Знания древних о северных странах

Греческая колонизация и греко-финикийские океанические плавания

Рассматривая древнейшие черты эпоса об аргонавтах и связанных с ним географических мифах, мы обратили уже внимание на то, что для составителей Одиссеи плавание по ту сторону Кианей или Симплегад (Планкт) представлялось плаванием океаническим.

Как замкнутый на востоке бассейн, Средиземное море предстало перед греками лишь в результате черноморских плаваний и колонизации. Установление того факта, что Меотида (Азовское море) не соединяется с океаном, могло быть произведено сравнительно поздно, а именно, вероятней всего, не ранее начала VI столетия до н. э. - время, к которому могут быть отнесены древнейшие курганные находки импортных греческих вещей близ устья р. Дона.

Было обращено также внимание и на то, что некоторые мифико-географические имена, связанные с Черным морем, как, например, Боспор, Фасис, Эя, халибы, Колхида, не имели сначала твердой локализации и постепенно отступали к востоку от Пропонтиды, у берегов которой следует, вероятно, искать их первоначальное местопребывание. Стефан Византийский и Гезихий (s. v.) сохранили происходящее из неизвестного источника известие, в соответствие которому имя Борисфен, прежде чем стать именем р. Днепра, было первоначальным наименованием Геллеспонта. Это перенесение географических имен на север должно было сопутствовать милетской колонизации, которая началась вряд ли позже второй половины VII столетия до н. э. Истр, как мы знаем, известен уже Гесиоду, а основание Ольвии при устье Буга античная традиция[1] относит к 647 г. до н. э.

Исследование сицилийских и южноиталийских греческих поселений и их некрополей показало, что традиционные даты, будучи относительно правильны, удревняют в общем на несколько десятилетий сицилийскую и великогреческую колонизацию. Вероятно, то же надо признать и в отношении северочерноморских колоний: археологические данные позволяют датировать основание древнейших из них рубежом VII-VI столетий до н. э. Что же касается упомянутого ранее Танаиса, то умолчание о нем Геродота служит весьма вероятным указанием на его более позднее возникновение, хотя торговлю с местными жителями греки вели на Меотвде задолго до начала существования постоянного эмпория. Не позволяет значительно удревнять успешное проникновение греков в Черное море и еще одно обстоятельство, внимание на которое было обращено лишь в недавнее время: существование временами довольно сильного течения в Константинопольском проливе в направлении от Черного моря к Мраморному не могло не препятствовать древним легким судам проникать из Пропонтиды в Эвксин. Это обстоятельство, несомненно, породило прочно установившееся в древности мнение о существовании течения из Меотиды в Понт и из Понта в Эгейское море.[2]

Первоначальные плавания в черноморском бассейне вызывали лишь достаточно смутные представления о размерах водных пространств, их берегах и прилегающих к берегам странах. Даже Геродоту, писавшему в эпоху весьма развитых отношений Аттики и греческих городов Малой Азии с Северным Причерноморьем, далеко не все еще представляется ясным и хотя бы приблизительно точным. Устье р. Истра, по его мнению, расположено напротив Синопы (II, 34), а Мертида кажется ему лишь немногим менее Понта (IV, 86). Для впадавших в Черное море северных рек у греков сначала наиболее употребительным было наименование Фасис, которое мы вправе угадывать и в имени Гипанис, прилагавшемся к Бугу и к Кубани, и в первоначальном наименовании p. Дона, породившем впоследствии недоразумение с границей между Европой и Азией у Гекатея Милетского,[3] отразившееся у Эсхила[4] и отмеченное Геродотом (IV, 45). Истоки большинства этих северных рек оставались неизвестными грекам на протяжении всей древности и первоначально угадывались смутно в Рипейских горах.

Такого же рода, если не еще более смутные, представления о западноевропейском севере были получены греками в результате плаваний и колонизации халкидян, фокейцев и милетян в западносредиземноморских водах. Подобно тому, как в культурных слоях восточносицилийских поселений встречаются предметы, возникшие не без влияния культуры позднеминойского Крита, так и в легендах, легших в основу описаний западных странствий Одиссея, могут быть угаданы догреческие штрихи. Таково, по-видимому, прежде всего имя острова Тринакрии (Тринакии), которое греческая мифологическая традиция связала с именем сикульского царя Трииака[5] или с аналогичным наименованием сикульского города,[6] упорно отождествляемого" по крайней мере начиная с Фукидида (VI, 2,2) с о. Сицилией.

Одиссея знает также и самое имя сикулов (XX, 383;-XXIV, 211) и локализует их при этом как будто не на острове, о котором в этой связи в поэме нет речи, а на материке в Италии. Плавания греков вдоль берегов Южной Франции и в глубину Адриатического моря (следует думать, что первоначально Адриатическим называлась именно северная часть этого моря, тогда как его южная часть удерживала за собой наименование Ионического моря, или залива)[7] также способствовали обогащению знаний о Европейском Севере.

Имя Адриатики происходит от греко-этрусского эмпория Адрии при устье р. По, древность которого неоднократно оспаривалась в науке, но где в недавнее сравнительно время были сделаны находки греческой керамики VI столетия до н. э. Именно эти плавания греков в Адриатику и торговля их с представителями североиталийских племен, общавшихся в свою очередь с жителями заальпийских областей, породили в них те смутные представления о р. Эридане, устье которой они отождествляли с устьем р. По, а верховья предполагали где-то далеко на севере - в тех местах, где родится янтарь. Эти же представления возникали в умах фокейских греков, основавших на рубеже VII-VI столетий у устья р. Роны город Массалию, ставший в свою очередь центром значительной колонизации по северным побережьям Иберийского и Тирренского морей.

Верховья р. Родана (Роны) мыслились древним ионийцам также где-то далеко на севере, имя ее они без особенного труда готовы были отождествить с именем мифического Эридана, что и привело в конце концов к созданию мифико-географической концепции, в соответствии с которой русла рек По, Роны и Рейна представлялись как бы рукавами мифического Эридана, устья же его предполагались в Адриатическом и Тирренском морях, а также на Северном океане. Концепция эта, как мы видели выше, была широко использована в эллинистической Аргонавтике.

Плавания фокейцев в западном направлении к Геракловым столпам совершались при живейшей конкуренции финикиян, основавших одновременно с греками свои колонии в западной части Сицилии, на южных берегах Сардинии, на Балеарских островах и на юге Испании, за Гибралтарским проливом (Тартесс), отождествленный впоследствии с греческим Гадесом. Финикийцев, как и греков, привлекал к иберийским берегам металл (серебро, а также олово, необходимое для изготовления бронзы). Финикийцы, прочно утвердившиеся на берегах Северной Африки, вероятно уже на рубеже VIII-VII столетий, долго держали в своих руках почти всю западносредиземноморскую торговлю и форсировали изучение и освоение атлантического побережья Африки и Иберии уже в VII-VI столетиях до н. э. Карфагенские мореплаватели, подобно их тирским сородичам, обошедшим по морю по поручению фараона Нехо вокруг Африки, совершали плавания на юг, до берегов Гвинейского залива и на север - как далеко, трудно сказать при современном состоянии вопроса.

Путешествие вдоль западных берегов Африки, в глубину Гвинейского залива, было совершено под командованием Ганнона на шести больших кораблях (пентеконтерах) с командой в 3000 человек. Отчет об этом плавании, происходившем скорее в^его в конце VI или начале V столетия до н., сохранился в греческом переводе под названием перипла Ганнона.[8]

Как свидетельствует Плиний,[9] одновременно с плаванием Ганнона карфагеняне снарядили флот под командой Гимилькона, который поплыл вдоль западных берегов Иберии и далее вдоль берегов Кельтики к Эстримнидским островам, а может быть даже и дальше, к берегам Иерны (Ирландии) и Альбиона (Англии).[10] Подлинное описание этого маршрута не сохранилось. О нем сообщает лишь в кратких и недостаточно внятных словах позднеримский поэт Авиен,[11] использовавший греческие периплы классического времени. Ссылаясь на подлинные слова Гимилькона, Авиен упоминает о чрезвычайных затруднениях этого плавания, предполагающих, может быть, знакомство описавшего этот путь карфагенского мореплавателя со знаменитым Саргассовым морем. Во всяком случае ревнивые карфагенские купцы во избежание конкурентов, несомненно, постарались изобразить путь к богатым оловом местам в самых зловещих красках.

По словам Гимилькона,[12] путешествие это длилось четыре месяца. Авиен не дает сколько-нибудь достаточных указаний, на основании которых могли бы быть локализованы Эстримнидские острова и одноименный им мыс.

Олово в древности, как об этом свидетельствует Цезарь,[13] известно было в Британии. Однако существовала добыча олова и в северо-западной Испании. Страбон сообщает о том, что в I в. до н. э. Публий Красе, которого принимают за Публия Лициния Красса, управлявшего Испанией в 95-93 гг. до н. э., побывал на Касситеридских островах (имя которых, вероятно, идентично Эстриминидам, а положение столь же неопределенно), что может быть истолковано как факт открытия римлянами испанских оловянных рудников.[14]

Эстриминидские острова принимают также за Норманнские острова в Ла-Манше, что согласуется, примерно, с данными Авиена о двухдневном плавании от них до Иерны[15] и о близости Альбиона. Отождествляют их с группой островов близ Бреста (Уэссан и близлежащие острова)[16] , а мыс Эстримниду - с Бретанью. Однако если принять отождествление Эстримнид с Касситеридскими островами, то будет, может быть, правильней всего признать в этих реально неуловимых островах смутные свидетельства о западноевропейском и скорей всего все же об испанском олове.,

Наименование Касситеридских островов связывается с греческим χασσίτερος - олово, известным уже Илиаде (XI, 25), происхождение же этого слова неопределенно. Трудно даже сказать, острова ли названы от этого имени или, наоборот, оно возникло из наименования островов. Геродот, упоминая об этих островах (III, 115) отрицал их существование. Диодор (V, 38) и Страбон (II, 5, 15) помещают острова, заимствуя свои сообщения у Посидоиия, в Атлантическом океане, к северу от берегов Испании. Страбон прибавляет при этом, что их было всего десять и известны они были первоначально одним лишь финикийцам, ведшим с их жителями торговлю. Когда же римляне хотели поплыть к островам вслед за финикийским судном, то его кормчий, с тем чтобы не выдать пути, нарочно погубил свой корабль. Однако в конце концов Касситеридские острова стали известны упомянутому выше Публию Крассу. Плиний сообщает, что первым, побывавшим на Касситеридских островах и вывезшим оттуда олово, был некий Мидакрит, о котором из других источников ничего неизвестно.[17]

Все перечисленные легенды отражают, помимо смутности представлений о восточноатлантическом побережье, также и ту нарочитую таинственность, которой окружали финикийские и греческие мореплаватели свои торговые сношениях с иберами и кельтами. Греки в своих океанических плаваниях следовали за финикийцами, но для них выход за Геракловы столпы всегда представлялся весьма смелым и рискованным предприятием. Пиндар считал плавание по океану делом невозможным, и те сообщения, какие сохранились о древнейших плаваниях в атлантических водах, своей исключительностью подтверждают прочность и убедительность подобного мнения.

