Знаменитые эмигранты из России

Сергей Рахманинов: одиночество в толпе

Рахманинов Сергей Васильевич — родился 20 марта 1873 г. в имении Онег (Семеново) Новгородской области, умер 28 марта 1943 г. в Беверли Хиле, штат Калифорния, США.

Игрой на фортепиано начал заниматься с 4–5 лет с матерью, затем с педагогом А. Д. Орнатской. С 1882 года учился в Петербургской консерватории у В. В. Демянского, с 1886 года — в Московской консерватории у Н. С. Зверева и А. И. Зилоти, С. И. Танеева и А. С. Аренского. Окончил Московскую консерваторию по классам: фортепиано в 1891 году, композиции — в 1892 году.

Дипломная работа Рахманинова — одноактная опера «Атеко» (либретто В. И. Немировича-Данченко по поэме А. С. Пушкина «Цыгане»). Поставлена в Большом театре в Москве в 1892 году. Рахманинов сочинил целый ряд симфоний, фортепианных концертов, романсов и других музыкальных произведений, в том числе поэму «Колокол» для оркестра, хора и солистов (1913 г.) Кроме «Алеко» сочинил еще две оперы: «Скупой рыцарь» по А. С. Пушкину и «Франческа да Римини» по Данте.

С 1900 года постоянно гастролировал как пианист и дирижер в России и за границей, главным образом в странах Европы, в США и Канаде. В декабре 1917 года Рахманинов поехал на гастроли по Скандинавии, а в 1918 году переселился в США. С 1918 по 1943 г. занимался преимущественно концертно-пианистической деятельностью в США и Европе. В 1941–1942 гг. выступил с концертами, сборы от которых передал в фонд помощи Советской Армии.

В конце декабря достопамятного 17-го он был одним из последних, кто покинул Россию, пользуясь старорежимной российской визой. Старорежимный русский паспортный чиновник на шведской границе с Республикой Финляндией, уже месяц как не входившей в Российскую республику, пожелал «господину Рахманинову» успешных гастролей в Стокгольме. Хорошо еще, что он не сказал «гражданину Рахманинову». Это слово успело ему насточертеть уже на домовых собраниях, когда утверждался график дежурств по охране здания от грабителей — по его мнению, когда-то городовые, ныне уже разогнанные, справлялись с этим куда как успешнее.

Род Рахманиновых для России иностранный. В общем, как у Пушкина, поскреби русского, и ты найдешь, — нет, правда, не татарина, как может показаться по фамилии, но молдаванина: в XIV–XVI вв. из рода Драгош два века выходили господари независимой Молдовы. С той давней поры фамилия обрусела, стали Рахманиновы новгородскими дворянами и служили больше по военной части.

Колыбелью его был Новгородский край, самое сердце Древней Руси. Сергей Васильевич Рахманинов родился в имении Онег 20 марта 1873 года. Имение это принадлежало прежде родне его матери, Любови Петровны Бутаковой, и принесено было в качестве приданого в семью Рахманиновых.

Немалое влияние на творчество любого композитора оказывают впечатления детства. Сергей Васильевич также не был в этом смысле исключением. Прежде всего и дед, и отец его очень любили музыку. Дед занимался композицией и прекрасно играл на фортепиано, принимая даже время от времени участие в любительских концертах. Отец же был не только способным музыкантом, но и импровизатором. Он часами мог играть собственные мелодии, причем некоторые темы использовал позже Сергей в своих сочинениях. Семейное предание гласит, что четырехлетний Сережа играл на фортепиано вместе с отцом в четыре руки.

К сожалению, следует признать, что Василий Аркадьевич, отец будущего композитора, не обладал в достаточной степени ни деловыми качествами (что очень скоро повлекло за собой продажу имения жены), ни особенным влиянием на детей, хотя отцом он был нежным и любящим. Сережа не был духовно близок ни матери, ни отцу. Зато он очень полюбил свою бабушку с материнской стороны, Софью Александровну Бутакову. Когда семья вынуждена была переехать в Петербург, поскольку Василий Аркадьевич должен был поступить на службу, чтобы сколько-нибудь достойно содержать семью, Сережа часто навещал Софью Александровну, и каждое лето непременно отправлялся в ее нижегородское имение. Именно здесь он вплотную соприкоснулся с русскими народными песнями, с жизнью русского села, с потрясающей красотой российской природы. Вне всякого сомнения, это оказало значительное влияние на его творчество. Он сказал как-то: «…за исключением нескольких модернистов, все русские композиторы глубоко впитали дух русской поэзии». А ведь кроме этого были еще и церковные колокола, и голоса певчих — голоса самой России!

Музыкой с маленьким Сережей начала заниматься его мать, заметившая, с каким удовольствием мальчик слушает игру на рояле. А вскоре ее сменила профессиональная учительница музыки А. Д. Орнатская.

Но вот семейство переезжает в Петербург. Мальчика записывают в консерваторию к одному из тех трудолюбивых, но совершенно замотанных преподавателей, которые все силы свои отдавали занятиям с малоспособными учениками, на долю же детей по-настоящему одаренных не оставалось почти ничего. Сережу Рахманинова это, однако, не слишком удручало. Он очень быстро обнаружил, что родители не собираются лично проверять, чем он занимается в течение дня, поэтому каждое утро (зимой) он проводил на катке, самозабвенно совершенствуясь в этом виде спорта. По общеобразовательным предметам он в результате успевал еле-еле, только музыкальные всегда сдавал с легкостью. А получив табель, усеянный частоколом из единиц, он быстренько уверенной рукой пририсовывал единицам недостающие палочки, превращая их в четверки. Трудно сказать, сколько бы это еще могло продолжаться, но в один прекрасный день (Сереже было тогда двенадцать лет) в Петербург приехал его двоюродный брат Александр Ильич Зилоти. Он был старше Сережи на десять лет, но уже успел стать известным пианистом (он учился у Листа и Рубинштейна). Он послушал игру своего юного родственника, который уже тогда прекрасно импровизировал, и предложил отправить его в Москву к прекрасному педагогу Звереву. Вот так и случилось, что Сереже — к величайшему его сожалению — пришлось распрощаться с вольной жизнью в Петербурге. В Москве его ждала настоящая работа.

Николай Сергеевич Зверев по-настоящему любил детей и свою профессию. Он отличался редким бескорыстием: одаренные дети, чьи родители не в состоянии были платить за обучение, жили у него дома, причем он не просто занимался с ними музыкой и композицией, но и водил их в театры и на концерты, стремясь развивать в них любовь к прекрасному. Более того, он нанимал им учителей, занимавшихся с детьми иностранными языками, и сам платил за это обучение. Так что с наставником Рахманинову повезло просто на редкость.

В этой жизни не было места лени, а отлынивать от занятий под каким бы то ни было предлогом просто не представлялось возможным: уж очень Зверев был суров. Как ни странно, эта его суровость никого не обижала; ведь заботился он о детях лучше, чем иные родители. Неудивительно поэтому, что Сережа очень быстро расстался со своими петербургскими привычками и научился работать по-настоящему.

Но кроме суровых будней были еще знаменитые зверевские вечера, на которые приглашались известные пианисты и композиторы. Обыкновенно на таких вечерах ученики Зверева выступали перед гостями (а гости были действительно именитые: Чайковский, А. Рубинштейн, Танеев и другие). Иногда за рояль садился и кто-нибудь из гостей; Сережа очарован был музыкой Петра Ильича Чайковского, а также игрой Рубинштейна, появлявшегося на вечерах во время своих приездов в Москву. Рахманинов рассказывал: «Вот как мы учились играть в России: Рубинштейн давал свои Исторические концерты в Петербурге и Москве. Он, бывало, выйдет на эстраду и скажет: «Каждая нотка у Шопена — чистое золото. Слушайте!» И он играл, а мы слушали».

Проучившись у Зверева три года, Рахманинов перешел в старший класс, которым руководил его родственник Зилоти. Однако еще ко времени его обучения в младших классах относятся его первые самостоятельные сочинения — три ноктюрна для фортепиано. Все более и более пристально за развитием молодого таланта следил Чайковский, понимая, что мальчика ожидает блестящее будущее. Композитор всячески помогал Сереже, давал советы по композиции, а Сережа, в свою очередь, продолжал восхищаться творчеством Чайковского, черпая в нем источники вдохновения.

