Змия в Раю: Роман из русского быта в трех томах

13. Именины

Именины отца были уже на самом пороге. Поэтому Феофан отправился к директору гимназии и попросил освободить его, а также двух его друзей, сыновей священника, от посещения лекций на следующий день. Он излагал просьбу с робкой кротостью, которая производила впечатление глубокой печали, и от волнения забыл даже назвать причину, требующую его присутствия в родительском доме.

Почтенный директор превратно истолковал его скорбную мину, пристально поглядел на него и затем серьезно произнес:

— Ах, ну да, у вас же отец умер?

Феофан оказался в поистине двусмысленном положении. Мог ли он прекословить пожилому господину, являющемуся к тому же директором? Это было недопустимо! Но и позволить собственному отцу умереть — только в угоду формальной вежливости — он тоже не мог.

Пока он, обуреваемый тяжелыми душевными сомнениями продолжал безгласно стоять перед директором, тот уже произнес короткую, но прочувствованную хвалебную речь, посвященную светлой памяти господина Менева, после чего освободил Феофана от посещения завтрашних занятий.

Феофан попытался хоть теперь вразумительно объяснить, в чем дело, однако пожилой господин не позволил ему сказать ни слова, а немедленно отпустил восвояси, одарив напоследок крепким, исполненным трогательного участия рукопожатием.

— Ступайте с Богом, мой бедный юный друг, ступайте…

Феофан споткнулся о порог и затем, точно спасающийся бегством убийца, стремглав слетел вниз по лестнице: он чувствовал себя Орестом, которого преследуют по пятам эринии.

«Из ложной вежливости ты погубил своего отца!» — казалось, хором выли они у него за спиной.

Был вечер, когда трое студентов прибыли в Михайловку. Феофан сошел у родного поместья, а двое других покатили дальше, к усадьбе священника. Поцеловав руку отцу и побывав в объятиях у всех домашних, Феофан прежде всего поднялся к Зиновии, чтобы засвидетельствовать свое уважение к ней. Он было почтительно поднес ее руку к губам, однако та без лишних церемоний обняла его за шею и поцеловала. Лицо Феофана сразу приняло глупый вид, который сохранялся и за ужином, потому что красивая тетушка усадила его рядом с собой и время от времени своей вилкой клала ему в рот особо лакомый кусок или украдкой пожимала под столом руку. Феофана это очень смешило, будто кто-то щекотал ему ступни, и вместе с тем он немного конфузился. После трапезы Зиновия попросту забрала его с собой.

Наталья тоже хотела последовать за ними, но Аспазия остановила ее.

— Оставь их наедине, — сказала она дочери, — Зиновия, видимо, намерена малость пообтесать нашего увальня. Для молодых людей очень полезно, если к их формированию хоть отчасти прикладывает руку женщина опытная.

Зиновия в полной мере разделяла мудрое мнение Аспазии, она с радостью взяла на себя заботу о ее сыне, ибо в каждой женщине скрывается гувернантка, а уж куда приятнее, надо признать, воспитывать юношу восемнадцати лет, нежели нянчиться с непоседливыми маленькими детишками. Как только Феофан оказался у нее в комнате, она принялась со всех сторон осматривать его.

— Ну что у тебя за вид? — сказала Зиновия, завершив разбор. — Эти длинные волосы и шейный платок, точно петля на виселице…

Расположившись в кресле, она заставила его встать перед ней на колени, расчесала ему черные кудри и затем повязала платок шикарным узлом.

— Вот теперь ты такой симпатичный!

С этими словами она милостиво наклонилась к нему и поцеловала.

Феофан покраснел до корней волос.

— Ах ты, маленький ослик! — воскликнула Зиновия. — Разве я первая женщина, которую ты целуешь?

Она вскочила на ноги и принесла моток алого шелка.

— Вот, помоги-ка мне его размотать.

Феофан хотел было встать.

— Оставайся на коленях, это больше соответствует таким пажеским натурам, как ты.

Она накинула шелк ему на руки и приступила к работе.

— Послушай, Феофан, — заговорила она, — ты очаровательный юноша, но ведешь себя так, будто все еще тайком играешь с деревянной лошадкой или со щелкунчиком. Ты что, не собираешься становиться мужчиной?

— К сожалению, отец держит меня в большой строгости.

— Это в порядке вещей, но если ты в твоем возрасте не позволяешь себе никакого озорства, то из тебя в лучшем случае получится сельский священник. А жизнь так прекрасна!

Феофан снизу вверх посмотрел на Зиновию и сокрушенно вздохнул.

— Конечно, она прекрасна!

— Что ты о ней знаешь? — вскричала она и легонько шлепнула его по губам. — Однако я хочу дать тебе кое-какие книги, ты можешь забрать их с собой — когда прочтешь, увидишь, каким недотепой ты был до сих пор.

В коридоре послышались крадущиеся шаги. Это Менев интересовался, чем занимается свояченица с его сыном.

— Встань, — шепнула Зиновия, поскольку знала, что Менев будет подглядывать в замочную скважину, и она не ошиблась. Не обнаружив ничего крамольного, хозяин дома громко откашлялся и отворил дверь.

— Хорошо, что ты подошел, — приветствовала его красавица, — я как раз хотела тебя спросить, уж не собираешься ли ты сделать из Феофана монаха.

— Как такое пришло тебе в голову?

— Молодой человек в этом возрасте должен был бы получше знать жизнь.

— Совершенно верно.

— Но так же верно и то, что карманных денег, которые ты ему даешь, не хватит даже на марки для писем к тебе.

Менев почесал за ухом.

— Сколько ты выделяешь ему ежемесячно?

— Пять гульденов.

— Ты должен увеличить эту сумму вдвое.

— Но это было бы уже…

— Ты осмелился нарушить данное мне обещание? Кто здесь принимает решения?

— Бесспорно, ты.

— В таком случае теперь он будет получать десять гульденов в месяц.

— Как скажешь.

Феофан не решался поднять глаза на отца, он только исподлобья посматривал на красивую тетю, которая в этот момент представлялась ему настоящей владычицей, щедро расточающей свои милости. Одновременно он чувствовал себя целиком в ее власти, и сейчас, когда она поигрывала алым шелком, ему казалось, будто она наматывает на палец его самого. Под конец она незаметно протянула ему несколько томиков, которые он спешно рассовал по карманам, — и в тот же вечер при тусклом свете свечи Феофан начал читать «Графа Монте-Кристо»…

Настало утро. Весь дом охватило радостное волнение, поскольку предстояло с достойной торжественностью отпраздновать именины Менева — по разработанной Зиновией программе.

Когда старый барин вошел в трапезную залу, ее уже украшали цветочные гирлянды, пол был устлан камышом, а вдоль стен выстроились елочки, увешанные позолоченными яблоками и орехами. Над дверью красовалась доска с надписью: «Виват!»

Менев уселся в свое кресло с высокой спинкой, точно монарх, готовый принимать поздравления подвластных народов. Первыми к его трону приблизились слуги, по этому случаю одетые в воскресные крестьянские наряды. Тарас от имени всех произнес короткую, но проникновенную речь, поднес Меневу каравай с солью и затем наполнил горилкой большой бокал, чтобы выпить за здравие своего господина.

— Долгие лета! — по малорусскому обычаю хором воскликнули остальные.

Затем Тарас протянул бокал Меневу, который, отхлебнув глоток, сказал «Wrenki»[35] и передал его дальше.

После того как бокал описал полный круг, в комнату вошли двоюродная бабушка с Феофаном. Она — в образе старой цыганки, опираясь на посох, а он — одетый молодым цыганом. Менев, увидев их, еще больше растрогался. Запинаясь, Феофан продекламировал вирши, в поэтической форме сообщив Меневу, что в полночный час он добыл для него сокровище, и затем вручил имениннику небольшую миленькую шкатулку. В ней Менев обнаружил записку со следующими словами: «Самое большое сокровище, каким ты владеешь и которое никто у тебя не похитит, — это наша любовь». После этого старуха цыганка взялась гадать по его руке, предсказала ему долгую жизнь и безмерное счастье.

Менев уже с трудом справлялся с охватившим его умилением, когда в залу вошли четыре женские фигуры в маскарадных костюмах, олицетворяющие времена года.

Наталья в коротко подобранном платье, украшенная цветами, была весной. Она произнесла свои вирши уверенно и выразительно, в завершение одарив Менева позолоченным рогом изобилия, полным вешних лепестков. Лидия, представлявшая — в наряде аркадской пастушки — лето, положила к его ногам сноп и посулила несметно богатые урожаи. Аспазия — как вакханка с накинутым на плечи мехом пантеры и в венке из виноградной лозы, — преподнесла дары осени. По ее знаку гурьба переодетых вакхантами крестьянских ребятишек вкатила в комнату на четырехколесной тележке внушительный бочонок венгерского вина, на котором восседал маленький Вакх, в то время как малолетние вакханки приплясывали с тирсами вокруг, держа в руках корзинки, наполненные краснощекими яблоками и золотистыми апельсинами. Зима — Алена, облаченная в медвежью шкуру, в волчьей маске и с копьем в руке, — к сожалению, сбилась уже посреди второго стиха. Однако ее симпатичная, вооруженная луками и стрелами свита с лихвой компенсировала эту оплошность преподнесенными Меневу подарками: парой крупных полевых зайцев, одной косулей, мехом лисицы и огромной волчьей шкурой. Последней появилась Зиновия — в греческом хитоне и с позолоченным жезлом в руке. Она вполне осознавала могущество своей радующей взоры красоты, на губах ее играла очаровательная улыбка. Мелодичным голосом, уже с первых тактов завораживающим любого, она продекламировала своего рода эпилог, в котором представилась «Удовлетворенностью» и назвала себя своенравной богиней, которую никогда не найти, если специально за ней охотиться, но тем легче встретить там, где ее никто не ищет.

На щеках Менева уже заблестели первые жемчужинки слез.

— Здесь, у тебя, — закончила между тем Зиновия, — я чувствую себя уютней всего, здесь, где живут такие славные люди, издревле был мой родной очаг, и я тебя никогда не покину.

Менев начал громко всхлипывать. Он не видел уже ни красивой руки, протянутой к нему, ни очень дорогого подарка, который Зиновия подносила виновнику торжества: золотой пепельницы в форме птичьего гнезда, с серебряными яйцами внутри. Только когда все четыре времени года пришли к нему на помощь, протянув свои носовые платки, он, наконец, собрался с мыслями, дважды поцеловал своенравной богине руку и залюбовался подарком, все снова и снова благодарно поглядывая на прекрасную дарительницу.

— Ну так поцелуй же ее, — сказала Аспазия, ласково похлопывая его по спине.

Менев не заставил уговаривать себя, он привлек Зиновию к груди и под возгласы всеобщего ликования расцеловал.

Правда, ликование было все же не совсем всеобщим, у Феофана в этот момент стало как-то тяжело на душе, не потому, конечно, что он завидовал поцелую отца, а потому, что эринии ни на шаг не отходили от него, продолжая хором кричать: «Отцеубийца! Что ты наделал? Из соображений формальной вежливости ты позволил умереть своему отцу, да вдобавок в день его именин!»

После совместного завтрака Зиновия объявила, что настало время отправиться на кухню и подумать о праздничном обеде. Сегодня она размахивала кулинарным скипетром, а Наталья с Феофаном, которому Зиновия под шаловливое хихиканье девушек повязала белый фартук, были у нее на подхвате.

Всю первую половину дня поздралениям конца не было, поскольку один за другим подъезжали гости: сперва дядюшка Карол с патером Поланским, католическим священником из Хорпыни, потом Винтерлих, а под конец — Черкавский с супругой и обоими сыновьями.

Тарас и Софья накрыли стол по предписаниям новой царицы кухни. В центре высился огромный торт, шедевр Адаминко, изготовленный по идее и рисунку Зиновии. Торт имел форму древнегреческого храма, в котором на алтаре из сахара можно было увидеть богиню любви Венеру, перед вратами стояли Церера и Флора, а на фронтоне раскачивались два голубка. По обе стороны от торта находились две вазы с цветами, а подле каждой вазы — по серебряной горке со всевозможными сладостями. Каждая салфетка благодаря стараниям Софьи приобрела совершенно особенный вид. Когда гости собрались к обеду и по приглашению хозяйки дома заняли предназначенные для них места, они сперва долго развлекались тем, что разгадывали намеки, которые Зиновия так остроумно приготовила каждому на его тарелке. Салфетка Менева была сложена в форме домашней туфли, перед дядюшкой Каролом сидел заяц, у Натальи лежала роза, Винтерлих был весьма польщен лирой, которая приветствовала в нем артиста, тогда как белая звезда, положенная перед священником, означала его интерес к астрономическим наблюдениям.

Яства были выше всяких похвал, вино лилось рекой — неудивительно, что разговор за столом вскоре оживился и что каждый чувствовал себя прекрасно и счастливо. Напротив Зиновии сидели Василий, ноздри которого глядели на нее точно дуло двустволки, и католический священник, взиравший на красавицу маслянисто-нежными глазами. Ибо патер Поланский относился к числу тех игриво-галантных духовных лиц старой эпохи, каких сегодня еще можно встретить разве что среди поляков. Он очень благосклонно относился к дочерям Евы и вследствие этого был одет с известной кокетливостью — начиная от короткой белоснежной сутаны и кончая черными чулками и туфлями с пряжками.

Как раз когда все почувствовали, что обстановка за столом достаточно созрела для тостов, Зиновия на минутку исчезла из комнаты. Когда она возвратилась, за ней следовал казачок с корзиной, полной бутылок шампанского.

— Нет, свояченица, — промолвил Менев, — это уж слишком, ты меня сегодня смущаешь.

Зиновия рассмеялась, вино уже пенилось в бокалах, и Черкавский поднялся, чтобы выпить за здоровье Менева. Он сравнил именинника с солнцем, его супругу — с луной, остальных членов семьи — с планетами.

— А тетя?.. А что же Зиновия?.. — раздались голоса со всех сторон.

— Она — чудо небесное, ярчайшая комета, на короткое время явившаяся нашему взору, чтобы затем, увы, снова скрыться с нашего горизонта.

— Браво! Браво!

Теперь языки развязались; бокалы, сталкиваясь друг с другом, звенели и быстро пустели, наполнялись и снова осушались. При каждом тосте снаружи грохотали легкие мортиры, по указанию Зиновии расставленные Мотушем во дворе. Вскоре французский нектар более или менее сильно ударил собравшимся в голову, даже дамы развеселились, и двоюродная бабушка — пуще всех остальных.

— Ты не знаешь, зачем патер Поланский носит башмаки и чулки? — шепотом поинтересовалась Аспазия у свояченицы.

— Потому что он очень гордится своими икрами, — хихикая, предположила Лидия.

— В мое время, — сказала, посверкивая глазами, двоюродная бабушка, — любили и умели развлечься. У нас в Варшаве был один аббат, который щеголял в похожем наряде. Чем это кончилось? Однажды графиня Потоцкая побожилась, что чулки у него на толстой подкладке, и дамы мигом превратили его икры в две подушечки для иголок. Бедняга потом весь вечер расхаживал точно дикобраз, так ничегошеньки и не заметив.

Наталья, которая беспрестанно хохотала и целовала Зиновию, не усидела на месте и тотчас же изъявила готовность проделать с капелланом аналогичную шутку. Она как кошка незаметно подкралась к нему, зажав в пальцах иголку, и молниеносно опустилась на корточки. Раздался вой, и злополучный капеллан вскочил со стула, точно его ужалил тарантул.

— Вы, оказывается, настоящий, — воскликнула Аспазия.

Дамы залились громким смехом, господа же, которые никак не могли взять в толк, что произошло, осаждали их вопросами, все кричали и бурно выражали эмоции, перебивая друг друга, пока среди всеобщего веселья Аспазия, наконец, не рассказала присутствующим суть всей истории.

Мало-помалу в помещении стало невыносимо жарко. Зиновия поднялась и вышла было на порог дома, чтобы подышать свежим воздухом, как вдруг ее обхватили сзади две крепкие руки и чьи-то губы поцеловали в затылок.

— Менев, — игриво и в то же время с досадой пробормотала она, — что ты себе позволешь? Мне кажется, ты слишком много выпил.

— Я? О нет! Ты… ты сама в этом виновата, мог бы поспорить, что…

— Уходи, уходи же!

— О чем бишь я собирался поспорить?

Она вырвалась и, побежав по коридору, попала в объятия дядюшки Карола.

— Ах, Зиновия! Ты сегодня неотразима! — вздохнул тот и от души поцеловал ее в губы.

Она благополучно ускользнула и от него, но в дверях столкнулась с Феофаном, которого опять преследовал жуткий хор неотвязных эриний: «Отцеубийца! Отцеубийца!» Он был бледен как полотно, и в глазах его блестели слезы.

— Что с тобой?

— Мне как-то не по себе.

— Ах, это, верно, из-за шампанского!

— Нет, шампанское здесь ни при чем, я такой несчастный, — воскликнул юноша, готовый вот-вот расплакаться, — я люблю тебя, а ты, ты меня не любишь…

— Дурачок!

— Я хотел бы умереть прямо сейчас.

Зиновия с улыбкой накинула ему на шею очаровательную удавку — свои руки, — и он, обливаясь слезами, приник к ней, запечатлев у нее на груди поцелуй. Но и от него Зиновии в конце концов удалось отбиться.

— Они все изрядно охмелели, — шепнула она Аспазии, снова усевшись на свое место за столом.

Теперь и остальные один за другим воротились в комнату.

Между тем Винтерлиха подхватили волны неизъяснимого блаженства: в этот великий день он впервые переживал опьянение. Теперь и его тоже начала захлестывать вселенская нежность, но поскольку пиетет перед дамами в нем еще превалировал над парами шампанского, его точно магической силой повлекло на кухню, к нимфам очага.

— Прошу прощения, — церемонно произнес он, поднимаясь из-за стола, — я с вашего позволения пойду глотнуть свежего воздуха.

С этими словами он положил салфетку на стул и, безуспешно пытаясь придерживаться прямой линии, шагнул к двери. В конце концов он благополучно выбрался из комнаты и направил свои стопы на кухню, где томно прижал к груди миниатюрную Софью — и получил от нее увесистую затрещину по правой щеке. Когда, несколько протрезвев, он воротился обратно, Наталья не замедлила со смехом полюбопытствовать:

— Что это с вами, господин Винтерлих, — у вас вся правая щека красная?!

— Не знаю-с… это, без сомнения, от вина… — Он был ужасно сконфужен и, усевшись на собственную салфетку, тщетно искал ее теперь на столе и под ним. Наконец ему удалось-таки обнаружить ее и энергично закрепить одним углом у себя в петлице. Женщины тем временем злобно шипели точно змеи в гнезде, беспрестанно поглядывали на него и хихикали. Это было невыносимо. И Винтерлих во второй раз поднялся с места.

— Дамы и господа, я вынужден еще раз просить у вас извинения.

— Не стесняйтесь, — любезно промолвила в ответ Аспазия.

Новый взрыв хохота — затем громкий крик из десяти глоток и всеобщая суматоха. Все общество охотно извиняло его очередную отлучку, однако совершенно не готово было извинить то, что он слишком буквально воспринял предложение не стесняться и, вставая из-за стола, увлек за собой все столовые приборы, бокалы и бутылки, и чуть было даже не торт с вазами.

Ибо вместо салфетки несчастный основательно закрепил у себя в петлице край скатерти — и теперь соусы и пунш, красное венгерское вино и шампанское ручьями растекались по столу, орошая наряды дам, под звон разбитых тарелок и бокалов.

Потребовалось некоторое время, чтобы ликвидировать последствия катастрофы, и свойственное Зиновии чувство юмора изрядно поспособствовало преодолению возникшей напряженности. Она освободила Винтерлиха из заключения и — насколько могла — восстановила то, что было разрушено.

Пока дамы приводили в порядок свои туалеты, Винтерлих исчез, однако вскоре опять вернулся. На сей раз красной у него была левая щека, к которой — несравнимо весомее, чем недавно белая ручка Софьи, — приложилась ладонь ядреной Дамьянки.

— Однако, господин Винтерлих, — воскликнула неугомонная Наталья, — теперь у вас и левая щека покраснела!

— Левая, говорите… — промямлил бедолага, — ума не приложу, с чего бы это…

После сытного обеда все общество решило вздремнуть. Дамы разошлись по своим комнатам, господа расположились в салоне и в столовой зале. И вскоре во всем доме воцарились покой и мертвая тишина. Не слышно было ни звука, кроме сопения Винтерлиха, который скатился с дивана под обеденный стол, и ему приснилась лавина, вместе с ним низвергающаяся в пропасть. Этой лавиной была подушка, которую он нежно сжимал в объятиях.

Уже вечерело, когда в комнату вошли женщины и всевозможными хитрыми уловками вернули представителей сильного пола к жизни. Феофану Зиновия пощекотала перышком в ухе, дядюшке Каролу Лидия выплеснула в лицо стакан воды, отчего тот завопил спросонья:

— На помощь! Тону!

Василий был разбужен Аленой, которая пририсовывала ему жженой пробкой усики и при этом нечаянно обожгла верхнюю губу. А Наталья развлекалась тем, что кончиком ступни водила по икре Винтерлиха.

— Что вам нужно? — возмущенно причитал тот. — Разбудите меня в день Страшного суда. А сейчас оставьте в покое.

Придя же, наконец, в себя, он недоуменно огляделся по сторонам.

— Разве я не умер?

— Нет.

— Разве я лежу не в могиле?

— Нет.

— Тогда где же я лежу?

— Под столом.

В конечном итоге все снова были на ногах. Софья подала черный кофе, гости и хозяева смеялись и мило болтали. Зиновия с Винтерлихом спели дуэт, потом все принялись играть в настольные игры.

Было уже поздно, когда собрались расходиться. Последним попрощался и Феофан. К воротам подъехала коляска, он стойко выдержал четыре объятия, поцеловал руку отцу и уселся. Тут к дверце экипажа быстро подошла Зиновия.

— Ты все еще несчастен? — с наигранным недовольством спросила она.

Феофан утвердительно кивнул и прижал ее руку к сердцу.

— Только не воображай себе ничего лишнего.

— Можно я тебе напишу?

— Зачем? — возразила она. — В ближайшее время я сама приеду и как следует вправлю тебе мозги.

Феофан поцеловал ей руку, затем Зиновия отступила на шаг, и коляска тронулась с места.

«Он мой, — подумала Зиновия, провожая взглядом удаляющийся экипаж, — я без всяких хлопот могла бы запереть его в клетку и натаскивать как попугая. Ах, какие все-таки смешные эти мужчины! Одного ловишь на сахар, другого — с помощью умной беседы, но в любом случае ловятся они все». Она уютно спрятала руки в карманы кацавейки и, насвистывая арию Папагено из «Волшебной флейты», воротилась в дом.

14. Зиновия ищет союзников

На следующий день Менев ненадолго отправился в окружной город. Проводив его до самого экипажа, Аспазия медленно воротилась к себе в комнату, прилегла на диван и погрузилась в думы. Вчерашний праздник взволновал ее, она все снова и снова мысленно возвращалась к замечательному маскараду. Почему не всегда в этом доме так весело? Она окинула внутренним взором свою прошедшую жизнь, углубилась в воспоминания девичьих лет и впервые спросила себя: для чего она, в сущности, жила? Ради детей. Хорошо, это было раньше; но сейчас, когда она вырастила их и ее муж больше интересуется своим чубуком, чем ею?

Тут раздался стук в дверь, и в комнату вошла Квита — чопорная, словно рапортующий капрал. Она, подобно известным геометрическим фигурам, состояла исключительно из прямых линий и углов.

— Барыня еще ничего не изволили выдать…

— Ах да, верно! Но ты, милочка, зайди немного позднее.

Аспазия снова осталась в одиночестве; теперь она подумала о Зиновии, она была близка к тому, чтобы позавидовать ей. Как же все-таки прекрасно, когда ты нравишься всему свету; как приятно это почитание и как, должно быть, здорово — если мужчины тебя боготворят — пережить одно из таких приключений, о которых читаешь в романах! А здесь можно просто умереть со скуки. Зиновия, безусловно, права: она наслаждается каждым часом, каждым мгновением.

Снова явилась Квита и снова была отослана ни с чем. Она пожаловалась Зиновии на свою незадачливость.

— Погодите-ка, я попробую сама все уладить, — промолвила та и тихой змией проскользнула в комнату Аспазии. Здесь она сотворила чудо. Квита была тотчас же вызвана, чтобы получить в свое распоряжение ключи. Аспазия отважилась на невиданное новаторство: она препоручила ей все хозяйственные дела. Когда Квита пришла к Зиновии, чтобы выразить благодарность, та с улыбкой ответила:

— Но я надеюсь, что вы не посрамите моей протекции. Кое в чем вы, конечно, можете, хозяйничая, не забывать и себя, однако чересчур уж злоупотреблять этим вам не следует.

Квита покраснела и поклялась, что она-де человек добропорядочный, однако слова Зиновии, точно семена дьявольского сорняка, упали в ее душу. Отныне она буквально молилась на Зиновию, в ее глазах та была лучшей женщиной на свете. А если она в самом деле позволит себе что-то такое?.. До какого-то момента у Квиты еще оставались сомнения, но теперь, спускаясь по лестнице в погреб, она была уже не той кристально честной особой, которая несколько минут назад входила в горницу Зиновии.

Тем временем в окружном городе над головой Феофана сгущались тучи.

Надо же было директору гимназии встретить именно Винтерлиха, когда тот возвращался домой на коляске, управляемой евреем!

— Откуда путь держите, господин Винтерлих? — остановившись, поинтересовался директор.

Еврей попридержал лошадей.

— Я еду из Михайловки, — ответил Винтерлих.

— Вот оно что… В доме, наверное, глубокий траур?

— Траур? Напротив, мы очень повеселились.

Директор больше не задавал вопросов, он сокрушенно покачал головой и пошел дальше, уже с намерением основательно отчитать Феофана за непристойное поведение в доме покойного. Но все получилось и того краше.

Выйдя на Рыночную площадь, он вдруг нос к носу столкнулся с самим господином Меневым. Бедный директор в первый момент изрядно перепугался, затем в крайнем изумлении воззрился на Менева.