Геродот сообщает о том, как некий самосец Колай, шедший на своем корабле в Египет, был отнесен бурей за Геракловы столпы и приплыл в качестве первого грека в Тартесс. Он вывез оттуда так много металла, что одна его десятая часть стоила 6000 талантов.[18] Время этого полулегендарного плавания может определяться из того соображения, что, по свидетельству Павсания (VI, 19, 2 сл.), Мирон, тиран Сикиона, посвятил в Олимпию драгоценные предметы, изготовленные из тартесского металла. Так как, по словам Павсания, это посвящение было совершено Мироном после победы его на ристаниях в 33-ю олимпиаду (648-645 гг. до н. э.) и предполагает в то же время нормальные сношения греков с Тартессом, плавание Колая должно было иметь место во всяком случае значительно раньше и относиться, видимо, к первой половине VII столетия до н. э.

Ко второй половине VI столетия до н. э. должно быть приурочено плавание Эвтимена из Массалии вдоль западных берегов Африки,[19] а также, может быть, и в противоположном направлении. Он составил, по словам Маркиана Гераклейского,[20] перипл Средиземного моря и внешнего океана. К этому периплу, судя по отсутствию у Авиена фактических данных, относящихся ко времени позже VI столетия до н. э., восходят соответствующие части Ora maritime, содержащие описание восточных берегов Испании. Трудно сказать, в каком отношении находился упомянутый океанский перипл Эвтимена к периплу Гимилькона; во всяком случае следует думать, что под именем и того и другого греческая географическая традиция собрала все то, чем она располагала в те отдаленные времена в отношении северо-западных стран на основании финикийского и собственного опыта.

Достоянием этого опыта были и те смутные полулегендарные сведения об Эстримнидских островах, а, может быть, также об Иерне и Альбионе, которые мы находим в Ora maritima Авиена. Сюда же должны быть отнесены и сообщения этнографического характера, которые касаются жителей Эстримнид, в особенности их обычая обтягивать свои морские суда кожей, а не изготовлять из дерева. Правдоподобность этих сообщений относительно северных кельтов подтверждает Цезарь. Возможно, что сообщение Авиена, основанное на греческом источнике, покоится на наблюдениях или рассказах также и о каких-либо других северных племенах. Такого же рода сведения о неких североевропейских племенах следует предполагать и в основе сообщения Страбона об одежде жителей Касситеридских островов, которые, по его словам, носят длинные одеяния и выглядят как театральные фурии.[21]

Сведения об Эстримнидах и Касситеридах, равно как и древнейшие сообщения о северной Кельтике и Британии, о трудностях плавания в северных водах, о морских чудовищах, о непроходимом "застывшем" море (πεπύγγια θάλασσα), о смешении на дальнем севере воедино всех стихий и т. д. отражают скудность реальных географических сведений. Последние пополнялись и расцвечивались за счет различных фантазий о северных странах Западной Европы, напоминавших о себе средиземноморским народам доставлявшимися из них редкостными продуктами, из которых с глубокой древности особенно славились олово и янтарь. Пути к этим искомым греками и финикиянами товарам предстают перед нами в сообщениях о легендарных "Оловянных островах" и о мифической трехустой реке Эридане.

Северные страны на карте Анаксимандра

В древности утвердилось мнение, что составителем первой карты мира был Анаксимандр из Милета,[1] живший в первой половине VI столетия до н. э. и известный в качестве одного из старейших ионийских космологов. Так как традиция связывает с ним введение в обиход греческой науки гномона (солнечных часов), бывшего, по словам Геродота, первоначально в употреблении у вавилонян (II, 109), то следует думать, что с именем Анаксимандра были соединены впоследствии древнейшие успехи ионийской науки в области естествознания и в, частности, землеведения.

Наличные примитивные древневавилонские карты или, точнее, абстрактные изображения Вселенной, должны были уже и в VII столетии послужить примером для подобных же попыток у ионийцев. В качестве художественного прототипа такой древнейшей греческой "карты" следует принять знаменитое изображение на щите Ахилла, описанное в Илиаде. Опыт для создания ионийских карт мира, известных позднее под именем карты Анаксимандра, мог накапливаться и объединяться по двум руслам. С одной стороны, это должны были быть изображения отвлеченных представлений о вселенной, наподобие упоминавшихся древневосточных, а с другой, следует себе представить накопление известного опыта по части составления планов и схем земельных участков и поселений. Когда в "Облаках" у Аристофана[2] Стрептиад узнает от одного из учеников Сократа о том, что предметом геометрии является измерение Земли, то первое, что ему приходит в голову, - это измерение земли надельной (τήν χληρουχιχήν, т. е. полевых участков).

Из подобных планов и схематических изображений отдельных местностей могла возникнуть картография целых стран или каких-то частей Вселенной; наличие такой картографии у ионийцев засвидетельствовано псевдогиппократовым сочинением "О числе семь". В главе XI этого произведения, между прочим, излагается представление о разделении всей Земли на семь частей, а Земля при этом сравнивается с человеческим телом: "(1) в качестве головы она имеет Пелопоннес, местожительство благомыслящих людей; (2) Истм, соответствующий спинному хребту; (3) Ионию, в качестве грудобрюшной преграды;[3] (4) Геллеспонт - в качестве бедра; (5) Фракийский и Киммерийский Боспор - в качестве ног; (6) Египет и Египетское море - в качестве (верхней части) живота; (7) Понт Эвксинский и Меотиду - в качестве (нижней части) живота и прямой кишки".

Названное псевдогиппократово сочинение рассматривается его издателями и комментаторами[4] в качестве натурфилософского трактата, написанного на основе древнеионийского образца, созданного в Милете и относящегося к VI столетию до н. э. Цитированная его часть должна быть признана, следовательно, древнейшим, из числа дошедших до нас, географическим описанием обобщающего характера. Совершенно несомненно к тому же, что ассоциации, подобные изложенным в этом сочинении, могли возникнуть лишь при созерцании географической карты. Карта эта относится ко времени до Гекатея и, следовательно, представляет собой образец ионийской картографической продукции того именно времени, которое связывается позднейшей традицией с именем Анаксимандра. Однако это была не карта Анаксимандра или, вернее, нечто не совсем то, что имела в виду традиция, сообщавшая об Анаксимандровой карте всего мира, тогда как описание из псевдогишюкратова сочинения Περί έβδομάδων опирается, несомненно, лишь на частичную карту мира. Созданная в Милете, эта карта обнимает лишь те страны, которые были в особенности в кругу торговых и колониальных интересов Милета: материковую Грецию, бассейн Эгейского моря, Египет и Восточное. Средиземноморье, а также Черное и Азовское моря.

Как ни туманны в географическом отношении ассоциации с частями человеческого тела очертаний соответствующих стран и морей на древней карте, однако данные гл. XI Περί έβδομάδων позволяют высказать чрезвычайно важные предположения об изображении северных стран на древнейших ионийских картах. Прежде всего псевдогиппократово сравнение фракийского и Киммерийского Боспора. с ногами человека предполагает известную параллельность расположения Константинопольского и Керченского проливов на древнеионийской карте. Из этого следует, со значительной вероятностью, что Азовское море изображалось ионийцами как восточное продолжение Черного моря, а не как северный его придаток. Сравнение же Египетского моря (Восточного Средиземноморья) с верхней частью живота, а Эвксинского Понта с нижней его частью допускает мысль о том, что Черное море представлялось на ионийской карте расположенным значительно восточней египетско-сирийского угла Средиземного моря.

Сопоставление же Меотиды с прямой кишкой заставляет предполагать, что на ионийской карте Азовское море было представлено в качестве открытого бассейна, соединяющегося с внешним океаном. Это отнюдь не противоречило бы, как мы знаем, древним мифико-географическим представлениям. Не противоречит им и восточное положение черноморского бассейна, по которому, соответственно древнейшей версии Аргонавтики, лежал путь в царство Ээта, жившего в океане, на острове, расположенном у солнечного восхода. Многие из этих представлений сохранились еще и в описании пути Ио в "Прикованном Прометее" Эсхила, основывавшегося, однако, в общем уже на других, более развитых географических представлениях, о чем речь будет впереди.

