Знаменитые авантюристы

Таинственный пассажир

В пасмурный осенний день к гостинице «Ангел» подъехал наемный экипаж. Дверца отворилась, показалась конической формы шляпа, затем нога, обтянутая шелковым чулком, в башмаке с пряжкой и высоким каблуком, наконец, туловище в длинном плаще. Пассажир, стараясь не испортить туалет, а главное, не сбить пышный, завитой буклями парик, осторожно выбрался на мостовую. Пока кучер сгружал саквояж, незнакомец направился к стоявшей у ворот громоздкой пассажирский карете, уже запряженной и готовой к отъезду. Трижды в неделю карета отправлялась отсюда по главному Северному тракту. Из этого можно было заключить, что только что прибывший джентльмен собирался, пересев в карету, совершить далекое путешествие.

— Мистер Голдсмит, — обратился к нему хозяин гостиницы, наблюдавший за посадкой, — покорнейше прошу вашу милость садиться, сейчас тронетесь.

Степенный господин, которого назвали мистером Голдсмитом, подобрав полы двустороннего суконного плаща, занял свое место. Под плащом виднелся темно-коричневый бархатный кафтан, надетый поверх камзола почти того же цвета. По внешнему виду это был средней руки торговец из Сити, отправлявшийся по коммерческим делам в провинцию. Так он и значился в списке пассажиров — Александр Голдсмит, коммерсант.

В действительности же под этим именем отправлялся в путь Даниель Дефо — известный тогда журналист, впоследствии автор знаменитого романа «Робинзон Крузо». Но что заставило его воспользоваться вымышленным именем? Поспешное бегство от кредиторов или угроза тюрьмы за очередной злой памфлет? Ни то и ни другое. Он ехал по делам государственной важности. Причем за последние два-три года ему не впервые приходилось совершать путешествия под разными именами. И каждый раз, принимая новое обличье, он исполнял роль с истинно актерским мастерством, ибо был по натуре лицедеем. Ему ничего не стоило «войти» в образ, который предстояло сыграть. Свойство это или, вернее, особый дар он использует и при создании литературных героев, легко перевоплощаясь в своих персонажей, невольно перенимая у своих героев голос, походку, манеры и привычки. Он словно бы разменивал свою душу на множество других, испытывая при этом величайшее наслаждение.

Так под разными масками Дефо колесил по дорогам страны, неожиданно появляясь то на востоке, то в западных графствах, то на севере, в Шотландии. В пассажирских каретах, наемных экипажах, верхом на собственной лошади проделал он немало сотен миль. Что ж, он любил движение, можно сказать, испытывал в нем потребность. Любил большие торговые города, многошумные ярмарки, дорожные тракты с почтовыми и пассажирскими каретами и судоходные реки с гружеными баржами. Простор равнинных путей он предпочитал горным тропам, а сухопутные путешествия — морским. На ровной земле, казалось ему, он стоял увереннее.

Погружаясь в толчею, смешиваясь с ней, он всякий раз испытывал иллюзию сопричастности с действительностью и всякий раз горько разочаровывался, оказываясь одиноким в сутолоке людей и дел.

Какую же миссию выполнял Дефо во время своих столь таинственных вояжей?

Здесь необходимо небольшое отступление в прошлое.

Однажды Дефо разразился злым и остроумным памфлетом против преследования пуритан, или, как их называли, диссидентов, то есть раскольников. Это было все равно что бросить пылающий факел в пороховой погреб, начиненный религиозными фанатиками — сторонниками господствующей англиканской церкви. Предав забвению «Акт о веротерпимости», принятый еще в 1688 году, они лелеяли мечту о своей Варфоломеевской ночи — кровавой расправе с инакомыслящими.

Мракобесы, которых Дефо зло высмеял в памфлете, грозили расправиться с его авторам. Некоторое время они, правда, не знали, кто же на самом деле написал эту бичующую сатиру, поскольку имя сочинителя отсутствовало. Но уже через месяц оно стало известно. И третьего января 1703 года последовал приказ об аресте Даниеля Дефо, «виновного в преступлении чрезвычайной важности».

Дефо не стал ждать, когда у дверей его дома появятся констебль со стражей. Тайком он покинул свое жилище и скрылся в лабиринтах столичных улиц. Вдогонку ему «Лондонская газета» опубликовала сообщение о награде в пятьдесят фунтов стерлингов тому, кто откроет, где прячется автор злополучного памфлета. Благодаря той же газете мы можем представить, как выглядел этот несчастный коммерсант и журналист Дефо. «Худощавый, среднего роста, — приводила его приметы газета, — около сорока лет; смуглый, волосы темно-каштановые, однако носит парик; глаза серые, нос крючковатый, подбородок острый». Как особую примету газета называла большую родинку-бородавку на щеке около рта — предмет постоянных насмешек его врагов, средоточие, как им казалось, его зловредных качеств.

Объявление о том, что разыскивается Даниель Фо, он же Дефо, было расклеено по улицам. Награду за выдачу опального памфлетиста обещали немалую, и неудивительно, что нашелся охотник заработать эти деньги.

В мае 1703 года Даниель Дефо был арестован и заключен в Ньюгейтскую тюрьму. Причем поначалу его поместили в общую камеру, где содержались те, кто не мог заплатить соответствующую мзду за пребывание в помещениях для привилегированных заключенных. Здесь в общих камерах спали на каменном полу вповалку, зимой дрожали от холода, летом изнемогали от жары. Ночь здесь нельзя было отличить от дня. Зато у тех, кто готов был оплачивать свой относительный комфорт, надзиратели вымогали кучу денег. Первый побор следовало внести за «удобные кандалы». Чем больше мог заплатить заключенный за «удобство», тем легче становились его кандалы. Тюремщики ловко пользовались этим обычаем и часто вновь прибывшего арестанта из богатых буквально опутывали цепями: ножными и ручными кандалами. Заплатив и освободившись от цепей, заключенный вскоре узнавал, что его расходы на этом не кончаются. Приходилось вкладывать монету в толстую лапу тюремщиков за то, чтобы погреться у огня, поесть не очень черствого хлеба, получить приличное одеяло, за то, чтобы тебя не избивали и не мучили. Деньги предоставляли возможность спать в лучшей части тюрьмы, где было хоть немного света и воздуха и где даже имелись кровати и столы. Жизнь тут обходилась очень дорого. Так, самая дешевая постель стоила два шиллинга в неделю. Свобода передвижения по тюрьме также зависела не от совершенного преступления, а всецело от кармана заключенного. Словом, кошелек был единственным средством выжить в этом кошмаре.

Такое положение отчасти проистекало из-за скаредности городских властей. Муниципалитет просто-напросто не платил тюремщикам жалованья, тем самым поощряя незаконные поборы и взятки.

В погоне за наживой тюремное начальство развернуло также продажу спиртного. «Синяя погибель», как называли джин — можжевеловую водку, — продавалась свободно, и повальное пьянство тоже приносило солидный доход тюремному начальству.

К счастью, друзья не оставили Дефо на произвол судьбы и помогли устроиться в тюрьме с относительным комфортом.

И тем не менее это была тюрьма. А вскоре последовал и приговор: содержание в Ньюгейте, доколе будет угодно ее величеству королеве. Это могло означать, что он обречен и на пожизненное заключение.

Но судьба вновь не оставила Дефо. Нашелся человек, который рассудил, что перо такого публициста может послужить правительству. Так думал Роберт Харли, всесильный вельможа и ловкий политик, решивший эксплуатировать талант Дефо в целях своей карьеры. Благодаря такому влиятельному покровительству он уже в конце года оказался на свободе. Скорей всего, ему пришлось за это согласиться на кое-какие условия, продиктованные спасителем.

В тот момент Дефо мог, как говорится, на радостях пообещать что угодно, лишь бы вырваться из тюрьмы. Но на воле от него очень скоро потребовали исполнения обещанного.

Лидер партии тори Роберт Харли, новоявленный его благодетель и крупный политический игрок, не намерен был оставлять векселя неоплаченными. Да и сам Дефо прекрасно это понимал. Тайный союз, заключенный с Харли, хотел он того или нет, возвращал его к беспринципной борьбе одинаково продажных партий — тори и вигов.

Теперь Дефо думал только о том, как лучше всего оправдать доверие и надежды своего освободителя Роберта Харли — спикера палаты общин, в будущем графа Оксфордского.

Скоро Харли стало ясно, что он не ошибся в выборе. Хитроумный и честолюбивый политикан не брезговал никакими средствами в борьбе за власть. Вот почему он по достоинству оценил предложение своего подопечного Дефо о создании шпионской сети по всей Англии и за ее пределами. Дефо разработал подробный план будущей секретной организации. Собственно, эту идею подал Дефо сам Харли, обмолвившись однажды в письме к нему, что если бы он был министром, то хотел бы знать, что говорят о нем. Дефо же поспешил развить и оформить ненароком брошенную мысль. После чего ему было поручено организовать особую службу, а попросту говоря — политическую разведку.

С присущей ему энергией Дефо принялся за дело. И вот сеть секретных агентов раскинулась по стране. Едва ли стоит говорить, что сплести сеть осведомителей было делом нелегким. Потому-то Дефо и колесил по городам и весям, создавая такую разведку, как он сообщал Харли, которой еще никогда не знала Англия. Через некоторое время он с гордостью доносил своему патрону: «Мои шпионы находятся повсюду».

Нередко и ему самому приходилось выступать в роли простого агента. На постоялых дворах и в тавернах он прислушивался к разговорам простолюдинов, в кофейнях и клубах, где собирались политические деятели, выявлял настроение влиятельных особ. В его обязанности входило также предотвращать тайные заговоры, в частности направленные против объединения Шотландии с Англией. Выполняя это задание, он почти три года прожил в Эдинбурге под фамилией Голдсмит.

Хотя послания и были зашифрованы, он соблюдал величайшую осторожность и всякий раз подписывал их разными именами.

