Значит, ты жила

Глава VIII

Все это напомнило мне самые страшные мгновенья моего детства, когда наш сосед-пьяница гонялся за мной, размахивая вилами. Я бежал, как сумасшедший, не в силах кричать, с замирающим от ужаса сердцем, не смея оглянуться… Я знал, что бегу быстрее, чем этот пьяный человек; я смутно понимал к тому же, что даже если он меня догонит, он не причинит мне зла, что он понарошку пугает меня, а на самом деле он добрый малый… И тем не менее мой ужас был беспределен. Толкнув деревянную калитку нашего дома, я одним прыжком оказывался возле матери на кухне, где она готовила еду для мужчин. Увидев мое бледное лицо и заострившийся нос, она сразу понимала в чем дело.

— Опять Тейон безобразничает!

Она выходила на порог и, подбоченясь, осыпала бранью этого дурака, который размахивал своими вилами за воротами, не осмеливаясь войти во двор…

Да, чувство, которое я испытывал в настоящий момент, было похоже на тот детский ужас. Только не было больше спасительной калитки… И не было моей матери; в облике пара, поднимающегося от обданной кипятком капусты, ее фигура казалась такой крепкой…

И тогда я повернулся к Сильви. Я был счастлив, что она — женщина. Ее маленькие глазки заглянули в мои глаза. Она почувствовала, она поняла…

Внезапно в ней произошла какая-то перемена.

— Господин следователь!

Я не узнал ее голос, он прозвучал твердо и уверенно.

— Да, мэтр?

— Позволю себе принять к сведению ваши слова…

— То есть?

— Я полагаю, вы выходите за рамки ваших служебных обязанностей, ибо ваши слова являются своего рода угрозой…

Он не мог опомниться от изумления. Он-то думал, что ее вообще не следует принимать в расчет, а она вдруг стала на дыбы. И я сразу почувствовал себя не таким одиноким. Я больше не был маленьким мальчиком, который, спотыкаясь, со всех ног удирает от пьяной скотины.

— Что вы хотите этим сказать, мэтр? Мне кажется, вы сгущаете краски!

— Никоим образом. Просто я воспринимаю ваши слова буквально. В деле, которое вы расследуете, все совершенно ясно. Мосье Сомме, неожиданно вернувшись домой… Я настаиваю на этой формулировке, и вы не можете ее оспаривать! Неожиданно вернувшись домой, как я уже сказала, — застал свою жену в объятиях своего друга да еще в собственной спальне… Он рассвирепел, он выстрелил! Как и при каких обстоятельствах — вот, что вам надлежит установить. А вы стараетесь состряпать дело о преднамеренном убийстве, тогда как в данном случае такое может прийти в голову в последнюю очередь!

— Я стряпаю дело о преднамеренном убийстве, мэтр?

Ледяной тон следователя испортил ей весь эффект.

— Только что вы так и сказали Сомме!

— Я высказал ему свое убеждение в том, что в этом деле не так все ясно, как казалось с первого взгляда. Мне платят, мадмуазель, за убеждения такого рода и за то, чтобы я мог их обосновать!

На этот раз она промолчала.

— Почему Сомме не упомянул о телефонном звонке? Немыслимо, чтобы он о нем забыл!

— И тем не менее речь идет о простой забывчивости с моей стороны, — заверил я.

— Как же получается, что слуга не слышал названия этого так называемого паштета?

Сильви пожала плечами.

— Этот человек — вьетнамец, вероятно, он не обратил внимания на слово, которого не знал. Не забывайте, что у него не было параллельного аппарата. Он сам нам сказал, что во время телефонного разговора занимался своими делами…

— Да, навострив уши, как все слуги! Почему погибший спросил: «В котором часу вы придете?», Сомме?

Теперь я вновь обрел все свое хладнокровие. Выпад Сильви Фуко против судьи восстановил равновесие, что пошло мне на пользу.

— На самом деле он спросил у меня: «В котором часу вы приедете?». Он думал, что я вернусь в тот же день.

— И что вы ему ответили?

— Что я заночую в Анже…

Лешуар легонько погладил свои впалые щеки, словно проверяя, хорошо ли они выбриты.

— А те слова, которые он прошептал, разговаривая сам с собой, после того как повесил трубку: «А мне так не хотелось выходить сегодня!». Вы назначили ему встречу у себя дома, Сомме, я просто чувствую это!

— Нет! Это нелепо: я уезжал…

— Почему же он так сказал?!

Сильви вмешалась и теперь.

— Но мне кажется это совершенно очевидным, господин следователь…

— В самом деле?

— Ну да. Позвонив своему другу, мосье Сомме сообщил о своем отъезде. Это означало для того, что путь свободен и он сможет навестить свою любовницу…

— И он не скрывал досады! — усмехнулся следователь. — Не слишком-то лестно для покойной мадам Сомме!

— Кто вам сказал, что это замечание, произнесенное им вслух, свидетельствует о чувстве досады? Простая констатация факта — то же самое мог бы сказать любой человек при любых обстоятельствах.

На этот раз Лешуар не стал настаивать. Он встал, делая знак секретарю. Тот промокнул свой труд, написанный каллиграфическим, точно в школьных прописях, каким-то старомодным почерком… Я подписал, не читая, и вышел, не простившись со следователем.

Ожидавшие в коридоре охранники приготовили наручники.

— Минутку! — бросил им мой адвокат, увлекая меня за собой в другой конец коридора.

Она была хрупка и совсем не так уродлива, как мне показалось при наших первых встречах. Ее глаза блестели, во взгляде было что-то трогательное.

— Послушайте, мосье Сомме, дело осложняется, вы понимаете и сами!

— Похоже на то…

— Совершенно очевидно, что вы мне не все сказали. Завтра я приду к вам в тюрьму. Подумайте хорошенько: вам придется рассказать мне ВСЕ.

Я рассматривал ее рот: тонкие губы с опущенными уголками делали ее лицо каким-то безвольным.

— Я в самом деле забыл об этом телефонном звонке.

Но она мне уже не верила. К недоверию примешивалось чувство бесконечной грусти.

— Я должна вам помочь, мосье Сомме! Но моя помощь не будет эффективной, если…

Один из конвоиров, младший капрал, приблизился к нам, поигрывая наручниками.