Использованная Пс. Гиппократом карта обладает существенной особенностью, указывающей на ее безусловную древность - на то, что она отражает политико-географическую обстановку, предшествующую завоеванию Киром Старшим Лидийского царства в 546 г. до н. э. Особенность эта - выставление на передний план Пелопоннеса, несомненно, ввиду процветания и могущества Спарты в VI столетии до н. э., Истма с Коринфом и Мегарой - крупнейшими торговыми, центрами материковой Греции в указанную эпоху, а также, наконец, Ионии и ее колоний. Нечто подобное следует предполагать и для Анаксимандровой карты мира. Не менее характерно игнорирование Аттики, возвысившейся лишь в самом конце VI - начале V столетия до н. э., и Персидского царства, или царства Лидийского, которое также осталось вне поля зрения Пс. Гиппократа и не было, очевидно, отчетливо показано на использованной им карте. Несомненно, что и ионийская карта мира, исполненная в VI столетии до н. э. на основании географического опыта, полученного в результате западносредиземноморской греческой колонизации, а также колонизации финикийской, хотя на ней, вероятно, и было показано все Средиземное море от Геракловых столпов, а также берега Испании, Италии и Ливии, тоже должна была более отчетливо показывать именно те страны, с которыми ионийцы находились в постоянных сношениях, а самая Иония должна была находиться в ее центре.

Критикуя ионийских географов, Геродот (IV, 36) вменяет им в вину то, что они изобразили землю круглой, как бы очерченной циркулем, а материки Европы и Азии представлялись им противолежащими и равными друг другу. Такова должна была быть карта Вселенной Анаксимандра, и то, что мы узнали о древнейших ионийских картах от Пс. Гиппократа, этому не противоречит. Дискообразная ее форма соответствовала тем древнейшим и простейшим представлениям о Земле, которые мы находим впервые у вавилонян;[5] они проистекают из элементарных наблюдений земного круга, ограниченного горизонтом. Существенным отличием, однако, древнеионийских карт от вавилонских, изображавших Землю обтекаемой рекой-океаном, было то, что их земля, мыслившаяся также в кругу океана, изображалась обтекаемой уже не рекой, а так называемым внешним морем, окружавшим, по учению ионийцев, земную сушу со всех сторон.

Подобно тому, как Анаксимандр знал два материка: на севере Европу и на юге Азию, знал он и два соединяющихся между собой океана - Северный и Южный. И если при этом Южный океан известен был на основании опыта финикийских мореплавателей, плававших уже в VII-VI столетиях за Геракловы столпы и вдоль восточного берега Африки, а может быть даже и вокруг нее, то Северный океан мог быть известен ионийцам лишь из легенд финикийских и фокейских купцов о Касситеридах и поэтому изображался на основании гипотетических данных.

Материки были представлены на анаксимандровой карте как острова, отделяющиеся друг от друга водным пространством. Карта, описанная Пс. Гиппократом, соединяла, по-видимому, с океаном Меотиду, как мы предположили это на основании сравнения ее Пс. Гиппократом с прямой кишкой. Ионийская карта мира, бывшая перед глазами Геродота, также, очевидно, вытягивала Черное и Азовское моря на восток, но она, по его словам, отделяла материки друг от друга рекой Фасисом, которая изображалась соединяющейся с океаном.[6]

Нил также, несомненно, фигурировал на карте Анаксимандра, как его необходимо предположить и на карте Пс. Гиппократа. Он, однако, не мыслился еще рекой, отделяющей третий - Ливийский - материк от Азии, каким его знает уже Пиндар, очевидно, через Гекатея. Ливия на карте Анаксимандра являлась неотъемлемой частью Азии, занимавшей южную половину земного круга, Анаксимандр, несомненно, знал уже теоретически линию экватора, и необходимо отнести к древнеионийской натурфилософии еще и Геродотом поддерживаемое предположение, что Солнце отступает от своего пути по экватору ввиду сильных бурь, отгоняющих его летом на север, а зимой на юг.[7]

Север в «Землеописании» Гекатея Милетского

Если на ионийских картах эпохи Анаксимандра можно наблюдать основы и начала ионийских географических представлений, то "Землеописание" Гекатея Милетского, составленное на рубеже VI-V столетий до н. э., и сопровождавшая его, по всей вероятности, карта Вселенной представляют собой итоги того, что создала ионийская космология и география в результате навигационного и колонизационного опыта и теоретической разработки физических и философских вопросов, имеющих отношение к представлениям о Земле.

Источниками "Землеописания" (Περίοδος τής γής) послужили древние периплы и периэгесы - такого типа, как те χατάπλοι, которые мы старались усмотреть в основе каталога древнейшей Аргонавтики, а также описаний некоторых частей маршрута мифического корабля, и значительно более развитые и всеобъемлющие - вроде упомянутого перипла Эвтимена или аналогичного ему греко-финикийского перипла Средиземного моря и берегов Атлантики. Им должна была быть использована также и периэгеса по восточноевропейским и азиатским странам, аналогичная той, которой пользовался Геродот и которая получила свое отражение также и в "Аримаспее" Пс. Аристея.

Знал он, несомненно, также и сочинение, посвященное описанию экзотических североиндийских областей, а также плавание по р. Инду и Индийскому (Южному) океану, которое связывалось с именем Скилака из Карианды, не говоря уже о том, что ему были известны древнеперсидские официальные данные относительно границ и населения сатрапий Персидского царства, а также дорожники, вроде того, на основании которого Геродот описывал царскую дорогу из Сард в Сузы. Дорога эта, разно как и те области, по которым она проходила, была нанесена на карту, показанную милетским тираном Аристагором спартанскому царю Клемеону.[1] Эта-то карта и должна была быть, по всей вероятности, картой Гекатея или по крайней мере соответствовать тому, что излагалось в его сочинении.

Если карта эпохи Анаксимандра, насколько позволяют судить те скупые данные, которые содержатся в описании Пс. Гиппократа, представляется нам лишь весьма односторонней географической схемой, то в противоположность этому карта эпохи Гекатея должна была содержать детальное изображение средиземноморских и переднеазиатских стран. Гекатеем в его "Землеописании" наряду с географическим и этнографическим был использован также и большой мифико-географический материал - были упомянуты и соответствующим образом локализованы племена гипербореев, аримаспов, исседонов и амазонок.

В представлении Гекатея суша также была окружена океаном или внешним морем. Однако Гекатей выделял в качестве третьего материка Ливию, о чем мы находим соответствующие указания у Геродота (IV, 42). Рекой, отграничивающей Ливию от Азии, у него был Нил, о чем, кроме Геродота, свидетельствует также и Пиндар.[2] Трудно сказать, соединялся ли у него Нил с океаном - в схолии к Аргонавтике Аполлония Родосского дано как будто бы подтверждение этого в свидетельстве, что Гекатей будто бы выводил аргонавтов в океан по Фасису, а из океана возвращался в Средиземное море по р. Нилу.[3] Возможно, однако, что Гекатей также предполагал некоторый волок между океанским берегом и истоками Нила, как это делали Пиндар и Геродот. Мы не знаем также, где он помещал эти истоки и, соответственно этому, как проходила граница между Азией и Ливией.

Хотя Эритрейское море (Аравийский залив) было известно Гекатею, но он должен был представлять его себе морем замкнутым, как это засвидетельствовано еще для Дамаста Сигейского, младшего современника Геродота, известного тем, что он заново переработал ионийскую карту мира, т. е., очевидно, именно карту Гекатея.[4] Так заставляет думать и самое установление границы материков по Нилу, ибо если бы Гекатею была известна связь Аравийского залива с Индийским океаном, то он провел бы границу именно здесь, так как Суэцкий перешеек был перекопан при Дарий I. Впрочем, еще спутники Александра Македонского, описавшие его поход и интересовавшиеся вопросами географии, находили истоки Нила в Индии, принимая за них реки Акесин или Гидасп,[5] несомненно, на основании древне-ионийских данных. Из этого следует, что и у Гекатея Нил должен был течь скорее всего с востока.

Вообще у Гекатея следует предполагать лишь три пути для выхода во внешнее море: Геракловы столпы, Фасис и Нил. Все остальные водные бассейны, которые ему были известны, должны были соответственно этой теории представляться замкнутыми, подобно Эритрейскому морю. На юге Европы ему были известны три полуострова: Испания, Италия и Греция; на северо-западе же высился Эстримнидский мыс, у которого были расположены Касситеридские острова. Это почти и все, что было известно Гекатею о Северо-Западной Европе, населенной кельтами и лигурами, которых он вряд ли мог подразделить на более дробные и реальные племена.

Как и на карте Анаксимандра, Черное море было у Гекатея как бы продолжением Средиземного моря к востоку; на северо-востоке поместилось и Азовское море. Имея в виду, должно быть, карту Гекатея, Прокопий[6] замечает, что древние (т. е. ионийцы) противополагали на карте Фасис Гадитанскому проливу (Гибралтару). Скифия, граничившая на западе с Кельтикой, занимала всю Центральную и Восточную Европу, а также значительную часть Азии. Несомненно, от Гекатея исходит то стремление к известной геометризации Вселенной в отношении распределения главных окраинных народностей, которое мы находим у следовавшего слепо за ионийцами Эфора; населенный мир представляет собой параллелограмм со сторонами, расположенными по странам света и удлиненный с запада на восток. Северную его часть занимают скифы, южную - эфиопы. На западе помещаются кельты, на востоке - инды. Такую же точно геометризированную схему, по всей вероятности восходящую к Гекатею, кладет Геродот в основу своего описания Скифии (IV, 101): эта страна представляет собой квадрат. От Истра до Борисфена 10 дней пути, столько же от Борисфена до Меотиды, а до меланхленов, живущих к северу от скифов, 20 дней пути. Понятие Скифии Гекатей распространяет на все пространство от Кельтики до границ древнего Ирана и Индии.

