Злые вихри

"О! да еще какъ постарѣлъ-то!" -- чуть было громко не крикнула она.

Между тѣмъ Аникѣевъ взглянулъ на нее растерянно и дрожавшимъ голосомъ спрашивалъ:

-- Гдѣ же Соня? что такое съ нею? я долженъ знать всю правду!

Но онъ, не дожидаясь отвѣта на свои вопросы, шелъ прямо черезъ гостиную, очевидно направляясь, по старой памяти, въ комнату Сони.

Лидія Андреева его удержала.

-- Нельзя, Михаилъ Александровичъ,-- сказала она:-- тамъ съ Соней спитъ француженка... и она ужъ вѣрно раздѣта... Подождите, я пойду посмотрю... и, ради Бога, успокойтесь...

-- Что съ ней, что?.. Вѣдь, вы писали...

-- О! она ужасно напугала насъ... только, когда я ужъ послала къ вамъ съ письмомъ, она нѣсколько успокоилась и задремала... я посмотрю... подождите минуту...

Онъ остановился, а Лидія Андреевна скрылась за спущенной дверной занавѣсью.

Онъ ничего не могъ сообразить и врядъ ли даже понималъ, что именно говорила ему Лидія Андреевна. Его охватило ощущеніе близости Сони, сознаніе, что онъ сейчасъ ее увидитъ, чувство безпредѣльной радости, смѣшанное съ чисто-паническимъ страхомъ, ожиданіемъ чего то рокового, ужаснаго.

"А вдругъ она... вдругъ ея ужъ нѣтъ?!" -- мелькнула у него мысль, и онъ застылъ. Онъ кинулся впередъ и у двери, ведшей изъ будуара въ коридоръ, столкнулся, съ Лидіей Андреевной.

-- Войдите, только тихонько... Француженка перебралась въ столовую... Соня спитъ... войдите!-- шепнула она.

Шатаясь, съ почти остановившимся сердцемъ вошелъ онъ въ Сонину комнату, въ ту самую комнату, гдѣ четыре года тому назадъ проводилъ съ нею сладкіе и грустные часы. Онъ увидѣлъ не прежнюю, не дѣтскую, а совсѣмъ ужъ большую бронзированную кровать и на ней, подъ краснымъ шелковымъ одѣяломъ, длинную, худенькую фигуру. Онъ увидѣлъ толстую бѣлокурую косу, и только лица Сони не было видно, она повернула его къ стѣнѣ и уткнулась въ подушку

Аникѣевъ какъ безумный взглянулъ на Лидію Андреевну, прося ее этимъ взглядомъ уйти, затворилъ дверь и неслышно подошелъ къ Сониной кровати.

Съ расширенными отъ страха глазами, весь дрожа и обливаясь холоднымъ потомъ, онъ сталъ прислушиваться. Вдругъ огромная, никогда еще въ жизни не испытанная имъ радость охватила его: онъ явственно разслышалъ мѣрное, спокойное дыханіе.

Она жива! она спитъ!..

Совсѣмъ обезсиленный опустился онъ на стулъ, стоявшій у кровати, и закрылъ глаза, тяжело дыша, съ кружившейся головою. Наконецъ, онъ очнулся и опятъ склонился надъ кроватью, и опять слушалъ ровное, спокойное дыханіе спавшей дѣвочки. Онъ прижался губами къ ея косѣ, впивая въ себя легкій, милый запахъ этихъ шелковистыхъ волосъ.

Но онъ не могъ больше такъ оставаться, онъ долженъ видѣть ее, свою Соню! Осторожно, затаивъ дыханіе, онъ обѣими руками взялъ ея голову и повернулъ къ себѣ ея личико. Онъ сразу не узналъ ее, такъ она измѣнилась за эти годы. Ему показалось, что это совсѣмъ не она, и въ то же время его поразило въ ней необычайное, новое сходство съ его матерью. Это было даже что-то странное, даже стало ему жутко на мгновеніе.

Она вздохнула, открыла большіе, темные и блестящіе глаза, смотрѣла на него съ испугомъ, съ изумленіемъ.

Но вотъ она его узнала.

-- Папа!-- крикнула она, приподнялась, охватила тонкими длинными ручками его шею и замерла на груди его.

Если бъ онъ могъ думать и сознавать свои ощущенія въ эти минуты, онъ только теперь понялъ бы, до какой степени, со смерти матери, былъ одинокъ, страшно одинокъ. Онъ понялъ бы, что и во дни безумнаго счастья съ Алиной его тяжкое одиночество не совершенно уничтожалось. Между нимъ и Алиной все же стоялъ призракъ разлуки. Бывали, конечно, минуты, когда этотъ призракъ совсѣмъ блѣднѣлъ, забывался; но стоило какому-нибудь, едва уловимому звуку дѣйствительной жизни нарушить любовный бредъ и призракъ разлуки снова яснѣлъ, сгущался.

Теперь же, держа въ объятьяхъ Соню, чувствуя ея дыханіе, трепетъ ея дѣтскаго тѣла, ея поцѣлуи, Аникѣевъ безсознательно, но всѣмъ своимъ существомъ испытывалъ именно противоположное чувству одиночества. Между нимъ и Соней не было никакого призрака. Это его Соня, она сразу наполнила собою всю унылую, томительную пустоту, такъ давно вокругъ него образовавшуюся. Онъ ужъ не одинъ,-- и только смерть можетъ разлучить ихъ.

Но въ то же время ему было такъ больно, такъ невыносимо жалко и себя, и Соню.

-- Чего же ты плачешь, Соня? Дѣточка моя, жизнь моя, чего же ты плачешь?!-- повторялъ онъ, покрывая поцѣлуями ея влажные глаза и щеки и не замѣчая, что самъ онъ плачетъ.

-- Папа, я такъ рада... я такъ ужасно рада, что ты пріѣхалъ!-- отвѣчала ему шопотомъ Соня.

Она, отрывалась отъ него, запрокидывала голову, вглядываясь въ его лицо, и опять жадно къ нему прижималась.

Между тѣмъ Лидія Андреевна, стоявшая все время за дверью и глядѣвшая въ щелку, начинала сердиться.

"Дурацкая мелодрама!" -- думала она:-- "Сантиментальнаго папашу разыгрываетъ, и это -- бросивъ дочь и сдѣлавъ насъ нищими!".

Главное же, ее раздражала нѣжность Сони, ея восторженное, непобѣдимое чувство къ отцу. Въ теченіе четырехъ лѣтъ она дѣлала все, чтобы уничтожить въ дѣвочкѣ это чувство. Казалось бы, чего легче, а между тѣмъ Соня не забывала отца, къ которому всѣ вокругъ нея, начиная съ матери, относилась какъ къ запретному и недостойному предмету.

Лидія Андреевна, конечно, никакъ не могла понять, что именно благодаря ея образу дѣйствій живетъ и развивается восторженная, почти мистическая любовь Сони.

Для чуткой и нервной дѣвочки образъ отца сливался съ чѣмъ-то таинственнымъ. Отецъ представлялся ей прекраснымъ, милымъ, нѣжнымъ и любящимъ. Она понимала его волшебное пѣніе, его ласки, тѣ часы, когда онъ бывалъ съ нею и такъ понималъ ее, какъ будто онъ былъ вовсе не взрослый, а такой же ребенокъ, какъ и на.

Она знала, навѣрное знала, что онъ хорошій, что онъ лучше и добрѣе всѣхъ. А вотъ никто его не любитъ, о немъ даже никто не говоритъ, какъ будто это стыдно и неприлично говорить о немъ. Всѣ непремѣнно думаютъ, что онъ сдѣлалъ что-нибудь очень дурное. Но Соня знаетъ, что онъ ничего дурного не сдѣлалъ, потому что но можетъ сдѣлать ничего дурного, потому что онъ хорошій, гораздо лучше всѣхъ...

Глубокое чувство обиды за отца, большая къ нему жалость поселились въ сердцѣ Сони,-- и росли по мѣрѣ того, какъ росла и развивалась она сама.

И вмѣстѣ съ этимъ росло въ ней отчужденіе отъ матери. Она ужъ чувствовала ее виновницей всей этой тайны, всего этого мучительнаго горя своей дѣтской жизни, о которомъ она никогда и никому не говорила...

Лидія Андреевна, наконецъ, не выдержала, распахнула дверь и вошла.

-- Вотъ, Соня, ты и увидала папа, и увидишь его завтра,-- сказала она:-- а теперь, пожалуйста, усни,-- очень поздно, уже часъ ночи...

-- Всѣмъ пора спать,-- прибавила она, дѣлая удареніе на словѣ "всѣмъ".

Аникѣевъ и Соня вернулись къ дѣйствительности.

-- Ты вернешься завтра? навѣрно?-- шепнула Соня.

-- Конечно,-- отвѣтилъ онъ, обнимая всю дѣвочку жаднымъ, нѣжнымъ взглядомъ и скорѣе выходя изъ комнаты, будто боясь, что если останется еще хоть на секунду, то ужъ никогда не уйдетъ отъ нея.

-- Пожалуста, спи!-- своимъ обычнымъ суровымъ тономъ произнесла Лидія Андреевна и поспѣшила за Аникѣевымъ.

XXV.

Она непремѣнно должна была на нѣсколько минутъ удержать его. Онъ уѣдетъ обласканный ею, но въ то же время увѣренный въ ея твердой рѣшимости ни за что въ мірѣ не отпускать къ нему Соню.

Между тѣмъ Аникѣевъ уходилъ, онъ былъ ужъ въ передней. Она прямо взяла его за руку и умоляющимъ голосомъ шепнула:

-- Нѣтъ... ради Бога не уѣзжайте... останьтесь на минуту...

Она не выпускала его руку, держала его крѣпко. Онъ не могъ бороться съ ней, вырваться отъ нея въ присутствіи горничной, а потому вернулся въ гостиную. Къ тому же, онъ былъ такъ растерянъ и разсѣянъ, полонъ близости Сони. Онъ даже не соображалъ -- съ какою же это цѣлью Лидія Андреевна прислала за нимъ, если Соня, очевидно, совсѣмъ здорова. Онъ позабылъ, что у подъѣзда, въ каретѣ, дожидается его Вово.

Лидія Андреевна начала, прямо, со свойственною ей въ такихъ случаяхъ рѣшительностью.

-- Ахъ, Михаилъ Александровичъ,-- сказала она:-- вотъ мы опять увидѣлись съ вами. Сколько времени! Шутка сказать!... Не знаю, какъ вы, а я за эти годы столько передумала и такъ перестрадала, что во мнѣ, право, вичего прежняго не осталось. У меня теперь только одно въ жизни -- Соня. Себя я похоронила, я давно все простила, забыла, и все то, чѣмъ я прежде возмущалась -- мнѣ кажется теперь такимъ пустымъ, ничтожнымъ... для меня, то есть, пустымъ и ничтожнымъ...

-- Постойте, дайте мнѣ договорить!-- воскликнула она, видя, что онъ хочетъ ее перебить и сказать что-то:-- Я нахожу теперь, что была очень виновна передъ вами, заявляя свои права, отстаивая для себя самой значительное мѣсто въ вашей жизни (она запомнила эту фразу изъ послѣдняго прочитаннаго ею французскаго романа -- и перевела ее). Я вижу, что должна была сразу дать вамъ полную свободу...

Тонкія ноздри Аникѣева дрогнули,-- онъ, видимо, началъ ужъ раздражаться.

-- Къ чему вы все это?-- презрительно и уныло произнесъ онъ.-- И притомъ... вы, кажется, предоставляли мнѣ свободу...

-- Да, на словахъ,-- откровенно и съ блѣдною улыбкой сказала она.-- но я мучилась этою вашей свободой и мучила васъ... И вотъ теперь каюсь... Я поняла, что должна была смотрѣть на васъ во всемъ, какъ на чужого мнѣ человѣка, что только въ одномъ мы съ вами близки, связаны на вѣкъ... наша связь -- Соня, и ради нея я должна была на все закрыть глаза, ничего не видѣть, не замѣчать... только чтобы вы не покидали... не меня, а Соню. Неужели вы не понимаете еще, какъ ужъ давно поняла я, что наши отношенія, нашъ разъѣздъ -- это для нея ядъ, смертельный ядъ?!.

Она закончила красиво, горячо -- и глядѣла на него пристально, съ полнымъ сознаніемъ своей правоты и зная, что если онъ не согласится съ нею -- ей легко будетъ разбить его.

-- Я знаю, что ядъ,-- медленно выговорилъ Аникѣесъ,-- но еще большій ядъ для нея тѣ сцены, тѣ безобразныя сцены, которыя заставили меня бѣжать отъ васъ...

-- Да, вѣдь, я же и говорю, что поняла это! Можетъ быть, меня оправдаетъ передъ людьми чувство, вызывавшее мое раздраженіе... только я не ищу оправданій... я каюсь... Простите меня, Михаилъ Александровичъ...

Она подняла на него свои выпуклые, увлажненные слезами глаза; но тотчасъ же опустила ихъ. Она казалась совсѣмъ искренней, да и, дѣйствительно, была, неожиданно для себя самой, искренна въ эту минуту.

Помимо всѣхъ разсчетовъ и практической, крайней необходимости снова сойтись съ мужемъ во избѣжаніе въ близкомъ будущемъ уже настоящей нищеты, Лидія Андреевна за эти четыре года испытала многія неудобства своего положенія. Хоть она и жаловалась вдовѣ Бубеньевой, что Аникѣевъ превращалъ домъ въ какой-то цыганскій таборъ; но на повѣрку вышло совсѣмъ иное. Безъ него вокругъ Лидіи Андреевны стало настолько уныло, что она замѣтила, наконецъ, это уныніе, поняла его причину. Съ другой стороны, приходилось постоянно всѣмъ новымъ знакомымъ объяснять свою невинность, бороться противъ свѣтскаго предубѣжденія.

Пріятельницы Лидіи Андреевны, со всею назойливостью сердобольной жестокости, то и дѣло втыкали въ нее ядовитыя дружескія шпильки и булавки, охая и ахая надъ фальшивостью ея положенія. Madame Бубеньева, встрѣчая новый годъ у Лидіи Андреевны и придя въ вакхическое настроеніе, даже подняла бокалъ и провозгласила такой тостъ: "Я пью за освобожденіе въ этомъ году нашей милой хозяйки отъ ея тягостныхъ узъ,-- гораздо лучше быть вдовой, чѣмъ женой отсутствующаго мужа!.."

-- Я вовсе не желаю смерти моему мужу и нахожу такой тостъ больше чѣмъ страннымъ, особенно въ моемъ домѣ,-- съ достоинствомъ отвѣтила Лидія Андреевна, отстраняя бокалъ, протянутый ей "совушкой".

Но этими словами и ограничилось ея негодованіе: она осталась близкимъ другомъ Бубеньевой. Да и за что было на нее сердиться: вѣдь, она сказала это по своей, всѣмъ извѣстной, глупости и уже значительно подвыпивъ. Ну, а въ сущности все же она сказала правду: конечно, гораздо лучше овдовѣть, чѣмъ быть въ такомъ двусмысленномъ положеніи.

Поэтому-то теперь, видя передъ собой Аникѣева, Лидія Андреевна не могла не чувствовать, что было бы во всѣхъ отношеніяхъ хорошо, еслибъ онъ навсегда здѣсь и остался. Можетъ быть, она и дѣйствительно иногда съ нимъ черезчуръ рѣзко обращалась. Надо показать ему, что она сознаетъ свои ошибки,-- это всегда такъ нравится мужскому самолюбію.

И она скромно повторила:

-- Михаилъ Александровичъ, простите мнѣ мои ошибки, простите ради Сони!

Его чуткость никогда не обманывалась въ такихъ случаяхъ; онъ тотчасъ же подмѣтилъ бы неискренность, и особенно ужъ въ этой-то женщинѣ, которую такъ хорошо зналъ. Нѣтъ она, какъ ни странно это, говоритъ отъ души.

-- Что же намъ и дѣлать, какъ не простить другъ другу наше прошлое?-- останавливая на ней внимательный и усталый взглядъ, сказалъ онъ.

Ей стало неловко подъ этимъ взглядомъ.

-- Необходимо, чтобы такое прощанье было не на словахъ только, а и на дѣлѣ,-- медленно произнесла она.-- Послушайте, вѣдь, Соня вотъ какая стала большая... она все видитъ... она понимаетъ очень многое... Если вы искренно прощаете меня и хотите забыть прошлое, которое ужъ не можетъ повториться -- вернитесь къ намъ. Я не стану васъ стѣснять... о прошломъ не будетъ и помину. Если вы любите вашу дочь, не губите же ее, побѣдите же въ себѣ эгоистическое чувство и вернитесь. Наконецъ, посмотрите на себя, развѣ за все это время вы были счастливы? У васъ такой утомленный видъ... скитальческая жизнь не по васъ... только лютый врагъ вашъ не посовѣтуетъ вамъ того, о чемъ я прошу...

Онъ молчалъ, и она не знала, что же означаетъ его молчаніе. На него, между тѣмъ, наплывали самыя отвратительныя воспоминанія его жизни съ этой женщиной. Ну, что-жъ такое, если, она теперь искренно сознаетъ свою вину и даетъ какія-то обѣщанія! Вѣдь, и у звѣря бываютъ добрыя минуты. А стоило бы ему поддаться, вернуться къ ной, и черезъ день она начнетъ то самое, отъ чего онъ бѣжалъ, чего онъ не можетъ вспомнить безъ трепета отвращенія. Да развѣ мыслимо вернуться... къ ней... къ ней!!

-- Это невозможно... И вы сами отлично знаете, что я бѣжалъ не затѣмъ, чтобы возвращаться!

Онъ поднялся, чтобы уйти.

