Знахарь

Глава 5

Как раз посередине пути между Радолишками и Нескупой с незапамятных времен стояла водяная мельница, которая когда-то была собственностью отцов-базилианов из монастыря в Вицкунах, основанном ими еще во времена короля Батория. А теперь мельница принадлежала Прокопу Шапеле, которого все в округе звали по-белорусски Прокопом Мукомолом.

Земля в этих местах была и не слишком богата, и не очень уж плодородна – родили потихоньку рожь да картофель, – и принадлежала она по преимуществу мелкопоместной шляхте и мужикам. Но ржи для помола Прокопу хватало всегда, поскольку конкурентов у него поблизости не было, не считая одной ветряной мельнички на расстоянии пяти километров в литовской деревеньке Бервинты. Но она едва справлялась с помолом для всех восьмидесяти хат деревни, потому как литвины отличались исключительной хозяйственностью и многие из них умели с пяти десятин собрать больше, чем иной белорус с семи, а то и с восьми.

Так же обстояли дела и в Нескупой. Там жили русские, старообрядцы, которые некогда пришли сюда из России. Мужики все рослые, здоровые, работящие, для них от восхода до заката за плугом ходить не трудно, а пахали они так глубоко, как и в Бервинтах не умели.

А в Радолишках, как и во всех маленьких местечках, жили евреи, которые, хоть и в меньших количествах, занимались скупкой зерна по дальним деревням как для городских нужд, так и на вывоз в Вильно. И от них Прокоп Мукомол тоже получал работу. Так что он на недостаток работы не жаловался, и, пока не случалось засухи, пока воды в прудах хватало, причин для жалоб у него и не было. А засуха в тех краях бывала редко, и уж невесть какой долгой она должна была быть, чтоб для мельничного колеса воды не хватило. Конечно, пруды эти выкопали давным-давно, пару сотен лет назад, но сделано это было основательно и глубоко, да и каждые десять лет их чистили, чтоб не заросли.

Прудов всего было три. Два верхних и один нижний. Берега их густо поросли вербами. К нижнему вел крутой спуск в две сажени, и помимо рукава, который шел прямо к колесу, было еще два больших стока – на случай наводнения. В прудах водилось много разной рыбы: плотва, налимы, окуни, а больше всего было пескарей. Раков тоже было вдосталь. В глубоких ямах, вымытых водой под корнями прибрежных деревьев, водились они сотнями. Оба работника Прокопа, а особенно младший, Казик, здорово наловчились ловить их. Стои́т, бывало, по колено в воде, наклонится и руку по локоть, а то и глубже в нору засунет – так рака и вытащит.

По правде говоря, на самой мельнице никто не стал бы их есть, считая чем-то вроде насекомых, но в местечке, в Радолишках, их всегда можно было продать: и католический ксендз, и православный поп, и доктор – этот, последний в особенности – были большими любителями раков. Доктор даже предпочитал в оплату за свой совет получить три десятка раков, а не два десятка яиц или там три злотых.

Да и помимо местечка, на фабричке, что в двенадцати верстах за ним, любителей было предостаточно, только уж надо было, чтоб кто-то по дороге туда подбросил. Пешком далековато идти, а старый Прокоп на такие дела лошадь ни за что не даст, хоть она и совсем застоялась и разъелась, точно свинья. Известное дело, корма у нее было вдосталь. Стояла и только с ноги на ногу переминалась да фыркала на весь хлев. А хлев был большой, сложенный из прочных толстых бревен. Кроме лошади там стояли две коровы, а за перегородкой имелись и свиньи. Под крышей еще оставалось место для телеги и саней.

Дом был пристроен к мельнице. В нем имелось три комнаты, в которых жили Прокоп с семьей и работники, и еще была пристройка, совсем новая, мельник поставил ее для своего старшего сына Альбина, когда тот собирался жениться. После смерти Альбина пристройка пустовала, потому как и со вторым сыном, едва только он в нее перебрался, тут же, на следующий день, случилось несчастье. Люди говорили, что кто-то ее, должно быть, проклял или дурным глазом на фундамент глянул. Было это правдой или нет, а только никто там жить не хотел, хотя находились и такие, кто уверял потихоньку, будто это не пристройка проклята, а сам Господь Бог покарал Прокопа Мукомола через его потомство за то, что он имущество у своего брата отсудил да с сумой его по миру пустил.

