Знак Лукавого

Глава 1 БОЛЬНО НЕ БУДЕТ

Яшу Шуйского я бы просто убил. К сожалению, кто-то другой сделал это раньше меня. Этим этот «кто-то» лишил меня возможности расквитаться с дурнем, который окунул меня в самое большое дерьмо, в которое я когда-либо попадал в своей жизни. Есть, конечно, что-то в этой истории такое, что вызывает у меня очень сложные чувства. Но боюсь, что они относятся к чему-то, сценарием того, что со мною приключилось, не предусмотренного. К чему-то сверх программы. Особую прелесть этой истории придает то, что добрый десяток лет я ни сном ни духом не догадывался, что и день и ночь, благодаря этому проклятому дурню, ношу с собой бомбу замедленного действия и не расстаюсь с ней даже в бане.

Этой осенью бомба рванула.

Произошло это в маленьком кафе нашего речного вокзала. Это не самое худшее место в нашем городе. Особенно в хорошую погоду. Тогда, помнится, погода была просто изумительной, как всегда бывает в последние теплые дни осени. Ничуть не подозревая о том, что в прохладном ветерке, веющем с водной глади, истекают последние часы моей спокойной жизни, я безмятежно ковырялся в высыпанной в ладонь мелочи. Мелочи на «Мельника» не хватало. Не хватало ее даже на «Толстяка». Мои финансы тянули от силы на местного разлива «Жигулевское», славное отменным привкусом целлулоида, настоянного на ацетоне. Это сильно огорчало меня. Теперь бы мне такие огорчения!

Из-за соседнего столика за моими потугами превратить рупь шестьдесят в два рубля сочувственно наблюдал коротко стриженный мужик. Коротко стриженный и загорелый. Накачанный, как бык. В турецкой коже и в тертой джинсе. Вообще-то от таких вот крутых и стриженых черта с два дождешься сочувствия. Но в этот раз в мироздании что-то сработало не так, как всегда.

Я даже догадываюсь почему. Потому что по случаю теплой погоды я напялил рубашку с короткими рукавами. Тогда я не знал, что это очень неосторожный поступок. Для таких, как я.

И в результате все кому не лень могли пялиться на небольшое пятнышко чуть выше моего левого локтя, с внутренней стороны руки. Почти на сгибе. Обычно его принимали за родинку. Так, нарушение пигментации на крошечном участке кожи. Не более того. На самом деле это была татуировка. Весьма художественная. Нечто восточное. Цвета сепии ироническая миниатюра. Она напоминала странный цветок. Или насекомое. Но если приглядеться, то делалось ясно, что это не цветок и не странный жук, а физиономия.

Лик.

* * *

Лик этот «подарил» мне как раз Яша.

Вообще-то он любил, когда его называли Иаковом. В нем и вправду было что-то библейское. Округлое, так и просящееся на икону лицо. Значительный, внушающий безусловное доверие взгляд… И уж конечно, породистая, черная борода. Он отпустил бороду еще тогда, когда мне, как и другим его сверстникам, и бриться-то приходилось не каждый день. Должно быть, род свой он действительно вел от небезызвестных князей. По странному выверту своего характера он обижался, когда ему в шутку или всерьез намекали на такую возможность. Ему бы батюшкой устроиться в сельской глубинке. Цены бы ему там не было.

Но судьба и идиотское образование (два неоконченных факультета) определили его в нехристи. Не в атеисты – уточняю – а именно в нехристи. Причем в самую худшую их породу, ту, что искренне верит в «тонкий» мир, в астральные тела, в привидения, магию, колдовство, вампиризм и вообще черт знает во что. Всю эту муть он именовал «герметическим знанием» и очень гордился тем, что он якобы таким знанием наделен. Меня же он снисходительно именовал «теопофигистом». Это был результат моего неосторожного признания в том, что я не собираюсь менять свое поведение по жизни в том случае, если мне стопроцентно докажут, что бог есть. Или наоборот – что никакого бога нет. Бог сам по себе, я сам по себе. И никаких глупостей в духе: «Коли бога нет, то все дозволено!» Фигней страдали герои Федор Михалыча. Надо самому, без принуждения, стараться не быть сволочью, только и всего. Почему-то такая точка зрения, совершенно естественная на мой взгляд, не давала Якову покоя.

Как ни странно, он никогда не доходил до того, чтобы окончательно окрыситься и прекратить всяческое со мною общение. И вообще: я человек невежественный в оккультизме, который спокойно обходится и без веры в высшие силы, и без ожесточенного, все отрицающего неверия в них, – постоянно требовался ему в качестве собеседника. Точнее, слушателя его бредней. Чем-то я был ему необходим.

Само собой разумеется, рано или поздно до добра бы это не довело. Так оно и вышло, когда Яше привезли откуда-то из Бельгии ксерокс книги какого-то алхимика о магических свойствах тату. Человек долго по Востоку странствовал и во всякие сокровенные тайны магии тату проникал. Отчего его сочинение считалось черт-те каким кладезем мудрости. Только в глаза его видели немногие. Вообще-то не на одной этой книге свет клином сошелся для Яши – в смысле его веры в то, что нанесенные на тело рисунки могут каким-то таинственным образом влиять на судьбу человека. У него, можно сказать, целая библиотека была собрана на эту тему. Просто удивительно, что сам он никаких наколок себе не сделал ни разу в жизни, не спешил, так сказать, переходить от теории к практике.

Но эта книга почему-то задела его за живое. И от магии теоретической толкнула к магии практической. Возможно, потому, что автор сочинения звался не как-нибудь, а Якоб. Он же – Мюнстерский. Он же – Левый это совпадение я оценил не сразу, только после того, как Яша напомнил мне строчку из чего-то иронического под старину: «В шуйце – вострая катана, а в деснице – долото!».

То есть был тот странник-алхимик, можно сказать, его полный тезка. В ту пору я как-то не подумал, что порядочного человека ни с того ни с сего Левым не назовут… Жил этот тип когда-то во времена Леонардо да Винчи и много странствовал, как определил его биограф – «не только на восток, но и к югу от Магриба». То есть добирался куда-то аж до Черной Африки, как я это понимаю. Потом доживал свой век в Мюнстере. Где и накропал свой талмуд, столь прельстивший Яшу.

Хотел бы я сейчас точно припомнить его название. Что-то вроде «Великое и тайное Наставление к Искусству Рисунков, как целебных, равно и магических, вживе по телу и ножам рисуемых с помощью растительных тинктур, а также различных втираний, как минеральных, так и иного происхождения, составленное…» И дальше шло этак с полстраницы перечисления степеней, званий и прозвищ умника, составившего тот премудрый талмуд. Якоба Левого, короче говоря. Написана вся эта галиматья была, естественно, по-латыни. Яша сразу полюбил эту книгу – как я понимаю, из-за обилия картинок. Их там было по несколько на каждой странице, рассказ о каждом виде татуировки сопровождали сразу несколько рисунков, изображавших разные ее варианты, стадии создания, какие-то особенные их детали. Отдельно прилагались описания цветов, которые должны были иметь эти рисунки и их отдельные части. Но самым ценным в этой книге, по Яшиному мнению, был комментарий к ней, составленный каким-то не совсем нормальным, как мне кажется, арабом где-то уже ближе к нашему времени. Другой ненормальный перевел этот комментарий на французский язык. Из-за этого – из-за французского языка – я и понадобился Яше.

С дремучей латынью он был если не на «ты», то все-таки знаком. Со средней трудности текстами как-то справлялся. А вот французский ему, наверно, не давался. Может, ему просто лень было тратить время на его изучение. А может, просто не терпелось ему. Так или иначе, а я был привлечен Яшей к распутыванию той белиберды, которая занимала, пожалуй, треть всех пятисот с лишним страниц, составлявших ксерокопию дурацкого манускрипта. Французский у нас в семье знали неплохо. Это, впрочем, совсем другая история.

В основном то были подробные описания того, как следует наносить тот или иной вид магической или целительной татуировки. И какие обряды при этом соблюдать. И не только татуировки, но и всякие там разрисовки. Лексика этого текста была, как говорится, та еще. Я провозился с переводом чуть ли не целый месяц. Пришлось в библиотеке посидеть на предмет старофранцузских текстов и даже в универе, на кафедре французской филологии провентилировать пару сучковатых вопросиков. В общем, постарался я на славу. И – на свою голову – перестарался. Яша от перевода остался в восторге. И тут же загорелся мыслью о том, чтобы немедленно от теории перейти к практике.

При этом он проявил осторожность. Это было в его характере – странное сочетание холерического энтузиазма и превеликой осторожности в делах, связанных с магией. Впрочем, чего тут странного: он на самом деле в магию верил. Процентов на десять-двадцать выпендривался, а на все остальные проценты – сколько их там – верил. Потому и боялся всерьез. До дрожи. Кроме того, когда-то, в самом начале своего романа с магией, он чего-то сильно испугался. Точнее, умудрился себя чем-то очень сильно напугать. Так или иначе вставило ему тогда нехило. Он любил (характерной для психа болезненной любовью) – упоминать о приключившемся с ним кошмаре. Но никогда ничего конкретного, а если и начинал рассказывать что-то на эту тему, то говорил, сбиваясь с пятого на десятое, и в конце концов безнадежно уводил разговор куда-то в сторону. И с тех пор осторожничал. А экспериментаторский зуд плохо сочетается с осторожностью. Добро б Яша увлекся какой-нибудь нетрадиционной медициной или еще чем-нибудь таким, что можно первоначально испытать на мышах, собаках или кроликах. На лягушках на худой конец. Так нет! Ведь магические способности испытать можно только на себе. Ну и еще – если не жалко поделиться толикой магических способностей – на ком-то, кому можно доверять.

Яша решил, что мне доверять можно. И взялся меня обрабатывать всерьез. Занятие-это было нелегким: и упрям я от природы, и роль подопытного кролика не устраивала меня. Да и уродоваться татуировкой я, разумеется, не желал по соображениям хотя бы чисто эстетическим. Но Яша был упорен и предприимчив. И своего добился. В обмен на трехтомник Зощенко (страшный дефицит в те времена) я согласился на самое малое – разрешить ему нанести мне на самый малозаметный участок тела наименее похабный из магических рисунков и вести над собой наблюдения (но никаких экспериментов!) на предмет выявления магических способностей. Я согласился даже вести дневник самонаблюдений и впрямь вел его. Это, кстати, стало потом привычкой. И оказалось единственно полезный результатом нашей идиотской затеи.

Себе я отторговал право самому выбрать тот рисунок, который мне приглянется из предложенных Яшей.

Яша ориентировался в основном на художественные способности Алика Балмута – специалиста по тату районного масштаба. В результате на выбор мне были предложены наиболее простые в исполнении из приведенных в сочинении Якоба Левого рисунков общим числом пять. Три из них (обеспечивающие: один – успех в любовных делах, а два других – легкий путь к вершинам герметического знания и обращающие всякую хворь во благо) я отверг сразу из-за того, что место им было на груди и на чреве. Из двух оставшихся я выбирал сравнительно долго. Оба они были знаками тайными, а потому должны были и сами быть неброскими и располагаться в укромных частях тела. Это меня вполне устраивало. Один из них, Знак Вод, был заманчиво бледен, располагался на шее, чуть пониже затылка, и сулил дружбу духов водных бездн. В мои планы, однако, не входило искать успеха на поприще мореплавания или водопроводного дела. Да и за шею было боязно – одна ведь. Так что я остановился на последнем из предложенных знаков – Знаке Лукавого. И располагать его можно было более свободно. Например, под мышкой. Из-за вечной боязни щекотки я, дурак, остановился на другом варианте. Как я уже сказал, знак теперь находится у меня чуть выше локтевого сгиба – на внутренней его стороне. А ведь каких неприятностей мог бы я избежать! О нем – о Знаке этом – Якоб Левый высказался коротко и как-то стремно. Знак этот открывал Темный Путь и помогал вставшему на него достичь своей цели. Оберегал от тягот выбранной дороги. Здорово, да? Ведь можно путь этот дурацкий и не выбирать, правда? Ага, щас!!! – скажу я теперь.

* * *

Алик со своей задачей справился неплохо: Знак и по размерам, и по начертанию воспроизводил рисунок из клятой книги. Правда, ясно это стало только через несколько дней, когда спала наконец вызванная втертой в исколотую кожу тинктурой на редкость болезненная опухоль. И Яша не подкачал, принес в мастерскую Алика (будем называть мастерской его прокуренную и до предела захламленную кухню) все необходимое для того, чтобы вся процедура прошла точно по правилам магического учения. Он даже нужные заклинания выучил наизусть и, когда потребовалось, нараспев произнес их, аккомпанируя себе на маленьком бубне из козлиной кожи. И меня убедил выучить и в нужные моменты повторять странные слова, не похожие на слова ни одного из языков, которые я когда-либо слышал. Вообще ни на что не похожие. И в то же время странно напоминающие что-то очень-очень знакомое, только вот мне так никогда и не удалось припомнить что именно.

Я из осторожности не стал его расспрашивать о том, какие ингредиенты входили в состав того варева, полстакана которого мне пришлось проглотить перед тем, как Алик взялся за дело. И о той дряни, которую пришлось проглотить по окончании его манипуляций, я тоже расспрашивать не стал. Ограничился устным заверением Алика в том, что к настою из мухоморов обе гадости никакого отношения не имеют. Значительно легче было выполнить другие требования обряда нанесения магического тату. В частности – не спать всю следующую за обрядом ночь.

Спать было решительно невозможно: распроклятая татуировка жгла меня, словно раскаленное клеймо. К утру я был полностью погружен в размышления о том, какая смерть предпочтительнее – от рака или от гангрены. И мать, и Ромка уже заподозрили что-то неладное, но до объяснений относительно одолевшей меня раздражительности так и не дошло. На третий или четвертый день боль приутихла, а потом как-то разом ушла напрочь. И опухоль спала и рассосалась буквально на глазах.

Мало того: странным образом я полностью утратил всякий интерес к этому своему новообретению – Лику Лукавого, усмехающемуся мне с локтевого сгиба моей левой руки. Фактически никто не обращал на него никакого внимания. Даже Ромка всего-то и буркнул: «Не замечал я раньше, брателла, что у тебя родинка на руке». Родинка, только и всего.

* * *

Собственно, так оно и было – я обзавелся небольшим темным пятнышком на коже. И ничем более. Не последовало ничего. Ровным счетом ничего, что хоть каким-то боком имело бы отношение к магии, колдовству или ворожбе.

Вот разве что сны… Странные очень сны. Сны, которые вроде и не снились мне. Да-да – не снились, а вспоминались мне. В минуты усталости или какого-то расстройства мне порою вспоминались сны, которые я, наверное, видел, но не мог вспомнить когда.

Если они и приходили ко мне ночами, то явно, и утром я не вспоминал их. Не знаю, что это была за чертовщина – вспоминались они, когда я, например уже засыпал – пребывал в той «сумеречной зоне, что отделяет сон от яви. Но не виделись, а именно вспоминались. И вспоминались именно как сны.

Сны, а не воспоминания о каких-то реальных событиях.

Они были нелепы и алогичны как это свойственно сновидениям. Концы в них не вязались с концами, а следствия обходились без причин. Но какая-то – понятная только спящему – логика в них была. Порой в них встречалось что-нибудь знакомое. Например, зачем долго за примерами ходить – мой дом. Как правило, в образе дома моего детства. Часто в этой декорации происходили самые удивительные события.

Я ссорился с кем-то, с кем в обыденной жизни не ссорился никогда. Делал с кем-то на пару какие-то уроки по непонятному предмету, то ли химии, то ли географии. Но ничуть не удивлялся такой странности. А если и не понимал в нем чего-то, так только сегодняшнего домашнего задания.

Во сне меня преследовали страхи перед тем, чего я никогда не боялся в обыденной жизни – ну, например перед уличной кошкой, ободранной и ленивой. Когда она входила в комнату, где я рассматривал каким-то чудом неубранные игрушки, которые я разбросал по полу лет пятнадцать назад, то меня охватывал панический страх. Какое-то всемирное зло входило в мое детство, а не просто ободранная кошка.

Она была Знаком.

В этих снах моих было множество Знаков. Все и вся было Знаками – и узор голых веток за окном, и расстановка мебели, и лица людей. Птицы и животные. Конечно же, грозовые облака…

Знаки, написанные мелом на стенах, реже – отпечатанные или написанные на бумаге, чаще – вырубленные в камне, отчеканенные на металле или выкованные из него, иногда красной, наводящей на жутковатые мысли, стекающей неровными потеками краской, торопливо начертанные на грубой ткани или штукатурке.

Знаки…

Там – во сне – я понимал их суть.

Но вспомнить его наяву не мог. Это порой не давало мне уснуть. Мне начинало мерещиться, что позабыл, упустил что-то очень важное, что-то такое, что изменило бы весь смысл моего существования. Но к чему относилось это – упущенное мною – знание, ускользало от меня. Оставалось темной тварью, скользящей в темной толще ночных вод… Примерно так я представлял тогда свое подсознание.

Такая важная роль Знаков в моих не снившихся снах, казалось, непременно должна бы была навести меня на мысль о притаившемся на моей руке Знаке Лукавого. Тем более что и вспоминаться мне эти сны начали в ночи, когда я мучился бессонницей от горевшей на руке опухоли вокруг творения Алика Балмута.

Но моя татуировка никак не связывалась в моем сознании с теми снами. Какой-то барьер в моей душе препятствовал этому. А подсознание мое, наверное, втихую от меня выталкивало прочь эти воспоминания о не бывшем. И те стали приходить ко мне все реже и реже. И наконец, я вовсе позабыл об этой странности. И все у нас было как у всех.

Просто все мы прожили несколько довольно насыщенных событиями, а в чем-то и довольно скучных лет. Я загремел в армию. Побывал на Крайнем Севере. Окончил училище, покалечился и – уже на гражданке – поступил в вуз. Яша тоже времени даром не терял: за эти годы как-то «откосил» от армии, начал и забросил еще два, не имеющих отношения один к другому, факультета, женился, завел сына и умер.

Точнее, его убили. В одну отнюдь не прекрасную, сдается мне, ночь его в его же собственной квартире неизвестные идиоты истыкали ножом, как малолетние садисты поросенка. Ни жены, ни сына тогда в доме не было. Они с ним уже не жили. С женой они разбежались за пару месяцев до того и только не успели оформить развод. Рита – его жена и наша с ним бывшая одноклассница – жила теперь с сыном в другой стране. Я не слишком интересовался их судьбой. Да и смерть Яши прошла как-то мимо меня. Так, поболтали несколько раз за пивом с общими друзьями. Дружно согласились с тем, что парень был со странностями, но безобидный. Так же дружно согласились, что «уделал» Яшу кто-то из своих – из ментовки просочились слухи о том, что убийц Яша сам пустил в свою окончательно ставшую напоминать заброшенный сарай квартиру. И даже пил с ними перед тем, как они (двое, по крайней мере) приступили к основной части программы своего визита – исполнению сатанистского, возможно, ритуала. Согласились мы – бывшие друзья покойного, и с тем, что Яше на роду было написано вот так плохо кончить. Так же, как плохо кончил Алик Балмут.

– А что с ним сталось? – спросил я у ребят.

– Да так… – хмуро отмахнулся от меня Генка Вершков. – Ширяться он стал. Ну и «передоз-з-з-з»…

– Жаль ребят, – вздохнул я.

На этом мой интерес к случившемуся и иссяк. Я уже жил другой жизнью, хотя все еще там, где прошли мои детство и юность – в старом своем доме, но уже занимался другими делами и среди других людей. И времена настали другие. Кто тогда жил, тот знает.

* * *

А сейчас я стоял у стойки буфета и искал по карманам затерявшуюся мелочь. И даже не заметил, когда тот самый мужик – стриженый и загорелый – оказался рядом со мной. И убей меня боже зонтиком, если я могу толком вспомнить, с чего он начал свой со мной разговор. Он – разговор этот – только тогда приобрел для меня определенный интерес, когда мой случайный собеседник совершенно непринужденно – как бы между делом – плеснул мне в стакан добрую толику «Арсенального» из своей бутылки. Есть же на свете добрые люди.

Сказав «мне в стакан», я должен уточнить, "что стакан этот я ему вовсе не подставлял. За секунду до этого никакого стакана у меня вообще не было. Всю жизнь пиво я пил из горла. Дурная манера. Согласен. Так вот, о стакане. Мужик, словно фокусник, извлек его, похоже, из воздуха. Дунул в него, посмотрел на свет – вроде для того, чтобы убедиться в стерильности изделия, и небрежно двинул его по столу ко мне. Мы оба неторопливо оприходовали содержимое своих стаканов, после чего мой собеседник (к тому времени я уже знал, что его зовут Олег) взболтнул оставшийся в бутылке янтарный напиток, посмотрел бутыль на свет и, крякнув, заметил нечто в том смысле, что, мол, «Хорошевский, но Мальцев». Были когда-то такие хоккеисты с подходящими к случаю фамилиями.

Я с повышенным участием отнесся к его словам, снова предпринял активные поиски денежных единиц по своим карманам и честно высыпал на стол пригоршню мелочи – мой вклад в предполагаемое продолжение процесса дегустации продукции тульских пивоваров. Сумма, которую мне удалось наскрести, явно была не той весовой категории, которая предполагала бы серьезное продолжение нашей беседы. Скорее уж, переход к обсуждению пользы воздержания. Но она все же продолжалась, эта беседа. Олег, бросив косой, как рожа китайского императора, взгляд на горстку монет, рассмеялся и, хлопнув меня по плечу, пошевелил в воздухе голубоватой хрустящей бумажкой. Через минуту мы уже возвращались к нашему столику, вооруженные каждый новой парой бутылок «Арсенального».

Само по себе то, что я ввязался в разговор с посторонним, не было очень большой ошибкой. Конечно, автор «Мастера и Маргариты» предостерегал оттого, чтобы вступать в разговоры с незнакомыми людьми, которые могут оказаться вовсе и не людьми к тому же. Это хорошо знают его читатели. А пуще Сатаны и его присных могут достать просто любители пожаловаться на жизнь и поделиться своим мнением о том, отчего это жизнь пошла наперекосяк. Будто не знают, что достаточно тошно и без такого рода знания.

Но в наше время мало кто вообще хоть в какой-то мере знает тех, с кем сталкивает нас судьба, а при малой толике вовремя проявленной осторожности распитие умеренного количества пива с человеком незнакомым вполне может и не привести к трагическим последствиям.

Нет. Серьезные ошибки я начал делать потом.

* * *

Первой из них – этих серьезных ошибок – было вранье. Я никогда не говорил, что врать – это так уж плохо. Не такой уж я лицемер. Все мы знаем, что, вообще говоря, без вранья на этом свете никуда не денешься. При наличии оплаченного свободного времени я охотно сочинил бы «Апологию лжи». Притом совершенно серьезно, без дураков. Разве не круто сказано: «Тот, кто не лгал, не знает, что такое Истина»? Я не помню, кто высказался в таком духе. Может, даже не любимый мною Ницше. Одним словом, плохим можно назвать только вранье бесцельное – продиктованное какими-то подсознательными страхами или амбициями. Рефлекторное. Такое вранье может неожиданно и дорого обойтись вам.

Как это случилось со мной.

Собственно говоря, и само-то это вранье мое было мелким, привычным и чисто машинальным. На вопрос: «А что это за фиговинка там, на руке у тебя?» – я машинально ответил: «Да так, родинка…»

– А я подумал, что наколочка такая. Интересная… – рассеянно буркнул Олег, обсасывая кость сушеной воблы (отыскалась и таковая в его потертой сумке).

– Да нет, – так же рассеянно отозвался я, отрешенно разглядывая мирно поблескивающую гладь реки.

Солнце, которое освещало эту гладь, было уже усталым, осенним солнцем, хотя август только еще начинал гаснуть.

– Нет, – повторил я, сам не зная почему. – Она у меня где-то лет в восемнадцать – двадцать вылезла. Сам не знаю отчего…

Этим я окончательно решил вопрос о своей дальнейшей судьбе.

* * *

С Олегом я распрощался самым благодушным образом и уже к вечеру полностью позабыл о нашей мимолетной беседе.

Но мне о ней напомнили – той же ночью.

– Сережа, Сережа!.. – расталкивал меня Рома. – Что ты там натворил?!

– А?! Что?! – бестолково, как и положено разбуженному во втором часу ночи праведнику, который ни сном ни духом не чувствует себя виноватым хоть в чем-то.

– За тобой пришли!.. Из милиции!.. – дрогнувшим голосом сообщил он мне.

В его голосе читался не столько страх, сколько упрек и обида на своего непутевого брата – такого на первый взгляд доброго и покладистого. И так бессовестно обманувшего его доверие. До сих пор милиция приходила к нам только за ним. Два раза.

* * *

Тут мне стоило бы поподробнее рассказать о том, почему получилось так, что при живых отце и матери мы с братом давно уже жили одни, без них в родном для нас, но уже чужом для них городе. Но историю своей – не самой благополучной – семьи я напишу как-нибудь в другой раз. Когда бог прибавит мне литературного таланта. Прибавит ровно настолько, чтобы я смог написать про то, как мать развелась – в мои пять – и снова вышла замуж – в мои двадцать два. И про то, как с новым мужем она убыла на постоянное место жительства в ближнее зарубежье, а квартиру благородно оставила Ромке (ему как раз стукнуло семнадцать), а Ромку – мне. Причем расскажу так, чтобы это было интересно хоть кому-то. Это значит – никогда.

А отец просто уехал в родное село и изредка из него наведывался. Вот и все.

– Какая милиция? – очумело спросил я.

И туг же увидел какая.

С виду самая что ни на есть обычная. Два хмурых типа в форме. Кажется, они были наряжены сержантами, эти двое. Не особенно церемонясь, они вошли в комнату и буквально нависли надо мной.

– Ну что? – хмуро спросил тот из них, что был постарше.

Он смахивал на порядком соскучившегося за время пребывания в клетке зоопарка, утратившего интерес к заботе о своем внешнем виде орангутанга. Он заглянул в мой паспорт, который уже держал в руках. Должно быть, его отдал ему перепуганный Ромка.

– Сергеев Сергей? Одевайся.

Я судорожно стал натягивать джинсы и майку-безрукавку с дурацкой эмблемой на груди.

– Руки покажи! Не так – вытяни перед собой!

Он небрежно повертел мою правую кисть. Потом пощупал левый локоть, буквально впившись глазами в Знак. Кивнул напарнику, и тот мгновенно защелкнул на моих запястьях сурового вида наручники. Старший мотнул головой: «Пошли!»

* * *

О том, что пришли за мной вовсе не милиционеры, я начал догадываться, как только взглянул на тачку, на которой они за мной прикатили. Глядеть на нее особенно долго мне не пришлось – меня довольно быстро в нее же и запихнули, но на то, чтобы сообразить, что джип «Чероки» явно не то, на чем служители закона выезжают на задержание, и «мобилы» они в карманах не носят, у меня времени и ума хватило. Хватило, как говорится, ума и на то, чтобы запоздало, когда джип уже сорвался с места, ошалело спросить: «Слушайте, а вы кто, ребята?»

Этим я сильно рассмешил обоих моих конвоиров.

– Ты, ей-богу, даешь! – заметил тот, что помладше, насмеявшись вдоволь.

И, чуть посерьезнев, добавил:

– Слушай, чего же ты на вопрос не ответил? Ну захотел посидеть здесь еще годик-другой, так в ножки куратору бы поклонился, глядишь, и вышла бы отсрочка… А на вызов не отвечать – последнее дело. Теперь дерьма накушаешься – на Той Стороне…

Должно быть, я глядел на него настолько потрясенно, что он запнулся и, не выпуская руля из одной руки, другой похлопал меня по плечу.

– Да ладно. Ты уж так не журись… Дальше Амбы, как говорится, не пошлют… Дуппель, – это он сказал уже своему старшему напарнику, – сними с человека наручники, а то он того… Типа того – вибрирует.

Поименованный странной кличкой Дуппель, добродушно усмехаясь, достал из кармана ключ и освободил меня от оков. Я поглубже вжался в сиденье и, скосив глаза в окошко, стал прикидывать, куда, собственно, везут меня мои странные спутники.

Занятию этому мне пришлось предаваться долго. Узнаваемые, хорошо знакомые улицы центра сменились куда менее знакомыми окраинами, унылыми многоэтажными массивами, которые в ночной темноте почти невозможно было отличить один от другого. Временами мы проскакивали по местам, и вовсе мне не знакомым, словно и не в нашем городе расположенным. Например, мимо большого пруда, более похожего на озеро. Я и не знал, что такой здесь существует. Я отчаялся запомнить дорогу и впал в размышления. Поразмышлять было о чем.

Ясно, что меня с кем-то спутали. С кем-то, кто должен был прийти – но не пришел на вызов. С кем-то, кто знал таинственного куратора и имел право просить того о милости «посидеть здесь еще годик-другой»… С кем-то, кому предстояло накушаться дерьма – на Той Стороне… Надо было срочно что-то предпринимать. Точнее, срочно решать: предпринимать что-нибудь или нет, чтобы выбраться из получившегося замеса без особых неприятностей. И тут судьба не давала мне ни малейшей подсказки. Что будет правильнее – немедленно развеять случившееся недоразумение или, наоборот, как можно дольше держать похитителей в счастливом неведении об их ошибке? И если уж убеждать их в том, что я не тот, кто им нужен, то как? Черт возьми! Ведь даже вид моего – совершенно подлинного – паспорта не возымел на явившихся за мной решительно никакого действия. Для них главным было что-то другое.

Только вот что?

И тут я впервые вспомнил про темное пятнышко чуть выше локтевого сгиба моей левой руки. Ведь она совершенно точно произвела на явившихся за мной какое-то особенное впечатление, эта «родинка». Они вроде именно ее и ожидали увидеть… Старший как будто даже вздохнул свободно, когда убедился, что она на месте. Родинка. Рисунок.

Знак.

И меня прошиб пот.

Почему-то вспомнились слова из опуса Якоба Мюнстерского о Темном Пути. И еще мне вспомнилась судьба Яши. Точнее, ее конец. Я с трудом стряхнул с себя странное наваждение.

Нет, это какая-то чушь. Совпадение. Вот сейчас они довезут меня до того места, куда им надо меня доставить, и выяснится, что произошла какая-то глупость. Путаница. Что-то у них не срослось, кто-то кого-то не понял… Только вот не получится ли при этом так, что я окажусь безнадежно лишним свидетелем. Таким, которого проще без всяких разговоров закопать в мать сыру землю, чем цацкаться с ним до второго пришествия? То, что для ребят, наряжающихся в чужую форму и разъезжающих на круто навороченных тачках, человеческая жизнь частенько котируется по курсу туалетной бумаги, для меня уже давно не было секретом.

И словно для того, чтобы укрепить меня в моих хреновых подозрениях, старший, сверившись с видом местности, по которой мы катили – а был это обширный и пользовавшийся дурной славой лесопарк, – полез куда-то под сиденье и вытащил из-под него небольшой, сшитый из плотной материи мешок, с шнурком-тесемочкой.

– Ну давай, – обратился он ко мне. – Ты порядок знаешь…

– К-какой порядок?! – спросил я испуганно.

– Да хорош дурить! – сурово оборвал он меня и принялся сноровисто и деловито натягивать мешок мне на голову. – Руки! Руки убери, а то снова кандалы надену!

Он затянул у меня под подбородком мешок заботливо продетым в него шнурком и удовлетворенно констатировал:

– Вот так-то лучше будет! Теперь сиди смирно. Скоро на месте будем.

Я постарался последовать его совету, убеждая себя в том, что если бы уж меня и хотели спровадить на тот свет, то надобности в том, чтобы лишить возможности запомнить дорогу туда, просто не возникло бы.

Порешив на том, я принялся считать повороты. Скорее для самоуспокоения, чем в надежде определить маршрут своего передвижения. Путешествовать с мешком на голове – дело само по себе невеселое. В нем было душновато, и время тянулось для меня просто бесконечно. Этому способствовали и некоторые другие обстоятельства, без которых я вполне мог бы и обойтись. Похоже было, что в напяленном на мою голову мешке до этого содержали то ли кота (престарелого и имеющего проблемы с пищеварением), то ли какое-то другое животное, привыкшее одерживать победу в борьбе за существование в основном с помощью своего нестерпимого аромата. Мне не приходилось сталкиваться с американскими скунсами, но в тот раз именно о них подумалось мне. Все из-за чертова мешка. К тому моменту, когда меня наконец избавили от этого украшения, я мог думать только о скунсах – главным образом о том, что как-нибудь я таки доберусь до кого-нибудь из них.

