Знание-сила, 2000 № 10 (880)

После краткого периода всеобщего энтузиазма и редкостного единения народа с властью недовольство политической элитой страны постоянно нарастало – вплоть до самого последнего времени, когда уставшее от разочарований общество решило вновь очароваться. Бесконечные колебания между этими состояниями очарованности и разочарованности малопродуктивны. Но взглянуть в лицо власти спокойно и трезво почти не удается: словно нервная барышня, она уклоняется от таких глаз, не любит разговаривать с социологами, косится на политологов, откровенно злится на жестких аналитиков.

Тем не менее десять лет – достаточный срок, чтобы кое-что увидеть или хотя бы угадать. За это время к руководству страной пришли политики уже третьей волны. Определился состав политической элиты и некоторые механизмы ее воспроизводства. Можно судить о ее пристрастиях, стиле мышления и степени профессионализма.

О ее основных занятиях и о ее опоре.

Говорят, мы слишком увлеченно и пристально вглядываемся в лицо власти вместо того, чтобы заняться куда более важными вещами: опираясь на повседневные проблемы и не ожидая, что кто-то за нас их разрешит, по кирпичику создавать гражданское общество, которое сможет контролировать власть н будет независимым от него.

Может, и правда, пора отвернуться и заняться своими делами.

Но перед этим хорошо бы понять, с кем мы имеем дело.

Игорь Яковенко

Новые люди, старые традиции и некоторые надежды

Новая российская политическая элита – свежее, формирующееся на наших глазах социально-культурное образование. Она вобрала в себя значительный пласт советской бюрократии, но я не склонен вслед за многими объявлять новый политический класс подновленной версией советского аппарата. Ее кадры, в отличие от номенклатурных, постоянно обновляются, изменились принципы выдвижения наверх. Можно без труда составить значительный список людей самого высокого уровня, которые исчезли с политического горизонта (Шахрай, Полторанин, Хазбулатов, Румянцев). Или сместились на периферию политического процесса (Бурбулис, Рыбкин). Это фигуры знаковые; за их спинами динамика еще более напряженная.

И по культурному уровню, кругозору, жизненным ориентациям, вовлеченности в общеевропейский и глобальный контекст политическая элита новой России разительно отличается от позднесоветской. В государственный аппарат и политическую жизнь пришла масса людей из академической и университетской науки. На наших глазах в большую политику любого уровня пришла масса молодых людей, попавших в школу во время перестройки и вообще не заставших советской реальности, людей, полностью сложившихся в новом яростном мире.

Можно говорить о другом: о печальных традициях российской политической жизни и российской бюрократии. Здесь уже мы сталкиваемся с более тонкими, нежели элементарная преемственность, материями и натыкаемся на механизмы воспроизводства традиционной ментальности, которые не сводятся к «перекрашиванию» вчерашних партократов.

Рядом с политической элитой – людьми, профессионально занятыми управлением обществом, – разворачивается околополитическое пространство. За последние десять лет возникло и исчезло множество политических партий. Складывались и распадались неисчислимые платформы, собирались «соборы», возникали союзы и объединения. В этих маргинальных по существу феноменах находят свою жизнь после политической смерти проигравшие политики, не желаюшие смириться с тем, что их время истекло; но отсюда же и приходят в большую политику. Частью это – форма существования политической тусовки, но одновременно некий питательный бульон для вызревания структур, людей и идей.

В России медленнее, чем нам хотелось бы, но тем не менее формируются структуры гражданского общества. Складываются общественные организации – правозащитные, религиозные, культурные, экологические. Возникли профессиональные гильдии и союзы, объединения предпринимателей, дворянские, купеческие. Гораздо сложнее идет процесс становления местного самоуправления. Все эти структуры берут на себя определенные социальные функции и тем самым обретают статус общественно необходимого, врастают в культурную и общественную жизнь.

Граница между пространством складывающегося гражданского общества и нынешней политической элитой – проницаемая мембрана. Чем более зрелым и структурированным будет гражданское общество, тем интенсивнее станет взаимообмен идеями, интенциями, кадрами. Одна из самых серьезных надежд на обновление политической элиты лежит на путях такого взаимодействия.

В пространстве, окружающем политическую элиту, особенно много значат для нее две сферы – масс-медиа и бизнес. Формирование общественных настроений, создание необходимого имиджа – эти важнейшие задачи сделали массовые коммуникации, прежде всего телевидение, большим политическим бизнесом.

Как и все на свете, политика требует ресурсов: они могут компенсировать слабость программы, отсутствие зрелой политической структуры. Деньги позволяют организовать общественные настроения и хотя бы на время (но такое важное – время выборов) создать всплеск симпатий, надежд, ожиданий. Да и сами политики – живые люди, вполне разделяющие здравое суждение: «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Речь не идет об элементарной торговле политическими принципами и статусами, хотя хватает и этого; речь идет о естественном желании жить лучше и извлекать из своего положения все возможные преимущества, если это не идет вразрез с принципами.