Следует думать, что Стефан Византийский и некоторые другие авторы сохранили значительную часть тех племенных наименований и той топонимики, которая фигурировала у Гекатея. Известны также некоторые конкретные детали, характеризующие представления Гекатея о Скифии. Так, мы знаем через Аммиана Марцеллина, что Черное море на ионийских картах изображалось в виде составного скифского лука, тетиву которого символизировало малоазийское побережье. Что же касается до северных берегов Черного моря, то, поскольку об этом позволяют судить сохранившиеся фрагменты, Гекатей знаком с Кавказским берегом и с Боспором Киммерийским значительно лучше, нежели с западным и северо-западным побережьями. На кавказском берегу он показывает почти все те племена, что и позднейшие периплы; кораксы, колы, колхи, мосхи, матиены, бехиры, дизеры, макроны, мары, тибарены, моссиники и халибы.[7]

Быть может, впервые Гекатей называет Кавказские горы, которые у него фигурируют, видимо, наряду с Рипейскими горами, изображенными на севере, тогда как Кавказ занял свое место между Черным и Каспийским морями. Далее, ему прекрасно известен азиатский Боспор: он называет Фанагорию и остров Фанагора, также Апатур и Гермонассу и племена синдов, иксибатов и дандариев. Следует думать, что во времена Гекатея Боспор Киммерийский был колонизован и заселен преимущественно в его таманской части, наименование же Керченского полуострова "Скалистым", или "Диким" Херсонесом (Χερσόνησος τρηχέη) у Геродота должно быть отнесено за счет Гекатея, как и неосведомленность Геродота о Пантикапее, который в его время был уже цветущим городом.

Гекатей прекрасно знает Фракию, не только береговую ее часть, но и внутренние области между Гемом и Истром. Он называет ряд племен внутренней Фракии: бантии, датилепты, дисоры, энтрибы, ксанты, трисплы, котррых более поздние авторы не упоминают, вследствие чего невозможна и их ближайшая локализация. Границей Европы и Азии у Гекатея служит Фасис, но локализация этого наименования была у него недостаточно определенной или такой же двойственной, как и локализация имени Гипанис, породившая у позднейших географических писателей много и поныне еще окончательно не всегда разъясненные недоразумений.

Вследствие того, что от "Землеописания" Гекатея сохранились хотя и многочисленные, но ничтожные по размерам фрагменты, называющие преимущественно лишь отдельные географические имена, восстановление более общей картины северных стран, по Гекатею, является целом весьма проблематичным и трудным. Кое-что может быть получено из геродотовой критики ионийских географических представлений, кое-что угадывается в его позитивном изложении, и, однако, всего этого оказывается недостаточно. Известной заменой этой утраченной навеки общей картины причерноморских стран, начертанной некогда Гекатеем, могла бы, может быть, служить та художественная периэгеса окраинных областей Вселенной, которую влагает в уста Прометея Эсхил. Она, с одной стороны, отражает, несомненно, как мы это показали выше, мифико-географическую картину, построенную в периэгесе Аримаспеи Пс. Аристея, с другой же - она отражает взгляды и представления Гекатея, старшего современника Эсхила, географическая схема которого оказала глубокое влияние на многие поколения не только ученых писателей, но и художников.

Схематическая и с историко-географической точки зрения весьма отвлеченная картина Северного Причерноморья, набросанная Эсхилом, заслуживает тем не менее самого пристального изучения в надежде на то, что из нее могут быть почерпнуты какие-либо данные для реконструкции древнеионнйских географических представлений, а также, может быть, и для расшифровки представлений более поздних, но основанных на возникших еще в ионийскую эпоху недоразумениях, не поддающихся пока что вразумительному истолкованию.

Описание северных и иных стран, которое дает Эсхил в "Прикованном Прометее",[8] довольно смутно, и путь, проделанный бегущей от преследования Геры Ио, сбивчивый. Поэт ведет ее по направлению к солнечному восходу - сначала к скифам, потом к халибам и, наконец, приводит ее к реке "Буйной" (ϓβριστής), вдоль которой он ее заставляет идти до самых истоков у кавказских снежных вершин. Перевалив через них, Ио поворачивает к югу и, пройдя через земли скифских амазонок, которым впоследствии надлежит переселиться к реке Термодонту, достигает Киммерийского перешейка у Меотийского пролива. Покинув Европу, Ио переправляется в Азию, сообщив этим своим действием проливу имя Боспора. В другом месте Эсхил (ст. 427 слл.), еще более суммарно очерчивая путь Ио, сообщает о том, что ее страдания оплакивают колхидянки, скифы у Меотийского озера и народ Аравии, жилища которого расположены близ Кавказа.

Чтобы разобраться в этой весьма необычной географической обстановке, необходимо представить себе, что Эсхил перенес по каким-то причинам значительно к западу Кавказ, а вместе с ним и некоторую прикавказскую номенклатуру, в частности имя халибов, локализовавшихся Гекатеем в юго-западном Закавказье. И Кавказ, и вытекающая из его горных вершин река "Буйная" оказываются на европейской (в античном понимании этого слова) территории, т. е. на западном берегу Боспора Киммерийского.

Кавказ, следовательно, нужно представить себе в соответствии с этой картиной на севере Восточной Европы, а реку "Буйную" - впадающей в Черное море где-либо в районе Днепровско-Бугского лимана. Амазонки, живущие к юго-востоку от этого перемещенного Кавказа, конечно, не кто иные, как известные из других источников савроматиды,[9] которых легенда локализовала в низовьях Дона и на Кубани.

Как видим, представления Эсхила о северочерноморских странах оказываются противоречащими не только действительности, но также и тем данным, какими располагала, по обычному мнению, древнеионийская наука, поскольку об этом позволяют судить основанные на ионийских источниках позднейшие периплы и землеописания. Кавказ высится к северу от Черного моря и к западу от Азовского моря, в Черное море впадает текущая с Кавказа река, которой Эсхил присвоил необычное и другими авторами незасвидетельствованное наименование. Эсхил сознательно (а отчасти, может быть, и бессознательно) схематизировал и исказил ту географическую картину, которая возникала в его представлении на основании данных Пс. Аристея и в особенности Гекатея. В этом искажении, разумеется, должна быть своя логика, которую и было бы весьма интересно обнаружить.

Мы уже знаем, что реальной основой представления о легендарных Рипейских горах для древних греков мог послужить, вероятней всего, только Кавказ с его высочайшими, дикими и покрытыми вечным снегом вершинами. Других подобных гор в поле зрения греков в VI столетии до н. э. не было. Мы знаем также, что и самое имя Рипеев связывается с Кавказом через библейские имена Рафа и Рифат, локализуемые по указанию "Книги юбилеев" именно на Кавказе. Эта древневосточная локализация Рипеев перешла к ионийцам, о чем свидетельствуют Помпоний Мела и Плиний, изображавшие Рипейские горы как продолжение Кавказского хребта. К тем же древневосточным космологическим представлениям восходит и то мнение, которое о Рипейских горах высказывал Аристотель,[10] ссылаясь при этом на многих ионийских ученых (πολλοί τών άρχαίων μετεορολόγων). Он изображает Рипейские горы как возвышенность на севере земной поверхности, за которую на ночь прячется Солнце.

Подобные взгляды сохранялись еще и значительно позже. На знаменитой древнеримской карте мира Випсания Агриппы[11] Рипейские горы были изображены тянущимися вдоль северной оконечности обитаемой земли, от Атлантического до Восточного (Эойского) океана.

Вероятней всего, именно эти представления о Кавказских горах как о мифических северных Рипеях и послужили причиной того, что Эсхил перемещает Кавказский хребет в северозападном направлении. Следует думать, что опору для этого Эсхил нашел если не в самом тексте Гекатея, то в распространенной и общепринятой древней мифологической традиции. Скорее всего следует предположить, что именно Гекатей впервые разделил эти понятия - Рипеи и Кавказ, поместив первые к северу от второго, а Эсхил в силу укоренившейся традиции перенес новое имя вслед за ассоциирующимся с ним более привычным с востока на север.

Геродот также не называет по какой-то причине имени Рипейских гор в своей истории, но, рассказывая о северных соседях скифов, упоминает про неприступные горы на северо-востоке, за землями аргиппеев и исседонов, у подошвы которых лежат безвестные страны и живут фантастические люди, в существование которых он не верит.[12] Если проследить локализацию аргиппеев, исседонов, аримаспов и гипербореев у Помпония Мелы, Плиния и других, основывающихся на древнеионийских хорографиях и периэгесах авторов, то становится ясно, что расположение всех этих мифических племен связано так или иначе с представлением о Кавказе. Поэтому, надо полагать, Геродот и не упоминает о Рипейских горах, оставляя непоименованными те горы, где живут аргиппеи, исседоны и гипербореи, что он смущен их тождеством с Кавказом, имя которого должно быть незадолго перед тем было введено в литературу Гекатеем или его источником - авторами периплов, услыхавших его от милетских мореплавателей.

Следующий вопрос, возникающий перед исследователем эсхиловой географии Северного Причерноморья, заключается в распознании реальной реки, представляемой поэтом под именем "Буйной". Древний схолиаст полагает, что это был Араке, на основании сходства этимологии того и другого наименования.[13] Однако принятие этого предположения внесло бы дополнительные противоречия и искажения в географические представления Эсхила: Араке не впадает в Черное море, а в этом случае необходима река, связанная своими истоками с Кавказом (или с Рипейскими горами), а своим устьем с Черным морем. Гораздо более подходящей для сопоставления с рекой ϓβριςτής Эсхила является, несомненно, древний ϓπανις, наименование, как известно, прилагавшееся к двум северочерноморским рекам - Кубани н Бугу, которое также весьма тесно связано и с именем Φάσις (ср. переходные формы: ϓπασις, ϓφασις) прилагавшимся к реке, разделявшей, по Эсхилу же,[14] европейский и азиатский материки.

Приложение имени Ттгаук; к Кубани и Бугу одновременно создавало неопределенность и неустойчивость его локализации - неустойчивость, которая прослеживается вплоть до Птолемея,[15] помещающего Гипанис между реками Борисфеном и Каркинитом, т. е. примерно как раз там же, где заставляет впадать в море реку ϓβριςτής Эсхил.