Такие разговоры приводили Прокопа в ярость. Обвинений он не мог стерпеть, и не один уже крепко схлопотал от него за подобные подозрения.

Однако ж таилась все-таки какая-то доля правды в этих сплетнях. Ведь у старого Мукомола было трое сыновей. Средний погиб на войне, старший перед самой женитьбой по пьяному делу пошел на лед, тот подломился под ним, и парень утонул. А младший вбивал клин в шкворень на самом верху мельничного колеса, свалился оттуда и чуть с жизнью не простился, обе ноги сломал. Напрасно к нему доктора привезли, напрасно доктор накладывал ему дощечки на ноги. На всю оставшуюся жизнь парень калекой сделался, ходить так и не смог. Пятый месяц он то сидел, то лежал, для работы не годился и в восемнадцать лет стал для отца в тягость.

Да и с дочерью Мукомолу не повезло. Вышла она замуж за мастера с кирпичного завода, только мастер этот погиб в пожаре, а она, будучи на ту пору в тягости, видно, от потрясения родила больного ребенка – от падучей дите страдало.

Потому и ходил старый Прокоп мрачный как ночь и волком на всех смотрел, хотя люди завидовали его богатству и удаче: мельница не простаивала и сам он на здоровье не жаловался.

В этом году по осени у него еще одна забота прибавилась: младшего работника, Казика, забирали в армию. На его место Прокоп не хотел брать случайного человека. Работа на мельнице ответственная, требует от работника смекалки и силы. И первого попавшегося пастуха к ней не приставишь. Долго раздумывал старик, пока не выбрал Никитку Романюка из Поберезья. У отца Никитки и без него было двое женатых сыновей, а младший даже в город ходил в поисках работы. Парнишка здоровый, сообразительный и даже школу окончил.

Приняв такое решение, в четверг, торговый день в Радолишках, Прокоп отправился в путь. От мельницы до лесопилки было близко – меньше версты. А по большаку как раз потянулись мужики на рынок. Одна за другой проезжали брички да телеги с возами. И каждый Мукомолу кланялся, потому как все его знали. То один, то другой мужик, не останавливая лошаденки, заговаривал на ходу, разглядывая Прокопа, любопытствуя, как принял тот Божье наказание, сделавшее калекой его последнего сына, Василька. Но по лицу Прокопа ничего нельзя было понять. Он, как обычно, хмурил брови и шевелил седой лопатистой бородой.

Наконец подъехал и Романюк. Должно быть, он ехал за товаром, потому как телега была пустой, только сзади сидела его баба.

Прокоп махнул ему рукой и пошел рядом с телегой. Они обменялись рукопожатием.

– Ну и как там делишки? – спросил Романюк. – Все богатеешь, братец?

– Да живу себе с Божьей помощью. Только вот есть одна забота.

– Наслышан.

– Да не о том речь. Казика в армию забирают.

– Забирают?

– Так я и говорю: забирают.

– Да неужто?..

– Ага. А ты сам знаешь, заработок у меня хороший. Работник голодать не будет и еще отложит про запас.

– Известное дело, – признал Романюк.

– Вот я и подумал, что Никитка твой очень бы подошел на это место.

– Почему бы и нет.

– Ну так как?

– Что как?

– Ну, насчет Никитки?

– Дык эта, чтоб к тебе работником?

– Ага.

Романюк почесал затылок, в его маленьких выцветших глазках блеснула радость. Но отозвался он вполне равнодушным тоном:

– Паренек здоровый…

– Ну и слава богу, – поспешно буркнул Прокоп, опасаясь, как бы Романюку не пришло в голову спросить о здоровье Василя. – Только чтоб он в будущую пятницу пришел, а то Казика как раз в пятницу и забирают.

– Хорошо, брат, что сказал об этом. А то, видишь, дома-то его нет. Он сейчас аж в Ошмяны поехал.

– Работу искать?

– А то.

– Но ведь вернется?

– Почему бы ему не вернуться? Я ему с Радолишек письмишко и вышлю.

– Вот и ладненько. Только чтоб к пятнице…

– Так само собой.

– Работы сейчас много. Я не справлюсь без двух-то работников, – добавил Прокоп.

– Да приедет он вовремя.

– Тогда с богом!

