей на ночь сказки. Однажды Няня заявила, что девочка должна отправляться спать, что времени уже больше семи вечера, на что Вирджиния ответила, что нет, она хочет, чтобы Шарлотта еще побыла с ней. Разыгрался скандал; плачущую и кричащую Шарлотту в конце концов увели в детскую.

Через полчаса Няня вернулась.

— Я понимаю, что вы не в себе, мадам, — сказала она, — но в таком случае тем более всю заботу о девочках нужно полностью передоверить мне. Я уже не такая молодая, какой была когда-то, — добавила она с присущим ей изумительным отсутствием логики.

Вирджиния взяла книгу, демонстративно раскрыла ее и стала перелистывать страницы, подчеркнуто не обращая внимания на Няню.

Потом, чуть позже, она позвонила Няне по внутреннему домашнему телефону:

— Нянечка, дорогая, пожалуйста, спуститесь ко мне. Я хочу перед вами извиниться.

— Я сейчас занята, — отрезала Няня. — Глажу одежду детям.

— Нянечка, ну пожалуйста!

— Спущусь попозже, мадам.

— Няня, попозже я буду спать. Я только что выпила горячего молока. Я не отниму у вас много времени. — Она явственно услышала слезы в собственном голосе и почувствовала, что Няня смягчается.

— Через минуту буду, мадам.

Вирджиния извинилась перед Няней, искренне попросила у нее прощения, сказала, что никто не понимает, как она боится и тревожится. Няня похлопала ее по руке и ответила, что она-то понимает. Потом Няня прихватила стоявшую возле постели пустую чашку и направилась к двери. Вдруг она остановилась, внимательно посмотрела на чашку и обернулась к Вирджинии:

— Извините, мадам, что я вам об этом говорю, но мне кажется, что виски для вас сейчас очень вредно. Даже с горячим молоком.

— Ой, Няня, оставьте! Не будьте такой старой перечницей. Там и была-то всего одна капля, просто чтобы заснуть.

Схватки у Вирджинии начались на месяц раньше положенного срока. Ее сразу же отправили в больницу. Лидия Пежо приехала, когда до появления ребенка на свет оставалось всего полчаса. Роды оказались более трудными, чем когда рождалась Георгина, но тем не менее все завершилось за шесть часов; ребенка поместили в инкубатор.

Вирджиния лежала в постели, испытывая состояние безграничного, почти благоговейного счастья. Наконец-то у нее получилось. Теперь у нее есть мальчик. Она совершила то, что должна была совершить. Сотворила собственное маленькое чудо. Больше можно было ни о чем не беспокоиться.

К ней заглянула Лидия Пежо:

— Мальчик слабенький и немного истощенный. Но все будет в порядке. В наше время тридцать четыре недели — это не катастрофа.

На следующий день ее усадили в кресло на колесах и повезли посмотреть на ребенка. На ее сына, маленького виконта Хэдли, наследника Хартеста.

Она взглянула на лежащего в инкубаторе малыша и испугалась. Он показался ей таким беззащитным, так легко уязвимым. Он непрестанно шевелился и дергался, суставы у него были непропорционально большими, а ручки и ножки — невероятно тонкими.

— Это потому, что он недоношенный, — объяснила наблюдающая за ребенком сестра, увидев, как поражена его видом Вирджиния. — Поэтому он и тощенький. Они набирают жирок только в самый последний месяц.

На головке у малыша была копна черных волосиков, а глаза, странно маленькие даже на его крошечном личике, незряче глядели на мир.

Несмотря на все свои страхи, Вирджиния нежно улыбнулась ему:

— Здравствуй, Александр Маленький! Ты ведь будешь сильным и крепким, правда? Пожалуйста, будь сильным. Ради меня.

У нее появилось такое чувство, что теперь она может все. Абсолютно все. Она будет теперь хорошей женой. Более тепло и чутко станет относиться к Александру. Станет гораздо лучшей матерью. Будет играть с девочками. Заниматься с ними, проводить с ними больше времени. Сделает так, чтобы они полюбили своего маленького братика. Сделает так, чтобы они никогда не догадались, что он в сто, тысячу раз важнее, чем они сами.

И она бросит пить, это уж совершенно твердо, она обязательно бросит пить. И работать тоже бросит. Займется имением, фермой. Просто станет хорошим человеком, лучшим, чем была до сих пор. Должна же она как-то выразить Богу свою благодарность.