Должно быть, поэтому моя способность удивляться чему-либо порядком притупилась как раз тогда, когда причины для этого удивления появились. В частности, я не слишком удивился тому, что первым, кого я увидел после того, как дурацкий мешок стянули у меня с головы, был давешний Олег.

Теперь он выглядел куда как более импозантно: физиономия его, днем покрытая неровным пятнистым загаром, была словно выстирана и проглажена хорошим утюгом. Короткая шевелюра как-то даже золотилась. Крепко сбитую фигуру облегала пятнистая защитная форма, которая смотрелась сейчас как парадная. Тянул он прямо-таки на полного полковника. Эффект усиливала окружающая обстановка.

Когда меня вели сюда, вниз по двум лестницам – одной крутой (я чуть не поломал на ней ноги), а другой пологой, я ожидал, что окажусь в типовом сыром подвале какой-нибудь окраинной «хрущобы». Однако, избавившись от проклятого мешка, я обнаружил себя в хорошо освещенном и комфортабельном помещении. О том, что я все-таки нахожусь в довольно глубоко (судя по количеству пройденных ступенек) под землей расположенном бункере, говорило только полное отсутствие здесь окон и гнетущая близость нависающего над головой потолка.

Олег расположился в кресле сбоку от широкого, директорского стола. Сам хозяин кабинета, которому надлежало бы находиться непосредственно за этим столом, блистательно отсутствовал. Ни мои конвоиры, ни Олег не мешали мне вертеть головой и ровно столько, сколько угодно, пялиться на них самих и на обстановку просторного кабинета.

В кабинет вели четыре внушительного вида двери. Сам кабинет был что надо: с ковролиновым покрытием на полу, с деревянными панелями на стенах и даже с картинами. Это были пейзажи, выполненные без всякой претензии на художественные изыски. Скорее всего, работы небесталанного любителя (все примерно в одной манере). Лес. Горы. Какое-то побережье. Места не узнавались, но написаны были явно с натуры – чувствовалась в манере исполнения этакая неизжитая еще ученическая старательность, верность, понимаете ли, натуре. Я немного разбираюсь в таких вещах.

Ни на одной картине не было людей.

А еще в кабинете была пара дорогих компьютеров, полки с уймой красивых скоросшивателей, низкие столики – один с присоединенными к компьютерам сканером и принтером, другой – с ксероксом и факсом. Да, был еще и третий столик – журнальный – просто с вазочкой для цветов. Сами цветы отсутствовали так же, как и хозяин кабинета. Кроме директорского стола был тут и второй письменный стол – поменьше – у боковой стены. Для кого-нибудь вроде секретарши-стенографистки, наверное. Кресла, торшеры, обшитый деревом бар-холодильник. Все в консервативном стиле, с претензией на некую аристократическую роскошь. Никаких ламп или люстр на потолке. Комната была подсвечена скрытыми светильниками дневного света, расположенными за карнизом, тянущимся по всему ее периметру. Еле слышный рокот скрытых кондиционеров. Никакой подвальной сырости. Легкий аромат хвои в воздухе. Я стал различать его только позже – когда отошел от вони мешка.

«А там – сверху, – подумал я, – уж наверняка, не „хрущоба“, а этакий новорусский особнячок этажа на два. Даже на три, скорее. С гаражом и всем таким прочим». Я перевел взгляд на «сопровождающих лиц». Они по-разному смотрелись в этом кабинете. Старший, Дуппель, словно подрос и стал шире в плечах. И смотрелся уже не потертым жизнью орангутангом, а скорее уж умудренным жизнью кандидатом в аксакалы. Даже волосы его легли как-то ровнее. Он оказался заметно старше, чем показалось мне сначала. Милицейская форма как-то стушевалась и совершенно не бросалась в глаза. Похоже, он был своим в этих апартаментах.

А вот «метр с кепкой» явно своим здесь не был. Он как-то уменьшился в размерах. Отступив к дверям и стеснительно переминаясь с ноги на ногу, он мял в руках свою ментовскую «пидорку», словно ходок на приеме у председателя ВЦИКа. Кроме картуза в руках у него был еще и тот самый доставший меня своим «амбре» мешок. Я на мешок этот кивнул вопросительно и с большой неприязнью.

– Вы что? – осведомился я. – Кошачье дерьмо в этой штуке возили? Задохнуться же можно…

– Так то ж ваш бальзам… – растерянно возразил тип, оглядываясь в поисках поддержки на иронически улыбающегося Олега. – Спецпропитка…

– Ладно, – махнул тот на него рукой. – Свободен. Ступай.

– Слушаюсь, Ольгред Юрьевич, – с облегчением отозвался тот и бесшумно исчез за тяжелой дверью.

«Ольгред, – подумал я. – Никакой не Олег. Во как…».

– Что скажешь? – повернулся Ольгред Юрьевич к Дуппелю.

Тот крякнул, глубоко засунул руки в карманы и, сутулясь, направился к одному из стоявших поодаль – у второго стола – кресел.

– С парнем что-то не так, – коротко бросил он, тяжело опускаясь в кресло.

Он рывком вытащил руки из карманов и так крепко вцепился ладонями в подлокотники, словно собирался на кресле этом катапультироваться в стратосферу. Оторвал он их от полированных деревяшек только после минут трех-четырех какой-то тягостной внутренней борьбы.

Оторвал и недоуменно растопырил в воздухе в знак своего недоумения. Затем принялся искать курево.

– Не врубается, – продолжил он, рассеянно хлопая себя по карманам. – Совсем дикий. Живет в семье. В смысле с братом.

Он наконец отыскал затерявшуюся в ментовском мундире пачку сигарет – самых дешевых, «Тамбовского волка», и закурил от стоявшей на столе настольной зажигалки, этакого гранитного куба в полкилограмма весом. «Волк» должен был бы противоречить антуражу этой, на заказ отделанной и оформленной комнаты. Но Дуппель держал сигарету и затягивался ею на какой-то свой особый манер – и по-жлобски, и аристократически одновременно– и этим как бы разрешал своему дешевому куреву вписаться в дорогой интерьер. Струйка сизого дыма тут же торопливо потянулась к вентиляционной щели.

– Диких колдунов не бывает, – возразил ему Ольгред, задумчиво откидываясь в кресле. – Были, да вышли, считай, два века назад. Даже два с половиной.

Ни он, ни Дуппель не обращали на меня никакого внимания. Во всяком случае не больше, чем на прочие предметы меблировки кабинета. Я решил, что вправе отвечать им тем же. Я отряхнул волосы от таинственного содержания мешка и довольно непринужденно направился к креслу у журнального столика. Уселся в него и уставился на хозяев, наклонив голову набок. Они и к этому остались безразличны.

– Он не прикидывается, – холодно заметил Ольгред и закинул ногу на ногу. – По крайней мере, мне так кажется. Я такие вещи чую за версту. До сих пор не промахивался. Вот что…

Он легко поднялся на ноги, обогнул директорский стол и быстро подошел ко мне.

– Покажи-ка руку, Сергей.

Я молча подчинился его приказу. Дуппель вытащил что-то из ящика бокового стола и торопливо подошел к нам.

Олег-Ольгред рассматривал Лик Лукавого и так и этак. Дуппель протянул ему здоровенную лупу в начищенной медной оправе – ее-то он и вытащил из стола. Ольгред взял этот инструмент и принялся рассматривать Лик, то поворачивая мою руку к свету, то растягивая кожу пальцами. Я поморщился, но продолжал молчать. Мне уже стало просто любопытно, когда же эти двое или хотя бы один из них соблаговолят обратиться ко мне. Но сей момент все никак не наступал.

– Ничего не понимаю, – сказал наконец Ольгред. – Все в полном ажуре. О совпадении тут и говорить нечего.

Он задумчиво уставился на меня – так озадаченно смотрит механик в гараже на мотор, который он только что перебрал по винтикам, промыл, смазал и заправил горючим. И который тем не менее – хоть ты тресни, хоть разбейся! – не фурычит.

– Остается предположить одно, – задумчиво произнес он.

Судя по наступившему многозначительному молчанию, Дуппель понял его без слов.

Только я по-прежнему не понимал ровным счетом ничего. Разумеется, за последние час-полтора я мог бы уже свыкнуться с таким состоянием, но в данном случае дело усугублялось зловещим молчанием и понимающим переглядыванием похитителей. Я начал казаться самому себе особо заразным больным, представшим перед консилиумом медиков, которые явились, чтобы без особых сантиментов сообщить клиенту, что сейчас самое время приступить к составлению завещания. А может быть, даже к немедленной кремации заживо.

– Заклятие, – первым нарушил молчание Дуппель. – Первый раз вижу своими глазами. Слышать приходилось много, а вот так…

– Но ничего другого не напрашивается, – вздохнул Ольгред. – Будем работать, исходя из этого.

Он повернулся и подошел к бару. Вернулся с бутылкой «Тичерс» и тремя стаканами. В стаканах позвякивал лед.

«Здорово они работать собрались», – подумал я.

Ольгред плеснул понемногу себе и Дуппелю и от души – мне. Наконец-то он уставился на меня, а не на злосчастную татуировку. Смотрел сочувственно и даже с толикой какого-то уважения.

– Глотни, Сережа, – сказал он ласково, протягивая мне стакан. – Ты извини, что мы тебя так вот… – Последовал неопределенный жест. – Понимаешь, с одной стороны, дело серьезное, а с другой… Мы думали, что ты в курсе дела и просто, как говорится, шлангом прикидываешься… А тут… Ты, оказывается, всерьез ничего не понимаешь. Так что нам с тобой предстоит поработать… Во всем разобраться… Да ты не бойся. Ничего никто тебе не сделает. Ты давай, – он кивнул на стакан, – расслабься немного…

Я машинально взял виски, но решил не спешить с выполнением полученных ценных указаний.

– Это у вас так принято – после первой не закусывать? – спросил я, сосредоточиваясь на побалтывании кубиков льда в янтарном пойле.

– В самом деле, – самокритично заметил Ольгред и, наигранно нахмурившись, глянул на Дуппеля.

Тот поправил воротник и отправился копаться в холодильнике. Я продолжал развивать инициативу:

– Я, знаете, больше не выпить хочу, а отлить… Вы не собираетесь разрешить мне поссать?

– Ну грубость-то зачем? – укоризненно заметил Дуппель, приближаясь с банкой шпрот, разовыми пластиковыми вилочками и консервным ножом в руках. – «Поссать, поссать»… – передразнил он меня. – Хочешь по-малому – вон в ту дверь. Там – вторая дверь направо по коридору. Не заблудись. И веди себя правильно.

Он достал из-под мундира мобильник и распорядился:

– Ребята, сейчас к вам чудик один придет. Да, именно «до ветру». Присмотрите, чтобы не заблукал… Лады.

Дуппель вежливым жестом определил мне направление движения.

Смею вас заверить, что справлять малую нужду под присмотром пары наряженных в бронежилеты вооруженных мордоворотов – занятие, вовсе не приносящее желанного облегчения. Думаю, что и большую – тоже. Когда я вернулся в кабинет, оба моих новообретенных знакомых, нещадно смоля Дуппелева «Волка», уже восседали в креслах вокруг журнального столика, украшенного теперь уже сильно опустошенной бутылью виски, полупустой коробкой шпрот и – на отдельном блюдце – нарезанным тоньше тонкого лимоном. Еще на столе лежала этакая тоненькая папочка-скоросшиватель.

– У тебя, Сергей, не мочевой пузырь, а прямо-таки нефтеналивной танкер, – заметил Дуппель, посасывая остатки лимонной дольки. – Судя по затраченному времени.

– В следующий раз тебя с собой возьму, – раздраженно отозвался я.

– Ну вот – опять ты грубишь, – мученически морщась, констатировал Дуппель. – Напрасно ты это, Сережа…

– Это я – то грублю! – возмутился я. – Вы тут уголовщиной занимаетесь, а я вам слова не скажи! Мало того, что меня насильно затащили и здесь насильно заперли, так вы же еще мне братишку до смерти испугали! И вообще – что вам от меня надо?! Что мы тут собрались: бутылочку на троих раздавить и побазарить малость, только и всего? Что вы ко мне с родинкой этой пристигались?! Ну не родинка это, ну татуировка, ну и что?! Знак, что ли, это масонский или как?

И Ольгред, и Дуппель одновременно весело уставились на меня. Похоже, я их основательно рассмешил.

– Татуировочка, значит… – усмехнулся Ольгред. – Ну-ну… Ты давай садись, – кивнул он на недавно покинутое мною кресло. – Прими стопаря, пригаси эмоции и поговорим толком…

– Нет бы с этого и начать, – буркнул я и осушил оставленный для меня стакан. (Помирать – так с музыкой…) – И еще – можно бы было начать с того, чтобы познакомиться… Представиться, кто такие.

Ольгред благодушно откинулся на спинку кресла и принялся рассматривать, как тают остатки льда на дне его стакана. Я, стараясь не скривить физиономию, закусывал лимоном.

– Представиться, говоришь? – осведомился он. – Это несложно. Будем знакомы – капитан Ольгред к твоим услугам. И Советник Дуппельмейер…

– Сергеев, – мрачно ответствовал я. – Сергей Сергеич. Можете смеяться… А вас самих, кстати, как по фамилии-отчеству? И какого флота ты капитан, а ты кому советник?

Капитан и Советник вяло рассмеялись.

– У нас без фамилий. И без отчеств. Настоящее имя у человека одно. И у тебя тоже одно. Только тебя заставили забыть.

– До встречи с вами, господа хорошие, – возразил я, – никто и ничего не заставлял меня делать… разве что в детстве – на горшок проситься…

– А вот это уже, прости, твоя иллюзия, Сережа, – улыбнулся Ольгред. – Ты в армии не в тех частях служил, где народ дурака валяет… В других, в других, Сереженька. – Он похлопал по лежащей на столе папочке. – Да и потом – недавно совсем – кто-то что-то тебя заставил сделать. Например, забыть кое-что важное. Ты и забыл. Вижу – честно забыл. Придется вспоминать. Вместе. Но давай по порядку.

Он плеснул мне в стакан все оставшееся в бутылке виски.

– Давай расскажи-ка ты нам, друг Сережа, про себя малость. И про родинку эту твою, или, как ты говоришь, татуировочку. Когда, где она у тебя завелась-появилась. Как ты себя при этом чувствовал. И что ты об этом обо всем думаешь… Только без брехни, пожалуйста, без лажи. У нас тут, – он постучал согнутым пальцем по все той же смирно лежавшей в стороне папочке, – на промокашке весь ты есть. Со всеми потрохами. Так что глотай, – он кивнул на стакан, – закуси и поехали.

Я допил «Тичерс» (даже лучший виски всегда был и остается в моих глазах проклятым самогонищем), старательно выскреб из банки остатки шпрот, развалился в кресле и приступил к рассказу.

Биографию свою я к тому времени уже столько раз излагал – устно и письменно, что она вылетала из моих уст без сучка без задоринки, не вызывая обычно никаких вопросов. В этот раз вопросы, правда, были про бабку-эмигрантку (с чего это вдруг она в пятьдесят пятом надумала вернуться в Союз?) и про отца, полжизни промотавшегося по Африке и Юго-Восточной Азии – сначала геологом на контракте, потом – преподавателем, а под старость – специалистом на гранте.

Дуппель – точнее, теперь уже Дуппельмейер – долго сомневался, что такое случилось само по себе при наличии в семье потомков белоэмигрантов. Объяснять ему, что и в советские времена в таких вопросах раз на раз не приходилось, а отец мой с семьей вообще не живет уже бог весть сколько лет, было бесполезно и геморройно. Тип был из тех, что дал себя убедить, что в былые времена в этой стране творились одни лишь кошмары, и сознание этого греет ему сердце и позволяет не видеть того простого факта, что многое вокруг так кошмарным и осталось, несмотря на то что грянуло царство свободы. А кое-где кошмару еще и прибавилось.

Впрочем, этот всплеск недоверия не шел ни в какое сравнение с тем девятым валом, да куда там валом – цунами – полного неприятия моего пусть и бестолкового, но предельно правдивого рассказа об истории с Яшей, Якобом Мюнстерским, и возникновением странного рисунка на сгибе моей левой руки. Сомнению подвергся сам факт физического существования Яши, а уж тем более всплывшего по ходу рассказа Алика Балмута.

Ольгред тут же уселся за компьютер – наводить необходимые справки «через наших людей в ментуре». Упоминание о таковых меня расстроило. Все-таки подсознательно я все еще рассчитывал, что органы правопорядка в этой странной истории на моей стороне, и вдруг отворится дверь и наряд бравого спецназа… А вот тебе фиг, Сережа!..

В ментуре у этих типов тоже свои люди…

В ожидании ответов на свои запросы Ольгред несколько расслабился, стрельнул у Дуппельмейера еще одну сигарету и, рассеянно поглядывая на мерцание экрана монитора, приступил к ликвидации моей безграмотности. Дуппельмейер, отойдя в дальний угол кабинета, занялся какими-то переговорами по своему мобильнику, хотя время от времени и вставлял замечания в наш разговор.

Разговор, собственно, был монологом Ольгреда. Я предпочитал сохранять ядовитое молчание.

– Ты напрасно, Сережа, на нас дуешься словно мышь на крупу, – со своим прежним деланным добродушием вразумлял меня Ольгред. – Все совсем не так, как тебе кажется. Считай, что тебе повезло. Ну…

Тут он обрисовал своей сигаретой в воздухе сложной конфигурации загогулину.

– Ну и не повезло в то же время…

Он немного подождал – не задам ли я подходящего вопроса по случаю столь парадоксальной оценки странного поворота моей судьбы. Не дождавшись, он несколько разочарованно продолжил:

– Повезло тебе, Сережа, потому, что из миллиона ты один несешь на себе Знак. Нам с тобой тоже повезло, Сережа: за одного такого, как ты, платят столько, что хватает не только себя, но и потомков своих до седьмого колена обеспечить. Причем очень хорошо обеспечить… Ты не бойся, – спохватился он, – таких, как ты, не на органы для пересадки продают… И не в дома терпимости для педиков. И не в Чечню – на предмет работорговли. Ты… Такие, как ты, как боги живут там… Правда, бывает недолго… Но… Ты же у нас будешь умником?

Я продолжал молчать.

– Понимаешь, – покрутив головой в знак недовольства моей несговорчивостью, продолжил он, – всем нам хочется прожить жизнь, может быть, и короткую, но зато полную приключений и как бы тебе сказать… ну значимую, что ли… Так вот, это будет дано тебе. А нам, грешным, нет!

Он вдруг нервно затянулся сигаретой, словно поймал себя на чем-то, что его как-то выдало, ослабило его позицию.

– А не повезло… Не повезло тебе, Сережа, в том, что раньше, чем мы, на тебя вышли другие…

Снова от меня ждали вопроса. Ну хотя бы о том, кто те, другие?

И снова я промолчал. От напряженного молчания у меня даже во рту пересохло.

– Понимаешь, – задумчиво, чуть более задумчиво, чем всего минуту назад, проговорил Ольгред, – мы тут вне игры. Твои хозяева на ножах с какими-то своими врагами. А ты и такие пешки, как ты, – разменная монета в их играх. Ты это почувствуешь на собственной шкуре. Потом еще найдешь в этих… играх свою прелесть. И во всем этом вообще… Ты даже не представляешь, на какие трюки тебя могут расколоть те, кто знают настоящие секреты. Если, конечно, с тебя снимут заклятие. А оно на тебе есть, это – точно.

Он даже хлопнул по столу ладонью, и дымок от зажатой между пальцами сигареты зарегистрировал это резкое движение, нарисовав судорожный зигзаг, проживший несколько секунд в своем неудержимом стремлении к вентиляционной решетке.

– Есть, есть такие черти, которым не по нутру существование таких, как ты, – отмеченных… Ну… Если точнее говорить, то не сами вы им не по нутру, а то, что служите вы не им, а другим – нашим Хозяевам…

Слово «Хозяева» он так и произнес – с большой буквы.

– Вот они вас и портят – заклятие на таких лопухов, как ты, налагают. А потом к себе в Темный Мир, уводят. А там… – Он махнул рукой. – Понимаешь – если б не заклятие, ты бы сам к нам пришел. Пора уже. Почувствовал бы призвание и пришел бы. Мы ведь тоже время зря не теряем. По всей Земле-матушке для таких вот, как ты, вешки расставили. Знаки. Указатели. Но ты… Ты не заметил… Ни одного из них – этих знаков не заметил. – В голосе Ольгреда прозвучал упрек.

– Вообще-то, – повернулся к нему, отвлекшись от наяривания на клавишах телефонного аппарата, Дуппельмейер, – мы должны были сразу предположить самое худшее. Но мы-то предположили не наихудшее, а наивероятнейшее. И надо же – просчитались!

– Наивероятнейшее, – попробовал догадаться я, – это то, что я от вас прятался. Дезертировал. Не захотел идти туда, куда вы оправляете таких – меченных этим дурацким Знаком…

Лицо Ольгреда исказилось, словно молния сверкнула где-то рядом.

– Никогда не говори так о Знаке!

Он почти выкрикнул это.

Я даже испугался немного – вдруг он кинется бить мне физиономию. Но он быстро взял себя в руки. Хотя и не сразу. Похоже, что я наступил на какую-то его любимую мозоль. А вообще все происходящее казалось мне какой-то дурацкой постановкой: ну не мог такой серьезный мужик, как Ольгред, всерьез нести какую-то чушь про колдунов и Темный Мир.

Однако же нес.

– Вот тебе и доказательство, – снова подал голос Дуппельмейер. – Симулянты делают вид, что не узнают Знак. Что не понимают, о чем вообще идет речь… Что они утратили Дар. Что они сделались полными идиотами. Даже что они продались тем – другим. Были и такие дурни, которые пытались Знак вытравить. – Его лицо неприятно дернулось. – Таких жаль, ей-богу… Но ни один из них – ни один! – не смеялся над Знаком. Не говорил о нем дурного слова. Это – в крови. И только те, на ком заклятие, должно быть, могут преодолеть это…

Он так и не дозвонился до того номера, который все набирал и набирал без конца, и, бросив это занятие, грохнулся в кресло и озадаченно уставился на меня.

И словно чтобы разрешить повисшее в воздухе напряжение, откуда-то сверху, изнутри громоздящегося над нами дома пришли звуки. Масса приглушенных звуков. Хлопнула дверь. Загрохотали шаги. Послышались голоса.

Кто-то требовательно спрашивал кого-то о чем-то. Кто-то торопливо и, похоже, бестолково рапортовал. Кому-то о чем-то.

Мои непрошеные опекуны сразу подтянулись и напряглись. Словно забыв обо мне, устремили свои взгляды на входную дверь. Виски, шпротная банка исчезли как-то совершенно незаметно. Я демонстративно принял расслабленную позу человека, которому все по фигу.

Ожидание не было долгим. Старательно визируемая двумя парами глаз тяжеленная с виду дверь мягко отъехала в сторону, и в кабинет стремительным шагом вошел хозяин. Тут не могло быть сомнений – конечно же это был хозяин. Об этом говорило все: и его – невзрачного в общем-то мужичонки – небрежный, но в то же время пронизывающий взгляд из-под приспущенных ресниц и столь же небрежный – в никуда – кивок коротко стриженной головой. А главным образом об этом говорила реакция ожидавших его подчиненных: вот уж воистину короля играет свита. Свита играла неплохо. И Ольгред, и Дуппельмейер буквально ели вошедшего глазами. Как ни странно, на меня он обратил куда больше внимания, чем на них. Подошел вплотную и протянул мне руку – маленькую и сухую ладонь. Чтобы пожать ее, мне пришлось подняться в полный рост и тоже как-то подтянуться.

Он был невзрачен – я уже сказал об этом. Короткие, редкие и белесые волосы. Белесые ресницы. Бесцветные глаза. Рост пониже среднего. Кривоватые ноги. Одет тоже неброско. Куртка – светлый вельвет и уйма «молний». Светлые брюки – слегка помятые. Кроссовки «Рибок»… Неприметный, в общем, такой чухонец. Только старательная осанка и натянутое лицо-маска с чуть подергивающимися мышцами придавали его внешности хоть какую-то выразительность

– Трои, – коротко бросил он.

Я не сразу понял, что это он представился, и поэтому некоторое время просто стоял столбом, чувствуя себя довольно нелепо. Хозяин, впрочем, не придал этому ни малейшего значения. Он деловито расположился за столом, сцепил пальцы в замок и уперся ими в полированную крышку стола. Теперь он перенес свое внимание на моих «опекунов» и некоторое время молчал, переводя взгляд с одного на другого.

– Ну как? – спросил он наконец. – Ноль? Полнейший?

Дуппельмейер как-то очень ловко принял невинно-посторонний вид, уступив честь общаться с явно раздосадованным шефом более стойкому Ольгреду.

– Ноль, – признал тот. – Знак есть, но и только. Никакого отзыва – ни на один стимул. Вывод – заклятие. Другого ничего не напрашивается.

– Дубовая работа, – коротко заключил Трои. – Заранее угадать слабо было? Сколько вам дали на разработку? Месяц? Потом еще один? И что толку?

– Такое раз в сто лет бывает… – развел руками Ольгред.

– Это ты мне рассказываешь? – уставился на него шеф. – Вот что – осрамились мы с вами. И с этим еще будем разбираться, но не сейчас. Сейчас мы с господином Сергеевым разобраться должны. Сегодня. До полуночи. По их времени. И сдается мне, что разобраться с ним можно только одним способом. Вы знаете каким.

От этих слов у меня – Который уже раз за эти сутки – неприятно похолодело под ложечкой.

– Слушайте, – попробовал я вмешаться в разговор. – Может, хоть что-нибудь и у меня спросить стоит? Хочу я в ваших играх участвовать или нет… Я ведь не пенек все-таки. И вообще, не пора ли мне домой? К родному братику, как говорится. Он у меня, кстати, неблагополучный. Проблемный. Он из-за ваших, господа, фокусов на каких-нибудь ментов наехать может. В натуре. А это, знаете, чревато…

Трои посмотрел на меня участливо, как положено смотреть на убогих.

– Конечно, – тихо ответил он мне. – Конечно, у меня есть о чем спросить вас, Сергей. Правда, только об одной вещи… – Он заглянул мне в глаза. – Вы хотите жить, Сережа? И не желаете смерти своему братишке? Ну и другим своим близким тоже…

Секунду или две мы молча смотрели друг на друга.

– Только ты не пойми меня так, Сережа, что я тебе угрожаю… Просто ты попал в тяжелое положение… И нас в него поставил тоже. После того как ты выдал себя… Пожалуй, ты и действительно напрочь забыл, что такое Знак. Раз ты даже не пытался скрыть его. Но постарайся понять: теперь ни у тебя, ни у нас здесь нет выхода. Просто нет выхода. Все.

Он поморщился и переложил с места на место нож для разрезания бумаги, неведомо зачем украшающий его стол.

– Нам остается только одно, – вздохнул он, – перебросить тебя туда. Не обещаю, что там ты уцелеешь, но это все, что мы можем сделать в сложившейся ситуации – и ты, и мы…

Он снова умолк, постукивая кончиками пальцев по столу.

– Не буду тебе врать, Сережа. Оттуда не возвращаются. Не для того ты помечен Знаком. Да ты и не захочешь возвращаться. Там у тебя будет совсем другая жизнь… Но о своем братишке не беспокойся. Ты его еще увидишь. Сможешь попрощаться. Передашь деньги. И потом он будет получать от тебя переводы, очень приличные. И письма ты ему сможешь писать… Мы его успокоили уже – звонили, принесли извинения и отпустили. Грубый он у тебя…

Трои поморщился какому-то недавнему воспоминанию, снова переложил с места на место не дававший ему покоя ножик и закончил:

– А сейчас ты успокойся немного, придумай объяснение для поспешного отъезда далеко и надолго. Мы сейчас это дело немного отрепетируем и потом домой к тебе съездим…

– Вы, я вижу, уже все тут за меня здорово так решили… – зло, но уже не так, как раньше, отозвался я. – С вами, кажется, не поспоришь.

А про себя подумал: «Если удастся увидеть Ромку, то еще посмотрим, как у вас все обернется»…

– Сообрази уж сам, – развил достигнутый эффект господин Трои. – Если бы мы хотели тебя угробить, так давно б уж в лесополосе тебя прикопали. Грабить тебя или выкуп за тебя ждать – пустой номер. Мало того, мы твоему братишке еще и деньжат подкинем. Да и вообще присмотрим за парнем. Чтобы далеко по плохой дорожке не зашел. Так что на нас тебе злиться нечего… Просто поработай немножко головой…

Он набрал на своем мобильнике номер. Подождал. Нажал «редиал» еще раз и еще раз подождал. Потом пристально посмотрел на меня.

– Не отвечает Ромка твой, – бросил он. – Похоже, что трубка снята. Может, он по милициям да по моргам названивает. Не поверил нам. А может…

Он откашлялся и повернулся к замершим в ожидании Ольгреду и Дуппельмейеру.

– Придется туда ехать. Срочно.

– А?.. – Ольгред кивнул на меня.

– Его?..

Трои отбил по столу очередную задумчивую дробь:

– Его на всякий случай с собой прихватите. Только осторожно. Осторожно, ребята…

* * *

Джип «Чероки» снова катил меня по городу. Наручники на время передвижения на меня, слава богу, надевать не стали. И – за что богу особая хвала – обошлось без того, чтобы напяливать мне на голову мешок со спецпропиткой. Несколько раз, когда машина притормаживала на поворотах или плутала по лабиринту запутанных и плохо мощенных переулков и тупиков, мною овладевало желание выкинуть номер в стиле чернушного боевика ошарашить чем-нибудь сидевшего слева Дуппеля или сидевшего справа Ольгреда (а то и обоих) и, вышибив боковую дверцу, выброситься на мокрый асфальт и пуститься бежать. Когда мелькавшие мимо подворотни, переулочки и закоулки становились вдруг страшно знакомыми, это желание становилось прямо-таки неудержимым.

Но я справился с этим искушением. Из этого, кстати, могло что-то получиться. Все-таки в армии я не мух хлебалом ловил. Но меня удерживал Ромка. Точнее – та неопределенность, что нависала над ним.

Мы добрались до моего дома спокойно. Без приключений.

По лестнице до дверей нашей с Ромкой квартиры мы так и поднялись втроем. Впереди – Ольгред, за ним – я, за мной, в двух шагах – Дуппель. Оба моих конвоира придерживали наготове по стволу – осторожно, за полами пиджаков, чтобы не привлекать внимания. У двери оба слегка отступили назад. Я потянулся к звонку и замер. Неприятный холодок пробежал внутри.

Дверь была незаперта.

Я молча смотрел на нее секунды три. Потом события стали разворачиваться стремительно, словно сорвались с цепи, и разворачиваться в основном без моего участия.

И Ольгред и Дуппель одновременно поняли, что происходит, обменялись короткими кивками и вытащили свои стволы. Дуппель что-то тихо буркнул в появившийся в левой руке мобильник, а Ольгред, оттолкнув меня к стенке, рванул дверь на себя, ударом ноги распахнув вторую, внутреннюю. Тоже полуоткрытую.

А затем они с Дуппелем рокировками (один бросался вперед и закреплялся в укрытии, другой прикрывал его своим стволом, после чего они менялись ролями) ворвались в квартиру и молниеносна прочесали ее. Все это выглядело очень эффектно, кинематографично… Я даже двинулся за ними вслед – не из смелости, скорее из любопытства. И потому, что стоять одному в гулком колодце подъезда было еще более жутко, чем быть там, в деле.

Я бы даже оценил художественные достоинства разыгравшегося передо мной действа, если бы оно разыгралось не в тех коридорах и комнатах, в которых прошло мое детство. (Остальная жизнь – бог с ней! Ее словно и не было.) И если бы после этого мини-погрома из своей спальни вдруг вылез бы похмельный Ромка и, тупо хлопая глазами, заорал бы: «Вы че, мужики?! Одурели или как?! Да я щас! Да я вас!»