-- Одно слово...-- сказала она глухимъ голосомъ,-- Вы не думаете о Сонѣ, такъ я должна думать о ней за двоихъ. Виню себя въ слабости... Я сдѣлала сегодня большую ошибку. Только эта ошибка, клянусь вамъ, не повторится. Въ такихъ условіяхъ ей видаться съ вами нельзя, вредно. Всѣ умные люди согласятся съ мною въ этомъ. Во избѣжаніе напрасныхъ сценъ, скандаловъ -- я объявляю вамъ, хоть мнѣ это и очень тяжело, что больше вы ее не увидите. Клянусь вамъ, вы ее больше не увидите!.. Если же вы пожелаете прибѣгнуть къ насилію -- знайте, я не остановлюсь ни передъ чѣмъ, я найду себѣ такую защиту, предъ которой вы будете совсѣмъ безсильны.

Она не выдержала и сразу превратилась въ настоящую, такъ хорошо ему знакомую Лидію Андреевну. Щеки ея вспыхнули густымъ румянцемъ, изъ глазъ полились слезы, слезы злобы и бѣшенства, дѣлавшія ея лицо неузнаваемымъ, отталкивающимъ.. Внѣ себя она кричала и визжала такъ, что всѣ въ квартирѣ должны были ее слышать:

-- Ахъ, вы думаете, что ваши великосвѣтскія дамы, разныя Вилимскія, къ которымъ вы опять сумѣли подольститься, помогутъ вамъ погубить Соню!.. Не безпокойтесь! за меня будутъ, въ такомъ дѣлѣ, люди посильнѣе, да и дамы ваши отъ васъ опять, и ужъ навсегда, отступятся, когда узнаютъ, что вы за человѣкъ, какую комедію вы передъ ними играете, какъ ихъ обманываете! Знайте, что не пройдетъ и двухъ недѣль, и васъ ни въ одинъ порядочный домъ не примутъ!.. Увидите!.. Я терпѣла, я унижалась передъ вами... я на колѣняхъ готова была умолять васъ одуматься, поступить честно и вернуться... Вы не желаете!.. ну, хорошо, пусть будетъ по вашему... но ужъ но совѣтую вамъ звонить у моей двери... да и у другихъ дверей тоже!...

Она зарыдала, порывисто скрылась въ будуаръ и заперла за собою дверь на ключъ.

Аникѣевъ, отвыкшій отъ подобныхъ сценъ, будто опьянѣлъ. Шатаясь вышелъ онъ изъ гостиной, не замѣтилъ какъ горничная подала ему шубу и очнулся только ужъ спускаясь съ лѣстницы.

Онъ вспомнилъ, что Вово дожидается Богъ знаетъ сколько времени въ каретѣ.

Вово дожидался; но безсознательно, потому что крѣпко спалъ, уйдя съ головой въ свои пушистые соболя. Однако, онъ проснулся, когда Аникѣевъ отворилъ дверцу кареты.

-- Ну, что? Все благополучію?-- спрашивалъ онъ, сразу приходя въ себя.

-- Прости меня,-- могъ только выговорить Аникѣевъ.

-- Развѣ долго? А я, представь, заснулъ, и такой скверный сонъ видѣлъ, кошмаръ отвратительный... une chose tout à fait répugnante... будто меня вѣнчаютъ... Значитъ, къ тебѣ?

-- Ко мнѣ... куда хочешь... дай отдышаться!-- черезъ силу выговорилъ Аникѣевъ.

XXVI.

На слѣдующій день, съ утра преслѣдуемый мыслью, что Соня ждетъ его, Аникѣевъ, во второмъ часу, поѣхалъ на Фурштатскую. Онъ рѣшилъ дорогой, что если ему снова сдѣлаютъ сцену, то останется уйти, а потомъ, выждавъ время, когда Лидіи Андреевны не будетъ дома, взять съ собою дѣвочку -- и уже не отпускать, увезти ее изъ Петербурга. Пусть это будетъ для нея тяжелая минута; но вѣдь, она выросла, слишкомъ многое понимаетъ...

Онъ чувствовалъ только одно: Соня не можетъ быть счастлива съ такою матерью. Соня любитъ его и страдаетъ въ разлукѣ съ нимъ. Онъ зналъ теперь это навѣрно, точно такъ же, какъ и то, что самъ не можетъ жить безъ нея...

Однако, Лидія Андреевна вовсе не готовила ему новой сцены. Послѣ его отъѣзда она успокоилась и обдумала планъ дѣйствій.

Швейцаръ, отворяя ему двери, объявилъ:

-- Ни барыни, ни барышни нѣтъ дома, выѣхали съ часъ тому назадъ.

-- Куда?-- спросилъ озадаченный Аникѣевъ.

-- Не могу знать-съ. Онѣ пѣшкомъ вышли и вонъ-эвона гдѣ взяли извозчика!

Онъ махнулъ рукой по направленію жъ Литейному.

Аникѣевъ все же поднялся по лѣстницѣ и сталъ звонить, сказавъ себѣ, что войдетъ и будетъ дожидаться возвращенія Сони, хотя бы пришлось ждать до вечера.

На его нѣсколько повторенныхъ сильныхъ звонковъ дверь, наконецъ, пріотворилась; но она оказалась на цѣпочкѣ, такъ что войти было невозможно. Въ щелку глянула горничная и повторила слова швейцара.

-- Когда же онѣ вернутся?

-- Не могу знать.

-- Отвори дверь, я буду дожидаться,-- произнесъ Аникѣевъ упавшимъ голосомъ.

Горничная замялась; но все же не осмѣлилась захлопнуть двери, отворила ее и, видимо, смущенная, пропустила Аникѣева.

Онъ убѣдился, что дома нѣтъ не только Лидіи Андреевны съ Соней, но и француженки. Тишина квартиры нарушалась однимъ лишь однообразнымъ звукомъ большого маятника старинныхъ часовъ въ столовой.

Аникѣевъ почувствовалъ себя очень нехорошо. Онъ не спалъ почти всю ночь. Съ утра, кромѣ чашки чаю безъ хлѣба, у него ничего во рту не было, Ощущеніе томительной усталости разливалось по всему тѣлу.

Онъ прилегъ на диванъ въ гостиной и ждалъ, то и дѣло вынимая часы, слѣдя за секундною стрѣлкой. На столикѣ возлѣ дивана лежала французская книга. Онъ взялъ ее и сталъ перелистывать.

Это былъ романъ Поля Буржэ, "Mensonges". Аникѣевъ умѣлъ про себя читать необыкновенно быстро, мгновенно охватывая страницу и ничего существеннаго въ ней не пропуская. Чтеніе заняло его, пока онъ не добрался до сути романа. Но эта суть заставила его только взглянуть въ конецъ, а затѣмъ онъ бросилъ книгу на столъ и закрылъ глаза, утомленные тысячами промелькнувшихъ передъ ними строкъ.

Онъ зналъ навѣрное, что не читалъ этого романа, а между тѣмъ въ этой книгѣ, прекрасно написанной, не оказалось ровно ничего для него новаго, оригинальнаго, неожиданнаго. Вѣчная, на всѣ лады уже повторенная тема: свѣтская парижанка, имѣющая видъ порядочной женщины и живущая холоднымъ, разсчитаннымъ развратомъ,-- мужъ, для положенія въ свѣтѣ, одинъ любовникъ для денегъ и подарковъ, другой для сладострастія. А затѣмъ -- подробности и сцены, гдѣ вся разница съ тайными порнографическими книжками заключается въ маленькомъ виноградномъ листикѣ, да въ какомъ-то прозрачномъ кисейномъ трико дымчатаго цвѣта...

"И, вѣдь, такъ языкъ свой отшлифовали, такъ устроили, что все это сходитъ за художественное творчество и за дозволенное женское чтеніе!-- думалъ Аникѣевъ.-- Ни поэзіи, ни огня, ни страсти, ни красоты -- ничего!... Съ разрѣшенія полиціи школа ежедневнаго, приходо-расходнаго разврата для дѣвицъ, женъ и матерей!..."

Мысль о томъ, что эта современная французская порнографія всегда составляла и, очевидно, продолжаетъ составлять единственную умственную пищу Лидіи Андреевны, что эти книжки вѣчно валяются вокругъ нея и могутъ попадаться на глаза Сони, могутъ читаться ею,-- усилила раздраженіе Аникѣева. А минуты тянулись медленно, и тишина ничѣмъ не нарушалась.

Наконецъ, въ передней раздался звонокъ. Кровь ударила въ голову Аникѣева. Его жадный слухъ ловилъ малѣйшій шорохъ. [Іо это была не Лидія Андреевна съ Соней. Въ гостиную вошла француженка, изящно поклонилась и объяснила, что monsieur напрасно дожидается, что madame и Sophie уѣхали въ Царское Село, гдѣ и будутъ ночевать. Француженка назвала неизвѣстную Аникѣеву фамилію дамы, къ которой онѣ уѣхали, и добавила:

-- Sophie est en graude amitié avec les enfants de cette dame... Oh! elle était hien heureuse de son petit voyagel..

Онъ хотѣлъ крикнуть ей, что она лжетъ, что его Соня не могла быть счастлива ѣхать куда бы то ни было сегодня, когда она знала, что онъ долженъ придти къ ней. Ее увезли насильно или она такъ ужъ боится матери, что не смѣла выказать своего горя... Во всякомъ случаѣ, она теперь несчастна...

Француженка опять поклонилась и съ любезною улыбкой выпорхнула изъ гостиной.

Безсильное бѣшенство охватило Аникѣева. Лидія Андреевна, какъ и всегда, побѣдила его, оскорбила, одурачила, и онъ уходилъ, подавляемый старымъ, вернувшимся кошмаромъ.

Но, вѣдь, этому будетъ конецъ; завтра онѣ вернутся изъ Царскаго, и онъ добьется своего, увидитъ Соню, возьметъ ее... Возьметъ себѣ навсегда!...

XXVII.

Онъ пріѣзжалъ нѣсколько дней подрядъ,-- по два, по три раза на дню,-- Лидія Андреевна и Соня не возвращались изъ Царскаго. Прошло шесть дней, онъ не видѣлъ Сони. Онъ просто съ ума сходилъ, не могъ ни о чемъ думать, не могъ никого видѣть, цѣлыми часами бродилъ по улицамъ, а возвращаясь къ себѣ, запирался и лежалъ, какъ мертвый.

Піанино не издавало ни одного звука, обѣдъ уносился ночи нетронутымъ.

Платонъ Пирожковъ сначала повѣсилъ носъ, шевелилъ усамъ и вздыхалъ. Потомъ онъ озлобился и, отпирая Аникѣеву двери, глядѣлъ на него съ ненавистью. Наконецъ, на шестой день, онъ не выдержалъ. Когда Аникѣевъ приготовился утромъ выйти изъ дому, онъ сталъ "собирать" его по обычаю, практиковавшемуся имъ съ незапамятныхъ временъ, благодаря чрезмѣрной разсѣянности Михаила Александровича.

-- Портфель съ деньгами взяли?-- спросилъ онъ глухимъ и унылымъ голосомъ.

Аникѣевъ ощупалъ карманъ.

-- Портсигаръ взяли?-- продолжалъ "дятелъ", еще унылѣе и глуше, неизмѣнные вопросы.

Портсигаръ оказался на своемъ мѣстѣ.

-- Платокъ взяли?

Платка, какъ и всегда почти въ такихъ случаяхъ, не было.

"Дятелъ" принесъ платокъ; но при этомъ лицо его ясно выражало, что онъ вовсе не успокоился исполненіемъ своихъ обязанностей. Брови его поднялись, усы ощетинились. Подавая барину пальто въ передней, онъ многозначительно произнесъ:

-- Михаилъ Александровичъ!

-- Чего тебѣ?

-- Что-жъ будетъ этому конецъ, сударь? Поглядите на себя... вѣдь, на васъ лица нѣту... вѣдь, вонъ на столѣ письма дожидаются... два письма ужъ пятый день дожидаются, а вы ихъ и не читали... Вчерась братецъ, Николай Александровичъ, пріѣзжалъ, просилъ, чтобы вы безпремѣнно къ нимъ заѣхали, а, вѣдь, вы то у нихъ, знаю я это, не были... Пора бы кончить, сударь... Христосъ съ вами... пожалѣйте себя... да и меня до грѣха не доводите.!.

Аникѣевъ разсердился.

-- Что ты тамъ мелешь!-- крикнулъ онъ.-- Оставь меня въ покоѣ!

Онъ отворилъ дверь и сталъ спускаться съ лѣстницы.

-- Я запью-съ!-- мрачно и рѣшительно проговорилъ ему во слѣдъ "дятелъ", запирая дверь.

Аникѣевъ вернулся домой только въ обѣденное время, сталъ звонить и не могъ дозвониться. Пришлось ему сойти съ лѣстницы и искать со двора чернаго хода въ свою квартиру, о которомъ онъ до сихъ поръ не имѣлъ понятія. Наконецъ, онъ нашелъ его.

"Если этотъ болванъ заперъ дверь и ушелъ, что я буду дѣлать?" -- съ новымъ ужъ волненіемъ подумалъ Аникѣевъ, отрываясь отъ своихъ мрачныхъ и спутанныхъ мыслей.

Но дверь въ кухню была не заперта. Печь топилась; однако, Платонъ Пирожковъ, превосходный поваръ, никогда не заставлявшій барина дожидаться обѣда, на этотъ разъ объ обѣдѣ еще и не подумалъ. По столу была разложена сырая провизія. Тутъ же стоялъ полуштофъ съ водкой, далеко ужъ не полный.

Рядомъ со столомъ, на кухонномъ табуретѣ, сидѣлъ "дятелъ", совсѣмъ свѣсивъ на грудь голову, такъ что видѣнъ былъ только длинный носъ его на фонѣ желтыхъ громадныхъ усовъ, да растрепанные волосы.

При входѣ Аникѣева, онъ поднялъ было голову; но сейчасъ же опять опустилъ ее, и не трогался съ мѣста.

-- Что-жъ это такое? Ты и вправду напился, разбойникъ: -- крикнулъ Аникѣевъ.

Тогда Платонъ Пирожковъ поднялся съ табурета, пошатнулся и бокомъ, мотая носомъ, подошелъ къ барину.

-- Нѣтъ-съ, я еще не пьянъ,-- зашамкалъ онъ не своимъ голосомъ:-- я еще въ своемъ... то есть, умѣ, а только... тиранства, то есть вашего... терпѣть больше не намѣренъ... Обѣда то-есть нѣтъ и не будетъ, а пожалуйте мнѣ разсчегъ немедля, потому я человѣкъ вольный...

Аникѣеву такая сцена была не въ новость; но онъ всякій разъ смущался духомъ и чувствовалъ большую неловкость, когда его "дятелъ", вообще непьющій, вдругъ напивался и требовалъ разсчета. Онъ хорошо долженъ былъ знать, по прежнимъ примѣрамъ, что изъ этого ничего не выйдетъ; но все же пугался, какъ передъ нежданной бѣдою.

-- Ложись сейчасъ спать, протрезвись сначала, а ужъ потомъ и толкуй о разсчетѣ!-- строго сказалъ онъ.

Платонъ Пирожковъ не намѣренъ былъ сдаться.

-- Это вы только зря лежите да спите,-- тономъ грознаго упрека вдругъ пробасилъ онъ.-- Что мнѣ спать! Съ вами не поспишь... Измочалили вы меня всего, душу изъ меня высосали!.. Не баринъ вы, а... то есть... монстръ... кровопивецъ...

Аникѣевъ поспѣшилъ черезъ коридоръ въ переднюю.

Но "дятелъ", держась за стѣну, не отставалъ отъ него и убѣдительно басилъ:

-- Жалости въ васъ нѣту... что я вамъ, каторжникъ что ли достался... мало было здѣсь, то есть, тиранить... по заграницамъ таскали, таскали! Вѣдь, тамъ... у этого моря проклятаго... вѣдь, я, то есть, не разъ топиться собирался... Этакъ-то нельзя-съ... этакого закону нигдѣ не написано... Я, сударь, я завтра же на васъ градоначальнику жалобу подамъ... какъ вамъ, то есть, угодно.... а живого человѣка... души лишать... это... что-жъ такое!.. за это самое по закону отвѣтить можно!...

Голосъ его оборвался. Онъ сѣлъ на полъ и зарыдалъ.

Аникѣевъ поднялъ его, свелъ въ его комнату, повалилъ на постель и заперъ къ нему дверь на ключъ. Потомъ онъ прошелъ въ кухню, заперъ и тамъ дверь на лѣстницу, машинально переодѣлся въ спальнѣ и, наконецъ, вышелъ въ свою "музыкальную" комнату, слабо освѣщенную, изъ-за тяжелыхъ оконныхъ занавѣсей, послѣднимъ отблескомъ дневного свѣта.

Чувство глубокаго унынія и омерзѣнія засосало ему сердце. Онъ остановился посреди комнаты.

"И это жизнь! и это жизнь!-- повторялось въ его мысляхъ,-- Но развѣ можно такъ жить! развѣ можно выносить такую отвратительную, безсмысленную гадость!!."

Въ передней едва слышно звякнулъ колокольчикъ. Онъ вздрогнулъ, прислушался и рѣшилъ, что это ему только послышалось.

Но вотъ опять слабое дребезжаніе, а потомъ уже совсѣмъ ясный звонокъ:

Онъ зажегъ свѣчу и, держа ее въ рукѣ, прошелъ въ переднюю, отперъ дверь.

Передъ нимъ маленькая, стройная женская фигура. Она подняла съ лица черную вуалетку,-- и онъ попятился, не вѣря глазамъ своимъ.

Это была княжна Хрепелева, хорошенькая Ninette.

XXVIII.

-- Какъ вы сюда попали, княжна? Кого вы ищете на этой лѣстницѣ?-- спросилъ онъ, соображая, что рѣшительно не имѣетъ никакого понятія о томъ, кто живетъ въ этомъ домѣ.

