Знак Вопроса 2003 № 04

Валентин Устинов
ВЫСОКАЯ ЖЕНЩИНА В ЧЕРНОЙ АЛЛЕЕ

Об авторе:

Устинов Валентин Алексеевич — поэт, прозаик, Секретарь Правления Союза писателей России, член правления Московской городской писательской организации, президент Академии поэзии, Лауреат пяти литературных премий.

Это случилось в апреле семьдесят третьего года под Петрозаводском.

Снег уже сошел, но деревья стояли еще совсем черные, лишь кое-где на ветках держались прошлогодние листья, высушенные смертью и морозами. Они-то и летели мне в лицо потом — ночью, в грозу.

Велосипед я купил за неделю до пробы и потому ехал очень медленно, напряженно. Вообще вся эта вылазка была полнейшей авантюрой с моей стороны. Дело в том, что последние годы я безобразно много работал и потому бесконечно много болел. Доходило до того, что приходил со службы, ложился на диван, погружался в какое-то бессонное темное небытие и чувствовал, что сил во мне оставалось еще на неделю-другую жизни. И потому делал глупость: жадничал, вставал с дивана и усилием воли сажал себя за стол — за работу…

На операцию я решился зимой от отчаянья, но и велосипед тоже был от отчаянья, от решения, будь что будет, пан или пропал. Нельзя же бесконечно жить с ощущением этой постоянной слабости, этого бессилия…

Удивительно, что в тот день я доехал-таки до санатория «Марциальные воды». То есть забрался километров за пятьдесят, с чем-то от города. Попил у источника из банки ледяной целебной водички и вернулся на пять километров назад — к щитовому двухквартирному одинокому дому возле шоссе. Этот дом примечателен: возле него непонятно кем, зачем и когда была поставлена белая скульптура медведицы с медвежатами — то ли из гипса, то ли из алебастра.

Сырой весенний полусвет скрадывал белизну, и когда я подходил к дому, то невольно оглянулся: на какое-то мгновение показалось, что медведи шевельнулись.

Хозяин — лесничий — был дома. Его острые скулы обрамляла рыжая финская бородка. Он, конечно, удивился, увидев меня, но виду не подал. Молча подвинул стул. И я оказался за столом, накрытым холостяцкой едой (бычки в томате, тушенка, головки лука и кусок вареной лосятины). Между банками темнели три бутылки портвейна. Перед хозяином и двумя его гостями стояли стаканы. Такой же — граненый, за семь копеек, немедленно появился и передо мной.

Я не пил уже много-много месяцев. Вкус алкоголя за это время стал мне неприятен, а ощущение хмеля невыносимо, потому что мешало работать… Я ведь всерьез думал, что живу последний год.

Я не смущался хозяина, но стеснялся его гостей. И промолчал, когда чернильная бурда заполнила стакан.

— Выпьем за лес, — сказал один из них, поднимая голову. До этого он сидел, задумчиво уставясь в столешницу. Он глянул на меня. У него были неприятные глаза — зеленые и пристальные.

— Почему именно за лес? — спросил я, с трудом преодолевая желание встать из-за стола. Не понравились мне его глаза.

— У вас очень напряжены нервы, — сказал он. — Каждая клеточка вибрирует… А за лес потому, что в нем сейчас тоже пробуждается, точнее — напрягается нервная система…

— Какая еще система? — напряженно спросил я, глоток вина подействовал на меня неприятно возбуждающе. — Что вы меня разыгрываете?

Тут трое засмеялись — снисходительно, как смеются профессионалы над наивностью любителей. Потом заговорили. Оказывается — не разыгрывают. Здесь живут, ставят на деревья датчики, проводят эксперименты.

— Представляете? Ставишь датчик, проходишь мимо дерева — всплеск. Дерево чувствует, слышит тебя. Веточку сломишь — ого, какой всплеск! Болевой…

Я глянул в окно. На тонких веточках рябинки влага собиралась в капли, капли набухали, покачивались и потом долго, медленно летели к земле. Живет… И чувствует… Как сладко жить, даже вот так, бессознательно, подставляя кожу под капли… Сладкая грусть прощания захолонула мне душу. Что-то жутковатое, какое-то предчувствие было в ней. Я как будто осознал, что сегодня что-то произойдет, что-то выяснится.