Случалось, что его собственные агенты, не подозревая в нем своего шефа, доносили на него в «центр» как об опасном субъекте. И они имели на то основания: маскируясь, Дефо изображал противника правящей партии тори — партии крупных и средних землевладельцев.

В газетах он яростно нападал на представителей этой партии, за что его не раз пытались привлечь к суду. Однажды Дефо заподозрили в том, что он автор очередного ядовитого пасквиля на палату общин. Казалось, не избежать ему вновь тюрьмы. Но, как обычно, на выручку поспешил всесильный Харли.

Сам же Дефо, изображая антиправительственно настроенного человека, не особенно пытался опровергать общественное мнение. Напротив, балансируя над пропастью, он был заинтересован в подобной репутации и всячески способствовал ее распространению.

Десять долгих лет Дефо оставался руководителем политической разведки. И даже тогда, когда Харли на время вынужден был оставить свой пост, он продолжал «по наследству» усердно служить новому министру. А позже, когда к власти пришли виги — партия торговой и промышленной буржуазии, — столь же усердно выполнять задания новых хозяев, приняв обличье противника их правления.

Чем можно объяснить эту деятельность Дефо? Конечно, здесь сработал страх перед угрозой тюрьмы, иначе говоря, чувство самосохранения. Необходимость расплачиваться за проявленное однажды малодушие: опрометчивое обещание верой и правдой служить коварному и беспринципному министру. А вырваться из его лап было не так-то просто. Но также безусловно и то, что Дефо был сыном своего времени — эпохи авантюристов, не брезговавших любыми средствами ради своего обогащения.

Деятельность Дефо была тщательно законспирирована, поэтому мы и сегодня очень мало знаем о ней. Осторожность, с какой он руководил подчиненными агентами, пользуясь шрифтами и тайнописью, его скрытая связь с Харли, которую, кстати, позже он начисто отрицал, отсутствие каких-либо в этом смысле денежных документов, где значились бы фамилия того, кому выделялись соответствующие суммы на оплату агентов и его самого, как, впрочем, и многое другое, остающееся и поныне невыясненным.

Что касается деятельности Дефо-журналиста, то тут мы располагаем более достоверными сведениями.

Одна из задач Дефо как руководителя политической разведки состояла в том, чтобы войти в доверие издателей торийских газет и журналов и выступать со статьями, смягчающими их антиправительственную направленность, выявляя заодно и авторов действительно оппозиционных сочинений. Ему, связанному с литературным миром, это не составляло особого труда. Дольше всего (почти целых восемь лет) Дефо подвизался в качестве такого замаскированного журналиста-агента «Мист джорнэл». И все годы издатель Мист питал к нему полное доверие, охотно публикуя на страницах своего журнала и выплачивая немалые гонорары. Но однажды случайно выявилось подлинное лицо Дефо, и маска оказалась сброшенной. Дело кончилось скандалом, и старый Мист бросился на своего ведущего сотрудника с обнаженной шпагой. Однако был обезоружен и ранен.

Случай этот наделал немало шума среди журналистской братии, среди тех, кто считал себя гражданином «Республики Граб-стрит».

«Республика Граб-стрит»

Принадлежал к ее подданным и Даниель Дефо. А это значило, что установления Граб-стрит были для него так же обязательны, как, скажем, для подсудимого установления Королевской скамьи — то есть решения суда по уголовным делам.

И действительно, «Граб-стритовское братство» — своеобразный, свободный мир — жило своими негласными законами и правилами. Это было братство лондонских журналистов, обитавших к северу от Сити, на Граб-стрит, в районе Мурфилдса. Место это, известное уже в XII веке, издавна заселяла беднота. Когда-то здесь было «великое болото», поросшее вереском, — отсюда и название «Мурфилдс». Да и наименование улицы Граб-стрит произошло от дренажной канавы, которая пролегала тут в старину.

Расположенная сравнительно далеко от центра города, за старой Лондонской стеной, в квартале Крипл-гейт, улица эта стала прибежищем диссидентов еще в XVII веке. Здесь, в удалении, а значит, и в относительной безопасности, они наладили издание запрещенной литературы. Злые сатирические памфлеты и антиправительственные брошюры разлетались отсюда по всему Лондону. Вот почему поначалу у лондонцев Граб-стрит ассоциировалась с местом, где создавались бунтарские сочинения. В этом смысле к 1700 году улица пережила, можно сказать, свой расцвет. Но постепенно она превращалась просто в приют журналистской братии. Здесь жили, говоря современным языком, мастера тривиальных сочинений, нищие литературные поденщики, поставлявшие свой ходовой товар книгопродавцам, являвшимся одновременно и типографами. На Граб-стрит издавалась литературная дешевка: книжонки и бойкие брошюры, рассчитанные на неприхотливого, малообразованного читателя.

И название улицы, заселенной творцами низкопробной пачкотни, стало нарицательным, чем-то вроде «Строчильного переулка», обозначением места жительства лондонских борзописцев.

Наемные граб-стритовские поденщики на потребу невзыскательному потребителю создавали бездумное развлекательное чтиво, заполняя книжный рынок поделками типа «Шестипенсовых острот», «Забавных историй», «Универсального весельчака», «Набитого дурака» и т. п. То, что Джонатан Свифт называл «хламом с Граб-стрит», опасаясь, как бы ненароком не приписали ему участия в «мелочной торговле умом» на этом рынке литературного мусора. Рожденные здесь пустопорожние писания в подавляющем большинстве были далеки от злобы дня, более того, сознательно избегали остроты и предназначались исключительно для дешевого увеселения. Современность выглядела в них безликой и оскопленной. Бездарных словоскребов и бумагомарак с Граб-стрит, литературных клеветников, авторов заранее оплаченных пасквилей высмеивали, о них прямо заявляли, что тут «поэты творят не ради славы, а из-за денег». Обитавших здесь стихотворцев и журналистов, по свидетельству современников, отличала одна характерная особенность — невероятная склонность к брани. Виски для них служили Иппокреной — источником вдохновения. Впрочем, оправдывая свое пристрастие к алкоголю, они утверждали, что проще и безопаснее пить вино, чем пользоваться водой, которая поступала прямо из Темзы по водопроводу, построенному в 1695 году и снабжавшему лишь центр и западную часть города.

Вблизи этой улицы родился и Даниель Дефо — на Фор-стрит, у северо-восточной границы Сити, в районе Смитфилд, где когда-то сжигали еретиков. Мальчишкой он добирался отсюда до Мурфилдса по улочкам-морщинам, избороздившим чело порочного города, менее чем за пять минут. Лондон был тогда не так уж велик, хотя в нем проживало шестьсот тысяч человек, и даже ребенок мог без особого труда пешком пересечь его и достичь окраин. Мимо церкви Св. Варфоломея, Скотопригонного рынка, по Ньюгейт-стрит и Сноу-хилл, мимо знаменитой тюрьмы, перейдя Олдергейт-стрит, Даниель оказывался на Ламбетроуд у Бедлама — дома для умалишенных. Под сумасшедший дом был приспособлен в 1547 году Вифлеемский монастырь после изгнания монахов из страны и конфискации их имущества, а в 1575 году он был переведен в новое здание в районе Мурфилдса. Посещение Бедлама, расположенного в приходе Сент-Джайлса, в ту пору рассматривалось как развлечение, одинаково доступное и взрослым и детям. Даже знатные дамы не стеснялись здесь появляться в дни, когда Бедлам был открыт для обозрения, и с откровенным любопытством разглядывали несчастных в специальные «окна для гостей».

Забредал маленький Даниель и во двор тюрьмы Брайдуелл, где в подземных погребах бывшего старинного замка содержали политических заключенных и вероотступников. А наверху, во дворе, окруженном высоким деревянным забором, публично пороли малолетних воришек. Крики их разносились окрест, оставляя зрителей абсолютно равнодушными к судьбе несчастных мальчишек. Экзекуция продолжалась до тех пор, пока судья, восседавший тут же за столом, держал молоток в воздухе. Чтобы заработать несколько ударов плетью, достаточно было стащить всего-навсего носовой платок или какую-нибудь другую мелочь вроде оловянной ложки.

У Граб-стрит и прилегавших к ней улочек были свои легенды, свои кумиры и тайны. Так, в начале XVII века тут венчался будущий лорд-протектор и диктатор Оливер Кромвель, в конце столетия здесь обитал великий автор «Потерянного рая» слепой Джон Мильтон (теперь улица носит его имя), а несколько позже в этом районе орудовал тоже «великий» Джонатан Уайлд.

Встреча у ворот тюрьмы

Всякий раз, когда Дефо проходил по Сноу-хилл, он невольно подымал голову и устремлял взгляд на фронтон арки над воротами Ньюгейтской тюрьмы. Там красовалась фигура Справедливости с повязкой на глазах. Одна рука, с весами, у нее была отломана, в другой, уцелевшей, она держала меч. Большей насмешки над обитателями тюрьмы нельзя было и придумать.

Слепая женщина с мечом вполне соответствовала английскому судопроизводству того времени. Законники предпочитали быстрее приговорить к жестокой каре, а не утруждать себя справедливым дознанием. «Только попади в лапы этих судейских париков из Олд-Бейли!» — говорил Дефо, не раз встречавшийся с законом и лично познавший его «беспристрастность».

Еще большей издевкой над заключенными выглядела у ворот тюрьмы статуя Ричарда Виттингтона, как бы приветствующая вновь прибывших и напоминающая о том, какое значение придавал ей знаменитый лорд — мэр столицы, рьяно пекущийся о порядке и восстановивший этот оплот закона в 1422 году, хотя эта самая большая тюрьма в Лондоне была известна еще в 1188 году, а может быть, и раньше. Не раз ее разрушали, много раз она сгорала, но ее вновь восстанавливали ради блага заблудших. Особенно величественный вид тюрьма эта приобрела после Великого пожара 1666 года, когда весь Лондон отстраивался заново. В последний раз, уже окончательно, тюрьму снесли в 1902 году.