Но Ромка не выскочил. Его не было нигде. Ни в спальне, ни в гостиной. Ни в заваленной спортивным хламом «комнате родителей». Ни на лоджии. Ни на балконе. Ни (чего я боялся больше всего) под окнами, ни на улице, ни во дворе. Но еще хуже было другое.

Конечно, Дуппель и Ольгред порядка в квартире не добавили. В своих бросках оба моих конвоира перевернули пару-тройку стульев и обвалили одну или две полки с книгами и какой-то ненужной, вообще говоря, ерундой. Но они – ясное дело – не пролили в моем доме ни капли крови.

А тем не менее кровь теперь здесь была повсюду – веером брызг на стене в прихожей. Потеками на зеркале в ванной. Пятнами на скомканных листах у принтера. И аршинными буквами на стене спальни. Полукругом. Словами на неизвестном языке. Непонятными буквами. Иероглифами.

Знаками.

Я закричал.

Заорал, скорчившись под этим жутким орнаментом, у скомканных (и тоже измазанных кровью) простыней, сваленных у изголовья Ромкиной кровати, между нею и дурацкой тумбочкой с наваленными на ней глянцевыми журналами. Какой-то из них (помнится, это был помятый номер «Птюча») окончательно доконал меня, и я принялся рвать и топтать его, выкрикивая что-то дикое и несуразное.

Это помрачение отступило только тогда, когда Ольгред тряхнул меня за плечи и, влепив крепкую затрещину, заорал:

– Сопляк! Заткнись! Заткнись и кончай свои нюни! Читай! Если хочешь брата спасти – читай.

Я не сразу сообразил, чего он хочет от меня. Не знаю, сколько ушло времени – секунды или минуты – на то, чтобы, хоть мало-мальски придя в себя, я понял, чего от меня хочет Ольгред: прочитать то, что кровью было написано на стене. Но эти сложившиеся в полукруг, торопливо намалеванные буквы не говорили мне ровным счетом ничего.

Да и не буквы это были вовсе. Знаки. Руны.

Иероглифы…

Какое-то воспоминание скользнуло в самом темном углу моего сознания. Но не дало себя задержать и рассмотреть.

– Быстро… – распорядился Ольгред. – Надо уводить его отсюда…

– Ага… —каким-то странным, задумчивым, совсем не подходящим к ситуации голосом отозвался Дуппель. – Только вот… Смотри…

Оба они, словно зачарованные, замерли в дверях спальни. Уставились на что-то там, что было перед ними в коридоре… Я глупо заглянул через их плечи. Ничего особенного там, в коридоре, не было. Только карта лежала на полу. Не географическая, конечно, а карта Таро. Или вроде того. Я такие довольно часто видел разбросанными по дому у Яши. Покойного…

Я неправильно сказал, что в этом не было ничего особенного. Было. Да еще как было! Карта-то эта дурацкая просто не могла лежать там, где она лежала, на слегка потертом линолеуме, на полпути к входной двери. Ее просто не было, когда мы влетели в квартиру. Несмотря на быстроту происходившего тогда – всего-то несколько секунд назад – и несмотря на владевшее мною волнение, я был внимателен. Я был чертовски внимателен! Именно потому, что понимал: случилась беда! В момент стресса память моя становится цепкой и емкой. У меня, например, все еще стоял в глазах проклятый полукруг кровавых Знаков, на которые я и смотрел-то секунд пять.

– Заперто… – каким-то враз упавшим голосом определил Дуппель. – Хана. Влипли в ловушку!

Он стал пятиться, оттесняя всех нас назад, в разоренную, забрызганную кровью спальню. Ольгред, держа ствол наготове, кинулся к окну.

И тут началось!

Музыка. Ударивший по ушам немой хорал. Именно немой, потому что ни звука не прозвучало на самом деле в наполненной напряженным ожиданием комнате. Он был во мне – этот странный хор, запредельными, бьющими по душе рифмами выпевающий одно заклятие за другим.

Иногда мне кажется, что он и до сих пор звучит во мне – этот немой хорал.

Свет залил пространство – там, снаружи. Белый, слепой свет, полный чьей-то чужой ненависти – слепой и слепящей. Пыльными столбами проник в квартиру сквозь щели наглухо задвинутых штор. Сделал все в доме каким-то мертвенно-фиолетовым – только черное и белое, никаких переходов– отпечатком. Оба моих спутника бросились на пол, заслоняя лица от этого холодного пламени. Дуппельмейер резко рванул меня за штанину, и я, ругаясь на чем свет стоит, грохнулся рядом с ним, пребольно треснувшись затылком о спинку кровати.

– Уходим! – хрипло заорал Ольгред. – Быстро! Влей ему это! Его надо забрать! С собой! Любой ценой! Обязательно!..

Дуппель только растерянно хлопал глазами, глядя на него.

– Мы ведь не… А как же?.. – выдавливал он из себя.

– А вот так!!! – хрипло заорал Ольгред, всовывая ему в руку причудливой формы металлический флакон. – Ты в передел хочешь?!

– Н-нет… – запинаясь, вымолвил Дуппельмейер, отвинчивая крышку сосуда. – От-т-куда у т-тебя Фиал? Кто дал тебе? И… и п-потом – к-как ж-же мы?

– От верблюда!!! – Ольгред уже не мог не орать – Кто надо, тот и дал! Заливай ему в пасть весь! До дна! Для нас у меня второй есть!

Дуппель никак не мог справиться с крышкой флакона. Пальцы не слушались его.

Дом начало трясти, словно сотни уродливых демонов, по-мартышечьи ухватившись за все, за что там – снаружи можно было ухватиться, взялись раскачать, разнести вдребезги все, что мешало им тут же ворваться в дом и начать в нем свой шабаш. Свет, бьющий в окна, сделался вконец нестерпимым. Казалось, выжигал все живое.

– Пей! – Дуппель протянул мне флакон.

Ему удалось-таки справиться с винтовой заглушкой сосуда. В ноздри мне ударил терпкий нездешний запах. Запах, пришедший с «той стороны».

– Н-на, г-глотай! П-полный Фиал! До дна! Не р-раз-злей, дубина! П-пей! Это – твое спасение!.. Б-больно не б-будет!

Глава 2 ПО СТРАННОМУ КРАЮ

Сволочь – обманул! Больно было.

Еще как больно! И снаружи, и внутри. Внутри – это я не про ту боль, которая скрутила мне внутренности и вывернула все до единого суставы. Это я про состояние души. По всей видимости, состояние это было примерно таким, которое заставляет наркомана лезть на стенку на пике «ломки». Только в сто раз сильнее. В смысле – хуже. Хотя, конечно, это только предположение. Ширяться мне не приходилось. И может быть, то, что испытал, было всего лишь цветочками. В таком случае прошу прощения у наркоманов.

Я даже утратил чувство времени. Говорю вам честно: я до сих пор уверен, что кошмар этот длился вечность. И ни секундой меньше. Пожалуй, единственной осознанной мыслью, которая посетила меня на протяжении этой вечности, было только острое желание лишиться наконец сознания.

Приходить в себя я начал, когда понял, что пытаюсь закричать. В самом деле, что может быть естественнее, когда тебе больно, чем кричать от боли? Какое-то время– не знаю какое (повторяю, со временем у меня тогда были крупные нелады) – этот крик оставался во мне, не в силах почему-то вырваться наружу. Но потом вырвался. И вместе с ним вырвался и я. Откуда? И куда?

Это мне трудно объяснить. Я не то чтобы ничего не видел вокруг себя. Просто память моя сохранила только одно – боль. Скорее всего, вокруг меня была просто тьма. И из этой тьмы я и вывалился со страшным сдавленным криком.

Прямо на кого-то, кто заорал еще страшнее меня.

* * *

Должно быть, мое появление в месте, куда я попал, было полной неожиданностью для его обитателей. И обитатели эти от такой неожиданности были явно не в восторге. Я бы тоже не понял прелести ситуации, свались на меня неведомо откуда корчащийся и исходящий криком мужик. Что до самого этого места, то было оно освещено довольно плохо и наводило на мысль о подземелье. Только вот пол этого подземелья – корявый, неровный и к тому же скользковатый – судорожно подергивался и как бы уплывал из-под ног.

Я дико озирался вокруг. Теперь наконец ко мне подобралось – доползло, докатилось, прорвавшись через все барьеры восприятия, чудовищное зловоние, царившее в этой странной пещере. И то, что это было не зловоние отхожего места, а зловоние бойни, мясокомбината или, может, рыбоконсервного цеха, нисколько не облегчало моих мучений. Надо было срочно, любой ценой убираться из этого явно гиблого места. Раздумывать было не о чем и некогда. Я устремился следом за стихающими где-то вдали и в глубине звуками, издаваемыми отчаянно шлепающими по чему-то жидкому ногами или лапами. Сразу сообразить, куда юркнул перепуганный мною беглец, было довольно трудно. Еще труднее оказалось втиснуться в обнаруженный мною лаз – довольно скверное место. Это была неправильного сечения щель, стенки которой составляло нечто меньше всего напоминающее каменную твердь. Нечто упругое и содрогающееся. Покрытое чем-то осклизлым.

«Господи! – подумал я. – Я ползу через кишку какого-то чертового моллюска… Куда, черт возьми?»

Это я узнал довольно скоро с точки зрения только что пережитой мною вечности, наполненной невыносимой болью. Не больше чем через час, а на самом деле, скорее всего, минут через пятнадцать я снова выпал в разверзшуюся подо мной полость. На этот раз я оказался внутри чего-то, что можно было без особой натяжки назвать рукотворным помещением. Порадовало – в первый момент, – что тут не так воняло, как на предыдущем пути. Не так, но все-таки воняло. Уже потом я стал ориентироваться в той информации, которую мне поставляли зрение и слух. Вокруг меня высились стены из каменной кладки, а подо мной – пол из чего-то напоминающего изразцы. Чем-то это место походило одновременно и на операционную, и на предбанник. И почему-то на проходную какой-то древней электростанции или завода. И еще – на морг. Небольшой зал, в котором я очутился, освещали вполне обычные электрические светильники. А вдоль стен, прижавшись к ним, стояло с полдюжины – как мне должно было бы показаться – детей или карликов. Но мне как раз этого-то и не показалось. Они вообще (и сразу) не показались мне людьми.

Может быть, кино и иллюстрации к разным сказочным историям подготовили меня к этому. Но скорее всего дело было в том, что не сработал автоматизм восприятия – та таинственная штучка, которая позволяет нам не задумываясь укладывать образ впервые увиденного предмета на нужную (как правило) полочку. Но для этих созданий в моем сознании подходящей полочки, кроме той, на которой складировались всяческие сказочные и бредовые, из скверного сна пришедшие видения, не нашлось. Не те у них были пропорции, не та посадка головы, не те движения и уж конечно, не та речь. Все, примерно с десяток причудливых созданий, опасливо жавшихся к облезлым фрескам, когда-то украшавшим интерьер полутемного зала, были явно чем-то взбудоражены. Собственно, ясно чем. Моим к ним – как снег на голову – явлением. И они оживленно галдели, чирикали, щебетали на языке, не похожем ни на один из тех, о которых я имел хоть какое-то представление. Хотя по жестикуляции и паническим интонациям, доминировавшим в этом кудахтанье, можно было составить приблизительное представление о том, о чем же все-таки шла речь.

О том – кто виноват во вторжении нежданного гостя. «Я что? Я вот… Я ничего… Так я вот так, а он на меня сразу сверху – ну прямо вот так! А я!.. А он…» Что-то в этом роде.

Я наконец сообразил, где в этой дурацкой помеси предбанника и силовой станции находится дверь, ведущая куда-то. В этот момент мне было совершенно безразлично куда. Лишь бы выбраться поскорее из этого сумасшедшего дома. И не просто сумасшедшего, а еще и наполненного удушающим, выворачивающим наизнанку зловонием!

Дверь, к счастью незапертая и достаточно широкая, вела, слава богу, не в какой-нибудь новый лабиринт, а просто к выходу из здания. Наружу. А снаружи было вот что.

Серый, жемчужный какой-то, затянутый мглистыми облаками небосвод сеял на землю мелкий дождичек. И все вокруг было мокрым, влагой сочившимся или влагу эту жадно впитывающим. Такое здесь было небо. А земля под ногами была вроде самой обыкновенной землей. И трава на ней росла тоже самая обыкновенная. Вообще все здесь было вполне обыкновенным. Если не считать, что всего этого не могло быть.

Внизу, под склоном, протекала опять же самая обыкновенная, заросшая камышом речка. Не большая и не маленькая, с надежным – древней, видно, постройки мостом, перекинутым через нее. Спуск к реке зарос кустарником и высокой – в рост человека – травой. От моста сюда, вверх, тянулась проселочная дорога. Там, где дорога эта выходила на скальную площадку, на которую очумелым турманом выскочил я, виднелся небольшой шлагбаум и что-то вроде будки дежурного.

За рекой, в долине, тающей в дождливой мгле, эта дорога, вяло извиваясь, уходила куда-то вдаль. И совсем уж вдалеке – на размытом дождем горизонте – громоздилось что-то огромное и мрачное. То ли горные кряжи, то ли странно неподвижные гряды облаков – темных и насыщенных грядущими дождями, а то и снегопадами.

Но в тот момент мне было не до созерцания окружающего пейзажа. Я ломанул через кусты и высокий травостой вниз, к реке, не разбирая пути. Даже на сооружение, из которого только что вырвался, я оглянулся только тогда, когда, спотыкаясь и оскальзываясь, спустился к реке, преодолев, наверное, треть расстояния до нее. Потому что главным для меня в эти минуты были только дождь и река. Мне не терпелось отмыться от той зловонной мерзости, которая, казалось, пропитывала всего меня насквозь.

И еще – выбросить из себя воспоминание о чудовищной боли. Боль эта уже покидала меня, постепенно затухая в уголках истерзанного ею организма. Дождь, – сеявшийся с серых небес, немного облегчил мое самочувствие, заодно позволив на ходу очистить глаза и лицо от той липкой дряни, которая пристала ко мне по пути через чрево проклятого чудища, соединившего непостижимым для меня образом мой – привычный и знакомый – и этот – странный, пронизанный дождем и ветром, – миры.

То, что за мной следует погоня, я понял не сразу. Точнее, какое-то время мне это было безразлично. Я просто приходил в себя после пережитых боли, отвращения и ужаса. После острого приступа страха. Приходил в себя от ощущения полной нереальности того, что происходило вокруг меня.

Когда капли дождя и струйки воды, стекавшие с волос на лицо, вернули мне способность хоть как-то оценивать происходящее, я понял, что ухожу от погони, по-идиотски организованной, галдящей и квохчущей, как сорвавшаяся с насеста куриная семейка. Погоня эта за мной началась от странного дома, словно вырастающего из скалистой тверди. Из высящейся над ним почти отвесно горной кручи. Дом этот был очень стар (потом я понял, что тут – в Странных Местах – вообще мало новых вещей).

В его – в доме этого – фасаде, по его разным вертикалям было разное количество этажей: где только три (более высокие «глотала» скальная стена), а где и все шесть. Когда-то фасад этот украшала огромная по площади мозаика – от нее и сейчас уцелели изрядные куски, между которыми темнели угрюмые клочья более поздней каменной кладки. И окна, и двери здания этого тоже были разными, не похожими друг на друга. Создавалось впечатление, что строили дом разные архитекторы и в разные времена. Теперь я уже и не мог догадаться, из какой двери этого конгломерата архитектурных стилей и вкусов вырвался на свободу.

Свобода эта, впрочем, обещала скоро кончиться. Толпа карликов – «человек» этак сорок – бестолково метавшаяся по площадке перед домом, наконец догадалась растянуться в цепь. Цепь эта неровным пунктиром двинулась прочесывать спуск к реке. Меня они явно потеряли в высокой траве – мне даже приседать не потребовалось, чтобы исчезнуть с глаз преследователей. Как выяснилось потом, у Малого Народа неважно обстояло дело со зрением вообще. То есть оно у гномов было замечательным: на расстоянии до десяти – пятнадцати метров один из них узнавал другого в густом сумраке подземелья. Но вот при свете дня и на сотни метров увидеть что-либо меньше железнодорожного вагона было для них непростой задачей. Впрочем, в неровной цепи преследователей я рассмотрел и неведомо откуда взявшиеся фигуры вполне человеческих габаритов и пропорций. Я решил не убегать от этой оравы – в конце концов я еще не успел сделать никому из них ничего особенно плохого. Разве что перепугал маленько. Но и облегчать жизнь этим чудакам не входило в мои планы. Я просто стал не спеша, отирая лицо, руки, одежду пучками сорванной травы, продолжать спуск к воде. Не прячась – только оглядываясь время от времени для того, чтобы посмотреть, как там идут дела у моих загонщиков.

У них, оказывается, опять не все было слава богу. Вдогонку за рассыпавшимися в длинную цепь преследователями от Странного Дома вдруг, галдя и спотыкаясь, устремилась новая куча народу. Похоже, что-то снова приключилось у них там – в этом таинственном месте соединения миров. От свежеприбывших коротышек разве что только дым не валил. Они произвели на погоню несколько неожиданное действие – спугнули ее вообще к чертовой матери.

Все составлявшие нескладную цепь карлики враз заголосили нестройным хором и, подбирая полы своих одежд, кинулись карабкаться вверх по склону – назад, к Странному Дому. Трое или четверо людей, участвовавших в этой гномьей затее, вмиг остались в одиночестве. Задумчиво почесав в затылках и подтянув штаны, они как один повернулись в сторону дома и поспешили вслед за нелюдью

Я пожал плечами и продолжил свой спуск к реке. Как-то даже обидела меня такая вот потеря всякого интереса к моей персоне. Что до реки, то берега ее были довольно пологие. Камыш стоял сплошной стеной по обеим сторонам мирной водной глади. И красиво отражался в ней. Только рыбаков, затаившихся в своих заповедных местечках повышенного клева, видно не было. Как выяснилось, я их просто не сразу заметил.

Выбравшись на небольшую отмель, намытую впадающим в реку резвым и необыкновенно чистым ручейком, я принялся прямо на себе, не задумываясь о простуде, отстирывать одежду и отмываться от налипшей на меня скверны. Оглядываясь по сторонам, отфыркиваясь и отплевываясь, я начал – теперь уже внимательно – присматриваться к окружающему. И, присматриваясь, успокаивал себя. Все здесь было как везде. Даже вкус речной воды.

Все как там – дома. И вода плещет так же, как на плесах наших рек. И дождик моросит так же. И рыба всплескивает – там, где только рябь дождя тревожит гладь воды. А карлики в сутанах – господи… Ну, значит, в этих местах полно уродов… Только и всего.

А вот и что-то совсем земное… Из камышей у противоположного берега выглядывал нос плоскодонки. А колеблемая каплями дождя поверхность воды отражала сгорбившуюся на корме фигуру рыбака в нахлобученном (по самые брови) брезентовом капюшоне. А если присмотреться – там, ниже по течению, можно было рассмотреть еще пару лодок одиноких рыболовов. И выше по течению – тоже…

Все как дома.

Я поднял взгляд на высящуюся над Странным Домом горную гряду. Облака немного разошлись над ней, и в просвете их жемчужного занавеса стало на миг видно голубое небо – совсем такое же, как дома.

И поперек этого просвета – совсем далеко – по голубой глади пролетел дракон. Появился справа. Дохнул пламенем и исчез. Слева.

* * *

Несильный, моросящий дождь успел смениться теплым, к моему счастью, ветерком. Я никак не мог сообразить, утренним или вечерним, – здешнее солнышко не торопилось ни выбираться в зенит, ни закатываться за горизонт. Во мне было дело или в солнышке – бог весть. Впрочем, я не слишком задумывался над особенностями астрономии здешних, мест. Теперь я ни над чем не задумывался – в моем положении это было бы только вредно. Голова моя была совершенно пуста.

Этому я научился еще в армии: отдавать свои проблемы, даже самые острые, на откуп судьбе, подсознанию, тишине… Течению времени. Иногда надо предоставлять событиям идти своим чередом. У них своя логика. И тебе необязательно ее понимать. А пока надо самому прийти в форму. Ведь оттуда – из дома – меня выдернули в самом начале ночи. Где-то после одиннадцати вечера. И я не могу даже представить, сколько времени прошло с тех пор. Тогда, одеваясь в спешке, я и не подумал надеть часы. Мне и в голову не приходило, что вскоре я могу оказаться в ситуации, когда определить время суток будет затруднительно. Так я сидел на бережку, просыхая вместе с одеждой, разложенной поодаль на травке. Сидел, ни о чем не думая, когда за мной наконец пришли.

Точнее сказать, приплыли. Из камышей вынырнул челн – самый настоящий, покрытый корявой резьбой, украшенный по носу профилем хищной птицы, челн наподобие тех, что можно увидеть в кино. У борта его сгрудились, всматриваясь в берег, с десяток закутанных в свои сутаны карликов и с полдюжины нашего брата – людей. Шестеро белобрысых крепко сбитых парней в кожаных куртках и грубой ткани портках, придерживая весла и руль и стоя на полусогнутых, всматривались из-под руки в пробегавшие мимо них камыши и нечастые плесы и отмели.

Меня они увидели сразу, а увидев, энергично заорали и замахали руками. Как я понял в тот момент, все они убеждали меня не бояться их и не убегать. Слово – по какой-то договоренности между ними – было предоставлено двум из белобрысых верзил. Одному постарше и другому – совсем еще молоденькому. Как ни странно, нам удалось понять друг друга. Я до сих пор не могу поклясться, что язык, на котором они обращались ко мне, был именно польским. Точно так же, как не были именно русским, именно английским или именно французским те языки, которыми мне приходилось пользоваться в Другом Мире.

Про немецкий, испанский и другие языки и наречия я ничего путного сказать тоже не могу. В этих краях – в зависимости от того, в каком из них вы находились, – царствовала та или иная мешанина из главенствующих на Земле языков, причем необязательно европейских. С этим приходилось мириться, только и всего.

Так или иначе мы с белобрысыми парнями с челна смогли объясняться друг с другом, временами помогая себе пальцами, убедительными гримасами, вытаращенными глазами и соответствующими телодвижениями. Занимались мы этим долго и с переменным успехом. Час спустя я в относительно сухой одежде, живой, здоровый и даже не связанный по рукам и ногам был высажен с челна на берег у самого пересекающего реку моста. За это время я сумел более или менее разглядеть своих спутников и кое-что уяснить из их слов.

Те шестеро из них, что, без всякого сомнения, были людьми, имели к моему появлению в этих местах довольно отдаленное отношение. Их просто позвали на помощь – послужить посредниками в общении с себе подобным. Что до гномов… Впрочем, я только для себя называл – да и сейчас называю – этих коротышек гномами. Там их называли по-разному, только не так. Слово это было зарезервировано за совсем другим племенем. А эти… Скорее всего, мне надо называть их Привратниками. Или Народом Врат. Были и другие названия для этого невысокого, человеку среднего роста по пояс, красноглазого, на вид неуклюжего народца. Например, Кормящиеся при Звере. Потом мне долго еще не доводилось сталкиваться с ними, потому что обитать в иных местах, чем те особые точки Странного Края, которые одни называли Преддверием Врат, а другие – Логовом Зверя, народ этот не любил. Правда, наслушаться о них разного мне пришлось много. Но об этом потом.

А пока о том, что я увидел в тот раз. Уже тогда, сидя на дьявольски неудобной лавке челна, неторопливо сползающего вниз по течению Неспешной (примерно так переводилось название реки, по которой мы плыли), и позже – у небольшого костерка, разведенного у каменных опор моста в ожидании посланного за нами транспорта, я твердо решил вести дневник. Бортовой, так сказать, журнал всего того, что случилось и могло еще случиться со мной. К сожалению, перо и бумага нескоро попали мне в руки. А до тех пор я имел прекрасную возможность сколь угодно долго тренировать свою память, цепко ухватывая все детали происходящего окрест и потом пересказывая это самому себе, пережевывая свои ощущения, пытаясь понять в них главное, раскладывая все по полочкам. Такая тренировка пригодилась мне впоследствии. Ну хотя бы потому, что до сих пор помню многое из того, что случилось со мной в Странных Местах, в мельчайших деталях и могу рассказать об этом вам. Ведь он там и остался, мой дневник. Там – в тех краях…

* * *

Привратники – каждый не выше метра ростом, лица коричневатые, покрытые негустой шерстью, – сразу, еще на борту челна, учинили мне подробнейший, медицинский надо полагать, осмотр. Затем, более тщательно они повторили его на берегу, у костерка. Заодно и мне удалось как следует разглядеть их вблизи.

Больше всего меня поразило то, что они отличались друг от друга. Это только при беглом взгляде со стороны – в общей, так сказать, совокупности – Народ Врат казался массой одинаковых уродцев, низкорослых и суетливых.

Теперь, разглядывая их по отдельности, я понял, что роднит их разве что одежда – этакие грубошерстные рясы с капюшонами-куколями. Потом я уяснил, что здесь, на свежем воздухе, за пределами сумеречных и зловонных подземелий Замка Врат, им без этих нарядов приходилось бы и вовсе тяжело – избыток света и лишенного каких-то специфических примесей воздуха порядком вредил их здоровью, особенно зрению. Именно к ней – к смрадной полутьме подходов к Логову, Норе – и были приспособлены их глаза-уголья. Тоже одинаковые у всех. Больше ничего общего между ними могло и не быть – только рост, горящие глаза, шерсть на физиономии, суетливость характера и суконная серость ряс. Да, ото всех них ужасно разило Логовом. Логовом Зверя – тяжело и смрадно. Притом, что обонянием Привратников здешний бог не обидел. Я помянул чуть раньше Замок Врат и его подземелья. Так это я про Странный Дом, как я назвал его вначале, для самого себя. Это только потом я узнал, что такие вот сооружения, разбросанные тут и там по Странному Краю, называются именно так – Замки Врат. Мне очень многое здесь приходилось до поры до времени называть как-нибудь по-своему. А когда я узнавал настоящее название чего-то, как правило, оказывалось, что названий этих – несколько. Даже в одном каком-то из принятых здесь языков. Учтите это, читая мою историю. Впрочем, я отвлекся.

Как я уже сказал, даже в той сравнительно небольшой компании Привратников не было двух одинаковых. Конечно, человек от человека может сильно отличаться цветом кожи, волос или формой носа. Но, черт возьми, не до такой же степени, когда из троих сошедшихся вместе, наугад отобранных особей у одного вместо этого самого носа нечто вроде укороченного свиного пятачка, у другого– кротовое рыльце, а у третьего – самый настоящий слоновий хоботок – подвижный и активно участвующий в жизни своего хозяина?! Причем, по всему судя, никто из этих троих не считал кого-либо из двух других уродом. Руки Привратников тоже порядком разнились. У одних они были длиною чуть не до самой земли, у других – лишь до колен, а были и такие, у которых передние конечности с трудом сходились в замок на груди, под подбородком. Мне показалось – да, пожалуй, так оно и было на самом деле, – что и количество локтевых суставов у них, тоже было неодинаковым.

Одна пара суетливых ладоней, торопливо вертевших, раздевавших, ощупывавших меня, принадлежала, казалось, существам, никакого отношения друг к другу не имеющим, у других это были проворные мартышечьи лапки – сухие, горячие и ловкие, у третьих – вовсе и не ладони даже, а какие-то ласты – влажноватые, апатично-неуклюжие, но очень мощные. У четвертых на кончиках длинных, многосуставчатых, словно ствол бамбука, пальцев красовались присоски – коричневые, с розоватой плотью, просвечивающей по центру. Окончательно же меня добило то, что (я заметил это не сразу) часто у одного и того же Привратника одна рука вовсе не походила на другую ни по длине, ни по тому, что за «агрегат» был пристроен на каждой из них вместо кисти. У того, например, кто внимательно прослушивал мою грудную клетку (и почему-то живот), прильнув ко мне огромным, похожим на крыло летучей мыши хрящеватым и чутким ухом (о, формы ушей Привратников – это отдельная поэма в семи песнях… Здесь я воздержусь от ее исполнения), правая рука была относительно короткой и кончалась набором из неполной дюжины сухих пальцев-молоточков. А левая – длинная из множества сочленений – заканчивалась кистью настолько субтильной и миниатюрной, что полностью тонула в жестковатом пуховом манжете, охватывавшем запястье. Этот манжет складывался в кисточку, которой любопытный Привратник легонько похлестывал меня то по спине, то по животу, как джазмен похожим инструментом по барабану. Видимо, таким образом он обогащал палитру звуков, извлекаемых из моего организма.

Мой осмотр закончился чем-то вроде консилиума: Привратники совершили что-то наподобие омовения своих мордочек и лапок какой-то отвратительно пахнущей жижей, которая была доставлена вместе с нами на борт резного челна – в сосудах, смахивающих на выполненные из керамики молочные бидоны. Их крышки и запечатывающие эти крышки оттиски каких-то причудливых рисунков на цветном воске ломали особыми молотками и щипчиками. Этой процедуре предшествовало краткое хоровое исполнение каких-то – естественно, мне непонятных – заклинаний. Присутствовавшие при этом представители человеческого племени благоговейно молчали, вытянувшись чуть ли не в струнку. Я же использовал возникшую паузу для того, чтобы снова натянуть на себя снятую при осмотре одежду, чем заслужил обращенные на меня укоризненные взгляды соплеменников. Пока члены «приемной комиссии», консилиума или трибунала, состоявшего исключительно из Привратников, рассаживались у костерка, опасливо заняв позицию напротив меня, все шестеро людей спустились к реке – отмываться от вонючей дряни, использованной для очищающего ритуала. Привратники, видно, щедро поделились ею с.ними. Отмывшись, представители рода человеческого развели свой собственный костер и, расстегнув котомки, принялись за еду. Мне оставалось гадать: завтрак это был у них, обед или ужин. Немного спустя они организовали нечто вроде гуманитарной помощи мне: сложили понемногу всякой снеди в чистую тряпицу и один из них – тот, что был посмелее и помоложе, – взбежав по склону, принес эту передачку мне. Не доходя до меня метров десять, он остановился и бросил мне сверток.

Эта инициатива оказалась слегка наказуема – гонца тотчас же окликнули от костра Привратников. Окликнули, кстати, на ломаном человечьем наречии – едва узнаваемом славянском. Насколько я понял, парня пригласили ассистировать при переводе. Переводить надо было меня и мне.

Я подхватил сверток со съестным и приблизился к костру. Хотел было присесть рядом с «ареопагом», но вся компания коротышек вдруг шустро переместилась на противоположную сторону костра, не боясь валящего на них дыма – лишь бы огонь продолжал разделять нас. Я не сразу понял это и невольно заставил компанию совершить еще четверть оборота по часовой стрелке вокруг костра. Парень-переводчик несколько смущенно, словно говоря всем своим видом: «Ты уж извини – приходится…» – тоже следовал за коротышками. Временами он бросал тоскливый взгляд туда, где у другого костра, возле реки, его приятели приканчивали небогатые остатки съестного. Коротышки то и дело – подергиванием за рукав и сердитым фырканьем – возвращали его к необходимости принимать участие в разговоре. Голоса у них отличались, как и внешность: один гундосил, другой преимущественно чирикал, третий, скорее, кашлял и перхал, нежели издавал членораздельные звуки. А был и такой, что напевно свистел этакой простуженной фистулой. До сих пор ума не приложу, как эти «красавцы» понимали друг друга. А смысл того, что мы в конце концов смогли донести друг до друга, сводился к тому, что все мы весьма обеспокоены происшедшим. Принимающую сторону беспокоило не столько мое внезапное появление в их вотчине, сколько то, что появление это не было обставлено выполнением целой кучи каких-то совершенно непонятных мне правил и ритуалов. Со всем этим разобраться эта братия, видно, не могла. Да, как я понял, и не собиралась разбираться. Разбираться должен был кто-то, кто таким правом был наделен. Вот к этому «кому-то» меня и надлежало препроводить. Дело было, судя по всему, только за тем, чтобы дождаться – здесь же вот, у костра – тех, кто этим препровождением моей особы в надлежащие инстанции и должен был заняться. Ждали этого конвоя, как можно было догадаться, немедленно – буквально с часу на час. Привратникам явно сильно не терпелось сбыть меня с рук и на том закрыть всю эту скандальную историю. А больше всего их беспокоило то же самое, что не давало покоя совсем недавно – всего лишь вечность, заполненную болью, тому назад – господам Ольгреду и Дуппельмейеру: присутствие на локтевом сгибе моей руки небольшого темного пятнышка, Знака Лукавого. Его обнаружили довольно быстро – еще на борту челна. Сразу после этого отношение всей здешней братии ко мне сделалось настороженным, я бы даже сказал – уважительно-опасливым. Попытка повязать меня уже появившимися на свет божий веревками была тут же пресечена в зародыше – одним только взмахом анемичной обезьяньей лапки мохнатого «спеца», удостоверившего действительное соответствие творения покойного Алика Балмута какому-то одному ему ведомому стандарту. Не было ни одного участника моего обнаружения и последующей доставки на берег, кто бы не нашел минутки, чтобы, ткнувшись в меня носом, узреть Знак.