Двусмысленность, связанная с локализацией Гипаниса, была Эсхилу в его художественных целях, несомненно, на руку. Следует предполагать, что текст Гекатея содержал (с большей или меньшей степенью выразительности) эту двойственную локализацию реки Гипаниса. Вероятней всего, среди рек, берущих начало в Рипейских горах, наряду с Истром, Борисфеном, Танаисом была названа Гекатеем также и р. Гипанис. Вторично же она могла быть названа среди рек, берущих начало в Кавказских горах.

Совершенно ясно к тому же, что какое-то время представление о Гипанисе-Кубани совмещалось с представлением о Танаисе-Доне, истоки которого поэтому некоторые древние географы вплоть до Теофана Митиленского упорно показывали на Кавказе[16] или в Рипейских горах, в чем, как мы убедились, нет никакого противоречия. Если же этого не делает Геродот, утверждающий, что Танаис берет начало из некоего верхнего озера[17] - известие, поражающее позднейших комментаторов своей кажущейся достоверностью, - то это может быть только потому, что на его представления о Танаисе повлияли данные об азиатских реках Яксарте и Оксе, к которым в древности также неоднократно прилагалось имя Танаиса,[18] и истоки которых, в частности истоки Окса, указывались в горном озере Оаксе.[19] Имя Гипанис объединяет, таким образом, в себе представление не только о Фасисе, но и о Танаисе.

Этим самым снимается и еще одно кажущееся противоречие у Эсхила. Мы уже знаем, что в "Прикованном Прометее" Эсхил проводит границу между Азией и Европой по Киммерийскому Боспору, переплыть который заставляет он Ио. И этому не противоречит схолиаст Дионисия Периэгета (adv. 10), указывающий на то, что Эсхил в "Освобожденном Прометее" и Софокл в "Скифах" называют реку Танаис границей материков. И, однако, в отрывке из "Освобожденного Прометея", сохраненном Аррианом,[20] границей Азии и Европы названа, как известно, река Фасис. Геродот приводит обе версии: одни-де считают границей Европы и Азии р. Фасис, другие же Танаис и Киммерийские переправы.

Следует думать, что обе эти версии наличествовали уже и в тексте Гекатея, во всяком случае их следует предполагать известными Эсхилу; это явствует из эпитета δίδυμος (двойной, двойственный), прилагаемого им в указанном отрывке из "Освобожденного Прометея" к понятию евразийской границы (τέρμων).

Бóльшую древность следует приписать, вероятно в качестве пограничной реки, Фасису (сравните противопоставление Нила и Фасиса в качестве разделяющих материки рек у Пиндара).[21] Однако отождествлять этот древнейший Фасис приходится не с Рионом и даже не с Доном, а с Кубанью, устье которой стало известно грекам одновременно с Боспором Киммерийским и за которой сохранилось имя, почти равнозначное имени Фасиса. Перенесение же понятия границы материков на р. Дон (Танаис) и отождествление Фасиса с Рионом - явление более позднее, на что, впрочем, уже было указано выше.

Современных толкователей Геродота поражает достоверность его сведений о Каспийском море, как о замкнутом бассейне, стоящая в противоречии с представлениями александрийских географов, возродивших, как обычно полагают, древнеионийскую точку зрения на Каспийское море, как на залив Северного (Кронийского, Амальхийского) или Восточного (Эойского) океана.[22] К сомнениям на этот счет позднейшая наука пришла, очевидно, потому, что a priori представлялся нелепым взгляд, соответственно которому фантастические данные александрийских географов о Каспийском море были бы шагом вперед по сравнению с позитивной и соответствующей географической действительности осведомленностью Геродота. Он будто бы располагал в отношении кавказских стран сведениями более достоверными, чем у его непосредственных предшественников, и из них прежде всего у Гекатея, а также и чем у его преемников, вплоть до Птолемея, впервые, может быть, показавшего на своей карте устья рек Волги, и Урала.

Необычайная осведомленность Геродота по сравнению с остальной географической литературой древности могла бы объясняться лишь тем, что он располагал более достоверными данными, почерпнутыми из каких-либо иранских источников, но при этом остается непонятным, почему этими же сведениями не воспользовались писатели эпохи Александра Македонского и диадохов, находившиеся в более тесном соприкосновении с иранским культурным миром, чем Геродот? Эратосфен, подытоживший результаты, добытые географической наукой IV столетия до н. э., также не преминул бы воспользоваться этими данными. Тем более, что знания Эратосфена о Каспийском море основывались на сведениях, полученных Патроклом, навархом царя Селевка Никатора, плававшим по Южному Каспию в 80-х годах III столетия до н. э.[23] Все это не помешало Эратосфену, также как и его источнику Патроклу (почему, - об этом речь подробно будет идти ниже), принять Каспийское море за залив океана. Но каковы же были представления о Каспийском море Геродотовых предшественников - ионийцев и прежде всего Гекатея?

В точности это неизвестно, так как отрывки "Землеописания", относящиеся к этому предмету, не позволяют высказать сколько-нибудь категорическое суждение.

Геродот весьма настойчиво в полемической форме дважды указывает на то, что Каспийское море является замкнутым бассейном, не соединяющимся ни с каким другим морем (1, 203, IV, 40). Эта полемика была направлена, как считалось, против Гекатея, так как представление о морях, как о заливах океана, возводится иногда к ионийцам. Однако мы помним, что Гекатей, также как и значительно позднее его Дамаст,[24] считал Эритрейское море замкнутым, а спутники Александра Македонского искали истоки Нила в Индии,[25] на основании чего мы заключили, что Нил у Гекатея течет с востока. Именно такие представления и отображают строки Эсхила,[26] в которых Прометей указывает Ио путь от аримаспов, локализующихся у Рипейских гор, на крайнем северо-востоке Скифии[27] к эфиопам, живущим на границе Азии и Ливии, у истоков р. Нила. При этом ни слова не говорится о том, что Ио должна переплыть Каспийский залив океана, лежащий на ее пути, а лишь миновать шумящее море. Из сказанного следует скорее всего, что Каспийское море представлялось Эсхилу так же, как позднее и Геродоту, морем внутренним, замкнутым, и не потому, однако, что ему или его географическому источнику был известен этот реальный факт, а скорее всего из тех теоретических соображений, на которые уже указывалось выше, а именно, что все бассейны, за исключением средиземноморского, разделявшего материки, не должны были иметь сообщения с океаном. Эти представления, характерные для ионийской географии и так ярко выраженные Эсхилом, необходимо отнести также и к Гекатею, сохранившиеся фрагменты которого убеждают в том, что, по его мнению, с океаном соединялись лишь две разделявшие материки реки - Фасис и Нил.[28] Таким образом, и для Гекатея Каспийское море скорее всего должно было являться замкнутым бассейном, что, впрочем, косвенным образом может быть выведено и из его собственных слов во fr. 173, где говорится, что Каспийское (Гирканское) море окружено высокими горами (περίτήν ϓρχανίαν θάλασσαν).

Следовательно, и полемика Геродота, настаивающего на замкнутости каспийского бассейна, направлена, по-видимому, вовсе не против Гекатея, а против тех неизвестных предшественников Эратосфена,[29] которые, быть может, еще и в рамках древнеионийской науки выдвинули предположение о внутренних морях, как о заливах океана. Впрочем, и по этому поводу следует подозревать известные противоречия в тексте самого Гекатея. Геродот, ссылаясь на ионийцев, в одном случае приписывает им (а следовательно, и Гекатею) древнемифологическое представление об океане как об омывающей Вселенную реке (II, 21), с чем согласуется и указание на то, что эллины-де полагают, будто бы водным путем можно проникнуть с востока на запад вдоль северной оконечности мира, но не могут этого доказать (IV, 8).

Кроме того, Геродот, явно на основании результатов путешествий Эвтимена из Массалии и Скилака из Карианды, предполагаемых известными также и Гекатею, утверждает, что Средиземное, Атлантическое и Эритрейское моря суть одно и то же (I, 202). Последнее замечание позволяет утверждать, что в эпоху Геродота представление о Средиземном и Эритрейском морях, как о частях океана, было уже в ходу. Вполне допустимо, что кем-либо, по аналогии, было высказано подобное же предположение и в отношении Каспийского моря, которое Геродот и оспаривает, при этом не только с "эмпирических", т. е. основанных на реальном знании, позиций, но и с позиций чисто теоретических и в данном случае достаточно консервативных.

Противоречивая смесь положительных знаний и легендарных представлений характерна, очевидно, для Гекатея не в меньшей степени, чем для Геродота. Гекатеевы представления об океане

при всей кажущейся стройности его космологической схемы вряд ли отличались последовательностью и цельностью. Во всяком случае то обстоятельство, что Геродот то упрекает его в приверженности к легенде, то, видимо, на него же опирается при изложении наиболее важных результатов ионийского навигационного опыта, показывает, как в представлениях Гекатея об океане наряду с реальными и положительными данными уживались легендарно-поэтические идеи о мифическом всеобъемлющем потоке, окружающем эйкумену и отделяющем царство живых от царства блаженных. О живучести подобных чисто мифологических представлений и о их роли в построении древних космологических систем достаточно ярко свидетельствуют те рассуждения об океане, как об источнике всякой влаги, содержащиеся в Тимее Платона и влагаемые им в уста Сократа (3, p. 24Е сл.). И если создается впечатление, что Геродот находится значительно впереди жившего на рубеже V и IV столетий Дамаста в отношении реальности представлений об Эритрейском море, то, во-первых, он Эритрейским морем достаточно неопределенно называет то Красное море (Аравийский залив) в собственном смысле слова, то восточную часть Индийского океана или вообще Индийский океан,[30] а, во-вторых, находясь в отношении Эритрейского моря под впечатлением сообщений о путешествии финикийцев при фараоне Нехо и при Ксерксе вокруг Ливии, он считал, очевидно, перенесение подобных представлений на Каспийское море ничем не обоснованным новшеством.

