Знание-сила, 2002 № 11 (905)

Как на это смотрел Александр Львович Минц?

Вопросом, с которого начинается эта статья, закачивалась опубликованная в прошлом номере журнала ее первая часть. Слово «это» означало преобразование института, руководимого академиком А.Л. Минцем.

Простой формальный ответ на этот вопрос – никак не смотрел. Ведь в 1970 году, когда РТИ стал частью «Вымпела», AJL Мини покинул институт. Так что и не мог ничего увидеть.

Иначе выглядит ответ неформальный и предположительный, учитывающий свидетельства современников. Плохо смотрел Александр Львович Мини на то, что институт, который он создал, любил и которым гордился, превращали из научно-исследовательского в военно-промышленное заведение. Исчерпав дипломатические средства, он пошел на крайнюю меру – подал в отставку, а ее взяли и приняли. Внешне все выглядело прилично. Минцу только что исполнилось 75 лет, и, как говорилось в приказе министерства, он «ушел на пенсию».

А.Л. Минц – трижды арестованный и дважды реабилитированный, создатель радиостанций, ускорителей и Радиотехнического института.

«А.Л .МИНЦ является одним из самых крупных наших радиоспециалистов. …Достаточно указать, что им спроектированы и построены все мощные радиовещательные станции СССР. Пять станций по 100 кВт и сверхмощная в 500 кВт. При проектировании и руководстве строительством как этих станций, так и целого ряда других типов передатчиков ему приходилось находить новые решения для преодоления тех или иных трудностей, причем он проявил исключительное уменье и изобретательность».

Академик Л. И. Мандельштам, 1934г.

Однако сотрудники не замечали, что директор сдал, и совершенно не чувствуется это по документально зафиксированной активности Минца после его ухода из РТИ.

Что же собственно не нравилось академику Минцу? Ведь институт его всегда был совершенно секретным, всегда был связан с ВПК, а противоракетной радиолокацией в РТИ занимались еще с 50-х годов. Кроме того, за Минцем закрепилось амплуа рекордсмена радиотехники: рекордные радиостанции, рекордные ускорители элементарных частиц. А тут предоставлялась возможность построить рекордный радиолокатор. Чем это могло не нравиться?

Вначале очень даже нравилось. Задача на грани возможностей науки и техники. К тому же понятное и благородное назначение – обезвредить атакующие родину ракеты.

В ходе научно-технических разработок, однако, обнаружилось, что состязание меча и щита в ракетно- ядерную эру имеет странную особенность: это состязание можно выиграть только в том случае, если оно никогда не начнется. Возможности техники – и ее «невозможности» – выяснились не сразу, они следовали не из таблицы умножения, а из работ по конструированию, из анализа и полигонной проверки конкретных инженерных решений и из анализа возможных действий и противодействий. Только к концу 60-х годов «неизбежность странного мира», в котором оборона может быть опасней нападения, была осознана знающими и широко мыслящими академиками военно-научного дела и в США, и в СССР.

Результаты осознания оказались весьма различны для локаторов разного назначения. Локаторы раннего обнаружения (СП PH), о которых вначале думали как о первом рубеже противоракетной обороны, обнаружили свое самостоятельное и очень важное значение: они укрепили равновесие страха, гарантировали взаимность уничтожения. Несколько поколений таких локаторов было создано в РТИ при Минце и принято на вооружение. Что касается стрельбовых локаторов стратегического назначения – для отражения массированной ракетной атаки, то эта задача оказалась неразрешима.

Эту мемориальную доску и имя академика А.Л. Минца Радиотехнический институт получил в 1985 году, спустя 11 лет после смерти А.Л. Минца. По советским понятиям то было не типовое – номенклатурное – «увековечивание имени» сразу после кончины. В данном случае инициатива исходила не из номенклатурных верхов, а из недр института, где любовь и уважение к первому директору пережили нескольких его преемников.

