Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)

Владимир Бонч-Бруевич

Знамение времени

Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса

(Впечатления Киевского процесса)

(ldn-knigi: см. посвящение на обложке книги - В. М. Величкина была женой В. Бонч - Бруевича, умерла от "испанки" 30.09.1918; об авторе см. у нас,

отдельно) ОГЛАВЛЕНИЕ.

Предисловие к первому изданию 7

Предисловие ко второму изданию 10 I Перед процессом 17 II В пути 19 III Накануне суда 21 IV В суд! 23 V В суде 26 VI Присяжные 27 VII Эксперты 28 VIII Свидетели 30 IX Обвиняемый 31 X Гражданские истцы 33 XI Дети-свидетели 35 XII Публика 37 XIII Пресса 38 XIV Покушение на свободу печати 41 XV Свидетель - еврейский мальчик 43 XVI Семейство Нежинских-Приходько-Ющинских 45 XVII Газетное объявление 47 XVIII Кого судят?. 49 XIX Наволочка 51 XX Наконец заговорили о Бейлисе 52 XXI Вера Чеберяк среди свидетелей 55 XXII Таинственный прохожий 56 XXIII Фонарщик 57 XXIV Сказка о похищении Ющинского 60 XXV Волкивна 61 XXVI Опять прокламация 64 XXVII Обморок свидетеля 64 XXVIII Передопрос студента Голубева 65 XXIX Новый передопрос Голубева 67 XXX Осмотр местности 68 XXXI Ужасы черты еврейской оседлости 76 XXXII Отец Антоном 77 XXXIII Козаченко 79 XXXIV Показания Синяева 84 XXXV Свидетель-арестант 85 XXXVI Козаченко в синагоге 86 XXXVII Человек истинно-чешского происхождения 87 XXXVIII Человек на службе конспиративной 90 XXXIX Людмила Чеберяк 93 XL Вера Чеберяк 95 XLI Господин Чеберяк 100 XLII Свидетель Бейлис в обвиняемая Чеберяк 102 XLIII Где был труп Ющинского до пещеры? 103 XLIV Что означают многочисленные раны на теле Андрея Ющинского 106 XLV Еврейская молельня 107 XLVI Беркины швайки 111 XLVII Два цадика 112 XLVIII Его надо убрать 116 XLIX Производились ли работы на заводе Зайцева 12 марта, когда был убит Андрей Ющинский 118 L Свидетель одиннадцати лет 119 LI Петров 121 LII Журналист-расследователь 123 LIII Поездка в Харьков 126 LIV Бывший начальник сыскной полиции Красовский 128 LV Сестры Дьяконовы 136 LVI Cвидетель-кровелыцик 143 LVII Сподвижники Красовского 144 LVIII Арестант Сингаевский 148 LIX Сообщник Сингаевского - Рудзинский 152 LX Латышев 154 LXI Супруги Малицкие 155 LXII О том, как евреи подкупают свидетелей 156 LXIII Судебно-медицинская экспертиза 159 LXIV Экспертиза психиатрическая 162 LXV Эксперт, который ничего не знает 164 LXVI Честь русской науки спасена 170 LXVII Эксперт Тихомиров 171 LXVIII Исповедь народа 172 LXIX Речь прокурора 175 LXX Речь Замысловского 177 LXXI Речь Шмакова 180 LXXII Речи защитников 183 LXXIII Последнее слово обвиняемого 184 LXXIV Постановка вопросов 184 LXXV Резюме председателя 185 LXXVI Просьба о дополнении резюме 186 LXXVII Перед приговором 187 LXXVIII Приговор суда присяжных 188 LXXIX Определение суда 190 LXXX На улицах 190 LXXXI Совесть народа 191 LXXXII В гостях у Вейлиса 193

Предисловие к первому изданию

В этом издании я постарался возобновить те места моих очерков, которые были выкинуты или изуродованы цензурой того времени, когда, впервые печаталась эта моя книга. К сожалению, я еще не отыскал все свои заметки и записи, нужные мне для этого. Если будет возможно еще раз напечатать эту мою книгу, я надеюсь к следующему изданию закончить ее окончательно. Прим. В. Б.-Б. (1920 г.)

Печатаемые здесь впечатления Киевского процесса, - вошедшего в историю нашей общественности под наименованием "Дело Бейлиса", - ранее были опубликованы в различных изданиях периодической печати ("Киевская Мысль", "Утро", "Правда" и др.).

В наших очерках читатель кое-где встретит повторяющиеся мотивы, но мы сознательно оставили эти повторения, так как некоторые персонажи процесса не однажды появлялись перед лицом окружного суда с присяжными, не однажды давали они показания, не однажды стороны со страстью допрашивали их и живое впечатление наблюдателя требовало немедленной зарисовки этих новых и новых подробностей, штрихов и черточек столь кошмарного дела, где всякая мелочь казалась важной. Для цельности впечатления мы оставили их и здесь, в этой книге.

Мы выпускаем в свет эти наши впечатления по делу Бейлиса потому, что, по нашему мнению, полезно вспомнить именно теперь черты судебного разбирательства убийства Андрея Ющинского, так как процесс этот, конечно, не закончен. С очевидностью ясно, что он только возгорается именно в той плоскости, в которой, в сущности, и должен был бы идти: после пятикратного заявления в окружном суде гор. Киева таких авторитетных лиц в деле розыска, как, следователь по особо важным делам Фененко и жандармский {8} полковник Иванов, заявления прямого и весьма определенного, указывающего на несомненное причастие Веры Чеберяк к делу убийства А. Ющинского, - не может быть двух мнений, что, по той или иной причине, процесс этот вскоре возобновится во всей своей полноте. В газетах только что промелькнуло известие, что неутомимая "чиновница" Чеберяк, защищая честь и достоинство своей "малины", желает вновь судиться, на этот раз уже привлекая к суду следователя по особо важным делам Фененко. Это смело и хорошо для истины. Конечно, никто не может сомневаться, что Фененко выступит в суде, защищая себя, во всеоружии документов, сведений и данных и может быть расскажет миру то, что до сего времени не было еще поведано...

Но почему только на г. Фененко обрушивает свой гнев эта уголовная дама? Почему не привлекает она полковника Иванова, околоточного Кириченко, бывшего начальника сыскного отделения Красовского и соседей своих: Добжанского. Наконечного, сестер Дьяконовых и многих других, которые все, согласным хором, прямо утверждали на суде, что они знают, что труп Ющинского сохранялся в квартире Чеберяк, что сама В. Чеберяк принимала непосредственное участие в убийстве этого юноши, на которого воровская шайка, видимо, возлагала сначала большие надежды, предполагая при его посредстве обокрасть один из соборов Киева: Ющинский должен был проникнуть в собор через форточку и помочь отворить заранее намеченную дверь. Этой ретивой даме необходимо было бы нужно привлечь также к ответственности товарища прокурора Виппера, который в своей речи прямо заявил, что он не исключает возможности соучастия В. Чеберяк в деле убийства Ющинского и тем самым очень умело отгородился от могущего быть суда и обвинения действительных убийц Андрея Ющинского,

Также ведь и гражданский истец Шмаков в конце процесса с крайней подозрительностью стал относиться к В. Чеберяк и тоже не отрицал возможного соучастия в убийстве Ющинского этой родственницы Сингаевского, телохранительницы Латышева и Рудзинского с компанией.

Привлекать-так привлекать уж всех!

И все эти привлечения несомненно кончатся выяснением правды, как это уже началось с только что протекших {9} литературных процессов в Киеве, возбужденных осмелевшей В. Чеберяк.

Внимательно изучив все данные процесса Бейлиса-Ющинского, я лично с полной убежденностью присоединяюсь к тому мнению, которое указывает нам единственно верный и несомненный путь раскрытия этого ужасного убийства: вся энергия должна быть направлена к выяснению деятельности посетителей квартиры "малины" Веры Чеберяк, а также самой Веры Чеберяк, этой предводительницы хорошо организованной, действовавшей с несомненного попустительства Киевской полиции, шайки отчаянных громил, убийц и бандитов, особенно к "работе" Латышева, Рудзинского и Сингаевского. Несмотря на то, что уже прошло так много времени, несмотря на то, что эти ловкие громилы сделали многое для заметания следов, но, при энергичном исследовании и собирании всего материала, картина убийства Ющинского, уже и без того вполне ясная, может и должна быть - восстановлена совершенно, а убийцы, всем, особенно в Киеве, хорошо и без того известные, выявятся перед лицом беспристрастного правосудия сами собой.

Неужели это кошмарное дело, принесшее так много вреда общественной жизни России, не будет ликвидировано так, как должно это быть со всяким уголовным делом?

Неужели это убийство, столь простое и очевидное, не будет раскрыто теми, кому это ведать надлежит?

Нет, этому нельзя верить, и я убежден, что оно будет раскрыто и раскрыто скоро...

Владимир Бонч-Бруевич. 15 июня 1914 года.

Предисловие ко второму изданию.

В настоящее время волна антисемитизма вновь поднимается в России, особенно на Украине и в наших западных губерниях: ее несут на своих штыках банды и полчища белогвардейцев, в которые входят исконные черносотенцы, одураченные Деникинами и Колчаками казаки, все жулье и бандиты, сгруппировавшиеся вокруг различных атаманов и "батек".

В западных губерниях неистовствуют польские легионеры, насквозь пропитанные католическим ханжеством, издревле воспитанные пройдохами ксендзами римской церкви в самом отчаянном, в самом наглом антисемитизме: католические попы, наследуя католическую инквизицию, из антисемитизма давным-давно сделали самую прибыльную статью доходов как местных монастырей, так и всей римско-католической церковной державы вообще.

Не даром у католиков насчитывается до двухсот святых, имеющих мощи "умученных от жидов" различных отроков, мужеска и женска пола. Само собой понятно, какие подлые страсти надо было разжечь в народе этим опытнейшим из клеветников на всех и вся, - иезуитам и иным служителям святого римского престола, - прежде чем начать фабриковать святых, с мощами и без мощей, таким оригинальным, таким неслыханным и таким отвратительным способом. Каков же должен быть глубок разврат религиозной мысли и чувства среди некультурных мещанских да и крестьянских масс населения, чтобы католические попы могли безболезненно распространять сведения среди своей паствы об ритуальных убийствах детей евреями, о приобщении их кровью и пр. и т. п. давнишней клевете.

Ясно, что эта клевета должна была быть систематических и упорно проводима в жизни, {11} постоянно воспитываема и поддерживаема в народе, прежде чем ей поверили бы вплотную. Шутка ли сказать, что множество поляков носят имена святых, которых чтут, в честь которых справляют именины, которых всегда поминают, и эти имена своей биографией всегда напоминают, что именно они-то и были жертвами никогда не существовавшего еврейского ритуала. Этот кровавый навет на народ, столько веков проповедуемый, на народ, представители которого живут тут же, под боком, среди польского же населения, не мог пройти безрезультатно и несомненно является одной из причин крайнего антисемитизма в Польше, помимо всех прочих чисто экономических его оснований.

Польские попы всегда являются самыми ярыми проповедниками антисемитизма, и мы видим, что царское правительство, инсценируя процесс Бейлиса, из всех сил старалось найти эксперта из православной духовной среды, который подтвердил бы этот гнусный навет, и сделать этого не могло: никто ни из православного духовенства, ни из миссионеров православной церкви - среди которых так много и карьеристов и прямых прохвостов - не рискнул выступить в этой роли и только лишь поляк ксендз Пранайтис (литовец, католик; ldn-knigi), этот католический поп, вызвался прийти в суд в своей сутане римского патера, чтобы перед всеми, не стыдясь никого, поддержать гнусную клевету на еврейский народ. Этот польско-католический изувер не постеснялся здесь же на суде, в Киеве, открыто заявить что хотя, в большинстве случаев, признания самих евреев о существовании кровавого ритуала были во времена святой инквизиции произведены под жестокими пытками, - это не важно, а важно то, что признание было. А на вопрос, как он сам теперь относится к пыткам, этот негодяй в рясе католического священника осмелился заявить, что пытки он одобряет, что это одно из несомненных средств достижения истины! (см. "Дело Бейлиса" Стенографический Отчет; здесь и дальше; ldn-knigi) Председатель царского суда засуетился и тотчас же замял эти откровенные излияния представителя римского престола, и даже Замысловский, этот ярый черносотенец, и тот заерзал на своем месте и делал вид, что он отмежевывается в этой части экспертизы своего союзника и соратника по процессу ( ldn-knigi - источник: http://www.bautz.de/bbkl/p/pranaitis_j.shtml Пранайтис, Юстинас (Иустин, Justinus Bonaventura) рим.-католический ксендз. род. 27.7.1861 в Паненупяй округ Науместис, губ. Сувалкис - T 28.1.1917 в Петрограде)

Если этот ксендз польского происхождения так преступно откровенно держал себя в зале Киевского суда, то можно себе представить, чему он учил, что проповедовал он по {12} еврейскому вопросу своей пастве где - либо в захолустье Польши или Литвы.

До какой степени ритуальные и человеконенавистнические мотивы по отношению к евреям проникли всюду среди поляков, можно судить хотя бы по тому, что кажется единственная в мире картина, на которой изображен ритуал убийства христианского мальчика еврейскими священнослужителями, также принадлежит кисти польского художника, фамилию которого я, к сожалению, забыл. Я видел эту огромную картину, сохранявшуюся в Петрограде в польском клубе, который помещался там же, где и общество русских литераторов. Этот польский клуб имел несколько отдельных комнат, расположенных в самой глубине здания. Случайно как-то зайдя в эти отдаленные комнаты, я увидел там заинтересовавшие меня картины из времени польского восстания 1863 года. Хорошо нарисованные, они создавали настроение. Около одной из стен стоял экран, что-то загораживая; полагая, что и там картина той же серии, я несколько отодвинул его, чтобы обозреть и эту картину, и к моему величайшему изумлению я увидел технически очень хорошо выполненную, огромную картину, с людьми в натуральную величину, изображавшую фантастический момент истечения крови из какого-то "отрока". Картина производила отвратительное, отталкивающее впечатление.