Уже тогда виртуозность игры Рахманинова отмечали окружающие, хотя ему было далеко еще до того уровня мастерства, которым он отличался уже в зрелости. Он необычайно легко запоминал с первого раза — причем только на слух — сложнейшие произведения самых разных композиторов.

Перейдя в класс Зилоти, Рахманинов некоторое время продолжал еще жить у Зверева, но недолго. Глупейшее недоразумение послужило причиной их разрыва: учась в старшем классе, Рахманинов должен был много заниматься композицией, а в доме Зверева, где постоянно занимались другие ученики, это не представлялось возможным, попросту трудно было сосредоточиться. Рахманинов решился поговорить с учителем и попросить у него предоставить в его распоряжение отдельную комнату с роялем. Несомненно, что Сережа не смог внятно объяснить причину своей, на первый взгляд, несколько нахальной просьбы. Учитель вспылил. Тогда Рахманинов объявил ему о том, что вынужден будет оставить его квартиру. Сказано — сделано, но у Сережи совсем не было денег, родители же по-прежнему жили в Петербурге. К счастью, в Москве жила его тетка, сестра отца, Варвара Аркадьевна Сатина. Она и согласилась принять у себя одаренного племянника, предоставив в его распоряжение инструмент и отдельную комнату. Одна из дочерей Сатиной, Наташа, станет впоследствии его женой.

В те годы Сережа был очень застенчив и не слишком общителен. В общем-то удивляться этому обстоятельству не приходится: он жил чрезвычайно напряженной внутренней жизнью, когда он не сидел за инструментом, музыка звучала в его голове. Да и к тому же он слишком рано оказался предоставлен самому себе, фактически лишившись семьи, и должен был сам принимать важные решения. Впрочем, в кругу хороших своих друзей и близких людей Рахманинов забывал о своей застенчивости. Но что интересно, он никогда, даже и в зрелом возрасте, ни с кем не обсуждал будущие свои произведения, над которыми в тот или иной момент работал.

Заканчивается последний год обучения в консерватории. Выпускникам-композиторам за шесть недель до экзамена выдавалось либретто, по которому нужно было написать оперу. Рахманинов получил либретто «Алеко». Тема привела его в чрезвычайное восхищение; опера готова была уже через семнадцать дней.

Экзаменаторы сочли партитуру блестящей; кроме того, на выпускном экзамене Рахманинова ждала еще одна радость: присутствовавший в зале Зверев настолько был восхищен успехами своего ученика, что сам подошел к нему, поздравил и преподнес свои золотые часы, которые Рахманинов всю свою жизнь очень берег.

По окончании консерватории Рахманинов удостоился большой золотой медали (отличие, которым до него были отмечены всего два выпускника).

Об уровне композиторского мастерства выпускника консерватории Сергея Рахманинова свидетельствует предложение, сделанное ему Чайковским. «Во время одной из репетиций, — говорит Рахманинов, — Чайковский сказал мне: «Я только что закончил двухактную оперу «Иоланта», которая недостаточно длинна, чтобы занять целый вечер. Вы не будете возражать, если она будет исполняться вместе с вашей оперой?» Он буквально так и сказал: «Вы не будете возражать?» Ему было пятьдесят три года, он был знаменитый композитор, а я — новичок двадцати одного года». Чайковский, конечно, присутствовал на премьере «Алеко», по его же настоянию приехал из Петербурга директор театров Всеволжский. По окончании оперы Чайковский, высунувшись из ложи, аплодировал изо всех сил, по своей доброте; он понимал, как это должно было помочь начинающему композитору. Так начался его полет.

Итак, консерватория осталась позади. Рахманинов продолжает совершенствоваться, круг его интересов становится теперь значительно шире. Он продолжает восхищаться Чайковским, но теперь все больше внимания уделяет произведениям Римского-Корсакова, а также Грига, Шопена и Шумана. Он много читает, ходит в театры. Иногда, правда, его настигает чувство одиночества и тоски, ему кажется, что душа его пуста, написать ничего стоящего он не в состоянии. Ко всему прочему у Сергея Васильевича просто-напросто не было денег, то есть не было в полном смысле этого слова, он не в состоянии был купить себе зимнюю одежду. Время от времени издатели предлагали ему напечатать кое-какие его произведения, но денег это приносило немного, они быстро кончались. Все это привело к тому, что Рахманинов принял решение поступить преподавателем музыки. Ему предложили место в Мариинском женском институте, а через некоторое время — еще и в Екатерининском и Елизаветинском. Само собой, способных учениц у него здесь почти не было, поэтому работа эта очень быстро превратилась для него в наказание. У нее был только один положительный момент: она давала заработок.

Постепенно, однако, жизнь налаживается. Рахманинова приглашают выступить на Электрической выставке, об этом его выступлении весьма положительно отзывается пресса. Его начинают приглашать на гастроли в провинцию. Во время своих концертов Рахманинов все чаще играет собственные произведения; осенью 1893 года в Киеве он дирижирует «Алеко». Все более интенсивно занимается в эти годы Рахманинов композиторской деятельностью; за пять лет он создает около шестидесяти произведений, из них несколько крупных.

Стасов заметил как-то: «Рахманинов очень свежий, светлый и плавный талант с новомосковским особым отпечатком, и звонит с новой колокольни и колокола у него новые».

И вот — первый серьезный провал. Рахманинов пишет свою первую симфонию. В жизни любого композитора это едва ли не самый важный момент; Рахманинов глубоко это осознает и работает над своим детищем так, как это ему свойственно, днем и ночью, доводя ее до совершенства. Он сыграл ее нескольким друзьям, те пришли в восхищение. И вот при первом же исполнении произведение это провалилось. Почему? Рахманинов терзался мыслью, что недостаточно хорошо поработал над оркестровкой, а может быть, и сама по себе симфония ничего не стоит. Одна из родственниц Рахманинова JI. Д. Ростовцева (Скалон), присутствовавшая в Петербурге на премьере, состоявшейся 15 марта 1897 года, вспоминает: «Как сейчас вижу я всю обстановку концерта. В зале сидят Цезарь Антонович Кюи, Стасов, Беляев, Направник и другие видные критики и музыканты. Сережа забрался на витую лестницу, ведущую из зала на хоры.

Глазунов флегматично стоял у дирижерского пульта и так же флегматично провел всю симфонию. Он ее провалил. Кюи все время качал головой и пожимал плечами, Стасов и Беляев неодобрительно переглядывались. Мы же, три сестры и Наташа (имеется в виду Наташа Сатина), молча злились на Глазунова и всю публику, которая ничего не поняла. А наш бедный Сережа корчился на лестнице и не мог себе простить, что не сам дирижировал своим произведением, а поручил ее исполнение Глазунову».

В этом последнем обстоятельстве, по всей видимости, и крылась причина провала. Глазунов действительно был еще недостаточно опытным дирижером. Самое же худшее заключалось в том, что сам Рахманинов на какое-то время разочаровался в этом своем произведении. По прошествии нескольких недель после этого события Рахманинов писал, что до сих пор не может разобраться в своих впечатлениях. «Верно только то, что меня совсем не трогает неуспех, что меня совсем не обескураживает руготня газет, — но зато меня глубоко огорчает и на меня тяжело действует то, что мне самому моя симфония, несмотря на то, что я ее очень любил раньше, сейчас люблю, после первой же репетиции совсем не понравилась. Значит, плохая инструментовка, скажете Вы. Но я уверен, отвечу я, что хорошая музыка будет «просвечивать» сквозь плохую инструментовку, а я не нахожу, чтоб инструментовка была совсем неудачна. Остаются, значит, два предположения. Или я, как некоторые авторы, отношусь незаслуженно пристрастно к этому сочинению, или эго сочинение было плохо исполнено. А это действительно было так… Не потому ли и моим приятелям, ездившим в Петербург, она не понравилась… хотя, когда я сам играл им ее, они говорили другое».

Как бы то ни было, симфония, безусловно, не заслуживала столь резких отзывов критики, при жизни Рахманинова больше ни разу не исполнялась. Партитура ее была утеряна и восстановлена лишь значительно позже по оркестровым голосам. Реставрацией симфония обязана Б. Г. Шальману, работавшему под руководством А. В. Гаука. После этого произведение было с большим успехом исполнено А. В. Гауком.