— Так вы не умерли?

— Еще, слава Богу, нет, как вы видите.

— А ваш сын рассказал мне, что вы почили в бозе.

— Быть такого не может.

— Ну, поздравляю вас: тот, кого по ошибке назвали мертвым, долго проживет!

Менев немедленно направился к Винтерлиху, чтобы потребовать от Феофана объяснений, по ходу которых едва не оторвал сыну левое ухо. Во второй же половине дня несчастного вызвал к себе директор, устроил ему назидательную головомойку и наказал днем карцера. Выйдя оттуда, Феофан нашел дома короткое письмецо от Зиновии, в котором она приглашала его зайти в гостиницу. Она только что прикатила из Михайловки на санях, потому что ночью выпал первый снег, ознаменовавший начало суровой галицийской зимы. Когда Феофан вошел в номер, она со смехом откинулась на подушки дивана.

— Как? Тебя запросто отпускают гулять без оков, преступник? Ну, Феофан, Феофан, от тебя я никак такого не ожидала!

Бедолага покраснел, побледнел, не знал, что и сказать.

— Таким опасным людям нельзя позволять свободно разгуливать по городу, — продолжала Зиновия. — Я закую тебя в кандалы, хочешь?

— О да!

— Тебе бы понравилось. — Она шлепнула его по щеке. — Ну а теперь ты должен исповедаться. Итак, ты возомнил, что влюблен в меня?

— Да, влюблен.

— Стало быть, влюблен. Ладно, это мы еще посмотрим. Я подвергну тебя испытанию, и если ты окажешься верным пажом — достаточно умным и, главное, очень послушным, — то я иногда буду к тебе чуточку благосклонна, совсем чуточку…

Феофан вздохнул.

— Ты все еще несчастен? — Зиновия нахмурила брови, которые сразу стали похожи на натянутую тетиву лука, готового послать смертоносную стрелу. — Ты, верно, хотел бы знать, нравишься ли мне ты? Да, Феофан, ты мне нравишься.

Юноша в восторге заключил ее в объятия и поцеловал.

— Ну вот, твое несчастье как ветром сдуло, не правда ли? — со смехом воскликнула она, поднимаясь с дивана. — Так, а сейчас пойдем. Ты должен проводить меня в кофейню.

Когда Зиновия под руку с ним шла по улицам, Феофан чувствовал, как колотится его сердце: он был бесконечно счастлив и горд.

У входа в церковь доминиканского монастыря притулился одетый в лохмотья нищий, просивший милостыню; Зиновия проследовала мимо, не удостоив его даже взглядом, но тем не менее бросила через плечо серебряную монету, которая упала в снег и была торопливо поднята горемыкой.

В кофейне «Националь», куда они вошли, в этот час находились почти исключительно мужчины: офицеры, чиновники и несколько богатых евреев. Два гусара играли в бильярд, за круглым столом сидели пятеро других. Неподалеку от двери Винтерлих с трубочкой во рту стоя читал газету, чтобы не платить за обязательную чашку черного кофе. Его большой нос, чертовски напоминающий красный зонтик церковного певчего, целиком погрузился в страницы — так что заметил он Зиновию только тогда, когда та слегка похлопала его по плечу. Теперь деваться Винтерлиху было некуда, он расположился за столиком вместе с ними, и Зиновия заказала для него и Феофана кофе, а себе — мороженое.

— У вас такой огорченный вид, господин Винтерлих, случились какие-то неприятности? — заговорила она.

— Вовсе нет, сударыня, — ответил он, — но ведь здесь абсолютно не живешь, здесь только — влачишь растительное существование. Там у вас, разумеется, сияет солнце, там человеку улыбаются музы, а здесь я всего лишь жалкое растение.

— Я вас очень хорошо понимаю, вы… артист по натуре.

— Вы меня перехваливаете. Единственная отдушина, признаюсь вам, — это мои периодические поездки в Лемберг. Там есть театр, концерты, художественные выставки, короче, все, чего жаждет сердце образованного человека. Вы видите эту крестьянскую трубку, которую я курю: в Лемберге я бы себе такого не позволил, но здесь!..

За соседним столиком сидел гусарский майор, благородного и мужественного вида, и не сводил глаз с красивой женщины. Когда Винтерлих проходил мимо него, чтобы принести Зиновии «Journal amusant»,[37] майор попридержал его за руку, и они некоторое время перешептывались.

— Майор спрашивал вас обо мне, — поинтересовалась Зиновия, когда Винтерлих воротился, — не правда ли?

— Вы угадали, и это вполне понятно, ибо кто устоит перед желанием познакомиться с вами.

— Так представьте меня майору.

— Прямо сейчас?

Зиновия утвердительно кивнула, и знакомство сей же миг состоялось. Не прошло и четверти часа, как она была представлена всему офицерскому корпусу, и еще четверть часа ей понадобилось, чтобы захватить в плен майора, ротмистра, парочку лейтенантов и одного выпускника кадетского училища. Зиновия обладала завидной способностью все улаживать быстро и коротко, как при обмене векселей.

Когда она покидала кафе, гусары в шнурах и золотых позументах составляли ее блестящую свиту, и, усаживаясь в сани, она пригласила всех пятерых уже на следующий день пожаловать в Михайловку.

Феофан, с ревнивой физиономией наблюдавший за этой сценой, получил на прощание мимолетный поцелуй, и сани стремительно унесли победительницу.

— Большая новость! — воскликнула Зиновия, прибыв в Михайловку. — Я перезнакомилась со всеми гусарскими офицерами и пятерых из них пригласила назавтра к нам.

Менев выглядел озадаченным.

— Уж не собираешься ли ты ворчать на меня, — шепнула змия ему на ухо, — или ты запамятовал наш уговор?

И Менев тотчас же приветливо осклабился. Дамы, напротив, успокоились не так скоро.

— Слава Богу, что мы наконец увидим у себя людей, — сказала Аспазия, — но об одном ты позабыла, свояченица, — ведь нам всем нечего надеть.

— Ты меня обижаешь, Аспазия, а для чего тогда мои вещи? Разве они все не в твоем распоряжении? Я вас завтра с утра одену, предоставь мне только свободу действий, но само собой разумеется, что на будущее вам непременно нужно обзавестись собственными туалетами — тебе, Лидии и Наталье. Короче говоря, Менев, на первый случай ты должен выдать нам триста флоринов.

— Как? Куда так много денег?

— Ты собираешься жадничать? — вскричала Зиновия. — Для кого ты вообще тогда экономил, если не для жены и дочери? Ты, верно, хочешь меня разозлить? Ладно, тогда я прямо сегодня возвращаюсь в Лемберг!

Старый барин тут же сложил оружие, и ликующие дамы утащили Зиновию в комнату Аспазии, где незамедлительно состоялось важное совещание, на котором — в качестве живого журнала мод, — разумеется, председательствовала Зиновия.

За ужином она выкладывала последние новости.

— А кстати, — воскликнула она, — вы знаете Гольдмана?

— Оптового торговца? — спросил Менев.

— Абсалона Гольдмана, который велит называть себя Альфонсом Гольдманом? — уточнила Аспазия.

— Да, я слышала о нем одну пикантную историю.

— У него куча денег, у этого мошенника, — пробормотал Менев.

— Хотелось бы только знать откуда, — продолжала Зиновия. — Поговаривают, что он купил секретер красного дерева из имущества, оставшегося после смерти графини Красинской, и в одном из потайных ящичков нашел пятьдесят тысяч гульденов.

— Очень возможно.

Таким образом сплетня, эта ядовитая змея, заползла теперь и в когда-то мирный и тихий Михайловский дом. Анекдоты, которые Зиновия привезла из города, быстро проторили себе дорогу от поместья к дому священника. Оттуда они перекочевали к дядюшке Каролу, от того переметнулись к хорпыньскому капеллану, а затем, дополненные баснословными подробностями, опять благополучно вернулись в окружной город, где вскоре в кафе только и разговору было что о Гольдмане, который несколько лет назад будто бы украл у графини Красинской двести тысяч гульденов.

Перед отходом женщин ко сну Зиновия привела в порядок их головы: вымыла волосы, расчесала и накрутила на большие бумажные папильотки.

Аспазии в ту ночь приснилось, что она скачет верхом на медведе, тогда как Наталья во сне бродила по саду, где все цветы были из драгоценных камней.

Великий день наступил.

Все пребывали в радостном возбуждении, но казалось, что первая половина дня никогда не кончится. Только Зиновия сохраняла хладнокровие. После обеда все три дамы удалилась в ее комнату, и Зиновия, напевая французскую песенку, принялась их наряжать. После того как Софья помогла ей соорудить прически на трех головах, она прежде всего одела Аспазию. Та получила платье светло-лилового шелка, с длинным шлейфом, и маленькую кокетливую наколку из белых кружев.

Когда Зиновия подвела ее к большому зеркалу, Аспазия гордо и благодарно улыбнулась. Лидия была облачена в розовое атласное платье, украшенное белой камелией.

Затем Зиновия с особой любовью взялась обряжать Наталью. Она подобрала для нее едва прикрывающее щиколотки платье из голубого шелка, убранное белыми кружевами, и вплела в ее длинные белокурые косы ярко-красные ленты. Затем встала перед девушкой и, зажав зубами брошь с блестящей головкой, которая сверкала у нее между губ, как золотистый жук в чашечке розы, некоторое время пребывала в раздумье. Приняв, наконец, решение, она покачала головой.

— Ты красивая сама по себе, — промолвила. — Здесь даже малюсенький цветок был бы лишним.

После этого она поставила свою шкатулку с драгоценностями перед двумя другими женщинами и предложила им выбрать серьги, колье и браслеты — короче, все, что придется по душе.

Сама Зиновия надела красное бархатное платье со шлейфом.

Им не пришлось долго ждать — к крыльцу на двух санях уже подъезжали гусары. Майор барон Гнайс, ротмистр граф Кардоки, лейтенант фон Ланберг, лейтенант Пивницкий и кадет Лепернин. Зиновия поспешила вниз, чтобы поприветствовать их и представить Меневу. Затем появились дамы, и Тарас подал кофе. Сразу же завязался разговор, об этом позаботилась Зиновия, которая бойкой веселостью и словоохотливостью вскоре подчинила своему влиянию всю компанию.

Майор, настоящий кавалер, которому была очень к лицу темная, коротко подстриженная бородка, с самого начала вознамерился приударить за Зиновией, однако это не соответствовало ее планам, и она пустила в ход все средства, чтобы направить его энергию в другое русло.

— Что вы скажете о моей племяннице? — шепнула она ему. — Разве не прекрасная девушка?

— Племянница такой тети…

— Если вы хотите сделать комплимент, барон, адресуйте его Наталье, она весьма восприимчива к галантностям, а я, увы, уже не столь наивна.

Кадет — высокий и стройный молодой человек лет двадцати, с энергичным лицом и любопытными голубыми глазами — с первой же минуты обратил все внимание на Аспазию. Эта зрелая, пышная женщина с густыми черными волосами в полной мере отвечала его вкусу. Он с исключительным вниманием прислуживал ей, позволил себе несколько лестных замечаний по поводу ее туалета и того счастья, которое вкушает, находясь рядом с нею.

Зиновия была им довольна и время от времени поощряла к дальнейшей активности такими, например, замечаниями: «У вас, похоже, отменный вкус», или: «Вы, видимо, пользуетесь успехом у дам, поскольку вы первый, кому моя свояченица позволяет за собою ухаживать».

Позднее подошли Алена и дядюшка Карол. Наконец, пожаловал и Винтерлих, тут же изъявивший готовность усесться за фортепьяно. Танцевали, играли в общие игры и под занавес Зиновия с Винтерлихом спели неизбежный дуэт.

Таким манером все великолепно развлекались до самого ужина, превосходные блюда и огненное вино еще усугубили веселье. Каждый был доволен. Менев признал, что проводить время подобным образом гораздо приятнее, чем листать календарь или играть в марьяж. Лепернин был особенно счастлив, ибо во время игры в фанты он вызволил Аспазию из «колодца» и тем заслужил два поцелуя. Аспазия доверительно призналась Зиновии, что кадет, хотя и весьма дерзок, чрезвычайно ей нравится.

Внезапно дядюшка Карол поддался всеобщему настроению и, так сказать, сорвался с якоря. Он пил один бокал за другим, рассказывал анекдоты из chronique scandaleuse[38] поместного дворянства, чем, в конце концов, навлек на себя упрек Менева.

Когда господа откланивались, их очень настоятельно приглашали поскорее приехать снова. Отправляясь спать, Аспазия призналась, что это был самый счастливый день в ее жизни; она и в самом деле была крайне возбуждена, точно девушка после первого бала.

Через два дня гусары пожаловали опять, а потом стали наведываться едва ли не ежедневно. В Михайловке воцарилась атмосфера веселья и расточительства. Мало того что теперь чуть ли не каждый день превращался в именины, как мудро подметил Адаминко, что по этой причине жарилось, варилось и пеклось множество всяких яств и что бутылки в погребе уничтожались самым беспощадным образом. Сверх всего прочего Зиновия еще попросила у Менева деньги, чтобы оснастить Аспазию, Лидию и Наталью так, как требует честь его дома.

Тяжело вздыхая, тот в конце концов выдал триста флоринов. Дамы тут же поехали в окружной город, но оказалось — о чем Зиновия знала заранее, — что денег не хватает.

— Во-первых, у каждой из вас должен быть домашний капот, во-вторых, шелковое платье со шлейфом, в-третьих, кацавейка, в-четвертых, шуба, безделушки не в счет, — объясняла Зиновия, — остальное появится позже.

— Но откуда же взять столько денег?

— Ничего нет проще, можно обойтись и тремястами флоринами. А иначе для чего вы держите фактора? Немного платишь торговцу, немного — портному и кое-что — скорняку. Остаток записывается в долг.

Камельяна Сахаревича вызвали в гостиницу, и уже спустя час все было улажено. Дамы заплатили триста флоринов, купив и заказав на сумму вчетверо б´ольшую.

15. Ножницы Далилы

Винтерлих, как и прежде, стоял в кафе у дверей и читал, когда в помещение вошел Гольдман и схватил его за пуговицу сюртука.

— Это, знаете ли, очень некрасиво с вашей стороны, — без предисловий начал он.

— Должен попросить вас, господин Гольдман…

— Я повторяю, очень некрасиво, когда вы спокойно выслушали клевету, которую распространяет обо мне семья Меневых, и не встали на мою защиту.

— Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, однако не сомневаюсь, что, если вы не отпустите мою пуговицу, вы ее оторвете.

— Не понимаете? Зато я все прекрасно понимаю, — возразил Гольдман, — и я намерен потребовать сатисфакции.

Посетители кафе с любопытством повернули головы в их сторону, потому что Гольдман, этот толстый коротышка с черными волосами и бакенбардами, со стереотипными жестами и манерой речи ярмарочного фигляра, всегда разговаривал громогласно, как зазывала на аукционе.

— Вот вы и вправду оторвали мне пуговицу, — обиженно констатировал Винтерлих факт экзекуции представительницы галантерейной фурнитуры.

— Какое мне дело до вашей пуговицы! — развязно крикнул Гольдман. — Лучше скажите этой госпоже Федорович, которую я знаю еще по Лембергу, очень хорошо знаю, что…

— Скажите ей это сами, — перебил его Винтерлих, — вон она как раз идет.

Гольдман отпустил поклонника муз и выскочил на улицу. И действительно, там по тротуару приближалась Зиновия. Она увидела Гольдмана, который, широко размахивая руками, унизанными перстнями, и высоко задирая носки своих новых сапог, словно хотел разглядеть подошвы, двинулся в ее сторону.

— Сударыня, — заговорил он, не снимая шапки, — вы осмелились распускать обо мне слухи…

— Кто вы такой? — холодно обронила Зиновия. — Я вас совершенно не знаю.

— Зато я вас хорошо знаю, — сорвался на крик Гольдман, — я знаю обо всех ваших похождениях, может быть, мне нужно — á la Leporello — вручить вам их список?

Не удостоив его больше ни словом, Зиновия спокойно проследовала своей дорогой, однако Гольдман, не особенно торопясь, увязался за ней. Свернув за угол, она нос к носу столкнулась с дядюшкой Каролом, который оказался в нужный час в нужном месте.

— Только что Гольдман публично оскорбил меня, — проговорила она, завораживая его дерзким взглядом. — Тебе сейчас представился удобный случай доказать свету, что, когда дело принимает серьезный оборот, ты не ведаешь страха.

— И докажу, — решительно заявил дядюшка Карол, который только что осушил бутылочку. — Где этот подлец?

Зиновия взяла его под руку и повела навстречу Гольдману.

— Ты только веди себя понапористей, — дорогой инструктировала она его, — не дай себя запугать, я буду рядом, потребуй от него объяснений и говори очень громко, а если он закричит, кричи еще сильнее.

— Я вызову его на дуэль, — сказал Карол.

Они приблизились к Гольдману.

— Вы… Вы посмели… — начал Карол.

Зиновия подбодрила его, толкнув локтем в бок.

— Вы нанесли оскорбление этой даме, которую я чрезвычайно уважаю, — громко продолжил Карол. — Я требую от вас объяснений, я пришлю вам своих секундантов.

— С каких пор вы стали таким храбрецом, господин Богданович? — нагло возразил Гольдман. — И если вы нынче такой смельчак, то я ради этой дамы уж точно не возьму в руки пистолет.

Увидев, что у Гольдмана еще меньше куражу, чем у него, Карол почувствовал себя героем античного эпоса.

— Вы оскорбили даму, — закричал он, — и теперь не хотите стреляться! В таком случае я проучу вас тумаком.

С этими словами Карол освободился от руки Зиновии и сбил с головы Гольдмана шапку. Едва он занес кулак для повторного удара, как Гольдман бросился наутек. А его шапка в качестве трофея осталась на поле брани.

— Ну, что скажешь? — торжествующе воскликнул дядюшка Карол. — Ты своим кавалером довольна?

Зиновия начала превозносить его рыцарское поведение, но после сего героического деяния дядюшке Каролу было уже не до разговоров с ней. Он откланялся и спешно удалился, чтобы сообщить о происшедшем всем знакомым. Ибо в этот момент он вдруг почувствовал себя способным сразиться со всем миром.

— Он мне еще попадется, этот Гольдман, — кричал он в кафе среди обступивших его гусарских офицеров, — и тогда я ему уши обрежу, как пинчеру!

Зиновия же вернулась в гостиницу, где ее поджидал Феофан. Она разделась и затем позвонила.

— Парикмахер на месте? — спросила она у появившейся горничной.

— Да.

— Пусть придет.

— Ты собираешься делать себе прическу? — спросил ни о чем не подозревающий Феофан.

— Не себе, а тебе, дитя мое.

В номер вошел волосяной мастер.

— Вот, усаживайся на этот стул, — предложила Зиновия; и когда Феофан нерешительно сел, а парикмахер набросил на него белую накидку, велела постричь парня.

— Только не очень коротко, — взмолился Феофан.

Вместо ответа Зиновия сама взяла большие ножницы, схватила его за волосы, как когда-то прекрасная Юдифь Олоферна, и энергичным движением обрезала ему под корень приличный вихор. Феофан в ужасе вскочил на ноги; в эту секунду он предпочел бы, наверное, чтобы ему отрубили голову.

— Самсон! — смеясь, воскликнула она. — Далила перехитрила тебя, но вот увидишь, как симпатично ты теперь будешь выглядеть.

Феофан покорился своей судьбе, и цирюльник завершил разрушительную работу. Пока горничная сметала в кучу густые локоны, юноша провожал ее траурным взглядом и успокоился только тогда, когда снова остался наедине с красивой тетушкой и та при помощи помады, гребня и щетки за несколько минут превратила его в записного щеголя.

Когда она поднесла к его лицу маленькое ручное зеркальце, последние остатки неудовольствия мигом испарились и Феофан сам признал, что сейчас он выглядит много лучше.

— Я тут купила для тебя еще разных мелочей, — продолжала Зиновия, принимаясь распаковывать ворох свертков. Она сняла с Феофана выцветший шейный платок и повязала ему на шею другой, из бордового шелка, затем подарила юноше две пары перчаток и трость.

Все было подобрано с редким вкусом и очень ему шло.

— Так, теперь я сделала из тебя человека, — промолвила кудесница. — Теперь тебе дозволяется говорить мне о любви.

Феофан быстро обнял ее за стройную талию.

— Нет-нет, это позднее, для начала давай вместе поужинаем.

Вдохновенная любовь не помешала Феофану с юношеским аппетитом уписывать за обе щеки угощение и все снова и снова опустошать бокал, который старательно наполняла Зиновия.

— За твою любовь! — провозгласила она тост. И добавила: — Счастья тебе!

— Как я могу быть счастливым, — сказал Феофан, когда официант убрал со стола и он снова остался с глазу на глаз с красавицей тетей, — если я люблю, но мне никогда не ответят взаимностью.

— Кого же ты любишь? — спросила Зиновия, откинувшись на диване, и лукаво на него поглядела.

— Тебя.

— Меня? Ах, ну надо же!

— Да, тебя — насмехайся, сколько душе угодно, своди меня с ума своими шутками, да хоть убей!

Он вскочил на ноги, бросился перед ней на колени и спрятал голову у нее на груди. Она некоторое время молчала. Солнечная улыбка играла на ее алых устах, пока она рассматривала свою добычу. Она размышляла, как же ей с ним поступить.

«Мне не следует выпускать его из рук, — эта мысль оттеснила все остальные, — однако я должна вовремя приучить мальчика к короткому поводку, в противном случае его страсть выйдет из-под контроля и когда-нибудь причинит мне серьезные неудобства».

Вместо ответа — ибо слова обязывают — она привлекла его к себе и поцеловала.

Возвратившись на следующее утро в Михайловку, Зиновия каждому привезла небольшой подарок; не забыты были даже слуги, отблагодарившие ее форменной осанной.

Прежде всего она подумала о Ендрухе. Зиновии необходимо было иметь человека, слепо ей преданного. Кто знает, как развернутся события? В людской ее влияние тоже становилось все ощутимее. Полные соблазнов русские романы, которые она привезла с собой, из господского дома перекочевали сюда — благодаря контрабандистскому таланту Квиты, — и их читали вслух в ненастные осенние вечера, когда каждый с удовольствием жмется к теплой печке. Служанки наряжались и любезничали, мужчины начали выпивать, бить баклуши и резаться в карты. На барский стол — с тех пор, как Квита взялась вести хозяйство, — подавалось совсем другое, чем прежде, и в этом смысле прислуга старалась не отставать от господ.

Ендруха привлекали блага цивилизации, что естественно, поскольку он был самым младшим. Постепенно он превратился в записного франта. На сей раз Зиновия привезла ему гребень, щетку для волос, пару шейных платков и серебряные часы.

— Если милостивая госпожа велит мне кого-то прикончить, — выпалил он от избытка чувств, — я, не раздумывая, выполню ее приказание.

— Для начала присядь-ка, голубчик, на этот стул, — ответила Зиновия.

Ендрух повиновался, и она принялась наводить красоту. Она сделала ему пробор, какие носят денди, лихо зачесала волосы и в завершение повязала на шею платок.

Явившись в людскую, казачок самодовольно выпятил грудь и спросил Тараса:

— Ну, как я теперь выгляжу?

— Чисто граф, мой дорогой, чисто граф.

— Я тебе прямо скажу, как ты выглядишь, — воскликнула Дамьянка, отскребавшая в этот момент кастрюли и сковороды, — ты выглядишь как осел!

16. У камелька

День ото дня жизнь в Михайловке все больше принимала оттенок, соответствующий вкусу Зиновии, и все, кто оказался в сфере ее колдовского влияния, не только мало-помалу изменились с виду, но и переродились внутренне, демонстрируя поведение, которое кардинально отличалось от их прежнего образа жизни.

Каждый подчинялся султанским капризам Зиновии.

— Они все пляшут под ее дудку, — сказал однажды повар Адаминко, — так почему бы и нам тоже не поплясать?

Бережливый и прижимистый Менев превратился в мота. Одного взгляда свояченицы было достаточно, чтобы изгнать из его души любые сомнения. Дамы с головой погрузились в чтение романов, которые целыми возами выписывались из абонентной библиотеки в Лемберге, а помимо того занимались лишь своими нарядами да сплетнями. Аспазия, казалось, дала обет наверстать упущенное и отдохнуть от всех прошлых хлопот. Она поздно вставала, поздно одевалась и потом снова укладывалась на диван с книгой в руке или погружалась в мечтания — ибо мечтали здесь теперь все, все строили воздушные замки, даже преклонного возраста двоюродная бабушка.

Поступили заказанные туалеты, и были заказаны новые. Менев же ничего не замечал из тех роскошных вещей, которые здесь ввели в моду, и менее всего — у Аспазии. Он скорее открыл бы новую часть света, чем обратил внимание на новую шляпку жены.

Дядюшка Карол и Винтерлих сходились только в пристрастии к дарам Бахуса, в остальном же дороги их разошлись. В то время как Винтерлих до рискованных пределов увеличил свой счет у портного, ежедневно завивал себе волосы в парикмахерской и тискал михайловских служанок, так что по вечерам из кухни вечно доносилось хихиканье, Карол после победы над Гольдманом чувствовал себя настоящим античным героем и выказывал готовность в любой момент повторить достославные подвиги Геракла. Он бахвалился и вел себя задиристо, точно университетский студент-корпорант.

Челядь подражала хозяевам. Все состязались друг с другом в безделье. И в тот момент, когда раздавался звонок, когда Тарасу или Ендруху приходилось откладывать карты, когда Софья или Дамьянка вынужденно отрывались от зеркала, чтобы поспешить на господскую половину, можно было услышать слова, которые по тону и содержанию уже нисколько не напоминали патриархальную простоту прежних дней.