Александр, виконт Хэдли, умер спустя два дня. Врач убеждал Вирджинию, что он ничего не мог сделать, что помочь в данном случае вообще было невозможно. Дело не только в том, что ребенок родился недоношенным, это-то как раз не страшно; но у него были и другие нарушения. У него было нездоровое сердце и легкая форма волчьей пасти; он не мог правильно сосать, а некоторые его суставы имели врожденные дефекты. Наедине и в личном порядке врач сказал Лидии Пежо, что это был явный случай алкогольного ребенка. По-видимому, мать его очень сильно пьет. Лидия, которая и сама видела еще раньше все признаки этого и понимала, что она бессильна что-либо изменить, но все же надеялась, что ребенок выживет, только кивнула головой и снова отправилась к Вирджинии, чтобы посмотреть, может ли она чем-нибудь, ну хоть чем-нибудь ей помочь.

Вирджиния сидела в постели, неподвижно глядя в окно. Когда Лидия вошла, Вирджиния повернулась и посмотрела на нее.

— Это ведь я виновата, да? — спросила она ужасным, мертвым голосом. — Я виновата. Ребенок умер потому, что я слишком много пила. Я должна была остановиться, должна была.

— Н-ну… — беспомощно произнесла Лидия, — конечно, пользы от этого не было…

— Лидия, дело же не в том, что не было пользы. Я убила его. Я допилась до того, что уморила его, моего ребеночка, моего бедного, бедного маленького крохотулечку!.. — Она заплакала, потом разрыдалась, вцепившись в руки Лидии; через некоторое время она заговорила снова: — Я ненавижу себя, Лидия. Я себя так ненавижу! Боже, Лидия, если бы вы знали, если бы вы только…

— Я знаю. — Лидия гладила ее по голове. — Уж я-то знаю.

— Нет, Лидия, вы не знаете, вы не можете знать. Вы же ведь сами никогда не сделали ничего подобного, ничего столь же ужасного и гадкого. Ведь правда?

— Н-ну… Я думаю, это неважно. Не так уж существенно, что я делала или чего не делала. А вы… вы сегодня видели… видели ребенка?

— Да. Да. Видела. Я держала его на руках, когда он умер. Мне казалось… что я должна для него сделать хотя бы это. Он был такой крошечный. И за всю его жизнь его никто не любил. Никто к нему не прикасался. Мне сказали, что я могу подержать его. Что его можно вынуть из инкубатора, что ему это не повредит, больше уже не повредит. Вот я и взяла его. — Слезы ручьями покатились по ее лицу, и она заговорила лихорадочно, словно стремясь как можно быстрее выговориться: — Я держала его и разговаривала с ним. Мне и вправду казалось, что, может быть, это хоть как-то ему поможет. Вопреки всему, о чем говорили врачи. Он был совсем холодненький, и я прижала его к себе. Совсем крошечный, почти как маленькая птичка. Я попросила, чтобы ему принесли одеяльце и укрыли его. Это одеяльце так долго искали! Как вы думаете, если бы его искали не так долго, это могло бы его спасти? Если бы его принесли побыстрее? Он был такой холодный. И ножки у него были холодненькие.

— Нет, мне кажется, что это ничего бы не изменило, — тихо и через силу проговорила Лидия, — к этому времени уже ничего.

— Да нет, я просто спрашиваю. Когда его вынули из инкубатора, он был такой спокойненький. Раньше он был очень беспокойный. Но, мне кажется, он не страдал. Правда ведь, а? Или вы считаете, я неправильно сделала, что взяла его из инкубатора, а? Если бы он оставался там, он, может быть, остался бы жив, как вы думаете?

— Нет, — ответила Лидия, — нет. Он бы, конечно, не выжил. Но я уверена, что он не страдал. А то, что вы его держали на руках, это хорошо. — Теперь и у нее самой на глазах были слезы. — Ему от этого, наверное, было легче. Утешало его. Я уверена, вы поступили правильно. Совершенно правильно.

— Мне показалось, что он просто заснул. Да он и вправду вначале заснул. У него просто закрылись глазки. А потом он замер и лежал тихо-тихо. Но еще дышал. Знаете, я все время надеялась, до самого конца. Даже после того, как он перестал дышать. Почему-то я даже и тогда еще надеялась. Спрашивала, просила. Заставила их совершенно точно проверить, действительно ли он умер. Стетоскоп… он казался у него на груди таким огромным. У него ведь была такая крохотная грудка. Крохотная и тоненькая. Наверное, слишком крохотная.

— Да, — с трудом выговорила Лидия. — Да, конечно. Он и весь-то был крошечный. Слишком крошечный.