Здесь мы натыкаемся на особенности знаменитой русской духовности. На пресловутый морализм и пренебрежение юрилизмом. На массовое убеждение в том, что государство, вообще говоря, зло, что любая власть по понятию неправедна, что чиновник не может не воровать. Если культура предписывает агенту власти низменные мотивы и ожидает от него аморального поведения, то чиновник обречен оправдывать эти ожидания. В нашей стране свободно практикуются вещи, немыслимые в устойчивом цивилизованном обществе. Десятками, если не сотнями, происходят события, которые в нормальном государстве повлекли бы за собой отставку и крушение политической карьеры.

В прочном союзе и срастании с политической элитой кровно заинтересован бизнес. Он во всех странах стремится лоббировать свои интересы на арене политики; но у нас в этом есть и нечто специфически российское. Дело в том, что частная собственность не укоренена в культуре, бизнес лишен социальной и моральной санкции в общественном сознании. Это не только наследие советской эпохи. Утверждение частного предпринимательства происходило вопреки традиционным ценностям, массовым инстинктам и установкам. И когда организованная преступность и чиновничество принялись буквально обирать предпринимателей, это не вызвало взрыва общественного протеста; «грабить, конечно, нехорошо, но так им, сволочам, и надо».

Капитал, не имеющий общественной санкции, лишь в срастании с властью может найти какие-либо гарантии сохранения не только нажитого, но свободы и даже жизни. Бизнесмены сами идут в политику, охотно оплачивают политику и политиков, подкармливают и приваживают интеллектуалов и идеологов, скупают газеты и телеканалы, кладут все силы на создание позитивного общественного климата. Этот стратегически позитивный процесс часто принимает уродливые формы.

Российский бизнес возник на голом месте, без этических норм и приемлемых стандартов поведения, во враждебной атмосфере. На начальном этапе, когда рынок слаб, а жесткая конкуренция за потребителя еще не сложилась

и не побуждает к честности в ведении дел, существует потенциальная возможность грабительского капитализма. В этот критический момент в бизнес широким фронтом двинулись мафиози. «Обобрав» предпринимателей и так приобретя первоначальный капитал, бандиты сами занялись предпринимательством – занялись по собственным правилам и бизнесом, и политикой. Криминализующаяся властная элита и криминализующийся бизнес сливаются в одно целое. Если в культуре не возникнут механизмы очишения и обновления хозяйственной, чиновничьей и политической жизни, Россия обречена на латиноамериканизацию.

По образу жизни, возможностям, кругозору, кругу общения бизнесмены и политики сближаются все больше и больше: они встречаются на одних и тех же презентациях, учат детей в одних школах и университетах, вступают между собой в браки. Бывшие министры и крупные чиновники после отставки перетекают в банки, отечественные и иностранные корпорации. Все происходит именно так, как нас учили на занятиях по политэкономии капитализма: буржуазный министр, уходя в отставку, переходит в совет директоров крупной компании. Видимо, в такой эволюции есть смысл. Опыт чиновника, его имя, связи – все это работает. Особенно эффективно опыт и связи работают в России.

Срастание политики и бизнеса может принимать и другие формы, немыслимые в странах Запада: когда, положим, муж-политик как мэр или губернатор распределяет крупные госресурсы, а его жена, дети, свекры и племянники осваивают эти ресурсы, такое специфически российское внутрисемейное разделение труда. Власть, преходящая и ненадежная, конвертируется в собственность. Власть и собственность так и остались в России неразделимы, и это – один из признаков докапиталистической архаики.

Тем временем парламентская политика становится все более профессиональной. Атмосфера митинга и необязательного «тусовочного» поведения сменяется спокойной атмосферой правотворчества. От созыва к созыву Госдумы среди депутатов все меньше откровенно случайных людей. Растет уровень обсуждения, повышается компетентность депутатского корпуса. Депутаты получают юридическое образование и защищают диссертации. Масса депутатов избирается в Думу многократно. Парламентская политика превращается в дело всей жизни. Политика становится профессией, а политики превращаются в корпорацию.

Соответственно, за рамками политической элиты оказались непарламентские радикальные движения. Все эти РНЕ, анпиловцы, тюлькинцы, национал- большевики выдавлены в гетто политического маргинализма. И это мудрая, проверенная опытом европейского парламентаризма политика. Естественное стремление примкнуть к элите, оказаться в круге признанных сдвигает адекватных реальности людей с крайних радикальных позиций в пространство политической корректности и вынуждает признание ими ценностей и принципов парламентской демократии. Те же, кто органически неспособен на это, резвятся в своих крошечных «тусовках».

Корпоративная и социокультурная интеграция политической элиты имеет одно исключительно важное следствие: она способствует преодолению раскола общества. «Красные» и «белые», либералы и имперские государственники преодолевают благородную российскую привычку видеть политического противника исключительно через прицел пулемета. Общность образа жизни, работа вместе бок о бок ведет к выдавливанию извечной для России манихейской ярости. Утверждается видение противника как носителя иных социальных интересов, представителя других слоев общества, приверженца отличной политической философии, но равного, имеющего те же права на участие в политическом процессе, а не как слуги Сатаны и антихристова племянника.

На базе социальных функций, связанных с управлением государством и политическим процессом, в нашей стране сложилась устойчивая социокультурная общность. Политическая элита – более чем объект отстраненного академического интереса. Это один из ликов нашего обшества. Нам следует внимательно следить за его изменениями.