Княжна глядѣла ему прямо въ глаза своими большими синими глазами, и онъ читалъ въ нихъ дѣтское смущеніе и въ то же время не дѣтскую рѣшимость.

-- Я никого не ищу,-- тяжело переводя дыханіе, медленно проговорила она: -- я къ вамъ, Михаилъ Александровичъ, мнѣ очень надо васъ видѣть... можете вы принять меня?..

-- Ко мнѣ?

Онъ совсѣмъ растерялся, почтительно пропустилъ ее въ переднюю, заперъ дверь и не зналъ -- снимать ли съ нея шубку.

Но прежде чѣмъ онъ рѣшилъ этотъ вопросъ, она сама быстро сняла ее съ себя, такъ что онъ едва успѣлъ подхватить ее и повѣсить на вѣшалку.

-- Пожалуйте!-- говорилъ онъ все съ возраставшимъ смущеніемъ, вводя ее въ "музыкальную" комнату.

Княжна шла за нимъ робко, опустивъ глаза, и даже невольно прижала руку къ груди, такъ у нея, очевидно, билось сердце.

Онъ увидѣлъ, что въ комнатѣ значительно стемнѣло. Онъ зажегъ лампу и придвинулъ къ столу мягкое, удобное кресло.

-- Садитесь, княжна, вотъ сюда, здѣсь вамъ будетъ хорошо, а -- я весь къ вашимъ услугамъ...

Маленькая княжна сѣла, все не поднимая глазъ, и нѣсколько секундъ продолжалось неловкое молчаніе. Наконецъ, она взглянула на Аникѣева и улыбнулась. Но это была не вызывающая улыбка бойкой шалуньи, а жалкая улыбка, просящая о снисхожденіи и, въ то же время, полная настоящей грусти.

-- Боже мой, что вы должны обо мнѣ думать!-- вырвалось у нея, и онъ хорошо видѣлъ, что еще мгновеніе, какое-нибудь недолжное съ его стороны слово, невольное, не такъ понятое ею движеніе; и она зарыдаетъ.

-- Я ничего о васъ не думаю,-- тихо и почтительно сказалъ онъ:-- то есть, я думаю: вѣрно, съ вами случилось очень дурное, большая бѣда... и вамъ кажется, что я могу помочь вамъ... Если бы только я дѣйствительно могъ... располагайте мною... Я одинъ, намъ никто не помѣшаетъ, успокойтесь, скажите мнѣ все.

Онъ протянулъ ей руку, и въ глазахъ его засвѣтился отблескъ той нѣжности, съ какою онъ глядѣлъ на свою Соню. Она сжала его руку и вглядывалась въ его лицо.

-- Вотъ вы меня успокоили! Какъ я вамъ благодарна!-- уже новымъ голосомъ, оживляясь, воскликнула она.-- Когда мнѣ принесли сегодня утромъ вашъ адресъ изъ адреснаго стола, и я рѣшилась къ вамъ ѣхать, мнѣ это казалось очень легко... Но я едва не убѣжала дойдя до вашей двери... А когда вы мнѣ отворили... Боже мой, почему же я думала, почему я была увѣрена, что вы мнѣ именно сами отворите?!.. Когда вы мнѣ отворили, у меня голова закружилась, я едва не упала... Если бы вы иначе меня встрѣтили... но не могла же я въ васъ ошибиться!.. теперь я вамъ скажу все, все... затѣмъ и пришла... ничего не стану утаивать... Знаете... Я въ прошломъ году... j'ai commis un grand péché... я утаила на духу... но отъ васъ ничего не могу утаить, иначе, вѣдь, и нельзя, не стоитъ...

Онъ внимательно слушалъ ея тихій лепетъ и все больше успокаивалъ ее своимъ взглядомъ...

Она продолжала:

-- Вы угадали... конечно, со мною большая бѣда... Впрочемъ и угадывать было нечего, бѣда, вѣдь, случилось тогда вечеромъ, на вашихъ глазахъ... вѣдь, я помню все, до той самой минуты, какъ мнѣ стало дурно... Потомъ я ужъ ничего не помню, я пришла въ себя только въ каретѣ, когда мы возвращались домой...

-- Хорошо, что не случилось самаго худшаго,-- перебилъ Аникѣевъ:-- я боялся, что вы очень какъ-нибудь заболѣете.

-- А это, по вашему, было бы худшее?! Нѣтъ, я не заболѣла, я на слѣдующее утро уже была здорова, только въ головѣ осталась такая странная тяжесть... Но всему наступилъ конецъ, то-есть, всей моей прежней жизни... Я ужъ теперь навсегда погибла, опозорена, свѣтъ для меня не существуетъ.

Онъ улыбнулся и покачалъ головой.

-- Не такъ страшно, какъ вамъ кажется!-- сказалъ онъ.

-- Вы думаете? Вамъ смѣшно? Это хорошо, что вы улыбаетесь... Однако... знаете, вѣдь, я была невѣста...

-- Знаю.

-- Ахъ, ну, тѣмъ лучше, если знаете... такъ знайте же и то, что мой женихъ, графъ Ильинскій, на другой же день послѣ этого ужаснаго вечера прислалъ, на имя папа, письмо, очень приличное письмо, которымъ онъ отъ меня отказался. Вотъ это письмо, вотъ оно! Папа бросилъ мнѣ имъ въ лицо... онъ, папа, всегда сдержанный, ласковый... Онъ сказалъ, что я его навѣкъ опозорила, что я ему не дочь... Теперь онъ боленъ, не выходитъ изъ своихъ комнатъ, а я его не видала съ той минуты, какъ онъ бросилъ мнѣ это письмо... Читайте, посмотрите, какъ дѣлаются такія вещи...

Она маленькой, задрожавшей рукою, затянутой въ черную перчатку, вынула изъ кармана смятый листокъ толстой почтовой бумаги и подала его Аникѣеву.

Онъ прочелъ строки, написанныя твердымъ, крупнымъ, ровнымъ почеркомъ.

"Глубокоуважаемый князь Валентинъ Илларіоновичъ, я немедленно уѣзжаю изъ Петербурга, чтобы гдѣ-нибудь, подальше, пережить то, что случилось. Да поможетъ Богъ вамъ и достойнѣйшей княгинѣ. Таково сердечно желаніе всегда вамъ преданнаго и уважающаго васъ

Гр. П. Ильнис..."

-- Не правда-ли, коротко и ясно!-- насмѣшливо проговорила княжна задрожавшими губами, вдругъ блѣднѣя.

-- Тутъ одно только серьезно,-- сказалъ Апикѣевъ, возвращая ей письмо:-- вы очень любили этого господина?

-- Мнѣ казалось, что я люблю его. Онъ представлялся мнѣ такимъ интереснымъ... Я высоко его ставила... Но послѣ этого, сразу я поняла, что не люблю его... И вотъ теперь, знаете-ли, у меня къ нему такое чувство, какъ если считаешь человѣка хорошимъ, честнымъ, и вдругъ узнаешь, что онъ укралъ. И жалко его какъ-то, и противенъ онъ очень...

-- Самое настоящее чувство,-- съ усмѣшкой сказалъ Аникѣевъ:-- и, въ такомъ случаѣ никакой бѣды и погибели нѣтъ. Напротивъ, вы сами должны видѣть, что вамъ слѣдуетъ только радоваться и благодарить Бога. Что бы это было, если-бы вы замужъ за него вышли и уже послѣ свадьбы почувствовали, что вамъ его "и жалко какъ-то, и противенъ онъ очень"... что бы тогда было?

-- Я это понимаю,-- проговорила княжна, сдвигая брови и внезапно превращаясь изъ наивнаго ребенка въ женщину: -- я ужъ это про себя рѣшила. Только дѣло не въ немъ, не въ этомъ женихѣ, отъ котораго меня Богъ избавилъ, а въ моей жизни дома, въ папа и мама. Мнѣ болѣе нельзя жить, вотъ что!

-- Отчего нельзя жить? Разсержены, глядятъ на дѣло но своему, у васъ непріятности... только, вѣдь, посердятся, да и перестанутъ... Вотъ весна подходитъ, увезутъ васъ куда-нибудь съ деревню или за границу, а къ будущему сезону все это будетъ забыто, и заживете вы попрежнему!

Княжна опустила руки на колѣни и качала головой.

-- Ахъ, какъ вы ничего не знаете!-- печально воскликнула она:-- Да я то знаю. Вѣдь, я знаю ихъ хорошо, ихъ и всѣхъ нашихъ... Я ни въ чемъ не виновата, совѣсть моя чиста, я сама не понимаю, какъ все это случилось со мною, а между тѣмъ, я ихъ опозорила, и сама погибла!.. И вотъ, такъ какъ я все равно ужъ преступница и безсовѣстная, то я и прибѣжала къ вамъ... Это очень не годится; но иначе я не могла... сами увидите! Спасите меня... я знаю, что вы это можете, я вамъ вѣрю... Я всѣ эти дни о васъ думала и рѣшала, что только вы одинъ можете спасти меня... Оттого я и сдѣлала такую ужасную вещь, оттого къ вамъ и прибѣжала, вырвалась изъ дому... тихонько.

Она быстро поднялась со своего кресла, подошла къ Аникѣеву и глядѣла на него умоляющимъ взглядомъ, глазами полными слезъ.

"Что-жъ это: Enfant précoce?... Совсѣмъ извращенная дѣвочка?.. Бабочка, летящая на свѣчу?..." -- думалъ онъ.

Художникъ залюбовался прелестною бабочкой и даже не замѣчалъ, что слишкомъ долго любуется ею, а она трепещетъ передъ нимъ своими радужными крылышками.

XXIX.

-- Если вы мнѣ вѣрите и думаете, что я могу помочь вамъ, такъ объясните, въ чемъ дѣло, вѣдь, я еще ничего не понимаю!-- наконецъ, сказалъ онъ.

-- Ахъ, какъ это трудно сразу... въ одномъ словѣ нельзя!-- воскликнула почти плача маленькая княжна и потомъ прибавила.-- Когда я одна думала, все мнѣ было ясно, такъ просто и ясно, а вотъ теперь я спуталась. Но я вамъ вѣрю, такъ же вѣрю какъ и всѣ эти дни, и теперь еще больше знаю, что вы ужасно добрый...

Ему стало неловко и непріятно. Онъ невольно пожалъ плечами.

-- Вы меня совсѣмъ не знаете, княжна,-- сказалъ, онъ:-- и я очень боюсь, что вы скоро сами увидите свою ошибку. Я, конечно, не обману вашего довѣрія... но...

Онъ не договорилъ своей мысли; въ его тонѣ ужъ прозвучали и скука и досада.

Ninette почувствовала это, поблѣднѣла, и изъ ея глазъ брызнули слезы. Однако, она сейчасъ же и сдержала ихъ.

-- Если вы отъ меня отвернетесь, такъ я дѣйствительно погибла!-- проговорила она такъ серьезно и съ такимъ отчаяніемъ, что онъ встрепенулся.

Онъ взглянулъ ей прямо въ глаза, потомъ улыбнулся, какъ улыбался Сонѣ, и она мгновенно оживилась.

-- Знаете ли вы, что я всю жизнь была; одна?-- вдругъ спросила она.

-- Какъ одна? Вы въ семьѣ выросли...

-- Что-жъ такое!.. И все же -- одна. Съ тѣхъ поръ, какъ я стала хоть что нибудь смыслить, я ни съ кѣмъ не могла сказать слова по душѣ. Пробовала, конечно, но меня или совсѣмъ не понимали, или увѣряли, что я говорю глупости и бранили меня. Я ужъ давно поняла, что и папа, и мама меня не любятъ. Папа намъ совсѣмъ какой-то чужой, а мама болѣе всего на свѣтѣ любитъ приличія, только о нихъ и думаетъ. Вся ея жизнь -- приличіе! Это ужасно такъ говорить; но что же мнѣ дѣлать, если это правда, а лгать предъ вами я не хочу. Я очень люблю чтеніе и много читала... разумѣется по выбору моего профессора и съ одобренія мама. Меня часто въ послѣднее время возятъ въ театръ... Словомъ, кое-что я знаю о жизни. Но это не важно, а вотъ что меня мучаетъ. Я знаю Евангеліе и очень люблю читать его, читать и думать. У меня до этой зимы былъ добрый и хорошій законоучитель, отецъ Петръ, онъ мнѣ растолковалъ многое. И я увидѣла ужасную, ужасную вещь! Мы называемся христіанами, а живемъ не только хуже всякихъ язычниковъ, но если кто-нибудь вздумаетъ поступать по христіански, это считается позорнымъ, глупымъ, неприличнымъ, да -- неприличнымъ! Мы ѣздимъ въ церковь, говѣемъ, исповѣдываемся, причащаемся только потому, что это принято въ нашемъ кругу...

Аникѣевъ развелъ руками.

-- Княжна!-- воскликнулъ онъ:-- Такъ это вы пришли ко мнѣ съ христіанствомъ! Ко мнѣ! Да знаете ли вы, что я ужъ и забылъ то время, когда читалъ Евангеліе... У меня его и нѣтъ совсѣмъ! Я много лѣтъ не былъ въ церкви, не исповѣдывался и не пріобщался...

Она пристально на него глядѣла.

-- Почему?-- спросила она.-- Почему вы не читаете Евангеліе? Потому ли, что не вѣрите въ Бога и отреклись отъ христіанства?

-- Нѣтъ, не потому, а оттого, что я далекъ отъ всего этого... какъ-то такъ случилось... Видите-ли, меня давно ужъ закрутили какіе-то злые вихри, и вотъ я мечусь, какъ мечутся почти всѣ въ наше время...

Княжна сидѣла, сдвинувъ свои хорошенькія брови.

-- Я такъ и думала,-- сказала она:-- что вы не набожный и не читаете Евангеліе. Но это ничего не измѣняетъ, все же вы, вы... не такой, какъ всѣ... и вы, конечно, понимаете, то, чего никто не понимаетъ... Злые вихри! Какое хорошее слово! Это и есть... они и въ пропасть кинутъ, и въ небеса поднимутъ!...

Онъ глядѣлъ теперь на нее и вслушивался въ ея слова съ изумленіемъ.

-- Откуда у васъ обо мнѣ такое высокое мнѣніе?-- улыбаясь проговорилъ онъ.-- Вы меня не знаете, вы даже врядъ ли обо мнѣ и слышали, а если слыхали, то навѣрное одно дурное.

-- Въ то время, какъ вы тогда играли и пѣли, я почувствовала какой вы, а потомъ думала объ этомъ и поняла,-- просто и увѣренно отвѣтила она.

-- Охъ, ничего вы не поняли! Простите, вы еще дитя и хоть и очень умны, какъ я теперь вижу, но жизни совсѣмъ не знаете, не можете знать. Мы живемъ въ тяжелое время... Красота и гармонія исчезаютъ, и никому онѣ какъ-то совсѣмъ даже не надобны. А кто не въ силахъ жить безъ нихъ, тотъ томится, мучается, и для него теряется всякій смыслъ жизни.

-- Этого не можетъ быть!-- страстно воскликнула княжна: -- И не вамъ бы говорить! Скажите, я такъ хочу, мнѣ такъ надо знать это, неужели вы въ самомъ дѣлѣ не свѣтлы душой, неужели вы несчастны?

Онъ ничего ей не отвѣтилъ; но она прочла отвѣтъ на лицѣ его.

-- Ахъ, какъ это нехорошо!-- тихо проговорила она.-- Ну что-жъ! Если вы не нашли, такъ будемъ искать вмѣстѣ... Почему такъ случилось, я не понимаю; но такъ случилось, мнѣ кажется будто я давно-давно васъ знаю и вы мнѣ все равно какъ родной, какъ братъ... Хотите быть моимъ другомъ, навсегда, навѣки?

Глаза ея сіяли; она протягивала ему руку.

-- Удивительное вы дитя... совсѣмъ, совсѣмъ дитя!-- ласково улыбаясь, говорилъ онъ, задерживая ея руку въ своей.-- Смотрите, скоро откажетесь отъ такого брата и друга... Я безнадеженъ.

-- Никогда!-- торжественно воскликнула она.-- Правда, я не того ждала, не такъ оно вышло; но я тѣмъ болѣе хорошо сдѣлала, что пріѣхала къ вамъ... А впрочемъ, отчего же не такъ?! Я не одна теперь, мы вдвоемъ съ вами, мнѣ только этого и надо. Я рѣшилась покончить со всѣмъ прежнимъ... Я хочу жить по новому, и вы мнѣ поможете въ этомъ. Не считайте меня такимъ ужъ ребенкомъ. Я очень рѣшительна, да къ тому же мнѣ и терять нечего... Я погибла для свѣта, но хочу жить для себя, такъ жить, чтобъ не стыдно было предъ своею душой... О, у меня планъ, хорошій планъ... Я теперь еще не скажу вамъ его... Скоро узнаете... я вернусь къ вамъ... вѣдь, можно?

-- Княжна...

Аникѣевъ замялся.

-- Вы боитесь, что узнаютъ, и это очень компрометантно... Конечно, только согласитесь: гораздо лучше, если я буду видаться съ вами, моимъ другомъ, которому я вѣрю и который можетъ, да, можетъ спасти меня, чѣмъ если-бы я сдѣлалась графиней Ильинской и превратилась въ безукоризненную свѣтскую даму!

-- Знаете, лучше ужъ пишите мнѣ, если надо,-- сказалъ Аникѣевъ, снова чувствуя неловкость и даже сожалѣя, что она застала его дома.

-- Я такъ и сдѣлаю, да мнѣ необходимо сообразить, подумать... Прощайте, Михаилъ Александровичъ, будьте веселѣе, ради Бога будьте веселѣе... Au revoir, vous aurez bientôt de mes nouvelles!.. Сюда, вѣдь?