Мемориальная надпись содержит несколько неточностей: не сказано, что Минц был создателем института, и Государственными названы Сталинские премии 1946 и 1951 годов. Высокие награды, указанные на мемориальной доске, Минц получил за новые системы сверхмощных радиостанций (1946), синхроциклотрон (1951), систему противовоздушной обороны Москвы (1956), синхрофазотрон (1959).

А высочайшую свою награду, не указанную на мемориальной доске, – свободу со снятием судимости – Минц получил в июле 1941 года, на третьем году после ареста и на втором году после вынесения приговора «10 дет исправительно-трудовых лагерей».

Свое первое изобретение Минц сделал в 1916 году, еще студентом физико-математического факультета Московского университета, – «Устройство для парализования действия неприятельской радиостанции». Германская армия воевала тогда с российской, опираясь на мощь германской науки. Простые, но любознательные советские люди познакомились с такого рода радиоустройствами значительно позже – в 50 – 80-е годы, когда слушать «вражьи радиоголоса» им мешали отечественные «глушилки». Но, как гласит запись в личном деле академика Минца, его первое изобретение «получило широкое применение через 20 лет» – то есть в конце 30-х годов. Очень может быть, что и арестовали его в 1938 году с тем, чтобы он, не отвлекаясь на другие дела, строил соответствующую спецтехнику.

На мемориальной доске, разумеется, не прочтешь, что создатель института ушел из него не по своей воле.

Ситуация была не столь простой в глазах инженера, уверенного в себе. Да, уважаемый академик Сахаров говорит, что «эффективная противоракетная оборона против массированного нападения равносильною противника сейчас невозможна». Вполне академическая фраза. «Сейчас невозможна», но станет возможна, если как следует пошевелить инженерными мозгами и воплотить инженерные мысли в конструкторские разработки. При всем уважении к термоядерному академику, надо все же помнить, что он не радиотехник и что научно-технический прогресс не знает границ.

Тут коротенький дефис в выражении «научно-технический» стоит удлинить, чтобы напомнить: при всем взаимноплодотворном сотрудничестве науки и техники их взгляды на жизнь значительно различаются. В технике главное – конкретная конструкция машины, и полезно предубеждение, что любую задачу можно решить, если как следует подумать над конструкцией. В науке главное – общие законы, отделяющие возможное от невозможного.

Вспомним знаменитую научно- техническую эпопею вечного двигателя. Заманчивая цель с красивым названием – perpetuum mobile – вдохновляла несметное число изобретателей. Однако в 1775 году Парижская академия наук постановила не рассматривать в дальнейшем проекты вечного двигателя: слишком много сил отнимали проверка изощренных проектов и поиск конкретной ошибки. Легко себе представить, как изобретатели-энтузиасты восприняли эту высокомерную попытку академиков, закосневших в своих мантиях и шапочках, административно остановить научно-технический прогресс. Лишь в середине следующего, XIX века появилась научная формулировка этого административного произвола – закон сохранения энергии. И после этого остались те, кому закон не писан, даже закон сохранения энергии, но это была уже их личная проблема, а не проблема науки и техники.

Что-то похожее происходило в конце 60-х годов в советской противоракетной технике. Энтузиасты- конструкторы придумывали новые, все более изощренные проекты, невзирая на мнения некоторых академиков. Назовем их цель «Perpetuum demobile», благо что в русском языке есть слово «демобилизация». В отличие от XVIII века, конструкторам-противоракетчикам удалось внушить энтузиазм руководителям страны, и те вынули деньги из государственного кармана на реализацию проектов в бетоне, железе и электричестве.