– С богом.

Романюк тронул вожжи, на что, впрочем, его невысокая толстобрюхая сивка даже не обратила внимания, и, вполне удовлетворенный разговором, погрузился в размышления. Большая это была честь, что Мукомол из всех выбрал именно его сына.

Он повернулся и посмотрел на жену. Из-под толстых платков, которые плотно окутывали ее голову, видны были только нос да глаза.

– Нашего Никиту Мукомол берет к себе, – сказал Романюк.

Баба вздохнула:

– Боже ж мой! Боже!..

И непонятно было, радуется она или тревожится. Хотя Романюк никогда над этим и не задумывался. У нее вечно был такой жалостливый голос.

Радовался и Прокоп. Он страшно не любил всяческих перемен и беспокойства. А теперь дело было сделано. Так, по крайней мере, ему казалось, и казалось до самого пятничного вечера.

В тот день он позднее обычного взялся запирать мельницу. Все ждал. А домашние даже не догадывались, отчего он такой сердитый, потому как Прокоп никому ничего не сказал. Однако в глубине души аж кипел весь. Ведь ясно же сказал, чтобы Никитка пришел в пятницу! Но того не было. С утра работы подвалит – и тогда хоть головой об стену бейся.

– Ну погоди у меня, поганый щенок, – тихо ворчал он, покручивая прядь бороды.

И клялся себе, что не возьмет уже поганца, хоть бы с самого утра явился. Суббота – это вам не пятница. Лучше уж первого попавшегося с улицы взять, пусть он даже воришкой будет, только не Никиту.

Но Никита и утром не явился. Пришлось брать в помощь одного из тех мужиков, которые привезли рожь на мельницу.

На следующий день было воскресенье, мельница не работала. Прокоп, помолившись, хотя злость мешала ему выговаривать слова молитв, вышел и уселся на лавочку перед домом. Он прожил долгую жизнь, но не случалось еще, чтобы кто-то так его подвел. Он хотел парню милость оказать, но тот не явился. Должно быть, нашел себе работу в Ошмяне, а потому и не приехал, однако это его не оправдывало.

– Романюки об этом еще пожалеют, – бормотал он, потягивая трубочку.

Ярко светило солнце. День выдался теплый и тихий. Над прудами носились птицы, гоняясь за насекомыми. Вдруг со стороны дороги донесся грохот. Старик ладонью прикрыл глаза от солнца. По большаку несся мотоцикл.

– В святой день такое творят, – сплюнул Прокоп. – Бога не боятся.

Он знал, о ком говорит. Вся округа уже с весны знала, что это гоняет сын владельца фабрики из Людвикова, молодой господин Чинский. Он учился за границей на инженера, а теперь приехал к родителям отдохнуть. Поговаривали, будто он примет на себя управление фабрикой после отца, только у него самого в голове был один этот мотоцикл, дьявольская машина, которая людям по ночам спать не дает и лошадей на дорогах пугает.

Потому и поглядывал старый мельник с осуждением на тучу пыли, которая постепенно рассеивалась над опустевшей дорогой. И вдруг заметил на ней человека, направлявшегося к мельнице. Путник шагал медленно, ровным шагом, а на плече нес узелок на палочке. Поначалу Прокоп подумал, что это Никитка, и кровь бросилась ему в лицо, но когда идущий приблизился, оказалось, что он уже немолод и в его черной бороде проглядывают седые нити.

Подошел, поклонился, поздоровался, как бог велит, и спросил:

– Дозволишь присесть да водицы попросить? День жаркий, очень пить хочется.

Мукомол окинул незнакомца внимательным взглядом, подвинулся, освобождая на лавке место, и кивнул.

– Присесть каждому можно. А воды у нас, слава богу, тоже в избытке. Вон там, в сенях, бадья стоит, – махнул он рукой.

Путник показался ему симпатичным. Лицо у него, правда, было грустное, но Прокоп и сам достаточно бед испытал, чтоб любить веселые лица. А у этого еще и глаза были добрые. От каждого путника можно узнать что-то интересное. Этот же, видать, из дальних краев пришел, выговор у него был необычный.

– Откуда тебя бог привел? – спросил Прокоп, когда незнакомец вернулся из сеней и сел, отирая тыльной стороной ладони капли воды с бороды и усов.