И я подумал:

- До какой же степени изуверства должна была быть развращена антисемитской проповедью фантазия художника, чтобы он, так тщательно вырисовывая это огромное полотно, ни разу бы не задумался над тем, что он рисовал.

Гнусность вековой кровавой клеветы на еврейский народ, очевидно, совершенно извратила понятия и представления об исторической правде в этом навете не только в фанатизированной католическими попами толпе, но и среди интеллигентного общества писателей и художников Польши.

Плоды этого долголетнего, векового воспитания, длящегося с тех пор, когда всякие паны, вроде прославленных ясновельможных панов Потоцких, не находивших лучшей забавы, как смотреть на всевозможные издевательства над случайно встретившимся евреем, (см. С. Дубнов "История Хасидизма" 1931 г., у нас на нем.; ldn-knigi) сказываются и теперь, при лихих и разгульных наскоках польских легионеров на {13} города и местечки западного края, где в настоящее время евреи почти сплошь истребляются этими озверелыми и обезумевшими сынками польской шляхты и польского мещанства, предводительствуемые паном Пилсудским, когда-то гордившимся именем и званием польского революционера.

Чтобы как-нибудь скрыть от народа свою контрреволюционную работу и как-либо отуманить сознание политически неразвитых и малокультурных масс, чтобы отвлечь внимание и направить куда-либо в сторону долго таившееся недовольство среди народа, польские современные политики, стоящие на запятках у западно-европейской буржуазии, прибегли к исконному, испытанному средству внедрения господства владеющих классов: они стали натравливать народ на народ и прежде всего, конечно, на евреев. "Бей жидов" - вот политический клич польского правительства. Евреи, конечно, во всем виноваты. Пан Пилсудский, Василевский (Плохоцкий) и вся братия из Польской Партии Социалистической, вкупе и влюбе с дельцами из польской буржуазии, везде и всюду сеют смерть среди еврейской бедноты, устраивая и благословляя погромы, вырезывая женщин, стариков и детей, громя и разоряя очаги истинной бедности и подневольного труда, где жизнь доведена до последней грани отчаяния.

Польская буржуазия, промотавшееся польское дворянство и все эти шовинистические социалисты - кто теперь только не называется социалистом! они прекрасно выучили кнутобойные уроки царского самодержавного правительства, царской жандармерии. Ученики не только доросли до своего учителя, но и переросли его и если они когда-то возмущались возведением памятника Муравьева-Вешателя в главном городе Литвы - в Вильне, то теперь литовцы, вероятно, должны будут вскоре любоваться на том же пьедестале новым памятником нового вешателя, нового истязателя Литовского края, но на этот раз не ставленника русского самодержавного правительства, а ставленника польской буржуазии и шляхты, возглавленных польскими социал-предателями. Но мы уверены, что не далеко то время, когда воинственные паны должны будут раз и навсегда убраться восвояси, да так, чтобы зуд завоевательной политики у них был бы вышиблен на долгое-долгое время, и чтобы погромным делам их раз и навсегда был положен решительный конец. {14} Наступающие на Советскую Россию банды белогвардейцев, продавшиеся Антанте различные партизанские отряды - (Григорьева, Петлюры, Зеленого, Антонова),- а также польское правительство ведут везде и всюду отчаянную пропаганду за истребление еврейского народа, пропаганду погромов и убийств тысяч и тысяч неповинных жертв. Само собой понятно, что этому общественному злу мы должны противопоставить широчайшую пропаганду, вполне разъясняющую всю мерзость антисемитизма. Желая и с своей стороны хоть чем-нибудь помочь этому необходимому делу, я выпускаю второе издание моей работы о деле Бейлиса, на фоне которого отчетливо выяснялась вся политическая игра черносотенных, а ныне белогвардейских партий, а также была вполне разоблачена вся гнусность клеветы кровавого навета на евреев, которую кое-где и в последнее время опять пробовали пускать в ход антисемиты. Думаю, что и современному читателю будет полезно вспомнить времена и обстоятельства громадной борьбы за попранные права еврейского народа.

Владимир Бонч-Бруевич. 23 июля 1919 года.

[Image003]

I.

Перед процессом.

Еще летом 1913 г. повсюду в книжных магазинах стало появляться множество книг и брошюр, вводящих нас в круг новой жизни, так мало известной не только широким массам населения, но и русской интеллигенции.

Брошюры, книжечки и книги, рассказывающее нам о разнообразных эпизодах тысячелетней истории еврейской жизни, о необычайных, ужасных, зверских преследованиях этого народа в средние века, о его вере и обычаях и, наконец, о так называемых ритуальных процессах - запестрели повсюду в окнах магазинов. То, что было известно до сих под специалистам-историкам, что смутно, тускло, отрывочно доносилось до сознания общеобразованных людей, теперь стала достоянием широкой демократии. Книги о жизни еврейского народа, благодаря стараниям господ ритуалистов, стали общедоступными, повсюду встречающимися. Везде возрос интерес к изучению истории древнего Израиля. И в этом мы можем видеть несомненный плюс, несомненное приобретение, толчком, к чему послужил тот крайне реакционный умысел, который не только таился, но явно себя обнаруживал в самом факте постановки ритуального процесса, по случаю жестокого убийства Андрея Ющинского по поводу дела Бейлиса.

Конечно, рядом с этой литературой, выяснявшей со всех сторон как историю ритуальных процессов, так и более или менее полно знакомившей с историей еврейского народа вообще, появилась отвратительная низменная, лживая литература русских антисемитов, в которой они не жалели красок, в которой они использовали весь запас ..........(угол страницы оторван, слово нельзя прочесть; ldn-knigi).. {18} и издевательств над народом веками угнетенном, налагая на его согбенные плечи всю ту клевету, весь тот циничный ужас, который могли создать жестокие нравы средних веков и хитрые, пронырливые, лукавые умы деятелей святой инквизиции.

Все было вновь поднято теперь, в XX веке. И этот срам, и этот позор пришлось переживать России в то время, когда самые дикие элементы Западной Европы, кипящие ненавистью к евреям, уже стали настолько общекультурны, что стыдятся открыто, при свете солнца, питать себя и народные массы той клеветой и ложью, по отношению к евреям, которые были столь сильны, столь могущественны в прежние времена жизни наших западных соседей.

И чем ближе к осени прошедшего года, когда мы все могли ожидать разрешения той опасной болезни нашей общественности, которая выразилась в процессе Бейлиса, тем все настойчивей, все необходимей, все властней и властней перед каждым современным человеком поднимался вопрос: как быть, что делать, как ответить на этот неслыханный вызов всей нашей культуре, нашему социальному развитию и политической зрелости?

Все сознательные люди, везде и всюду, споря в деталях, расходясь в частностях, объединялись в одном мнении, в одном порыве: обвинение в человеческом жертвоприношении, совершенном в третьей столице империи (Эта статья была написана до революции 1917 г. Прим. В. Б.-Б.), в одном из самых старинных умственных центров России, в пункте сосредоточения промышленных, финансовых и торговых интересов юго-запада нашей страны, - совершенно невероятно. Обвинение, раздутое правыми организациями, - двуглавцами, союзниками и иными так называемыми "истинно-русскими" людьми, не имеющими никакой связи с действительно истинно-русским прогрессом, с истинно-русской новой Россией, чающей и стремящейся ко всестороннему демократическому оздоровлению страны, - являлось вызовом для всех, кто в новых путях развития нашей общественности видел единственный исход из печальной действительности.

Этот кровавый навет, черным пологом павший на евреев, должен нами быть признан коварным замыслом, коварным нападением на общие основы нашей культурной жизни, {19} замыслом разнообразных черносотенных организаций, из всех сил стремившихся, возрождая нравы средних веков, отвести назревающее общественное внимание от внутренних вопросов первостепенной важности на национальную распрю, на религиозную вражду, на расовую ненависть. В этой буре и мятеже раздуваемых народных страстей антикультурными союзническими организациями опять и опять хотели они- как это уже было в 1906 г.-утопить, расхитить, раздробить то сосредоточенное тяготение огромных масс населения к реорганизации общественных порядков, которое повсюду в стране так явно обнаружилось еще в 1905 г. и вновь возрождается теперь в народе.

Эта перчатка, брошенная всей просвещенной России отсталыми, но, к несчастию, все еще имеющими силы, элементами нашей общественности, должна была быть немедленно поднята всеми теми, кто в свободе и демократизме видит все прибежище и силу для творчества и жизнедеятельности народа и общества.

Без уговора, без замысла, без организации, я бы сказал действительно стихийно, выходя даже из разных точек зрения, из разных взглядов на жизнь и борьбу за форму жизни, со всех сторон, везде и всюду, все почувствовали насущную необходимость соучаствовать в том общественном деле, которое связывалось с киевским процессом, с убийством Андрея Ющинского, с делом Бейлиса.

II.

В пути.

Когда в Петербурге я садился в поезд, я не знал, еду ли я один на процесс в Киев, или здесь кругом меня, на вокзале, в вагонах, еще находятся люди, которые почувствовали необходимость ехать туда, в этот древний город, чтобы узнать все, что там сплелось вокруг неслыханного процесса, и, узнав, так или иначе, по мере сил и возможности, откликнуться на это дело, связанное с кровавым наветом, столь же древним, как старо само христианство.

Вскоре, однако, обнаружилось, что очень многие из находившихся в этом поезде едут именно в Киев на дело Бейлиса,. Здесь ехали и стенографистки, и корреспонденты, и частные лица, имевшие и не имевшие билеты на заседание. {20} - Все равно, как-нибудь, что-нибудь будем слышать, что делается там, в зале суда!.. - говорили мне эти люди, не считавшие возможным заниматься обыденными делами в то время, когда там будет происходить тот суд, где подсудимый выступает в роли совершенно странной: только подумать, что в двадцатом веке у нас в России обвиняют человека в людоедстве!

- Нет, нельзя быть спокойным в это время! - заявил мне весьма почтенный русский обыватель, стремившийся в Киев, чтобы хоть как-нибудь да присоединиться к общей печали, к общему протесту.

Стенографистки не перестают обсуждать, как им лучше организоваться, лишь бы записать процесс как можно точней, как можно правильней...

Под Двинском наш поезд долго был задержан той ужасной катастрофой, которая совершилась в этом месте в ночь с 22 на 23 сентября.

И несмотря на то, что все были напуганы и взволнованы страшным видом ужасной катастрофы, когда одного за другим несли раненых и убитых, вытащенных из-под обломков совершенно исковерканных вагонов и столкнувшихся паровозов, несмотря на это, когда мы тронулись и снова вошли в свою обыденную колею путешественников, мы все опять и опять продолжали бесконечные разговоры об этом кошмарном деле, поднимавшем, казалось, уже совершенно отжившие легенды, сказки, сплетни и средневековые наговоры г.г. сочленов святейшей инквизиции, столь тароватых к разысканию всевозможнейших религиозных "преступников".

Многие в пути читали соответствующие книжки, делали выписки, записи... Одним словом и здесь в поезде продолжалась очевидно та подготовка к процессу, которую, как оказалось, уже давно совершали многие и многие русские люди, не желавшие примирить в своем сознании этот ужасный кошмар с уровнем нашей общерусской культуры народных масс.

Когда мы приехали, Киев уже был совершенно заполонен тем общественным возбуждением, которое всегда столь благоприятно, столь пробуждающе действует на тех, кто в обыденщине, волей или неволей, потопил все свои стремления, чаяния и ожидания.

{21}

III.

Накануне суда.

Киев, охваченный трепетом ожидания судного дня, дня дела Бейлиса, накануне суда имел какой-то смущенный, взволнованный вид.

На улицах движение больше обыкновенного... То тут, то там собираются кучки народа и везде и всюду только и разговоров, что о предстоящем процессе...

Ежедневная черносотенная газетка "Двуглавый Орел", вышедшая экстренно, усиленно предлагается прохожим... Там, конечно, собран весь букет "истинно-русской" брани, который только возможен хотя бы и для низкопробной печати, брани, направленной особенно против евреев и против тех, кто, не обращая никакого внимания на всю эту бессильную и, главное, глупую, тупоумную злостность, твердо решил высказать то мнение но этому делу, которое соответствует действительности и исторической правде.

Редакция газеты "Киевская Мысль", являясь сосредоточением прогрессивных элементов города, давно не видала такого многолюдного посещения ее, как в эти дни. Все желают знать последние новости: как в городе? Спокойно ли всюду, или есть признаки наступающей беды?

Конечно, все с болью думают о той многотысячной еврейской бедноте, которая ютится там, на окраинах, всегда в первую голову подвергающейся опасности от натиска тех быстро воспламеняющихся элементов низов, на бессознательность которых так легко воздействовать желающим разыгрывать трагикомедию "народного негодования", и "расовой ненависти" и "религиозной вражды".

Но репортеры со всех сторон приносят утешительные сведения: все везде спокойно и полиция на чеку... Население обсуждает предстоящий процесс и повсюду заметны симпатии к невинно заключенному Бейлису: никто не верит в его виновность.

Прекрасный признак, почти предсказание, для подсудимого...

Но вот к вечеру мы узнаем о печальных случаях: на базарах заметно волнение, появились евреи, проявляющие явно болезненные признаки душевного расстройства.

{22} Переживаемые дни столь тяжко легли на и без того всегда потрясенную, всегда угнетенную психику еврейской массы, что наиболее нервные, очевидно, подошли к грани действительной болезненности... Нельзя не отметить, что почти одновременно обнаружилось несколько случаев прямого психоза: вот один из таких больных людей вошел на амвон Софийского собора и оттуда стал каяться народу, провозглашая новую веру... Его отвезли в больницу; он оказался совершенно потрясенным человеком, действительно больным...