Категорически отвергая легенду об океане-реке, обтекающей Вселенную, придуманную, по его словам, Гомером, и критикуя основанную на подобных же представлениях об океане древне-ионийскую карту Вселенной,[31] Геродот в то же время не предлагает ничего взамен и, несомненно, сам находится в плену у тех же представлений. Так, например, сомневаясь в возможности водного пути вдоль северных стран (IV, 8), он несколькими строками ниже при изложении содержания Аристеевой Аримаспей (IV, 13) сообщает о том, что земля гипербореев простирается до моря, т. е. до Северного океана, в существовании которого, так же как и самих гипербореев, он как будто бы только что сомневался.

В результате нашего рассмотрения можно было убедиться, что Эсхил в своем "Прометее" нарисовал вовсе не произвольно искаженную картину северных стран, но именно такую, какую определяло состояние науки его времени; на севере Европы в воображении тогдашних греков высились Рипейские горы - Фни же Кавказские, дознанные сперва под их древневосточным именем (библейский Рифат) и открытые затем вновь и познанные реально ионийскими мореплавателями. В этих горах берет свое начало река (Гипанис-Фасис), отделяющая европейский материк от азиатского. Эсхил изменил ее наименование на "Буйную", может быть, лишь потому, что хотел под этим новым, но звучащим не чуждо для тогдашней черноморско-кавказской географии именем объединить разноречивые данные о Гипанисе, Фасисе и Танаисе.

Халибы оказываются у Эсхила в Европе потому, что они должны были туда последовать за Кавказом, и еще потому, что для него они племя скифское[32] и должны быть локализованы по соседству со скифами. В этом отношении Эсхил также был прямым последователем ионийцев и Гекатея, который, как мы знаем, распространяет имя скифов на все северочерноморские и североазиатские племена без исключения. Для него скифами являются равно и массагеты[33] и исседоны.[34]

Представление об амазонках ионийцы привезли с собой в Северное Причерноморье из Малой Азии, но так как там амазонки в VI столетии до н. э. существовали преимущественно лишь в области культа и в культовой легенде, а в Скифии греки их увидали, так сказать, живьем, то естественно, что Эсхил, а до него, вероятно, и Гекатей поспешили перенести "родину" амазонок из Каппадокии в Скифию, опираясь при этом на легендарную ионийскую этнографию, которой, как мы видели выше, отдают значительную дань также еще и Геродот и Пс. Гиппократ. Азия находится в непосредственном соседстве и соприкосновении с Европой. Эсхил подчеркивает это тем, что живущие у Кавказа колхи оказываются у него по соседству с арабами - жителями Азии, в античном представлении об этом материке, а также и тем, что от аримаспов на северо-востоке Европы Ио держит прямой путь к эфиопам, живущим на границе Азии и Ливии.

Начертанная нами со слов Эсхила картина северных стран опирается на ту схему, какую предложил в своем "Землеописании" Гекатей. Из этой схемы со всеми ее противоречиями и искажениями реальной географической действительности становится более понятна также и позиция Геродота по отношению ко многим географическим проблемам его времени, о чем речь будет еще впереди, а также разъясняются и те традиционные заблуждения древней географии, которые с удивительным упорством удерживались в хорографической литературе и картографии вплоть до Птолемея. Реальный географический и этнографический материал, которым располагал Гекатей, не всегда укладывался в его схему к вступал с ней в отмеченные выше противоречия. Об этом материале позволяют отчасти судить рассмотренные выше Гекатеевы фрагменты и намеки, содержащиеся в тексте Геродота. Следует указать при этом, что в отношении Скифия, так же как и в отношении Фракии, на что уже было нами обращено внимание, в распоряжении Гекатея имелись факты, оказавшиеся вне поля зрения его преемников, отчасти, вероятно, потому, что они утратили свое политико-географическое значение. Так, например, Гекатей называет скифские племена матикетов, гипаниссов, иамов,[35] а также сообщает наименования поселений Кардесс и Исеп,[36] которые, видимо, прекратили свое существование в VI столетии до н. э., не фигурируют поэтому у более поздних авторов и не поддаются локализации и отождествлению.

Таким образом, полученные нами данные позволяют, по-видимому, судить с достаточной полнотой не только о реальном материале, вошедшем в состав "Землеописания" Гекатея, не только о том, что прибавили, но также и о том, что утратили из его научного багажа более поздние авторы. Мы можем составить себе, кроме того, и известное представление, несмотря на фрагментарность наших данных, также и о его общих идеях и об общей картине скифского севера, как она преломилась у Эсхила и Геродота в их географических концепциях северных стран.

Перипл Псевдо-Скилака

С именем Скилака, из карийского города Карианды, связаны, как мы знаем, предания о путешествии по р. Инду и по Эритрейскому морю. Многое из того, что малоазийским грекам стало известно в VI столетии до н. э. в отношении внутренних областей Ирана и Индии, традиция связывает с этим именем.

Упоминания североиндийского Касдапира,[1] Гандарики и Пактиики,[2] а также связанных с этими наименованиями легенд должны быть возведены к Скилаку, которому традиция приписывает несколько географических и исторических сочинений. Применительно к упомянутым наименованиям, а также и к упоминанию об Армении (fr. 10) - древнейшему в греческой литературе и сохраненному у Константина Багрянородного[3] - речь может идти, вероятней всего, о периэгесе азиатских стран.

Ряд других фрагментов, содержащих упоминания Тартесса и Боспора (фракийского), заставляют думать, что в VI столетии до и. э. в ходу был также перипл Средиземного моря, известный под его именем. Что это был именно перипл, а не землеописание вроде Γής περίοδος Гекатея, об этом следует заключить из умолчания Эратосфена, не упомянувшего Скилака в числе древнейших географов Греции наряду с Анаксимандром и Гекатеем.[4]

Древнюю периэгесу Скилака следует предполагать в качестве источника "Землеописания" Гекатея не только при описании Индии и внутренних областей Ирана. Весьма вероятно, что к Скилаку восходят также и те сведения, какими располагал Гекатей в отношении Каспийского моря.[5] Во всяком случае упоминание о высоких горах вокруг Гирканского моря, покрытых лесом и колючей кинарой, дословно совпадает с относимыми к Скилаку (fr. 2) и сохраненным у Афинея (II, 70) описанием Индии, где также речь идет о покрытых лесом диких горах и о колючей кинаре. Что же касается Черноморья, то у нас нет прямых указаний на зависимость Гекатея от Скилака, ибо сох-ранившийся под его именем перипл Средиземного и Черного морей, а также части атлантического побережья Африки ему не принадлежит и составлен, как об этом позволяет судить совершенно несомненное влияние на его текст Эфора,[6] в царствование Филиппа II Македонского и скорее всего в его последние годы.[7]

Несомненно, однако, что в основе этого перипла, в последней редакции отражающего интересы аттической торговли и мореплавания, лежит некий гораздо более древний перипл, соответствующий состоянию географических знаний и представленный VI столетия до н. э., о чем позволяет говорить, например, весьма скупое и лаконичное описание европейского запада по сравнению с подробной характеристикой восточных берегов Средиземноморья. Перипл показывает лигуров не только к востоку, но также и к западу от р. Роны, не упоминая в то же время при описании побережья южной Франции о кельтах (§ 3). Примеры подобного рода можно было бы умножить. Однако в данной связи гораздо существенней то, что описание северных и восточных берегов Черного моря в перипле Пс. Скилака во многих чертах соответствует данным, находимым нами у Гекатея, и заставляет предполагать поэтому или прямую зависимость Пс. Скилака от Гекатея, или, что вероятней, ввиду отмеченных его весьма архаических черт, наличие некоего общего источника, восходящего ко временам Скилака из Карианды.

Прежде всего обращает на себя внимание то обстоятельство, что восточное и северо-восточное побережья Понта известны Пс. Скилаку, так же как и Гекатею, несравненно лучше, чем побережье Крыма и, в особенности, чем северо-западный берег Черного моря. Наименовав Тиру ее древним именем Офиусы (§ 66), он, не назвав ни Борисфена, ни Ольвии, подробно перечисляет боспорские города, не упоминая, однако, об эмпории Танаисе. Вместо того он называет у Танаиса сирматов - такова одна из древних форм племенного наименования сарматы (ср. язаматы, иксибаты), засвидетельствованная также Эвдоксом Книдским.[8] Появление этого имени в перипле, притом в его европейской части, вполне может быть отнесено и к весьма древней традиции, тем более, что Плиний[9] локализует его не на Танаисе, а на Оксе, к северу от этой реки. На Танаис же оно было перенесено по весьма распространенному в IV столетии до н. э., но существовавшему, несомненно, уже и в более древние времена отождествлению Танаиса и Аракса со среднеазиатскими реками Оксом и Яксартом.

Азиатское побережье Понта характеризуется у Пс. Скилака посредством тех же, что и у Гекатея, племенных и местных наименований, с некоторыми дополнениями, которые в отдельных случаях выдают себя явно как позднейшие интерполяции. Так, например, за Синдской гаванью перипл помещает Патус (§ 72) - пункт, отождествляемый с Батой Страбона[10] и локализуемый на месте позднейшего Геленджика или Новороссийска. Однако в следующем параграфе изложение перипла вновь отправляется от Синдской гавани, так как если бы после ее упоминания в предшествующем параграфе не было названо более никаких наименований: "за Синдской гаванью народ керкеты" (§ 73). В то время, как при упоминании о моссиниках и халибах перипл называет те же пункты, что и известные из Гекатея Хойрады и Стамения, при описании Колхиды в нем содержится упоминание многих незначительных рек: обстоятельство, свидетельствующее о том, что сведения эти почерпнуты скорей всего из какого-либо черноморского перипла классического времени, лежащего также в основе позднейшего перипла Арриана.

Однако в особенности любопытно упоминание Пс. Схилаком среди кавказских племен меланхленов и гелонов. Имя первого из них названо также Гекатеем среди племен европейской Скифии,[11] что, впрочем, не противоречит их кавказской локализации, поскольку у Гекатея племена дандариев и типаниссов,[12] помещенные в европейской Скифии, локализуются также у Кавказа.

