Знамение времени - Убийство Андрея Ющинского и дело Бейлиса (Впечатления Киевского процесса)

Бразуль одинок, его волнуют многие обстоятельства дела, он начинает подозревать Чеберякову в неискренности...

Он обращается к присяжному поверенному Марголину и просит его повидаться с Чеберяковой с исключительной целью: можно ли хоть сколько-нибудь доверить этой женщине?

Марголин категорически отказался видеться с Чеберяковой, мотивируя тем, что она повадится к нему ходить, а он не желает поддерживать с ней никаких отношений. {127} Он между прочим заявил Бразулю-Брушковскому, что будет вскоре по своим судебным делам в Харькове.

Так как, по утверждению Бразуля-Брушковского, он предполагал все равно ехать в Харьков с Чеберяк, для того чтобы она могла там повидаться с каким-то арестантом, дабы узнать место убийства Ющинского, то он решил отложить на несколько дней эту поездку, желая одновременно достигнуть двух целей; розыскной по делу Ющинского и свидания с Марголиным для проверки своих впечатлений.

Свидание это состоялось. Марголин вынес крайне отрицательное впечатление от Чеберяковой, как женщины, ведущей свою линию, хитрой, лживой и опасной.

Чеберякова знала, что она делала, когда ехала в Харьков. Ее сопровождал, помимо Бразуль-Брушковского, отставной сыщик Выгранов. Она решительно не доверяла обоим этим ей малоизвестным лицам и взяла с собой, на всякий случай, пузырек с цианистым кали.

- Если стали бы вы меня пытать, я отравилась бы, - заявила она Бразулю-Брушковскому, когда тот случайно, на обратном пути узнал, чем был наполнен один из пузыречков, находившихся в сумочке у этой удивительной, странной женщины...

Но еще более удивительно, почему эта "невинная" женщина, так страдающая по убиенном Андрее Ющинском, почему она предполагала, что ее могут "пытать", чего-то допытываться? Ведь, в самом деле, такая мысль не может прийти в голову так себе, - очевидно, для нее имелись какие-то основания... Что это за основания? Почему сама Чеберякова думала, что именно у нее нужно было допытываться сведений об убийстве Андрея Ющинского? Эти вопросы так и остались не выясненными, на них даже не обратили должного внимания, а ведь в них-то, может быть, и лежит путь к разгадке всей это драмы.

Что же делает, как использывает Вера Чеберяк свою поездку в Харьков?

У нее несомненно был строго обдуманный план. Она почувствовала надвигающуюся опасность: многое стало известно из ее жизни тем, кто частным образом занимался расследованием этого дела, и она искусно, смело стала заметать следы... {128} Из Харькова она посылает открытку своему мужу и этим удостоверяет официально пребывание свое в этом городе в определенные числа. Чтобы доказать в будущем, в какой именно гостинице она была, она берет из номера стенное объявление, где есть адрес гостиницы. И, наконец, чтобы в будущем доказать, в какой именно комнате она была, она делает надпись на стене карандашом:

- Вера Чеберяк.

Нельзя не сказать: умно сделано!

Когда дело повернулось так, что ей необходимо было выступить перед лицом судебного следователя, она, доказав свое пребывание в Харькове в сообществе Бразуля-Брушковского, Марголина и Выгранова, сейчас же стала прибавлять: еще были двое, которые вышли из соседней комнаты. Они меня подкупали; говорили: примите вину на себя, объясните следователю, что вы знаете, кто, когда и где убил Андрюшу, и вы будете вознаграждены: вам дадут 40.000 рублей денег из общееврейской кассы (!?), вас будут защищать лучшие адвокаты, вы уедете за границу. Правда, тут же начинается вранье: план комнаты она рисует неверно; весь этот рассказ дышит неправдоподобием, а вместе с тем люди запутаны, чем-то скомпрометированы, какая-то тень остается на них, а для Веры Чеберяк она сень прохлады от угара сгущающихся, обличающих обстоятельств.

Пойдите опровергайте эту клевету, которую Чеберяк повторила тысячу раз, а ее свидетели, конечно, подтвердили...

Общественный деятель не должен опускать себя до сношений и переговоров с подобными крайне подозрительными личностями, какими являются Вера Чеберяк и ее сотоварищи.

И что бы там ни говорили, весьма неприятный осадок оставляет вся эта история с присяжным поверенным Марголиным.

LIV.

Бывший начальник сыскной полиции Красовский.

Вот перед судом Красовский. Это бывший начальник сыскной полиции. Он был приставлен к делу розыска по убийству Ющинского. Красовский занимался этим расследованием {129} совершенно самостоятельно, вне зависимости от какого бы то ни было из всех отделений полиции. Действовал все время под непосредственным наблюдением следователя по особо важным делам Фененко и прокурорского надзора киевского окружного суда и судебной палаты.

Когда задают ему вопрос, в первое мгновение в глазах его мелькает испуг, озадаченность, и потом сразу сосредотачивает он всю напряженность своей мысли на ответе и в огромном большинстве случаев отвечает очень удачно, приходя к неожиданным, весьма остроумным выводам.

Человек энергичный и несомненно одаренный шерлок-холмскими способностями.

Чрезвычайно подробно выясняет он весь свой розыск по этому делу.

Его деятельность распадается на два периода: сначала он, находясь в милости, ведет энергичное следствие по всем тем направлениям, которые обнаруживаются: 1) на Слободке, где жили родственники Ющинского; 2) на Лукьяновке, где он жил раньше; 3) в окрестностях пещеры, где найден труп, и в 4) в заводе Зайцева, о котором говорили, что там совершено убийство с ритуальными целями.

Другой период - это частное расследование этого дела, во главе которого становится заживо задетый и уязвленный в своем самолюбии Красовский.

В скором времени все розыски стали невольно приводить его сначала к дому, где жило семейство Веры Чеберяк, а потом и к ее квартире. И, наоборот, все эти же розыски ясно приводили его к заключению, что никакой ритуальности здесь нет и быть не может, а есть обыкновенное уголовное убийство.

Как только он обнаружил эту тенденцию, как только он высказал свое определенное мнение, и всю силу удара готов был обрушить на тот воровской притон, куда его приводили все данные, он сейчас же оказался нехорош. Сейчас же согласились на его вынужденную просьбу об освобождении от участия в розыске по делу Ющинского.

Его перевели в провинцию, а вскоре предложили ему выйти в отставку.

Красовский считает с этого момента раскрытие убийства {130} Ющинского делом его сыщицкого достоинства, переселяется в город и ведет его на собственный страх и риск, идя все в том же направлении, которое он считает единственно правильным, и когда, как он заявил на суде, все нити были у него уже в руках, когда оставалось только выполнить некоторые детали, дабы установить факты сознания, - его вызывают на допрос. Следователь Машкевич допрашивает его три дня и три ночи подряд - с 10 часов утра до 12 часов ночи, потом через два дня его арестовывают, сажают в тюрьму. Его привлекают за старые грехи. За какой-то недосмотр по службе, совершенный им в 1903 году.

Красовского судили в судебной палате и оправдали, но просидеть он просидел полтора месяца, что, как он говорит, непоправимо отразилось на раскрытии истины в деле убийства Ющинского.

Так мешали раскрытию истины судейские заправилы царского правительства по этому кошмарному делу. Что же сообщил он суду?

В начале 1911 года в Киеве оперировала прочно организованная шайка воров и громил. Разгрому подвергались частные квартиры, магазины, лавки. Совершались нападения, наглые грабежи. Бывали дни, когда обнаруживалось до 40 краж. В газетах мелькала рубрика: "Эпидемия краж".

В первых числах марта полиции удается совершенно случайно задержать четырех опасных воров-рецидивистов. Они в студенческой форме шли в баню. Одного из них случайно опознал околоточный, последовавший за ними и арестовавший их всех.

Задержанных узнал случайно в участке городовой, спросивший:

- А за что вы наших паничей задержали? - и он указал на четверых задержанных в бане.

- Как "ваших"? Почему такое название?

Городовой выяснил, что считал их за настоящих студентов и что они постоянно бывают на Лукьяновке в квартире Чеберяковой.

Туда сейчас же направилась полиция с обыском. У Чеберяковой ничего не нашли, но шайка была чрезвычайно смущена этой неожиданностью и у них выросло явное подозрение, что "кто-то из своих выдает". {131} В этих же числах Вера Чеберяк была задержана по подозрению в продаже краденных золотых вещей, но она ловко отговорилась в участке и сейчас же скрылась.

Андрей Ющинский был свой человек в этом мире. Его звали "домовым" - это воровская кличка тех, кто участвует или подготовляется к участию в набегах на частные квартиры.

Красовский показывает, что Андрей Ющинский явно подготовлялся к воровской деятельности и когда в этой шайке созрел план разгрома Софийского собора, то он должен был выполнить рискованаую роль: пролезть через окно, стекло в котором будет выдавлено, и отворить намеченную дверь, дабы туда могли проникнуть громилы.

Если вы вспомните историю с прутиками, где поссорился Женя с Андрюшей, бросившим фразу, что он расскажет о Жениной матери, т. е. о Чеберяковой, если вы вспомните показание свидетельницы Гаевской, которая слышала как в гостиной Чеберяковой говорилось о том, что "Андрея Ющинского нужно убрать, он мешает",- вам станет ясен план этого убийства и осуществление его.

Шайка приходит к заключению, что Андрей Ющинский предатель, и немедленно решает расправиться и избавиться от опасного человека. 12 марта утром его убивают в квартире Чеберяковой, три дня он лежит в квартире Чеберяковой, один день в погребе, и вечером этого дня, т. е. 16 марта, его переносят в пещеру, где 20 марта труп обнаруживают играющие дети.

Красовский приступает к розыскам.

Прежде всего его внимание обращает глина на куртке убитого, которая найдена тут же в пещере.

- Я сейчас же прошу дать мне точные метеорологические сведения о погоде и всех атмосферных осадках между 12 и 20 марта. Главная метеорологическая станция устанавливает, что погода в это время была холодная и только два дня - 16 и 19 - была оттепель.

- Значит, -говорит Красовский, - только в эти два дня глина могла быть мягкая. Значит труп Ющинского был доставлен в пещеру в один из этих дней. Я утверждаю, что именно 16 марта он был перенесен в пещеру и вот почему: с очевидностью доказано, что труп Андрея Ющинского, был {132} поставлен убийцами стоймя, прислоненный к стене, а нашли его сидящим, с согнутыми коленями. Ясно, что его принесли туда окостенелого, потом окостенение прошло и он стал опускаться, садиться; для этого нужно было дня три, так что если бы его принесли 19 марта, то его должны были впихнуть так, как его нашли, тогда не могли бы образоваться следы на стене от постепенного опускания трупа. А если бы, он был еще окостенелым, то за одну ночь, когда к тому же все-таки холодно, он не мог потерять окостенелость и не успел бы сесть - его нашли бы полустоящим. Вот почему я утверждаю, что его перенесли в пещеру именно 16 марта. К тому же есть и другое косвенное подтверждение.

"Но какая глина?

"К этому времени мы уже исследовали завод Зайцева, так как подозревали, что именно там могло быть совершено убийство, в одной из обжигательных печей, где дети любили играть.

"Я беру все сорта глин с завода Зайцева и в том числе из печки, а также и глину из пещеры. Узнаю у эконома духовного училища, где учился Ющинский, из какого материала шили куртки - одежду ученики получали от училища, покупаю в том магазине такое же самое сукно и делаю следующий опыт: на куски сукна намазываем все сорта глины, смешанной с водой, каждую на отдельный кусок, и выжидаем неприкосновенно несколько дней, пока глина подсохла. Потом одинаково и одновременно поднимаем сукно, придаем ему вертикальное положение - глина вся осыпается до кусочка, за исключением той, которая взята из пещеры. Ясно, что на курте Андрюши глина пещерная, а отнюдь не с завода Зайцева. Анализ глин разъясняет нам почему так, ибо глина, взятая из печки с завода Зайцева, имеет до 60 % песка, а из пещеры - чистая глина.

У Ющинского в курточке был найден кусок наволочки: эксперт, его исследовавший, нашел на нем еле заметный отпечаток галоши. Ясно, что кто-то из убийц наступил на эту тряпку. Галоша оказалась редкой: не лодочкой, как обыкновенно бывают, а прямая. Когда я делал обыск у Бейлиса, то обратил особенное внимание на галоши. У него оказались галоши старые, обыкновенного образца {133} "Треугольник". А когда в ту же ночь я присутствовал на обыске в квартире Чеберяковой, мне бросилось в глаза, что одна из подушек Чеберяковой была без наволочки.

"Я стал часто посещать квартиру Чеберяковой - познакомился с ней и вскоре выяснил, что Женя, ее сын, - очень способный мальчик, - повидав аэроплан Сикорского, сделал дома такую же модель. Осматривая ее, я убедился, что для ее приготовления нужно колющее орудие - что-либо вроде большого шила, швайки, - и ни одного такого орудия у Чеберяковой не нашлось, что крайне подозрительно, ибо именно таким орудием был убит Андрюша Ющинский. Из дома Чеберяковой все что-либо подходящее к этому исчезло.

"А надо иметь в виду, что у отца Жени Чеберякова был большой набор самых разнообразных инструментов, лежавших в сундучке, а когда я спросил отца Чеберякова, кто ими пользуется, он сказал, что работает сам и Женя берет. Очевидно, аэроплан был сделан Женей при помощи этих инструментов. Но где же тот колющий инструмент, которым проделаны дырки при скреплении частей аэроплана? Такой инструмент исчез из дома Чеберяковых. А так как аэроплан делался не задолго до убийства Андрея Ющинского, то я полагаю, что колющий инструмент исчез после того, как был убит Ющинский. Все эти обстоятельства крайне меня заинтересовали, так как я хорошо знал, что Ющинский убит именно подобным инструментом.