— Извините, мэтр, но…

Я положил ладонь на руку Сильви Фуко, постаравшись, чтобы охранники не увидели мой жест.

— Сильви, послушайте…

Она залилась краской. Быть может, впервые мужчина называл ее по имени… Ее смутил мой низкий, чуть хрипловатый голос, мой лихорадочный жест, мой взгляд, прикованный к ее лицу…

— Сильви, я…

В действительности мне нечего было ей сказать. Все сводилось к этому порыву благодарности, к этому легкому прикосновению, которое было знаком признательности. Я благодарил ее за поддержку, которую она мне сейчас оказала. Только что в кабинете следователя я перенесся на двадцать пять лет назад… Сосед с вилами, пьяные крики, глубокие рытвины на дороге, на дне которых всегда, даже в самую жару, застаивалась вода…

У Сильви в ту минуту был успокаивающий взгляд, как у моей матери, точно такой же покровительственный взгляд; она так же восставала против пугающей меня опасности, истинное значение которой она понимала.

Я повернулся к охраннику и протянул ему руки.

Остаток дня и большую часть ночи я провел во власти так и не покинувшего меня страха.

Я спрашивал себя: «Почему следователь почувствовал, что ты виновен? Что же не клеится в твоей истории?»

Я пытался найти ответ, но тщетно. Все мне казалось настолько хорошо задуманным и точно выполненным… Словно часовой механизм! И тем не менее этот пообносившийся верзила догадался. Кажущиеся очевидными факты его не обманули. Подобных случаев у него была тысяча, и он на них долго не задерживался; однако сразу почуял, что мой случай — особый.

В полумраке камеры при синеватом свете ночника я долго предавался своим печальным мыслям. Единственное, чего я не выносил в моей одиночке — это высокий потолок. Он терялся где-то в темноте, очень далеко от моего лица, вне досягаемости света ночника и квадрата окна…

Следователь считал меня виновным… В преднамеренном убийстве… Если ему удастся понять всю механику, я погиб. Суд не проявит ни малейшего снисхождения к человеку, способному на такую махинацию. Я совершил ужаснейшее из убийств. И однажды на рассвете все будет кончено для меня… Я пока не хотел об этом думать. Главное — не привыкнуть к этой гнусной мысли, ибо мысленно допуская что-то, в конце концов смиряешься! Ну нет! Ни в коем случае! Во всей моей истории — лишь одно уязвимое место: телефонный звонок Стефану. Да, я должен был серьезней обдумать, как назначить с ним встречу. Но в остальном, несмотря на неубедительность моих объяснений, все держится по-прежнему!

Я убил свою жену — она была в лифчике; убил Стефана — он был в рубашке без пиджака! И все это — в моей собственной спальне, где я неожиданно появился! К тому же обнаружены письма, написанные рукой Стефана и адресованные моей жене. Любовные письма!

Нет, с моей стороны просто глупо волноваться. Этому придире-следователю никогда не доказать, что я преступник! Возможно, ему удастся посеять сомнение — не больше, — но ни один суд присяжных не придаст этому значения. Я сумею найти для присяжных нужные, простые, человеческие слова… Я уже видел их, сидящих в зале суда напротив меня… Я обращусь к ним с взволнованной и печальной речью. То будет речь рогоносца! Любой присяжный может оказаться рогоносцем, и когда дело касается самолюбия, они относятся с пониманием… Да, я опишу им бешенство, овладевающее вами перед лицом чудовищного открытия… Уязвленную гордость, заслоняющую от вас истину… Помутившийся рассудок… Кровавая пелена… Жажда убийства…

Обессилев от этих размышлений, я наконец забылся тяжелым сном, словно провалился в бездонную, как моя камера, вязкую глубину.

Впервые я видел Сильви Фуко не в адвокатской мантии. Должен сказать, что без нее она выглядела куда лучше. Обычно она надевала свою мантию перед тем, как навестить меня, поскольку, видимо, нуждалась во всех атрибутах своей должности, чтобы придать себе хоть немного уверенности.

На ней был серый в узкую синюю полоску костюм, синяя блузка и соломенная шляпка, не более дурацкая, чем любая другая.

Я не сразу ее узнал и продолжал сидеть за маленьким столиком у стены, листая книгу. Она слегка накрасила губы и привела в порядок прическу; в придачу от нее хорошо пахло. Это был аромат, состоящий из тысячи других ароматов, тот, который витает в лифтах шикарных парижских домов. Когда я приехал из моего городка на учебу в столицу, я очень скоро заметил, как на лестницах некоторых парижских домов прекрасно пахнет Парижанкой… И в целом этот аромат в конечном счете составляет единственный запах, запах Парижа!

— Вы пахнете Парижем! — прошептал я, вставая. — Отличная идея — появиться хоть ненадолго в цивильной одежде.

Она не решалась заговорить. Я подвинул ей табурет, но, учитывая ее новый красивый костюм, она не спешила садиться.

— Боже, до чего отвратительна эта камера! Только теперь я понимаю это, — сказал я, улыбаясь. — Вы очень хорошенькая, вы такая…

— Не смейтесь надо мной!

— Оставьте ваши комплексы! Я не смеюсь, Сильви. Вы — прелестны, стоит вам захотеть и потрудиться не быть похожей на ворону в трауре!

Она пожала плечами.

— Мосье Сомме, я думаю, это ненормально, что вы называете меня по имени!

Ну вот, теперь она изображала из себя мещаночку.

— Простите меня, я полагал, что разговариваю с другом…

Господи, достаточно было пустяка, чтобы ее испугать, озадачить. Любая мелочь выбивала ее из колеи. Она не очень-то знала, как вести себя в этой жизни… Мне был знаком этот недуг! Я убил двух человек, чтобы избавиться от него!

— Но я как раз и хочу быть вашим другом!

— Я поддаюсь порыву, мэтр… Я и не подумал о том, что теперь не слишком гожусь в друзья!

— Не говорите так… Вы не думаете, что и я тоже поняла вас?

Я неуверенно взглянул на нее.

— Поняли? Ну и сильно сказано! Так что же вы поняли?

— Вы страдали всю свою жизнь, не знаю уж от чего, быть может, от самой жизни?