Про эту главную тюрьму Англии говорили, что она плодит больше воров и мошенников, чем все притоны и разбойничьи вертепы страны. И действительно, тюрьма представляла улей, где роились преступники. Здесь замышлялись кражи и ограбления, сюда свободно являлись посланцы преступного мира, приносили монеты и слитки металла: фальшивомонетчики и здесь не сидели без дела. Воры-карманники тоже не теряли времени даром — тренировались в своем ремесле и давали уроки новичкам. Проститутки обучали грязному ремеслу молодых девушек, учили, как украсть часы или бумажник у зазевавшегося ротозея.

Для большинства из них дорога отсюда была одна — на «роковую перекладину». В этом смысле «Ньюгейтская обитель» служила своего рода пересыльным пунктом между судом и виселицей. В лучшем случае — ссылкой на каторгу.

Как мы знаем, за памфлет против преследования инакомыслящих Дефо ненадолго угодил в каземат. Но и этого срока оказалось достаточно, чтобы изнутри познакомиться с нравами и законами преступного мира. Позже он не раз посетит Ньюгейтскую тюрьму и суд в Олд-Бейли, но уже в ином качестве — как журналист, собирающий материал для своих очерков о нравах английской столицы.

Однажды Дефо вышел из ворот Ньюгейтской тюрьмы, где побывал по журналистским делам, и лицом к лицу столкнулся с Джонатаном Уайлдом. Хорошо одетый, в руках трость с серебряным набалдашником — для пущего авторитета, — с надменным и самоуверенным взглядом холодных, жестоких глаз, он производил впечатление важного джентльмена. Как обычно, он шествовал в сопровождении телохранителей.

Взгляды их встретились. Великий мошенник, укрыватель воров и в то же время доносчик и будущий великий писатель, а тогда известный журналист, чье злое и меткое перо бичевало общественные пороки и тех, кто способствовал их процветанию. Джонатан Уайлд был одним из них, поэтому Дефо давно испытывал к нему и его аферам особый интерес. Наблюдая и изучая не один год мир порока, он вникал в обстоятельства, породившие Уайлда и ему подобных. Особенно помогла ему в этом служба у Джона Эплби, владельца «Ориджинел уикли джорнэл» — еженедельного издания, специализирующегося на описании «признаний» и предсмертных исповедей преступников и других материалов об их деяниях.

Мистер Эплби, являвшийся также официальным печатником Ньюгейтской тюрьмы, имел доступ к отчетам и сведениям о заключенных там узниках. Этим же правом беспрепятственного посещения тюрьмы пользовался и сотрудник его журнала мистер Дефо. В течение шести лет он регулярно общался с ворами и бандитами, выслушивал их исповеди, записывал последние слова перед казнью. Затем обрабатывал этот материал и печатал в журнале. Иногда с согласия приговоренного описание его жизни, рассказанное им самим, выходило отдельным изданием, которое готовилось и набиралось заранее и поступало в продажу тотчас после казни.

Подобного рода литература пользовалась большим спросом. Ее жадно поглощали не только простые читатели, но и заключенные. Преступный мир, подобно Янусу, имел два лица: одного боялись и ненавидели, другим восхищались. Описывая со слов разбойников их похождения, «воровская» литература одновременно прославляла этих преступников как героев, чьи подвиги на большой дороге являли скорее пример для подражания, чем предостережение. И обычно тот, кто кончал жизнь на виселице, становился объектом восхищения, если «мужественно умирал».

К раскаявшимся питали отвращение, называли трусами и подлецами. Да и сами обреченные подчас не очень цеплялись за жизнь — они рождались и жили с мыслью, что рано или поздно им не миновать роковой перекладины, и на виселицу смотрели как на конечное место назначения. Вся их жизненная философия сводилась к одному: «Жизнь, хотя и короткая, должна быть веселой».

Короче говоря, виселица отнюдь не страшила, а «кавалеры удачи» вызывали восхищение своей хитростью, ловкостью, а то и богатством.

Связи Дефо с преступным миром, знание жизни лондонского дна, воровского жаргона заставляли многих недоумевать: откуда такая осведомленность? «Как откуда?! — отвечали всезнающие обыватели. — Ясно, что он сам причастен к грязным делишкам своих любимцев».

И стоило иным ворам, терроризировавшим по ночам улицы Лондона, позабавиться — выпороть стражника, отрезать нос запоздавшему прохожему или прокатить в бочке какую-нибудь дамочку, — как тотчас же по городу бежал слушок, будто и Дефо находился в числе бандитов.

Подчас клевета на Дефо так широко распространялась, что приходилось всерьез приводить доказательства своего алиби. Ему тем не менее мало верили и продолжали приписывать соучастие в воровских налетах и то, что он «сроднился со всяческим злом».

На самом же деле «кавалеры удачи» вызывали в нем жгучую ненависть. Он ненавидел даже тех из них, кому молва приписывала добродетели Робина Гуда — благородство и мужество, — скажем, Гамалиэля Рэтси, образ которого запечатлен в литературе XVI века. Про него ходили рассказы, будто он грабил лишь богатых. Если же ему случалось ненароком обидеть бедняка, он не только возвращал деньги, но и покупал корову в придачу. На деле же настоящий Рэтси частенько совершал жестокие преступления. На дорогах он орудовал в страшной маске, приводившей в ужас тех, кому судьба уготовила встречу с этим разбойником. Под стать ему были и такие, как знаменитый Дик Терпин, воспетый в балладах и окончивший дни на «крючке», то есть на виселице; и уличный грабитель Эдвард Бурнворс, и, конечно, Джек Шепперд — герой лондонской толпы.

Но такой, как Джонатан Уайлд — ловец и растлитель душ и исчадие порока, — был особенно ему ненавистен.

«Воронье гнездо»

Если бы в тот день, когда Дефо встретился у ворот тюрьмы с Джонатаном Уайлдом, он последовал за ним, то попал бы в трактир «Королевская голова». Заведение это располагалось в лабиринте улочек прихода Сент-Джайлса, где обитали герои лондонского дна. И кварталы, раскинувшиеся вокруг церкви Сент-Джайлса, называли не иначе как «Воронье гнездо» — царство нищих и бездомных бродяг, где держали «малину» воры и бандиты, орудовали фальшивомонетчики и скупщики краденого.

В этих трущобах процветали бесчисленные пивнушки, публичные дома и ночлежки, где за пенни любой нищий, бродяга или пьяница мог переспать ночь. Долгое время здесь, в Кок-Эли, на углу Фор-стрит и Уайт-Кросс-стрит, Джонатан Уайлд вместе со своей подругой Мэри Миллинер содержал под видом питейного заведения притон, кишащий уголовниками. «Черный жгут» и «Синяя погибель» — портвейн и джин — пользовались тут наибольшим спросом. Старое доброе английское пиво, клерет, пунш или херес, который так любил толстяк Фальстаф, посетители не употребляли, предпочитая крепкие «мужские» напитки. Сюда, в Кок-Эли, заглядывали завсегдатаи других лондонских притонов, удалой народ, промышлявший воровством и грабежом.

Над входом в «Королевскую голову» (так называл свое заведение Уайлд) красовалась вывеска, изображавшая женскую руку с чашкой кофе — опознавательный знак того, что таверна одновременно являлась и «храмом греха». Дела Джонатана Уайлда шли неплохо, если учесть, что его заведение славилось не только как бордель, но и было тайным складом краденых вещей.

С некоторых пор бывший «принц разбойников» — кличка, под которой он числился в списках Ньюгейтской тюрьмы, — вор из воров, совершивший свой первый выход «на великую сцену жизни» в 1682 году, порвал с воровским ремеслом и занялся более прибыльным бизнесом. Он жил в согласии с законом, дружил с властями, что не мешало, а скорее помогало ему содержать под видом таверны знаменитый притон.

Но вот времена изменились к худшему, укрывать краденое стало опасно. Согласно недавно принятому закону, это считалось уголовным преступлением. Виноватого ждала виселица. И Джонатан Уайлд, умный и хитрый мошенник, задумал план, как обойти закон и избежать кровавых лап мистера Кетча. Так называли всех палачей с тех пор, как на этом поприще четверть века подвизался Джек Кетч, имя которого стало нарицательным.

В чем же состоял план Джонатана Уайлда?

Он предложил такой порядок: всю добычу воры сдают ему одному. За соответствующий выкуп он возвращает награбленное владельцу, выступая в безобидной роли посредника.

Нельзя сказать, чтобы идея эта была такой уж оригинальной. Взимать выкуп с пострадавшего за награбленное у него же — до этого додумывались даже мелкие воришки. Но осуществить это в таких масштабах, в каких задумал Джонатан Уайлд, никто еще не отваживался. Что ему это удастся, в том сомнений не было. Все знали, если «принц разбойников» за что-нибудь берется, то можно быть уверенным в успехе.

Уайлд, как истый делец, отличался тем, что умел претворить идею в жизнь. Недаром про него говорили, что он был чрезвычайно изобретателен в составлении замыслов, искусен в изыскании способов осуществлять свои намерения и решителен в исполнении задуманного. Знали и то, что он никогда не довольствовался частью добычи, а предпочитал заполучить ее целиком. Его правилом было идти до конца, ибо, как он считал, многие погибали оттого, что зашли в мошенничестве недостаточно далеко. Знали также, что был он злопамятен и жесток, дьявольски коварен и лицемерен. «Сердце, — любил повторять он, — надлежащее место для ненависти, любовь же и дружбу носи на лице». Благодаря сочетанию способностей и пороков, хитрости и беспринципности ему и удалось занять заметное место в воровской иерархии.

Но что означал на самом деле его план в единоличном посредничестве между жертвой и грабителем?