"Изучая самым тщательным образом местность, где был обнаружен труп, я на одном из небольших деревьев, росших около пещеры, нашел надпись, вырезанную ножом "16 мар." и над надписью крест. Это обыкновенная привычка громил оставлять память совершения своего преступления. Это меня еще больше убедило, что труп был перетащен сюда именно 16 марта, а крест явно говорил об убийстве. Это деревцо было представлено следователю. Экспертиза ботаника как бы отрицала это косвенное подтверждение, так как ботаник устанавливал, что этот надрез был сделан еще три года тому назад. Меня это удивило, так как следы, на мой взгляд, были достаточно свежи. Чтобы проверить себя, я на другой год 16 марта на совершенно подходящем деревце, также возле пещеры, сделал точно такой же надрез- всю надпись. Деревцо было срезано в тот же день, когда {134} и первое, - надрезы обоих деревьев нельзя было различить: так они были похожи друг на друга. "Я прежде всего пошел по следу местопребывания родителей Ющинского. Здесь было выяснено, что семья Приходько - жестокая семья. В ней уже были убийства, но после тщательного расследования пришлось убедиться, что преступление было совершено в ином месте. Попутно выясняется, что инсценировка предъявления Луки Приходько с бритьем, нафабриванием усов и пр. была сделана с ведома следователя и прокурорского надзора и произведена была потому, что у Приходько за это время изменилась наружность- отросла борода. А усы?.. Усы так легко всегда подкрасить...

"Ведя в это же время тщательные розыски на заводе Зайцева, где жил Бейлис, - по распоряжению Красовского была выкачена вода из нескольких громадных водоемов, очищены и разобраны мусорные ямы,-все искали орудий убийства и ученического значка с шапки Ющинского, который пропал и не найден.

"Все эти совершенно бесплодные розыски окончательно убедили меня, что убийство совершено не на заводе Зайцева, а где-то в ином месте. Вот почему я был крайне удивлен, когда был арестован Бейлис: я был глубоко уверен, что это совершенно непричастный к делу убийства человек, ни в чем не виновный. Я это говорил вслух, что очень не нравилось членам "Двуглавого Орла" и т. п. лицам. Я доложил генерал-губернатору, что убийство это совершено воровской шайкой, в чем нисколько не сомневаюсь и теперь...

"Как раз к этому времени, - продолжает Красовский, - мне с большим трудом удалось установить, что Андрюшу Ющинского именно 12 марта видели у ворот дома Чеберяковой, вместе с ее сыном Женей. Надо заметить, что вся эта очень глухая, трущобная местность была крайне терроризована этой шайкой. На самые обыкновенные вопросы, касающиеся жизни Чеберяковой и ее друзей, решительно никто, - ни взрослые, ни дети, - не решался отвечать. Когда удалось буквально вырвать признание у фонарщика Шаховского о том, что он видел Андрюшу с Женей, он впал в большой страх и уныние, и когда члены этой шайки обнаружили, кто именно пошел против них, они избили Шаховского, грозя его подколоть. В таких тяжелых условиях приходилось {135} распутывать это дело. Шаг за шагом подвигался я, чувствуя, можно сказать, почти зная, что иду верным путем.

"Когда меня уволили и когда все внимание перебросили на бесплодную почву ритуального убийства, я стал работать дальше. Вполне выяснив мотивы убийства, я решил во что бы то ни стало добиться сознания убийц. Вскоре для этого сложились благоприятно обстоятельства. Из тюрьмы был выпущен анархист-коммунист Караев, где он отбывал более чем трехлетнее заключение за хранение взрывчатых веществ. Мне было известно совершенно исключительное доверие и уважение к нему, которое он завоевал у арестантов-уголовников. Его вызывал знакомый студент Махалин, взявшийся за розыски по делу Ющинского, вызывал помочь ему в обнаружении убийц. Караев согласился, так как возмущен был этим убийством и теми обвинениями, которые стали распространяться про евреев. Он приехал в Киев. Я виделся с ним, конечно, совершенно под другой фамилией, заявив ему прямо, что конспирирую и что пусть он меня знает под видом Ивана Ивановича Карасева. Он согласился. Я уже знал, что среди убийц были Латышев, Рудзинский и Сингаевский. Я предложил такой план: через Киев должен был проходить под конвоем один из деятельных членов шайки каторжанин. Караев должен был предложить Сингаевскому организовать нападение на конвой в целях отбития товарища. Сингаевский, родственник этого каторжанина, загорелся этим планом и перед лицом предстоящей опасности доверился Караеву, который между разговором бросил фразу:

"- Был как-то в жандармском, допрашивали меня... Слышал, как в соседней комнате кто-то показывал, что ваши расправились с Ющинским и тебя "пришивают" к делу.

"Сингаевский всколыхнулся, заявил, что это выдают "шмары", т. е. девицы, которые раньше были в их компании и стал говорить, что необходимо из жандармского управления выкрасть все это дело и полковника Иванова убить.

"- А зачем Андрея так искололи?

"- Это все придумала министерская голова Рудзинского.

"Таким образом сознание Сингаевского в участии в этом убийстве, как его самого, так и признание об участии в нем Рудзинского, было налицо. {136} Необходимо еще было сделать несколько шагов, чтобы довести это дело до конца. Но вдруг все сразу меняется: Караева арестовывают по какому-то анархическому делу и высылают, а потом арестовывают и Красовского.

Интересно вспомнить, что Латышев, когда его стали допрашивать по делу Ющинского, тут же, на допросе, бросился в здании судебных установлений с третьего этажа вниз головой во двор и разбился насмерть.

Еще необходимо знать, что Рудзинский и Сингаевский сами заявили в полицию - "сознались", - что они именно 12 марта совершили кражу - разгром магазина на Крещатике. Это неожиданное сознание двух опытнейших громил, зарегистрированных в полиции, ясно показывает, что этот их поступок является ничем иным, как проявлением самозащиты, желанием взять на себя меньшую вину, в виду грозящей большей.

Далее Красовский дает пространные показания со слов сестер Дьяконовых, которые вызваны на процесс в качестве свидетельниц.

Показание этих сестер мы изложим с их собственных слов.

Сравнивая все то, что сделал Красовский в расследовании этого дела, с теми пустяками, которые мы слышали на этом процессе со стороны обвинителей, ясно видно, что Красовский стоял на верном пути расследования, и если бы ему не мешали, всего вероятнее, что он раскрыл бы это кошмарное преступление.

LV.

Сестры Дьяконовы.

Они были не только дружны с Чеберяковой, они находились под сильным ее влиянием и давлением.

- Им теперь, - говорил Красовский, - угрожает опасность для их жизни.

Вера Чеберяк, эта необузданная, болезненно страстная, почти больная в известном отношении женщина, бурно врывается в кропотливую жизнь этих швеек. Она - король среди них. У нее свой дом, есть гостиная, рояль, обстановка, дети - все то, что дает уют, успокоение и мещанское счастье в жизни людей. О ней говорят. Ее побаиваются. Она - {137} чиновница. Гости у нее не простые: "профессора", "доктора"; и эти наивные души, эти девушки рады говорить, что вот и они бывают в "хорошем обществе"... Правда, эти "доктора" - в студенческой форме - не беда! - Правда, эти "профессора" называются Ваньками, Рыжими и пр. - и это можно пропустить мимо ушей, - вероятно, Чеберякова с ними так дружна, на такой короткой ноге, что может так их звать...

Но вот в игре в почту они, эти почтенные господа, не выдерживают и пишут девушкам анонимные пакости, а один из них предлагает меньшей Дьяконовой "выйти за него замуж" и еще что-то, совершенно неприличное, - все это смущает разочарованных девиц. Они удивляются тону этих "профессоров" и "докторов", - "а еще образованные!" думают они, - даже возмущаются, вскакивают и спешат уйти, будучи оскорбленными в лучших своих чувствах...

Чеберякова их успокаивает: все это "так", случайно, не надо быть обидчивыми и все принимать так близко к сердцу. Но молодое сердце не мирится, - обида слишком остра... Но что будешь делать? Куда пойдешь? Дом Чеберяковых - единственный, где кипит какая-то странная, какая-то ужасная, но заманчивая жизнь... Пред судом проходят несколько девушек - жительниц далекой окраины Киева. Занимаясь шитьем, эти швейки строят свою скудную жизнь, как могут, как умеют... Интересы их бедны, впечатлений мало... Улица - вот их клуб, их большой выход в свет: всем им так хочется хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь скрасить свою тяжелую жизнь. Несложные романы, мелкие интрижки, ревность, ссоры, кокетство, ухаживания переплетаются, запутываясь в клубок жизни скучной, мелкой, серой.

- Чем вы занимаетесь? - спрашивает прокурор.

- Я замужем, - гордо, поспешно ответила одна из них. Вот высший идеал, вот счастье этих тружениц, счастье, далеко не для всех из них доступное... Хоть плохо, хоть как-нибудь, но жить своим углом, своей семьей, вот о чем мечтают они...

Мало-помалу дом Чеберяковой делается самым замечательным в этом околотке и правительница его ловко прибирает к рукам всех, кого надо, наводя кругом боязнь, переходящую в трепет и страх... Как ее ослушаешься, когда ее "профессора" и "доктора" - {138} горой за нее, и сохрани бог, если на кого обрушится их гнев!..

А Чеберякова?

О, она не церемонится!

Вот Чорнякова, молодая женщина, наиболее красивая из всех, прошедших на суде, недавно вышедшая замуж, она позволила себе, в присутствии этой чиновницы, еще до замужества, пококетничать с братом сестер Дьяконовых.

И что же?

Чеберякова встретила ее на улице и сейчас же избила растерявшуюся девушку, прямо, не говоря ни слова, ударив по лицу.

- За что? Что я сделала? - зарыдала оскорбленная, перепуганная девушка.

- Не смей кокетничать!

Оказывается и на эти интимные стороны жизни простирается могущественная длань этой строгой дамы. Это она увлечена всеми мужчинами, живущими здесь, от любовника Мифле, которому выжгла глаза, до всех парней околотка, - это она вместила всех их в любвеобильное сердце свое и никому нельзя, никто не может нарушить ее прерогативы!

Дом Чеберяковых главенствует над всеми в Загоровщине... Согласитесь сами, как трудно, как ужасно трудно было им, этим бедным девушкам, освободиться от гипноза, от власти Веры Чеберяковой и заговорить обо всем открыто, откровенно, помня только об одном: об истинной правде жизни, как бы эта правда ни была тяжела и жутка.

Их две - Екатерина и Ксения.

Екатерина старше, положительной, умней, находчивей...

Спокойно, ровно, приятным контральто, повествует она, полный ужаса, свой рассказ:

- Двенадцатого утром, часов около двенадцати, зашла я случайно к Чеберяковой... Постучалась... Она не сразу отворила... Встретила меня очень ласково.

- Вот, - кстати, будем пить чай, - и она пригласила меня в кухню.

"В кухне кипел самовар, посреди комнаты стояла ванна с мутной водой...

"- Зачем это ванна у вас?

"- Детей и мужа купать... - быстро ответила Чеберякова. {139} "- Мне показалось это странным, еще день, а мужа купать собирается; детей нет - а вода грязная. Я больше ничего у нее про ванну не спрашивала...

- А какая ванна, из чего она сделана? - спрашивает председатель.

- Ванна деревянная, - отвечает она, не думая и вместе с тем подтверждая показание других свидетелей.

"- Я заметила, как вошла, что трое мужчин перебежали из комнаты в комнату...

"Я спросила: кто это у тебя?

"- Это свои, хлопцы...

"Чеберякова уходила к ним и что-то говорила, выкрикивая более звучным голосом:

"- Чаю вам прислать, хлопцы?

"- За колбасой послать?..

"-Я ушла...

Что-то недоброе сейчас же шевельнулось в сердце Екатерины Дьяконовой, но она захлопоталась и за делами никому ничего не сказала и теперь забыла, не может вспомнить, что именно ей тогда показалось в это время...

- Вечером тринадцатого прибегает к нам Чеберякова, - рассказывает далее Екатерина Дьяконова. - Она была очень взволнована. Поговорили... Уходя, просит нас пойти к ней ночевать...

"- Зачем?..

"- Мне страшно одной...

"Мы пошли... Дети Чеберяковой были у бабушки. Мужа не было дома...

Улеглись спать с ней вместе на одной кровати... Я сняла ботинки... Нога опустилась, и я нечаянно дотронулась до мешка, стоявшего в ногах у кровати, и вдруг я ощутила там что-то упругое, холодное...

"Мне стало ужасно страшно...

"- Что это там?.. Кто это там стоит?..

"- Спи, спи, ничего там нет, это тебе так кажется...- И я в трепете вдруг сразу заснула.

"Я убеждена теперь, что это был труп Андрюши.. - заявляет Дьяконова.

- Утром, как только встала, я поскорей ушла домой...

"За день как-то забылось об ночном страхе, и вечером к {140} нам пришла опять Чеберякова и стала звать меня к себе ночевать. Мы пошли втроем: она, я и моя подруга...

"Мы взошли в кухню, и вдруг на всех нас напал такой ужас, такой страх, что мы сразу все втроем бросились бежать, оставив в квартире не погашенной лампу. Отчего мы бежали - я не знаю, но было так ужасно...

Первую весть об открытии трупа Ющинского приносит Дьяконовым Чеберякова.

- Когда я это узнала, - говорит Екатерина, - я подумала: это они убили его, это был труп - то, до чего я дотронулась тогда ночью. Но потом меня никто об этом не спрашивал, и я никому не говорила...

Что творилось в душе этой девушки?

Она догадывается обо многом. Живя в этом районе, все чаще и чаще наталкивается она на различные обстоятельства, которые еще ближе ставят ее к этому ужасному делу. И когда она рассказывает все здесь на суде, все понимают, что это серьезно, что нельзя сочинить то, что она говорит, что здесь правда жизни, правда ужасная, вошла вместе с ней в залу суда, как уже не раз входила она вместе с другими свидетелями, но теперь... теперь все чувствуют: наступила решительная минута...

- Я зашла в лавку к Адели Равич, и в разговоре случайно она сказала мне, что видела труп Ющинского в ковре в квартире Чеберяковой.

- Когда вы были 12, как был ковер?

- Ковер был закинут, край на край.

- Может быть, и еще что-либо вы знаете от Адели Равич? - язвит ее кто-то из обвинителей.