Вот другой, изможденный старик, ходит по базару среди торговцев и толпы и разрывая одежду, обнажая грудь, плача и рыдая, взывает ко всем:

- Братья-православные, это я бедный еврей, убил дорогого Андрюшу... Ах, как мне его жаль!.. Ах, бедный мальчик!.. Зачем я тебя убил!.. Это я... я... убил Андрюшу... Братья-православные...

И его обступили, смотрят, дивятся на него... Многие знают старика, он тут же работал, что-то продавал, кормя себя и свою семью...

И "братья-православные", базарные люди, в сущности никогда не имеющие в своей душе никакой вражды ни к иной вере, ни к иной национальности, жалеют этого бедного старика, успокаивают его, утешают...

Кто-то догадался сказать ему:

-Что ты, что ты говоришь? Андрюша-то жив!.. Никто его не убивал...

- Жив?!.-с радостным ужасом воскликнул бедняга.- Так я...-задумался, что-то стал соображать, притаился и вдруг зарыдал... И снова, и снова мучившая его мысль стала давить, стала гнести его сознание и он, словно найдя что искал, опять воззвал к окружающим: - Братья-православные, это я убил милого Андрюшу; ах, как я его любил...

И плачет, и скорбит старик и бродит по базару из конца в конец, пока кто-то не взял его и не увел туда, в эти узенькие переулочки, окаймленные маленькими, грязными домишками, где ютится невероятная беднота, где жизнь очерчена последней чертой безысходности, где смерть так часто бывает желанной гостьей и истинной утешительницей скорбей... {23}

IV.

В суд!

Нет, нельзя больше сидеть дома! Что-то сосет сердце, тянет туда, в суд. Знаю, что никогда в первый день не начинается заседание вовремя. Знаю я, что суду еще так много надо исполнить предварительных формальностей и что там, на местах для публики, придется долго "бесплодно" сидеть, ждать, томиться... Но дома еще хуже... На улицах, в трамваях, в лавках, везде только и разговора, что о деле Бейлиса... Сегодня, как и вчера, "союзники" усиленно продают свой маленький, жиденький "Двуглавый Орел", где убитый Ющинский изображен на первой странице, лежащим в гробу, с язвинами на виске и лице, нанесенными рукой убийцы...

- Десять копеек, пожалуйте-с...-потребовал разносчик.

- Десять копеек? Почему? Ведь всегда три...

- Теперь такое-с время... Когда же и нажить?..

Понимаю: теперь, стало быть, время вроде киевских "контрактов", когда даже номера в гостиницах отпускаются "по закону" вдвое и втрое дороже...

Вот он, первый благоприятный результат этого дела: кто-то наживает деньги, кто-то радуется тому, что нашлись люди, обвинившие других людей в тяжком, невероятном преступлении...

Я пробую заговаривать при всяком случае с простыми людьми. Оказывается, киевляне словоохотливы-сейчас вступают в откровенный разговор. Я жду, что меня осыпят градом ненависти, обольют отравленной желчью - ведь "Русское Знамя", "Земщина" так раскричали о своей силе в Киеве, что я, не зная этого города совершенно, думал, "что вера в ритуал, вера в то, что при трамваях, электрическом освещении, всероссийской выставке и аэропланах - в Киеве, да не только в Киеве, живут и ходят повсюду среди белого дня представители той нации, которую Россия знает издревле, ходят и пьют человеческую кровь, как французы красное вино, - так сильно укрепилось в киевском простонародье, что на меня, не верящего этим постыдным сказкам и глупостям, сейчас же набросятся со всех сторон и {24} категорически заявят: - Что вы, что вы! Это у вас там в туманном Петербурге, может быть, нет, а у нас в Киеве... Ну, кто же этого не знает!..-И т. д., и т. д. ...

И, к моему величайшему удивлению, решительно никто, ни евреи, ни христиане, ни православные, ни поляки, ни извозчики, ни коридорные, ни вагоновожатые, ни кондуктора, ни городовые, ни газетчики, ни лавочники, ни нищие, ни праздношатающиеся, ни неизвестные мне случайные мои знакомцы, ни рабочие, ни подгородные крестьяне, ни чиновники, - решительно никто, ни один не заявил мне, что "у нас в Киеве" "эти изуверы" всегда запасаются человеческой детской кровью и продают ее желающим оптом и в розницу... Также я решительно, ни от кого не слыхал, чтобы в Киеве исчезали каждый день, по крайней мере, хотя бы по одному младенцу для надобности приготовления запасов крови...

На сто двадцать литров, которые, как утверждает антисемитская литература, нужны будто бы евреям ежегодно для приготовления пасхальной мацы, сами понимаете, господа, нужно много, очень много младенцев...

Мне пришлось слышать мнение бездомных поденщиков с берега Днепра: и эти, в сущности добродушные, но совершенно некультурные, темные люди,- и те своим умом дошли до того, до чего никак не могут додуматься многие из "государственных" голов.

- Зачем ему было тащить Андрюшку в печь, отбивать от ребят, среди бела дня?.. Таких дураков на свете нет... А если уж ему нужно было бы ребятенка слопать, - приди к нам на берег, сколько тут детворы? Бери, какого хочешь, без отца, без матери, - тащи, куда хочешь - никто не пикнул бы. А то, ишь, схватил, потащил... Нет, брат, теперь и .. дураков не обманешь... Веры этому никто не дает...-Так рассуждают эти люди.

Вот, видите, и до них докатились волны общественного движения, поднятые этим процессом.

Такое простое, житейское соображение, совершенно разбивающее сразу весь обвинительный акт - так просто, так ясно само по себе, так само бросается в глаза каждому, что, право, вряд ли найдется в Киеве две сотни человек, кроме тех, кто по "обязанности службы" верит чему угодно, раз {25} это приказано, - которые бы по совести, положа руку на сердце, придавали бы значение всем этим россказням.

С души скатилось бремя... Я извиняюсь перед киевлянами, что мог ранее думать так о них, но право же меня ввели в заблуждение господа союзники, так раскричавшие на весь свет, как я полагал, о расовых особенностях киевлян, сохранивших в недрах своих доисторическую привычку людоедства...

Должен сознаться, что это прямое, честное, крайне отрицательное отношение к обвинениям, возведенным на Бейлиса, очень обрадовало меня. Я на минуту предположил было, что ужасная работа всех этих "Двуглавых Орлов", по крайней мере, в низах населения, привила, оставила след ненависти, легковерия, недоверия и предубежденности, но поскольку я могу судить по своим наблюдениям - все эти темные усилия почти не оставили следа, говорю "почти" только потому, что есть же где-либо рати "союзников", которые, одурманенные сплетнями и лганьем, не ведающие науки, может быть, и верят этой древней клевете на род человеческий...

- Что там говорить, - заявил при мне самый обыкновенный, что называется "серый" городской обыватель, - просто по злобе все это, мина подведена...

Посмотрел я на этого простосердечного русака и подумал: "устами младенцев возвещается правда". Ведь вот передо мной действительно политический младенец, и он, сын народа, чутко уловил самое главное, самую основу как этого, так и всякого другого, когда-либо возникавшего обвинения в ритуальном убийстве христиан евреями... Действительно, здесь "мина подведена", и ничего больше нет и не может быть в этом кошмарном клубке, который приобрел теперь историческое имя "дела Бейлиса".

С облегченным сердцем шел я в суд.

Я привык наблюдать толпу, массы, и это отрадное, честное настроение киевлян, уверен, не может не проникнуть туда, за холодные стены суда, и там оно должно претвориться в мужественную правду и справедливость.

{26}

V.

В суде.

Около суда и в суде настроение особенное, повышенное, боязливое. Полиция всюду: и конная и пешая, почти запрещающая даже проходить около суда,.. Иду через несколько полицейских дозоров, расположенных в самом суде... Везде спрашивают, вежливо и предупредительно, билет...

Вот, наконец, я в раздевальной. Вот я и в зале суда... Народа еще мало... Начинают являться эксперты... Вот ксендз Пранайтис... Интересная фигура... Лойола принял бы его несомненно в самые близкие свои сотрудники... Седой, ершистый, стриженный, как и все ксендзы, плотно поджавший нижнюю губу, он углубился в чтение какой-то книжки, а сам... сам тщательно и осторожно наблюдает залу, словно высматривая кого-то, словно намечая жертву своего воздействия... Худой, матового цвета от седеющей бритой бороды, так густо пробивающейся сквозь щеки и подбородок, он вдруг неожиданно вспыхивает, и краска багряно-синеватой крови пятнами заливает его окостенелое лицо. Павлов, Бехтерев, Косоротов, Троицкий, Коковцов, московский ученейший раввин Мазе. Да как их много! Будет буря, будет бой, и твердо верится, что тысячелетняя наука не сдаст своих позиций перед натиском тьмы и невежества... Каково-то будет господину прокурору сражаться со всеми этими профессорами и академиками, среди которых есть европейские знаменитости!

Но где же Сикорский?.. Его нет, он болен. Ах, как мне искренно жаль, что я не увижу, что я не услышу этого редкого человека, который, вопреки всякому здравому смыслу, так охотно законопачивает невинных людей в сумасшедшие дома: достаточно вспомнить дело сектанта Кондрата Малеванного, который, благодаря экспертизе этого "ученейшего" мужа, полтора десятка лет протомился в казанском сумасшедшем доме, откуда и был выпущен здравым и невредимым с наступлением дней российских свобод первой русской революции 1905 г.

Томительное ожидание тянет душу... Публика съехалась, как на премьеру в оперу... Бесконечный треск разговора, {27} наряды, бинокли, модные шляпки, веселые лица, радостные улыбки... А ведь на самом-то деле мы пришли на похороны нашей жизни, нашей культуры, нашего сознания... Правда, начав за упокой, мы можем кончить за здравие, но все-таки... все-таки, пока что, вот уже два года тянется это канительное, ужасное дело, и мы присутствуем не при разборе обыкновенного убийства, а убийства с ритуальными целями, с целями человеческого жертвоприношения для ради господа... Ужасно сознавать, что, в сущности, суд уже состоялся, ибо он открыт, и официальная рука уже наложила свой штемпель веры в то, чего нет и не может быть: век канибальства уже за плечами истории народов, и киевское население, без различия наций, так же неповинно в нем, как и все культурное человечество.

VI.

Присяжные.

Ожидание кончилось...

- Прошу встать! Суд идет...-и суд, торжественно и важно, гремя регалиями своего судейского достоинства, вошел в залу заседания..

Состав присяжных самый обыкновенный, обывательский. Много крестьян, есть горожане, чиновники. После отвода в отпуска по уважительным причинам, выбраны 12 и 2 запасных. Попали в состав в большинстве крестьяне. В публике раздавались огорчительные мнения по этому поводу... А мне кажется, состав вполне хороший.

Наблюдая подобные же составы присяжных по сектантским делам, я всегда замечал крайне серьезное, совестливое, вдумчивое отношение крестьян к процессам подобного рода. Все зависит от того, найдут ли эксперты, найдут ли защитники дорогу к сознанию и сердцу этих простых людей, не привыкших к ученым разговорам. Такой состав присяжных всегда робок и, к сожалению, крайне редко решаются они расспросить хорошенько о том, что непонятно... И интеллигенция, приходящая в соприкосновение с народом по столь важным вопросам, вопросам науки и знания, должна всегда принять все и всяческие меры к популяризации этих знаний здесь же, в зале суда. {28}

VII.

Эксперты.

Но вот, что меня удивило и встревожило. Когда возник вопрос об экспертах, то вдруг было провозглашено постановление суда, что экспертам вовсе не нужно быть всем все время в зале заседания суда, что фактическая сторона дела совершенно не интересна богословам, что им можно гулять беспечно на свободе до конца судебного следствия.

А как там убивали с ритуальной целью и кто убивал, христианин ли, еврей ли, - богословов это почему-то не касается, а вот по книжечкам, по бумажкам они нам пусть расскажут... Оставили только тех, кто занимается судебной медициной... Почтенный профессор Бехтерев, очевидно, был крайне изумлен, что он был отнесен к... богословам... Он даже переспросил: ему-то оставаться или нет? Ему разъяснили, что он... он, собственно, причислен в Киеве к богословам... Стало быть, его наука, психиатрия, не нуждается в жизни реальной, не нуждается в тщательном наблюдении и анализе всего того, что происходило вокруг этой драмы, он может быть свободен до конца судебного следствия.

Процесс, по-моему, начался с ошибки, которую в начале заседания суда только чуть-чуть ощущали стороны, хотя и прокурор и защитники дружно настаивали на оставлении всех экспертов в зале суда... Нет, суд большинство экспертов все-таки освободил, предоставив право, правда, и без того принадлежащее им по закону, находиться по желанию в зале заседания суда когда угодно. Самый главный пункт процесса - это ритуал убийства, схема и форма поранений, вытачивание крови, способы ее собирания, хранения, предполагаемая ловля Ющинского Бейлисом и какими-то фантастическими евреями в опереточных костюмах... И господа богословы, и отныне причисленный к ним профессор психиатрии Бехтерев, могут отсутствовать и ничего этого не слыхать... Как же так? Кто же должен определять ритуал? Или господин Замысловский и Шмаков по Лютостанскому?

Для чего же были вызваны эксперты от науки, которые должны сказать свое беспристрастное мнение на основании всего материала судебного следствия и не только при помощи книжной премудрости? {29} А если все эти раны Ющинскому были нанесены, предположим, садистом, каким-либо киевским Джеком потрошителем, в мучении жертвы обретавшим величайшее наслаждение, кто будет определять это крайне распространенное среди преступного мира явление? Или может быть все те же всеведущие и всезнающие Шмаков и Замысловский, которым уже до судебного следствия стало "доподлинно известно", что "Бейлис подговаривал Козаченко отравить некоторых свидетелей", - как это заявил чуть ли не в первой своей реплике гражданский истец Замысловский, этот вождь думских черносотенцев.

Этот момент самого начала процесса должен был внушить серьезную тревогу в каждом, кто только отдавал себе отчет в роли и в значении свободной, независимой, научной экспертизы, особенно, в таких делах, где провозглашаются религиозные мотивы, столь часто имеющие прямое сходство с психопатологическими явлениями жизни.

