Знахарь. Путевка в «Кресты»

Глава 1. Вьюга над Ижмой

Несмотря на середину апреля, к вечеру над Ижмой завьюжило. Ночью ветер набрал силу шквала — зло швырял в окна хлопья мокрого снега, угрожая выставить тонкие стекла, и гремел в локалке каким-то, невесть откуда взявшимся там, железом. А к рассвету все успокоилось, и о ночной буре напоминали лишь огромные, словно дюны, ослепительно белые наносы, надежно укрывшие успевший уже съежиться и потемнеть под ярким апрельским солнышком снег.

Всю ночь я слушал бурю. Наслаждался теплом и уютом, царящим в «спальне», отделенной от остального барака перегородкой из двухдюймовых досок. Перечитывал Шишкова и краем глаза наблюдал за Блондином и Костей Арабом, застывшими над шахматной доской.

Ну прям Каспаров и Карпов на сцене, а не смотрящий за зоной и один из его пацанов! За два часа, на которые обычно растягивали одну партию, они умудрялись не обменяться ни единым словечком. Сидели, подперев головы огромными испещренными наколками кулачищами, и только смолили одну сигаретину за другой. При этом играли не на интерес, как это принято в здешних местах, а просто заносили результаты в таблицу, которую Блондин приколол к перегородке, и счет между ними был — ужаснуться! — 948 на 935,5. Удивительно равные соперники. И удивительная картина — кажется, будто находишься не в ИТУ строгого режима, а в Доме пионеров и школьников.

— Кажись, к ничьей катимся, — на исходе второго часа разорвал тишину Костя Араб.

— Согласен, — пробасил Блондин и протянул через доску руку для скрепления рукопожатием этой ничьей.

И тут же они начали расставлять фигуры для новой партии. Я попытался припомнить, какой же по счету за сегодняшний вечер? Пятой?.. Шестой?.. Нет, успел сбиться со счету.

— Ну, чё уставился, тезка? — не оборачиваясь, пробурчал сидевший ко мне спиной Костя Араб — Иди, чифиру запарь. Все одно ни хрена не делаешь. Валяется кверху брюхом заштопанным, да так и сверлит мне спину буркалами, так и сверлит… И на стол собери, чё там осталось. Пошамаем хоть.

— Чифир остынет, пока доиграете, — хмыкнул я, поднимаясь со шконки.

— Не простынет. Отложим партию. — И смотрящий сделал первый ход. На этот раз он играл белыми.

Я достал из шкафчика большую жестяную кружку и вывалил из нее на тарелку нифеля (завтра отдам доходягам — не пропадать же добру). Потом зачерпнул ковшиком из ведра, вымыл кружку, набухал в нее воды и воткнул кипятильник, сделанный из бритвенного лезвия. И только тогда заметил, что Блондин наблюдает за мной краем глаза и ухмыляется.

— Чего тебе? Сиди двигай пешки.

— Хозяйственный ты, Коста, пацан, — заметил «гроссмейстер» с ехидцей. Араб тоже оторвал взгляд от доски и улыбнулся. — Откинешься, дык в первый же день все лярвы у твоих ног лягут. От шеснадцацы и старше. В любой деревне.

Что-то сегодня он слишком расслабился и позволял себе отвлекаться от шахмат.

— Играй давай повнимательнее, — хлопнул я его по широкой спине. — Партию ведь просрёшь. — И принялся готовить заварку.

Согнул пополам тетрадный листок так, чтобы он в месте сгиба сложился примерно под прямым углом, и сыпанул на него из пачки «36»-го. Прикинул на глаз, не перестарался ли, и решил, что все чики-чики. Потом принялся выкладывать на стол то, чем мы были богаты, — вернее, на данный момент бедны. Буханка черняшки, баночка соленых огурчиков, початая пачка вологодского масла, полпалки сырокопченой колбаски, жалкий огрызок сала, несколько кусков сахара, головка чеснока и две больших луковицы… Ничего, с голоду пока не подохнем, а уже завтра с воли должны подогнать и курехи, и хавки, и, надеюсь, травы. На зоне я потихонечку начал попыхивать анашой, и косячок в день иногда себе позволял.

Вода закипела, и я засыпал в кружку заварку. Она образовала на поверхности воды высокую черную горку, которую пришлось разравнивать пальцем, чтобы прикрыть кружку крышкой.

Дожидаясь, пока нифеля опустятся вниз, я вышел из «спальни» в общий барак и подошел к одной из шконок, на которой лежал мужик, подхвативший накануне воспаление легких. Сука-фельдшер вчера покрутился вокруг него со своим стетоскопом, по частоте пульса попытался определить температуру и поставил диагноз: бронхит. Хотя налицо были все симптомы очаговой односторонней пневмонии. Это пока односторонней. Неизвестно, что будет дальше. Как жаль, что во время «осмотра» не оказалось рядом меня! Когда фельдшер с чувством выполненного долга уже свалил из зоны домой, я объявился в бараке и назначил мужику свое лечение — то, что было возможно в этих условиях. Во всяком случае, остатками уксуса, который я изъял у наркотов, удалось быстро сбить температуру.

Мужик спал. Неспокойно, но спал. На лице выступили капельки пота, на лбу можно было жарить котлеты. Я взял его горячую руку и посчитал пульс — температурка в районе 39. Черт, а уксуса почти не осталось! Завтра пойду в лазарет и возьму на цугундер паршивого дурака фельдшеришку.

Уж меня он послушает. Потому что меня он уважает. Но больше, чем уважает, — боится. Я не дам ему погубить человека.

— Чё ты, Коста?

Как ни старался потише, поаккуратнее, но все же разбудил своего пациента. Ч-черт!

— Спи, Колян. Я так, проверяю. Дай-ка грудину твою послушаю.

Я присел на шконку, задрал Коляну рубаху и свитер, наклонился и приложил ухо к его горячей волосатой груди. В левом легком сильные хрипы. Правое вроде бы чистое. Пока. Если завтра Коляна заставят идти в промзону…

— Эй, а чем это вы там занимаетесь? — раздался у меня из-за спины ехидный мальчишеский голосок. — Хи-хи.

Я резко обернулся и встал. Шагах в пяти от меня с верхней шконки свесил голову один из новеньких, прибывших с малым зимним этапом месяц назад. Зеленый сопляк, я даже еще не запомнил его погоняло. Да и было ли у него вообще погоняло? Единственное, что я знал про него, так это то, что попал он сюда по хулиганке. Вонючий баклан! [20]

— А ты что подумал? — Я подошел к нему и дружески улыбнулся. Мол, понял шутку. Давай шутить дальше.

— Да так… — радостно хрюкнул бакланчик.

Дава-а-ай шутить дальше!

В тот же миг я сграбастал щенка за шкирятник и резко дернул его со шконки. Так быстро и резко, что он не успел даже ничего сообразить. Не успел даже пискнуть, когда вместе с постелью летел со своего второго яруса. Шмякнулся вниз, раскинул по полу костями, перебудил полбарака. И скрючился у меня в ногах бесформенной грудой тряпья и дерьма. Я не поленился пару раз пнуть эту груду ногой, стараясь, чтоб вышло это у меня побольнее.

— Ты, рыла! Ты что имел в виду, падла? Ты у кого что спросил, понимаешь? Не слышу!

— Косты, чито там? — раздался из глубины барака голос с кавказским акцентом.

— Все ништяк. Сам все решу. Спокойной ночи, братва, — вполголоса произнес я и наклонился над продолжавшим валяться на полу слизняком. — Завтра после работы ко мне. Договорим. — И отправился в «спальню», по пути на секунду задержавшись у шконки Коляна. — А ты постарайся уснуть. Спать тебе надо. Завтра на улицу — ни ногой. Бугор что-то вякнет, отсылай сразу ко мне. И лепила [21] появится — тоже ко мне. Поправляйся…

Дверь в «спальню» была отворена нараспашку, но почти весь проем заполнил громила Блондин. Стоял, подпирая косяк, и дожидался меня.

— Чё за хипеж там, Коста? Ты кого-то помял?

— Да. Баклан сопливый, что пришел в марте. — Хрен чего я стал бы докладывать Блондину.

Но меня внимательно слушал и Костя Араб. С нетерпением ждал моего ответа. — Много базарит. Спустил его на пол со шконки.

— Так зови сюда, коли уже спустил. И коли базарит, — пробормотал смотрящий.

— Завтра придет.

— Чего завтра. Давай щас.

«Все равно партия в шахматы прервана», — весело добавил я про себя, но вслух произнес:

— Не надо. Пусть полежит, поменжуется, подумает, о чем его завтра спрашивать будем. А у нас вон, перерыв на обед…

— Как Колян? — поинтересовался Араб, устраиваясь за столом.

— Хреново. Надо лечить.

— Надо. — Смотрящий корявыми пальцами принялся потрошить на дольки чеснок. — Лепилой завтра конкретно займись. Он тебя ссыт.

— Заметано. Завтра, — пообещал я. Больше о Коляне разговор не заводили. Так, болтали о чем-то пустом, по большей мере о воле. Допили чифир, и смотрящий с Блондином сразу уселись доигрывать прерванную партию. Я прибрал со стола и сходил на дальняк [22], по пути задержавшись возле Коляна. Он спал, и я побоялся даже пощупать ему лоб. Не приведи Господь, опять разбужу. Вернулся в «спальню», минуту потоптался у шахматной доски, наблюдая за тем, как развивается партия, и когда уж было решил, что она перешла в эндшпиль, Араб проскрипел:

— Да не стой над душой ты. Не отсвечивай, Коста. Иди вон книжку читай. Или ляг и щеми.

Я завалился на шконку, взял с тумбочки книгу и читал до того момента, пока Блондин и смотрящий не начали новую партию, а в шишковской «Угрюм-реке» Прошка и Ибрагим-Оглы чуть не замерзли по пути в Крайск. Тогда я отложил книгу, отвернулся к стене, оклеенной невесть откуда добытыми на зоне обоями, и попытался заснуть.

На улице выла метель, стучалась в окно, просилась к нам в гости. Но никто ее не пускал. Ничего ей здесь не светило. И у нас было тепло и уютно. У нас было сытно. Другое дело у Прошки и Ибрагима, которые загибались от холода и от голода в драной палатке.

Другое дело у мужиков, которые сейчас храпят в бараке. Их уже через пару часов разбудят, выгонят на улицу на развод, накормят пустой пшенной кашей и поведут под конвоем в промзону.

«Другое дело, у Коляна», — резанула мысль мне по мозгам, когда я начал было уже засыпать.

Не окажись меня рядом, доконал бы его проклятый дурак-фельдшеришка. И был бы при этом уверен, что исполнил свой маленький долг. А у меня другой долг. Вытянуть этого мужика с того света. Отличного мужика. Правильного мужика, который чалится только за то, что пристрелил из двустволки двоих мусоров, изнасиловавших его малолетнюю дочь и даже не попавших под следствие.

И я его вытяну. Вытяну!!!

Как и многих других за три года, что уже здесь нахожусь.

«О, черт, и какая же у меня здесь огромная практика!» — удовлетворенно подумал я и заснул.

Глава 2. Зека Айболит

Практика действительно была у меня дай Боже. А сам я, даже не ожидая того, с первых же дней пребывания здесь оказался в шкуре этакого сельского доктора. Те же ночные вызовы к тяжелым больным. Те же приемы плановых пациентов в определенные часы, когда ко мне порой выстраивалась очередь. И если бы я сразу не дал понять братве, что с легонькими болячками или с тем, с чем может справиться местный фельдшер, не стоит приближаться ко мне даже близко, то запись на прием была бы на полгода вперед.

Уже через месяц после моего появления в зоне меня воспринимали здесь чуть ли не мировым медицинским светилом, этаким Боткиным и Пироговым вместе взятыми. А когда я, особо не напрягаясь, дедовским способом вылечил одному из фраеров [23] «астму» (на самом деле сердечную недостаточность, вызывавшую тяжелую одышку), про меня начали складывать легенды.

Единственная большая проблема — в первое время у меня под рукой не было ни лекарств, ни элементарного инструмента. Местный фельдшер — зачуханный спившийся доходяга неопределенного возраста даже и слушать меня не хотел, стоило попросить у него хотя бы элементарный анальгин. Он смотрел на меня, как на последнее быдло, и даже не пытался этого скрыть. А я, полностью пораженный в своих правах, не мог с этим ничего поделать. Оставалось одно — обратиться к смотрящему.

Тот на мою просьбу понимающе покивал и сказал: «Коста, конечно. Надо будет какие пилюли, вали ко мне. Сходим вместе к этому лекарю». Но «пилюли» были нужны мне каждый день. Так что же, каждый день напрягать Костю Араба? Очень скоро он бы просто послал меня в задницу. И я обращался к нему лишь в самых экстренных случаях. А фельдшер продолжал чуть ли не плеваться при встречах со мной и даже ни разу не удосужился выслушать хотя бы один мой совет. «Уберите этого, — брезгливо кривил он свою красную рожу, — или уйду я. И лечитесь, как знаете».

Но однажды все изменилось. Это произошло на третий месяц моего пребывания в Ижме…

— Разин!!! Разин здесь?! — ворвался в барак один из цириков. — Разин!!!

Я в это время спокойно валялся на своей шконке и читал какую-то чепуху в бумажном переплете.

— Разин!!! Бегом в медпункт! Бегом, я сказал! Что такое? Неужели фельдшеришка вдруг вспомнил, что я врач, и решил обратиться ко мне за помощью? Ну, дела!

Я подскочил как ужаленный и рванул к выходу из барака. И действовал сейчас скорее автоматически, чем сознательно. Сохранился еще во мне инстинкт, не успели изжить его ни тюрьма, ни этап, ни зона. «Если вызывают к больному, надо нестись к нему сломя голову. Ведь дорога любая секунда».

Когда я влетел в лазарет, то обнаружил там такую картину: прямо на полу в процедурной лежал один из прапоров. Совсем молоденький, он обычно дежурил на КПП, и я даже не знал его фамилии. Над ним склонились фельдшер, медсестра и кум [24]. А вокруг разместились несколько зрителей: дежурный по зоне, опер из Абвера [25] и парочка прапоров. Фельдшер неуклюже пытался делать непрямой массаж сердца, толстая старая медсестра стояла раком и через рот вдувала воздух в легкие бездыханного прапора. Кум был на подхвате, вернее, стоял на коленях возле прапорщика и внимательно наблюдал за тем, что проделывают с ним остальные. Меня он увидел, как только я появился в дверях, и, перехватив мой взгляд, кивнул на безжизненное тело и объяснил:

— Полез в щит. Током шарахнуло. Минут семь назад. Остановка сердца. — И добавил: — Двадцать два года. Жена только месяц назад родила. — Я сразу понял, зачем он мне это сообщил. Ведь я в отказе. Ведь это великое западло — помочь цирику. Братвой такое может быть истолковано как открытый переход в стан врага. И у меня будут проблемы. Мягко сказать, проблемы.

А, плевать! Клятва Гиппократа без лишних вопросов сразу перевесила воровские понятия. Сейчас я был лишь врач. Присел перед пациентом на корточки и первым делом проверил зрачки. Так, отлично, рефлекс не утрачен. Значит, еще можно пытаться вытащить. Вот только непрямым массажем сердце не завести. Точнее, слишком мало шансов на это. Здесь надо кое-что посущественнее.

— Что надо, Разин? — вновь подал голос кум. — Ты только скажи.

— Дефибриллятор, — скорее пошутил, чем серьезно ответил я. Какой дефибриллятор в этой дыре?! О подобном, наверное, не слышали даже в поселковой больнице.

— У нас нет такого, — виновато промямлил у меня над ухом фельдшер.

— У вас хоть адреналин есть? И длинные иглы для шприца? — совершенно не рассчитывая на успех, спросил я. И пояснил: — Для инъекции в сердце?

— Только короткие. Стандартные. В упаковочках.

От этой сволочи так и разило спиртягой. «В упаковочках»! Дегенерат! Мне так и хотелось сейчас от души вмазать локтем в его опухшую красную рожу. Мне никто не сказал бы ни слова. Но, увы, совершенно не было времени.

— Ты, хронь, — обернулся я к фельдшеру, — бегом волоки сюда всю спиртягу, что еще не успел вылакать. Скальпель. Перчатки. И перевязочный материал.

Эта тварь даже не шелохнулась.

— Бего-о-ом!!! — вдруг заверещал кум так, что аж затряслись стекла в окнах. А я с сожалением подумал о том, что потеряно слишком много времени. И я ничего не успею сделать.

Но я успел. Этот мальчишка прапорщик, наверное, родился под счастливой звездой. И еще сохранял жалкие шансы на жизнь, когда я начал делать ему прямой массаж сердца. Грудину вскрывать, естественно, было нечем, поэтому разрез пришлось делать под ней. И к остановившемуся сердцу я пробирался окольными путями — словно ехал в Москву через Пекин. И массаж делал вслепую. Без перчаток, которых просто не оказалось, грязной ручищей, лишь спрыснутой остатками спирта. Параллельно контролируя то, как медсестра делает искусственное дыхание.

Все-таки здоровым мужиком был этот прапор. Я запустил ему сердце буквально после нескольких качков. И оно сразу заработало ровно и четко.

— Ты, тварь, — прошипел я на фельдшера, — приготовь мне иглу и шелк. «Пятерку»[26]

— Какую «пятерку»? — проныл фельдшеришка. — Я не знаю.

Ну коне-э-эчно же!!! Я забыл, с кем имею дело! Впрочем, оно и к лучшему. Пусть шьют этого героя электрика в поселковой больнице.

— Найди мне хотя бы пластырь.

А прапор тем временем уже потихонечку начал дышать самостоятельно. У меня появилась возможность перевести дух.

А еще через пять минут из поселка прибыла «скорая» — весьма оперативно, если считать по питерским меркам. Я сдал своего пациента с рук на руки местному доктору, который сразу принялся устанавливать капельницу. А я, пока отмывался от крови, краем глаза наблюдал за тем, что он делает, и очень скоро пришел к выводу, что свою работу этот сельский эскулап знает. В отличие от нашего пьяненького уродца. Что ж, гора с плеч. Можно спокойно возвращаться в барак. Интересно, что там меня ждет?

Оказалось, что ничего страшного. Я уже настроил себя на то, что придется отбрехиваться и отбиваться всеми копытами на правиле [27], которое мне устроят воры, но все обошлось беседой с Костей Арабом.

— Уж коли вытащил этого мусора с того света, — говорил он мне через час после моего возвращения из лазарета, — уж коли избавил хозяина от головняков, так поимей через это для себя привилегий. Прижми под себя лепилу, получи доступ к пилюлям, может, и к тем, что в сейфе у них. Бери баяны[28], капельницы, лечи братву по-нормальному. А к хозяину тебя, зуб даю, позовут уже нынче. Вот ты и торгуйся. Но начнет тебя гоношить официально оформиться, не подписывайся, — посчитал необходимым напомнить мне смотрящий. — Не забывай, кто ты есть. Не забывай, что звезды на коленях наколоты.[29] Как бы не пришлось их наждачкой сдирать…

К хозяину меня вызвали на следующий день. Не успел я войти к нему в кабинет и доложить по всей форме — мол, такой-то такой-то, статья такая-то, начало срока тогда-то, окончание тогда-то, — как он, не здороваясь и даже не поднимая глаз от каких-то бумаг, ткнул пальцем в сторону шеренги стульев, расставленных вдоль стола для совещаний и буркнул: «Вот сюда». Я поразился: ни разу не слышал о таком — чтобы хозяин предложил зеку у себя в кабинете присесть; нашему брату полагалось стоять здесь навытяжку, руки за спину… Уж не ослышался ли я?!

Я все же послушно ткнулся задницей в обитый велюром стул и просидел без дела минут пятнадцать, внимательно наблюдая за тем, как хозяин тупо пялится в свои бумаги. Что ж, его вполне можно было понять: надо же выдержать понт.

Наконец хозяин соизволил обратить на меня свое высочайшее внимание. Смерил меня оценивающим взором, улыбнулся и произнес:

— Ишь, орел… Час назад с больницей разговаривал. Шевчук уже вышел из комы. А на меня главврач наседает: отдай да отдай нам этого доктора. Переведи на расконвойку и отдай. А мы тебе каких хошь лекарств дефицитных отсыпем. Кабинет, говорит, медицинский так оборудуем, что и не снилось… Пойдешь на расконвойку? — неожиданно прямо в лоб задал мне вопрос он. Я аж растерялся. Но чисто интуитивно ответил почти без промедления:

— Нет.

— Коне-э-эчно. — Хозяин поудобнее развалился в кресле и закурил сигарету, даже не подумав предложить мне. Возможно, ему было известно, что я не курю. А возможно, он точно знал, что даже если бы и курил, все равно отказался бы. — Куда же ты без отказа? Авторитет не по дням, по часам растет. Годика через три, глядишь, все зону держать будешь. А в поселке чего? Ну, женишься на какой-нибудь местной, буренке. Спиртягу научишься пить. Детей наплодишь. Скукотища… Ладно, говори, что хочешь за то, что сделал вчера. Уж явно Араб тебе ЦУ надавал, прежде чем ты сюда заявился. Говори, не стесняйся. Чего хочешь?

— Лишь ваших гарантий на то, что против меня не будет применяться репрессий, когда буду бить рожу вашему пьянице фельдшеру. А бить ее буду ему каждый день…

— Пока не перевоспитается? — со смехом перебил меня хозяин. Но я даже не улыбнулся в ответ. — Этот алкаш тут всех уже заманал. И поперли б давно, да где замену сыскать? Ты ж не пойдешь на должность. Да и не ко всему в медпункте допускать тебя можно. Спирт там, наркотики…

— Его тем более, — серьезно заметил я.

— Коне-э-эчно. Все давно на контроле у Ирины Васильевны, медсестра это наша. — Хозяин помолчал с полминуты. Я терпеливо ждал. Наконец он принял решение: — Так. Этого дурака пьяного воспитывай, как посчитаешь нужным. Не прибей только. Я сейчас его вызову, распоряжусь, чтобы все лекарства, какие потребуешь, выдавал тебе без вопросов. А ты завтра иди в медпункт, наведи там ревизию. Кроме наркоты, конечно. Об этом и не мечтай. Вернее, под контролем Ирины Васильевны. И с ее разрешения. Все. Есть вопросы еще?

— Нет.

— Свободен тогда. И давай, воспитывай этого дурака. Не убей только, — напомнил мне на прощание хозяин. — И режим соблюдай.

Он снова уткнулся в свои бумаги, а я вылетел из его кабинета, как на крыльях. И явился к Арабу не на щите, а со щитом.

Смотрящий внимательно выслушал, все, что я ему рассказал про встречу с хозяином, и радостно потер руки.

— Ништяк, Коста. Хозяин, какой бы он мусор ни был, но за свой базар отвечает. Так что, считай, лепила теперь под тобой. Дрючь его во все щели без устали, а как устанешь, только крикни. Поможем. Садись-ка с нами, пошамаем. Разговор есть серьезный.

— Что такое? — насторожился я.

Один из тех воров, которые сейчас находились в «спальне» смотрящего, радостно хохотнул, а Костя Араб состроил на роже торжественную мину и пнул ногой одну из шконок.

— Карман откинется послезавтра. Переедешь на его место. При мне будешь поближе. На маляву, ту, что привез ты с собой из «Крестов», подтверждение подогнали сегодня. Так что все чики-чики. Садись, давай шамать.

Я улыбнулся. И облегченно вздохнул. И, не заставляя себя второй раз приглашать, по-хозяйски устроился за столом, установленным в «спальне». Вот так — впервые за три месяца.

Проклятье! И как же много времени ушло на проверку моего «мандата», выданного в Питере!

Глава 3. Мандат из «Крестов»

В день прибытия на зону после тщательнейшего шмона я первым делом побежал на дальняк и избавился от малявы, которую мне дали с собой в «Крестах». Я не знал, ни от кого она, ни что в ней написано. Единственное, что мне было ясно, так это то, что это мой паспорт, мой мандат, моя характеристика. И я надеялся, что неплохая.

Малява представляла собой небольшой листок тонкой бумаги, туго скрученный в трубочку и запаянный в целлофан, и напоминала обычную капсулу с лекарством, разве что немного побольше размером. Из «Крестов» я ее вынес во рту, готовый в любой момент проглотить, а потом снова вывести наружу самым естественным путем. Но никто ни тогда, ни на этапе особого интереса ко мне не проявлял, а если и шмонали, то очень поверхностно. Так что глотать маляву пришлось лишь тогда, когда я уже прибыл в Ижму. Но этап продержали в трюме баржи, на которой нас сплавляли вниз по одноименной реке от железной дороги в Ухте, еще целые сутки, прежде чем всех рассовали по местным зонам. И я начал уже опасаться, не поторопился ли заглотить свою бесценную «капсулу». А ну как не выдержу, и в результате придется вылавливать ее из вонючей параши. Б-р-р!

Но все оказалось нормальным. Все оказалось даже и к лучшему…

Я тщательно отмыл маляву под краном, а уже через пару часов, зажав ее в кулаке, заявился к смотрящему зоной.

— Чего тебе? — нелюбезно встретил меня в дверях в «спальню» невысокий поджарый типчик с рожей маньяка из голливудских триллеров. Я молча отодвинул его в сторонку, вошел и остановился возле сидевшего за столом Кости Араба. Отодвинутый в сторону типчик что-то злобно прошипел мне вослед, но никаких других действий предпринять не решился. Если кто-то из новых так решительно врывается в гости к смотрящему, значит, имеет на это право. А если окажется, что не имеет…

Для меня во всех отношениях было бы лучше, если бы Костя Араб расценил причину моего такого вторжения как обоснованную.

Это был крепкий мужчина лет пятидесяти с совершенно седой головой и темным от вечного несмываемого загара лицом. Контраст этот настолько бросался в глаза, что, общаясь со смотрящим, трудно было отделаться от впечатления, что разглядываешь негатив. На этапе я слышал от мужиков, что Араб наполовину лезгин, наполовину русский. А в Ижму его этапировали из Самары, где он держал воровской общак.

— Чего тебе? — бросил он на меня безразличный взгляд и отвернулся. В этот момент он был занят важнейшим делом, а именно, вычищал спичкой грязь у себя из-под ногтей.

Я молча положил перед ним на стол маляву. За это смотрящий одарил меня еще одним мимолетным взглядом.

— Присядь, — кивнул он в сторону красивого стула с резной спинкой, явно ручной работы. Я присел, а Араб взял с подоконника лезвие бритвы и занялся капсулой, которую еще три часа назад безуспешно пытался переварить мой желудок. — Обзовись, что ли, — недовольно пробурчал смотрящий, сдирая несколько слоев целлофана, в который была обернута записка. — А то вломился. Кармана вон всего на измены поставил.

— Из Питера я. Костоправ. Братва Костой зовет. По сто пятой сюда.

— Костоправ… — задумчиво пробормотал Араб. — Не знаю такого.

Он с трудом справился толстыми огрубевшими пальцами с трубочкой, в которую была скатана бумажка, поднес ее к самым глазам и начал читать, по-стариковски шевеля губами. Я напряженно ждал. И даже покрылся обильным потом. Даже на вынесении приговора я чувствовал себя гораздо спокойнее.