- Да, знаю, - спокойно говорит Екатерина Дьяконова. - Ботинки покупала я и видела, что на девочке Чеберяковой - падчерице - были надеты мужские ботинки... А когда я спросила у Чеберяковой: Чьи это ботинки... Она сказала мне - Жени... А это неверно: у Жени ботинки были на пуговицах, а эти на резинках... Это были ботинки Андрюши Ющинского... Это его ботинки... Я помню их...

Шелест проходит по залу.

Старшина присяжных просит председателя немедленно вызвать мать Ющинского, чтобы допросить ее по поводу ботинок. {141} Мать-то, мол, знает ботинки - проверить надо - врет она, или нет...

Когда мать, вызванная через полицию, явилась в суд, когда ее вызвал председатель, все почувствовали: вот решается... Спрашивают:

- Какие у Андрюши были ботинки?

Сейчас же отвечает, описывая подробно, и ее описание слово в слово совпадает с тем, как описывала их Екатерина Дьяконова.

Это производит громадное впечатление: чувствуется, что экзамен сдан, что этой девушке стали верить.

Долго рассказывает она о том, как ее встречает какая-то маска на улице, выпытывает и выспрашивает, что она знает по этому делу. Потом наступает время знакомства с Красовским, бывшим начальником сыскной полиции, который "сумел войти к ней в доверие и которому она впервые рассказывает почти все то, что говорит на суде...

- А о трупе, со слов Равич, вы рассказывали ему?

- Нет...

- Почему...

- Равич взяла с меня клятву, что я никогда никому про это ничего не скажу...

- А теперь вы говорите?

- Да, я приняла присягу и думаю, что здесь должна сказать все, что знаю... Вот я и говорю...

Долгое время обвинители стараются сбить ее, но эта девушка так просто, как проста сама жизнь, отвечает им, что решительно ничто не может ее сбить. Видно, что ей нечего сочинять и достаточно рассказать то, что было на самом деле.

- Когда вы бывали у Чеберяковой, не видели ли вы, сколько у нее было подушек? - спрашивает защитник Грузенберг.

Все настораживаются, понимая куда клонится этот вопрос.

- Видала, четыре подушки.

- И что же, все были в наволочках?

- Нет, после 12 марта, когда я ночевала, одна подушка была без наволочки... {142} - А какие были наволочки?..

- Белые, коленкоровые, посреди вышиты вензеля.

- Вам предъявлял следователь наволочки?

- Нет, никаких наволочек мне не показывали...

- А вот эту посмотрите,-и ей передают кусок той наволочки, которую мы уже знаем.

Напряжение в зале дошло до крайнего предела. Буквально все затаили дыхание. Прокурор, защита поднялись с мест... Все возбужденные смотрят туда, где около свидетельской стойки стоит эта худенькая девушка...

Бейлис тоже тянется из-за решетки. Ему интересно посмотреть эту загадочную наволочку!..

На него никто не обращает внимания... Какое нам дело до Бейлиса? Сидит за решеткой - и ладно! Нам так необходимо всем знать, что было там, у Чеберяковой - ведь к ней последний раз в жизни заходил Андрей Ющинский.

- Да, узнаю, это наволочка Чеберяковой...

Общее таинственное, жуткое молчание...

- Почему вы опознали?..

- По вензелю...

Вызывают Чеберякову.

- Чеберякова, слышали?

- У меня? Наволочка? Никогда не было... У меня совсем наволочек не было.. Просто так, одна ерунда, исподняя - ситец, а сверху накидочки такие с прошивочками...

Торопится она, спешит...

- Может, у ней и подушек не было?

Дьяконовы, Гаевская, жившая у нее полтора месяца около времени убийства, - все в один голос опровергают ее.

Она трещит, трещит свое, все той же скороговоркой. Идет на место все так же, никому не смотря в глаза, и лицо этой полуцыганки зло, угрюмо, полно жестокой мстительности... Тяжелые складки легли по щекам, и жутко становится за этих девушек, которые еще могут испытать на себе тяжелую руку этой авантюристки...

Большое волнение, несомненно, испытывали они и в суде. Когда Замысловский позволял им задавать такие вопросы - притом в некорректной, грубой форме, - которые он не посмел бы задать ни одному человеку "из общества", - сестры Дьяконовы остались беззащитными. И это обстоятельство {143} так было тяжело, так невыносимо, что всюду слышался протест по поводу подобного образа действий гражданского истца, правда, всем хорошо известного, столь прославленного, вместе с Пуришкевичем, скандалами в Государственной Думе.

Отметим здесь, что и вторая сестра Дьяконова тоже опознала наволочку.

Допрос Ксении Дьяконовой в общем многое подтверждает сказанное ее сестрой Екатериной, но сам по себе не имеет большого значения, почему мы и не излагаем его здесь.

Чеберякова все время старается весело держать себя во время этого допроса: она смеется по каждому поводу, но этот смех - смех смерти над жизнью, - еще более вырисовывает ее. Но все-таки она не выдержала своей роли: придя на вечернее заседание в черном кружевном платке вместо шляпы, в красной кофте вместо черной жакетки, она вся изменилась: и злость и ненависть залили ее омраченное лицо.

В перерыве она стала грозить девушкам, ругать их, о чем и было заявлено суду...

LVI.

Свидетель-кровельщик.

Много раз на суде поднимался вопрос о том, где был труп Ющинского после убийства, и много раз мы слышали, что труп находился в квартире Чеберяковых: то в ковре под диваном, то в ковре в ванне, то в мешке возле кровати Чеберяковой.

Вот и опять явился новый свидетель, свидетель-кровельщик. Входит он, весь забинтованный. Он только что из больницы. Расшиб голову, почему раньше он и не мог явиться в суд. Суд определяет сложить с него штраф.

Он очень толково рассказывает о том, как, прийдя к Наконечному по своему делу, - в этом же доме жила и Чеберякова, - случайно встретился с домовладельцем Захарченко, который, разговорившись о деле Ющинского, заявил, что мальчика убили в квартире Чеберяковой. {144} - Почему же вы об этом не заявили начальству?

- Бесполезно...

- Как бесполезно?..-спросили его, очень удивленные ответом.

- Да так?.. Что там заявлять?..

Обвинители всеми мерами спешат смягчить это показание, однако, впечатление остается сильное...

Я подумал:

- Опять Чеберяк!.. Что за история такая?.. Но почему же раньше не были во всей полноте обследованы все эти указания?

Почему же и теперь немедленно не вызвали сюда в суд этого Захарченко и не допросили его как следует: откуда у него такие сведения об его квартирантке, почему он думает, что Андрея Ющинского убили именно в квартире Чеберяковой, кого он подозревает в убийстве и пр. и пр., или, повторяем, почему не потребовали доследования, вообще не сделали все то, что всегда делается в таких случаях в каждом уголовном процессе. Но здесь все эти разительные факты остались почти незамеченными...

LVII

Сподвижники Красовского.

Махалин, Караев - вот два главных деятеля, кроме Красовского, почти отыскавшие убийц Андрея Ющинского.

Странные люди, странные типы эти двое друзей.

Кто они?

Никому неизвестно.

Махалин - нигде не кончивший студент, живший там, среди бедноты, на Подоле.

Он видел своими глазами погром в еврейском местечке, и ужасы его не дают ему покоя.

Он несколько раз привлекался, не то за свои политические убеждения, не то за какую-то причастность к экспроприации... Его друзья анархисты-коммунисты, и особенно один из них - Караев.

Этого Караева арестовали, на его квартире нашли взрывчатые вещества. Судили его военным судом и приговорили {145} к 4 годам тюремного заключения, и в это же время его же товарищи обвиняли в провокации, так что, по словам Махалина, он хотел, чтобы его судили судом товарищей, но суда так и не было...

- А теперь где он?

- В ссылке, в восточной Сибири...

Вот тут и пойми!

Горячая кавказская голова, всегда хватающаяся за револьвер и кинжал.

Мстителен так, как мстительны представители многих племен и народов Кавказа.

Он сидит в тюрьме. У него болят зубы. Над ним издевается надзиратель.;

- Смотри, встретимся когда-либо на узенькой дорожке - не быть тебе живым...

Надзиратель горд своей властью... Где, мол, с ним мы встретимся?.. Нам с ним не по пути - и все продолжает свое излюбленное удовольствие: издевательство над больным, заключенным человеком...

Однако, судьба распорядилась иначе...

Караев отбывал наказание, как вдруг в камеру вводят того надзирателя, который когда-то так издевался над ним. Проворовался парень, забывши пословицу: "не смейся чужой беде, своя на гряде"...

Встретились...

И что же вы думаете - Караев забыл или смягчил свой гнев, свою затаенную злобу, свою месть?..

Ничуть не бывало...

Через несколько дней, достав нож и приготовив его как нужно, он изловчился, нашел подходящее время - и всадил этот нож в сердце своего прежнего обидчика...

Тот и не вскрикнул...

Караев зарезал этого человека так же просто, как повар режет курицу...

Его судили судом присяжных и... оправдали! Он делается королем среди преступного уголовного мира... Он постоянно противоречит начальству: "не выходит из карцера" - и его еще больше поднимает его в глазах арестантов. Его уважают, его боятся, с ним откровенны, ему доступны все тайны, все притоны воров, громил, убийц.. {146} И вот этими то особенными качествами этого крайне странного субъекта решил воспользоваться Махалин, отличающийся хотя меньшими, но все-таки, деликатно выражаясь, странностями...

Однако, он заявляет, что делу Бейлиса, делу раскрытия убийства Ющинского служил верой и правдой, не за страх, а за совесть, желая лишь одного: доказать темной массе населения, что распространяемые сведения об убийстве Андрея Ющинского евреями ложны, что их распускают нарочно, чтобы вызвать озлобление в населении, а потом и погром.

Махалин вызывает с Кавказа Караева и предлагает ему вместе начать розыски. Караев хватается за револьвер, будучи глубоко оскорблен этим неожиданным предложением друга.

-Ты, Саша, успокойся, - сказал я ему, - рассказывал в суде Махалин, - и усадил его в кресло.

-Я предлагаю тебе это потому, что народ, масса пострадает от черносотенцев.

Караев взвинчивается, советуется с товарищами по партии, ему разрешают идти на розыск, и он со страстностью кавказца принимается за дело.

Красовский имеет достаточно улик против Сингаевского. Ему только необходимо "накрыть птичку" с поличным, довести до сознания при свидетелях.

Придумывается план. Караеву нужно совершить громадное, рискованное, вооруженное "мокрое" дело, т. е. такое дело, где будут убиты люди, а потому надо подобрать надежных исполнителей... Нужно оружие...

Весь этот план вытекал из того, что знали, что у Чеберяковой должно быть оружие на хранении после разграбления какого-то оружейного магазина. Находили естественным таким образом познакомиться с ней и войти в круг ее близких людей. Для этого Караев знакомится в одном из воровских притонов с Сингаевским. Оказывается, что оружия уже нет, но Сингаевский утешает Караева: - ничего, достанем в другом месте.

Завязывается знакомство. План изменяется. Караев говорит Сингаевскому, что он имеет нечто сообщить ему серьезное: ему поручено это из тюрьмы. На днях через Киев будет следовать каторжанин, разбойник Фетисов, {147} родственник Сингаевского, хороший знакомый Чеберяковой, - и вот, его просят обязательно отбить от конвоя... Он, Караев, согласен, его товарищ тоже пойдет, товарищу (Махалину) он, Караев, просит Сингаевского доверять, как ему самому.

Сингаевский загорается будущей рискованной работой. Конечно, при этом выпивают, а Караев и Махалин понемножку да помаленьку подводят разговор к Ющинскому.

Как-то вскользь Караев говорит Сингаевскому, что ему тоже надо быть поосторожнее из-за этого "байстрюка", так как он как-то был на допросе в жандармском и слышал, как кто-то в соседней комнате, рассказывая об убийстве Андрюшки, называл его, Сингаевского, как главного участника этого убийства...

Сингаевский засуетился, был смущен...

- Это все "шмары" болтают, - намек на Дьяконовых, - их надо сейчас же "пришить"...

Сингаевский распаляется все дальше и дальше...

- А зачем вы его так расписали?-спрашивает Караев, намекая на множество ран, найденных на теле Ющинского.

- Это все министерская голова Рудзинского придумала...

Так при свидетелях было произнесено имя второго участника убийства. Сингаевский не успокаивается.

- Необходимо выкрасть дело из жандармского управления, а следователя Фененко и полковника Иванова убить,- фантазирует этот громила.

Ему возражают, указывают на всю нелепость его плана действий.

- Как быть? Что делать? - волнуется Сингаевский.

Ему хотят "помочь". Предлагают, чтобы он рассказал подробности "дела", так как, зная все, можно будет сказать что делать...

Сингаевский начинает болтать... Свидание прерывается на том, что решили сохранившиеся еще вещи Ющинского подбросить какому-либо еврею.

Караев и Махалин предполагали заранее сообщить об этом властям и накрыть убийц с поличным.

- Где же вещи?

Конечно, за ними надо идти к Вере Чеберяк. Сингаевский бежит к своей сестрице и исчезает, более {148} не возвращается, ибо эта опытная дама верхним чутьем поняла грозящую ей опасность и сейчас же сократила своего тупоумного брата.

Красовский., Караев, Махалин вырабатывают новые планы, но здесь Бразуль-Брушковский портит все, публикуя новые данные! - Громилам становится все известно, а Красовского и Караева в то же время арестовывают, и дело убийства Андрея Ющинского погружается в тот же первобытный мрак.

- А Бейлис?

О нем вот уже много дней, как все совершенно забыли. И вот, наконец, мы вспомнили его... Бейлис сам о себе заговорил... Когда допрашивали Махалина и когда он рассказывал о своем первом свидании с действительным убийцей, и когда все слушали его, затаив дыхание, вдруг этот Бейлис зарыдал, как ребенок, изо всех сил, на всю залу, уткнув голову в колени... Все смутились...

- Зачем он плачет?

- Зачем он здесь?