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ къ передней, потомъ обернулась.

-- Какъ у васъ хорошо... какъ красиво и тихо!-- прошептала она.

Аникѣевъ проводилъ ее, заперъ за нею дверь и вернулся, чувствуя тоску и усталось. Но эта странная дѣвочка все же оставила вокругъ него атмосферу своей красоты и свѣжести.

"Психопатка!" -- повторялъ онъ себѣ:-- "и вотъ попала! Это я спасать ее буду, когда самому впору удавиться!"..

А все же ему стало какъ-будто теплѣе. Онъ подумалъ о томъ, что навѣрно это ея первое и послѣднее посѣщеніе. Пройдетъ у нея блажь, одумается, не пріѣдетъ и не напишетъ. А если и напишетъ, авось онъ будетъ тогда далеко, и не одинъ, а съ Соней.

Онъ подошелъ къ письменному столу. На немъ, дѣйствительно, какъ сказалъ Платонъ Пирожковъ, лежало нѣсколько нераспечатанныхъ писемъ. Аникѣевъ взглянулъ и узналъ на одномъ конвертѣ почеркъ Алины. Онъ распечаталъ и прочелъ:

"Пріѣзжайте какъ можно скорѣе".

Письмо это было послано два дня тому назадъ.

Онъ поспѣшилъ было въ переднюю, чтобы сейчасъ же къ ней ѣхать; но вернулся, упалъ на диванъ и закрылъ глаза въ глубокомъ нервномъ утомленіи...

XXX.

Пробило ужъ десять часовъ утра, когда Платонъ Пирожковъ проснулся, сѣлъ на своей кровати, свѣсилъ ноги и сталъ осматриваться. Онъ былъ совсѣмъ трезвъ, только голова сильно болѣла и память отшибло въ первую минуту. Увидя себя одѣтымъ, онъ подумалъ, что прилегъ такъ, между дѣломъ, да заспался. Онъ соображалъ -- который же теперь можетъ быть часъ, вытащилъ изъ жилетнаго кармана толстые серебряные часы и, убѣдясь, что они показываютъ десять,-- недовѣрчиво приложилъ ихъ къ уху. Часы тикали исправно.

Тогда память вернулась къ "дятлу" и онъ вспомнилъ даже какъ баринъ втащилъ его сюда и заперъ дверь на ключъ.

Онъ всталъ на ноги, причемъ почувствовалъ въ тѣлѣ разбитость, повернулъ дверную ручку и, такъ какъ дверь оказалась незапертой, вышелъ въ коридоръ.

Неслышно, затаивъ дыханіе, пробрался онъ въ спальню Аникѣева, увѣренный, что баринъ еще спитъ и желая, по возможности, поправить всѣ свои погрѣшности.

Чувство раскаянья, нѣкотораго стыда, а главное, жалости къ "монстру", выражалось во всей фигурѣ Платона Пирожкова. Онъ былъ теперь похожъ не столько на дятла, сколько на провинившуюся собаку съ опущенной мордой и поджатымъ хвостомъ.

Ему стоило большого труда рѣшиться поднять глаза на кровать барина; но онъ тотчасъ же преобразился, увидя, что хоть кровать смята, а Михаила Александровича на ней нѣтъ.

Онъ прислушался.

Все вокругъ было тихо. Онъ обошелъ квартиру и убѣдился въ довольно необыкновенномъ обстоятельствѣ: баринъ, встававшій всегда поздно, не только всталъ, умылся и одѣлся, но даже ушелъ изъ дому, заперевъ парадную дверь снаружи и взявъ отъ нея ключъ съ собою. Значитъ, баринъ ушелъ безъ росинки во рту, безъ стакана чаю...

Казалось бы все это должно было только увеличить въ Платонѣ Пирожковѣ и раскаяніе, и стыдъ, и жалость къ "монстру"; вышло же совсѣмъ наоборотъ. Онъ вскипѣлъ и разсердился на барина.

Онъ сталъ громко выражать свое негодованіе.

-- Ишь, вѣдь... въ этакую рань поднялся!-- ворчалъ онъ:-- Дверь-то ко мнѣ отперъ, а небось не разбудилъ... Нарочно, вѣдь, это, на зло ушелъ голодный... все-то мнѣ на зло... для одного тиранства... Ишь, вѣдь!... ишь!.. Психикъ!..

"Психикъ" въ устахъ Платона Пирожкова было самымъ обиднымъ, презрительнымъ названіемъ. Онъ безсознательно заимствовалъ его изъ своеобразнаго знакомства съ отечественной прессой; но производилъ это слово отъ "пса".

Ворчанье и брань не облегчили на сей разъ душу "дятла" и чѣмъ яснѣе и нагляднѣе бросилось ему въ глаза положеніе, имъ же самимъ созданное, тѣмъ страстнѣе ненавидѣлъ онъ Аникѣева. Эта ненависть возрасло до высшаго предѣла при видѣ вчерашней сырой провизіи, лежавшей попрежнему на кухоннымъ столѣ. Онъ осмотрѣлъ ее, понюхалъ мясо, искоса взглянулъ на холодную печь, и плюнулъ.

-- Чортъ! безстыжій юбошникъ... балаганщикъ съ музыкой, а не баринъ!-- громко рѣшилъ онъ, порывисто сбросилъ съ себя сѣрую жакетку, засучилъ рукава рубахи и подошелъ къ крану водопровода.

Долго стоялъ онъ, подставивъ голову подъ струю ледяной воды и отфыркиваясь. Умыванье освѣжило его и нѣсколько усмирило въ немъ расходившіяся чувства. Онъ скрылся въ своей комнаткѣ и вышелъ изъ нея на себя не похожимъ. Волосы были примазаны, громадные усы расчесаны, вмѣсто вышитой русскимъ узоромъ косоворотки на немъ красовалась туго накрахмаленная рубашка съ высочайшимъ стоячимъ воротничкомъ. Вокругъ шеи былъ повязанъ синій шелковый галстухъ съ большой булавкой въ видѣ подковы. Сѣрая жакетка оказалась замѣненной длиннополымъ чернымъ сюртукомъ, застегнутымъ на всѣ пуговицы, а сапоги были вычищены до почти неестественнаго блеска.

Вышелъ Платонъ Пирожковъ въ "музыкальную" комнату, остановился передъ зеркаломъ и осмотрѣлъ себя со всѣхъ сторонъ. Особенно долго глядѣлъ онъ на свои сапоги, поворачивая ноги во всѣ стороны.

Но тутъ онъ сообразилъ, что какъ же это: онъ разодѣлся, а квартира еще и не прибрана, вонъ пыль-то соръ...

"Ну и чортъ съ нимъ! И пусть пыль!.." -- рѣшилъ онъ, снова ожесточаясь.

Онъ подошелъ къ письменному столу и увидѣлъ, что баринъ, наконецъ, распечаталъ и прочелъ всѣ письма, скопившіяся за эти дни. Тогда онъ въ свою очередь вынулъ ихъ изъ конвертовъ и принялся разбирать почерки.

Это было для него обычнымъ дѣломъ и казалось ему не только непредосудительнымъ, но даже входящимъ въ кругъ его прямыхъ обязанностей.

Разобралъ "дятелъ" и записку "братца Николая Александровича", гдѣ тотъ писалъ, что онъ ужъ нѣсколько дней въ Петербургѣ, отчаялся застать брата; но все же хотѣлъ бы съ нимъ поскорѣе повидаться и проситъ его заѣхать къ нему пораньше утромъ въ "Европейскую гостинницу". Разобралъ "дятелъ" и маленькую записочку Алины. Эту записочку онъ и перевертывалъ, и нюхалъ, долго соображая, отъ кого она можетъ быть. Почеркъ знакомый, очень что-то знакомый. Наконецъ, онъ вспомнилъ чей это, дѣйствительно, хорошо ему знакомый и памятный, почеркъ.

Сдѣлавъ такое открытіе, "дятелъ" даже позеленѣлъ.

"Вотъ оно что!.. Опять снюхались... опять эта самая снѣжковская канитель начнется... То-то онъ ошалѣлъ совсѣмъ... Одно къ одному!.. Ну, теперь что-жъ -- прямо въ желтый домъ... Страшное дѣло, не сносить ему головы... Ишь, вѣдь, дьяволъ!.." -- мрачно и безнадежно думалъ "дятелъ", свѣсивъ носъ на сторону и прибирая письма.

Онъ отперъ красивую инкрустированную шкатулочку съ папиросами и сигарами, стоявшую на столѣ, вынулъ изъ кармана свой старый кожаный портсигаръ и наполнилъ его барскими папиросами.

Въ кухнѣ раздался рѣзкій звонокъ.

"Дворникъ дрова принесъ",-- сообразилъ Платонъ Пирожковъ, поставивъ шкатулочку на мѣсто, положилъ портсигаръ въ карманъ и пошелъ отпирать.

Это и былъ дворникъ, огромный молодой малый, съ вязанкой дровъ за плечами.

-- И что это за модель!-- сердито заговорилъ дворникъ, шагнувъ черезъ порогъ и грузно сваливая свою ношу на полъ: -- третій разъ дрова приношу, звонилъ, звонилъ, стучалъ, стучалъ, кулаки всѣ отшибъ, а вы, Платонъ Ивановичъ, и не откликаетесь...

-- А какъ же тебѣ откликнуться, коли меня дома не было, по парадной бѣгалъ съ самымъ, что ни есть естреннымъ порученіемъ отъ барина?-- спокойно и не задумываясь совралъ "дятелъ".

-- Тэ-экъ-съ!-- протянулъ дворникъ, проводя глазомъ на полуштофъ, стоявшій прямо передъ нимъ.-- Прозябли видно, Платонъ Иванычъ, горяченькую пропустили..! Вотъ бы и рабочаго человѣка попотчевать... Какъ передъ Истиннымъ, три раза съ дровами задаромъ по лѣстницѣ подымался...

-- Лопай!-- снисходительно отвѣтилъ Платонъ Пирожковъ, налилъ изъ полуштофа полный стаканчикъ и подалъ его дворнику.

Тотъ проглотилъ залпомъ, утерся рукавомъ, крякнулъ отъ удовольствія.

-- Эхъ, славно! Особливо утреннимъ дѣломъ, на ходу ежели... такъ по всѣмъ жилушкамъ съ головы до ногъ и разольется, такъ и переберетъ... А баринъ-то твой, Платонъ Иванычъ, видно баловникъ!-- вдругъ неожиданно заключилъ дворникъ.

-- То есть, это ты насчетъ чего?-- подозрительно спросилъ "дятелъ".

-- А насчетъ того самаго... женскаго пола

-- Изъ чего-жъ собственно ты полагаешь?

-- Да вотъ штучка-то вчерась пріѣзжала...

-- Какая штучка? Когда штучка?

"Дятелъ" совсѣмъ растерялся.

-- Ишь! какая! Да нешто васъ дома не было?

-- Не было, весь вечеръ не было... ей-Богу, до вечерень еще услали.

-- А она, штучка-то, передъ сумерками пріѣзжала. Швейцаръ-то отлучился въ трактиръ съ землякомъ, меня просилъ у дверей постоять. Вотъ и стою я... Подъѣзжаетъ извозчикъ, расплатилась она, скокъ, и прямо ко мнѣ: "здѣсь, молъ, живетъ господинъ Аникѣевъ? Какъ, молъ, пройти?.." Я и показалъ...

-- Какая же она изъ себя?-- спросилъ Платонъ Пирожковъ упавшимъ голосомъ.

-- Съ рыла-то я, признаться, не разглядѣлъ, а тому подивился, что ужъ мала больно да тонка, посадить ее на ладонь, дунуть, ну, и полетитъ какъ перо... Бѣлобрысенькая такая, какъ подымалась по лѣстницѣ, запримѣтилъ я... волосы-то бѣ-ѣ-лые, что твой лёнъ!.. И какъ это господа въ такихъ скусъ находятъ? Только названье, что баба, а хлопнулъ и нѣтъ ничего!

-- Да ты не врешь?-- перебилъ его Платонъ Пирожковъ, окончательно теряясь отъ подобныхъ показаній.

Онъ сразу подумалъ, конечно, что это пріѣзжала вчера Алина; но ея высокая, пышная фигура, ея темные волосы никакъ не подходили къ описанію этой "штучки".

-- Чего-жъ мнѣ врать? Эка невидаль! Всякаго навидались,-- усмѣхнулся дворникъ, пожавъ плечемъ.

-- И что-жъ... долго она пробыла?

-- Да съ часъ, не то съ два, пожалуй... ужъ совсѣмъ давно стемнѣло, давно фонари залегли, какъ я-жъ ей и дверь отворилъ. Швейцаръ-то все въ трактирѣ, а мнѣ Богъ прибыль послалъ... "Спасибо",-- говоритъ оно, сунула мнѣ въ руку, а сама какъ побѣжитъ! Бумажка у меня въ рукѣ, глянулъ я у фонаря -- цѣлковый рупь! Ну, думаю, видно съ большой радости!

Платонъ Пирожковъ потянулся, поднялъ носъ и вдругъ не своимъ голосомъ произнесъ:

-- Водку ты выпилъ, дрова сложилъ, чего-жъ стоишь? Али думаешь, время мнѣ съ тобой балясы точить? Дѣловъ у меня что ли мало?

Дворникъ только ухмыльнулся и вышелъ изъ кухни, ясно говоря своими смѣющимися глазами: "смотри не лопни съ зависти... Что ужъ тутъ -- ты-то, братъ, прозѣвалъ, тебя дома не было, а у меня цѣлковый-рупь въ карманѣ!".

XXXI.

Платонъ Пирожковъ заперъ дверь и долго не могъ собраться съ мыслями. Какъ ни бывало ему подчасъ тяжко, какъ ни тиранилъ его "монстръ" своими несуразными дѣлами, у него всегда оставалось одно утѣшеніе: онъ зналъ все, какъ есть все, зналъ часто даже больше самого "монстра". Ничто не ускользало отъ его проницательности. Онъ могъ, въ любую минуту, представить полный отчетъ не только въ проступкахъ, сношеніяхъ, но даже и въ мысляхъ своего барина. Онъ былъ относительно Аникѣева, самымъ безупречнымъ сыщикомъ и шпіономъ.

Извѣстіе, принесенное дворникомъ, поразило его какъ ударъ. Ничего подобнаго никогда еще не случалось. Откуда могла взяться эта невѣдомая маленькая и бѣловолосая "штучка"? Коли ужъ "штучки" появляться начинаютъ, значитъ, баринъ дошелъ до точки, не въ себѣ... И что-жъ это такое будетъ?!.

Дѣло въ томъ, что хоть Платонъ Пирожковъ и обозвалъ своего барина "юпошникомъ", но онъ лучше чѣмъ кто-либо зналъ насколько это званіе не подходитъ къ Аникѣеву. Онъ зналъ, какъ съ юныхъ лѣтъ Аникѣевъ былъ скроменъ и какъ сурово отвѣчалъ онъ на слишкомъ рѣшительныя, иной разъ, нападенія влюблявшихся въ него дамъ и дѣвицъ. Эту черту въ своемъ баринѣ Платонъ Пирожковъ безсознательно уважалъ, хоть и но могъ понять ея причины.

Причина заключалась въ тонкой, художественной природѣ Аникѣева, въ его, такъ сказать, душевной музыкальности. Онъ могъ находить не только счастіе, но и простое, мимолетное удовольствіе лишь подъ условіемъ гармоніи. Какъ бы ни былъ онъ возбужденъ, какія бы странныя вожделѣнія ни бушевали въ немъ, достаточно было малѣйшаго нарушенія гармоніи, малѣйшаго разнозвучія, чтобы сразу охладить его, вывести изъ очарованія.

Въ немъ всегда было много огня, даже много сладострастія, ибо истинный художникъ безъ сладострастія почти полная невозможность. Животная сторона человѣческой природы съ юныхъ его лѣтъ громко въ немъ говорила. Онъ признавалъ безстрастный аскетизмъ только патологическимъ состояніемъ и жизнь безъ женской близости, безъ женской ласки была для него неестественна, являлась голодомъ, холодомъ, страданіемъ.

Вѣчно жившая въ немъ прелестная грёза, помогавшая ему въ творчествѣ звуковъ, то и дѣло просилась воплотиться въ жизни. Онъ притягивалъ къ себѣ, какъ магнитъ, женщинъ и дѣвушекъ, если онѣ хоть разъ почувствовали на себѣ его горячій и, какъ имъ всегда казалось, странный, смущающій взглядъ, если онъ хоть на одно лишнее мгновеніе задержалъ въ своей рукѣ ихъ руку. Иначе не могло и быть, потому что настоящія женщины, не потерявшія женственности, инстинктивно угадываютъ истиннаго художника, и его обаяніе для нихъ неотразимо.

Если бы всѣ эти женщины и дѣвушки могли служить Аникѣеву хоть временнымъ воплощеніемъ его грезы, онъ любилъ бы ихъ всѣхъ, одну за другою, и Платонъ Пирожковъ могъ бы но праву назвать его "юпошникомъ". По случилось такъ, что всѣ эти женщины и дѣвушки слишкомъ скоро охлаждали его заключавшимися въ нихъ разнозвучіями.

Только начнетъ онъ понемногу воплощать въ которую-нибудь изъ нихъ свою грёзу, вдругъ зазвучала фальшивая струна, и конецъ очарованію. Что произошло? повидимому, ровно ничего, но его взглядъ ужъ скользитъ мимо, пожатіе его руки безжизненно, отъ него самого такъ и вѣетъ холодомъ.

Естественнымъ воплощеніемъ его грезы, единственный женщиной, никогда не заставившей его музыкальную душу вздрогнуть отъ разнозвучія, была Алина.