— Сейчас, сейчас, — ответил я своему нетерпению. И встал. Не обращая внимания на удивленные взгляды, сорвал с лосиного рога-вешалки куртку с капюшоном.

— Мне пора, — пояснил я хозяину, вероятно, весьма невнимательно и не очень внятно. У двери остановился, чтобы отвесить общий поклон. И увидел кусок лосятины в тарелке.

— А ведь у него тоже была нервная система, — показал пальцем на кусок и вышел. Правда, заметил, как один из гостей покрутил у виска пальцем, но только усмехнулся. Объясняться не стоило. Они ведь живут с другим измерением времени. У них программа рассчитана на многие годы, да, на многие годы…

Хозяин все-таки вышел меня проводить.

— Осторожно! — сказал он. Но опоздал. Я врезался правой щекой в мокрую ветку.

— Черт побери! Надо быть повежливее, — пробормотал я и покосился на деревце. Ветка покачивалась мягко и гибко, было непонятно, как я на нее так больно налетел. А может, не так было. Просто я неуклюже наступил на какой-нибудь мозолистый корешок березки и она хлестнула меня по лицу.

Над головой пронзительно и дико захохотало.

— Сойка! — вздрогнул хозяин. И я вздрогнул. Но не от неожиданности. Что сойка — я понял по первому звуку. Вздрогнул от ожидания — в нужный момент раздался хохот.

— Может, все-таки останешься? — взглянув на меня, предложил хозяин. — Что-то ты того… Бледный. И вечер уже начинается. Похоже, дождь пойдет.

— Нет, мне пора. Я чувствую — пора, — и нетерпеливо даванул на педали. Свистнули шины по мокрому асфальту — и все исчезло: медведи, дом, рыжая борода на скуластом лице. Только лес, бесконечный лес остался за мной. В нем прятались озера, скалы. Всяческие твари жили в нем. Весенние капли скользили по живым ветвям и падали в прошлогоднюю листву. Листва шевелилась под каплями, знобко ежилась и шуршала.

Вечерний полупрозрачный сумрак падал с неба на шоссе и растекался по сторонам. Словно свинцовый туманец заплавал между деревьями. Стволы матово засеребрились и стали терять реальные очертания.

И в эту минуту я увидел лосей. Они появились внезапно, будто парок, тянувшийся в этом месте через асфальт, сгустился — и образовались дымчатые массивные тела.

Я никогда не видел диких лосей так близко — метрах в двенадцати, в пятнадцати. Я затормозил и стоял, не зная, что предпринять. Назад — уже поздно и далеко, вперед — они стояли прямо на пути, глядели на меня, не собирались давать дорогу. У них были удивительно длинные ноги. Я смотрел на эти ноги — и холод все сильнее продирал меня. Было жутко, красиво и невозможно. Что невозможно? Лоси? Нет, что-то другое. Может, незнакомый свинцовый свет, заполнявший мир. И лоси в этом нереальном свете — совершенно не боящиеся меня. Неприятная тяжесть родилась в желудке и опустилась в низ живота. Я не выдержал, расстегнулся и помочился прямо на дорогу. Лоси стояли. Тогда я сунул четыре пальца в рот. От резкого свиста что-то сорвалось с дерева, ухнуло и метнулось в сизую глубь, щелкая крыльями по деревьям. А они даже не дрогнули.

Тогда я решился. Медленно двинулся вперед, свернул на песчаную обочину и объехал зверей. Их сизые белки, горбатые морды и крупные влажные ноздри бесконечно долго проплывали в каком-то метре от меня…

Я совершенно обессилел. За поворотом начинался резкий подъем. Я слез с велосипеда и покатил его, опустив голову и задыхаясь. Спина под нейлоновой курткой была совершенно мокрой.