Но все это было потом, а пока неудача ввергла композитора в глубокий творческий кризис. Он утратил веру в себя, сочинять ему больше не хотелось, его терзали бесконечные сомнения: быть может, он вообще ни на что по-настоящему талантливое не способен? Или неверен избранный им путь? Временами он утешал себя, что всему виной скверное исполнение, но уверенности в этом не было. Кризис оказался настолько серьезным, что Рахманинов тяжело заболел, у него началась острая невралгия. Малейшее движение причиняло невыносимую боль. Его близкие были страшно обеспокоены его состоянием, Наташа Сатина просто не находила себе места. JI. Д. Ростовцева рассказывает о том, как у семейства возник план, как перевезти Сережу в имение Игнатово. Сергея Васильевича уложили в тарантас, со всех сторон обложив подушками, чтобы смягчить боль, которая при каждом толчке была ужасной. Однако страдания оказались ненапрасными: условия в имении были превосходными, сестры нежно заботились о больном; Рахманинов мало-помалу начал поправляться. Все вместе много гуляли, Сережа катался на лодке, пил кумыс, а вечерами устраивал для всего семейства домашние концерты, играя музыку самую разную, от Вагнера до Иоганна Штрауса.

Итак, физическое состояние улучшилось, но морально все оставалось по-прежнему. Музыку Рахманинов писать перестал, перед ним встала весьма насущная проблема: нужно было как-то зарабатывать себе на жизнь. Устроиться в консерваторию надежды не было, поскольку Зилоти некоторое время назад рассорился с руководством; неприязнь же к нему автоматически переносилась и на его ученика. Брать частные уроки или, как и раньше, преподавать в институтах? Это очень трудно, да и денег приносит уж очень немного. И вот тут удача улыбнулась Рахманинову: С. И. Мамонтов пригласил Сергея Васильевича в свою частную оперу вторым дирижером, пока что на один сезон, 1897–1898 гг.

Предложение это не просто пришлось кстати, но и явилось в самом деле настоящей удачей: театр Мамонтова пользовался большой популярностью (именно здесь, кстати, было поставлено впервые несколько опер Римского-Корсакова). Здесь пели Шаляпин и Забела-Врубель, здесь работали художники Васнецов, Поленов, Серов, Врубель.

Излишне поэтому говорить, как обрадовало это предложение Рахманинова. Правда, первые шаги молодого дирижера оказались не слишком удачными. Рахманинов должен был дебютировать в «Иване Сусанине», а поскольку и музыканты и дирижер оперу знали прекрасно, решено было ограничиться всего одной репетицией, состоявшейся утром, в день спектакля. Репетиция прошла, однако, крайне неудачно, причем Рахманинов не мог понять причины. Первый дирижер, некий итальянец, не был расположен помочь дебютанту, опасаясь конкуренции. Поэтому Рахманинов вынужден был отказаться от выступления в этот вечер. Но во время спектакля Сергей Васильевич уяснил себе причину своей неудачи: дело в том, что он ограничивался лишь тем, что давал указания оркестру, считая, что певцы в этом не нуждаются, поскольку хорошо знают оперу. А итальянский дирижер давал указания и певцам тоже, только и всего. Поняв это, Рахманинов успокоился и через некоторое время (а именно 12 октября) успешно дебютировал в опере Сен-Санса «Самсон и Дал ила». Один из музыкальных критиков от «Московских ведомостей» писал: «Главная заслуга г. Рахманинова в том, что он сумел изменить оркестровую звучность частной оперы до неузнаваемости!.. оркестр звучит у него совсем особенно: мягко, не заглушая пения, и в то же время до мелочей тонко, точно это специально — симфоническая музыка, а не оперный аккомпанемент… Публика оценила г. Рахманинова и в течение всего вечера многократно вызывала его».

В течение этого сезона Рахманинову довелось дирижировать «Русалкой» Даргомыжского, «Майской ночью» Римского-Корсакова, «Кармен» Бизе и еще несколькими другими. Удручало его то обстоятельство, что все оперы ставились наспех, что противоречило его собственному стремлению к совершенству. Кроме того, приходилось дирижировать довольно слабым составом исполнителей. Поэтому на следующий сезон Рахманинов к Мамонтову уже не вернулся.

Тем не менее сезон в мамонтовской опере не пропал впустую: Рахманинов приобрел столь необходимый ему опыт, а кроме того, познакомился со многими видными деятелями искусства, среди которых был и Шаляпин. Дружба с Шаляпиным продолжалась всю жизнь. «Он пел так, как Толстой писал», — говорил о Шаляпине Рахманинов. Потом они не раз выступали вместе, как на сцене, так и в домашнем кругу. Люди, которым на таких концертах довелось присутствовать, сохранили о них неизгладимое впечатление.

Именно тогда начинается сближение Рахманинова с артистами Художественного театра. Сергей Васильевич был не только большим поклонником их искусства, но и многих артистов знал лично. К десятилетнему юбилею театра он написал музыкальное «Письмо К. С. Станиславскому», которое с большим успехом исполнено было Шаляпиным.

Работа в мамонтовском театре благотворно повлияла на Рахманинова и еще в одном смысле: он снова начал писать.

Весной 1898 года Рахманинов поселился под Москвой в совершенном одиночестве, чтобы иметь возможность работать без помех. Одному из своих друзей он писал: «Немного стал заниматься и сильно поправляюсь. Живу совершенно один. Впрочем, со мной три больших моих приятеля. Все три — огромные сенбернары. С ними я разговариваю, с ними мне и не жутко жить и гулять в окружающих меня лесах. Раз в неделю езжу в Москву, чтобы повидать своих, себя показать и кстати несколько уроков дать».

Однако вновь начать писать оказалось не так-то просто. Рахманинов писал, а потом рвал нотные листы и снова писал, и снова рвал. Тем не менее уже весной 1899 года Рахманинов отправился на гастроли в Англию, где с большим успехом дирижировал некоторыми своими произведениями. Лето же 1899 года Сергей Васильевич провел в имении родителей одной из своих учениц, Е. Ю. Крейцер.

Когда же наступила следующая весна, Рахманинов снова был за границей, на этот раз в Италии. (Как раз перед этой поездкой он присутствовал на чеховских торжествах в Ялте, с А. П. Чеховым он познакомился еще во время памятного сезона в мамонтове кой опере.) В Италии Сергей Васильевич прожил недолго, его потянуло в Россию. 18 июля 1900 года он писал из Милана своему другу Н. С. Морозову: «…завтра я уезжаю отсюда в Россию и никуда более. Жизнь здесь мне надоела до тошноты, да и работать, хотя бы от жары одной, невозможно… Уезжаю отсюда с восторгом и с твердым намерением по приезде домой много заниматься».

Рахманинов оказался прав. Тотчас же по приезде в Россию он с жаром принялся за работу. А работал он над своим Вторым концертом. Прежде всего он закончил адажио и финал, который и исполнил с большим успехом на концерте, организованном Дамским благотворительным обществом. Концерт этот состоялся в самом начале декабря 1900 года. Впервые все произведение целиком было исполнено в октябре 1901 года в филармоническом концерте под управлением Зилоти.

Газеты отозвались об этом рахманиновском произведении восторженно: «Вот что достойно быть особенно отмеченным, так это Второй фортепьянный концерт С. В. Рахманинова, концерт, полный жизни, поэтической дымки, необыкновенно задуманный, чуждый всякой обыденности». И суждение это не было пристрастным; очень скоро концерт приобрел уже международную известность. Зилоти исполнил его на концерте в Лейпциге, а сам Рахманинов впоследствии чаще других включал Второй концерт в свой концертный репертуар.

Практически одновременно с концертом Рахманинов написал сюиту для двух фортепиано в четыре руки, посвятив ее А. Б. Гольденвейзеру. Летом же 1901 года была написана виолончельная соната, посвященная знаменитому виолончелисту А. Брандукову, другу композитора (соч. 19). Одним словом, Рахманинов вернулся к творческой жизни в полной мере.