Нет, эксперты от науки все время обязательно должны были присутствовать в течение всего процесса. Они обязаны, по той величайшей ответственности, которая выпадает на их долю, самым активным образом вмешиваться в процесс и, пользуясь законом предоставленным им правом, задавать через председателя все нужные для их научного мнения вопросы, проверять, проанализировывать каждый ответ свидетелей, которые и не предполагают, что тот или иной косвенный контрольный вопрос сразу может изменить всю картину следствия и суда. Надо всегда помнить, что суду присяжных, - особенно если состав его выясняется, как самый обыкновенный, обывательский, - необходимо помочь всесторонне разобраться, тем более в таком запутанном деле, тянувшемся более двух лет, имевшем множество наслоений, выросших в пылу горячей ненависти и злорадства, под натиском разносторонней агитации и прямых приказаний центральных властей петербургского царского правительства.

Такие процессы всегда чреваты громадными неожиданностями. Именно на экспертизу в этом процессе смотрел весь культурный мир, и блестяще представленные научные силы могли и должны были служить гарантией для всех, что и судейская истина восторжествует в киевском разбирательстве. Мнение экспертизы - вот самый главный и {30} центральный пункт этого суда как для России, так и для Европы и Америки.

И теперь, после окончания процесса, когда мы вспоминаем все обстоятельства суда, мы еще более убеждены в том, что отсутствие экспертов и их невмешательство в ход судебного следствия при допросе многих свидетелей является отрицательной стороной этого удивительного, неслыханного дела.

VIII.

Свидетели.

Делают перекличку и опрос свидетелей. Приходят они по группам. Какая разношерстная толпа: рабочие, мастеровые, бродяги, бездомные, очевидно, не имеющие ни профессии, ни ремесла, размалеванные девицы крайне подозрительного свойства, "союзники" из черной сотни, молодые люди с двуглавыми орлами в петличке, духовные лица, чиновник, элементы улицы, преступного мира и дети. Их человек десять. Как жаль детей! Робкие, измученные, украдкой входят они и жмутся друг к другу, к взрослым. Их опрашивают Иногда тихо, иногда крикливо отвечают они и робеют, как затравленные зверьки... Зачем детей вмешали в это ужасное дело?.. А вот она, девочка в шляпке... Как горько, как неудержимо плакала она там на лестнице, приговаривая утешавшей ее женщине: "я боюсь, я боюсь"...

Бедная девочка, какие кошмары о юных лет уже мучают тебя?..

- А вот это воры, -говорит мне какой-то присутствующий здесь седоватый мужчина.

- Как воры?..

- Да так, по воровской части...

Я изумляюсь.

- Живу я на Горе, грабежи у нас постоянные были, прямо хоть уезжай или беги... - рассказывает мне словоохотливый случайный сосед. - Полиция ничего сделать не может... Годика два пострадал я так... Ну, думаю, на полицию плохая надежда... Махнул на нее рукой... Стал знакомиться с ворами... Говорю: господа воры, снимите у меня квартиру, вам все равно где-либо жить надо... {31} "- Оно, действительно, - говорят они, - надо...

"И сняли... И что же вы думаете - все прошло... Хожу уж вот сколько лет у себя на Горе, как по Крещатику: ни кражи, ни разбою - все прекратилось... Только раз приходит ко мне околоточный и спрашивает: у вас квартируют такие-то? У меня, говорю... А у самого сердце так и упало: ну, думаю, беда, уберут от меня воров моих - пропал тогда я, жить будет нельзя, хоть убегай с Горы, а ведь Лукьяновка наша - красавица, Швейцария киевская...

" - А зачем, говорю, вам они нужны?

" - Да вот следователь вызывает... Там, где-то монашку убили, так вот подозрение на ваших квартирантов имеется...

И вот такой-то элемент в достаточном изобилии присутствует здесь среди свидетелей... А вот как раз ведут двух под сильным конвоем, пришедших прямо из тюрьмы. Одного, оказалось, привели по ошибке, но другой остался в свидетелях. Одного, уже осужденного, гонят откуда-то из Сибири по этапу. Один свидетель-арестант умер в тюрьме... И все это уголовные... Ясно, что в этом деле Бейлиса сильно замешана преступная среда...

А вот она, знаменитая Вера Чеберякова... Женщина худенькая, маленькая, но вся огонь и крепкая, железная воля.. Это она, покорительница и повелительница сердец жителей Горы, это она, страстная и порывистая, вертела всеми, как хотела... Это она обмотала вокруг пальца всех казенных н добровольных Шерлоков-Холмсов, оставшись твердой и неуязвимой при массе косвенных улик, которые крутятся над головой этого своеобразного мира, мира киевской Горы.

Интересно будет узнать этот мир...

IX.

Обвиняемый.

Что писать о нем, об этом самом заурядном еврее средних лет, лицо которого так всем хорошо знакомо?.. Вы его видели и в аптеке; и в университете, и среди рабочих... Черные, как смоль, волосы, зачесанные кверху, плотно и густо обрамляют его как будто бы загорелое лицо, сливаясь с аккуратно подстриженной густой, черной, закругленной {32} бородкой. Но он бледен и худ. Всмотритесь в него в профиль и вы увидите, как заострились скулы, как впали щеки, как бледен лоб... Два года и два месяца одиночной тюрьмы, два года и два месяца беспрерывных терзаний и мучений не могли и не могут пройти бесследно. Но он владеет собой. Только иногда, когда что либо резанет его изболевшее сердце, он вдруг исчезает из поля зрения слушателей этого ужасного процесса... Он припадает лицом к коленам и глухо, отрывисто рыдает, хрипя и стоная... Эти вопли и эти стоны волнуют всех.

В публике проносится тревога, лица морщатся и вот-вот, того гляди, у многих хлынут благодатные слезы... Суду, экспертам, громадной волне чиновничества, сидящего, там, за креслами суда; всем, всем делается не по себе...

Но почему же так мало говорят о нем, об этом главном лице процесса, которого объявили людоедом, заперли в камеру, засадили за решетку, окружили непроницаемым кольцом тюремной стражи?.. Ни в одном процессе нигде я не видел так много солдат возле одного беззащитного, смирного, запуганного подсудимого... Ведь даже общение с подсудимым его защитникам было обставлено совершенно особенными предосторожностями, в редчайших случаях применяемыми... Конвой каждый раз должен сдавать Бейлиса под расписку самому председателю, когда кто-либо из защитников пожелает говорить с ним наедине. Председатель должен допустить свидание и после свидания вновь сдать этого несчастного Бейлиса конвою под новую расписку, а конвой обязан, вновь принимая его, произвести тщательный личный обыск... Смотрите, сколько испишут бумаги, сколько потратят времени, сколько исполнят сложных формальностей, чтобы осуществить законнейшее право подсудимого всегда, во всякую минуту, общаться на суде со своими защитниками.

Его рассматривают в лорнетки и бинокли, но вот, что удивительно: даже эта публика, проникшая в залу заседания по особому ходатайству, очевидно, чувствует неправоту дела и в перерывах, в буфете, на лестнице, в коридорах, постоянно слышны возгласы: "ну, какой же он убийца? Не похож: он не может убить". А там, за прокурорской кафедрой, брат историка-профессора Виппера, товарищ прокурора Виппер, совершенно убежден, что и в наши дни среди нас {33} живут людоеды... Бейлис именно и есть этот людоед, пьющий детскую кровь во имя господа.. Как странно это видеть, как странно это слышать в XX веке мировой цивилизации!..

Что же сказать еще о, Бейлисе?.. Право, трудно... Вот, когда я увидел его в перерыве, успокоившегося, ласково смотрящего на конвойных, шутившего и разговаривавшего с ними, и когда я в глазах этих суровых солдат, видавших всякие виды, не нашел и искры озлобленности или предубежденности против того, кого приказано так тщательно охранять, я подумал: да ведь подсудимого-то собственно нет в зале заседания суда! Он отсутствует... Он где-то там схоронился за стенами суда, тот преступник, который действительно убил неповинного мальчика Андрея Ющинского, и что там, за судейским столом принимают все меры, чтобы возможно тщательней скрыть этого действительного преступника и тем помочь как можно лучше очернить этого несчастного Бейлиса.

X.

Гражданские истцы.

Не знаю, как и чем благодарить судьбу, что в этом процессе участвуют гражданские истцы, и при том такие прославленные на многих поприщах люди: мы говорим про господина Шмакова, - этого столба и утверждения всех "истин" "союзников" черной сотни, и про господина Замысловского, - этого вдохновенного борца с порядками и образом действия, так пышно расцветшими в сыскных и охранных отделениях всероссийской полиции.

Человечество именно обязано убеленному сединами Шмакову раскрытием на суде истинного мотива всего этого дела Бейлиса, который он почти гениально обнаружил...

Этот представитель "союза русского народа", приехавший в Киев, на удивление всех народов, доказать, что среди нас есть людоеды и кровопийцы в прямом, а не в переносном смысле, особенно старательно допрашивал отца диакона, учителя покойного Андрея Ющинского, присутствовавшего на похоронах этой юной жертвы преступной руки.

Страстность и настойчивость допроса гражданского истца {34} Шмакова передалась отцу диакону, и он воспылал прекрасной мечтой стать глашатаем истины, и взял, да и грянул:

- Как тело предавали земле,-да-а!.. Так вот, как из тучи, посыпались в народ прокламации,-да-а!.. Мы сейчас схватили их, да-а!.. Преступники, думаем, совершают покушение на тишину и порядок и... стали читать...

- Что же-с вы прочли?..-заюлил тюленеобразный Шмаков.

- Прочли мы нижеследующее: православные-христиане, Андрюшу Ющинского замучили жиды. Православные-христиане - бейте жидов!.. Да-а!..-И отец диакон покраснел и сильно крякнул...

Коротко, ясно, вразумительно!..

Шмаков - этот новоявленный любитель истины - так и сел, точно его оглушили огромной дубиной, раскрыл рот, таращит глаза, что-то бурчит, хрипит никому непонятное!..

Минута была замечательная, напряженная...

Вы должны знать, что Бейлиса арестовали далеко после раскрытия убийства, когда процессу захотели придать характер ритуальности. А тут на суде вдруг устанавливается отцом диаконом, что сейчас же, как только нашли Ющинского, господа союзники еще без суда и следствия уже стали обвинять евреев в убийстве Андрюши с определенной ритуальной целью и на этом основании решили учинить погром! Вот один из ключей этого необыкновенного для всего цивилизованного мира процесса, - один из тех ключей, которым будет открываться ларчик истины.

Так вот оно что! Еще на похоронах Ющинского, вскоре, как только его нашли, вы, господа погромщики, уже знали убийц и мотивы убийства и призывали к погрому еврейского населения!

Так вот оно, откуда идет эта история о ритуальном убийстве! Так вот они - источники мудрости и знания господ современных ритуалистов! Воистину великолепно! Да ведь одно это обстоятельство сразу переворачивает все!.. Да ведь здесь какая-то политическая махинация, чей-то расчет, какое-то ловление в мутной воде драгоценной рыбки!.. И все это открыл господин Шмаков, поборник союзнической истины и справедливости... Правда, этими словами отца диакона он был сильно взволнован, даже потрясен... Прекратил {35} почти допрос и надолго умолк, а его бледное, желтоватое лицо осунулось и сделалось мертвенно-бледным, так что мы, публика, боялись, как бы чего не случилось дурного с этим старцем... Оно и понятно: как не волноваться, когда знаешь, что именно ты и есть виновник громадной важности открытия...

А господин Замысловский, этот все насчет тайной полиции - разоблачил ее уже в достаточной мере: статью закона применила ту, которую не имела права применять, запугивала и застращивала свидетелей и подозреваемых, кого-то брила, кого-то красила, лишь бы в чем-то кого-то уличить, одним словом, тайная полиция нарушала закон решительно на каждом шагу, и даже страшно становится за обывательскую жизнь, и так и хочется сказать, опираясь на разоблачения Замысловского: да ведь это, милостивые государи, какая-то каморра, маффия... Ведь так жить нельзя! Господин Замысловский, вносите скорее законопроект в Государственную Думу об уничтожении что ли этих явно преступных "сообществ" - вот прямой вывод из слов, произносимых на суде гражданским истцом г. Замысловским.

Но у меня мелькнула мысль: да, может быть, в Киеве полиция-то еврейская! Навел справки - оказывается, нет: полиция в Киеве воистину "истинно-русская"... Вот тут и разбери!..

Есть и еще гражданский истец самый юнейший из "стаи славных". Он носит славную фамилию Дурасевича. Долгое время признаков жизни не проявлял, и на какой предмет находился он в процессе - это тайна, от нас сокрытая, которая, может быть, обнаружится после.

XI.

Дети-свидетели.

Вечер... Одиннадцатый час... Суд приступил к допросу детей... Один за другим идут малыши. Редко кому исполнилось теперь четырнадцать лет. Все мелкота... Некоторые отвечают очень бойко, другие крайне стесняются, путаются, сбиваются...

- Когда вы последний раз видели Андрюшу живым? {36} - Да так, вчера его нашли, а я сегодня его видел...

- Как, вчера нашли убитого, а вы сегодня видели!..

- Да, да... - спешит подтвердить испуганный мальчуган.

Сдержанный, добродушный смешок проносится по зале суда...

Мальчику разъясняют, что он говорит... Он виновато обдергивает курточку, переминается с ноги на ногу и, сообразив, в чем дело, чуть слышно выговаривает:

- Вчера его видел, а сегодня нашли...

Но, ведь, и это не соответствует действительности: Андрюшу долго не находили.

Мальчики бледны, измучены, они протомились целый день взаперти, переволновались, но их все допрашивают и допрашивают...

Так и хочется сказать: отпустите же их, ведь им давно спать пора!.. И только, в первом часу ночи кончается допрос детворы первой группы...

Как жаль, как тяжело смотреть на них, на этих ребят.