Вадим Радаев, доктор экономических наук, проректор Государственного университета – Высшая школа экономики

Революция разночинцев

Любые перестройки, радикальные реформы и революции в России, по крайней мере, нынешнего столетия, были и остаются по преимуществу делом разночинной интеллигенции. Это относилось к перевороту, начатому в 1917 году и завершенному в середине 1930-х, относится и к перевороту середины 1980-х, еше пока незавершенному. Разночинцев я рассматриваю как выходцев из разных социальных слоев, получивших специальное образование (в наше время высшее) и лишенных одновременно сколь-либо высоких властных позиций.

На рубеже XX и XXI столетий разночинцы чаще всего заняты формально квалифицированным, но, по сути, рутинным трудом. Это в массе своей специалисты-полуобразованцы, не чуждые некоторым западным идеям (неважно, марксистским, либеральным или демократическим), усвоенным довольно поверхностно и догматически (на это указывал еще Н. Бердяев). Это группы, имеющие относительно низкий материальный и социальный статусы, но с высокими ожиданиями и претензиями.

Наиболее активная их часть мечтает о политической власти. Основная же масса внешне держится скромнее, но страстно желает вырваться – повысить свой материальный и социальный статус. И наконец, ничто не влечет разночинцев так, как свобода. Причем, скорее, не свобода «для», а свобода «от»: от административно- бюрократической опеки, от цензуры и идеологического контроля в целом, от прикрепленности к месту работы и жительства. И еще: разночинцев обуревает зависть – зависть к элите, к тем, кто обладает положением, властью, богатством. Но при этом они, как правило, не выучены нести за свои действия сколько-нибудь серьезную ответственность. Подобные качества и делают разночинцев передовым революционным отрядом.

Рабочая и крестьянская масса, равно как и возрастающая армия низших клерков, раскачивается группами радикально настроенных разночинцев и используется ими как таранное орудие. Если же раскачать не удается, массы превращаются в объект демагогических отсылок типа: «Народ нищает!», «Народ не поймет!».

Возможность для прорыва на новые рубежи открывает одряхление старой элиты, ее возрастающие алчность и мягкотелость. А сигналом к штурму становится слабость, являемая ею в половинчатых реформах и неудачных войнах, будь то проигранная японская война начала века или проваленная афганская война конца столетия. В результате происходит по крайней мере частичная смена элит.

Это процесс, длящийся, как правило, не менее десятилетия. Новая элита приходит не одной, а двумя волнами.

Первая волна выносит на властные позиции группы новых лидеров. Многих из них Никколо Макиавелли мог бы назвать «львами», Макс Вебер – «харизматиками», Лев Гумилев – «пассионариями». Это люди, обладающие достаточно яркими личными качествами, носители неких идей (пусть даже «завиральных» и чуждых российской почве), склонные к радикализму, часто вполне самоотверженные, совершающие поэтому множество неизбежных политических ошибок, которые впоследствии их дискредитируют.

На время снимаются цензура и бюрократический контроль. Никакой ответственности, говори и делай, что хочешь. Кажется, что появляются новые возможности для социального продвижения. Недоученный семинарист начинает командовать фронтом, молодой научный сотрудник усаживается в кресло министра, малоизвестный дотоле экономист завоевывает пером миллионную аудиторию – возникает иллюзия сказочного, но вполне возможного взлета. И действительно, одни попадают в частично обновляемые управленческие аппараты, красуются на телеэкране в очереди к микрофону; другие могут уехать за рубеж – подучиться, подработать, пожить; третьи – пойти в независимые предприниматели.

Но когда первая волна энтузиазма откатывается назад, выясняется, что в положении большинства разночинцев не произошло особо серьезных изменений, а для многих положение даже и ухудшилось. Те, кто остался в бюджетном секторе, имеют мизерные доходы, съедаемые инфляцией. Они и сегодня невыездные и привязаны к месту, хотя уже не идеологическими, а финансовыми причинами. Тех же, кто ушел в новые предприниматели, додавливают налогами и чиновничьим произволом. Приватизация идет мимо.

А ситуация, между тем, в корне изменилась: пассионарная энергия уже сброшена, пар выпушен.

В это самое время и приходит вторая волна перемен. Это не Реставрация в собственном смысле слова. Просто места «львов» занимают «лисы», харизматиков – бюрократы, неформальных лидеров – профессионалы аппаратной работы. На места специалистов-выскочек приходят прирожденные чиновники.

Вторая волна может приходить без всяких революционных взрывов, но последствия ее не менее важны. Изменения в структурах власти происходят здесь путем постепенного выдавливания одних групп другими – с помощью ли аппаратных игр или посредством демократических выборов. Заметим, что сталинский «великий перелом» ведь не был ни революцией, ни контрреволюцией. При всем варварстве применяемых методов, он произошел достаточно спокойно (точнее, тихо) и постепенно.

В чем разительное различие между путчами – августа 1991 и октября 1993 года? В первом основными действующими лицами были энтузиасты. Во втором действие разыгрывалось профессионалами (с одной стороны армия, с другой – набравшиеся опыта в гражданских войнах боевики). Без энтузиастов тоже дело не обошлось, но ход событий определялся уже не ими.