А в 1902 году Сергей Васильевич просил руки Наташи Сатиной. Л. Д. Ростовцева вспоминает: «В один из наших приездов в Москву мы узнали радостную новость: Сережа женится на Наташе. Лучшей жены он не мог себе выбрать. Она любила его с детских лет и, можно сказать, выстрадала его. Она была умна, музыкальна и очень содержательна. Мы радовались за Сережу, зная, в какие надежные руки он попадает, и тому, что горячо нами любимый Сережа остается в нашей семье…».

Правда, Рахманинову пришлось обивать пороги официальных учреждений, чтобы добиться разрешения на брак, ведь они с Наташей были двоюродными братом и сестрой, а в то время в России браки между такими родственниками были запрещены. Сергей Васильевич, однако, оказался очень настойчивым, и разрешение в конце концов было получено. Было и еще одно препятствие: Рахманинов не ходил в церковь и не исповедался, а без справки об исповеди священник не имел права венчать. Эту трудность также удалось преодолеть, один только Бог знает, как.

Молодые обвенчались и отправились в свадебное путешествие в Швейцарию, где и провели лето. «Здесь природа очень красива и чудный Еоздух», — писал Рахманинов Морозову. В Швейцарии Рахманинов заканчивает несколько романсов и кантату «Весна».

В 1903 году у Рахманиновых родилась дочь Ирина. Сергей Васильевич оказался очень любящим и заботливым отцом. Из воспоминаний Л. Д. Ростовцевой: «Он помнил свое детство, помнил, как мало видел ласки и заботы со стороны своих родителей, и дал себе слово, что его дети будут всегда окружены самой горячей любовью и вниманием».

Осенью 1903 года Сергей Васильевич закончил оперу «Скупой рыцарь» на текст Пушкина. Несколько позже, летом 1904 года, он уже работал над следующей своей оперой «Франческа да Римини». Собственно, начата эта опера была почти пятью годами раньше. Еще в 1898 году Рахманинов писал П. И. Чайковскому относительно либретто к этой опере; одна из сцен (сцена Паоло и Франчески) написана была уже в 1900 году.

В 1904 году Рахманинов снова начинает работать в Театре, но на этот раз уже в Большом. Проработал он там всего два сезона, с 1904 по 1906 год, но работа эта очень много ему дала. Тогда же в Большой театр пришли работать и Шаляпин, и несколько других выдающихся артистов.

Нужно отметить, что приход Рахманинова в Большой театр весьма благотворно сказался на музыкальной стороне дела. В то время дирижером в театре был Альтани, который не способен был раскрыть истинную глубину многих исполняемых здесь произведений. Рахманинов принес сюда свежую струю, став создателем новых традиций в истолковании русской оперы. Что интересно, за время своей работы в Большом театре он ни разу не дирижировал ни одной иностранной оперой, исполняя лишь русские классические. Новую жизнь обрели «Иван Сусанин» Глинки, «Борис Годунов» Мусоргского, «Русалка» Даргомыжского, «Князь Игорь» Бородина, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковского. Здесь же Сергей Васильевич исполнил две собственные оперы: «Скупого рыцаря» и «Франческу да Римини» (было это в 1906 году).

Особо следует отметить работу Рахманинова над «Иваном Сусаниным» Глинки. Местами он восстановил подлинный авторский текст, который в предыдущей трактовке был изменен. Иначе, более трагично и значительно стала исполняться увертюра. Пересмотрен был темп танцев в польском акте. Все в совокупности попросту вернуло опере то, что вкладывал в нее сам автор.

Рахманинов сделал и еще одно нововведение: раньше дирижер помещался прямо перед сценой, спиной к музыкантам. Таким образом во время спектакля он мог видеть лишь то, что происходит на сцене. Рахманинов переместил дирижерский пульт ближе к зрительному залу, так что теперь дирижер видел и сцену, и оркестр.

На первых порах артисты побаивались нового дирижера: он был очень строг и требователен, общался со всеми весьма официально, так сказать, «держал дистанцию». Но очень скоро его талант, справедливость и беспристрастность были оценены; им начали восхищаться. С ним было очень интересно работать, работа стала по-настоящему творческой. С первых дней своего пребывания в Большом Рахманинов ввел новый порядок: теперь каждый певец должен был проходить свои партии вместе с дирижером, раньше такого не было.

А в стране тем временем ситуация накалялась: наступил 1905 год. Сергей Васильевич никогда особенно не интересовался политикой и не стремился в ней разобраться, тем не менее, как и всякий порядочный человек, он составил собственное мнение о происходящем. Здесь следует упомянуть о том, что его тетка, Варвара Аркадьевна, была близка к одной из подпольных организаций. Есть предположение, что, будучи близкой к благотворительному тюремному комитету, она принимала участие в организации побегов заключенных. А вот то обстоятельство, что ей поручили хранение запрещенной литературы, это уже не просто предположение: одна из конспиративных квартир находилась по соседству с ее собственной квартирой, в ней жил приятель ее сына; оттуда ей и приносили эту литературу, которую она прятала у себя. Рахманинов, естественно, в этой деятельности никакого участия не принимал, но, разумеется, прекрасно понимал, что здесь происходит. В 1905 году ему довелось наблюдать один из эпизодов расправы казаков над демонстрантами, зрелище это произвело на него удручающее впечатление. Пожалуй, образ мыслей Рахманинова можно считать попросту либеральным: он сочувствовал политическим заключенным и периодически выражал возмущение политикой Государственной Думы. А через десяток с лишним лет (а именно в 1919 году) Рахманинов говорил: «Царь делал не много такого, что могло бы способствовать развитию музыки. Вспомним, что в большинстве великие русские композиторы вынуждены были сочинять музыку между делом, а средства к существованию добывать другой работой. Последнего царя — Николая — редко видели на концертах, и он почти совсем не интересовался достижениями в области музыки своей страны». Добавим, однако, что у русского царя, как и у всякого человека, был свой круг интересов, а также множество проблем, которые нужно было разрешать. Вряд ли можно надеяться, что правитель будет интересоваться всем, что только есть в государстве, так всегда было и так всегда будет.

На события 1905 года Рахманинов откликнулся на свой лад: он включил в свой репертуар «Дубинушку» в обработке Римского-Корсакова. Песня эта была тогда очень популярной и считалась революционной. Точнее, таковым было намерение Сергея Васильевича (он писал об этом Римскому-Корсакову в 1906 году), оно так и осталось неосуществленным, поскольку Рахманинов отправился за границу.

Итак, после революционных событий 1905–1907 годов в стране наступил период реакции. Это чрезвычайно отрицательно сказывалось на развитии искусства в целом и музыки в частности. В этот период в российском искусстве прочно утвердился модернизм, имеющий, безусловно, свою прелесть, но не принимаемый самим Рахманиновым всерьез.

Пробольшевистски настроенные деятели искусства высказывались на предмет этого течения весьма резко. Горький, например, заявлял, что десятилетие 1907–1917 годов заслуживает имени самого позорного и самого бездарного десятилетия в истории русской интеллигенции, когда после революции 1905 года значительная часть интеллигенции отвернулась от революции, скатилась в болото реакционной мистики и порнографии, провозгласила безыдейность своим знаменем. Сказано чрезвычайно резко, но следует учесть, что терпимость — одна из самых редких добродетелей на свете. Итак, провозглашен был лозунг «искусство ради искусства», на первое место выводилась красота формы в ущерб содержанию. Это стало приметой времени. Мариэтта Шагинян скажет позже: «Было душно, как перед грозой, время казалось остановившимся, внеисторичным. В воздухе, в настроении общества были ожидание, страстная потребность, чтобы произошло нечто и чтобы ритм времени, движение истории вновь стали ощутимыми. Люди искусства и учащаяся молодежь становились неврастениками, болели глубоким внутренним кризисом».

Модернизм очень быстро становился чуть ли не преобладающим течением в музыке. Мистическими замыслами увлекается Скрябин, в сарказм и проформу уходит Прокофьев. В русской музыке в этот период, пожалуй, всего три композитора— Танеев, Глазунов и Рахманинов — продолжают реалистическую линию в своем творчестве. Рахманинов, правда, тоже не чуждался новых веяний, но они носили у него лишь характер экспериментов, сам он, как правило, оставался ими недоволен.