Покинутый ею, онъ хотѣлъ было сдѣлать надъ собою насиліе, хотѣлъ заставить себя любить хорошенькую пѣвицу; но скоро такъ измучился отсутствіемъ въ ней гармоніи, что ушелъ отъ нея безъ всякихъ сожалѣній. Въ ней было такъ мало художественности, такъ много вульгарнаго, она такъ некрасиво сердилась и плакала! Онъ видалъ, какъ сердилась и плакала Алина; только у той все, даже злость, все, все выходило красиво, не оскорбляло въ немъ художественнаго чувства.

Уйдя отъ своей пѣвицы, онъ, какъ и въ прежніе годы, жилъ вдали отъ женщинъ, очень тяготясь этимъ вынужденнымъ аскетизмомъ. Но чего онъ не могъ даже и въ юности, того тѣмъ болѣе не могъ въ зрѣлые годы...

Такимъ образомъ Платонъ Пирожковъ отлично зналъ, что опасна только Алина. Нѣтъ ее, покончено съ нею навѣки, такъ никого больше и не будетъ. До сегодняшней записки онъ былъ увѣренъ, что съ Алиной все покончено навѣки, что баринъ никогда ее не проститъ и даже не увидитъ.

Устроится миръ съ Лидіей Андреевной, вернется Соня и начнется тогда жизнь настоящая. Перестанетъ баринъ метаться -- вѣдь, ужъ и года не тѣ, пора успокоиться и быть какъ всѣ добрые люди. Служить не станетъ, чиновъ да почету не наживетъ, а все-жъ-таки Лидія Андреевна,-- она мастеръ на это, хоть и любитъ денежки транжирить,-- какъ ни на есть, а устроитъ дѣла, выручитъ Снѣжково.

"Тогда что-жъ ему, барину-то,-- пой себѣ, заливайся курскимъ соловьемъ, колоти по музыкѣ, пока все струны не лопнутъ, корпи невѣдомо на кой прахъ надъ книгами, пиши невѣдомо что всѣ ночи напролетъ, бей себѣ баклуши, никто запрещать не станетъ...

"А то нешто можно этакъ жить? Книги, вотъ уже не одинъ мѣсяцъ, и не раскрываются, будто ихъ и нѣтъ совсѣмъ на свѣтѣ. Не то, что писать по ночамъ, какъ прежде, а и записочки маленькой написать не можетъ. Струментъ-піанино, такъ и тотъ даже пылится..."

Но появленія снова на сцену Алины и, одновременно съ нею, какой-то новой бѣловолосой "штучки" Платонъ Пирожковъ окончательно не могъ переварить. Это разбивало всѣ его планы, всѣ надежды, представлялось окончательной безвозвратной гибелью.

"Господи Боже, да, вѣдь, ѣсть скоро нечего будетъ, а онъ себѣ и въ усъ не дуетъ! Оглашенный, право оглашенный!" -- съ отчаяніемъ думалъ "дятелъ", подобраннымъ ключемъ отпирая въ барскомъ столѣ ящикъ, гдѣ всегда хранились деньги, и принимаясь пересчитывать кредитныя бумажки.

"Сто, двѣсти... тутъ двадцать... еще пятьдесятъ... вотъ и все, а получки скоро никакой не предвидится!.. По жидамъ черезъ недѣлю гонять меня станетъ"...

"Нѣтъ, съ этакимъ дьяволомъ силъ нѣту больше... я сбѣгу! Найду себѣ генеральское, либо княжеское мѣсто... выѣзднымъ буду... одежа и все въ порядкѣ... человѣкъ бывалый, по всѣмъ заграницамъ ѣзжалъ... да меня озолотятъ, оцѣнку мнѣ настоящую сдѣлаютъ, а онъ и сиди одинъ, некормленный да нетопленный, хоть съ голоду поколѣй, мнѣ-то что!"

На этомъ рѣшеніи и остановился Платонъ Пирожковъ, опять прошелъ въ свою комнату и вышелъ оттуда въ длинномъ ваточномъ пальто съ мерлушковымъ воротникомъ и въ заграничномъ "котелкѣ" на головѣ.

Онъ прошелъ черезъ кухню, заперъ дверь снаружи и ключъ взялъ съ собою.

На улицѣ ощъ представлялъ изъ себя довольно невѣроятную фигуру: между "котелкомъ" и мерлушкой выступалъ громадный носъ, повѣшенный на еще болѣе громадныхъ желтыхъ усахъ, и кромѣ носа да усовъ рѣшительно ничего не было видно. На выѣздного лакея, ищущаго генеральскаго или княжескаго мѣста, онъ, во всякомъ случаѣ, былъ совсѣмъ непохожъ.

Тоска, несносная тоска, сосала сердце бѣднаго "дятла". Онъ направлялся къ князю Вово, который вотъ появился, да сейчасъ же и пропалъ въ самое нужное время.

"Вѣтрогонъ баринъ,-- размышлялъ про него "дятелъ":-- а все-жъ таки окромѣ него къ кому теперь пойдешь, кому про всѣ эти накости разскажешь! Не къ братцу же Николаю Александровичу! Этотъ и слушать не станетъ... Ты, молъ, лакей, ну и служи, исполняй свои обязанности, а въ барскія дѣла не мѣшайся... Всегда таковъ былъ, сызмальства... никакого въ немъ человѣческаго пониманія нѣтъ... Ишь ты, обязанности! Да коли тутъ и обязанностевъ-то нѣтъ никакихъ, одно голое тиранство!.. Князь вотъ хоть и вѣтрогонъ и человѣкъ совсѣмъ неположительный, все-жъ-таки въ немъ чувство есть и жалость... Онъ витъ можетъ и на слѣдъ "штучки" наведетъ"...

XXXII.

Николай Александровичъ Аникѣевъ пріѣхалъ съ юга Россіи, гдѣ въ теченіе послѣднихъ четырехъ лѣтъ занималъ хорошо оплачиваемое мѣсто въ правленіи одного изъ еврейско-русскихъ "Обществъ". Это мѣсто онъ получилъ, такъ сказать, въ приданое за своей женою, такъ какъ отецъ ея, Борисъ Веньяминовичъ Самуиловъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ и русскій дворянинъ, былъ однимъ изъ учредителей "Общества".

Николай Александровичъ остановился въ "Европейской гостиницѣ" и занялъ очень представительный "номеръ", состоящій изъ передней, большой высокой гостиной, меблированной довольно чисто, даже съ претензіей на роскошь, и просторной спальни.

Въ этихъ комнатахъ почти не было воздуха, благодаря паровому отопленію, поднимавшему термометръ иной разъ градусовъ до двадцати пяти; но зато можно было "прилично" принять кого угодно.

Было рано. Большіе аляповатые часы на каминѣ показывали всего только половину десятаго. Несмотря, однако, на раннее время Николай Александровичъ давно уже былъ одѣтъ, и даже успѣлъ напиться чаю и слегка позавтракать, что доказывали серебряный самоварчикъ и тарелки въ уголку, на кругломъ, покрытомъ бѣлой скатертью, столикѣ.

Николай Александровичъ, плотный и видный господинъ, лѣтъ подъ сорокъ, нисколько не походилъ на брата. Небольшая голова съ порѣдѣвшими, коротко подстриженными темными волосами, круглая борода, кое-гдѣ уже подернутая сѣдиною, крупный, неправильный носъ, толстыя губы, глубоко сидящіе, безпокойные каріе глаза подъ густыми сростающимися бровями.

Въ общемъ онъ былъ недуренъ и весьма представителенъ; только въ немъ не замѣчалось и слѣда того прирожденнаго, тонкаго изящества, которое его братъ унаслѣдовалъ отъ красавицы матери.

Николай Александровичъ большими шагами ходилъ по мягкому, пыльному ковру гостиной. Онъ былъ не одинъ. На маленькомъ пунцовомъ диванѣ возлѣ камина чернымъ пятномъ выдѣлялись скорбная, почти траурная фигура Лидіи Андреевны. Она явилась сейчасъ послѣ девяти, очень мило исполнила сцену радостнаго родственнаго свиданія, объяснила свой ранній визитъ тѣмъ, что, вернувшись вчера изъ Царскаго, гдѣ гостила съ Соней, увидѣла карточку пріѣзжаго и такъ обрадовалась, такъ спѣшила его обнять, такъ боялась, что если прійдеть сегодня позднѣе, то навѣрно не застанетъ его...

-- Поздравляю, отъ всей души поздравляю тебя, Коля,-- говорила она, крѣпко пожимая руки Николая Александровича:-- я все знаю, до меня дошелъ объ этомъ слухъ еще недѣли три казадъ, только я боялась вѣрить... вѣдь, у насъ въ Петербургѣ часто назовутъ двадцать именъ, а на дѣлѣ выходитъ совсѣмъ другое -- такъ это теперь какъ-то внезапно дѣлается, всѣ такія назначенія... Ну, и вотъ, въ пятницу, въ Царскомъ, утромъ принесли мнѣ газету... мнѣ такъ прямо въ глаза и бросилось... Слава Богу! enfin tu es à ta place... Теперь до всего дойдешь... дай тебѣ Господи... Какъ maman бѣдная была бы рада, если бы дожила... а?!

У Лидіи Андреевны даже слезы на глаза навернулись.

-- Спасибо, Лидія, что ты это такъ близко принимаешь къ сердцу!-- очень мягко, но все же съ едва замѣтной усмѣшкой отвѣчалъ Николай Александровичъ.

Они вовсе не были дружны, и въ прежнее время, когда братъ ея мужа былъ еще ничѣмъ, Лидія Андреевна даже относилась къ нему съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ. Но съ тѣхъ поръ обстоятельства перемѣнились, и въ послѣдніе годы она не только старалась поддержать родственную переписку, а и съѣздила нарочно на югъ, чтобы познакомиться съ "этой жидовкой", какъ она мысленно называла жену своего bean-frère'а.

Когда радость по поводу внезапнаго, очень виднаго назначенія, полученнаго Николаемъ Александровичемъ, а также всѣ вопросы о "милой Маргаритѣ и двухъ дѣвочкахъ" были окончательно исчерпаны, Лидія Андреевна мало-по-малу приняла скорбный видъ и заговорила о своихъ ужасныхъ обстоятельствахъ, о мужѣ.

-- Ты себѣ представить не можешь, Коля, въ какое безвыходное положеніе онъ меня поставилъ!--говорила она въ то время, какъ Николай Александровичъ шагалъ по гостиной, видимо, недовольный оборотомъ этий бесѣды.--Вѣдь, отчего ты меня не засталъ, отчего я гостила въ Царскомъ, да и теперь пріѣхала одна, оставивъ тамъ Соню? Я просто бѣжала отъ его посѣщеній, отъ сценъ, свидѣтельницей которыхъ является моя дочь, нервная дѣвочка... Наконецъ, я просто боюсь, что онъ силой вырветъ y меня Соню и увезетъ ее.

-- Все это весьма печально,-- перебилъ Николай Александровичъ, подымая брови и пощипывая себѣ бороду:--но я тутъ рѣшительно ни въ чемъ не могу помочь тебѣ... Я не судья между вами, не хочу становиться ни на ту, ни да друтую сторону... Главное же, ты очень хорошо знаешь, что я никогда не имѣлъ на брата никакого вліянія.

Лидія Андреевна покраснѣла и глаза ея на мгновеніо стали злыми.

-- Однако, его поступки относительно меня и дочери совсѣмъ неблаговидны, его поведеніе прямо безнравствонно, скандалезно,-- медленно произнесла она.

-- Я крайне скорблю объ этомъ; но опять-таки что же мнѣ дѣлать?!--очень тихо и холодно отвѣтилъ Николай Александровичъ.

Она быстро поблѣднѣла: этотъ человѣкъ, особенно ей противный именно теперь, благодаря своей крупной удачѣ, выводилъ ее изъ всякаго терпѣнія. А между тѣмъ онъ былъ ей такъ нуженъ, она такъ ухватилась, въ своихъ цѣляхъ, за его нежданный пріѣздъ и его удачу.

-- Но, Коля,--принимая кроткій тонъ, сказала она:-- вѣдь, онъ твой братъ, вы носите общее имя, онъ все же пользуется нѣкоторой извѣстностью и, хоть я, конечно, до послѣдней крайности не выношу сору изъ избы, объ его поведеніи со мной и вообще объ его образѣ жизни говорятъ".. Это можетъ повредить тебѣ, особенно на первыхъ порахъ...

Николай Александровичъ усмѣхнулся.

-- Не думаю,-- сказалъ онъ:-- что же общаго между нами! Я дѣловой человѣкъ, a онъ, художникъ, пѣвецъ, музыкантъ, диллетантъ... ничего общаго!

Лидія Андреевна даже встала съ дивана отъ волненія.

-- Ахъ ты совсѣмъ но знаешь Петербурга!--восклшснула она.--Вѣдь, твое назначеніе, это острый ножъ для многихъ... Ты мало съ кѣмъ здѣсь знакомъ, но y тѳбя ужъ навѣрное съ пятницы цѣлая толпа враговъ, которые были бы рады утопить тебя въ ложкѣ съ водой... И вотъ, всѣ эти враги, всѣ недовольные будутъ пользоваться чѣмъ угодно, чтобы подставить тебѣ ногу... Дѣйствія твоего брата станутъ приписывать тебѣ, соединятъ васъ въ одно и сочинятъ такую грязную путаницу, въ которой никто не разберется...

Николай Александровичъ, повидимому, нисколько не смутился этими предсказаніями.

-- Ты меня пугаешь, Лидія!-- безжалостно засмѣялся онъ.-- Послушать тебя, такъ мнѣ остается все бросить и бѣжать восвояси... Да въ такомъ случаѣ я долженъ бояться всего, долженъ вотъ и теперь бояться, что ты у меня, потому что, если сочинятъ, такъ и тутъ можно сочинить какую-нибудь исторію.

Лидія Андреевна совсѣмъ обидѣлась.

-- Смѣйся... а вотъ увидишь,-- прошептала она.

Николай Александровичъ взглянулъ на нее, пересталъ смѣяться и заговорилъ гораздо ужъ серьезнѣе.

-- Ну, вотъ ты и сердишься! Увѣряю, что мнѣ очень тебя жаль, только подумай сама, голубушка, какъ же мнѣ вмѣшиваться во все это! Съ Мишей, тебѣ извѣстно, мы всю жизнь врозь, онъ меня въ свои интимные дѣла никогда не посвящалъ и посвящать, я знаю, не станетъ. Онъ не допуститъ моего вмѣшательства, да и вообще объясняться съ нимъ я не умѣю и не люблю. Мы никогда не понимали и не понимаемъ другъ друга. Я, говоря откровенно, считаю его просто не вполнѣ нормальнымъ, какъ теперь называютъ, психопатомъ... Онъ обо мнѣ невысокаго мнѣнія, и къ этому я совершенно равнодушенъ... А вотъ есть другой вопросъ...

Лидія Андреевна насторожилась.

Николай Александровичъ замолчалъ немного и потомъ продолжалъ:

-- Изъ твоихъ писемъ и такъ, стороною, я узналъ, что онъ совсѣмъ разстроилъ свое состояніе, что Снѣжково заложено, приведено въ крайній упадокъ и, того и гляди, будетъ продано съ молотка. Вотъ это очень серьезно, и объ этомъ я долженъ поговорить съ нимъ. Только не знаю, когда мы увидимся: я былъ у него, не засталъ, написалъ ему, и вотъ онъ до сихъ поръ не ѣдетъ...

-- О чемъ же, собственно, ты хочешь говорить съ нимъ?-- спросила Лидія Андреевна, пристально вглядываясь въ безпокойно бѣгающіе глаза своего beau-frère'а и тщетно стараясь поймать въ нихъ какую-нибудь мысль.

-- Да такъ, вообще, тамъ будетъ видно!-- уклончиво отвѣтилъ Николай Александровичъ и прислушался.

-- Кто тамъ?-- громко крикнулъ онъ.

Вошелъ лакей и подалъ ему карточку. Взглянувъ на нее, онъ молча цередлъ ее Лидіи Андреевнѣ.

-- An nom du Ciel!-- прошептала она, быстро направляясь къ двери въ спальню.

Николай Александровичъ прошелъ за нею, видимо, очень недовольный этой сценой.

-- Богъ знаетъ, что такое!-- говорилъ онъ. -- Хорошо, что отсюда есть дверь въ другой коридоръ... Я прикажу, чтобы вынесли твое пальто.

-- Только ради Бога, ради Бога не говори ему, что я была у тебя... онъ долженъ думать, что я все еще въ Царскомъ!-- умоляющимъ голосомъ шептала Лидія Андреевна.

Онъ ничего ей не отвѣтилъ и вышелъ въ гостиную. Запирая за собою дверъ, онъ увидѣлъ идущаго къ нему навстрѣчу брата.

XXXIII.

Они обнялись, крѣпко поцѣловались и инстинктивно оба одновременно откинулись назадъ, чтобы разглядѣть перемѣну, происшедшую съ ними во время ихъ пятилѣтней разлуки.

Михаилъ Аникѣевъ никогда не спрашивалъ себя, насколько и какъ любитъ онъ брата. Они вмѣстѣ выросли; но уже съ отрочества между ними оказалась такая рознь во всемъ, что они не могли никогда сойтись безъ того, чтобы не поспорить и не разойтись возмущенными другъ другомъ.

Въ то время, какъ Михаилъ, очень хорошо окончивъ университетскій курсъ, предался и въ Россіи, и заграницей своему музыкальному образованію, Николай, лѣнивый малый, къ тому же лишенный способностей брата, просидѣвъ въ университетѣ лишнихъ два года, кое-какъ справился съ выпускнымъ экзаменомъ, уѣхалъ въ деревню, засѣлъ тамъ и, повидимому, не желалъ ничего дѣлать. Онъ охотился, знался съ людьми по большей части необразованными и весьма сомнительной нравственности, изрядно понижалъ и покучивалъ.