Первый путч обошелся малой (и в общем случайной) кровью. Во втором кровь полилась рекой- Зачем? Чтобы подогреть, возбудить уходящее, ослабевающее социальное напряжение. И все равно не сработало. Даже в Москве. А в других городах и вовсе никто не шелохнулся. И хотя события 1993 года по характеру намного более серьезны, многих из нас, признаемся, бутафория августа 1991 года взволновала больше. Что-то изменилось.

Началась социальная стабилизация – стабилизация через частичные антиреформы. Я не намерен говорить, хорошо это или плохо. Просто восстанавливается несколько нарушенное равновесие.

Попробуем достроить классическую модель, изобразив третью волну перемен, которая связана с приходом очередного эшелона элитных кадров. Продолжая наш образный ряд, назовем их «медведями».

Приход нового поколения разночинцев не несет в себе ничего революционного. Скорее, речь идет о внутренних кадровых перетасовках и смене стиля поведения. Всегда есть персонажи не столь яркие, как «львы», и не столь быстрые, как «лисы», которые оказались обделены властью и вниманием. Как же ведут себя медведи?

В отличие от «львов», в «медведях» отсутствуют явные признаки пассионарности. На смену приходят спокойствие и подчеркиваемый прагматизм. При этом «медведи» проявляют подчеркнутое безразличие к идеологиям. Начиная с Е.Примакова, премьеры с плохо скрываемым презрением говорят о программах. У «медведей» весьма широкий спектр взглядов, граничащий с их отсутствием. Это позволяет одновременно привлекать радикальных либералов и заигрывать с коммунистами. А лучших, самых способных «медвежат» отбирают по питерской прописке.

«Медведи» по-своему не глупы, однако особым интеллектуализмом тоже не страдают. И в общем не испытывают особой страсти к сложным вопросам экономики, культуры. Их главное дело – политическое и военное.

«Медведи» озабочены охраной собственной территории, укрепляют силовые структуры, усиленно заботятся о национальном интересе. Их лейтмотив – призывы к общему единству и согласию. Для нужд консолидации, как и раньше, обществу предлагаются образы врагов, которых теперь находят на чужой территории: НАТО, чеченские террористы и их наемники, которых уже никто не воспринимает как россиян. Для поддержания собственного авторитета они должны время от времени демонстрировать силу, готовность повалить любого олигарха.

В отличие от «лис», «медведи» солидны, несуетливы. Они даже кажутся неповоротливыми. Но это впечатление обманчиво. Если их раздразнить или напугать, они могут проявлять удивительно быструю реакцию.

«Медведи» выглядят довольно неуклюже. Это касается и речей, и действий. С ними работают самые изощренные PR-консультанты и имиджмейкеры, однако следы их работы трудно различимы. Многое сводится к примитивному топтанью на месте.

В целом их приход не приносит решительных изменений. Они закрепляют то, что было достигнуто ранее. Но люди чувствуют себя спокойнее, испытывая ничем пока не оправданное доверие и выдавая власти очередной кредит без всяких гарантий.

Ирина Прусс

Диплом и мандат

Прямо в колыбельку сына-внука-племянника-деверя-шурина придворного всего каких-нибудь сто лет назад планировал Указ Его Императорского Величества о зачислении дитяти в пажеский корпус (или в гусары, или еще в какое- нибудь весьма престижное место). Никому это не казалось странным, тем более – несправедливым: политическая элита воспроизводила себя традиционным, веками испытанным способом. В этом не столь уж многочисленном сословии все друг друга знали с детства, получали примерно одинаковое воспитание и образование, готовились – или не готовились – к служению Отечеству. И даже когда разное понимание сути такого служения выстраивало их на Дворцовой плошади друг против друга, они все равно оставались людьми одного круга, говорящими на одном языке, резервом власти, который мог быть востребован, как только изменится ситуация.

Какая же институция на развалинах сословного общества взяла на себя задачу воспроизводства политической элиты? Социолог Лев Гудков уверен, что это – современные университеты.

Выпуская ежегодно n-е число физиков, лириков, врачей, инженеров, юристов, экономистов и историков, университеты воспроизводят вполне определенную профессиональную и социальную структуру общества и одновременно слегка ее трансформируют: новые специалисты порождают новые сферы деятельности с тем же успехом, как и, наоборот, новые сферы порождают новых специалистов. Тем более что научная деятельность, эти новые сферы порождающая, сосредоточена тут же, в университетах. Любое колебание пропорций в подготовке профессионалов разной специальности через несколько лет отзывается в общественной, политической и экономической жизни общества.

Здесь вырабатывается единый язык национальной – и транснациональной – культуры. Один из первых в Европе современных университетов, Геттинген, начал с осуществления немыслимого культурного проекта: в XVIII XIX веках этот университет создавал национальную культурную элиту для еще несуществующего национального сообщества – до объединения Германии было еще достаточно далеко, не было ни единого языка, ни государства, ни общей национальной культуры со своей «классикой». На рубеже XX и XXI веков университеты Великобритании, Франции, США создают единое культурное пространство западного мира, без всяких войн присоединяя к этому ареалу все новые и новые территории, управляемые их выпускниками.