- Отправьте его домой, этого нервного Менделя, не переносящего рассказов об убийстве Андрея Ющинского.

- Зачем он пришел сюда? Только мешает всем...

- Перерыв на десять минут...-пусть успокоится подсудимый,-объявляет председатель.

- Что? Подсудимый!..

- А Чеберячка?.. Ведь она... О, она весела, она хохочет!...

LVIII.

Арестант Сингаевский.

Тихо, понуро, озираясь по сторонам, входит тот, чье имя теперь у всех на устах.

Вот он, окруженный конвоем, Сингаевский, родной брат Веры Чеберяк. В арестантском платье, коротко стриженный, черный, как смоль... Молодая бородка шелковистыми, чуть вьющимися прядями, обрамляет тупое лицо. Ни в черных {149} глазах, ни во всем облике нет и тени мысли, даже хитрость не блестит в этом упорном, безразлично-упрямом взгляде... Ломброзо рад был бы поместить его портрет в свою коллекцию преступных типов.

Он держит себя невинной овечкой, он ничего не знает, ничего не слышал по делу Ющинского, да и кто такой Ющинский он и понятия не имеет...

Попался случайно за кражу, занимаясь этим ремеслом всего два года.

- Но почему вы сами сознались в краже, в разгроме магазина, который учинили 12 марта вечером, почему сознались через полгода?

- Меня стали "пришивать" к делу Ющинского - вот я и сознался...

Сингаевский на суде весьма неполно рассказывает; как провел он этот день.

- А дальше что было?...

- Поехали все втроем, работали мы вместе,-я, Рудзинский, Латышев, поехали в Москву, чтобы краденное продать, Москву посмотреть, а может быть и дельце какое сделать..

- Ну, и что же?

- Да вот Латышев закутил, давай сотни в пивной менять, а тут сыщик устремился и арестовал нас... Потребовали паспорта... Забрали в участок, а потом этапом погнали в Киев.

Оказывается, он, этот громила, всегда жил каким-то отшельником: никого не видел, никого не знал, ни с кем знакомства не водил...

Отвечает глухо, тупо...

- А вот Караева вы знаете?..

- Знаю...

- Что же он, как?

- Мы его уважали, начальства не боялся, все что-нибудь ему наперекор делал... Воры его любили, уважали...

- Ну и вам он предлагал что-либо серьезное?..

- Предлагал кражу сделать...

- А вы ему сознавались, что убили Андрюшу?

- Я? я? Никогда ничего не говорил...

Но почему он так заторопился?

- А молодой человек там был?

- Был... {150} - Вы его узнали бы?..

- Узнал...

- Махалин, подойдите, сюда...

В зале водворяется небывалая тишина. Махалин спокойно поднимается из рядов свидетелей, идет своей оригинальной походкой, все время ныряя между плеч головой и нервно поводя спиной, идет, останавливается сзади солдат...

Кто-то из сторон предлагает еще какие-то вопросы Сингаевскому...

Зачем это?

Скорей бы встретились они с глазу на глаз... Узнает?.. Нет?...

Но что это с Чеберяковой?.. Что это с ней?..

Она плачет... Всхлипывает... Мечется по скамейке и рвет, и мнет платок...

Почему такое волнение?...

Неужели, неужели сознается!?.

Об этом так много говорили еще вчера и сегодня в суде... Смотрите, как озабочены гражданские истцы! Как мечутся они по коридорам, спеша на совещание в перерывах!..

- Не может быть? Ведь это ужасно... Вдруг сознание? Что тогда?

Я чувствую, что именно так толкуют они там, между собой, впопыхах, забывши все... Тогда, что тогда? Пропало дело!.. Пропал ритуал... Пропала вся затрата сил столь длительной, коварной работы...

Так же обеспокоены корреспонденты "Нового Времени", столь оригинально воспринимающие впечатления о процессе, что если бы не указания, что это из Киева, можно было бы подумать, что идет где-то какой-то другой процесс, процесс длинный, затяжной, идет там, где еще люди с удовольствием едят людей...

Смотрите, как сроднились они с этой безумной идеей ритуальности убийства, что им кажется, что было бы великим несчастьем, если бы восторжествовала истина и настоящие убийцы Андрея Ющинского были бы открыты.

Зачем им истина?

Им нужна вражда и ненависть, им нужен кровавый навет так же, как голодным хлеб... {151} И все притаились перед лицом этой ужасной очной ставки.

- Подойдите ближе...

И Махалин подошел к стойке, подошел тихо, незаметно, словно демон вырос он перед глазами Сингаевского и с высоты своего большого роста устремил прямой, упорный взгляд в него...

Сингаевский вдруг съежился, присел и, не отводя глаз, широких, полных животного ужаса, смотрел на него: - он не ожидал увидеть того, кто знает его тайну, похороненную, казалось, навеки...

- Узнаете ли вы его?

Молчание...

- Узнаете ли?..

Гробовое молчание...

- Узнаете?..

- Да, знаю, это он...

И Сингаевский нахмурился, потупился, готовый исчезнуть провалиться сквозь землю...

Как тихо, как жутко в зале! Как заметался он, словно мышь в мышеловке, и злоба и месть замелькали в его глазах... И жутко, и жалко, тоскливо на сердце...

Как все это ужасно! Ведь это все люди! Что довело их до этого безумного ужаса, не знающего пределов?.. Кто виноват в их полной потере человеческого облика, творящих зло и смерть, ради веселья, хмеля, женщин и денег?..

Вот мы, смотрящие на них оттуда, из публики, собравшиеся, как на зрелище, мы, чистые и радостные, о, мы нисколько не чувствуем себя виновными в том, что они несчастны, лживы, тупы, кровожадны... А ведь они - оборотная сторона всей жизни обеспеченных, главенствующих в обществе людей и классов...

- Посмотрите ему в глаза, - говорит обвинитель, - и скажите, повторите все то, что вы говорили о Рудзинском, о его собственном сознании...

- Что говорил он вам о "министерский голове" Рудзинского?

И он, - этот странный Махалин, - глубоко погружается взором в темный, омраченный взгляд, смотрит прямо, твердо, в упор в глаза арестанта и ровно и тихо повторяет слово за словом весь свой рассказ о сознании Сингаевского... {152} А тот? Тот отрицает все: и знакомства, и отдельные факты, и даже знание воровского языка, который он, словно наивная институтка, никогда не слыхал...

И чем более он все отрицал, тем веселей становился Замысловский, тем радостней, тем спокойней вела себя Чеберякова...

А Замысловский положительно обнаружил талант при рассказе и расспросе о том, как нужно совершать преступление. Смотрите, как он подвел: если, говорит, вы одним делом заняты, то, пока его не кончите, за другое не принимаетесь? Правда? да?

- Да, не принимаемся...

- Ну, вот...-закивал Замысловский головой. - Так... Прекрасно...

- Скажите, стало быть, если бы вы убивали...

- Я? Нет, нет... я не убивал...

- Да, нет? постойте, послушайте...- раздосадовал Замысловский, - я говорю, примерно, если бы вы убивали, ведь надо было бы и труп убрать, и все прочее... Скоро не справишься... Где же бы успеть утром, а к вечеру новую кражу, новый разгром сделать?

- Да, оно точно, это так. - мычит Сингаевский.

А Замысловский?

Он рад-радёшенек... Потирает руки, очевидно, забыв, что ведь не всегда уж так предупредительно, галантно убивают, что и труп, и "все прочее" кладут на место...

- А вы грамотны?

- Я-то?

- Ну да...

- Чуток... До восемнадцати лет учился, так малограмотный: читаем по складам, а писать... фамилию подписываем.

LIX.

Сообщник Сингаевского - Рудзинский.

Его пригнали из каторги, которую он только что отбыл; из Сибири пришел он по этапу... Вошел в залу суда широкой, размашистой походкой, которой привыкают ходить {153} каторжане-кандальники, переставляя ногу за ногу, волоча тяжелые и неудобные кандалы, перехваченные на поясе...

Упругий, словно молодой медведь, он знать ничего не знает, уверен в себе, тверд, стойко хранит он тайны каторги, не нарушая ни одного ими усвоенного, признанного правильным, обычая...

Как легко и как твердо отпирается он от всего, даже от ясной очевидности!

- Вы знакомы с сестрой Сингаевского?..

- С Зинаидой...

- С какой?

- Да, да, знаком...

А на самом деле он более, чем знаком, он близок с ней...

И что же? Вы думаете он знает других членов семьи своей невесты? Отнюдь нет...

- Видали ли вы Веру Чеберяк, сестру Зинаиды Сингаевской...

- Никогда!..

- Как никогда?!. На одном дворе жила, в одной семье бывали и не встречались!

- Нет, не знаю!

- Но может быть вы слышали в тюрьме про Верку-чиновницу?..

- Никогда не слыхал...

Вот она твердость, вот они нравы этой своеобразной среды.

- А что, предателей в тюрьме не хвалят?.. - гудит Шмаков...

- Нет, - оправляется Рудзинский, - у нас таких не любят...

- А болтливые среди вас бывают?

- Кто ж их знает, может и бывают...

- А вы как?

- Я - молчалив...

Вот они, эти товарищи Латышева, который не вынес натиска жизни и бросился вниз головой с третьего этажа...

- Кто же убил Ющинского?

И когда выходили в перерыве видевшие очную ставку - везде только и было слышно: преступление открыто, мы видели убийц. {154}

LX.

Латышев.

Загадочный член шайки громил, группировавшейся возле Чеберяковой, третий из тех, кого видела Дьяконова у этой чиновницы через несколько часов после убийства Андрея Ющинского, Васька Рыжий, он же Латышев, был душой и вдохновителем всей этой шайки. С сильной волей, полный самообладания, это он разрабатывал различные планы самых рискованных разгромов, тех преступлений, где нужно было вершить "мокрое" дело, т. е. не щадить человеческую жизнь, приводя в исполнение грабежи и разбои, которые давали этой шайке средства к жизни, веселию и попойкам.

Если Сингаевский, тупой и злостный, играл здесь роль простого исполнителя намеченных злодеяний, если Рудзинский был "министерской головой", расписывающей различные узоры на теле ими же убитого Андрея Ющинского, лишь бы скрыть следы преступления, то Латышев был вдохновителем, главным лицом при исполнении всего дела, не любивший вмешиваться в подробности и мелочи, редко когда прикладывавший непосредственно руку для убийства, но всем всегда распоряжавшийся, наблюдавший за ходом дела, чьи приказания исполнялись беспрекословно.

В кулуарах суда много рассказывалось про этого героя киевского уголовного мира. Говорилось, что он, Латышев, ненавидел кровь, совершенно не переносил ее вида и очень был недоволен, когда "работали" не чисто и намеченная жертва отправлялась на тот свет не сразу, а продолжала жить, мучилась - это было вне правил этого своеобразного героя. Говорили, что когда полупьяные убийцы Андрея Ющинского нанесли ему много ударов, и кровь полилась из мальчика ручьями, - Латышев возмутился, выругал своих сообщников, не мог вынести вида крови и его... стошнило!.. А когда через некоторое время Ющинский стал вновь обнаруживать признаки жизни, зашевелился и исступленные и обезумевшие убийцы, все залитые кровью, стали неверной рукой вновь и вновь наносить удары этому несчастному мальчику, попадая, куда попало, он, этот рыцарь киевских громил, со злобой и ненавистью обрушился на своих {155} сообщников, выхватил швайку, - и нанес смертельный удар юноше, прекратив его мучения.

И когда окровавленные убийцы, бросив труп мальчика, спасались у своих родственников, меняя пальто и костюмы, залитые кровью, он обдумывал новый план. Он знал, что в Киеве для них почва слишком горяча; он знал, что такое дело не могло не обратить на себя внимания всех, почему сейчас же бросается энергично заметать следы. Со своими товарищами делает он ночной набег на магазин на Крещатике, таким образом добывает средства и все втроем, эти неразлучные друзья, едут в Москву, где кутят и попадаются...

А дальше? Дальше, когда ему, этому Латышеву, напомнили об убийстве Ющинского и чуть только прикоснулись к этому делу, заподозрив его в причастности к нему, он... он бросается вниз головой из окна камеры судебного следователя и расшибается на смерть.

Так отчаянно кончил свою бурную, мятущуюся жизнь этот яркий тип киевской уголовщины.

Поразительно только то, почему эти регистрованные громилы,-так несомненно близко стоявшие к тому дому, где был убит Андрей Ющинский и где они были своими людьми, деятели, чьи руки несомненно обагрила кровь этого юноши, - так и не были привлечены к судебному следствию.

LXI.

Супруги Малицкие.

Она жила под квартирой Чеберяковой. Из квартиры Малицкой прямой ход в винную лавку, в "монополию", где она сиделица. Служит девять лет.

С Чеберяковой стала знакомиться. Потом, "раскусив ее", отвернулась...

- Она мне раньше всякие вещички предлагала, покупать... Хорошо, что я не покупала... Все у ней краденое оказалось.

А потом, смотрите, какая она: все прислугу мне навязывала, я чуть было не взяла, а как стали об ней сомневаться, - мне в полиции карточки воровок показали, я и {156} опознала ту, которую мне в прислуги-то хотели поставить... А у меня ведь казенные деньги, обокрали бы, а мне отвечать...

И вот эта женщина, которой Чеберякова грозила выжечь глаза, рассказывает, что 12 марта она слышала возню там, во втором этаже, в квартире Чеберяковой, сильный детский крик, торопливые шаги нескольких мужчин, и перенесение чего-то тяжелого..

Показание ее маленькое, на которое в другое время, может быть, не стоило бы обращать внимания, но теперь, когда так сгустились тучи над квартирой этой чиновницы, право, каждая мелочь становится важна...

- А что скажете про собак?

- Собаки-то? Их отравили, они же отравили их...

- А сколько их было?

- Да вот одна белая с желтеньким, да другая черноватая, а третья к ним в гости ходила... Всех их и уморили.

Этот комичный оборот речи с собачьими гостями оживляет зал, где трудно дышать от жары...

Муж Малицкой подтверждает рассказ жены, говоря, что, как только он услышал все это от жены, сейчас же "наказал" ей пойти все рассказать начальству, что она и сделала.