Как ни странно, несмотря на царившую в России атмосферу неопределенности и всеобщей потерянности, именно Рахманинов очень скоро становится кумиром москвичей, особенно молодежи. В эти годы (перед первой мировой войной) Рахманинов очень напряженно работает, много сочиняет, дает концерты. Выступления его не просто успешны, ему устраивают овации и буквально осыпают цветами. Оживились и критики. Пресса также разделилась на два лагеря: одна часть отстаивала модернистские тенденции, другая же отстаивала право реализма на приоритет. Сторонники как одного, так и другого лагеря друг с другом особенно не церемонились, как это водится у газетчиков. Рахманинов же и его популярность оказались весьма подходящим яблоком раздора, прекрасной темой для полемики. В одной из своих статей о Рахманинове Мариэтта Шагинян упоминает об этом разгуле журналистско-критических страстей: «Бесстрастного взгляда на музыку Рахманинова нет», — читаем мы в одной из критических статей того времени. В ненависти, с которой некоторые критики относятся к Рахманинову, считает автор, «есть что-то подозрительное, — слишком истерическое, слишком теряющее хладнокровие».

А вот выдержка из статьи о Рахманинове в «Русском слове» (1913 год): «Теперь, когда в музыке заняли прочное место крайние течения, новые произведения г. Рахманинова всегда принимаются с особой нервностью, г. Рахманинов — тот столп, вокруг которого группируются все поборники реального направления, все те, кому дороги основы, заложенные Мусоргским, Бородиным, Римским-Корсаковым и Чайковским. В то же время на г. Рахманинова в виду его несомненной силы и талантливости с особым ожесточением нападают представители крайних групп, для которых г. Скрябин является своего рода лозунгом».

Что ж, мода есть мода; Рахманинова обвиняли в том, что он отстает от времени, что он чуть ли не ретроград. Вот слова одного из его критиков: «Рахманинов — композитор с вполне ясно и откровенно выраженным уклоном в сторону музыкальных идей прошлого. Он органически сросся со своим ныне несколько старомодным стилем и в ряду современных композиторов стоит особняком, являясь последним из музыкальных могикан прошлого столетия, упорно не замечая новых течений в музыке».

Пожалуй, одним из самых ожесточенных критиков Рахманинова был некий господин Каратыгин, обвинявший композитора чуть ли не в бесстыдстве, с которым тот «обнажает душу» перед широкой публикой. Критика его попросту карикатурна: «…эта самоуверенная бесцеремонность, с которой композитор постоянно преподносит нам обильные коллекции самых явных музыкальных трюизмов под гарниром из вкусно состряпанной, но в высшей степени поверхностной фортепианной, либо оркестровой орнаментики, весь этот ухарский жар и пыл рахманиновских «подъемов» в духе разбавленного Чайковского, все это, в силу какой-то странной психологической реакции, кажется тем более фальшивым, ходульным, дешевым, чем больше «искренности» и «души» чувствуется в каждом повороте рахманиновской музыкальной мысли». Злобный бред, хуже же всего то, что автор бреда действительно так думал, и у него было множество сторонников.

Вряд ли подобные высказывания особенно задевали Рахманинова, слишком они были несуразны, да и поклонников его творчества было очень много, а это что-нибудь да значит.

Особенно поддерживал Рахманинова видный московский критик Н. Д. Кашкин, друживший с Чайковским. Модернизм он определяет как «патологическое состояние» современного европейского искусства, проповедующего «полное оскотение». Тоже сильно сказано. Вот что пишет он по поводу Третьего концерта Рахманинова: «Новое произведение г. Рахманинова еще раз доказывает, что можно писать и в настоящее время в высшей степени интересные сочинения, не прибегая ни к каким изысканностям модернизма».

Был и еще один довольно известный критик (Сахновский), вставший на защиту реализма в целом и музыки Рахманинова в частности. Модернизм он именовал «осло-хвосто-эго-кубо-буйно-футуризмом», добавляя при этом, что данное направление, вернее, его представители, стремятся, «ничего достойного взамен не давая, забросать комьями грязи собственной, самомнимой бездарности Баха и Бетховена, Праксителя и Фидия, Рафаэля и Тициана».

Тот же самый Сахновский защищал Рахманинова от обвинений в подражании Чайковскому или кому бы то ни было еще. Да, действительно, Рахманинов следовал традициям великих русских композиторов, отнюдь не подражая им при этом, стиль у него был свой собственный, отличный от других.

Именно в связи с полемикой вокруг творчества Рахманинова в музыкальной критике затронут был тогда вопрос о взаимоотношениях композитора и слушателя. Споры спорами, а слушателей у Рахманинова было очень много, и они его по-настоящему любили, на что сторонники модернизма явно не желали обращать внимания, утверждая, что он лишь потворствует несколько даже низменным вкусам публики. Декаденты же, проповедовавшие искусство ради искусства, на мнение публики старались внимания не обращать, на отрицательные отзывы возражая: «Вы отстали совершенно безнадежно».

Именно тогда в защиту Рахманинова выступила и Мариэтта Шагинян: «У Рахманинова нет интереса к мистическим прозрениям, он весь на земле. Темы его или задушевны или трагичны, но всегда бесхитростны. «Я хочу быть человечной», — упорно говорит его музыка… И вот теперь мы присутствуем при зрелище столь же величественном, сколь незаметном, при зрелище, весь смысл которого уяснится лишь на отдалении, в перспективных стекляшках будущего, — присутствуем при борьбе за искусство музыки…»

За те два года, что Сергей Васильевич проработал в Большом театре, он почти ничего не сочинял, у него просто не было на это времени. Именно это и стало причиной принятого им решения оставить работу в театре и переключиться на композицию. Он стал достаточно известен и мог позволить себе такую роскошь.

На первых порах работа продвигалась с трудом, да это и неудивительно после двух практически бесплодных лет. Тем не менее уже летом 1906 года Рахманинов написал несколько романсов и начал работать над двумя операми: «Саламбо» и «Монна Ванна». К сожалению, ни та, ни другая так и не были закончены.

Следующие три зимы подряд Рахманинов провел в Дрездене, на лето же приезжал в Ивановку. Из-за границы он часто писал друзьям, делясь с ними впечатлениями, в особенности музыкальными: «За последнее время я слышал здесь (в Дрездене) много интересных вещей. Перечислю их: «Missa Solemnis» Бетховена, «Самсон» Генделя, «Hohe Messe» Баха и «Paulus» Мендельсона. Затем в театре видел «Тристана» и «Мейстерзингеров». Лучшее, что я тут назвал, это «Missa» Бетховена… Вчера вечером слышал в великолепном исполнении Девятую симфонию Бетховена. Что-нибудь лучше этой симфонии никто никогда не напишет». Письмо это адресовано Морозову (12 апреля 1908 года).

Интересно, что к музыке современных ему иностранных композиторов Рахманинов относится весьма прохладно, утверждая даже, что после одного из концертов заболел и несколько дней подряд чихал и кашлял.

Писал Рахманинов и М. С. и А. М. Керзиным, которые были основателями «Кружка любителей русской музыки». В концерты этого кружка нередко включались произведения Рахманинова, особенно романсы, которые чаще всего пел Леонид Витальевич Собинов.

В 1907 году Сергей Васильевич завершил работу над Второй симфонией. Впервые она была исполнена в январе 1908 года в Петербурге самим Рахманиновым. В том же самом 1907 году была написана фортепианная соната; затем в 1908-м он пишет симфоническую поэму «Остров мертвых» и Третий фортепианный концерт. И одновременно со своей композиторской деятельностью продолжает выступать как в России, так и в Западной Европе и Америке (поездка туда состоялась в 1909 году). Кстати, именно в Америке Сергей Васильевич впервые исполнил свой Третий концерт. Сам он рассказывал об этой поездке так: «Успех был большой, заставляли бисировать до семи раз, что по тамошней публике очень много. Публика удивительно холодная, избалованная гастролями первоклассных артистов, ищущая всегда чего-нибудь необыкновенного, не похожего на других. Тамошние газеты обязательно отмечают, сколько раз вызывали, и для большой публики это является мерилом вашего дарования».