По существу, Уайлд предлагал создать единую организацию для воров, иначе говоря, замыслил объединить разношерстных и тупых уголовников в хорошо дисциплинированный преступный мир. Кто же должен был возглавлять этот бандитский синдикат? Само собой, Джонатан Уайлд, ставший в этом смысле предтечей современных мафиози.

Вскоре он открыл своего рода посредническую контору на Кок-Эли. Теперь жертвы грабежа являлись к нему сами. Так, Джонатан Уайлд превратился в консультанта по пропавшему имуществу.

Однако, если бы Уайлд оставался всего лишь посредником между вором и ограбленным, было бы еще полбеды. Но в том-то и дело, что он не ограничился этим, а стал, как уже говорилось, предводителем огромной по тем временам организации лондонских воров и бандитов.

Ради осуществления своего замысла ему пришлось немало потрудиться. Впрочем, энергии у него было хоть отбавляй.

Прежде всего он предложил некоторые новшества: банда обучается определенной форме преступления, имеет свою зону действия и руководителя. В каждом округе должны действовать две-три банды, специализирующиеся на уличных кражах со взломом, на «ловле кроликов» — одурачивании простодушных провинциалов («ремесле», известном еще со времен Шекспира), на обмане и шантаже, убийствах и грабежах.

Сам Джонатан Уайлд отводил себе роль идейного вдохновителя. Предпочитая оставаться в тени, он давал указания, поставлял «идеи», разрабатывал планы.

Трудно сказать, насколько этот вдохновитель преуспел в осуществлении своих замыслов. Но если судить по тому, какой массовый размах приняли именно в то время грабежи и другие преступления, то можно сказать, что труды Уайлда не пропали даром. Не случайно как раз то время, когда в Лондоне промышлял Уайлд, назвали веком преступности. И даже самые кровавые законы не в состоянии были обуздать массу озлобленных, невежественных и жестоких людей. С безрассудством обреченных они бросались на прохожих, останавливали кареты, курсирующие между центром и пригородами, и грабили пассажиров среди бела дня. По ночам без вооруженных провожатых лучше было не показываться на узких и плохо освещенных улицах. Даже в центре Лондона днем нередко случались нападения. Бандиты врывались в дома на Пикадилли, в Гайд-парке, в Сохо. Поселялись в заброшенных домах шайками до ста человек. То и дело на улицах раздавались крики: «Хью энд край!» (что можно перевести как «Лови! Держи!»), когда все бросались преследовать вора. Это был, пожалуй, самый распространенный и древний способ борьбы с воровством — преступника ловили всем миром. Только к 1740 году судья де Вейль организовал нечто вроде уголовного сыска на Боу-стрит, превратив, однако, свою должность в настоящее золотое дно. А до тех пор функции полицейского в округе исполняли главным образом один-единственный констебль да престарелый ночной сторож. Первый был вооружен всего лишь длинной палкой, служившей и оружием, и символом власти, второй имел пику, фонарь и собаку. Жалованья констебль не получал и свою, по существу, общественную должность занимал всего год, после чего на его место заступал другой житель прихода. Шериф же в своем красном наряде и сержант с неизменной алебардой были редкими гостями тех районов, где процветал разбой.

Естественно, что польза от таких стражей порядка, как констебль и старик сторож, была весьма относительная. Хотя они и трудились в поте лица, несмотря на то что их работа, как заметил современник, «не приносила ни прибыли, ни удовольствия, а была невыносимым трудом, часто абсолютно напрасным и непродуктивным».

В 1718 году парламентом был принят акт против тех, кто брал вознаграждение за возврат украденных вещей. По существу, эта мера была направлена непосредственно против Джонатана Уайлда, к тому времени ставшего достаточного богатым, а главное, знаменитым на весь Лондон. Пришлось менять технику бизнеса, чтобы снова обходить закон. Уайлд закрыл свою контору и отныне связь с клиентами осуществлял через посредника.

Сменив в который раз технику воровского бизнеса, Уайлд переменил и место жительства. Он поселился в шикарном особняке на Олд-Бейли. И в этом была особая причина. Наглость его не знала предела: на этой же улице находился знаменитый суд Олд-Бейли, где теперь Джонатан Уайлд был частым посетителем.

Зачем, однако, понадобилось Уайлду бывать в суде? Казалось, наоборот, он должен был бы всячески избегать его. Но нет. Уайлд являлся туда как свой человек.

Его власть над преступным миром была огромна. Он не терпел, когда кто-либо пытался обойтись без его покровительства и оказывал неповиновение, ненавидел тех, кто стоял на его пути. Непокорные и строптивые попадали в его записную книжку — это означало, что человек обречен. Рано или поздно намеченная жертва должна была предстать перед судом. Каково же было изумление подсудимого, когда в качестве свидетеля обвинения на суде выступал сам Уайлд. За каждую жертву он получал от казны сорок фунтов стерлингов. Осечки с его стороны быть не могло — лжесвидетельство каралось как уголовное преступление. Поэтому если недоставало улик, Уайлд подкупал других свидетелей, если и этого было мало, мог купить любого присяжного, а то и самого судью — многие из них превратили правосудие в прибыльное дельце. И вообще «мерзавец в мантии судейской», по словам Д. Свифта, — экземпляр, часто встречавшийся в то время.

Своим вероломством Джонатан Уайлд превзошел многих подобных ему оборотней.

Очень скоро Уайлд приобрел славу «главного вороловителя». И действительно, в его власти, как он похвалялся, было повесить любого вора метрополии. Враги и сотоварищи пребывали в страхе, у публики же он имел репутацию полезного и непреклонного борца с преступностью. Всего по его доносам повесили сто двадцать человек. Некоторые из них во время процесса пытались рассказать, как Уайлд сам вовлек их в банду, но суд до поры оставался глух к подобным заявлениям. Сам же Уайлд всячески способствовал тому, чтобы его деятельность «главного вороловителя» получила широкую огласку. И нс проходило недели, чтобы в «Уикли джорнэл» или в «Дейли корант» не появилось заметки о новом аресте при содействии Уайлда.

Начинались такие сообщения обычно так: «В харчевню вошел констебль и с ним несколько понятых с Уайлдом во главе…» Сообщения эти производили сенсацию, особенно если «улов» был таким, как весной 1724 года, когда Уайлд задержал целую банду из ста грабителей и отправил всех в тюрьму. «Никто лучше его не знал, как выследить человека, и никто этим так не наслаждался, как он», — писал Дефо, пытаясь постичь характер этого злодея. И в качестве методов его работы приводил случай с преследованием им Тимоти Дана и его дружков, убийц миссис Нэп. В этой истории Уайлда прельстило большое вознаграждение, обещанное тому, кто обнаружит негодяев.

Глухой ночью 1716 года пятеро разбойников напали на миссис Нэп и ее сына, когда они возвращались домой.

Джонатан немедленно занялся выяснением обстоятельств убийства. Ему потребовалось немного времени, чтобы по описанию установить членов банды. С помощью своего подручного, некоего Абрахэма, он арестовал участников преступления, которых судили и повесили. Но один из банды — Тимоти Дан — ускользнул. Однако Уайлд заключил пари с приятелями на десять гиней, что непременно поймает Дана.

И действительно, вскоре Дан заявил о себе. Прослышав о том, что Уайлд охотится за ним, он послал жену на разведку. Она была неосторожна и только на обратном пути заметила за собой «хвост». Когда стемнело, она, как ей казалось, благополучно избавилась от нежеланного провожатого. Не опасаясь, вошла в дом, где скрывался ее благоверный, но человек Уайлда наблюдал за нею. Чтобы не перепутать дом, он мелом пометил дверь и вернулся к Уайлду.

Утром Уайлд, Абрахэм и еще двое ворвались в дом, где прятался Дан. Через окно тот успел вылезти на крышу. Здесь его заметил Абрахэм и выстрелил, ранив в плечо. Дан свалился во двор, в него выстрелили еще раз, хотя убежать он не мог. Так Джонатан выиграл свои десять гиней, а Тимоти был повешен. В качестве вознаграждения Уайлду полагалось еще сорок фунтов за содействие властям.

О жестокости Уайлда говорит и такой случай из его личной жизни. Однажды во время скандала со своей очередной сожительницей он в гневе поклялся, что «отметит ее за распутство», после чего выхватил шпагу, которую всегда носил при себе, и отрезал женщине ухо.

Воровка Молль

В последние дни января 1722 года в Лондоне появилась книжка с необыкновенно длинным, как тогда было принято, названием: «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс, которая родилась в Ньюгейтской тюрьме…» Далее в заголовке говорилось, что героиня пережила немало приключений за свою бурную жизнь, несколько лет была содержанкой, пять раз замужем, двенадцать лет воровкой, наконец, восемь лет ссыльной. Фамилия автора отсутствовала, но сообщалось, что вся история записана со слов героини, скрывавшейся под вымышленным именем.

Анонимный автор (а им был не кто иной, как Дефо) пояснял в своем предисловии, что у его героини есть особые причины скрывать свое настоящее имя, потому что оно слишком хорошо известно в архивах и протоколах Ньюгейтской тюрьмы и суда в Олд-Бейли. Так что, мол, читатель пусть не рассчитывает на то, чтобы она назвала его.

Конечно, современники были заинтригованы. Они привыкли к тому, что граб-стритовские авторы знакомили их с жизнеописаниями подлинных персонажей, с похождениями известных разбойников, пиратов, авантюристов. Лондонские мещане, люди наивные, обожающие всякие приключения, особенно из жизни героев преступного мира или путешественников в далекие, таинственные страны, нередко самый что ни на есть фантастический вымысел принимали за описание реальных событий, рассказанных якобы от лица их участника.

Готовые поверить и в небылицы, они и путешествия Гулливера воспринимали как вполне достоверные. Словом, реальное существование тех, от имени кого велось повествование в таких книгах, ни у кого не вызывало сомнения. Не сомневались лондонцы и в том, что Молль Флендерс лицо подлинное. Если же она и назвалась вымышленным именем, то это вовсе не значит, что ее не существовало.