LXII.

О том, как евреи подкупают свидетелей.

Сижу я на этом процессе вот уже больше двух недель и все слышу перекрестную перекличку со стороны обвинителей: все намеки какие-то, дурные, скверные. Определенно не говорят, что именно, а в публике отражается словами: "подкупили", "купленный". И все евреи! Мне было очень обидно думать: как это так? Идет эдакая обыкновенная русская женщина, - дурна-ли, хороша-ли, - но совесть-то у ней не продажная, по глазам видно...

- Нет, говорят, вы не знаете, подкупили... И ее подкупили.

Идут дети, мужчины, интеллигентные, полуинтеллигентные, наконец, чиновники полиции, сыщики ("лягавые", как их, оказывается, зовут воры), - и всех купили, всех {157} подкупили... Кое о ком из породы "лягавых" я не стал бы биться об заклад насчет "злата", но и здесь все-таки... присяга, ответственность не только на "страшном суде Его", но и перед гражданской властью, которая лжесвидетеля карает по всей строгости закона... И всех, и всех, только и. слышишь: "подкупили", "подкупили"... Да что же это у нас в России нет ничего заветного, все можно купить?.. Так прикажете понимать!.. Нет, этому не верю... Неподкупными здесь оказались только черносотенцы, члены "Двуглавого Орла", с паном Розмитальским во главе - это, помните, с тем, кто имел ссудную кассу и какую-то крайне подозрительную гостиницу...

И мне было обидно и грустно.

Думаю: хоть одного изловили бы с поличным, хоть как-нибудь накрыли бы этого вездесущего еврея... Наконец, я был удовлетворен. Теперь все, решительно все знают, всем стало известно, как евреи подкупают свидетелей.

Узнали мы все это не через простое какое-либо лицо, а через духовного отца, священника Синькевича.

Только ему, этому батюшке, обязаны мы тем, что теперь все знаем...

Батюшке отцу Синькевичу стало известно, что свидетельницу Пимоненко подкупали евреи. Эту свидетельницу допрашивали, и она подробно рассказывала о всем уже известном обстоятельстве с "прутиками". И вот, когда она кончила, - батюшка стал изобличать ее и неизвестного еврея, что ее, свидетельницу, хотели подкупить.

- Но почему же батюшка за это взялся?-подумал я.

Однако... Истина всего дороже, кто бы за нее ни брался. Дело в том, что эта самая Пимоненко строит что-то. Была как-то на заводе Зайцева по кирпичному делу... Вдруг к ней является еврей:

- Вам, говорит, деньги нужны... Я слышал... Пожалуйста, возьмите... Тысячу рублей...

- Нет, говорю, мне не нужны.

"А он все свое: возьми да возьми!..

"Я к подрядчику:

"- Вот, мол, денег тысячу рублей под постройку навязывает. {158} "- Кто? Жид?.. Гони его вон!.. С ними дело не надо иметь...-усовещал подрядчик, полагавший, что все строительницы должны иметь именно только с ним дело и более ни с кем...

Так и выгнали этого услужливого еврея.

Подкуп, конечно, ясен...

Но как предлагал он деньги? Под каким предлогом хотел этот еврей "подкупить" эту христианку? - вот вопросы, на которые всем хотелось иметь ответ...

- Слышали, вот батюшка-то говорит - деньги вам еврей предлагал...

- Слышали, слышали... Как не предлагать, предлагал...

- Ну, что ж, вы взяли?

- Нет, не взяли...

- Почему же?

У меня на душе веселеет: вот она, неподкупная!!. Как видно, не только пана Розмитальского на вес золота не купишь, а вот видите и ее, эту простую женщину, никак нельзя...

- Так почему же вы не взяли?

- Мы то?..

- Ну да, вы-то...

- Дорого оченно хотел...

- То есть, как это дорого?

- Так-с, дороговато-с!..

- Что? Что такое? Да ведь вас подкупали? Деньги давали даром...

- Как даром, как можно даром, кто же даром-то деньги даст?.

- А как же?

- Девять процентов просил еврей, дорого это оченно нам...

Так вот оно что? Вот как поступают эти коварные евреи... Ну и хитрецы же... Придут "подкупать", да за это еще и проценты берут...

- Но с чего же проценты, когда все это должно быть шито-крыто? подумал я в недоумении.

- Так, значит, он вам взаймы давал?..

- Точно так, взаймы...

- Ну да, ну вот вы видите, какие они, эти евреи, - ворчала {159} недовольная дама, - взаймы подкупают и еще с бедных христиан проценты за это берут...

- Батюшка, а вы, собственно, кто?.. Ваши политические убеждения, образ мыслей?.. Вы кто будете?..- прогудел кто-то из защитников.

- Я?.. Я - член общества "Двуглавый Орел"

... Пауза.

Тишина.

Заседание закрывается.

Всем все понятно...

И мирно, - шутя и смеясь, - публика, умиротворенная, расходится по домам...

LXIII.

Судебно-медицинская экспертиза.

Весь процесс Бейлиса изобилует такими удивительными недостатками, что, право, приходится удивляться, как, каким образом в таком серьезном деле могли так небрежно относиться те, на чьей обязанности было необходимо, установить всю картину, все детали преступления. Эта небрежность ясно показывает нам, что с самого начала и в голову никому не приходило думать, что убийство Андрея Ющинского совершено с какой-то особенною целью, с целью ритуальной.

Нет, доктора при вскрытии констатировали главнейшие моменты убийства, описали общую картину поранений - и на этом остановились, вовсе не предполагая, что им придется давать ответы по совершенно иным вопросам, с обыкновенным уголовным процессом ничего не имеющим общего.

Таким образом, никакого намека на ритуальность с самого начала следствия ни у кого не было. Кровавая легенда появляется значительно поздней, когда кому-то нужно было воспользоваться этой средневековой ложью и ради своих собственных политических интересов повергнуть целый народ в смятение и ужас перед лицом надвигавшихся погромов и диких изуверств обезумевшей толпы. Расчет этих темных личностей не оправдался: в России нашлось столько общественного сознания, что вся эта черносотенная агитация разбилась о скалу гражданственности, а там, где потоком неслись погромные призывы, никакие {160} погромные выступления допущены не были. Даже в самых отдаленных углах черты еврейской оседлости жизнь проходила спокойно, но вполне понятно то вечное трепетание евреев, трепетание за жизнь свою и своих детей, когда они знали, что там, в Киеве, идет и идет этот ужасный процесс, вновь возведший на них старый кровавый навет в употреблении христианской крови.

И вот, наконец, суд перешел к рассмотрению объективных данных судебно-медицинской экспертизы, которая должна была многое сказать в этом деле.

Как и следовало ожидать, эксперты разделились между собой. Косоротов и Туфанов - эти эксперты от казны, конечно, должны были настаивать на своем мнении, уже высказанном ранее, именно на мнении, что здесь совершено убийство с целью истечения крови. Но, вот, что удивительно: казалось бы просто, если настаиваешь на этом, так докажи, измерь глубину ран, сделай точное вскрытие, исследуй все. А что было на самом деле? Все сделано кое-как, неправильно, неверно, что приводит в истинное возмущение таких глубоких, действительно знающих специалистов, как Павлов и Кадьян. И вот в таком процессе, где важна каждая мелочь, даже число ран на виске не сосчитано правильно и Павлову по препарату кожи пришлось восстанавливать, что ран не 13, а 14, а этот недочет в одной ране переворачивает кверху дном весь обвинительный материал, потому что "тринадцать" здесь хотят толковать, как число мистическое, ритуальное, а "четырнадцать" - даже маниакам-юдофобам не говорит ничего: число как число!

Обвинители предполагают, что число тринадцать - это очень важное число, и тринадцать ран - это не спроста, это кабалистика, здесь начертано слово "Единый". Какой вздор! Ослепленные глаза никогда не видят света истины. Они не видят и того, что убийцам, очевидно, было не до философий, когда они, не зная, что делать, бросались из стороны в сторону, наносили удар за ударом, лишь бы скорей, лишь бы как-нибудь покончить с этим ужасным "мокрым" делом!

Приходится удивляться, как люди, сами себя гипнотизируя, заставляют себя думать в определенном направлении, явно не замечая того, что делается кругом, заставляют подыскивать словечки, меняющие смысл, и проч. {161} В самом деле, в обыденной жизни разве мы не говорим: он совершенно истек кровью! Говорим и говорим нередко, когда узнаем о какой-либо кровоточащей болезни, поранениях, несчастии, и никому в голову не приходит думать тогда о каком-либо ритуале. А здесь нашли убитого мальчика, всего израненного, добитого зверски, и удивляются и кричат: - Ах, какой ужас! Кровь из него источена!.. Это сделали евреи...

- Позвольте-с, - хочется спросить такого глубокомысленного человека, почему "источена" кровь, почему вы не говорите попросту, как говорили всегда раньше, - истек кровью. Это верно. И нельзя не истечь, когда убийцы так расправились с жертвой...

- Где кровь? - кричат.

- Да она там осталась, где совершалось убийство; на том предмете, на чем лежал этот несчастный мальчик, на тех руках, которые убивали эту жертву, на их платье, на их одежде...

Когда говорят это обыватели, когда говорят это даже обвинители, которые в сущности, те же обыватели в мундирах и фраках, - это мне еще понятно: легкомыслие и легковерие царят везде и всюду - что же удивительного, что мало образованные люди верят всякой ерунде, всяким сплетням, не имея достаточного научного чутья, не владея научным анализом, чтобы сказать да или нет в том вопросе, который совершенно выходит из рамок их обыденной деятельности, обыденных, всегда крайне ограниченных, знаний. Но вот, когда доктора, специально образованные, какими-то полунамеками, словечками начинают вам преподносить все это, как делал Косоротов, тогда так и хочется сказать:

- Господин хороший, для вас, однако, чечевичная похлебка значительно дороже научного первородства. Говорили ли вы так, с такими специально для этого процесса, придуманными выкрутасами, говорили ли где-либо еще хоть раз в своей жизни, когда вам приходилось осматривать трупы, изрешеченные ударами убийц? Нет, милостивый государь, вы этого не говорили, ибо вам не нужно там было валять "под жида", как вы это изволили сделать в Киеве.

У нас обыкновенно принято отделять социально-политическое бытие эксперта, от науки от его научных знаний, {162} очевидно выходя из того предположения, что совесть должна людей ставить выше предвзятостей. Но что будешь делать, если в жизни это бывает далеко не так...

Я утверждаю, что в экспертизе Косоротова насквозь было видно его антисемитское настроение, которым он так прочно давным-давно заражен. Отсюда такое трогательное объединение "эксперта от науки", ставшего в полное противоречие с мнением людей от науки не только киевского процесса, но и всего мира, - единение со всеми мракобесами нашего времени.

Суд в Киеве кончился, но суд над Косоротовым, Туфановым, Пранайтисом и Сикорским только начинается. Им придется испить до дна горькую чашу своей предвзятости, ибо научный мир всех стран разберет их слова и их дела по капельке и покажет им всю их несправедливость, все их ошибки, всю их неправду.

LXIV.

Экспертиза психиатрическая.

Вот он, старенький, дряхлый старичок - господин Сикорский.

О, этот давно известен мне. Под видом "науки", под видом учености скрывается не только неуч, - это бы ничего, мало ли их в наше время - а человек, избравший себе весьма удивительную специальность: доказать все, что только будет благоугодно начальству. Не только теперь, но и ранее он всегда проделывал такие не истории. Помните, как засадил он в сумасшедший дом Кондратия Малеванного - того, поистине, удивительного человека, страстного пропагандиста-сектанта, при чем, имейте в виду, Малеванный был совершенно здоровым человеком и таким же, к удивлению всех, вышел он из казанской лечебницы для душевнобольных, просидев там в одиночном заключении почти пятнадцать лет, - все по милости этого же психиатра-психолога Сикорского.

Смотрите, как этот развязный господин, дышащий злобой и раздражительностью, толковал здесь на суде в Киеве. Ведь по правде говоря, всем курам киевским и тем на смех. Для {163} того, чтобы не остаться совершенно одиноким, г. Сикорский изобретает некоего Даля, который никогда не был специалистом в истории Востока и никаких научных исследований о ритуальности у евреев миру не оставил. (подчеркнуто нами; ldn-knigi)

Если он был знатоком русского языка, то это вовсе за исключает того, что в других областях и, между прочим, в медицинской, хотя и был медиком, стоял на уровне знахаря.

Зачем было тащить сюда старика Даля, который, по утверждениям этого изумительного "психиатра" Сикорского, является "ученым человеком во всех отношениях". Грешный человек, - до сего дня я по Гоголю знал только о дамах "приятных во всех отношениях", а тут теперь и ученый такой же нашелся. Ну что же - пускай будет так, но ссылки на этого "ученого во всех отношениях" человека не помогли Сикорскому хоть сколько-нибудь говорить основательно, учено, умно.

От этого "умнейшего" из профессоров мы узнали, однако, непостижимо "умные", глубокомысленные истины.

В самом деле, разве не прекрасно такое, например, утверждение: "Вообще, убивать человека должно быть неприятно", - догадывается профессор.

Или, например, "иной раз" - именно тогда, когда бьют, вырывается чувство гнева, и под влиянием того человек "пытается защищаться". Вот что истинное глубокомыслие! Понимаете, читатель, если на вас нападут, то вы будете защищаться: ведь, вот что он хотел сказать, этот господин профессор, - и так красиво и так учено, - но отчего так непроходимо тупо?

Но всего любопытней картина убийства Ющинского.

По Сикорскому, она происходит так:

Вошел Андрюша, на него зверски посмотрели, ударили, так, легонько. На мальчика напал страх, и он окаменел. Ему стали наносить удары и чуть-чуть придерживали за руки.

- Зачем держать за руки? - говорит некто.

- Брось, он и так стоит смирнехонько, - возглашает другой.

- А третий все его тыкает в разные части тела, а он, Андрюша-то. не сопротивляется, стоит себе и ухом не ведет.