Каждый вечер в Михайловку являлись гусары, тогда все веселились, танцевали и угощались так, что стол ломился под яствами. Новым развлечением стали живые картины, изображавшие в лицах народные поговорки или мифологические и исторические сцены. Одна часть общества образовывала тогда публику и отгадывала то, что показывала другая. Зиновия с особым мастерством умела составлять живописные группы. Темы были, к примеру, следующие: «Если бы молодость знала, если бы старость могла…», «Геркулес и Омфала», «Юдифь и Олоферн». Представление живых картин Винтерлих всегда сопровождал игрой на флейте.

Майор в конце концов отказался от мысли добиться благосклонности Зиновии. Он принялся ухаживать за Натальей, и та, похоже, находила в этом удовольствие, ибо день ото дня становилась все самоуверенней и проводила у зеркала больше времени, чем остальные дамы. Ее любовь к Зиновии постепенно ослабевала, ибо теперь она видела в ней соперницу. Зиновия отметила эту перемену без всякого неудовольствия, ведь Наталья была и осталась для нее прежде всего предметом изучения. В этом прелестном создании было что-то загадочное: душу Натальи будто окутывала пелена, и имелся там один темный уголок, куда не мог проникнуть даже острый взгляд Зиновии. Пока однажды в уголок этот не упал луч света.

— Ты уже знаешь, что Сергей опять здесь? — как-то утром сказала Наталье Лидия.

Та только пожала плечами, но от внимания Зиновии не укрылось, что барышня слегка покраснела. Оставшись с ней наедине, Зиновия без обиняков спросила:

— Что у тебя было с Сергеем, Наталья?

— У меня?.. Ничего… Как это тебе пришло в голову? Впрочем, познакомься с ним. Мне любопытно услышать, что ты о нем скажешь.

— Так я с ним знакома.

— Знакома? — Наталья опять покраснела. — Тогда ты, верно, знаешь, что он ко мне сватался.

Теперь немного покраснела Зиновия.

— Это для меня новость. Откуда бы мне знать? Сергей не такой мужчина, чтобы компрометировать девушку.

— Стало быть, ты о нем хорошего мнения?

— Конечно, я ему очень обязана, поскольку он отнесся ко мне как настоящий друг. Он единственный мужчина, которого я уважаю и ценю.

— И он ни разу не заговорил обо мне?

— Ни звука.

Итак, Сергей был здесь, но ничего не сообщил ей о своем приезде и не навестил. Ясно, что он не мог приехать к Меневым, но он мог хотя бы послать ей весточку, написать несколько слов. Нет, это гадко — однако гадкий человек, так мало о ней печалящийся, интересовал ее еще больше.

Сергей уже несколько дней назад воротился из Копалиско, к великой радости старого верного Онисима. От него он и узнал о том перевороте, который благодаря Зиновии свершился в Михайловке. Сергей по-детски обрадовался, однако почел за лучшее не показываться там раньше времени, а отсидеться пока — как отсиживается лис — в своей ростокской норе.

Но поскольку он никого не навещал, навещать начали его. К нему повадились волки, которые едва ли не каждую ночь под факельное сияние своих глаз устраивали ему серенады и, пользуясь случаем, утаскивали с собой по нескольку куриц или гусей, а один раз даже ягненка.

Сергей потерял терпение и решил устроить засаду на непрошеных гостей. Он как раз притаился с ружьем за штабелем дров, когда вдалеке послышался серебристый звон, точно небесная колесница феи быстро приближалась к нему по тихому морозному воздуху. Спустя некоторое время мимо него под удалой звон бубенцов пролетели затейливого вида сани. В них, укутанная в медвежью шкуру, восседала красивая дама, которая уверенной рукой управляла горячей тройкой; ее царственный горностай мерцающей белизной и пышностью соперничал с мягким, как пух, снегом. То была Зиновия, кто же еще?! Разве существовала на всей необъятной земле вторая такая же гордая и красивая женщина? Нет, глаза его не обманывали. Он вскинул ружье на плечо и поспешил в усадьбу. Когда Сергей подошел к дому, роскошные сани уже стояли у крыльца, а Онисим кругами водил по двору взмыленных лошадей. В первой комнате Сергей наткнулся на большой короб, потом распахнул дверь в старомодный салон и сразу услышал из соседнего помещения знакомый голос:

— Погодите секундочку, я сейчас буду готова.

Сергей прислонил ружье к стене и встал у окна. Вот портьера отодвинулась, и на пороге, точно сойдя со страниц старорусского романа, возникла Зиновия. Высокая и величавая, обтекаемая шелестящим шелком синего, в золотых узорах, платья, обласканная пурпурной бархатной душегрейкой, золотистая соболиная опушка которой чуть заметно покачивалась на ее груди и бедрах, в красных сапожках и с тюрбаном из пестрого, с золотой нитью платка на темных косах. Это была она, во всей своей небесной прелести, лицо ее было ликом вечной весны, а улыбка — чарующей песней жаворонка. Она протянула Сергею руку.

— Поскольку вы не явились ко мне, — молвила, — я была вынуждена сама пожаловать к вам, однако это еще не значит, что я на вас не сержусь. — Она взглянула на него и подала руку. — Впрочем, нет, не могу держать на вас зла. Я так рада снова увидеть вас — вот вы наконец здесь, и я счастлива, что вы опять рядом, несказанно счастлива!

— Зиновия!

— Вы мне по-прежнему очень нравитесь, хотя мне известна теперь сладостная причина вашей катоновской строгости.

Она опустилась в кресло у камелька, в котором рдели еще не остывшие угли.

— То есть?

— Я имею в виду Наталью.

— Это в прошлом.

— А я вот думаю, не начнется ли все по-настоящему именно теперь?

— Как такое возможно, если Наталья меня ненавидит?

— Напротив, она любит вас.

— Простите, но в это я не могу поверить.

— Я уверена в правильности своих наблюдений, — возразила Зиновия, — и если вы поведете себя как человек умный или, что было бы еще лучше, доверитесь моему уму…

— Готов — всем сердцем.

Зиновия на мгновение задержала на нем взгляд.

— Стало быть, вы ее очень любите?

Сергей промолчал.

— В таком случае, конечно, ничего уже не поделаешь, — проговорила красавица с едва слышным вздохом. — Наталья должна стать вашей женой. Однако присядьте ко мне, пожалуйста, и чуточку поухаживайте за мной!

Сергей пододвинул второе кресло, стоявшее у камелька, ближе к ней и сел. Он держал ее руки в своих, и они болтали как два добрых друга. Сергей рассказывал о той титанической работе, которую проделал в Копалиско, а она — о победах, одержанных ею в Михайловке. Часы пролетели незаметно, вокруг них серой пеленою сгустился сумрак, на небе вспыхнули первые звезды, стемнело. Онисим принес лампу, а им так много еще хотелось друг другу сказать, они никак не могли вдоволь наговориться…

— Уже поздно, — наконец опомнилась Зиновия, — пора прощаться. В Михайловке не знают, где я. Но я скоро вернусь. А пока вы можете утешаться мой душегрейкой и черевичками, которые останутся здесь.

Она откинулась на спинку и лукаво улыбнулась, ее точеные руки парили в мягком соболином меху, словно в неярком солнечном свете.

— Вы опасная женщина, — сказал Сергей, голос его звучал глухо и немного дрожал.

— Для вас я, к сожалению, не опасна.

— Как сказать.

— Иначе вы бы давно забыли Наталью. Знай я, что своими чарами могу вас пленить, я бы, поверьте, не отдала вас другой. Мне бы хотелось быть любимой вами.

— Вы заблуждаетесь относительно меня, со мной вы не были бы счастливы.

— Если б вы любили меня — конечно, не была бы. Но именно потому, что не любите…

Она вдруг встала, подошла к окну и, постояв там, медленно направилась в соседнюю комнату, чтобы переодеться.

Сергей верхом проводил ее до первых соломенных крыш Михайловки.

Отныне Зиновия часто наведывалась в Ростоки. Каждый раз она приносила с собой аромат сказки и лунное сияние поэзии. Она сидела с Сергеем у камелька — в белом хитоне с золотой каймой, увенчав ясное, как у Афродиты, чело цветами. Или — царственно роскошная в ниспадающей до земли шубе пурпурного бархата, отороченной и щедро подбитой ослепительным горностаем; похожая на султана в женском обличии из-за белого, вышитого золотой нитью платка, тюрбаном обвивающего ее темные локоны.

Тогда на несколько часов — пока длилась их задушевная беседа — все вокруг нее оживало. Было слышно, как нежно хлопают крыльями ангелы, музицирующие в вышине на серебряных флейтах и колокольчиках; крошечные эльфы размахивали цветочными стеблями; приезжали в гости, верхом на умных серых мышках, забавные гномы, а миловидные боги любви играли в прятки среди шелковых складок ее платья и в мягкой пушнине, обнимавшей красавицу.

17. Кошка играет с мышами

Ласково поглаживая Сергея бархатными лапками, Зиновия всем остальным дала почувствовать свои когти — не из злобы, а из веселого озорства. Первой ее жертвой стал Менев. С тех пор как он опрометчиво обнаружил перед ней свое увлечение и тем отдал себя в ее руки, она обращалась с ним как с марионеткой. Он вынужден был корчить ту физиономию, какая ее устраивала в настоящую минуту, и дергаться или замирать по ее команде. И если она вдруг опять проявляла снисходительную терпимость к его слабости, ему казалось, что его вознаградили по-царски.

Кроме того, ему импонировало ее бескорыстие. Когда он однажды преподнес ей дорогой браслет, она раз и навсегда запретила ему делать ей какие-либо подарки.

— Но я так радовался, — со вздохом произнес Менев, — предвкушая, как, надев на тебя браслет, потом запечатлею на твоей прекрасной руке поцелуй.

Зиновия спокойно приподняла широкий рукав кацавейки.

— Вот — целуй, поцеловать ты можешь, но браслет отдай жене.

Менев повиновался, хотя и скрепя сердце. Он был самым непритязательным из ее поклонников. Когда она позволяла ему помочь ей надеть шубу, когда ему случалось подсадить ее на лошадь, он потом целые сутки чувствовал себя на седьмом небе. Тогда он беспрекословно выдавал суммы, которые она требовала у него для его жены и дочери.

Всякий раз, когда Зиновия отправлялась в окружной город, Менев впадал в скверное настроение, а она теперь ездила туда все чаще и чаще, ибо там была самая любимая ее игрушка — Феофан. Ей нравилось, что она с легкостью может играть на струнах его души, точно на музыкальном инструменте.

Находясь в городе, Зиновия легко управляла Феофаном, дергая за ниточку, но она не всегда была там. В ее отсутствие он совершал самые дикие выходки и самые невероятные глупости. К примеру, посылал домой телеграмму следующего содержания: «Госпоже Федорович, Михайловка. Только тот, кому ведома страстная тоска, поймет, как я страдаю. Феофан». Или учитель показывал во время занятий изображение Венеры Милосской и, улыбаясь, спрашивал:

— Кто эта дама?

Воцарялось всеобщее молчание. Наконец Феофан поднимал руку.

— Итак, кто же это?

— Моя тетя.

Он написал имя Зиновии на школьной скамейке и на снегу посреди Рыночной площади. Хотя предпочел бы золотыми гвоздями приколотить к темному ночному небу новое созвездие, которое горящими литерами превозносило бы имя его прекрасной тетушки. При этом он целыми днями околачивался в гостиницах и кафе, играл в бильярд, пил, сквернословил, курил и затевал ссору с каждым встречным.

Зиновия снова приехала в город и устроила преступнику взбучку.

— В хорошенькие же истории ты меня впутываешь, — начала она, — разве ты не соображаешь, что компрометируешь мое имя? Если дело так и дальше пойдет, мне не останется ничего другого, как вернуться в Лемберг.

Феофан попытался было что-то возразить.

— Как? Ты еще смеешь оправдывать свое поведение? — гневно оборвала его Зиновия. — Убирайся, я больше видеть тебя не желаю!

Феофан принялся канючить.

— Прочь с глаз моих! — вскричала Зиновия и повелительным жестом указала ему на дверь.

— Я сделаю все, что хочешь, — взмолился Феофан, — только прости меня на этот раз.

Скрестив на груди руки, Зиновия присела на подоконник и пристально смотрела на него темными, грозными глазами.

— Скажи хоть слово, — опять начал Феофан, — или накажи меня.

— Я это и собираюсь сделать, — ответила она, — ты теперь две недели меня не увидишь.

— Я такого не перенесу. — Феофан побледнел как полотно. — Любое наказание, только не это!

Она встала и повернулась к нему спиной.

— Я же устраивал такое, потому что поглупел от любви…

— Следовательно, ты признаешь, что ты глупец?

— Да.

— Дурак?

— Да.

Она взглянула на него через плечо и улыбнулась, тогда он припал к ее руке и стал осыпать ее поцелуями.

— Однако ты должен понести наказание.

— Делай со мной, что хочешь.

— Во-первых, я велю на трое суток посадить тебя под замок, во-вторых, за это время ты тысячу раз напишешь мне фразу «Я осел!» и, в-третьих, полностью выучишь наизусть первую песнь из «Мессиады» Клопштока.[39]

Зиновия без церемоний отвела несчастного грешника к директору и сказала тому несколько лестных слов, которых вполне хватило, чтобы на три дня упрятать в карцер ее непутевого, как она выразилась, племянника.

Пока Феофан исправно зубрил «Мессиаду» и, тяжко вздыхая, раз за разом выводил на бумаге добровольное признание «Я осёл», Зиновия позволила поухаживать за собой дядюшке Каролу: тот устраивал для нее в гостинице маленькие лукулловы пиры, преподносил ей цветы и конфеты.

— Ах! Не будь ты такой красивой, избалованной и требовательной, — сказал он ей на третий день, — я бы с тобой объяснился, а так мне смелости не хватает.

— Тебе это только кажется, — возразила Зиновия, — впрочем, я тебе сейчас помогу. Ты хотел бы сказать мне, что я тебе очень нравлюсь?

— Больше того, гораздо больше.

— Что я мила тебе?

— О! Еще много больше.

— Ну, для начала и этого достаточно.

— Подвергни меня испытанию, Зиновия, дай возможность доказать, как глубоко я тебя почитаю.

— Почему бы и нет? — согласилась она. — Я уже давно хотела купить Феофану лошадь. Стало быть, отдай ему одну из своих.

— С превеликим удовольствием, — ответил Карол, — вот только у меня нет подходящей, зато я могу сейчас же предоставить в твое распоряжение необходимую сумму.

— Договорились.

Когда Феофан покинул узилище, Зиновия приветствовала его отрадным известием о том, что она убедила дядюшку Карола купить ему лошадь, и в тот же день юноша действительно ее получил. Когда он в восторге кинулся благодарить тетушку, та открыла книгу с «Мессиадой» и сказала, что прежде хочет услышать, выполнил ли он домашнее задание. После того как Феофан процитировал приблизительно сотню строф, она с улыбкой проверила кипу листов, которые он исписал самокритичным признанием, и лишь затем позволила племяннику поцеловать ее.

— А ты что эти три дня делала? — спросил Феофан.

— Позволила за собой поухаживать.

— Зиновия!

Он схватил ее за запястья, его темные глаза горели негодованием.

— Опять ты ревнуешь? — спокойно проговорила она. — Тебе кто дал на это право? Я в любом случае не могу взять тебя в мужья, это было бы просто смешно.

— Разве я виноват, что так безрассудно влюблен?

— Да это прямая твоя обязанность, племянник и должен быть влюблен в свою тетю.

Вечером она отправилась с дядюшкой Каролом и Феофаном в кафе и присела за столик, за которым расположились гусарские офицеры. Гольдман, игравший неподалеку в пикет[40] с одним богатым евреем, увидев ее, демонстративно бросил карты на стол и окликнул маркера.[41] С пафосом извлек из кармана бумажник и, расплачиваясь, как бы невзначай позволил присутствующим увидеть несколько ассигнаций по тысяче гульденов. Когда маркер помогал ему надеть шубу, он во всеуслышание произнес:

— Если так будет продолжаться и дальше, сюда скоро ни один приличный человек не захочет прийти.

Затем нахлобучил на голову шапку и, сверкнув выпуклыми глазами, выразительно посмотрел в сторону Зиновии.

Феофан собрался было броситься на него, однако тетя остановила его энергичным взмахом руки. Тогда из-за стола поднялся майор:

— Сударыня, вы позволите мне быть вашим рыцарем?

— Нет, барон, ни за что, это дело Карола. Поглядите на него, он сгорает от нетерпения помериться силами с Гольдманом.

Она произнесла это совершенно серьезным тоном, хотя готова была укусить себя за язык, чтобы не задохнуться от душившего ее смеха.

— Ты полагаешь, мне надо… — отозвался Карол.

— Я тебя не удерживаю, следуй во всем велению своей геройской души.

Она отвернулась и хихикнула, закрывшись носовым платком.

Дядюшка Карол, догнав Гольдмана, ухватил егоза воротник.

— Сударь… как вы смеете… — пробормотал Гольдман.

— Если вы сегодня же не пришлете своих секундантов, — заявил Карол, — то завтра я прикажу моим казакам выпороть вас посреди Рыночной площади.

— Хорошо, будем драться на дуэли.

— Очень рад.

Унявшись, дядюшка Карол вернулся к столу.

— Он принял вызов, — констатировал он растерянно.

— Смелее, пусть он увидит блеск твоей сабли, — подбодрила его Зиновия, — бьюсь об заклад, что ты изрубишь его на куски, если только захочешь.

Карол вновь ощутил прилив ужасного воодушевления. И это приподнятое настроение материализовалось у него в бесконечную череду бутылок, осушенных до следующего утра, когда должна была состояться дуэль. Секунданты выбрали местом проведения поединка танцевальный зал. Зиновия не отказала себе в удовольствии вместе с ними полюбоваться этим гомерическим зрелищем. Она сунула хозяину несколько гульденов и тайком заняла наблюдательный пост на галерее, где обычно располагался оркестр. Первым появился Карол в сопровождении двух гусаров. Лицо у него было красным, как помидор, он насвистывал турецкий марш из оперы «На афинских развалинах». Гольдман ступил на поле сражения с известной осторожностью. Он все медлил снимать сюртук и жилетку, и ему стоило заметных усилий взять в руки саблю, когда дядюшка Карол, уже изготовившись к бою, встал у стены напротив. Гольдман счел это хитроумной уловкой и точно так же устроился у стены. По команде противники приняли геройские позы и замерли, впившись друг в друга глазами.

— Атакуйте! — шепнул один из секундантов дядюшке Каролу.

Тот глубоко вздохнул и посмотрел вверх, и тут произошло чудо: над ним, как когда-то царица ангелов над войском Орлеанской девственницы, парила Зиновия — и, улыбаясь, махала ему рукой. С этой секунды Карол уже не соображал, что творит. Он сделал прыжок вперед, настоящий тигриный прыжок, и взмахнул саблей. В следующее мгновение Гольдман заорал и выронил оружие. Теперь Карол, точно второй Ахилл, накинулся на него и принялся плашмя мутузить клинком. Наверху Зиновия хлопала в ладоши.

— Пощадите! — закричал Гольдман. — Не убейте меня совсем.

Карол остановился.

— Хотите попросить прощения у госпожи Федорович?

— Да.

Карол указал на галерею.

— В таком случае, милости прошу.

Гольдман торжественно попросил милости у Зиновии, и она с царственной снисходительностью удовлетворила его просьбу. Карол покинул зал под руку со своей царицей, сияя самой благородной гордостью. Казалось, он вырос на целую голову.

В гостинице, во время празднования победы, шампанское лилось рекой, и под конец Карол, опустившись на одно колено, пил из бархатной туфельки Зиновии, ибо герои всегда столь же галантны, сколь отважны.

18. Зимняя сказка

Михайловское общество становилось все веселее и многочисленнее. Через гусарских офицеров Зиновия заводила в окружном городе новые знакомства и не обинуясь приглашала в Михайловку каждого, кто ей нравился. Она владела скипетром как бы в силу естественного права, и никому даже в голову не приходило бунтовать. Среди новых друзей первую роль играла графиня Коморовская, симпатичная вдова тридцати лет, невысокая роскошная блондинка с изысканными парижскими манерами. Она смеялась как ангел и скакала верхом как черт. Господин Литынский и его жена — молодая элегантная пара — выделялись некоторыми очаровательными экстравагантностями. В туалете госпожи Литынской не было упущено ни одной детали, в остальном же она казалась бесплотной. Господин Бадени, жизнерадостный вдовец, привозил с собой трех милых благовоспитанных дочерей. Это были: Бронислава, крупная, плотно сбитая девушка с гордым взглядом, вылитая сарматская амазонка; Ванда — среднего роста, с мягкими пухлыми формами, округлым свежим лицом, волосами цвета воронова крыла и агатовыми глазами; и Мауриция — ослепительно белокожая и нежная, с густыми золотисто-русыми косами и своенравно вздернутым носиком. Наконец, два молодых человека: Плоцкий, прожигатель жизни и страстный охотник, и Суходольский, увлекающийся искусством — его даже подозревали в писании стихов.

Было начало декабря. Уже несколько дней как установилась прекрасная, ясная погода и ударил сильный мороз. Давно лежал снег, и от села к селу, от поместья к поместью протянулась теперь сверкающая белизной дорога. Что в подобных условиях могло быть естественнее, чем желание вволю покататься на санях? Зиновия внесла предложение, и тотчас же все решили устроить «кулик» — санную прогулку по старопольскому обычаю, отличающуюся тем, что участники ее кочуют от одного соседа к другому, в каждом доме устраивая пиры и танцуя. Зиновия, графиня Коморовская, майор и Плоцкий взяли организацию на себя.

— Мы не должны отставать от других, — категорично объявила Аспазия мужу.

Менев наморщил было лоб, но одного взгляда Зиновии хватило, чтобы он снова приветливо улыбнулся.

— Да, тебе опять придется выделить деньги, — сказала Зиновия, — и на сей раз достаточно крупную сумму, потому что твоим дамам требуются наряды. А кроме того, необходимо заказать новые сани.

Менев прекратил всякое сопротивление, Зиновия получила все, что просила, и в ближайшие дни Михайловка стала похожа на театр, в котором собрались ставить новую оперу. Из окружного города прибыли еврейские мастеровые разного профиля, и трудились они без устали. Дамы и служанки, Тарас и Ендрух по мере сил помогали им. Повсюду что-то кроили, шили, строгали, красили и золотили — с раннего утра до позднего вечера. И вот настал день веселого праздника. Природа, казалось, тоже принарядилась по этому случаю. Ибо все сверкало и смеялось в ослепительно переливающемся зимнем ландшафте: чистое бледно-голубое небо; солнце; снег, скатертью покрывший поле и лес, деревню и город; лед, прочно сковавший ручьи и реку; искристые кисти сосулек, свисающие с веток деревьев и с кровель; горы вдали, округлые вершины которых рдяно горели на фоне лазурного горизонта. Было десять часов утра, когда запряженные сани выстроились на дворе Михайловского поместья; однако пришлось ждать еще какое-то время, пока дамы завершат свой туалет. Мужчины тем временем наскоро перекусывали в трапезной и добросовестно налегали на ликер. Наконец Ендрух распахнул дверь, и, шурша платьями, в зал вошли пять дам, которых встретили громкие возгласы восхищения. Еще по рюмочке контушувки,[43] и Зиновия подала сигнал к отправлению.

В первых санях заняли место восемь еврейских музыкантов в турецких костюмах. Во вторых сидел Менев с двоюродной бабушкой, на которой была кофейного цвета венгерка с черным рысьим мехом, роскошный раритет времен Венского конгресса, в третьих — Аспазия в синей бархатной шубе, отороченной и подбитой черно-желтым мехом лесного хорька, рядом с ней кадет. За ними следовали Феофан и Зиновия, в горностаевой шубе, крытой пурпурным бархатом, и в элегантном горностаевом колпаке[44] с пером цапли, приколотым бриллиантовой брошью. Карол и Лидия, одетая в зеленый бархат с голубой лисой, и майор с Натальей, закутанной в светло-лиловую атласную шубу на беличьем меху, замыкали кавалькаду.

Под неистовый грохот янычарской музыки, под развеселое щелканье кнутов и звон бубенцов сани тронулись с места и, сопровождаемые верховыми — Тарасом и Ендрухом, — цугом потянулись через деревню в усадьбу священника, где снова опорожнялись рюмки, после чего к поезду присоединилось двое новых саней — в них разместились священник с супругой, сыновья батюшки и его племянница. Февадия выглядела прямо-таки величественно в черном шелковом манто с лисьим мехом, но и Алена казалась не менее очаровательной в своем наряде малорусской крестьянки.

На ней были пестрая кофта и синий корсаж, из-под которых сияла белизной вышитая сорочка, длинный, пестро расшитый овчинный тулуп, синие мужские сапожки, коралловые бусы и браслеты, украшенные золотыми и серебряными монетами, и кумачовый платок, стягивавший белокурые косы.

— Посмотри, какая Алена симпатичная, — сказала Зиновия Феофану, — поухаживай немножко за ней.

Он пожал плечами.

— Ты не должен допустить, чтобы она ехала вместе с Данилой и Василием, — продолжала Зиновия. — Ей под любым предлогом хотелось выдворить Феофана из саней. — Покажи ей свою галантность, будь ее кавалером!

— У меня нет никакой охоты.

— Немедленно выполняй, что велено, — чуть слышно проговорила Зиновия, глазами укрощая его строптивость, — иначе…

Феофан выпрыгнул из саней и с самой несчастной физиономией разместился рядом с Аленой, тогда как Зиновия выбрала себе в рыцари Карола, а Лидия, точно покинутая Ариадна, завладела обоими сыновьями священника.

Менев почувствовал себя обязанным последовать галантному примеру сына и перебрался к Февадии, уступив свое место священнику.

— Ну что, все наконец расселись? — спросил тот.

— Да, да! — раздалось со всех сторон.

Большой барабан подал знак, тотчас вступили остальные инструменты, щелкнули длинные бичи, зафыркали лошади, и в мареве золотистого света вереница саней полетела по искрящемуся, как белый атлас, снежному покрову ландшафта. Был полдень, когда они прибыли в окружной город и, привлекая к себе взгляды изумленной толпы на Рыночной площади, остановились перед входом в кафе.