Александра, виконта Хэдли, похоронили в Хартесте, его могилка с маленьким свежим надгробием резко выделялась среди потемневших от времени старых могильных камней, и от этого было как-то особенно больно.

— Оно тоже потемнеет, — сказал Александр Вирджинии, — затянется временем. Как и наше горе.

— Не хочу, чтобы затягивалось, — ответила Вирджиния.

Александр сам, один отнес в часовню маленький гробик с прикрепленным к крышке венком из белых роз. Единственной, кому было позволено присутствовать на похоронах, была Няня; Вирджиния запретила приезжать даже Бетси.

— Мы должны перестрадать это сами, одни, — прямо объяснила она матери по телефону. — Помочь никто не может.

После службы Александр тоже сам вынес гробик из часовни и отнес его к могилке, вырытой возле тисового дерева; Вирджиния видела, как он опускал гроб так мягко и нежно, будто внутри лежал живой ребенок. Она выбрала белую розу из букета, который держала в руках, ласковым движением положила ее на крышку гробика, поцеловала кончики своих пальцев и прикоснулась ими к крышке; и только тут поняла, что же чувствует человек в тот момент, когда у него сердце разбивается на части.

— Вирджиния, тебе нужна помощь, — проговорил Александр.

Они сидели за завтраком в доме на Итон-плейс, стоял холодный январский день; детей не было, их отправили надолго погостить к бабушке и дедушке в Нью-Йорк. Вирджиния с ними не справлялась, и было решено, что лучше всего вообще на время удалить их. Няня отправилась с ними вместе, но три недели спустя вернулась со сжатыми до предела губами и заявила: миссис Прэгер, похоже, воображает, будто она в состоянии сама присматривать за детьми с помощью какой-то глупой девчонки; так вот, лично для нее, Няни, в подобном доме места быть не может. Послушать ее, так дом в Бичез был не домом, а каким-то борделем. Александр ответил, что нечего сердиться, он уверен, дети будут там в полном порядке и вообще они скоро возвратятся домой, потому что Вирджинии уже намного лучше. Но, когда он говорил это, голос его звучал не очень убедительно.

Вирджиния вышла на кухню и вернулась со стаканом апельсинового сока; он спросил, нельзя ли и ему отпить пару глоточков, и Вирджиния поспешно ответила, что нет, нет, нет, она сейчас принесет ему другой стакан, и вышла снова. Александр пригубил содержимое ее стакана: в сок была добавлена изрядная доля джина.

— Нет, — возразила она, — нет, помощь мне не нужна, я справлюсь сама. Не подгоняй меня, Александр, после смерти малыша прошло всего лишь два месяца. Я справлюсь, со мной все будет в порядке.

— Я имел в виду помощь не в том, чтобы прийти в себя после его смерти. А в том, чтобы ты бросила пить.

— Только, ради бога, не надо этих разговоров. Почему все говорят со мной так, как будто я алкоголичка?

— Да потому, — прямо заявил он, — что ты и есть алкоголичка.

Вирджиния молча уставилась на него. Она понимала, что, должно быть, выглядит сейчас ужасно. Только сегодня утром она сама не смогла смотреть на собственное отражение в зеркале и отвернулась. Лицо у нее было белым и отекшим; темные волосы, хотя она недавно сделала новую прическу, потеряли блеск и казались безжизненными. Она сильно похудела, золотистые глаза ее потускнели, а вокруг них пролегли темные круги. Но все это вовсе не означало, что она алкоголичка. Абсолютно не означало.

— Не смей со мной так разговаривать. — Она попыталась возмутиться. — Я не пьяница. Может быть, я перебираю немного лишнего по вечерам. Видит Бог, мне необходимо как-то притупить все то, что я переживаю. Но я не пьяница. А сейчас извини, Александр, мне нужно подняться наверх.

— Вирджиния, — сказал он, — ты действительно алкоголичка. И если бы ты не пила непрерывно на протяжении всей беременности, то ребенок был бы сейчас жив.

— Не говори так! — воскликнула она, и это был настоящий крик боли. — Не говори! Он бы все равно не выжил, все равно! Ты лжешь, и это жестоко и подло. Я тебе запрещаю даже думать об этом!

— Вирджиния, это правда. Если ты не веришь мне, то спроси миссис Пежо. Спроси врачей в больнице. Ты убила этого ребенка, и если будешь все продолжать по-прежнему, то убьешь и себя.

— Не понимаю, — проговорила она, глядя на него в упор; лицо ее при этом приняло ледяное, каменное выражение и страшно побледнело, — откуда в тебе по отношению ко мне такая жестокость.