Традиционные свободы распространяются не только на отношения университетов с государством и спонсорами: ни те, ни другие не имеют права вмешиваться во внутреннюю жизнь заведения. Студент свободен по отношению к преподавателю: он сам определяет не только свою будущую специальность, но и набор предметов, и самих преподавателей. Профессора обязаны вести научную работу, а их нагрузка позволяет им постоянно обновлять курсы и видеть каждого отдельного студента. Способность не только к самостоятельной интеллектуальной работе, но и к принятию решений, к выбору – может быть, главный и единственный общеобязательный навык, приобретаемый в современном университете.

Таковы основные принципы, на которых стоит современный западный университет; он может учить, создавать, выпускать лучше или хуже, может в этом году прославиться одной какой-то кафедрой, а через несколько лет – другой; он всегда стремится сравняться с лучшими, известными на весь мир: Оксфордом и Кембриджем, Сорбонной, Гарвардом и Йелем, и он всегда верен этим своим родовым принципам, без которых тут же перестает быть университетом.

Воту нас нет университетов. Вообще. Ни одного. У нас есть учебные заведения получше и похуже, а университетов нет и никогда не было. Наша система высшего образования создавалась для реализации социально-антропологического проекта большевиков по выведению нового человека. Она его до сих пор и выводит.

Российский университет буржуазный по форме, социалистический по содержанию: как и повсюду, здесь есть студенты и преподаватели, много разных факультетов, есть даже призрак академической автономии (начальство избирается коллегами лишь по рекомендации вышестоящих инстанций, каковыми рекомендациями якобы можно и пренебречь) и призрак науки (на «вузовский сектор науки» в начале девяностых приходилось не более 4-5% научных работников России).

На самом же деле, это обычное советское учреждение: бюрократическое, жестко иерархизированное, работающее на цели, которые формируются вне его стен, «в высших сферах», не допускающее критики своей бюрократической верхушки, не зависящее ни от требований рынка труда, ни от предпочтений студентов. «Отсутствие правил контроля над бюрократической пирамидой и смены ее управляющей верхушки неизбежно ведет к рутинизаиии преподавания и его общей провинциализации»(Лев Гудков).

Студенты советских (теперь российских) вузов мало чем отличаются от школьников: они не могут выбирать ни предметы для изучения, ни преподавателей, не могут даже «голосовать ногами» против плохих лекторов. Они находятся под постоянным дисциплинарным контролем и в состоянии чрезвычайной мобилизации во время сессий: они не учатся, а «сдают». Лекционные курсы решительно преобладают над семинарскими занятиями, что и определяет главное для студента: усвоить знания, а не приобрести навыки самостоятельной интеллектуальной работы.

Плановое производство специалистов с высшим образованием постоянно порождало такие перекосы, какие и не снились странам со свободным рынком труда и волюнтаризмом университетов. Сначала восстанавливая порушенное гражданской войной, потом вооружаясь до зубов, потом снова восстанавливая разрушенное, потом догоняя и перегоняя, страна немыслимыми темпами производила все новых и новых инженеров. Это наложило мощный отпечаток на всю советскую культуру и на стиль мышления политической элиты: если на Западе ее в основном составляют юристы, историки, специалисты по менеджменту (и никогда – инженеры), то у нас это в подавляющем большинстве именно люди технических, а не гуманитарных специальностей.

И хотя сегодня нам вроде ни к чему вооружаться с прежней силой, и индустриализацию мы в общих чертах завершили – мы по-прежнему более всего выпускаем инженеров. На втором месте по численности – педагоги, как будто и сегодня мы преодолеваем всеобщую безграмотность. По мнению Льва Гудкова, такая структура подготовки «соответствует крайне примитивному и ненормальному состоянию общества, пережившего социальную катастрофу, потерявшему свои традиционные репродуктивные институты и промышленную основу».

В конце концов, многое и у нас, как и на Западе, зависит от самого человека; некоторым удается подняться на мировой уровень достижений в своей области. Но это не отменяет сам факт общего кризиса советской системы высшего образования – сегодня его не признают только работники самой системы, которые все свои проблемы упорно сводят к недостатку государственного финансирования и не предлагают никаких серьезных содержательных перемен. И далее предполагаемые сегодня реформы (если они состоятся), которые заменяют экзамены тестами, а преподавателей – компьютерами, не отменяют основной порок советской и постсоветской системы высшего образования, воспроизводящей школяров и «образованцев» для будущей элиты страны.

Татьяна Заславская, академик РАН

Власть в поисках опоры

Сегодня нами правит все та же слегка обновленная номенклатура, вырастившая за последнее время достойное пополнение. Много в ней представителей бывшего второго эшелона, заместителей, которых слишком долго держали в подчиненном положении и которые в конце концов взбунтовались. Как не взбунтуешься, если до 1953 года между первой работой и первой номенклатурной должностью в среднем «отслуживали» восемь лет, а в конце восьмидеся-тых-двадцать три года! Советская система была лишена внутренних механизмов обновления правящего слоя, даже репрессии использовались для периодической прочистки каналов вертикальной мобильности, освобождения «путей наверх». А кончились репрессии – и каналы тут же забились, что стало одной из причин взрыва.