– Издалека. А сейчас иду из-под Гродна. Работу ищу.

– И что, с самого Гродна работы не нашел?

– Да нет, с месяц потрудился у кузнеца в Микунах. А как там работа закончилась, так я и двинулся дальше.

– В Микунах?

– Да.

– Знаю я тамошнего кузнеца. Не Воловик ли, часом?

– Воловик, Иозеф. Одноглазый.

– Верно. Это ему искрой выжгло. А ты, значит, тоже кузнец?

Пришедший улыбнулся:

– Кузнец, и не только. Я каждую работу знаю…

– Как же это?

– Так ведь лет двенадцать по свету скитаюсь, вот и научился всему понемногу.

Старик глянул на него из-под кустистых бровей.

– А на мельнице не случалось работать?

– Нет, не приходилось. Но я тебе, господин Мукомол, правду скажу. Ночевал я в Поберезье у неких Романюков. Хорошие люди. И там слышал, что их сын согласился у тебя работать. Только он нашел работу в Ошмянах, в кооперативе, и возвращаться не хочет.

Прокоп нахмурился.

– Так тебя Романюк прислал?

– Да где там. Вот когда я все это услышал, то и решил воспользоваться. Зайти и спросить не грех. Захочешь – возьмешь меня, не захочешь – не возьмешь.

Прокоп пожал плечами.

– Как же это я могу взять тебя, пустить в дом чужого человека?

– Так я и не напрашиваюсь.

– Вот и умно делаешь. Я тебя не знаю, да и никто тебя тут не знает. Сам понимаешь. Может, ты и добрый человек, без всяких там злых умыслов, а может, и злой. Я ведь даже ни фамилии твоей не знаю, ни откуда ты родом.

– Звать меня Косиба, а родом я с Калиша.

– Кто бы знал, где этот самый Калиш.

– Верно, далековато отсюда.

– Мир велик, – вздохнул Прокоп, – и люди в нем разные.

Наступила тишина, но мельник вскоре спросил:

– А чего ж ты все бродишь по свету, никак не осядешь? Дома у тебя нет, что ли?

– Нету.

– И бабы своей нет?

– Нет.

– А почему?

– Не знаю. От бабы на этом свете ничего хорошего не жди.

– Что правда, то правда, – согласился Прокоп, – от них одни неприятности да хлопоты. Только все равно следует жениться. Таков закон Божий.

И подумал старый Прокоп, что этот закон для него оказался слишком жестоким. Правда, жена родила ему трех сынов да дочку, да не на радость родила их, а на горе.

Его раздумья прервал странник:

– Ты и правда меня не знаешь. Но ведь я у людей работал, у меня от них и бумаги есть. Можешь почитать, что про меня пишут.

– И не собираюсь читать. От писаного да читаного ничего хорошего не жди.

– И документы у меня в порядке. Будь я вором, так не работы бы искал, а где что украсть. Если б я воровал, меня бы давно в тюрьме заперли. А я уже двенадцать лет по свету брожу. Мне даже укрыться было бы не у кого, потому как никого близкого не имею.

– А почему ж так-то?

– А у тебя самого есть? – спросил пришлый.

Мукомола этот вопрос заставил задуматься.

– А как же! У меня семья.

– А если б она, не дай бог, померла вся, ты бы нашел кого-то близкого?.. Нашел бы сердечных да радушных, которые помогли бы тебе в беде?..

Незнакомец говорил как бы с горечью и смотрел прямо в глаза Прокопу.

– Ни у кого нет близких, – заключил он, и Мукомол ничего ему на то не ответил.

Первый раз в жизни столкнулся он с такой мыслью, и она показалась ему правдивой. На сей раз он гораздо приветливее смотрел на пришлого.

– Что там люди обо мне говорят или думают, – начал Прокоп, – мало меня трогает. Верно, и тебе сказок наплели с три короба. Только я сам знаю, как надо жить. Никому ни зла, ни горя не желаю. Кто придет ко мне, голодным не останется. Богом клянусь! Так и тебе скажу: мне хлеба хватает и ты сыт будешь. Верно и то, что не позволю я тебе в канаве ночевать. Угол найдется. А вот работы для тебя у меня нет. Я тебе вот что скажу: сдается мне, человек ты неглупый, а может, и честный. Только мне нужен работник здоровый, сильный, молодой. А ты уже в годах.