Из сказанного явствует лишь, что кавказские племена Гекатей относил к европейской Скифии, несмотря на то, что Фасис - границу Европы и Азии - он отождествлял, вероятней всего, с Кубанью (Гипанисом) или Доном (Танаисом). Вернее всего поэтому, что кавказская локализация меланхленов принадлежит еще общему источнику Гекатея и псевдоскилакова перипла - древнему периплу эпохи Скилака из Карианды и притом вместо Кавказа в нем были упомянуты, должно быть, лишь Рипейские горы. Этим обстоятельством легче всего было бы объяснить, почему у Геродота в противоречие с данными нашего перипла меланхлены помещены на севере европейской Скифии.

Наименование этого народа, названного так по его одежде[13] - "люди в черных плащах", - вызывает совершенно определенные ассоциации и заставляет вспомнить о бурках - оригинальной одежде, употребляемой кавказскими народами, которая вполне могла стать причиной возникновения подобного имени. Вероятней всего, меланхлены перекочевали на север европейской Скифии вследствие отождествления в источниках Геродота Кавказа с Рипейскими горами.

Что касается гелонов, которые у Геродота ассоциируются с будинами, живущими в лесистой местности к северу от савроматов, помещаемых им за р. Танаисом и к северу от Меотиды, то целый ряд указаний заставляет возвратить и это Геродотово племя на Кавказ, где они показаны в перипле Пс. Скилака и, очевидно, в его древнем источнике. Прежде всего Геродот называет будинов (отождествляемых, по его словам, греками с гелонами) фтейрофагами (φθειροτραγεούσι) - имя, которое Страбоном локализуется на Кавказе и позднее упоминается Аррианом в его "Перипле Эвксинского Понта" с прямой ссылкой на Геродота. Равным образом и те черты их культуры и обычаев, которые приводит Геродот - греческий язык и городской образ жизни, - свидетельствуют о том, что речь идет о племени, находящемся в сфере влияния эллинской цивилизации.

Локализация же гелонов на северо-востоке Скифии произведена Геродотом по той же, вероятно, причине, что и локализация меланхленов. Несравненно труднее было бы ответить на вопрос о реальной связи гелонов с будинами (которых Геродот относит к числу не скифских племен), занимающими обширные территории к северо-востоку от нижнего течения р. Дона. К этому вопросу нам еще, впрочем, предстоит возвратиться ниже, при рассмотрении Скифского рассказа Геродота. А пока удовлетворимся тем, что перипл Пс. Скилака, в северочерноморской; части которого мы обнаружили так много общего с соответствующим разделом "Землеописания" Гекатея, помогает нам в уточнении локализации гекатеевой диафесы племен. Он проливает также дополнительный свет на закономерности некоторых противоречий, встреченных у Геродота и у других авторов, писавших о северочерноморских странах после Гекатея и которые нами были отмечены при изучении географических данных эсхилова "Прометея".

Чрезмерный лаконизм псевдоскилакова перипла в отношении северо-западной части черноморского пути и, в частности, умолчание им о Борисфене объясняется, вероятней всего, приспособлением его к нуждам времени: в середине IV столетия, когда была произведена дошедшая до наших дней его редакция, путь аттических судов от устья р. Истра лежал не на Борисфен, а прямо на Гераклейский полуостров (Херсоиес). Знание же перипла о Борисфене следует усматривать в упоминании об острове Белом, с культом Ахилла на нем, и в указании на то, что побережье Черного моря, где он находится, образует глубокий залив.

Заключительные строки перипла[14] содержат указание на отношение его автора к вопросу о единстве океанов и об островном характере эйкумены, проливающее любопытный свет на его общегеографические представления. Замечание это, сводящееся к тому, что находятся-де люди, считающие океаны между собой соединенными, а Ливию - имеющей вид полуострова, должно быть, однако, отнесено к позднейшей редакции перипла и понято в смысле развития того скептицизму по отношению к древнейшему представлению о единстве океанов, который так ярко выражен у Геродота в его отрицании возможности океанических плаваний и самого океана на севере (IV, 8). Этот скептицизм продолжал в дальнейшем завоевывать себе все более прочную почву. На нем основывал свое представление о Вселенной Гиппарх,[15] в особенности же отчетливо он выступает у Птолемея, в эпоху подведения итогов добытого античной географией материала.

Птолемей, как и ионийцы, представлял себе Эритрейское море (Индийский океан) замкнутым, Азию и Африку - соединяющимися на юге и продолжающимися к западу в виде гигантского материка, обнимающего с юга Атлантический океан. Северный (Сарматский) океан, по его мнению, также упирался на востоке в материк неизвестного протяжения (см. ниже).

Критика древнеионийских представлений о северных странах и «Скифский рассказ» Геродота

"История" Геродота - настоящий кладезь историко-географических данных. Как и "География" Страбона, она содержит материал, позволяющий судить об успехах греческой науки на протяжении нескольких столетий.

Существенная особенность "Истории" Геродота заключается в ее большой оригинальности и художественной цельности, что затрудняет порой суждение не только о происхождении тех или иных сведений, но и стушевывает границу между фантастическим и реальным. Представления Геродота о Земле вообще и о северных странах в особенности проникнуты скептицизмом по отношению к домыслам ионийских ученых, с которыми он нередко, как мы уже могли в этом убедиться, остро полемизирует.

Критикуя и отвергая концепцию Вселенной Гекатея, Геродот, однако, не излагает никакой другой концепции, а из того, что он пишет по поводу различных частностей, можно заключить, что он ее и не имеет. Насмехаясь над ионийцами по поводу того, что они представляют Землю дискообразной (IV, 38), Геродот отвергает это представление с позиций человека, знающего, что известная земная поверхность в долготном направлении значительней по размерам, чем в широтном, но этот аргумент он нигде не приводит определенно. Хотя Геродот и не высказывает особенного доверия к им же передаваемым рассказам о плавании финикийцев и Сатаспа вокруг Ливии, однако он совершенно непреложно считает Эритрейское море (понимая под ним Индийский океан), Атлантический океан и Средиземное море одним и тем же водным пространством, окружающим с разных сторон материки Ливии и Азии.

В то же время Геродот отказывается верить в наличие северного водного пути вокруг Азии и Европы, считая его существование недоказанным. Делает он это, однако, недостаточно последовательно: рассказывая (правда, со слов Аристея Проконесского) о североевропейских племенах, Геродот упоминает о гипербореях, живущих до моря, т. е. до Северного океана (IV, 13).

Несколькими главами далее, сообщая те же сведения уже якобы со слов аргиппеев, он вместо гипербореев, в реальном существовании которых он также высказывал сомнения (IV, 36), упоминает о людях, спящих на протяжении шести месяцев в году, живущих за высокими и неприступными горами (т. е., очевидно, Рипеями), расположенными соответственно их мифической локализации также близ берегов Северного океана.

Наличие у Геродота известного скепсиса и стремления апеллировать к реальному опыту и факту, поражавшее его читателей в древности, производит должное впечатление еще и теперь. Но при более внимательном отношении к его тексту не трудно заметить, что этот скептицизм и позитивизм во многих случаях лишь кажущиеся. В действительности же Геродот весьма часто следует противоречивым источникам, не давая себе труда сколько-нибудь сгладить эти противоречия.

Космологические представления Геродота во многом примитивны. Раскритиковав принятое у Гекатея разделение земной поверхности на три материка, он все же принимает его для собственного употребления, указав лишь не совсем внятно, что-де, может быть, лучше было бы разделить сушу на мысы (άχται), которых в Западной Азии он указывает два: Малую Азию и пространство от Персиды до Аравийского залива, Ливию он представляет себе также в виде мыса, узким перешейком примыкающего к Азии (IV, 38 сл.). Сообщив эти соображения, Геродот тут же следом сбивается на изложение тех самых представлений, которые им перед тем были раскритикованы (IV, 42): Европа равна по длине Азии и Ливии, вместе взятым" Тем самым он возвращается к схеме Гекатея, с той, может быть, только разницей, что не считает доказанным существование к северу от Европы свободного водного пространства, сообщающегося с Атлантическим и Эритрейским внешними морями.

Мы уже упоминали о том, что Геродот разделяет мнение древнеионийской рационалистической натурфилософии о причинах солнцеворотов - причины эти он усматривает в ветрах и бурях, отгоняющих солнце от его обычного пути (II, 24 сл.). Геродот сообщает также, что в Индии бывает жарче всего в утренние часы, потому, вероятно, что, по его представлениям, солнце на востоке утром ближе всего к Земле и поэтому греет жарче (III, 24).

Представления Геродота о северо-западной Европе основаны на тех же данных, что и представления ионийцев. Мы уже упоминали, что он сомневается в существовании Касситеридских островов, а также отвергает легенды о реке Эридане, впадающей якобы в Северное море и приносящей янтарь. Геродот в данном случае мотивирует свой скептицизм тем, что имя "Эридан" греческого, а не варварского происхождения, чем-де и изобличается его легендарность.

Геродоту известно, что р. Истр течет через весь европейский материк, подобно тому, как Нил течет через расположенный к югу от Европы ливийский материк - по своей от ионийцев перенятой склонности к геометрическим соответствиям Геродот весьма настаивает на этом сопоставлении (II, 26; 33). Верховья р. Истра он ищет в Пиренеях, хотя о существовании Пиренейского горного хребта он не подозревает, и выводит Истр от "города Пирены" в Кельтике (II, 33). Он называет ряд притоков Истра, преимущественно в его нижнем течении, которые, однако, далеко не всегда поддаются отождествлению с реальными притоками р. Дуная. В их числе, например, упомянуты Геродотом реки Альпида и Карпида - в этих именах позволительно угадывать наименования Альп и Карпат, о которых Геродот также еще ничего не знает.