Здесь, в отдельном небольшом зале, гусарские офицеры устроили отменный завтрак. К гостям из Михайловки теперь присоединились: Винтерлих, майор барон Гнайс, ротмистр граф Кардоки, лейтенант фон Ланберг, лейтенант Пивницкий, господин Литынский со своей почти бестелесной супругой, господа Плоцкий и Суходольский. Захлопали пробки шампанского, вскоре все пришли в исключительно радужное настроение, и даже Феофан после пары бокалов, похоже, добродушно покорился своему жребию. Когда кавалькада, удлинившаяся еще на добрую полудюжину саней, снова тронулась с места, оркестранты гусарского полка, по этому случаю превратившиеся в китайцев с длинными косичками, ехали впереди на гигантском транспортном средстве, замаскированном под дракона. Уже за ними следовала вереница причудливо и богато декорированных саней, в которых парами разместилась веселая компания. Господин Литынский стал теперь кавалером Лидии, а Плоцкий — рыцарем госпожи Литынской, в чьей затейливой шубе из цветастой камки с дорогим мехом шиншиллы было что-то от восточного великолепия и загадочности.

Таким образом все они быстро добрались до Грошкова, имения господина Бадени. Там гостей встретила триумфальная арка из еловых лап. Еврейские музыканты в казацких костюмах сыграли мазурку. В трапезном зале был накрыт длинный стол. Бадени с дочерьми сердечно приветствовали приехавших. Вот опять послышалось щелканье кнута, и появилась графиня Коморовская в роскошной шубе из золотой турецкой парчи, отороченной и подбитой мехом светлого соболя. Она выехала навстречу своим гостям и потом разделила с ними утехи щедрого застолья.

Уже опустился вечер, когда «кулик» в последний раз пустился в дорогу, теперь под эскортом конных казаков с пылающими факелами в руках.

Графиня ехала с Кардоки; высокая Бронислава, которой была очень к лицу ее темно-лиловая, украшенная мехом куницы шуба, устроилась с Суходольским. Ванда, закутанная с головы до пят в белый атлас и белую лисицу, напоминала голубку и сидела в санях с лейтенантом фон Ланбергом, а Мауриция, в розовом атласе с мехом скунса, поместилась рядом с Пивницким. Обряженные турками и казаками иудейские музыканты — на розвальнях — замыкали великолепную кавалькаду.

Раззолоченные сани, сделанные в виде гигантских лебедей, раковин, павлинов, морских сирен и еще каких-то немыслимых сказочных существ, с быстротой молнии неслись по устлавшему землю белому пуху — точно ладьи, стремительно влекущиеся по волнам безбрежного океана. Из-под полозьев белыми искрами вылетал на обе стороны снег. На небе уже появились первые звезды, а на земле, вдалеке, — блуждающие огоньки: глаза волков, отправлявшихся в свои грабительские набеги.

На полпути к Каменке, резиденции графини, располагалась еврейская корчма. Здесь решили сделать остановку, чтобы наскоро сполоснуть горло рюмкой-другой ядовитой горилки.

Из заведения доносились пронзительные звуки скрипок и плач цимбал.

В чаду, пыли и облаках табачного дыма, заполнявших все помещение, плясали крестьянские девушки и хлопцы. Тяжелые сапоги, точно копыта диких степных лошадей, отбивали по половицам такт.

Какой-то крестьянин вышел на улицу, с изумлением уставился на красивые сани и прекрасных дам, хлопнул в ладоши, зашатался и упал в снег. Вслед за ним из дверей выскочила смазливая крестьяночка, которая, как и он, явно была навеселе. Она, смеясь, приставала к молодым господам со своими нежностями, пока не получила от лейтенанта Пивницкого поцелуй, а от Тараса — взбучку.

Аспазия брезгливо отвернулась.

— Полюбуйтесь, пожалуйста! — воскликнула она, адресуясь к графине. — Вот он каков, народ-то, и тут можно только посочувствовать…

— Сейчас они танцуют и пьют, — промолвила Бронислава, — а назавтра будут на печи отлеживаться, вместо того чтобы работать. Как жаль, что их больше нельзя угостить нагайкой!

— А есть писатели, которые требуют от нас веры в душевную чистоту и простосердечие крестьян, — вмешался майор, — взять хотя бы этого Ауэрбаха.[45]

— Или нашего Сенкевича, — добавила Ванда.

— Здесь настоящее гнездовище порока. Тьфу, чтоб они пропали, животные! — обронил в сердцах господин Бадени.

Под грубым рубищем из простого сукна — обычной одеждой крестьян — каждый из только что приехавших легко различал порок, но то же самое, только облаченное в шелка, кружева и бархат, укутанное в дорогой мех, подрумяненное и спрыснутое духами, представлялось им красивым и безупречным.

Кому из этих элегантных господ пришло бы в голову подвергнуть критике какую-нибудь из богато одетых, очаровательных дам, которые, подобно султаншам, восседали в раззолоченных санях?

Наступила ночь, когда кавалькада прибыла в Каменку. Дамы сбросили шубы и привели в порядок свои туалеты. Был подан горячий чай, и, как только его выпили, музыканты начали играть полонез.

Пары выстроились, и возглавили их Плоцкий с госпожой Литынской. Танцующие двигались по всей анфиладе покоев, огибая столы и оттоманки, а между делом обменивались шутливыми замечаниями, смеялись и болтали.

Аспазия танцевала с кадетом.

— Как вам нравится Ванда Бадени? — поинтересовалась она. — Разве она не прелестна?

— Мне здесь нравится только одна дама.

— Которая?

— Я не смею назвать ее имя.

— Пожалуйста, кто она?

— Только если вы настаиваете.

— Разумеется, я хочу это знать.

— Это вы, сударыня, вы с первого взгляда произвели на меня неизгладимое впечатление.

— Выдумки! — залившись румянцем, воскликнула Аспазия. — Чем я могла пленить вас, когда вокруг столько молодых женщин и девушек?

— Я нахожу очаровательной только вас, госпожа Менева.

— Тише, вас могут услышать, поговорим об этом позднее…

В то же самое время Плоцкий пытался добиться благосклонности госпожи Литынской, а Кардони пылко клялся в верности графине Коморовской.

За полонезом последовал вальс, затем — мазурка, которую танцевали всего несколько пар: майор с Натальей, Суходольский с Брониславой, Плоцкий с Вандой и Пивницкий с Маурицией.

Танцы и вино все больше подогревали резвящуюся компанию. После перерыва, во время которого был устроен лукуллов пир, разгульная веселость достигла апогея.

Винтерлих с Каролом вдруг петухами выступили вперед и, ужасно кукарекая, хлопая воображаемыми крыльями, кинулись преследовать дам. Данила и Василий, наряженные польскими евреями, лихо отплясывали казачок.

Казалось, будто старинным серым воеводским замком со всеми его укромными уголками, обычно такими тихими и темными, овладела толпа одержимых вакханок и вакхантов.

Лишь утренняя заря положила конец веселому буйству. Были приготовлены сани. На небе еще стояли отдельные звезды, когда гости отправились в обратный путь.

Невдалеке от Михайловки произошло несчастье. Упала лучшая лошадь Менева, сломала ногу, и животное пришлось застрелить.

Мотуш был безутешен, горькие слезы текли у него по щекам. Когда Тарас попытался его урезонить, он гневно выкрикнул:

— Ах, уж лучше бы наш всеблагой Господь сгубил парочку самых красивых ангелов!

19. Два шахматных хода

В последовавшие после великолепной прогулки дни дом казался тихим и опустевшим.

— Нам нужно предпринять что-нибудь новое, — сказала Аспазия.

— Я уже придумала кое-что интересное, — ответила Зиновия.

— И что именно? — спросила Наталья, радостно оживившись.

— Мы устроим театральное представление, — с улыбкой проговорила Зиновия.

— Ах ты хорошая, ах ты единственная наша, ты всегда о нас помнишь! — воскликнула Аспазия.

— Одновременно это послужит уроком для наших молодых людей, — заметил Менев, выпуская густое облако дыма.

— И поставим мы не одну из тех смешливых безделиц, — объяснила Зиновия, — какие обычно исполняются в домашних театрах и уже смертельно всем надоели, а прелестную небольшую пьесу, которая у меня с собой. Во-первых, никто из вас наверняка не знает ее, а во-вторых, мы получим удовольствие, играя не в своих повседневных одеждах, а в античных костюмах.

— Великолепно.

— В основе сюжета этой грациозной комедии лежит старинная пьеса Ганса Сакса.[46] Главные герои — Александр Великий, его супруга Олимпия и философ Аристотель.

— Ты, естественно, будешь играть Олимпию, — определила Аспазия.

— Да; впрочем, у нас всех превосходные роли, однако нам не хватает любовника. Я попробую на эту роль Феофана, но боюсь, ничего путного не получится.

— Кого же в таком случае мы возьмем? — спросила Наталья.

— Подберем кого-нибудь.

В тот же день Зиновия отбыла в окружной город и прочитала с Феофаном несколько сцен, в которых участвовали Александр Великий и Олимпия. Однако сделано это было лишь для того, чтобы не возбудить подозрений, ибо план у нее давным-давно созрел.

— Феофан совершенно не способен играть эту роль, — категорически заявила она, воротившись в Михайловку. — Придется нам вообще отказаться от затеи с театром.

Все приуныли.

— А здесь никого нет? — решилась заметить Аспазия. — Что, если натаскать Плоцкого?

— Об этом и думать нечего.

— Тогда Кардони.

— То же самое.

Все принялись ломать голову.

— Единственный, кто бы мог..! — внезапно воскликнула Зиновия. — Но и такой вариант не подходит, поскольку мне известно, что к этому человеку здесь относятся с предубеждением.

— Кого ты имеешь в виду?

— Сергея Ботушана — однако, как я сказала, о нем не может быть и речи.

— Почему же? — спросила Аспазия.

Наталья покраснела и растерянно теребила косу.

— Сергей? — Менев наморщил лоб. — Ты действительно так считаешь?

— Он будто создан для этой роли, — ответила Зиновия.

— Тогда давайте его пригласим, — сказала Аспазия.

— Только не очень торопитесь, — заметил Менев.

— Весь вопрос в том, хотим мы устраивать спектакль или нет, — уточнила Зиновия.

— Да, да… Хотим, конечно… — раздалось со всех сторон.

— В таком случае нам следует заполучить Сергея.

Менев собрался было еще раз возразить, однако спокойный и властный взгляд Зиновии мгновенно остудил его пыл, и он промолчал.

Таким образом, тем же вечером Зиновия отправилась на санях в Ростоки. Она застала Сергея за изучением какого-то сельскохозяйственного труда.

— Что за роман вы тут читаете? — полюбопытствовала она и, не снимая горностаевой шубы, крытой красным бархатом, по-дружески подсела к нему.

— Я не читаю романов.

— Предпочитаете их переживать?

— Это тоже в прошлом.

— Для пессимизма у вас еще будет время, мой друг, — а сейчас я принесла вам добрую весть. Мы в Михайловке устраиваем театральный спектакль, и я прибыла сюда, чтобы от имени семьи Меневых предложить вам принять в нем участие.

— Очень хорошо придумано.

— Вам предстоит сыграть любящего.

— В паре с Натальей? — спросил он, улыбнувшись.

— Нет, это было бы неудобно. Со мной. Вы будете Александром Великим, а я — Олимпией, вашей супругой.

— Приятно слышать.

— Итак, вы согласны?

— Вы очень рассердитесь, если я скажу, что нет?

— Разумеется.

— Ваш план составлен исключительно тонко, — продолжал Сергей, — однако я слишком неловок, чтобы его осуществить. Я допущу ошибку, поскольку не могу приказывать своему сердцу, да и потом — у меня сейчас чрезвычайно мрачное настроение.

— По какой причине?

— Может быть, потому, что нет никого, кто любил бы меня и кого бы любил я?

— У нас вы отвлечетесь от печальных дум.

— Прошу вас, оставьте меня в покое с моими книгами.

— Вы любите Наталью, — возразила Зиновия, — но разве это основание, чтобы прятаться? Вздохами и причитаниями еще никто не построил лестницу на небеса. Вы должны действовать смело и решительно. Кто же пугается молоденькой девушки? Единственный способ завоевать Наталью для вас состоит в том, чтобы ехать в Михайловку. Однако снимите-ка с меня шубу, здесь жарко.

Сергей кинул соскользнувшую с плеч Зиновии шубу в кресло, а сам уселся на подоконник.

— Обещаю вам, что Наталью вы получите. Клянусь, она станет вашей женой, но сперва вы должны приехать и за мной поухаживать.

— А вы не думаете, что Наталья начнет ревновать?

— Она уже ревнует, но важно другое: сумеете ли вы хоть чуточку влюбиться в меня? Ибо это необходимо, если вы намерены хорошо сыграть свою роль.

— Вы даже не представляете себе, Зиновия, сколько усилий мне приходится прилагать, чтобы не влюбиться в вас…

— Правда? — Она с очаровательной улыбкой взглянула на него. — Итак, вы приедете?

— Еще не знаю.

— Сергей, я говорю серьезно: вы должны приехать, и уже завтра.

— Ну, если вы полагаете…

— Я так хочу. Разве я не была вам послушна? Теперь вы меня разочек послушайте.

— Стало быть, я приеду.

— Весьма благоразумно с вашей стороны. — Зиновия бросила на него хитрый взгляд и потом закурила папироску. — А вы будете за мной ухаживать?

— Естественно.

— И чуточку в меня влюбитесь?

— Не без этого, — ответил Сергей. — Однако теперь давайте, наконец, поговорим о делах.

— Нет, я и слышать о них не желаю, — перебила она. — Но хорошо, что вы мне об этом напомнили: вот здесь немного денег… — Она положила на стол пятьсот флоринов. — Я все-таки не должна забывать о своем долге. Это немного, но это только начало.

Сергей слегка покраснел.

— С этим можно не торопиться.

— Нет, прошу вас, возьмите деньги, я и без того вам многим обязана — пожалуйста, не конфузьте меня.

Сергей написал расписку и затем вынул пачку разных бумаг.

— Вот счета.

— Я ведь уже сказала, что у меня сейчас нет охоты просматривать их.

— Но это необходимо…

— Хорошо, тогда, с вашего позволения, я заберу их с собой. — Она сунула бумаги в сумочку. — А теперь проявите учтивость и скажите, что я вам нравлюсь. И вообще, вас ждет фиаско, если вы не поупражняетесь заранее в поклонении мне. Итак, приступайте к делу!

— Зиновия, вы самая легкомысленная женщина на свете, — ответил Сергей, — и тем не менее вы мне очень симпатичны, но именно по этой причине и потому, что я ценю ваши достоинства, мне не хотелось бы вступать в игру с вами.

— Тогда влюбитесь в меня серьезно, и мы избежим всей этой комедии.

— Зиновия, вы неисправимы.

— Дайте мне, пожалуйста, руку.

Сергей подошел к ней, и она вложила ему в ладонь свои изящные розовые пальчики.

— Я вам действительно чуточку нравлюсь? — едва слышно спросила она, поднимая на него красивые темно-голубые глаза.

— Да.

— Тогда я удовлетворена.

Она поднялась с кресла.

— К чему вдруг такая спешка?

— Потому что… ах! Лучше не спрашивайте. Вам меня не понять.

Царственным движением она накинула на себя горностаевую шубу и быстро двинулась к выходу.

Сергей проводил ее удивленным взглядом.

Во второй половине следующего дня он, как и обещал, прибыл в Михайловку. Его приняли вежливо, но смущенно — только Наталья при его появлении сочла необходимым иронически улыбнуться.

Сергей нашел в Михайловке графиню, Ванду Бадени, майора, дядюшку Карола, семью Черкавских и Лепернира. Вскоре прибыли и Феофан с Винтерлихом. Последний был загодя извещен письмом и откликнулся на идею постановки маленькой комедии с таким энтузиазмом, какого с лихвой хватило бы на все драмы Лопе де Веги. Карол же радовался, что выбор пал на пьесу, действие которой разворачивается в Древней Греции.

— Все прекрасное пришло оттуда! — воскликнул он. — Уже от одной мысли, что я надену тунику и сандалии, я чувствую себя окрыленным, а удовольствие увидеть в греческих одеждах Зиновию поистине бесценно.

Теперь Зиновия взялась распределять роли: Сергей будет играть Александра Великого, сама она — Олимпию, Феофан — Аристотеля, Винтерлих — Диогена. Парой придворных дам стали Аспазия и Лидия; Наталья получила роль Лики, любимой рабыни Олимпии. Майору с Каролом предстояло изображать двух македонских полководцев, кадету, Даниле и Василию — сановников при дворе, Алене и Ванде — рабынь.

Феофан и братья Черкавские еще прежде успели переписать роли.

Таким образом, все сразу приступили к читке пьесы.

Фабула комедии была следующей. Александр Великий настолько влюблен в свою красивую супругу Олимпию, что становится ее рабом и совершенно забывает о грандиозных военных планах. Мечи праздно бездействуют в ножнах, механизм государственного правления вот-вот остановится. Военачальники и придворные выражают свою озабоченность, тогда как дамы двора с ликованием приветствуют наступление новой эпохи господства женщины.

Аристотель, бывший воспитатель Александра, старается его образумить. И ему отчасти удается настроить царя на другой лад. Однако Олимпия чувствует, что на мужа оказывают противное ее намерениям влияние, и, открыв в лице женоненавистника Аристотеля своего противника, решает немедленно наказать его — и отвоевать своего супруга.

Оставшись наедине с жестокосердным философом, она так умело пользуется всеми приемами обольщения, что Аристотель в конце концов оказывается у ее ног. В этот момент входит Александр, которого Олимпия предусмотрительно попросила спрятаться в соседней комнате, и посрамленный философ терпит очень забавное поражение.

Пьеса вызвала всеобщее одобрение. Зиновия постановила, что первый акт должен быть разучен в течение ближайших трех дней и что после этого можно приступать к репетициям.

Затем Винтерлих уселся за рояль, и начались танцы. Зиновия уединилась с Сергеем в дальнем уголке, где стоял небольшой диван, рассчитанный как раз на двух человек. Сергей вообще не танцевал, а Зиновия каждый раз после очередного тура с Феофаном или Каролом возвращалась к нему.

Наталья, казалось, не удостаивала обоих даже взглядом, но на самом деле незаметно наблюдала за ними и только вполуха слушала то, что нашептывал ей майор. Время от времени она громко смеялась или игриво хлопала своего поклонника веером, однако готова была расплакаться, настолько тяжелый груз лежал у нее на сердце.

Майор рассчитывал в этот вечер продвинуться вперед, и надежду его разделяла вся семья Меневых, с удовлетворением взиравшая на перспективу такого сватовства. Наталье же эти планы сейчас были еще более чужды, чем когда-либо.

Кадет ни на шаг не отходил от Аспазии, глаз с нее не спускал, и стоило ей шевельнуться или обвести взглядом зал, как он тут же вскакивал на ноги и спрашивал, не угодно ли ей чего.

Между тем Феофан был мрачнее тучи. Он возбужденно расхаживал взад и вперед, бросал на Сергея испепеляющие взгляды или внезапно подхватывал даму, оказавшуюся поблизости, и неистово кружился с нею по залу. Зиновия, которую забавляла его немая ярость, наконец подозвала его к себе, смахнула у него со лба прядь волос и с благосклонной улыбкой проговорила:

— Скажи Винтерлиху, чтобы сейчас он сыграл кадриль, я хочу танцевать с тобой.

Пока Зиновия с Феофаном выделывали фигуры кадрили, Сергей спокойно сидел в углу, и это, как ни странно, рассердило Наталью еще сильнее, чем его доверительная беседа с Зиновией.

— Сергей ведет себя совершенно бестактно, — сказала она, обращаясь к матери. — Я понимаю, что он увлечен Зиновией, но зачем же так демонстративно показывать всем, что для него существует только она.

За ужином Наталья вдруг подняла бокал и чокнулась с майором. Зиновия в ту же секунду незаметно толкнула Сергея и, не двигаясь и не меняя выражения лица, шепнула:

— Поздравляю, в этом раунде победа за вами.

20. Проигранная партия

Михайловская усадьба теперь больше походила на огромную мастерскую, чем на барское поместье. В просторной комнате первого этажа еврейский портной с двумя подмастерьями трудился над театральными костюмами. Всю первую половину дня дамы очень усердно ему помогали.

Кроме того, на подхвате у них была Софья. В маленьком зале, полностью освобожденном от мебели, трудились дядюшка Карол и Винтерлих, под их началом работали Ендрух и Квита. Казак строгал и пилил брусья, необходимые для возведения театральных подмостков, Квита же из картона, цветной бумаги, золотой и серебряной фольги изготавливала реквизит, прежде всего шлемы и короткие мечи.

Винтерлих и Карол — оба в одних жилетах, с сигарами во рту — разрисовывали декорации, занавес и передвижные детали интерьера; Зиновия расхаживала по комнатам, наблюдала за ходом работ, проверяла и отдавала распоряжения, хвалила и порицала.

— Как тебе нравится этот задник? — приосанившись, с гордостью спросил Карол.

— Что же на нем изображено? — произнесла с очевидным сомнением Зиновия.

— Да это ведь сад македонского царя, — обиженно произнес Винтерлих, точно скипетром размахивая большой кистью.

— Ах, вот оно что… Я, конечно, в подобных вещах не столь компетентна, как Карол… Но, признаюсь, мне не приходилось слышать, что в саду македонского царя на деревьях росли цветная капуста и спаржа.

— Однако, сударыня, — возразил Винтерлих, — вас эти пальмы должны были бы удовлетворить…

— Разве пальмы так выглядят?! На мой взгляд, они больше похожи на спаржевые деревья.

Во второй половине дня состоялся прогон. Плоцкий взял на себя функции суфлера, обязанности режиссера исполняла Зиновия. Но на самом деле одновременно разыгрывались две комедии: одна на театральных подмостках, которые были возведены слугами в большом бальном зале, а другая — в окружавших их полутемных закоулках и укромных местах.

Менев, казалось, находился здесь исключительно ради того, чтобы подавать Зиновии руку, когда та сходила со сцены, и в такие моменты его жесткие усы невзначай касались нежной женской кожи, царапая ее. По завершении репетиции на щеках и руках Зиновии от этих медвежьих нежностей остались красные пятна. Увлеченный куртуазным служением, Менев, понятное дело, не слышал сладких перешептываний Аспазии и кадета — в другом конце зала, где, прислоненная к стене, стояла забытая трехногая софа.

Сергей, насколько ему позволяла роль, не отходил от Зиновии ни на шаг, при каждом удобном случае оказывая ей маленькие услуги, за что она всякий раз награждала его приветливым взглядом.

Каждый раз, когда она покидала сцену, он торопливо приносил ей фотэ, а когда усаживалась, заботливо подставлял под ноги скамеечку.

В такие минуты лицо Натальи бледнело. Она делала вид, будто безумно увлечена майором, однако на самом деле думала только о Сергее — человеке, на чьи приветствия едва отвечала и к которому поворачивалась спиной, если он оказывался рядом.

Когда после окончания репетиции затеяли танцы и во время кадрили Сергей прикоснулся к ее руке, та оказалась холодной как лед.

— Вам нездоровится, барышня? — участливо поинтересовался он. — У вас такие холодные руки…

— Холодные руки, зато горячее сердце, — насмешливо ответила Наталья и бросила на майора взгляд, от которого тот почувствовал себя на седьмом небе, что вызвало сочувствие у Сергея, Зиновию же заставило рассмеяться.

У Феофана был вид сбежавшего из зверинца тигра. Он ревновал ко всем и особенно к Сергею: стоило ему увидеть Сергея рядом с Зиновией, как глаза у него начинали вращаться точно огненные колеса на повозке Замиэля,[48] катящейся по Волчьему ущелью.

Этот вечер оборвался гораздо раньше обычного, потому что снег беспорядочными массами вдруг неистово закружил между небом и землей, и у гостей возникло опасение, что скоро заметет все дороги. Когда последние сани с печальным звоном растворились во мгле, Зиновия поднялась к себе в горницу. Вскоре в доме воцарилась мертвая тишина, однако наверху еще теплилась лампа. Странное беспокойство охватило Зиновию, и она все никак не решалась лечь спать.

Внезапно кто-то постучал в окно. Она вздрогнула от испуга и неожиданности. Неужели это Сергей? Зиновия, обычно такая хладнокровная, мгновенно утратила самообладание. Быстро сунув руки в подбитые горностаем рукава пурпурной шубы, она отворила окно.

Каково же было ее разочарование, когда в оконном проеме появилась физиономия Феофана, а через мгновение юноша спрыгнул в комнату.

— Ты в своем уме?

— Если я здесь, то виной тому ты сама, — возразил он. — Почему ты больше не приезжаешь в город? Почему твои взгляды и рукопожатия достаются только Сергею?

— Уходи, не хочу тебя слушать, — ответила Зиновия, — если тебя здесь увидят, что подумают твои родители, другие люди?

— Не уйду, — заупрямился Феофан.

Скрестив руки на груди, Зиновия принялась расхаживать из угла в угол, застланные ковром половицы жалобно стонали под гневными шагами жестоких ножек.

— Ты еще тут?

— И останусь тут.

— Тогда хотя бы закрой окно, дурачок.

Феофан послушно исполнил просьбу, и Зиновия села на диван.

— Скажи, ты любишь Сергея? — заговорил он, присев на подоконник.

Она не ответила.

— Ты сердишься?

— Разве непонятно, что ты меня компрометируешь? — спокойно проговорила она. — Что я никогда не прощу тебе твоей сегодняшней выходки? Что с каждой минутой твоего пребывания здесь мой справедливый гнев только усиливается?

Зиновия вдруг отчетливо поняла, что эта партия для нее проиграна. Что она выпустила на волю стихии, которые больше не может держать в узде.

С Феофаном придется расстаться.

— Я не хочу быть чем-то вроде твоего раба, — запинаясь, вымолвил он.

Ее красивые глаза недобро смеялись из-под полуприкрытых век, сквозь шелковистую завесу ресниц.

— Тогда чего ты хочешь? Я поступлю с тобой соответственно. А сейчас оставь меня! — приказала Зиновия, высоко вскидывая царственную голову. — Сию же секунду оставь, не то пожалеешь.