В ответ на это пришлый молча поднялся. В нескольких шагах от дома лежал в траве каменный мельничный жернов, треснувший пополам. Бородач нагнулся над ним, подсунул ладони под одну половинку, пошире расставил ноги, уперся и поднял камень. Молча, глядя на Мукомола, подержал его так немного, а потом бросил так, что земля загудела.

Прокоп медленно набивал свою трубочку. Пришлый уселся рядом с ним, вытащил из кармана папироску. Закурил, а мельник произнес:

– Дело-то уже к полудню идет.

– И верно, – подтвердил пришлый, глянув мельком на солнце.

– Обедать пора. Что ж это бабы в святой день порядок не соблюдают?

Но бабы, однако, все соблюдали, потому что как раз донесся из сеней пискливый девчачий голосок:

– Дедуль! Обед!

– Пойдем, поешь с нами, что бог послал, – буркнул Прокоп, вставая.

– Награди вас Господь, – ответил пришлый и пошел следом за Прокопом.

Из сеней с земляным полом входили направо, через высокий порог, в комнаты, а налево, через еще более высокий порожек, в палату, то есть просторную кухню, которая одновременно служила столовой и в которой весь день было людно. Почти четверть кухни занимала огромная, беленая известкой печь. Из ее широкого устья шел жар. На алом фоне пылающих дров чернели пузатые чугуны, в них шипело и булькало варево, наполняя воздух запахом вкусной еды. На печи и на пристроенных к ней лежанках, где зимой спали старики и дети, сейчас валялось какое-то тряпье, прикрытое полосатым ковриком.

Не оштукатуренные, а обшитые досками стены были покрыты сотнями разноцветных картинок. В углу висел золотистый иконостас, украшенный цветной бумагой, а перед ним горела подвешенная на латунных цепочках масляная лампадка.

В том же углу стоял большой стол, ради воскресенья накрытый скатертью из чистого полотна. На столе – внушительных размеров плоская буханка хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой масленке, на крышке которой изображена была овца с ягнятами. Вдоль стены тянулась широкая лавка, а над ней висели полки, застеленные газетами с вырезанными по краю зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте красовались шесть медных кастрюль, так и сиявших ярким красноватым металлическим блеском.

В кухне находилось шесть человек. Сгорбленная старуха, две еще довольно молодые женщины, бледная девочка лет тринадцати с прекрасными темными глазами и двое мужчин – рыжий здоровяк с широкими плечами, который скромно сидел у двери, и молодой стройный брюнет, в котором пришлый сразу признал сына хозяина, Василя. Тот сидел на лавке за столом, опершись на локти, и смотрел в окно. Появление отца с незнакомым гостем не отвлекло его от грустных мыслей.

А вот женщины сразу засуетились, принялись быстро подавать на стол. Вскоре на столе уже дымились две миски: одна с жирным борщом, щедро сдобренным сметаной, другая – с вареной картошкой.

Для Прокопа и Василя поставили глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были хлебать из общих мисок. Старик уселся на почетном месте под образами, широко перекрестился, и все последовали его примеру. Вскоре в кухне слышно было только, как едоки с аппетитом хлебают варево. Присутствие незнакомого гостя тут никого не удивило. Такое бывало уже не раз. Никто и не обратил особого внимания на бородача. Изредка люди за столом перебрасывались отрывистыми фразами, то по-польски, то по-белорусски, как и все в этих краях. Вскоре миски опустели, и старая хозяйка, которую называли «матерью Агатой», обратилась к одной из женщин:

– Ну же, Зоня! Ты что, угорела? Двигайся побыстрее!

Зоня, высокая, широкобедрая баба, резво вскочила, подхватила пустые миски и кинулась к печи. Взяла стоявший в углу ухват на длинной ручке, быстро сунула его в раскаленную глубину и вытащила чугун. Ее пухлые щеки покраснели от жара, а когда она возвращалась обратно к столу с полной миской, неся ее на вытянутых руках, стало видно, что грудь у нее была исключительно большая и налитая.

После борща пришел черед мяса, это была вареная свинина, нарезанная кусками размером с кулак, жирная, с проростью.

– Ольга! – нетерпеливо окликнула мать Агата, обращаясь к другой женщине. – Да отрежь ты брату хлеба! Сама не видишь, что ли!