Аналогия между проблемой вечного двигателя и проблемой ПРО может показаться надуманной – там фундаментальный закон природы, тут инженерно-экономическая задача. Но аналогия эта хромает меньше, чем кажется. Суть проблемы ПРО определяет закон природы, не менее фундаментальный, чем закон сохранения энергии. Это исторически первый закон современной физики, открытый Галилеем и отвечающий – ни много ни мало – за искривление пространства-времени и расширение Вселенной. Галилей установил – не важно, бросая ли различные шары с Пизанской башни или скатывая их по наклонной плоскости, – что если бы не сопротивление воздуха, то любые предметы падали бы в поле тяготения Земли совершенно одинаково. Напослегалилеевском языке это означает равенство инерциальной и гравитационной масс, на языке послеэйнштейновском – «принцип эквивалентности». А на языке противоракетном это означает, что на самом протяженном – безвоздушном – участке баллистической траектории движение смертоносной боеголовки неотличимо от движения воздушного шарика. В этом была физическая суть проблемы, с которой пытались справиться создатели противоракетных радиолокаторов.

Академик Минц – по своему служебному положению – не только лучше других разбирался в проблемах радиолокации. Он, несомненно, был в курсе высших противоракетных обсуждений и знал о критическом мнении ядерных академиков-физиков. Почему же он, инженер-конструктор, должен был принять сторону физиков, а не своих коллег инженеров?

Была прежде всего простая личная причина. АЛ. Минц и Ю.Б. Харитон были ближайшими и многолетними соседями по лестничной площадке, дружили семьями. В период противоракетных дебатов Минц знакомил Харитона со своим институтом, с работами, которые там велись. Не видно причин, помимо ПРО, чтобы Харитон, при его занятости, тратил бы время на знакомство с областью, которой сам никогда не занимался.

Важнее, однако, другая – более научная – причина. A.J1. Минц получил образование физика – окончил физмат университета в 1918 году, а экзамены на радиоинженера он слал экстерном в 1932-м, уже крупным радиоспециалистом. По словам академика Л.И. Мандельштама: «Будучи виднейшим практическим инженером по радиостроительству, А.Л. МИНЦ в то же время является выдающимся и разносторонним исследователем в области научной радиотехники». Никто в России не имел такого права судить одновременно и о физике, и о радиотехнике, как Л.И. Мандельштам.

Оправдывая это суждение, А.Л. Минц в своем институте создал сильный отдел теоретической физики – неоправданно сильный с военно-промышленной точки зрения. Однако Минц считал, что присутствие первоклассных физиков-теоретиков благотворно для обшего уровня института.

По этим причинам в разногласии физиков и инженеров по поводу противоракетной обороны Минц должен был принять сторону физиков. Их правота следовала не из какого-то только им известного закона, а из теоретического осмысления накопленного научно-технического опыта с привлечением относящихся к делу соображений военного дела и экономики.

Ведь и задача вечного двигателя была вполне разумно и смело поставленной, когда ее пытались решить в XVI веке. Задача эта была гораздо более здравой, чем поиски философского камня (способного из бедных и больных делать богатых и здоровых). Научный закон сохранения энергии, можно сказать, был теоретическим осмыслением накопленного опыта технических неудач.

Для задачи стратегической противоракетной обороны – из-за ее государственной важности – два века сжались в одно десятилетие, но путь к убийственному выводу был тем же: теоретическое осмысление технического опыта неудач.

В США могучий ВПК не помешал руководителям страны принять этот теоретический вывод. В СССР – помешал. «На этом маленьком примерике судите сами об Америке», пели когда-то советские куплетисты… Но пусть куплетисты занимаются сейчас антисоветской пропагандой.

Для А.Л. Миниа государственная политика особой важности означала трагический финал его личной жизни. В сущности, он тогда ощутил то же, что американский президент Эйзенхауэр в 1961 году, когда предупредил американский народ о неоправданно растущем влиянии ВПК. И то же, что ощутил Сахаров в 1962 году, когда, приложив все свои силы, так и не смог предотвратить бессмысленное ядерное испытание. Об этом Сахаров вспоминал двадцать лет спустя: «Ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал. Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь». 40-летний Сахаров извлек этот урок – изменил свою жизнь и – в меру сил – жизнь страны.