Однако сама по себе номенклатура не обладала ни достаточным запасом идей, ни репутацией людей, выдвинутых общественным демократическим движением. Демократы первой постсоветской волны были втянуты в состав политической элиты именно потому, что засидевшиеся на вторых ролях заместители могли въехать во власть только на их горбе. Потом эти демократы стали никому не нужны – никто же всерьез не собирался реализовывать их идеи, их потихоньку, но довольно решительно выжили с элитарных позиций. Правда, наиболее активные и хваткие сумели завести нужные связи, оказаться полезными и закрепиться на политическом Олимпе, хотя в новом окружении выглядят порой экзотично.

Обновление элиты началось в 1988 году, особенно бурно оно шло в 1991 и начало сходить на нет в 1993 году. Правящий слой начал закрываться, становясь все более самодостаточным, и постепенно перешел на воспроизводство за счет внутренних ресурсов.

Однако на первом этапе надо было набрать нужное количество высших чиновников и политических деятелей: в стране быстро возникали новые институты, государственные и экономические, каких прежде не было, – банки, например, или Государственная дума Пришлось принять во внимание и качественные требования к специалистам. Как ни дороги были сердцам знати интересы зятьев и братьев, без профессионалов было не прожить. Наконец, потребовалось время и для того, чтобы почувствовать безопасность нового положения, комфортно устроиться, не ожидая постоянных перетрясок, оглянуться, осмотреться, задаться вопросом: кто мы и в чем состоит наш интерес? На этом этапе слой, или класс, как говорят, «кристаллизуется», то есть окончательно складывается и начинает закрываться. При этом у наблюдающей публики возникает ощущение узкого круга тесно связанных друг с другом людей, своего рода неизменной, но по-разному тасуемой колоды карт.

Теперь, когда наступила некоторая стабильность, самым важным мне представляется вопрос не о личных качествах наших правителей, а о том, на какие силы они опираются в обществе, интересы каких слоев и групп представляют или, по крайней мере, всегда имеют в виду. Это явно не рабочие, не крестьяне, не интеллигенция, ведь практически все опросы последнего десятилетия показывают растущее недоверие населения к власти, недовольство ею. Всенародная очарованность президентом Путиным, внезапно проявившаяся в последний год, как мне кажется, обусловлена прежде всего эмоциями – отчаянье от бездарности властителей и хотя бы слабой надеждой на приход Хозяина. Полагаю, однако, что «очарованность» – феномен слишком неопределенный и неустойчивый, чтобы создать надежную опору власти.

Похоже, что современная власть может опираться только на чиновничество, называемое теперь «государственными служащими», да на силовые структуры. Именно они и составляют ту исполнительную вертикаль, которая пронизывает наше общество. Не странно ли, что как раз эти группы наименее изучены социологами. К сожалению, я не знаю ни одного репрезентативного теоретикоэмпирического исследования современной российской бюрократии и могу высказывать о ней только собственные предположения.

Похоже, что сегодня – это слой тесно спаянных друг с другом людей, имеющих важные обшие интересы. Конечно, низшие звенья бюрократии сильно отличаются от высших и представлениями, и образом жизни, но их соединяют общие интересы. Верхушку этой вертикали и составляет наш правящий класс; нижние поддерживают ее, с нею делятся и ждут от них взаимности, конечно, не забывая и о своих собственных, пусть относительно узких и частных возможностях.

Надо сказать, что и сама бюрократия тоже существенно обновилась и перетасовалась. Первая волна перемен была связана с распадом Советского Союза: ликвидировались союзные министерства, находившиеся в основном на территории России. Собственно российская бюрократия была как бы рангом пониже и качеством похуже союзной, но зато сидела покрепче; ее-то рабочие места сохранялись. Было стремление ее вытеснить работниками союзного уровня, но в конце концов дело кончилось компромиссом: в новую систему удалось втиснуть большую часть и союзных, и российских чиновников, в результате бюрократический слой сильно разбух. Одновременно шла гигантская ломка всей системы управления экономикой: старые министерства закрывались, новые создавались. Освобождающиеся от одной работы чиновники вскоре находили себе другую. К этому добавился распад системы КПСС, ее работников также надо было как-то трудоустроить. Часть из них ушла в бизнес, малая часть – на пенсию (с 1991 по 1993 годы – 9 процентов; в Венгрии в аналогичной ситуации – более четверти), остальные пополнили ряды чиновничества. Серьезная чистка бюрократии произошла и в связи с путчем 1991 года.

По сведениям, приводившимся в 1999 году на симпозиуме «Куда идет Россия?», в СССР перед перестройкой было 700 тысяч чиновников, а в нынешней России – их 1200 тысяч. В три с половиной раза больше на миллион управляемого населения! Огромная сила, и не только количественно. Сегодня это существенно более квалифицированные работники, чем десять – пятнадцать лет назад: многие работают на компьютерах, знают иностранные языки. Именно эта социальная группа составляет опору власти, которая заинтересована в ее поддержке, откровенно стремится привязать ее к своей колеснице разными привилегиями. В итоге бюрократия далеко не бедствует.