Однако несмотря на столь громкий успех поездка, длившаяся три месяца, оказалась очень утомительной, и Рахманинов рад был вернуться домой.

Эти предреволюционные годы — с 1910-го по 1917-й— были очень продуктивными: Рахманинов пишет множество романсов и фортепианных пьес, прелюдий и этюдов; создается вторая фортепианная соната, «Колокола» — поэма для оркестра, хора и солистов; тогда же, а именно в 1910 году, Рахманинов обращается к церковной музыке и пишет «Литургию», а через несколько лет, в 1915-м, появляется «Всенощная».

Столь же интенсивной была и его исполнительская деятельность. Рахманинов-пианист играл в основном свои произведения, изредка включая в концертную программу произведения Чайковского, Листа и других композиторов. Когда же он выступал в качестве дирижера, то дирижировал, как правило, произведениями чужими (Чайковского, Бородина, Римского-Корсакова, Глазунова, Моцарта, Грига). Один из известных российских музыкальных критиков Н. Куров сказал тогда, что как дирижер Рахманинов «на голову выше других и в том числе европейских артистов».

Другой критик, Н. Кашкин, называет его «могучим художником фортепиано, занимающим в этом отношении совсем особенное, только ему свойственное место».

Иногда Сергей Васильевич аккомпанировал певцам, исполняющим его произведения, в частности великой русской певице Неждановой.

В 1909 году Рахманинов сделал попытку принять участие в общественной жизни страны, в той ее части, которая имела отношение к музыке: ему предложили должность помощника председателя главной дирекции Русского музыкального общества. В этом своем качестве он должен был следить за состоянием дел в музыкальных учебных заведениях России. Однако это продолжалось недолго: Сергей Васильевич очень скоро убедился, что почти ничего не в состоянии изменить, а изменить, по его мнению, следовало многое. Убедившись, что его благие намерения наталкиваются на глухую стену, Рахманинов подал в отставку.

Кроме того, Рахманинов принимал довольно активное участие в работе Российского музыкального издательства, основанного Сергеем Кусевицким, о котором также пойдет речь в этом сборнике. Издательство ставило своей целью помочь молодым русским композиторам; к мнению Рахманинова здесь чутко прислушивались. Нужно отметить, что своих произведений он здесь ни разу не печатал. Именно такого рода деятельность как раз соответствовала внутреннему облику этого человека. Сатина писала: «Отличительными качествами С. В. являются его доброта и отзывчивость к страданиям и нуждам других, большей частью совершенно не известных ему людей». Поэтому он с большой охотой помогал молодым композиторам.

В 1907 году у Рахманиновых родилась вторая дочь — Татьяна. В обеих своих дочерях он что называется души не чаял: «У меня есть две девочки, — пишет он. — Зовут их Ирина и Татьяна, или Боб и Тасинька. Это две непослушные, непокорные, невоспитанные — но премилые и преинтересные девочки. Я их ужасно люблю! Самое дорогое в моей жизни! и светлое! (а в «светлости» есть тишина и радость!)».

По-прежнему Рахманинов очень любил природу и каждый год с нетерпением ожидал наступления лета, потому что летом вся семья отправлялась в Ивановку. Здесь ему лучше, чем где бы то ни было, работалось и еще лучше отдыхалось. Частенько он брал в руки косу, почитал своим долгом бороться с сорняками; очень полюбил лошадей и много ездил верхом. А потом появилась возможность проявить новую страсть: он полюбил кататься на автомобиле. «Когда работа делается совсем не по силам, — пишет он в одном из писем, — сажусь в автомобиль и лечу верст за пятьдесят отсюда, на простор, на большую дорогу. Вдыхаю в себя воздух и благословляю свободу и голубые небеса. После такой воздушной ванны чувствую себя бодрее и крепче».

Тем не менее предреволюционная атмосфера сказывается и на творчестве в общем-то аполитичного Рахманинова. В произведениях его появляются все более мрачные образы и темы.

Революцию он не принял. В декабре 1917 года его пригласили на гастроли в Швецию; он воспользовался этим, чтобы выехать за рубеж. Поначалу Рахманинов, видимо, еще надеялся, что жизнь в России наладится и он сможет вернуться. Но судьба распорядилась иначе: России он больше не увидел.

Руководство новой, большевистской России, по всей видимости, очень жалело об его отъезде, его обвиняли в недальновидности, в узости мышления, да мало ли в чем еще. Говорили, что судьба жестоко наказала его за бегство, поскольку в течение почти десяти лет после отъезда за рубеж он ничего не писал. В общем, ругали по принципу «сам виноват». Извечная бессмыслица: раз ты с нами не согласен, значит, глупец. Эти люди отказывались понять и принять тот факт, что даже если бы Рахманинов и остался, он вряд ли что-нибудь писал бы и в России. Просто потому, что его России больше не было нигде, он утратил ее навсегда и тосковал о том, чего уже было не вернуть. Предмета его тоски больше не существовало.

И вот после стольких лет государевой службы самый славный представитель рода покидает Россию и покидает (тут нам не обойтись без этого страшного слова) навсегда! Отныне его будут окружать чужие стены чужих городов, обиды от чужих людей будут переплавляться в музыкальные впечатления и кормить его.

Ну что есть в его активе? Вторая симфония, ее хорошо принимают слушатели. Симфоническая поэма «Утес» по Лермонтову тоже неплохо расходится. А вот Первая симфония — его вечная драма. Мало того, что она получилась сухой и вымученной — плохую симфонию вправе написать каждый: она повлекла страшную многолетнюю депрессию.

Семья Рахманиновых поселилась в Нью-Йорке. Ну, приняли его как будто неплохо. Его тронуло, что грипп, коварная испанка, охватившая дочек и едва не унесшая его самого, вызвала переполох в музыкальных кругах. Ведь российские границы покинул не кто-нибудь, а крупнейший из ныне живущих на земле композиторов. Только итальянец Джакомо Пуччини мог бы соперничать с ним в популярности. Но то оперный композитор, у него гораздо шире аудитория — все готовы сопереживать несчастным Мими и мадам Баттерфляй, и гораздо меньше тех, чьи эмоции подзаряжаются аккордами. А вот найдет ли почитателей он, композитор 44 лет, так нерасторжимо и трагично спеленутый с этой грешной, заблудшей Россией? Правда, и у Рахманинова есть оперы. Но какие? Это юношеская «Алеко» по поэме Пушкина «Цыгане», с которой он получил Большую золотую медаль Московской консерватории. Написал ее Рахманинов за 14 дней, как студент в сессионный бум. Но борения смятенной души русского интеллигента Алеко, окажутся ли они созвучны западному зрителю, и без того уже пресыщенному оперными, безнадежно поднятыми на ходули страстями? Нет и нет! О двух других одноактных операх и говорить не стоит. Это «Франческа да Римини» с ее неповоротливым либретто Модеста Чайковского (мало тому было испортить для западного зрителя даже «Иоланту» и «Пиковую даму» своего брата, он еще и до скромных почитателей братцева таланта сумел добраться!). И «Скупой рыцарь» — неудачная попытка спеть слово в слово весь пушкинский текст. Этим на жизнь не наскребешь. Последние две оперы он поставил будучи главным дирижером Большого театра, но они не имели успеха — он сам вправе об этом судить.

Поэтому здесь Рахманинов занялся пока что исключительно исполнительской деятельностью. В Америке он уже выступал во время своих заграничных гастролей, его знают, поэтому в кандидатах на роль менеджера господина Рахманинова недостатка нет. Концерты его усиленно рекламируются, музыкальные издания помещают его портреты крупным планом. Его осаждают журналисты. Однажды, желая избавиться от очередного назойливого репортера, во что бы то ни стало желавшего его сфотографировать, Рахманинов закрыл лицо руками. Не помогло. На следующий же день в газете появилась фотография с подписью: «Руки, стоящие миллионы».

На одном из благотворительных концертов, на котором присутствовала чрезвычайно «дорогостоящая публика», а из музыкантов приглашены были только Сергей Васильевич Рахманинов и Яша Хейфец (о котором также речь идет в этом сборнике), крупнейшие фирмы грампластинок и механических фортепиано здесь же, на сцене, устроили аукцион. В результате прелюдия до-диез-минор в авторском исполнении куплена была за миллион долларов. Компания, заплатившая эту сумму, действовала отнюдь себе не в убыток, она сделала себе такую рекламу, что расход этот потом окупился с лихвой.