— Я подчиняюсь.

— Открой окно.

Он открыл.

— А теперь спокойной ночи!

Феофан покорился судьбе: он бросил последний взгляд на Зиновию и исчез за окном, которое тотчас захлопнулось. Пока Зиновия наверху облегченно переводила дух, Феофана внизу подхватили крепкие руки.

— Кто здесь? — дрожащим голосом спросил он. — Разбойник?

— Это я.

— Кто?

— Я.

— Сергей?

— Нет, Феофан, не Сергей — но тебя-то кой черт принес сюда в этакую метель?

— Я услышал шум…

— И тогда решил, что Сергей поет нашей красавице тетушке серенады?

— Если ты так ревнуешь Сергея, значит, наверняка любишь. Вот мой совет: накинь на него петлю Гименея, пока Зиновия не заковала его в рабские цепи.

— Вздор!

Наталья шлепнула Феофана и убежала в дом.

21. Аптека Амура

Перед Рождеством Феофан и оба сына священника приехали домой на каникулы.

Сначала Феофан старался держаться подальше от красивой тетушки, он только тогда отваживался смотреть в ее сторону, когда та была занята другими, но едва их взгляды встречались, сконфуженно отворачивался. Настроение у него было хуже некуда. Феофан отчаянно скучал, и в то же время жаждал услышать доброе слово Зиновии, поймать любезную улыбку на ее алых губах. Единственным утешением для него стала верховая лошадь. Он часами скакал по снегу в метель и ветер, чтобы затем усталым воротиться домой и играть в домино со старенькой двоюродной бабушкой.

В конце концов Зиновия почувствовала к нему сострадание, поэтому однажды утром, едва он вскочил на лошадь, она высунула голову в окно и позвала его. Феофан тотчас же спрыгнул на землю и стрелой взлетел по лестнице. Зиновия, живописно раскинувшаяся на диване в голубом шелковом капоте, приветствовала его улыбкой, не лишенной ехидства.

— Ты простила меня? — спросил он, осыпая поцелуями ее руки.

— И да, и нет, — молвила она. — То есть я больше не сержусь, но я запрещаю тебе всякую фамильярность и, прежде всего, ревность.

— Я согласен на все, — запинаясь, пролепетал Феофан, — только будь снова милостива.

— Первым делом выслушай мои наставления, — продолжала она, — к милостям я пока не готова. Наталья видела тебя в тот вечер, и это скверно, потому что если она не враг мне уже сейчас, то наверняка вскоре им станет. И мне мало того, чтобы впредь ты был осторожен, когда смотришь на меня или со мной говоришь, — ты должен вдобавок самым недвусмысленным образом поухаживать за другой.

— Понимаю.

— Ты начнешь прямо сегодня.

— И кто же та красавица, которую ты выбрала для этой мистификации?

— Алена.

— Эта простоватая сельская девушка?

— Алена очень симпатичная.

— Может быть, но мне она не нравится.

— Об этом я тебя не спрашиваю! — воскликнула Зиновия и метнула на него взгляд, в котором сосредоточилась вся свирепо-сладостная власть женщины. — У тебя в такой ситуации вообще не может быть своего мнения. Я считаю Алену подходящей кандидатурой, и для тебя этого должно быть достаточно. Ты повинуешься или не хочешь?

— Хорошо, я буду за ней ухаживать.

— Ты сейчас же отправишься верхом в дом священника, и не возвращайся ко мне до тех пор, пока не завоюешь хотя бы один поцелуй Алены.

С этими словами она поднялась с дивана и проводила племянника. Она держала его за руку. Озорно пританцовывая, точно ребенок, погладила его лошадь и еще напутственно кивнула ему, когда он выезжал со двора.

«Как же легко управлять мужчинами, — подумала она, неспешно возвращаясь к себе в горницу, — сегодня он еще пылает страстью ко мне, а завтра, глядишь, уже запутается в золотистых силках Алениных волос. Амур, бесспорно, гомеопат, он врачует влюбленность влюбленностью, а безумие — другим безумием».

Феофан поскакал к усадьбе священника не прямой дорогой, а в объезд, через лес. Он и сам, собственно, не мог бы вразумительно объяснить себе, зачем выбрал окольный путь. И еще меньше — почему не въехал, как обычно, прямо во двор, а сначала, подобно коршуну, покружил вокруг церкви и дома и только затем спешился возле хаты церковного певчего и здесь в полуразвалившемся стойле привязал лошадь. Увязая в глубоком снегу, он осторожно, словно проводил военную разведку, двинулся дальше, с усилием открыл садовую калитку и, обогнув амбар, подошел к каменной стене дома. Никто его не видел, кроме старого цепного пса, да и тот лишь приветливо оскалился и завилял хвостом.

Из прачечной вырывался пар, оттуда доносились разнообразные звуки: шипение горячей воды, шорох белья в кадке, монотонные удары деревянного валка и веселый дуэт двух звонких женских голосов. Феофан прислушался. Это была Алена, разговаривающая со служанкой священника. Молодой человек отворил дверь и оказался в облаках густого пара, среди которых подобно теням преисподней двигались две крепкие девичьи фигуры.

— Что вам здесь нужно, господин Менев? — крикнула Алена, приостановив работу и уперев левую руку в бок. Одетая в груботканую сорочку и крестьянский корсаж, в белой косынке, из-под которой выбивались тяжелые светло-русые волосы, девушка приоткрыла рот, сверкнув двумя рядами драгоценных жемчужин, и в этот момент чрезвычайно понравилась незваному гостю. Он доверчиво приблизился к ней и сказал:

— Мне просто захотелось посмотреть, что вы делаете.

— Это не зрелище для молодых господ! — воскликнула она. — Вы нам мешаете, уходите же, мне стыдно стоять перед вами в таком виде.

— Почему же, Алена? Вы выглядите прелестно…

— Лучше не задерживайте меня, — быстро возразила она, — иначе мы и вас выстираем.

Обе девушки залились громким, грубым смехом, который, как ни странно, Феофану очень понравился.

— Какая вы сегодня задорная, Алена, — влюбленно проговорил он и двинулся к ней.

— Не подходите ко мне слишком близко! — воскликнула она, всплеснув руками. — Я мокрая, как губка.

— Я все же отважусь, — пробормотал он, — уж больно вы симпатичная…

Она брызнула ему в лицо водой, но это ее не спасло. В следующую секунду Феофан обнял Алену и поцеловал в губы. Девушка молча это стерпела.

— Безобразие! — только и пролепетала она, а затем, с наигранной яростью зачерпнув мыльной пены, окропила его с головы до ног. Теперь он со смехом отпрянул. Это придало ей смелости, она схватила мокрое полотенце и принялась охаживать им Феофана, а потом победно прогнала во двор.

Когда он, уже стоя снаружи, промокал себя носовым платком, Алена открыла окно.

— Уж если вы, дерзкий человек, украли у меня поцелуй, — крикнула она, — то в следующий раз, по крайней мере, привезите мне книги! Я у вас видела замечательные истории.

По возвращении Феофана в Михайловку Зиновия сразу спросила:

— Ты поцеловал ее?

— Трижды, тетя.

— О! Ты прекрасный ученик!

Назавтра, во второй половине дня, Феофан опять поскакал в усадьбу священника. Бог Амур проявил к нему благосклонность, посеяв раздор между двумя супругами-крестьянами, которые теперь в канцелярии церковного прихода упрямо сопротивлялись попыткам Февадии их примирить. Священник же, присутствовавший при этом, сидя в кресле, сосредоточенно изучал карту звездного неба. Данила с Василием отправились в близлежащий лес, чтобы пострелять волков или лисиц — с одним ружьем на двоих, поскольку другого огнестрельного оружия в доме не было. Феофан застал Алену в кухне. Она раскраснелась, стоя у печи и помешивая на большой сковороде квашеную капусту.

— Вы опять явились? — проговорила она, насмешливо поднимая уголки губ.

— Я принес вам книги.

— Очень обязана. — Алена взяла их и спрятала в кухонный шкаф. — Но вы ведь прибыли сюда не для этого.

— Вы удивительно проницательны, — заметил Феофан. — Разумеется, я приехал ради вас.

— Стало быть, теперь вы, видимо, хотите познакомиться с черпаком! — весело воскликнула она.

— Если я удостоюсь вашего поцелуя, можете угостить меня хоть метлой.

— Что это вы себе вообразили, господин Менев? — ответила Алена. — До сей поры вы меня в упор не замечали, а теперь так нежданно-негаданно…

— До сей поры вы, Алена, еще были ребенком, а теперь вы красивая женщина.

Она залилась ярким румянцем и молча склонилась над плитой, а Феофан подошел к ней сзади и тихонько поцеловал в затылок. Алена восприняла это спокойно.

— Теперь вы довольны?

— Да.

— Тогда уходите, иначе тетушка меня выбранит.

Она проговорила это, не глядя на юношу, и, лишь когда он уже стоял у порога, бросила в его сторону мимолетный, но ласковый взгляд.

Вечером священник с женой и сыновьями пожаловали в Михайловское поместье.

— А где Алена? — поинтересовалась Зиновия.

— Она занимается изготовлением рождественских яслей, — ответила Февадия.

Феофан незаметно выскользнул на улицу и пешком поспешил в церковную усадьбу. Во дворе он увидел служанку, которая начищала ваксой огромные сапоги священника.

— Барышня у себя в комнате, — сказала она, — а больше здесь сейчас никого.

Феофан миновал сени и без стука вошел в светелку, где за большим столом сидела Алена и как раз золотила звезду, которая должна была парить над яслями.

— Я знала, что вы придете, — спокойно и решительно произнесла она. — И так даже лучше: мы сможем объясниться без помех.

Феофан присел на сундук, стоявший возле стола, и взял ее руку.

— Мне для работы нужны обе руки, — сказала она.

— Давайте все же сперва поговорим.

— Хорошо. Итак, чего вы добиваетесь? Вы доставите мне неприятности, если будете продолжать в том же духе. Шутите свои шутки с какой-нибудь другой девушкой.

— Для меня это серьезно, Алена, — пробормотал он. — Я люблю вас, люблю всем сердцем.

— Красивые слова.

— Я говорю правду, и если вы не можете быть добры ко мне, то лучше скажите сразу, не мучьте меня напрасно.

Алена посмотрела на него и потом опустила голову на нежно вздымающуюся грудь.

— Мне уйти?

Она не проронила ни слова.

— Вы меня ненавидите?

— Вовсе нет.

— Но ваше сердце, верно, принадлежит другому.

— И это не так.

Он медленно поднялся, привлек ее к себе и поцеловал, и она в этом поцелуе отдала ему всю свою бесхитростную и добрую душу.

— Однако вам не следует сюда приходить.

— Где же еще я могу вас увидеть?

— В Михайловке или у старушки Фабрицовой.

Феофан опустился перед ней на колено.

— К чему эта поза, — сказала Алена, — разве я молодая графиня? Будьте ж благоразумны.

Но поскольку он не хотел быть благоразумным, в ней внезапно проснулось все ее озорство. И прежде чем он догадался о ее намерении, она мазнула его кистью с золотой краской по носу. Нос теперь блестел, точно орех на рождественской елке, а Алена громко и по-детски непосредственно хохотала.

— Ну, хватит, — сказала она, насмеявшись, — у нас есть и другие вещи для золочения, кроме вашего носа. Помогите же мне. За дело!

Феофан подсел к столу и помог ей оклеить мхом и посыпать золотым песком сотворенные из мягкой бумаги горы, прикрепить звезду и ангела, который принес пастухам благую весть, расставить овец вокруг источника, сделанного из осколка зеркала, и эффектно расположить трех святых волхвов с их свитой, слонами и верблюдами.

— Вы уже успели что-нибудь прочитать из тех книг, которые я вам принес? — между делом спросил он.

— Да, я прочла первый том «Парижских тайн».

— И что вы по этому поводу скажете?

— Я полагаю, своими книгами вы совершенно вскружите мне голову.

Когда Февадия воротилась домой, Алена все еще сидела перед яслями, однако строгая правительница церковной усадьбы тотчас заметила, что ее племянница чем-то смущена.

— Здесь был кто-то? — начала она допрос.

— Никого.

— Почему же ты покраснела, когда я вошла?

— Не знаю.

— Или ты тайком лакомилась?

— Нет, я этого не делала.

Февадия обшарила карманы Алены.

— А ну-ка, встань, — сказала она наконец.

— Зачем же?

Алена затрепетала, но это не помогло. Могучим рывком Февадия приподняла ее и к своему изумлению обнаружила, что племянница сидела на книге.

— «Парижские тайны». Кто тебе это дал?

— Наталья.

— Гм, а где же первый том?

— Вот.

Алена достала и его.

— Это книга не для тебя, — решила Февадия и конфисковала роман. Но к тому моменту, когда попадья в большом белом чепце уже лежала в постели, любопытство пересилило-таки праведное негодование. Она взяла с ночного столика книгу и для начала принялась ее перелистывать.

— Что за сумасшедшие вещи пишут эти французы! — бормотала она. Однако «сумасшедшая вещь» мало-помалу, точно раскаленными щипцами, захватила ее — обычно такую хладнокровную и трезвую женщину. В конце концов, открыв первую страницу, она погрузилась в чтение. И читала до тех пор, пока бледный свет утренней зари сквозь занавески не проник в комнату.

На следующий вечер Феофан поджидал Алену в хате старушки Фабрицовой. Девушка ухаживала за бедной старушкой, когда у той поднималась температура, и, кроме того, при любой возможности чем-нибудь ее одаривала. Вполне естественно, что крестьянка, не имевшая ни мужа, ни детей, ни родственников, была слепо ей предана.

— Барышня вышивает у меня домашние туфли для господина священника, по случаю предстоящего Рождества, а сумочка для милостивой госпожи попадьи уже готова. Замечательно, когда знаешь толк в таком рукоделии! — со вздохом проговорила она и затем занялась своей кошкой.

А Феофан, исполненный приятного беспокойства, все выглядывал в маленькое оконце на улицу, пока не увидел Алену в длиннополом овчинном тулупе и в высоких мужских сапогах, пробирающуюся по глубоким сугробам в сторону хаты.

22. Женская игра

Так наступил сочельник с его строгим постом, предпраздничным беспокойством и торжественной просветленностью. С самого утра никто не брал в рот ни крошки, не выпил ни капли. А между тем на кухне жарили, варили и пекли так, словно поставили себе целью запастись съестным на неделю. Возникали исполинские пироги, намазанные вареньем мазурки,[49] внешне напоминающие шахматные доски, и высокие бабы — достойные подражания Вавилонской башне. Служанки, поминутно хихикая, чистили рыбу, крутили плюшки, забивали домашнюю птицу, обдирали дичь, и посреди этой кутерьмы как полководец стоял Адаминко.

Двоюродная бабушка сидела в кресле с высокой спинкой и молилась по своему древнему молитвеннику. Менев с помощью турецкой трубки превращал гостиную в преддверие ада. Аспазия, вытянувшись на диване, читала «Assommoir»[50] Золя, Наталья играла с Феофаном в шашки. Лидия спала, обняв мопса, Зиновия же сидела у окна спальни, сквозь морозные узоры на стеклах смотрела на раздольный белый ландшафт и размышляла. Она неспешно окинула внутренним взором свою прошлую жизнь, а затем подумала о будущем и о Сергее. На сердце у нее было тоскливо, чего с ней давно уже не случалось.

Время тянулось с томительной медлительностью. И все вздохнули с облегчением, когда солнце, в конце концов, утонуло в снегах и начало смеркаться. Теперь дамы занялись туалетами. Накануне Мотуш привез из окружного города четыре короба с таким же количеством новых вечерних платьев. Счета у торговца, у портного и у скорняка выросли до астрономических размеров, однако никто больше не тревожился по этому поводу, и такая же расточительность, такая же азиатская роскошь царили на кухне и в погребе.

Менев уже неоднократно забирал деньги из сберегательной кассы, но мало задумывался о последствиях; денег пока хватало, а следовательно, никаких причин для беспокойства и новых седых волос не было.

Наконец пробило пять. Был накрыт длинный стол, в серебряных канделябрах мирно горели свечи, и старинные часы проиграли «В этих священных покоях о мести не вспомнит никто». Повинуясь этому оракулу, Менев выбил трубку из красной глины, надел синий длиннополый сюртук с латунными пуговицами и повязал на шею белый платок.

Первые сани въехали во двор, в них сидели майор и Лепернир. Вскоре к крыльцу подкатили Сергей с Каролом, за ними — семья Черкавских в полном составе. За окном уже плясали первые снежинки. А когда появились женщины из семейства Менева, встреченные восхищенным возгласом Февадии, буря завыла во весь голос и началась ужасная вьюга. Белые непроглядные стены выросли вокруг дома. Еврейскому кучеру, который вез охваченного энтузиазмом финансового инспектора, лишь с неимоверным трудом удалось добраться до Михайловского поместья. Когда Винтерлих вошел в комнату, он был похож на покрытую мыльной пеной кисточку брадобрея.

Теперь все наконец были в сборе, все преломили облатки, и после этого Тарас мог приступить к разливанию дымящейся ухи. Гости и хозяева расселись по своим местам. Все выглядели серьезными, но довольными, и набросились на еду, точно голодные волки. Уха, плюшки с начинкой, яичница-болтунья исчезли в мгновение ока. И только карпы под коричневым польским изюмным соусом отчасти умиротворили желудки и души.

Теперь Аспазия остановила ласковый взгляд на кадете.

До этого момента пили сладкий рустер,[51] сейчас бокалы наполнились огненным эрлауэром.[52] Общество оживилось. Винтерлих заговорил о Шекспире, Зиновия взялась рассказывать о последних парижских модах на текущую зиму и о бальных платьях. Последовала жареная рыба с итальянским салатом — и окончательно взяла верх над остатками мрачных мыслей. Каждый почувствовал себя в своей тарелке.

Феофан под скатертью пожал ладошку Алене, которая бросила взгляд в сторону Февадии и, убедившись, что та не обращает на нее внимания, быстро обменялась с юношей бокалом и отпила с того края, которого только что касались Феофановы губы. Зиновия была в новом вечернем платье из блекло-желтого шелка, которое при каждом ее движении шелестело и переливалось. Время от времени она обращала лицо к Сергею и кивала или улыбалась ему. В этом немом диалоге угадывалась особая доверительность, отчего Наталью всякий раз будто пронизывал электрический разряд и кончики ее пальцев вздрагивали, как при ударе грома. Порой ей казалось, что она вот-вот расплачется, однако вместо слез в ее разгневанных голубых глазах и на пухлых губах возникал злой смех. Она откидывала голову и всем своим видом показывала, как безмерно радуют ее пылкие взгляды и льстивые речи майора.

Когда подали громадную парную щуку, Наталья вдруг с вызывающим жестом обратилась к сидевшему напротив Сергею.

— Господин Ботушан, — проговорила она, словно отшлифовывая каждое слово на точильном камне, — вы ошиблись, это моя нога.

— Ошибка вполне объяснимая, милая барышня, — спокойно возразил Сергей, — но смею вас заверить, что вовсе не я тот храбрец, который коснулся вашей ноги.

— Как вы можете это знать?

— Потому что вообще не имею привычки обмениваться мыслями с чужими ногами.

Наталья покраснела как маков цвет, ее губы искривились в болезненной гримасе.

На стол подали пудинг, дымящийся, точно кратер Везувия; затем подоспели мадьярские пироги с яблоками, всевозможные мазурки, ромовые бабы, булки с фруктовой начинкой и золотое токайское вино — венгерские lacrimae Christi.[53]

Внезапно Зиновия положила на камчатую скатерть перед Сергеем три шарика, которые она слепила из пшеничного рождественского хлеба, и с очаровательной улыбкой сказала:

— Это три дамы, которых я загадала. Ответьте, пожалуйста, что вы хотели бы сделать с ними или какие чувства вы к ним испытываете, а потом я назову их имена.

Сергей недоверчиво поглядел в большие, сверкающие глаза соседки.

— Я не замышляю ничего недоброго, — весело добавила та. — Можете быть спокойны. Итак?

— Первую мне бы хотелось поцеловать, — проговорил Сергей после короткого размышления. — Со второй я бы охотно лунной зимней ночью промчался в санях. Что же касается третьей, то я хочу, чтобы она любила меня.

Все разговоры за столом мигом стихли, и каждый с напряженным вниманием уставился на хлебные оракулы.

— В таком случае слушайте, — сказала Зиновия, дотрагиваясь пальцем до первого мякиша. — Вы хотели бы поцеловать Алену, прокатиться в санях со мной и быть любимым Натальей.

Сергей закусил губу, тогда как Наталья гордо и раздосадованно отвернулась. Однако щеки ее предательски зарделись милым густым румянцем.

— Мелкие пророки злобны: все они в конечном счете — замаскированные дьяволята.

— А вы разве еще не в курсе, что я пользуюсь услугами преисподней? — промолвила в ответ Зиновия. — С сатаной следует быть на такой же дружеской ноге, как и с Господом Богом.

Когда все встали из-за стола, господа и дамы закурили папиросы; общество разбилось на небольшие группы, соответственно разным вкусам и интересам. Аспазия, разодетая с экзотической помпезностью индийского кумира, принимала знаки поклонения от Лепернира; Менев, священник, Февадия и Карол играли в вист; двоюродная бабушка задремала в глубоком кресле. Винтерлих изучал иллюстрированный журнал. Лидия, точно самка паука, поймавшая в свои тенета сразу двух мух, блаженно покоилась на диване между Данилой и Василием.

Наталья и Алена уселись за шашечную доску. За их игрой наблюдали Феофан и майор, облокотившийся о спинку стула Натальи. Зиновия, взявшая в плен Сергея, уединилась с ним на маленькой софе.

— Что вы скажете теперь? — чуть слышно спросил он. — Вы все еще верите в мою победу в этой игре?

— Сейчас больше, чем когда-либо.

— Вы заблуждаетесь, Зиновия: то, что сверкает в голубых глазах Натальи, — не просто девичье упрямство. Это враждебность ко мне.

— Вы слепы.

Игра завершилась, и Наталья поднялась на ноги.

— Позвольте, барышня, пригласить вас сыграть одну партию со мной, — произнес Сергей.

— Сыграйте-ка лучше с Аленой, — насмешливо ответила Наталья, — она и без того задолжала вам поцелуй.

— Вы правы, — весело откликнулся Сергей, — давайте поглядим, можно ли верить оракулу. Итак, дорогая Алена, мы играем на поцелуй!

— Ничего не выйдет.

— Еще как выйдет, — вмешалась Зиновия. — Но что мы сделаем с вами, Сергей, в случае вашего проигрыша?

— Пусть господин Ботушан, если проиграет, весь вечер будет моим слугой, — определила Наталья.

— Вашим рабом, если вы не против, — быстро возразил Сергей.

— Даю слово, — продолжала Наталья, — что я никоим образом не облегчу его жребий.

— Вам при любом исходе можно лишь позавидовать, — буркнул майор.

Партия началась. Тесный кружок, обступивший шашечную доску, с крайним напряжением следил за ходом игры. Наталья затаила дыхание, глаза ее горели странным огнем. Когда после четвертого хода стало ясно, что Алена заметно уступает своему противнику, ладони, на которые Наталья оперла разгоряченное лицо, задрожали. Сергей выиграл партию единым натиском, и, пока Алена еще с изумлением взирала на доску, он уже вскочил на ноги и крепко поцеловал ее в сочные губы.

— Складывается впечатление, что вы меня испугались, — проговорила Наталья. — В противном случае вы бы проявили галантность и уступили даме.

— У вас по-прежнему есть возможность подвергнуть испытанию мою храбрость.

— О, разумеется! — ответила Наталья. — Я знаю, что вы будете моим рабом, стоит мне только захотеть, но я не хочу.

— Не бросаете ли вы вызов оракулу? — с улыбкой заметил Сергей.

— Что касается меня, — вмешалась Зиновия, — то, поскольку Алена отдала вам поцелуй, я тоже намерена исполнить повеление оракула и прокатиться с вами в санях. Идемте. Подайте мне, пожалуйста, шубу. Я просто сгораю от желания немного проветриться на морозе. Вы только поглядите, какая чудесная ночь. Поехали!

С этими словами она взяла его под руку и увела.

Через некоторое время со двора послышались звон бубенцов и пощелкиванье кнута, постепенно затихшие вдали.

Наталья играла с майором в шашки. Внезапно она резким движением смешала на доске фишки, поднялась и подошла к окну. Майор с удивлением поглядел ей вслед. А она прижалась разгоряченным лицом к стылым стеклам и смотрела на сверкающий под лунным сиянием снег. Деревья стояли в отдалении, точно гении края в затканных серебром одеяниях, и в воздухе разносилось утешительное, как хор ангелов, пение: «Благословен будь Господь в небесах и мир на земле!»

Будто по-матерински ласковая рука коснулась сейчас ее молодого беспокойного сердца, в котором никак не хотел воцариться мир и от которого счастье, казалось, было столь же далеко, сколь и приглушенно мерцающий наверху диск луны.

В этот момент Наталья почувствовала, что начинает ненавидеть Зиновию. По ее пылающим щекам потекли тихие слезы, но она не хотела плакать, а потому вытерла глаза и, быстро решившись, снова вернулась к обществу.

Когда Зиновия под руку с Ботушаном воротилась с прогулки, ее красивое лицо, обрамленное меховым воротником, лучилось счастьем и свежестью. Наталья, сидевшая за шашечной доской, старательно делала вид, будто не замечает ее, однако Зиновия положила ей руку на плечо и, улыбнувшись, шепнула на ухо:

— Теперь твоя очередь, Наталья, привести в исполнение прорицание оракула.

— Никогда, — ответила девушка вполголоса, но так, чтобы Сергей мог разобрать каждое слово. — Я не донашиваю одежды с чужого плеча, и подержанного возлюбленного мне тоже не надо.

— Вздор.

Наталья презрительно пожала плечами и продолжала игру. Зиновия, когда Сергей помогал ей освободиться от шубы, едва слышно сказала ему:

— Ну, что вы думаете по поводу своего ангела, у него очень милые коготки, не так ли?