— Я знаю, ты мне не поверишь, — он нежно взял ее за руку, — но это оттого, что я люблю тебя. И хочу тебе помочь.

Она вдруг заплакала, гневными и яростными слезами, время от времени она хватала свой стакан и отхлебывала из него; когда он опустел, она попыталась встать и пойти наполнить его снова, но Александр вырвал стакан у нее из рук.

— Нет, — резко заявил он, — нет. Начнем прямо сейчас. И будем бороться вместе.

— Я не могу, не могу, — простонала она. — Это единственное, что у меня еще остается. Все остальные бросили меня.

Она не заметила промелькнувшего во взгляде Александра выражения глубокой и острой боли, но увидела появившуюся следом в его глазах вспышку гнева и почувствовала ожегший ее удар по лицу.

— Как ты смеешь! Сидишь тут пьяная, от тебя несет перегаром, упиваешься жалостью к себе и еще смеешь говорить, будто все тебя бросили! Это кто, мама тебя бросила? Которая звонит каждый день, умоляет, чтобы ей разрешили приехать навестить тебя? Или дети тебя бросили? Шарлотта, которая каждый день рисует для тебя картинки, чтобы мамочка быстрее поправлялась? И которая уже вся изнылась от тоски, так ей хочется к тебе сюда приехать? Скорее уж она должна чувствовать себя брошенной, Вирджиния; это было бы, по крайней мере, понятно. Или Няня тебя бросила, которая сейчас обо всех заботится и никому ни одного слова худого про тебя не сказала? Или, может быть, тебя бросила Энджи, которая покрывает тебя тут, в конторе, и делает все, чтобы постараться сохранить хотя бы несколько оставшихся клиентов? Или я тебя бросил? Разыгрываю перед всеми какие-то дурацкие игры, вру друзьям и слугам, что ты больна, когда на самом деле ты так пьяна, что на ногах иногда не стоишь, убираю за тобой блевотину, пытаюсь тебя успокаивать! Как ты смеешь говорить, будто тебя все бросили?! Это ты нас всех бросила, Вирджиния, и у тебя нет и не может быть никаких оправданий, совершенно никаких!

Она смотрела на него, внезапно успокоившись; наступила долгая, бесконечная тишина. Потом раздался голос Вирджинии:

— Думаю, какие-то оправдания у меня есть. Хотя и немного. Одно или два. И я виновата, Александр. Извини меня.

— За последние месяцы ты это говорила много раз, — ответил он. — Мне было бы гораздо приятнее, если бы ты от слов хотя бы попыталась перейти к делу.

— Хорошо. — Ее маленький острый подбородок вдруг задрался вверх, а глаза оживились, и в них промелькнуло нечто похожее на смешинку. — Хорошо, я попытаюсь.

Она и в самом деле попыталась. Она рассказала Энджи о том, чего хочет добиться; предупредила ее, что Александр будет жить здесь, в Лондоне, чтобы помогать ей; сказала, что она не в состоянии уехать в Хартест и постоянно находиться там под взглядами слуг; и настойчиво просила Энджи проявлять к ней терпимость, потому что сделать то, что она хочет, наверняка будет тяжело.

Это оказалось очень тяжело. Она совершенно ничего не пила целых два дня; но это воздержание произвело ужасающее впечатление, потому что ясно показало, сколько же она пила раньше и насколько зависимой стала от алкоголя: она сильно потела, ее били судороги, время от времени тошнило; в конце концов Александр, не на шутку встревоженный, уступил ее мольбам, налил ей немного, чтобы она успокоилась, и они согласились друг с другом, что надо будет обратиться к специалисту. В те минуты, когда ей было особенно плохо, она клялась и божилась, что обратится в общество «Анонимные алкоголики», но потом отказалась от своего обещания и заметила, что Александр испытал при этом явное облегчение — такое обращение означало бы величайшее унижение; вместо этого Александр сам превратился в специалиста: он прочел гору книг об алкоголизме и сам составил программу постепенного освобождения Вирджинии от алкогольной зависимости.

Казалось, эта программа возымела действие; через три недели Вирджинии стало лучше, у нее почти восстановился сон, и Александр стал поговаривать о том, чтобы привезти в Лондон детей. Но потом он как-то на целое утро отлучился по делам; Вирджиния, которая впервые за все это время осталась совершенно одна в доме так надолго, снова поддалась чувствам горя, вины, самобичевания и потеряла контроль над собой; уже к обеду она выпила полбутылки джина.