Но вдруг ему говорят:

- Ну, что ты стоишь дурнем? Снимай куртку! {164} И он сейчас же покорно снял куртку, всю окровавленную его же кровью.

Отдав куртку, он снова от страха окаменел и стоит, руки по швам, такой молодчина, а его-то ранят, а его-то жалят острым шилом, а он, все от того же страха - никому ни гу-гу! Стоит себе, не шевелится, а потом взял да и лег на пол и тут его, сердешного, добили.

Вот воистину смиренная жертва убийц!

Было бы хорошо, если бы это был бред сумасшедшего. Но, к величайшему горю, вся эта неумная фантазия является мнением эксперта, и она давит на совесть присяжных, обременяет участь неповинного подсудимого, долженствующего отвечать за тысячелетнюю многострадальную историю народа.

Из многочисленных свидетельств можно представить совершенно иную картину убийства, но такую, как нарисовал Сикорский, никак нельзя. И одно уж это говорит нам о ничтожности этой психиатрической экспертизы, не умевшей разобраться в самых простых пустяках, не говоря уже о психологии убийц и всего этого процесса.

Но этот добродушный старичок, этот изнемогающий Сикорский становится совершенно иным, - злым и хитрым, - как только коснулось дело ритуальности. О, тут он загоготал гусем: откуда прыть взялась...

И вся его экспертиза, являясь сплошным недоразумением с научной точки зрения, дышит таким человеконенавистничеством, таким изуверством, что, право, трудно себе представить, как могут жить люди с такими речами на устах, с такими мыслями и чувствами в сердце, тем более тогда, когда обе ноги уже по колено стоят в гробу и дни жестокой жизни избавительницей смертью сочтены окончательно...

LXV.

Эксперт, который ничего не знает.

Совершенно подстать Сикорскому ксендз Пранайтис. Не только вся Россия, но и весь мир ждал выступления этого единственного эксперта обвинения с духовной стороны, выставленного обвинителями по процессу Бейлиса.

И как не ждать: ведь мы все должны были услышать, должны были узнать с доказательствами от всемирной науки, {165} от текстов священного писания и всей еврейской письменности, именно то, чего нет на свете. Согласитесь сами, что выступление смиреннейшего отца Пранайтиса должно было создать "большой день" в киевском окружном суде...

Но грянул гром, да не из тучи...

Как хорошо, что именно в этом процессе участвует представитель средневековой инквизиции.

В черной сутане, бритый, хитрый, мстительный и жестокий, он выступает здесь, в суде, при свете XX-го века, выступает так, как когда-то выступали его предки в давно прошедшие, полные ужаса и крови, времена.

Помните, когда эта хранители святости, выходящей из Рима, распаленные страстью холостых людей, живущих вдали от женского общества, находили удовлетворение своим бушующим, разнузданным помыслам в жестокости, мучениях и крови тех, на кого легче всего было поднять руку: сектанты, ведьмы, колдуны, евреи - вот их пожива, вот их отрада. О, как были изобретательны они в своем изуверстве! О, как любили они пытать и терзать, эти католические монахи, терзать людей, особенно женщин! Ведь, здесь, в застенке, было все возможно. Здесь, в застенке, рукою палача срывались одежды с красавиц-девушек, с женщин, полных сил и чистоты, и они, эти служители алтаря, упивались редким зрелищем обнаженных женских тел. Как истинные развратники, дошедшие до грани сумасшествия, в терзаниях и унижениях тех, кто был незапятнан в своей чистоте, в терзаниях особенно женщин и девушек находили они чудовищное удовлетворение своих страстей и сатанинской похоти.

А потом? Потом, когда тела превращались в груду изможденного, исковерканного, страдающего человеческого мяса, издающего стоны и вопли, от которых и до сих пор содрогается мир, они, эти святые отцы римской церкви, шли дальше, через пытку к костру, где их пир, этот пир хуже, чем людоедский, завершался безумной оргией, безумной пляской вокруг тех, кто погибал в пламени огня, в вихре и стоне крутящегося дыма...

С песнями, с кликами сатанинского восторга, схватившись рука за руку, служители алтаря, католические монахи, крутились, летали, как демоны, озаряемые пламенем {166} костров, на которых жгли людей, жадно вдыхая запах крови и шипящего на огне человеческого мяса... И они, эти изверги рода человеческого, осмеливались поднимать распятие Христа, протягивать его к кострам, как бы становясь под защиту того, кто был всепрощающим другом несчастных, братом больных и убогих, утешителем голодных и страдающих...

Образ человеческий теряли они, эти обезумевшие, осатанелые монахи, подхватываясь вереницами, все быстрей и быстрей, кругом-кругом без конца и счета, до полного изнеможения, носились они черными змеями, вокруг принимавших мученическую смерть невинных жертв их безумства.

Их охрипшие голоса оглашали площади казни, сливаясь в хор иступленного пения:

Ognum gridi, com'io grido Sempre pazzo, pazzo, pazzo!

Перед господом смиритесь,

Пляшите, не стыдитесь,

Как царь Давид плясал,

Подымим наши ряски

Смотрите, чтобы в пляске

Никто не отставал.

Опьяненные любовью

К истекающему кровью

Сыну бога на кресте,

Дики, радостны и шумны

Мы безумны во Христе.

Мы крестиками машем

И пляшем, пляшем, пляшем,

Как царь Давид плясал.

Несемся друг за другом

Все кругом, кругом, кругом,

Справляя карнавал.

Попирая мудрость века

И гордыню человека.

Мы, как дети в простоте

Будем божьими шутами,

Дурачками, дурачками,

Дурачками во Христе.

(Д. М е р е ж к о в с к и й "Воскресшие боги. Леонардо-да-Винчи", стр. 217.)

И вот духовный потомок этих-то людей, проливших неисчислимые потоки крови, потомок тех, кто замучил и {167} сжег сотни тысяч людей, католический ксендз Пранайтис пришел в русский суд и заявил требование на еврейскую кровь. Кровь, пролитая духовными его отцами, подмывает и тревожит его и ему самому нужно хоть, чем-нибудь удовлетворить эту жажду крови, жажду ненависти и человеконенавистничества. И он осмелился нанести оскорбление и суду, и обществу, и всей России, придти и заявить, что пытки - это хорошо, они были и будут. Пытками достигалась истина... Даже Замысловский и тот покривился.

И я посмотрел на подсудимого, на Бейлиса, который не то с ужасом, не то с недоумением смотрел на этого священника в католической сутане...

О, как бы был счастлив этот ксендз Пранайтис, если бы немножечко поднять этого Бейлиса на дыбу, немножечко пожечь, подсмолить, подкурить, потянуть туда-сюда, забить под ногти гвозди, пронять утомлением - вот такая экспертиза, вот она ему со плечу, а то, поди пожалуйста, требуют знание книг, переводов каких-то текстов... Зачем все это? Конечно, он обнаружил полное невежество, конечно он явился сюда совершенно ничего незнающим! Да не все ли это равно? Ведь, судят еврея, а для него, Пранайтиса, этого достаточно, чтобы обвинить Бейлиса с чем угодно.

Что можно было представить более позорного, чем это выступление католического ксендза, так постыдно посрамившего ту религиозную организацию, к которой он принадлежит. Много грехов лежит на душе и совести всемирной римско-католической организации, и народы, особенно Западной Европы, не только долго, но и всегда будут помнить тот гнет, то унижение, которые широкой рекой целые столетия лились из всесветной столицы, откуда поднимался над миром "зверь из бездны".

Но чем всегда могла щегольнуть римская курия, это тем, что ее легаты, ее представители всегда являлись перед лицом общественности вооруженные большими особенно специально-духовными знаниями: невежд истинные сыны и воспитанники Лойолы умели всегда держать на черной работе, вдали от яркого света... В ХХ-м веке обстоятельства меняются: ксендз Пранайтис в своей официальной одежде явил не только России, но и миру крайнее невежество, обскурантизм, ограниченность и непроходимую тупость.

Ведь, смотрите, он не просто {168} заурядный там какой-то. Он академик! Он профессор! Он эксперт, да еще по какому делу! И что же? Большего научного ничтожества нам не приходилось видеть. Стыдно было его слушать, стыдно было смотреть на эту топорную черную фигуру, как марионетка повторяющую единственно хорошо ему знакомое слово "нет". Все то, что он рассказал о Талмуде, все это так банально, скучно и ограниченно, что, право, зачем было звать сего ученого мужа, когда любой киевский семинарист знает в этом вопросе значительно больше. Не знать, как объяснить тексты Библии, самые простые, заурядные, - человеку, служащему мессы, - да ведь это несмываемый позор, ведь это пощечина всей католической церковной реакции, румянец от которой жаром будет пылать еще долгое-долгое время.

Каждый русский сектант, живущий в Киеве, на Лукьяновке или на Подоле, годится в маститые учителя этому патеру римского престола.

Возвести кровавый навет на целый народ и потом стоять два дня пнем, не уметь объяснить даже тех мест, на которые сам же он сослался в несчастной брошюрке, - да ведь это "отсутствие всякого присутствия", ведь это такое убожество, за которое становятся страшно.

Откуда он, этот Пранайтис?

Где же хваленая дисциплина католической церкви?

Как могли разрешить ему, этому новому чуду XX века, выйти в свет?

Ведь дошло до того, что, "в виду запамятования" господина эксперта, решили огласить часть экспертизы этого отныне знаменитого, представителя римской курии.

Вот это мне совершенно непонятно, как могли допустите такое оглашение.

Мне самому неоднократно приходилось выступать экспертом в судах по делам сектантским, и решительно нигде и никогда я не встречал такую практику, какая была применена в киевском окружном суде. Целыми днями приходилось выдерживать перекрестный допрос по сектантскому и связанным с ним вопросам, давать всевозможнейшие ответы, и никогда, нигде я не видел, чтобы кому-либо из экспертов напоминалась бы представленная им письменная экспертиза. Ведь эксперт не свидетель. Бывали {169} обратные случаи, когда просили возможно меньше цитировать книги, а все рассказывать своими словами, но о "запамятовании" знаний по своему предмету, по которому считаешься специалистом, никогда и нигде и вопроса не поднималось.

Насколько строго относятся суды к вопросу именно устного показания г.г. экспертов на суде, из моей практики мне известны такие случаи: защита просила разрешения ссылаться на труды одного из экспертов, присутствовавших на процессе. И что же? Суд отказал защите на том основании, что эксперт здесь присутствует, и стороны могут допросить его лично и сказанное им является как бы последним словом, последним мнением этого эксперта.

Экспертизы оглашались только в том случае, когда эксперт не явился, и, тогда, вместо него, иногда оглашалось его письменное мнение. Полагаю, что оглашение в виду запамятования части экспертизы, как это произошло с г. Пранайтисом, это совершенно исключительное явление, которое, несомненно, будет отмечено в практике процессов. Немощность патера Пранайтиса этим оглашением была подчеркнута еще более, еще разительнее.

Какой же это эксперт, который ничего не знает, все забыл, говорит только "да" - "нет"? Таким "экспертам" нечего делать в судах, так же, как им нет места и в науке. Пусть бы лучше они сидели по своим углам, мечтая о прекрасных днях костров и пыток, и не совались бы в разрешение тех вопросов, до понимания которых им, как до звезды небесной, далеко.

Но я нахожу отраду в этом всесветном позорище представителя дальнего Рима, Я радуюсь, что нужно было днем с огнем искать эксперта обвинения по делу ритуального убийства, надо было исколесить всю Россию, и, не найдя никого, ни среди всего русского духовенства, ни среди русских миссионеров, ни среди русских ученых, наконец, отыскать где-то там, в Ташкенте, какого-то неведомого католического патера, чтобы он пришел и утвердил ту нелепость, над которой так тщательно трудились столько уж лет все темные силы России.

Право, я вижу в этом много отрадного... Все-таки мы, очевидно, ушли уже безвозвратно от средневековой тьмы {170} и никакие силы не дадут победы и одоления тому мраку, той реакции, которые так густо временно заволокли наш общественный горизонт.

LXVI.

Честь русской науки спасена.

Если блестящая специально-медицинская экспертиза профессоров Павлова, Бехтерева и Кадьяна уже сказала свое веское слово по поводу тех нелепых построений, которые возвели угловатые, топорные руки Туфанова и Косоротова (о блаженном Сикорском, которого так необходимо было познакомить с Бехтеревым - мы не говорим) - если эта экспертиза возвела вопросы, возникшие в Киеве на высоту современного мирового знания, то экспертиза академиков Коковцова и Троицкого в специальном вопросе древнееврейской письменности, учения и знания еврейских книг, сказала так много и так веско, что, право, становится странным: неужели обвинители найдут в себе мужество противопоставить свою отсебятину уровню европейской учености?

Честь русской науки спасена двумя блестящими экспертизами русских академиков-профессоров, которые имели мужество и твердость сказать свое веское слово. Оба они, не голословно, а на основания тщательного изучения первоисточников, твердо сказали, что никаких кровавых ритуалов еврейский народ не знает теперь, не знал никогда. Человеческое жертвоприношение у евреев - это сказка, которой верят те легкомысленные люди, до которых не доходит положительное знание. Вера в ритуальное убийство среди евреев публично названа академиком Коковцовым нелепостью...

Чего же больше?

- Если бы мне сказали, - заявил в своей экспертизе Коковцов, - что найден совершенно обескровленный труп ребенка, если бы мне доказали, что это убийство, что это обескровливание совершил еврей, и спросили бы у меня, что это такое: я скорей предположил бы, что еврей решил съесть этого ребенка, для чего и обескровил его, но {171} никогда не мог бы даже подумать, что это сделано с ритуальной, богослужебной целью, для чего он собрал кровь этого ребенка, - настолько врожденно отвращение евреев к употреблению всякой крови. Из двух нелепостей, я предпочел бы меньшую.

Вот что сказала наука.

Что-то скажут господа присяжные?

Но что бы они: ни сказали - уже суд над ритуальностью в деле убийства Андрея Ющинского произошел: приговор уже вынесен. С еврейского народа, на этот раз усилиями русских ученых, снят позор кровавого навета и имя ученой России спасено от стыда и поношения.