У одного спросили:

- А повестку вы получили?

- Получил...

- А раньше получали повестки?

- Нет, это первая, в жизни...

- Как, а разве следователь вас не вызывал?..

- Нас тогда целым классом сразу водили...

Вот оно как: целым классом!.. Только представить себе, что влил этот допрос в души малышей. Не забывайте, что их первый раз допрашивали два с половиною года тому назад, и тогда они были совсем малыми ребятами, только что начинавшими школу... Педагогическому миру следовало бы поднять вопрос о детях, вызываемых на дознание в суд или в полицию: если уж совершенно нельзя избежать этой страшной язвы воспитания, которая должна калечить душу ребенка на всю жизнь, то, по крайней мере, дети должны быть охраняемы в таких случаях родителями или родственниками, тем более, как из этого процесса все более и более выясняются, что приемы розыска и дознания, практикующиеся теперь в России, распространяющиеся и на детей, вызывают истинное изумление. Все более и более накопляется этот крайне ценный {37} материал о деятельности наружной, уголовной и охранной полиции, который с такой старательностью обнаруживает г. Замысловский, преследуя свою узенькую и странную идею, высказанную им еще в Государственной Думе, что ритуальные убийства совершаются при помощи подкупленной полиции.

В результате допроса детей дано лишь то положительное сведение, что они, играя с детьми своего возраста, без различия вероисповедования, не пропадали в еврейских домах для приготовления мацы... Но, право же, не стоило бы калечить эти детские души таким громадным нравственным потрясением и тяжелыми переживаниями из-за того только, что некоторые, не желающие учиться, вздумали на весь свет утверждать то, чего нигде нет во всей вселенной.

XII.

Публика.

С напряженным вниманием слушает публика процесс, отмечая каждую мелочь, все сопоставляя, сравнивая...

Настроение любопытства на второй же день, особенно после прочтения обвинительного акта, сразу круто изменилось... Вдруг все насторожились... Вслух были сказаны слова, оттуда, с судейского стола, что вот тот, кто сидит там, на скамье подсудимых, обвиняется в соучастии в людоедстве... Вслух были оглашены различные подробности дела, утверждения якобы ученейших людей, отныне соединенных неразрывной цепью солидарности: верного последователя Лойолы, ксендза Пранайтиса и достойного мужа науки, профессора Сикорского... Эти кровью несуществующего ритуала спаянные братья теперь вошли в историю русского позора и оскорбления всей научной мысли. Публика все это усмотрела, всколыхнулась, заволновалась и словно поняла и свою долю ответственности за все то, что совершалось там, в стенах киевского окружного суда...

- Я - человек убежденно правый, - говорил один из присутствовавших в публике, почтенного возраста, - но я везде говорю громко: стыдно жить на свете, когда знаешь, что могут возникать в наше время подобные дела... {38} И все более и более слагается мнение, что здесь в этом деле "подведена мина", как мне прекрасно формулировал сущность процесса простой человек с улицы...

Будем же терпеливо ждать, когда, наконец, всесторонний анализ всех обстоятельств дела вскроет этот гнойный нарыв нашей современности.

XIII.

Пресса.

Знает ли Россия какой-либо иной процесс, за которым с таким напряженным вниманием следили все не только у нас, но и в Западной Европе и Америке? Отчего к этому делу такое исключительное внимание всех?

Люди, помешанные на евреях, конечно, думают, что это дело раскричали они, "евреи". На самом же деле совершенно иные причины заставили всколыхнуться весь мир. Современное культурное человечество не хочет я не может мириться с мыслью, что имеется хоть тень какого-либо основания предполагать, что в XX веке, когда люди побороли атмосферу, когда действуют беспроволочные телеграфы, радий и икс-лучи, когда политическая и социальная жизнь во всех странах, даже самых отсталых, так сильно шагнула вперед, среди нас живут и ходят людоеды, кровопийцы, нуждающиеся в человеческой крови для божественных жертвоприношений... Нет, этого нет и не может быть!.. Вот почему равно во всех частях света и светские и духовные лица, и ученые, и литераторы, и рабочие, и капиталисты, и короли, и представители самых крайних политических партий, и проповедники, и артисты, и писатели - все, все как один, каждый по мере сил своих, кричат, что есть силы, что нет и нет того, что вы, господа черносотенцы, любители политических махинаций, так тщательно, но тщетно хотите утвердить в жизни. И я убежден, что по мере того, как этот процесс будет подвигаться все вперед и вперед, общественная совесть будет еще более обеспокоена, и она властно и твердо везде и всюду потребует одного решения, согласного с истиной.

Представители прессы не только русской, но и иностранной внизу и наверху заняли места, битком набившись {39} всюду, где только можно... Телеграф работает так, как никогда, кажется, еще не работал в Киеве. Какое-то лихорадочное чувство охватывает всех. Все волнуются, все чувствуют, что это не простой уголовный процесс, а нечто значительное и важное. Не о Бейлисе идет здесь речь, а о целом еврейском народе, и не только о нем, но и о всей русской культуре...

Я не знаю другого процесса, в котором такую огромную роль сыграла бы пресса своим ежедневным газетным обстрелом всего цивилизованного мира, который мы наблюдали в эти знаменательные тридцать пять дней. Десятки корреспондентов с энергией и нервностью, присущей представителям этой профессии, без устали, с утра до ночи, проводившим в стенах суда, через телеграф, телефон, почту, кондукторов железных дорог, частных и нарочных курьеров, разносили по всему свету сведения о малейшем зигзаге, о малейшем изменении в ходе процесса, в настроении публики, защитников, судей, прокурора, присяжных...

Здесь, в этом маленьком помещении на хорах, в поднебесье киевского окружного суда, в этом прокоптелом грязном судейском буфете и коридорах, здесь временно была развернута лаборатория общественного мнения. Отсюда кидались все сведения о процессе, все лозунги дня по отношению к этому делу, подчеркивались те или иные стороны его, давая возможность там, в столицах России и мира, в городах широкой провинции разрабатывать в редакциях общественные мотивы и побуждения, оценивая и переоценивая то или иное выступление, то или иное мнение общественных групп, представителей общественного мнения. И не думайте, что там, в Киеве, все было бесстрастно, хроникерски спокойно... Нет, там отзывались все направления, все страсти широкого политического горизонта, на который распространилось влияние этого небывалого процесса...

Я хорошо помню то смятение, почти ужас, который охватил черные ряды представителей мракобесной печати, когда разнесся сначала робкий слух, быстро окрепший, нашедший какие-то подтверждения и покатившийся, наконец, повсюду, как сама истина, слух о том, что Сингаевский сознался в тюрьме, что именно он и есть убийца Андрея Ющинского, и что он сейчас здесь, на суде, открыто признается в этом.

Ах, как забегали эти столь официально серьезные, {40} надутые, осанистые люди и людишки, приехавшие туда, в Киев, представлять из себя "истинно-русское мнение" русского народа, которому в сущности нет никакого дела до этих ставленников черносотенной печати, субсидируемой царским правительством.

- Неужели, неужели это случится?.. Неужели он сознается?..-волновался один из сей "стаи славных".

- Ведь это ужасно!..

- Что собственно ужасного видите вы в этом? - ответил ему один из весьма хладнокровных политиков. - Почему же? Это будет очень хорошо...

- Ах, да, вы все о справедливости, невинный не будет осужден, истина восторжествует...

- Ну, конечно, это будет только всем приятно.

- А чорт с ним, с этим подсудимым, будет он в каторге или на воле - мне безразлично!..

- Как? А что же для вас важно?..,

- Ри-ту-а-ла, понимаете, ри-ту-а-ла не будет, вот что ужасно!.. Нам нужен ритуал во что бы то ни стало...

- Ну, знаете, - ответил хладнокровный политик, - такой нужды я не только не понимаю, но и говорить о ней не хочу...

Вот видите, в чем нужда: нужен ритуал! Подай его сюда, да и только! Для чего это вам, господа, он потребовался?.. Неужели только для того, чтобы подтвердить несуществующими фактами ту безудержную болтовню о ритуале, которую вы развели с такой льстивой охотой, думая, что это очень модно, ново и мило?.. Неужели только для этого?.. Неужели у вас не хватило мужества сказать везде и всюду, что вы просто были введены в заблуждение, что это ошибка?.. Ведь, право же, это было бы не только честней, но красивей и сильней, чем то, что получилось в конце-концов из всех ваших смешных усилий и натуг.

Но мы думаем, что такое объяснение, весьма распространенное теперь, недостаточно. Болтовня болтовней... Но почему же не обратить ее в некую политическую ценность, раз она сама падает в рот, как манна с неба... Ну, вот и рады стараться... и перестарались.

Не раз во время процесса среди нас, журналистов, там присутствовавших, поднимались споры о значении и смысле {41} этого процесса и всегда с кристаллической ясностью обнаруживались сейчас же не только все симпатии и антипатии тех или иных политических групп, но даже оттенки политической мысли ярко звучали и в речах, и, конечно, в сообщениях всей пишущей братии, присутствовавшей там, в Киеве, в эти страдные дни дела Бейлиса: такое, несомненно, политическое значение имеет этот исключительный процесс.

Но я должен отметить, что общая беда и несчастие, обрушившиеся на культурную Россию вместе с этим процессом, дали возможность найти некоторые плоскости, объединившие, конечно, на время, и даже на короткое время, многие и многие прогрессивные и демократические элементы прессы, элементы народа и общества.

XIV.

Покушение на свободу печати.

Ошеломляющее впечатление произвело неожиданное заявление товарища прокурора с.-петербургской судебной палаты, присланного нарочито из столицы на процесс Бейлиса.

Товарищ прокурора Виппер недоволен всероссийской печатью. Он признает, что процесс Бейлиса-Ющинского - мировой процесс. Он признает, что им очень заняты в России, но в интересах справедливости, правды и истины он полагает, что необходимо обуздать печать и запретить давать не только стенографические, но и всякие вообще отчеты и статьи по этому делу.

Товарищ прокурора придумал все это основательно и даже статьи закона призвал себе на подмогу. Посмотрим же, что это за статьи? Прокурор назвал их три: 633, 645 и 699 Устава уголовного судопроизводства.

Что же в них говорится? Вот их текст: Ст. 633. "Судебное заседание по каждому делу должно происходить непрерывно, за исключением времени, необходимого для отдохновения". Ст. 645. "По проверке списка свидетелей председатель суда приглашает их удалиться в назначенную для них особую комнату и не выходить оттуда прежде вызова их к допросу. {42} При этом принимаются меры к воспрепятствованию свидетелям стачки между собой". Ст. 699. "Свидетели, высланные при открытии судебного заседания в особую комнату, призываются в присутствие суда порознь".

Вчитайтесь в них. Какое же отношение имеют они к поднятому вопросу? И вы увидите, что решительно никакого.

Если г. товарищ прокурора не желал доверять добросовестности свидетелей, несмотря на принятую ими присягу и клятвенное обещание показывать лишь одну истинную правду, то почему же, зачем же он согласился на предложение председателя отпустить их домой, а не оставил их в здании суда - если не всех, то, по крайней мере, главнейших? Если он боится гласности, если он видит в печати только "обработку общественного мнения", как угодно ему было заявить в суде о работе мировой прессы, что защитники совершенно правильно занесли немедленно в протокол, то почему же он перед началом процесса не ходатайствовал о закрытии дверей?

Правда, это ходатайство, конечно, было бы отвергнуто судом, но это был бы, по крайней мере, законный путь, а теперь, во время процесса, вдруг спохватиться, испугаться гласности и просить об уничтожении, мерами суда, печати и общественной трибуны в этом действительно мировом процессе значит, по меньшей мере, быть крайне неуверенно, крайне нервно настроенным. Правда не боится света, правда не боится гласности, и чем будет ее больше, тем лучше, ибо никогда не надо забывать давнишнее изречение, что "свет и во тьме светит"!

Вся история уголовных процессов вряд ли знает хоть один такой еще пример удивительного прокурорского покушения на свободу и независимость общественного мнения, гласности суда, общественной совести и печати.

И мы можем отметить, что состав киевского окружного суда с достоинством выдержал эту неожиданную атаку. Быстро дав себе отчет в этом неслыханном требовании со стороны товарища прокурора с.- петербургской судебной палаты г. Виппера, суд в одну минуту, не допустив даже до обсуждения сторонами возбужденный вопрос, признал не только невозможность удовлетворения ходатайства, но {43} даже недопустимость его разрешения, как выходящего из рамок компетенции суда.

Свобода осведомления публики о процессе обеспечена, таким образом, компетентным постановлением суда, чего, к сожалению, нельзя сказать о свободе обсуждения самого процесса.

Так писали мы тогда но горячему следу событий. Оглядываясь назад, мы должны добавить, что обсуждение процесса, как известно, повлекло за собой целый ряд административных кар и взысканий. А осведомление о процессе было настолько сужено прямым и косвенным давлением на печать, что многие весьма красочные стороны судебного следствия и суда так и остались совершенно не затронутыми в печати.

XV.

Свидетель - еврейский мальчик.

- Пригласите свидетеля Арендера.

Вошел свидетель Арендер.

Маленький, худенький, черненький, пугливый...

- Расскажите, что вы знаете по делу Бейлиса...

Чуть слышен детский лепет...

- Ничего не слышно, - замечает сердито товарищ прокурора.

- Ничего не слышно, - процедили гражданские истцы, недобрым взглядом окидывая ребенка.

- Говорите громче... мальчик, - говорит председатель. - Подойдите ко мне поближе, вот станьте здесь, не волнуйтесь и расскажите все, что знаете...

Мальчик, ободренный, немножко громче говорит, что они играли вместе с Андрюшей, дружили...

- Ну, вот, хорошо... Пойдите туда за барьер и громко, во весь голос повторите, что вы сказали мне...

Мальчик идет туда, за барьер. И мы видим его лицо, бледное, помутнелое, широко раскрытые глаза полны тревоги, боязни... Так и кажется, что он вот-вот заплачет...