Вот и в нашем бестолковом разговоре у костра от меня хотели узнать, главным образом, откуда на моей коже появился этот чертов косметический дефект. Поскольку это не удалось объяснить даже свободно владевшим моим родным языком Ольгреду и Дуппельмейеру, то сейчас я даже и не пытался добиться от слушателей хоть какого-то понимания. Да, честно говоря, и не стоило пытаться – усталость так сморила меня, что с тем же успехом «ареопаг» мог добиваться объяснений от мешка, набитого булыжниками. Время тихо поплыло, позванивая у меня в ушах незримыми колокольчиками. Лица и морды собеседников превратились в какие-то нечеткие, смутные подобия чего-то уже ранее виденного мною во сне. Еще немного, и по волнам этого сна я уплыл бы далеко от этих мест, может быть, даже назад – в родные края. Но тут мне пришлось – нехотя и через силу – вернуться к действительности. Если, конечно, считать действительностью то, что окружало меня в Странных Краях. Теперь я понял, что мелодичный звон уже не снится мне, а слышится на самом деле, не очень-то издалека. И что не так уж он мелодичен, этот звон.

А что особо мелодичного, скажите мне, в бреньканье бубенцов, понавешанных – без системы и толку – на битой дорожной жизнью кибитке, запряженной четверкой не слишком довольных жизнью кляч? Полог кибитки был снят, и остов ее голым скелетом покачивался над дорогой, оповещая всю округу о своем приближении уже упомянутым звоном. В кибитке, на сваленном в кучу подоге, уныло сидели двое неказистых мужичков в сильно поношенных кацавейках, но каждый при стволе. Точнее, даже при двух. Мужички уныло сжимали в руках охотничьего вида двустволки, упирая их прикладами в дно кибитки, а стволы обратив к светло-серому небосклону здешнего мира. В кибитке смутно просматривался и кто-то третий, пребывавший в положении полусидя-полулежа у ног вооруженных стражей.

Кибитку, впрочем, сопровождал куда более впечатляющий, чем она сама, эскорт, состоящий из четырех всадников. Все они были представителями рода человеческого, подтянутыми, лет сорока – сорока пяти, одетыми как попало – в смысле вразнобой, но основательно, по-дорожному. И все четверо были неплохо вооружены. Несмотря на средневековую кибитку и цивильный наряд, у них было довольно современное вооружение (я чуть не прослезился, узрев своего «старого знакомого» – десантный вариант АКМ). Это, ей-богу, приободрило меня: уж там, куда дошел «Калашников», русский человек не пропадет никогда.

А сбоку от кибитки скакал пятый всадник. Скорее всего, начальник отряда. Хотя, как и на всех его подчиненных, на нем не было никаких знаков отличия, он уже одним видом не давал никому сомневаться в том, кто здесь главный. И конь под ним был получше, и осанка погорделивеи, и одежда подороже и поновее – сплошная кожа и фланель, да и сукно потоньше, чем на «рядовом составе». И оружие офицерское, пистолет в кобуре с серебряным гербом-тиснением и короткий меч, скорее, кортик на кожаной портупее из хорошо подогнанных ремней, охватывавших его атлетический торс. Физиономия у командира была брезгливо-озабоченная.

Вся кавалькада замедлила свой ход, сошла на обочину, остановилась и начала спешиваться, дойдя до нашего костерка. Сомнений в том, что прибыли по мою душу, у меня даже не возникло.

Командир, соскочив с коня, не глядя бросил удила поспешно подбежавшему к нему стрелку и решительным шагом двинулся к заторопившемуся ему навстречу карлику. Тот демонстрировал все возможные проявления подобострастия. В исполнении уродливой пародии на человека они, разумеется, и не могли выглядеть иначе чем злой насмешкой над человеческой лестью.

Отношение к гомо сапиенс в здешних краях было явно неоднозначным. На полянке образовался своего рода трехслойный пирог. Чуть поодаль ломали шапки явно «опущенные» под карликов белобрысые парни, а мохнатое гномье отродье, в свою очередь, лебезило перед немногим от тех парней отличающимся спешившимся всадником. После короткого и не слишком, судя по всему, приятного обмена любезностями командир отодвинул своего малорослого собеседника в сторону и двинулся прямо ко мне.

К тому времени я – на каком-то подсознательном уровне, тем чутьем, которое развивается у всякого, кому приходилось соприкоснуться с военной службой, – произвел примерную оценку сложившейся обстановки. Выглядела она так.

На тревогу, вызванную моим появлением в каком-то богом забытом, судя по всему, месте какого-то неведомого мне мира, последовала бурная реакция на местах и немедленная, решительная откуда-то «сверху».

Бессмысленно было даже и задумываться над тем, чем уж я так заинтересовал здесь всех – или все рано или поздно выяснится само собой, или я так и помру, не сподобившись узнать этого. В тот момент это было мне решительно безразлично. Я слишком устал, чтобы размышлять на такие темы. Главное, что никто не держался со мной враждебно. Осторожно – да. Даже опасливо. Если присмотреться, то уважительно. И ясно, что отношение такое связано прежде всего с дурацким, похожим на уродливое лицо пятнышком на локтевом сгибе моей левой руки.

Факт, что разбираться со мной, а точнее – просто доставить меня в те места, где такими разбирательствами есть кому и есть зачем заниматься, поручили первому подвернувшемуся под руку «авторитету», случившемуся окрест. Возможно, человек ехал куда-то по делам со своей небольшой свитой. Возможно, в его планах было провести время куда как лучше, нежели в моем не слишком для него интересном обществе. Кибитку с вооруженными охотничьими стволами мужичонками, похоже, реквизировали где-то по дороге – экспромтом. Вопросов при таком раскладе возникало немного: стоит ли стремиться попасть по назначению – к тем, кто со мной как-то разберется и распорядится, – или же искать способ независимо от этих не видимых мною сил обрести свободу и самостоятельность и попробовать как-то самому справиться с ситуацией? Последнее, честно говоря, представлялось гораздо менее реальным.

Командир тем временем подошел ко мне почти вплотную и четко, по-военному, что-то сказал.

«Черт бы меня побрал, – подумал я, – если это не португальский. И если он не говорит мне, что его зовут Сотеш».

Но вот ничего, кроме этого, я понять решительно не мог – даже под угрозой смерти. Машинально я протянул командиру руку, желая представиться принятым в моем мире образом, но тот в ответ опасливо подался в сторонку. Даже, вздыбив шерсть, попятился, сказал бы я. Конечно, в данном случае я выражаюсь фигурально – в отличие от карликов открытые части тела у офицера шерстью покрыты, разумеется, не были. Впрочем, оно и к лучшему– руки нужны были мне не столько для рукопожатий, сколько для того, чтобы рассовать по немногочисленным карманам вывалившуюся из оброненного мною свертка снедь. Я жалобно оглянулся.

Тут – очень своевременно – понукаемый оживившимися карликами, к нам, ломая в руках шапку, приблизился давешний молоденький белобрысый переводчик. Он честно попытался объяснить мне нечто относящееся к важности личности представшего перед нами господина. Я понял лишь несколько слов, производных от слова «офицер», которые на разные лады повторял парень. Подтверждая его слова, командир отряда со значительной миной на физиономий, окаймленной густой бородой, дотронулся пару раз до почти незаметной со стороны короткой цепи из простой стали, охватывающей его ворот. Его соплеменники, так и оставшиеся благоразумно у своего костра, теперь стоя обратили лица к высокому гостю и тоже старательно ломали свои шапки, судорожно сжимая их несколько ниже пупков.

На них Сотеш не обратил вообще никакого внимания. Он хрипло заорал что-то на застывшего у него за левым плечом стрелка. Тот – чисто автоматом – перекинул сей ор на своего напарника, того, кто, похоже, именно этого и ждал, притулившись к тыльному торцу кибитки. Напарник этот, словно с цепи сорвавшись, заорал на мужичков, кажется задремавших в кибитке, те, ухватив за шиворот, выволокли из нее своего связанного по рукам и ногам пленника. Ноги ему таки пришлось развязать, после чего он вполне самостоятельно, только слегка прихрамывая, приблизился к нам и оказался не кем иным, как Дуппельмейером.

Выглядел он, мягко говоря, неважно: лицом был сер, помят, и шатало его безбожно. Тем не менее присутствие духа у него было на высоте. »

– Ну? – грозно обратился он к офицеру. И добавил что-то уже на том варианте португальского, который, видимо, был понятен им обоим. После этого кивнул мне. – Покажи ему Знак! – приказал он.

Я – который раз за эти сутки – принялся закатывать левый рукав. Давешний коротышка – тот, что бросался встречать дорогого гостя, – тут же принялся что-то возбужденно втолковывать столь пренебрежительно к нему отнесшемуся господину Сотешу. Весь «ареопаг» недомерков не замедлил присоединиться к своему соплеменнику, отчего вид у офицера сделался совсем озверелым.

Дуппельмейер вновь повернулся ко мне.

– Фиал… – спросил он тихо. – Твой фиал где?! Я не сразу вспомнил, о чем это он.

– Флакон тот, что ли? – воззрился я на него недоуменно. – Бутылочка? Да черт ее зн… Ты, кстати, говорил мне, что больно не будет.

Тут, вероятно, на моем лице отразилось что-то уж очень нехорошее, потому что Дуппель тут же отступил на шаг и даже слегка зажмурился. Он еще и руками бы заслонился, если бы те не были связаны. Но от вопроса своего он не отступился.

– Ты вспомни, – горячо затараторил он. – Серебряный такой… с чеканкой… Ты его бросил? Бросил? Уронил? Где – вспомни! Не там, нет – не дома… Тебя вместе с ним… затянуло… нет – ты его не оставил… Мы проверили…

У меня глаза полезли на лоб от злости и удивления. Только и дел мне было в этой бредовой ситуации, что помнить, куда во время всей этой заварушки делся из моих рук странной формы сосудик – будь он хоть трижды серебряный или сто раз платиновый! Тут Дуппель, кажется поняв, что толку от меня не предвидится, резко повернулся к Сотешу и, перекрывая нестройный гвалт коротышек, принялся сам что-то втолковывать ему. От этого офицер почернел лицом и схватился за меч. Увидев тускло блеснувшее недобрым блеском прямое лезвие, я порядком испугался за жизнь советника Дуппельмейера, да и за свою тоже. Рефлекторно я попытался удержать его руку, и снова реакция на попытку соприкосновения была испуганной – недостойной, на мой взгляд, офицера и, по всему судя, дворянина. Или как это тут называется. Попятившись от меня, он подтянул Дуппельмейера к себе за ремни, стягивавшие тому локти, и ремни эти раскромсал – двумя взмахами своего макси-тесака! После чего они с Дуппельмейером на пару принялись орать на коротышек. Орали они знатно, особенно хорошо получалось это у Сотеша. У Дуппеля явно были проблемы с языком. А кроме того, его душили какие-то эмоции, связанные, наверное, с недостаточно почтительным приемом, который оказали ему эти обитатели здешнего края.

У офицера же, должно быть, возник какой-то особенно веский повод, чтобы наброситься на докучливых недомерков. Повод был к тому же, очевидно, справедливый– коротышки сжались, втянули головы в плечи. Потом двое из них очумело сорвались с места и устремились вверх по склону, к дороге, ведущей к Странному Дому. Босые черные пятки их выбивали по траве частую согласованную дробь.

– Вот так! – с удивлением повернулся ко мне Дуппельмейер.

Он, морщась, массировал занемевшие от недавно стягивавших их ремней запястья.

– Сейчас поедем с удобствами – Привратники нам еще сена свежего в телегу подкинут…

Действительно, примерно половина оставшихся на поляне коротышек занялась благоустройством кибитки. Белобрысые парни присоединились к ним. Остальные люди и карлики – те, что, наверно, были рангом повыше, занялись кто чем: одни понукали сборщиков травы и давали ценные указания тем, кто оборудовал кибитку. Другие, как мы с Дуппельмейером и Сотешем, старательно делали вид, что рассматривали окружающий пейзаж, а на деле искоса приглядывали друг за другом.

Посланцы, убывшие в Странный Дом, обернулись достаточно быстро. Вернулись уже втроем – под руки они волокли еще одного своего собрата. Собрат не сопротивлялся – только торопливо верещал что-то в свое оправдание, часто перебирая мохнатыми ножками, как бы пытаясь зацепиться ими за почву. Конвоиры не слушали его, лишь по очереди награждали несчастного затрещинами и суровыми окриками.

Донеся свою жертву до костра, они с размаху швырнули ее наземь – прямо перед господином Сотешем. Провинившийся коротышка пал на колени и попытался с ходу перейти на смесь ломаных человечьих языков, но офицер не стал даже слушать его. Он брезгливо поморщился и, пряча одной рукой свой клинок в ножны, другой – двумя пальцами – подхватил кающегося грешника за шиворот и швырнул его в мои объятия, слегка ускорив его полет энергичным движением носка правого сапога. Мне пришлось даже отступить на пару шагов, чтобы не помешать его приземлению. Такое обхождение никоим образом не обескуражило недомерка, чего нельзя было сказать обо мне. Переводя недоуменный взгляд с офицера на бедного карлика, распластавшегося теперь у моих ног и продолжавшего что-то тараторить, обращаясь на сей раз ко мне, я силился понять, что же происходит. И только тогда, когда несчастный, потупив взор, вытянул из-за пазухи и протянул мне нечто маленькое и тускло блестящее, я наконец понял. Ну, конечно, давешний фиал! Чертов ворюга! Я поднес диковинную штучку к носу. Как только я ощутил знакомый теперь терпкий, чужой запах, меня бросило в холодный пот. Глазами, съехавшимися к переносице, я поглядел с тупым недоумением на фиал, потом на недомерка, покусившегося на посеянный мною где-то в недрах Странного Дома флакончик, а затем – со злым укором – на Дуппеля.

– Держи крепче! – строго и зло приказал он мне. – Никогда и никому в руки больше не давай! Закрути посильнее!

Скосив глаза на Сотеша и убедившись, что тот занят чем-то своим, советник Дуппельмейер, максимально приблизившись ко мне, многозначительно прошипел мне прямо в ухо:

– За этим охотятся!

Я тут же поспешил спрятать фиал в нагрудный карман.

В это время офицер Сотеш действительно был занят тем, что выдавал серию ценных указаний страшно гомонившим коротышкам, и поэтому не обращал на нас никакого внимания. Не знаю, в чем заключались эти его указания, но вскоре я заметил, как коротышки засуетились и, шустро прихватив соплеменника, продолжавшего что-то жалобно верещать в свое оправдание, стремительно эвакуировались с поляны. Белобрысые парни, молча наблюдавшие за всем происходящим чуть в стороне, тоже поспешили убраться восвояси. Как только поляна опустела, Сотеш коротким жестом пригласил нас в кибитку.

* * *

Заснул я практически сразу после того, как устроился на куче наваленной в кибитку травы. Плоховато помню даже момент нашего отправления в путь. Сказать, сколько времени проспал в тот раз, я просто не могу. Я даже не знаю, какие из моих коротких судорожных пробуждений в пути были настоящими пробуждениями, а какие – снами во сне. Вполне возможно, что какие-то из оставшихся в моей памяти – может быть, до конца дней моих – странных, фантастических дорожных видений были не более чем плодами моего воображения.

Окончательно пришел я в себя от холода. Точнее, от попыток Дуппельмейера меня от этого холода предохранить. От наваленных на меня одеял и шкур я начал потихоньку задыхаться, увидел во сне Яшу Шуйского – истекающего кровью и ползущего ко мне по грязному льду, – забил руками и ногами, страшно заорал и проснулся.

Полог кибитки теперь был укреплен на каркасе, и вокруг царила почти полная тьма. Еле слышно щелкнул выключатель фонарика, и в полумраке я различил Дуппеля, устроившегося у меня в ногах. В надвинутом по самые брови меховом балахоне он смахивал на шамана. Оставалось предполагать, что всю эту мягкую рухлядь успели взять «на борт» нашего неказистого экипажа на какой-то из промежуточных остановок, которые я благополучно проспал.

– Ночь уже? – спросил я.

– Ночь, – пожал плечами Дуппель. – Холод собачий. Горами едем. Скоро до границы доедем. Там типа привал сделаем… Поедим по-человечески. А пока – вот…

– До границы? – недоуменно и в то же время заинтересованно спросил я.

После долгого сна голова моя была непривычно ясной. Но вот мысли и чувства, ее наполнявшие, все еще не успели отыскать свои привычные места.

– Не беспокойся… – усмехнулся Дуппель. Он почувствовал трепыхнувшуюся в моем голосе надежду и добавил устало:

– Не до той границы, чудак… До границы с племенами. Там – места хреновые пойдут… Может, дадут проводников, может, нет… Ты это… Приготовься дальше пешком топать… И еще вот что…

Он сделал мне знак: «Ты бы присел, что ли…»

– Вот так… Давай руку сюда…

Он помог мне закатать рукав и принялся рыться в котомке, которую извлек откуда-то из-под лавки. Видно, из тех, что вместе со всем прочим хламом накидали в кибитку на прощание коротышки. Дуппель доставал из котомки то один странного вида предмет, то другой, подносил их к глазам, долго и критически разглядывал – чуть ли не обнюхивал – и, покачав головой, прятал назад. Наконец он остановил свой выбор на том, что я принял за небольшой – умещающийся на ладони – украшенный резьбой камень. Подсев ко мне поближе и пристроив свой фонарик поудобнее, он развинтил «камень» на две половинки. Это была миниатюрная шкатулка – тушечница. В ней была пара кисточек и еще две-три непонятные мне штуки, а главное – пять видов сухой туши каждый в своем специальном отделении. Даже флакончики с чем-то пахнущим скипидаром (в одном из них) и мускусом (в другом) поместились в этой на редкость экономно организованной каменной коробочке. Пока я с любопытством рассматривал вещицу, Дуппель самым тщательным образом занялся Знаком. К нему он относился с величайшим уважением – даже, как показалось мне, произнес про себя не то молитву, не то заклинание, когда принялся крошечными штришками тоненьких кисточек заполнять просветы и изгибы миниатюрного Лика почти неотличимой от него краской. Как это удавалось ему – в тряской кибитке, в неровном, искажающем цвета и рельеф поверхности свете галогенового фонаря, – я не могу понять до сих пор. Но факт остается фактом: сколько я потом при свете дня ни присматривался к невзрачной родинке, украсившей сгиб моей руки, ни малейшего намека на очертания того рисунка, который она скрыла, найти не смог. Но тогда в полумраке наглухо застегнутого полога кибитки я лишь смутно понимал смысл манипуляций советника Дуппельмейера.

– Слушай, если снова будет так «не больно», как прошлый раз, – предупредил я его, – убью на месте!

– Ничего-ничего, – успокоительно бормотал он под нос самому себе. – Неплохо получается: посторонний нипочем не догадается! Ну… Ну а если специально искать будут… Если на специалиста напоремся… Тогда, конечно… Ну да черт с ним! Бог не выдаст, свинья не съест… Доберемся до своих, а там… Главное – чтобы утечки не было. Наводочки…

Он задумался, покусывая тыльную сторону ладони. Глянул на меня исподлобья.

– Слишком мы много шуму наделали, Сергей, когда сюда рюхнулись… Отметились, как говорится. Я стал опускать рукав.

– Погоди… – придержал Дуппель мою руку. – Пускай подсохнет. А то заметно будет, что смазано…

Он выключил фонарик, и мы некоторое время молчали, неравномерно покачиваясь вслед за теми пируэтами, которая выделывала на горной тропе наша кибитка. Покачиваясь, мы прислушивались к скрипу колес, понуканиям, которыми возница награждал нерадивых кляч, а также к скупым и совершенно непонятным мне репликам, которыми обменивались в темноте сопровождавшие нас всадники. Самое время было порасспросить единственного моего спутника, говорящего на понятном мне языке, о том, где же это я теперь и как мне быть. Но вся беда в том-то и состояла, что вопросов у меня было столько, что трудно было понять – с какого же из них начинать. Помучившись немного, я решил, что самое верное – дать волю подсознанию. Расслабившись, я откинулся на воняющие козлом шкуры и спросил первое, что пришло на ум:

– Ромка… Что с ним сделали?

Дуппель сперва непонимающе хрюкнул. Потом уточнил с недоумением в голосе:

– Ромка? Это ты о брате своем?

– Да, о нем! – подтвердил я с глухим раздражением. – О ком же еще? Что с ним? Его убили?.. И что они там написали? Кровью на стене…

Дуппельмейер закашлялся, посветил зачем-то на меня фонариком. Снова положил его на место.

– Знаешь… – глухо проговорил он. – Я это… Не хочу тебя обнадеживать… Там, наверное, так вышло – они за тобой вообще-то пришли. Но опоздали. Где-то сразу после нас объявились… Ну не знаю, под кого они там работали. Может, и не маскировались вовсе. Или Роман твой их сразу вычислил… Словом, судя по всему, он оказал им сопротивление… Ну и… – Он помолчал. Потом продолжил задумчиво и как-то рассеянно: – Ас другой стороны… Почему они его там же и не оставили? Может быть, к себе утащили, чтобы допросить… Про тебя что-то получше узнать захотели… Или вот!

Тут какая-то удачная, на его взгляд, мысль пришла ему в голову.

– Они, может, и в нем что-то такое найти захотели. Ведь у вас, у таких… У Меченых… Это часто по родству передается… Или как-то связано это, одним словом… И бывает, что у братьев, у сестер проявляется что-нибудь… Такое…

Он снова запнулся.

– А что они там написали, – добавил он торопливо, – так это они по-вашему… Для тебя лично. Рунами вашими. Это только ты прочитать можешь. Я же… Мы же не умеем…

Мне сильно не понравилась и эта совершенно излишняя убедительность Дуппелевой речи, и ее суетливая какая-то окраска. Дуппель явно темнил. Но это неприятное чувство смягчало нечто другое – смутная надежда на то, что Ромка, может быть, все-таки еще жив. Пусть раненый, растерзанный, но все-таки жив! И не только жив, но и находится где-то здесь – «по эту сторону». (Я пока так определял свое местонахождение: по эту сторону от Перехода»…)

– Ладно, – продолжил я допытываться дальше, стараясь не выдавать своего недоверия к собеседнику, – значит, должен я уметь руны читать. И еще какими-то качествами обладать – особенными… Так какими, черт побери?! И кто я вообще получаюсь? И почему от меня здесь все как от чумного шарахаются?

– Тихо-тихо-тихо! – оборвал меня Дуппельмейер. – Не все так сразу… И вот послушай – моя к тебе просьба… Ты это… Черта больше не поминай… Не надо. Не положено тебе по статусу… Тут нас, конечно, никто не слышит и не понимает… Но знаешь: тут имя нечистого всякая малявка с детства на всех языках знает… Так что воздержись. Ты ведь теперь маг. Хоть и не проявленный еще…

Он задумчиво замолчал.

«Вот так – „маг“!», – переваривал я идиотскую новость. Чего-то в этом духе я и ожидал. Но не этого же именно на самом деле, черт побери!

– Так поэтому они и?..

– Поэтому, – подтвердил из темноты Дуппель. – Именно поэтому. Нет, конечно. Еще и потому, что мы с тобой никакого карантина проходить и не думали… Но не это главное… Главное, что ты —маг."Еще не проявленный. Не мастер. Даже не ученик еще. Дикий маг, как здесь говорят. А значит, от тебя всего чего угодно ожидать можно. Ты же ведь сам не знаешь, что можешь отмочить. К кому-нибудь прикоснешься и подаришь судьбу. А это, знаешь, не всем нужно…

– Что? – не понял я. – Что не всем нужно?

– Судьба, – коротко ответил Дуппель. – Не всем хочется ее иметь – такую, которую дарят маги… Хотя есть и такие, кто отдал бы все на свете, чтобы получить судьбу. Но в том-то и дело, что «все на свете» – это и есть она – Судьба… И потому ни купить, ни выменять ее нельзя. Можно получить в дар. Но это довольно страшный подарок. Хотя, как я уже сказал, для многих – желанный. Вот для капитана Сотеша, например. Только он скорее пойдет в одиночку против хорошо укомплектованного дракона, чем обратится с просьбой к колдуну. Тем более – к дикому магу.

– Значит, воинское звание этого бородача – капитан? – осведомился я.

О том, что здесь водятся драконы, я уже знал. И смутно представлял, чем они должны быть «укомплектованы». Но с этим можно было повременить. Сражения с драконами не входят в сферу моих ближайших интересов. Да и более отдаленных – тоже. На тот момент.

Пока что меня интересовали вещи и существа более прозаические – те, что окружали меня.

– Кстати, о капитанах… – продолжал я свои расспросы, покончив с последней крошкой сыра и с перепавшей на мою долю порцией съестного. – Ведь Ольгред: он ведь тоже капитан – я тогда не ослышался? Он-то куда делся? Остался там?.

Дуппель в темноте то ли кашлянул, то ли – на свой манер – хрюкнул и наставительно произнес:

– Ольгред и Сотеш… Они, видишь ли, Сергей – оч-ч-чень разных армий капитаны… Так что даже нет смысла сравнивать… Нет… Ольгред там, конечно, не остался. Ему собственная башка дорога еще… Мы так решили, что я сразу ныряю – за тобой следом и рулить даже не пытаюсь, чтобы меня туда же вынесло, куда и тебя… Вот меня и вынесло. Эти идиоты здесь не поверили ни одному моему слову. Слава богу, ты быстро нашелся, а то так бы и держали в ремнях. Я ж не в свою зону свалился, без малейшего предупреждения. И без Знака… А он – Ольгред – он в этом деле смыслит. Он только и делает, что Темным Путем шляется.

– Как? – переспросил я.

Далекие воспоминания о злосчастном дурне Яше и о нескольких строчках из многословного трактата Якоба Малого, Мюнстерского, вновь всколыхнулись.

– По Темному Пути? Это у вас называется «Темный Путь»?

– Да! – раздраженно отозвался прерванный на полуслове Дуппель. – Это у нас называется Темный Путь! – Помолчал немного и добавил: – Он должен сейчас где-то в местах… обетованных вынырнуть и с Центром связаться. Ну а те уж меры примут…

По всей видимости, Дуппель искренне считал слово «обетованные» синонимом прилагательного «обитаемые». А может, это юмор у него был такой, своеобразный. Я не стал вникать.

Главное состояло в том, что где-то в этом странном мире существовал некий Центр, по каким-то своим причинам озабоченный нашей судьбой. И я крепко надеялся: в Центре том найдутся люди посообразительнее Ольгреда с Дуппельмейером. Правда, к надеждам моим примешивалась и изрядная толика страха – судя по всему, компания посвященных в тайну Темного Пути состояла отнюдь не из добрых дядюшек и тетушек. И весьма проблематично было то, как они – те из них, кто облечен правом принимать решения, – обойдутся со случайным разиней, по нелепому недоразумению коснувшимся их тайн. Ни надеждами своими, ни сомнениями делиться с Дуппелем я не торопился.

– Так что же? – спросил я. – Теперь, значит, если я маг непроявленный, то меня что – проявлять теперь начнут? Я за этим вам нужен?

Дуппельмейер досадливо крякнул в темноте:

– Да не знаю! Не знаю я, что они с тобой там будут делать, с таким! Нет… Сначала, конечно, постараются заклятие с тебя снять. Ну а потом… Не наше это дело… Наше с Ольгредом дело – тебя в Центр доставить. Хозяевам с рук на руки сдать. В целости и сохранности. И главное, тем, другим, не отдать. Ни живым ни мертвым! А дальше – ты уж меня извини – хоть трава не расти! Может, учить тебя там станут, может, лечить… Может, изучать. А может, назад закинут – агентом будешь. Если в наши края, то, глядишь, и встретимся…

Мы снова помолчали немного, прислушиваясь к шуму какой-то перебранки среди сопровождавших кибитку конников. Перебранка стихла, и я снова начал одолевать Дуппеля вопросами.

– Послушай… – окликнул я его. – Ну, положим, заклятие на мне, и его еще снять с меня нужно. Ну а те, которых вы без заклятия сюда приводите? С ними-то что бывает? В нормальном, так сказать, случае?

– В нормальном?

Дуппель завозился в темноте, щелкнул зажигалкой и принялся раскуривать сигарету. Судя по амбре, давешнюю «Приму».

– В нормальном случае все просто, Сережа. Сначала– тестирование. Месячишко-другой. Потом, если все гладко по тестам, то в монастырь. Обучение первоначальное, инструктаж, можно сказать. Ну языковая подготовка, то се… На все это год, не больше… Впрочем, это смотря в какой монастырь тебя упекут. А потом – ать-два в ученики. Определят тебе край и Учителя. Надеваешь балахон. Посох под мышку, котомку в зубы и марш-марш – на место прохождения… А уж дальше – как сложится.

– Ну а там, на «месте прохождения», я что буду делать? Чудеса творить, что ли? Дуппель хмыкнул:

– Именно. Именно чудеса творить и будешь. По заказу, так сказать. Но то потом, когда в силу войдешь. А сначала на Учителя ишачить будешь. Что он тебе прикажет, тем и займешься. Захочет – воду на тебе возить заставит. Захочет – классного мага из тебя сделает. А не захочет с тобой магией делиться, так ты и останешься дубина дубиной. Будешь фокусами на жизнь зарабатывать в базарный день. Или шарлатаном заделаешься – будешь господ королей-графов философским камнем дурачить и заговорами триппер им залечивать. Исключительно заговорами и пассами. Без всяких антибиотиков… Бывает и так… – Он помолчал. – Только с тобой так не получится, Сережа… На тебя недаром Враг глаз положил…

– Чудеса… – вздохнул я. – По заказу… По чьему, собственно, заказу-то?

Последовал очередной сиплый присвист.

– Заказчиков-то хватает, Сережа. Начиная от королей и президентов и кончая любым нищим сбродом, которому с тобой, кроме своей бессмертной проспиртованной души, и расплатиться нечем… Главное – от Врага случайно заказик не подхватить… А потому сначала от тех заказы принимать будешь, на кого Учитель тебе укажет. Пока сам Учителем не сделаешься. – Дуппель снова затянулся сигаретой. – Потому что, – тут он демонстративно загнусавил, давая мне понять, что цитирует некое неизвестное мне «Установление» или «Положение», – «Маги в ранге Учителя есть основные проводники политики Центра на местах, благодаря тому, что они выполняют заказ социально значимых групп населения». Ясно? Все очень просто.

– Да, – тяжело вздохнул я. – Все просто. Проще некуда…

– Х-хе!

Дуппель затянулся сигаретой, с сипением выдохнул дым и успокоил меня:

– Ты привыкай. Сюда попал – отсюда ходу нет. Ну не повезет – при монастыре оставят. До переэкзаменовки. Или вообще… До морковкина заговенья… Как неспособного. В любом случае – не пропадешь. При монастырях жизнь сытая… Ну, может, конечно, и неудача «обломится» – снова в Мир тебя выкинут. Назад. Как особо способного. Это, конечно, если сильно не повезет.

– Назад? – озадаченно спросил я. – Это называется «не повезет»?

– Х-хе!

Дуппель вновь с сипением выпустил дым:

– А, по-твоему, это везение, что ли, – вот так, как Трои, всю жизнь с Теми в прятки играть? На планете Земля, в пределах, как говорится, допустимых Правилами? Там, брат, – не тут!