— Сам-то читал? — Араб отложил маляву в сторону и на этот раз с нескрываемым интересом посмотрел на меня.

— Нет, — покачал я головой.

— А чего же?.. Почитал бы в пути.

— Не мне писано.

— Да, не тебе. Но про тебя. Хорошо писано. Даже не верится как-то. Врач, говоришь? — Смотрящий кивнул в сторону, предлагая мне встать. — А ну, покажь пузо.

Я послушно задрал клифт и продемонстрировал свой шрам, который, наверное, уже давно был занесен мусорами в мое личное дело в качестве особой приметы.

— Довольно, — распорядился Араб, вдоволь налюбовавшись моим уродством. — Вижу, свежий рубец, розовенький еще. И штопали тебя наши сапожники, в тюремной больничке. Тока они так умеют, суровыми нитками. — Он задумался, казалось, на целую вечность. Я терпеливо ждал. И наконец дождался.

— Слушай сюда, Костоправ. Вот что с тобой будем делать…

Мне как бы давался испытательный срок. В течение которого я по мере своих сил и возможностей буду лечить братву от всевозможных болячек, с которыми не может справиться местный фельдшер. А братва в свою очередь присмотрится ко мне повнимательнее — что я за птица, можно ли мне доверять, стоит ли со мной иметь дело? Смотрящий тем временем проверит достоверность малявы, что я притаранил с собой. Ведь это его обязанность — все проверять.

— В какой барак прописали? — спросил он меня.

— В четвертый.

— Иди туда сейчас. Найди Гиви, он за четвертым смотрит. Скажешь, чтоб шконку тебе цивильную подобрал. Я, мол, распорядился. Денька три там покантуешься, потом устрою тебе перевод сюда. И будем ждать, чего братва из Питера подтвердит на твой документ. Может, еще туфта это все. Иди.

И я пошел.

И принялся с нетерпением ждать ответа на запрос Кости Араба. А попутно лечить братву и ту же братву тут же безжалостно обыгрывать в рамс. Очень даже неплохо имея и с того, и с другого. А потому я особо не бедствовал. Даже более того, мог позволить себе откладывать кое-что на черный день. И вообще не имел никаких проблем. Никто, даже законченные отморозки не пытались задеть меня хоть словом, хоть делом. Бугор ни разу не заводил разговор о том, чтобы определить меня на работу. Уже на третий день я нахально прекратил выходить на разводы и с дрожью в душе ждал, что сейчас меня скрутят и бросят в сырой холодный кичман.[30] Или, в лучшем случае, переведут в БУР.[31] Но все про меня словно забыли. Разве что кум…

Буквально через несколько дней после того, как я прибыл на зону, он вызвал меня к себе в кабинет.

— Присаживайся, — указал он на стул, когда я вошел и даже и не подумал доложиться по форме. А он просто не обратил на это злостное нарушение режима никакого внимания. Предложил мне сигарету, и когда я отрицательно покачал головой, поинтересовался: — Западло у меня сигаретиной угощаться или просто не куришь?

— Не курю.

— Эт хорошо. А мне вот не бросить. Не подскажешь, что делать?

— Не подскажу. Я не нарколог.

Кум улыбнулся леденящей душу улыбочкой и шлепнул на стол пухлую папку.

— Реаниматолог. Я знаю. — Он похлопал ладонью по папке. — Здесь вся твоя подноготная. Все-все-все про твои художества в Питере, Разин. Костоправ… — Кум ухмыльнулся. — Реаниматолог. Решил, я гляжу, в отказ поиграть? К уркам поближе прижался? Малявку небось с собой притаранил? Да только не приживешься ты, Разин, с урками-то. Нет в тебе того, что есть у них от рождения. Интеллигентный ты человек, а на интеллигентах они ездить привыкли, а не чифир с ними пить. Пропадешь. Поэтому слушай, что предложу…

Битый час кум предлагал мне все то, что привык предлагать и остальным, оказавшимся у него в кабинете, и незатейливо действовал по избитой годами схеме, которую изучал еще, наверное, в училище внутренних войск, и про которую мне накануне подробно рассказывал Костя Араб: сначала пряники, потом кнут, потом пряники… и опять кнут. Сперва мне было предложено тепленькое, «придурочное» местечко врача в местном лазарете. Потом я прослушал короткую лекцию об ужасах работы на ДОЗе и в отделении местного леспромхоза. И узнал о том, что если готов ссучиться и поработать на администрацию, то мне уже годка через три светит перевод на расконвойку. Ну и, конечно, сразу последовало еще одно предложение — работать в лазарете, а то и в больничке местного УИНа.[32] Далее кум немного постучал кулаком по столу, покричал о том, что у них есть тысяча способов заставить меня делать все, что они захотят, вплоть до того, что он, кум, может без особых проблем подставить любого вора, подкинув братве по определенным каналам парашу о том, что этот вор — сука. А еще существуют такие паскудные вещи как БУРы или ШИЗО. И отбитые почки. И открытая форма туберкулеза. Я-то, как врач, должен знать, что это такое…

Короче, пустой базар-вокзал, к которому я был готов и из которого ничего нового для себя не вынес.

— Так чего, Разин? Последний шанс тебе принять правильное решение.,

— Нет, — не раздумывая, ответил я. — И даже могу объяснить почему.

— Попытайся, — развалился в своем офисном кресле кум.

— Еще не минуло и года, как меня жестоко подставили. И сначала я был уверен, что сделали это определенные люди. Я даже сумел вычислить, кто. И лишь потом я прозрел. До меня наконец дошло, что копать надо глубже. Вернее, искать надо выше. И предъявлять не кому-то конкретному, а всей вашей прогнившей системе, которая позволила этим ублюдкам меня сюда засадить без особых усилий. Итак, система — соучастник того беспредела, в который я угодил. И этот соучастник теперь предлагает мне на него поработать. Установить с ним какие-то отношения. Нет уж, увольте! Меня заперли — я сижу. А что еще остается? Но ничего… Ничего!!! — Я выделил это слово. — Ничего больше вы от меня не добьетесь. Скорее подохну!

— Значит, подохнешь, — бесцветным тоном подвел итог кум. — Жди неприятностей. Можешь идти.

Я ушел. И начал ждать неприятностей.

Но, по-видимому, меня, камикадзе, решили оставить в покое.

Возможно, в том, что от меня действительно ничего не добиться, кума убедило мое досье. В нем, я уверен, было все и про мою несознанку, и про пресс-хату, и про тот авторитет, который я стремительно набрал в «Крестах». Вплоть до того, что в шестом корпусе, где после суда до этапа меня промариновали почти полгода, я смотрел за большой хатой.

А возможно, кум просто затянул с претворением в жизнь своих угроз, а в результате дождался того, что буквально уже через две недели я был на зоне в непререкаемом авторитете. А как же иначе? Статья, хоть и не воровская, у меня тоже была будьте нате. С ворами я держал себя наравне, и они воспринимали это как должное. Всем давно было известно про мои подвиги в «Крестах», и то, что они действительно имели место, подтверждали несколько зеков, прибывших этапом вместе со мной из Питера. Хотя Косте Арабу требовались какие-то там особые доказательства… Что еще? Конечно, то, что и днем и ночью ко мне мог обратиться любой, — хоть вор, хоть мужик (кроме обитателей барака для пидарасов), — и если я обнаруживал действительно что-то серьезное, то был готов без лишних вопросов оказать врачебную помощь. В меру своих жалких возможностей. Поначалу несколько раз мужики пытались сунуться ко мне с туфтой вроде пореза или небольшого ожога, но я, ничтоже сумяшись, пообещал им лишь добавить болячек, и вскоре беспокоить по пустякам меня перестали. Но если дело требовало того, я был готов бесплатно возиться хоть целый день с каким-нибудь нищим поднарником. А чего с него можно взять?

Никто ничего мне не говорил: мол, молодчина ты, Коста; так держать; правильный ты пацан. Нет, никто не говорил мне ни слова. Зона молчала — зона привыкла молчать. Но зона все видела — от зоны никогда ничего не укроется. Ни хорошее, ни плохое. Я это отлично знал. И старательно набирал очки в свою пользу.

И этих очков уже накопилось немало… ой, немало к тому моменту, когда я на следующий день после встречи с хозяином и с его высочайшего позволения, выгнал пинками из лазарета на улицу пьяного с утреца фельдшеришку и, испытывая неописуемое удовольствие, начал играть его мягким податливым тельцем в футбол на виду у всей зоны. В этот момент в придачу ко всем набранным очкам я взял бонус.

И получил выговор от Кости Араба за то, что не предупредил его о предстоящем представлении, — он пропустил его, попивая в это время в «спальне» чифир.

…Я валял фельдшеришку в грязи. Зона тихонечко выла от неописуемого восторга. Цирики, посмеиваясь, наблюдали со стороны за этим шоу, но даже и не подумывали вмешаться.

Потом я провел ревизию в лазарете и ужаснулся: подобная нищета не снилась даже здравпункту какого-нибудь захудалого алтайского колхоза. Такое впечатление, что все болезни лечили здесь исключительно аспирином и димедролом. Я потратил весь следующий день на составление списка необходимого минимума лекарств для лазарета. И отдал этот список не фельдшеру, а переправил прямо хозяину, не особо рассчитывая на успех. Но — о, чудо! — уже через пару недель мы вместе с Ириной Васильевной принимали по описи лекарства и кое-какое простейшее оборудование, поступившее в лазарет из аптеки больнички УИНа.

Фельдшер на какое-то время бросил пить. Кум, когда мы случайно сталкивались нос к носу, здоровался со мной не привычным сухим кивком, а жизнерадостно ухмылялся и с ехидцей произносил: «Здравствуйте, доктор». Костя Араб молча качал головой и лишь однажды за кружкой чифира задумчиво пробормотал: «Пес тебя разберет, Костоправ. Ты или ангел с небес, или черт знает кто…»

Скорее второе. Я сам тогда не знал, кто я есть. Да и плевать мне было на это. Пусть я стану хоть мертвяком, лишь бы успеть добраться до тех пятерых негодяев, что числились в моем списке. И чем скорее, тем лучше.

Уже тогда я начал всерьез помышлять о побеге.

Глава 4. Воля зовет

В шесть утра подъем для утренней смены. Сквозь полудрему я слышал, как за стеной, отделяющей «спальню» от общего барака, зашебуршились мужики. Кто-то глухо кашлял, кто-то громко материл холодину на улице и свою собачью жизнь. Сейчас отряд построится на поверку, потом строем отправится в столовку, потом в промзону…

Я подумал о том, что не мешало бы встать и посмотреть, как там Колян. Но силы воли на то, чтобы выбраться из теплой постельки, у меня не хватило. И я снова крепко заснул. Принялся досматривать прерванный шумом за стенкой сон. Интересно, что последнее время про волю мне практически ничего не снилось. Похоже, я успел напрочь забыть, что это такое — воля.

Второй раз меня разбудил фельдшер. Приперся, пес, поглядеть, как там Колян, каким-то образом пронюхав, что тот сегодня не вышел на работу, хотя вчера никаких освобождений ему не давали. Но Колян даже не стал разговаривать с красномордым лепилой и сразу отфутболил его ко мне.

— Константин, Константин, — робко тыкал пальцем меня в плечо фельдшеришка.

— Чего тебе? — перевернулся я на другой бок и с трудом продрал глаза.

— Мне сказали…

— А, да, — перебил его я. — Ты чего, падла, за диагноз поставил вчера? Ты почему меня не дождался?

— Я не знал…

— Нишкните вы там, — сонно простонал со своей кровати Костя Араб.

— Я не знал, — шепотом повторил фельдшер.

— Ты, мразь, я ж тебе зубы повышибаю. Почему не сбил больному температуру?

— У него не было тогда температуры, — заныл фельдшер. Я удивился, обнаружив, что ныть, оказывается, можно и шепотом.

— Ты даже не мерил.

— Я по пульсу.

— Ты что же, сука, хочешь сказать, что умеешь по пульсу? — приподнялся я с подушки, готовый сейчас заехать кулаком фельдшеру в рожу. Тот, по-видимому, почувствовал мое настроение и отступил на шаг в сторону. — Чего ты арапа мне гнешь? Чего паришь?

— Эй, Блондин, — опять подал голос смотрящий, — выкинь на хрен этих двоих пиздоболов.

— Все, Араб, — заверил я, — закругляемся. — И поманил пальцем поближе к себе фельдшеришку. — Ты, уродец, быром пошел в лазарет. Гони сюда пенициллин, стрептомицин… — Я шепотом перечислил необходимые мне лекарства. — И не забудь баяны. Ну, пшел.

Фельдшер поспешил бочком выскользнуть из «спальни». Добежать до лазарета, собрать пилюли и вернуться назад — на это ему потребуется минут десять. Пора подниматься. Я заставил себя принять сидячее положение и спустил ноги на дощатый пол. По низу так и веяло леденящим холодом.

— Чё ты, Коста, с ним нянькаешься, с пидарасом? — пробурчал, не открывая глаз, Араб. — Самому западло бить ему рыло, подпиши пацанов.

— Бесполезняк, — вздохнул я. — Ничто этого пидера не исправит. Он алкаш. А алкаши и наркоты — это сам знаешь…,

— Знаю, — сказал Араб и резко сменил тему разговора. — Нынче шоферюга грев нам подгонит. И, може, маляву. По твоему геморрою. Во всяком случае, надеюсь, что будет малява сегодня. Все сроки вышли уже…

Я вздохнул. От этой малявы для меня зависело очень и очень многое. Через нее братва с воли должна была переправить нам свой план неотъемлемой и, пожалуй, самой существенной части моего побега из зоны.

Побега, который вчерне был спланирован уже полностью…

Впервые о том, что хочу соскочить из ижменского острога, я завел разговор с Костей Арабом еще год назад.

— Мне надо отсюда валить, — сказал я тогда. В этот момент мы находились в «спальне» вдвоем. — Чего думаешь?

В ответ смотрящий лишь хмыкнул и долго молчал. А когда я попытался еще что-то добавить, остановил меня движением руки.

— Ты врубаешься, Коста, каково это — сорваться отсюда? — наконец произнес он. — Из зоны выбраться — нету проблем. Но вот из Ижмы уйти… И отсидеться здесь негде.

— Я понимаю.

— Я тоже… — ухмыльнулся он, — понимаю тебя. Долги на воле, и долги немалые. Може, отсюда братве их перепишешь. Они и займутся.

Мне вспомнилось, как два года назад в «Крестах» я поинтересовался у Бахвы, могу ли заказать Хопина? И как он объяснил, сколько такой заказ будет стоить. Теперь же мне на подобное не надо было тратить ни единой копейки — заказ оплатил бы общак. Или, скорее всего, киллер бы работал бесплатно. Дело за малым: мне надо было этого лишь пожелать. Вот только…

— Нет, — сказал я. — Я это сделаю сам.

Араб молча кивнул. Он знал всю мою историю, быть может, лучше, чем я, и даже по моей просьбе надыбал через питерскую братву целый ворох информации о Хопине.

— Я тебя понимаю, Коста. И правда, надо мочить пидарасов. И делать это тебе самому… А если на побеге спалишься? — Смотрящий уперся в меня пронзительным взглядом.

— Вот тогда закажу этих ублюдков через братву. Араб снова кивнул. И опять надолго задумался.

— Что я скажу тебе, Коста, — наконец пробормотал он. — Сегодня двадцатое. Ровно через месяц мы начнем серьезно думать над этим твоим головняком. А за этот месяц ты как следует покумекай, так ли это надо тебе, что замутил. Може, перерешишь…

— Не перерешу, — перебил смотрящего я.

— И все же через месяц вернемся к этому разговору. Не раньше. А пока закруглились…

Конечно, ничего я не перерешил. Да просто не могло быть такого! Не для того я два с половиной года жил только мыслями о мести, чтобы теперь так взять и за месяц сменить цель всего моего нынешнего существования.

К разговору о побеге мы вернулись уже втроем. К нам с Арабом присоединился Блондин. При этом — как лицо заинтересованное, имеющее твердое намерение составить мне в этой авантюре компанию. У него на воле осталось тоже множество незавершенных дел и долгов, а чалиться ему предстояло еще восемь лет. И на помиловку[33] он, естественно, мог даже и не рассчитывать.

Как многоопытный стратег, Араб сразу разбил весь план на две части. Первая — выбраться за пределы зоны. Вторая — выйти из-под облавы, которую максимум через восемь часов организуют менты, и убраться из Ижмы. Притом успех первой части всей операции полностью зависел от нас самих и от тех пацанов, которых подпишем себе в помощники. Вторая часть казалась нам самой сложной, и без помощи с воли обойтись здесь было никак нельзя.

Из поселка на «материк» можно было добраться только тремя путями. Первый — на вертолетах, которые раза два-три в неделю летали отсюда в Ухту и Печору, — отпадал сразу. Мы не были безмозглыми отморозками, чтобы решиться на вооруженный захват, а так просто проникнуть на борт не представлялось возможным. Второй путь — разбитая в хлам грунтовка, которая вела вдоль реки до Сосногорска (там можно было бы пересесть на поезд) и по которой могли пробраться разве что лесовозы и внедорожники. Да и то лишь зимой или более или менее сухим летом, когда на дороге замерзали или, соответственно, подсыхали необъятные лужи, больше напоминающие небольшие болотины. Но даже если в момент побега эта грунтовка до Сосногорска окажется проходимой для транспорта, соваться на нее — все равно что добровольно отдаваться в лапы легавых. А они-то, обнаружив побег, уж постараются наставить постов на протяжении всех двухсот пятидесяти километров до железной дороги. А ехать до Сосногорска при средней скорости менее чем 20 км/ч — более полусуток. Да еще надо потратить время на то, чтобы захватить подходящую машину… Нет, это не вариант. Так же, как не вариант и то, чтобы пытаться уйти вверх по реке. Та же история, что и с грунтовкой. Те же, как минимум, двенадцать часов до «железки». И быстрее никак, даже если удастся раздобыть хорошую дюральку с мощным «ямаховским» или «саабовским» (а почему бы не помечтать?) мотором. Другой вариант — пытаться пробраться на баржу или плоты строевого леса, которые буксиром подтягивают вверх по реке до Сосногорска. Вот только баржи проходят мимо Ижмы в среднем два раза в день — не чаще. Да и попробуй забраться на эту баржу незамеченным. А плоты — так это вообще бред…

— Нет, река — чистое палево, — рубанул рукой воздух Араб. — Уходить отсюда придется тайгой. — Он уткнулся в скудную пятидесятикилометровую[34] карту Коми АССР, выдранную из какого-то атласа. — И не в Печору или Ухту. Там мусора все перекроют. Ждать будут вас там. А вот если на запад или на север…

— Ну и куда мы придем, если попремся на север? — перебил я.

Араб озабоченно уткнулся носом в карту.

— А Бог его знает. Отойдете подальше от Ижмы, а там вас встретит братва и сплавит по Печоре до Нарьян-Мара.

— Нет, — покачал головой я. — Нарьян-Мар — это тупик. Оттуда придется выбираться на самолете. Проходить в аэропорту ментовский контроль. Очень рискованно. От самолетов лучше вообще отказаться.

— Согласен, — пробормотал смотрящий, прикладывая к карте линейку. — Та-а-ак… Если идти на юго-запад через тайгу, то до Кослана четыреста километров. А там есть «железка». Да и мусора, скорее всего, там ждать вас не будут.

— Они везде будут ждать, — впервые подал голос Блондин.

— Я хочу сказать, — пробормотал Араб, продолжая что-то вымерять по карте линейкой, — что не так будут ждать, как, скажем, в Ухте. Да и попробуем найти, у кого в Кослане перекантуетесь, если чего. Плохо, поселок маленький, вроде нашей дыры. Все на виду… Как ты, Коста? Сможешь пройти по болотам по здешним четыреста верст?..

К концу своего первого военного совета мы приняли такое решение.

Вопрос о побеге из самой зоны, как наиболее простой, отложить на потом и полностью сосредоточиться на проблеме отхода из Ижмы. А вот уж в эту тему самим даже не лезть. Поручить ее разработку братве с воли. У них не в пример больше возможностей, чем у нас. Они наведут необходимые справки, подберут верных людей и надежные хаты. Они смогут провести рекогносцировку…

— Сколько уйдет на это времени? — спросил я.

— А ты не торопи, Костоправ, — посмотрел на меня исподлобья Костя Араб. — Спешить в таком деле — значит, спалиться. Недельки через две с одним пацаном отправлю малявку. И спецом отпишу братве, чтобы не торопились, чтобы все по десять раз перепроверили, все заусенцы учли, какие могут случиться. Чтобы ты вышел отсюдова, а дальше чтобы тебя повели, как по проспекту. Може, месяца три уйдет на подготовку, може, полгода…

«Дьявол, полгода! — подумал я. — Но ведь к тому времени наступит зима. Морозы под пятьдесят. Вьюги. Полуметровые сугробы. В таких условиях через тайгу четыреста километров — проблема даже для привычного к местным условиям ненца. А что же говорить обо мне? После зимы наступит весна. И разлившиеся в озера непроходимые болота. Тоже о путешествии через тайгу нечего думать. Значит надо ждать лета. До которого еще больше года. О, черт!»

— Наберись терпения, Коста, — еще раз сказал Араб и поднялся из-за стола. — Все, закончили на сегодня. Малявку потом отпишу. И ждать будем…

Ждать! Я ждал уже два с половиной года. И предстояло еще, как минимум, полтора. Сжав зубы. Отодвинув в сторону все эмоции. На карту было поставлено слишком многое, чтобы пороть горячку, чтобы пытаться переть напролом. Рисковать тем, что вообще никогда не смогу добраться до Хопина и Ангелины.

— Что, брат, потерпим здесь еще годик? — сильно хлопнул я по саженному плечу Блондина, и он радостно осклабился, блеснув золотой фиксой.

— Потерпим, Коста. Чего не терпеть в санатории северном энтом? Ты вон мужиков лечишь, книжки читаешь. Не скучаешь. Мы навроде как тоже. Потерпим.

Полтора года! О-о-о, дьявол!!! Но делать нечего. И правда, потерпим.

Я сжал зубы и начал терпеть.

Глава 5. «Ради человеколюбия…»

До вечера я исколол Коляну всю задницу, строго-настрого запретил потреблять чифир, а вместо этого напоил своего пациента горячим приторно-сладким купчиком,[35] в который от души плеснул спирта, конфискованного у фельдшера. Вторую порцию такого же целительного напитка у меня выклянчил здоровый как бык Блондин.

Температуру мне удалось сбить почти до нормальной, хрипов в правом легком так и не появилось, и теперь я был совершенно уверен в том, что все обойдется. Колян, крепкий деревенский мужик, отлежится и уже через пару недель будет как новенький.

Он валялся, чуть-чуть разомлевший от спирта, на своей шконке и, укрытый несколькими одеялами, обильно потел. Читал толстую книгу Астафьева и был совершенно доволен жизнью. А тут еще — как же кстати! — именно сегодня ему подогнали письмо от жены и дочки. Огромное письмо на нескольких листах.

— Пишет, — хвастался Колян мне и подошедшему проведать его Арабу, — что будут дом продавать, и сюда. Все одно, у нас на селе все развалилось. Ни совхозу тебе, ни хрена вообще. Одним огородом живут. Даже корову забили. Косить некому, сена купить — туда же, нет денег. А тут, глядишь, по помиловке уйду…

— И уйдешь, — перебил его смотрящий. — Коли баба сюда подъедет, да жилье прикупит какое, хрен ли тебя здесь держать. Пойде-о-ошь по помиловке, как миленький.

— И я вот о том же…

Я влез в кирзачи, накинул новенькую телогрейку и отправился в лазарет. Фельдшера не было, и там хозяйничала одна Ирина Васильевна.

— Здрась, тетя Ира.

— А, Костик! — Она сидела за эмалированным медицинским столиком и жевала бутерброд с красной рыбой. — Садись, почаевничаем.

— Нет, спасибо, я сытый, — благодарно улыбнулся я. — Я вот чего к вам зашел. Мне стетоскоп нужен, градусник и граммов сто спирта.

— Чичас, — пробурчала набитым ртом медсестра. Я терпеливо дождался, когда она дожует. — А спирт-то зачем тебе, Костик? Сам решил выпить? — Она отлично знала, что я не пью, и просто шутила так. — Или больному?

— Больному.

— Больно-о-ому? Это тому, что с пневмонией лежит? Вот не слыхала ни разу, что спиртягой-то лечат.

— Лечат. Понемножку, конечно. Да и жопу надо чем-нибудь мазать. Я ж ему укол за уколом…

Ирина Васильевна тяжко вздохнула, вылезла из-за столика и отворила сейф.

— Костик, а ну, подмогни. — И из пузатой бутыли мы набухали целую трехсотграммовую мензурку спиртяги. При этом, как ни сопротивлялась медсестра, я давил горлышко бутыли вниз до тех пор, пока мензурка не наполнилась до краев. — Ах, паразит! — беззлобно ругалась обманутая мною Ирина Васильевна. — Вот ведь рестант! Чтоб еще раз попросила помочь… Чтоб вы подавились этим спиртягой.

— Не подавимся, — веселился я. — Все на жопы уйдет.

— Знаю я ваши жопы. — Медсестра достала из шкафчика старенький, но проверенный стетоскоп и торжественно вручила его мне. — Не потеряй. А градусника не дам. Знаешь ведь, не положено.

Да, это я знал. Какой-то идиот из начальства вообразил, что как только градусник попадет в руки зеков, так они сразу же вынут из него ртуть и устроят теракт — пропитают этой несчастной капелькой ртути весь пол у себя в бараке. Дурдом, но не мне было оспаривать все дурацкие правила, которых пруд пруди было на зоне.

— Может быть, все же… — заикнулся я, но Ирина Васильевна состроила строгую физиономию.

— Константин! Не доставай меня лучше. Ты и без градусника по пульсу определяешь так, что и не снилось. Давай, лучше чайком тебя напою.

Сдался мне этот чай. Сейчас приду в барак и запарю такого чифиру!

— Нет, спасибо, Ирина Васильевна. Пойду я, пожалуй.

— Иди, Костик. Обращайся, если чего. — И медсестра принялась извлекать из пакета еще один бутерброд с красной рыбой. А я, довольный добычей, о какой даже не смел и мечтать, поспешил к себе в отряд.

И у входа в барак нос к носу столкнулся с мужиком, тащившим большую картонную коробку, До отказа набитую всевозможной провизией. Наружу предательски выглядывала палка сырокопченой колбасы и горлышко литровой бутылки водки. И за всей этой картиной с ехидной улыбочкой на устах наблюдал кум. Он стоял метрах в двадцати от входа в барак и, когда мы встретились взглядами, поманил меня пальцем.

— Ну, чего? — недовольно пробурчал я, но все-таки подошел к нему — зачем лишний раз проявлять норов, когда этого совершенно не требует ситуация.

— Гляжу, провиант получили, — хмыкнул кум, в упор разглядывая меня. Что он на мне надеялся разглядеть — не разумею. Неужели не намозолил ему глаза за три года? Меня, например, так уже мутит от него. — Дружная воровская семейка. Совсем обнаглели. Водку уже в открытую таскаете к себе. Скоро блядей начнете водить сюда из поселка… Я когда-нибудь вашего поставщика к ногтю и под суд.