— Господи, Вирджиния, ради всего святого, зачем ты это делаешь? — устало спросил Александр, увидев, как она тяжело опустилась на стул в маленькой столовой, где они усаживались обедать. — Мы столько всего вынесли, мы тебя уже почти вытащили, зачем же ты снова начинаешь втаптывать себя в грязь?

— Не понимаю, о чем ты.

— Вирджиния, ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты пьяна. Где ты это достала?

— Я не пьяна.

— Пьяна.

— Ну и ладно, — вдруг вспылила она, и по лицу ее полились рекой слезы, — да, я пьяна. И мне хорошо. Хорошо. Я больше не боюсь. И не чувствую себя плохо. Мне просто хорошо.

— Так где ты взяла?

— В подвале.

— Но подвал заперт.

— Знаю. Это ты хитро придумал, Александр. Это-то меня и завело. Я начала искать ключ. А когда не нашла, взяла отвертку и вывинтила замок.

— Ну хорошо, Вирджиния. Давай тогда все это бросим, ладно? Пей сколько хочешь, убивай себя и всех своих будущих детей, и помогать я тебе больше не буду.

— О детях ты лучше помолчи.

— Это почему?

— Ты знаешь почему. Да и в любом случае это сейчас пустой разговор.

— Конечно пустой, если ты собираешься и дальше убивать их.

Она вдруг вскочила и подошла к нему, держа в руках бутылку, которую незадолго до этого поспешно спрятала под стул.

— Ах ты подонок! — прошипела она, и глаза ее сузились, превратившись в тонкие щели. — Подонок!

Он легко выхватил у нее бутылку и толкнул ее назад, на стул.

— Прекрати, Вирджиния, хватит этой мелодрамы. Допивайся до смерти, если хочешь, а меня оставь в покое.

Он отвернулся и направился к двери; она схватила свой стакан, отбила кромку о край стола и бросилась вслед за Александром, обезумев от горя и ярости. Догнала и вонзила ему обломанный стакан сзади в шею; во все стороны жутко брызнула кровь.

Александр прижал ладони к ране, и руки его мгновенно стали красными; он посмотрел на свои руки, потом на Вирджинию и очень спокойно произнес:

— По-моему, надо вызвать врача.

Разумеется, все было аккуратно замято; Вирджиния, трясясь от ужаса, вызвала их семейного врача и рассказала ему о случившемся. Тот приехал, зашил Александру рану на шее, потом отослал Вирджинию из комнаты и очень долго беседовал с Александром; потом он вышел, отыскал Вирджинию и объяснил ей, что Александр действительно очень неудачно упал и сильно повредил себе шею, но все будет хорошо, он поправится, за ним только нужно очень внимательно ухаживать; и за ней тоже, потому что ей понадобятся все ее силы, чтобы заботиться об Александре. Он добавил, что она может сейчас зайти и посмотреть на Александра, — тот, довольно бледный, но бодрый, сидел в кресле и тоже заявил, что поправится и что Вирджинии не нужно слишком сильно переживать случившееся. Александр передал ей, что врач настоятельно советовал, чтобы она пришла к нему на прием, ей необходима консультация; и в том состоянии сожаления и раскаяния, в котором она тогда пребывала, Вирджиния согласилась, заявила, что обязательно сделает это, и в тот же день записалась на прием.

Но к врачу она не пошла. Она записывалась еще не раз, но так у него и не появилась, и в конце концов тот сам приехал на Итон-плейс под предлогом, что ему якобы надо сделать Александру перевязку, а в действительности для того, чтобы встретиться с Вирджинией и постараться втолковать ей, что ей срочно необходима помощь.

Но Вирджинии не было дома; Энджи сказала, что она уехала прямо с утра на встречу с несколькими потенциальными клиентами. Она даже оставила Энджи список их имен и телефонов. Но ни с какими клиентами она не встречалась; она мчалась сломя голову по автостраде М4, и когда полиция наконец остановила ее, она оказалась настолько пьяна, что с трудом сумела выбраться из машины.

В конце концов она все-таки пошла к психиатру. Тот отправил ее в больницу на деинтоксикацию. Психиатр объяснил Вирджинии, что эта процедура не решит раз и навсегда всех ее проблем, что она — лишь самый первый шаг; а решение — только в ее собственных руках; объяснил он ей и то, что алкоголизм есть форма саморазрушения личности и что она должна попытаться проанализировать, почему она вступила на этот путь. Позднее он говорил Александру, что случай Вирджинии сбивает его с толку, но что в процессе его бесед с ней всплыло одно обстоятельство: самая мысль о том, чтобы находиться в Хартесте, казалась Вирджинии почти невыносимой.