На этой мудрой сентенции наша беседа прервалась. Тележные колеса испустили не скрип даже, а какой-то отчаянный визг, лошади недовольно заржали, нас основательно тряхнуло, накренило, и кибитка остановилась.

Сквозь ткань, натянутую на остов кибитки, светили тревожные багровые огни. Пахнуло дымом. Совсем рядом с нами палили костры. В кибитку просачивались и звуки – треск огня и какой-то гвалт. Вроде негромкий, но мощный. Заполнявший все пространство кругом.

Полог позади нашего экипажа резко откинулся, и в образовавшийся проем просунул голову капитан Сотеш. Он коротко молвил что-то – воинственное и вежливое одновременно – и застыл в позе ожидания, придерживая полог на весу.

– Приехали, – с облегчением вздохнул Дуппель, вставая с вороха сена и разминая затекшие ноги. – Рукав опусти. Вылезаем… пересадка, граница с племенами.

* * *

Спрыгнув на устланную опавшей хвоей землю, я не сразу сориентировался в том, что происходит вокруг. Вовсе не костры горели слева от нас – вверх по склону.

Горел лес. И уйма народу пыталась остановить огонь – багровые всполохи пламени выхватывали из темноты цепочки людей, человек по двадцать-тридцать. Все они активно работали лопатами и мотыгами, очищая землю от сухой травы и кустарника, ставили заслон «низовому» огню. Ветер помогал им, он дул навстречу огню. Стучали топоры – на пути пожара валили деревья. Целая армия билась с огнем.

И немало народу бежало от него. Дорога впереди была загромождена повозками, арбами и телегами. На одних виднелся второпях набросанный, плохо закрепленный скарб, на других – таких, пожалуй, было много больше– теснились люди. Дети – все лет до десяти. Те, что постарше, были составной частью толпы, тесно сгрудившейся вокруг погруженных во мрак застопорившихся телег. И невозможно было рассмотреть их лица. Только пламя отражалось во множестве глаз. Эта толпа и была причиной того самого мрачного гвалта, который служил незаметным сначала фоном для последних реплик нашего с Дуппелем разговора. Это выглядело жутковато.

При нашем появлении гвалт всплеснулся с новой силой. В нем стали различимы отдельные голоса. Я отчетливо уловил в сбивчивой многоголосице взрыв кучерявого воронежского мата – словно отзвук залпа тяжелой артиллерии в пулеметной трескотне. Но, сколько ни силился, так и не смог вычленить из общей галдящей в темноте массы носителя «великого и могучего». Несколько человек из толпы сделали попытку зачем-то рвануться к нам, но их относительно легко удержала реденькая цепочка каких-то то ли надсмотрщиков, то ли ополченцев, наделенных, видимо, властью вносить порядок в образовавшийся хаос.

Сопровождавшие нас всадники спешились и перекинули автоматы на грудь. Стали в каре вокруг нас с Дуппельмейером. К ним, трусовато оглядываясь по сторонам, присоединился и давешний мужичонка с двустволкой, что приглядывал за Дуппельмейером, покуда того не освободили от пут. Оказывается, он продолжил путешествие с нами – на козлах, рядом с возницей. Сам же возница, взяв понурых кляч под уздцы, отошел с ними и с кибиткой в сторону, всем своим видом демонстрируя, что он – человек маленький и к происходящей заварухе непричастен.

Сотеш выступил вперед, и к нему тут же подбежал кто-то из распорядителей пожаротушения. Между ними завязался разговор – нервный, но как будто невраждебный. Дуппель, решительно отстранив сомкнувшихся вокруг нас охранников, присоединился к происходящему разговору в качестве слушателя. Тем временем с противоположной стороны дорожной пробки сквозь толпу к нам стали активно пробираться с полдюжины типов, одетых побогаче и вооруженных получше, чем сопровождавшая нас четверка всадников. Ни до мешавшей им толпы, ни до пылающих поодаль лесных гигантов им, похоже, не было никакого дела. Сотеш тоже заметил их и, резко оборвав разговор с распорядителем, отсалютовал приближающимся уполномоченным. Дуппель повернулся и направился ко мне. По дороге он глухо ругался последними словами.

– Опять у них война, – сообщил он мне. – Чтоб им!.. Нашли время…

– У кого война? – спросил я без особой надежды хоть что-то понять в происходящем. – С кем?

– Племена сцепились… – неопределенно махнул рукой в пространство Советник. – Лесные повздорили с озерными. А за озерных вступился еще кто-то… И все вместе запалили леса. В общем, это надолго. И нас не касается. Главное, запомни – нас это не касается. За тем исключением, что пробираться придется по горящей земле. И каждую секунду, пока будем идти по ней, мы будем рисковать схлопотать случайную пулю или нарваться на обезумевших идиотов, которым никакие законы не писаны. Но не принимай это близко к сердцу…

Советник Дуппельмейер невесело хмыкнул. Я промолчал.

А Сотеш уже отдавал распоряжения шестерым встретившим нас порученцам. Потом приказал что-то своей четверке, и все они – теперь уже десятка вооруженных и мрачных типов – плотно сомкнулись вокруг нас (меня и Советника) и решительно двинулись сквозь неохотно расступившуюся перед нами толпу. Сотеш повернулся и протянул мне какой-то сверток темной ткани. Этот подарок сопровождался коротким, но, видимо, ценным указанием.

– На голову надевай – быстро! – перевел мне Дуппель. – Не стоит твою физиономию всенародно светить. Раз уж тобой Враг интересуется, то лучше, как говорится, перебдеть, чем недобдеть…

Я угрюмо посмотрел на него и стал напяливать на себя черный балахон. Был он, слава богу, без спецпропитки и с прорезями для глаз. Ладно, к идиотизму происходящего мне было уже не привыкать. С тех самых пор, как я имел неосторожность попить пивка на халяву со случайным знакомым в кафе маленького речного вокзала. То лжементы на меня наручники надевают, то карлики отлавливают… Теперь вот в дурацком балахоне приходится через толпу шествовать. Не очень дружественно настроенную, кстати говоря.

– Ну все обошлось, кажется… – пробормотал себе под нос Дуппель где-то у меня за спиной. – Смотри-ка: и карета подана. Опять же не пешедралом идти придется…

«Карета», ожидавшая нас на продымленной полянке у границы леса, за поворотом – подальше от глаз беженцев, – оказалась всего-навсего арбой, запряженной парой малорослых коров, и на вид еще менее комфортабельной, чем кибитка. Правда, имели место утепленный, из овчины сработанный полог и донельзя усиленная охрана. Кроме тех шестерых «спецназовцев», что обеспечивали наш проход через скопище беженцев, арбу стерегли еще трое угрюмых и вооруженных до зубов молодцев. Четвертым был возница. В отличие от первого – оставшегося при кибитке – далеко не унылое, подневольное существо, мечтающее избавиться от навязанных ему пассажиров, а, скорее, прямая ему противоположность. Был возница тот ярко-рыж и видом своим неистов. На груди у него крест-накрест болтались два ружья немаленького калибра. Увидев приближающуюся к нему процессию, он соскочил со своего насеста в передней части арбы и вразвалку направился нам навстречу. Как и на всех прибывших за нами охранниках, на нем поверх цивильной походной одежки был нацеплен вполне современный облегченный бронежилет. Похоже, что именно этот свирепый тип и был неформальным лидером среди встречающих.

Между ним и Сотешем тут же завязалась довольно бурная беседа, причем никакого пиетета в отношении господина капитана возница явно не демонстрировал. К из разговору присоединился и державшийся (если судить по осанке и возрасту) здесь за старшего охранник. Дуппельмейер мгновенно оказался тут как тут. Похоже, что никому здесь – в Странном Крае – не приходило в голову оспаривать его право присутствовать при беседах лиц, облеченных властью. Точно так же, как никому не приходило в голову спрашивать его мнения. Он, впрочем, и не особенно вмешивался в разговор. Более того, на середине разгоревшихся горячих споров он досадливо махнул рукой, резко повернулся и направился ко мне.

– Они решили через перевал дунуть, – сообщил он мне таким тоном, что даже кретину должно было стать ясно, что решение принято просто идиотское. – А старики сказали, – продолжил он с прежней досадой в голосе, – что эта ночь долгая… Так что дуба мы дадим на перевале от холода. Запросто…

Развить эту мысль ему не дали: все наши проводники враз замахали нам руками и загомонили, призывая как можно быстрее занять место в недрах арбы. Сотеш вновь, уподобясь швейцару, откинул перед нами полог навеса, и первым в сумрак, царивший внутри нашего нового экипажа, торопливо шагнул Дуппельмейер. Тотчас же изнутри раздался его сдавленный крик, за которым последовал целый каскад отчаянных воплей и шумов непонятного, но явно гнусного происхождения. Вся наша охрана с видом одновременно и растерянным, и уверенным кинулась к проклятой колымаге и молниеносно сомкнулась вокруг нее, ощетинясь стволами и энергично оттеснив меня в сторону – подальше от неожиданно возникшей опасности.

Глава 3 ТАГАРА

Опасностью оказался всего-навсего незапланированный пассажир, зайцем забравшийся на арбу под носом у бдительной охраны. Заяц замаскировался среди наваленного в арбе багажа так ловко, что Советник обнаружил его лишь по случайности – споткнувшись обо что-то и обрушившись на нечто, оказавшееся вдруг живым и испуганным. Вытаскивали это живое и испуганное нечто из повозки вчетвером – Дуппель, Сотеш, рыжий возница и тот из охранников, кто был тут за главного. При этом наше транспортное средство не раз грозило перевернуться.

Зайцем оказался всего-навсего подросток лет четырнадцати, худющий и оборванный. Брыкался и извивался он отчаянно, при этом норовил укусить кого-нибудь за руку. Выковырнуть-то его из арбы с грехом пополам все-таки удалось, но этим успехи карательной экспедиции против непрошеного попутчика и ограничились. В следующую секунду стервец вырвался из рук своих преследователей и юркнул под арбу. Достать его оттуда троим плотного сложения мужикам, упакованным в бронежилеты, было довольно затруднительно.

Компания, усиленная моральной поддержкой Советника Дуппельмейера, перешла в стадию позиционных сражений. Четверо ловцов, пыхтя и ругаясь, хороводили на четвереньках вокруг неказистого колесного экипажа и норовили ухватить свою дичь то за одну, то за другую неосторожно высунутую в зону их досягаемости конечность. Но не тут-то было! Парнишка оказался куда более проворным, чем его преследователи, и соответствующая конечность мгновенно исчезала в недоступном для них пространстве. Смотреть на эту сцену без смеха было нельзя. Но всем участникам происходящего действа было вовсе не до смеха.

Я не без удивления обратил внимание на реакцию остальной охраны, не задействованной в поимке мальчишки. Стоя поодаль от эпицентра событий, они как-то отрешенно созерцали происходящее, лишь изредка обмениваясь короткими репликами и критическими замечаниями. Тем временем Дуппель увещевал парнишку, Сотеш и охранники из его свиты грозились – насколько можно было понять по интонациям, сквозившим в их голосах, – стереть гаденыша в порошок, а свирепый возница, как ни странно, пытался наоборот подманить стервеца неведомо откуда взявшимся у него леденцом. Однако паренек оказался кремнем: ни на какие посулы он не покупался. Совершая свои молниеносные маневры под колесами арбы, он продолжал переругиваться со своими обидчиками: то огрызался, то поддразнивал их, то вдруг принимался что-то горячо объяснять, ожесточенно жестикулируя – насколько это позволяли ему весьма стесненные обстоятельства. И только тогда, когда, запыхавшись от изнурительной возни, он от отчаяния и от полного непонимания окружающих разрыдался, ему наконец удалось смутить своих противников. Сотеш и его оруженосец смягчились, сменили тон и от угроз перешли к увещеваниям, а Дуппельмейер и возница – от увещеваний и посулов к тому, что на дебильном языке политических комментариев именуется «конструктивным диалогом».

Тут что-то подсказало мне, что стоять в стороне и тупо пялиться на происходящее как-то не вписывается в выпавшую мне роль пусть недоделанного, но мага…

– Что говорит мальчишка? – спросил я Дуппеля, решительно шагнув вперед.

Стражник, до той поры прикрывавший меня от неведомой опасности, долженствующей исходить от малолетнего зайца, нерешительно воспротивился моему движению, но применять силу не стал. Это было неплохим признаком. Все-таки я, кажется, был не столько пленником, сколько особо важной персоной, хотя и требующей присмотра, но сколько-то уважаемой. Дуппельмейер поднял на меня глаза. Он был порядком озадачен. Откашлявшись, он обменялся взглядами с Сотешем. Тот оторвался от переговоров с притихшим под арбой мальчишкой и, отряхиваясь от прилипшей к локтям и коленям хвои, приблизился к нам.

– Понимаешь, Сергей, – морщась и слегка запинаясь, стал объяснять Советник, – пацан оттуда, из-за перевала… Их здесь сейчас бьют. Сложно тебе объяснить… Словом, вроде он здесь с какой-то родней был на заработках, когда началась эта… заварушка. Похоже, что родителей его или каких-то еще родственников – того… Его и самого прибьют, если поймают… Вот он и забрался сюда – в телегу эту… Догадался как-то, что мы за горы отправляемся. Может, разговор солдат подслушал…

– Да ему же и шестнадцати нет… – озадаченно пожал я плечами, ощущая себя лицемером.

Дуппельмейер дал мне почувствовать это немного полнее.

– Сережа… – поморщился он, словно я сморозил большую глупость. – Тебе про то, что с русскими семьями в городе Грозном делали, рассказывали? Или про Карабахи-Барабахи напомнить? – Он махнул рукой. И добавил: – А далеко ему не уйти… Он – типичный дакла: глазищи – как уголь, волчьи, а в волосах – словно перья соломенные… И вообще… Их – тех, что там, за хребтом, здесь так называют почему-то… дакла… Не знаю, что это означает.

Я набрался духу и скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес:

– Ну а если мы его… ну… с собой возьмем? Что тогда? Дуппель пожал плечами:

– Мы – конвой Центра. На нас ни одна сволочь здесь не покусится – кого бы и что бы мы ни везли с собой… А если уж покусится, тогда не будет иметь никакого значения, кто из нас дакла, а кто не дакла… Но… От него же вшей наберемся. И потом…

Сотеш, видимо догадавшись, о чем идет речь, положил руку на плечо Дуппелю и, указывая на меня глазами, стал что-то убедительно втолковывать ему.

– Он говорит, – кивнул на него Советник, – что если мы пустим мальчишку к себе, то живым все равно его не довезем. Довезем его отдельно, а голову – отдельно… Это он про то, что сопрет пацан что-нибудь непременно. Дакла – они такие… А тогда придется его поймать и – секир-башка… Здесь у них с этим строго. Более чем… Племенам спуску не дают. А нам в этот монастырь со своим уставом лезть не стоит. Да и не дадут нам такой возможности.

– Так он же не сумасшедший? – возразил я. – Мы же его спасать будем…

Дуппель посмотрел на меня с жалостью.

– Тебе этого не понять, Сережа… Это же —дакла…

– Вот что, – сказал я как можно более решительно. – Парнишка пускай едет с нами… Если надо – привяжите его к чему-нибудь…

– Нет! Не надо привязывать! Я… Я ничего не возьму…

Мальчишка выскользнул из-под арбы, увернулся от рук двоих оставшихся в строю ловцов и кинулся к нам, выкрикивая обещания не подвести своих спасителей на вполне разборчивом русском языке. Мало того – на том вполне жаргонном его варианте, к которому мы привыкли на улицах больших городов России. Это было основательным сюрпризом не только для меня. Сотеш всего лишь оцепенел, уставясь на вцепившегося в меня парнишку, а Дуппельмейер, ухватив малолетнего даклу за плечо, развернул его лицом к себе.

– Ты что?.. – спросил он растерянно. – Ты это почему? Ты откуда знаешь этот язык?

Подросток смотрел на него, как мышонок на удава. И дышал точно так же, как загнанный мышонок, – часто и испуганно.

– Я… У меня… – Он махнул рукой куда-то в неопределенном направлении. – У меня мать оттуда. От вот них.

Он указал на меня глазами.

– Она…

– Стоп! – оборвал его Дуппель. Повернувшись к Сотешу, он заговорил с ним в повелительном, даже резком тоне. Потом коротко бросил мне:

– Считай, уговорил… Забираем шкета с собой… Надо расспросить его, откуда здесь люди с той стороны…

Капитан тем временем отдал распоряжения своим подчиненным. Они, явно разочарованные тем, что представление окончилось так рано, занялись делом – вскочили в седла и приготовились сопровождать арбу, которую возница расторопно вывел на дорогу, держа недовольных своей участью упряжных буренок под уздцы. В общем-то несмотря на свирепый вид, рыжий разбойник оказался довольно-таки любезным малым. Он вытащил из арбы и приставил к ее торцу грубо сколоченную лестницу и даже подставил руку – помочь мне забраться в этот довольно шаткий экипаж. Парнишку тоже поддержал и тут же приковал его за руку к бортовой жерди арбы вполне советского вида наручниками. Тот не возражал против этой меры.

По всей видимости, он почувствовал себя в полной безопасности.

Теперь у меня была возможность и рассмотреть шкета получше, и поговорить с ним. Тем более что других занятий у нас в ближайшем будущем не предвиделось. Был мальчишка довольно широкоплеч и круглолиц, но в то же время страшно худ и угловат, какими бывают только попавшие в беду подростки. Пожалуй, у него кто-то из предков и вправду происходил из того края – по Ту Сторону, где летнее тепло ненадолго приходит на промоченную дождями и истосковавшуюся под зимними снегами землю. Курносый нос, высокие скулы… Вот перья в коротко остриженных, прямых и черных, как вороново крыло, волосах действительно смотрелись не по-нашему. Были они не соломенные, а скорее золотые, довольно редкие, но заметные. Там – в земном мире – такого эффекта добиваются каким-то парикмахерским приемом. Мелированием, кажется. Глаза у парнишки были громадные, пронзительно-черные и необыкновенно подвижные. Дуппель сказал про них «волчьи». Это было не совсем точно. Вернее, это было бы совсем точно, если бы мне пришлось встретиться с веселыми, склонными к шуткам волками. Впрочем, такие волки, наверное, есть и называются они волчатами.

– Не ко времени это все, – раздосадовано заметил Дуппельмейер, поудобнее устраиваясь на сваленном на дно арбы багаже. – И война эта, и пал лесной… Привала даже устроить нельзя, чтобы пожрать по-человечески… Вот сухим пайком дали…

Он принялся развязывать объемистый мешок, что напоследок – перед тем как тронуться в путь – вручил ему рыжий возница. Мешок был набит съестным.

– Тебя как зовут? – спросил я мальчишку, вручая ему кус хлеба, намазанного чем-то довольно аппетитным.

– Тагара, – сообщил он и тут же впился в хлеб зубами.

Умял он свой бутерброд с рекордной скоростью. Дуппельмейер тем временем извлек из мешка самый натуральный китайский термос, пару деревянных чашек типа пиал и принялся разливать по ним какой-то горячий травяной настой. Немного подумав, он и мальчишке налил этой дряни в крышку от термоса. В воздухе запахло летней степью. Для меня напиток этот – горьковатый и пряный – был непривычен, но пить хотелось жутко, и я глотал его, стараясь не обращать внимания на весь букет странных ощущений, сопровождающих это занятие. Мальчишка пил этот чудной чай привычно – маленькими глотками, сноровисто перебрасывая из руки в руку металлическую чашку-крышку, которая жгла ему пальцы. Дуппель чаем облился-таки при очередном крене, который дала наша неспешная в общем-то арба, тихо выругался и, отряхивая одежду (тот самый давешний милицейский камуфляж) от пахучего настоя, заметил:

– Тагара – риккейское имя. А сам ты – дакла. Наполовину, по крайней мере. И мать у тебя, говоришь – с Той Стороны… Интересный ты какой-то товарищ…

Тагара молча глотнул из крышки, сверкая из темноты своими глазищами, потом отер губы тыльной стороной ладони и объяснил:

– Мы при Убежище жили… Отец – там, на службе… Он и сам на ту сторону ходит…

– Ага… – прикинул что-то в уме Дуппель. – Ходит… Значит, жив он? С тобой здесь не влип?

Тагара принялся рассказывать свою историю, во многом мне непонятную. Кое-какие объяснения по ходу дела в этот рассказ вставлял Дуппель. Я же только – как уголь в топку – подбрасывал парнишке новые и новые куски съестного. Топка работала исправно, снедь в ней исчезала молниеносно и без следа, лишь ненадолго прерывая нить повествования, которое вел малолетка.

По-русски говорил он свободно, хотя и с довольно заметным, незнакомым акцентом. Акцент, впрочем, не мешал понимать его. Скорее забавлял. Но, кроме акцента, забавного в его рассказе было мало.

Была в нем в основном большая кровь. Кровь двух войн, уже успевших прокатиться по его судьбе. Убежище, о котором упомянул он в самом начале своего рассказа, было, насколько я понял, чем-то вроде перевалочного пункта для тех, кто забрел с Той Стороны. Таких, оказывается, хватало. По крайней мере, Убежище было не единственным в этом мире. О нем Тагара с Дуппельмейером говорили как о чем-то достаточно редком, но все-таки обычном – вроде сумасшедшего дома. Это заведение было связано с возможностью путешествовать. Именно этими путешествиями, по словам Тагары, и занимался его отец. Из одного такого путешествия он и привез его мать. Как можно было судить по реакции Дуппельмейера, эта часть рассказа Тагары выглядела все-таки не слишком правдоподобно, но, возможно, была хотя бы отчасти правдой. Отец Тагары действительно был издакла, но Убежище находилось на земле Рикк. Там он и прожил почти всю свою жизнь. Отсюда и риккейское имя мальчишки. Сам Тагара жил постоянно там – в доме отца, почти не видя его целыми месяцами, а в здешние края стал выбираться со своими двумя братьями на заработки. И теперешняя смута отсекла их от риккейского анклава. Это была вторая в его недолгой жизни война. До нее Тагара был еще слишком мал, чтобы помнить о тех временах что-нибудь, кроме детского ужаса. Люди из Рикка пережили еще одну – бессмысленную, как и все междоусобицы. Во время той войны бесследно пропала его мать. Скорее всего, сгинула в кровавой мясорубке отданных на разграбление городов, сел и Убежищ. Но сам Тагара был уверен (и, похоже, уверенность эту поддерживали в нем его отец и братья) в том, что мать его сумела уйти на Ту Сторону. Именно это и гнало отца Тагары снова и снова в те края, куда с такой радостью вернулся бы я.

Я уже говорил, что тогда, во время путешествия в тряской арбе по горной дороге, я очень многого не понимал из рассказа Тагары, и сейчас пересказываю лишь то, что стало мне понятно со временем.

Рассвет все не наступал и не наступал, и я начал терять нить повествования, и без того для меня темного и какого-то пунктирного. К тому же Дуппель – он сидел сбоку и чуть позади Тагары – выражением своей физиономии, покачиванием головы, а временами и ироническим поцокиванием языка то и дело давал понять, что рассказ мальчишки большого доверия не заслуживает. Ирония его сошла на нет, пожалуй, только однажды: когда Тагара рассказывал о том, как погибли его братья.

– Мы глупо влипли, – шмыгнув носом, сказал мальчишка и на минуту смолк. – Мы последние два… нет, три сезона, ну, каждый раз, когда наступала такая осень, которая после лета наступает, сюда подработать мотали – на сбор «золотых яблок». Нет, мы не бедствуем… Просто хочется зарабатывать самим, хоть на карманные расходы. Ну а ночевать устраивались в поселке временных рабочих. Почти всегда можно устроиться без особого труда. Если не в одной долине, то в другой… В этот раз, как назло, сразу нашли заброшенный дом около Торонских плантаций. Две ночи перекемарили как люди, а на третью – очень длинную – в поселок принесло банду Госсов.

Нет, они нас не тронули – им два десятка небогатых ребят, которые не занимали лишнего места в поселке, были просто безразличны. Другое дело, что многие из нас были дакла, а дакла не все любят… Но это тогда не катило. Не было братьям Госсам никакого дела до здешних межплеменных разборок – у них в банде всякой твари по паре было. В том числе и дакла. («А как же без этого», – ядовито буркнул себе под нос Дуппель.)

Беда из-за другого вышла… Госсы недолго думая учинили разбой в двух соседних селениях и тут же убрались восвояси. Оставшиеся в живых до нитки обчищенные селяне отрыли свои закопанные гроши и ими поклонились маркграфу Анатолию, а тот двинул на место дислокации лихого люда свои карательные отряды. Те прибыли на место действия с опозданием часов на двадцать, когда банды Госсов в поселке уже и след простыл, но шибко разбираться в положении дел не стали.

В ночной тьме озверевшие солдаты ворвались в поселок, принялись вламываться в дома и швырять внутрь фанаты. Тех, кто выбегал из домов, поливали автоматным огнем. Уцелели в поселке немногие.

Погибли оба старших брата Тагары. Сам он остался в живых в общем-то чудом – его на редкость вовремя потащил на ночную рыбалку приятель, которого он успел завести в здешних краях.

Пару ночей он провел у этого приятеля – скрывался от шастающих окрест вооруженных олухов, – а потом отправился лесными тропами в Рикк, где у него по крайней мере были друзья и, хоть и дальние, а все же родственники. Но к тому времени по всей территории племен уже полыхала война. Резня в селении была только маленьким эпизодом самого начала очередной вспышки вечно тлеющей в предгорьях междоусобицы. Пересечь границу предгорий стало делом смертельно опасным.

Тагара помаялся с неделю, прибиваясь то к цыганам, то еще к каким-то бродягам, то просто в одиночку прятался в лесных заброшенных скитах, а в конце концов увязался за караваном своих – риккейцев, пробиравшихся на родину с грузом скарба беженцев. С этим-то грузом они и влипли прямехонько в ту заварушку на перевале, к разгару которой столь вовремя принесло и нас с Дуппелем. Но если риккейским беженцам в общем-то не угрожало ничего, кроме возможности быть обобранными до нитки, то беспризорному дакла светило нечто совсем иное, в лучшем случае – выбитые зубы и переломанные ребра. В худшем – линчевание. Тут были возможны варианты. Только такие, из которых выбирать как-то не хотелось.

К концу своего рассказа Тагара, накормленный и сморенный многодневной усталостью, уже с трудом ворочал языком. Еще через пару минут его, погрузившегося в глубокий сон, накрыл одной из выделенных в наше распоряжение шкур Дуппельмейер. Совершив это доброе дело, он повернулся ко мне.

– Держи ухо востро, Сережа, – тихо бросил он. – Прямо скажу тебе: напрасно мы связались с парнишкой. Чует мое сердце: половина из того, что он наболтал нам, – сплошное вранье! Обдерет он нас. Что-нибудь да сопрет! Как пить дать – сопрет и даст тягу! И хорошо, если не попадется. Я говорю «хорошо», потому что не люблю наблюдать здешний самосуд. К этому привыкнуть нельзя… Он замолчал и некоторое время мы вглядывались в ночную темень. По обе стороны дороги сплошной стеной громоздился лес. Небо представало передо мной сравнительно узкой полосой, украшенной россыпями звезд. Я пытался разглядеть среди них контуры знакомых созвездий и тихонько клял то безразличие, с каким всегда относился к ночному небу у себя над головой.

– Послушайте, – обратился я к Дуппелю. – Здесь сутки сколько тянутся? Вроде бы пора и рассвету обозначиться…

Мой спутник только фыркнул в ответ:

– Здесь сутки столько тянутся, сколько захотят, – просветил он меня. – В среднем выходит, наверное, те же двадцать четыре часа. Но на часы глядеть нет смысла. Кстати, часы здесь приносят несчастье. И это не выдумки. Только очень крутые из магов позволяют себе роскошь иметь в своем хозяйстве настоящие часики.

– Этого мне не понять, – пожал я плечами. – Если вращение планеты неравномерно, так здесь бы сплошные катаклизмы творились…

– Это по-нашему неравномерно, – отозвался Дуппель. – Здесь другие законы. А что до катаклизмов, так этого добра и здесь хватает. Кстати, с временами года такая же петрушка, как и с сутками. Даже похлеще. Зима может затянуться на пару лет. А старожилы вспоминают, что было дело, когда чуть ли не десяток лет стужа длилась. Скорее всего, преувеличивают. Но мор и глад были нешуточные. А бывала и сушь великая. Я одну такую краешком зацепил. Когда меня впервые сюда забросили. Полный кошмар был. Леса горели…

– И как только здешняя живность и растительность уцелела? – задал я вопрос, явно не имеющий ответа. – Наверное, все эти… Вариации, что ли, все-таки в каких-то рамках держатся…

– Может быть, – отозвался Дуппель и зевнул, чуть не вывихнув челюсть. – Будет у тебя возможность на эти темы с умными людьми потолковать. С такими, что на здешней науке собаку съели. Если, конечно, мы тебя до места назначения живым довезем.

Он снова зевнул, забрался поглубже в недра арбы, и скоро оттуда стало доноситься его осторожное похрапывание. Я тоже был не прочь отключиться от окружающего меня здешнего мира с его странностями хотя бы на короткое время. Я ощущал какую-то нервную усталость. В конце концов моим нервам было от чего устать.

Я зарылся в мягкую подстилку. Сон сморил и меня.

* * *

И во сне меня продолжал преследовать этот все никак не наступающий рассвет. Только мне снилось, что рассвет никак не наступит совсем в других местах. В тех, в которых остался мой дом. Мне снилось, что очередной раз Ромка не пришел домой ночевать – скорее всего, застрял у кого-то из приятелей, «геймясь» на компьютере или еще по какой-то причине.

Почему-то я был уверен, что на рассвете он появится. (Во сне часто бываешь уверен в совсем неочевидных вещах.) И уж тогда получит от меня по первое число. Но в том-то и дело, что рассвета все не было и не было. Я вертелся на своей койке, беспрерывно поправлял подушку и даже время от времени пытался заснуть и тем приблизить восход солнца. Но там, во сне, сон не шел ко мне.

Интересно, разве во сне может присниться бессонница?

Наверное, все-таки может. Мало того, я думаю, что очень многим из тех, кто жалуется на постоянную бессонницу, она большей частью снится.

Там – во сне – я то и дело садился на кровати, брал со стола будильник и рассматривал в полутьме его циферблат. Прислушивался к тому, как он с хрустом разжевывает улетающие секунды. Пытался понять, не остановился ли он. И не остановилось ли время вообще. Всякий раз стрелки будильника двигались, как им и положено. Но – как это бывает во сне – я все время путался с цифрами на циферблате. Все забывал, что показывали часы, когда я в последний раз смотрел на них.

Я ругал себя плохими словами и ворочался с боку на бок. Потом мне начали сниться телефонные звонки от разных моих друзей. Преимущественно от тех, которых я не видал давным-давно. Я каждый раз бывал страшно рад очередному такому звонку. Тому, что мы вспомнили друг о друге… Во сне мне казалось совершенно естественным, что всем нам пришло в голову созвониться именно в эту затянувшуюся ночь. Но, странное дело, я не запомнил почти ничего из того, о чем мы с ними говорили.

Потом мне вспомнился Яша. И я стал набирать его номер телефона. Не то чтобы я забыл о том, что его давно уже нет. Просто во сне это не было столь уж важным обстоятельством. Удивительно – при этом у меня было ощущение того, что я делаю что-то очень нехорошее. То, чего нельзя делать…

Похоже, Яша ждал моего звонка. И ждал он его, наверное, очень долго. Я, впрочем, не знаю того, как время тянется там, в небытии. Он узнал меня даже не по голосу – я еще не успел ничего сказать. Скорее всего, узнал он меня по дыханию. А может быть, он был уверен, что больше его тревожить некому.

– Хорошая мысль, Сергей, поговорить со мной, – добродушно, чуть хрипловато произнес он. – Есть проблемы?

– Да, есть, – нехотя ответил я.

– Знак? – спросил он. – Беспокоит?

Я на несколько мгновений задумался о том, как ответить ему. Интересно: там, в нереальном мире сна, мне совершенно нереальным казалось все то, что приключилось со мною в эти последние двое суток. Мне стало ясно, что ни Яша Шуйский, ни кто другой моему рассказу просто не поверит. Да я и сам как-то не очень верил теперь самому себе. И я принялся говорить какими-то обиняками, недомолвками, намеками… Я не помню точно, что я говорил тогда.