— А смысл? — спросил я. — Ведь другого найдем.

— Найдете. Куда же вы денетесь? Кушать-то хочется… Эт-та у тебя чё? — Кум обратил внимание на склянку со спиртом, которую я держал в руке.

— Спирт.

— Спи-ы-ырт? Во, мать твою, Ирина Васильевна! Я к ней подойду, так хрен она мне чего отольет. А этому…

— Вам спирт нужен, чтоб пить. А мне — лечить человека. — Я добавил в голос металла. Менее чем за минуту общения этот придурок успел меня порядком достать. Я хотел домой. Я хотел горячего чифира. И мог просто развернуться и уйти без разрешения, не попрощавшись. Хрен бы чего за это сделал мне кум. Ручонки не доросли! Это если в открытую. А вот исподтишка… У этого негодяя был огромный запас всевозможных пакостей. И потому я решил повременить с радикальными мерами. Стоял и терпеливо ждал, когда куму наскучит мое общество. Но все оказалось иначе, чем я предполагал.

— Я ведь здесь специально стою, тебя дожидаюсь, — удивил меня кум подобным признанием. Пришел сам, не вызвал, как обычно, к себе в кабинет. Да еще терпеливо ждал меня возле барака, пока я не закончил свои дела в лазарете!

Мне стало интересно. Очень интересно. Я даже забыл о том, что только что мечтал запарить чифирка. И что вдруг понадобилось от меня неприступному провокатору куму?

— Такое вот, Разин, дело, — на секунду замялся он. — Хочу обратиться к тебе с небольшой просьбой. Личной, так сказать… И сразу предупреждаю, что если откажешь, зла держать на тебя никакого не буду. Никаких, так сказать, репрессий.

«Понты гнешь, сука ментовская, — сразу подумал я. — „Никаких, так сказать, репрессий"? А хрен ли ты мне сейчас мозги пачкал насчет того, что доберешься до нашего шоферюги, который гоняет с воли продукты и травку? Вот тебе и репрессия, если я тебя сейчас пошлю на хрен. Не дурак я, сразу прочухал этот тонкий дипломатичный намек. И ты, падла, понимаешь отлично, что я прочухал и тысячу раз хорошо подумаю, прежде чем отказать тебе в этой твоей „небольшой личной просьбе"».

— Завтра ко мне из Москвы приезжают сестра моя с дочкой, — издалека принялся излагать мне свою просьбу кум. — С племянницей, значит. И племяшка эта у меня останется больше чем на год. Дело такое, что она наркоманка. Торчит на героине. В Москве отвадить ее не удается от этой отравы, а сюда, в Ижму, слава Богу, она еще не проникла. Разве что по зонам гуляет немного, но в поселке окромя анаши других наркотиков и не пробовали.

— Да, удачное местечко, — согласился я, — чтобы девочка здесь перекумарилась. Ей на это потребуется не менее года.

— Я знаю. Потому и…

— Сколько лет девочке? — перебил я.

— Пятнадцать, — вздохнул кум. — А ведь такая умница. В школе…

Все эти эмоции были мне до фонаря, и поэтому то, что там «в школе», я пропустил мимо ушей. Меня больше беспокоило, за каким таким лядом я понадобился этому заботливому дядюшке. Ведь я не нарколог, хотя в те счастливые времена, когда работал в скорой, имел с наркоманами дело почти каждый день. Но то было совсем другое — я их вытаскивал из передоза.[36] Но как снимать тягу к наркотикам, не знал даже примерно.

— …и теперь пропадает, — тем временем продолжал декламировать кум. — Вот и хочу проконсультироваться с тобой, Разин.

— Я в этих вопросах не разбираюсь, — развел руками я. — Здесь нужен нарколог или, как минимум, психиатр. — И, уже почти отказавшись, зачем-то спросил: — Как давно она на игле?

— Три года.

— С двенадцати лет… — пробормотал я. — Какой дозняк суточный у девчонки сейчас?

— Ой, я не знаю, — проныл кум. — Что-то много… Нет, не знаю.

— Она переламывалась, прежде чем ехать сюда?

— Что такое? — не понял мой вопрос кум.

— Я спрашиваю, она торчит сейчас или нет? Будет ее колбасить, когда прибудет сюда?

— Думаю, будет. Вот я и хотел бы, чтобы ты ей помог. Какие надо будет лекарства, постараюсь достать.

Я ухмыльнулся. Мой рейтинг у кума был явно повыше, чем местных врачей. А еще, кажется, он очень любил свою племяшку, иначе никогда не обратился бы ко мне с такой «небольшой личной просьбой».

— Насколько я знаю, в поселке есть неплохая больница, — заметил я, и мой собеседник безнадежно махнул рукой.

— Какое там неплохая? Одни мясники… Послушай, Разин. Они прилетят завтра утром. И сестра меня уже предупредила по телефону, что девочке будет очень плохо. Не ради меня, ради человеколюбия…

«Bay! Какой же возвышенный штиль!» — подумал я.

— Я понимаю, конечно, что такое может выйти тебе в зоне боком, — тем временем продолжал наседать на меня кум. — Так ты посоветуйся со смотрящим, с братвой. Чтоб все по понятиям. Объясни, что добра, как и зла, я никогда не забываю. Если случится чего — тоже приду на выручку. А, Разин? Поговори.

«И что же за девочка сюда едет такая? — размышлял я, пораженный тем, что впервые за все время, проведенное в зоне, услышал в голосе жестокого и насмешливого кума просящие нотки. — Никакая, наверное, не племяшка, а, скажем, внебрачная дочь. Впрочем, какое мне до этого дело?»

— Ладно, поговорю. Сегодня же, а завтра утром передам с кем-нибудь ответ. — Мне уже основательно поднадоело топтаться на холоде. К тому же очень хотелось узнать поскорее, а не пришла ли с воли столь долгожданная малява. — Все, до свидания. — Не дожидаясь ответа, я направился в барак и спиной прямо-таки ощущал, как кум буравит меня своим рентгеновским взглядом: мол, попробуй только ответить на мою просьбу отказом. Сгною в ШИЗО. Переведу на другую, сучью,[37] зону. Не хрен на нашей, черной, как сыр в масле кататься. Только откажись, докторишка дешевенький.

М-да, всем проблемам проблема…

— Чего мусор хотел? — встретил меня вопросом Араб. Они с Блондином, грузином Гиви и смотрящим за третьим бараком Вовой Кассиром увлеченно разбирали коробки с гревом, которые сегодня доставил нам шоферюга.

— Короче, братва, такой базар получается… — начал я, передавая Блондину склянку со спиртом. Устроился за столом и подробно пересказал весь разговор с кумом. Меня внимательно слушали, не прекращая в то же время сортировать продукты.

— Ишь ты, шакал, — подытожил Костя Араб, дослушав мой рассказ до конца. — Добро умеет, грит, помнить? Ну, посмотрим, посмотрим. А ты, Коста, иди завтра, осмотри эту наркоту. Не западло это, не боись. Не самого же кума тебе лечить, а мокрощелку неумную. А потом, глядишь, с этого правда чего-нибудь выгадаешь. И братве вдруг польза получится. Во всяком случае, этот мусор не начнет нам гадить из-за угла. Вот так, — подвел черту он. Вроде того, как гордые индейские вожди в фильмах с участием Гойко Митича напыщенно произносят в конце своих монологов: «Я сказал».

Я сходил проведать Коляна и остался доволен его состоянием. Сделал укол и сидел у него на шконке, терпеливо выслушивая его рассказы о том, какие, хорошие у него жена и дочка. И как здорово будет, если они переедут сюда.

В этот момент с работы вернулась утренняя смена, принеся с собой аромат морозного дня, перемешанный с запахами древесной стружки, солярки и солидола. В бараке сразу стало многолюдно и неуютно. Пора было валить отсюда в «спальню». К тому же я вспомнил о том, что не спросил у Кости Араба про маляву. Впрочем, ее, наверное, все еще нет, иначе смотрящий, конечно же, сразу сообщил бы об этом. Он знает, с каким нетерпением я жду эту весточку с воли.

— Пойду, — поднялся я. — Попозже чай приготовлю такой же, как утром. — И поискал глазами сопляка-баклана, которого нынче ночью валял по полу. Он сидел на корточках возле своей тумбочки и увлеченно перекапывал в ней свой скарб. Я неслышно подошел к нему сзади и хлестко зазвездячил ногой по дверце. Она захлопнулась с громким щелчком пистолетного выстрела, чуть не прижав пальцы бакланчика. Того аж тряхануло от неожиданности. Он вскочил на ноги и вытянулся передо мной разве что не по стойке «смирно».

— Не уходи никуда. Через часок к себе вызовем, — негромко сказал я и, не дожидаясь ответа, направился в «спальню». Но в дверях меня перехватил Блондин.

— Коста, иди-ка, иди сюда. — Он прихватил меня за локоть и потащил за собой в дальний угол барака, где была оборудована сушилка. — Слушай сюда, — скороговоркой зашептал он. — Малявка пришла от братвы. Та, что мы ждали. Араб ее пока не вскрывал, заныкал куда-то. Пока

эти рты, — Блондин имел в виду Кассира и Гиви, — в «спальне» кантуются, светить ею не стоит. Рано им пока знать. Надо будет, сами их просветим. А пока потерпим децл еще. Айда, там уже к обеду накрыли…

Мы с трудом разместились за узким столом, заставленным разнообразной снедью, которой позавидовал бы любой из вольных жителей Ижмы. При этом самое почетное место на этом богатом столе занимала литровая бутылка «Столичной». Еще одна такая же дожидалась своей очереди под столом.

Выпили по первой… закусили… обсудили что-то несущественное и неинтересное. Скукотища! Выпили по второй… закусили…

— Скукотища! — потянулся, хрустя суставами Араб. — А чё там, Коста? Где этот твой фраер дешевый, который базар не фильтрует. Править-то будем?

— Ждет, когда позовем, — сказал я и захрустел соленым огурчиком. — Предупреждал сейчас его.

— Вот и отлично. Блондин, — распорядился смотрящий, — сгоняй-ка быром за этим. Въезжаешь, о ком мы?

— Ага. — Блондин тяжело вылез из-за стола, а уже через полминуты затолкнул в «спальню» мальчонку-баклана, который тащил с собой облезлый, затертый задницами табурет.

— Вот сюда ставь, — неопределенно ткнул пальцем в пространство Араб и уточнил: — Посередине комнаты. И сам садись. Блондин, тебя дверь за собой закрывать не учили?

Мы пропустили еще по одной, и пока не торопясь занимались этим немаловажным делом, бакланчик успел основательно вспотеть. Лоб блестел в свете яркой стоваттовой лампочки частыми круглыми капельками, а линялая зеленая футболка потемнела под мышками. Интересно, а что бы я ощущал на месте этого погашенного щенка? Сидя на табурете посреди воровской хаты? Дожидаясь, когда братва хлебнет водяры и, пьяно куражась, начнет изобретать наказание? Наверное, вспотел бы еще не так. Впрочем, в пресс-хате наверняка было страшнее, чем на правиле. Хотя не помню. Уже ничего не помню. Как-то стерлись воспоминания об эмоциях, посетивших меня в тот момент, когда собирался вспарывать себе брюхо. Оно и к лучшему.

— Как тебя зовут хоть, сынок? — промурлыкал Араб, дожевав кусок ветчины, и вместе со стулом развернулся к баклану.

— Александр, — дрожащим голосом пискнул тот.

— Алекса-а-андр. Красивое имя. А погоняло?

— Нет погоняла.

— Нет, говоришь? — тяжко вздохнул Араб, а вошедший во вкус Блондин, принялся набулькивать еще по одной. — Нету, так будет. Язык — тебе погоняло. Потому как язычок тебе сейчас децл подкоротим. Чтоб он, значит, поменьше болтал. Правильно, Саша? Верно мы сделаем?

Язык округлил от страха глаза и быстро закачал головой — мол, нет, совсем неверно. Вот только кто бы считался здесь с его мнением?

— Чего ты, падла, сегодня ночью базарил?! — резко сменил тон смотрящий. — Ты на что намекал?!

— Да я пошутил, — попробовал улыбнулся бакланчик. Это у него получилось плохо.

— Пошути-ы-ыл? — проскрипел Араб. — А ты мозгой шевелил, прежде чем так шутить? Ты подумал хотя бы, над кем так шутишь? Коста тут, понимаешь, ночами и днями не спит, не доедает, братву от болячек лечит. Все головняки у него за вас, за поднарников, чтобы легче вам чалилось, чтобы не поиздыхали в дерьме. А тут какая-то сявка, которая и зоны толком еще не топтала, с ним вот так шутит. Разве что пидером не называет. И на том спасибо, Язык. Чё делать-то будем? За базар отвечать ведь придется.

— Я готов извиниться.

«Спальня» грянула оглушительным хохотом. Так, что даже покачнулся стол. Так, что заволновалась в пластиковых стаканах разбанкованная Блондином водка. Заволновался и сам Блондин.

— Айда выпьем, — протянул он смотрящему его стакан. И наколотый на вилку соленый огурчик.

— Говоришь, извиниться? — поинтересовался Араб и лихо опрокинул в себя свою порцию водки. — Фу, блядь, отрава!.. Так, говоришь, извиниться? Ты себя что ли в школе вообразил? В пятом классе? Язык, раздвоением личности, случаем, не страдаешь?

Бакланчик молча покачал головой.

— Отвечай, падла!!! — тут же чуть не взлетел со своего стула смотрящий. — Словами отвечай, когда спрашиваю! Что делать с тобой, с мудозвоном?

— Пусть Коста меня изобьет, — простонал тот. — Мне вчера уже здорово досталось. Пусть добавит, и отпустите меня, пожалуйста…

— …к маме, — добавил Кассир. — Чё, Коста? Добавлять будешь этому мудаку?

— Да в лом, — развел руками я. — Правьте сами, как пожелаете. — И внешне безразлично начал намазывать на кусок черняшки паштет. Хотя мне было совсем не наплевать на то, что именно я явился первопричиной того, что неразумный мальчишка оказался на этом пьяном правиле. Идиот! Нет, чтоб самому как следует отхерачить этого сопляка и напрочь забыть про все, что случилось! А теперь ему уже ничем не помочь. Балом здесь правит Араб. Как он решит, так и будет. А мой голос лишь совещательный.

— Ша, пацаны! — прошипел уже заметно пьяный смотрящий. — Сейчас поправим сявку позорную. Гиви, ты выпил? Ништяк. Тогда займись этим… блядь, Александром. Подкороти-ка ему язычок. Тебе ж не впервой? Или бычье сюда вызывать?

Высокий худощавый Гиви в ответ лишь плотоядно улыбнулся и, неуловимым движением выхватив из кармана нож-выкидуху, выскользнул из-за стола. Чуть слышно щелкнула тугая пружина. Блеснул узкий хищный клинок. Щенок Александр побледнел.

— На колени вставай перед стулом, — почти без акцента приказал грузин. — Язык вываливай.

— Не-э-эт! — взвыл баклан и даже не шелохнулся. — Ну, пожалуйста-а-а.

— На колени, падла, сказал! — Гиви зацепил свою жертву за шкварник и, не прилагая особых усилий, опрокинул на пол. — Тебя пидарасом сделать сейчас? А? Хочешь в жопу тебя сейчас отымею? А? Не слышу?

— Не-э-эт!

— Не слышу!!! — Грузин зацепил Языка за штаны и потянул их к щиколоткам. На секунду заголились тощие бледные ягодицы, прежде чем баклан извернулся, как кошка, вцепился в штаны и натянул их обратно.

— Пожа-а-алуйста!!!

Гиви широко замахнулся и от души влепил ребром ладони мальчонке по почкам. Того изогнуло, как червяка.

— На колени, падла! Язык на стул! Еще один выкидон, и пидером будешь! Бля буду, будешь! Араб, опущу я ща эту Маньку?

— Опускай, — без излишних эмоций согласился смотрящий.

— Не-э-эт, братва!!! — отчаянно заверещал бакланчик. — Режьте язык! Лучше его! Вот! Вот! — Он подполз к табурету, уткнулся рожицей в торец седушки и вывалил покрытый нездоровым белым налетом язык. При этом щенка колотило так, будто к нему подсоединили как минимум 220 вольт.

— Чего, Араб?! — надрывался распалявшийся на глазах грузин. — Чего делать мне?! Пидарасить?! Язык резать?! Чего делать, скажи?!

— Погоди, Гиви. Передохни, — произнес я и наклонился к уху смотрящего. — Отдай мне эту соплю. Сам с ним закончу и вышвырну на хрен. Ага? Забираю?

— Забирай, — барским жестом подарил мне холопа пьяный Араб.

— Гиви, отвали, — тут же распорядился я. — Иди за стол.

Грузин зыркнул на меня огненным взором, но ослушаться не решился. Сложил выкидуху и отступил в сторону от бакланчика, который так и продолжал стоять на коленях у табурета, вывалив наружу бледный язык. «Не свихнулся бы, молокосос», — подумал я и подошел к нему. Крутанулся вокруг оси на триста шестьдесят градусов и закатал сопляку пяткой в лобешник. Он отлетел от табурета, совершил прямо-таки цирковой кувырок и влип в оклеенную веселыми цветастыми обоями стену.

— Юшкой не перемажьте здесь ничего, — пробурчал у меня из-за спины Костя Араб.

Я ничего не ответил. Сграбастал Языка за шкирятник и перевел его в стоячее положение. Он покачнулся, но на ногах удержался. И тут же я головой засадил ему по зубам. И даже услышал, как они мерзко хрустнули, изломанные и вдавленные внутрь. «Четыре передних», — прикинул я, и, придерживая Языка левой рукой, не давая ему опуститься на пол, правой заехал ему по ребрам, сломав при этом, как минимум, два. Потом распахнул ногой дверь из «спальни» и с разгону запустил отрубившегося баклана в барак.

— Заберите это дерьмо! — проорал мужикам и, вышвырнув вон ненужный уже табурет, плотно прикрыл за собой дверь. — Будет с него, — сказал братве и снова устроился за столом. — Надолго запомнит. Блондин, чего в стаканах-то пусто? Разливай давай, брат.

Блондин поспешил достать из-под стола вторую бутылку и, матерясь, принялся воевать с прокручивающейся винтовой пробкой.

— А ведь чуть не отчухали сявку ущербного, — задумчиво пробормотал Араб, накалывая на вилку очередной соленый огурчик. — Спас ты его, Коста. Доктор — ты доктор и есть.

Я удовлетворенно хмыкнул. Ведь действительно, спас сейчас дурака от самого страшного беспредела, какой только можно придумать на зоне. Ладно, что вышиб щенку четыре резца, зато братва, если даже сегодня и перепьет, опускать его даже и не подумает. Отвечать по два раза за один и тот же проступок здесь никогда не заставляют. И выбитые зубы — это нечто навроде индульгенции, которую Язык может предъявить и спокойно сказать: «А меня уже наказали». И никто его больше не тронет. Так что пусть молится на меня, идиот…

До глубокой ночи у нас стоял дым коромыслом. Уже после отбоя Блондин выковырнул из шконки одного из мужиков, Андрюшу Зубатого, набухал ему полный стакан водки и заставил играть на гитаре.

— Воровское чего? — пытался определить репертуар Зубатый, с превеликим трудом настраивая раздолбанный инструмент и бросая жадные взоры на бутылку с разбавленным спиртом, который сегодня я принес из лазарета.

— Не, генацвале. Ты чего повеселее, пожалуйста, — замахал руками Гиви. — Про волю. Про баб чего-нибудь, брат.

— Ну-у, — задумался Андрюша. — Не припомню про баб ничего. А вот есть одна песенка. Только старая она. Я ее лет десять назад написал. Еще при Горбачеве.

— Да и ништяк, — пробубнил Блондин. — Хоть при Горбачеве, хоть при Сталине с Лениным. Нам ведь насрать. Ты, главное, знай музицируй. — Он плеснул в стакан из бутылки. — Это тебе. Вот исполнишь, как следует, — выдам. Давай, братан, не менжуйся.

Зубатый быстро пробежал пальцами по струнам, смущенно кашлянул и, взяв баррэ ля минор, набрал темп.

Под этот оптимистичный аккомпанемент я, уже здорово пьяный, перебрался к себе на шконку — сил на то, чтобы сидеть за столом, почти не осталось. Напротив меня на своей двуспальной кровати с никелированными спинками уже вовсю храпел Костя Араб. Сегодня у него так и не дошли руки до долгожданной малявы. Впрочем, я его понимал. Да и днем больше, днем меньше…

— Эй ты, скоморох. На два тона пониже, — пробурчал я Зубатому, отворачиваясь к стене. — И вообще, братва, сворачивайте гулянку.

Никто меня не слушал, но повторять более настойчиво я не стал, хотя мог бы разогнать эту пьяненькую компашку без особых проблем. Но… «Черт с ними, — великодушно решил я. — Пускай оторвутся. Не каждый же день». К тому же я давно привык спать при свете и шуме, не обращая ни на то, ни на другое никакого внимания.

«Проклятье! Ну и тяжелый же выдался сегодня денек», — подумал я, засыпая. Откуда-то издалека до меня доносилось бренчание дешевой гитары и надрывный голос Зубатого:

Черт, «заспанный день»… Ну, рифмоплет!

Последняя мысль, промелькнувшая у меня в голове, прежде чем я окончательно заснул, была о том, что завтрашний «заспанный» день, похоже, окажется еще более насыщен событиями, чем сегодняшний.

Глава 6. Особенности национального дайвинга

Наутро смотрящий трясущимися с похмелья руками распаковал маляву и долго читал ее, близоруко щурясь и шевеля губами. Слишком долго. В конце концов я не выдержал: — Ну, чего там, Араб?

— Погоди. Не торопи ты меня. Год терпел, потерпи еще децл.

И еще десять минут смотрящий испытывал мое терпение. Потом кликнул застрявшего за каким-то лядом в бараке Блондина, тщательно прикрыл дверь, задвинул запор.

— Такие дела, пацаны, — пробормотал он и уселся за стол. — Ждет вас летом братва. В Кослане готова малина. А до Кослана вас поведет один местный. Из Усть-Цильмы он, так что места эти знает. Охотник, рыбак. Короче, таежник. Мужик правильный, чалился с корешком моим. Тот за него отвечает. Тута вверх по реке в восьми километрах от зоны есть избушка охотничья на другом берегу, так этот рыбак на лето поселится там и ждать будет вас. Легавым, если чего, арапа заправит, будто с бабой посрался и на все лето из дома свалил. Он, в натуре, так и поступит. Если начнут копать под него мусора, все сростется у них. И ксива у этого лесовика выправлена законная. Чистый со всех сторон, так что проводника вашего из избушки из этой никто не турнет. Всяко дождется вас. А как объявитесь, так на сборы всего полчаса. Все у него уже подготовлено будет. Что еще?.. А, да. Отписывает братва, что по всему пути до Кослана наделают схронов с продуктами, так что двигаться будете налегке. Четыреста верст, даст Бог, за неделю пройдете. А там уже встретят.

— Как долго этот абориген будет торчать в своей хижине? — поинтересовался я.

— Говорят же тебе, все лето, — недовольно буркнул смотрящий, сжигая маляву. — Значит, до осени. Но тянуть с соскоком не будем. В середине июля вода в реке самая теплая, вот тогда и рванете.

Да, от температуры воды в Ижме зависело очень многое, потому что по плану побега провести в ней нам предстояло не менее часа и постараться за это время не загнуться от гипотермии.[39]

Ох, непросто же это будет. Непросто…

План был составлен вчерне еще зимой. Уходить мы решили из промзоны. По реке. Более того, под водой.

Всю навигацию — а она укладывалась обычно в шесть месяцев с того момента, когда заканчивался ледоход, и до самого ледостава — три бригады зеков на отделении местного леспромхоза, которое вместе с ДОЗом составляло промзону,[40] занимались составлением сплавных плотов. Всю зиму сюда с делянок лесовозами свозился строевой лес и штабелевался на берегу. А стоило лишь вскрыться реке, как дряхлые речные буксиры начинали тягать вверх по течению длинные вереницы плотов. Двести пятьдесят километров до Сосногорска. До железной дороги, где плоты разбирали, а лесины загружали в вагоны.

Кроме экипажа буксира — два-три речника — груз древесины от самой промзоны сопровождал сплавщик из вольных. Обычно, он устанавливал на одном из плотов маленькую палатку, разводил небольшой костерок, вливал себе внутрь бутыль самогону и дрых до самого Сосногорска, — все равно со сплавной древесиной на реке никаких ЧП никогда не случалось.

И экипаж, и сплавщика я считал одним из самых слабых мест нашего плана. Рано или поздно они нас заметят — как только отплывем подальше от зоны, все равно придется вылезать из воды, чтобы не сдохнуть от холода. И вот тогда, не приведи Господь, кто-нибудь из этих вольняшек решит проявить героизм и поднимет шухер на всю округу. А если у них к тому же окажется ружье — ведь для местных аборигенов это в порядке вещей, брать с собой охотничью двустволку, даже отправляясь на покос за километр от поселка, — то нас повяжут, будто ягнят. Ведь у нас против этой двустволки не будет даже старой волыны. [41]

И Блондин, и смотрящий смеялись над этими моими страхами.

— Ты, Коста, просто не знаешь здешнюю публику, — говорил мне Араб. — Во-первых, в Ижме каждый второй успел побывать на киче. А такие мусорам никогда не сдадут. Во-вторых, основное понятие, по которому здесь живут мужики: «Моя хата с краю». Вы вылезете на плот, и все — и матросы, и сплавщик — с понтом вас не заметят. Отвернутся. Ослепнут. Лишь краешком глаза приглядывать будут за вами. И когда надо будет — а вы им покажете знаками, — подгребут ближе к берегу, чтоб вам поменьше купаться.

Я согласно кивал головой и все-таки дергался. Ведь во всякой деревне есть свой юродивый. А кто нам гарантирует, что мы не напоремся именно на такого — принципиального сельского активиста, который в девяносто первом закопал в огороде свой партийный билет и вот уже почти десять лет исправно выписывает «Советскую Россию» и слепо верит в возвращение коммунистов. И терпеть не может хоть каких-нибудь — хоть малейших — отклонений от буквы закона. Как бы мне не хотелось напороться на подобного типа.

— А вдруг… — никак не мог успокоиться я, а Блондин оглушительно хохотал и хлопал меня по плечу тяжелой ладонью.

— Не на том заморочился, Коста. Ну их всех на хрен, твоих активистов. Говорю же, с этими будет все чики-чики. Ты лучше представь, как мы будем сидеть под этим, будь он неладен, плотом. Дышать через трубочки. Вот это да — геморрой.

Действительно, еще один геморрой.

Сплавные плоты сбивались в четыре наката. Ширина каждого составляла примерно пять, длина — двенадцать метров. Вот под одним из таких плотов мы с Блондином и собирались выплыть за пределы промзоны. Как аквалангисты. Вернее, как простые ныряльщики, потому что акваланг нам достать было негде, и дышать, находясь под водой, мы должны были через алюминиевые трубки, прикрепленные к плоту.