— Я полагаю, что это может быть из-за ребенка, из-за того, что он там похоронен. Она хочет какое-то время пожить в Лондоне. Я бы очень рекомендовал именно так и поступить.

Шел третий день, третий день без единого глотка спиртного. Чувствовала она себя ужасно, но все-таки ей было не так плохо, как она ожидала. Самым неприятным был страх: необъяснимый и неопределенный, но невероятно сильный страх, постоянно висевшее над ней ощущение, что должно произойти нечто ужасное. И был еще один страх, отнюдь не неопределенный и гораздо худший, чем первый: страх, что теперь придется всю жизнь прожить без алкоголя. Вот это было поистине ужасно.

Вирджиния сидела в маленькой больничной палате и старалась не думать о том, как она станет жить без спиртного. Но не думать об этом не могла. Предполагалось, что она сейчас должна была заниматься чтением; но ей совершенно не удавалось сосредоточиться. Рядом стояла коробка шоколадных конфет, но их ей тоже не хотелось. Единственное, о чем она могла думать, — это о том, как сложится в будущем ее жизнь, если ей все-таки удастся совершить то, что, кажется, на этот раз становилось возможным. Никогда уже не будет того приятного легкого головокружения, которое наступает, когда шампанское расходится по сосудам; невозможно станет легко обретать почти автоматическую уверенность в себе на приемах и торжественных обедах; не будет простого способа заглушать ее постоянные головные боли и боли в спине; и невозможно станет мгновенно снимать душевную муку при мысли об умершем крошке — мысли, которая ежедневно преследовала ее, и с каждым днем все сильнее и мучительнее. А какая же может быть хорошая и вкусная еда, если к ней не подают вина; как можно загорать без бокала вина; как бесконечно сидеть за столом и легко болтать с друзьями и подругами, если нет вина; как это — жить и не сметь позволить себе немножечко виски; как не наградить себя мартини после успешных переговоров с трудным и грубым клиентом?! Нет, все это выглядело положительно невыносимым.

И кроме того, у нее все болело. Абсолютно все тело. Болела голова, было больно глазам, болели даже зубы. Один глоток снял бы всю эту боль. Врач говорил ей, что эта боль временная; но, если доверяться собственным ощущениям, она вовсе не казалась временной. Вирджиния припомнила слова, сказанные когда-то Скоттом Фицджеральдом, что ему никогда не удавалось оставаться трезвым достаточно долго для того, чтобы испытать от этого удовольствие. Сейчас она понимала, что он хотел сказать. Трудно представить себе, чтобы подобное состояние могло кому-нибудь доставить удовольствие. И еще труднее — вообразить, что оно могло бы для кого-то стать нормой.

Но что бы ей ни приходилось сейчас претерпевать, она, по крайней мере, вроде бы справляется с этим. Не так уж все плохо, яростно убеждала она себя, отчаянно пытаясь сосредоточиться на книжке. Не так уж все плохо.

Та ночь оказалась хуже некуда. Чувствовала она себя отвратительно. Она не могла больше терпеть. Ее охватил ужас. Она взглянула на часы. Было три. Три часа утра. Ей говорили, что ее, вероятно, будет мучить бессонница. Мучить! Это не мучения, это просто адовы пытки. Кошмар. Физическая боль. Ей надо что-то сделать, что-то предпринять, неважно что. Иначе она убежит отсюда, найдет какого-нибудь самогонщика, разобьет витрину, сотворит что угодно, только бы достать спиртное.

Что он ей говорил, этот врач? Потерпеть десять минут. В течение десяти минут можно вытерпеть все, что угодно. Только десять минут, больше не надо. Ну ладно, десять минут она потерпит. Взгляд ее замер на циферблате часов. Пять минут. Лучше не стало. Восемь. Десять. Она выдержала эти десять минут. Но ей стало только хуже. Гораздо хуже. Ей все наврали. О господи, что же ей делать?

Телефон! Точно, ей же говорили, что она может звонить в любое время. Звонить своему врачу. Он будет у аппарата. Круглосуточно. Он ей, конечно же, поможет справиться с этими муками. Она схватила трубку и набрала его номер.

— Да? — немедленно ответил ей энергичный, уверенный голос.

— Это Вирджиния. Пожалуйста, зайдите ко мне. Я не могу больше терпеть.

— Вирджиния, — голос звучал теперь утешающе, успокаивающе, почти удовлетворенно, — вы в состоянии это выдержать. До сих пор у вас все шло хорошо. Вы можете.

— Не могу. Вы мне нужны.

— Я зайду утром.

— Я не сумею дождаться. — Ее голос дрожал от боли.