LVII.

Эксперт Тихомиров.

Третий эксперт, Тихомиров, почти во всем присоединяется к профессорам Коковцову и Троицкому, и делает некоторые дополнения, интересные для дела.

Обвинители все время козыряли "замученным от жидов" отроком Гавриилом. Эксперт Тихомиров разъясняет, что в вопросе ритуальных убийств среди евреев более всего заинтересовано католическое духовенство, ибо здесь наблюдаются церковные интересы, а русская православная церковь совершенно не принимала никакого участия в этих обвинениях. Католическая церковь имеет ряд святых подобного рода, и отрок Гавриил был униатским святым в Польше. Когда униаты были воссоединены с церковью, то и этот святой, был оставлен вместе с ними. Но не был, и до сих пор не канонизирован, православной церковью: это местный святой, которому только недавно епископ Антоний Волынский составил молитвы и службу. Документов о его жизни не имеется никаких, ибо все, что было, сгорело и осталась только одна польская надпись о мучениях.

Само собой понятно, что этого еще слишком мало, чтобы утверждать то, что утверждается теперь об отроке Гаврииле.

Ссылку на средние века, как на что-то доказательное, профессор совершенно отрицает. Помимо процессов ведьм, {172} в средние века судили животных, а под пытками мучимые евреи признавались в каких угодно нелепостях.

В заключение профессор решительно заявляет, что о том, что Ющинский убит в ритуальных целях, об этом и говорить не приходится: никаких признаков, никакого ритуала здесь нет.

Таким образом все эксперты от науки, - конечно, эксперта от мракобесия г. Пранайтиса мы в счет не берем, - все трое, в один голос, заявили во всеуслышание, что никаких намеков на ритуальное убийство Андрея Ющинского здесь нет и не может быть, также как и в самом учении евреев нет обряда человеческого жертвоприношения.

LVIII.

Исповедь народа.

Тихо, взволнованно начал говорить, московский раввин Мазе, вызванный в суд экспертом по делу Бейлиса.

Ему предложили ограничить себя.

Зачем? Почему?

Ведь вот перед нами он, истинный потомок древнего Израиля; кому-кому, а ведь ему этот суд над Библией, над Талмудом - ближе и дороже всего.

Ведь давно все знают, что судят не Бейлиса, а еврейскую веру, еврейское учение, так тесно связанное с судьбами самого еврейского народа.

Суд без подсудимого.

Послушаем же того, кто считает себя призванным самим господом свидетельствовать по совести всю правду, свидетельствовать перед богом и людьми, поведав всю глубочайшую правду о религии своих предков, своих современников.

И он, небольшого роста, вставши на стул, чтобы его было видно из-за пюпитра, все громче и громче свидетельствует здесь о религиозном сознании своего народа, о священных обрядах, нравах и обычаях его.

Здесь, в киевском окружном суде, и оттуда перед всем миром, льется от сердца к сердцу исповедь народа, народа всюду гонимого, униженного телесно, в страданиях и {178} несчастиях сохранявшего всю мощь и силу своей духовной красоты.

С первых же слов, взволнованных и страстных, переходящих в гнев пророка, когда говорит он о кощунственных прикосновениях к слову божию, - в зале воздается настроение жгучее, хватающее за сердце.

Вот там, за креслами суда, пробуют смеяться, улыбаться, но нет, знаю я, и ваше сердце потребует покоя и ваша душа смутится пред словами безбоязненного исповедания веры, исповедания человека, готового на жертву жизнью за счастье и благо своего родного народа, за всю драгоценность души его, за всю его культуру, мировоззрение, понимание...

И я невольно перенесся в отдаленные времена жизни.

- Не так ли стояли прежде, в далекие мрачные века, они, эти сотни тысяч замученных и погибших людей, о чьих душах вспоминает в молитвословиях своих рассеянный повсюду народ, народ израильский!

Не так ли и они тогда, давно-давно, исповедывали свою веру, исповедывали пред лицом тех, кто дым и пламень костра предпочитал всякой юстиции, кто в кровавых бесовских муках, кто в убиении тысяч людей - детей, стариков и женщин - видел проявление высшей справедливости...

Кто были эти мучители потомков библейских праотцев?

Это были христиане, действовавшие к позору человечества, под непосредственным внушением Рима и его легатов, один из потомков которых пришел теперь сюда и осмелился вновь открыто клеветать на неповинных людей, забыв, что именно его духовные предшественники, - это они, пьяные от крови, брели от костра к костру, в бешеных и позорных плясках, под крылом своих черных сутан, кругом кругом, носились хороводом, освещенные зловещим заревом костра, заглушая своим сатанинским пением стоны, крики и мольбы погибающих в дыме и пламени людей...

И теперь это черное крыло принеслось сюда и осенило нас. Но времена прошли, им не вернуться, и мечта о пытках остается праздной, безумной мечтой отдельных изуверов.

Но что это: я не скажу, что слышу, я чувствую, я вижу плач, чуть приметный шелест губ... Закрытые лица, уткнувшиеся в руки, тихие, неслышные слезы сидящих в {174} публике дочерей страдальца-народа... Как не заплакать им? Ведь тут "пред богом и людьми" дается ответ в том, что составляет для них истинный завет божий, глубочайшее святая-святых...

Тихое воздыхание... Молитва... Молитва глубокая, сердечная, в тайне скрытая, там, во внутреннем храме человека...

А там, посреди залы, льется ровный, мерный голос ученого служителя алтаря, который текст за текстом, строка за строкой, разбирает все то, что возложили непомерной тяжестью те, кто, в своей нечеловеческой злобе, подделывал тексты, изменял слова умышленно, объяснял их неверно... А для чего все это?..

Единственная цель.

- Крови, крови хотим, - вопят везде и всюду эти человеконенавистники, в антисемитизме находящие удовлетворение разгулу самых темных, животных страстей своих.

А что же там, за судейским столом, в креслах знатных посетителей сидящих сзади суда, почему не смеются там более? Почему все, глубоко внимая, слушают так, как надлежит это, серьезным, взрослым людям?..

Не потому ли, что теперь всем становится ясным - и будем надеяться, что вскоре стыдно станет вспоминать об этом, - что чудовищное обвинение в ритуальных жертвоприношениях среди еврейского народа есть гнусная сказка средних веков, навеянная кошмаром католического изуверства и общей некультурностью...

Глубокий знаток Библии, Талмуда, Каббалы и многих иных книг еврейской письменности, раввин Мазе понятно, ясно, толково разъясняет все то, что интересовало судей и стороны в этом беспримерном, изумительном процессе. И все, решительно все, - я в этом убежден, - в глубине души своей почувствовали облегчение...

Ведь вот можно все узнать, все понять и раскрыть настоящий смысл...

И так хотелось встать и крикнуть голосом совести:

- Разве здесь вещать нам богословские споры?..

В зале душно, жарко...

Объявлен перерыв...

И вдруг, грузно, по-стариковски, поднимается из своего {175} укромного уголка гражданский истец Шмаков, знаток Библии, пантеист и ярый антисемит...

Он добродушно, немного улыбаясь углом губ, слегка подозвал к себе раби Мазе и начал, весь погруженный в какую-то важную для него мысль, строго и добродушно беседовать с ним, отыскивая тексты, что-то сличая, сверяя...

И так хотелось бы знать, что в ХХ-м веке люди могут, люди должны относиться друг к другу по-людски и споры науки, вынесенные теперь в суд, оставить ученым людям...

Но нет, эти утопические мысли далеки от действительности...

Политика классовых отношений венчает дело. И в то время, когда здесь поднята человеческая мысль за пятьдесят веков, когда в киевском окружном суде разбираются книги древнееврейской письменности, там, в глубине окраин, в тишине и смятении местечек идет широкой волной антисемитская агитация и, может быть, уже намечены не жертвы библейских первенцев, о которых так много говорилось в суде, а жертвы безумия, свирепости и ужаса подонков толпы, в которых расшевеливают этой агитацией зверя, поднимающегося из бездны мрака затемненной человеческой души...

LXIX.

Речь прокурора.

Мы понимаем, что положение г. прокурора в процессе Бейлиса было крайне затруднительное. Действительно, создать из ничего нечто - это ведь такая хитрая штука, на которую не то что деловой человек, но и не всякий кудесник, не всякий маг и волшебник, бывает способен.

Прокурор приложил все старания, чтобы выполнить возложенное на него. Но в этом выполнении мы постоянно встречаемся с его упоминанием, что он так возмущен этим делом, так негодует, что не может говорить спокойно... Вот эта черта, им самим о себе подмеченная, окрашивала все выступление г. прокурора в определенный цвет политической, страстной, нервозной речи, тон которой, до нашему мнению, совершенно не соответствовал, бесстрастности обвинения государственной власти, блюстителя закона и {176} представителя этой власти в высоком учреждении суда. И это несоответствие тона сейчас же сказалось и в деталях речи: так прокурор несколько раз говорил о подкупах евреев, о давлении еврейства, которое он чувствует даже на себе самом, и, вместе с тем, никаких доказательств подкупов и засилья он не привел и был совершенно здесь голословен...

Совершенно произволен был прокурор и там, когда решился значительную группу свидетелей защиты назвать лжесвидетелями. Мы не понимаем, как, каким образом мог он это сказать. Ведь, совершенно же ясно, что всякий свидетель, дававший показания под присягой, до тех пор, пока он не опорочен по следствию и суду, пока на нем нет вердикта, что он действительно лжесвидетельствовал, не может быть никем, тем более представителем закона, третирован как лжесвидетель. Дело сторон критиковать свидетельские показания, сопоставлять их и делать выводы, но обвинять свидетелей в таком тягчайшем преступлении никто не может. Ведь только некультурность и забитость этих свидетелей из простонародья, виновных тем, что они опрокидывали своими показаниями многие из построений обвинителей, заставляет их молчать и не искать законного удовлетворения за публичное оскорбление в общественном правительственном учреждении чиновником государственной службы.

Нервозность тона сделала то, что господин прокурор, почти ничего не сказавший о Бейлисе, о его виновности, все-таки нашел возможным в реплике поднять руку и, протянув ее по направлению к скамье подсудимых, заявить, что он убежден, что Бейлис - убийца Андрея Ющинского. Господин прокурор так же назвал нескольких лиц, которые, по его мнению, причастны к убийству. Вот это нам решительно непонятно! Что-нибудь одно из двух: если они причастны к убийству, а об этом же мог не знать прокурор до суда, ибо судебное следствие относительно Шнеерсона, Дубовика и еще одного, фамилию которого представитель государственного обвинения назвать не решился, - ничего не прибавило нового, то совершенно непонятно, почему они не привлечены. А если для этого нет никаких данных, - что на самом деле и есть, - то зачем об этом говорить?

В то же время нельзя не удивляться, как, каким образом были оставлены почти без всякого прокурорского внимания {177} такие персонажи процесса, как Сингаевский, Рудзинский Латышев, Чеберякова с друзьями? Нам кажется, что процесс дал так много не только косвенных, но почти прямых улик против этих лиц, что их вполне достаточно для серьезного расследования судебной властью...

LХХ.

Речь г. Замысловского.

Гражданский истец Замысловский принял очевидно на себя задачу, что называется "взять быка за рога" и, разбив все обвинения третьих лиц, ясно доказать всем, что Андрея Ющинского съел, вернее сказать упился его кровью, не кто иной, как Бейлис. И чем больше я его слушал, то все ощутительней чувствовалась потребность исполнить завет, данный нам, обывателям, г. прокурором: закричать что есть силы, благим матом: господа, мол, честные люди, остановите сего витязя союза русского народа, ибо если его послушать, да начать так людей на каторгу посылать, так лучше уж всем добровольно на каторгу уехать... И ему самому ехать надо в первую голову... Замысловский сам, очевидно, сознавал это: в начале речи и у него несколько зазрила совесть, пока не освоился он с своим положением и сам не убедил себя, что он прав, что его устами возглашается сама истина. Есть такой грех у многих людей: говорит он, говорит, и сам себя слушает, соловьем заливается. Сострит что-либо - всем тошнехонько, а он-то смеется-закатывается: вот, мол, как остроумно, чорт возьми!..

Начал говорить сей гражданский истец и заволновался: - белый-белый, где твой румянец! Все сошло.. А иссине-белые губы дрожат... И только та же злая, почти хищническая, улыбка играла время от времени у его широкого рта, открывая прямые, твердые, белые зубы...

- Должно быть трудненько, - подумал я, - обвинять невинного человека!..

А когда у него вдруг упал голос, когда он должен был первый раз произнести роковое: - вон он Мендель, это он убийца, - а Мендель сидит, нервно перебирая руками, и удивленно, широко смотрит на него, словно говорит: {178} - Что ты, мол, батюшка? В своем ли уме? Или, того, спятил, что ли?..

Когда он обернулся и встретил этот растерянно-укоризненный взгляд Бейлиса, какое-то смущение было во всем нем, то мне невольно хотелось воскликнуть:

О, витязь, витязь...

Что с тобой?..

Но воскликнуть не пришлось, ибо сей славный витязь земли русской быстро справился с собой и пошел, повалил, как по-писанному:

- Все улики ведут к Зайцеву на завод... Последние прижизненные следы пребывания мученика Андрюши были у завода Зайцева, а послесмертные - шли от завода Зайцева...

В публике переглядывались...

- Что он болтает?.. Как ему не стыдно?.. Почему его не остановят?..

И в самом деле, как же так: ведь совершенно же было установлено, что самые последние следы были у дома Чеберяковой, туда заходил Андрюша с Женей после того, как они купили сала и оставили дома пальто и книжки. Нет, это все забыто... На все это наплевать... Надо долбить свое, во что бы то ни стало... А правда ли это, или неправда, стоит ли об этом задумываться?..

- Послесмертные следы от завода...

- Позвольте-с, как же так?..

- Голубев показывал...

- Что показывал?..

- Какую-то проблематическую лазейку из усадьбы, находящейся чуть ли не за полторы версты от завода Зайцева, при чем промежуточная местность совершенно непроходима, благодаря оврагам...

Что там! Пустяки!.. Все вали в одну кучу...