Схему крепления и эскиз самих трубок набросал на клочке бумаги Араб, после чего эту бумажку тут же сжег.

— В слесарке мужики за смену нагнут таких хоть мильён, — заверил он, — но закажем трубки лишь накануне. Ну… скажем, не совсем накануне, а за неделю. Не раньше. А то еще спалимся по-глупому. Еще надо, чтоб к низу плота приколотили какие-нибудь скобы. Держаться вам надо за что-то? Чтоб не снесло течением. Чтоб плыли, как первым классом… И вот еще что, пацаны. Вы, пока суть да дело, покантуйтесь на бирже. Хотя бы через денек туда заходите, засветитесь как следует. Пускай мусора попривыкнут к такому.

Ни я, ни Блондин раньше в промзону обычно не заходили, но, начиная с зимы, когда был принят к исполнению план побега именно с ее территории, начали появляться там регулярно. Я заслал старшему нарядчику денег, и теперь наши карточки каждый день ложились «на выход на биржу», и мы беспрепятственно шатались в промзоне из угла в угол, глазели на то, как мужики вкалывают на пилораме, приучали караульных на вышках и цириков к тому, что наше появление здесь — обычное дело. И тогда в день побега наше присутствие на берегу Ижмы не вызовет подозрения. А когда настанет час «X» и нам надо будет подныривать под плот, братва учинит бузу, отвлечет внимание охраны. И мы залезем в холодную воду, постараемся выдуть из трубок воду…

— Не захлебнуться бы там… Потренироваться бы, — мечтал Блондин, и Костя Араб язвил в ответ:

— Сходи в бассейн, потренируйся. Кто тебя держит? Заодно попроси у кума парочку гидрокостюмов. Утепленные только бери. А как мужики сделают трубки, неделю цельную будешь учиться дышать через них. А я буду тебе воду туда наливать. Ха-ха! А ты ее выдувай, тренируйся…

То, как получится дышать через трубку, меня тоже волновало весьма и весьма. Но куда сильнее я беспокоился о том, чтобы не заработать в воде, температура которой даже в июле не поднимается выше тринадцати градусов, переохлаждение организма.

— Гидрокостюмы, конечно, мечта идиота, — заметил однажды я, — но с воли надо заказать побольше топленого жира. Намажем тело — не хуже любого гидрокостюма.

— И правда, — согласился Араб. — А сколько жира-то надо?

— А пес его знает, — пожал я плечами. — Килограмма четыре, пожалуй. Может, и больше.

— Скажу шоферюге, пусть возит каждый раз по полкило. А то зараз так много заказывать стремно. Еще нахлобучим кого: а на хрена нам столько жира?.. Гусиный лучше, наверное? А, Коста?

— Не знаю.

— Но ты ж у нас врач.

— Но не кулинар, — улыбнулся я. — И не подводник.

Кроме жира я был бы не прочь получить с воли водозащитные очки — такие, в каких обычно плавают в бассейнах. Но Араб на мою просьбу заказать их шоферюге ответил:

— Не-е-е, братан, в стрем. Без очков обойдешься. Ишь, барин нашелся. Може, тебе и ласты еще подогнать?..

В общем, к тому моменту, когда пришла малява с воли, в нашем плане побега из зоны вроде бы не осталось уже слабых мест. Казалось, что мы учли все. Даже перебрали внештатные ситуации, которые могут случиться во время побега. И, в результате, все сводилось к тому, что соскок должен пройти у нас гладко.

Блаженны верующие… Гладким в этой собачьей жизни ничего не бывает.

Глава 7. По имени Крис

Единственное, что еще оставалось сделать, но что мы откладывали до последнего момента, так это заказать надежному слесарю необходимое оборудование и подписать мужиков, работающих на сплаве, чтобы они установили это оборудование на плот. Ну и, конечно же, отвлекли в нужный момент охрану. При этом нельзя было допустить, чтобы суки, если узнают вдруг о готовящемся побеге, успели бы нашептать о нем на ушко кому-нибудь на оперов.

— Всем этим займешься ты, Коста, — решил Араб. — Ты к мужикам как-то поближе. Блондина они просто боятся. К тебе относятся по-другому. А я, сам понимаешь, светиться не собираюсь. Мне здесь еще жить.

— Числа пятого июля я перетру с Косолапым тему насчет трубок и скоб, — сразу спланировал я. — Все остальное в тот день, когда будем срываться.

— Катит. Так и действуй, братан. И еще… Чего-то хотел спросить. Вот, бля, склеротик. Ах, да! — шлепнул себя ладонью по лбу Костя Араб. — Вы с кумом-то о чем добазарились? Пойдешь нынче смотреть его наркоту сопливую?

— Пойду. Ближе к вечеру, — ответил я. — Засылал к нему сейчас дневального, предупредил, что понаблюдаю девчонку.

— И ладно, — задумчиво пробормотал смотрящий. — Глядишь, и правда, нам польза из этого выйдет.

В чем я глубоко сомневался. Единственная польза — одному мне — это то, что впервые за три с половиной года удастся выбраться за пределы запретки, увидеть обычных людей, живущих нормальной вольной жизнью. Хотя, как ни странно, я к этому не очень-то и стремился.

В шесть часов вечера я был вызван на КПП, где меня поджидал молодой толстомясый прапорщик, нежно нянькавший в огромных ручищах АК-74. До этого мне доводилось видеть его всего пару раз — он поступил на службу на зону примерно месяц назад. И, по-видимому, так и не смог за это короткое время усвоить, кого ему сейчас предстоит конвоировать.

— Слушай сюда, доходяга, — начал инструктировать он меня, прежде чем мы вышли за проходную. — Шаг вправо, шаг влево — побег. Стреляю без предупреждения. Говорю стоять — значит, стоять, говорю пшел — значит, пшел. По пути не базарить и не курить. Руки держать за спиной. Малейшее нарушение — в лучшем случае схлопочешь в рыло. В худшем — схлопочешь пулю. Все ясно?

Я в этот момент с интересом разглядывал его лунообразную веснушчатую физиономию. И поражался: как человек с таким добродушным лицом безобидного идиота может говорить такие грубые вещи — «в рыло схлопочешь», «пулю схлопочешь»… О, несчастная лапотная Россия! Куда же ты катишься?

— Не слышу ответа! — завизжал у меня прямо над ухом прапорщик.

— А не пошел бы ты… — громко заметил я.

Веснушчатая рожа толстяка прапора сразу покрылась красными пятнами. Впервые за все время его вертухайской карьеры ему осмелились прекословить. Да еще как! А ведь всего в каких-то пятнадцати метрах от нас с крыльца административного корпуса за ним внимательно наблюдали двое оперов из абвера. И они были свидетелями его несмываемого позора!

Нет, позор еще можно смыть. И сейчас он это сделает! Сейчас он размажет наглеца арестанта по асфальту! Да, размажет так, что эта сволочь будет месяц ссать кровью, а потом всю жизнь работать на лекарства и докторов!

Прапорщик шумно втянул в себя воздух.

А оба опера тем временем откровенно развлекались и, понимая, что прапор на этот раз взял не тот тон общения с заключенным, с нетерпением ожидали продолжения.

Продолжение не заставило себя долго ждать.

— Ах ты ж, бля, пидарюга оборванная, — проскрипел мой наиприятнейший собеседник. — Куда ты послал меня, мразь? — И, решив дальше не тратить энергию на слова, он сделал решительный шаг вперед и попытался заехать своим блестящим хромовым сапогом мне в пах. Хм…

Ситуация из разряда тех, что элементарно просчитываются даже неискушенными в драках домохозяйками. А я как-никак в течение последних трех лет не ленился брать регулярные уроки у бывшего спецназовца то ли из «Альфы», то ли Бог знает еще откуда. И, как и учил меня этот спецназовец, качнул тело немного назад, рукой заблокировал неуклюжий удар и, сразу перенеся вес тела на левую ногу, правой подрубил противника сзади под коленку так, что он как подкошенный (а ведь, и правда, подкошенный) опрокинулся наземь. А я уже выдернул из рук растерявшегося прапора АК-74 и пару раз стремительно провернул его вокруг оси (хотя черт его знает, где может быть ось у автомата) так, что ремень, закинутый за мясистый затылок прапора, свернулся в узел и затянулся на шее. А приклад жестко уперся в чисто выбритый розовый подбородок. Есть! Блестяще выполненный прием по обезвреживанию противника с последующим взятием его «на удушение». И на все про все ушло не более пары секунд. Браво! Толстому прапору остается лишь шлепать своей пухлой ладошкой по татами — асфальту. А я заслужил оценку «хиппон». Мой учитель-спецназовец может гордиться таким учеником.

Два опера на крыльце радостно загоготали. Они даже и не думали прийти на помощь своему неудачливому коллеге-мусорку. Я бросил на них мимолетный взгляд, подмигнул — мол, все ништяк, это не бунт и не захват оружия и заложника; просто маленькое расхождение во взглядах и, как следствие, небольшая драка. Потом посмотрел на выпучившего зенки прапора. Он затих и даже не думал рыпаться. Он задыхался. И все остальное, похоже, было ему по барабану. Я немного ослабил захват.

— А теперь слушай меня, козел. Сейчас мы тихо-мирно идем в гости к куму. И никаких «руки за спину», никаких «схлопочешь по роже». Вся зона отлично знает, что бежать мне нет смысла, и если по пути решишь по мне пострелять, чтоб свести счеты, подумай сначала, что за этим последует. Россия большая, но тебе и ее не хватит, чтобы зашхериться от братвы. Тебя достанут везде. А теперь пошли, кум ждет. Подымайся, отряхивай задницу жирную. — Я отпустил прапорщика и, пока он поднимался с земли, еще раз подмигнул операм. Те снова радостно расхохотались. Кажется, они были пьяными.

— Виталя, — прокричал один из них, — ты эту гранату лучше не трогай. — Похоже, что он имел в виду меня. — Взорвешься.

А я добавил:

— А когда, толстопятый, у тебя выдастся свободное время, поинтересуйся у своих сослуживцев, кто я такой и почему меня лучше не трогать. Век живи, век учись.

Прапор только зло хрюкнул в ответ. А я подумал, что взял вот сейчас и впервые за три последние года нажил на зоне заклятого врага. Интересно, и когда от него ждать ответки? Прямо сейчас?

И я, действительно, всю дорогу до дома, в котором жил кум, ожидал, что вот сейчас ослепленный злобой толстяк разрядит в меня свой автомат. Но он лишь молча топал в трех шагах позади меня и пыхтел, как пневматический пресс. И только на перекрестках открывал пасть и командовал: «направо», «налево», «вперед».

Кум жил в большой избе-пятистенке, в нарушение местных традиций отделенной от улицы глухим высоким забором. Изба была выкрашена ярко-розовой краской, и этот веселенький розовый цвет совершенно не гармонировал с темно-зеленой железной крышей. Во дворе я, к своему удивлению, обнаружил Джип «Гранд Чероки», уткнувшийся мордой в ворота кирпичного гаража. Неплохо устроился наш начальник оперативной части.

Он встретил нас на крыльце, не скрывая облегченного вздоха.

— Наконец-то. По бабам лазали, что ли? Куда запропастились?

«Пытались выяснить отношения, — подумал я — Кто главнее из нас. Оказалось, что я».

— Здорово, Константин, — запоздало поздоровался кум. — Проходи в дом. — И небрежно бросил моему конвоиру: — Чечев, свободен. Можешь идти.

Я тем временем вошел в чистую горницу, которую уместнее было бы назвать по-городскому — прихожей. Пол был укрыт серым паласом, стены оклеены дорогими виниловыми обоями. Здесь я сразу почувствовал себя неуютно. В телогрейке. В кирзачах, грязных, как траки карьерного экскаватора. К тому же отвык за последние годы от нормального человечьего жилья.

Я оперся спиной о стену и принялся стягивать сапоги, стараясь не особо измазать руки. Кум какого-то дьявола застрял на улице, бросив меня одного. Гостеприимный хозяин! Я ведь даже не знал, полагаются ли мне в этом доме какие-нибудь тапки.

Когда я справился со вторым сапогом и он стыдливо поник голенищем в самом темном углу прихожей подальше от чистенькой стойки для обуви, дверь, ведущая в одну из комнат, открылась, и из-за нее нарисовалась высокая красивая женщина. Очень красивая! На вид я дал бы ей не больше тридцати лет, но, сразу прикинув, что это, наверное, мамаша пятнадцатилетней девочки-наркоманки, решил, что она просто выглядит гораздо моложе своего возраста.

— Здраствуйте, — улыбнулась мне женщина. — Вы, наверное, Константин? Извините, не знаю вашего отчества.

— Обойдемся без отчества, — пробурчал я. — Здравствуйте. И зовите меня просто Костей.

— А я Анжелика, — представилась женщина, и я чуть не поперхнулся. О, черт! Почти Ангелина. Не могу утверждать, что кто-либо с таким именем может быть мне симпатичным. Конечно, глупо все это, но лучше бы эту красавицу звали как-нибудь по-другому.

В этот момент с улицы наконец вернулся кум, хохотнул:

— Чего Чечев на тебя жалуется? — И бросил мне к ногам нарядные тапочки. — Что сперва? Чай пить или пациентку смотреть?

— Пациентку смотреть, — тут же вмешалась женщина. — Ей уже плохо. У нее уже начинается.

— Да, сначала давайте осмотрим девчонку, — сказал я и повернулся к куму. — Вам передали сегодня список того, что мне надо?

— Конечно, конечно, — засуетился тот. — Я все лекарства достал. Даже больше того…

— Больше мне ничего не надо, — нелюбезно перебил его я. — Где я могу вымыть руки?..

Девочку звали Кристиной, и она напоминала скелет, обтянутый тонкой, прозрачной, как у яблока кожицей. Впрочем, почти все наркоманы имеют похожие «фигуры». Но ничего. Вот переломается, начнет есть по десять раз в сутки и за пару недель наберет нормальный вес. Даже растолстеет еще.

— Ну, что? Колбасит? — Я присел на кровать, на которой лежала Кристина и, взяв ее руку, сразу попытался нащупать вены. Хрен там! Вен не было. Я выругался про себя: «Распроклятье! Придется возиться, ставить катетер. Или обойдусь без него? Ведь сколько за время работы в скорой попереставил капельниц наркам чуть ли не в капилляры. Но вдруг потерял уже навык за три с половиной года и буду беспомощно блудить иголкой в руке? Позориться? Нет, все-таки лучше катетер». — Колбасит, я спрашиваю?

Девочка кивнула:

— Угу. Еще не так пока, чтобы очень. Вот через часик начнется.

— Не начнется, — успокоил ее я. — Через часик ты у меня будешь спать, как младенец. Ничего не почувствуешь. Переламывалась раньше?

— Один раз.

— Насухую?

— Нет, в больнице. Мне барбитулу[42] там делали. А у вас есть?

— Есть, — успокоил я свою пациентку. — Попозже в капельницу введу. А сейчас будем ставить катетер.

С катетером и капельницей я провозился чуть больше часа. Девочку уже начало ломать по полной программе. Худенькое тельце ее изгибало, как в припадке падучей. Она громко выла каким-то утробным нечеловеческим голосом, и этот вой, наверное, слышали соседи из соседних домов. Она запрокинула голову, пустила изо рта тонкую струйку слюны и громко скрипела зубами так, что от этого звука мороз пробирал по коже. Она уже не держала мочу, и менять под ней простыни было бы бесполезно. И она ни в какую не вырубалась, хотя я вколол ей уже слоновью дозу снотворного.

Разодрав две простыни и скрутив обрывки в тугие жгуты, мы с кумом крепко-накрепко привязали к кровати и руки, и ноги, и грудь несчастной Кристины, но ее швыряло из стороны в сторону с такой нечеловеческой силой, что уже через пять минут узлы, как мы их ни затягивали, ослабевали, и их приходилось перевязывать заново. По скуластому остроносому лицу кума уже сбегали вниз ручейки пота, а я начал серьезно дергаться: «И чего эта тварь не засыпает? Неужто я ей мало вколол? Но ведь больше нельзя. Нельзя ни в коем случае. С такими дозами может не справиться и не настолько ослабленный, как у этой девочки, организм. О, дьявол! Кажется, я, все делаю не так! Но ведь я не нарколог».

Когда Кристина наконец отрубилась, я смог хоть чуть-чуть перевести дух, а кум остатками простыни стер со лба пот и пробормотал:

— Вот видишь. А ты говорил: «В больницу». Да кто бы там с ней так нянчился. Надолго у нее это, как думаешь?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Это зависит слишком от многого. Во-первых, какая у нее была суточная доза…

— Два стошечных чека,[43] — перебила меня Анжелика.

— Терпимо. А когда последний раз был перерыв?

— Уже больше года назад. Она тогда лежала в больнице.

— Я-асненько. Теперь вопрос в следующем. Будем ослаблять ей ломку барбитулатами? Тогда все здорово затянется. Или сразу?

— А сразу, это надолго?

— Суток трое. Может, чуть больше.

— И все это время с ней будет так? — указав глазами на трясущуюся, как на вибростенде, девочку, испуганно спросил кум.

— Хорошо, если так, — «успокоил» я его. — Может быть хуже.

Мне показалось, что кум чуть слышно застонал. М-д-а-а, он уже настроился на то, что впереди его ждут нелегкие дни, что девочку будет ломать. Ему рассказали, конечно, что это — картина не из приятных. Но то, что это выглядит настолько кошмарным, он не ожидал. Никто не ожидает, пока хоть раз не увидит своими глазами. Я примерно представлял, о чем думал кум, наблюдавший за своей изгибавшейся на кровати племянницей: «В худенькое тельце Кристины вселился сам Сатана! И ей требуется не доктор, а экзорцист». Все они, обычные обыватели, думают приблизительно одинаково, когда впервые видят переламывающегося наркомана.

Кристина предоставила нам короткую передышку, когда за окном уже совершенно стемнело, а настенные ходики показывали половину одиннадцатого. К тому моменту я успел прокапать в девочку два литра лекарств и физраствора, и она ненадолго затихла. Лишь тяжело дышала и изредка вскрикивала в глубоком, но неспокойном сне. Наверное, в этот момент ей грезились кошмары. О которых она совершенно не будет помнить, когда немного придет в себя,

Анжелика наделала бутербродов, заварила кофе в большом алюминиевом чайнике и накрыла маленький столик в спальне, где после короткого затишья опять начала метаться на кровати Кристина.

— Константин, ты ведь сегодня уже никуда не пойдешь? — попросил — не спросил, а именно попросил — кум. — Я позвоню на зону дежурному, предупрежу. Хорошо? Мы без тебя здесь не справимся.

Это уж точно. Если бы я надумал их бросить, то они уже через час загнулись бы вместе с Кристиной.

— Я останусь, — сказал я и кивнул на еще одну кровать, стоявшую у противоположной стены. — Поспокойнее станет, прилягу вот здесь. А вы отдыхайте. И ни о чем не волнуйтесь. Если нужна будет помощь, я разбужу.

— Конечно, конечно. Сразу буди. И… Костя, было бы очень здорово, если бы ты вообще пожил здесь несколько дней. Пока все немного не утрясется. Мы заплатим.

Я криво усмехнулся: нашел, мусорок, кому чего предлагать; да скажи спасибо, что я хотя бы не гнушаюсь пить кофе у тебя в доме.

— Насчет денег разговаривать больше не будем, — зло отчеканил я. — А насчет нескольких дней… Посмотрим, что будет завтра. Тогда и решим. Хотя все было решено уже сейчас. Я понимал, что если свалю завтра на зону, девочку придется отправлять в поселковую больницу. И неизвестно, что изобретут там местные живодеры. Вполне возможно, что от широты своей деревенской души быстренько спровадят Кристину прямиком в гроб.

Ближе к полуночи кум с сестрой разбрелись по своим спальням. Я же, привыкший на зоне ложиться под утро, обнаружил в углу комнаты пачку старых «толстых» журналов и, сдув с них лохмотья паутины и пыли, устроился в кресле.

В двух шагах выдувала пузыри и дергалась прочно привязанная к кровати Кристина. На тарелке черствели, дожидаясь, когда я их съем, несколько бутербродов. Большой трехлитровый чайник был наполовину наполнен остывшим кофе. Из-за тонкой стены, за которой спал кум, доносились оглушительные раскаты храпа.

«Неужели он не опасается, что мне сейчас может взбрести в голову безумная мысль воспользоваться моментом и пуститься в бега? — удивлялся я. — Попутно прикончив — он ведь уверен, что я уже имею опыт убийства, — его и сестру. Обнеся квартиру и захватив Джип „Гранд Чероки". Странно… Впрочем, на зоне говорят, что кум отличный психолог и с первого взгляда, чисто интуитивно определяет, от кого чего ждать. А от меня он не ждет никаких дурацких сюрпризов, потому как знает, что я не дурак. И умею управлять своими эмоциями. А если уж и решу соскочить, то не так, с бухты-барахты, а как следует подготовившись. Интересно, он предполагает такую возможность, что в ближайшее время я могу ломануться из зоны? Черт его разберет. На этой скуластой роже никогда ничего не написано. Но как бы хотелось, чтобы никто — даже проверенные зеки — раньше положенного времени не заподозрил меня в том, что я собрался делать из Ижмы ноги».

К утру я разобрал свежую постель на соседней кровати, разделся и устроился спать. Кристине было ни лучше, ни хуже. Все на одном уровне, и, дай Бог, чтобы так было все время ломки. Это совершенно естественно. За такое состояние можно почти не волноваться, только вовремя делать обезболивающие и сонники.

Вот я и не волновался. Натянул одеяло и тут же принялся смотреть очередной сон про зону, в котором мы с Блондином уже собрались было залезать под сплавной плот, но в последний момент обратили внимание на то, что вместо алюминиевых трубок для дыхания в слесарке нам нарезали куски арматуры. «Ништяк, — орал мне Блондин. — Коста, будем дышать через них». Но я никак не мог въехать в тему: как так можно дышать через куски арматуры. Она же не полая внутри. Потом откуда-то объявился Язык в женском сарафане и босоножках на высоченной платформе. Я тут же засомневался: «А может, он все-таки баба, и менты по ошибке отправили его к нам на зону. Надо бы проверить». Я сунул руку под сарафан. Действительно баба! Да к тому же не носит трусов! «Во братва обалдеет!» — обрадовался я и, жадно вцепившись в Языка, поволок его по направлению к бараку. Но он отчаянно упирался и голосил: «Нет, не надо! Я же перед тобой извинился! Ты уже выбил мне четыре зуба! Из-за этого я стал теперь женщиной!» Потом он начал уже приставать ко мне сам. Протянул к моему лицу руку и принялся нежно гладить меня по щеке. Странно, но мне это было очень приятно. У меня даже наступила эрекция…

Я открыл глаза. Рядом со мной на кровати сидела Анжелика и водила своими тонкими пальчиками по моей отросшей за сутки щетине. А эрекция действительно наступила.

Интере-е-есно. К чему бы подобные нежности? Я не удержался и хмыкнул.

Анжелика отдернула, руку так, будто ее шарахнуло током.

— Ой, Костя. Извини, я тебя разбудила. Я улыбнулся.

— Ничего. Можешь продолжать. Мне это нравится.

Буквально за доли секунды она густо покраснела. И тут же принялась оправдываться:

— Просто я здесь сижу уже полчаса. Толик ушел на работу, а я вот пришла и сижу. И смотрю на тебя. Как ты спишь. Такой хороший… И просто не удержалась. Захотелось дотронуться до тебя. Извини.

— Извиняю. И, пожалуйста, дотрагивайся дальше. Мне это нравится, — признался я. — Даже больше чем нравится.

Анжелика улыбнулась и отвела глаза. Но ее рука вновь коснулась моей щеки. Я чисто машинально отметил, что от нее пахнет хорошим дорогим мылом.

— Сколько там времени? — прошептал я.

— Половина десятого.

— У нас еще полтора часа до первой капельницы. Продолжай, Анжела. Мне это действительно очень приятно.

Я закрыл глаза и расслабился.

Ее пальчики с ухоженными ногтями, накрашенными перламутровым лаком, соскользнули с моей щеки, чуть коснулись плеча и переместилась на голую грудь — я лег спать в одних трусах. Щекотно. Приятно. Лишь бы не кончить раньше положенного срока.

— Тебе нравится? — дрогнувшим голосом спросила Анжелика.

— Очень. — Я протянул руку, сдвинул в сторону полу длинного шелкового халата и коснулся ее колена.

Теперь уже не одни только пальчики, чуть касающиеся кожи. Мне на живот легла ее легкая ладонь, обрисовала несколько кругов вокруг пупка.

— Какой у тебя пресс. Как у гимнаста.

Я промолчал. Какие, к дьяволу, прессы! Какие вообще могут быть сейчас разговоры!

Не убирая руки у меня с живота, Анжелика глухо вздохнула, и с этим вздохом, похоже, из нее вылетели все заботы о соблюдении условностей и приличий. А на их место сразу же заступили страсть и желание, и Анжелика, резко нагнувшись, принялась жадно целовать меня в грудь. Она просто набросилась на мою грудь, как путник, выбравшийся из раскаленной пустыни, набрасывается на водоем с чистой прохладной водой. И у нее были мягкие — очень мягкие, как дуновение летнего ветерка — волосы, пахнущие цветами и травами, которые старухи-шептуньи добавляют в приворотное зелье. Я убрал руку с ее колена и крепко обнял Анжелику за хрупкое плечико. И почувствовал, как оно мелко дрожит, будто от холода.

Ее ладонь описала еще один круг по моему животу, замерла на секунду, словно раздумывая, и рыбкой скользнула ко мне в трусы. Тонкие пальчики жадно обхватили мой член. Анжелика еще раз вздохнула и застонала. У меня же все заботы сейчас были только о том, чтобы не кончить.

— Погоди… Сейчас… — Она оторвалась от меня, встала и принялась распутывать узел, в который был стянут пояс халата. Но руки тряслись, как у алкаша с перепоя, и узел никак не поддавался.

— Ч-черт! — прошипела сквозь зубы Анжелика. Я наблюдал за ней и сочувственно улыбался. — Да что за черт!

Она наконец, чуть не порвав, расправилась с поясом, и халат полетел на пол. Потом, изогнув стройное тело, Анжелика стянула с себя ночную рубашку и, совершенно голая, юркнула под одеяло. Ее всю колотило, словно припадочную. Глаза вылезли из орбит. Губы не просто дрожали, а ходили ходуном, придавая лицу столь гротескные гримасы, какие можно увидеть разве что на рисунках Доре.[44] Уверен, что к этому моменту она уже совершенно не контролировала себя. Ею сейчас управляли только инстинкты. Только дикая животная страсть.

Ее губы жадно впились в мои. Ее пальцы судорожно вцепились мне в плечи. Она навалилась на меня сверху и, судорожно дергаясь, начала тереться лобком о мое бедро. Но вдруг на секунду опомнилась и срывающимся голосом спросила:

— Слушай, а Криска спит?

— Даже если бы не спала, ей сейчас не до нас. Не думай пока о ней. Расслабься.