Он пытается повторить как можно громче то, что сказал председателю, но, окидываемый перекрестными недоброжелательными взглядами, что-то хрипит, смущается... {44} Председатель предлагает товарищу прокурора задавать вопросы. Тот крикливо и резко задает несколько вопросов. Мальчик кое-как справляется и отвечает... Выступает юнейший из гражданских истцов, не подававший доселе признаков жизни, господин Дурасевич, национальность которого неизвестна, но в публике говорят, что , он - еврей, и не только еврей, но член союза русского народа, ярый черносотенец и отчаянный юдофоб. Он сидит очень важно, развалясь, и делает вид, что именно от него зависит здесь все, что он так все отлично понимает, как никто, и если молчит, то только потому, что стоит ли ему ввязываться во все эти пустяки?.. Его дело впереди... Но печать отсутствия всякой мысли, так великолепно запечатленная самой матерью-природой на его деревянном лице, выдает с головой истинное положение вещей...

- А скажите-ка, свидетель, - цедит он, с расстановкой, сквозь зубы, окидывая мальчика таким взглядом, что так и кажется, что вот-вот он сейчас бросится с ним на кулачки... - А скажите, у вас было игрушечное ружье?

"Вот так загнул!- подумал я.- Вот он "настоящий" вопрос истинного блюстителя справедливости... Ай да юнейший!...

- Было, - лепечет мальчик совсем упавшим голосом. - Я его Андрюше подарил, мы дружили с Андрюшей, он попросил, а я подарил... - оживляется мальчик.

- Да-а... подари-и-л-и?.. Да...

- А голуби у вас были?.. Голуби были?.. - сердито и отрывисто переспросил он.

- Были...- пискнул мальчик.

- Вы их Андрюше продали?

- Продал...

- Сами купили за десять, а продали за сколько? За двадцать копеек?

- Да, - чуть не плача, выговорил этот маленький представитель семени Израиля и, вероятно, думал:- "Ну, кончено, пропал я! О, маммеле, о таттеле... Спасите меня!" - Вопросов больше не имею, - отрывисто отчеканил юнейший из стаи славных, гордо откинулся на спинку стула, вертя карандаш, с видом победителя посматривая на публику...

Тишина. Публика вздыхает, жалеет мальчика. {45} - И зачем так мучить ребенка? - говорит почтенная чиновница,-вот бессердечье...

В это время, как благодатный благовест, раздался мягкий, любовный, полный ободрения и ласки, голос дедушки к внуку, голос присяжного поверенного Карабчевского:

- Мальчик, вы любили голубей?..

- Любил...

- И что же, вы их купили или вам кто подарил их?..,

- Купил...

- Десять копеек дали?..

- Дал...

- Что же, они у вас долго жили?..

- Жили...

- Кормили их?

- Кормил...

- Покупали корм?

- Покупал...

- Ну, что ж, десять-то копеек прокормили?..

- Прокормил...

Мальчику сразу все это стало казаться очень интересным, и он заметно приободрился.

- Так что десяти копеек вы не нажили?.

- Нет...

- Ну, вот...

И Карабчевский ласково улыбается, облегченно посматривая вокруг себя.

- А ружье вы Андрюше подарили?

- Подарил, - спохватился мальчик, - мы с ним дружили, он попросил, я и подарил...

- Вы и подарили...- заканчивает мягким аккордом Карабчевский.

Юнейший из гражданских истцов тщательно изучает потолок залы окружного суда и энергично крутит то место, где обыкновенно у мужчин растут усы...

XVI.

Семейство Нежинских-Приходько-Ющинских.

Приходько доводится отчимом убитому Андрею Ющинскому. Допрос бабушки Андрюши, О. Нежинской, с точки {46} зрения процесса менее всего интересен, так как потрясенная старушка только то и делала, что искренне рассказывала свое горе, свою жалость и скорбь о пропавшем, после оказавшемся убитым, мальчике. Плакала она чуть слышно, вспоминая эти тяжелые, полные тревоги дни розысков, обнаружения трупа, похорон, обысков, арестов матери Андрюши, братьев Приходько... Но чего-нибудь того, что хоть сколько-нибудь могло пролить свет на это загадочное убийство, она не сказала, да и сказать не могла.

А вот допрос Федора Нежинского и отчима Ющинского-Приходько - крайне интересен. Федор Нежинский у судебного следователя определенно заявил, что Ющинского наверное убил Лука Приходько, отчим Андрюши из-за векселя, который предполагался имеющимся, переданный на имя Андрюши его отцом, разошедшимся с матерью Андрюши. Этот оговор не подтвердился, а на суде Федор Нежинский заявлял, что всему тому, что он говорил у следователя, его подучила говорить полиция... Слышите: опять полиция!

Крайнее недоумение вызывает это объяснение, которому так охотно верит г. товарищ прокурора и которое, к удивлению всех, не было выяснено достаточно основательно на предварительном следствии. Показаний Федора Нежинского и Луки Приходько, отчима убитого Андрюши, - первое темное место в процессе.

В самом деле: перед нами человек без определенных занятий, находящий себе работу для пропитания изо дня в день, иногда опускающийся до полной нищеты. Совершенно неинтеллигентный, даже скорее тупой, хотя упорный в утверждениях,-и вот этот-то человек, по его словам, так был запуган сыскной полицией можно сказать, так был ею терроризован, что... как вы думаете, что? Выучивает наизусть громадное показание, по его утверждениям, со слов полиции, и так все это хорошо усваивает, что на всякий вопрос следователя, предлагаемый, как всегда, неожиданно и часто врасплох, - отвечает безошибочно, как ему указала полиция!.. Не говоря уже о том, что всякая запуганность не совмещается с проявлением повышенной умственной работы, просто остается решительно непонятным, как мог этот простой, полуграмотный человек запомнить наизусть крайне сложное, с массой вводных обстоятельств, объяснение?.. {47} Право, это не всякому художнику-артисту было бы под силу... Нет, здесь что-то не то... Полиция, в этом случае, нам кажется, не причем... Здесь или простой откровенный оговор рассорившихся родственников, или что-то другое, таинственное и непонятное.

Рассказ отчима Андрюши Ющинского - Луки Приходько, - ремесленника, с странным голосом и дегенеративной головой, не только ничего не разъясняет, но по-моему еще более запутывает... Его порывистость, эта постоянная истерика, странное волнение, частые присаживания на стул и почти беспрерывное питье воды производят впечатление крайней деланности, игры, неискренности... Тут же сидит мать Андрюши - в высшей степени спокойная, даже странно спокойная; старушка-бабушка, полная искренности, но и та не так волновалась... А эти забегания вперед перед прокурором, эти метания, эти излияния горя, жалости и страдания за пасынка, никогда не бывшие при жизни, как свидетельствуют показания многих людей, - при наличности показаний обратных, говорящих, что Андрюше не раз влетало от отчима, - все это кажется нам придуманным, все это грубо осуществлено в зале заседания суда, - вот какое внутреннее убеждение сложилось у меня, когда я тщательно вслушивался и всматривался в показания и действия этого весьма странного субъекта. Какую роль играет в деле Лука Приходько, так и остается тайной... Крайне интересно было бы вскрыть отношение Нежинских и Приходько к Вере Чеберяк и ее друзьям... Туда, туда нам нужно направлять все взоры... В деле уже промелькнули крайне важные намеки и обстоятельства, которые в свое время многое уяснят нам из этой запутанной, тяжелой, кровавой драмы...

XVII.

Газетное объявление.

Господина товарища прокурора очень озаботило указание некоторых свидетелей, что они ходили в "Киевскую Мысль" просить поместить объявление о пропавшем мальчике. Товарищ прокурора допытывается, почему именно в "Киевскую Мысль", а не в другую какую-либо газету и почему {48} "объявление" поместили даром? Здесь делается какой-то ход против газеты, давно стоящей на страже интересов населения без различия религии и национальности. Я счел необходимым подробно исследовать этот вопрос, столь заинтересовавший товарища прокурора, тем более, что в последний раз он свое любопытство так далеко простер, что даже спросил у отчима Андрюши: не удивился ли он, что "объявление" взяли у него бесплатно, и может ли он опознать того сотрудника "Киевской Мысли", который это "объявление" принял от Приходько?

Нас крайне удивляет неосведомленность г. товарища прокурора. Не говорю уже о том, что он, задавая вопрос, должен был бы знать смысл этого вопроса. А если бы он этот смысл знал, то ему ясно было бы, что "сотрудники" газеты объявлений не принимают, - для этого есть контора газеты, а в ней специальные агенты.

Кроме того ему необходимо было бы раньше ознакомиться с этим "объявлением" и отыскать его в газете. А если бы он потрудился это сделать, то вскоре убедился бы, что такого "объявления" в газете совершенно нет, а, стало быть, и вопросов ему бы задавать не пришлось. В № от 17 марта 1911 года (№ 76) есть заметка в "Хронике" следующего содержания:

"Исчезнувший ученик. Несколько дней тому назад из квартиры своих родных исчез бесследно ученик киево-софийского духовного училища, Андрей Ющинский. Мальчик последний раз был в училище 12 марта".

Вот и все.

Именно эта заметка была помещена хроникером "Киевской Мысли" со слов г. г. Приходько, приходивших в редакцию.

- Но почему же не взята плата? - интересуется г. товарищ прокурора.

Да потому, отвечу я, что все подобного рода заметки: о пожертвованиях, о заблудившихся и затерявшихся детях, о благотворительных спектаклях и пр. тому подобных явлениях местной жизни, всегда помещаются бесплатно в отделе хроники. Вообще же, нужно знать, что, согласно давно выработавшейся этике всей прогрессивной и демократической печати, все, что печатается в отделе хроники и в других {49} тому подобных отделах газеты, кроме отдела объявлений, печатается бесплатно.

Только шантажистские газеты да желтая бульварная пресса позволяют себе брать плату за разного рода статьи и заметки в тексте...

При чем же здесь прогрессивная, демократическая печать?

XVIII.

Кого судят?

На этот раз мы должны сообщить нашим читателям - писали мы 30 сентября 1913 года - исключительно важную, сенсационную новость: Бейлиса перестали судить! И не думайте, что я преувеличиваю, - отнюдь нет... Прочтите стенограмму и вы сами сейчас же в этом убедитесь. Товарищ прокурора и поверенный гражданской истицы Замысловский, прилагали все это время много усилий для разоблачения тайн сыскной полиции, но заседание четвертого дня процесса совершенно особенное. До первого перерыва, бывающего в конце первого часа, все вонзились в Киевскую сыскную и наружную полицию... Бедный городовой! Бедный околоточный надзиратель! Что делается в их переполненных страхом сердцах, когда они слышат грозные речи товарища прокурора, цепкие допросы Замысловского, сердитое ворчание Шмакова и даже попытки нападения юнейшего из ритуалистов - господина Дурасевича. Ведь до сего времени такое огорчение полиции наносила только демократическая пресса, те "революционные листки", которые столько испортили крови у всякого начальства. А теперь, теперь... увы, "свои" пошли войной: и товарищ прокурора, и сам Замысловский, и другие представители черносотенцев, присутствующие здесь на суде.

Но должен признаться, мы узнали здесь действительно пикантные вещи. Мальчики, играя, нашли труп, сейчас же заявили об этом.

Эка беда!.. Подождет труп. Послать туда городового... Городовой лазил в пещеру, - убедился, - труп в самом деле есть... Сейчас же к телефону, звонит в участок:

- Так што, ваше, бро-дие, упокойника нашли... {50} Послали записку околоточному на квартиру; ты что, мол сидишь дома, у тебя, мол, там упокойник в околотке, в пещере лежит. Нечего делать... Надо идти... Пришел... Подошли городовые... Народ валом валит... Должно вот-вот прийти начальство... Притащили лопату, давай снег расчищать, чтобы их благородиям ножки не запачкать.

- Кто велел расчищать? Откуда лопата? - добивается Замысловский.

Не тут-то было! Никто ничего не помнит: расчищать - расчищали, а по чьему приказу - неизвестно.

- Я не призывал! - заявил сердито околоточный.

- Снег сгребали, да и землицу из пещеры выкидывали...

- Как, и землю?..

- Точно так...

- Да разве вы не знаете, что полиция обязана сохранять все следы преступления, охранять местность, не нарушать картину, где совершено преступление?

- Как же-с, знаем, - отвечает бравый околоточный, увертливо поглядывая направо и налево.

- Так почему же вы это делали? - добивается положительно неугомонный враг полиции Замысловский.

- Так што, господин пристав наш, который должны были прибыть, тучный, - и околоточный осанисто обвел изрядное пространство вокруг себя, так што им не войти бы... в пещеру-то...

- Так вы и расширяли для вашего тучного пристава вход в пещеру? взволнованно гудит Шмаков.

- Точно так... - рапортует околоточный... - Пещерка-то маленькая... А их благородие как есть наше начальство...

В зале водворяется тишина. Все в раздумье. Из допроса городового выяснено, что когда он явился с околоточным, то зажегши свечу, полез осматривать труп убитого мальчика. Оказывается, это они закапали стеарином нижнее белье Андрюши.

- Что ж, вы трогали труп? - задал вопрос товарищ прокурора.

- Никак нет, не ворошили...

- Совсем не трогали?

- Так што околоточный надзиратель приказали посмотреть, связаны у него руки или нет: вот я маленечко {51} и отодвинул упокойника, а потом опять притулил его к стене.

Прокурор, суд, защита - все качают головами. И действительно, при современной технике розыска, всякая мелочь важна: отпечаток пальца на стене иногда раскрывает важнейшее преступление, а тут - что там след от пальца: лопатами землю выбрасывали, труп сдвигали, нижнее белье стеарином закапали и пр. и пр.

Долго тянется этот перекрестный допрос...

Околоточный не выдерживает и несколько негодующе заявляет:

- Я-то здесь при чем?!. Начальство вскоре прибыло на место... Я делал все по распоряжению начальства...