Ему очень рано, послѣ смерти отца, досталось родовое Аникѣевское имѣніе, и онъ, подъ видомъ "раціональнаго хозяйничанья", разорялъ его и обезцѣнивалъ самымъ исправнымъ образомъ. "Убѣжденій" онъ былъ не только "красныхъ", но даже "ярко-пурпуровыхъ", гдѣ только могъ сыпалъ фразами изъ подпольныхъ изданій и видѣлъ единственное спасеніе современнаго общества въ его радикальномъ разрушеніи.

-- Надобно доходить до точки,-- кричалъ онъ:-- полумѣры ни къ чему не доведутъ... Все съ корнемъ вонъ; все какъ есть, всю старую чащобу и гниль, такъ, чтобы и пней обгорѣлыхъ не осталось... Только такимъ манеромъ на гладкомъ мѣстѣ и выростать что-нибудь новое...

-- А ежели это новое окажется, опять-таки, никуда негоднымъ?-- иной разъ спрашивали его.

-- Въ такомъ случаѣ и его къ чорту!-- не смущаясь рѣшалъ онъ.-- Когда-нибудь да выростетъ-же и путное!

Спорить съ нимъ было безполезно, такъ какъ онъ не только не принималъ, но и не выслушивалъ никакихъ доказательствъ.

-- Ну и чего вы лѣзете ко мнѣ съ "фактами"!-- останавливалъ онъ собесѣдника.-- Какіе тутъ факты, очень они нужны, нечего сказать! Дѣло не въ фактахъ, а въ принципѣ!

Съ годами такая крайность сгладилась. Николай сталъ утихать и умнѣть. Онъ ужъ ограничивался "приличнымъ и общепринятымъ" недовольствомъ и насмѣшкой. Всѣ принимаемыя мѣры были въ его глазахъ никуда негодными ужъ по одному тому, что онѣ принимались. Обсуждать эти мѣры даже и не стоило, достаточно было презрительно пожимать плечами и фыркать.

Въ этотъ періодъ за Николаемъ Аникѣевымъ установилась репутація весьма неглупаго и либеральнаго человѣка. Деревня и губернскій городъ ему надоѣли, онъ сдалъ въ аренду свое разоренное имѣніе и явился въ Петербургъ искать занятій. Государственную службу онъ все еще презиралъ, а потому одинъ изъ друзей его матери пристроилъ его на югѣ, въ "Обществѣ".

Тутъ съ Николаемъ Александровичемъ, въ какіе-нибудь два, три года, произошла удивительная перемѣна: изъ шероховатаго, съ "демократическими" манерами и ухватками крикуна онъ превратился въ весьма представительнаго господина, благородно либеральнаго, одержаннаго, отлично умѣющаго ладить съ людьми и цѣнить ихъ по достоинству.

Быстро и ловко онъ обворожилъ "русскаго дворянина" Самуилова, влюбилъ въ себя его дочь Маргариту и создалъ себѣ прочное положеніе.

Михаилъ Аникѣевъ еще не видалъ брата въ его новомъ образѣ и съ большимъ изумленіемъ воскликнулъ:

-- Что ты съ собою сдѣлалъ? Вѣдь, тебя узнать нельзя! у тебя видъ англійскаго лорда... Только вотъ зачѣмъ такъ рано борода сѣдѣетъ?

-- Время измѣняетъ,-- съ легкой, самодовольной улыбкой отвѣтилъ Николай:-- это вотъ только ты въ пять лѣтъ почти не измѣнился... раздобрѣлъ, отяжелѣлъ немного, а то совсѣмъ прежній, безпечальный юноша... Наконецъ-то ты заглянулъ, я ужъ думалъ, что мы и вѣкъ не увидимся. По крайней мѣрѣ хорошо, что заѣхалъ именно сегодня; у меня, а теперь это большая рѣдкость, часа два, даже три свободныхъ, никуда до второго часу не поѣду и никого не жду... Ты, вѣдь, посидишь?

-- Конечно.

-- Хочешь завтракать?

Михаилъ Александровичъ вспомнилъ, что онъ вчера не обѣдалъ, вечеромъ съѣлъ всего одинъ кусокъ ветчины, найденный имъ въ буфетѣ, а сегодня ничего еще не бралъ въ ротъ. Онъ почувствовалъ сильный приступъ голода и отвѣтилъ:

-- Очень хочу, я еще и чаю не пилъ.

-- Вотъ и отлично, я распоряжусь, а ты тѣмъ временемъ налей себѣ чаю... Вотъ видишь... тутъ и чашка подана... ты изъ стакана-то кажется не пьешь...

Николай Александровичъ указалъ на чайный столъ и поспѣшилъ въ коридоръ, захвативъ съ вѣшалки въ передней пальто Лидіи Андреевны.

Когда онъ вернулся, братъ ужъ пилъ чай и съ видимымъ удовольствіемъ хрустѣлъ мягкимъ, поджаристымъ калачомъ.

-- Право же тебя совсѣмъ узнать нельзя,-- сказалъ Михаилъ Аникѣевъ, допивая чашку и продолжая съ изумленіемъ всматриваться въ Николая Александровича:-- мнѣ кажется, я никогда еще не видалъ въ человѣкѣ такой перемѣны... Надолго ты въ Петербургѣ?

Николай Александровичъ подошелъ къ нему, взглянулъ ему въ глаза и громко засмѣялся.

-- Кажется, надолго,-- сказалъ онъ сквозь смѣхъ.

-- Что-жъ, службу перемѣнилъ, здѣсь мѣсто нашелъ?

-- Да ты и въ самомъ дѣлѣ ничего не знаешь?! Это очень недурно.

Онъ взялъ со стола нумеръ газеты и указалъ брату нѣсколько строкъ въ отдѣлѣ назначеній.

Тотъ прочелъ, перечелъ, и сразу даже не понялъ, такъ это ему показалось невѣроятнымъ.

-- Что? изумился? недоволенъ моимъ назначаніемъ?-- спрашивалъ Николай Александровичъ.

Наконецъ, Аникѣевъ справился съ изумленіемъ.

-- Ну вотъ,-- сказалъ онъ:-- я, конечно, не ждалъ ничего подобнаго... Поздравляю тебя...

Онъ всталъ и поцѣловался съ братомъ.

Между тѣмъ Николай Александровичъ говорилъ:

-- У меня, у самого, еще мѣсяца четыре тому назадъ ничего подобнаго и въ мысляхъ не было, а вотъ случай и подготовилъ такую неожиданность. Ну, что-жъ, служить, такъ служить! И послужимъ, благо привелось начинать службу не съ начала, а почти съ конца... Подумай, вѣдь, это сразу изъ пѣшекъ въ дамки! Нѣсколько лѣтъ удачи, и легко достигнуть высшаго, такъ-сказать, предѣла...

Говоря это, онъ вглядывался въ лицо брата, стараясь подмѣтить въ немъ выраженіе зависти.

"Вотъ! въ себя придти не можетъ!-- думалъ онъ.-- Конечно, завидуетъ... всѣ завидуютъ, а онъ тѣмъ болѣе... Что!.. съ тобою, Мишенька, носились всегда какъ съ сокровищемъ... талантъ! талантъ! а я былъ неудачный, ни на что непригодный, лѣнтяй, пьяница... Ну, вотъ ты и сиди со своимъ талантомъ..."

Дѣло въ томъ, что самъ онъ всю жизнь завидовалъ брату и даже старался себя увѣрить, что и талантъ его преувеличиваютъ. Онъ вспоминалъ въ прошломъ много для себя обиднаго и чувство глубокаго удовлетворенія наполняло его теперь. Это чувство было настолько сильно, настолько пріятно и радостно, что онъ ощутилъ въ себѣ даже приливъ чего-то, похожаго на добродушіе.

-- Конечно, теперь тебѣ не трудно ужъ и всего, чего угодно достигнуть!-- между тѣмъ говорилъ Михаилъ Аникѣевъ.-- Однако, все же... какъ это такъ вдругъ случилось, будто въ сказкѣ?

-- Собственно говоря, совсѣмъ не вдругъ,--весело отвѣтилъ Николай.-- Ты знаешь, что Павелъ Егоровичъ, которому я почти всецѣло обязанъ своимъ назначеніемъ, былъ когда-то очень друженъ съ нашей матерью... Удивительная женщина! Во всѣхъ, близко ее знавшихъ, она оставила какое-то неизгладимое впечатлѣніе... Всѣ мужчины, очевидно, были въ нее влюблены... Ну, такъ вотъ у Павла Егоровича оказалось весьма для него важное и довольно-таки сложное дѣло въ нашемъ "Обществѣ", то-есть собственно не у него, не подъ его именемъ, а только онъ тутъ былъ сильно заинтересованъ. А меня въ то самое время "Общество" командировало для разныхъ ходатайствъ въ Петербургъ. Я здѣсь все это и разузналъ и прямо говорю ему: "поручите это дѣло мнѣ, ваше высокопревосходительство, я для васъ его устрою". Ни о чемъ я тогда и не помышлялъ, а просто изъ любезности, ну... думалъ, потомъ когда-нибудь можетъ этотъ господинъ пригодиться...

-- Онъ тебѣ поручилъ, а ты устроилъ...

-- Точно такъ-съ, да и устроить удалось быстро и неожиданно удачно. Онъ мнѣ письмо: "никогда, молъ, этого не забуду, я вашъ должникъ". Только такъ бы онъ и оставался до сихъ поръ моимъ должникомъ, если бъ, опять-таки по дѣламъ "Общества", не былъ я этимъ лѣтомъ командированъ за границу. Выхожу я изъ вагона, уже за предѣлами отечества, смотрю, его высокопревосходительство! Изволятъ слѣдовать, въ заграничный отпускъ для поправленія здоровья. Сейчасъ онъ меня къ себѣ, одинъ ѣхалъ, скучалъ... Тутъ и произошло наше сближеніе. Я ради него свой маршрутъ даже измѣнилъ, благо это было возможно, и три недѣли мы не разлучались. За то время я, подобно покойницѣ maman, его въ себя влюбилъ. "Намъ, говорить, нужны дѣльные, энергичные и знающіе люди! У насъ, говоритъ, людей мало, мы съ огнемъ ихъ ищемъ!.." А потомъ, передъ разставаніемъ, ужъ прямо: "Хотите ко мнѣ въ сотрудники?" Я говорю: "трудно это, ни связей у меня, ни службы за мною..." "Ничего, говоритъ, я постараюсь устроить, очень намъ именно свѣжіе люди нужны!" Такъ и разстались. Вотъ онъ и устроилъ.

Николай Александровичъ остановился и самодовольно глядѣлъ на брата своими безпокойными глазами.

Тотъ помолчалъ немного, и вдругъ рѣшился.

-- Я готовъ вѣрить,-- сказалъ онъ:-- что ты, подобно Ильѣ Муромцу, сиднемъ сидѣлъ на печи тридцать три года, до вдругъ богатыремъ и объявился... Но все же откуда взялись у тебя спеціальныя познанія для такого отвѣтственнаго дѣла?

Николай Александровичъ весело махнулъ рукою.

-- Эхъ, Мишенька, другъ ты мой, не боги горшки лѣпятъ! Если бы не былъ увѣренъ въ себѣ, такъ не взялся бы за подобную вещь. Спеціалистъ не спеціалистъ, а кое-что и я смыслю, главное же, люди у меня подобраны. Я иду не одинъ, а съ подходящей компаніей... безъ этого бы и не пошелъ. Нѣтъ, я увѣренъ и въ себя, и въ моихъ, дѣло у насъ пойдетъ какъ по маслу... вотъ увидишь... Тутъ вовсе не спеціальныя знанія нужны для человѣка организующаго и управляющаго, а нужно нѣчто совсѣмъ иное. И это иное у меня есть. Павелъ Егоровичъ человѣкъ все же умный, онъ вотъ понялъ. Ему надо, чтобъ я снялъ въ него тяжесть, и нѣтъ ему никакого дѣла, самъ я буду ее нести или, въ свою очередь, взвалю на другого. Я же на одного человѣка ее не взвалю,-- это было бы крупной ошибкой,-- а распредѣлю на многихъ...

-- Ну, а какъ же ты примиришь свою новую дѣятельность съ твоимъ... принципіальнымъ недовольствомъ всѣмъ существующимъ, съ твоей жаждой разрушенія? Ломать будешь?-- спросилъ, не удержавшись, Михаилъ Аникѣевъ, сглаживая рѣзкость вопроса его шутливымъ тономъ.

-- Зачѣмъ ломать!-- со смѣхомъ отвѣтилъ Николай Александровичъ и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ.

XXXIV.

Онъ испытывалъ новое, подзадоривающее его ощущеніе. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ сталъ, согласно совѣту одного мудраго россійскаго кулака вести свою линію, доходить до точки и отдѣлывать дѣла", ему приходилось держать ухо востро, застегиваться, такъ сказать, на всѣ пуговицы и остерегаться откровенности съ кѣмъ бы то ни было. Въ свой внутренній міръ онъ не посвящалъ никого, держалъ про себя всю житейскую мудрость, открытую имъ и принесшую ему такіе богатые плоды.

А между тѣмъ по природѣ своей онъ былъ циникъ и удовольствіе, вкушаемое тайно, о которомъ нельзя никому хвастливо разсказать, теряло для него половину своей прелести. Тайна "дохожденія до точки", постигнутая имъ теперь вполнѣ, заставляла его играть со всѣми постоянную комедію, и это его тяготило. Даже отъ жены своей онъ тщательно скрывалъ себя и представлялся ей вовсе не такимъ, какимъ былъ въ дѣйствительности.

И вотъ передъ нимъ единственный человѣкъ, съ которымъ можно и не притворяться. Онъ, какъ бы то ни было, братъ и не повредитъ ему, не въ состояніи повредить. Онъ не захочетъ о немъ распространять ничего для него опаснаго ужъ по одному тому, что, говоря дурно о своемъ родномъ братѣ, прежде всего повредитъ этимъ себѣ же. Наконецъ, этотъ братъ чудакъ, онъ живетъ особой, нелѣпой жизнью, какъ-то прячется, мало гдѣ бываетъ...

А похвастаться передъ нимъ, отвести душу, огорошить его -- это такое удовольствіе! Пуще всего любилъ Николай Александровичъ огорошивать своего брата, это осталось еще съ отроческихъ лѣтъ.

-- Зачѣмъ ломать!-- повторилъ онъ.-- Такое занятіе и безполезно и вовсе не гигіенично. Вотъ ты, Миша, нашелъ во мнѣ перемѣну, такъ, вѣдь, она не въ одной наружности. Я вообще не похожъ на того глупца, лѣнтяя и крикуна, какимъ былъ въ первые годы послѣ университета. Мы какъ-то все не сходимся съ тобою и ты не удостаивалъ меня своими наблюденіями, а то бы увидѣлъ, что перемѣна со мною произошла не вдругъ, а въ строгой постепенности. Просто -- жизнь учила... Эхъ, ты милый моя другъ, какія тамъ убѣжденія! Убѣжденій никакихъ нѣтъ и не должно быть... такъ, кричатъ себя зря либо мальчишки, которымъ еще прыгать хочется, либо безнадежные глупцы, не понимающіе жизни и не умѣющіе брать отъ нея того, что она можетъ дать...

Михаилъ Аникѣевъ глядѣлъ на брата во всѣ глаза, не понимая еще -- шутитъ онъ или говоритъ серьезно. Онъ никогда не заблуждался насчетъ глубины "убѣжденій" Николая Александровича; но все же склоненъ былъ думать, что онъ искренно самъ себя морочитъ.

Между тѣмъ лицо бывшаго разрушителя имѣло серьезный видъ, а безпокойные его глаза блестѣли одушевленіемъ.

Онъ продолжалъ:

-- Я давно понялъ, что люди, кричащіе о какомъ-то тамъ благнроизо человѣчества, какъ бы и въ чемъ бы они его ни понимали,-- или очень зелены, или крайне глупы, или, наконецъ, имѣютъ просто какую-нибудь цѣль и выгоду разыгрывать человѣколюбцевъ... Глупцомъ я давно пересталъ быть, а цѣли и выгоды въ подобныхъ крикахъ для себя, особенно ужъ теперь, не вижу. Ну, скажи на милость, какое намъ съ тобою дѣло до отдаленныхъ судебъ человѣчества или даже до судебъ нашей дражайшей родины, когда мы существа, ограниченныя пространствомъ и временемъ и когда наша жизнь продолжается всего нѣсколько десятковъ лѣтъ!

-- Такъ ты теперь вѣщаешь ужъ изъ самой глубины матеріализма?-- усмѣхнулся Михаилъ Александровичъ.

-- Ничуть, и вовсе я даже не считаю себя матеріалистомъ. Я иной разъ склоняюсь, чего прежде со мною не было, къ вѣрѣ я въ Бога, и въ загробную жизнь... Конечно, я объ этомъ предметѣ не стану писать трактатовъ и даже говорить не буду; но, право вотъ, склоняюсь... Однако же, вѣдь, это нисколько не принуждаетъ меня интересоваться всякими утопіями.

-- Я все же изъ словъ твоихъ еще, не вижу... программы твоей такъ нежданно и такъ блестяще начавшейся служебной дѣятельности,-- невольно впадая въ насмѣшливый тонъ, всегда раздражавшій брата, замѣтилъ Михаилъ Александровичъ. Но на этотъ разъ его насмѣшливый тонъ или не былъ замѣченъ, или не произвелъ обычнаго дѣйствія.