«Но кто в таком случае скрылся под этим именем?» — спрашивали любопытные. Охотников разрешить эту загадку было немало.

На сей счет строили различные предположения. Для порядка перебрали всех знаменитых воровок, в том числе и давно умерших, таких, как Барбара Спенсер, повешенная в Тайберне, и Мэри Прайс, она же Роджерс, которую сожгли на костре.

Но эти персонажи были слишком отдалены во времени и едва ли могли послужить прототипом Молль Флендерс, а тем более рассказать о себе автору. Тогда кто же поведал ему свою историю? Решили обратиться к более близким примерам.

В этот момент по Лондону распространился слух, что автор ставшего к тому времени весьма популярного романа (за год вышло три издания) встречался со своей героиней в Ньюгейтской тюрьме. Здесь будто бы он и записал со слов этой лондонской воровки историю ее жизни. Однако это были лишь слухи.

Но вот вскоре после выхода в свет книги появилась серия анонимных памфлетов, автор которых утверждал, что настоящая Молль Флендерс умерла в Гэлуэй в апреле 1722 года, где ее знали под именем Элизабет Аткинс.

Однако при ближайшем рассмотрении эти памфлеты оказались чистой спекуляцией и представляли собой не что иное, как вкратце изложенное содержание романа Дефо с добавлением некоторых настоящих имен, чтобы создать впечатление правдивости. Наиболее известным из этой серии (выходившей на протяжении нескольких лет) был памфлет «Непостоянство судьбы», где сообщалось имя наставницы Молль — Джейн Хэкэбаут. Лондонцы тотчас узнали в ней реальную Кэт Хэкэбаут, чье имя долгое время не сходило со страниц газет. Ее брат, разбойник Фрэнсис, был повешен в 1730 году, а сама она отправлена в ссылку год спустя. Считают, что У. Хогарт в своей знаменитой серии гравюр «Карьера шлюхи» изобразил эту самую Хэкэбаут. «А вы думали нет?!» — восклицал автор тогда уже появившейся поэмы о жизни Хэкэбаут — своеобразного жизненного комментария к этим гравюрам. Сочинитель поэмы не сомневался, что Молль Флендерс и Хэкэбаут — одно лицо.

В ту пору никому в голову не пришло обратиться к сообщениям газет того времени, когда Дефо работал над своим романом. А между тем если бы это сделали, то кое-что прояснилось бы в вопросе о том, кто же была Молль Флендерс на самом деле.

Летом 1720 года в уже известном нам журнале Эплби «Ориджинел уикли джорнэл», где сотрудничал Дефо, появилась небольшая заметка, написанная в форме письма. От имени некой «Молль», проживавшей на Розмэри-лайн, близ Ярмарки тряпья, в заметке рассказывалось о судьбе лондонской воровки-карманщицы, которая незаконно вернулась из ссылки, о том, как узнав об этом, ее шантажировал один человек, грозившийся выдать ее, если она не станет делиться с ним своей добычей.

Намек на шантажиста слишком прозрачен, чтобы не узнать Джонатана Уайлда. Конечно, речь шла о нем и его методах. Но кто написал записку и передал в журнал? Не рук ли Дефо это дело? Ведь тем летом ему частенько приходилось бывать в Ньюгейтской тюрьме, где он навещал своего редактора Миста, посаженного за долги. Надо ли говорить, что Дефо, сотрудничавший и в журнале Эплби, пополнял, как обычно, свою память фактами из жизни героев преступного мира. И ничего удивительного, что его внимание привлек рассказ рецидивистки Молль, интересный не только сам по себе, но еще и потому, что разоблачал методы ненавистного Джонатана Уайлда.

Тогда-то, можно сказать, и состоялась личная первая встреча автора и его будущей героини. Впрочем, не исключено, что Дефо и до этого приходилось встречаться с воровкой Молль. Возможно, он следил за ее судьбой, и она была своего рода корреспондентом, посвящавшим его в воровские тайны.

Ровно через год, 17 июня 1721 года, на страницах «Дейли джорнэл» вновь всплыло имя воровки Молль. Но теперь сообщалась и ее фамилия. «В пятницу Молль Кинг, — говорилось в заметке, — одна из знаменитейших воровок города, также известная как помощница при краже часов у дам, которые она снимает с пояса, водворена в свою старую резиденцию Ньюгейт».

Итак, известная на весь Лондон воровка по прозвищу Молль Кинг. Не здесь ли следует искать разгадку тайны прототипа Молль Флендерс? Но возможно ли в таком случае, проследить судьбу Молль Кинг по сообщениям газет и документам тех лет?

В номере «Дейли джорнэл» от 20 сентября 1722 года было помещено следующее сообщение: «Молль Кинг, известная преступница, прославившаяся тем, что крадет золотые часы у дам в церквях, за что ее несколько раз судили, недавно вернулась из ссылки, была опять схвачена и посажена в тюрьму Ныогейт». Два дня спустя аналогичная хроника появилась в «Уикли джорнэл сатердей пост». Не может не броситься в глаза сходство этих хроникальных заметок с тем отрывком из романа, где говорится о ловкости лондонской воровки, которая «была мастерица в краже товара из лавок, кроме бумажников, в вытаскивании золотых часов у дам из-за пояса; это последнее она проделывала с такой ловкостью, что с ней не могла сравниться ни одна женщина».

Вновь имя Молль Кинг промелькнуло на страницах «Бритиш джорнэл» в марте 1723 года. Похоже, что Молль Кинг работала на Уайлда. Это подтверждается двумя подлинными документами, имевшими самое непосредственное отношение к «главному вороловителю». После своего ареста он подал прошение об освобождении на том основании, что выдал правосудию начиная с 1720 года немалое число лиц, перечень которых прилагал. Молль Кинг числилась среди тех, кто вернулся из ссылки и снова был отправлен обратно. Фигурировала она и в его известном списке жертв, который он разослал присяжным перед судом, надеясь снискать их расположение.

Несколько месяцев спустя Молль Кинг снова объявилась в Лондоне и вместе с братом Ричардом Бердом принялась за старое. Попалась она при ограблении дома на Литтл-стрит, где похитила «различных вещей на сумму 50 фунтов», говорилось в обвинительном заключении. На другой день судья Богн, который, как выяснилось позже, был подкуплен Джонатаном Уайлдом, отправил ее в тюрьму Ньюгейт. Выяснилось также и еще одно обстоятельство. В ее аресте участвовал некий Джон Пэрри, который работал на Уайлда. А это значит, что «главный вороловитель», несомненно, содействовал ее провалу. В чем, впрочем, он и сам признался на суде.

Как дальше сложилась судьба воровки? С нее было снято обвинение в краже, но ее приговорили к смертной казни за самовольное возвращение из ссылки. В этом случае Уайлду полагались его 40 фунтов стерлингов за участие в разоблачении преступницы. Но счастье улыбнулось Молль Кинг. В ожидании казни она выступила свидетельницей по другому делу и способствовала разоблачению, а попросту говоря, выдала грабителя Ричарда Грэнтема. Это учли и вновь приговорили ее к ссылке. До января 1722 года Молль Кинг оставалось в Ньюгейте. Сначала в камере смертников, а затем в ожидании отправки за океан, что случилось спустя два дня после издания романа Дефо. (В сентябре того же года она вновь объявилась в Англии и снова оказалась в тюрьме.)

Похоже на то, что Дефо заинтересовался ею как раз тогда, когда она ждала казни. Исповедь ее показалась ему подходящей темой для уголовного памфлета, которые он обычно печатал в «Ориджинал уикли джорнэл» сразу же после казни преступника. Однако с отменой приговора памфлет о конкретном человеке перерос в роман, героиня которого получила имя Молль.

Зрелища и жестокость

Лондонцы любили развлекаться. В этом легко убедиться, если заглянуть в книгу «Пробный камень, или Опыты о важнейших увеселениях Лондона», изданную в 1728 году. Чего только не встретишь здесь! С какими публичными зрелищами не знакомил этот путеводитель своих читателей!

Из театров тогда самым популярным был Линколнс-иннфилдс на Портюгел-роу. Его многолетний руководитель Джон Рич, сам актер, отличался умением заполучить талантливых исполнителей, у него начинали многие будущие знаменитости, получая за вечер один-два фунта стерлингов, а то и тридцать шиллингов. Именно эту сумму зарабатывала Лавиния Фентон, прославившаяся исполнением Полли Пичум в «Опере нищего» Джона Гея.

Эта пьеса, основанная на известных всем фактах из жизни лондонского преступного мира, взбудоражила весь город. Спектакль стал неожиданной новинкой и давался в первый же год шестьдесят два вечера подряд, что было рекордом для того времени. Постановка эта, кстати говоря, решила судьбу Лавинии Фентон. Красивая, великолепно игравшая свою роль, она навсегда покорила сердце герцога Болтона, увидевшего ее на сцене. С этого момента артистка (а по закону актеры все еще приравнивались к мошенникам и бродягам) стала получать от своего покровителя 400 фунтов в год на содержание. (При доходе преуспевающего предпринимателя 280–300 фунтов.) Позже она стала женой герцога, и мистер Хогарт увековечил ее на своей картине.

Театр на Портюгел-роу посещали главным образом состоятельные люди. Зрители победнее и менее притязательные предпочитали другие театры, в частности «Сэдлерс уэллс» в пригороде, где можно было весело провести время, посмеяться над солеными шутками актеров, полюбоваться канатоходцами и фиглярами. Не менее популярными были балаганы с аттракционами в пригородном саду Уоксхолла, представления кукольников и, конечно, ярмарочное веселье с непременной ильмовой доской, стонущей на удивление публики от прикосновения раскаленного железа. Многих привлекали скачки и бега, кегли и футбол, ристалища знаменитых бентамских бойцовых петухов, посещение зверинца, состязания боксеров, борьба и палочные бои, неизменным победителем в которых выходил любимец лондонцев Джеймс Фигг. Летом лодки любителей речных прогулок покрывали темную гладь Темзы, а зимой на замерзшей реке катались на коньках, устраивали гулянья.