— О-о-о! И что же я вытворяю… дура такая. И она, вцепившись в трусы, которые все еще оставались на мне, потянула их на себя с такой силой и злостью, что они, несчастные, затрещали по швам, а я удивленно приоткрыл рот. А Анжелика уже опять накинулась на меня. Этакая обезумевшая амазонка. Я мог даже не шевелиться. Она делала все сама и за считанные секунды распалила себя до такой степени, что начала корчиться в судорогах ничуть не хуже своей дочурки. Да и орала ничуть не тише ее. «Соседи, пожалуй, решат, что все в этом доме посходили с ума», — подумал я и, не сдержавшись, все-таки кончил. Анжелика этого даже и не заметила, всецело поглощенная тем, чтобы скорее натереть лобком мозоль мне на бедре.

Но вот она отклеилась от меня, отодвинулась в сторону и принялась целовать меня в грудь… иногда кусать меня в грудь… в живот… ниже и ниже. Я напрягся, ощутив, как ее губы охватили мой член, как она аккуратно взяла в ладошку мошонку. «Ну, и что же ты делаешь, милая? — подумал я. — Трахаться-то мы будем? Вот как сейчас кончу во второй раз, и хрен ты от меня больше чего добьешься. О, и как же мне все это в кайф!»

Минет Анжелика делала классно! Если не сказать более — профессионально. Ни разу не коснулась меня зубами, ни разу не сжала яички рукой так, чтобы мне было больно. Мне казалось, что она предугадывает все желания, которые даже еще не успели родиться в моей буйной головушке. «Интересно, а не подрабатывает ли она у себя в Москве таким образом на жизнь?.. — попробовал я отвлечься мыслями от того, что со мной сейчас проделывают. — Да не все ли равно, даже если и подрабатывает! Оно ведь и к лучшему… О-о-о!.. Оно ведь и к лучшему… к лучшему…»

Однажды, когда я еще только стажировался после диплома в скорой, со мной дежурила молоденькая девочка-фельдшер, только что закончившая ЦПХ.[45] Она даже и не стремилась скрывать, что в свободное время подрабатывает на Староневском проспекте минетчицей. «Что, правда?» — спросил я ее после того, как мне про это нашептали на ушко наши сплетницы — врачихи. «Ага». — «Слушай, а сделай мне, — просто в шутку попросил я ее. — Интересно, как это делают профессионалы. Что, сделаешь?» — «Легко», — неожиданно согласилась она. — «А сколько… это… стоить-то будет?» — «Тебе за бесплатно. Презики есть?» В те времена у меня постоянно лежала в бумажнике упаковка презервативов, так что это не создало никаких проблем. Так же как и место, где мы с ней уединились. В машине «скорой помощи», где же еще? И на носилках занимались любовью часа полтора. Водила потом говорил, что «рафик» раскачивался, словно корабль в девятибальный шторм, и требовал оплатить замену рессор. Я смеялся и, довольный удачной любовной интрижкой, посылал его к дьяволу. «Тогда хоть расскажи, как вы с ней?» — заговорщицки подмигивал мне водила. «Лучше не пробовал». И я выставлял вверх большой палец… Да, минет эта девочка делала здорово. И не только минет. Ее звали… А как ее звали? Кажется, Таня. Или Лена? Или… Нет, не помню. Выскочило из головы. Как же быстро я все забываю.

…Анжелика наконец решила оседлать меня сверху и, эффектно выгибая свой стройный стан, без устали скакала на мне не менее получаса. А я весь этот экстремальный секс уже по-настоящему возненавидел. Меня давно выдавили, словно тюбик с зубной пастой. Я хотя и лежал бревном все это время, но от усталости и от опустошенности уже вывалил язык на плечо. И мечтал: «Скорее бы все закончилось». Но Анжелика была неутомима, как марафонка. Она даже ничуть не вспотела.

Но вот и у нее, сумасшедшей, наконец подошли к концу силы.

Она слезла с меня, улеглась рядом, положила голову мне на грудь и провела ладошкой у меня между ног.

— Не стоит, — констатировала она неоспоримый факт. — Заездила я тебя, негодяйка?

— Да уж, — усмехнулся я. — Выкачала из меня все, что накопил за три года. Кончил за час аж четыре раза.

— А я, наверное, четыреста раз. Так что, Костя, этот матч ты проиграл почти что всухую. А скажи, три года… Что, так долго у тебя не было женщины?

— А откуда их взять на зоне? Женщин там заменяют юные мальчики-пидарасы. Обычно пользуют их. Но меня тошнит от мужеложства. Так что услугами пидаров я ни разу не пользовался. И никогда не воспользуюсь. Все, что угодно, но только не однополый секс.

— Я тоже ни разу не была с женщиной, — откровенно призналась мне Анжелика. — Да и с мужчиной-то… Ты у меня первый за полтора года.

— Странно, — удивился я. — Как-то не верится. Такая видная баба и…

— …и слишком разборчивая, — перебила меня Анжелика.

— Не заметил чего-то, — подколол я ее и тут же прикусил свой язычок. Мне показалось, что, не подумавши, ляпнул сейчас такое, что может задеть Анжеликино самолюбие. И за свой базар мне придется перед ней извиняться. Но она совершенно не обиделась на мои слова.

— Просто все получилось как-то спонтанно. Еще вчера я ни о чем таком и не думала. И утром сегодня тоже. А потом проводила Толю, пришла сюда. Ты спал, а я смотрела на тебя и сама себя нахлобучивала. Короче, к тому моменту, когда ты проснулся, я уже была на полном взводе. Даже если бы ты не пошел мне навстречу, я все равно бы тебя изнасиловала. Вот так-то милый, никуда ты не делся бы. Просто бывают такие сумасшедшие дни, когда без мужика готова бросаться на стенку. Сегодня один из таких дней.

В какой-то момент мне показалось, что Анжелике стыдно за то, что только что произошло между нами, и она пытается передо мной оправдаться. И перед собой — тоже. Но она тут же разрушила эти мои сомнения откровенной просьбой:

— Костя, поласкай меня язычком. Или хотя бы ручкой.

Я ужаснулся: ей все еще мало?!! Учись, ненасытная Ангелина, у своей почти тезки.

Я с надеждой бросил взгляд на часы — без десяти одиннадцать. Отлично!

— Нет, лапка, не выйдет. Пора вставать. Ты забыла про дочку.

— Еще десять минут, — томно прошептала Анжелика и, прижавшись ко мне, опять начала натирать мне лобком мозоль на бедре.

— Какие десять минут! — Я решительно отлепил ее от себя и выбрался из-под одеяла. — В одиннадцать я должен поставить капельницу, а ее еще надо готовить. Подымайся и замени лучше дочке простыню и клеенку. Потом сходи свари кофе. А вот после кофе… — Я многозначительно замолчал и подумал: «А вот после кофе я сдохну от истощения. Одному мне этой Анжелики чересчур много. Ее бы в барак, так были бы, как говорится, довольны, и волки, и овцы. Вот бы подкинуть такую идейку куму».

Кристина не спала, и когда из-под нее вытаскивали белье, даже попробовала что-то сказать. Но чтобы понять напичканного лекарствами наркомана, находящегося ко всему прочему на ломах, надо иметь богатый опыт работы наркологом. А мне это даже не снилось. И я ни черта не разобрал.

— Она же все видела, чем мы сейчас занимались! — испуганно шепнула мне на ухо Анжелика.

— Даже если и видела, то ничего не поняла, — тоже прошептал я. — А если и поняла, то уже ничего не помнит. Ты представляешь, сколько в нее закачано всякой отравы? Иди вари кофе. — И, выпроводив из комнаты Анжелику, не спеша занялся ее дочкой. Что-то она вела себя чересчур спокойно, как минимум, уже полтора часа — с того момента, как я проснулся. Ее не выгибало дугой, она не орала и даже не выдувала изо рта пузыри. Не нравилось мне все это. Суставы сейчас должны освобождаться от всего дерьма, накопившегося в них за то время, пока девчонка торчала на героине, а поэтому их должно ломать. И никуда не деться от этого. Неужели, я делаю что-то не так?

Я поставил капельницу, присел на кровать рядом с Кристиной и погладил ее тоненькую ручонку, привязанную жгутом из простыни к кровати.

— Все ништяк, Крис, малышка. Мы выберемся из этого дерьма. Знаешь, в древности был такой великий царь-Соломон. И у него на перстне были выгравированы золотые слова: «И это пройдет».

Так вот, и это пройдет. Вся хренотень останется позади. Ты избавишься от своего геморроя, я — от своего. На это надо только немного времени. Надо чуть-чуть потерпеть. Ты ведь умеешь терпеть? В ответ она почти незаметно кивнула.

— Вот и отлично. Я тоже. И мы этим сильны. И вылезем из этого ада.

«Ты из своего, я из своего, — додумал я. — Только тебе на это нужно не меньше года. У меня все случится скорее». Я быстро прикинул в уме: меньше трех месяцев до середины июля.

Меньше трех месяцев до часа «X».

— Я схожу умыться, а ты лежи, пожалуйста, тихо. Чтобы не выскочила иголка. Договорились?

Она опять чуть заметно кивнула.

— Вот и умница. — Я наклонился и нежно поцеловал ее в щечку.

О, черт! Наверное, я когда-нибудь так же мог целовать свою дочку, если бы не случилось того, что случилось три с половиной года назад.

Вот задница! Твою мать…

Распроклятая Ангелина!

Глава 8. Тревога!

Четверо суток я вкалывал, как ломовая лошадь. Нянчился с Кристиной, за день прокапывая в нее по несколько литров, а как только вы давалась минута на передышку, на место дочки тут же заступала мамаша. А на место капельниц — безумные постельные скачки. И снова капельницы… И опять скачки… Ритм жизни, как у космонавта.

Я не высыпался. Я осунулся. Я мечтал поскорее вернуться на зону, где нет голодных рехнувшихся баб. Вот уж никогда не подумал бы, что можно мечтать о подобном.

Совершенно не стесняясь своего брата, Анжелика уже на вторую ночь открыто перебралась в комнату к своей дочке. На соседнюю кровать, которая, как я, наивный, вначале рассчитывал, должна была полностью принадлежать мне. Жди, парень…

Кум лишь ехидно посмеивался, наблюдая за мной и своей ненасытной сестренкой, но ни слова не говорил, даже не пытался нас подколоть. На второй день он организовал мне телефонный разговор с зоной, и я полчаса пичкал Блондина указаниями и инструкциями по уходу за выздоравливающим Коляном и контролю за раздолбаем-лепилой.

— Ништяк, Коста. Управимся, — заверил меня Блондин. — А ты давай хавай волю от пуза, назад не спеши. Отдыхай.

«Отдыхай»… Мне стало смешно.

— Вернусь, расскажу, — пообещал на прощание я, — как я здесь отдыхаю.

С кумом мы почти не общались. Вечером, возвращаясь со службы, он ненадолго заглядывал ко мне в комнату проведать племянницу, коротко спрашивал: «Как?», и я так же коротко отвечал: «Без изменений». Кум вздыхал и убирался на кухню пить чай с бутербродами. А потом запирался у себя в комнате, и оттуда через стенку до меня доносился шум телевизора — взрывы, ружейная пальба и гнусавый голос переводчика. Лишь единственный раз за четыре дня кум задержался у меня в комнате, развалился в кресле и, состроив хитрую физиономию, спросил:

— Сбежать-то не думал?

— Я разве похож на идиота? — Подспудно я ожидал, что рано или поздно он задаст подобный вопрос. — Да и вы отлично знаете, что пускаться в бега мне нет никакого резона. Все равно отсюда далеко не уйти.

— Эт-та да, — согласился кум. — Если бы у меня была хоть капля сомнения насчет того, что у тебя хватит ума на какую-то авантюру, я бы тебя так спокойно не оставлял одного. Я работой своей дорожу. Не хочу на пенсию раньше срока. — Он на секунду замялся. — Я вот о чем хотел тебя попросить… Все-таки, несмотря ни на что, Константин, дай-ка слово, что не выкинешь какой-нибудь номер, когда с моей подачи выходишь за зону.

Мне стало смешно. И вспомнилась мама, когда-то давным-давно строго напутствовавшая меня, первоклассника, когда я уходил погулять: «Костя, дай слово, что не выйдешь никуда со двора».

— А вы уверены, что моего слова будет достаточно? — улыбнулся я.

— Уверен. Уж, слава Богу, за три года я тебя изучил и знаю точно, что за свой базар ты всегда отвечаешь сполна.

— Благодарю за такую оценку. Действительно, отвечаю… Договорились. Я даю вам слово. Просто мне не трудно будет его сдержать. Все равно из Ижмы мне не удрать, а потому даже не буду и пробовать. Скажите, а отсюда был хоть один побег?

— М-м-м… — задумался кум. — Попыток было достаточно, сам знаешь. А вот удачная… Лет двадцать назад трое зеков гуляли по тайге пару месяцев. Потом вышли к Печоре, попытались оседлать товарняк. Там их и взяли. Считай, что эта попытка была самой удачной.

«Ничего, будет удачнее, — подумал я. — Скоро будет. Очень скоро, Анатолий Андреевич. Уже в середине июля»…

На четвертый день Кристина наконец оклемалась. Не так, чтобы полностью — еще была нарушена речь, а все мысли были повернуты в сторону героина, — но ломка закончилась, появился какой-никакой аппетит, и девочка даже нашла в себе силы одеться и выйти на улицу посидеть на лавочке возле крыльца.

— Все. Дальше уже управитесь без меня, — сказал я куму. — А я возвращаюсь на зону.

— Не пойму, — удивился он. — Тебе там что, медом намазано? Никто тебя отсюда не гонит. Кормим, поим… Наконец, даже баба под боком.

— Это одна из причин, почему спешу отсюда свалить. Надо чуть-чуть передохнуть, — улыбнулся я, и кум расхохотался.

— Да. Сестренка горячая. Ладно, иди отдыхай. Но про Кристину не забывай.

— Не собираюсь. — Я действительно не собирался про нее забывать. Успел за четыре дня привязаться к этой девчонке. — Буду ее наблюдать. Договоритесь о выходе с зоны?

— Конечно, — заверил меня кум. — Без проблем. Типа будешь на расконвойке… Ну, давай, собирайся, что ли, тогда. Конвой, вызывать, я считаю, не надо. Доберешься один. Никуда не зарулишь?

Я лишь хмыкнул в ответ.

— Не зарулишь, я знаю. Ты человек серьезный, по мелочам не размениваешься.

Я молча выслушал очередной комплимент, влез в сапоги и телогрейку, поцеловал на прощание Анжелику («Я жду тебя завтра, — шепнула она. — Не обмани») и вышел на улицу. Кристина сидела на скамейке, нахохлившись как воробушек.

— Ты что, уходишь? — встрепенулась она. Я присел рядом и обнял ее за плечо.

— Крис, мне и правда надо идти. Не могу же я жить здесь постоянно. Но я буду навещать тебя каждый день. Договорились?

— Нет. — Она расстроенно шмыгнула носом. По щеке скатилась блестящая слезинка. — Нет, я тебя не пущу!

«Черт, — вздохнул я. — Еще одно препятствие на пути. Маленькая, только что переломавшаяся наркоманка, которой теперь предстоит в полной мере изведать, что такое жесточайшая депрессия. Ее будет пробивать на слезняк по любому малейшему поводу. И вот, пожалуйста, один из таких поводов». — Послушай, милая Крис, — прошептал я и ткнулся небритым подбородком ей в щечку, — Сейчас ты пойдешь в дом, поужинаешь, выпьешь таблетки, и мама сделает тебе укол. Ты уснешь. И будешь смотреть красивые сны. В них не будет места ни джеффу,[46] ни герычу. Ни похотливым ментам, ни жадным барыгам. Это будут самые обычные сны про нормальную жизнь без приходов и глюков. Про ту жизнь, которая сейчас может тебе только сниться. Но уже скоро… очень скоро, я обещаю, ты окунешься в нее с головой не во сне, а наяву. И не захочешь из нее вылезать. И будешь с ужасом думать: «Какой же я была дурой, что хотела вот так вот взять и отправиться на тот свет. За просто так. За парочку сраных стошечных чеков»… Кстати, утром, когда проснешься, я буду уже сидеть рядом с тобой. И мы будем вместе весь завтрашний день. И весь послезавтрашний. И дальше… и дальше… Договорились?

Она всхлипнула и кивнула.

— Вот и умница, Крис. Я знал, что ты умница. Теперь я пойду. А ты возвращайся в дом и делай все, как я сказал.

Я еще раз поцеловал ее в щечку и чуть-чуть подтолкнул в спину. Она поднялась со скамейки и неуверенной старушечьей поступью поплелась к дому.

«На удивление послушная девочка, — подумал я_ — Но только не надо тешить себя иллюзиями, что будет такой постоянно. Еще даст просраться и Анжелике, и куму, и, думаю, мне. Наркоман на кумарах — это не человек. Это огромный геморрой для окружающих. И что же я за дурак? Зачем влез во всю эту историю? Хотя… нет, я совсем не жалею, что влез, что сумел немного помочь этой девчонке…»

До зоны я шел, никуда не торопясь. Был погожий весенний вечер, и поселковый «Бродвей» был заполнен народом. Полупьяные мужики, топтавшиеся возле нескольких уродливых разномастных ларьков, и обильно намазанные дешевой косметикой девки провожали меня любопытными взглядами, а я с не меньшим интересом взирал на их серенькую, зато вольную жизнь. Но вот поселок закончился, дорога пересекла жидкий сосновый лесок и уперлась в массивные железные ворота зоны. Из проходной навстречу мне вышел прапорщик Паша Шевчук, радостно улыбнулся и протянул руку:

— Привет, Костоправ.

— Здорово. — Я ответил на рукопожатие. Шевчук был единственным цириком, с которым я позволял себе здороваться за руку — как-никак «крестник», которого я вытащил с того света.

— Как погулялось?

Я рассмеялся. Никому не пожелал бы подобных гулянок.

— И не спрашивай. Одна мечта: поскорее добраться до шконки и отрубиться часов на двенадцать.

— Значит, провел время с пользой, — резонно заметил Шевчук и состроил серьезную мину. — Вот что хочу сказать тебе, Константин. Зря ты с Чечевым так обошелся. Теперь будь повнимательнее. Что-то мутит он против вашей докторской светлости. И не он один…

— Кто еще? — насторожился я.

— Я не знаю. Здесь ведь многие держат зуб на тебя. А еще многие знают, как я хорошо к тебе отношусь. Так что во все эти планы меня никто посвящать и не будет.

— Какие планы?

— Я не знаю. Еще раз повторяю тебе, что не знаю. Я лишь обратил внимание на какую-то возню вокруг тебя в последние дни. Разведаю что-нибудь поподробнее, сообщу. А пока ожидай провокаций.

— Паша, это серьезно? — Отличное настроение, с каким я еще десять минут назад вышагивал через поселок, улетучилось, словно туман при первых проблесках июльского солнышка.

— Это действительно очень серьезно, — кивнул Шевчук. — Ладно, хватит нам вместе отсвечивать. Еще раз повторяю: как что-то разведаю, сразу же сообщу… — Он сделал шаг в сторону, освобождая мне путь в проходную. — Давай проходи. Анатолий Андреевич только-только звонил насчет тебя. И… Костя, внимательнее.

Я отметился у дежурного и прошел на зону. На крыльце административного корпуса стояли те же два опера, что и четверо суток назад, когда я валял по асфальту толстого прапора Чечева. Оба, похоже, опять не совсем трезвые. Что за черт! Какое-то наваждение. Время повернуло вспять, сейчас из дежурки выскочит Чечев и начнет меня инструктировать: «Руки за спину… Не базарить и не курить… В лучшем случае — в рыло, в худшем случае — пулю…» Я непроизвольно обвел взглядом окрестности. Никаких толстых прапоров.

Ч-черт! И надо же было устроить себе такой головняк! Нет чтобы четверо суток назад спокойно выслушать хама-прапорщика, послушно заложить руки за спину и позволить ретивому дураку отконвоировать себя через поселок. Так надо же было продемонстрировать свой строптивый характер! И теперь напротив столь долгожданного и уже полностью подготовленного соскока из зоны можно смело поставить большой знак вопроса. Большой и жирный. О, ч-черт!!!

Правда, оставалась еще слабая надежда на то, что все рассказанное мне сейчас — это не более чем туфта, кислый плод непомерной фантазии Шевчука. Как бы хотелось, чтобы это было именно так! Но… Я давно отвык жить сладенькими иллюзиями и во всех жизненных ситуациях принимал за исходный самый мерзкий вариант развития событий. Сейчас этот вариант выглядел так: меня в ближайшее время подставят, чтобы добавить мне сроку и перевести в другую зону. На другой, более строгий режим. И все придется начинать сначала.

Я шел к бараку и матерился сквозь зубы.

Распроклятье! И надо же было так глупо высунуться дураку! Неужели действительно все начинать сначала? Да ведь так мои пятеро «клиентов» в конце концов сдохнут своей собственной смертью! Без моего участия. Не хочу я этого! Не хочу!!! О, распроклятье!!!

Глава 9. Поправка к плану

Но никто меня не трогал целых полтора месяца — до начала июня. Вскрылась ото льда и разлилась Ижма. По большой воде пригнали новый этап. На промзоне три бригады начали составлять первые сплавные плоты.

Погода, начиная с середины мая, стояла солнечная и теплая, и это меня здорово радовало — глядишь, вода в реке к июлю прогреется на один-два градуса сильнее обычного. Дай Бог, чтобы было именно так.

Чечева я встречал почти ежедневно. Он дежурил на КПП, через который я проходил по несколько раз в неделю, направляясь в гости к Кристине и Анжелике. Толстяк общался со мной подчеркнуто корректно и официально. Ни единого замечания, ни единого лишнего слова. Он даже ни разу не попытался меня обшмонать. И лишь заплывшие жиром поросячьи глазки Чечева, когда мне удавалось перехватить его взгляд, говорили о многом. Нет, он ничего не забыл. Он все помнит и лишь ждет подходящего момента, чтобы припомнить мне то, как я опозорил его перед сослуживцами. И он уверен, что такой момент рано или поздно настанет.

А я был уверен в обратном. Хрен я предоставлю этому прапору хоть ничтожнейшую возможность. Предупрежден — значит, вооружен. А я — спасибо огромное, Паша Шевчук! — теперь держал уши торчком. И никому из цириков не давал ни малейшего повода даже к тому, чтобы сделать мне замечание. Ходил разве что не на цырлах. И терпеливо ждал провокации, попутно продолжая нянчиться с Кристиной.

Заботами кума мне был выдан пропуск расконвоированного, по которому я имел право на свободный выход из зоны, начиная с восьми утра и до десяти вечера. Так что все погожие майские дни я сейчас проводил, гуляя с Крис по берегу Ижмы или на опушке еще не просохшего после зимы соснового бора.

Буквально за пару недель моими и Анжеликиными стараниями девочка приобрела вид совершенно нормального человека. Она уже больше не походила на обтянутый бледной кожей скелет.

Взгляд приобрел осмысленное выражение, а походка больше не напоминала старушечью. Даже засыпала Кристина теперь без снотворного. Вот только сны ей снились исключительно наркоманские, и каждое утро она жаловалась, что опять всю ночь покупала чеки с порошком у барыги, потом готовила в ложке над зажигалкой раствор, баяном вытягивала его через ватку, ставилась в капилляр и…

— Не торкало, — чуть не плакала девочка. — Никакого прихода. Кость, у тебя же есть барбитула?

Об этом она спрашивала меня по несколько раз на дню, и каждый раз я ей отвечал, что вернул все лекарства в аптеку больницы, а раздобыть барбитулатов или чего-то другого нигде не могу.

— Да чего ты мне паришь! — психовала Кристина. — Я что, не знаю, что у вас в зоне сплошные барыги. У них же и герыч, и эфедрон… Да чего только нету! Слушай, ну возьми мне один-единственный чек. Только один. И все, больше ни разу тебя не достану. Во, зуб даю, не достану… Ну, Костя! На один только маленький разик! Я тебе денег сейчас принесу. Хорошо? Да слушай же ты! Ну, пожалуйста!!!

И вот под таким прессингом я находился целыми днями, которые проводил рядом с Кристиной. Слезы, крики, истерики, посулы и угрозы… Несколько раз эта ведьмочка даже пыталась наброситься на меня с кулаками. А я вместо того, чтобы послать ее на хрен, — ведь не обязан же я состоять при ней этаким мальчиком (вернее, дяденькой) для битья и срыва эмоций — тешил себя мыслями о том, что общение с наркоманкой может только пойти на пользу, так как хорошо укрепляет нервы…

— Костя-а-а!!! Бы-лядь, да не будь ты говном! Поставь мне барбитулы хотя бы! Колес хоть децл добудь!

…тренирует выдержку и силу воли. И радует меня осознанием того, что я делаю доброе дело, и это мне воздастся сторицей, еще, надеюсь, на этом свете. Например, когда уйду в бега из Ижмы и мне остро потребуется покровительство Фортуны.

Иногда мне удавалось на какое-то время отделаться от Кристины и уединиться с ее мамашей. Ненадолго — как правило, не более чем на час. Но этот час Анжелика использовала по полной программе, не теряла ни единой драгоценной секунды, и в такие дни я возвращался на зону опустошенный и весьма довольный жизнью. А Блондин, сгорая от черной зависти, громко орал: «Ну почему же я не лепила?!» — и грозился пойти в барак к пидарасам, извлечь там из штанов свой внушительный «инструмент» и устроить кое-кому веселую жизнь. Впрочем, и на самом деле, к Блондину и к Косте Арабу (да и к другим пацанам и мужикам) довольно часто приходили из пидерного барака молоденькие Маньки, чтобы отсосать или подставить клиенту жопу. За пачку «Примы», за горсть чая, за буханку черняшки, за просто так… Пидеры котировались на зоне задешево. Или не стоили вообще ничего.

Из-за моих частых походов в поселок нам с Блондином пришлось сократить количество экскурсий на биржу. Там мы теперь появлялись не каждый день, а по два-три раза в неделю. Но ничего страшного. В промзоне мы уже достаточно примелькались. Никто на нас не обращал никакого внимания. Для соскока все было готово, если не считать трубок для дыхания и скоб, изготовить которые было делом одного часа. Да еще мы пока не получили подтверждения с воли, что наш проводник уже сидит в своей охотничьей избушке и дожидается нас.

Однажды в начале июня, отделавшись от Кристины и Анжелики еще днем, я решил не спешить на зону — до десяти вечера оставалось больше семи часов — и, купив в ларьке пару бутылок пива, устроился на берегу реки. Еще полноводной, несущей течением в Баренцево море разнообразный смытый с берегов мусор. Еще холодной настолько, что соваться в нее было бы равносильно самоубийству. До разрыва сердца в такой воде достаточно пробыть лишь несколько минут.

«Интересно, — подумалось мне, — наш абориген-проводник уже на месте? Малявы с воли об этом пока еще не было. Но ведь она может и задержаться. — И тут же в голову закралась сумасбродная мысль: — А не отправиться ли сейчас к этой охотничьей избушке, что от поселка всего километрах в двенадцати вверх по течению, и не поглядеть ли, что там сейчас делается? Правда, избушка на другом берегу, но ширина реки примерно полкилометра, так что будет отлично видно живет там сейчас кто или нет».