Николай Александровичъ съ видимымъ удовольствіемъ продолжалъ:

-- Программа ясна: плыть по теченію, всматриваться и вслушиваться въ вѣянія минуты -- вотъ и все! Только это вовсе не такъ ужъ легко и просто, какъ тебѣ, можетъ быть, кажется. Это своего рода спортъ... ловкость, искусство пріобрѣтаются посредствомъ постоянныхъ упражненій... И знаешь, тутъ, въ концѣ концовъ, при видѣ собственнаго усовершенствованія, является настоящее наслажденіе. Я уже испыталъ... кромѣ шутокъ, тутъ и вдохновеніе, и творчество, все, что угодно! Право, я теперь вижу, что maman и мнѣ передала частицу своей художественной натуры. Во всякомъ случаѣ хуже всего -- апатія, а я вступаю въ мою новую дѣятельность съ предвкушеніемъ такихъ наслажденій, съ такими вожделѣніями, что ужъ одно это есть извѣстная гарантія успѣха. Да и вообще я знаю игру, приготовился, прошелъ отличную школу съ моими юными дѣльцами и жидами...

-- Послушай, Николай,-- вдругъ перебилъ его братъ;-- ты совершенно увѣренъ, что не пожалѣешь о такой своей... чрезмѣрной откровенности со мною?

-- Конечно, не пожалѣю,-- очень спокойно и нѣсколько насмѣшливо глядя на брата, отвѣтилъ Николай Александровичъ:-- я говорю не съ врагомъ, а съ братомъ, котораго считаю, несмотря на всю разницу нашихъ взглядовъ, порядочнымъ человѣкомъ. Видишь, какъ я тебѣ довѣряю... къ тому же, думай, какъ тебѣ угодно, а въ моихъ словахъ нѣтъ ничего для меня постыднаго. Такъ смотрятъ и такъ дѣйствуютъ всѣ умные люди. Только они, вѣроятно, никому объ этомъ не разсказываютъ, а я передъ тобой исповѣдуюсь... Зачѣмъ? А вотъ хоть бы зачѣмъ, что мнѣ хочется посмотрѣть, насколько тебя жизнь научила... Ужасно интересно, неужели ты остался такимъ же не отъ міра сего, какимъ былъ лѣтъ десять тому назадъ... А впрочемъ, если тебѣ скучно, я замолчу...

-- Нѣтъ, продолжай, пожалуйста, это во всякомъ случаѣ интересно... я только думалъ, что ты слишкомъ увлекся, а потомъ будешь каяться...

Николай Александровичъ засмѣялся, и смѣхъ его былъ добродушнымъ смѣхомъ человѣка, которому весело и даже очень пріятно.

-- Чудакъ ты, право, чудакъ!-- воскликнулъ онъ.-- Да, вѣдь, если бы я не дошелъ до этой самой эквилибристики, а служить все же бы рѣшился, такъ моя судьба была бы весьма плачевна: не только бы впередъ не пустили, а сразу подставили бы ногу и оказался бы я человѣкомъ непригоднымъ, недалекимъ. Нужны вовсе не знатоки дѣла, не труженики, ихъ много, только толку въ нихъ мало,-- нужны, крайне нужны именно ловкіе, дошедшіе до сути эквилибристы, умѣющіе ладить со всѣмъ и со всѣми, быть всѣмъ пріятными, люди тактичные, мягкіе, умѣющіе жить... Или, по твоему, не такъ!

-- Нѣтъ, такъ, такъ... я вовсе не спорю съ тобою... давно извѣстно, что положеніе между двумя стульями рекомендуется какъ самое удобное.

-- Эхъ! Если бы только между двумя!-- съ комическимъ сожалѣніемъ произнесъ Николай Александровичъ.-- Въ томъ-то и дѣло, что стульевъ цѣлыя дюжины и на каждомъ необходимо посидѣть красиво, съ граціей, съ достоинствомъ, и въ то же время перепархивая съ одного на другой и производя настоящіе salto mortale! Но вернемся къ моей "программѣ". Когда-то я любилъ нѣжиться, ничего не дѣлать, валяться въ своей берлогѣ и, какъ медвѣдь, сосать лапу. Я ужъ давно отказался отъ такихъ лѣнивыхъ привычекъ и съ тѣхъ поръ отлично себя чувствую, какъ тѣлесно, такъ и душевно. Теперь же я буду въ непрестанномъ движеніи съ постоянной смѣной впечатлѣній. Ничто такъ не переутомляетъ и не сокращаетъ жизни, какъ сидѣніе на одномъ мѣстѣ и однообразіе въ занятіяхъ. Вся моя дѣятельность будетъ, такъ сказать, на ходу... Для письменной работы, для сидѣнья -- у меня, говорю тебѣ, собраны отличные люди. Говорю, безъ нихъ я не взялся бы ни за что. Всѣ они знатоки, труженики, скромники, словомъ -- чернорабочіе. Мое же главнѣйшее дѣло -- внѣшнія сношенія и представительство. Надо шумѣть, надо -- чтобы обо мнѣ говорили, чтобы всѣ меня знали, чтобы я всѣмъ кидался въ глаза -- это самое главное! Пусть бранятъ, пусть даже смѣются надо мной, злословятъ -- эти нисколько не вредны -- лишь бы не молчали! Пройдетъ два-три мѣсяца, и вотъ ты увидишь, сумѣю ли я это, будутъ-ли обо мнѣ говорить... Тогда и потолкуемъ о моей дальнѣйшей программѣ!

Николай Александровичъ вдругъ замолчалъ. Онъ былъ удовлетворенъ, потому что видѣлъ, что въ достаточной мѣрѣ "огорошилъ" брата,

Тотъ, дѣйствительно, сидѣлъ какъ бы отуманенный и устало глядѣлъ на него.

"Что жъ это въ самомъ дѣлѣ такое?-- думалъ онъ.-- Вѣдь, это чистое паясничество, вѣдь, онъ, въ самомъ дѣлѣ, только осрамится и провалится!.. А впрочемъ... отчего же?! Наглость, при удачѣ, можетъ сойти за что угодно"...

Онъ почувствовалъ себя очень утомленнымъ этой бесѣдой. Ему захотѣлось встать и поскорѣй уйти на чистый воздухъ. Но въ это время бѣлобрысый нѣмецъ во фракѣ, съ необычайно длиннымъ лицомъ, хранящимъ выраженіе какой-то хронической горькой обиды, появился, бережно неся большой подносъ. Вкусный запахъ блюдъ возбудилъ заснувшій было аппетитъ.

Михаилъ Аникѣевъ зажмурилъ глаза, глубоко зѣвнулъ, потянулся и, какъ бы стряхнувъ съ себя что-то, какую-то опутавшую его паутину, придвинулся къ столу, осторожно принимая изъ руки брата тонкую рюмочку "англійской мятной".

XXXV.

Быть можетъ, въ этомъ играла значительную роль чисто физическая причина -- прекращеніе чувства голода, только Аникѣевъ сразу успокоился и даже сталъ ласково глядѣть на брата. Онъ былъ такъ одинокъ, ощущалъ внутри себя такую унылую и мучительную путаницу, а этотъ человѣкъ все-таки наноминалъ собой далекое-далекое время, когда еще жилось хорошо, въ семьѣ, подъ крыломъ матери, когда все еще было впереди и даль грядущаго представлялась заманчивой, полной самыхъ соблазнительныхъ обѣтованій.

Что касается Николая Александровича, онъ, очевидно, ничего не вспоминалъ, онъ весь находился подъ обаяніемъ настоящаго. Ему только очень вдругъ захотѣлось доканать "Мишу", указавъ ему его собственное ничтожество и непригодность.

-- Ну, вотъ видишь,-- началъ онъ, когда завтракъ былъ оконченъ:-- худо ли, хорошо ли,-- я давно взялся за умъ, работаю, какъ умѣю, устраиваю свое благосостояніе, чтобы подъ старость, если доживу до старости, было на чемъ отдохнуть. Я понялъ, что весь зрѣлый возрастъ сознательно живущаго человѣка долженъ быть посвященъ на подготовленіе пріятной и покойной старости. Глядя же на тебя, я съ изумленіемъ вижу, что ты о своей старости совершенно не думаешь... Могу я откровенно, какъ брата, спросить тебя, какіе у тебя планы? Что ты намѣренъ дѣлать, какъ жить?

Михаилъ Аникѣевъ простодушно усмѣхнулся.

-- Зачѣмъ же ты меня спрашиваешь,-- сказалъ онъ:-- когда самъ ужъ и отвѣтилъ на этотъ вопросъ? Ты правъ, я никогда до сихъ поръ не думалъ о старости... и вообще я какъ-то никогда не строю никакихъ плановъ...

-- Все это прекрасно,-- перебилъ его братъ:-- но такимъ отношеніемъ къ жизни вотъ ты поставилъ себя въ очень скверное положеніе... Впрочемъ, можетъ быть, мнѣ невѣрно передавали... Неужели въ самомъ дѣлѣ ты совсѣмъ разорился, и Снѣжково того и гляди погибнетъ?

Тѣнь глубокаго унынія разлилась по лицу Михаила Александровича. Всѣми усиліями воли онъ отгонялъ отъ себя эти мысли; но онѣ все же возвращались время отъ времени и томили его не мало. Сначала онъ искалъ, не на дѣлѣ конечно, а въ разсужденіяхъ съ самимъ собой, исхода изъ своего все ухудшавшагося положенія. Однако, какъ онъ ни перевертывалъ дѣло, исхода никакого не оказывалось. Тогда онъ рѣшилъ, что помочь себѣ не въ состояніи и что остается одно: плыть по теченію.

Что-нибудь непремѣнно случится, что-нибудь совершенно неожиданное. И это неожиданное непремѣнно, такъ или иначе, окажется самымъ лучшимъ и единственно-возможнымъ исходомъ.

Онъ доходилъ иной разъ до того, что даже съ интересомъ и любопытствомъ, какъ зритель, ожидалъ, когда же, наконецъ, поднимется занавѣсъ и какого рода будетъ этотъ спасительный deus ex machina...

Но эти все же не мѣшало ему въ другія минуты понимать всю нелѣпестъ своего отношенія къ дѣлу и своихъ фаталистическихъ ожиданій. Тогда имъ овладѣвало уныніе, доходившее почти до отчаянья, и онъ старался забыться, уйти въ иной міръ, въ міръ художественныхъ образовъ и гармоніи.

А въ послѣднее время онъ былъ полонъ почти исключительно однимъ -- Соней, такъ что все остальное отошло на задній планъ и ужъ не томило.

-- Твои свѣдѣнія о моихъ дѣлахъ вѣрны,-- рѣзко произнесъ онъ:-- я разоренъ совсѣмъ, окончательно, безнадежно... Но говорить объ этомъ и скучно, и тяжело... Ну, что тебѣ за охота! Потолкуемъ о чемъ-нибудь болѣе... общеинтересномъ.

Николай Александровичъ прищурилъ глаза, сдѣлалъ серьезное, даже строгое лицо и спокойно заговорилъ:

-- Я очень хорошо понимаю, что такой разговоръ не можетъ быть тебѣ пріятенъ, только я, вѣдь, не изъ пустого любопытства его началъ. Есть два пункта, которые я бы очень хотѣлъ выяснить... Первое: скажи мнѣ, пожалуйста, неужели ты не можешь, хотя бы въ виду того, что у тебя есть дочь, приняться за какое нибудь дѣло?..

-- То-есть, какъ это дѣло?-- перебилъ его Михаилъ Александровичъ, еще болѣе блѣднѣя.-- Если я не присяжный ученый, не чиновникъ, не промышленникъ, а музыкантъ и пѣвецъ, то кѣмъ же я могу быть, какъ не пѣвцомъ и музыкантомъ?..

Николаи Александровичъ повелъ плечомъ и презрительно усмѣхнулся.

-- Если-бы музыка и пѣніе были твоею дѣятельностью, карьерой, я бы молчалъ, да и ты не находился бы въ такомъ положеніи. Но, вѣдь, ты -- диллетантъ, ты баринъ, и твои таланты, твое искусство не приносятъ тебѣ ни гроша. Давай концерты, поступай на оперную сцену, собирай деньги и рукоплесканія, тогда ты будешь правъ... Послушай, Миша, вѣдь, я все же тебѣ не чужой и, ей-Богу, добра тебѣ желаю... Оставимъ въ сторонѣ твою музыку и пѣніе. Эти твои таланты, вѣдь, не мѣшали тебѣ отлично учиться и кончить университетскій курсъ. Конечно, ты имѣлъ достаточно времени забыть все, что зналъ въ университетѣ, но все же ты себя считаешь образованнымъ человѣкомъ, и разъ что отъ прежнихъ пятнадцати тысячъ годового дохода ничего не осталось, а надо воспитывать дочь,-- ты, прости меня, не имѣешь никакого права бить баклуши, ровно ничего не дѣлать и только пѣть и играть для собственнаго удовольствія и для удовольствія своихъ близкихъ знакомыхъ!

Въ первое мгновеніе Аникѣеву захотѣлось закричать брату, что онъ вовсе не намѣренъ съ нимъ разговаривать о такихъ предметахъ и не желаетъ выслушивать отъ него никакихъ нотацій.

Но онъ тотчасъ же подавилъ въ себѣ приступъ злобы и раздраженія. Вѣдь, въ словахъ Николая такъ много правды, а ложь, въ нихъ заключающуюся, не докажешь никакимъ образомъ.

Не одинъ Николай, а и всѣ скажутъ то же самое, въ глазахъ всего свѣта онъ, Аникѣевъ, несчастный художникъ, диллетантъ, играющій и поющій для собственнаго удовольствія, бездѣльничающій, весь вѣкъ бьющій баклуши. А теперь, надѣлавъ столько глупостей и раззорившись, бить баклуши, когда есть Соня, противно и преступно!

Ноющая, давящая боль охватила сердце Аникѣева, и онъ, тяжело дыша, расширившимися глазами глядѣлъ на брата, не въ силахъ будучи говорить и не зная, что сказать.

Въ его мозгу повторялись, будто выстукивались только эти слова: "ты не имѣешь никакого права бить баклуши!"

XXXVI.

Да развѣ онъ бьетъ баклуши? Развѣ онъ всю жизнь только и дѣлалъ, что билъ баклуши?..

Конечно, бываютъ дни, и теперь вотъ ихъ много, когда все изъ рукъ валится, теряется интересъ ко всему въ мірѣ, когда часы проходятъ въ туманѣ, среди отвратительнаго кошмара и ни одной свѣжей, опредѣленной мысли не укладывается, не удерживается въ головѣ.

Только, вѣдь, это -- дни, а не мѣсяцы, не годы...

Нѣтъ, жизнь прошла не въ бездѣлья! Онъ никогда не былъ лѣнтяемъ, и съ дѣтскихъ лѣтъ въ немъ кипѣла, не ослабѣвая, а все увеличиваясь, страстная жажда знанія. Мысль работала постоянно, требовала себѣ пищи. Міръ образовъ и гармоніи не удовлетворялъ, онъ былъ лишь большой потребностью, самою насущной, но, во всякомъ случаѣ, одной изъ многихъ потребностей, дѣйствовавшихъ во внутренней его жизни.

На постоянныя, усидчивыя, строго опредѣленныя занятія онъ былъ мало способенъ. Онъ вообще не любилъ жить по звонку. Онъ весь состоялъ изъ порывовъ, самыхъ разнообразныхъ, но всегда сильныхъ, горячихъ, завладѣвавшихъ имъ всецѣло.

Почувствовавъ умственный и духовный голодъ, онъ накидывался на пищу, казавшуюся ему самою заманчивой, и насыщался ею жадно. Онъ мѣсяцъ-другой зарывался въ книги, читалъ, дѣлалъ выписки, приводилъ въ систему получаемыя знанія. Ему нерѣдко случалось цѣлыя ночи напролетъ просиживать за работой.

Потомъ порывъ проходилъ, наступали дни, недѣли видимой лѣни, ничегонедѣланья. Онъ какъ бы переваривалъ полученную умственную пищу, и это длилось до тѣхъ поръ, пока не выяснялся окончательный результатъ, не дѣлался послѣдній выводъ. Тогда готовился новый порывъ, но еще было неизвѣстно, привлечетъ ли онъ къ той же самой пищѣ, или потребуетъ чего-нибудь новаго.

Когда, въ первое время послѣ окончанія университетскаго курса, Аникѣевъ предался изученію музыки, онъ, живя то въ Россіи, то за границей, работалъ страстно и, въ концѣ-концовъ, получилъ прекрасное музыкальное образованіе. Онъ не только чудесно развилъ свой голосъ, не только достигъ совершенства какъ музыкантъ-исполнитель, но и сталъ большимъ знатокомъ исторіи музыки, серьезнымъ музыкальнымъ критикомъ.

Нѣсколько его статей, затерявшихся въ повременныхъ изданіяхъ, но высоко цѣнимыхъ немногими безпристрастными знатоками, доказали его познанія, самостоятельность и оригинальность. Къ тому же, онъ оказался вовсе не увлеченнымъ модными вѣяніями, и "музыка будущаго" не вызывала въ немъ преувеличенныхъ восторговъ. Онъ даже прямо заявлялъ, что подобные восторги страстныхъ поклонниковъ Вагнера и его школы часто происходятъ или отъ сознательной неискренности,-- боязно имѣть и высказывать свое собственное мнѣніе, или, просто, отъ непониманія.

Статьи его, при своемъ появленіи, вызвали полемику, и онъ тотчасъ же раскаялся, что ихъ напечаталъ. Онъ не любилъ спорить, а печатный споръ, особенно при нашихъ журнальныхъ пріемахъ, былъ ему просто противенъ. Онъ продолжалъ время отъ времени писать о музыкѣ, только ужъ ничего не печаталъ.

Его увлекали также естественныя науки. Нѣсколько лѣтъ, съ присущимъ ему жаромъ, онъ занимался антропологіей и біологіей. Когда ему приходилось, случайно, и въ Россіи, и въ западной Европѣ, разговаривать съ настоящими учеными -- они непремѣнно изумлялись его большимъ и разнообразнымъ познаніямъ. Эти познанія особенно поражали ихъ въ свѣтскомъ человѣкѣ, не имѣющемъ ровно никакихъ претензій...