– Тебе трудно придется… – глухо проговорил Яшин голос в трубке. – И я теперь ничем не смогу тебе помочь. Постарайся… постарайся найти книги. Хотя бы ту, из которой мы взяли твой Знак. Я… Я, черт возьми, всю библиотеку спустил… По дешевке. Когда стал пить… – Он с трудом связывал слова.

Я помолчал чуть-чуть:

– Я давно хотел у тебя спросить. Давно хотел узнать, что с тобой случилось… Почему ты в последние годы слетел с катушек… И вообще…

Яков помолчал немного. Потом горьким каким-то голосом, в котором сквозила полнейшая безнадежность, стал как-то коряво объяснять мне:

– Это – от слишком большого знания, Сергей. Оттого, что начинаешь понимать, что живешь совсем не в том мире, в котором ты думал, что живешь. И оттого, что на самом деле все очень страшно устроено вокруг нас. И в нас самих. И оттого, что рано или поздно понимаешь, что ничего, ничего изменить нельзя.

– О чем это ты? – не понял я. – Изменить… Что ты хотел изменить? И потом… – те, кто тебя… Кто сделал с тобой это!..

Тут я понял, что говорю нелепость. Да и сам наш разговор нелеп. Невозможен. Но у стихии сна свои законы. Я не мог остановиться и продолжал говорить дальше:

– Те, кто сделал с тобой это – они пришли к тебе отсюда! Или из Темного Мира? А?

Но теперь я уже не слышал никакого ответа. Трубка даже не шуршала обычным телефонным шорохом. Она молчала глухим молчанием мертвого телефонного аппарата. Словно этот черный эбонитовый ящичек никогда и не подключали к розетке телефонной сети. Я молча повертел трубку в руках и, кажется – тут воспоминания об этом сне становятся клочковатыми и обрывочными, – положил ее на рычаг.

Из этих сумбурных клочьев сновидения и пунктирной нити воспоминаний у меня в голове осталось мало чего конкретного. Разве что воспоминания о странном шуме, который все больше и больше досаждал мне еще во время тех, призрачных, телефонных разговоров. Может быть, в моем дремлющем сознании так трансформировались скрип тележных колес, потрескивание плетеного кузова, разговоры и перекличка наших стражей…

И пока мое внимание все больше и больше отвлекали призрачные звуки этого странного оркестра, мне снилось, что я брожу по нашему с Ромкой дому. Тому дому, каким он был, когда я его покинул. И одновременно по тому, каким он был в ту пору, когда живы были еще наши родители. Странно: обычная двухкомнатная квартира в том сне превратилась в целый лабиринт комнат и коридоров. И каждое из этих бесчисленных помещений было когда-то мне хорошо знакомо, обжито и уютно.

Но сейчас что-то случилось со всем этим. Словно кто-то чужой поселился в этих стенах. Чужой и враждебный. Все вокруг как-то сразу постарело и обветшало. Даже фотографии родителей в простенке между окнами пожелтели и висели криво. На ставших облезлыми и ободранными обоях появились потеки. Кто-то небрежно, скотчем, прилепил на эти лохмотья какие-то картинки с жуткими сюжетами. Некоторые походили на неумелые подражания Босху или кому-то вроде него. Некоторые вообще ни на что не походили. И странное чувство владело мной – чувство навалившейся на меня осени. Она была там, за окнами, и ее дыхание царило во всем доме. Осень всегда была связана у меня с чувством прощания. С чем или с кем, не всегда было понятно мне, но чувство это было всегда очень острым.

Все изменилось в доме. Изменилось к худшему. На стенах появились знаки и надписи. Непонятные иероглифы. Чем они были написаны? Одни – вроде смолой и пеплом, другие – чем-то мерзким, чуть ли не нечистотами. А некоторые – кровью. Что-то мне эти иероглифы напоминали. Но вот что? Что?

Странный скребущий звук наконец окончательно сосредоточил на себе мое внимание. И я понял, что этот звук идет от дверей. Что это наверняка вернулся из своих ночных блужданий Ромка и теперь – виновато и нахально – просится быть впущенным домой. Подобное с ним случалось разок-другой в месяц.

Из этого сна мне запомнились еще долгие поиски тех дверей, в которые скребся Роман. Родной дом упорно оборачивался запутанным лабиринтом таких знакомых и таких непонятных комнат, переходов, чуланов… Какое-то темное, немое отчаяние охватило меня. Мне стало казаться, что так и надо – так уж устроен мир этого моего сна, что мне не суждено никогда найти выход из этого непонятного лабиринта и увидеть Ромку.

Опять наступил провал во времени, а когда восприятие иллюзорной реальности сна снова вернулось ко мне, я, оказывается, уже стоя перед ней – такой знакомой мне до последнего мазка краски дверью – и через нее ругательски ругал припозднившегося Ромку.

Он не отвечал мне ничего путного, только молча посапывал там, за дощатой преградой, и переминался с ноги на ногу. И, как это всегда бывало со мной, я до конца спалил свое злое раздражение в потоке привычных уже слов и без особого переходного периода сменил гнев на милость. Буркнул: «Ладно уж…» – и принялся отцеплять цепочку и крутить рукоятку замка.

Почему-то я вовсе не удивился тому, что, когда я – резким рывком – отворил дверь, за нею стоял вовсе не Ромка.

Передо мной стоял Тагара. Мокрый и замерзший.

Я не стал спрашивать его ни о чем. Просто торопливым и дружеским тычком протолкнул его в прихожую и накрепко запер за ним дверь.

Тагара оглянулся вокруг, словно волчонок, оказавшийся впервые в жилище человека. Тревожно озираясь, пошел за мной следом на кухню. На нем не было той драной рубахи и потертых кожаных шортов, которые были на нем в реальности Странного Мира. Джинсы, свитер, кеды – он был одет как обычный городской подросток. Как Ромка, сообразил я уже много позже. А тогда, в этом все тянувшемся и тянувшемся сне, я поил его крепким чаем и расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал… Почему-то мне казалось само собой разумеющимся, что он непременно должен что-то знать о Ромке. Что-то необыкновенно важное.

Конечно, я ни слова не помню из этого привидевшегося мне во сне разговора. Помню только, что того Тагару, что приснился мне, вовсе не удивляли мои расспросы. И еще: что с него медленно, словно омертвевшая кожа с ожога, спадал какой-то испытанный им страх. И еще мне запомнилось необыкновенное чувство облегчения, вдруг охватившее меня после каких-то сказанных им слов.

Только вот самих этих слов я не запомнил.

Необычное воздействие оказал на меня этот странный, как и все в этих местах, сон. Я не верю снам да и нечасто их вижу. Но уже много времени спустя – наяву – во мне по-прежнему жила уверенность в том, что судьба моего брата Ромки каким-то непостижимым образом связана с судьбой туземного мальчишки, даклы по имени Тагара. И еще тогда – во сне – ко мне пришла уверенность, что нельзя, никак нельзя отпустить на все четыре стороны этого мальчишку, потерять его.

Впрочем, тогда, во сне, все было мне ясно, и все было просто. И все было хорошо. Помнится, я налил Тагаре еще чаю, пододвинул к нему сахарницу и плетеную корзинку с сухариками, а сам поднялся и подошел к раковине, чтобы напиться холодной воды из-под крана. И только когда не ощутил вкуса воды, понял, что происходящее – сон. И стал просыпаться.

* * *

Когда я наконец проснулся, здешнее солнышко соизволило-таки взойти. Арба стояла на скалистой площадке, преодолев за долгую ночь основательный спуск. Тагары в арбе не было, только пристегнутые к поручням пустые наручники напоминали о его существовании.

Горы теперь громоздились высоко над нами, а неразличимая раньше в темноте равнина простиралась совсем рядом – за невысокими уже, больше похожими на простые холмы отрогами оставшегося позади хребта. Пейзаж был в общем-то идиллический, почти пасторальный. Неподалеку к скале прилепился довольно цивилизованного вида домик каменной кладки, крытый черепицей. Где-то неподалеку журчал ручей.

Я соскочил с арбы, размял затекшие члены и, стряхнув остатки сонной дремы, потопал вниз, на звук ручья. Спускаясь по некрутой тропинке, присматривался к местности. Только теперь ко мне стала возвращаться способность замечать и сравнивать мелкие детали окружающего меня мира – листья деревьев, стебельки травы под ногами, странный, непривычный, неправильный рисунок переплетения ветвей кустарника по обочинам, странные песни странных птиц в ближних лесах на склонах гор. Нет, это, разумеется, была не привычная для меня Земля, но и вовсе не чужой мир. Все здесь было почти таким же, как на Земле, но именно почти таким же. Это «почти» было незаметно вблизи, но издалека – в массе – все эти мелкие различия и непохожести складывались вместе, умножали друг друга. И создавали в конце концов совсем непохожий на земной, какой-то сюрреалистический пейзаж.

«А если на все это взглянуть из космоса? – подумал я. – Вполне может статься, что это совсем не круглый, похожий на глобус шар, а какой-нибудь куб или цилиндр. Или вообще переплетение непонятностей – вроде внутренностей какой-нибудь глубоководной твари. Только совершенно непонятно, почему при такой причудливой астрономии сила тяжести здесь не выкидывает никаких фокусов? И геология внешне смахивает на земную. И состав воздуха… И все прочее в общем-то нормальное».

Я тряхнул головой – эти мысли явно слишком рано стали шевелиться в моей голове. В конце концов, жив буду, найду кого-нибудь, кто хоть что-то растолкует мне в этих материях. Ключевые слова – «жив буду». Так что сейчас надо разобраться в простых вещах. В жизнеобеспечении…

На этой умной мысли меня прервали.

Снизу, от ручья, раздались суровые выкрики, звуки крепких затрещин и в ответ – жалостливые и задиристые одновременно то ли возражения, то ли оправдания. Возражал и оправдывался очень знакомый мне голос. Я ускорил шаг и успел. Успел к самой кульминации – обозленный, потный охранник за ухо тащил по тропинке отчаянно упирающегося Тагару. Тащил правой рукой. В левой он сжимал жестяное ведро и яростно потрясал им в воздухе. В ведре что-то отчетливо бренчало. Еще один охранник, вскарабкавшись на торчащее у тропинки сухое дерево, уже деловито перекидывал через сук крепкую веревку. Веревку украшала весьма выразительная и умело завязанная петля. Чуть в стороне, постукивая веточкой по голенищу, прохаживался капитан Сотеш. Все это настолько не понравилось мне, что с быстрого шага я перешел на бег рысцой.

Но Тагара, увидев меня издалека, уже сам порывался тащить своего конвоира навстречу мне. Теперь он указывал на меня свободной рукой и во всю мочь голосил нечто призывно-возмущенное. Стражник замедлил ход, остановился и озадаченно уставился на меня. Я махнул ему, подзывая к себе. Тот с сомнением во взоре сделал шаг-другой по тропинке. Мы остановились в метре-полутора друг перед другом. Сзади я расслышал – сквозь верещанье Тагары и матюги охранника – топот ног кого-то догонявшего меня. Я обернулся: разумеется, это был Дуппель. Злой, запыхавшийся Дуппель. Он тоже успел вовремя.

– Скажите им! – закричал Тагара, перейдя на русский и умоляюще глядя мне в глаза. – Скажите им – ведь правда, это вы меня послали за водой?! Ведь правда?!!

Охранник скривился в нехорошей улыбке, сунул руку в ведро и извлек на свет божий очень знакомую мне вещь. Давешний фиал. Я машинально схватился за нагрудный карман. Разумеется, он был пуст. Ну и глупая же в тот момент у меня должна была быть физиономия!

– Он говорит, – перевел Дуппель слова охранника, – что эту штучку господин, конечно, дал огольцу, чтобы тот его водичкой прополоскал…

– Гы! – прокомментировал этот перевод охранник.

Дуппель зло, ядовито заорал что-то, обращаясь к скисшему вроде Тагаре. Тот принялся перечить ему неуверенно, но озлобленно. Один из охранников, что был занят монтажом импровизированной виселицы, нетерпеливо окликнул своего замешкавшегося товарища, и тот снова повлек Тагару к высохшей коряге. Еще трое вооруженных парней, сидевших в тени придорожного кустарника, поднялись и стали подтягиваться к месту предстоящего действа.

– Они что – на самом деле?.. – я встревожено повернулся к Дуппелю.

– Нет! – зло отозвался тот. – Не на самом! В шутку! А если бы у нас ума хватило по дороге прогнать его взашей, так, глядишь, и живым бы остался парнишка…

– Стой! – крикнул я вслед охраннику. – Дуппель, объясните ему… Скажите ему, что я действительно послал мальчишку за водой! И этот… фиал я на самом деле дал ему. Поиграть. Что ты уставился на меня?! Скажи ему это быстро, а то они…

Дуппельмейер быстрым шагом догнал охранника и резким, неприязненным тоном начал что-то пенять ему. Я подошел к ним и стал придерживать парнишку за перебинтованное предплечье. Солдат остановился, выкатил глаза и минуты две переводил взгляд с Тагары на меня, с меня на Дуппельмейера, с Дуппельмейера на капитана Сотеша, а затем в обратном порядке. Сотеш прервал свое хождение в тени чахлых деревцов и, подойдя к нам, некоторое время прислушивался к сбивчивой речи Дуппеля. Потом он бросил охраннику несколько резких слов, окинул нас сердитым взглядом, махнул рукой и зашагал прочь– к сгрудившемуся на дороге отряду сопровождения. Охранник скорчил страшную мину и, разочарованно махнув рукой своему напарнику, недоуменно торчащему под ставшей бесполезной петлей, зашагал вслед за командиром. Тут же остановился, сплюнул с досады и, вернувшись к нам, сунул мне в руки фиал, швырнул на землю и попинал жестяное ведро, после чего удалился уже окончательно.

Я молча определил фиал на прежнее (довольно ненадежное, как теперь выяснилось) место, вкатил Тагаре крепчайшего «леща» (несколько таких заработал от меня в свое время Ромка, когда был замечен мною в увлечении «колесами») и тоже пошел к арбе, которую явно готовили к тому, чтобы снова двинуться в путь. Ругаясь и сплевывая от злости, Дуппель присоединился ко мне. Мы не успели обменяться и парой фраз, когда наше внимание отвлекло отчетливо раздававшееся сзади побрякивание.

Тагара деловитым шагом догонял нас, подобрав покалеченное солдатскими пинками ведро.

– Катись отсюда к фигам! – заорал Дуппель, нагибаясь, чтобы поднять камень, словно отпугивал прицепившегося пса. – Ворюга чертов! Пошел с глаз долой и Бога благодари, что живым отпустили! Считаю до трех!

Тагара запнулся, подался в сторону и принялся активно канючить:

– Я же только посмотреть хотел… А потом вдруг день настал, и я сразу за водой побежал… Я бы сразу на место положил…

Мы молча повернулись к воришке спиной и стали взбираться вверх по тропинке. Тагара снова припустил за нами:

– Мне недалеко! Я буду пешком! Я за тележкой идти буду! Здесь до Рикка совсем близко!

Дуппель резко остановился. Повернул голову влево – туда, где за редковатым лесом начинало комкать воздух марево нагретого воздуха.

– Близко! – усмехнулся он. – Всего-то сотни полторы километров через плато столбов…

Он повернулся к Тагаре – тот стоял совсем близко и умоляюще глядел на нас.

– Мы не в Рикк идем, – хмуро объяснил ему Дуппель. – До моста топай с нами. Черт с тобой! Только через плато пробираться ищи себе попутчиков. Один ни за что не пройдешь.

Я молча махнул Тагаре – «ступай за нами!» – и зашагал к дурацкой арбе.

* * *

Пока мы потихоньку катили через пронизанный столбами солнечного света лес, Тагара и впрямь топал с нами – то шел, то бежал, придерживаясь за борт арбы загорелой исцарапанной рукой.

Наказан Тагара был скорее чисто символически – бег за арбой был ему явно не в тягость. Тем более что и бегом-то это назвать было, по существу, нельзя: арба ползла по заброшенной лесной дороге, как покалеченная в жизненных испытаниях черепаха. Временами мы даже и вовсе останавливались, поджидая возвращения высланных на разведку всадников. Сотеш чередовал своих людей– одних, вернувшихся из дозора, отправлял в арьергард, кемаривших в седлах по сторонам нашего неспешного экипажа верховых направлял им на смену и таким манером хоть как-то разнообразил себе и им дорожную скуку.

Что до меня, то я вовсе не скучал – мне этот неожиданно свалившийся на меня мир был еще внове. И здешняя дорога по лесу – предельно скучная для аборигенов – была для меня полна самых разнообразных открытий. Например, открытием стала перекличка здешних птиц, невидимых в редковатой листве, зверек, перебежавший дорогу прямо под ногами всадников охранения, сам вид диковинных деревьев и кустов вокруг.

Дуппель тоже не скучал в дороге. Но немного по-другому, чем я. Он озирал лес тревожным, сосредоточенным взглядом, фиксируя какие-то одному ему понятные и тревожные детали. Какие-то предчувствия явно донимали его. И, похоже, не зря.

Как раз к тому моменту, когда дорога наконец стала утомлять меня и проснувшийся голод напомнил о том, что не мешало бы и прервать меланхолическое созерцание плывущей мимо окружающей действительности чем-нибудь вроде обеда, кортеж наш слегка притормозил свое и без того неспешное движение, а там и вовсе остановился.

Причиной задержки послужила какая-то суматоха, возникшая немного дальше – впереди по курсу. Всадники дозора угрюмо разбирались с подозрительной кучкой из четырех-пяти уныло гомонящих бродяг. Со своего места я мог разглядеть только бесформенные – из мешковины, что ли? – балахоны, копошащихся всадников и желтоватые пятна уродливых лиц, то появляющихся, то исчезающих в просветах куколей, наброшенных на головы этих странных персонажей из какого-то дурного сна. Мою попытку соскочить с арбы, чтобы поближе посмотреть на происходящее, Дуппель пресек самым решительным образом, резко рванув меня за плечо назад.

– Сиди тихо! – негромко приказал он. – Здесь ничего случайного не бывает! И не высовывайся! А то в момент арбалетный болт в лоб влепят! Учти, ты сейчас – дичь. И за тобой идет охота!

Тем временем от препирающейся толпы отделился и как-то бочком-бочком подобрался к нам один из бродяг– главный среди них, судя по всему. Под брезентовый полог арбы свою физиономию он всунул совершенно неожиданно и порядком перепугал меня.

Пугаться было чего: более отвратительной рожи я не видел даже у нищенствующих проходимцев в Афгане. Лицо это было составлено из нарубленных глубоких горизонтальных морщин, забитых какой-то древней, вековой копотью. Из дряблой, словно выношенной, потертой кожи, скроенной вкривь и вкось. Складки щек падали на тощую, жилистую и невероятно грязную шею. Сквозь эту жуткую рожу прорастали пучки пегой щетины. То ухо, которое позволял рассмотреть накинутый на голову урода куколь, было основательно порвано. Картину дополнял вытекший левый глаз и непередаваемо глумливое выражение физиономии, растянутой в каком-то подобии улыбки. Бродяга тянул к нам руку, вывернутую ладонью вверх. На ладони этой – закопченной и корявой – сверкала изрядная кучка монет. Судя по всему – золотых. Бродяга слащаво залопотал что-то.

– Просит взять его с собой… – злым голосом объяснил Дуппель. – Золото предлагает… Откуда у прощелыги золотишко-то?

Он принялся шарить рядом с собой, разыскивая, как я понял, чем шугануть бродягу. Тот тем временем свободной рукой уцепился за рукав, а там и за отворот моей куртки и принялся энергично теребить их, продолжая издавать отвратительные булькающие звуки. Удовольствие отрывать его пальцы от своей одежды было ниже среднего.

И тут, откуда-то сзади, я услышал горячий шепот:

– Нельзя! Его нельзя пускать к нам! Это не паломники! У них другая метка! Это очень плохие люди! И эти деньги тоже очень плохие!

Шептал это Тагара. Он тянул край тента, пришнурованный к борту арбы, и смотрел на меня в образовавшийся просвет – с тревогой и надеждой. Выразительные были у него глаза, что ни говори.

Дуппель, однако, и не собирался помогать подозрительному типу: он вытащил из-под кучи наваленных позади него одеял самый натуральный обрез, упер его в переносицу урода и заорал на непонятном мне языке. Урод и не подумал пугаться и продолжал лопотать свое, одновременно продолжая активно внедряться во внутреннее пространство навеса арбы.

Положение спас бравый капитан Сотеш, явившись неожиданно на коне в просвете отброшенного тента арбы. Он с плеча огрел бродягу плеткой. В ту же секунду Дуппель пинком вышиб уже проникшую под тент часть незваного гостя вон.

Золотые монеты россыпью покатились по дорожной пыли.

Бродяга злобно – теперь уже далеко не заискивающе – глянул на нас и несколько мгновений явно разрывался между желанием вцепиться кому-нибудь из нас в физиономию и необходимостью подобрать с земли свой капитал. Он довольно грозно зашипел, решившись, кажется, на первое. Но дело поправил капитан. Он замахнулся плетью второй раз, и урод, не дожидаясь удара, упал на дорогу и пополз по ней, собирая и торопливо засовывая за щеку рассеянные на его пути золотые кружочки. Еще раз прошипел что-то и провалился в придорожный кустарник.

Судя по доносившемуся из головы колонны шуму, спутников нашего несостоявшегося пассажира тоже гнали взашей, и притом весьма успешно. Наш мини-караван снова двинулся вперед. Тагара продолжал бодро трусить за нами, придерживаясь рукой за край колымаги, а Сотеш следовал рядом, задумчиво прислушиваясь к нашему разговору. Мне даже подумалось: а не знаком ли все-таки капитан с основами русского языка?

– Что этот черт наколдовал? – поинтересовался я у Татары, кивнув на кусты, за которыми исчез юродивый.

– Он сказал… – перевел Тагара, опасливо косясь на Сотеша, – …сказал, что на нем (он кивнул на капитана) теперь проклятие. За то, что осмелился поднять руку на святого человека… Только это не святые… И не люди вовсе! Они только прикидываются, что живые… Их Ложный бог присылает… Эти приходили за мной!

Дуппельмейер реагировал на его слова весьма скептически.

– На фиг ты им сдался, воришка несчастный! – презрительно бросил он. – Богам дичь покрупнее нужна. Да и нет никакого Ложного бога – ерунда это все на постном масле!

Он повернулся ко мне:

– Самые обычные разбойники это. Только под паломников косят… Втираются в доверие, навязываются в попутчики. А ночью всех перережут и все вещички с собой упрут. Кого-нибудь могут и пожалеть. Увести в заложники. Или для продажи в рабство… А те, что нам повстречались – увечные, – среди этой мрази самая мерзкая порода… Под какой орден они там косят? – снова обернулся он к Тагаре.

– Под орден Благого Помысла! – с готовностью объяснил тот. – Он под свое крылышко действительно только больных и увечных собирает. Но не всех, а таких, у которых от болезни или увечья всякие чудесные способности появляются. Нутам воду чуют. Или зло. И восход предсказать могут… Или наоборот, если болезнь их и увечность от таких способностей приключилась… Таких и вправду с собой в дорогу – за компанию – брать стоит. Когда в караване есть такой, так даже лихой народ, прежде чем налететь, призадумается. Потому что тогда и впрямь на тебя проклятие лечь может. Вроде как живой оберег получается… Только, конечно, с большими странностями все они… И не всякий знает, как их от этих вот, что нам попались, отличить. От Отраженных…

– Ага, – кивнул Дуппель. – От Отраженных – правильно! Ты, оказывается, хорошо в таких делах смыслишь… Тагара на бегу скромно пожал загорелыми плечами.

– Так вот, эти сволочи, – объяснил Дуппель, – и есть самые мерзкие из всей этой породы. Они даже не грабят, а заказы принимают… На головы. Иногда – на живых людей…

– Главное – они души к себе забирают! – со знанием дела дополнил его Тагара, чем снова вызвал взрыв дуппельмейеровского скепсиса.

– Взрослый, а в такую чушь веришь! – пожал он плечами. – Эти сказки они сами про себя сочиняют, чтоб боялись… А на самом деле просто разбойники и садисты. Самые обыкновенные…

Тут неожиданно в разговор вступил капитан Сотеш. Все ж таки смыслил он что-то в русском языке, смыслил…

Много позже я понял, что это образ жизни тут такой: каждый хорошо знает пару языков, но и о языках, сильно распространенных в Странном Крае, обычно имеет какое-то практическое представление… Заговорил капитан, правда, на своем варианте португальского, обращаясь главным образом к Дуппелю, но из того, что переводил тот, было понятно: общий смысл нашего разговора он ухватил.

– Он говорит, – объяснил тот, – что можно было сразу догадаться, что это были обманщики. – Настоящие паломники никогда денег за то, чтобы их сопровождали в дороге, не предлагают. Да их у них никогда и не бывает – денег-то. Другое дело, если бы они попрошайничали… Такое случается изредка. Чаще им без всякого попрошайничества жертвуют кто сколько сможет. Так бывает. Наоборот – никогда!

– А еще их вот как просто от настоящих отличать, – встрял в разговор Тагара. – У них никогда настоящая Метка на лицах нарисована не бывает. Для них тогда кара приходит – хуже смерти… И поэтому они хоть одну черточку, а не так нарисуют. Перевернут, как в зеркале. Поэтому их Отраженными и зовут! И еще: им, настоящим братьям Благого Помысла, здесь, на этих дорогах, делать нечего! У них все святые места там – за Старыми хребтами. А монастыри – далеко, там, где Холодный край…

– Ну ты – знаток, – иронически поощрил его Дуппель.

Сотеш глянул на паренька с неудовольствием и повторил Дуппелю – громко и разборчиво, словно глухому, – что-то из того, что высказал минуту назад. Тот посерьезнел и перевел:

– Тут капитан верно говорит: раз кто-то даже денег не пожалел, чтобы этих чертей к нам пристроить, то дело плохо. Заказали им кого-то из нас. Думает, что тебя. Больше некого…

– А вот мальчишка думает, что это по его душу с того света явились… – пожал я плечами.

Говорил я наполовину в шутку, наполовину всерьез.

– В самом деле, с чего это ты взял? – обратился к Тагаре Дуппель.

– Это из-за моего отца, – уныло отозвался тот. – Я же рассказывал… Он с Той Стороны Знаком Меченных приводит. А если меня там – у Врага, у Темных – будут в заложниках держать, то он им Меченых приводить будет, а не вам…

– Ерунда это, – отмахнулся от него Дуппель. – Просто ты со страху чуть в штаны не напустил и несешь сейчас первое, что в голову придет… Думаешь, это Темные были?

Мальчишка затряс головой.

– Нет! Такое уже было! Было… Темные, это точно! – Тагара запнулся на пару секунд, судорожно сглотнул слюну и быстро указал глазами на меня. – А он что – новенький? Совсем? Все вы ему объясняете и объясняете… И фиал у него…

– Много будешь знать – скоро состаришься! – сурово отрезал Дуппель. – Ты давай, давай – топай за нами, пока мы добрые… А станешь доставать…

* * *

На некоторое время мы смолкли. Сотеш поскакал вперед – командовать своими людьми, а я, от греха подальше, забрался поглубже под тент и устроился на импровизированной лежанке из мягкой рухляди. Птицы в кронах – до того довольно шумливые – притихли. Только скрип арбы, сопение Тагары да топот копыт нарушали наступившую тишину. Дуппеля сморило, и он задремывал.

Я же почти машинально стал приводить в порядок свою одежду, немного пострадавшую от вцепившегося в нее мертвой хваткой лжепаломника. Заодно проверил карманы – не сперли ли у меня снова (бог троицу любит) дурацкий фиал, спрятанный в глухо застегнутом нагрудном кармане.

Фиал не сперли. Зато в другом кармане, пониже расположенном, обнаружился совершенно неожиданный предмет – довольно крупная и вроде бы золотая монета.

Монета была, видно, старая и настолько затерта, что в полумраке я не сразу смог понять, где у нее орел, а где– решка. Сказать, что за тварь была выбита на гербе, украшавшем когда-то ее аверс, было совершенно невозможно. Что до реверса, то достоинство монеты мог установить только кто-то знакомый со здешними числительными – оно было означено чем-то вроде толкиеновских рун. А по окружности – неровно и совсем недавно – другими знаками, больше похожими на иероглифы, было выцарапано что-то, вдруг показавшееся мне знакомым. То, что я уже видел похожую надпись, не сразу дошло до меня – я уже засовывал монету обратно в карман. Но остановился и снова поднес монету к глазам. И тогда только понял, что именно эта надпись (не похожая, а – готов поклясться! – именно эта) была кровью намалевана над постелью моего брата. Тогда еще, целую вечность назад. Вчера или позавчера…

Я осторожно спрятал монету. Покосился на дремлющего Дуппеля и на равномерно трусящего следом за колымагой Тагару. Мои манипуляции с монетой – да и ее саму – кажется, не заметили. Почему-то мне показалось, что не нужно спешить ее кому-либо показывать.

Хотя, конечно, от вещей в этом крае можно было ждать всего чего угодно. Монета могла оказаться радиоактивной, ядовитой, заколдованной, наконец… Но для меня она была какой-то весточкой о судьбе Ромки. Хоть и чьей-то недоброй, видно, рукой написанной, из Темного Мира пришедшей, но весточкой!

И, значит, действительно не по душу Тагары приходил к нам черту подобный юродивый. Но и простым разбойником он не был. Он был посланником тех, других, враждебных Дуппелю с Ольгредом и Троем сил этого мира. Ладно, им-то пускай враждебных, но враждебных ли людям вообще? Откуда я знаю, что на самом деле случилось с братом? Пока что со мной хотят по секрету связаться.

Может, готовят ловушку. А может, и нет. Не буду спешить, пока хоть в чем-то не начал разбираться в Странном Крае…

* * *

Подарив нам это, хотя и не слишком приятное, приключение, дорога, вероятно, исчерпала свой запас сюрпризов и стала просто узкой просекой в густом лесу, изобилующей колдобинами и рытвинами всех известных конфигураций. Для меня дорога эта оставалась интересной, а вот Тагара – загрустил. Не то чтобы его сморила усталость. Похоже, он был просто неутомим. Ему было откровенно скучно трусцой тащиться следом за нашей арбой. Временами он пробовал заговорить со мной, но присутствие Дуппеля и еще что-то (непонятное мне) удерживало его от этого. Не давало быть откровенным. Поэтому мальчишка становился все более и более мрачен. Бросал направо и налево косые взгляды, явно хотел и одновременно боялся отделаться от этого докучного бега за арбой.

Но потом – у моста – судьба улыбнулась ему.

Высланный с дозором вперед человек Сотеша вернулся с каким-то донесением, взволновавшим всю нашу путевую охрану. Капитан энергичным жестом распорядился приостановить движение нашего небольшого отряда. Сам вместе с парой своих людей спешился, вооружился биноклем и отправился к близкой уже кромке молодой поросли, которой обрывался лес, что-то высматривать впереди, укрывшись за тонкими стволами поредевших деревьев.

Я и не заметил, как вслед за лазутчиками в подлесок нырнул и Тагара. Просто он вдруг как-то выпал из поля моего зрения и, сколько я ни крутил головой, никак не объявлялся нигде окрест.

Я машинально проверил, на месте ли чертов фиал. Тот был на месте, Тагара – нет. Он появился секунд через сорок, изрядно запыхавшийся и возбужденный.

– Ух ты! – сообщил он с каким-то даже восторгом в голосе. – Там танк!

По всей видимости, танки в здешних местах были изрядной редкостью. Тем не менее один – на нашу голову – сыскался.

Еще через минуту-другую к «обозу» вернулись Сотеш и его люди. Дуппель перебросил себя через борт арбы и поспешил им навстречу.

– Все в порядке! – сообщил он, вернувшись. – Это наши. Из риккейского филиала.

Танк, прибывший по наши души, оказался, впрочем, не совсем танком.