— Признаюсь, я уже и не знаю, что думать.

— Это оттого, что вы, как все влюбленные мужчины, видите в своей даме идеал, — возразила Зиновия. — Однако удивляться тут нечему, потому что каждый человек по своей природе — злой. И только образование делает нас милосердными и сострадательными.

— Звучит парадоксально.

— Но по сути, это не парадокс. Присмотритесь внимательно, и вы увидите, как в любом человеке, который вроде бы наделен самыми лучшими качествами, вдруг в какой-то момент, совершенно нежданно, обнаруживается зло.

В эту минуту Винтерлих встал со стула, торжественно вышел на середину комнаты, откашлялся и попросил присутствующих разрешить ему прочитать вслух стихотворение.

— А вот вам и пример, — со смехом воскликнула Зиновия, — разве я не права? Кто бы подумал, что добродушный Винтерлих, который выглядит так, будто и комара не обидит, способен на подобное зверство?

— «Солдатская вдова», — объявил Винтерлих. И после того как заглавие произвело на слушателей должный эффект, с пафосом, уместным лишь в похоронных речах, продолжил. Он метал стихи в потолок или цедил их сквозь зубы, будто третьего не дано, и походил на Ирода, приказывающего истребить всех вифлеемских детей. Когда по окончании выступления его наградили аплодисментами, он польщенно отвесил поклон и был столь великодушен, что тут же начал декламировать второе стихотворение. Оно называлось «Фальшивомонетчик» и состояло из тридцати строф.

Уже на седьмой строфе с Зиновией случился припадок истерического смеха, и она, зажав рот носовым платком, выбежала из комнаты. Благополучно завершив декламацию, Винтерлих произнес:

— Мне еще не доводилось наблюдать, как мое стихотворение исторгает у людей слезы, но у этой благородной дамы, должно быть, исключительно впечатлительное и доброе сердце. Остальные, слава Богу, выдержали до финала.

Было уже поздно, когда гости начали прощаться. Первым откланялся Сергей. Прежде чем сесть в сани, он остановился во дворе и спросил себя: «Она любит меня или ненавидит?» И непроизвольно посмотрел на далекие звезды, словно хотел попросить совета у них, видевших — начиная с первых ликующих дней творения — столько безумства и мудрости, столько всяких радостей и страданий.

Звезды ничего не ответили. Но ему показалось, будто тысячи лукавых глаз моргнули золотыми ресничками и тихое хихиканье огласило погруженную в сновидения ночь.

23. Домашний театр

На третье января было назначено представление теперь уже полностью разученной комедии. Погода благоприятствовала задуманному, и ожидалось, что со всех дальних и ближних окрестностей съедется множество приглашенных на этот праздник гостей. С раннего утра во всем доме царили лихорадочное беспокойство и кипучая деятельность — прежде всего, на кухне, в погребе и в театральном зале. Все дамы расхаживали в неглиже, накрутив волосы на папильотки; услышав звук приближающихся мужских шагов, они с криками, точно стайка воробьев, кидались врассыпную.

После завтрака Зиновия прилегла на диван и предложила Феофану еще раз прослушать ее роль. Забывая какое-нибудь слово, она, чисто по-женски, слегка хлопала его рукой, как будто это он сбивался. Завершив прогон, она выпрямилась.

— Феофан, посмотри на меня хорошенько, — проговорила она, — как я сегодня выгляжу?

— Ты, как всегда, прекрасна. Кого ты собираешься покорить?

— Не тебя! — насмешливо воскликнула она. — В тебе я уверена. Не воображай себя свободным, ибо мера твоей свободы определяется длиной моей цепи.

В течение второй половины дня собрались все занятые в спектакле. Феофан сам съездил на санях за Аленой. Гордая и счастливая, сидела она рядом с ним, а когда в Михайловке он поднял ее из саней, украдкой пожала ему руку.

Между тем уже сгущались сумерки. В гардеробных зажгли лампы и свечи на зеркалах. Дамы принялись наряжаться. Господа последовали их примеру.

— Это самый счастливый день в моей жизни, — признался Винтерлих после того, как цирюльник приладил ему парик. — Вы, господин Богданович, верно, полагаете, что я финансовый инспектор Винтерлих? Вы ошибаетесь, я Диоген.

— Что вы имеете в виду?

— Господин Винтерлих хочет сказать, он настолько проникся духом своей роли, — заметил Данила, — что теперь…

— Ерунда! — перебил его Винтерлих, драпируясь в рваную накидку. — Я не роль играю, я вообще не играю, я есть Диоген, я им являюсь, где моя бочка? Александр, не заслоняй мне солнце, это единственная милость, о которой я прошу тебя, покоритель мира!

— Прекрасна, — сказал дядюшка Карол, — уже сама величественная мечта. Если ты родился с опозданием на две тысячи лет, то можешь, по крайней мере, на несколько часов перенестись в ту эпоху, когда благосклонно правила Афродита, когда ваял Фидий и слагал свои строки Софокл.

В большой комнате, где хлопотливо суетились, хихикали и кричали дамы, Зиновия гримировала Аспазию. Та смотрела на себя в зеркало и удрученно вздыхала.

— Ах, если б можно было вечно оставаться молодой! — пробормотала она.

— Тебе нужно постоянно подкрашиваться, — возразила Зиновия, — в этом весь секрет.

Потом принялась одеваться сама Зиновия. Голова у нее была в порядкае, с греческой прической и в сверкающей диадеме она казалась настоящим чудом. Небрежно сбросив вышитые золотом черевички, Зиновия окликнула Наталью.

— Чего ты хочешь?

— Подойди, надень мне сандалии!

Наталья покраснела и задрожала, однако лучистые завораживающие глаза Зиновии буквально парализовали девушку и заставили ее еще раз опуститься к ногам соперницы.

— Тебе больше не доставляет удовольствия быть моей рабыней? — иронически спросила та.

Наталья промолчала.

На двух огромных санях прикатили оркестранты гусарского полка. Они выстроились перед крыльцом и в качестве приветствия исполнили вальс Штрауса. Сбежалась дворня, а в окнах появились головы дам.

Ендрух стоял на ступеньках, ведущих в дом. Благодаря воспитанию Зиновии он постепенно превратился в несносного щеголя, зато теперь по-настоящему нравился девушкам. Деревенские красавицы мечтали о нем, хотя он едва обращал на них внимание, а угодливые домашние феи просто его боготворили. Они и сейчас — все три — жались к нему и ластились.

— Давай, Ендрух, — шепотом говорила Софья, прислонившись к его левому плечу, — потанцуй со мной!

— Я что, какой-то крестьянин, чтобы отплясывать прямо здесь? — важно ответил тот, поигрывая лорнетом, который ему подарила Зиновия.

— А со мной потанцуешь, да? — сказала Дамьянка и крепко обняла его за плечи.

— Веди-ка себя прилично, — с раздражением стряхнул ее руки Ендрух.

— Правильно делаешь, что не связываешься с этими дурочками, — кивнула Квита. — Есть и другие сердца, которые неравнодушны к тебе.

Ендрух сделал вид, будто ничего этого не слышит.

Между тем в театральном зале зажгли лампы, и пространство сцены заполнилось персонажами античного мира.

— Как я выгляжу? — спросила Алена, подойдя за кулисами к Феофану, который репетировал свою роль.

— Очаровательно, — произнес он в ответ.

Аспазия расположилась на покрытом тигровой шкурой позолоченном ложе, которое установили на сцене. Кадет стоял рядом, любуясь ею.

Когда за кулисами появилась Зиновия, все сгрудились вокруг нее, с искренним восторгом глядя на примадонну, и только в отдалении она заметила один взгляд, пылающий скрытой ненавистью. Это был взгляд Натальи, которая, точно в лихорадке, наблюдала за тем, как Сергей, улыбаясь, держит Зиновию за руку и о чем-то с ней шепчется. Сани одни за другими въезжали во двор, и зрительный зал постепенно заполнялся. Было шесть часов вечера, когда на сцене появился Менев и сообщил Зиновии, что можно-де приступать.

Плоцкий забрался в суфлерскую будку. Прозвенел колокольчик, и гусарский оркестр начал исполнять увертюру. Когда замер последний звук труб, занавес взвился.

Представление превзошло все ожидания. С каждой минутой все больше забывалось, что перед публикой играют дилетанты. Сергей полностью соответствовал своей роли. Винтерлих с Феофаном напоминали веселых шекспировских персонажей. А Зиновия буквально завораживала своим внешним видом, мимикой и жестами, благозвучием голоса и той манерой исполнения, при которой в каждое слово вкладывается особое звучание; эта женщина не играла и не декламировала свою роль, а жила ею.

— Вы просто чудо, сударыня! — прошептал ей за кулисами Винтерлих.

— Вы довольны? — спросила Зиновия Сергея. — Я играю только для вас.

— Каким талантом вас наделила расточительная природа! — промолвил в ответ Сергей. — Какое счастье вы могли бы подарить мужчине — счастье, превосходящее самые смелые фантазии, — а так…

— Вы полагаете, что у меня нет сердца, — сказала Зиновия. — Для вас, Сергей, оно есть.

Она прямо посмотрела ему в глаза. В этот момент он будто заглянул в глубину ее души, и не увидел там ни лжи, ни кокетства, ни вероломства.

Сергей смущенно уставился в землю. Зиновия ждала ответа, а он не находил слов. Он только чувствовал, как она медленно и неуклонно обволакивает его прочнейшей золотой паутиной своих колдовских чар. И вместе с ним почувствовала это Наталья, которая незаметно для них схоронилась за розовым кустом, нарисованным гениальной кистью Винтерлиха, и, подслушивая, дрожала.

За последним рядом публики расположился Ендрух с Квитой, Дамьянкой и Софьей. Напустив на себя скучающий и серьезный вид, казачок давал свою оценку происходящему.

— Господин Ботушан мне не нравится, — процедил наш знаток, — он держится совсем не по-царски и кукарекает, как петух. Что же касается нашей благодетельницы госпожи Федорович, то она знает толк в разыгрывании комедий.

— Будь у нас такие прически и платья, — заявила Софья, — ты и на нас смотрел бы другими глазами.

— От платьев ничего не зависит, — степенно возразил Ендрух и взглянул в лорнет на госпожу Лытинскую.

— Когда начнется бал, — прошептала Квита, — мы тоже могли бы потанцевать в зеленой комнате.

— Да, да, — воскликнула Софья, хлопая в ладоши, — оттуда очень хорошо слышна музыка, и…

— Танцуйте, с кем вам заблагорассудится, — пренебрежительно перебил ее Ендрух, — только меня оставьте в покое.

— Ну, не сердись так сразу, — промолвила Софья и льстиво погладила казака.

— Отучайся от этих плебейских манер, — бросил Ендрух, — мы же не в кабаке.

После каждой сцены публика оживленно аплодировала, по окончании каждого акта исполнителей вызывали на поклон. Больше всего зрителям понравился третий акт. Сцена, в которой Олимпия обольщает Аристотеля, произвела на присутствующих прямо-таки захватывающее впечатление. Зиновия превзошла саму себя. Как же умела она заманивать в свои сети, льстить, флиртовать, смеяться и завораживать! Кто бы устоял перед сладостной игрой ее глаз, перед этим соловьиным голосом? Она праздновала триумф на открытой сцене.

Сергей стоял за кулисами, готовый к выходу, когда чья-то ледяная ладонь коснулась его руки, и раздался холодный смех, болью отозвавшийся в сердце, хотя прозвучал он едва слышно. Это была Наталья.

— Вы, верно, предпочти бы сейчас быть Аристотелем, а не Александром? — глухо спросила она.

— Я вас не узнаю, Наталья, — с тихой печалью ответил он. — Если приезжая чаровница и вскружила головы всем в Михайловке, то ко мне это не относится.

Наталья посмотрела на него с крайним изумлением, как будто ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять смысл его слов. В этот момент Винтерлих крикнул:

— Будьте внимательны, сейчас ваша ключевая реплика, — и Сергей вышел на сцену.

Спектакль закончился под гром рукоплесканий, аплодировал даже Ендрух. После того как исполнители в третий раз появились перед публикой, зрительный зал начал пустеть.

Менев пришел за кулисы, чтобы поздравить Зиновию с успехом.

— Все получилось очень красиво, — сказал он, выдавливая из себя мучительную улыбку, — но это стоило бешеных денег.

— Кто рискнул весело прожить жизнь и весело умереть, — с иронией откликнулась Зиновия, — спутал карты дьяволу!

Все персонажи пьесы остались в своих костюмах и в таком виде ужинали, а после танцевали на балу. Музыканты гусарского полка исполняли зажигательные мелодии, и пары грациозным вихрем кружились по натертым до блеска половицам, потому что паркета в Михайловской усадьбе не было.

Зиновия танцевала самозабвенно, темные локоны фантастически взлетали на гордо откинутой голове. Она, казалось, качалась на вакхических ритмах, словно русалка — на озаренных лунным светом волнах, словно полубогиня — на спине скачущей пантеры. Она была похожа на степную колдунью, которая над головами людей несется по воздуху в Киев — на шабаш ведьм. Зиновия порхала, парила и неистово мчалась до тех пор, пока, совершенно обессилев, не опустилась в кресло.

Дядюшка Карол, оказавшийся поблизости, встал за ее спиной.

— Ты первая и единственная женщина, — едва слышно признался он, — в которой воплощается для меня древнегреческая эпоха.

— Правда?

— Стремиться обладать тобой — все равно что в детском ослеплении протягивать руки к небесным светилам, — воодушевленно продолжал он. — Я знаю, что солнце, луна и звезды существуют не для меня, однако золотой луч солнца, нежный взгляд луны порой проникают и в самую бедную мазанку, а посему я желаю себе не больше того, что выпадает на долю любого простого смертного…

— Как поэтично ты говоришь!

— Это ты делаешь меня поэтичным.

— И чего же, таким образом, ты желаешь?

— Чтобы солнце однажды посетило меня, только однажды…

— Почему бы и не посетить…

— Ах, Зиновия! — вскричал он в блаженном порыве. — Если бы ты хоть раз — в таком, как сейчас, виде — посидела со мной у камина, в моем доме…

— И что тогда?

— Тогда мы поговорили бы с тобой об Элладе, о комедиях Аристофана, о благозвучных песнях Анакреонта, я мог бы вообразить себе, что воскресла сама Аспазия.[55]

— Я приеду.

— Когда?

— Когда буду в хорошем настроении.

Наталья в эту бальную ночь тоже танцевала со страстью, однако в ее лихорадочной веселости ощущалось отчаянье, как в мрачной и проникновенной мелодии цыганской скрипки.

После того как гости разъехались и светильники были погашены, она, поджав ноги, еще долго сидела на полу возле своей кровати и размышляла о создавшемся положении. Ее изумленный внутренний взор был по-прежнему устремлен в темные дебри души, и она с неведомым доселе восторгом и ужасом наблюдала, как там становится все светлее. По щекам струились слезы. И внезапно ей открылась сладкая тайна. Да возможно ли такое? Да, это именно так! Наталья осознала это, и новое знание оказалось сильнее ее. Оно повергло ее в прах, точно рабыню, и оно же, будто на крылах херувима, вознесло к звездам. Да, она любит Сергея! И когда Наталья, наконец, с целомудренным трепетом и страхом невинного сердца призналась себе в этом, она решила сбросить с себя всю маскарадную мишуру и отныне следовать только естественным порывам сердца. А затем, опустившись на колени, она с детской непосредственностью поклялась, что вступит в борьбу с обольстительницей и либо вернет своего любимого, либо умрет.

Зиновия уже беззаботно спала под пестрой тигровой шкурой, но клятву плачущей девушки слышали маленькие добрые духи старого дома; они плутовато захихикали, а с тихого небосвода улыбнулись звезды.

24. Пение сирен

За шумным праздником последовала череда спокойных дней, позволивших обитателям Михайловки собраться с мыслями и отдохнуть. Первой, кто снова появился в поместье Меневых, была супруга священника. С этой пышнотелой, сильной и умной женщиной произошли решительные изменения, которые тотчас же обнаружила Зиновия. В хитрых глазах Февадии читалось явное беспокойство, и она, обычно изрекавшая свои суждения, точно депутат парламента, теперь довольствовалась тем, что слушала и, как говорится, держала ушки на макушке.

Все пили кофе, когда пожаловал Карол и привез с собой долговязого, услужливо улыбающегося итальянца, который сразу же принялся извлекать на свет Божий бюсты, гипсовые статуэтки и яркие многокрасочные оттиски.

— Я его постоянный покупатель, — сообщил Карол Меневу, — ты тоже можешь приобрести что-нибудь, у тебя таких вещей не хватает.

Итальянец продемонстрировал Венеру Медицейскую. Менев осведомился о цене.

— Это точные копии знаменитых полотен и скульптурных изображений, — вмешался Карол, — сплошь классика, настоящее украшение для дома.

В конце концов Менев купил-таки богиню любви и Ариадну верхом на леопарде, а также три картины: «Покоящуюся Венеру» Тициана, «Елену Форман» Рубенса из галереи венского Бельведера[57] и «Форнарину» Рафаэля.

Пока остальные советовались, где лучше всего поместить новые вещи, Февадия передвинулась ближе к Зиновии, как обычно сидевшей спиной к окну.

— Не знаю, — заговорила она тихим голосом, — но мне в последнее время кажется, что существуют два разных мира. Один, в котором мы жили до сих пор, с крестьянами, курами и свиньями, и другой — откуда происходят эти картины и вы, госпожа Федорович.

— Ваше счастье, что вы так мало знаете об этом другом мире, — сказала Зиновия.

— Я с вами согласна, — со вздохом ответствовала Февадия. — И все-таки: как прекрасно то, о чем читаешь в романах или что видишь в театре! Не обижайтесь, но вы тоже представляетесь мне героиней одной из тех книг, которые Наталья дала почитать моей Алене.

Зиновия промолчала в ответ, только улыбнулась.

— Кому бы из нас не хотелось когда-нибудь пережить такое, — продолжала Февадия, — серенады, дуэли, похищения и тому подобное. Но мы лишь едим, пьем и спим — все сводится к этому.

Зиновия пожала плечами:

— Жизнь коротка, зачем же влачить ее в печали и скуке? Глупец, кто так поступает. Без любви мир — пустыня. Вы, добропорядочные женщины, знаете только обязанности. Мерзнешь, зябнешь от этого счастья, которое столь вам дорого, а под конец делаешь открытие, что обязанности нельзя ни надеть на себя, как теплую шубу, ни растопить ими печь…

Февадия вздохнула.

— Вам легко говорить, вы молоды. Вы красивы, а что я?

— Вы? — откликнулась Зиновия. — Да вы еще вполне привлекательная женщина. Прежде всего, у вас роскошная, поистине царственная фигура, но вы неправильно одеваетесь. Эти простые ткани, эти темные краски, наверное, подошли бы молоденькой, свежей девчушке, а женщине зрелой нужны блеск и цвет.

— Не согласились бы вы что-нибудь порекомендовать мне?

— О, с удовольствием!

— Может быть, вы позволите мне при случае рассмотреть ваши платья поближе?

— Разумеется, как только вы пожелаете.

Февадия быстро встала и с хитрой улыбкой взяла руку Зиновии.

— Мой муж ни бельмеса не смыслит в таких вопросах, ему придется просто выдать необходимую сумму, и баста!

— Я вижу, вы начинаете наверстывать упущенное.

— Если б я только могла — но, боюсь, слишком поздно!

Священник удивленно вытаращил глаза, когда его супруга завела разговор о приобретении платьев и прочих вещей, однако перечить ей не осмелился. Февадия поехала в город с Зиновией, страстью которой было делать покупки, пусть даже для других, сняла деньги в сберегательной кассе, выбрала и заказала все, что сочла нужным, и потом с лихорадочным нетерпением стала дожидаться портного с готовыми туалетами. Когда же тот в назначенный срок не приехал, у нее случилась мигрень, а вместе с нею, похоже, — и у всей приходской усадьбы. То были худые часы для бедного священника. Оконные и дверные стекла жалобно дребезжали, половицы тяжело охали под ногами попадьи, старая мебель мучительно кряхтела, дымовая труба и щеколды кривились гримасами, книги регистрации браков и рождений корчили болезненные мины, даже кошка под печкой и краснопузый снегирь в деревянной клетке, казалось, тоже страдали мигренью.

Потом вновь выглянуло солнце, снег заискрился веселыми блестками, кошка старательно чистила шкурку, долгожданный еврей приехал и разложил свои сокровища.

Зиновия с трудом подавила улыбку, когда пожаловала жена священника. Февадия определенно вознамерилась показать весь свой гардероб разом. Вокруг нее стоял такой шелест, точно хлестал проливной дождь. Она разукрасилась, как санная лошадь, и была нарумянена так, словно над ней потрудился хороший маляр. Ее щеки напоминали кровоточащие раны Спасителя на деревенском распятии. Сергей и Карол тоже были в Михайловке. Позднее подъехали Винтерлих с майором. Затеяли играть в домино.

Винтерлих сидел между Февадией и Лидией. Первая уронила костяшку и наклонилась, чтобы поднять ее. Руки Февадии и Винтерлиха случайно соприкоснулись, и эти двое, встретившись глазами, улыбнулись друг другу.

«Все-таки удивительно, как много значат наряды, — подумала Февадия. — Экий он стал галантный. Раньше он меня совершенно не замечал». Когда она клала на стол костяшку, из просторного рукава с кружевами выглядывало полное, симпатичное запястье, а браслеты позванивали с особой, прелестной мелодичностью. Винтерлих невольно поглядывал на эту руку — потом, наконец, посмотрел и на ее обладательницу. Февадия нервно заморгала ресницами, потом внезапно обратилась к нему.

— Почему, господин Винтерлих, вы никогда не оказываете нам честь своим посещением? — очень тихо спросила она.

— Не знаю, видимо, не решался, — смущенно пролепетал он. — Но если вы, сударыня, позволите…

— Я буду рада видеть вас во всякое время.

«Что это она суетится, — подумала Лидия, — может, собралась подцепить его? Вот дела!» И внезапно неопределенное томление, которое уже давно снедало ее, обрело конкретную форму. Ведь тут, у нее под боком, давно обретался мужчина, сердце которого свободно, который никому еще не отдал своей руки, образованный и приличный мужчина, чиновник, — а она его напрочь проглядела. Такой ли уж он некрасивый? Разумеется, нет. В нем есть даже что-то приятное. Нет, она не станет спокойно наблюдать за странным заигрыванием. Что, собственно, делает старая кокетка? Показывает ему кисть руки. Она, Лидия, тоже может использовать это средство обольщения — и, вероятно, не хуже. Лидия подперла лицо ладонью, и Винтерлих с изумлением заглянул в рукав ее кацавейки, прежде скрывавший такую очаровательную деталь! В этот вечер он вообще сделал для себя несколько интересных открытий. Он, например, впервые заметил, что у Лидии очень красивые голубые глаза, — надо думать, заметил потому, что она то и дело поглядывала на него из-под полуопущенных век. Он вдруг постиг, почему поэты сравнивают женщин с розами, — когда Лидия наклонилась над столом, и на него дохнуло ароматом ее пепельных волос. И он сказал себе, что время иероглифов не прошло, что есть еще тайные письмена на женских лицах — и что прочитать их труднее, чем загадочные знаки пирамид и храмов. Он, например, тщетно пытался понять, почему всякий раз, когда Лидия поворачивчает к нему голову, уголки губ Февадии пренебрежительно искривляются и улыбка исчезает с ее лица.

За обедом собственные руки вдруг показались Винтерлиху лишними, ибо два добрых гения, Лидия и Февадия, наперегонки подкладывали ему на тарелку лучшие куски.

В тот вечер победа осталась за Февадией. Лидия задумала отменную военную хитрость: после ужина завлечь Винтерлиха в какой-нибудь укромный уголок и там, так сказать, распахнуть себя перед ним — широко, точно ворота тюрьмы. Однако Февадия обладала тем преимуществом, что ей предстояло идти домой. В нужную минуту она попросила принести ей шубу, и как только Винтерлих накинул мех на плечи Февадии, он оказался в ее власти.

— Не будете ли вы столь любезны проводить меня? — елейным голосом проговорила попадья.

— Почту за честь, — ответил Винтерлих с низким поклоном. И он действительно проводил Февадию, хотя, надо признать, любезности было больше с ее, а не с его стороны.

Лидия понурила голову. Она вдруг вообразила, что любит Винтерлиха, и в эту минуту тяжелого испытания призналась в своих чувствах Зиновии. Та постаралась, как всегда ненавязчиво, утешить ее.

— Все это не более чем птичьи трели, а исход дела зависит от птицелова, — молвила она. — Если ты всерьез хочешь завладеть Винтерлихом, быть по сему — ты его получишь!

В тот же день Зиновия встретилась с Винтерлихом в окружном городе. Он с воодушевлением принялся за ней ухаживать, а она, выждав некоторое время, начала свою игру на приманочной свирели:

— Что вы за смешной человек!

— Я, почему?

— Потому что превращаете свое сердце в почтовую карету.

— Как это, сударыня?

— Пассажиры меняются, а почтовая карета стареет — и в один прекрасный день оказывается на свалке, где постепенно покрывается плесенью.

— Очень похоже на правду…

— Итак, господин Винтерлих, кончайте ухаживать за замужними женщинами или за такими, которые не собираются вступать в новый брак! Февадия связана семейными узами, а я за вас ни при каких условиях не выйду…

Винтерлих вздохнул.

— Однако есть еще Лидия, женщина весьма импозантная, которой вы очень нравитесь…

— Вы, верно, шутите?

— Нисколько.

Когда Винтерлих, получив благоухающее уведомление от Зиновии, прибыл в Михайловку в следующий раз, дом походил на замок Спящей Красавицы. Никого не видно, никого не слышно. Он осторожно шел по комнатам, постучал в одну дверь, потом в другую и в третью. И наконец, услышал тихое «Войдите!». В комнате лежала красавица, но глаза у нее были открыты, и она улыбалась.