Полузасохшие тяжелые ели шли за мной вдоль обочин. Потом они чуть отступили, стали карабкаться по склонам выросших по бокам скал. Великая тишина околдовала, заворожила мир. Даже капли прекратили свои веселые иг-ры с опавшей листвой. И в этой тишине слабо громыхнуло где-то далеко позади. «Неужели все-таки гроза?» — я оглянулся. Там, где были «Марциальные воды» и дом с медведями, небо оказалось туго набито чернотой. Долго смотреть на него было невозможно от тревоги и напряжения.

«Боже мой! Где я? Скоро ли?» Я нетерпеливо глянул вперед, напряг глаза. И вдруг впереди далеко за холмом и еще дальше — замерцали четкие электрические точки. И сразу же — будто что-то отпустило тело и душу. Вот и все… Вот и Косалма в трех километрах. А справа, за сопкой, Укш-озеро и турбаза. А слева — Конч-озеро. А скалы между шоссе и Конч-озером — это и есть знаменитая гора Сампо, любимица туристов и киношников.

Опершись на велосипед, отдыхая, смотрел я на гору. Склоны ее были полуобнажены и залиты тем же призрачным полусветом. Пусто было на склонах. Только отдельные деревья чернели.

Я бездумно смотрел на четкий рисунок теней, когда увидел, что две из них движутся вниз.

Что-то ахнуло в голове: вот оно! Глаза снова напряглись: невозможно! Но было действительно так: две тени, еще очень далеко от меня, спускались по склону. Были они незнакомо, нечеловечески высоки. Но даже не это было главное. Самое-самое заключалось в том, что они шли по крутояру, по валежнику и каменистой осыпи совершенно беззвучно. Словно плыли в мертвом безмолвии.

И так это было жутко, что я, не раздумывая, ухнулся в седло и ринулся вниз по шоссе. Ветер заревел в ушах, выбил слезы. Только глубоко под холмом затормозил велосипед. Мне не хотелось, но знал, что не смогу жить, если вот так сейчас и уеду дальше. Неожиданная тайна леса, в котором, оказывается, деревья вздрагивают от боли, потрясла меня, и заставляла верить в невозможное. Стыд и любопытство оказались сильнее страха.

Минут пятнадцать я ждал. И вот на ленте асфальта, более светлой, чем темные склоны холма, снова появились две тени. Они спускались, как и я, вниз, и были невозможно длинны, но теперь своими очертаниями напоминали людей. Одна из теней была вроде бы женщиной.

«Бог его знает! Может, ничего особенного… Может, нынче свет такой — все удлиняет… Рефракция какая-нибудь…» И я к месту вспомнил удивительно высокие ноги лосей. «Полуночники какие-нибудь… Гуляют. Вроде меня… Ладно, поеду».

И поехал.

В Косалме я понял, что до города сегодня не добраться. За спиной совсем близко полыхали зарницы. Я постучался к моему большому другу писателю Алексею Михайловичу Линевскому. Его дома не оказалось, но старик, у которого он снимал комнату, без разговоров снял замок с пристройки, распахнул окно, чтобы выпустить в весеннюю темень застоявшийся воздух.

От чая я отказался. Едва сдернул с ног кеды и сбросил куртку, как смертельная усталость опрокинула меня на тахту…

И — показалось мне — тут же проснулся от страшного удара грома. Стены дома содрогались от ветра и ливня. Они налетали порывами — то затихая, то бешено закипая. И тут грянуло второй раз…

Я люблю грозу, и во время дождя сплю особенно сладко. Но в эту ночь каждую клетку моего тела сотрясал непонятный трепет. Я пытался закутаться в куртку, и вроде бы задремывал, но тут же, словно пузырек из воды, вылетал из сна на поверхность…

Слушал гром. Он звучал необычно — так высоко, звонко и раскатисто, будто гремел орган в храме с бесконечными колоннами, высокими сводами и сотрясающим душу резонансом.

Внезапные тревога и печаль подняли меня с тахты. Я не понимал, в чем дело, но понял, что должен куда-то пойти и что-то понять.

— Сейчас, сейчас, — говорил я себе, торопливо зашнуровывая кеды.

Ливень полоснул меня по лицу, как давеча ветка. Я затянул шнурки капюшона, сунул руки в карманы и двинулся в темень, оскальзываясь в размякшей глине.