Ольга, худенькая и проворная, потянулась к буханке, легко подняла ее, прижала к себе и отрезала длинный, тонкий и ровный ломоть.

– Мама, и мне хлеба, – попросила девочка, которую звали Наталкой.

– И гостю не забудь, – буркнул Прокоп.

Ольга посмотрела на гостя и тоже положила перед ним ровный ломтик.

– Спасибо, – поблагодарил он, а она засмеялась и кивнула.

– Да не за что. Сам-то издалека идешь?

– Издалека, из Калиша.

– Так ты и в Вильне бывал?

– Приходилось!..

– И Остру Браму видел?..

– Видел. Там есть образ Божьей Матери, чудотворный.

Прокоп исподлобья глянул на сына и снова опустил глаза.

– Это каждый знает, – проворчал он.

– А ты сам видел чудеса?

– Видеть – не видел, а люди рассказывали. О разных чудесах.

– А о каких, к примеру? Сделай милость, расскажи.

– Да я не больно-то умею, – смутился гость, – ну да что слышал – повторю, как сумею.

– Повтори, повтори! – Маленькая Наталка придвинулась к нему.

Он неохотно стал рассказывать про одну мать, у которой родились мертвые близнецы, о купце, у которого украли весь товар, о богохульнике, у которого язык отсох, о солдате с оторванными на войне руками – всем им помогла Божья Матерь Остробрамская.

Тут все закончили обедать, и женщины взялись было за уборку, но замерли, заслушавшись. А рассказчик, видать, по природе был молчуном и говорил тихо и коротко.

– Я там наслушался много чего про разные чудеса. Всего и не припомню, – закончил он.

– А ведь это католический образ? – спросила Зоня.

– Католический.

– А вот интересно мне, – снова заговорил Василь, – помогает ли она людям другой веры, к примеру, православным?

– Этого я не знаю, – пожав плечами, ответил гость. – Только я так думаю: лишь бы человек был хороший, а она каждому поможет.

– Только бы христианином был, ясное дело, – сердито поправила его мать Агата. – Ты ведь не станешь утверждать, будто она и жиду поможет!

– Жиду? – отозвался басом до сих пор молчавший рыжий работник. – Да на жида она бы еще и холеру наслала. Вот и весь разговор.

Он громко рассмеялся и хлопнул себя по колену.

Старый Прокоп встал и перекрестился. Это было зна́ком для всех остальных. Женщины взялись за мытье посуды. Мужчины вышли на двор, кроме Василя, который так и остался у стола. Мукомол выкурил трубочку, потом принес себе кожух, разостлал его под кленом на траве и улегся, чтобы подремать после сытного обеда.

– Я тут в работниках служу, – начал разговор рыжий мужик, обращаясь к сидящему рядом гостю. – Уже шестой год. Хорошая мельница. А ты по ремеслу кем будешь-то?

– А нет у меня ремесла. Я разные работы делать умею…

– Вот когда б ты тут на ночлег остался да с утра охота была б, то, ежели в слесарском ремесле понимаешь, почини мне револьверт. Застрял курок и не поднимается. Как черт в него вселился.

– На ночлег я просился, и мне разрешили, так что переночую. А утром охотно посмотрю. В слесарном деле я немного разбираюсь.

– Тогда и отблагодарю.

– А это лишнее. И так хотел бы отплатить за гостеприимство. Хорошие тут люди живут.

Работник подтвердил: люди открытые, ничем их попрекнуть нельзя. Старик требовательный, строгий, но справедливый. Последний грош из тебя не вытащит и до последней капли пота не выжмет. Хотя и говорят о нем, что родного брата с сумой по миру пустил, а тот его детей проклял, да никто толком не знает, как там на самом деле было, – давно это случилось. Больше четырех десятков лет назад. А вот проклятье, может, и правда было, потому как с детьми Прокопу не повезло. Старший сын утонул, средний на войне погиб. Осталась после него только вдова, та самая Зоня, ее из бедного дома взяли, вот и прижилась у свекрови после смерти мужа. Баба здоровая и еще молодая. Не одной девице фору даст. Да старая Агата не любит ее. Все время цепляется. Разные были поводы, а вот сейчас… Даже с вдовой мастера Ольгой, дочерью Прокопа, помирились. Только старуха уж больно озлобилась. А Ольга тоже хорошая баба. Никому зла не желает…

– Вчера вот несу сено в хлев, а она корову доит. И говорит: «Слушай, Виталис, тебе ведь давно жениться пора». А меня смех разбирает. Где уж мне жениться. Так я и говорю: «Разве что тебя в жены возьму, Ольга». А сам-то я знаю, что она имеет склонность к учителю из Бернат. Так она во весь рот улыбнулась и отвечает: мол, не обо мне ты думаешь, Виталис. А вот Зоня вдовая и тебе больше подошла бы.