Так же весело можно было провести денек и во время традиционного весеннего праздника, потанцевать вокруг «Майского дерева» — столба, украшенного цветами, полюбоваться состязанием лучников в честь Робина Гуда. Любили потешаться и во время маскарада, когда ежегодно пятого ноября по улицам с гиканьем и улюлюканьем таскали, а затем сжигали чучело Гая Фокса в обязательных белых перчатках и с неизменным фонарем в руках. Между тем стража, согласно театрализованному представлению, совершала с факелами обход подвалов парламента, разыскивая якобы прячущегося здесь офицера Гая Фокса — главного участника и исполнителя Порохового заговора, — пытавшегося в 1605 году взорвать парламент и убить короля.

Любители более острых ощущений направлялись в игорные дома. Хотя азартные игры и запрещались законом, но были весьма прибыльным делом. На улице Пэлл-мэлл, получившей свое название от игры «палламальо», к услугам игроков были карты и кости. Играли во что придется: вист, пикет, фараон, «метлу и швабру», «над и под». На столах в залах, где метали банк, серебром блестели фунты и шиллинги, золотом — гинеи и соверены. Услужливый швейцар встречал и провожал гостей. Слуга с отсутствующим видом пополнял бокалы, а подставные субъекты заманивали в игру неопытных посетителей; тут же орудовали шулеры, ловко манипулируя поддельными костями, краплеными или подтасованными картами.

Куда более пристойным, чем хождение по игорным домам, считалось посещение кофеен, тех самых знаменитых лондонских кофеен, которых насчитывалось в городе около пятисот. Здесь за чашкой кофе встречались с друзьями, коротали время в долгих беседах, просматривали свежие газеты и журналы, спорили о последних политических событиях, обсуждали литературные новинки.

Своего рода неофициальным спортом считались дуэли, возбуждавшие нездоровое любопытство. Поводом для поединка могла послужить самая незначительная ссора. Иногда дуэли превращались в настоящие массовые побоища. Об одном из них сообщал «Уикли джорнэл» в мае 1720 года. «Около полуночи, — писал журнал, — собрались сто джентльменов дуэлянтов и сопровождающих… многие получили смертельные ранения; караульные, которые пытались навести порядок, были убиты. В конце концов прибыл конный патруль…»

После таких «развлечений» неплохо было промочить горло в каком-нибудь кабачке или таверне, благо в столице их насчитывалось тогда более семи тысяч. На сто лондонцев по питейному заведению! Алкоголизм, словно эпидемия, охватил городское население. Измерить количество спиртного, поглощавшегося в винных лавках, было невозможно. Вот отчего «Переулок Джина» — гравюра Хогарта — не казался его современникам преувеличением.

Характеры и детали сцен взяты художником из жизни. Этой своей гравюрой, а также другими, в частности «Монументом Джину», художник добился того, что парламент издал билль об обложении высоким налогом розничной продажи джина.

Тогда начались так называемые джинные бунты, кровь погибших смешивалась на улице со спиртом, вытекавшим из разбитых бочек. Во время Гордонского бунта, например, было убито 282 человека, не считая тех, кто умер, напившись неочищенного спирта после разгрома винокуренного завода Лэнгдейля, и тех 21 человека, которые были повешены за участие в этом бунте.

Случались и иные возмущения. В бунте 1719 года приняло участие 4 тысячи ткачей, в восстании рабочих еще больше. Они протестовали против того, что их ирландских братьев нанимали за меньшую плату. Бунтовали лакеи, когда хозяева запрещали им посещать театр, солдаты, недовольные палочной дисциплиной; бывали хлебные и церковные бунты. В общем, народные возмущения являлись нередким явлением в английской столице. Столь же обычными были и убийства, причем не те, что совершались бандитами ради грабежа, а бессмысленные — порождение века жестокости и насилия.

Любой пьяница, которому почему-либо пришлась не по вкусу ваша шляпа или физиономия, мог запросто прикончить вас. Поэтому мужчины носили шпагу совсем не ради моды.

Жестокость воспитывалась и зрелищами. Толпы зрителей собирались в Бир-гарден поглазеть на травлю собаками «злобных и огромных медведей, когда-либо существовавших в Англии», как сообщала реклама. «Можно увидеть также травлю быков собаками», — говорилось далее в объявлении, помещенном 9 июня 1716 года в «Уикли джорнэл». В конце предусмотрительно указывалось и время начала «состязаний» — три часа пополудни, так как «этот спорт продлится долго».

Но самым популярным зрелищем, неизменно привлекавшим огромное число людей, была казнь преступников. В эти дни (они объявлялись нерабочими) на улицы выходил буквально весь Лондон. Даже крыши домов и деревья — все, откуда можно было увидеть предстоящее зрелище, — занимали любопытные. Можно сказать, что это был огромный массовый спектакль, разыгрывавшийся на открытом воздухе.

Смертные казни (по закону непременно публичные) совершались прямо на площадях и улицах, на Черинг-Кросс, на Бирже, у ворот Темпл-Бар, в Ковент-Гарден, а также на Тауэр-хилл, где исстари отрубали головы лицам высокого происхождения. Для них же существовала привилегия — вольнонаемный палач. Прикосновение профессионального палача считалось бесчестьем, и аристократам предоставлялась возможность его избежать. Что касается большинства простолюдинов, приговоренных к смерти, то их чаще всего казнили в Тайберне, на огромном лугу в двух милях от города. Сюда съезжались и приходили со всех концов города. Даже великосветские дамочки в сопровождении щеголей кавалеров стремились не пропустить «ярмарку в Тайберне» и, случалось, платили баснословные цены за места на трибунах поближе к виселице.

Но и те, кто не поддавался общему ажиотажу и не помышлял о походе в Тайберн, считали публичную казнь весьма полезным делом. Писатель Сэмюэл Джонсон признавался своему другу и биографу Джеймсу Босуэллу: «Казни должны привлекать зрителей. В противном случае они не будут отвечать своей цели».

Однако маститый писатель ошибался. Зрелище казни отнюдь не очищало души и не пробуждало мысли о том, что преступник получил по заслугам. Наказание не страшило — слишком дешево ценилась человеческая жизнь. Напротив, зрители, воспитанные на жестокости и насилии, получали удовольствие от самой процедуры. Преступник же, как бы исполнявший главную роль в этом грандиозном действе, был далек от того, чтобы разыгрывать из себя кающегося грешника. Эшафот или виселицу не считали преддверием неба.

Ровно сто лет спустя такую же картину наблюдал Виктор Гюго на Гревской площади в Париже. Поэт был поражен праздничным настроением, охватившим толпу в ожидании казни. «Все окна домов были усеяны зрителями, — писал он, отмечая, что многие окна сдавали в найм за дорогую цену, — и там, грациозно облокотившись о подоконники, сидели молодые, нарядные женщины с бокалами в руках».

С тех пор поэт не переставал гневно возмущаться смертной казнью, многие годы добиваясь ее отмены. Как добивался этого же Чарлз Диккенс, протестуя против варварских зрелищ, и в его дни все еще собиравших толпу в пятьдесят тысяч человек. Ведь отменили же в свое время казнь путем отсечения головы, резонно напоминал писатель. Последним, кто подвергся этому наказанию, был лорд Ловит, мятежник и авантюрист, обезглавленный в 1747 году.

Добился писатель отмены и другого, не менее жестокого обычая, за который ратовали сторонники «теории» устрашения. В газете «Таймс» Диккенс не раз выступал против того, чтобы тела казненных оставляли висеть на виселице, бережно укутанные в халат, предусмотрительно, на случай непогоды (!), пропитанный дегтем. «О, экономная страна, просмаливающая повешенных!» — в свою очередь, восклицал по этому поводу В. Гюго.

Но не только Гюго и Диккенс, а и многие другие писатели, в том числе Вольтер и Руссо, Шелли и де Виньи, Золя и Конан Дойл, Анатоль Франс и Короленко, выступали против смертной казни. Никакие, по их мнению, новейшие технические ухищрения: ни «национальная бритва» — изобретение доктора Гильотена, ни «гуманное» предложение Эльбриджа Герри о введении смертной казни на электрическом стуле, — не меняли сути дела. Впрочем, заговорят об этом лишь в XIX веке, а в те времена куда как успешно применяли старый, испытанный способ — смерть через повешение.

И «ярмарка в Тайберне» была одним из самых популярных зрелищ у жителей английской столицы.

Дорога в Тайберн

Было шесть часов утра. Обычно Дефо вставал позже, но сегодня надо было спешить. Предстоял долгий и утомительный день.

Накануне, при последней беседе с Джеком Шеппердом, приговоренным к смерти, он условился с ним, что утром в день казни передаст ему во дворе тюрьмы (позже это не удалось бы) свою рукопись заранее написанного о нем памфлета. А Джек около виселицы на глазах у всей толпы вернет ее обратно, будто свою собственную, лично им написанную исповедь.

Эта маленькая хитрость послужит прекрасной рекламой очередному сочинению Дефо и облегчит продажу памфлета, который отпечатают тотчас после казни. Ради этого рекламного трюка, собственно, и придется теперь тащиться через весь город в Тайберн. Несмотря на непогоду и раннее утро, наиболее нетерпеливые зрители уже занимали места на маршруте между тюрьмой и Тайберном. Наверное, и там, на лугу, уже топтались вокруг виселицы любители убийственного спектакля. От холода не спасет ни горячая картошка в карманах, ни шарф, которым закутана шея. Но, невзирая на ноябрьское ненастье, они полны решимости ждать, когда начнется «представление».