Тусклая стрелка шоссе уходила в дождь, к холму, к горе Сампо. Но я почему-то знал: туда мне идти не надо. И свернул налево, мимо островков, проливчиков и заливчиков озера — по тропке меж дымящихся в ливне кустов.

Метров через двести начались строения. Они безлюдно чернели в ночи. Дощатые стены летних дач и коттеджей глухо вибрировали. Крыша на одной из построек полуоторвалась и глухо шлепала. Окна и двери были еще заколочены.

Откуда-то из-под крыльца вывернулась оранжевая кошка. Она посмотрела на меня, беззвучно мяукнула и потерлась о ногу. Я терпеть не могу кошек, но что-то удержало меня от того, чтобы дать ей хорошего пинка. Это что-то — жгучее, жуткое и торжественное — вело меня все дальше и дальше, туда, где строения уже кончались и начинался лес.

Но я знал: там есть аллея. Непонятно откуда появившаяся аллея громадных вековых, но еще живых деревьев. Туда я и шел.

И когда я вступил на нее, ливень оборвался. Могучие кроны сомкнулись надо мной. Эта аллея была как черная труба. В дальнем конце брезжил как бы неясный полуовал. Я медленно шел трубой, напряженно всматривался в дальний полусвет и нетерпеливо ждал.

И тут кошка снова потерлась о мою ногу и беззвучно раскрыла пасть. И тотчас же я увидел ее. Она шла навстречу — высокая, вся в черном. Черная одежда, чем-то напоминающая женские одеяния конца прошлого, начала нынешнего веков, окутывала ее до щиколоток. Лицо покрывала черная полувуалька. Она была красива, я это чувствовал, хотя и не мог разглядеть ее лица. И главное — была стройной и высокой — выше меня. Ужасно, она сразу же понравилась мне, как может понравиться желанная, незнакомая, давно разыскиваемая женщина.

А страха не было. Я знал, КТО ОНА. Но не было страха. И это больше всего поразило меня. А потом наполнило душу торжественной, высокой радостью. Потому что я понял, почему не было страха. И почему в этой черной трубе ветер дует навстречу мне. Но мне еще хотелось проверить себя, испытать судьбу.

Я совершил дерзость: попытался схватить ее за руку. Ведь я не видел лица под вуалькой, а мне хотелось разглядеть его и запомнить!

Но оглушительно лопнуло небо. Громадный огненный столб полыхнул в землю в трех шагах от меня. Ослепленный и оглушенный — я пошатнулся. И тут по деревьям рвануло новым шквалом. Черная аллея загустела, и вихри жестких содранных с верхушек листьев ударили мне в лицо. Согнувшись, я отвернулся от ветра, побежал. У пошлых дощатых коттеджей меня догнал ливень и, заскочив сбоку, еще раз хлестанул по щеке…

«Почему же ОНА не открыла лицо? — торопливо думал я, продираясь через кусты без дороги. — Да просто же, боже мой! Потому что — рано! Потому что я должен еще жить! И буду жить! И чувствовать капли кожей — словно рябинка корой… И какое счастье, что она красива! Это значит, что не страшно… Совсем не страшно…»

И тут я замер. Я стоял на мосту через протоку на Конч в Укш-озеро. Глянул сверху в летящую по камням воду и отпрянул. Понял: страшно! И легкая змейка страха заструилась по коже.

«Чего же она хотела?» Но я знал, чего она хотела. Я помнил свои бессилие и слабость, свое смирение с двумя-тремя неделями. «Она хотела предупредить: с нею нельзя шутить».

Добравшись до дому, я содрал с себя одежду, рухнул на тахту… И тут же проснулся от удара грома. Каждая клеточка во мне, каждая жилка дрожали и постанывали. Голова раскалывалась от боли.

«Еще бы! После таких кошмарных снов!» Морщась, я потянул со стула куртку, чтобы достать из кармана таблетки.

Потянул и удивился. Куртка была мокрой.

Вот с этой ночи и началось мое выздоровление, хотя растянулось оно на годы и было непростым…