Работник рассмеялся, сплюнул и добавил:

– Вот такие у нее шутки. Да, бабские дела…

Между тем и бабы вышли на двор. Ольга с Зоней принарядились. Оказалось, что они идут в Бернаты на танцы. Маленькая Наталка покрутилась по двору и остановилась около гостя.

– А ты нашего Ваньку видел?

– Нет, а кто этот Ванька?

– Конь. Он толстый, как свинья. А как тебя кличут?

– Антоний.

– А я Наталка, а по фамилии буду Шуминская. Мой отец был мастером на фабрике в Людвикове. Ты знаешь фабрику в Людвикове?

– Нет, не знаю.

– Там так красиво! Дворец огромный. А молодой барин на мотоцикле ездит. А в цеху печи огромные стоят, одна рядом с другой. В них кирпич обжигают. А другие печи для фаянса и для фарфора. Страшно интересно. А наши пруды видел?

– Нет, не видел.

– Тогда айда со мной, покажу тебе, где можно купаться. Вон там, у леса. Потому как тут, в нижнем, опасно. Тут большие омуты и водовороты. Дедушка Прокоп никому не дозволяет, с тех пор как мой дядя Альбин тут провалился под лед и утоп. Ну, давай же, пойдем.

– Хорошо, пойдем, – согласился гость.

Наталка тоненьким голоском все время что-то рассказывала. Они шли вдоль берега по узкой утоптанной тропинке. Так они обошли все пруды и добрались до леса.

Внимание девчушки привлекли грибы.

– Боже ж мой, – восклицала она, – сколько тут рыжиков! С пятницы повырастали, мы ведь с теткой Зоней в пятницу все тут выбрали дочиста. Хочешь, насобираем?.. Правда, сегодня воскресенье, но если для забавы что-то делаешь, то и не грех. Бабушка сама так сказала…

Они почти до вечера собирали грибы в перелеске среди густо растущего вереска. Потом немного передохнули и почти в сумерках вернулись домой. И как раз вовремя, потому что их уже звали ужинать. Мать и тетка еще не вернулись с танцев, и Наталке пришлось помогать бабушке Агате. Они с гостем набрали целый подол рыжиков. Чтоб грибы не испортились, надо было перебрать их и залить водой.

После ужина, когда со стола все уже было убрано, Прокоп, а вслед за ним и старуха ушли спать в комнаты по другую сторону сеней. Работник Виталис взял на руки их сына, калеку Василя, и тоже отнес его в комнаты. Сам же вернулся, вытащил из-за печки два набитых сеном матраса, положил их на лавки у стены и сказал:

– Ложись. Как-нибудь переночуешь. Мух сейчас мало, слава те Господи.

Позакрывал все двери, потушил лампу и лег. Гость последовал его примеру. В просторном помещении наступила тишина. Поначалу еще слышалось жужжание мух, но потом и они успокоились, и только из-за стены доносился спокойный, монотонный шум воды в мельничном лотке. Было тихо, тепло и уютно. И засыпалось легко.

Еще не рассвело, когда их разбудил скрип колес, топот конских копыт и покрикивание: люди привезли на мельницу рожь. В сенях послышались кашель и кряхтение старого Прокопа. Виталис сорвался с лежанки, гость тоже встал. Они проворно засунули матрасы за печь.

Прокоп Мукомол вошел и буркнул:

– Слава Отцу и Сыну…

– Во веки веков… – ответили они.

– Что стоите? Шевелись, ты, черт, – обратился он к Виталису. – Запор отодвинь!

Хмуро глянул на гостя и добавил:

– А ты чего? Берись за работу! Не слышишь? Люди зерно привезли!..

– Значит, вы берете меня на работу? – обрадованно спросил тот.

– Да ладно уж. Возьму.