Я прикинул, какое время у меня займет подобное путешествие: «Та-а-ак… В одну сторону километров двенадцать. Туда и обратно можно легко дойти за пять — максимум, шесть — часов. Времени более чем достаточно».

На меня нашло какое-то наваждение, и я действительно поднялся с большого бревна, на котором сидел, и поперся в тайгу, чтобы обойти свою зону, которая оказывалась у меня на пути, и снова выйти к реке километров через восемь в том месте, где она делает излучину и берег уже незаметен с наблюдательных вышек. И прошел уже, наверное, четверть пути, когда наконец опомнился: «И что же я делаю, идиот? Хочу спалить к дьяволу все, что надыбали мы и братва с воли по предстоящему побегу? Что будет, если меня напротив этой избушки или даже по дороге туда засветит кто-то из местных, и бодяга об этом дойдет до ушей мусоров? Что я смогу ответить на их вопрос: „А за каким таким хреном ты, Разин, поперся в такую даль? Погулять?" Хм, погулять… Менты не дураки. Им только дай небольшую наколку, а все остальное они срастят будьте нате. А я спалю такое серьезное дело из-за какого-то дешевого любопытства. И не будет мне, дураку, за это прощения.

Я зло выругался и решительно пошагал назад. А оказавшись через час в поселке, направился прямо к ларьку — решил прикупить еще пива. Все равно возвращаться на зону совсем не хотелось.

Вот там-то, возле ларька, ко мне и подкатил совершенно незнакомый типчик с налысо обритой башкой и мощным выхлопом перегара из щербатого рта.

— Отойдем-ка, Коста, на парочку слов, — просипел он и, взяв меня, удивленного, за локоть, отвел в сторону подальше от людного пятачка напротив ларьков. — Короче, братан, привет передай на зону Арабу от Юры-Володи. Да скажи, что комяк уже на рыбалке. Только вот не клюет, и он все больше дома сидит. Так и передай, брат. Все запомнил?

— Склерозом, слава Господу, не страдаю, — хмыкнул я. — Все запомнил. Все передам. — И придержал собравшегося было уже отвалить от меня мужика. — Погоди. Обзовись, кто таков.

— Все равно Араб не знает меня, — улыбнулся лысый и спокойно отцепил мою руку от лацкана пиджака. — Клифт не мни. Он у меня один. — И мужик не спеша порулил к ларькам. А я еще долго стоял и смотрел, как он горстями выгребает из кармана мелочь, тщательно пересчитывает ее и покупает две бутылки бодяжной бормотухи.

Итак, вот она и малява насчет проводника-аборигена, который прибыл на место — «комяк уже на рыбалке», и «сидит дома» — ждет нас. Остается надеяться, что все, что сейчас передал мне лысый алкаш, — не туфта. Хотя кто знает о предстоящем побеге? На зоне — только я, Араб и Блондин. На воле — несколько проверенных человек. И один из этих «проверенных» — может быть, тот же комяк — давно уже наблюдал за тем, как я последнее время свободно разгуливаю по поселку, и в результате решил не заморачиваться с обычной малявой, которую еще надо переправлять на зону, а подписал скинуть мне информацию одного из местных забулдыг. Тоже верно. А я вот сегодня чуть было не облажался, когда ни с того ни с сего рванул к избушке. Как неразумная малололетка…

Я возвращался на зону в отличнейшем настроении, предвкушая, как сейчас сообщу братве о том, что последний штрих, который надо было нанести на план побега, сделан. Все ништяк. Все теперь зависит только от нас самих… Но мое отличное настроение расколотил вдребезги Паша Шевчук. Он перехватил меня около проходной, кивнул в сторону: «Отойдем, есть разговор» — и одни махом сбросил меня с высот грандиозных мечтаний на бренную землю.

— На следующей неделе пойдешь по этапу в Эконду. Это Якутия. Вернее, рядом.

— Когда конкретно? — напрягся я. — Сколько у меня времени?

— На что? — ухмыльнулся Шевчук. — Если хочешь подбить все долги, то рассчитывай на неделю. Я видел вчера документы. Поднимут тебя вверх по реке до Ухты, там в столыпина [47], а дальше вперед по нашей необъятной мамаше-России…

— 3-зараза! — Я хлопнул Шевчука по плечу. — Спасибо, прапор. Ты уверен, что не меньше недели?

— Да. Дней семь у тебя пока есть. Коста, это тебе отрыгается Чечев.

— Убью пидараса! — прошипел я.

— Не один ты об этом мечтаешь. — Шевчук достал из кармана потрепанную пачку «Беломора», выковырнул из нее мятую папиросу. — Собрался валить отсюда в тайгу?

Я аж вздрогнул от такого прямого вопроса. У меня что, про тайгу написано на физиономии? Впрочем, наверное, написано. Плохой я актер.

— Валить?! Себе на погибель? — постарался разыграть удивление я. — Из ума я пока что не выжил и свои силы соразмеряю. Лбом обуха не перешибешь, и по тайге я не пройду и пяти километров. Тем более что кое-кто, кажется, очень рассчитывает на то, что я попробую соскочить. А вот хрен им! Удовольствия подстрелить себя никому не доставлю. И отправлюсь по этапу в Якутию, погляжу, что там за Эконда такая. — Уж не знаю, достаточно ли искренне прозвучали мои слова и сумел ли я убедить Шевчука в том, что действительно мыслю именно так. И ни о каких бегах не может быть и речи… — Спасибо, Паша, за информацию.

Он смущенно хмыкнул, пробормотал:

— Это тебе спасибо. Все ж с того света когда-то вытащил меня, непутевого… Будем считать, что этого разговора между нами не было. — И пошагал в дежурку.

А я, отупевший, пришибленный полученной информацией, стоял и провожал его мутным взором. И отчетливо сознавал, что вот наконец моя уютная жизнь в Ижме и дала серьезную трещину. А все мои радужные планы на будущее сейчас рассыпаются, словно карточный домик. Самое что обидное — всего за какие-то пять недель до побега. И исправить что-то здесь уже…

Почему невозможно? Опускать руки и отчаиваться я разучился еще четыре года назад. И давно усвоил, что из любой самой наидерьмовейшей жизненной ситуации всегда есть какая-нибудь лазейка. Надо лишь ее отыскать.

Надо лишь внести коррективы в планы соскока.

Решение валить из зоны не в середине июля, а уже через несколько дней, было принято тем же вечером на толковище, в котором кроме меня, Кости Араба и Блондина принимали участие еще несколько человек: Косолапый — слесарь, обязавшийся изготовить трубки и скобы; Абас — бугор сплавщиков, который должен был оборудовать нам для соскока плот и проследить, чтобы слухи об этом не успели доползти от какой-нибудь суки до оперов; двое быков — им поручили устроить на промзоне бузу и отвлечь внимание караульных на вышках. Мы полностью посвятили всех собравшихся этим вечером у нас в «спальне» в свои планы. Еще раз перебрали все нюансы соскока, опираясь на этот раз на мнение мужиков, более близких к плотам, нежели мы. И с удовольствием выслушали их заключение о том, что уйти из зоны тем способом, что сейчас предложен им на экспертизу, вполне реально.

— А за воду холодную ты не менжуй, — уже после того, как мы расставили все точки над «i» и распределили обязанности, бубнил мне на ухо Абас, основательно захмелевший от спирта, который я проставил братве. — И лед в этом году раньше прошел, и погода уже три недели, слава Аллаху, как по заказу. Мужики у меня вон всю смену по колено в воде копошатся, и никто еще не охромел, не простудился.

— Так то по колено…

— А вы целиком. Дык ничо! Уж часок как-нибудь и перекантуетесь, пока не отплывете подале. Ничо, Коста, перекантуетесь! Отвечаю!

Потом все дружно обсуждали вопрос, а почему бы мне, идиоту, не уйти в бега по-простому в тот момент, когда хожу навещать племянницу кума. И так и не смогли прийти к соглашению: а должен ли я отвечать за данное мусору слово, что не попытаюсь свалить, когда по его ходатайству выхожу на расконвойку?

— Все одно, Блондину надо соскакивать под плотом, — поставил точку в обсуждении этой темы Костя Араб. — Так разве не в падлу это, что Костоправ посуху пойдет, как по проспекту, а братан его, значит, в холодной воде, через трубку дышавши. Да и словом своим, кому бы оно дадено не было, Коста распоряжается сам. И не вам обсуждать это слово. Так что замяли на этом базар. Расходимся потихоньку. Косолапый, завтра… — Смотрящий уткнул палец в грудь слесарю, и тот его понял.

— Завтра к обеду и трубки, и скобы будут готовы. Заныкаю все у себя в каптере, — доложил он. — Коста пусть подрулит, проверит. И ты тоже, Абас. Поглядишь, что да как.

Бугор сплавщиков покивал лысой яйцеобразной башкой и уже в свою очередь повторил свое задание:

— Послезавтра сам закреплю все на плоту. Уже перед самой отправкой. И подпишу мужиков, чтобы прикрыли Косту с Блондином. В тот момент, как пацаны хипеж поднимут…

— Часов в одиннадцать — в двенадцать, — подхватил от бугра эстафету один из быков. — Завтра перетру кое с кем из братвы. Хипеж будет конкретный. Мусорам будет ни до чего.

— Вот и отличненько, — устало вздохнул Костя Араб. — Вижу, усвоили все. Накладок не будет… Ну, ладно. Еще по одной и разбежались по людям. Блондин, разливай…

А уже утром я получил конкретное доказательство тому, что все, о чем мне рассказал Паша Шевчук, совсем не туфта. В тот момент, когда я сунулся на КПП, чтобы выйти из зоны и в последний раз навестить Кристину и Анжелику, меня перехватил опер из абвера и забрал пропуск.

— А чего? — удивленно уставился я на него, хотя удивляться подобному уже не следовало.

— А ничего! — нахамил мне опер. — Достаточно, нагулялся. Прикрыта лавочка.

— Ни с того ни с сего? — продолжал я разыгрывать из себя несведущего лоха.

— Ничего не знаю. Приказ начальника. Давай двигай обратно, нечего здесь торчать.

Я пожал плечами, развернулся и, больше ни слова не говоря, отправился прямиком к куму. Задать пару вопросов (А в чем, в общем-то, дело? А чем я, хороший такой, провинился, что меня вдруг лишили лафы-расконвойки?) — естественная реакция простачка, которому ничего неизвестно. А именно за такого, как я надеялся, держит меня администрация. И не надо давать ей поводов усомниться в этом хоть на секунду.

С кумом я пересекся в тот момент, когда он выходил из своего кабинета.

— А, здорово, — поприветствовал он меня, но к себе не пригласил и, махнув рукой, чтобы я следовал за ним, не спеша двинул по коридору, — а значит, разговор состоится на ходу, и времени на аудиенцию мне будет выделено немного. «Тем лучше», — подумал я. И, не откладывая дел в долгий ящик, пожаловался:

— Проблемы на КПП.

— Я в курсе. Придется тебе пару дней передохнуть. Потом все улажу.

— А что случилось? Чего-нибудь из-за меня? — внимательно вглядывался в точеный профиль шагавшего рядом кума, но ни тени эмоций у него на лице не заметил. Хотя кому-кому, как не ему знать о моем предстоящем переводе в Эконду.

— Да нет, Константин. Здесь свое, внутреннее. Я ж говорю, через несколько дней все утрясется, пропуск вернем. У тебя все?

Я улыбнулся. Пожалуй, действительно все. Надеюсь, никогда больше не свидимся. Очень надеюсь! Никогда в жизни!

— Пока все. Разве что передавайте приветы. И сестре, и племяннице.

— Обязательно. Ну, давай. — И кум поспешил к КПП.

А я поплелся к своему бараку. И ощущал огромное облегчение от того, что взял вот и сам собой снялся вопрос, мучавший меня все сегодняшнее утро: «А почему бы, на самом деле не наплевать на слово, данное куму, и не свалить, когда уйду из зоны якобы навестить Кристину? И не мерзнуть в холодной воде? И не дышать через трубку? И не рисковать схлопотать с вышки пулю от чересчур бдительного солдатика, мечтающего о десятисуточном отпуске? Я ушел бы по суше и дождался бы Блондина в охотничьем домике. И никто из братвы не сказал бы мне ни единого слова за то, что не составил компанию братану. Зачем рисковать вдвоем, когда все можно сделать без лишнего геморроя? Да и поднырнуть под плот незаметно для караульных одному куда проще, нежели двоим. А зеки, какие бы правильные они ни были, очень не любят усложнять себе жизнь, если можно обойтись без этого».

Впрочем все эти рассуждения после того, как меня лишили выхода с зоны, не стоили выеденного яйца, являлись пустой ботвой и не стоило забивать себе ими голову. Впереди были дела куда поважнее. И первое — прихватить с собой Блондина и прогуляться с ним до промзоны. Потоптаться там, посветиться под караульными вышками. И конечно, проверить, как выполнил наш заказ Косолапый. И проведать Абаса. А потом возвращаться к себе и готовиться в дальний путь.

Возможно, что в очень дальний…

В каптере слесарки нас уже дожидались железные скобы и две длинных полихлорвиниловых трубки.

— С этим проще, чем с алюминием, — объяснил мне Косолапый. — И достал я их без проблем, и разрезал обычным ножом так, что никто не заметил. Да и Абасу работать с ними на берегу куда проще.

Я покрутил в руках трубку. Один ее конец был заботливо растянут по-горячему клином и представлял собой нечто вроде загубника. Так что можно не волноваться, что вода будет попадать в рот. Да, действительно, удобнее алюминия.

— Ништяк, — одобрил работу я. — Абасу уже показал?

— Да. — Косолапый позвенел несколькими стальными крепежами, которыми, насколько я понял, должны были присобачить трубки к плоту. — Ему понравилось. Сказал, что справится со всем без проблем.

— Хорошо. — Я был доволен. Все шло пока гладко. — Спасибо тебе, Косолапый. Зачтется все, брат. Давай-ка на всякий пожарный… — Я крепко обнял мужика и похлопал его по спине. — Вдруг уж сегодня не свидимся. А завтра будет не до прощаний.

— На воле, даст Бог, пересечемся. — Блондин оттеснил меня могучим плечом и долго тряс Косолапому руку. — Не поминай лихом, если чего. И мужикам всем передай послезавтра, чтобы не поминали… — И, разумно решив, что надолго задерживаться в слесарке нам нет никакого смысла, он повернулся ко мне: — Коста, пошли. Попрощались, все посмотрели и нехрен нам здесь отсвечивать. Да и Абаса надо еще проведать.

Мы болтались в промзоне еще часа два. Долго наблюдали за тем, как мужики возятся со сплавными плотами. Прикидывали — за последний месяц, наверное, уже в десятый раз, — сколько проходит времени с того момента, как за связку плотов зачаливают буксировочный трос, и до того, как чадящий дизелем работяга-теплоходик скроется вместе со своим грузом за излучиной реки. Потом перекинулись несколькими фразами с Абасом. И никуда не торопясь, направились в свой барак.

Почему-то мне казалось, что весь вечер у нас должен уйти на сборы, на предстартовые напутствия Кости Араба и на всю ту суету, которая, насколько я помнил по воле, всегда присутствовала рядом со мной перед даже не очень дальней дорогой. Вот только воля уже отошла в далекое прошлое. И вместе с ней в этом прошлом растворились все те противные бытовые мелочи, которые так осложняют жизнь. У нас не было, никаких пожитков, за исключением кое-каких лекарств и фляжки со спиртом, которые утром оставалось лишь распихать по карманам. Что еще? Ах, да — еще парочка крепких «охотников»[48] в ножнах под робами, да шабер, который Блондин хотел про запас засунуть в сапог. И пачка сторублевых купюр плюс тысяча долларов — НЗ, взятый на всякий случай, тщательно запаянный в целлофан и зашитый в подкладку моего клифта. Вот и все наше имущество. Остальное должно было дожидаться нас в охотничьем домике вместе с аборигеном-проводником.

Все предстартовые напутствия Кости Араба я выучил наизусть еще месяц назад. И они уместились в несколько лаконичных фраз: к кому обращаться в Кослане, если вдруг что-то случится с проводником; куда и как отходить по запасным направлениям, если вдруг и с Косланом выйдет облом; несколько адресов; пара паролей… Вот, пожалуй, и все. Ничего с такой оказией, как мы,

смотрящий передавать на волю не стал. Ему для этого доставало маляв, которые уходили из зоны более надежными путями.

А вся суета, которая обычно сопровождает сборы в дорогу, свелась к тому, что Блондин немного понапрягал меня составить ему компанию и выпить на посошок.

— А завтра с похмелья отправляться в бега? Сидеть под водой и дышать через трубочку? Нет, — решительно отрезал я. — Ни ты, ни я не выпьем сейчас ни глотка.

— Да ладно…

— Ты разве не понял? — повысил я голос.

— Не понял, Блондин? — продублировал меня Костя Араб. — Спиртное, пока не дойдете до места, только в лечебных целях. А прописывать его и тебе, и комяку будет Коста. Он врач. И он старший. Усвоил?

Блондин молча вздохнул.

— Усвоил?!!

— Да.

— Вот и отлично. Доставай шахматы.

И они весь вечер, как ни в чем не бывало, просидели за шахматами. А я валялся на шконке с книжкой в руках, пытался усвоить хоть что-нибудь из прочитанного, но не мог удержать в голове ни строчки. В предвкушении завтрашнего побега меня, к моему удивлению, начал бить легкий мандраж. Я прямо-таки ощущал адреналин, который пропитал мою кровь. Поражался: давненько со мной подобного не бывало. Боялся, что не смогу заснуть. И завидовал спокойному, словно Будда, Блондину.

— Сдавайся. Чего тянуть, — довольно хихикал он и чесал голое мускулистое брюхо. — Чего-то нынче ты в расслабоне, братан.

— Зато ты слишком сосредоточен, — недовольно бурчал в ответ Костя Араб. Он опрокидывал на доску своего короля, и «гроссмейстеры» начинали расставлять фигуры по новой. — Нет, сейчас я тебя обязательно сделаю.

Но состязаться с Блондином в тот вечер было бессмысленно. Он был в ударе. Он обыграл бы хоть Крамника, хоть Ананда. И к тому моменту, когда я наконец заснул, смотрящий сливал ему с сухим счетом. То ли 0:5, то ли 0:6. Точно не помню.

Глава 10. Присядем перед дальней дорожкой…

Растолкать наутро Блондина оказалось непросто. Но я решительно выдернул его из постели.

— Десятый час. У Абаса скоро все будет готово. Забыл, что сегодня за день?

— Вот ведь бля-а-а, — заныл Блондин, по-детски протирая кулачками-куваддочками заспанные глаза. — Красный день календаря. Всем ментам по сухарям. Всей братве по пряникам.

Я вручил ему здоровенный кус топленого жира, завернутый в вощеную бумагу. — На, держи пряник. Намазывайся. По-быстрому. — Времени децл. — И, стянув с себя все белье, начал тщательно втирать в кожу неприятную на ощупь холодную массу. Вот уж раньше никогда не подумал бы, что это занятие может вызывать столь поганые ощущения. Хотя кое-кто из тех, что до сих пор живет в ярангах и чумах, так не считает. Им это все по-приколу. Им тюленье сало заменяет и косметику, и шампунь…

Со своим «туалетом» мы справились минут за пятнадцать. Жира хватило с избытком, и стоило нам надеть на себя трусы и футболки, как он тут же обильно проступил через них наружу. Выглядели мы в этот момент, как… Ладно, не будем об этом.

— Ну, вы и чмошники. — Смотрящий был точно такого же мнения, что и я. И не постеснялся высказать это мнение вслух. Он лежал на своей кровати с хромированными спинками и откровенно прикалывался, взирая на нас. — Наденьте трико, а то ведь сало через робу проступит. Мусора сразу смекнут, куда собрались… Нет, ну и шмонить же завтра будет от вас!

Потом он поднялся и принялся нарезать бутерброды, запаривать чифир. Что-то на моей памяти Араб в первый раз решил подписаться в бытовые заботы. Обычно все это было возложено на меня и Блондина. Впрочем, сегодня нам было совсем не до готовки. У нас «красный день календаря».

— К столу не приближайтесь. Все здесь загадите. — Когда мы влезли в робы и сапоги, Араб уже высыпал в кружку заварку, нарезал колбасу и чернуху. — Руки хоть тряпкой протрите. И похавайте плотно. С набитым брюхом в холодной воде, я так понимаю, всяко попроще. Да, Коста?

— Да, — буркнул я, набивая рот хлебом. И не к месту подумал о том, что если таким вот набитым брюхом кто-то из нас словит пулю, то перитонит обеспечен. Но поесть все-таки надо. Обязательно выпить чифиру. И сразу же после этого на бодряках отправляться на акцию. И глядишь, удастся продержаться под водой необходимое время.

Когда мы закончили с завтраком, на часах было уже пятнадцать минут одиннадцатого. А первый за день буксир подходил к зоне и утаскивал лес вверх по реке обычно в промежутке между одиннадцатью и полуднем. Мы вполне успевали, но на раскачку и долгие проводы времени уже не оставалось. Я быстро рассортировал по карманам свою скромную аптечку, нацепил под клифт ножны с «охотником». Блондин запихал в сапог шабер, подошел к двери и замер возле, поджидая меня.

— Все, мы пошли, — произнес я.

— Погоди… Присядем, братва, — вздохнул Араб и ткнулся задом в роскошный, вырезанный в столярке вручную стул. — Перед дальней дорогой, говорят, полагается. Обниматься я на прощание с вами не буду. Уж извините, но больно вы сальные. А вот слово промолвлю… Хорошо с вами было, братва. А вот только без вас будет лучше. — Он перехватил мой удивленный взгляд и расплылся в улыбке. — А ты не гляди, ты дослушай. Дослу-у-ушай… Так вот, без вас будет лучше, когда узнаю, что добрались нормально. Что приняли вас хорошо. Что ксивы вам выправили. Что все у вас, короче, срослось. Потому как не место вам в этой клетушке. — Смотрящий картинно обвел рукой «спальню». — Не место вам здесь вообще. Дела вас ждут на материке. Особливо тебя, Костоправ. Езжай в Петербург, да давай мочи там своих пятерых. Всех по списку. И не спеши только, не горячись, делай все так, чтобы понять они, пидарасы, успели, кто к ним пришел да с какими предъявами. Все чтобы осознали. Мне потом отпишешь про это. А я уж, старик, здесь буду чалиться да малявы ждать от тебя… Ты же, Блондин, гляди, не зарывайся. Не бухай да не лезь в беспредел. Живи по понятиям. И все будет ништяк. Братва не оставит. — Араб помолчал, пожевал по-стариковски губами и, не придумав, что еще можно сказать, решительно поднялся со стула. — Ну, все. Что хотел, то промолвил. Отправляйтесь с Богом. Удачной дороги. — И он украдкой, словно стесняясь того, что делает, сотворил несколько православных крестов в нашу сторону.

Мы вышли из барака и, тихо-мирно беседуя о какой-то пустой ерунде, неторопливо пошли по направлению к бирже — так, как последнее время прогуливались почти каждое утро. Так, как давно приучили к этому и братву, и охрану. И сегодня мы всем были до фонаря. Никто не обращал на нас никакого внимания. Не было заметно вокруг ни единого цирика, и лишь караульные с вышек провожали нас пустыми скучающими взглядами. Не потому, что мы чем-нибудь возбудили их сонливую бдительность. Просто надо же было им на кого-то смотреть.

— Как настроение? — негромко спросил я Блондина. — Не мандражируешь?

— Не. Все ништяк. Не до мандража сейчас. У меня так всегда. Порой бывает, что поначалу децл колбасит, а как на дело пойдешь или там даже в драку обычную влезешь, так все сразу до фени. Споко-о-ойный…

— Рад за тебя. А меня вот немножко…

— Да ладно тебе, — дружелюбно хлопнул меня по спине Блондин. — Немножко — не страшно. Не помешает… Зырь, Коста, буксир-то…

Мы уже вышли к промзоне, и оттуда с пригорка открывался красивый вид на излучину Ижмы. И на маленький, словно игрушечный, буксирчик с высокой закопченной трубой, который спускался вниз по реке, спеша к уже подготовленным для него плотам… к уже подготовленным для нас плотам. О, черт! Сейчас все начнется! Я отчетливо ощутил, как у меня начали мелко дрожать коленки. И что за позорище! Словно у последнего психа! Почему же я не лечился бромом?

Первым, с кем мы столкнулись в промзоне, был один из пацанов, которые должны организовать нам прикрытие, учинить бузу и отвлечь караульных. Он, не скрываясь, подошел к нам (А чего скрываться? Чего бы нам не постоять, не докурить, не поболтать между собой?), протянул Блондину пачку «Примы» и, оглянувшись — не услышит ли кто? — сообщил:

— Все нормалек. Братву подписал. Вас прикроют. Трубки Абас подготовил. Подойдете к нему, он покажет. Буксир пока сюда доплывет, пока лес подцепит… Короче, времени у вас еще около часа.

— Понятно, — сказал я. — Ты пока погуляй. Когда увидишь, что мы готовы, начинай. Никаких сигналов не жди. Сам сообразишь.

— Соображу, — заверил меня пацан и блеснул в улыбке золотой фиксой. — Удачи.

— Угу, — кивнул я, и мы с Блондином ленивой походкой поплелись к бригаде, которая готовилась зачаливать лес. Все, как обычно. Все, как и в прошлые дни. Сейчас присядем на берегу около лесотаски[49] и, перебрасываясь шуточками с мужиками, будем глазеть на то, как они ловко скачут по бревнам, как за пачку сигарет или чая, а то — если повезет — и за стакан самогона помогают вольняшке-сплавщику устанавливать на последнем плоту палатку. Как что-то у него по купают, что-то выменивают, и эти удачные приобретения тут же бесследно исчезают в складках их арестантской одежды. Возможно, к нам сейчас подойдет кто-то из цириков, сухо поздоровается кивком головы и, встав рядом, начнет безучастно наблюдать за всей суетой на плотах. Он дождется момента, когда буксир уже будет готов к отплытию, а вся бригада перейдет с плотов на берег, и не поленится проверить палатку — не зашхерился ли там кто-то из зеков. Убедится в том, что все нормально… И вот тогда-то и настанет наша очередь. Мужики чуть в стороне поднимут бузу, повытаскивают ножи, похватают дубье, двинут стенка на стенку. Цирик сразу же шуганется подальше от хипежа — не замочили бы ненароком. А уже через десять секунд всю промзону положат на землю. Но мы к этому времени будем уже под водой. Надо успеть.

— Здорово. — К нам подошел Абас, поздоровался с обоими за руку. И совершенно без каких-либо интонаций, так, будто болтал о каком-нибудь пустяке, начал докладывать. — У меня все готово. Глядите внимательно мне прямо за спину. Третий плот от буксира. Подныриваете под него прямо по центру, проплываете под ним. Трубки закреплены друг возле друга у дальнего правого борта рядом со скобами. Не промахнетесь. Удачи.

— Спасибо, Абас. — Я решил, что не будет лишним повторить то, что он мне сообщил. — Третий плот от буксира. Трубки и скобы по дальнему правому борту прямо по центру. Я правильно понял?