Винтерлих ужасно сконфузился, однако с помощью Лидии преодолел-таки разделявшую их двоих пропасть. Позднее, входя с ним под руку в трапезную, Лидия была как никогда весела и подмигнула Зиновии, а старинные часы в этот миг заиграли мелодию: «Тебе мы девичий венец сплетем, украсив лентой шелка».

25. Бал в пекарне

«На чьей телеге едешь, того и песню поешь». Эта толковая малорусская пословица стала той путеводной звездой, на которую ориентировались слуги в Михайловке. До тех пор пока их хозяева жили скромно и бережливо, они походили на челядь ветхозаветных праотцов, но по мере того, как Менев и его близкие сбрасывали с себя путы патриархальных обычаев, слуги тоже освобождались от предрассудков и нравственных сомнений.

Если раньше в людской царили уживчивость и довольство, то теперь целыми днями все ссорились и обменивались злыми словами. Каждый завидовал другим, но как только возникала возможность сделать пакость кому-то одному, остальные тут же по-братски объединялись против него. Никто уже не хотел трудиться, а поскольку дел было даже больше, чем прежде, слуги состязались в том, кто ловчее спихнет работу на другого. И тогда произошло то, что не могло не произойти. Порядок в барском доме с грехом пополам поддерживался, лошади с голоду не мерли и стол в любое время был обильно заставлен, но все прочее мало-помалу приходило в запустение. Казалось, будто толстый слой пыли лежит на Михайловке, а к пыли постепенно добавлялись грязь и плесень, и плесень имела свойство разрастаться. Если раньше эти славные люди радовались простой крестьянской пище и всегда пребывали в хорошем настроении, то теперь они превратились в капризных гурманов. Когда на стол подавалось что-то, что приходилось им не по вкусу, то здесь, где обычно звучали шутливые речи, безобидные песни и набожные молитвы, можно было услышать ужасные проклятия. И губы, с которых столько лет не слетало ни слова лжи, научились искажать правду и даже привязывать к ней ослиные уши, если отговорка или трусливое сокрытие истины позволяли пренебречь своими обязанностями.

Воцарился какой-то наивный коммунизм, изрядно способствовавший барскому расточительству. Все, что оставалось несъеденным — изысканные блюда и дорогие лакомства, — тут же попадало на кухню, если, конечно, уже по пути туда не поглощалось Тарасом и Ендрухом. Любая початая бутылка вина здесь осушалась до дна, и никому даже в голову не приходило приберечь что-нибудь на будущее. Тарас донашивал пантофли барина, Софья добросовестно делила с барышней носовые платки и чулки, носила сорочки Лидии и Аспазии — попеременно, чтобы никого не обидеть несправедливостью. Квита щеголяла меховым воротником госпожи Меневой, Мотуш носил сапоги, оставленные Феофаном, и так поступали все.

У Менева в секретере красного дерева имелся потайной ящик, в котором, однако, не хранились какие-то важные бумаги или драгоценности, а стояли несколько бутылок ликера и рюмка. Из открытой бутылки он время от времени отпивал глоточек-другой.

Однажды он заметил, что нашелся еще один любитель ликера. Подозрение пало на Тараса. Барин мелом обозначил на бутылке тоненькую черту и порадовался, что теперь разоблачит старого лиса. На следующий день ликера снова значительно поубавилось, хотя меловая черта точно совпадала с уровнем жидкости. Менев улыбнулся.

— Старик такой же ловкий, как я, — пробормотал он, — но я его все-таки выведу на чистую воду!

Из касторового масла, колоцинтиса,[59] ревеня и nux vomica[60] он сварганил настоящий адский напиток, который затем подмешал в ликер. Наследующее утро Менев был разбужен ужасным шумом. Выскочив из спальни в халате и пантофлях, он застал возле секретера Тараса. Тот корчился от нестерпимой боли, проклиная себя и час своего рождения. При виде барина он выпрямился и с горькой укоризной воскликнул:

— Хорошо, что вы появились, ну разве это по-христиански? Постыдились бы наливать в бутылку такую дьявольскую отраву — чудо, что я тут вообще концы не отдал!

Менев затрясся от хохота.

— От этого не умирают, — проговорил он, — но ты, старый грешник, получил заслуженный урок. Разве я просил тебя лакать мой ликер?

Тарас тотчас притих и сконфуженно выскользнул из комнаты.

В один прекрасный день все местное общество было приглашено к Бадени. Семья Меневых с Зиновией отправлялись туда к обеду, и можно было предположить, что домой они воротятся лишь поздней ночью. Как только об этом прознали на кухне, кто-то предложил устроить в пекарне бал. В результате Мотуш заявил барину, что растянул ногу, а Ендрух внезапно слег с высокой температурой. Оба сказались больными, чтобы не ехать с хозяевами, и тем пришлось срочно рекрутировать в кучера двух крестьян.

Едва господские сани вылетели за ворота, как Мотуш с Ендрухом выздоровели, запрягли имеющиеся розвальни и отправились по соседним имениям, чтобы собрать на праздник знакомых слуг и служанок. Им улыбнулось счастье, ибо в усадьбу они вернулись с целой гурьбой симпатичных краснощеких нимф, а кроме того, привезли с собой четырех цыган, которых встретили по дороге и которые ознаменовали свой въезд в Михайловку «удалыми мелодиями повстанцев Ракоши[61]».

Тарас с Адаминко как раз заканчивали необходимые приготовления. На кухне варилось, пеклось и жарилось, просторная пекарня была прибрана и украшена еловыми ветками и цветами, а в помещении для прислуги накрыли длинный стол.

Три «дамы» все еще занимались своими туалетами. Квита даже напудрила волосы.

— Она думает, что Ендрух уже у нее в кармане! — смеясь, воскликнула Софья. — Да только он называет ее не иначе как рыжей кобылой…

— По мне, так лучше быть лошадью, — огрызнулась Квита, — чем такой змеей, как ты.

— Но я симпатичная змея, — язвительно бросила маленькая русоволосая субретка, зашнуровывавшая в этот момент черевички.

Дамьянка облизнулась и молча продолжала заплетать свою черную косу.

— Эй, бабы, — крикнул заглянувший в комнату Ендрух, — вы еще долго возиться будете? Заканчивайте, наконец!

— Уже идем, мое золотце, — елейным голоском отозвалась Квита.

Цыгане заняли место у хлебопекарской печи и начали играть. Неистовые звуки скрипок подействовали на присутствующих, как волшебная флейта крысолова. Ноги тотчас сами собой пришли в движение, даже Тарас принялся радостно покрикивать и в такт приподнимать ноги. Софья, все больше и больше оживляясь, шмыгнула в помещение и с лету овладела Ендрухом. Раскачиваясь и крутясь за руку с ним, она торжествующе поглядывала то на позеленевшую от зависти Квиту, которая стояла, прислонившись к двери, то на Дамьянку. Мотуш топал ногами, как конь, — вероятно, по кучерской привычке. Адаминко в белом поварском колпаке неловко и комично подпрыгивал по-козлиному. Все были довольны, хотя вокруг клубились густые облака пыли и температура в переполненном помещении вскоре стала как в парной бане. В перерыве гостей пригласили на званый ужин, во время которого погреб Менева подвергся беспощадному опустошению. И только потом разгулялись окончательно — плясали, пели и пили, стараясь перещеголять друг друга, до поздней ночи. Ни одна душа не вспомнила об отсутствующих хозяевах. Адаминко приготовил из дорогих ингредиентов роскошный пунш. Чтобы проветрить кухню, в ней на некоторое время открыли окна, поскольку здесь собирались теперь играть в тарок и наплясавшиеся до полусмерти девушки сбежались сюда хлебнуть миндального молока.

Царем в пекарне был Ендрух. С правого боку его оглаживала Квита, слева томно вздыхала Дамьянка, но он отмахивался от них как от пары докучливых мух и благосклонно, словно настоящий султан, кивал то одной, то другой из новоприбывших симпатичных дивчин.

Торжество было в самом разгаре, далеко разносилось разухабистое пиликанье скрипок, танцующие громко притоптывали каблуками, бражничающие кричали и пели, когда вдруг неожиданно воротились хозяева. Поскольку открыть ворота было некому, одному из крестьян пришлось перелезть через каменную ограду. Когда сани наконец въехали во двор, господский дом стоял тихий и темный, зато со стороны ярко освещенного хозяйственного двора доносились звуки буйной вакханалии. Невозможно описать замешательство разгулявшихся слуг, когда Менев с Аспазией внезапно вошли на кухню.

Софья, надевшая меховую кофту своей барыни, собралась было выпрыгнуть в окно, а Тарас, беззастенчиво дымивший трубкой Менева и державший в руках игральные карты, залез под стол. В пекарне Менев обнаружил повара и кучера с бумажными киверами на головах, лихо отплясывающих казачка, тогда как Ендрух с Дамьянкой кружились как угорелые, а Квита щедро потчевала гостей пирогами и ликером.

При виде барина Квита с истошным криком выронила поднос, так что осколки разлетелись во все стороны и по половицам растекся желтый ручеек, Ендрух нашел убежище за пышными юбками Дамьянки, Адаминко сховался за печкой, а вот злосчастный Мотуш, совершив неуклюжее сальто-мортале, рухнул на пол и теперь сидел посреди горницы на осколках стекла, в желтой луже, — оцепенело уставившись на Менева, точно на привидение.

— Что же, твоя нога уже вылечилась? — спросил Менев, в котором все клокотало от бешенства.

— Как вы изволите видеть, еще не совсем, — пробормотал Мотуш, — поскольку я снова потерпел аварию.

— И Ендрух тоже опять здоров… — продолжал Менев.

— Уверяю вас, барин, — жалобно промямлил тот, — температура еще очень высокая.

— Ах вы, мерзавцы! Лодыри! Сучьи дети! — рассвирепел Менев. — Подать мне трость, я засеку вас до полусмерти!

И он точно пришиб бы их, если бы под рукой у него оказалась трость и если бы подоспевшая вовремя Зиновия не подхватила его и не увлекла прочь.

— Ну, погодите у меня, утром я вам устрою суд! — кричал он, пока она вытаскивала его из пекарни.

На следующее утро Менев, как инспектирующий генерал, прошелся по дому, на каждом шагу обнаруживая новые следы беспорядка и доказательства присвоения слугами хозяйского имущества. Но тут появилась Зиновия, положила руки ему на плечи и улыбнулась.

— Ты только не сердись так, — молвила она, — дело того не стоит. Позволь мне самой все уладить, я уравновешеннее тебя, меня эти прохиндеи из себя не выведут.

Она уговаривала и ласково убеждала его до тех пор, пока он не согласился поручить ей наказание провинившихся.

— Они получат по заслугам, — пообещала Зиновия, — можешь быть спокоен!

Когда она вошла в кухню, все грешники уже были в сборе и имели весьма удрученный вид. Ендрух тотчас бросился на колени и поклялся, что ни в чем не виноват, три служанки завыли терцетом. Зиновия расхохоталась.

— Собственно говоря, я должна отодрать вас всех как Сидоровых коз, — проговорила она, — таково желание барина. Однако на сей раз я хочу проявить милосердие.

— Да наградит вас Господь! — крикнул Тарас.

Физиономии заблудших овец просветлели.

— Делайте все, что вам заблагорассудится, — продолжала она, — но не будьте глупцами и не позволяйте, чтобы вас поймали с поличным!

— Мы все бараны, — признал Мотуш, ударяя себя кулаком по лбу.

— Главное — не попадаться, — повторила Зиновия. — Зарубите это себе на носу.

26. Триумф

Свершив таким забавным манером суд, Зиновия послала Ендруха верхом в Хорпынь с коротенькой эпистолой к Каролу. Она написала: «Я приеду к тебе обедать и останусь до самого вечера. Твоя Зиновия».

Потом занялась туалетом. В Михайловке ощущалась духота надвигающейся грозы, поэтому она сочла за лучшее провести день вне дома. Кроме того, она руководствовалась соображением, что настало время подстраховаться. Ибо кто мог ей поручиться за то, что не разразится — уже очень скоро — катастрофа, которая вынудит ее покинуть Михайловское поместье? Втайне, правда, она еще надеялась добиться Сергея. Ну а если это не удастся? Что тогда? На всякий случай ей следует иметь в запасе Карола. Она хотела «приберечь» его, как копейку на черный день.

Был полдень, когда она прибыла в Хорпынь. Она сама правила лошадьми, рядом с ней в санях сидела Софья, а в ногах стоял большой короб.

Хорпыньская усадьба состояла из двух расположенных напротив друг друга строений: маленького закоптелого домика, в котором обитали еще прародители Карола, и небольшого дворца в греческом стиле, возведенного одним итальянским зодчим по эскизам самого Карола.

На крыльце этой архитектурной причуды Карол и дожидался Зиновии. Он радостно помог ей выбраться из саней и провел вверх по ступенькам в небольшой зал с колоннами — собственно вестибюль. Здесь по обе стороны стояли гипсовые изваяния олимпийских богов в натуральную величину, а напротив входа был алтарь с ларами и пенатами.

Четверо лакеев в древнегреческих одеяниях приветствовали вошедших, которые неторопливо проследовали через анфиладу комнат. Вся обстановка тоже была греческой или римской, поскольку Карол считал обе эпохи почти идентичными и безбожно их смешивал.

— Нет, — сказала Зиновия, — ты настоящий кудесник! Можно подумать, что находишься в возрожденных Помпеях.

Карол сиял.

— Недостает только прекрасной помпеянки, дочери Афродиты, которая обживет эти покои и будет в них править. Да-да, если бы ты захотела здесь жить, то Хорпынь превратилась бы в храм и киферийскую[63] рощу.

— Очень опрометчиво с твоей стороны, Карол! А если я приму приглашение?

— В таком случае я был бы счастливее Адониса, — быстро ответил он. — Но ты еще должна взглянуть на сад.

— Сейчас… в снег?

— Почему бы и нет, надень высокие сапоги.

— Они уже на мне, — сказала Зиновия и кокетливо приподняла подол шубы и платья, так что обнажились сафьяновые сапожки со складками.

— Тем паче! — воскликнул Карол. — А кроме того, я приказал расчистить дорожки.

Они прошли в сад, и Карол с нескрываемой гордостью показал Зиновии воздвигнутый там маленький греческий храм, в котором имелся алтарь с изображением Венеры. Затем — грот из туфа, с дерновой скамьей внутри и играющим на флейте каменным сатиром у входа; двух сфинксов и бассейн Нептуна, а также наяд и тритонов.

Когда они вернулись в дом, Карол предоставил прекрасной чаровнице одну из комнат под гардеробный кабинет, и, пока она с помощью Софьи переодевалась, он отдавал последние распоряжения к званому обеду. Потом — в сандалиях и тунике, в синей с золотой каймой накидке на плечах, увенчав голову цветочным венком — он с достоинством консула появился перед Зиновией, чтобы препроводить ее к столу. Она, улыбаясь, выступила ему навстречу в пурпуре олимпийских одежд и с золотой диадемой — точно сама Афродита.

— Тут я немного теряюсь, поскольку достоверно не знаю, — пробормотал он, — что предпочитали греки и римляне: вести женщину под руку или за руку.

Зиновия пожала плечами.

— Зато я достоверно знаю, что изрядно проголодалась.

Тогда Карол взял ее за кончики пальцев и таким манером повел в трапезный зал. Впереди шагали два трубача; две служанки — в греческих костюмах и с цветами в волосах — следовали за ними, ударяя в литавры. Зиновия засмеялась и заткнула уши руками. По знаку Карола музыка смолкла. Посреди украшенного статуями колонного зала помещался узкий длинный стол, заставленный серебряной посудой, вазами и цветами, по обе стороны от него располагались удобные ложа, покрытые красным шелком и мехом пантеры. Карол и Зиновия возлегли на них и с античной непринужденностью вкушали пищу, а слуги прислуживали им, поднося блюда и наполняя вином серебряные бокалы.

Одна из служанок сидела в ногах Зиновии и обмахивала ее широким опахалом из страусовых перьев. Время от времени звучала музыка — играли на флейтах и цимбалах. Кульминацией пиршества оказался жареный павлин, украшенный собственным роскошным хвостом. Когда его подали, в зал вбежали четыре танцовщицы и исполнили своеобразную пантомиму.

— Дорогой Карол, — сказала Зиновия, отодвигая тарелку, — уж от павлина ты меня, пожалуйста, уволь, он ужасно жесткий.

— Но у римлян он считался изысканным блюдом, — робко возразил Карол.

— Вероятно, их кулинарное искусство было не в пример выше нашего, мы же вообще варвары.

Они приступили к фруктам и сладостям, когда Зиновия, зябко поежившись, накинула на себя пурпурную шубу.

— Да, мы — варвары, привыкшие к медвежьим шкурам, — сказала она. — Мы позорно мерзнем в этих легких светлых одеждах. Думаю, я уже схватила божественный насморк. Ради Бога, прекрати махать, — обратилась она к миловидной служанке у своих ног, которая с глупым видом таращила на нее глаза.

— Я тоже простудился, — признался Карол. — Наш климат, к сожалению, совершенно не эстетичен, нам не хватает неба Греции.

— Смешной ты человек! — с улыбкой проговорила Зиновия. — Я, впрочем, твое желание выполнила, теперь твоя очередь повиноваться. — Она поднялась с ложа. — Давай сейчас устроимся у печки в твоей самой маленькой и самой теплой комнате, без поющих флейт и греческих танцовщиц. Как настоящие варвары, закутаемся в меха по самые уши и поболтаем. Но прежде вели принести нам крепкого горячего кофе, хорошо?

— Незамедлительно будет исполнено.

Карол отдал необходимые распоряжения и затем проводил свою гостью в небольшую комнату, которая, правда, тоже была выдержана в античном стиле, но при этом жарко натоплена.

— Вот здесь можно жить! — воскликнула Зиновия. — Но мне все же не хотелось бы расставаться с шубой.

И успокоилась только тогда, когда Карол закутал ее в подбитый горностаевым мехом пурпур, и она, расположившись на кушетке у камина, закурила папироску.

— Но в одном отношении греки и римляне все-таки достойны сожаления.

— В каком? Я не понимаю.

— Они не знали табака.

Подали кофе, и оба с нескрываемым наслаждением принялись отхлебывать его маленькими глотками.

— Принеси-ка и мне плед, голубчик, — несколько конфузясь, сказал Карол лакею.

— И ты, Брут! — рассмеялась Зиновия.

Плед прибыл, и теперь Карол с собакой у ног походил на вождя какого-нибудь шотландского клана из романа Вальтера Скотта. Он отставил маленькую чашку и, откинувшись на спинку кресла, погрузился в созерцание Зиновии. Смеркалось, комната наполнилась серым туманом, который, казалось, поднимался из колдовского котла; языки пламени в камине время от времени вытягивались, точно огненные змеи, и бросали кровавые отблески на нежную белую шкуру и на красивую женщину, покоящуюся на ней.

— Что ты так пристально на меня смотришь? — наконец спросила Зиновия. — Я тебе нравлюсь?

— Больше, чем нравишься, — произнес Карол, застенчиво касаясь ее руки, — я боготворю тебя.

— Это говорит всякий, пока женщина манящей золотой звездой мерцает над ним; но стоит богине сойти на землю… — Зиновия прервала свою речь, сморщила личико и энергично чихнула. — Вот тебе и… — Она снова чихнула. — Вот и он, божественный насморк!

Карол хотел было что-то ответить, но вдруг зажмурил глаза и на мгновение застыл, точно в ожидании какого-то события; потом он тоже чихнул, да так отчаянно, что ударился носом о колено Зиновии.

— Сколько душевной гармонии! — иронично заметила она.

— Ах, Зиновия! — с нарастающей отвагой продолжал он. — Знай ты, какие чувства я испытываю к тебе, как я люблю тебя, ты бы не стала играть со мной таким образом.

— Разве я играю с тобой? — возразила она и положила руку ему на плечо. — Я хорошо к тебе отношусь, или этого недостаточно?

— Это много, Зиновия, — воскликнул Карол, — но еще далеко не все! Я желаю получить гораздо больше — само солнце, а если возможно, то и луну, и звезды в придачу.

— Ну, в излишней скромности тебя явно не упрекнешь.

— Я влюблен!

Он бросился перед ней на колени и прижался губами к миниатюрной ручке.

— Что же мне с тобой делать? — спросила Зиновия, бросив на него исподлобья лукавый взгляд.

Карол зарылся лицом в мягкие волны ее пурпурной шубы, как будто стыдясь самого себя.

— Ты должна стать моей женой, — пробормотал он.

Радостная улыбка заиграла на пухлых губах Зиновии, когда она взирала на него сверху, точно Семирамида на побежденных царей.

— Твоей женой? — переспросила она. — Это дело серьезное. Ты, мое сокровище, многого требуешь. Но я подумаю…

— Ты не говоришь «нет»?

— Но и «да» я тоже не говорю. Прежде ты сам себя должен основательно проверить.

— Я уже сделал это. И знаю, что для меня на земле существует только одно счастье, и оно связано с тобой.

— Хорошо, дальше видно будет.

Она поднялась на ноги и рассмеялась ему в лицо — рассмеялась так добросердечно, так солнечно, что он, позабыв всякий страх, заключил ее в объятия и поцеловал.

— Ну, мне пора отправляться, — воскликнула она и высвободилась.

Когда она снова переоделась и тепло укуталась для зимней поездки, ее взгляд случайно упал на мраморную урну, стоящую на постаменте.

— Что это? — поинтересовалась она и подошла ближе, чтобы прочитать имя, высеченное на мраморе. — Может, в этой урне покоится пепел твоей любви?

— Да нет, знаешь ли.

— Тогда что?

Она приподняла крышку, с любопытством заглянула внутрь и залилась звонким смехом. В урне среди игральных карт, порошков для приготовления лимонада, костяшек домино, всевозможных цветочных семян и остатков сигар под толстым слоем пыли были погребены значок для котильона, старая перчатка и программка танцев; туча моли поднялась вверх и весело закружилась вокруг закутанной в меха женщины.

— Ты действительно смешной человек! — воскликнула она. — По-моему, настало время взять тебя под каблук…

27. Низвержение с Олимпа

В Михайловке царила теперь атмосфера сераля. Каждый помышлял лишь о сиюминутных удовольствиях, никто не задавался вопросом о будущем, не печалился о том, что расходы изо дня в день увеличиваются, что деньги в сберегательной кассе тают, как весенний снег, а долги накопились невероятные. По-гаремному велось и хозяйство — в доме и на дворе, на кухне и в погребе: челядь лениво потягивалась, во весь рот зевала и кутила наперегонки с хозяевами. Менев почти полностью выпустил бразды правления из своих рук, и имение, доверенное управляющему, медленно, но неуклонно истощалось. Никто не работал, никто не заботился о завтрашнем дне. Дамы сутки напролет занимались своими туалетами или, лежа на диване, читали романы.

Потом опять наезжали гости — и тогда бесконечные танцы, живые картины, «фанты» перемежались с катанием на санях и ледовыми праздниками.

Феофан и оба его товарища, Данила и Василий, все больше подпадая под влияние жизненной философии Эпикура, начали поистине вызывающим образом бросать вызов тем представителям власти, что определяли судьбу окружного города: подслеповатому школьному привратнику, глухому ночному сторожу и хромому полицейскому. Не проходило и дня, чтобы супруга бургомистра или жена окружного начальника не сообщала дамам за чашкой кофе о новых непозволительных или легкомысленных выходках трех возмутителей общественного спокойствия. Все выговоры и замечания директора гимназии, все штрафные санкции оставались без последствий: наши герои регулярно пропускали занятия, каждый раз придумывая самые немыслимые оправдания. У Феофана беспрерывно болели зубы, Данила с Василием чуть ли не каждую неделю теряли кого-нибудь из родственников, которых нужно было оплакивать, однако небеса щедро вознаграждали их за утраты, поскольку с тою же регулярностью в семье случались свадьбы либо крестины, на которые их приглашали.

Между тем трое друзей слонялись по окрестностям, принося жертвы Амуру и Бахусу. Данила завел себе в Хорпыни смазливую крестьяночку, Василий воздыхал по хорошенькой камеристке графини Коморовской. Феофан вообще превратился в заправского Дон Жуана. Он одновременно поклонялся Зиновии и Алене, а если в Михайловку наезжали гости, Февадия же, как Цербер, охраняла рай приходской усадьбы, отправлялся верхом в Ростоки, где его с неизменной благосклонностью встречали левантийские очи хозяйки корчмы.

Алена радовалась, когда он дарил ей шелковую косынку или цветную ленту. Если бы она знала, что сорванец в те же дни преподнес Зиновии цветы, а хозяйке корчмы в Ростоках купил вышитые золотой ниткой турецкие чувяки, подарок, конечно, не растрогал бы ее в такой мере.

Впрочем, даже мелкие подношения стоили денег, а тут еще еврейка потребовала браслет, Алена же очень робко высказала желание обзавестись веером. Феофану не оставалось ничего другого, кроме как поведать о своих затруднениях фактору. Добрейший Сахаревич сощурил маленькие глазки, точно задремавший лисенок, и его ястребиный нос, казалось, стал еще длиннее.

— У меня сейчас нет наличных денег, — осторожно произнес он, — но я знаю одного человека, который, возможно, одолжит молодому барину нужную сумму.

Камельян отправился в Михайловку и тихонько постучал в дверь Зиновии.

— Чем могу служить? — проговорила она. — Присаживайтесь, господин Сахаревич.

— Это я здесь для того, чтобы служить милостивой госпоже, — галантно возразил он, — но история складывается неприглядная. Молодой барин собирается взять взаймы сотню гульденов или больше, вправе ли я давать ему такие деньги? Милостивой госпоже я бы без всяких разговоров выложил на стол хоть десять тысяч.

— Дайте ему сотню, — ответила Зиновия, — но в долговой книге запишите сто пятьдесят.

— Но я же честный человек! — завопил Сахаревич. — Разве я могу взимать такие проценты, да к тому же с господина Менева?

— Можете, и не задавайте лишних вопросов, — заявила в ответ Зиновия.