Неизвестно почему, но ее слова меня задели. Они пробудили мою боль, от которой, как я верил, я избавился, совершив два убийства. Она по-прежнему жила во мне, в моем мозгу, в моей плоти! Такая же мучительная и тошнотворная… Смутная и неотвязная… Наверное, это было неискоренимое зло… Зло, которое прорастало заново в моем саду, после того как я его там зарыл. Да, из-под земли пробивались новые ростки.

Лежа ничком на узкой постели, я наблюдал как они растут во мраке моей души… Они меня душили!

— Сильви, я несчастен, ужасно несчастен…

Она поднялась и села в изножье постели.

— Мужайтесь…

— Ах нет! Эту фразу вы произнесете, когда наступит последний день.

— Вы говорите глупости, мосье Сомме!

— Ведь это ваше первое уголовное дело?

— Да!

— И, разумеется, вы боитесь еще больше, чем я?

— Пожалуй!

— Почему вы выбрали эту профессию, Сильви?

— Мне хотелось помогать ближнему, а медицина меня не привлекала.

— Теперь вы видите, что это не та профессия, которая позволит оказывать помощь ближнему, разве не так? Скорее, это ремесло спорщика…

— Да, это так, но я сделаю все возможное… Доверьтесь мне!

— Моя история вас потрясла, не правда ли?

— Да.

— Поскольку это первое ваше дело, — добавил я, стараясь придать своему голосу беспечную интонацию.

Она решительно тряхнула головой.

— Нет, оно интересует меня само по себе… Оно раскрывает всю степень вашего отчаяния…

— Отчаяния?

— Да. Видите ли, мосье Сомме…

— Не называйте меня «мосье Сомме», умоляю вас!

— Как же по-вашему я должна вас называть?

Она была права. Как? Не могла же она называть меня по имени, как это невольно делал я, обращаясь к ней.

— Так что вы говорили?

— Я говорила, что разделяю мнение следователя, уж не сердитесь.

— То есть?

— Вы убили свою жену и своего друга иначе.

— Что вы хотите сказать?

— Не могу объяснить. Я это чувствую, я догадываюсь об этом, глядя на вас, потому что вы не тот человек, который хватается за револьвер, застав свою жену в объятиях другого мужчины…

— Вы полагаете?

— Да. В вас чувствуется какая-то рассудительность, которая, вероятно, заставляет вас действовать иначе, чем большинство людей.

— Вы сами до этого додумались?

— Да, и не я одна. Следователь — отличный психолог, у него создалось такое же впечатление еще в первый день. Должно быть, он поручил тщательнейшим образом проверить ваши показания… И мне кажется, он что-то обнаружил. Нечто очень важное, что, возможно, поставит под сомнение вашу версию.

— Почему же в таком случае он не предъявит это «нечто»?

— Он предпочитает пока придержать свою информацию. Разве вы не поняли, что он хочет поколебать вашу уверенность в себе, придираясь к спорным моментам, вроде этого утреннего телефонного звонка? Но когда он сочтет, что вы созрели, он сделает неожиданный и коварный ход: выложит некий веский аргумент, который вы не сможете опровергнуть и который вас уничтожит!

— Это бы меня удивило…

Наступило молчание. Она сняла белую нитку с рукава своего нового костюма.

— Вы ничего не хотите мне сказать?

— Ничего, моя крошка… Разве что — вы очень милы, и я благодарю правосудие, назначившего мне такого адвоката!

Глава IX

Нет, мне в самом деле нечего было ей сказать… Как бы она себя повела, если б узнала правду? Волнение, которое она испытывала в моем присутствии, тотчас бы превратилось в страх. Она бы уже не осмелилась приходить ко мне в камеру. «Никто не должен узнать! Даже мой защитник!»

Я не мог бы жить с мыслью, что хоть одно человеческое существо знает правду. Даже если бы от него не исходила никакая опасность! Это мой и только мой сад! Вместе с его навозом, новыми ростками и необычным сорняком… Когда я выпутаюсь из судебных передряг, когда меня оправдают или я отсижу какой-то небольшой срок, я уеду далеко от всего этого… Учитывая мое крестьянское происхождение, я испытывал некоторую ностальгию по широким просторам и уединенной жизни. Быть может, моя жизнь не удалась, оттого что я был слишком прилежен в учебе? Быть может, я был создан для того, чтобы пахать по-настоящему на настоящих полях, а не ковыряться в грязной земле моего замечательного садика?

Я всегда ощущал себя словно пересаженным на чужую почву, а я так и остался мужланом! По сути дела Стефан презирал меня прежде всего за это. В нем-то чувствовалась порода… Я же, как ни старался, не смог преодолеть барьер. К моим подметкам навсегда прилип навоз… Даже в том, как я разговаривал, сказывалось мое происхождение. От меня всегда будет пахнуть коровником… Что бы я ни делал!

Днем, войдя в кабинет следователя, я понял, что «все произойдет сегодня». Он сидел, неподвижный и торжественный, как мраморный бюст. Секретарь подтянул свое вязаное кашне до самых ушей и словно притаился за ним, как в засаде. Этот человек жил скучной жизнью чиновника, варясь в собственном соку. У него был свой мир привычных занятий и несложных обязанностей, которые всегда спасут его от него самого и от других людей…

Сильви уже была здесь, осунувшаяся как после бессонной ночи. Когда я вошел, она не взглянула на меня. Следователь только что ввел ее в курс дела. Она знала! Но что именно знала она?

— Садитесь, Сомме!

— Спасибо…

Мне было уже хорошо знакомо шершавое прикосновение потертой кожи на подлокотниках кресла. Я «обжился» в маленьком кабинете. Здесь были предметы, за которые я мог уцепиться… Простые обыденные предметы — они действовали на меня успокаивающе, подобно тому, как успокаивал доносящийся с улицы шум Парижа. Особенно мне нравилась мраморная пепельница, украшенная бронзовой ланью, стоящей на вершине скалы. Она нравилась мне именно из-за фигурки животного, которая вызывала в моей памяти горы с их напряженной тишиной и совсем близким небесным простором.

— Сомме, сегодня я хотел бы задать вам два конкретных вопроса.

— Слушаю вас, господин следователь.

— Вы сказали, что, войдя в спальню, вы увидели, как ваша жена и ваш друг целуются.