— Сумеете. Думайте о чем-нибудь. Вспоминайте, как вы дошли до худшего. Вспоминайте, что при этом чувствовали, что переживали, как это выглядело со стороны. Вы же ведь не хотите снова возвратиться в такое состояние. Или хотите, а, Вирджиния? Подумайте обо всем этом десять минут. Десять минут вы можете потерпеть. А потом следующие десять минут.

— Я это только что делала.

— Вот и хорошо. Молодец. Значит, можете продержаться еще десять минут. А потом еще. Заварите себе цветочного чая. Чай у вас есть?

— Не хочу я цветочного чая! — в отчаянии закричала она. — Я выпить хочу! Пожалуйста, спуститесь ко мне, ну пожалуйста.

Его голос изменился.

— Хорошо. Иду.

Врач просидел у нее целый час; они разговаривали, выпили за это время целый чайник цветочного чаю. Боль ее несколько притупилась, паническое настроение прошло. В шесть часов она заснула. Врач в задумчивости смотрел на нее. Не так уж много она и пила раньше, и тем не менее выход из алкогольной зависимости давался ей с таким огромным трудом. Почему? Интересный случай.

Ей все время говорили: вспомни самое худшее, до чего ты докатилась. Вспомнить это было очень важно, чтобы излечиться. Ее самое худшее произошло тогда, когда она однажды очнулась на могиле сына: ее рвало, в руке она сжимала бутылку виски, а другой рукой пыталась разрыть могилу. Именно тогда она окончательно поняла, что пора сдаваться и отправляться в клинику. Послушаться наконец Александра, начать делать то, что говорят врачи. В определенном смысле оказалось даже хорошо, что она дошла до подобного унижения и безобразия, до столь ужасного состояния. Конечно, то, что она ударила Александра стаканом в шею или что ее арестовали за вождение в нетрезвом состоянии, тоже было достаточно скверно. Но валяться на могиле — это уж действительно дойти до самого худшего, до низшей точки. Отсюда надо было уже только подниматься вверх. Она обязана была это сделать.

Вирджиния была трудным пациентом. Она не участвовала по-настоящему в сеансах групповой терапии, а при беседах с психиатром один на один тоже была очень сдержанна. Ее убеждали, что надо разговориться, надо постараться понять, что именно заставило ее изначально обратиться к алкоголю, сделало зависимой от него. Н-ну, пожалуй, это была послеродовая депрессия, туманно заявляла она в один день. На другой день утверждала, что причиной всему была ее низкая самооценка, заложенная еще в детстве, когда она постоянно чувствовала, что Малыш ее всегда и во всем опережает. Потом говорила, что причиной стала смерть ее ребенка. Никакой последовательности в ее словах не было, и никогда она не раскрывалась до конца.

С ней случались приступы гнева, и тогда она демонстрировала те «запасы ярости», которые, как хорошо знает любой психотерапевт, скрыты в каждом алкоголике, но и тут ни разу не назвала подлинной причины, из-за которой накопилась эта злоба. Один раз она уже почти призналась: «Ну ладно, я вам расскажу, все расскажу, слушайте, сейчас я вам все выложу», — но так и не сказала, заявив, что нет, она не хочет, не может, она сама толком не знает и не понимает, в чем дело; и опять укрылась в своем панцире одиночества и внутренней душевной боли.

Но она больше не пила. Пить она бросила.

Вирджиния категорически не желала возвращаться в Хартест. Она говорила, что может перенести пребывание в клинике, что сумеет, по всей вероятности, жить в Лондоне или, если необходимо, даже в Нью-Йорке; где угодно, но только не в Хартесте. Требовать, чтобы она жила там, — это чересчур. Никто не мог понять, в чем дело. Ее расспрашивали, но она не могла объяснить. Или не хотела.

Проведя три недели в клинике, она вернулась домой, на Итон-плейс. Она была страшно перепугана, не отпускала руку Александра ни на минуту и, когда машина остановилась перед домом, в ужасе взглянула на него и спросила:

— Что же они все обо мне думают? Как я стану смотреть им в лицо?

— Все считают тебя мужественной, сильной и будут рады, что ты вернулась домой, — ответил Александр, нежно целуя ее. — И Энджи здесь, она ждет не дождется, когда сможет увидеть тебя, ей очень нужны твое мнение и помощь по массе дел. Какая-то богатая клиентка доводит ее до сумасшествия. Пошли, Вирджиния, не бойся. И я всегда с тобой.