К девяти часам Дефо добрался до Ньюгейтской тюрьмы. Прибыл он как раз вовремя: героя драмы уже вывели из камеры смертников. Улыбаясь, Джек Шепперд ступил на булыжный двор. Он чисто выбрит, аккуратно одет, но без шляпы. На плечи накинуто, скорее для эффекта, чем для тепла, модное пальто с черными манжетами. Его худая и не очень высокая фигура вызывает всеобщее любопытство. Короткие черные волосы и густые брови оттеняют бледность кожи. Его нос вздернут, а большие карие глаза смотрят внимательно и, кажется, равнодушно. Трудно поверить, что это один из самых знаменитых преступников: ему едва исполнилось 22 года, но уже прослыл кумиром лондонской толпы.

Улучив момент, когда помощник шерифа дает расписку на получение тела, как если бы приговоренный уже умер, Дефо приближается к Джеку и, как условились, незаметно передает ему рукопись.

Затем в дело вступает кузнец. Он сбивает с осужденного ножные кандалы, отныне они на многие годы станут главной реликвией тюрьмы Ньюгейт. Джек протягивает руки, как бы прося сбить и наручники. Никто не обращает на это внимание. И тут Джек срывается, он теряет самообладание и набрасывается на палача, который пытается обвязать веревкой его грудь. Все понимают причину гнева: видимо, тщательно подготовленный план побега рухнул. Когда же помощник шерифа, обыскивая Джека, находит у него в жилете спрятанный нож, сомнения ни у кого нет — побег готовился. Да и сам Джек, понимая, что терять ему нечего, признается, смеясь, что намеревался скрыться в толпе своих друзей. Тюремщики тоже смеются.

Между тем народ все прибывает. Шум на улице стоит невообразимый. В окнах, на крышах — всюду возбужденные зрители. Внизу море людских голов: собралось несколько тысяч человек. Монотонно и печально звонит большой колокол церкви Гроба Господня.

Но вот ворота тюрьмы открылись, и солдаты, разогнав толпу, расчистили путь. В тот же момент показалась телега, и все увидели Джека, а рядом с ним фигуру палача, восседавшего на заранее приготовленном гробе. Солдаты с пиками, в зеленых треуголках, в красных мундирах, перетянутых крест-накрест белыми портупеями, помощник шерифа в ярко-алом костюме, палач, как и положено, в черном одеянии — придавали процессии скорее торжественный, чем мрачный/ вид. Замыкали шествие судебный исполнитель и констебли на лошадях.

Солдаты были начеку и не подпускали близко к телеге беснующихся любопытных. Лишь одному человеку разрешили приблизиться. Все увидели, как мистер Вэгстафф, тюремный священник, подойдя к телеге, стал что-то говорить Джеку. Может быть, он вознамерился подготовить смертника к той иной жизни, которая его ожидала, и пытался вызвать у него раскаяние? А возможно, считая это пустой затеей, мистер Вэгстафф в последний час надеялся узнать кое-что из жизни несчастного, чтобы потом изложить в газетной статейке?

В этот момент начался следующий акт зрелища. Когда телега с приговоренным поравнялась со ступенями церкви, навстречу вышел глашатай с небольшим колокольчиком в руках, в который он звонил в интервалах между ударами большого колокола церкви Гроба Господня. Донеслись слова молитвы: «…помолимся за бедного грешника, идущего на смерть, по ком звонит этот колокол». Толпа замерла, словно завороженная. «Вы, приговоренные к смерти, — продолжал голос, — покайтесь, умойтесь скорбными слезами, выпросите милосердие Господа для спасения вашей души…» В полной тишине зрители молча внимали словам молитвы, видимо принимая на свой счет наставления о покаянии. «Господь милосерден к вам. Христос милосерден к вам…», — голос умолк. И тотчас на ступенях появилась девушка с цветами, и букеты полетели к ногам смертника. Масса людей заколыхалась и разразилась общим воплем ликования. Цветы и яркие бумажные ленты, воздушные поцелуи в неистовстве адресовали главному герою драмы. Он же «держался прекрасно, — писала на другой день о Джеке „Лондон ньюс“, — и, казалось, не проявлял никакого волнения, естественного при столь роковых обстоятельствах». Можно было подумать, что все это доставляло ему удовольствие. И он с охотой исполнял предложенную роль точно в соответствии с тем, чему учили дешевые книжонки о подвигах «кавалеров удачи» — не только быть смелым вором, но и храбро идти на виселицу. Впрочем, таков был ритуал, выработанный годами, а Джек не первый, кто принимал участие в подобном массовом спектакле. Через этот последний путь прошли многие его предшественники, обреченные на смерть.

Солидный господин, видимо удивленный той беспечностью, с какой Джек исполнял свою роль, обратился к соседу:

— Не кажется ли ему, что он всего лишь актер в этом представлении? И что по окончании спектакля спокойно отправится домой?

— Едва ли, — последовал ответ, — просто умереть на людях ему легче, чем в одиночку на тюремном дворе в присутствии всего лишь нескольких солдат.

— Говорят, портрет преступника по просьбе самого короля писал в тюрьме Джеймс Торнхилл, придворный художник, — не унимался любопытный господин.

Ответа не последовало, толпа разъединила собеседников, увлекая их в разные стороны.

Однако, усердно исполняя отведенную ему роль, Джек настороженно всматривался в лица. Его острый взгляд искал в толпе друзей, все понимали, что он еще надеялся и ждал сигнала, предупреждения, поддержки. Казалось, он ни минуты не сомневался в том, что и на этот раз сможет убежать. И тысячи людей на всем пути его следования ждали, что Джек, лихой парень, прослывший «королем побегов», совершит у них на глазах самый дерзкий из своих подвигов. Еще недавно молва приписывала ему чуть ли не сверхъестественную способность проходить сквозь тюремные стены. Из тюрьмы Сент-Джайлс он выбрался, проделав отверстие в черепичной крыше. Причем инструментом ему служила обыкновенная бритва. Пробыв после этого побега на свободе всего лишь несколько недель, он снова угодил за решетку. На этот раз в камеру тюрьмы Сент-Анна. На следующее утро его навестила с разрешения стражника преданная подружка Эдгворт Бесс. Вместе с едой она передала в узелке острые алебарды. Для опытного взломщика ничего другого и не требовалось. Но и стража не теряла бдительности. Зная, с кем имеет дело, Джека заковали в тяжелые цепи. Но друзья нашли способ передать ему напильник и другие инструменты.

Вечером Джек принялся за работу. Освободившись от кандалов, он занялся окном. Перепилив и выломав железные прутья, отважно спустился по веревке, сделанной из разорванных одеял.

С этого момента некоторое время ему сопутствовала удача. Несколько виртуозно сработанных ограблений еще больше упрочили его воровскую славу. Меньше повезло ему в выборе сообщников. Одним из них оказался Энтони Лэмб, племянник некоего мистера Картера. Они встретились в «Черном льве», и Лэмб рассказал Джеку, что в доме его дядюшки проживает богатый портной, и пообещал оставить входную дверь открытой. Той же ночью Джек нагрянул в гости к портному, который, кстати, был мертвецки пьян и спал беспробудным сном. Пожива оказалась немалой — всего на триста фунтов.

Не без основания подозрение пало на Лэмба, так как знали, что он водился с ворами и частенько сиживал в «Черном льве». Его припугнули, и он выдал Джека, правда, не мог сообщить точно, где его искать. Но зато рассказал о намерении Джека ограбить магазин Ниобуна на Литтл-лейн. И когда ограбление действительно случилось, подозрение вновь пало на Шепперда.

Мистер Ниобун, торговец мануфактурой, обратился за помощью к «главному вороловителю», который пребывал тогда на вершине своей славы. Так в игру вступил Джонатан Уайлд. В «Дейли пост» появилось объявление, где предлагалось вознаграждение тому, кто принесет к Уайлду украденное у мистера Ниобуна. Однако рассчитывать на то, что Шепперд поделится добычей, не приходилось. Джек всегда действовал самостоятельно, что раздражало Уайлда, который не терпел индивидуалистов, работавших самостоятельно за пределами его организации. Кроме того, он ревновал к славе Джека — лучшего профессионального вора Лондона. Таким образом, Джек Шепперд невольно стал самым опасным врагом Уайлда.

Между тем Джек вместе со своим дружком Блюскином промышлял на большой дороге. Впрочем, как разбойнику ему мало везло. В один вечер добыча составила всего лишь жалкие полкроны, отобранные в карете у горничной, единственной пассажирки. На следующий день подвернулся торговец вином, у которого было всего 6 шиллингов. Не густо. Только назавтра удалось сорвать куш посолиднее. Остановив пассажирскую карету, они взяли 22 шиллинга.

А тем временем Уайлд и его люди шли по следам Джека. И первое, что предпринял «главный вороловитель», — вышел на подружку вора — Эдгворт Бесс. Ее арестовали в пивнушке возле Темпл-бар. Напуганная угрозами, она «раскололась» и выдала место, где скрывается ее любовник.

Несколько часов спустя Квильт Арнольд, помощник Уайлда, весьма удивил Джека, когда появился перед ним в дверях его убежища. Пистолет Джека дал осечку, и это решило его участь. Через две недели он стоял в огромном зале суда Олд-Бейли. Потом Джек признался, что сердце его замерло, когда он вошел в это здание, где звук шагов отдавался гулким эхом и где даже солнечные лучи казались холодными. Так же холодно смотрели глаза судьи на середину каменного пола, туда, где одиноко стояла скамья подсудимого.