- И труп отодвигали по распоряжению начальства, и снег расчищали... и землю выбрасывали... и подштанники стеарином закапали? - набрасывается Замысловский.

Как видите и в этом крушении полиции, по-видимому, будет виноват стрелочник...

Во время этих юридических турниров, во время этого следствия над Киевской сыскной и наружной полицией казалось, что вот-вот скажут:

- Подсудимый Бейлис! можете отправляться домой, мы заняты более важными государственными делами, вы нам более не нужны... Можете не возвращаться в здание заседания суда...

Но этого сказано не было.

И Бейлис все так же продолжал сидеть на скамье подсудимых, недоуменными глазами посматривая то на председателя, то на присяжных заседателей, то на защитников, то на публику.

XIX.

Наволочка.

Городовой - вот тот первый свидетель, который нашел в куртке убитого Ющинского какой-то обрывок, скорее тряпку, оказавшуюся после куском наволочки....

Эту тряпку, на которой имеются какие-то пятна, предъявляют сторонам, присяжным... Все положительно впиваются в нее, - до такой степени все чувствуют, сколь важна она - {52} эта ничтожная тряпочка, в этом деле... За ней, как за тяжелым занавесом, скрыта истина, таится правда в деле убийства Андрея Ющинского...

Обвинители из всех сил стараются скомпрометировать это вещественное доказательство - и одно уже это чрезмерное старание раскрывает нам то значение, то исключительное место, которое она - эта наволочка - занимает в процессе...

Товарищ прокурора, вопреки желанию председателя, раскрывая документ дознания, который нельзя читать на суде, обнаруживает ошибку околоточного надзирателя, который при первом беглом осмотре и описи трупа эту тряпочку не упомянул в своем, даже не формально составленном протоколе...

Для всех совершенно ясно, что ведь это соломинка, за которую всегда не прочь схватиться утопающий, что есть свидетели, которые нашли эту наволочку, что здесь простой недосмотр со стороны спешившего околоточного надзирателя, о чем он так и заявил судебному следователю, который его спрашивал до этому поводу... И это желание во что бы то ни стало отвязаться от наволочки - ярко бросается в глаза.

Об этой наволочке мы уже знаем, что она не принадлежит семье убитого Андрюши Ющинского - это единогласно показали не только сами семейные Ющинского, но и их знакомые.

Кому же принадлежит эта наволочка?

Как, каким образом попала она в карман убитого?

Чья рука положила ее туда?

XX.

Наконец, заговорили о Бейлисе.

Вызывают свидетеля Наконечного... Он вызван по настоянию поверенных гражданской истицы...

Шмаков и Замысловский смотрят на него влюбленными глазами... Он христианин, местный окраинный житель, живет около Бейлиса, и главное - ему известно, что будто бы Бейлис просил арестанта Козаченко его, Наконечного, отравить. А Козаченко был нарочно посажен в одну камеру с Бейлисом. Наконечный имеет {53} прозвище Лягушка... Вот эта, отныне знаменитая "Лягушка" - и есть первый свидетель по делу Бейлиса.

- Расскажите, что вы знаете по делу?..

- Я живу поблизости Веры Чеберяк. Меня взволновало убийство Андрюши; я его знал - он жил здесь раньше и, бывало, часто играл с моими детьми и с детьми Чеберяковой... Я стал прислушиваться, что говорит наша улица...

И вот, я встретил как-то фонарщика Шаховского, который рассказал мне, что он, видел 12 марта - в день убийства - Андрюшу Ющинского вместе с Женей Чеберяковым и еще каким-то мальчиком у ворот дома, где жила Чеберячка...

Мне сразу показалось, что здесь что-то не ладно, что если это так, то именно здесь кроются нити преступления... В следующий разговор тот же Шаховской сказал мне, что к этому делу надо "пришить Менделя", т. е. Бейлиса, так как он жаловался на него, Шаховского, полиции, что он ворует дрова у Зайцева с кирпичного завода, где служил Бейлис...

Господа гражданские истцы начинают хмуриться...

Замысловский пробует перебить свидетеля, но тот, волнуясь, говорит:

- Позвольте мне все здесь высказать, сердце мое взволновано, и я не могу ничего утаить перед судом...

Замысловский краснеет и покорно усиленно кивает головой...

- Чеберякова - женщина хитрая, умная, она занимается приемом краденого и вообще женщина очень странная. Она от всех нас тщательно скрывала, что ее подозревают соучастницей в этом деле. Вдруг у ней сделали обыск и это еще больше смутило меня...

"Тут арестовали Бейлиса и стали говорить, что он схватил Андрюшу Ющинского и уволок его куда-то в печку, а другие дети разбежались...

"Это неправда, - почти кричит свидетель, - этого не может быть... Если бы это случилось, все дети подняли бы такой крик, что не прошло бы и часа, как все мы, вся улица наша, уже знали бы об этой пропаже мальчика...

Обвинители делают героические усилия, чтобы затушевать ошеломляющее впечатление, произведенное показанием этого крайне искреннего, умного, сердечно взволнованного простого человека... Прокурор долгое время не понимает, о чем, {54} собственно, говорит свидетель, и все хочет утвердить мысль, которую не высказывал свидетель, что, если бы дети катались на мяле особое приспособление при кирпичных заводах для разминания глины - и их оттуда прогнали бы, то тогда вся улица знала бы...

- Да нет, господин прокурор, я не то говорю!..-в отчаянии заявляет Наконечный.

- Что же вы утверждаете?

- Я утверждаю, что если бы Бейлис схватил среди белого дня на глазах детей Андрюшу Ющинского и потащил бы его в печь, - об этом бы мы все знали сейчас же... Да этого и не могло быть, господин прокурор, так как дети на мяле последний раз катались года три тому назад, т. е., по меньшей мере, месяцев за пять до убийства Андрюши...

- Как так?

- Очень просто!.. Я все время добивался, чтобы обратили внимание на то обстоятельство, что ранее в усадьбу Зайцева легко могли проникать дети в лазейки забора, забор был старый и во многих местах не хватало по три, по четыре доски, а потом сделали новый, высокий забор, лазеек нигде нет и через него, если перелезать, надо высоко карабкаться... Я много раз об этом говорил всем властям, но никто не хотел расследовать, когда именно, в какое время был поставлен забор, и я утверждаю, что ни Андрюша, ни кто другой даже не могли быть там в усадьбе Зайцева. Дети были на улице и играли возле дома Чеберяковой...

В зале создается крайне напряженное настроение...

- А ваша дочь показывает совсем другое...

- Знаю, знаю, господин прокурор, ее спутали... Ей было двенадцать лет, когда ее допрашивали Ее спрашивали - ты каталась с Андрюшей на мяле?

- Каталась!..

"И верно... Она много раз каталась, бывало в день по несколько раз каталась, и я сам их катал... Да когда, вот вопрос? Тогда, господин прокурор, когда Андрюша еще жил здесь - это во-первых, - а это было давно, а потом она могла с ним кататься только до того времени, когда поставили забор, а забор поставили еще в 1910 году. Я и плотника отыскал, который его делал, да спросите на всю улицу - все вам то же самое скажут... {55} Но, очевидно, здесь не очень-то расположены спрашивать "всю улицу", так как один этот местный старожил, проживший на этой окраине двадцать пять лет и, конечно, прекрасно знающий всю подноготную местных жителей, причинил столько ужасных хлопот... Гражданские истцы - эти высокомудрые люди, вызвавшие такого великолепного свидетеля для оправдания Бейлиса, - принимают всевозможные обходные движения, чтобы хоть как-нибудь умалить грандиозное впечатление от показаний этого свидетеля, но нет, ничто не помогает: силу совести, силу правды нельзя ничем умалить...

Даже юнейший из истцов, господин Дурасевич, и тот не мог облегчить тяжелое положение г.г. обвинителей.

Он гордо бросил один, - только один, - вопрос, который, очевидно, должен был разъяснить все, но не успел еще Наконечный промолвить слово, как председатель заявил:

- Да ведь свидетель уже несколько раз говорил, что он этого не знает..

Господин Дурасевич гордо поднялся, выпрямился, несколько склонил набок голову, окинул уничтожающим взглядом председателя и весь чиновный угол и медленно опустился на стул...

- Не понимают!.. Где им?..

И он снова погрузился в пределы полного и глубокого отдохновения от всякой мысли...

XXI.

Вера Чеберяк среди свидетелей.

Совершенно неожиданно предстал пред судом новый штрих из вырисовывающегося портрета героини этой трагедии, Веры Чеберяк, и опять этому помогли - да благословит их небо! - гражданские истцы. Это они вызвали свидетельницу Чеховскую... Простая женщина взволнованная входит в зал заседания суда, и не успел еще председатель задать ей вопрос, как она, точно боясь, что ей не дадут сказать, скороговоркой заявляет суду:

- Двадцать пятого числа сама слышала, как Чеберячка подучала мальчика Заруцкого говорить, что Бейлис утащил {56} Андрюшу, а они двое - он да Женя Чеберяк - еле вырвались из его рук и убежали...

- Постойте, постойте, когда, где это было?..

- Было, было, сама слышала, не буду таить, сама слышала, и мальчик ей сказал: - не буду этого говорить, а скажу правду суду: ходили воровать дрова, а нас рабочий прогнал, а Бейлис никуда нас не тащил...

- Да где это было?..

- Было, было, в свидетельской комнате было, сама слышала... Мальчик потом всем говорил, и свидетелям, и городовым, он вам сам расскажет, вот вы спросите его...

Гражданские истцы разводят руками, ничего не спрашивают вызванную имя свидетельницу... Ее оставляют в зале заседания суда.

Если этот факт действительно подтвердится (Впоследствии все это действительно подтвердилось.), то, несомненно, будет ясно, что Чеберячка не теряет времени, а работает крайне энергично, никому не давая ни отдыха, ни срока, не стесняясь ни местом, ни временем.

- Для чего же вы вызваны сюда? - наконец, спрашивает прокурор свидетельницу Чеховскую.

- О матери Андрюши рассказать!..

- А сами рассказываете о Вере Чеберяк!..

- Сама слышала, сама слышала, правды не утаю, все скажу... - и она опять готова была повторить, этот, так ошеломивший ее, разговор ребенка с Чеберяковой.

XXII.

Таинственный прохожий.

Свидетель Ященко рассказывает, что именно 12 марта он, идя на работу, остановился за своей надобностью в канаве, из которой видна дорога - это было утром, часов в семь, и видел, как прошел мимо него какой-то человек в черном пальто, кашнэ, бритый, в калошах, порядочно одетый..., Поднялся дальше... Смотрю, он тоже по-над горой идет и прямо ушел в лес... Я еще подумал: как странно, так рано и человек, хорошо одетый, ранней весной ушел прямо в {57} лес... А когда стал читать в газетах, что мальчик пропал я все это вспомнил, люди узнали, что я видел какого-то человека, проходившего близ места, где нашли труп, стали, расспрашивать... А потом ко мне стали сыщики приходить, допрос снимать, а потом позвали и говорят: мы тебе покажем одного человечка - не он ли это будет? На месте показывали - признать я не мог, лица не видел, а пальто подходящее...

- Кого же вам показывали?..

- Луку какого-то...

- Луку Приходько?.. Лука Приходько, расскажите нам, как вас показывали...

- Когда меня арестовали, меня обрили, усы нафабрили колечками и почернили... затылок взъерошили... волосы, подстригли и тоже покрасили... Я говорю: ваше благородие, что это вы делаете со мной? - Ничего, - говорит, нужно... - Я стал плакать. А мне и говорят: не смей плакать, слезы твои грим попортят, размочат...

Гражданские истцы невероятно обрушиваются на полицию, словно забывая, что решительно всегда, с незапамятных времен, так делала и делает полиция во время розысков...

- Чему собственно вы удивляетесь, г.г. Шмаков, Замысловский и иже с вами?-хотелось сказать мне. - Ведь это и есть тот истинный порядок, который вы так твердо защищаете.

XXIII.

Фонарщик.

Как-то боком, озираясь, входит, скорей низкого, чем среднего роста, всклокоченный человек, бедно одетый. Нерешительно озирается он и после некоторого раздумья начинает рассказывать то, что знает...

- Что знаю?.. Да вот видел я Андрюшу Ющинского с Женей Чеберяк утром 12-го марта, когда его убили...

- Свидетель, расскажите нам все подробно, как это было...

- Как это было... Очень даже просто... Шел я по улице, утром, птичек ловить шел... Щеглов мы ловим... Смотрю: стоят они, да еще какой-то мальчик... Андрюша меня по спине шутейно ударил и даже вспрыгнул на меня... А я его {58} обругал... "ах ты, говорю, байстрюк", право-слово, ваше бро-дие, так его обругал, покойника, истинно так обругал... И пошел дальше...

- А что в руках у него было?..

- Баночка с черным порохом... Они с Женей любители были взрывы делать... Вот я ушел... А потом слышу - нашли Андрюшу убитым. - Ну, думаем, знаем чьих рук это дело... Только молчать надыть... Не ввязываться... Убьют... Я и молчал... А потом вот как-то сказал, с тех пор мае и житья нет... Боюсь я говорить вам...

- Чего ж вы боитесь?

- Я фонарщик, приходится по улицам поздно ходить вечером и ночью, подколят меня, обязательно подколят... Меня уж и так били...

Шмаков настораживается, надевает очки и несколько приподнимается из своего укромного уголка...

- Кого ж вы боялись, кто вас бил?..

Упорное молчание. Фонарщик Шаховской понурил голову .и стоит, переминаясь с ноги на ногу...

- А кто детей прогнал из завода?..

- Какой-то человек...

- Кто же именно?.. Боитесь сказать?.. Скажите, кто научил вас бояться говорить правду, - гудит Шмаков, - кто научил вас не показывать против Бейлиса?.. Вы говорите, что против Бейлиса вас научили показывать сыщики, а за Бейлиса кто учил?..

Эти назойливые забегания вперед гражданского истца Шмакова начинают раздражать защиту...