У реки – там, где ее пересекал мост, в том месте, что на языке военных называется «тет де пон», нас действительно ждали. Ждал нормальный защитного окраса бэтээр. Самый обычный – из тех, что можно каждый день видеть на экране телевизора в «Новостях», когда подходит время для очередного сюжета с Северного Кавказа. Только вместо бортового номера на пятнистой броне был начертан белый знак, видом своим напоминавший иероглиф. На той же броне и рядом с транспортером скучали с полдюжины вооруженных людей в более привычном моему глазу полевом камуфляже. Чуть поодаль виднелся далеко не последней модели крытый «лендровер». Рядом с ним на паре каких-то тюков кемарил бородач с банданой на черной как смоль лохматой башке. Должно быть, кто-то, кого вездеход подбросил сюда по дороге.

* * *

Наш отряд уверенно выбрался из леса, после чего, сигналя парой пестрых флагов и отчаянно чертыхаясь, стал спускаться вниз по довольно крутой дороге, размытой дождями и больше напоминающей русло временно пересохшей реки. С арбы нам с Дуппелем пришлось соскочить – проклятая колымага раскачивалась самым недвусмысленным образом и ясно давала понять, что не упустит ни малейшей возможности загреметь колесами вверх при первом же удобном для такого дела случае.

Обогнав упряжку, мы настигли спешившихся людей Сотеша и вместе с ними вышли к мосту. Сам капитан первым подошел к поджидавшему его командиру встречающих – тому из них, что был постарше на вид, мрачному и бритоголовому – и коротко отрапортовал что-то. Пару раз он выразительно кивнул в мою сторону. Бритоголовый принялся о чем-то расспрашивать капитана с довольно неприязненной миной. Ни подозвать мена, ни подойти ко мне он, видно, и не намеревался. Дуппельмейер – по своей, как, я понял, постоянной привычке (а может, обязанности) – тут же занял место рядом с дебатирующим начальством. Почти сразу его физиономия, и без того достаточно озабоченная, приняла окончательно кислый вид. Не дослушав разговор людей при оружии до конца, он круто повернулся и направился ко мне.

– Чтоб им треснуть! Нас заворачивают в Рикк. В наш филиал! Решили, что курс адаптации тебе лучше проходить там.

– Это плохо? – поинтересовался я.

– А как ты думаешь?! – вопросом на вопрос зло ответил Дуппель. – Есть разница между Высшими командными в Москве и ускоренно-заочными в Вышнем Волочке? В Центре к тебе живо бы приставили классного куратора. А тут я с тобой мучиться должен буду, пока не найду замену…

– Не один ты… – раздалось у него из-за спины.

Мы оба повернулись на голос и были в общем-то приятно удивлены. Хотя я затрудняюсь сказать, что уж такого приятного было для меня в новой встрече с Ольгредом. Он приблизился к нам со стороны бронетранспортера, растирая на ходу затекшие, судя по всему, в пути мышцы шеи и плеч.

– Не возбухай, – кивнул он небрежно Дуппелю. – Все, что делается, делается не с дури! Проще всего было бы вас, дурней, этапировать в Центр. Но, понимаешь ли, эта светлая мысль вряд ли пришла в голову одним нам.

Тем, кто на нас охотится, тоже не так уж трудно будет сообразить, куда и как мы повезем кандидата. Так что легко понять, что никуда бы мы его просто не довезли бы.

– Это, извини меня, – возразил Дуппель, – еще бабушка надвое сказала. Ольгред скривился:

– У нас – серьезное задание, а не сеанс гадания на кофейной гуще! Теперь и дураку ясно, что те пасли парня задолго до нас. И решили сыграть на его братике. Но ждали до поры до времени… Так что прямые ходы здесь и теперь не проходят. А в риккейском филиале им, – Ольгред кивнул на меня, – займутся далеко не местные олухи…

– А кто же? – мрачно поинтересовался Дуппель. – Ангелы небесные?

– Довезем – узнаешь. А пока мне звон разводить на эти темы не с руки, – ответствовал Ольгред. – Перегружайтесь с ним в вездеход. Двинем прямо через плато. «Броник» будет нас подстраховывать. Кстати, – он повернулся ко мне, – командир экипажа полковник Горелов. Характер у него не сахар, но дело свое знает. Просто старайся с ним не пересекаться. По нашей четверке старший по экипажу – я. Перегружайтесь, повторяю. Давайте живенько…

Мы, не теряя времени, потопали назад, к арбе.

Я только теперь понял, что по дороге мы обросли багажом. Правда, весь наш путевой скарб (в основном запас съестного) умещался в двух объемистых вещмешках. Я уже примерился взвалить свой себе на спину, когда неведомо откуда рядом возник Тагара.

– Я тебе помогу! – радостно воскликнул он, подставляя плечо под мой багаж.

– Не стоит уродоваться! – отмахнулся я, закидывая мешок за спину.

– Но вы ведь поворачиваете в Рикк? – взволнованно спросил Тагара, поспевая за мной. – Скажите им… Скажите, чтобы взяли меня с собой!

Дуппель сразу понял, чего хочет от меня мальчишка, и, догнав нас, с самым суровом видом ухватил паренька за плечо.

– Не приставай к дяде! – произнес он шипящим голосом. – У нас для тебя места нет! Ищи себе других попутчиков!

«А где он их найдет? – подумал я. – Его до той поры успеют раз пять вздернуть на каком-нибудь суку…»

Тагара, разумеется, и не думал сражаться и насел теперь уже на Дуппельмейера – слегка, правда, косясь на меня, – с мольбами взять его с собой, хотя бы пристроить на бампере… Признаться, его мольбы как-то больше напоминали требования. Ольгред тем временем двинулся нам навстречу, жестами поторапливая и укоряя нас за нерасторопность.

– Сколько будет народу в машине? – спросил я его, когда расстояние между нами достаточно сократилось.

Вопрос несколько озадачил Ольгреда, но он, пожав плечами, ответствовал:

– Я – за рулем, Дуппель с автоматом – справа от меня, а ты, чтобы не светиться, на заднем сиденье, поглубже. И не высовывайся в окошки. На здешние пейзажи еще насмотришься.

– Для этого шкета места хватит? – Я кивнул на не отлипающего от нас Тагару.

Ольгред изумленно воззрился на меня. Потом на Дуппеля.

– Это что еще за чудо в перьях? – спросил он недоуменно.

К моему удивлению, Дуппельмейер ответил не сразу. И в голосе его вдруг прозвучали нотки сомнения.

– Знаешь, – сказал он. – Наверное, на какое-то время стоит прислушаться к тому, что этому парню моча шепчет в голову. Может, для этого есть свой резон…

Мы остановились, молча глядя друг на друга.

– Вспомни… – продолжил Дуппель. – Вспомни того итальянца… Тоже с виду казалось, что он просто в капризе обвалялся. А потом все сошлось. Только уже поздно было…

Ольгреда перекосило. Похоже было, что ему напомнили о чем-то очень для него неприятном. Он переводил взгляд с Дуппеля на меня, с меня – на Тагару и так дальше в разных комбинациях. Потом воззрился на меня, словно видел первый раз в жизни.

– Ну ты даешь! – зло сказал он. – Ты хоть понимаешь, что нам не велено оставлять свидетелей. А этот, – последовало движение головы в мою сторону, – хочет, чтобы мы еще с собой прихватили какого-то блохастого щенка!..

И тут – совершенно неожиданно – меня охватил гнев. Безудержный, но далеко не беспричинный. Все эти странности и вовсе не нужные мне приключения наконец достали меня. И я сорвался. Не помню, что именно я орал тогда там, на дороге, ведущей к мосту. Помню только, что костерил обоих моих провожатых последними словами за то, что, неспросясь бросили меня в какой-то уродский мир, подставили моего брата, что везут меня неведомо куда и что не хотят даже помочь мальцу, у которого окрест все здесь враги… И еще, наверное, бог весть чего я наговорил им в тот раз.

Остановился я лишь тогда, когда встретился глазами с Тагарой. И глаза эти были полны удивления. Он ошарашено смотрел на меня. Должно быть, моя реакция была и впрямь неожиданной и слишком бурной. Но в конце концов не беспричинной же!

Ольгред во время моего «выступления» задумчиво, склонив голову набок, смотрел на меня и не произносил ни слова. Потом, когда я смолк, похлопал по плечу и коротко бросил:

– Не горячись, парень. Пусть твой приятель едет с нами. Но только потом от блох отмывать машину будешь ты. И в дороге ты за него отвечаешь. Будешь присматривать, не спуская глаз. И притом имей в виду: если пацан выкинет какой-нибудь фокус, я его вышвыриваю из машины к чертовой матери. Тут же, посреди пустыни.

И пусть дальше добирается куда угодно и как угодно. Только уже без нас!

– Идет, – согласился я и кивнул Тагаре на открытую дверцу «лендровера».

Тот не заставил себя ждать. Перед тем как нырнуть в нагретую солнцем кабину, он ухитрился отряхнуть пятки – одну об другую, смешно задрав их в воздух. Я устроился рядом с ним и грозно спросил, понял ли он то, что сказал начальник. Тагара всем своим видом постарался заверить меня, что понял. Но доверия у меня к нему не прибавилось.

Ольгред и Дуппель заняли свои места на переднем сиденье, экипаж бронетранспортера залез в свою боевую колымагу, тип в бандане помахал нам рукой, и наш мини-кортеж тронулся в путь.

Глава 4 СЛОВО РАЗЯЩЕЕ

Я предвидел, что дорога через плато будет далеко не столь идиллической и благополучной, как лесная тропа-колея, по которой мы добирались до моста. Не предвидел я лишь того, что она вообще не будет дорогой. Просто там – за мостом – доехав до не огражденного участка дороги, вившейся вдоль края ущелья, Ольгред свернул следом за бронетранспортером прямо на уходящую за горизонт плоскую долину, над которой тут и там высились циклопические каменные «грибы».

В стороне остался – только лишь силуэтом на фоне далеких гор, какой-то маленький, но с виду живописный городок и раскинувшаяся между ним и предгорьями новая громада леса. Но все это исчезло «в прекрасном далеке». С нами же осталась лишь пыльная плоскость плато с какими-то разбросанными по ней островками окаменевших следов ядерных взрывов.

Издалека я не оценил их громадных размеров. Только теперь до меня стало доходить, что даже самый маленький из них раза в два превосходит по высоте здание Московского университета. Следы эти можно было принять за какие-то причудливые облака. Они были сложены из слоистого камня и искрились блестящими вкраплениями – то ли стекла или кварца, то ли какого-то металла. Можно было только гадать, какая природная катастрофа их породила.

Из-под колес бэтээра летел песок и поднимались тучи пыли. Большая часть, как мне представлялось, доставалась нам. Я был бы не прочь держаться подальше от проклятой колымаги, но Ольгред неукоснительно выдерживал положенную, видно, дистанцию до боевой машины. И дистанция эта была невелика. Мы гнали через плато почти точно по прямой. Временами только огибали крупные камни и выбоины. Трясло нас время от времени основательно, хотя местность издали казалась ровной, как стол. Все это – и жара, и тряская дорога, и тень взаимного недоверия, как-то не располагало к беседе, и мы вот уже который час коротали время в довольно угрюмом молчании.

Я иногда косился на Тагару. Парнишку могло и укачать. Но признаков морской болезни Тагара непроявлял. Зато все больше проявлял признаки какого-то подспудного беспокойства. Он то тревожно выглядывал из окна, что-то высматривая почему-то на небе. Признаки этой тревоги стали заметны сразу после того, как мы покинули дорогу.

– Зря они все-таки не через перевалы двинули, – высказал он наконец свое мнение. – Лучше бы день потеряли, зато…

– Зато что?

Тагара посмотрел на меня искоса и заметил как-то неопределенно:

– Сейчас на плато плохие дни… Слова эти долетели и до ушей Дуппеля.

– Плохие дни? – переспросил он. – Ты только сейчас это говоришь? Что ж ты раньше молчал? И зачем напросился ехать с нами?

– Парень ерунду несет! – подал голос Ольгред. – Набивает себе цену. Здесь все через одного то маги, то юновидящие, то великие лекари…

«То непроявленные маги», – хотел было вставить я, но не стал накалять обстановку.

– Мне надо назад, в Рикк, – отозвался Тагара на слова старшего по экипажу. – Очень надо. Во что бы то ни стало. Я обещал! А сразу сказать вам не мог. Вы бы меня выгнали. Вы же мне не верите! – Он нервно сглотнул слюну. – А про плохие дни – это не я выдумал. Так говорили разные… В общем, такие люди, которые знают. У них свои приметы. И потом, люди, которые по плато бродят, видели. Следы…

Ольгред довольно долго переваривал эту информацию, не отрывая взгляда от колеи, которую оставлял за собой бронетранспортер. Видно было только, как ходят желваки на его скулах.

– Ты это серьезно – про следы? – повернулся к Тагаре Дуппель.

В голосе его прозвучала глухая тревога. Хотел бы знать, о каких следах шла речь… Но досаждать моим спутникам бесконечными вопросами уже порядком надоело. Мне уже стала привычной мысль о том, что ответ на каждый мой вопрос порождает не менее двух новых загадок. Я просто молча прислушивался к их сбивчивому разговору.

– Серьезно! – почти выкрикнул в ответ на вопрос Дуппеля мальчишка. – Серьезнее некуда! Это пустынники рассказывали. Дан Седой при мне говорил… Тогда еще, когда война только начиналась… Тогда наши, люди из Рикка, хотели тоже караваном двинуть через плато. Дан их отговорил. А такие люди, как Дан, не врут.

– Ну… – подумав, бросил Дуппель, – теперь поворачивать поздно. Будем Богу молиться, чтоб пронесло…

– Лучше «Стрелу» подготовь к бою, – оборвал его рассуждения Ольгред скрежещущим голосом, словно у него неожиданно заболели зубы. – И держи наготове.

Он притормозил машину и рукой из окошка просигналил бронетранспортеру. Тот тоже остановился и тут же потонул в туче им же поднятой пыли. Дуппель выскочил из кабины и принялся деловито возиться в багажнике. Вернулся на свое место, уже основательно усилив свое вооружение. И наш караван снова тронулся в путь.

Ручную зенитную ракету «Стрела» я видел не впервые. На редкость неудобная штука для размещения в кабине «лендровера». Все равно: если что-то произойдет (я уже начал смутно догадываться что), то для того, чтобы произвести запуск, Дуппелю придется выскакивать из кабины. А перед этим машину надо будет тормозить. Невыигрышная ситуация. Очень невыигрышная.

* * *

Бэтээр тем временем принялся круто забирать вправо. Карманная рация, пристегнутая к поручню под потолком, ожила и захрипела какими-то невнятными существительными, глаголами и междометиями. Однако Ольгред похоже, превосходно разобрался в этой тарабарщине. Он снял рацию, поднес к уху и что-то более внятное произнес в трубку. Потом повернулся к нам и сообщил:

– Шатер впереди!

И, уставившись на Тагару, добавил:

– А ты говорил – плохие дни…

Тагара промолчал, с тревогой вглядываясь в запыленное окно. Вдалеке действительно маячил шатер. Не знаю уж, кому пришло в голову разбивать здесь, посреди пропитанного солнечным жаром, пыльного плато такой удушливо-черный, нелепого вида шатер. Да еще поднимать над ним тоже черный, украшенный какими-то белыми иероглифами флаг. Чем ближе мы к нему подъезжали, тем более чудным он мне казался. Где-нибудь на ярмарке или театральных подмостках это сооружение было бы, наверное, на своем месте. Здесь же, среди пыли и песка, на фоне словно колышущихся в струях разогретого воздуха исполинских каменных грибов выглядел шатер этот чем-то не от мира сего. Выдумкой какого-то местного Сальвадора Дали.

– Это не пустынники, – почему-то шепотом сообщил Тагара. – Это – кто-то из Сумеречного народа. Они такие – ничего здесь не боятся. И обо всем здесь знают. Они даже вроде как в дружбе с тварями… Знают, как с ними управляться…

Ольгред посоветовал ему заткнуться и переглянулся с Дуппелем. Тот кивнул ему в ответ на какой-то немой вопрос. Я не вмешивался в их беззвучную беседу и с молчаливым недоумением продолжал смотреть на приближающийся шатер. Каким образом это довольно громоздкое сооружение попало сюда, за много "часов пути от ближайшей дороги, было еще одной из загадок, которыми изобиловали здешние края. Верблюдов или какой-нибудь тягловой скотины окрест не наблюдалось. Автотранспорта – тоже. Оставалось предполагать, что, довезя сюда шатер и его обитателя, транспортные средства, осуществившие это, куда-то убыли.

Метрах в двадцати от шатра Ольгред остановил «лендровер». Бэтээр проехал подальше и притулился в сотне-другой метров от нас. Мне было не совсем понятно, почему, наговорив мне кучу слов о мерах безопасности, которыми была обставлена моя доставка по месту назначения, мои спутники решили вдруг завернуть к этому попутному шатру. Наверное, таков был здешний обычай. Ольгред снял наплечную кобуру, оставил оружие на сиденье и выпрыгнул из кабины. Его примеру последовал Дуппельмейер. Свой акаэм и «Стрелу» он оставил в машине. Слегка повозившись в багаже, оба зашагали к шатру. Что до Тагары, то он не стал ни дожидаться приглашения, ни спрашивать какого-либо разрешения. Он ужом выскользнул из кабины и поспешил вслед за комсоставом. Я, прикинув, что в оставленном на солнцепеке вездеходе сварюсь заживо, тоже выбрался из кабины и двинулся следом за остальными. В конце концов машина находилась под присмотром экипажа бэтээра. Да и кому было покушаться на наше оружие и барахло посреди пустыни? Я догнал всю троицу на середине пути.

Когда мы подошли к шатру почти вплотную, стало заметно, что его черная ткань расшита серебром. Этак скромненько и со вкусом. Должно быть, странные фигуры, в которые складывалось это шитье, означали что-то. Но, разумеется, только не для меня.

Пока Ольгред и Дуппельмейер топтались у входа в шатер и, по всей видимости, довольно косноязычно вели переговоры с кем-то скрытым за его пологом, Тагара моментально вклинился между ними и пологом и оживленно загомонил что-то на каком-то из местных наречий. Его демарш имел успех. Прежде чем Ольгред успел ухватить нахального шкета за ухо и оттащить в сторону, из-за полога вынырнула сухая коричневая рука и легла на плечо мальчишки. Другая, такая же сухая и темная, отвела полог в сторону и сделала всей компании, сгрудившейся перед шатром, приглашающий жест. Я отнес его и на свой счет и следом за тройкой, возглавляемой Тагарой, вошел в шатер.

* * *

Внутри этой удушливо-черной огромной палатки было, как ни странно, прохладно. Даже свежо, сказал бы я. Возможно, этому ощущению способствовал странный аромат благовоний, курившихся по углам шатра на высоких металлических «подсвечниках. Я не знал раньше, что существуют благовония с запахом приближающегося дождя.

Обитателей этого отрезанного от зноя плато, освещенного фигурными, матового цветного стекла фонариками шатра, было трое. Хозяином тут явно был встретивший нас у входа тип. Высокий, худой и словно бы иссушенный здешним солнцем. И был он довольно стар. И лицом, и одеждой напоминал араба. Только бурнус его был не бел, а черен и расшит серебром – теми же знаками, что и шатер. В моем сознании к нему тут же прилепилась почерпнутая из сказки об Аладдине и его волшебной лампе кличка «магрибинец». Двое других определенно были у него в услужении. Один – коренастый малый в потертой полевой униформе. Он молча сидел в углу и особого интереса к происходящему не проявлял. Второй – ровесник Тагары, полуголый мальчишка, занятый приготовлением чего-то съестного. Откуда в шатре бралось электричество, питавшее красивые фонарики и вполне заурядную электроплитку, на которой кухарил парнишка, я не знаю до сих пор.

Представлять нам этих двоих хозяин шатра не стал. Сам же успел назвать себя еще до того, как я вошел в его сумеречное обиталище. Так что я не сразу понял, что его зовут легко произносимым и коротким, как икота, именем Ист. По всей видимости, наш визит не смутил его. Как я и предположил с самого начала, такое знакомство было обязательным обрядом для всех встречающихся на плато.

Тагара тем временем трещал, как пулемет, переводя и объясняя сказанное и нами, и хозяином. Хотя произнести обе стороны успели немного. Да, Ист был из касты Сумеречного народа – бродячих знатоков магии пустыни. Их многие и почитали за магов. Да, Ист подтвердил, что мы выбрали плохое время для того, чтобы пересекать плато. Он сказал – в предгорьях уже видели тварей. И уже поговаривают о том, что есть первые их жертвы…

Нам было предложено присесть к низкому расписному столику и угоститься травяным настоем. Не более того. Как выяснилось, угощали тут в основном не хозяева гостей, а гости – хозяев. Теперь я понял, зачем мои спутники потревожили наш багаж перед тем, как отправляться в гости. На стол было выставлено несколько банок консервов (все, похоже, отечественного производства из армейского энзэ). Выставлены были также буханки черного хлеба и пара бутылок спиртного. Ист осмотрел дары, со знанием дела поцокал языком и, не оборачиваясь, щелкнул в воздухе пальцами. Парнишка, кухаривший где-то за нашими спинами, тотчас вынырнул из небытия и молниеносно убрал со стола основную массу гостинцев. Для торжественной трапезы была оставлена лишь банка шпротного паштета, хлеб и, слава богу, «Московская особая». Обслуга к столу не приглашалась.

Хозяин, впрочем, оказался не жаден до еды. Да и спиртное более смаковал, чем употреблял. Выкушав крошечную пиалку национального русского угощения, он поставил ее на стол и заговорил более ласковым, доверительным тоном. Тагара тут же пустился переводить и комментировать. Я не мог отделаться от ощущения, что на каждое сказанное нами или хозяином слово приходится не меньше дюжины слов перевода шустрого мальчишки.

Довольно долго Ист живописал трудности предстоящего нам пути и те опасности, которые нас ожидали. Произносил он свой монолог так, как делают это профессиональные экскурсоводы, которым в глубине души порядком осточертела их работа. То есть с деланными драматическими интонациями и заранее запланированными многозначительными паузами и «ударными» восклицаниями, равномерно распределенными по тексту. Я почти сразу, не успев еще вникнуть в смысл высказываемых хозяином шатра сентенций, стал догадываться, к чему клонит иссушенный пустынным солнцем «магрибинец».

И точно: вслед за этим, видно, наизусть заученным монологом последовало предложение помочь господам путникам в преодолении пространства плато. Особый упор был сделан на то, что в эти дни твари вышли, что называется, на тропу войны и только опытный человек, владеющий знаниями и навыками Сумеречного народа, может реально помочь путникам при встрече с этой опасностью.

После короткой паузы и обмена лаконичными и непонятными мне репликами между моими спутниками речь зашла о цене предлагаемой услуги. Насколько я мог понять, хозяин считал эту цену ну просто символической, но для нашего «комсостава» она представлялась просто неподъемной. Однако сойтись на чем-то определенном высокие договаривающиеся стороны таки сумели. Как я догадался, часть цены за оказываемые услуги Ист получал тут же, немедленно, а часть – по записке Ольгреда на имя какого-то известного и ему, и хозяину лица. Записку Ольгред накатал тут же на вырванном из блокнота листке. Ист долго и внимательно этот листок изучал. Даже посмотрел на просвет, словно он был купюрой государственного банка, и, стараясь не помять, упрятал его в сложного устройства сумку, вовремя поданную ему коренастым слугой в камуфляже. Должно быть, расписка пришельца из нашего мира имела здесь какой-то вес.

Затем на столе была разложена нарисованная на тонкой, цвета закопченного апельсина коже карта. Хозяин шатра и мой «комсостав» склонились над ней. Необходимый для их взаимопонимания Тагара втиснулся между ними, и последовало детальное обсуждение предстоящего маршрута. Мне оставалось только тихо наслаждаться прохладой и относительной тишиной. Руководство почему-то считало нужным переговариваться между собой вполголоса. Оба слуги Иста не проявляли никаких признаков интереса к нашим занятиям.

Только раз всех отвлек на себя странный, гортанный завывающий звук, долетевший в шатер откуда-то с высоты. Словно там рвали листовую жесть. Я просто с любопытством глянул на потолок. Все остальные проявили явные признаки тревоги. Один лишь Ист остался абсолютно невозмутим. Только лицо его изобразило нечто означающее: «Я же говорил вам…»

Ольгред повернулся ко мне и многозначительно постучал по запястью – там, где должны были быть часы.

– Примерно полчаса на отдых, – распорядился он. – Прямо здесь. Потом – трогаемся. Придется потесниться. Этот тип, – он кивнул на хозяина, – поедет с нами.

Я пристроился в углу на ковре, выстилавшем полшатра, и честно попытался заснуть. В этом я не преуспел, но все-таки через эти самые «примерно полчаса» почувствовал себя изрядно посвежевшим.

Некоторое время я посвятил размышлениям о том, чем могут оказаться твари, о которых толковали мои спутники, и чем грозит встреча с ними. Определенные догадки у меня на этот счет были. Но вопросов задавать я не стал никому. Мне уже доставляло какое-то необъяснимое удовольствие жить в этих Странных Краях, не задавая вопросов.

* * *

Тронулись в путь мы действительно без проволочек. Дуппелю пришлось переместиться с переднего сиденья к нам с Тагарой. Место лоцмана занял невозмутимый Ист. В чем заключался секрет выбранного с его помощью маршрута, мне было трудно постичь. Как мне представлялось, мы продолжали двигаться через плато по геометрически почти идеальной прямой. И движение это продолжалось довольно долго.

В первые несколько минут позади нас маячили, уменьшаясь с расстоянием, черный силуэт шатра и две согбенные в прощальном поклоне фигурки слуг Иста. Потом пейзаж практически перестал меняться. Впереди пылил бронетранспортер, позади уплывали вдаль однообразного вида камни. Мне начало казаться, что я смотрю бесконечно повторяющиеся кадры замкнутой в кольцо видеоленты.

Некоторые камни, встречавшиеся вдоль дороги, лежали, кстати, ближе чем остальные. Да и форма их была довольно своеобразна. Это были этакие в два неполных оборота закрученные темно-синие «бублики», покрытые странным узором белесых трещин. Величиной каждое такое образование было, пожалуй, с покрышку громадного грузовика – из тех, что вывозят грунт и руду из открытых карьерных разработок всяческих ископаемых.

«Это что за чертовщина?» – спросил я сам себя. Но Дуппель и Тагара, должно быть, перехватили мой недоуменный взгляд.

– Гадаете, что это за украшение? – иронически осведомился Дуппель, кивая на очередной «бублик», проплывающий за окном.

Я пожал плечами в том смысле, что «да, гадаю, а что тут такого?»

Тагара хихикнул. Дуппель откашлялся.

– Так вот, это – дерьмо тварей, – объяснил он. – Не более того. Пугаться не стоит. Этим «скульптурам» помногу лет. Удивительно прочная штука, в этом климате по крайней мере.

Я почти сразу утратил интерес к «бубликам» и заскучал.

Некоторое разнообразие в мои путевые впечатления внесла огромная, тянущаяся от горизонта до горизонта ступенька высотой метра в четыре, пересекшая наш путь. Она была ровной, словно искусственная постройка. Снова захрипела рация, Ольгред покосился на Иста (тот не проявил ни малейшего намерения давать какие-либо руководящие указания) и распорядился обходить препятствие слева. Теперь мы покатили фактически перпендикулярно предыдущему направлению нашего движения.

Чертова ступенька все тянулась и тянулась, не собираясь, похоже, делаться ниже. Ист оставался невозмутим, Ольгред с мрачным видом управлялся с рулем. Дуппель нервно крякал и бормотал что-то в том смысле, что приходится уж больно здоровый крюк делать. А вот Тагара нервничал все больше и больше.

– Столбы! – прошептал он мне. – Мы слишком близко подъезжаем к столбам…

Он указал в сторону исполинских слоеных каменных «грибов». Мы и в самом деле двигались по направлению к ним. Близость этих – неустойчивых на вид – громад как-то не прибавляла мне оптимизма.

– Ну и что, что столбы? – фыркнул услышавший его шепот Дуппель. – Стоят себе и стоят. Ни один пока не упал.

– Твари! – ответил ему Тагара тем тоном, которым объясняют очевидные вещи несмышленышам. – Твари всегда любят прятаться там! Не надо подъезжать близко!

Ист на секунду повернул голову и бросил на мальчишку быстрый косой взгляд. То ли не следовало Тагаре говорить этого, то ли, наоборот, он вовремя напомнил об опасности. Так или иначе, «магрибинец» серьезнее относился к мальчишке, чем наши командиры.

«Интересно, – подумал я, – удастся ли мне хоть когда-нибудь узнать об этом Странном Мире столько же, сколько о нем уже знает этот мальчишка?» Но эту мысль тут же перебила другая – о том, что нечего мучить себя завистью к обитателям этого мира. На то они и родились тут, чтобы знать свою часть истины. А всю истину не знает никто. Мне же всего-то и нужно было знать, где в этом углу Мироздания найти моего брата и как с ним вместе выбраться отсюда. Я неожиданно ясно припомнил тот странный сон, в котором вместо Ромки мне приснился Тагара. Вспомнив это, я подумал, что надо найти время и место для того, чтобы по-настоящему, без помех и свидетелей, расспросить мальчишку о том, что он знает о законах здешних мест, о связи между нашими мирами и о Темном Мире. Может, стоило бы показать ему странную монету, подкинутую мне на лесной дороге уродливым Отраженным.

Снова захрипела рация, и бронетранспортер начал резко тормозить. Ольгред тоже резко сбросил скорость, осторожно обогнул его и остановил вездеход рядом.

Половина экипажа бэтээра сгрудилась вокруг командира, который что-то объяснял «личному составу», тыча пальцем куда-то себе под ноги. Ольгред и все четверо его пассажиров покинули «лендровер» и присоединились к слушателям полковника Горелова.

– След! – повернулся ко мне полковник. – И не один! Твари потоптались основательно. И совсем недавно. Ветер здесь заносит любые следы за полчаса. Так что мы, считайте, удачно разминулись. Если вы и в самом деле чего-то стоите, то вам надо бы сейчас вспомнить кое-что из арсенала ваших боевых умений. И вспомнить как можно скорее. Они в любой момент могут оказаться тут как тут.

Скорее всего, у полковника сложилось неправильное представление обо мне. Но у меня не было никакого желания объяснять ему, что я в лучшем случае – всего лишь непроявленный маг. А если говорить начистоту, то никакой не маг вообще. Поэтому я, не ответив Горелову ни слова, протиснулся ближе к песчаной плеши и принялся внимательно разглядывать отпечатки, оставленные на ней теми созданиями, которых здесь называли тварями.

Следы были основательные – чуть ли не метрового размера. И напоминали своими очертаниями следы каких-то птиц. Неужели твари были всего лишь чем-то вроде гигантских кур?

Ист отстранил меня и опустился около следов на колени. Тагара протиснулся к нему поближе и смотрел во все глаза. Старик согнулся над следами. Потрогал их. Даже зачем-то зачерпнул пригоршню песка с одного из отпечатков и просеял сквозь пальцы. Потом недовольно покачал головой.

– Это… Это не такая тварь, как все, – произнес он жестким голосом.

Поднявшись на ноги, он запрокинул голову и принялся рассматривать пустынный небосвод. Потом ссутулился и быстро зашагал к вездеходу. Но на полпути резко остановился, словно наткнувшись на невидимую стенку. Я догнал его и понял, что он вытаращенными и совершенно безумными глазами смотрит куда-то на горизонт. Я уставился туда же.

Если бы я не знал, что должен увидеть хоть что-то, я бы ни за что не увидел того, что так огорошило старого «магрибинца». Если бы я просто окидывал пространство взглядом – пусть даже и очень внимательным, то не рассмотрел бы там, вдали, эту кажущуюся отсюда тонкой струйку дыма, тянущуюся ввысь и в выси тающую.

– Мой шатер, – без всякого выражения произнес Ист. – Мой шатер… Его спалила тварь.

Я попытался мысленно прикинуть, на какое расстояние мы успели отъехать от жилища Иста. И на каком расстоянии может быть виден дым от его горящего хозяйства. Но, наверное, Исту было лучше судить о подобных вещах. Он стоял и не отрываясь смотрел на этот почти невидимый пожар.