Вот какой он, Рахманинов? Это и при жизни понять было трудно, а сейчас вовсе не разберешься. Широкоплечий, очень высокий мужчина, за словом в карман лезет редко — вона как опешил бойких западных журналистов, а такой ранимый, неуверенный в себе, готовый чуть что казниться. Ведь есть же на него спрос, несомненно есть. Но это спрос как на дирижера. Предлагают пойти главным дирижером в Бостонский симфонический. Коллектив, конечно, первоклассный и доверие к Рахманинову в выборе репертуара будет полным, но это 110 концертных выступлений в год, ему не сдюжить. Это получится, как было в Москве, в Большом театре, изнурительное аллегро без пауз. Кончится той же депрессией и разрывом контракта, только теперь уже психоаналитик Даль его не спасет. И Рахманинов отказывается от соблазнительного предложения. Он предпочитает карьеру пианиста-концертанта и дирижера-гастролера. Хотя и тут выходило не меньше 50 концертов в год, поровну в Европе и в Америке, а это тоже отнюдь не легкий кусок хлеба, но по крайней мере полная свобода. Так он сумеет выкроить время для творчества, ведь писать музыку и одновременно исполнять ее не умеет.

Итак, бесконечная череда гастролей. «В этом году (1928–1929), — пишет он матери, — моя работа начнется со 2 октября. Начну со Скандинавии, потом Голландия, потом Германия, Австрия и т. д. 2 декабря играю в Париже, 5 декабря уплываем с Наташей в Америку, где сезон у меня начинается 15 января и кончается 2 апреля».

И так каждый год, могли меняться только города и даты.

Конечно, его три фортепианных концерта часто пользуются успехом: охотно слушают здесь в Европе и Америке, его прелюдии и этюды-картины, но… лишь если их не заряжать на весь вечер, а перемежать Чайковским, Моцартом, Бетховеном и Шопеном. И если не случится так, что в городе накануне состоялся бейсбольный матч. Иначе у всех только и разговоров, что о «питчах» и «хомранах», на русском языке неведомых понятиях. А превосходный по-американски концертный зал вместо дамского разноцветья украшен лишь желтыми полотнищами пустых рядов.

Вообще-то публика его ценит преимущественно как пианиста. Его серебристые пассажи, мощные рубато обеих могучих рук и сентиментальное пиано находят отклик в простых слушателях. В коллегах тоже. Лучшие из лучших, Иосиф Гофман и Артур Шнабель, ставят его выше себя. Но не всегда и не все. Еще в пору триумфального окончания им Московской консерватории авторитетнейший директор Василий Сафонов не очень ценил его как пианиста. Считали, что он навязывает свою интерпретацию. Так, при исполнении Рахманиновым 5-й сонаты Скрябина в 1915 г. на траурном концерте «среди скрябинистов было волнение. Тенор Алчевский, которого держали за фалды, кричал: «Подождите, я пойду с ним объяснюсь!»

Собственно, его пианистская карьера началась лишь где-то в эмиграции или, может, чуть раньше, в России времен первой мировой. А до этого Рахманинов выступал больше как аккомпаниатор певцов и певиц или участник ансамблей. Не его называли лучшим исполнителем его же фортепианных концертов, хотя он неизменно был их первым исполнителем.

Рецензент первых концертов Рахманинова в Бостоне с иронией пишет о тысячах верных Рахманинову болельщиков, что ездили за ним и посещали все его концерты в надежде услышать на бис прелюдию до-диез-минор, которая хорошо расходилась на невзыскательную публику, а артист все не играл и не играл ее, выжимая аплодисменты. Сергей Прокофьев упрекал Рахманинова в том, что он обеспечивает грандиозный успех своим концертам, подбирая выигрышные куски у разных авторов, но избегает тематических программ.

Рахманинов и сам часто критичен к своей игре и невысоко ставит мнение публики. Например, он писал о концерте в Лондоне в 1928 г., который понравился строгому английскому критику: «Зал был заполнен примерно на три четверти. Я имел очень большой артистический успех, но играл так себе». Его душа не открыта каждому, она защищается от чужих эмоций, «баррикадируется», как сказал о нем композитор Александр Черепнин; поэтому многие критики считают его исполнение сухим и холодным.

А некоторые знатоки прибегли к сложной фигуре умолчания, чтобы никак не высказаться о его игре. Например, Генрих Нейгауз, многолетний патриарх русской пианистической школы, которому в Москве буквально смотрели в рот, в своей книге о современном пианизме дает оценку очень многим артистам. «Правда, — пишет Нейгауз, — я никогда не слышал Рахманинова». И, дескать, ничего не могу о нем сказать. Но позвольте, господин Нейгауз, почему вы его никогда не слышали? И на пластинках тоже? Ведь техника звукозаписи к концу жизни Рахманинова весьма усовершенствовалась, а его компактные диски популярны и сейчас. Каждый может послушать их и вынести собственное суждение. Таким образом, кажется, удается приоткрыть тщательно скрываемую тайну: по мнению многих, Рахманинов в действительности был средним пианистом. Это восторженная и не очень искушенная американская публика сотворила из него гения пианизма. Чтобы написать этот очерк, я заново прослушал много его записей. (Скорее наоборот, я взялся за эту статью, потому что хотел прослушать много записей в приятной уверенности, что занимаюсь делом.) И нигде в прослушанных записях исполнения его концертов он не поднимается до высот Святослава Рихтера, Владимира Горовица и Вана Клиберна. Эту тривиальную для музыкантов истину, мне кажется, пора донести до рядовых слушателей. Но это нисколько не умаляет величия Рахманинова-композитора. Наоборот, публика часто бывала заворожена присутствием любимого автора, он магнетизировал ее обаянием своей личности и верно играл ноты. Так что не будем журить западную публику за субъективность ее оценок. Но отметим, что русская публика была строже.

Юрий Нагибин написал в дневниках, что Рахманинов был не признан по достоинству при жизни как композитор. Это неверно, он имел огромный успех, если, разумеется, не сталкивался с принципиальным неприятием. Пример последнего — старый Лев Толстой, который спросил у него: «Скажите, вы думаете, ваша музыка кому-нибудь нужна?» Но Толстой в то время полностью отрицал даже собственное творчество. И трудно было надеяться, что для Рахманинова он сделает исключение.

А вот в чем Рахманинов определенно недобрал западной славы, так это в романсах. Смотришь на здешних многочисленных (куда больше, чем в России: белые, желтые, но никогда — черные) любителей серьезной музыки и думаешь: как же вы обеднили себя оттого, что не услышать вам никогда «Весенние воды», «Сирень», «Сон», «Я опять одинок!», «В молчанье ночи тайной», «Здесь хорошо»! Какой богатейший мир жизненных соков, подлинных чувств, от вспышек бешеных страстей до нежных дуновений еще не окрепших эмоций! Все это начисто закрыто западному слушателю нелепым и оттого еще более жестоким запретом на переводы текстов вокальных произведений, который чтят на Западе так же неукоснительно, как принцип правоты коммунистов в социалистическом реализме. Да еще и общим упадком интереса к вокальной культуре, быть может, не без связи с первой причиной. Ведь романсы не терпят малейшего акцента. Между тем весьма популярен в Америке «Вокализ» Рахманинова, романс без текста, звучащий одинаково на всех языках.

Рахманинов продолжает внимательно следить за развитием русского искусства. Настоящим событием для него, да и для его семейства тоже, стал приезд в Америку на гастроли Московского художественного театра. «Сергей Васильевич, — вспоминал потом К. С. Станиславский, — провожал нас на пристань. Поднимаясь по трапу, я взглянул на него. Сутулясь, стоял он, молча и сосредоточенно вглядываясь в даль моря. На глазах его были слезы».

Только в 1926 году Рахманинову удалось наконец закончить начатый им еще в России Четвертый фортепианный концерт. Сразу после этого он пишет «Три русские песни для оркестра и хора». Однако следующее произведение — фортепианные вариации на тему Корелли — Рахманинову удается написать лишь в 1931 году. И опять ничего в течение целых трех лет, потом — новый опус — «Рапсодия на тему Паганини» (1934 год).