Но ведь, помните, все это уже опровергнуто: все эти странные гвозди, лазейки...

Ведь следователь по особо важным делам, приглашенные им понятые, все в один голос сказали, что эти предположения - сплошная ерунда... Нет, так как все эти {179} обвинения представил член союза русского народа черносотенец Голубев, - здесь закон и пророки.

Как странно смотреть на все, что здесь происходит!..

А господин Замысловский? Тому, как стене горох. Сыпет и сыпет свое, наперекор всем возможностям...

И вот, говорит, Андрюшу могли убить только на заводе Зайцева, а Бейлис - управляющий там. Скажите, г.г. присяжные, ну кто может убить без ведома управляющего?

Ведь вот, подумаешь, наивность какая: словно так и бывает: захочет кто-либо убить, сейчас приходит к управляющему и говорит:

- Так что, Микита Николаич, убить тут нам человечка надоть, так ты уж, барин, того, не взыщи: часочка на два отлучимся, а как справимся - сейчас за дела...

И вот так все в этой речи: крутит, крутит, что-нибудь да и выкрутит...

И число-то двенадцатое роковое, и ружьецо Андрюши почти роковое, и тринадцати ран в висок - тоже роковое...

Все рок и рок... Словно живешь во времена Еврипида что ли...

А о Бейлисе что?

Да ровно ничего...

До смешного ничего...

Надо поражаться, как берутся гражданские истцы обвинять человека в таком тяжелом преступлении при отсутствии всяких улик и при несомненной закулисной тщательной работе частных лиц в пользу обвинения....

И как ни старался я уловить значение, логическую мысль, основания этой речи - не мог, ибо каждая посылка, г. Замысловского немедленно же разбивалась, как только чуть вспомнишь о свидетельских показаниях.

И Замысловский, на мой взгляд, - совершенно оскандалился, хотя им и были приложены громадные усилия из ничего создать нечто.

Впрочем, он ведет верный расчет: демагогически вдалбливая мысль о том, что здесь все подкуплены, что только он и его товарищи - Шмаков и юнейший из мудрых Дурасевич - бескорыстные труженики, что только они сидят здесь на суде целый месяц и ничего не получают, а что все остальные: - и свидетели, и защита - все это слуги {180} еврейства! Он рассчитывал, конечно, этими дешевыми приемами заставить поверить присяжных заседателей ему, а поверят, мол, в одном, поверят и во всем. Но его ожидания не оправдались...

LХХI.

Речь Шмакова.

Странный человек - этот Шмаков, один из представителей гражданского иска в деле Ющинского-Бейлиса.

Пожилых лет, дряхлый старик, седой как лунь, он фанатик-антисемит. Везде и всюду выступает он против евреев и, кажется, умрет с проклятиями на устах этой нации.

Что они сделали ему?

Конечно, ничего... Шмаков - это яркий представитель отживающего дворянского режима.

Любитель книг и своеобразной науки, освещающей ему все вопросы с узко-националистической точки зрения. Он ненавидит все, что идет вразрез с жизнью того старого порядка, к которому он привык. Еврейский вопрос - это то зеркало общественной жизни, в котором для него отражается все ему неприятное, беспокоющее, новое, волнующее...

Евреи - это какое-то универсальное пугало для г. Шмакова. "Они все могут". "Они всевластны, вездесущи и всемогущи". Идя от нынешнего времени в глубь веков, он не оставляет в покое не только историю христианской эры, но сварливо ворчит и на библейские времена, где он находит все то же, для него неприятное, что и в современном еврействе. Шмаков до такой степени фанатизирован своей юдофобской- идеей, что, идя последовательно, готов, это ясно видно, - расправиться и с Библией, и с Евангелием, и с другими священными книгами еврейского происхождения, расправиться круто, так как в них он видит залог того бедствия, которое он именует "еврейским засилием".

- И зачем нам вся эта еврейская схоластика? Что общего в психологии между славянином и евреем? Для чего нам книги евреев почитать священными? С какой стати?.. Но вдруг обрывает свою речь и исподлобья посматривает на председателя. Он с удовольствием раскритиковал бы здесь {181} и Христа, и псалмопевца Давида, и Моисея, и пророков библейских, всех этих Авраамов, Исааков, Иаковов, и самого бога, ибо все это евреи, - а для чего нам все это еврейское, когда мы - русские, славяне!

Мешает ему председатель, а то задал бы он звона всем этим священным книгам, взятым напрокат у евреев!.. Ослепленный этой идеей, он, забывая все, идет напролом, нисколько не считаясь ни с правдой жизни вообще, ни с обстоятельствами настоящего дела в частности. Ведя весь допрос по делу Бейлиса крайне пристрастно, Шмаков и в речи своей, и в реплике, остался верен себе. Главная часть его обвинений была направлена в сторону установления признаков ритуала.

Понимая Ветхий завет крайне односторонне, совершенно не соображаясь с исторической библейской этнографией, не зная, или не умея сопоставить тексты, дать им именно то толкование, которое соответствует современному уровню знания, Шмаков постоянно смешивает то, что говорится, например, о животных, с тем, что указывается для людей. Ему безразлично, что все его выводы явно противоречат и здравому смыслу, и историческим знаниям: ему до этого нет никакого дела, ему нужно во что бы то ни стало доказать нелепую мысль о том, что евреи употребляют человеческую кровь при приготовлении мацы, и ничем иным он не интересуется.

Так как он все-таки понял, что обвинять Бейлиса нет никакой возможности, вся вина которого сводилась лишь к тому обстоятельству, что он - еврей, г. Шмаков сейчас же выставляет оригинальную версию убийства, что Ющинский убит не Бейлисом, а Бейлисом и Чеберяковой. Он хитро улыбается при этом, - вот, мол, открыл я какую Америку...

И действительно, как все просто у него, у этого явно больного, наяву бредившего евреями старика: Бейлису как еврею, нельзя проливать кровь, убивать, а Чеберяковой, как христианке, можно, и они добрые соседи, друг другу оказывают услуги. Бейлису понадобилась человеческая кровь, он сейчас к соседке:

- Кума, а кума... У тебя время есть?

- А что, куманек, что нужно-то?

- Да тут, пустяки, крови мне для мацы нужно, а резать мне самому нельзя, Моисеев закон запрещает, так ты уж помоги, кума, мы возблагодарим... {182} - Ну, что ж, куманек, можно...Мы с тобой друзья ведь!..

И любвеобильная госпожа Чеберяк огненным взором окинула черную бороду Менделя...

- Ну, так когда же?

- А что, скоро надо-то?

- Да, надо бы скоро!..

- Резать-то кого, курицу что ли?

- Нет, Андрюшку надо зарезать...

- Андрюшку, говоришь, ну что ж, зарежем Андрюшку, что он, беспутный, все болтается здесь...

Вот собственно сокровенный смысл, этой неслыханной, воистину сумасшедшей версии господина Шмакова...

До какой глупости могут дойти еще господа антисемиты в своих действительно изуверных предположениях, сказать не только трудно, но и невозможно... Для этих господ все допустимо, они не знают предела, который устанавливается разумом, совестью, чувством порядочности, велением научного знания... Для них, как для пьяных, море по колено: говори, плети, инсинуируй как можно больше, как можно чаще, и чем хуже, тем лучше... Ибо от клеветы всегда что-либо останется, что-либо прилипнет даже к совсем неповинным людям...

Речи Шмакова были до крайности утомительны, изнывающи и - совершенно ни для кого не убедительны...

Стыдно было слушать, как этот старец, убеленный сединами, во время реплики пустил в ход такую непристойность, как клятвенное заверение присяжных, что он, старик, честью своей и совестью заверяет, что убийцей Андрея Ющинского был Мендель Бейлис, и он поднял руку и показывал на него, этого несчастного человека, сидевшего там, за решеткой, на скамье подсудимых, и очевидно не знавшего, что ему делать, как быть, как защитить себя от этих нападок, этих утверждений...

Но совесть присяжных защитила его, нерушимой стеной оградивши Менделя Бейлиса от всех тех, кто жаждал видеть его осужденным, кто хотел насладиться его мучениями и жестокими страданиями... {183}

LХХII.

Речи защитников.

Я не буду разбирать здесь каждую речь защитников в отдельности. Постараюсь суммировать впечатление. Глубокая убежденность, глубокая искренность звучала во всех их речах, столь крепко, долго и мужественно стоявших на страже интересов не только подсудимого Менделя Бейлиса, но и на страже охранения чести и достоинства двух наций: русской и еврейской.

Если речь старого льва адвокатуры Карабчевского была широка, художественна по своим приемам построения, но несомненно трудна для состава присяжных этой сессии киевского окружного суда: если речь Грузенберга напомнила мне плач и рыдание, печаль народа, всеми попираемого; если она, как и пространная речь-реплика Григоровича-Барского, подробно разбирала все улики, все мелкие штрихи, выяснившиеся во время процесса, и более всего обнаружившие следы преступной деятельности Чеберяковой и всех ее многочисленных друзей и поклонников; если вдохновенное, почти пророческое слово глубоко верующего защитника Зарудного блестяще разбивало все укрепления г.г. прокурора, гражданских истцов и распутывала все хитросплетения Пранайтиса и Шмакова в области кровавого навета и ритуала жертвоприношения, то страстная, воистину элегантная по форме, глубокая по содержанию и анализу речь и реплика В. А. Маклакова вознесли весь этот процесс, всю защиту на ту политическую высоту, с вершины которой сразу стал видным тот общественный кошмар, тот яд, и ужас произвол и насилие, которые так ярко демонстрировались в этом процессе.

И это вознесение процесса на политическую высоту, возможную в рамках судебного разбирательства, несомненная заслуга перед Россией В. А. Маклакова. Мы хотели бы слышать еще более глубокий анализ, мы хотели бы видеть установленной непосредственную связь между деятельностью реакционного царского правительства и этим процессом, как красочным проявлением третьеиюньского столыпинского режима, но мы понимаем, что в рамках царского суда сделать больше, чем сделал это В. А. Маклаков, пожалуй и невозможно.

{184} Речи защитников, очевидно, произвели сильное впечатление на присяжных, напряженно их слушавших. Это не могли не учесть господа обвинители, поспешившие сейчас же клятвенно уверять, что Бейлис виноват. Жалкое положение тех, кто в подтверждение своих слов не может привести никаких фактов и должен бить себя в грудь, божиться и клясться и прибегать к "звону колоколов", дабы заглушить им справедливый голос народной совести.

Защита с достоинством ответила на эти выпады. Она еще более углубила, еще более развила свои доводы; и думаем, что эти искренние слова сделали свое целительное дело, очистив, освежив сознание тех, кто именем закона призван был в киевский окружный суд вязать и разрешать не только Менделя Бейлиса, но и весь тот общееврейский вопрос, который кипел и клубился возле этого неслыханного, кошмарного дела...

LХХIII.

Последнее слово обвиняемого.

Нервно, быстро поднялся Мендель Бейлис, когда председатель предложил ему сказать свое последнее слово... Все так же хватался он за барьер решетки, сжимая и разжимая свои бледные руки.

Скороговоркой, тихо сказал он свои последние слова, смотря прямо в глаза присяжным. Он просил отпустить его домой.

- Я устал, - говорил он. - Мне хочется видеть семью, я ни в чем не виновен... Отпустите меня...

И он так же торопливо сел, как и встал.

Спокойно, бесстрастно смотрели ему в глаза присяжные заседатели, и решительно нельзя ничего было сказать, что они думают, что чувствуют, как относятся они к тому, чья участь была в их руках.

LХХIV.

Постановка вопросов.

Постановка вопросов вызвала страстные юридические прения, при чем надо отметить, что прокурор совершенно не {185} говорил: он был на все согласен, да и как не согласиться, ибо более каверзных, более подло формулированных вопросов нельзя было и придумать. Прокурор был в восторге и, конечно, ничего не возражал... Ратовали и бились гражданские истцы и защита.

Первый вопрос вызвал у всех полное недоумение; в самом деле, центр тяжести этого вопроса, очевидно, в признании или непризнании самого факта убийства. И вот в него искусственно вплели определения места: "на заводе Зайцева". Ясно, что надо было иметь много юридического навыка, чтобы, отвечая утвердительно на факт убийства, отгородиться от ответа о месте убийства. Именно этого и не случилось. Совершенно очевидно, что присяжные заседатели настолько были поглощены заботой об ответе на вторую часть вопроса - убит или, не убит, - что о первой мало и думали, так как всем тем, кто был на процессе, каждому понятно, что утверждать, что убийство было совершено на заводе Зайцева, - решительно немыслимо, так как для этого не было и нет никаких удостоверений и фактов, а есть фантазия и догадки столь не убедительные, что, конечно, они никем не могли быть приняты во внимание. Центр тяжести, конечно, был во втором вопросе, где были сосредоточены все признаки ритуальности, и именно на него-то, очевидно, так и рассчитывали г. г. обвинители.

Защита была несогласна и с редакцией второго вопроса, но все ее ходатайства суд оставил без последствия. Указание защиты на неправильность внесения в вопросы религиозных мотивов тоже оставлены без последствий, несмотря на то, что это утверждение с такой очевидностью вытекало из всех тонких юридических соображений, представленных вполне исчерпывающе и Грузенбергом и Зарудным.

Но суд не пожелал считаться с их аргументацией, и вопросы были утверждены.

LХХV.

Резюме председателя.

Вот, наконец, процесс закончен. Всеми сказано все, что могли, что хотели сказать те, кто взял на себя выяснение различных сторон процесса. Наступило последнее, все {186} завершающее действие процесса, - наступило время для напутственного резюме председателя. Но закону это слово должно быть воплощением объективности, справедливости. Председатель должен бесстрастно и спокойно напомнить присяжным заседателям все обстоятельства дела, все "за" и все "против" обвинения, не перегибая палку ни в ту, ни в другую сторону. Здесь же последнее слово председателя было не чем иным, как новой обвинительной речью. Дышащее злобой, явно и бессовестно подтасованное, это слово рассчитывало на то, что присяжные ему внемлют и обвинят Бейлиса.