— И могу это повторить, господин следователь… Кстати, кажется, я заметил, что Стефан испачкан губной помадой…

— Именно это нас и смущает, Сомме…

И снова у меня внутри словно прозвучал сигнал тревоги. Я мысленно увидел, как мажу губной помадой Андре мертвое лицо Стефана. Не совершил ли я какую-нибудь оплошность? Может быть, удалось определить, что следы оставлены не губами, а помадой прямо из тюбика?

Вместо того, чтобы продолжать, следователь пристально смотрел мне в глаза, будто мог прочесть в моем взгляде охватившую меня панику.

Я старался сохранить невозмутимый вид, но внутренне похолодел. Все вокруг меня дрожало: застывшее лицо следователя и неподвижные предметы, которые казались мне теперь враждебными, включая мраморную пепельницу!

Толстый секретарь вертел в пальцах ручку и, казалось, думал о другом.

— Сомме, экспертизой установлено, что помада, обнаруженная на лице вашего друга Стефана, не та, что была на губах вашей жены в момент ее смерти!

Любопытная вещь — это сообщение меня не удручило. Чувство, которое я испытал, было скорее похоже на злость. Страшную злость на себя самого. За то, что я допустил такую оплошность. Ну да, конечно! У Андре, как у большинства женщин, было несколько разных помад! Та, которую я подхватил с ее тумбочки, отличалась от той, которой она утром намазала губы!

— Забавно, — вздохнул я.

— Господин следователь, — вмешалась Сильви. — В своих показаниях мой клиент утверждает, что, войдя в дом, услышал доносившийся из спальни смех… Почему же не предположить, что в этот момент мадам Сомме забавляясь, мазала помадой лицо своего любовника. Обычные игры влюбленных…

Высказанное ею предположение прозвучало столь жалко, что она замолчала. Следователь вообще не удостоил вниманием ее слова. Сложив руки, он произнес:

— Второй вопрос, Сомме.

Он чуть было не сказал, «мосье Сомме», но в последний момент спохватился.

Он весьма искусно вел допрос. Наносил удар и, не дожидаясь реакции, тут же переходил к другому…

— Мосье Сомме…

На этот раз слово было произнесено: оно вырвалось у него помимо воли. Я понимал, почему с этих пор следователь испытывал потребность обращаться ко мне «мосье». Он внезапно проникся ко мне уважением, ибо получил доказательство, что я — настоящий преступник, а не какой-нибудь там несчастный обманутый муж, ставший жертвой собственного приступа гнева.

— Мосье Сомме, вы не знали об этой, так называемой связи вашей жены?

— Разумеется, нет!

— Значит, вы никогда не держали в руках полученные ею любовные письма?

«Отпечатки пальцев! — сказал я себе. — На письмах есть мои отпечатки пальцев!»

— Нет, никогда!

Я сам копал себе могилу! Да, теперь в саду зарывали в землю меня самого.

— Никогда?

— Никогда, господин следователь!

— Однако, на этих письмах есть следы пороха… А также частично отпечаток большого пальца вашей правой руки… Он остался, потому что на палец попала револьверная смазка… Вам известно, что, когда человек производит выстрел голой рукой, на пальцах в течение длительного времени сохраняются частицы пороха? Вы забыли об этом, мосье Сомме?

В самом деле, я совершенно об этом забыл.

— Я жду от вас ответа!

— Мне нечего сказать… Я решительно отвергаю ваши намеки, господин следователь!

— Вы называете это намеками! Однако это доказательства, Сомме! ДОКАЗАТЕЛЬСТВА!

Он пригладил ладонями виски.

— Вы все подстроили?..

— Что именно?

— Смерть вашего друга и вашей жены. Вы хотели заставить всех поверить, что они — любовники, попытались организовать все так, будто вы застали их на месте преступления — такова истина!

— Нет! — выкрикнул я.

Внезапно я ощутил на своей шее холод ножа гильотины. Последние слова следователя означали, что я разоблачен и меня накажут. А за столь ужасное преступление могло быть лишь одно наказание!

— Да, Сомме. Вы пригласили своего друга к себе перед тем, как уехать из Парижа, ибо вы запланировали неожиданное возвращение домой!

— Неправда!

Он раскрыл папку.

— Вот, что мы обнаружили в корзине для бумаг в вашем офисе!

Это было расписание поездов западного направления. На страничке, где значился Этамп, я отметил галочкой время…

Я не смог ответить. Так все сразу — это было слишком. Сильви оказалась права: следователь Лешуар знал, как взяться за дело, чтобы сломить обвиняемого.

— Итак, — вновь заговорил он в то время, как секретарь скрипел пером по бумаге, — вы назначили ему свидание у себя дома. Вы спровоцировали дорожную аварию, вернулись домой…

— Все это выдумки, — пробормотал я.

— … вы вернулись домой. Жена и друг потребовали от вас объяснений. Тогда под угрозой оружия вы заставили их раздеться… И убили!

Следователь на мгновенье замолчал. Своими тонкими пальцами он рисовал на лежащей перед ним папке странные узоры, казалось, полные для него значимости — он снова видел в них некие вещие знаки.

— Затем вы измазали лицо друга губной помадой… И спрятали эти письма, которые уже находились у вас.

Говоря это, он сам того не подозревая, вновь возвращал мне надежду.

Письма Стефана были моим последним шансом. Написанные его рукой, — этого никто не мог отрицать! — они являлись доказательством его связи с моей женой.

Их связь! Теперь только с помощью этой связи моя голова могла удержаться у меня на плечах!

Я быстро разрабатывал план защиты. Отрицать! Я должен все отрицать, в том числе — и даже в особенности — очевидное. Да, отрицать истину, откопанную в моем саду, ни в коем случае не признавать ее. Вот цена спасения!

— Я отрицаю, господин следователь!

— Это нелепо! Доказательства…

— Вы называете это доказательствами, а я — нет, ибо я знаю, что невиновен!

— Звучит странно!

— Во всяком случае я невиновен, когда речь идет о преднамеренности, которую вы с такой настойчивостью стремитесь доказать!

Наступило молчание. Секретарь воспользовался паузой, чтобы вытереть перо о какую-то безобразную тряпку, служившую для этой цели годами.

— Мосье Сомме… — отрывисто произнес следователь.

У него был резкий голос, словно созданный для того, чтобы допрашивать и на полуслове обрывать отвечающего. Голос, умеющий только задавать нескромные вопросы… В общем его ремесло суть бестактность, бесстыдство…

Я лишь невозмутимо взглянул на него как человек, которому нечего опасаться и который с совершеннейшим спокойствием воспринимает происходящее.