— Правильно, Коста. Все так. Пойду я к бригад. Не буду отсвечивать. Еще раз удачи.

— Еще раз спасибо. А удача нам пригодится, братан…

«И правда, — подумалось мне. — Удача нам пригодится. Но ведь она такая ветреная особа! Порой от нее нет покоя, и она не отстает от меня ни на шаг, а порой исчезает куда-то, и сколько ни озирайся, как ни пытайся ее обнаружить где-то поблизости, — пустые старания. Эта стерва в такие моменты сопровождает кого-то другого и ей на меня глубоко наплевать. Интересно, а где ее носит сейчас? Где-то поблизости от меня? Или вообще черт знает где? А может, она жмется поближе к моему сегодняшнему соратнику?»

— Слышь, у тебя как насчет госпожи Удачи? — я присел прямо на обильно покрытую корой и щепой землю рядом с устроившимся на огрызке доски Блондином.

— Чего? — не понял он. — Какая удача?.. Хрен мне фартило когда. Облом на обломе, попадалово на попадалове.

— Но должно же когда-то и подфартить.

— Может, и правда, должно. Хорошо бы, сегодня.

«Действительно, хорошо бы сегодня», — размечтался я и, наверное, сглазил, ибо почти с этого самого момента все и пошло наперекосяк…

Буксир ловко пришвартовался к плотам, мужики тут же приняли с него конец и помогли спрыгнуть с низкого борта вольняшке-сплавщику — малорослому типчику, наряженному, несмотря на жару, в телогрейку и болотные сапоги, длинные голенища которых были тщательно загнуты ниже колена. Типчик пожевал потухшую «беломорину», поздоровался с кем-то из зеков за руку, поприветствовал кого-то на берегу, прихватил свои пожитки — рюкзак и скатку из одеяла — и, колеся кривыми кавалерийскими ножками, поковылял на последний плот, где ему был приготовлен настил из горбыля.

Сейчас где-нибудь рядом должен был объявиться кто-то из цириков. Чтобы постоять на берегу, без какого-либо интереса понаблюдать за сплавной бригадой и, дождавшись, когда буксир отплывет со своим грузом вверх по реке, отправиться восвояси, так и не произнеся ни единого слова.

Я оглянулся… и тут же мысленно выругался: «3-зараза! Проклятье! Что за непруха?! Они же всегда ходили сюда в одиночку. Или Савцилло, или Тропинин, или Борщевский, или Луцук. Все, как один, раздолбай, которым на все начихать. У которых давно „замылился глаз" на все нарушения. Которые сразу же поспешат слиться отсюда подальше, если между мужиками что-то начнется.

И вот ведь сегодня… Но почему же именно сегодня?! Да еще в такой горючей смеси!»

Их было двое. Один — многоопытный старший прапор Кротов, которому, насколько я знал, до пенсии оставалось чуть меньше года. Второй — совсем зеленый юнец, стажер, появившийся в зоне примерно месяц назад. За это время я встречал его всего несколько раз — всегда на КПП, когда выходил в поселок на расконвойку. И вот ведь приперся, сопляк, еще совершенно не нюхавший здешних порядков, а потому — я в этом даже не сомневался — наивно мечтающий о ратных подвигах, в промзону именно в тот момент, на который мы запланировали соскок. И от него следует ждать каких угодно непредвиденных головняков. Как подобного, в общем-то, следует ждать от всякого дилетанта.

Кротова я раньше тоже ни разу не наблюдал в промзоне. Обычно он либо дежурил на КПП, либо занимался в адмкорпусе всевозможной канцелярщиной. И надо же было случиться такому, что принесла поближе к нам сегодня нелегкая сполна вкусившего службы на зоне старого тертого волка. Который давным-давно изучил все зековские уловки, и неизвестно еще, поведется ли на бузу, которую устроят уже через полчаса мужики. А если не поверит в то, что она на самом деле реальна? А если не киксанет и не поспешит поскорее смыться отсюда, а только наоборот усилит бдительность?

«Впрочем, навряд ли, — попытался я успокоить себя. — Ему до пенсии меньше года. Так зачем на старости лет проявлять героизм? Кротов должен сразу свалить из промзоны, как только унюхает, что запахло паленым. И прихватить с собой стажера. А мы в это время спокойненько занырнем под плот».

Мне очень — очень! — хотелось верить, что все произойдет именно так. Но я не верил этому ни на грош. Шестое чувство уже кричало мне во всю глотку о том, что мы сегодня спалимся. Что надо все отменить. Отложить хотя бы на завтра.

«Всего лишь отложим, — гудели на форсаже мои мозговые извилины. — Достаточно сейчас только шепнуть пацанам, что акция прикрытия переносится. Потом Косолапый изготовит нам новые трубки и скобы. Абас завтра утром опять закрепит их на плоту. Ничего смертельного нету в том, что проживем здесь еще один день. Вот только…»

Какой же длинный за нами обычно тянется шлейф из этих мелких и мерзких «вот только»! Как тормозят они наше движение! Как отравляют нам жизнь!

«…Вот только у нас уже не осталось топленого жира, чтобы опять втереть его в кожу. Его мы израсходовали весь до последнего грамма и завтра в холодной воде загнемся от гипотермии. Это — во-первых. А во-вторых, в наши планы побега на данный момент посвящены слишком многие, и не будет ничего удивительного, если назавтра окажется, что какая-нибудь из сук успела шепнуть об этом на ухо одному из оперов. И наконец, в-третьих. Наверное, самое важное.

А что скажет братва, если мы сейчас упадем на измены, сдадим назад? Над нами будут смеяться! Конечно, не в открытую — на это никто не осмелится. Но каждый подумает: «Вот так герои! Вот так авторитеты!» Да я не смогу никому смотреть в глаза после этого! Я сам перестану себя уважать за то, что взял вот сейчас и отступил впервые за последние четыре года! Кстати, насчет «отступил» — это в-четвертых. Отступать я действительно давно разучился. Всегда и везде если и не пру на пролом, то все равно довожу задуманное до логического конца. А сейчас ко всему прочему мы с Блондином на кураже, мы уже настроились на соскок. На борьбу. На войну, если потребуется. Даже на смерть… Нет, мы должны это сделать. Суметь уйти с зоны именно сейчас. Второй попытки не будет».

— Что будем делать? — вполголоса поинтересовался Блондин. Так, чтобы не расслышали Кротов и мальчишка-стажер, стоявшие шагах в двадцати от нас. По-видимому, моего соратника по побегу сейчас донимали те же сомнения, что и меня.

— Что делать? — как ни в чем не бывало, прошептал я. — Да то, что и собирались. Конечно, возникли проблемы. Но как же без них?

— Да-а, без них никуда. Эт… твою мать! Принесли черти на наши головушки двух пидарасов! А ты говорил про удачу. Шляется где-то эта удача. Чтоб от меня держаться подальше. Это же у нее как понятие — чтобы с рождения я ее даже рядом не видел.

Я улыбнулся. И подумал: «Интересно, а ведь совсем недавно у меня в голове блудили почти те же самые мысли: про неверную ветреную особу, которая, напрочь забыв про меня, трется в этот момент об кого-то другого». А еще я отметил, что, как это ни странно, но именно в тот момент, когда из-за Кротова и стажера создалась внештатная ситуация и мне пришлось принимать непростое решение, адреналин, до этого насыщавший мою кровь до предела, куда-то исчез. Дрожь в ногах прекратилась. И вместо предстартового мандража наступило полнейшее спокойствие. Более того, отрешенность, состояние сродни состоянию японского камикадзе, уже отправившегося на «нуле»[50] в свой последний полет. Камикадзе, уже оставившего на взлетной полосе шасси. Камикадзе, уже считающего минуты, которые ему отмерены от оставшейся жизни. Камикадзе…

— Блондин, знаешь, кто мы с тобой? Камикадзе,

— Че-его? Ками… — вздрогнул мой спутник. — Как ты сказал? Какадзе? Кто такой? Из грузеров что ли?

Я рассмеялся. И ничего не ответил, прикидывая, что нам до нашего взлета, когда мы оставим этот вытоптанный сотнями кирзовых сапог берег, ждать не больше пяти минут. Мужики уже зачалили буксировочный трос и сошли с плотов на твердую землю. Около пилорамы начала собираться братва, и там я заметил двоих пацанов, которые занимались нашим прикрытием и уже были готовы в любой момент отдать команду к началу бузы.

Я бросил осторожный взгляд на двоих цириков. Ни Кротов, ни стажер даже и не подумали проверить палатку, установленную на последнем плоту. Они продолжали стоять шагах в двадцати от нас и о чем-то негромко переговаривались.

— Ишь, Какадзе… — пробурчал себе под нос Блондин. — Какадзе… Готовься, Коста, нырять.

Буксир жизнерадостно перднул мотором, выпустил из трубы черный клуб солярочного перегара и начал осторожно выруливать носом к середине реки. Вот сейчас трос натянется. Вот сейчас плоты придут в движение и отодвинутся от берега. Вот сейчас…

— Сейча-а-ас… — пробормотал я и подогнул под себя ногу, чтобы сразу вскочить и с места набрать нужную скорость. — Сейча-а-с…

«…или, — продолжил я про себя, — стану коченеющим трупом, которому на все наплевать, или все же уйду на свободу. Или-или… Или сдохну, или свалю, но с зоной у меня на этот момент все отношения прекращены. Прощайте, цирики. Не увидимся больше. Прощайте, мать вашу так!»

А у меня за спиной уже набирали силу гвалт и громкая ругань. И даже не надо было оглядываться, чтобы понять, что мужики сейчас расхватывают дубье. Это был сигнал к старту нашего соскока на волю.

Глава 11. Гипотермия

Оказалось, что поведение Кротова и стажера я спланировал совершенно точно. Один, постарше и поумнее, решил, что главное — спокойно дожить до пенсии, и поспешил сделать ноги, когда около пилорамы началась грандиозная драка. Другой, помоложе и поглупее, серьезно вознамерился поиграть в героя. На виду караульных с вышек показывать спину каким-то вонючим зекам ему, щенку, было западло. Поэтому он остался на месте, эффектно отцепил от пояса резиновую дубинку и, стоя к нам вполоборота, принял картинную позу гестаповца из фильмов про вторую мировую войну. Ноги, обутые в блестящие хромовые сапоги, на ширине плеч. Дубинка, зажатая в правой руке, ритмично похлопывает по левой ладони. На скуластом лице нет ни страха, ни вообще каких-либо эмоций. Раскрасавчик! Всего в каких-то десяти метрах от нас. Если мы попробуем сейчас уходить под плоты, он нас тут же заметит. А ведь нам пора. У нас осталось не больше пяти секунд.

Я растерялся. Я не знал, как поступить. И из-за мерзкого молокососа уже было поставил крест на нашем побеге. Но в этот момент совершенно забыл, что рядом со мной Блондин — человек вообще без нервов, в экстремальных ситуациях действующий исключительно по наитию; отморозок, никогда не разбирающийся в средствах достижения цели; тренированный спец, обученный чуть ли ни всем известным человечеству способам умерщвления…

Я даже не успел зафиксировать в сознании, как он это сделал. Но сделал просто великолепно — эффектно и эффективно, словно не в жизни, а в крупнобюджетном американском боевике. Огромная ручища, богато усыпанная веснушками и наколками, дернулась к правому сапогу и через мгновение в ней блеснул новенький шабер, который неделю назад Блондину выточил в мастерских один из местных умельцев. Выточил на заказ. Не на глазок, а по тщательно вычерченному эскизу. Именно такой шабер, о каком и мечтал Блондин, чтобы взять его с собой в тайгу, — острый, как мушкетерская шпага; тяжелый, как железнодорожный костыль; идеально отбалансированный для метания.

Не довелось ему попутешествовать по тайге в Блондиновом сапоге хоть несколько километров. Он был пущен в дело немного раньше. Именно пущен…

Блондин откинул назад свое мощное тело, отвел в сторону руку с шабером и негромко позвал:

— Слышь, мент. Оглянись.

И тут же стажер резко повернулся к нам, выпятил вперед перетянутую новенькой портупеей грудь. Все сделал как по заказу. Подставился так, что об этом можно было только мечтать. И в тот же миг рука Блондина — как праща — сделала широкое круговое движение…

Мне удалось зафиксировать краем глаза, как мелькнул, уходя в полет, шабер. Мне удалось расслышать, как он издал легкий свистящий звук, рассекая воздух. И я отчетливо видел, как точно посередине груди мальчишки-стажера к ремешкам портупеи тут же добавилось еще одно украшение — рукоятка, вырезанная из старого дубового плинтуса и залитая точно посередине свинцом для баланса. Одна только ручка. Клинок же, пробив грудину, полностью погрузился внутрь дурака, решившего поиграть в отчаянного парня. Последний раз в своей жизни.

Я еще успел заметить, как стажер покачнулся, но как он упал, увидеть уже не успел. В этот момент ручища Блондина обрушилась мне на спину и придала мне такое ускорение вперед, что я чуть было не перешел из сидячего положения в позорную стойку раком. Но сумел кое-как устоять на ногах, хотя и сделал несколько неуклюжих шагов к кромке воды.

— Быром ныряй!!! Мент уже мертв! Коста, ныряй!!! — надрывался, орал что есть мочи у меня за спиной Блондин. — Ныряй!!!

В этот момент его голос заглушило громкое уханье тревожной сигнализации. Настолько громкое, что тут же решительно откинуло в сторону все остальные звуки. Пропитало собой все пространство. Унеслось в даль над рекой, чтобы, отразившись от соснового бора на противоположном берегу, вернуться назад. И тут же с этим оглушительным воем решил поспорить треск пулеметной очереди. С вышки открыли огонь над головами. Братву на промзоне клали на землю.

А я в это время, поднимая фонтаны брызг, в несколько гигантских шагов добрался до удалившегося уже от берега плота — третьего от буксира — и, задержав как можно глубже дыхание, нырнул под него. Словно в мгновение ока перешел из одного мира, вопящего сиреной и трещащего пулеметной очередью, в совсем иной, холодный и мрачный. Спокойный и тихий, но угрожающий мне гипотермией и утоплением — если не успею вовремя отыскать спасительные дыхательные трубки.

Стараясь не суетиться и не растрачивать попусту сил, цепляясь одеждой за всевозможные сучки и железки, я все же сумел проплыть под плотом до противоположного его борта и затратил на это, должно быть, считанные секунды. Но они показались мне вечностью! И воздуха мне катастрофически не хватало — еще чуть-чуть, и начну пускать пузыри! Я принялся судорожно шарить рукой по нижней кромке плота. И — о, счастье! — почти сразу нащупал одну из дыхательных трубок. Я стремительно скользнул ладонью по ней, отыскал широкий конец — «загубник» — и жадно приник к нему ртом. Потом с силой выдохнул из себя воздух, постаравшись сделать это как можно резче — так, чтобы выдуть из длинной трубки побольше воды. Понимая, что если это мне не удастся с первой попытки и я не смогу нормально дышать, то останется лишь всплывать на поверхность и сдаваться в плен мусорам.

Не так страшен черт, как его малюют. У меня все получилось. Когда я сделал первый вдох через трубку, то с облегчением обнаружил, что в ней осталась лишь капля воды. Или слюны? А черт ее знает! Главное, что я добрался до своего «первого класса». Я нормально дышу. Я с каждой секундой уплываю все дальше и дальше на волю. Я даже, чтобы меня не снесло течением, крепко держусь правой рукой за скобу — совершенно не помню, когда за нее ухватился. Теперь остается последний вопрос: куда запропастился Блондин? Все ли у этого метателя шаберов в норме?

Не успел я об этом подумать, как рядом со мной зашевелилась огромная туша, начала оттеснять меня от моей скобы, выталкивать из-под плота на поверхность. Блондин, дьявол его побери! Я зацепил его за одежду и, приложив невероятные усилия, подтянул этот шестипудовый кусок протоплазмы, дергающийся и сопротивляющийся, к кромке плота, ткнул в него еще одной дыхательной трубкой — точно как и скобу, я не помнил, как ее обнаружил.

Блондин прижался ко мне спиной и затих. Я лишь ощущал, как ритмично пульсирует его могучее тело, втягивая в себя живительный воздух. И выдувая его обратно. И опять втягивая. И опять выдувая… «Молодец, — подумал я. — Сумел тоже выплюнуть воду из трубки. Сейчас отдышится, закрепится на своих скобах, и мы уже поплывем спокойно. Подальше от зоны. Поближе к нашему проводнику-аборигену». По моим грубым расчетам до его прибрежной избушки пути нам где-то около часа. Надо бы засечь время.

У меня на руке были отличные водозащитные часы, которые я еще три года назад выиграл у одного фраера в рамс. Я поднес левую руку к лицу…

И только тут понял, что все это время нахожусь под водой с зажмуренными глазами. И даже этого не заметил! Я всего-навсего об этом забыл — были заботы и поважнее! И я избавлялся от этих забот на ощупь — на ощупь плыл под плотом, на ощупь отыскивал дыхательные трубки, на ощупь боролся с Блондином. Ну что за дурак!!! Ведь даже и не подумал открыть глаза.

Впрочем, как оказалось, от этого я почти ничего не выиграл бы.

Я открыл глаза. И что дальше? Да ничего! Под плотом было настолько темно, что разглядеть можно было лишь смутные очертания каких-то предметов. Точнее, этими «предметами» являлся Блондин в единственном экземпляре. Еще точнее — его задница, почти уткнувшаяся мне в лицо. И то я сумел определить, что это за часть тела, лишь дотронувшись до нее рукой.

К темноте под плотом добавлялись отсутствие маски или хотя бы очков для бассейна. Да и вода в реке была весьма мутной. Так что ни о каких часах можно и не мечтать. Мудреное дело — в подобных условиях суметь разглядеть на них циферблат. Хоть они и не пропускают воды. Придется положиться на интуицию. Или отсчитывать по секундам: и один, и два, и три, и четыре… Сколько там нужно буксиру, пока он не свернет за излучину так, чтобы не был виден из зоны? По моим наблюдениям — не более получаса… Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь… Полчаса — это значит не торопясь досчитать до тысячи восьмисот. После чего добавить еще немного для верности, округлить до двух тысяч… Сто восемь, сто девять, сто десять… А если после двух тысяч все будет нормально — не окоченеют руки, цепляющиеся за скобы, не начнет попадать в трубку вода, не начну замерзать в ледяной воде, — то можно плыть под плотом и дальше. Зачем раньше времени вылезать наружу?.. Триста тринадцать, триста четырнадцать… На счете «девятьсот сорок восемь» я почувствовал, как от холода на руках начало ломить пальцы. И тут же я с удивлением вспомнил, что за все время, пока нахожусь в воде, это первый раз, когда подумал о том, что замерз. Когда я нырял под плот, мне было совсем не до обжигающего холода Ижмы. Голова в этот момент была забита другими проблемами — не захлебнуться, не дать потонуть Блондину, попробовать разглядеть что-нибудь на часах. А потом, когда все эти головняки остались далеко позади, организм, по-видимому, адаптировался к ледяной воде. Да и кожа к тому же обильно смазана жиром. И сейчас телу не холодно. Вот только руки… Тысяча четыреста восемнадцать, тысяча четыреста девятнадцать… И чего, идиот, тоже не смазал их салом?

Я понял, что больше не выдержу, когда досчитал до тысячи девятисот. Пальцы больше не держали скобу, и их при этом ломило так, будто они угодили в тиски. Ноги сводило судорогой. В пояснице меня переклинило, словно при приступе радикулита. Еще чуть-чуть, и я уже не смогу выбраться из реки на плот.

Из последних сил я как следует ткнул онемевшей рукой Блондина и, надеясь, что он меня понял, сместился чуть в сторону и, стараясь не выпустить край плота, всплыл на поверхность. Через секунду рядом показалась голова моего спутника. С совершенно синим лицом. С трясущимися губами. С обезумевшими глазами. Он попытался мне что-то сказать, но смог выдавить из себя только «Кря-а-а-а…» И, смущенный, не стал делать повторных попыток. Впрочем, я тогда тоже не смог бы произнести даже «Мама».

Я со скрипом чуть-чуть повернул голову вбок, выкатил глаза на сторону, попытался посмотреть назад — вниз по течению — и скорее догадался, чем разглядел, что мы уже ушли за излучину. Значит, можно влезать на плот. Вот только как это сделать? Я кое-как подтянулся повыше и сумел опереться на локти. Но на большее меня уже не хватило. Как ни дергался, как ни напрягал одеревеневшую спину — бесполезняк! Я, удачно сорвавшись из зоны, был обречен на дурацкую смерть от гипотермии, потому что не мог найти в себе сил на то, чтобы перекинуть непослушное тело на спасительный плот. А там такие теплые бревна! Там так ласково греет солнышко! Там можно прилечь и децл поспать…

«…Спать… Как это здорово!.. Спать… Как же слипаются глаза!.. Спать… А почему вместо бревен не лечь прямо в реку?.. Мне ведь уже не холодно… Тысяча девятьсот восемнадцать, тысяча девятьсот девятнадцать… Зачем я считаю?.. Не к чему больше считать… Мы ведь уже на поверхности… Нам ведь больше не холодно… Можно поспать… Тысяча шестьсот сорок восемь… Спать… Прямо в воде… Прямо в реке… И на все наплевать!..»

Мысли у меня в голове, развалив четкий строй, в котором еще так недавно маршировали по мозговым извилинам, теперь сбились в безумную неуправляемую толпу. И тут же на эту толпу опустились клубы густого, будто сметана, непроницаемого ни для голоса, ни для взгляда, тумана. Туман принес с собой одуряющую, словно морфин, безмятежность; выкрутил до «нуля» у меня в организме регулировки и звука и яркости, оставив лишь изредка прерываемую робкими отзвуками моего ленивого пульса вязкую тишину и могильную темноту, скупо расцвеченную почти незаметными искрами и кругами, иногда вырисовывающимися перед глазами.

«…Спать… спать… спать… Еще немного, еще чуть-чуть, и станет так хорошо, так уютно… И навсегда останутся за бортом все невзгоды и беды… Дело за малым — до предела расслабить все свое усталое тело… Забыть про долги и проблемы… Разорвать все те тонкие ниточки-паутинки, которые еще пока тянутся к той, прошлой, жизни… И спать… спать… спать…»

«Не-е-ет!!! — вдруг пробилась через туман яркая ослепляющая вспышка. — Не-е-ет!!! Так нельзя! Ты погибаешь! Ты сдаешься! А ведь ты никогда не сдавался! Костоправ! Костопра-а-ав!!! Очнись, приди в себя, черт побери!!!»

Кажется, я умудрился размежить веки. Кажется, я тряхнул головой, отгоняя от себя сладкое сонное наваждение. Кажется, я до крови прокусил губу… Кажется…

— А ну, милой, дай подмогну, — откуда-то издалека донесся до меня мягкий окающий говорок… Или он мне только мерещился?.. Нет. Не-е-ет, на этот раз голос дошел до меня из реальности! Я догадался — не почувствовал, а именно догадался, потому что чувствовать что-нибудь был не в состоянии, — что меня, зацепив за одежду, кто-то втягивает на плот. Кряхтит. Ругается матерно. И с трудом перекатывает мое закоченевшее тело на бревна.

Дьявол, как хорошо!

О спасительные теплые бревна! Впрочем, понять, теплые ли они на самом деле, я был не в состоянии. Зато сумел ощутить чуть слышный аромат смолы, который они издавали. Казалось, так издалека-издалека…

— А теперича ты. Ну-тыко, ну-тыко! Уж больно тяжелый ты, брат. Сам-то один и не сдюжу тебя, а кореш твой сейчас не помощник. Помогай-ко давай. Помогай-ко мне самы-тко…

Я сообразил, что после меня настала очередь Блондина. Теперь наш ангел-спаситель пытается затащить на плот его тушу. А ведь ангел-спаситель — это, конечно, тот мужичок-сплавщик, за которым я наблюдал сегодня в промзоне. Маленький, с кривыми кавалерийскими ножками. И с потухшей «беломориной» в зубах. Куда ему такому управиться с центнером костей и мяса? А я не могу даже пошелохнуться, чтобы помочь. Хана, похоже, Блондину!

— …Ну-тыко, ну-тыко! Вот молодцом! Вот дык сюда ногу давай. Молодцом, паря! А теперича я.

Я оторвал щеку от шершавого, липкого от смолы бревна, сумел чуть-чуть приподнять голову и, сведя глаза в кучу, увидел, как мужичок в телогрейке и резиновых сапогах с подвернутыми голенищами каким-то чудом все же ухитрился затащить Блондина на плот. И теперь стоит над его безжизненным телом этаким победителем, переводит дух, рукавом вытирает со лба испарину.

— Спасибо, братишка, — еле-еле прошептал я в никуда и снова уткнулся щекой в бревно. И, кажется, вырубился на пару минут. Во всяком случае, они напрочь вывалились у меня из башки.

…И следующее воспоминание — это то, как сплавщик вливает мне в рот прямо из горлышка обжигающую, пахнущую квашней жидкость. Я догадываюсь: самогон. И с трудом делаю несколько судорожных глотков, понимая, что это сейчас самое действенное лекарство…

— Вот молодцом. — Мужичок отнял бутылку от моих губ и заткнул горлышко пластмассовой пробкой. — И кореш твой тожа пооклемался малеха. Теперича на солнце еще пообогреетесь и станете будьте нате обое. Хоть на бабу ложи. Вот одёжу ба еще выжать.

Я тем временем сумел перейти в полусидячее положение, опершись локтем о жесткие бревна. И даже смог пробормотать:

— Спасибо, братан.

— Дык ничо, — скромно ответил мне сплавщик. — Энто эвон те тунеянцы, — он кивнул в направлении буксира, — мать их разэдак. Видали жеть, как я с вами корячился. И ить всем насрать. Хотя ба кто спрыганул на плот подмогнуть. Дык ничо. И хер с ними. Ты, главное, не боись. Ментам вас здеся никто не сдаст.

Блондин уже окончательно пришел в себя и на карачках перебрался поближе ко мне.

— Чё, Коста? Как жив? — Он хлопнул меня по плечу. — Доставай спиртик, хлебнем для сугреву.

Я без возражений вытащил из кармана плоскую двухсотграммовую фляжку и с улыбкой наблюдал за тем, как Блондин трясущимися пальцами отвернул блестящую пробку, жадно припал к узкому горлышку, и тут же его уже покрывшуюся здоровым румянцем рожу перекосило в неподражаемой гримасе. Потом от пары глотков не отказался и мужичок-сплавщик. А потом я убрал фляжку назад.

— Ты что, не будешь? — удивился Блондин.

— Нет, — покачал я головой. — Уже согрелся без этого. — И, переведя взгляд на сплавщика, спросил: — А скажи мне, братуха, на сколько мы уже поднялись?

— По течению-та? — без труда понял мой корявый вопрос мужичок, бросил мимолетный взгляд на ближайший берег, однообразно поросший густым сосняком, и, не колеблясь ни единой секунды, дал точный ответ:

— На пять с половиной километров. Это ежли от зоны. — То и имею в виду. Сойти бы нам скоро.