75-летний Минц – и по возрасту, и по складу характера – такой возможности не имел. Он мог л ишь уйти, оставив свой институт на произвол судьбы – на произвол коснеющего военно-нромышленного комплекса. И не мог – не имел права – объяснить своим сотрудникам, что вынуждает его это сделать.

Он, конечно, понимал, что все его рекордные радиотехнические сооружения, как и Радиотехнический институт, появились на свет потому, что партия-и-правительство предоставили средства на это. Однако все предыдущие радиорекорды Минца имели вполне осмысленное назначение, независимо от того, что некоторых он добивался в качестве зэка, а других – под личным присмотром маршала госбезопасности Берии. Целью там было все более широкое радиовещание и все более глубокое изучение микромира.

Совсем иной была ситуация в конце 60-х годов, когда рождалось производственное объединение «Вымпел». Создавая новую технику, важно понимать, когда переходить к следующей стадии работ и переходить ли вообще. Поисковые исследования, конструирование и, наконец, производство – это затраты очень разных масштабов – по круто нарастающей. Военно-промышленные события конца 60-х годов, в сущности, показывали Минцу, как и Сахарову, насколько неэффективно руководство наукой и техникой, а значит, и страной.

А как было у Минца на душе накануне ухода, говорит такой эпизод. Он как-то пригласил к себе в кабинет сотрудницу, душевно близкую ему, и, пожаловавшись на отсутствие взаимопонимания с начальством, неожиданно сказал: «Дело идет к концу жизни. Когда я умру, институт, вероятно, будет меня хоронить. Чтобы меньше было хлопот, я тут набросал эскиз надгробного памятника. Возьмите – только Вам могу это доверить». Эскиз пригодился через четыре года.

После ухода Минца сотрудникам института оставалось утешаться памятью о своем первом директоре, любовным уважением к нему и… неведением. Во всяком случае, на уровне Д.Б. Зимина ни о каких стратегических сомнениях в проблеме ПРО никогда не говорилось. Есть постановление ЦК, и вперед! Зимин, надо сказать, не принимает изложенную выше гипотезу о том, что было на уме у Минца в конце 60-х годов. Он прекрасно помнит энтузиазм Минца по отношению к проблеме ПРО – на волне этого энтузиазма, собственно, он и получил в 1964 году лабораторию. Но это в 1964-м, и это – то, что Зимин мог видеть и знать по своему невысокому служебному положению в империи ВПК. Он ничего не знал о проекте «Аврора», зашита и поражение которого состоялись в 1967 году. Он даже не знал, что разрабатывал антенну для стрельбовой станции ПРО второго поколения (первое поколение делали не в РТИ).

К концу 80-х годов пирамида стрельбовой станции «Дон 2Н» заняла свое секретное место в подмосковном пейзаже, или – на советско-газетном языке – встала на защиту космических рубежей СССР.

К тому времени, впрочем, газеты перестали говорить сплошь советским языком. То было время гласности и перестройки. Эти простые русские слова сразу же вошли в английский язык, почти так же быстро, как когда- то, в 1957 году, вошло слово SPUTNIK.

Гласность, вероятно, виновата и в том, что Дмитрий Зимин смотрел на построенную с его участием пирамиду со все большей тоской. Росло чувство, что огромный труд несчетного числа людей фактически просто похоронен в этой пирамиде, как и в ее древнеегипетских предшественницах. Впору было завидовать тем, кто делал танки или автоматы, – эти оборонные изделия можно проверить, их могут купить, то есть можно как-то оценить, насколько эти изделия хорошо сделаны. Изделие «Дон» по-настоящему даже не проверишь (и не дай Бог, чтобы довелось проверить на деле). Подпись Заказчика о приемке – и все. Вспомним, как – от имени Заказчика – генерал Батицкий принимал в 1962 году проект противоракетной обороны Москвы.