- Скажите, свидетель, вас учили или вы сами по своей воле сказали, что Менделя надо пришить к делу?..

- Мне сыщики наговорили, более сыщик Полищук, что Мендель жаловался им, что я у него краду дрова. А я не крал... Вот они и говорят: пришей его к делу. .

- Вы и пришили?..

- Я и пришил..

- Но пришить, - выясняет Замысловский, -это не значит говорить неправду, а рассказать правду...

- Да, правду...

- В чем же правда?..

Перекрестным допросом и из чтения показаний {59} свидетеля, -который был допрошен шесть раз, - выясняется, что объем этой правды крайне маленький... Свидетель, в конце-концов, наотрез заявляет, что ему Женя Чеберяк рассказал, что их от печки завода прогнал какой-то рабочий с черной бородой, но что это был Бейлис, - он никогда никому не говорил.

А если бы даже говорил, - прибавим мы от себя, - то что из этого? Из этого ясно только одно: Бейлис продлил жизнь Ющинскому, прогнав их от печки, потому что Шаховской определенно показал следователю, что убить Андрюшу Ющинского решила компания Чеберяковой и убить в печке завода, куда Женя Чеберяк, сын Чеберячки, должен был под предлогом устроить взрыв, заманить Андрюшу, но их спугнул оттуда человек с черной бородой...

Эта "черная борода" занимает долгое время внимание суда, но ничего более о ней не удается никому выжать из свидетеля.

На вопрос же: не говорил ли ему Женя, что Бейлис утащил Андрюшу в печку, Шаховской наотрез заявляет, что никогда ему Женя этого не говорил и в показаниях предварительного следствия он много раз повторяет это.

- Скажите, вот вы говорите о компании Чеберяковой, что это за компания?..

- Такая компания, что не приведи бог...

- Что же, к ней много народа приходит?

- Много: придут чиновниками, а уйдут простыми...

- Так не этой ли компании вы и боитесь, когда не все говорите?..

- Этой...

- А кто вас бил: евреи или русские?..

- Русские...

Шмаков поднимает голову и недовольно шевелит усами.

- А не из этой ли компании Чеберяковой вас били?..

- Они и били...

- Они и били...- повторяет Карабчевский.

- За что же вас били?..

- Да, вот, за то, что следователю рассказал, что Андрюша здесь был, а во мне совесть заговорила, нельзя не сказать.

- А что вам Чеберячка говорила про Женю?.. Свидетель упорно молчит... Видно, он много бы рассказал, {60} если бы только его охранили от этой странной, столь могущественной компании госпожи Чеберяк.

При чтении многократных показаний Шаховского выяснилось, что несколько раз он подтвердил, что эта дама, встречаясь с ним, так изволила выразиться о своем собственном сыне:

- Из-за этого... - и тут эта дама изволила произнести про своего собственного сына некое слово, хотя дважды оглашенное в суде, но которое мы все-таки не решаемся воспроизвести. - Из-за этого... Женьки придется мне отвечать, говорила она Шаховскому.

Надо знать, что у этой чадолюбивой матушки ее сын неожиданно умирает...

А ведь Женя Чеберяк являлся одним из самых главных свидетелей по этому делу...

- Вы Женю получше расспросите, - твердил Шаховской следователю,-он вам не все показывает...

И здесь опять этот свидетель приглашает нас вновь и вновь устремить свой взор к квартире Чеберяковой.

Не забудьте, читатель: это все показал один из самых главнейших свидетелей обвинения...

А что же в это время, во время предварительного следствия, делают сыщики?

Они все время, особенно один из них - сыщик-ритуалист Полищук уговаривают фонарщика Шаховского показывать на Бейлиса...

XXIV.

Сказка о похищении Ющинского.

Приглашена жена Шаховского - простая, крайне ограниченная женщина, помогавшая ему зажигать фонари. Она молчит, как убитая, или совершенно невпопад говорит:

- Да-да! Нет-нет!..

И, наконец, после ряда попыток допроса председателем, прокурором, гражданскими истцами и защитой, удалось все-таки в отрывистых фразах, часто бессвязных, добиться от нее крайне загадочного рассказа:

- Оправляли это мы фонари, глянь - идет Волкивна, пьяна-распьяна, еле на ногах стоит... Подошла, это, она ко {61} мне, - она нищенка, бездомная, да и говорит: вот вы тут близко живете, да про Ющинского ничего не знаете, а я далеко - да все знаю... Шла это я снизу по Кирилловской, а смотрю, там, на горе, Ющинского тащат в печь... Сказала это она так да и умолкла... А потом говорит: прощай, будь здорова.... И пошла дальше...

Прокурор усиленно добивается от жены фонарщика: кто же это был? Не Мендель ли? Не Бейлис ли? Она категорически отвечает: нет! Когда ей напоминают, что она на Бейлиса показывала на предварительном следствии, изменив свое первое показание в худшую сторону - против Бейлиса, - Шаховская много раз подтверждает, что ее этому научили сыщики - Полищук и другой, которые приходили к ним, уводили их - ее и мужа - на поляну, поили водкой, кормили и получали, как показывать, и все время настаивали показывать против Бейлиса...

Показание Волкивны, конечно, само по себе не может иметь никакого значения, как женщины, бывшей в то время в состоянии полного опьянения, женщины крайне опустившейся и, вероятно, с пьяных глаз передававшей слухи, которые так усиленно распространяли тогда в Киеве среди простонародья. Однако ее считают, очевидно, за очень важную свидетельницу, и вот она в зале заседания суда.

XXV.

Волкивна.

Вот она, эта женщина, которая является истинным столпом обвинительного акта. Это она должна подтвердить, что своими собственными глазами видела, откуда-то снизу, с Кирилловской улицы, как Бейлис один-одинешенек тащил Андрюшу прямо в печь!.. Толстая, обрюзгшая, украдкой, бочком входит она в заседание суда, очевидно производящее на нее ошеломляющее впечатление: в таких хоромах она, вероятно, никогда и не предполагала, что может очутиться. Она озирается то туда, то сюда и застывает в полуобороте, приковавшись к эксперту лейб-медику Павлову, грудь которого сплошь залита учеными значками, крестами, звездами и иными знаками отличия. {62} - Что вы знаете по этому делу?

- По какому?

- Да вот об убийстве Ющинского.

- Ничего, ничегосеньки не знаю...

- Все забыли?

- Ничегосеньки не знала и не знаю...

Председатель смотрит на прокурора. Товарищ прокурора спрашивает:

- Вы были на Слободке?

- Я-то?

- Вы-то!

- А кто ее знает, ходили везде.. - Вы нищенствуете, просите подаяние?

- Просим...

- Ночуете, где придется?

- Там и ночуем, где придется...

- Встаете рано?

- Рано, как из ночлежки выгоняют, так и встаем...

- Шаховскую вы знаете?

- Я-то?

- Вы-то!..

- Знаем, как не знать...

- Разговаривали с ней?..

- Разговаривали...

- Про Андрюшу?

- Про какого?..

- Да про Ющинского?

- Ющинского... Нет, такого не знаем...

- Да вы его видели?

- Кого?

- Ющинского?

- Ющинского никогда не видели!

- Как его Бейлис тащил, видели?..

- Куда тащил?.. Что вы, что вы!..

Волкивна полна недоумения.

- А вы пьянствуете, пьете?

- Мы-то?..

- Вы-то...

- Маненечько выпиваем,-говорит она сиплым густым басом. {63} - А вы болтливы, любите больше говорить или молчать?

- Мы-то?.. Задумалась.

- Мы больше молчим...

С ней устраивают очную ставку фонарщицы Шаховской - ничего не помогает. Она твердо стоит на своем, что ни с кем о Бейлисе не говорила, и даже мальчика Калюжного не видала.

Установлено, что она что-то говорила Шаховской в совершенно пьяном виде, но что именно, так и не доискались. Находившийся тут же при этом разговоре шустрый мальчик Калюжный, помогавший Шаховской оправлять фонари, знавший Андрюшу, никакого разговора об Ющинском не слыхал.

Соответствует ли это жизненной правде? Да, мы думаем, что вполне соответствует и утверждение мальчика крайне характерно. Представьте на минуту, что такой разговор был бы: как навострил бы уши этот мальчуган! И нет сомнения, что вся уличная детвора сейчас же бы знала, что их приятеля Андрюшу утащил еврей Бейлис, куда?.. В печку!.. Да, ведь, и Шаховская не молчала бы!.. Ведь, надо помнить, что это все представители именно той мещанской среды, где болтливость и сплетничество являются одним из главных основных признаков этого типа людей. Правда, Волкивна заявила на суде, что она больше любит молчать, но это, очевидно, столь же достоверно, как утверждение ее, что она "маненечко" пьет, а заявила это она и такой скромной, сладкой улыбкой, что, право, трудно было ей не поверить, но, к несчастью, произнесла эти слова таким хриплым глухим басом, что невольно закрадывается в душу сомнение: да так ли это? И в конце-концов выяснилось, что она пьет мертвецки...

И вот этот-то материал и послужил главнейшим основанием для утверждения легенды о похищении Андрея Ющинского Менделем Бейлисом.

Эту свидетельницу даже товарищ прокурора допрашивал в крайне насмешливом тоне, - чувствовалось, что она, эта Волкивна, носительница творимой легенды о похищении Ющинского, компрометировала его и он хотел от нее как можно скорее избавиться... {64} Так безвозвратно рухнул и этот козырь обвинения. Волкивна оказалась совершенно ненужной для процесса, а на нее возлагались, судя по обвинительному акту, такие большие надежды.

XXVI.

Опять прокламация.

Свидетель Прокофий Ященко, давая свои показания, вдруг заявляет суду:

- А на похоронах Андрюши Ющинского разбрасывали листочки, прокламации и призывали бить евреев, говорили, что это все евреи устроили...

Выясняется, что это все та же погромная прокламация, о которой мы уже упоминали...

- У меня она с собой, - охотно заявляет свидетель и энергично лезет в карман...

Присяжный поверенный Зарудный, как и в случае с диаконом, опять настаивает на приобщении ее к делу, основательно выясняя все мотивы, почему это можно сделать сейчас же.

Суд совещается во время перерыва и вновь выносит резолюцию, отказывающую приобщить к делу этот документ чрезвычайной важности.

XXVII.

Обморок свидетеля.

Допрашивается последняя "нерушимая стена" обвинения - член организации "Двуглавый Орел" - Голубев, сын профессора Киевской духовной академии, столь прославленный в Киеве своим откровенным юдофобством. Он показывает крайне волнуясь. Оказывается, он вел частное расследование по делу убийства Ющинского и теперь желает рассказать суду всю правду...

Немного погодя, он начинает говорить тише и тише, и, наконец, шатается, ему подают стул, воды, кто-то из экспертов дает ему нюхать нашатырный спирт. Он несколько отдыхает, приподнимается, начинает говорить и вдруг бледнеет больше чем полотно: опускается на стул, склоняет голову... Его под руки выводят из залы заседания {65} суда. Профессор Павлов идет к нему с медицинской помощью, вскоре возвращается и заявляет, что свидетель не может давать показаний без вреда для своего здоровья: у него острое малокровие, плохой пульс и сердце. Суд определяет отложить его допрос на следующий день.

XXVIII.

Передопрос студента- Голубева.

Юный антисемит Голубев заинтересовался делом убийства, Андрея Ющинского потому, что был убежден, что его замучили "жиды". Сам, по своей личной инициативе, со своими товарищами производил расследование этого дела и настолько был увлечен им, что превратил его даже в спорт, на спор с кем-то оставшись на ночь в той самой пещере, где был обнаружен труп покойного мальчика, труп, сидящий у стены, с опущенной на грудь головой, почти в колени, с упершимися в противоположную стену ногами..

Я не знаю, что этим спором хотел доказать Голубев: что он слишком храбр, что он не боится покойников, или что он равнодушен, что ли, к этому несчастному мальчику... Право, не знаю, но что-то кольнуло в сердце, когда услышал я это... Такое же чувство, как если бы узнать, что чью-либо могилу взяли да осквернили...

Что же показал этот храбрый юноша?

Он непоколебимо установил перед судом присяжных, что покойный сын Чеберяковой, Женя Чеберяк, рассказал ему, что Андрей Ющинский, его приятель, 12 марта, т. е. в день исчезновения его, заходил к нему, к Жене. Они вместе бегали играть на поляну, потом пришли на улицу, пошли, купили сала, вернулись домой, вошли в квартиру, где жило семейство Чеберяк, и там Андрюша разделся, снял пальто, оставил книги... И Женя сразу умолк, поняв, что проговорился...

И после этого, несмотря на все попытки Голубева ни повторить, ни продолжить этого разговора ни за что не хотел, а на все вопросы отвечал незнанием... Отмалчивался.. Вот что установил этот главнейший свидетель обвинения. Его легенда о новых гвоздях, которыми прибита одна из дощечек у забора усадьбы, граничащей с Загоровщиной, не {66} имеет не только никакого значения, но и не выдержала малейшего прикосновения критики. Прежде всего забора этого он ранее, до убийства Ющинского, не видал; когда была прибита доска - не знает; когда вбиты гвозди - тоже не знает; все строит только по предположениям, что иной дороги, по его личному мнению, убийца не мог избрать, когда тащил в пещеру труп Ющинского.

Не говоря уже о том, что следователь по особо важным делам Фененко решительно не согласился с ним и вместе с понятыми ничего особенного в указываемых Голубевым гвоздях не нашел, не говоря уже об этом, но и в самом суде гвозди Голубева потерпели полное крушение во время самого судебного следствия.

- Скажите, известно ли вам, - спрашивает Маклаков, - как можно отличить старый гвоздь от нового? Какими способами можно установить, насколько стар или нов вбитый гвоздь? Сколько времени находится он в доске? Ответьте нам, пожалуйста, на эти вопросы, а также расскажите, делали ли вы какие-либо опыты в этом направлении.

Очевидно, Голубев не ожидал этих вопросов, тем более, что все это происходило на третьем передопросе его.