Показания Уайлда сыграли свою роль — и приговор был короткий: «Виновен». Джека водворили в камеру и приковали к полу. Предварительно палач накрепко перевязал большие пальцы его рук — таков был установленный издавна порядок. Той же ночью, не теряя времени, Джек приступил к делу. Прежде всего с помощью гвоздя, заменившего ключ, он освободился от наручников, а затем и от ножных кандалов. Теперь можно было браться за главное. Но выбраться из камеры, расположенной на третьем этаже и считавшейся самой надежной, было не так-то просто. Единственный путь был по дымоходу в верхнее помещение, а оттуда на крышу. Однако в трубе оказались железные прутья, предусмотрительно вставленные между кирпичами. Преодолев это препятствие, Джек очутился в комнате, где давно никто не бывал. Четверть часа ушло на то, чтобы справиться с дверным замком. Теперь перед ним был коридор, который кончался снова дверью, ведущей в тюремную часовню, где смертники исповедовались перед казнью. Справившись с засовом, он проник в часовню. Отсюда, перебираясь с лестницы на лестницу, поднялся на крышу, затем достиг чердака соседнего дома, где и переждал погоню.

О небывалом побеге смертника из самой надежной тюрьмы говорил весь Лондон. И только Уайлд затаил недоброе. Он-то и помог вновь схватить Джека, ставшего к тому времени любимцем толпы. Она и теперь была уверена, что во время пути Джека в Тайберн станет свидетелем нового его побега. Действительно, был момент, когда всем показалось, что вот-вот произойдет нечто: один из друзей Шепперда, протиснувшись сквозь ряды зрителей и пройдя линию констеблей, приблизился на миг к телеге и шепнул что-то на ухо Джеку. «Сейчас начнется», — решила толпа. К ее сожалению, тот лишь рассмеялся в ответ.

Процессия спустилась вниз по Сноу-хилл, затем проследовала по Флит-стрит, где в уличных вонючих лужах нежились свиньи, пересекла узкий мост и поднялась на Холборн-хилл.

Это был Лондон — шумный, грязный город, с прокопченными стенами домов, узкими, как две капли воды похожими одна на другую улочками, где скрипучие вывески на одной стороне почти касались вывесок на противоположной, с толкотней, выкриками торговцев и мастеровых, с модными лавками и непременными портшезами, в которых чинно восседали хозяева жизни. Лондон с его веселыми ярмарками и рыночной суетней, с деловыми конторами и их надменными служащими. Город, где кареты, телеги, экипажи грохотали по булыжной мостовой, разбрасывая по сторонам грязь, и где всегда под угрозой находился пешеход: горничная могла вылить ему на голову ночной горшок, хозяйка выбрасывала под ноги очистки и мусор, парикмахер стряхивал парик из окна своей лавки и мог покрыть его пудрой, а трубочист запачкать сажей.

Воры-карманщики кружили вокруг, выжидая момент, и молодые проститутки досаждали своими настойчивыми предложениями. А поверх темно-красных однообразных домов высились шпили и купола новых церквей и фасады роскошных зданий, возведенных по проектам великого зодчего Кристофера Ренна. Сады и фонтаны, элегантные портики и колоннады в новом стиле экстравагантного барокко, который господствовал после пожара 1666 года, не могли не восхищать тех, у кого был вкус и чувство красоты. Этот Лондон, отвратительный и прекрасный, стоял у колыбели своих обитателей, и все они могли повторять слова: «Чрево твое дало нам жизнь, твои сосцы питали нас».

…На Оксфорд-роуд по просьбе Джека процессия остановилась у гимнастического зала Джеймса Фигга.

Знаменитый палочный боец и друг Джека вышел с подносом в руках, на котором стояли кружки с подогретым вином. Джек взял одну обеими руками, чтобы согреть немножко пальцы, и медленно выпил. Выпили и те, кто стоял рядом, — сам хозяин-спортсмен, его ученики, констебли. Кружки наполнялись снова и снова, пока озябшие зрители не потребовали трогаться с места. Палач хлестнул лошадь, и телега потащилась по дороге в Тайберн. Справа остались деревни Мериблойн-филд, Хемпстед, Хайгейт. Показалась стена Гайд-парка, примыкавшая к Тайберну.

И тут Джек увидел виселицу, огромную, способную удержать сразу двадцать одного повешенного. Показалось, что мужество покинуло его. Но он быстро взял себя в руки. Телега подъехала к виселице, и помощник шерифа снял с нее плетеную клетку с голубем. Секунда — и крылатый посланец взвился в небо, чтобы принести в тюрьму успокоительное известие о том, что узник благополучно доставлен в Тайберн.

Констебли и солдаты, потеснив толпу, образовали круг, чтобы никто не помешал палачу выполнять его обязанности.

С трудом Дефо удавалось держаться в первых рядах, ближе к телеге с приговоренным. Наконец он пробился за линию констеблей и солдат. Здесь можно было сравнительно спокойно выжидать подходящего момента.

Тем временем вокруг продолжалось грубое и беспорядочное веселье — ведь день казни для работающих был свободным днем, и, естественно, они хотели использовать его наилучшим образом. Картина Хогарта «Ярмарка в Тайберне» дает весьма яркое представление об этом.

Наконец Дефо решает, что подходящий момент настал. На глазах у всех писатель приблизился к телеге, и Джек вручил ему рукопись памфлета, написанного на него Дефо. Громким голосом, обращаясь к толпе, Джек заявляет, что это его исповедь и он хочет, чтобы мистер Дефо напечатал ее в «Ориджинел уикли джорнэл». Лучшей рекламы нельзя было и желать. Физиономия Вэгстаффа выражает растерянность и досаду; этот Дефо, как всегда, оказался проворнее всех.

Приближался кульминационный момент спектакля. Вэгстафф, закончив молитву, в последний раз благословляет Джека и вылезает из телеги. Палач привязывает веревку к «роковой перекладине», надевает петлю на шею жертве, затем повязывает белый платок на его лоб так, чтобы один угол оставался свободным. Когда Джек будет готов «отправиться на тот свет», он должен поднять угол платка с глаз. Таков еще один атрибут ритуала. Жест этот был настолько широко известен, что ему подражали в жизни: находились оригиналы, которые давали знать носовым платком зубному врачу, когда можно рвать зуб, как приговоренный к смерти давал знать палачу о своей готовности.

Палач, пересевший тем временем на лошадь, ожидает сигнала Джека. Шум и крики смолкают, зловещая тишина нависает над Тайберном. Джек подносит к лицу руки в наручниках и как бы нехотя приподнимает угол белого платка. Телега медленно отъезжает…

Можно было возвращаться в город, драма кончилась. Впрочем, не для всех. Многие продрогшие зрители направились в кабаки, где обсуждали поведение Джека Шепперда перед казнью, вспоминали его похождения. В пивной на Флит-стрит, по обычаю, палач закатил пир, а любители сувениров смогли купить у него куски веревки по 6 пенсов за дюйм…

На другой день на улицах, продуваемых холодным ноябрьским ветром, нарасхват раскупили «Ориджинел уикли джорнэл» — по шиллингу за экземпляр — с исповедью только что повешенного Джека Шепперда, который угодил на роковую перекладину не без помощи Джонатана Уайлда.

Надо ли говорить, что многие ненавидели «главного вороловителя» и что врагов у него хватало. Его проклинали, на него нападали, несколько раз ранили, тело и лицо его было все в шрамах, но каким-то чудом он выживал. Так, чисто случайно избежал он смерти в октябре 1724 года. Уайлд направлялся в суд Олд-Бейли, чтобы дать показания по делу бандита Блюскина. Заметив его во дворе суда, Уайлд подошел к нему, надеясь получить полезную информацию, которую мог выгодно использовать, и предложил выпить из фляги. Бандит выпил и, ободренный дружеским участием, попросил Уайлда замолвить за него словечко на суде. Уайлд нагло засмеялся ему в лицо: «И не подумаю. Ты уже покойник, скоро с тобой будет покончено». Выхватив нож, Блюскин ударил Уайлда в горло. Не окажись поблизости врача-хирурга, который поспешил оказать помощь, покончено было бы с Уайлдом. Блюскину оставалось лишь проклинать тупой нож и толстую шкуру коварного «вороловителя».

Нападение это было предостережением, которым не стоило пренебрегать. Но Уайлд, зарвавшийся в своей самонадеянности и наглости, продолжал выдавать своих сообщников, в том числе «подростков и брошенных малых детей», которых ранее сам же завлек в свою шайку. И в этом Джонатан Уайлд предвосхитил отвратительный образ Фейджина — скупщика краденого и растлителя детских душ, списанного Диккенсом с реального мошенника Айки Сэлоумэнса, чье имя в течение сорока лет не сходило с газетных страниц в первой половине прошлого века.

Выдавая своих «коллег» и оказывая тем самым услугу властям, Джонатан Уайлд возомнил, что ему все позволено. Его наглость возросла еще больше, а вместе с тем и размах деятельности его «подданных».

Сам же он почти открыто осуществлял свои сделки, занимался контрабандой, по-прежнему скупал награбленное, взимал проценты с доходов подопечных, то есть занимался своеобразным рэкетом, а главное, продолжал руководить преступным миром.

Неудивительно, что лондонцы вздохнули с облегчением, когда наступил конец зловещей карьеры Джонатана Уайлда. Весной 1725 года он предстал перед судом. Никто не помог ему. Судья сэр Уильям Томпсон ненавидел Уайлда и сделал все, чтобы приговорить его к смерти. Дополнительных свидетелей и новых улик для приговора не потребовалось.

Накануне казни, в два часа ночи, Уайлд принял дозу тинктуры опиуса, которая, однако, оказалась недостаточной, и он лишь впал в бессознательное состояние. Таким его и бросили в телегу и повезли к месту казни в Тайберн следом за его жертвами. Беснующаяся толпа проклинала злодея, бросала в него комья грязи.

Две недели спустя после казни Дефо разразился гневным пафлетом — «правдивым и подлинным рассказом о жизни и деяниях покойного Джонатана Уайлда». Особо автор подчеркивал то, что его повествование составлено не из выдумок и басен, а на основании собственных рассказов преступника.