Такимъ образомъ, оказывалось, что онъ вовсе не былъ лѣнтяемъ, только онъ работалъ не на показъ, а для одного себя, даже никогда и не подумавъ о томъ, что его всѣ считаютъ, и непремѣнно должны считать, тунеядцемъ.

Чувствуя свою жизнь неудавшейся, будучи, опять-таки вопреки общему мнѣнію, очень несчастнымъ и много страдавшимъ человѣкомъ, Аникѣевъ пуще всего дорожилъ своимъ единственнымъ благомъ -- независимостью, свободой передвиженій, отсутствіемъ привязи къ одному и тому же мѣсту, къ одному и тому же обязательному занятію.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, обезсиленный пиленіями своей жены, отъ которыхъ некуда было дѣваться, онъ чуть было не связалъ себя службой. Но все же, въ послѣднюю минуту, понялъ, что такая жертва чрезмѣрна, и отстоялъ свою свободу.

Теперь же вотъ пришло черное, безнадежное время, и братъ, воплощающій въ себѣ всѣхъ, снова поднимаетъ ужасный вопросъ. До сихъ поръ можно было отдѣлываться отъ этого вопроса, возражать. Теперь нѣтъ никакихъ возраженій, приходится соглашаться со всѣми, потому что они правы.

И онъ весь застылъ и внутренно съежился, какъ человѣкъ, ожидающій неотвратимаго удара, смирившійся подъ его неизбѣжностью.

-- Если-бы ты пришелъ и предложилъ мнѣ какое-нибудь дѣло,-- медленно выговорилъ онъ:-- все равно какое, лишь бы оно порядочно оплачивалось, я взялъ бы его съ благодарностью.

Николай Александровичъ поднялся съ кресла и прошелся по комнатѣ.

Глаза его загорѣлись и забѣгали. Вся зависть, которую онъ съ дѣтства чувствовалъ къ талантливому брату, любимцу матери, баловню женщинъ, къ этому "сладкопѣвцу" и "Сарданапалу" (онъ такъ издавна называлъ его) -- теперь была успокоена окончательно.

-- Наконецъ-то!-- весело воскликнулъ онъ:-- мнѣ только этого отъ тебя и надо! Я обдумаю и, при первой же возможности, постараюсь добыть для тебя подходящее мѣстечко. Только сразу, конечно, прядется удовольствоваться не-Богъ знаетъ чѣмъ... Ты ужъ будь благоразуменъ... въ нѣсколько лѣтъ, съ моей помощью, добьешься чего-нибудь и хорошаго... а теперь главное -- лишь бы прицѣпиться...

Михаилъ Аникѣевъ глядѣлъ на него внимательно и печально.

Самое худшее было въ томъ, что онъ очень ясно понималъ и чувствовалъ причину братней радости, его добродушія и внезапно проявившагося родственнаго чувства.

"Благодѣтелемъ моимъ хочетъ быть!-- мелькнуло у него въ головѣ:-- ну и пусть будетъ! Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше!"

Николай Александровичъ продолжалъ.

-- Теперь, покончивъ съ первымъ моимъ пунктомъ, перехожу ко второму. Во сколько цѣнишь ты Снѣжково?

-- Почемъ я знаю!-- устало отвѣтилъ Аникѣевъ.

-- Ну вотъ! ай-да хозяинъ! Впрочемъ, настоящую сумму опредѣлить не трудно, сообразуясь съ оцѣнкой банка и мѣстными цѣнами на землю. Я думаю, если ты продашь, тебѣ все же прядется дополучить, за вычетомъ долга, тысячъ пятьдесятъ, шестьдесятъ...

Аникѣевъ соображалъ.

-- Такъ, вѣдь, это земля,-- сказалъ онъ, наконецъ,-- а домъ, вся усадьба... ты знаешь, что одну обстановку комнатъ, картины, библіотеку, по самой малой оцѣнкѣ, нельзя считать меньше какъ въ пятьдесятъ тысячъ...

Николаи Александровичъ усмѣхнулся.

-- Не увлекайся, мои другъ,-- сказалъ онъ:-- все это намъ съ тобой можетъ быть очень дорого по воспоминаніямъ, все это въ свое время стоило хорошихъ денегъ; но теперь -- старьё. Да и вообще, при продажѣ, усадьба и обстановка не играютъ роли, не идутъ въ счетъ, за это лишнихъ денегъ никто не дастъ.

-- Да я ни за какія деньги не отдамъ усадьбы я дома, гдѣ жили дѣды и прадѣды, гдѣ родилась и выросла мама!-- въ волненіи крикнулъ Аникѣевъ.

-- А если черезъ годъ съ аукціона продадутъ имѣніе, что ты сдѣлаешь?

Противъ этого возразить было нечего,-- все клонилось именно къ неизбѣжному аукціону, такъ какъ расплачиваться съ банкомъ у Аникѣева ужъ не было возможности.

-- Я вотъ что тебѣ скажу,-- продолжалъ Николай Алексанфовичъ:-- буде ты найдешь возможность распутаться и удержать Снѣжково, конечно, держи его крѣпко. Но если катастрофа неминуема, необходимо избѣгнуть аукціона и не выпустить Снѣжкова изъ нашего рода. Согласенъ ты съ этимъ?

-- Да, конечно!-- растерянно прошепталъ Аникѣевъ.

-- Въ такомъ случаѣ я его куплю у тебя... то есть, не я, у меня такихъ денегъ не водится... а тесть купитъ, то есть моя жена... Понимаешь... все равно, оно, въ концѣ-концовъ, достанется моему сыну... Аникѣеву...

-- Понимаю,-- такъ же растерянно выговорилъ Михаилъ Александровичъ.

-- Согласенъ?

-- Согласенъ.

У него голова закружилась и сердце стучало съ невыносимой болью. Но въ то же время онъ сознавалъ, что комбинація брата -- еще лучшее изъ того, что можетъ случиться. И со стороны Николая это естественно и ничуть не предосудительно...

Но, Боже мой, отчего же такъ противно и мучительно думать обо всемъ этомъ?!

А думать необходимо... Вотъ онъ -- исходъ! вотъ нежданный и спасительный deus 'ex machina. Онъ долженъ былъ явиться, и явился...

Аникѣевъ не слышалъ, что еще говорилъ братъ. Онъ разслышалъ и понялъ только послѣднія слова его:

-- Такъ ты, пожалуйста, собери къ завтрему всѣ документы, счеты и банковскія квитанціи... Ну, до свиданія, голубчикъ... Теперь ужъ мнѣ пора... Выйдемъ вмѣстѣ... я довезу тебя, если хочешь...

-- Нѣтъ, я пойду пѣшкомъ: у меня голова болитъ,-- сказала Аникѣевъ.

-- Въ такомъ случаѣ, разумѣется, пройдись.

Когда они спускались съ лѣстницы, Николай Александровичъ тихо говорилъ:

-- А знаешь ли, Миша, въ заключеніе я позволю себѣ дать тебѣ благой совѣтъ: помирись съ женою. Покуралесилъ...и полно! Года ужъ не тѣ, дочь выростаетъ... Мало ли съ чѣмъ приходится мириться... и вовсе не слѣдуетъ, въ особенности теперь, когда ты долженъ начать новую жизнь, давать пищу разнымъ пересудамъ и скандаламъ... Я, говоря откровенно, Лидію не очень обожаю; но во всякомъ случаѣ, вѣдь, она приличная и честная женщина... и всѣ знаютъ, что она тебя всегда безумно любила... да и теперь еще любитъ... Не будь же безсердеченъ и жестокъ съ нею... Наконецъ, женщина, оскорбленная въ своемъ чувствѣ, на все способна... она можетъ надѣлать тебѣ самыхъ серьезныхъ непріятностей... Право, помирись... подумай о дочери...

Аникѣевъ ничего не отвѣтилъ...

XXXVII.

Когда князю Вово доложили, что пришелъ "человѣкъ отъ господина Аникѣева", онъ почувствовалъ нѣкоторое угрызеніе совѣсти. Несмотря на всю свою любовь въ "Мишѣ" и на участіе къ его судьбѣ, онъ совсѣмъ было позабылъ о немъ и не вспомнилъ цѣлую недѣлю.

Конечно, оправданій у него нашлось сколько угодно: недѣля задалась суматошная. Во-первыхъ, отправилась на тотъ свѣтъ одна изъ его милыхъ старушекъ, цѣловавшихъ его въ плѣшку, восьмидесятилѣтняя княгиня Евдокія Петровна, вдова знаменитаго князя Ивана Ивановича. Княгиню знали всѣ, родни у нея былъ непочатый уголъ, на панихиды съѣзжался "весь свѣтъ". Похороны оказались просто-на-просто удавшейся partie de plaisir, такъ какъ княгиню хоронили въ родовомъ склепѣ, въ ея имѣніи, куда и былъ заказанъ экстренный поѣздъ для провожатыхъ.

Вово былъ тронутъ безболѣзненной и мирной кончиной доброй старушки, тѣмъ болѣе, что она вспомнила о немъ въ послѣдній день своей жизни, пожелала съ нимъ проститься, поцѣловала его въ плѣшку, перекрестила его и подарила ему на память о себѣ три прекрасныя вещицы: старинный перстень удивительной работы, собственноручно ею вышитый пледъ на собольемъ мѣху и художественную шкатулку съ туалетными принадлежностями, купленную ею на первой парижской всемірной выставкѣ.

Вово, какъ малый ребенокъ, носился съ этими сувенирами, такъ подходившими къ его вкусамъ, хорошо извѣстнымъ и весьма одобрявшимся почтенной княгиней.

Во-вторыхъ, одновременно съ панихидами и похоронами, Вово долженъ былъ распинаться, принявъ на себя самое дѣятельное участіе въ концертѣ и живыхъ картинахъ у Гатариныхъ. По случаю этого концерта онъ и вспомнилъ было объ Аникѣевѣ, но рѣшилъ, что, судя по прежнимъ примѣрамъ, а ужъ въ особенности при теперешнихъ обстоятельствахъ, отъ него все равно ничего не добьешься, и поспѣшилъ позабыть о немъ.

Но все-жъ таки совѣсть упрекнула. Бѣдный Миша, какія еще бѣды съ нимъ случились, что онъ еще накуралесилъ за эту недѣлю?!.

Вово приказалъ позвать "человѣка" и принялъ Платона Пирожкова въ спальнѣ, гдѣ, послѣ только что взятой ванны, производилъ сложную и продолжительную операцію своего туалета.

Онъ сидѣлъ въ какомъ-то совсѣмъ женскомъ пудермантелѣ передъ большимъ, тройнымъ зеркаломъ, съ трехъ сторонъ отражавшимъ его плѣшку, окруженный ящичками, коробочками, флакончиками, баночками и самыми разнообразными, таинственными инструментиками.

Тутъ же помѣщалась и великолѣпная шкатулка покойницы, но Вово, несмотря на большой соблазнъ, не прикасался къ ней и даже приказывалъ на ночь уносить ее въ другую комнату. Шкатулка вызывала въ немъ воспоминаніе о доброй старушкѣ, ея смерти, панихидахъ и похоронахъ, а онъ не на шутку боялся покойниковъ. Онъ надѣялся, что это скоро пройдетъ и онъ будетъ безмятежно наслаждаться интересной вещицей. Пока же, лучше не смотрѣть на нее, особенно на ночь.

"Дятелъ" вошелъ, какъ и всегда, бокомъ и скосивъ носъ. Онъ кинулъ быстрый взглядъ на свои блистательные сапоги, а затѣмъ втянулъ въ себя воздухъ, пропитанный смѣсью всякихъ благоуханій, вышедшихъ изъ парфюмерныхъ лабораторій Парижа и Лондона.

"Ишь надушилъ!-- подумалъ онъ:-- не продохнешь!.. Это еще пронзительнѣе, чѣмъ наша индѣйская вервена, чтобъ ей пусто было!"

-- Честь имѣю кланяться, ваше сіятельство!-- почтительно произнесъ онъ, косясь на диковинный пудермантель Вово.

-- Здравствуй, Платонъ Пирожковъ!-- ласково отозвался Вово, не отрываясь отъ зеркала, сморщивъ все лицо и вырывая крошечными щипчиками два слишкомъ длинныхъ волоска, вздумавшихъ совсѣмъ некстати рости и упорно торчать изъ правой брови.-- Что Михаилъ Александровичъ? здоровъ? у тебя вѣрно письмо? давай сюда!

-- Никакъ нѣтъ, ваше сіятельство, я не отъ барина, а то есть самовольно, не извольте гнѣваться...

-- А! что-жъ такое случилось? Не пугай, говори скорѣе...

"Дятелъ" безнадежно махнулъ рукою.

-- Къ самому окончательному, то есть, концу подступило,-- мрачно произнесъ онъ.

-- Что-о?

-- Къ самому, говорю, концу... Какъ вамъ угодно, а я молчать и терпѣть не согласенъ... Они не въ своемъ видѣ...

Вово въ пудермантелѣ, черныхъ, шелковыхъ чулкахъ со стрѣлками и дамскихъ туфелькахъ вскочилъ изъ-за зеркала и подбѣжалъ къ "дятлу".

-- Платонъ Пирожковъ, не выводи ты меня изъ терпѣнія... Я тебя бить буду!-- сердито закричалъ онъ.-- Что за чепуху ты несешь! Какъ это не въ своемъ видѣ? Что такое значитъ?

-- А хоть бейте!-- тоже озлился "дятелъ" и поднялъ носъ.-- Истину я вамъ докладываю... Не въ своемъ они видѣ... Сами посудите: человѣческаго слова отъ нихъ добиться нельзя, съ голоду себя морятъ... Вчерась не обѣдамши, вечеромъ тоже ничего, ныньче утромъ безъ чаю раннимъ рано выбѣжали на улицу и голодные то невѣдомо гдѣ, извините, шляются. Развѣ такъ господа дѣлаютъ? Сами посудите... Всю недѣлю, съ тѣхъ самыхъ поръ какъ вы были, ровно маятникъ, туда-сюда, а къ людямъ хорошимъ ни ногою... Ни къ намъ кто, ни мы къ кому... Все васъ я поджидалъ, ваше сіятельство, думалъ, пріѣдете, разговорите, авось урезоните... а васъ и слѣдъ простылъ.

Вово поморщился.

-- Каждый день собирался,-- скороговоркой шепнулъ онъ,-- да дѣлъ поверхъ головы... не могъ... но могъ! Съ чего же это онъ? Сонечка что ли больна?

-- Никакъ нѣтъ-съ, не больна Сонечка, а нѣтъ ее, изъ Петербурга се увезли въ Царское...

Для "дятла" было достаточно двухъ минутныхъ столкновеній съ горничной Лидіи Андреевны, чтобы завести знакомство, основанное на взаимной любознательности. Онъ уже два раза тихомолкомъ былъ на Фурштатской и отлично зналъ всѣ обстоятельства.

-- Такъ вотъ что!-- нѣсколько растерянно сказалъ Вово.-- Ну, барыня!..

-- Барыня у насъ чувствительная, ее на кривой не объѣдешь, на червячка она не пойдетъ, не клюнетъ!-- убѣжденно замѣтилъ Платонъ Пирожковъ.-- Да кабы, ваше сіятельство, одно это...

Онъ замялся.

-- Что-жъ еще? говори разомъ, не то, право, бить буду!

-- Княгиня вернулась, вотъ что.

-- Господи, какая еще тамъ княгиня?

-- Будто не знаете... Все та же, прежняя... Лакея присылала... съ записочкой...

"Дятелъ" спокойно солгалъ, Алина прислала свою записку съ посыльнымъ и въ квартиру Аникѣева подалъ ее швейцаръ; но, вѣдь, нельзя же было сказать правду.

Вово хлопнулъ себя по лбу своой выхоленной ручкой и забѣгалъ въ развѣвавшемся пудермантелѣ, представляя собою самую невѣроятную маскарадную фигуру.

Вотъ затменіе! Ну, какъ же было не сообразить, не догадаться... тамъ... у Натальи Порфирьевны!.. Миша никогда не дѣлалъ ему никакихъ прямыхъ признаній; но онъ впалъ эту исторію, какъ знали ее многіе. Онъ никогда и никому не говорилъ о ней въ своемъ кругу, въ томъ кругу, гдѣ вращалась теперь Алина... Онъ далъ Мишѣ слово, когда Лидія Андреевна, при немъ, сдѣлала какъ-то разъ самые ясные намеки, молчать "въ свѣтѣ" о прошломъ Алины и обо всѣхъ на ея счетъ сплетняхъ, и держалъ это слово ради своихъ отношеній къ Мишѣ. Онъ былъ увѣренъ, какъ и Платонъ Пирожковъ, какъ и всѣ, что все это прошло навсегда и конечно безповоротно.

Но, вѣдь, княгиня Алина, сумѣвшая добраться до Натальи Порфирьевны, совсѣмъ обворожить ее и съ ея помощью устроить себѣ положеніе "въ свѣтѣ" -- теперь интересна, соблазнительна. Она оперилась, признана всѣми, стала настоящей княгиней, будто и всегда была ею, она такъ красива и ловка... И когда она помнила Мишу, эта мраморная статуя, что-жъ мудренаго, если прежнее вернулось.

"Это серьезно. Очень серьезно! и какъ не во-время!... Теперь она всему мѣшаетъ"...-- думалъ Вово.

XXXVIII.

А "дятелъ" готовилъ ему новую неожиданность.

-- Да кабы одна княгиня, а то у насъ и новыя "штучки" заводиться начали,-- таинственнымъ, многозначительнымъ шепотомъ произнесъ онъ, повѣсивъ голову, такъ что носъ ткнулся въ бронзовую подкову, красовавшуюся на синемъ галстухѣ.