— Мосье Сомме, в последнее время вы часто навещали своего друга?

— Ну и что же? Разве друг не есть прежде всего человек, с которым видишься регулярно?

— Только вот одна деталь нас удивляет… Новая, видите ли, деталь…

— Какая?

— Когда вы приходили к своему другу, у вас, по словам слуги, была перевязана правая рука.

— Возможно.

— Как же получается, что вне «Мусо» у вас этой повязки не было? Люди из вашего окружения категорически утверждают: ее не было.

— Ничего не понимаю…

— А я понимаю!

— Вам повезло, господин следователь!

— Вы притворились перед другом Стефаном, будто повредили руку, и попросили его написать для вас любовные письма…

— Господин следователь, позвольте вам сказать, что вы придумываете небылицы!

— Я лишь повторяю ваши! Стефан писал эти письма для вас: каждый из ваших визитов заканчивался в его кабинете.

— И это тоже по словам слуги?

— Зачем ему врать?

— Вот и я думаю, зачем… Но почему он не мог ошибиться?

— Нет, он говорит правду. Это те самые письма, которые были найдены в тумбочке вашей жены и на которых обнаружены ваши отпечатки пальцев. К тому же они подписаны словами: «тот, кто тебя любит» или «тот, кто тебя ждет», а не каким-нибудь именем.

— Мне нечего добавить к тому, что я уже сказал, опровергая ваши слова, господин следователь. Все это чистый вымысел.

— Вы неправы, Сомме!

Нет, я не был неправ. Отрицать! Отрицать, стоять на своем насмерть!

Это мой последний шанс. Пусть они восстанавливают истину, но я буду настаивать на своей невиновности. Достаточно будет таким образом поколебать нескольких присяжных, и мне удастся спасти свою шкуру.

— Я совершил эти убийства непреднамеренно! Я сказал правду! И не добавлю больше ни слова…

— Даже если я сообщу вам об установленном следствием факте: в свое время на ваш счет в банке были переведены большие деньги? Стефан одалживал вам крупные суммы… Очень крупные суммы… Явившись к вам, чтобы дать себя прикончить, он принес расписки с собой!

От этих слов у меня перехватило дыхание. Великий Боже, до чего этот человек был силен! Разве имели значение его ужасные рубашки и лоснящиеся от постоянной глажки костюмы, его чопорный вид и резкий голос — он знал все… Он восстанавливал истину!

— Сомме, вы убили своего друга, чтобы забрать у него расписки!

— Нелепое предположение!

— Нет, правдоподобное! Вы хотели заставить поверить в убийство из ревности, но то было корыстное преступление!

— Нет!

— Да! Вы не сожгли расписки… Быть может, вы их проглотили? Тогда мне не удастся доказать правильность моих предположений… Но вполне возможно также, что вы выбросили их в унитаз. Соседи вспоминают, что после выстрелов как-будто слышали шум спускаемой в туалете воды…

На всякий случай я приказал тщательно обследовать выгребную яму.

Итак, я вас предупредил…

Он положил ладони на бювар, словно желая опереться, и встал.

— Мэтр…

Сильви поднялась как во сне… Поклонилась судье и вышла, не взглянув на меня. Когда я оказался в коридоре, ее уже не было.

Как обычно, я протянул руки охраннику. Мне было все безразлично, я чувствовал себя опустошенным.

И уже немножко неживым!

Глава X

Прошло несколько дней. Я не видел ни следователя, ни Сильви. Казалось, обо мне забыли. Словно зверь в клетке, я кружил по камере, освещенной неверным и каким-то вязким светом.

Я чувствовал, что каждая минута каждого прожитого дня работает против меня, потихоньку содействуя моей смерти… Весь мир объединился против меня и ткал ткань мне на саван.

Я вообразил, что очень силен… Но, как обычно, оказался всего-навсего жалким субъектом. Всю жизнь я добивался лишь полу-успехов, которые подталкивали меня вперед, не обеспечивая однако достаточно мощными средствами для борьбы.

В университете я сдавал каждый экзамен по два раза… Всюду поспевал в последнюю очередь, как говорится, перед самым закрытием дверей. Долгое время я полагал, будто это в конце концов тоже своего рода удача, но в итоге понял, что ничуть не бывало. Удача выглядит по-другому. Вот Стефану повезло… по крайней мере до того дня, когда он встретил на своем пути меня… Меня — замухрышку, почти неудачника… Слабака, предающегося несбыточным мечтам…

Да, так прошло несколько дней, проведенных в пассивном ожидании. Я жил день за днем, не замечая, как идет время. Я погружался в серую тюремную жизнь с ее своеобразным покоем. Она состояла из множества маленьких ритуалов, деливших дни на части и придававших им, как бы то ни было, смысл и упорядоченность. Утренний туалет. Прогулка во дворе вместе с другими заключенными. Завтрак, обед, ужин. Книги, которые я брал в библиотеке и пытался читать, но без всякого интереса, ибо меня не оставляла одна подспудная мысль: «Берни, ты пропал! Отрубят тебе голову, Берни…»

Все будет происходить долго и вместе с тем быстро; долго — по времени, быстро — если говорить о смене событий. Процесс, приговор… И однажды утром: пробуждение и смерть!

На протяжении своей жизни я не раз был на грани смерти. В том числе в тот самый день, когда случилась авария, после которой у меня возникла мысль убить Андре… Я тогда испугался, очень испугался. Но в то же время почувствовал, что, должно быть, это терпимо! Вероятно, испытав предельный ужас, человек оказывается в состоянии примириться с собственной смертью, принять ее… Жаль! Я хотел бы попытать счастья во второй раз… Никогда мне не жить в горах и не попробовать начать все сначала! Второго шанса людям не дано. Они добиваются успеха или терпят поражение, а утешительного выигрыша не бывает! Никогда!

Как-то днем дверь в камеру открылась.

— Ваш адвокат!

Вошла Сильви. Она больше не хромала: лодыжка наконец зажила. У нее была совершенно новая прическа — очень короткая стрижка, открывающая лицо, — как оказалось, с правильными чертами… Сильви нанесла на него крем-пудру цвета загара, что очень ей шло. Она была почти хорошенькой. Подобное превращение казалось мне просто невероятным. Она выглядела прямо-таки экстравагантно, если сравнить с тем, какой она предстала передо мной в первый день — хилое существо, напоминающее больную ворону.