Она попробовала работать, потому что понимала, что это должно помочь, но работа давалась ей с большим трудом. И душевно и физически она была еще очень слаба. Она сознавала, что, настаивая на собственном участии, только создает этим для Энджи дополнительные трудности, но ничего не могла с собой поделать. Дела фирмы шли очень плохо: у них остались считаные клиенты. Вирджиния находила в этом некое противоестественное удовлетворение и говорила Энджи, что это хорошо, они смогут начать все заново и это будет даже интересно.

Однако ничего интересного в этом не оказалось: несколько недель ушло только на то, чтобы заполучить одну-единственную клиентку. Но тут выяснилось, что Вирджинии трудно сосредоточиться на работе, даже просто заставить себя интересоваться ею, и в результате они потеряли и эту клиентку. Что страшно расстроило Вирджинию, вызвав у нее вначале приступ рыданий, а потом вспышку ярости.

На следующее утро Вирджиния сидела за своим письменным столом, неподвижно глядя в окно, и думала о том, станет ли ее жизнь хоть когда-нибудь в будущем пусть отдаленно, но напоминать ту, какой она была раньше; и в этот момент в комнату вошла Энджи. Выглядела она внутренне напряженной и какой-то странной, как будто настроенной на демонстративную дерзость.

— Мне нужно поговорить с вами.

— Да? О чем?

— Я решила уйти.

Вирджиния молча смотрела на нее, пытаясь до конца осознать смысл только что услышанного.

— Я не понимаю.

— Чего тут понимать? — В голосе Энджи чувствовались нетерпение и, что задело Вирджинию больнее всего, нотки осуждения. — Я ухожу. Простите, что я это делаю в момент, когда вам так трудно, но я ухожу.

— Энджи, ты этого не сделаешь, — проговорила Вирджиния. — Ты мне сейчас так нужна.

— Еще раз простите, — сказала Энджи, — но я старалась, Вирджиния, очень старалась быть для вас и опорой, и всем. А вышло… неважно, что вышло. Дело в том, что я хочу уехать. М. Визерли предложил мне работу в Америке. Для меня это отличная возможность, и я хочу ею воспользоваться. Очень хочу.

— Но, Энджи… — начала было Вирджиния и остановилась. Плакать или что-то доказывать было бессмысленно. В ясных зеленых глазах Энджи она прочла все, что та на самом деле хотела сказать. Что она натерпелась и с нее хватит. Более чем достаточно. И, как ни больно все это было Вирджинии, она понимала, что не вправе в чем-то упрекать Энджи.

— Ну что ж, — через силу кивнула она, — конечно же, тебе надо ехать. Не могу же я требовать, чтобы ты тут вечно за мной приглядывала.

— Да, — отозвалась Энджи, — боюсь, что не можете.

Слова эти больно ужалили Вирджинию; она только молча посмотрела на Энджи, надеясь, что ничем не выдала внешне своих переживаний.

— Ну что ж, — еще раз повторила она, усилием воли заставив свой голос звучать бодро, — по крайней мере, ты наконец-то сможешь познакомиться с Малышом. Я ему скажу, что ты приезжаешь, и попрошу позаботиться о тебе.

— Не надо мне, чтобы обо мне заботились, — отчеканила Энджи. — Со мной и так все будет в порядке, в полном порядке.

— Да, — проговорила Вирджиния, сознавая, что голос ее заметно дрожит, — да, скорее всего, ты права.

Через месяц Энджи отправилась в Америку; она прилетела в аэропорт Кеннеди уже в самые сумерки холодного ветреного дня; сложив свой багаж на тележку, она медленно продвигалась вперед в очереди к чиновнику иммиграционной службы — очереди, которая, казалось, займет многие часы, — и думала о том, что зря она начала новую жизнь так глупо, не дождавшись, пока М. Визерли вернется из поездки на Багамские острова; и в этот самый момент красавец, каких она в жизни не видела, подошел к ней, улыбнулся и забрал ее тележку. Он был очень высок и крепко сложен, одет в прекрасно сшитый серый костюм, под которым видны были кремовая рубашка с пристегнутыми на пуговичках уголками воротничка и красный галстук. Зубы у него были почти противоестественно белые и ровные, кожа чересчур идеально загорелая, глаза неправдоподобно голубые; Энджи стояла, молча уставившись на него, и чувствовала, как у нее в самом прямом смысле слова слабеют колени; а он весело произнес:

— Вы ведь Энджи, правда? Я — Малыш Прэгер. Вирджи мне сказала, чтобы я обязательно вас встретил. Могу признаться: теперь, когда я вас увидел, я бы не променял эту возможность ни на что на свете.