– Но… – раздался у меня за спиной недоуменный мальчишеский голосок. – Но ведь твари не нападают на Сумеречный народ? – растерянно спросил «магрибинца» Тагара.

Ист повернулся к нему вполоборота.

– Меня там не было, – бросил он глухим, погасшим голосом. – И потом… Это какая-то неправильная тварь.

* * *

Наконец-то скальная ступенька пошла на убыль и сделалась уже вполне преодолимой преградой, а там и вовсе сошла на нет. Но и проклятые каменные «грибы» были теперь очень близки. Казалось, нависали прямо над головой. Наш караван снова взял правильный курс, но движение продолжал уже в мертвом, напряженном молчании. На броне бэтээра теперь дежурили двое бойцов со «Стрелами». Тагара все время норовил высунуться в окно и обозреть небосвод. Ист словно превратился в изваяние. Даже причитавший недавно Дуппель точно онемел.

Молчал и я. В конце концов, если все вокруг взвинчены и ожидают беды, то вряд ли я успокою их своей бестолковостью. Хотя, конечно, было бы неплохо, чтобы меня хотя бы проинструктировали на предмет того, как следует вести себя при встрече с этими тварями.

Я сосредоточился на окружающем пейзаже, уплывающем вдаль за окном, и обнаружил, что плато вовсе не абсолютно безжизненно. Основания «грибов» покрывал мох и какая-то вьющаяся растительность. Кое-где там же виднелись заросли кустарника и какие-то деревца. А разок-другой вдалеке промелькнули шустрые, приземистые тени неизвестных тварей, смахивающих на дикобразов. Судя по реакции моих спутников, они не представляли ни интереса, ни угрозы для нас.

* * *

И снова я увидел дым. Горело что-то лежавшее впереди по курсу. Ист неожиданно резко произнес что-то на своем языке, словно отдавал приказ. И Ольгред этот приказ выполнил: резко затормозил и прокричал в рацию команду остановиться нашей группе сопровождения.

Ист молча выбрался из вездехода и торопливо зашагал к паре костров, чадящих впереди. Похоже, что он не нуждался в сопровождающих. Мы переглянулись и все-таки не торопясь двинулись за ним. Чем ближе мы подходили к дымящимся кучам тряпья, тем лучше понимали, что это вовсе не просто дымящееся тряпье.

– Гос-с-споди! – пробормотал Дуппельмейер и стал судорожно расстегивать воротник.

Всего там лежало пятеро. Но не успели догореть только двое. Ист постоял над каждым из них. К одному нагнулся и, достав из складок одежды устрашающего вида тесак, подцепил им в дымящихся останках что-то блеснувшее на солнце. Ольгред довольно осторожно приблизился к нему. С другой стороны так же осторожно к «магрибинцу» подошел бритоголовый полковник. Тагара, наоборот, кинулся к Исту бегом. Вид сожженных трупов, похоже, был ему не внове.

Они о чем-то говорили на местном наречии, а Ольгред терпеливо ждал поодаль. И только когда Тагара отошел от «магрибинца» с каким-то обескураженным видом, Ольгред глухим голосом о чем-то спросил Иста. Тот с минуту что-то отвечал ему. Один раз поднес к его лицу ту блестящую штуку, что выудил из чадящего пепла. Потом оба быстрым шагом вернулись к вездеходу, а Горелов к своему бронетранспортеру.

Тут только я обратил внимание на то, что рядом с нашей колеей приткнулся вездеходик незнакомой мне марки. Он был цел и невредим. Должно быть, он-то и доставил сюда тех пятерых. И, наверное, они покинули свою машину и опрометью бросились к пологим выбоинам, расположенным поодаль. Думали, наверное, укрыться в них. Вероятно, они считали, что для твари главной мишенью будет автомобиль. Но ошиблись. Вездеходик как раз, судя по всему, не представлял для неведомого мне чудовища ровным счетом никакого интереса. Дуппель поймал мой взгляд и покачал головой с сочувствующим пониманием. Никто из нас не стал отвлекаться на осмотр осиротевшего вездехода.

– Трогаемся быстрее, – приказал Ольгред. – Как можно быстрее. Рвем на максимальной скорости и богу молимся о том, чтобы разминуться с тварями…

Он помолчал немного, крутя баранку. Потом коротко бросил:

– Здесь какая-то чертовщина началась. Твари на Сумеречных начали кидаться. Знаете, кто были те, которых поджарили там? – Он мотнул головой назад. – Это Крин, Сумеречник, и его слуги. Ист нашел там его амулет. Крин с ним не расставался… Я, кстати, Крина встречал пару раз. Однажды он меня провел через плато. Сроду никогда твари Сумеречников не трогали. А теперь, похоже рехнулись.

– Одна! – перебил его Тагара. – Наверное, только одна такая тварь. Больная или…

– Спасибо, сынок, – не оборачиваясь, отозвался Ольгред. – С нас хватит и одной. Притом, что, считай, без защиты едем. Солдатики против лихого народа – защита неплохая. Но вот против тварей, извини – увы!

– Надо было все-таки через перевалы двинуть, – пробормотал Тагара.

– Теперь все хороши советы давать! – отмахнулся от него наш рулевой.

– Слушай, – не выдержал я и таки начал задавать вопросы Тагаре. – Если эти Сумеречники знают секрет того, как можно от этих, как вы их называете, тварей защититься, то почему же они этим секретом не делятся? Или почему у них никто этого секрета не украл или просто не отнял? Тогда все было бы много проще у вас здесь.

Тагара удивленно уставился на меня. Образовавшейся паузой воспользовался Дуппельмейер. Он взял на себя труд объяснить ситуацию в понятных мне, по его мнению, терминах. – Понимаешь, – сказал он, – это не какой-нибудь секрет вроде приспособления или химического вещества типа репеллента от вредных насекомых или акул. Это врожденное свойство – находить общий язык с тварями. Как музыкальный слух, красивый голос, способность умножать в уме двадцатизначные числа или побеждать в шахматных чемпионатах. Этого нельзя достичь тренировками или какой-нибудь обработкой. Если это у тебя есть, то есть. Если нет, то нет.

– Это наследственное? – спросил я растерянно, так, словно это мне могло пригодиться в жизни.

– Все это плоховато изучено, – пожал плечами Дуппель. – Знаешь, есть такие специалисты, необязательно из Сумеречников, которые как-то могут эту способность у людей еще в раннем детстве определять. Ну, если удается уломать родителей… и если сами эти ребятишки на такое согласны, то их отдают в специальные школы… В общем-то они не бедствуют, Сумеречники эти. За то, чтобы с гарантией провести через плато караван, они берут неплохие денежки. Но только жизнь у них не слишком веселая. Общаются они в основном друг с другом. Народ с ними лишний раз старается не связываться…

Тут он скосился на безмолвного Иста и коротко махнул рукой. Должно быть, он не был так уж уверен, что тот совершенно не понимает нашего разговора.

– Просто некоторые думают… – тихо начал Тагара. Но Дуппель торопливо перебил его.

– Слушай! – окликнул он Ольгреда. – Оно, конечно, хорошо, что мы прем во весь опор, но если у нас полетят рессоры или еще какая-нибудь хрень, то нам придется добираться до мест обитаемых или на броне, или на своих двоих…

– Не говори под руку! – огрызнулся рулевой. – Я как-никак не первый раз прохожу плато…

* * *

Но Дуппель уже не слушал его. Он напряженно прислушивался к чему-то снаружи. На несколько секунд наступила тишина. И ее разорвал далекий, но отчетливый звук рвущейся жести. Уже знакомый звук. Ист заговорил быстро и жестко:

– Он сказал, что теперь надо наоборот… – торопливо стал переводить Тагара. – Надо жаться к столбам. Там твари будет сложнее маневрировать… Она снаружи идет, из пустыни. Забирайтесь прямо под них… А он… – Тут мальчишка кивнул на «магрибинца». – Он говорит, что справится… Он берет на себя. Он знает как…

Ольгред, который, видно, и без перевода Тагары понял слова Иста, закрутил баранку вправо. Физиономия его основательно перекосилась от какой-то бешеной смеси эмоций. Странно, что среди эмоций этих присутствовало и какое-то бесшабашное, мрачное веселье. Я, кажется, совсем ошалел, потому что, чуть ли не высунувшись по пояс из окошка, пытался разглядеть в небе или на земле приближающуюся опасность. Дуппель на пару с Тагарой втянули меня в кабину.

Бронетранспортер развернулся и теперь, оказавшись уже у нас в кильватере, тоже устремился под сомнительную защиту каменных исполинов. Жестяной крик из поднебесья повторился. Теперь его источник был уже заметно ближе. Похоже, что на Иста крик этот произвел куда большее впечатление, чем на нас. Мы-то были просто испуганы, а он – не только испуган, но и озадачен. Он явно не понимал чего-то. Но держался, явно стараясь сохранить лицо. Что-то указывал Ольгреду своей сухой рукой впереди. Бросал пристальные взгляды на небо и временами шептал про себя какие-то заклинания.

Тагара, похоже, впал в панику. Он казался зверьком, загнанным в ловушку. Ставшие круглыми и ужасно подвижными глаза его перебегали с одного из нас на другого.

– Я понял, – вдруг торопливо зашептал он. – Это за кем-то из нас. Я теперь не знаю – за мной или за тобой. Мутант… Управляемый. Таких Темные у себя выращивают…

Ольгред оторвал одну руку от баранки и сделал ею предупреждающий знак.

– Слышите? – негромко сказал он.

* * *

Мы замолкли. И действительно услыхали звук – какой-то привычный: ноющий и одновременно глухо тарахтящий.

«Вертушка», – сообразил я. – Тяжелый боевой вертолет…»

– Это помощь? – спросил я. Ольгред покачал головой:

– Нет… Это чья-то самодеятельность. Точнее, не чья-то, а наших – с ближней Базы. Гусарство чистой воды!

Звук вертолета приближался. Через несколько секунд мы уже видели его. «Вертушка» шла на высоте семисот – восьмисот метров к какой-то цели, которую я рассмотрел не сразу. А когда рассмотрел, то наконец понял, что вижу перед собой тварь.

Она была похожа на бабочку-бражника. Ее четыре крыла работали с такой быстротой, что почти сливались в одно радужное пятно. Но крылья гигантского насекомого несли «фюзеляж» сказочного дракона – ящера с ощеренной пастью. Издали трудно было оценить величину этого создания – уродливого и необыкновенно изящного одновременно. И только когда в поле моего зрения снова попал вертолет, я понял, что тварь превосходит его по размерам. Она, пожалуй, могла сравниться с межконтинентальным лайнером или крупным бомбардировщиком. И исполняла свою партию в той же тональности, что и оркестр, который звучал теперь с небес.

Это был звук низкий, воспринимаемый не столько слухом, сколько всем моим нутром – трепещущий и тревожный. Примерно тот, что издает мечущийся по комнате мотылек, залетевший в окно на свет свечи. Только этот трепет, что исходил от вибрирующих крыльев твари, был ощутимее в тысячи раз, чувствовался за километры, отделявшие нас от чудовища.

Этот тревожный трепет, звук винта и движка «вертушки», надсадный звук нашего мотора и скрежет камней под колесами обеих наших машин складывались в какую-то сумасшедшую какофонию, способную вывести из равновесия и покойника.

Ольгред, не отвлекаясь на происходящее в небе, сосредоточенно гнал «лендровер» к каменным гигантам. Нам же – мне и Дуппелю с Тагарой – ничего не оставалось, как пялить глаза на представление, разыгрывающееся уже почти над нами. Посмотреть было на что.

Теперь вертолет был уже в считанных сотнях метров от твари. Он стал набирать высоту и вдруг как-то неожиданно пыхнул тусклым огнем и облачком белесого дыма. На цель пошла пара ракет. Я успел подумать, что они, пожалуй, разнесут наконец чудище в клочья. Но надежда эта оказалась иллюзией: оба заряда легли мимо цели.

Зато вторую пару ракет «вертушка» выпустила чуть ли не в упор. На миг багровые вспышки взрывов и облако дыма почти скрыли тварь от наших глаз. Но уже через несколько секунд она снова была перед нами – целая и невредимая. Словно взорвались на ее шкуре не боевые ракеты, способные вывести из строя танк, а так – пара фейерверочных шутих.

Вслед за взрывами ракет с неба долетел гулкий вибрирующий стрекот крупнокалиберных пулеметов. Судя по всему, обстрел кусками свинца, величиной с хорошую сосиску каждый, летящими со скоростью, много превосходящей скорость звука, повлиял на чудище не больше чем легкий бодрящий массаж. Тварь круто взмыла ввысь. Похоже, что она вознамерилась атаковать вертолет сверху. Не знаю, сделал ли пилот «вертушки» роковую ошибку или попытался предпринять единственно возможный спасительный маневр, но все кончилось очень быстро.

Вертолет нырнул к земле, одновременно разворачиваясь на сто восемьдесят градусов, и попытался уйти, стелясь над ровным, как стол, плато. Но тварь спикировала на него почти вертикально и вдруг дохнула длинной ослепительной струей пламени. Струя эта дотянулась до удирающей от нее «вертушки», ударила в нее, окутала коконом огня и погасла. Вертолет несколько секунд продолжал свой полет, чадя и оставляя за собой дымный шлейф, потом завалился набок, клюнул вниз и рассыпался пылающими клочьями обломков.

* * *

Казалось, наступила тишина. Только Дуппель загнул крепкое ругательство. И лишь сейчас я понял, что мы уже не мчимся по тряскому полотну плато, а стоим, почти упершись бампером в основание каменного «гриба». Он причудливым небоскребом высился над нами. Вокруг кучерявилась зеленью небольшая рощица, и сквозь заросли хилых деревцов и кустарника хорошо был виден притулившийся метрах в двадцати от нас бронетранспортер. Из него один за другим торопливо выскакивали солдаты и цепью рассыпались вдоль основания скалы. Только пулеметчик остался в машине да рядом с ней – бритоголовый полковник.

– Рассредоточиться! – скомандовал Горелов. – Прячьтесь в складках местности! В любой дырке, черт возьми! Не сбивайтесь в кучу, мать вашу! Все оружие – к бою!

Ольгред резко повернулся к нам:

– Вы что? Оглохли?! Делайте, как они!

Мы не заставили себя ждать и, вывалившись из вездехода, кинулись к скале. Ее, оказывается, рассекали глубокие вертикальные трещины. Виднелись и впадины, некоторые из которых вполне тянули на небольшие пещеры… Я оглянулся, чтобы сориентироваться: куда подались мои спутники и что там поделывает само чудище?

Тагара бежал прямо за мной. Куда делся Дуппель, было непонятно. А вот Ист с Ольгредом застряли около машины, препираясь. А что до твари, то она теперь была совсем рядом. Зависла прямо перед «грибной поляной» примерно на высоте метров двухсот. Нет, не было никакой тишины. Все вокруг содрогалось от мощной вибрации крыльев чудища. Теперь я имел возможность рассмотреть его как следует. Не могу сказать, что возможность эту можно было назвать счастливой.

На морде древнего ящера огромными полушариями выпирали фасеточные глаза исполинской стрекозы. А перед телом то ли змеи, то ли ящерицы были вскинуты и выставлены вперед – точно для защиты от чего-то – уродливые птичьи лапы с корявыми, заостренными пальцами-когтями. Не меньше чем в полтора человеческих роста каждый. Казалось, что тварь смотрит прямо на меня. И это парализовало. Я не мог заставить себя пошевелиться. Боялся выдать хоть одним движением.

Но тварь просто высматривала свои жертвы. Или делала выбор – с кого начать. Тагара уперся в меня руками и просто заставил двигаться дальше – к широкой расселине в скале. Я отступал туда почти что задом наперед и чуть ли не сворачивал себе шею не в силах оторвать взгляда от зависшего над нами монстра. Мною овладело – уже который раз в этих местах – чувство полной нереальности происходящего. Больше всего я желал в этот момент проснуться! Хотя бы в палате психиатрической клиники или в клетке вытрезвителя, но проснуться! И еще я наливался ненавистью к этой тупой гадине. На кой черт мы сдались ей? Неужели просто ненависть к роду человеческому двигала ею? Ведь те люди, оставшиеся лежать у дороги – теперь уже далеко позади, – не были съедены или ограблены. Нет, просто сожжены. Какого же черта?!

Пулеметчик, оставшийся в бэтээре, был, видно, отчаянным смельчаком. Или, может быть, просто сумасшедшим. Пулемет, нацеленный в брюхо твари, захрипел сбивчивыми очередями. Я зажмурился, ожидая нового смертоносного фейерверка. Но твари, кажется, не было дела до такой пустяшной щекотки. Она продолжала сотрясать воздух трепетом своих крыльев и высматривать или выжидать чего-то.

Почти одновременно в чудище полетели две «Стрелы». Одна прошла мимо, другая угодила в корпус твари и полыхнула огнем разрыва. Нет, оказывается, ракетный обстрел был монстру не совсем как с гуся вода. Взрыв придал твари такой толчок, что она чуть не зацепилась крыльями о землю. Плато огласил новый жестяной крик чудовища. Он был теперь настолько оглушительным, что я на несколько секунд буквально лишился слуха. И все, что в эти секунды происходило, смотрелось как немой фильм без музыкального сопровождения.

За какие-то доли секунды тварь выправила свое положение в воздухе, развернулась в том направлении, откуда пришли ракеты, и вскоре фейерверк все-таки последовал. Струя пламени дважды брызнула в подножие «гриба», скрытое от меня зарослями и скальным выступом. В мои оглохшие от металлического крика твари уши пробился чей-то нечеловеческий крик. И очень быстро смолк. Только шипящее потрескивание наполняло дрожащий от вибрации крыльев чудища воздух. Черный торопливый дым спешил выбраться из скрытой от моих глаз расщелины на гладь плато и рассеяться над нею, хотя я не ощущал вокруг ни малейшего ветерка.

У меня свело скулы, и что-то противно-кислое заполнило рот. Я с каким-то не то чтобы трудом, а просто преодолевая начавшиеся у меня спазмы, стал пятиться туда, куда меня упорно толкал Тагара, – в расщелину скалы.

Но в это время события опять – в который уж раз – приняли новый оборот.

Ист (про него я, кажется, и забыл вообще) все-таки взял инициативу на себя. От вездехода, у которого оставался до сих пор, он вдруг развернулся лицом к твари и, расставив руки в стороны, двинулся ей навстречу. Он так мне и запомнился – растопыренным крестом, бесстрашно идущим навстречу своей погибели.

Кажется, он запел. Впрочем, нет. Запел – не то слово… Он стал, скорее, говорить с тварью на ее жутком скрежещущем языке. Повторяя что-то одно и то же снова и снова. В этом было что-то невероятно жуткое – в нечеловеческом пении, нечеловеческой речи человеческого на вид существа. Я даже не мог понять, как обычные голосовые связки могут издавать эту хрипящую смесь звуков – высоких и низких. И в этой кошмарной какофонии присутствовала тем не менее какая-то гармония.

Нечеловеческая, выворачивающая душу, но все-таки гармония.

И какое-то действие этот ритуал возымел. Тварь замерла, словно прислушиваясь, снова развернулась в нашем направлении. Точнее, в направлении смело движущегося к ней Иста. Но в том-то и было дело, что я и Тагара находились почти точно у него за спиной. Как говорится – на линии огня.

На какое-то время – довольно долгое в масштабе молниеносно протекающих событий этого сражения – мне даже показалось, что этот безумный подвиг «магрибинца» не был напрасным. Тварь вроде бы замерла, остановилась в воздухе, словно задумавшись. Потом начала забирать вверх, будто вознамерилась отправиться отсюда восвояси. Но это оказалось иллюзией.

Чудовище всего лишь набирало высоту, чтобы спикировать на свою новую жертву. Я и глазом не успел моргнуть, а когтистые птичьи лапы уже сомкнулись на теле Сумеречника. Его речь мгновенно оборвалась с каким-то булькающим звуком. И опять все заглушил крик чудовища. Я мог только тупо смотреть на то, как тварь со своей добычей свечкой ушла в небо и на какие-то считанные секунды зависла на высоте, где она казалась действительно просто диковинным насекомым.

И там она разжала когти.

Я не знаю, был ли Ист еще жив, пока проделывал свой последний путь до древних камней плато. Скорее всего, хватка когтистых лап была для него смертельной. Летел он к земле, вращаясь и по-прежнему раскинув руки в стороны, словно воплощенный символ христианской религии. Казалось, этот сделавшийся крестом человек летит прямо на меня. Но, конечно, это только казалось. И через несколько секунд нелепая фигура исчезла из моего поля зрения, скрывшись за ближними зарослями. Я еле ощутил удар о землю где-то неподалеку.

И снова ящер-мотылек царил в воздухе.

– Вот и взял на себя… Вот и справился… – услышал я позади себя полный досады голос Дуппеля. – Лучше б мы у него и не задерживались, идиоты!

Неудивительно, что, как ни вглядывался я в стороны и в даль, не мог его обнаружить. Оказывается, он все время находился в двух шагах у меня за спиной. Уж не знаю, потому ли, что считал необходимым продолжать присматривать за мной, или потому, что считал эту позицию наиболее надежной. Я смог только выразительно посмотреть на него. Причитания в момент опасности всегда донимали меня больше, чем сама опасность. Мне было что вспомнить на этот счет. Я показал Дуппелю кулак.

– Мать вашу так… – простонал он. – Черт нас понес на это плато…

Почему-то меня особенно бесило и наполняло злобой именно то, что в эту смертоубийственную ловушку вместе с собой взрослые вроде дядьки, которые должны были разбираться, что здесь к чему, затащили парнишку, который всего и хотел-то – выжить в этом идиотском Мироздании. Собственный близкий и вполне ужасный конец как-то не сильно беспокоил меня. Страх во мне заглушала быстро растущая, слепая ненависть.

Тварь на какое-то время скрылась из виду. Только звук ее крыльев постоянно преследовал меня. Он то затихал, то нарастал снова. Больше в мире, похоже, ничего не происходило. Ничего не взрывалось. Никто больше не стрелял, не подавал команд. Все замерло в ожидании развязки.

* * *

Теперь мы – все трое – вжались, впечатались в глубину расщелины и скрючились там, стараясь сделаться невидимыми в жидковатых зарослях трав и колючего кустарника, прикрывавших эту щель в каменной стене, высившейся над нами. Надежным укрытием эту поросль назвать было нельзя. Собственно, наше убежище было не столько убежищем, сколько ловушкой. Утешало лишь то обстоятельство, что ловушкой было и все пространство в радиусе досягаемости проклятого летучего огнемета.

Дуппель умудрился втиснуться в каменную щель глубже нас всех, я устроился, упершись спиной в его колени, а в мои колени, в свою очередь, уперся своими острыми лопатками Тагара. Мальчишка, похоже, совсем сник. Откинув голову, он опустошенным взглядом смотрел перед собой в небо, забросив узкие в запястьях расслабленные руки на выставленные перед собой коленки. Кто-то из нас мелко дрожал. Может, Тагара, может, Дуппель, может, я сам. А может быть, все трое.

Я положил руку Тагаре на плечо и процедил сквозь зубы единственное, что смог:

– Спокойно, мальчик, спокойно…

* * *

И она – развязка эта – не заставила себя ждать.

Первыми ее вестниками появились в поле зрения Ольгред и бритоголовый полковник – один за другим. Оба двигались короткими перебежками вдоль стены, которой теперь служило основание ножки каменного «гриба». Оба опасливо поглядывали в небо. И оба пока что не замечали друг друга. Похоже было, что они искали кого-то из нас. Скорее всего, меня. Первым обнаружил наше убежище полковник.

Теперь, и не думая прятаться и маскироваться, выпрямившись во весь рост, он двинулся ко мне с таким видом, словно собирался тут же свернуть мне шею. Ольгред наконец заметил и его, и нас и тоже, забывая о всяких предосторожностях, кинулся ему наперерез. Кажется, с целью предотвратить назревавшее смертоубийство.

– Ну ты, колдун х…ев! – заорал Горелов, проламываясь через кустарник ко мне.

Был он до предела взбешен и вещал в основном кучерявым матом. Поэтому его слова я привожу здесь еще более приблизительно, чем слова других моих знакомых по Странному Краю.

– Какого черта все мы нянчимся с тобой, если ты, оказывается, ни на что не способен? Мы все рискуем жизнью. Сейчас четверо моих ребят остались калеками на всю жизнь! – орал он, – А двоих из них мы просто не довезем до базы. А ты, вместо того чтобы помочь хоть чем-то, прячешь свою задницу здесь в камушках! Или ты сейчас же крикнешь твое Заклинание, твое Слово… Или я раньше, чем тварь спалит всех нас, сделаю из тебя решето!

Он самым недвусмысленным образом вытащил из расстегнутой кобуры свой ПМ. Тут подоспевший Ольгред успел ухватить его за локоть.

– Вы не понимаете! – закричал он сорванным голосом. – Он не может! Он своего Слова не знает! Это еще непроявленный маг! Понимаете? Не-про-яв-лен-ный! Думаете, ему самому не хочется жить? Думаете, он что – полный идиот?

Но полковник находился уже не в том состоянии, когда человек бывает восприимчив к доводам логики.

– Если он у вас не-про-яв-лен-ный, – продолжал он орать, передразнивая Ольгреда, – то пусть быстрее проявляется! Раньше чем я сосчитаю до трех! Вы все это поняли? Ну! – крикнул он мне. – Где твое Слово?! Где твое разящее Слово?!

Зрачок пистолетного дула оказался прямо напротив моей переносицы.

– Одну секунду! – почти взвизгнул Дуппель. – Только одну секунду! Он вспомнит… Он сейчас вспомнит…

Он вопросительно воззрился на Ольгреда. И Ольгред кивнул. Тяжело и со значением.

– Да… – произнес он тем тоном, которым в кино говорят судьи и прокуроры. – Да. Пришел момент. Надо это сделать! Ты уж извини… – добавил он, обращаясь ко мне, и развел руками.

У Дуппеля зуб на зуб не попадал. Он торопливо, дрожащими руками отстегивал что-то от пояса. Какой-то футляр рассмотрел я, скосившись. Такой белый пластиковый футляр. А из футляра, торопливо развинтив его, он достал довольно большой шприц и стал сдирать с его иглы защитное покрытие. Шприц был уже готов к действию. Золотистая, янтарная жидкость, наполнявшая его, зловеще блеснула, попав в солнечный луч. Тагара еще сильнее прижался ко мне, и глаза его вконец округлились от страха.

– Н-н-не-э-э… – выдавил он из себя. Но его просто никто не слушал.

– Т-теперь, – прошептал мне Дуппель, – или пан или пропал! Или начнешь вспоминать… С-свою суть… Или, прости – загнешься… Но только мы все здесь испечемся сейчас. Так что терять нечего… Вспомни Слово! Слово разящее!..

– Шансы? – спросил я, стараясь имитировать полное хладнокровие. – Хотя бы половина на половину?

Дуппель не ответил. Видно, не смог выдавить из себя ответ. Только отрицательно затряс головой, и глаза его наполнились безнадежным отчаянием. Стальная игла нащупала мою вену, и содержимое шприца горячей, обжигающей волной покатилось по моим сосудам.

А терять и действительно было нечего: над верхушками невысоких деревцов, честно пытавшихся скрыть нас, уже поднималась трепещущая крыльями гигантского бражника громадная туша твари.

«Финиш! – подумал я. – Сейчас узнаю, что значит сгореть заживо!»

И в тот момент, когда горячая волна, рожденная зельем, вырвавшимся из шприца, добралась до моей головы и охватила мозг, я выкрикнул в такую близкую морду чудища единственное, что оставалось у меня в голове.

– Чтоб ты сдохла, тварь!!! – заорал я. – Чтоб ты сдохла!!! Подавись!!!

То, что произошло дальше, было, наверное, самой большой неожиданностью, которую мне довелось и доведется когда-либо испытать в жизни.

Пламя, яркое и слепящее, просто разорвало тварь в пылающие клочья. И они, кувыркаясь и продолжая рваться на все более мелкие куски, полетели жутковатым фейерверком в разные стороны.

Я оглох, а потом чуть было не ослеп. Если бы бритоголовый полковник не набросил мне на мое лицо свой бушлат, я точно лишился бы зрения.

* * *

Потом случился небольшой провал в памяти, из которого я вынырнул, уже сидя на заботливо подостланном под меня брезентом и ощупывая опаленные брови и ресницы. Волосам, видно, тоже досталось. Зеркала окрест не было, но, судя по виду присутствующих Дуппеля и Ольгреда, внешность моя производила не лучшее впечатление. У меня еще была потом возможность убедиться в том, что множественные ожоги и шрамы не украсили мою физиономию. Как, впрочем, и другие открытые части тела. Но что до впечатления, которое я производил на присутствующих в целом, то сейчас его явно определяла не внешность.

Все, кто мог держаться на ногах, окружили меня и рассматривали с явным уважением. Среди прочих тут был и Тагара. Только его уважение больше походило на тревогу.

– Возьми, – сказал Дуппель, протягивая мне открытый коробок, – это заживляющая штука.

Коробок был наполнен то ли мазью, то ли глиной преотвратительного вида. Но, судя по тому, как щедро Дуппельмейер покрыл ею свои ожоги, какими-то целебными свойствами эта субстанция обладала.

– Уф-ф-ф! – добавил он. – Рад, что ты остался живым. С-считай – счастливчик!

– Очень жаль, что вы с ним припозднились, – мрачно бросил Горелов. – Только после того, как мы начали терять людей…

Он перебросил свой подпаленный бушлат через плечо и, молча кивнув своим людям, зашагал к своему бронетранспортеру. Мы помогли солдатам донести до машины раненых.

* * *

– Теперь уже недалеко, – сообщил Ольгред, усаживаясь за руль вездехода. – Но пока не расслабляйтесь. Впрочем…

Он помолчал, выводя «лендровер» на крейсерскую скорость, в хвост бэтээру.

– Впрочем, тебе, – он кивнул мне, – может быть, полезно будет вздремнуть…

Я решил тоже перейти на «ты».

– Что это была за дрянь, которую ты мне вколол? – поинтересовался я у Дуппеля. – Что, я и впрямь мог от нее загнуться?

– Еще как! – усмехнулся тот. – Можно сказать, в девяти случаях из десяти. Правда, была у тебя еще возможность просто дурачком остаться. Но, согласись, это был оправданный риск. Эту смесь разработали наши умники, как говорится, методом тыка. Называется обычно – «Пробуждение-3». Так вот, когда она действует на такого, как ты, непроявленного, «латентного», как говорят, мага, то просто случайно ломает всякие тормоза, которые блокируют его способности, и чаще всего маг сам себя разрушает. Себя всего или собственный разум. Просто потому, что, сам того не понимая, начинает командовать силами, о которых не имеет ни малейшего представления. Нам разрешено применять эту штуку только в критических ситуациях. Не думал, что в такой окажусь. Но, как говорится, от тюрьмы и от сумы…

– А если человек не маг? – полюбопытствовал я.

– А вот тогда ему ничего особенного и не сделается, – пожал плечами Дуппель. – Для простых смертных это не более чем сильное снотворное с некоторыми побочными эффектами, и все. Магов убивает собственная магия. Но тебя бог миловал.

Мне было над чем задуматься. Одно было ясно: само по себе пятнышко красителя, введенного в вену, никаких необычайных способностей мне сообщить не могло. Однако вопреки этому совершенно логичному соображению своими глазами я только что видел вполне недвусмысленное подтверждение своих магических способностей.

Мысли мои начали путаться, тихо накатывался сон, выключая одно за другим все чувства и желания, кроме одного – наконец выспаться.

* * *

Проснулся я оттого, что Ольгред тряс меня за плечо. Я с трудом разлепил веки и увидел, что ландшафт вокруг успел разительно измениться. Наш мини-караван спускался по уже вполне приличной на вид дороге в поражающую обилием зелени долину. И уже недалеко от нас – посреди этой долины – виднелись крыши и башенки городка, казавшегося игрушечным.

– Ну, теперь я могу наконец сказать тебе: «Добро пожаловать в Странный Край, господин Меченный Знаком!» – с торжественным видом произнес Ольгред.

– Так вы и сами называете это место Странным Краем? – наконец-то додумался спросить я.

– По-твоему, этот край – вполне обычный? – меланхолически отозвался Ольгред. Спорить с ним было трудно.