Сделав над собой усилие, я улыбнулся.

— Добрый день!

— Здравствуйте…

Она держалась прямо, зажав подмышкой старый черный портфель. Этот портфель наверное служил ей, когда она еще училась, и теперь стал своего рода талисманом…

— В последние дни я чувствовал себя заброшенным…

— Я чуть было не бросила вас совсем…

— В самом деле?

Поддерживая портфель левой рукой, она открыла его, достала газету и бросила мне. Разворачивать ее было ни к чему: на первой же странице я увидел напечатанный в три колонки заголовок:

НОВЫЙ ПОВОРОТ В ДЕЛЕ СОММЕ

Гнусная инсценировка убийцы. Убийство из ревности — исключено! Убийца совершил преступление, чтобы избавиться от долга в восемь миллионов!

Буквы плясали у меня перед глазами — черные, жирные, блестящие, подобные тем, что гравируют на надгробных камнях.

Я попытался прочитать статью. Мне хватило первых десяти строчек; в них излагалось все дело так, как оно произошло. В выгребной яме были найдены обрывки расписок… Я был разоблачен!

Я не смог читать дальше. Все туманилось вокруг. Так бывает летом, когда звенящий от зноя воздух словно стелется над самой землей. Я отшвырнул газету.

— Ну что ж, полагаю, меня можно считать покойником, — прошептал я, глядя на моего адвоката.

Сильви кусала нижнюю губу. Похоже, она пребывала в растерянности.

— Почему вы мне ничего не сказали?

— Ох, сейчас не время для обид!

— Я могла бы по крайней мере предвидеть ход расследования.

— И что дальше?

Сильви промолчала. Она казалась воплощением бессилия. Нет, она бы ничего не смогла сделать… Ничего. Ни одному адвокату, даже самому искусному, не удалось бы наверное вытащить меня из этой скверной истории. И она обиделась не потому, что была задета ее профессиональная гордость. Сильви сердилась на меня за то, что напрасно отнеслась ко мне с симпатией. Она сердилась за то, что я обманул друга, которым она незаметно становилась для меня.

— Вы совершили чудовищное преступление, мосье Сомме.

— Кто вы, мэтр, мой адвокат или мой судья?

— Даже адвокат может высказать суждение о своем клиенте.

— Я совершил чудовищное преступление, да! Только не рассчитывайте, что я дам какие-то объяснения, моя крошка! Отныне я буду просто-напросто все отрицать или молчать…

— В самом деле, это единственная правильная линия поведения, которую следует избрать.

Ее высказывание меня поразило. Похоже, мое заявление доставило ей удовольствие.

Я уселся верхом на табуретку. Сильви пахла Парижем. Этот запах утрачен для меня вместе со всем остальным… Никогда уже не будет этого тонкого аромата на лестницах Пасси или на улице де ла Пэ. Никогда не будет Парижа и причудливой прелести его проспектов, тонущих весной в зеленой тени… НИКОГДА!

При мысли об этом я задыхался. Какой же безрассудный поступок я совершил! Это раньше я мог бы начать все сначала, вместе с Андре или без нее! Да, раньше, когда я еще был свободным человеком…

— Безумие! — вздохнул я.

Вскапывая свой сад, я вырыл собственную могилу.

Сильви приблизилась и положила руки мне на плечи. Не знаю почему, но она напоминала мне мою мать. Ее лицо выражало ту же растерянность и сочувствие. В ней было то же скрытое бесстрашие, заставлявшее меня искать защиты у матери, когда буянил, напиваясь, наш сосед.

— Послушайте меня, — пролепетала Сильви со слезами в голосе, ее глаза увлажнились. — Несмотря ни на что, мне кажется, я понимаю… Вы попытались совершить нечто невероятное, чудовищное, стремясь уйти от себя самого, ведь так?

Мне мог бы попасться ловкий, изворотливый адвокат, хитрец, способный вызволить меня из безвыходного положения. Она же в зале суда ничем не сможет мне помочь… Но она меня понимала. В Париже не нашлось бы и сотни человек, способных понять мое поведение, и вот мне попался один из таких.

— Да, Сильви, это так. Как вы узнали?

— Я уже сказала, что угадываю вас. Я тоже ни на секунду не поверила в вашу полу-невиновность… Я знала, что все тут намного сложнее… Я знала, вы пошли до конца, потому что…

Почему? Знал ли я толком сам? Я уже не мог разобраться в истинных мотивах моего поступка. Теперь я не понимал, что же толкнуло меня на подобные действия.

— Я поплачусь за это, — глухо произнес я.

— Наверное! Но одно может послужить вам утешением…

— Что же?

— Память о ваших жертвах. Ведь вы умрете, расплачиваясь за страшный опыт, а их смерть была напрасной. Она даже оказалась бесполезной для вас. Вы принесли их в жертву, и это ничему не послужило.

Довод был веский, но для меня он не имел значения. Я не испытывал ни малейших угрызений совести. Напротив, я чувствовал по отношению к Андре и Стефану что-то вроде ненависти — мне смутно казалось, что они объединились против меня, чтобы меня погубить. Да, как если бы они действительно были любовниками.

Я ненадолго задумался. Объятая гнетущей тишиной тюрьма погрузилась в какую-то подозрительную апатию. Я в самом деле пребывал в преддверии смерти.

— Значит, вы полагаете, мне не на что надеяться?

— Никогда не надо терять надежду, — вздохнула Сильви.

— У вас есть идея?

— Надо отрицать…

— Хорошо, но что это даст?

— Вам удастся заронить сомнение в души некоторых присяжных.

— Гм, вы сами-то в это верите? Суд меня изобличит…

— Но это единственная возможность.

Я с отвращением смотрел на белесые стены моей камеры, испещренные надписями — дурацкими, как и все надписи на стенах.

Как мне могло казаться, будто это помещение действует на меня успокаивающе? Оно внушало мне ужас. Оно напоминало гроб без крышки! Большой гроб, в котором я начинал знакомиться со смертью.

Здесь, в камере, не было ничего реального и живого, кроме этой маленькой черноволосой женщины, застенчивой и безвкусно одетой… Да, только ее взгляд, напряженный и грустный…

— Сильви!