Социально-экономическая система, сложившаяся сегодня в России, – это нежизнеспособный и неэффективный гибрид госсоциализма с диким капитализмом, своего рода социальный мутант. Чтобы выжить, он должен перестроиться. Но кто, какая общественная сила возьмется за его реконструкцию? Признаем, что после 1993 года никаких реформ в стране не проводилось. Правящий класс в это время был занят разделом и переделом власти и собственности между разными кланами. Он либо просто не вспоминал о России, либо откладывал вопрос о ее судьбе «на потом».

И кажется, это «потом» настало. Потребность общества в реформах остается насущной, людей не устраивают те условия, в которых они в конце концов оказались. Но кто и в чьих интересах будет проводить реформы?

Верховная власть выполняет функции мозга: интеллектуальные, идеологические, организационные, контролирующие. По всему же организму выдаваемые мозгом сигналы разносит не кто иной, как бюрократия; и как передаются эти сигналы, зависит от нее и от ее интересов. К примеру, мозг приказывает пальцам сжаться в кулак, а они почему-то сжимаются в кукиш… А ставшие народным присловьем слова Черномырдина: «хотели как лучше, а получилось как всегда», разве они не о том же самом? Или замечательное восклицание Бориса Ельцина: «А черт их знает, куда они делись, эти полученные от Запада четыре миллиарда долларов!» За всеми подобными «явлениями» стоит ловкая деятельность бюрократии.

Демократическую либерализацию российской экономики большинство ученых считают маловероятной из-за отсутствия реальных сил, которые к этому стремились бы. Вряд ли кто-нибудь решится и на вариант, связанный с пересмотром результатов приватизации, это чревато гражданской войной, после которой останутся лишь развалины. Значит, единственный путь- постепенное улучшение и совершенствование того, что так или иначе сложилось. Делать это можно, опираясь либо на формально бюрократические государственные структуры, либо на структуры гражданского общества. Второй путь предпочтительней и эффективней, но для нас пока недоступен. Он подразумевает наличие не просто активного, но подлинно политического парламента, депутаты которого реально связаны с избирателями, борются за их интересы, наличие сильного демократического движения в стране. Если бы общество более четко структурировалось по групповым, национальным, классовым интересам, то им было бы гораздо труднее манипулировать. Пока же наше общество политически не структурировано, оно беспомошно.

В 1993 году российское общество ощущало, что стоит на развилке истории. Оно могло пойти по совершенно разным путям. Но выбор был сделан, ситуация стабилизировалась, и люди стали жить поспокойнее. Кризис 1998 года стал новым ударом и по обществу, и по массовому сознанию, в глазах простого человека мир вновь закачался. Диктатура или демократия? Война или мир на Кавказе? Вступление России в НАТО или выход из Совета Европы? Ситуация выбора, жизненно важного для страны. Но это выбор в уже новых условиях, когда правящий слой консолидировался, бюрократия обжилась на государственных постах, получая все новые льготы и привилегии или новые синекуры для самостоятельного обогащения. О каких демократических реформах можно говорить, когда главным и единственным субъектом преобразований в России является государственная бюрократия, а серьезно противостоит ей разве только (и то до известной меры) криминальный мир?

В таких условиях следует говорить не столько о реформах, сколько о наведении хотя бы элементарного порядка как в содержании, так и в соблюдении законов, устранении хотя бы наиболее вопиющих противоречий, увязке в более или менее разумную систему. Иными словами, о гом, чтобы «вода», в которой все мы вынуждены плавать и действовать, постепенно становилась менее мутной, более прозрачной.

В принципе, ни одно государство невозможно без бюрократии, но социологи различают два ее типа. На Западе преобладает «рациональная бюрократия», представляющая собой группу государственных служащих, которые профессионально выполняю* квалифицированную работу за справедливо высокое вознаграждение. В России же сложился и продолжает существовать сословный тип бюрократии, реализующий не государственные, а в первую очередь свои собственные интересы. Бюрократия как сословие не столько служит государству, сколько «приватизирует» его в своих интересах, выдаивая из него все, что возможно.

Иногда говорят об особой опасности слияния политической власти России с «олигархами», или крупнейшими собственниками. Мне кажется, эта проблема надумана. Ведь генетически и политически наши «олигархи» не представляют самостоятельной силы, они – и порождение, и часть той же бюрократии. Во времена Ельцина олигархами назначали так же, как прежде секретарями обкомов. Некоторые прямо называли себя «миллиардерами по указу». Например, освобождение ГЪскомспорга от акцизов на продажу спиртного означало возникновение группы новых олигархов. То же происходило, когда человека назначали министром внешних сношений России или директором международного банка. Более мелких боссов назначали местные власти, в регионах происходило то же самое, что и в Москве.

Отношения конкретного бизнесмена с государством в нашей стране есть главный фактор, определяющий судьбу его бизнеса: если отношения неважные – никакого бизнеса просто не будет. Крупный бизнес, не сращенный с государством, у нас почти невозможен. Мелкий также почти целиком включен в бизнес-бюрократические сети разных масштабов.