Замысел наиболее значительного из последних произведений у Сергея Васильевича — Третьей симфонии — возникает сразу же по окончании им «Рапсодии». Закончена симфония была в 1936 году. Последним его произведением стали написанные в 1940-м «Симфонические танцы».

В целом Рахманинов и советская власть друг друга почти не доставали. Рахманинов в явной форме белогвардейцев не славил, а «упадочнический» пессимизм ряда его романсов можно было и простить ему, приписав беспросветности проклятого прошлого, в котором проходила его жизнь в России. Но Рахманинов не делал секрета из своей нетерпимости к авторитарному режиму. Наконец, как-то композитора прорвало. И это была не коллективизация и не процессы над русскими инженерами-интеллигентами, а чудовищная, я бы сказал даже, преступная привязанность деятелей демократической культуры к кремлевским пирогам. Ему могли бы попасться Бернард Шоу или Ромэн Роллан, Лион Фейхтвангер или Теодор Драйзер, но попался, парадоксальным образом, восточный гуманист Рабиндранат Тагор. Правда, надо признать, что фигура «праведного старца» в традиционном индийском балахоне, поющего с пионерами их бодрые песни и не замечающего ни несчастных раскулаченных крестьян, ни ограбленных рабочих, раздражала не только его, но даже ко всему притерпевшихся Ильфа и Петрова — они его высмеяли в «Золотом теленке». Короче говоря, подписал Рахманинов гневное письмо по поводу визита высокоученого дервиша в Москву, опубликованное в «Нью-Йорк таймсе» 1 января 1931 г. Вместе с ним письмо подписали его друзья, профессор-химик Иван Остромысленский и сын Льва Толстого Илья. Это вторжение музыканта в мир политики вызвало недовольное ворчание в американских музыкальных кругах, где многие подумывали о скорых гастролях в России: ведь уже шли разговоры о грядущем признании России Америкой, а Рузвельт вскоре его осуществил. И напоминание о пытках в ГПУ казалось этим кругам неуместным.

Но подлинную ярость вызвало письмо в Москве. Газета «Правда» в статье «О чем звонят «Колокола» писала: «Кто мог представить себе, что сегодня в Москве, в одном из основных залов, могла бы собраться тысячная аудитория, чтобы слушать… Бальмонта, Гиппиус или Мережковского! Такая мысль кажется совершенно нелепой. Между тем, несмотря на это, нечто подобное — нет, еще гораздо более бесстыдное — недавно имело место в Москве». Далее, передав читателям весь ужас происшедшего глазами сознательного пролетария и ликование «бывших», заполнивших Большой зал консерватории, автор грозно вопрошает: «Кто автор этого сочинения? Сергей Рахманинов, бывший певец русских купцов-оптовиков и буржуев, композитор, который давным-давно устарел, чья музыка есть не что иное, как жалкое подражательство и выражение реакционных настроений; бывший помещик, который еще в 1918 году с отвращением покинул Россию после того, как крестьяне отобрали у него землю, — непримиримый и активный враг Советского правительства». Поэма написана на стихи Эдгара По в переводе Константина Бальмонта, которым заодно тоже досталось от пролетарской газеты на орехи.

Но письмо в «Нью-Йорк таймсе» в статье «Правды» лишь глухо упоминалось. Основной пафос был направлен против симфонической поэмы «Колокола», любимейшего произведения композитора. Широкие массы, судя по газетам, дружно откликнулись бойкотом всех произведений Рахманинова, а заодно и запрещением преподавать его музыку. Такой произвол его опричников Сталину не понравился, впоследствии почти все запреты (но не на духовную музыку, в том числе несравненную «Всенощную») были сняты, а судьба опричников общеизвестна. Хотя есть и здесь исключения: главный правдинский громовержец Д. Заславский почему-то умер от старости. Запреты продержались почти до самой перестройки, а памятная история с «Колоколами» в 70-х гг. подносилась как очередной перегиб РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) — козла отпущения, на которого партия могла свалить часть своих грехов. Кстати, написаны «Колокола» еще до революции, в 1913 году, а не для того, чтобы призывать к «белой интервенции» в Советскую Россию, как это утверждала «Правда».

Уж на что ему не приходилось рассчитывать, так это на преподавание. Педагог он, нужно признать, никудышный. Помнится, в консерваторские годы была у него пара страдальцев, бестолку стучавших по клавиатуре. Может, вышел бы толк, если бы он показывал, как надо сыграть. Но Рахманинов только ругал и исправлял. Этого мало. Ученики бежали от него. Что ж, преподавание — это особый дар. К примеру, человек, которого Рахманинов считал своим учителем, Николай Зверев — как композитор полный нуль. А Рахманинов дорожил его мнением, уже будучи в ранге мастера и в юношеской горячности пренебрегая советами самого Римского-Корсакова.

Рахманинов был равнодушен, если не сказать враждебен, к общим концепциям и в музыке, и в жизни, хотя постоянно возил с собой томики Ключевского и не вымарал из книги «Воспоминаний», которые записал Оскар фон Риземан, слова Кайзерлинга: «Русские — это великий народ не потому, что они славяне, но из-за силы, влитой в них монгольской кровью, которой лишены другие славянские племена. В результате такого смешения произошло великолепное сочетание тонкой духовности и властной силы, которое делает русский народ столь великим». Но Рахманинов предлагал дополнить эти характеристики еще одной — фатализмом, который «позволял столь долго сносить тиранию большевизма».

Рахманинов имел успех здесь как русский музыкант, что противоречило установкам его юности: он был приверженцем московской композиторской школы с интернациональным Чайковским на знамени, которая была вчуже откровенному национализму петербургской школы. Потом все смешалось, и даже сам Чайковский в 50-х гг. стал в СССР вноситься в «могучую кучку», т. е. в число своих врагов. А Рахманинов еще раньше разделил свои привязанности с кучкистами. Оторванный от русской жизни, Рахманинов творчески поблек, и даже удачные его произведения («Вариации на тему Корелли», «Рапсодия на тему Паганини», вальсы Ф. Крейслера) носят в основном заемный характер. Хотя издержки творчества были не меньше; чтобы рождалась музыка, надо было страдать, иначе ничего не получалось. Вершина страдания — это приехать в Европу и услышать вопрос: «Вы что-нибудь написали за последнее время?» И ответить на него: «Да, я написал каденцию к Венгерской рапсодии № 2 Франца Листа». Окажись тут рядом кто-то из недругов — покойный Скрябин или Глазунов, оставивший в такси его 4-й концерт, — уж они не преминули бы заметить, что он всего лишь эпигон Чайковского. Хотя кому бы промолчать, как не тому же Глазунову, насчет эпигонства…

Рахманинов-американец — почтенный семьянин, пуританин, бесконечно далекий от юношеских пьянок с Сахновским, Мефистофелем своей рано завершившейся молодости. В зрелом возрасте он был чужд богеме, очень строг на репетициях с примадоннами, не допуская у них и мысли о столь принятых в артистической среде интрижках с дирижером. Хотя когда-то роман с певицей, которой он аккомпанировал, вовсе не был для него заказан. Эти черты тоже импонировали американской публике, хорошо осведомленной через прессу о личной жизни богоизбранных.

В последние годы жизни он, как подробно описано во многих источниках, очень следил за линией Восточного фронта, даже завел радио, которое как источник музыки не переваривал, и слушал сводки Советского информбюро. Он был одним из первых в Нью-Йорке, кто дал благотворительный концерт в пользу Красной Армии. Деньги, вырученные от концерта, он собственноручно передал советскому консулу, сопроводив их следующим письмом:

Страдая от смертельной мелономы, он получал успокоение от победных реляций с фронта и благочестиво простил «советчикам» их грехи.

«Окончания второй мировой войны Рахманинову не суждено было увидеть. Болезнь настигла его в середине концертного сезона 1942–1943 годов. Он принужден был прекратить выступления. 28 марта 1943 года в Калифорнии он скончался от рака».

Как ни жестоко это звучит, но в конечном счете художник может расплатиться с судьбой лишь подлинными страданиями: никакое техническое совершенство не способно их заменить. Не удалось это и Рахманинову-пианисту.