Я упал перед ней на колени. Прижался мокрым от пота лбом к ее юбке. Ткань пахла новым сукном. Сильви вздрогнула, сделала движение, чтобы меня оттолкнуть… Но не оттолкнула. И я вдруг осознал, кем являюсь для нее. Я был больше, чем ее первый «крупный» клиент. Я был, если можно сказать, ее первый мужчина.

Огромная надежда переполнила мое сердце. Я вновь услышал коварный голосок, месяцами нашептывавший мне пагубные советы.

«Берни, если ты с умом возьмешься за дело, эта девушка может помочь тебе спастись».

Я должен показать все свои возможности, поставить все на карту.

— Послушайте, Сильви…

— Встаньте, если кто-нибудь войдет…

— Если кто-нибудь войдет, мы услышим… Послушайте, в последнее время я лелеял безумную мечту. Я надеялся, что меня оправдают… И тогда я предложил бы вам уехать вместе со мной далеко отсюда, чтобы помочь мне искупить свою вину.

Может, это было чересчур? Все-таки она не ребенок; наверное в студенческие годы ее учили не верить красивым словам некоторых субъектов. К тому же я — опасный убийца! Да что там — «чудовище», во всех газетах так и напечатано жирным шрифтом!

Но разум бессилен перед любовью дикарки. Эта меня любила! И уже не видела меня. Я мог бы уничтожить половину человечества, а она продолжала бы видеть во мне лишь мужчину, который волновал ее чувства…

— Замолчите! — взмолилась она.

То была настоящая мольба, высказанная отчаявшимся сердцем, которое больше не ручается за себя.

— Нет, вы должны знать, Сильви… Встретившись с вами, я стал другим, совсем другим. Таким, каким и мечтал в сущности быть. Моя жена мне ничего не дала, я лишь ощущал ее постоянное и скучное присутствие. И я возненавидел ее, потому что не мог больше терпеть ее рядом! А к тому, другому, я испытывал ненависть за то, что он меня унижал… Я — человек простой, неотесанный… Из села… Неприспособленный к жизни… я так и не сумел приспособиться; эмигрант — вот, что я такое, Сильви… Человек ниоткуда. Вы могли бы меня спасти, потому что вы благородны и способны понять!

В конце концов я и сам поверил в то, о чем говорил. Я был оглушен собственными словами. Они меня подогревали.

Сильви сидела на жалком табурете у самой стены в напряженной позе, нескладная, немного смешная в своем волнении. Глядя на нее снизу вверх, я уловил в ней довольно сильное сходство с неоперившимся птенцом.

Я выпрямился. Прильнул губами к ее губам, твердым и холодным. Прикоснувшись к ним, я не ощутил ни вкуса, ни страсти. Она не разжала губ. Я обхватил ладонями ее лицо.

— Сильви, я — человек обреченный, и потому позвольте мне сказать, что я люблю вас! И простите меня!

Внезапно, словно уступая напору изнутри, из ее глаз брызнули слезы. Я смотрел, как они, оставляя неровные дорожки на щеках, катятся по ее искаженному волнением личику.

— Я не дам вам умереть, — проговорила она вдруг, стиснув зубы.

Большего я от нее и не требовал.

Она вышла из камеры, держась очень прямо, ни разу не обернувшись… И, разумеется, не вытерев слез!

Глава XI

Прошло еще два дня. Сильви не появлялась. Я пребывал в неизвестности. Что означало это молчание? Возможно, ее испугала невероятная авантюра, которую я ей предлагал? А может, замучила совесть? Очутившись в старенькой квартирке возле вечно ноющей мамаши она наверное спохватилась, осознала последствия моего поведения. Любить и быть любимой убийцей, которого тебе поручено защищать — не слишком-то заманчивая перспектива. Вероятно, она попросила, чтобы ее заменили, и вскоре ко мне придет кто-нибудь из ее коллег… Настоящий адвокат, который начнет все с нуля и приведет меня прямиком на эшафот!

Я был в полной растерянности. К тому же меня постоянно мучила непонятная печаль. Так ли уж мне было тяжело заставить себя сделать ей признание? Нет! Не будучи действительно влюбленным в Сильви, я все же испытывал к ней довольно сложное чувство. Какую-то нежность, не столь уж далекую от любви. Сильви была такой хрупкой, она внушала симпатию.

Мысль о том, что я, быть может, никогда больше не увижу ее, печалила меня почти так же сильно, как мысль о собственной смерти.

Открываясь, дверь моей камеры как всегда слегка скрипнула — нижняя петля.

— Ваш адвокат!

Меня охватил ужасный страх. Я не решался взглянуть на входящего. Я закрыл глаза. Но знакомый аромат подсказал мне: то в самом деле была она. Все в том же костюме, который выглядел уже не таким новым…

Она подождала, пока закроется дверь, и буквально бегом устремилась к постели, где я развалился.

— Добрый день!

Точно молоденькая девушка, прибежавшая на свое первое свидание. Она выглядела радостной и взволнованной. Она улыбалась.

— Почему вы не приходили ко мне, Сильви?

— Есть новости…

Я был готов ко всему, но только не к подобному сообщению. Ошалев от удивления, я смог лишь повторить, не отводя от нее взгляда:

— Новости!

— Да… Я должна рассказать вам подробно…

Она не знала с чего начать. Я слышал как громко стучит ее сердце. Я протянул к ней руку. Она несла мне надежду… Она несла мне жизнь. Беспорядочное биение ее сердца заставляло сильнее биться мое. Мне кажется, в эту минуту я по-настоящему любил Сильви.

Я обхватил рукой ее хрупкий затылок и привлек к себе. Она слегка сопротивлялась вначале, но потом прильнула к моей груди, забыв о «глазке», куда в любую минуту мог заглянуть надзиратель. Она не умела целоваться. Она задыхалась, и все же я знал, что в глубине души она трепещет от невысказанного желания…

Я несколько раз поцеловал ее крепко сомкнутые холодные губы. Этот поцелуй меня отрезвил.

— Рассказывайте!

— Позавчера у меня был гость…

— Кто?

— Слуга вашего друга, вьетнамец.

— Ли Н'Гуэн?

— Да, он…

Я нахмурился.

— Что он хотел?

— Сейчас скажу.