Кто же в таких условиях может провести хотя бы самые необходимые реформы? Наверное, только лучшая, более порядочная и просвещенная часть бюрократии. Ведь у нее тоже есть все основания быть недовольной слабостью государства, неисполнительностью подчиненных, путаницей и волокитой в ведении дел, отсутствием единых законов для всех. В го же время в ее руках – мощная сила, государственный аппарат и силовые структуры. Уж что-что, а навести дисциплину и упорядочить деятельность в собственном ведомстве она в состоянии, а от этого и обществу стало бы лучше. Решение же более сложных проблем, как видно, придется отложить до тех пор, пока наше общество станет гражданским.

Лев Гудков, Борис Дубин

Время «серых»

За российской политической системой постсоветского времени и за ее лидерами не стоят, как на Западе, разные социально-политические силы и движения гражданского общества, перерастающие со временем в партии. Политические организации и блоки формировались в России совершенно иначе, из других источников, по другим моделям и под влиянием других механизмов.

Наша многопартийная система сложилась в результате разложения тоталитарной «партии-государства», от которой стали откалываться разные блоки, первыми – республиканские партийные организации. Позднее начали выделяться и другие фракции правящей номенклатуры: российские социал-демократы, национал-патриоты, отраслевые лоббисты. На их фоне заметно выделялись остаточные структуры КПСС -модернизированная КПРФ и «партии» нового начальства «Демократический выбор России», потом НДР, куда с уходом Е.1айдара из правительства перешли большинство федеральных и региональных чиновников- Осколки прежней отраслевой и профсоюзной номенклатуры образовали Аграрную партию, «Женщины России», блоки А.Вольского, А.Руцкого, И.Рыбкина и так далее. Иначе говоря, внешне, на публике, в прессе и на телевидении конкурировавшие друг с другом партии и политические . объединения представляли разные фракции прежней государственной бюрократии; она боролась за власть и пыталась для этого мобилизовать массовую поддержку избирателей.

Нынешняя система политических партий начала складываться лишь к концу 1993 года, через год после ухода или вытеснения из власти большинства «молодых демократов». На этот процесс влияли разные побудительные мотивы и интересы: и стремление получить доступ к «пирогу», и борьба за влиятельные позиции, и идеологические соображения о необходимости гарантировать систему от монопольного контроля за властью, для чего создать соответственный политический и правовой механизм, и многое другое. От избирателей в этой войне разных кланов государственной бюрократии, ставшей раздробленной и децентрализованной, ожидалась лишь готовность поддержать на выборах назначенных в руководство своих, «добрых» или привычных «начальников» против «плохих» и «чужих».

И стремящихся во власть, и их избирателей объединяло общее понимание природы власти как единственной реальной силы в российском обществе, с которой следует считаться и стараться использовать в нужных целях. Даже молодые реформаторы из бывшей команды Е.Гайдара воспринимали себя не как выразителей и представителей запросов и интересов гражданского общества (такового в России, можно сказать, и не было, во всяком случае – как политического феномена), а как кадровый ресурс или запас для высшего руководства. Да, конечно, лидеров, наделенных харизматическими качествами, катастрофически не хватало. Вряд ли стоит этому удивляться, поскольку тоталитарная и репрессивная система несколько десятилетий последовательно нейтрализовала именно этот ресурс общества, способный к инновациям и ослаблению жесткого внутреннего контроля за системой. Но дело не только и не столько в этом.

И власть, и массовое сознание были едины и согласны в том, что сфера политики – это исключительно сфера управления. Соответственно, ею должны заниматься исключительно люди опытные и умелые, квалифицированные специалисты по управлению.

Другими словами, власть, право приказывать должны принадлежать бюрократии. Никаких особых правовых, социальных, политических представлений о контроле или механизмах сдерживания произвола власти не было и за последние десять лет не сложилось, только остаточные патерналистские представления о «честном» и «справедливом» правителе, который заботится о «своем» народе. Представляющая только саму себя и никому не подконтрольная природа власти в России и означала ее самодостаточность, самоценность.

Анна Глинчикова

Распределители

За последние семьдесят лет сложились два типа, две формы индустриального развития общества: тип рыночного индустриального развития и распределительный тип индустриального развития, по которому шел СССР. Уже в 60-е годы становится ясно, что индустриальный путь развития исчерпан, начинается переход к постиндустриальному обществу, информационному, в котором определяющим становится развитие науки, наукоемких отраслей и технологий. 60- 70-е годы на Запале-десятилетия активного антибюрократического протеста новых средних слоев, борьбы за новые формы общественного развития и политического участия.

Те же проблемы: контроль над бюрократией. повышение качества жизни, эффективность науки и образования, рост наукоемких производств – породили антибюрократический протест и в СССР во второй половине 80-х годов, по сути, протест перестроечный, с которого и начались реформы в России. Однако выяснилось, что трансформировать советскую бюрократию невозможно, если не затронуть экономическую основу ее власти – государственную собственность на средства производства.

Но либеральная фразеология и частная собственность стали фасадом для действий, по духу прямо противоположных. Главная задача распределителей – использовать частную собственность не как инструмент постиндустриальной трансформации общества, а наоборот, как инструмент торможения и поворота общества вспять от того опасного для распределительной бюрократии рубежа постиндустриализма, на который советское общество выходило к середине 80-х годов.

Распределители модернизировались, но их модернизация привела к архаизации общества в целом.