Таким образом, Феофан получил деньги, трактирщица — браслет, а Алена — веер. Феофан с юношеским задором продолжал вести веселую жизнь. На занятиях и вообще в городе его теперь почти не видели. Не осмеливаясь слишком часто показываться отцу на глаза, он ночевал то там, то здесь: у дядюшки Карола, у знакомого еврея или в какой-нибудь крестьянской хате — смотря по тому, как складывались обстоятельства. В светлое время суток он обычно отсиживался в корчме: бражничал, угощал товарищей, резался в карты с евреями и финансовыми инспекторами, целовал женщин и колотил мужчин. За короткое время он приобрел репутацию отчаянного забияки, и все с уважением относились к его кулакам. Однажды в воскресенье, отплясывая в ростоцкой корчме, Феофан затеял ссору с крестьянами и в конце концов разогнал их всех — вышвырнул кого через дверь, кого в окно. Шишкам и синякам, которые получал сам, он не придавал особого значения. И каждый предпочитал уступить ему дорогу, а если и показывал кулак, то разве что тайком, в кармане армяка.

Когда бумажные птицы, полученные от Камельяна, разлетелись все до последней и хозяйка корчмы в Ростоках заметила, что ее ухажер понурил голову, она доверительно подсела к нему и предложила деньги.

— Я не могу брать у тебя, — возразил Феофан.

— Не у меня, а у моего мужа.

— Такой вариант обсудить можно.

— Он даст вам двести гульденов, — продолжала она, — а вы напишете расписку на двести пятьдесят и подарите мне меховую кофту. Я давно мечтала обзавестись такой, потому что здесь часто бывает холодно.

— Договорились.

Тем же вечером Феофан получил деньги. А уже в следующий шабат еврейка гордо расхаживала в подбитой и отороченной мехом черного кролика кофте из темно-красного бархата. Она себе очень нравилась в этой обновке. И нравилась Феофану. Неудивительно, что хозяин корчмы однажды застал эту парочку целующейся — и поднял ужасный крик.

— Чего ты скандал устраиваешь? — сказал Феофан. — Красивая женщина подобна солнцу, ты же не требуешь, чтобы солнце светило только тебе.

— Вы не смеете запрещать мне разговаривать в собственном доме…

Но Феофан тут же схватил еврея за воротник и вышвырнул из корчмы на снег.

Хозяин для видимости смирился со своей участью, однако в душе затаил злобу и решил отомстить.

— Разве вы мужчины? — сказал он крестьянам. — Вы мямли, ничтожные холопы, если позволяете этому панычу[64] так с собой обращаться.

— А что мы можем поделать? — возразили крестьяне. — Он изобьет нас до полусмерти, стоит нам только сунуться.

— С такими остолопами не о чем разговаривать, — подумал корчмарь. — У баб, пожалуй, куражу больше.

А надо сказать, что у него имелась поблизости небольшая лавка, в которой он торговал цветастыми платками, фальшивыми кораллами и поддельным жемчугом, лентами и тому подобными сокровищами, к которым так неравнодушны молодые крестьянки. Поскольку наличные деньги водились у них редко, они приносили ему муку, кукурузу, яйца, кур и получали взамен то, что им приглянулось.

Во время таких торгов он и пустил теперь в ход свое красноречие.

— Я больше не позволю устраивать у себя танцы, — заявил он девушкам. — Молодой барин Менев этого не выносит.

— Не выносит? Это почему же?

— Я бы на вашем месте не задавал глупых вопросов, а надавал бы ему тумаков, чтоб неповадно было.

Я больше в разлив продавать не буду, — сказал он женщинам. — По мне, вы хоть воду пейте, потому что Менев с вашими мужиками ссорится, а мне это всю торговлю портит.

— Так что ж тут поделаешь?

— Он так и будет вышвыривать за дверь всякого, кого пожелает, пока не найдется кто-то, кто вышвырнет его самого.

Посредством подобных разговоров корчмарь раздувал и раздувал искру, пока не вспыхнуло яркое пламя. Однажды вечером в корчме собралось около двадцати женщин и молодух из деревни, и они принялись совещаться. Поскольку у их мужиков сердца оказались заячьи, женщины поклялись, что сами проучат юного забияку. И договорились уже в следующее воскресенье свести с ним счеты.

— Только бы он пришел, — вздохнул корчмарь. — Но здесь у него есть доброжелательница, так что он будет предупрежден.

— Не придумывай всякую ерунду! — насмешливо сказала еврейка. — Разве я виновата, что симпатичная, что он с удовольствием целует меня? Но мне-то от него какой прок? Да никакого!

Она презрительно прищелкнула пальцами.

— Пустые слова! — отмахнулся корчмарь.

— Если хочешь, я тебе это докажу, — спокойно ответила женщина. Браслет и меховую кофту она уже получила, и, следовательно, никаких причин, чтобы волноваться за Феофана или тем паче жертвовать ради него собой, у нее не было. — В следующее воскресенье он заявится сюда с приятелями, и разделаться с ним будет трудно. Напишу-ка я ему лучше письмо, и он приедет уже завтра вечером.

Корчмарь посмотрел на жену с удивлением, он ей в последнее время не доверял. Она же уселась за стол и написала: «Высокородный господин! Если вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз, я ожидаю вас завтра вечером в восемь часов. Мой муж уедет в окружной город. Ваша верная Сара».

Это письмо Феофан получил на следующее утро из рук еврейского паренька — и ровно в восемь вечера подъехал к корчме. Там было тихо и темно, только из окна спальни пробивалось неверное мерцание свечи. Феофан чуть слышно постучал в стекло.

Еврейка отворила окно и высунула голову.

— Ты одна?

— Да, господин Менев, входите же, вас ждут с нетерпением.

Он ступил в темное помещение. Послышался шелест женского платья, Феофан ощутил на себе мягкие объятия, но одновременно чья-то невидимая рука заперла дверь на засов, а из кухни выскочили крестьянки, вооруженные палками.

— Ну, вот ты наконец и попался! — разом закричало двадцать звонких голосов.

Еврейка юркнула к себе в комнату, в то время как десять пар крепких рук скрутили Феофана, а еще десять повалили его на землю. Тут же в воздухе засвистели первые удары. Еврейка тихонько отодвинула занавеску, прикрывавшую маленькое окошко в двери ее спальни, и с любопытством наблюдала за этой сценой.

Феофан, в изорванной одежде и весь избитый, очнулся на улице, где он лежал, уткнувшись в снег лицом, разукрашенным кровоподтеками и синяками. С трудом поднявшись и отвязав лошадь, он понял, что не способен на нее взобраться. Смирившись со своим бессилием, он довел ее под уздцы до ростокской помещичьей усадьбы и там попросил у старого Онисима разрешения переночевать.

— Что с вами приключилось, молодой барин? — в ужасе воскликнул старик.

— Только успокойся, — попросил Феофан, — и не выдавай меня.

Онисим по-отцовски строго отчитал его, но приютил. Он ухаживал за юношей как за больным ребенком и спрятал так хитро, что даже Сергей не догадался о его присутствии в доме. Когда спустя восемь дней Феофан под покровом ночи покидал Ростоки, он стал растроганно благодарить старика.

— Не надо так много слов, молодой барин, — серьезно проговорил Онисим. — Очень надеюсь, что полученные тумаки пойдут вам на пользу, что они образумят вас. Исправляйтесь, не позорьте своего батюшку. На легкомыслии далеко не уедешь. И мой барин когда-то был непоседой, но мне удалось наставить его на истинный путь.

28. Азартная игра

Пока Феофан, обреченный в своем ростокском убежище на невольное безделье, предавался глубокомысленным размышлениям о двуличии влюбленных женщин, физической силе галицийских крестьянок и моральном воздействии полученных по заслугам ударов, Зиновия контрабандой ввезла в Михайловку рулетку. И помещичий дом, прежде такой идиллический, превратился в настоящую преисподнюю, где клубились, как шипящие змеи в гнезде, всевозможные низменные страсти.

Салон, с выдвинутым на середину большим круглым столом, был преобразован в игорный дом. Тяжелые портьеры задернуты наглухо, массивная висячая лампа бросает на зелень сукна яркое пятно света, все помещение наполнено табачным дымом, смешанным с благоуханием — роскошным цветочным ароматом, источаемым красивыми женщинами. (Дамы теперь предпочитали нежному, стыдливому запаху фиалок или роз тяжелое наркотическое дыхание тропических растений.) В большой зеленой печи потрескивают дрова. Из-за того что помещение заполнено людьми, здесь жарко; ледяные узоры на окнах рассказывают зимнюю сказку, которой, похоже, уже никто не верит…

Играли теперь каждый день. Начинали сразу после обеда и продолжали до глубокой ночи. А «за кулисами» между тем развертывалась череда романов. Ибо те, кто сидел за игорным столом, с таким рвением следили за катящимся шариком, за звоном золотых и серебряных монет, что просто не замечали, когда тот или иной гость вставал и покидал зал, чтобы в каком-нибудь укромном уголке — за портьерами, цветочной кадкой или многостворчатым каминным экраном — тайком пожать милую руку.

Ежедневно съезжались гусары, графиня, дядюшка Карол, Суходольский, Плоцкий, Литынский с супругой. Периодически в азартной игре принимали участие также Винтерлих, Бадени с дочерьми и даже священник с женой. Сергей присутствовал постоянно, но никогда не играл.

— Вы, верно, дали зарок? — обратился к нему однажды майор.

— Именно так, — холодно ответил Сергей.

Поначалу Менев держал банк и исполнял функции крупье. Когда он проиграл слишком много, его сменил Карол. У того дело пошло не лучше. Когда Карол за одну ночь проиграл пять тысяч флоринов, он вынужден был довериться Меневу и впервые в жизни попросить деньги взаймы.

Но в этом душном помещении одновременно велась игра и на человеческие души, человеческое счастье. Уверенная, что Карол уже у нее в кармане, Зиновия решилась теперь поставить на карту все, чтобы завоевать Сергея. Наталья видела, как ее соперница с лихорадочной поспешностью расставляет силки и ловушки, устраивает западни — и ее сердце сжималось в тревоге за человека, чей истинный образ мыслей, чьи сокровенные чувства она безуспешно пыталась разгадать.

Если прежде Наталья притворялась, будто с благосклонностью принимает сватовство майора, то теперь она явно отвергала своего поклонника, и даже весьма неучтиво. Она его сторонилась, она отвечала ему нехотя и формально, а когда взгляд майора останавливался на ней, отворачивалась.

Майор попытался утешиться на гусарский манер: он принялся оказывать знаки внимания Брониславе Бадени.

В то время как остальные сидели вокруг рулетки, в горячечном возбуждении провожая глазами катящийся шарик, Винтерлих вздыхал, и лицо его принимало сентиментальное выражение. Мало-помалу он проиграл все свои скромные сбережения и затем, подобно Каролу, начал влезать в долги. Добрейший Камельян Сахаревич достал ему денег, но теперь уже не стеснялся взимать за них высокие проценты. Февадия и Лидия одинаково неверно истолковали томление Винтерлиха. Каждая из них вообразила, что именно она является предметом его воздыханий. Тогда как на самом деле он с затаенным благоговением надеялся на красное, чет или на номер двадцать семь.

Винтерлих каждый вечер брал с собой по пять гульденов. Проиграв их, он выскальзывал из салона и в соседней комнате за цветочным столом скорбел над крушением своих надежд и упований.

И всякий раз возникало соревнование между Февадией и Лидией, которые следовали за ним по пятам. Он в буквальном смысле находился под неусыпным надзором и являл собой убедительное доказательство того, что человек с двумя тенями гораздо несчастнее Шлемиля,[65] вообще не имевшего тени.

— Вы можете простудиться, — говорила, к примеру, Февадия, — здесь сибирская стужа. — И тотчас любовно повязывала ему шею своим платком.

— А мне, напротив, кажется, что вам жарко, — заботливо бормотала Лидия. — У вас раскраснелись щеки. — И, не дожидаясь ответа, подносила ему стакан воды.

— У вас нездоровый вид, — замечала Февадия, приглядываясь к нему. — Вам следует зачесывать волосы на правую сторону, тогда вы выглядите веселее. — Ее полные руки ерошили ему волосы, в то время как Лидия закручивала вверх кончики его усов.

— Вот где кроется ошибка! — торжествующе восклицала она. — С опущенными усами у вас очень меланхоличный вид. Какой вы сейчас симпатичный, прямо удалец!

Тут Февадия обнаруживала, что он не курит, и поскольку Лидия, опередив ее, уже отправлялась за сигарой — со всей поспешностью, на какую при своей флегматичности была способна, — довольствовалась тем, что после давала ему прикурить.

Менев старался найти забвение в ухаживании за Зиновией, а когда красивая змия умело от него ускользала, он по-философски обращался к бутылке, то есть старался докопаться до ее, бутылки, основания.

Он брал деньги из сберегательной кассы, не считая их и не записывая; у него было мрачное предчувствие, что доходы его, конечно, не увеличиваются, а весело упархивают из рук, однако он не желал об этом думать — просто поцелуи его становились все более пылкими, а бутылки пустели быстрее, чем прежде рюмки.

Поэтому неудивительно, что участие Натальи в азартной игре привлекло его внимание далеко не сразу. Поскольку в других нас чаще всего возмущают те ошибки, которые мы охотно совершаем сами, Менева вдруг охватило благородное негодование.

— Нет, дитя мое, — произнес он, окутывая себя плотными облаками табачного дыма, — эта игра не для детей.

Табачный дым, должно быть, заменял ему деревянную решетку, отделяющую исповедника от паствы; однако когда тучи рассеялись, Наталья по-прежнему сидела на своем месте.

— Ты меня разве не слышишь?

Она спокойно поставила на красное.

— Ты не должна играть.

Наталья только досадливо повела плечом.

— Наталья!

— Ну, чего тебе?

— Ты будешь послушной?

— Нет.

Она выиграла и с улыбкой сгребла со стола свое золото. Горькая мысль тенью соскользнула с ее чистого лба на пухлые губы, заставив их капризно надуться.

— Кому везет в игре, не везет в любви, — обронила она, бросив взгляд на Сергея.

В другой раз дамы в горнице Зиновии наводили последний глянец на свои туалеты, когда туда вошла Наталья с известием, что пожаловала графиня.

— Как ты сегодня выглядишь? — изумилась Аспазия.

На Наталье было обыкновенное домашнее платье и белый передник. Волосы беспорядочными прядями ниспадали на лоб.

— Тебе нельзя такой оставаться, — решительно заявила Зиновия.

— Я не хочу никому нравиться, — упрямо возразила Наталья и развернулась на каблуках, так что ее юбки зашелестели.

С губ Аспазии уже готово было сорваться злое слово, но неожиданно для себя хозяйка дома расхохоталась.

— Ах, посмотрите на бабушку! — воскликнула она.

Все взоры обратились на двоюродную бабушку, которая — в допотопном платье из лилового шелка и в большом чепце с желтыми лентами — в этот момент стояла перед зеркалом и пудрила себе лицо.

— Ты, похоже, тоже решила принарядиться? — молвила Лидия и, пританцовывая, обняла добрую старушку за талию.

— Оставьте меня в покое! — с комичным величием бросила та в ответ. — Я, конечно, не такая симпатичная, как Аспазия, но мужем обзаведусь скорее, чем ты.

— О, бабушка отправляется покорять сердца, — проговорила Аспазия и снова расхохоталась.

Но на сей раз та даже не удостоила ее ответом, а взяла под руку Зиновию и важно, как индюк, двинулась во главе всей процессии вниз по лестнице.

Наталья осталась в одиночестве. Минуту-другую она стояла посреди горницы, погрузившись в раздумья, потом решительно вскинула голову и сбежала вниз по ступенькам. Тяжелые косы бились у нее на спине как колеблемые ветром золотые початки кукурузы.

Когда она вступила в маленький зал, игра шла полным ходом. Тот же спертый воздух, тот же густой дым, те же, что и всегда, манящие цветочные ароматы… Те же люди, позвякивание золота и серебра, тихие проклятия и еще более тихие вздохи… Она неслышно подошла к столу и присела на угол рядом с Зиновией — напротив Сергея. Никто не обратил на нее внимания, только эти двое, но уж на них-то она впечатление произвела. Зиновия бросила быстрый взгляд на Сергея. Заметил ли он, как красива Наталья? Она в самом деле была красива и опасна, и Зиновии хватило ума, чтобы признаться себе в этом. А как тонко сумела Наталья подобрать ткани и цвета! Откуда вдруг взялось у нее это искусство создавать изящные туалеты? Ученица превзошла свою наставницу. Кто ее этому научил? Не опыт, конечно, — любовь. Она любит Сергея, ради него и преобразилась: ибо хочет его очаровать.

Очень необычно смотрится этот шелковый кумачовый платок, которым она обвила свои косы. Изображает ли он тюрбан или головной убор крестьянки? Не важно, главное, он привлекает взгляд. А как великолепно гармонирует этот радостный, сияющий цвет с золотистыми косами и нежной белизной кожи, с розоватым отливом щек, шеи и рук. Так же удачно сочетаются с ними теплый, спокойный оттенок фиолетовой бархатной кацавейки и благородный матово-серебристый мех, которым она подбита и оторочена…

Зиновию пробрала дрожь, хотя в зале было очень душно и жарко. Она увидела, что, пока Наталья отдается игре, Сергей украдкой следит за по-девичьи красивыми движениями ее головы, ее рук и что в его карих глазах появилось выражение глубокого, радостного восхищения.

Зиновия не желала терпеть такое. Она легонько толкнула Сергея локтем и улыбнулась ему; и всякий раз, когда Сергей поворачивался к Наталье, возобновляла эту игру.

Наталья ни о чем не догадывалась: она сама была тут, а ее любимый сидел напротив, и этого ей было довольно. Лишь однажды она посмотрела на него, но в этот единственный раз — прямо и откровенно, с простодушием невинного сердца, с мечтательной печалью, которая была такой безрассудной, такой по-детски наивной и трогательной, что этим единственным взглядом Наталья победила Зиновию, разорвала магическую сеть, которую та с грациозным коварством сплела вокруг Сергея.

Сергей и на сей раз не играл. Он сидел за столом с серьезным, почти грустным видом и наблюдал за происходящим, точно врач в сумасшедшем доме, но в конце концов атмосфера в тесном зале показалась ему слишком тяжелой, удушающей. Он встал и медленно прошел в соседнюю комнату, где было прохладно и пахло свежей лесной почвой; сел в кресло у камина и закурил сигару. Тут всевозможные мысли роем закружились в голове этого тихого мечтателя: мысли в образах добрых гениев, соблазнительных чертовок и седобородых гномов, корчивших ему гримасы; эльфов, которые, точно копьями, размахивали лилиями, розами и алыми маками, и других эльфов, которые плели из цветочных стеблей цепи. Однако Сергей очень недолго пребывал в одиночестве. Вот раздался шорох — тихий-тихий, точно шелест волн, из которых выходит русалка, точно шуршание дремлющих берез и ив, на которых раскачиваются дочери Лесного царя. И к нему подступила Наталья — и поставила ногу в вышитой золотом туфельке перед каминной решеткой, словно хотела ее погреть.

— Вы не играете, барышня? — робко обратился к ней Сергей.

— Поскольку не играете вы, — спокойно ответила она, кладя руки на каминную полку и поворачивая к нему голову, — я тоже больше не стану играть. У меня впечатление, что вы над всеми нами потешаетесь.

— Может, да, а может, и нет.

— Прошу вас, не говорите загадками. Я не так умна, как Зиновия, и я вас не понимаю. Что вы имеете против игры?

— Игра на деньги представляется мне недостойным занятием: мы ничего не должны получать в подарок, даже счастье. Мы должны честно заслужить то, чем хотим владеть, что, как мы думаем, нам необходимо.

— А любовь? — спросила Наталья. — Ее тоже нужно заслужить?

— Разумеется, — ответил Сергей. — Но ее всегда получают в подарок, и уже потом ее нужно заслужить. Горе тому, кому это не удается. Не привязанная птица упорхнет от птицелова тем быстрее, чем неожиданнее она к нему прилетела, а прилетает она часто незваной.

— Но любить, кажется, нынче уже не в моде.

— Вы, барышня, обращаете внимание на моду? — сказал Сергей. — А я нет. Я всегда шел своей дорогой и от суждений света не зависел. Что, в сущности, представляет собой это пресловутое суждение света? Оно лишь подтвердит, что я устроен иначе, чем другие. Но разве это порок? Коль скоро сам я собой доволен, я со спокойной душой могу оставить другим удовольствие читать мне нравоучения. Нравоучения меня мало трогают. Существуют вечные законы природы, которые нельзя нарушать безнаказанно, а в остальном каждый вправе жить так, как ему предначертано от рождения. Никому не дано выпрыгнуть из своей шкуры, за исключением разве что лисы барона Мюнхгаузена. Да и по какой мерке люди берутся судить нас? Обычно они руководствуются представлениями, учениями и принципами, которые были сформулированы мыслителями сто, а часто и тысячу лет назад. Сегодня, когда эти принципы наконец превратились в общее достояние, другие прогрессивные мыслители признают их ошибочными. Человечество всегда отстает от своих гениев по меньшей мере на столетие, моя же свобода заключается в том, что я беру на себя смелость отвечать за собственные поступки и не плестись вместе с ним в хвосте, вот и все.

— Я вас не совсем понимаю, — сказала Наталья, во взгляде которой читалось тихое удивление.

— Да в этом и нет необходимости, — ответил он. — Мне важно, чтобы вы поняли: я не хуже тех, кто берется меня судить.

Наталья глядела в красный жар камина и, казалось, к чему-то прислушивалась. Вероятно, один из шаловливых кобольдов, обитающих в этих укромных покоях, вскарабкался к ней на плечо и что-то шепнул в ухо, ибо браслет, который теребили ее пальцы, внезапно соскользнул с руки на пол. Наталья хотела поднять его, но им уже завладел Сергей. Девушка попросила надеть браслет ей на запястье. Но неловко держала руку, когда Сергей послушно исполнял ее просьбу, и он не сразу сумел застегнуть золотой обруч.

— Вы выглядите таким несчастным, — шутливо, но едва слышно заметила она. — Вы, верно, были бы счастливы, если бы на моем месте сейчас стояла Зиновия.

— Я несчастен? Нисколько, — возразил Сергей. — Но мне больно от вашего взгляда. Вы уже не та Наталья, которую я когда-то увидел в лесу и с которой затем познакомился в мирном доме ее родителей. Вы изменились, и вовсе не в лучшую сторону.

Браслет был застегнут. Наталья медленно опустила рукав меховой кофты и беспомощно уставилась в землю. В этот момент, очень для нее кстати, появилась Зиновия.

— Пойдемте! — воскликнула она, подхватывая Ботушана под руку. — Ваше отсутствие не осталось незамеченным.

Наталья выпорхнула в одну из дверей, а Зиновия привела Сергея обратно к игорному столу. Но ненадолго. В то время как в зале катался шарик и звенело золото, с улицы донесся веселый хохот. Сергей узнал голос Натальи, и эти серебристые переливы выманили его из зала.

Когда он вышел на крыльцо, его взору предстала битва новых амазонок. Наталья и Алена — высоко закатавшая рукава меховой кофты, с разрумянившимися щеками — отважно отбивались от Феофана, Данилы и Василия, которые только что прибыли в Михайловку и теперь атаковали девушек снежками. Белые шары проворно летали в обе стороны — под шутки, прибаутки и беззаботный смех. Наталья была очаровательна, когда ловко увертывалась или подставляла снежку спину, так что белый пух разлетался по бархату и по меху. И казалась еще прелестнее, когда, сжав губы и сверкая глазами, прицеливалась в кого-то из молодых людей — а потом, если попадала в цель, заливисто хохотала.

Заметив Сергея, она и в него бросила снежок, угодивший ему в плечо. Он соскочил в снег и спокойно лепил свой заряд, когда второй выстрел сбил с его головы шапку. Но он тут же отомстил. Первый его снежок предназначался Наталье, второй — Алене, и оба достигли цели.

— Вчетвером против двоих, — закричала Наталья, — это не по-рыцарски!

— Ты права, — поддержала ее появившаяся на пороге Зиновия. — Как вам не стыдно, Сергей, так наседать на девушек? Прекратите сейчас же!

Она стояла на крыльце, метая глазами искры и угрожающе улыбаясь; пурпурная краска гнева, залившая ее красивое лицо, затмила пурпур соболиной кофты, поспешно накинутой на плечи. Но Зиновия снова побледнела как снег, в который теперь спустилась, увидев, что Сергей ей не подчинился и продолжает вести потешную схватку.

— Вы хотите меня рассердить? — произнесла… нет, скорее прошипела она. — Вот уж не думала, что вы так ребячливы.

Сергей поднял шапку и предложил ей руку.

— Стало быть, пойдемте, — сказал он, — но играть вы больше не будете.

— Почему же? Я выигрывала.

— Потому, что мне это наскучило.

— Ладно, тогда просто поболтаем.

Миновав зал, они прошли в полутемный прохладный покой, где незадолго до этого Сергей разговаривал с Натальей, и уселись поближе к камину.

— Вы, конечно, можете не согласиться, но мне кажется, вы меня приревновали, — начал Сергей.

— Да, приревновала, — ответила Зиновия с искренним смущением, на мгновение сделавшим ее совершенно неотразимой.

— Значит, вы меня любите? — пробормотал Сергей, беря ее за руку и заглядывая ей в глаза. — Нет, это немыслимо, вы ведь не умеете любить.

— Я и сама так полагала.

— Зиновия…

Тут снова будто зашелестели волны, и в комнату вошла Наталья.

— Я не помешала? — спросила она с улыбкой и присела рядом с Сергеем. Она хотела досадить Зиновии, и ей это удалось.

— Ты нам в самом деле помешала, — надменно ответила та.

— Меня это радует.

— Сергей как раз собирался что-то сказать мне…

— Что ж, — со смехом перебила ее Наталья. — В таком случае я тем более останусь.

— Тогда уйду я, — сказала Зиновия и встала. — Пойдемте, Сергей.

— О, я пойду с вами! — воскликнула Наталья, и, мгновенно решившись, храбро взяла Ботушана под руку.

Подобного оборота событий Зиновия не ожидала; она мигом утратила всю свою самоуверенность и, бросив на Сергея испепеляющий взгляд, быстро двинулась к выходу.