Она отстранилась и оправила костюм. Портниха, которая его шила, должно быть, позаимствовала выкройку из журнала «Эхо моды» или еще какого-нибудь журнала вроде этого… Он выглядел трогательно старомодным.

— Похоже, он был слегка смущен… Короче, он прощупывал почву…

— На какой предмет?

— Этот молодой человек любит деньги. Он хочет кое-что нам продать. Кое-что, что может нас спасти!

Я отметил это «нас», столь любимое адвокатами. Однако Сильви думала так в действительности и говорила от души.

«Нас спасти»! Она добровольно делила со мной мою судьбу. Она дрожала от того же страха, что и я. Это меня утешало!

— Что же он хочет нам продать?

— Письма!

— Чьи письма?

Сильви помолчала, растерянно моргая, затем снова взглянула на меня.

— Вашей жены!

— Письма моей жены? — я не мог понять.

— Да.

— Объясните ясно!

— Ваша жена в самом деле была любовницей Стефана!

На миг моя жизнь оборвалась, будто я врезался в стену на скорости сто километров в час… Я перестал думать. Сознание помрачилось. Но постепенно мозг снова заработал. Возникло множество противоречивых мыслей. Андре — любовница Стефана! Смешно! Я знал, что это ложь!

Андре не была ничьей любовницей! Почему же Ли пытался уверить в обратном? Может быть, он обнаружил у своего хозяина письма от женщины, подписанные «Андре»? И сделал из этого вывод… Да, наверняка речь шла о такого рода недоразумении.

Наверняка!

— Послушайте, Сильви, тут безусловно какое-то Недоразумение!

— Да нет же, уверяю вас…

— Почему же он не передаст эти письма следователю?

— Он предпочитает превратить их в деньги.

— Вы не пригрозили ему обо всем рассказать?

— Пригрозила.

— И что он ответил?

— Он улыбнулся. Никогда не знаешь, что у этих людей на уме. Он заверил, что станет все отрицать, и скажет, будто, напротив, я сама попросила его выдумать это, чтобы вас спасти. Письма в надежном месте. Он отдаст их за двести тысяч франков. В некотором смысле это недорого!

— Но он просто хочет выманить у нас деньги! За письма — это недорого, но дорого — за вранье! Липа — вот все, что он может продать, Сильви! Сплошная липа!

Я был страшно разочарован. Я сердился на нее за ту напрасную надежду, которую она в меня вселила.

Она открыла на этот раз не портфель, а ужасную безвкусную сумочку.

— Он дал мне в качестве доказательства часть письма. Вы узнаете почерк вашей жены?

Дрожа, я взял прямоугольный обрывок бумаги. У меня возникло ощущение, будто через мою руку пропустили электрический ток. Да, это был действительно почерк моей жены. Ровный почерк, с наклоном, с огромными завитушками. Пол-страницы…

Я прочел текст.

«Если мы не видимся несколько дней, я чувствую себя совершенно потерянной. Милый, моя жизнь без тебя делается такой серой… И потому умоляю, приходи скорей».

Отрывок из письма Андре!

Все поплыло перед моими глазами. Задыхаясь я прислонился к стене. Мне было больно.

— Это в самом деле почерк вашей жены? — настаивала Сильви.

— Да.

— Вы уверены?

— Абсолютно!

Я еще раз внимательно изучил обрывок письма. Несомненно, то был почерк Андре.

— Она написала это Стефану?

— Видимо, да. Слуга утверждает, что обнаружил несколько писем, весьма красноречивых. Если мы сможем их заполучить, связь вашей жены со Стефаном будет таким образом доказана…

Ей ни к чему было ставить точки над Я так же, как и она, понимал, какую пользу можно извлечь из этих посланий. Они, попросту говоря, спасали мне жизнь.

— Сильви, нам необходимы эти письма! Срочно!

— Разумеется, но он потребовал двести тысяч франков и…

Она покраснела и замолчала.

Конечно, она не располагала такой суммой. Проблема заключалась в том, что я не мог дать ей денег, поскольку все мои счета были блокированы, а на мое имущество наложен арест.

— У вас нет друга, который мог бы…

У меня был только один друг, способный мне помочь, но я выпустил в него несколько пуль.

— Нет, Сильви, ни одного!

— И никаких родственников?

— Только дальние, где-то в провинции. Они и раньше не дали бы мне ни гроша, а тем более в нынешней ситуации!

— Однако необходимо что-то придумать… Ли спешит. Он нашел себе работу на Лазурном Берегу и завтра уезжает… Он хочет получить деньги до отъезда.

Я пытался найти выход. Двести тысяч франков, это не так уж много… Но когда вы сидите в тюремной камере по обвинению в двойном убийстве — нелегко их достать.

— Подумайте… А что, если я пойду в ваш банк?

— У меня там один пассив.

— Что же делать, Господи! Что делать?

Она нервно ходила по узкой камере, заложив руки за спину, сплетая пальцы.

— Хорошо, я справлюсь сама.

— Но, Сильви…

— У меня есть фамильные драгоценности, доставшиеся мне после отца. Я заложу их в ломбард без ведома матери!

— Нет!

— Почему?

— Я не хочу, чтобы вы делали это ради меня, Сильви. Я не достоин этого.

Если б у нее было побольше опыта, она бы заметила, что мои слова звучат так же фальшиво, как текст из какой-нибудь дешевой пьесы. Но она переживала свое приключение со всей страстью.

— Вы поможете мне их выкупить позднее, Бернар, когда все трудности будут позади.

— Вы сказали «Бернар»!

У нее на губах появилась и тут же исчезла робкая неуверенная улыбка. Я протянул к ней руки. Наверное она устремилась бы в мои объятия, но в дверь постучал надзиратель.

— Время истекло, мэтр…

Слегка пошевелив пальцами, она сделала знак рукой, как бы благославляя меня. Многообещающий знак спасителя.

Когда дверь за ней закрылась, я заметил на полу небольшой прямоугольный обрывок зеленой бумаги… Андре всегда писала на зеленой бумаге. Бледно-зеленой, цвета морской волны, очень скромной. Это соответствовало ее эстетическим принципам… Изменила ли она мне? Да. Если верить этим нескольким строчкам у меня перед глазами.

В общем, осуществив свою махинацию, я лишь реконструировал истину!

Какую же шутку сыграла судьба!