— Дык и сходите. Кто же вас тутока держит. Вот тока искупаться снова придется. Доплывете? На какую вам сторону?

Я молча кивнул на сосновый бор. — Ну дык километра через два мы совсем рядом к нему подойдем. По фарватеру, значит. Тамока и соскочите. Метров тридцать уж доплывете.

Я удовлетворенно кивнул. Еще раз пробормотал:

— Спасибо. Зачтется все это тебе. Как хоть тебя отыскать, если чего?

— Ижменский я. Савва Баранов. Кого не спроси, все тамока знают.

— Найду я тебя, — пообещал я и, растянувшись на бревнах, расслабился, покорно отдал себя в ласковые лучи июньского солнышка, заботливо выпаривавшего из моей мокрой робы влагу.

Как хорошо! Черт, ну как же все-таки хорошо на свободе! Одуряюще пахнущей хвоей и сосновой смолой, речной водой и солярочным выхлопом трудяги-буксирчика. Встречающей меня редкими облаками на бездонном лазурном небе и зарослями тростника вдоль берега Ижмы, мерным рокотом дизельного мотора и терпким вкусом деревенского самогона.

Bay, как мне все это по кайфу!..

Эх, если б я знал, что ломщики кайфа уже набились в три больших лодки с мощными моторами «Ямаха», прихватили с собой парочку злющих ротвейлеров и дюжину автоматов Калашникова и теперь стремительно настигают наш тихоходный караван из плотов… Эх, если б я знал, то не лежал бы так спокойно на бревнышках, не ждал бы безропотно очередных неприятностей.

Мы соскочили бы на берег чуть раньше невозможно, на какое-то время нам удалось бы сбить со следа погоню. И даже добраться до охотничьей избушки, где нас дожидался проводник-таежник с разнообразнейшим снаряжением и богатейшим опытом выживания в местных волчьих условиях. Мы углубились бы вместе с ним в глухую тайгу, и там можно было бы еще загадать, что будет дальше. Возможно, все прошло бы нормально…

Как много «бы»! Какие жалкие бессмысленные стенания: «И почему же я загодя не подложил там, где упал, побольше соломки?! И почему же я, проклятый дурак, позволил себе на какие-то несчастные полчаса преступно утратить бдительность?! Расслабиться?! И дать трем лодкам с цириками и охраной подойти к нашим плотам почти на километр, пока звук их мощных моторов не выделило из однообразного треска буксирного дизеля чуткое ухо Саввы Баранова?!

И почему?!!»

Возможно, заметь я погоню чуть раньше, все было бы совсем по-другому.

Глава 12. Охота на лис

— М-мусора, падлы! — прошипел Блондин, бросив лишь один-единственный взгляд на три стремительно настигающие нас лодки. — Ходу, Коста! В тайгу! — И не произнеся больше ни единого слова, даже не тратя ни секунды на то, чтобы сдернуть с ног тяжеленные кирзачи — и почему, идиоты, раньше об этом не позаботились? — он сиганул с плота и размашистыми саженками поплыл к берегу.

— До встречи, Савва, — на ходу бросил я и кинулся в воду следом за Блондином.

До берега было не более полусотни метров, но когда мы почти достигли его и ломанулись через густые заросли тростника, первая лодка была от нас уже настолько близко, что я, оглянувшись, сумел распознать в одном из сидевших в ней цириков прапорщика Чечева. «Впрочем, эту жирную задницу трудно с кем-нибудь спутать даже с дистанции в полкилометра, — проскользнула мысль у меня в голове. — И, конечно же, никак нельзя было обойтись без этого толстопятого в погоне за мной. Черт, нельзя мне попадать на прицел этому мстительному ублюдку! Ведь он не будет стрелять ни по ногам, ни на поражение. Постарается, сволочь, либо загнать пару пулек мне в брюхо, либо, что еще хуже, прострелить позвоночник».

В тот момент, когда я, оставив за спиной тростник, начал карабкаться на довольно высокий песчаный берег, ощетинившийся на меня обнаженными корнями вековых сосен, сзади гавкнула длинная автоматная очередь. Я вздрогнул от неожиданности и тут же попытался стать ниже ростом, сгорбился, пригнул к груди голову.

— Хрен вам, стрелки!!! — проорал во всю глотку Блондин, обернувшись к реке, и его раскатистый бас, я уверен, долетел до ушей мусоров. — Коста, быстрее! В тайгу!

Я наконец преодолел песчаный уступ и, упершись тупым бессмысленным взором в широкую спину Блондина, устремился следом за ним. Вобравшие в себя литры воды сапоги казались пудовыми гирями. Ноги гудели, как линия высоковольтки. И были готовы отсохнуть в любой момент. «С таким балластом не оторвемся не то что от собак или жаждущих десятидневного отпуска солдат, но даже от Чечева, — решил я. — Впрочем, все равно не оторвемся. Слишком много мы до этого кросса уже затратили сил. И все же…»

— Стой, — крикнул я и с разбегу растянулся на спине перед застывшим Блондином. Вытянул ноги. — Сними сапоги.

Он не заставил просить себя дважды и дернул за мокрый кирзач с такой невероятной силищей, что я было решил: «Сейчас ведь вырвет мне из задницы ногу. Заставь дурака…»

— Аккуратнее, ты! Второй! — И чуть не взвыл от боли, когда Блондин от души рванул на себя и другой кирзач.

После чего я избавил от сапог и его.

А потом мы снова бежали через аккуратный и чистенький, как частный парк в окрестностях Лондона, сосновый бор. И даже примерно не представляли, насколько сумели опередить своих преследователей. И давно уже растратили последние силы, но все же тупо, как роботы, передвигали конечностями, подключив для этого какие-то тайные резервы энергии.

Глаза заливали потоки пота. Босые ступни были разбиты в хлам о пеньки и сучки. Но мы совершенно не ощущали боли. Нам было сейчас не до этого. И нашим ногам было совсем не до этого. Они превратились в какие-то свихнувшиеся протезы, бесчувственные и бесплотные.

Перед глазами плыли круги. В горле стоял огромный горький комок. Грудь сперло жестким корсетом. Я впал в состояние полнейшего отупения, и лишь одна мысль свербела у меня в голове: «Вот она, впереди, широкая спина моего спутника. И пока она у меня перед глазами, пока могу на нее ориентироваться, как на маяк, буду заставлять себя двигать копытами. Но как только потеряю спину из виду, так сразу же и свалюсь. И пропади все оно пропадом — и мусора, и побеги, и зоны. Мне уже на все наплевать. Мне уже просто не хочется жить».

— Т-твою мать! Да катись это все к растакому-то дьяволу! — просипел Блондин, остановился и схватился рукой за ствол высокой березы. Из его широко открытого рта свисала вниз длинная и тягучая паутинка слюны. Из его глотки с оглушительным свистом вырывался переработанный измученными легкими воздух.

Я тут же хлопнулся в высокую траву рядом с ним и попытался хотя бы немного перевести дыхание.

— Быля-а-адь! З-задница! М-мать т-твою через то самое! — продолжал материться Блондин. — Приплыли мы, Коста!

«Чего он там? Что такое случилось? Куда мы приплыли?» — Я с неимоверным трудом отжался на руках, поморгал, прочищая от пота глаза, и попробовал осмотреться.

Сосновый бор сменился сырым лиственным лесом, поросшим березами и ольшаником, а я, полностью сосредоточившись на своих ощущениях во время экстремального кросса, этого даже и не заметил. Оказывается, вместо мягкого серебристого мха мои истерзанные до мяса ступни давно уже топтали черную, пропитанную влагой землю и чахлые кустики вереска, растущие вперемешку с острой, как бритва, осокой.

— Что такое, Блондин? — еле-еле выдохнул я из себя. — Где мы? Где мусора?

— Не знаю! Быля-а-адь! Коста, мы уперлись в болото! Нам звездец! Ты в это въезжаешь?!

Нет, пока что я еще ни во что не въезжал. Сперва надо хотя бы немного прийти в себя. И оглядеться получше, посмотреть, куда занесла нас нелегкая. Я зажмурился, от невероятного усилия скрипнул зубами и заставил себя подняться на ноги. Меня повело в сторону, будто пьяного, и, чтобы не свалиться обратно в траву, пришлось вцепиться в ближайшую то ли ольху, то ли осину. Так-то получше. Так-то полегче… Я обвел взглядом окрестности.

Позади — просторная и светлая березовая роща. Справа — густые заросли ивняка. Слева — ольшаник вперемежку с островками высокой осоки и камыша. А впереди, буквально в нескольких шагах от меня — о, проклятье! — чуть ли не до самого горизонта раскинулось большое

болото. Вода, мох да редкие кочки, усыпанные синеватыми листьями брусничника. Кое-где понатыканы корявые низкорослые березки. Вот и весь пейзаж. Впереди, километрах в пяти — а может, и в десяти — темнела полоска леса. Над ней грозовыми тучами нависали далекие сопки. Или действительно, не сопки, а тучи?

— И правда приплыли, — заметил я. — Потому мусора и не спешат. Знают, что никуда мы отсюда не денемся. Попробуем уйти вправо? Или влево?

— Бесполезняк, — покачал Блондин головой. — Чего же ты думаешь? Нас не взяли уже в кольцо? Взя-а-али… Нет, Коста, вперед. Только вперед!

— Сгинем, — коротко заметил я.

— Лучше в трясине подохнуть, чем опять на кичу. Ты как хочешь, а я пойду. — Блондин достал из ножен охотничий нож и принялся срезать на слегу молодую осинку. Я протер от пота лицо и выбрал себе тоненькую высокую ольху.

«Слега так слега. Болото так — черт с ним! — болото. Все равно живым сдаваться мусорам я не намерен. А что лучше — подлезть под ментовскую пулю или провалиться в трясину, — пока не решил. Да и чего здесь решать?! Составлю Блондину компанию. Вместе бежали, вместе и сдохнем!» — Вот так я решил. Но только судьба распорядилась иначе.

И срезать слегу я не успел.

Они появились из глубины леса, как тени. Словно фантомы. Как воплощение неотвратимости мусорского возмездия. Они были везде. И справа. И слева. И позади нас. И их было много. Как же их было много! С «Калашниковыми» наперевес. С двумя откормленными ротвейлерами на длинных, напоминающих парашютные стропы, поводках.

И ни единого слова… И ни единого выкрика… Даже отлично обученные собаки совершенно молча — без лая, без рыка — рвались со своих поводков и от избытка охотничьего азарта пускали из пастей обильную пену. Впечатление, будто нас просто хотели оттеснить в ту непроходимую многокилометровую трясину (куда мы, впрочем, собирались и сами). Чтобы мы потонули. Чтобы мы сгинули. И не доставляли бы больше мусорам геморроев.

— Проклятье! Кранты! — Блондин затравленно огляделся и отбросил в сторону только что срезанную осинку. В его глазах блеснули безумные огоньки. Из прокушенной губы сбежала по подбородку струйка крови. — Хоть одного, но на нож посажу, — сообщил он мне дрожащим от избытка адреналина голосом. — Один черт, подыхать. А так хоть не даром. — И он медленно, с трудом ступая разбитыми ногами, пошел навстречу нашим преследователям. Я успел заметить, как мощный охотничий нож, блеснув в луче солнца, стремительно крутанулся вокруг ладони и нырнул в широкий рукав арестантского клифта.

Они шли навстречу друг другу — цирики и Блондин. Цирики шли побеждать. Блондин шел убивать. И умирать. Я застыл на месте и с замиранием сердца наблюдал за этой картиной. Пока лишь наблюдал, но точно знал, что за Блондином настанет и моя очередь. Я следующий. И я тоже неплохо умею обращаться с ножом. Ведь тренировался больше трех лет. И у меня был отличный учитель.

— На месте стоять! — гаркнул из глубины леса неприятный пронзительный голос.

Блондин замер, молча поднял вверх руки. В одной из них огромный «охотник». Но мусорам не видно его. И они совершенно уверены в том, что уже одержали победу. А зря! Звездец кому-то из них!

— Лечь! Руки за голову, ноги раздвинуть! Блондин лег. И тут же с разных сторон к нему устремились два солдата и прапорщик. При этом каждому из солдат бежать предстояло метров тридцать. А прапору — в два раза меньше. Он будет возле Блондина первым.

«Тесленко, — отметил я машинально. — Отменная сволочь. Что ж, падла, беги, поспешай. Развлекись. Аз воздастся тебе по заслугам…»

Блондин сумел выдержать паузу и бросил нож, только после того, как Тесленко с разбега заехал ногой ему в ребра. От чудовищного удара Блондина скрутило, его мощное тело отбросило в сторону. Но уже через пару секунд, когда прапор изготовился для второго удара, в лопатоподобной ладони, тыльная стороны которой была усыпана веснушками и наколками, словно из ниоткуда нарисовался блестящи «охотник». Правая рука совершила почти неуловимое стремительное движение…

Тесленко замер на полушаге, растерянно дотронулся до горла, где вместо кадыка теперь красовалась рукоятка ножа, и, подломившись в коленях, опустился на землю. И тут же первозданную тишину тайги разрушила длинная автоматная очередь. Били на поражение. Очень точно. Очень профессионально. С расстояния метров в тридцать, если не больше, но ни одна из пуль, как мне показалось, не ушла в молоко. Они прошили навылет грудь, и я отчетливо видел, как у Блондина из спины вылетают ошметки кровавой плоти. Его мощное здоровое тело трясло, как в лихорадке. Его белобрысая, начинающая лысеть голова запрокинулась назад, и из открытого рта вывалился наружу неестественно ярко-красный язык.

Но вот смолкла автоматная очередь. И тайга опять погрузилась в привычную тишину, нарушаемую лишь испуганным треньканьем потревоженной птахи.

Затих навсегда мой неугомонный братан-корешок. Пришла и ему пора успокоиться. Уткнулся веснушчатым круглым лицом в жесткий вереск, скребанул ногтями черную влажную землю. И все. Он ничего больше не видел, ничего больше не слышал. Ни о чем больше не беспокоился.

Ему уже снились совершенно иные сны, нежели нам, пока еще смертным…

— Прощай, Блондиша. Вернее, до скорого, — прошептал я. — Ликуйте, легавые. Вот только… Сейчас… — Я сжал в руке нож и двинулся им навстречу. — Се-йчас…

— Не стрелять! — донеслась до меня команда. — Брать живым!

Знакомый голос. Я поискал глазами его обладателя.

«Кум! Анатолий Андреевич! Ах ты ж Иуда! Тоже приперся попить моей кровушки! Не устоял против соблазна! Не удержался, паскуда! Ладно, ладнешенько… Фуй ты сейчас отсосешь вместо кровушки! — Я крепче сжал в руке нож. — Где ты? Где же ты, заботливый дядюшка? Ну, покажись!»

Он нарисовался из-за толстого ствола старой березы. С ПМом в руке. Спокойный, словно готовился сейчас пострелять по мишеням на стрельбище, а не по живому человеку, которому к тому же еще и сильно обязан.

— Не стрелять! — еще раз гаркнул он и, облокотившись спиной о березу, одарил меня змеиной улыбочкой. И принялся с интересом наблюдать за тем, как я, даже не пытаясь скрыть прижатый большим пальцем к внутренней стороне ладони, изготовленный для броска охотничий нож, медленно приближаюсь к нему.

«Не стрелять, говоришь? — с каждой секундой все больше и больше закипал я. — Живым брать? Вот уж дудки! Ничего вам здесь, мусора, не обломится! Как ни крути, Анатолий Андреевич, а пострелять тебе сегодня придется. Ничего не попишешь, придется. Тут уж такие разборки, что или ты сейчас меня, или я тебя, падлу. Или-или, и никаких других вариантов. Вот только подойду еще на десяток шагов».

А он все так же стоял, небрежно облокотившись спиной о ствол березы. На губах играла ехидная ухмылочка. В руке стволом вниз был зажат «Макаров».

«Сейчас… Сейчас, падла. Еще чуть поближе, и поглядим, кто же из нас двоих ловчее…»

И в этот момент один из солдат спустил на меня собаку.

Она, словно выпущенная из катапульты, с места набрала максимальную скорость и устремилась ко мне, роняя на вереск белые хлопья пены. Сведя в кучу красные от жажды крови глаза. Выставив наружу желтые клыки. И до меня было не более десяти ее гигантских прыжков. Три секунды. Проклятье! Впрочем, я знал, как поступить с этой тварью.

Я даже и не подумал укрыться за деревом от этого цербера[51] или попытаться в последний момент, когда он уже совершит прыжок, отступить в сторону и достать его в бочину ножом. Нет, я действовал так, как меня учили. Правда, пока только в теории. Но ведь надо когда-нибудь проходить и практику. Я дождался, когда ротвейлер бросится на меня, и легко подался назад, без каких-либо помех позволил опрокинуть себя на спину. Возле лица клацнули мощные челюсти. А я уже поддел собаку под ребра ножом и вот тогда-то и напряг все свои мышцы, даже застонал от неимоверного усилия, но сумел довести до конца кувырок назад, перебросил через себя уже плотно насаженного, как на шампур, на длинное лезвие охотничьего ножа, ротвейлера. И уже через секунду снова стоял на ногах с окровавленным тесаком в правой руке. А в полуметре от меня корчилась в предсмертных судорогах мусорская собачка.

И тут же над головой вжикнули пули и одновременно с этим леденящим душу звуком моих ушей достигла короткая автоматная очередь.

— Не стрелять!!! — отчаянно заголосил кум. — Разин, ложись!

— Жди, — прошептал я. И уже громко добавил: — Иди на хер, Анатолий Андреич.

«Я лягу — меня сразу же скрутят. Хрен вам! Так просто вы не отделаетесь! Где ты там, кум? Я еще не свел с тобой счеты». — И я устремился на звук его голоса…

…И сразу попал под еще одну автоматную очередь. Пули выбили фонтанчики грязи из-под самых моих ступней. Я аж подпрыгнул. И был вынужден застыть на месте. И начал затравленно озираться по сторонам — как волк, попавший в облаву и не видящий ни единого выхода из оцепления красных флажков.

Метрах в десяти от меня из-за дерева вылез солдат и наставил мне в грудь автомат. Маленький зачмошенный солдат в грязном хэбэ, стоптанных сапогах и с настолько косыми глазами, что было странно, как он сквозь эти щелочки может хоть что-нибудь разглядеть. «Из местных, зараза косая, — промелькнуло у меня в голове. — На, здешние зоны любят брать самоедов.[52] Во-первых, неплохо знают тайгу. Во-вторых, тупы и послушны. В-третьих, отлично стреляют, с ружьем в руках чуть ли не с семилетнего возраста. А в-четвертых — и это, пожалуй, самое главное, — они особо не церемонятся, прежде чем открыть огонь по кому-то из зеков. Что пристрелить человека, что насадить на рогатину амикана[53] — для них, дикарей, все равно».

— Ложись, — спокойно попросил меня косоглазый. — Я тебя задержал, мне отпуск за это. Мне хорошо. И тебе хорошо. Не буду в ногу стрелять. Иначе…

— Слышь, ты, самоедина… — проскрипел я.

— Не стрелять!!! — надрывался метрах в двадцати от нас кум, но ближе подойти не решался. — Не стрелять, я сказал!!! Разин, ложись!

— Слышь, ты, пидарас, — передразнил меня солдат и опустил ствол автомата так, что он теперь смотрел мне в колено. — Не понял, что ли, что я тебя задержал? Ляж, или выстрелю.

Я захлебнулся от гнева. Все казавшиеся еще минуту назад самыми злободневными проблемы и долги мгновенно отошли на второй план. А на первом остался косоглазый ублюдок, которому надо было немедленно выставить счет.

Никто никогда не смел называть меня пидарасом! Потому что знали, что за этим последует. И вдруг какая-то грязная косая паскудина, еще вчера арканившая оленей, ни за что ни про что…

Да и пес с ним, с этим кумом! Пусть живет дальше! Все равно своей смертью не сдохнет! Я отменяю разборку с ним. У меня теперь есть должок поважнее.

И в следующую секунду я метнул нож в косоглазого. Одним из способов, которым меня обучили на зоне — «из-под юбки», то бишь снизу, почти без замаха. Промахнуться при этом — раз плюнуть, но зато противник обычно не видит момента броска. И если нож кинут точно, у жертвы нет ни единого шанса успеть от него уклониться. У самоеда и не могло быть никаких шансов! Я не промахнулся. А косоглазый, каким бы он ни был хорошим оленеводом и звероловом, все ж таки проморгал тот момент, когда я швырнул в него нож. И тяжелый «охотник» впился в живот чрезмерно самоуверенного солдатика. «Bay, прямо в печень», — взглядом специалиста оценил я ранение и поспешил сразу же бросить свое тело в сторону, совершил кувырок через голову и укатился за дерево. И вовремя. Вслед мне прогремела длинная автоматная очередь. Отличный стрелок, легко попадающий дробинкой белке в глаз, на этот раз опустошил магазин в молоко, после чего решил, что пора подыхать, и хлопнулся в заросли вереска. А я тут же прикинул, а не успею ли добежать до него и опять завладеть ножом. Нет. Поздно. На меня уже неслась целая армия. И с поводка спустили второго ротвейлера.

«Хотите сказать, что я вам все же достался живым, — подумал я. — Хрен! — И сломя голову припустил к болоту. — Или я потону в трясине, или вы меня расстреляете, пока буду ее искать. Одно из двух. Предоставляю на выбор. Правда, есть еще третье: может быть, кто-нибудь хочет полезть в болото за мной? Ха-ха!»

Я выскочил на берег, опередив гнавшуюся за мной по пятам собаку буквально на пару секунд. И сразу с разбегу влетел в ледяную, совершенно черную воду аж по колено. Ротвейлер же благоразумно остался да берегу. Лишь пару раз гулко гавкнул мне вслед. А я тем временем очень спешил отойти подальше-поглубже. И удивлялся, обнаружив, что ступаю своими босыми ногами по совершенно твердому скользкому дну. «Наверное, донный лед, — предположил я. — Не успел растаять с зимы». И, поднимая фонтаны брызг, двигал подальше от берега.

— Разин, стоять! — раздался у меня за спиной вопль кума. Но в воду он за мной не полез. И попридержал своих рвущихся в бой солдат. — Стоять, я сказал! Стреляю!!!

— Стреляй! — огрызнулся я и выбрался на относительно сухое место — этакий островок с несколькими кривыми березками и кочками, усыпанными брусничником. Здесь можно было прибавить шагу. А до берега, на котором столпились мои преследователи, было уже более полусотни метров.

— Потонешь, дурак!!!

Я обернулся, согнул правую руку в локте, продемонстрировал мусорам неприличный жест. И пошел дальше. Постаравшись расслабиться. И не забивать себе голову тем, что сейчас, вот уже скоро, по мне откроют огонь. И в лучшем случае убьют сразу. В худшем — прострелят хребет или брюхо. И оставят издыхать посреди этого безграничного болота. Нет, лучше об этом не думать.

Я забрел в неглубокую бочажину, провалился по пояс в черную липкую грязь, выбрался из нее с превеликим трудом и опять оказался на сравнительно твердой поверхности. Опять провалился — на этот раз по колено. И опять начал прыгать с кочки на кочку. Как архар со скалы на скалу. Ожидая в любой момент получить в спину пулю. Скорей бы. Неопределенность достала. Ну, чего они тянут? Эх, скорей бы. И, пожалуйста, сразу.

Я хочу умереть! Я очень хочу умереть!!!

Глава 13. Буду умирать молодым

— Анатолий Андреевич, — подошел к куму Чечев. — Разрешите, сниму. — Он щелкнул предохранителем на своем автомате и кивнул в сторону болота.

— Погоди, не спеши.

— Дык ведь уйдет.

— Куда? В трясину?

— Дык ведь…

— Отвали, не мешай… А впрочем. Дай-ка сюда. — Кум протянул руку, и прапор послушно, но не без сожаления вложил в нее автомат. — Я когда-то был в сборной училища по пулевой стрельбе. Вот и погляжу, не разучился ли.

— Я бы его сейчас с первого выстрела, — заныл над самым ухом толстяк Чечев.

— Я тоже. С первого… И вообще, прапор, отвянь. Не мешай целиться. — Кум не торопясь установил регулятор на стрельбу одиночными, дослал в патронник патрон и, отсоединив магазин, протянул его Чечеву. Потом проверил дальность на планке прицела. Вскинул было уже автомат, но в последний момент передумал, опустил ствол и щелкнул предохранителем. Внимательно посмотрел на отделение караульных солдат, столпившихся чуть в стороне, оценил их своим рентгеновским взглядом. — Та-а-ак, ты, ты и ты. Ко мне! — И когда солдаты вытянулись перед ним, отдал приказ: — Портки, сапоги, портянки долой. В воду пойдете сейчас — И при виде кислых солдатских рож, усмехнулся. — Сперва в воду, а потом в отпуск. Я вон того, — он кивнул в сторону болота, — сейчас подобью, вы мне его потом принесете. Не бросать же. Доставите в лучшем виде, отправитесь в отпуск. Команда ясна?

Трое счастливцев радостно взвизгнули и, пока товарищ майор не передумал, принялись торопливо стягивать с себя сапоги. А кум опять снял «калаш» с предохранителя и встал вполоборота к удалившейся уже метров на сто пятьдесят цели. Он, словно в тире, не спеша раздвинул ноги на ширину плеч, выпятил вперед левое бедро и опер на него левый локоть. Вдавил приклад в плечо, покачал стволом, поудобнее фиксируя автомат и руках. — Костоправ, — ухмыльнулся он и навел АК-74 на цель. — Ишь, Костоправ. Идиот… — Кум затаил дыхание перед выстрелом и коснулся тугого спускового крючка. Еще не надавил, только коснулся, точно зная, что вторым движением пальца он произведет выстрел уже обязательно.

И к этому выстрелу надо отнестись очень ответственно. Здесь дается только одна попытка. А промахнуться нельзя. Нельзя ни в коем случае! Ведь этот выстрел, возможно, будет самым важным за всю его жизнь. Этот выстрел будет финальным!

Промахнуться нельзя!

Я наткнулся на какой-то незнакомый мне болотный цветок, сорвал его, ароматный и яркий, и, уже приноровившись к скачкам с кочки на кочку, довольно уверенно продвигался в неведомые глубины болота. Туда, где в недосягаемой для меня дали темнела полоска тайги. И совсем уж далекие то ли сопки, то ли грозовые тучи. До них мне никогда не добраться.

Я уверенно пер вперед. В никуда. В неизвестность. С кочки на кочку. От березки к березке. Иногда поднося к измазанному черной грязью лицу незнакомый цветок и жадно вдыхая его аромат. И с нетерпением дожидаясь пули, которая должна прилететь с ближнего берега. Скорей бы. Мне надоело играть в войну. Я очень устал. И я давно ощутил себя камикадзе, который, оставив на взлетной полосе аэродрома шасси от «нуля», отправился в свой последний полет. И отсчитывает остатние минуты, отмеренные жизнью. Нет, даже не минуты. Секунды…

Я перешагнул на очередную кочку и снова поднес к лицу нарядный цветок. Шумно втянул в себя воздух.

Уф-ф, хорошо! Никогда не подумал бы раньше, что умирать так легко.