Геродот имеет нередко совершенно искаженные представления о виденных им собственными глазами странах. К ошибкам Гекатея он при этом добавляет свои собственные: Геродот считает, например, что Азию с юга на север можно пересечь, идучи пешком, в три дня. Принимая во внимание, что дневной переход у Геродота в среднем равен 40 километрам (200 стадий, IV, 101), он уменьшает действительное расстояние между южным и северным побережьями Малой Азии в шесть-семь раз. Геродот полагает, что г. Синопа на южном берегу Черного моря расположен против устья р. Истра; Меотиду же он считает едва ли не равной по размерам Эвксинскому понту, тогда как в действительности Азовское море составляет лишь одну двенадцатую площади, занимаемой Черным морем.

Представляя себе Черное море в виде скифского лука, Гекатей, видимо, довольно правильно ориентировал Крымский полуостров. У Геродота же Таврика хотя и помещена на юге Скифии, но обращена на восток, ибо Перекопский перешеек, О котором Геродот, впрочем, не знает, - он сравнивает Таврику с Аттикой или с Саллентинским полуостровом и говорит вместо перешейка о рве, выкопанном потомками ослепленных скифских рабов (об этом ниже) - упомянутый перешеек служит у него восточной границей области царских скифов.

Геродот ввиду специфического интереса к "скифскому вопросу" в современной ему Элладе посвятил описанию Скифии значительную часть кн. IV своей Истории, а также отдельные места I, II, III и VII книг. В "Скифском рассказе" Геродота содержатся наиболее существенные сведения из области географии и этнографии древней Скифии, во многом подтвержденные археологическими данными. Однако сообщения Геродота - не простой и бесхитростный пересказ того, что он видел собственными глазами, каковым является, например, во многих отношениях "Анабасис" Ксенофонта - походный дневник греческого офицера, младшего современника Геродота, представляющий неоценимое значение для этнографии юго-западного Закавказья.

Пределы автопсии Геродота уловимы с большим трудом. Даже там, где он говорит, что нечто сам видел или собственными ушами слышал, он передает зачастую не самое виденное или слышанное, а свою или своего источника реакцию или толкование того или иного факта. К тому же Геродот делает это в весьма завуалированной форме, которую не всегда удается раскрыть, чтобы докопаться до истинного зерна, до реальной подоплеки его сообщений. Таким образом, όψις и ίστορίη у Геродота разделимы с большим трудом, в чем мы в дальнейшем будем иметь не один случай убедиться.

В своем описании Скифии и северных стран вообще Геродот пользовался разнородными и разноречивыми источниками. Помимо ионийской карты и "Землеописания" Гекатея, которые у него всегда были перед глазами, ему известна была, вероятно, в первоисточнике периэгеса, связываемая иногда с именем Дионисия Милетского, содержавшая описание сухого пути из Скифии в закаспийские страны и положенная в основу мифической периэгесы Аримаспеи Пс. Аристея. Поэма эта была также непосредственно и хорошо известна Геродоту и в достаточной степени повлияла на его представления о Скифии и о ее исторических судьбах. Подобно Гекатею, Геродот использовал легендарный материал весьма широко, черпая его не только из Аримаспеи, но и из храмовых легенд: делосских, малоазийских, вероятно также и местных причерноморских, слышанных им в Ольвии или от боспорских греков. Эти легенды Геродот нередко пытается рационализировать или придать им видимость реальности и историчности, причем делает он это с таким большим психологическим чутьем и искусством, что до сих пор нередко вводит в заблуждение своих читателей.

Общие представления Геродота о Скифии существенно отличаются от гекатеевых. Гекатей, как мы помним, причислял к скифским все народности Северо-Восточной Европы и Северной Азии, а также Кавказа. Геродот же ограничивает Скифию весьма тесными рамками как с запада и востока, так и с севера. Скифская земля, по его словам, простирается от нижнего течения р. Истра и его притока Тиаранта на западе, до р. Танаиса на востоке. На север же Скифия, имеющая, по его словам, форму квадрата, простирается на 20 дней пути (IV, 101), т. е. приблизительно на 800 километров. На севере за скифской землей в направлении с запада на восток простираются земли невров, андрофагов, меланхленов, будинов (гелонов). На востоке со скифами граничат родственные им савроматы и меоты, а на юге в Таврике - тавры, которых Геродот также строго отличает от скифов.

На чем основывается проводимое Геродотом разделение северочерноморских племен на скифские и нескифские, ясным становится далеко не сразу, ввиду прежде всего чрезвычайной непоследовательности этого разделения. Так, савроматов, говорящих, по его словам, на скифском языке (IV, 117), он не считает скифами ввиду их смешанного происхождения от скифских юношей и амазонок. Остальные пограничные и названные выше племена имеют скифские обычаи и говорят, видимо, в большинстве случаев на скифском же языке. Это прямо засвидетельствовано для будинов (IV, 108), в отношении же остальных племен вопрос о языке Геродот обходит молчанием и лишь об андрофагах говорит определенно, что они изъясняются на особом, нескифском языке. Из чего во всяком случае ясно, что Геродот руководствовался вовсе не этническим признаком для выделения скифских племен из числа нескифских,[1] а также не культурно-бытовым.

Скифского языка, кстати сказать, он не знает, хотя и сообщает переводы некоторых скифских слов на греческий язык, всякий раз при этом более или менее произвольно. Из того, однако, что Геродот подчеркнуто старается представить скифов объединенными под властью царей, происходящих из племени "царских скифов", остальных скифов считающих своими рабами, а также потому, что он специально настаивает при изложении легенд о происхождении скифов на существовании у них общих предков, равно как и общих религиозных установлений, общего для всех скифов пантеона богов, следует заключить, что тем принципом, которым Геродот руководствовался при выделении скифов из числа нескифов, был принцип политический. Геродоту, однако, не удается его последовательно выдержать. В угоду своему источнику, смотревшему на скифов с другой точки зрения, Геродот причисляет к скифам саков (IV, 23) или "амиргских" скифов (VI, 64), - наименования, являющиеся, по его словам, родственными.

Делает он это после того, как решительно заявил, что за Танаисом уже не скифская земля (IV, 21). Подобные же колебания и противоречия дают себя знать у Геродота в определении племенной принадлежности некоторых царских имен. Так, Спаргапифа он называет то царем скифов (IV, 76), то царем агафирсов (IV, 78). Весьма сходное с этим имя (Спаргапис) придано им сыну массагетской царицы Томирис (I, 211).

Костяком геродотовой Скифии является сеть рек, русла которых и имена он, несомненно, имел перед глазами, начертанными на древнеионийской карте. Однако же описания этих рек, которыми он также пользовался, не всегда совпадали с данными карты, вследствие чего многие детали географии Скифии, по Геродоту, представляются неясными и некоторые данные совершенно противоречивыми. Несуразности эти, наслаиваясь в свою очередь на противоречия, содержащиеся в его источниках и имевшие, так сказать, историческое происхождение, вроде противоречий, возникавших в связи с отождествлением Рипейских гор и Кавказа и в связи с локализацией Фасиса и Гипаниса, несколько затуманивают в общих чертах все же довольно ясную картину геродотовой Скифии.

На западе Скифии Геродот называет пять северных притоков Истра: Пирет (по-скифски - Пората), Тиарант, Арар, Напарис и Ордесс (IV, 48), В следующих строках Геродот поясняет, что Арар, Напарис и Ордесс впадают в Истр между Поратом и Тиарантом, замечание, которое вызывает непреодолимые трудности при отождествлении этих имен с соответствующими наименованиями на современной карте. Следует полагать, что первое перечисление и сделанное к нему затем примечание происходят из разных источников и друг другу противоречат.

В том же порядке, как они перечислены Геродотом впервые, притоки Дуная локализуются и отождествляются следующим образом: Тиарант может быть отождествлен с современным Барладом, поскольку в недавнее время удалось установить, что в древности эта река имела свое устье в соединявшемся с Дунаем озере и, таким образом, может считаться отдельным его притоком.[2] Арар, идентичный реке Ιέρασος Птолемея,[3] отождествляется с современным Серетом. Напарис соответствует современной Яломице, а Ордесс - Арджену, довольно точно сохранившему свое древнее наименование. Утверждая, что все эти реки текут по Скифии, Геродот расширяет тем самым ее западные пределы за счет значительной части современной Венгрии. Однако он более нигде не упоминает об этой западной Скифии ни единым словом, вследствие чего вышеупомянутое его утверждение может быть сочтено опиской, основанной на использовании Гекатея, принимавшего другие, более широкие границы Скифии. Геродотова же граница может быть принята по р. Пруту, скифское имя которой служит этому действительной порукой.

Вслед за Истром Геродот называет еще семь скифских рек, которые, как он это оговаривает, замечательны тем, что доступны с моря: Тира, Гипанис, Борисфен, Пантикап, Гипакирь, Герр и Танаис. Первые три из них и последняя отождествляются без труда, в последовательном порядке с Днестром, Бугом, Днепром и Доном. Что же касается Пантикапа, Гипакири и Герра, то ввиду резких противоречий и действительных или кажущихся несообразностей их описания, локализация и отождествление этих рек связаны с большими затруднениями. Наименование Пантикапа вряд ли может быть оторвано от имени Пантикапея - столицы Боспора Киммерийского на Керченском проливе, и представляет из себя, видимо, такое наименование - местное или племенное, которое, как и другое имя - имя реки и племени Геррос, было распространено на сравнительно обширной территории.[4]

Реку Пантикап отождествляют обычно с притоком Днепра - Конкой, впадающей неподалеку от Никополя. Подобному отождествлению, однако, противоречило бы несколько указание Геродота на то, что Пантикап вытекает из некоего северного озера и сливается с Борисфеном, миновав Гилею (Полесье), которая, по его же данным, тянется вплоть до самого моря (IV, 18). Что касается до реки Гипакирь, то ее, по сопоставлению утверждения Геродота, будто она впадает в Черное море близ г. Каркинита, с данными Плиния (IV, 84) и Мелы (II, 4), следует, вероятней всего, отождествить с Каланчанским лиманом, чему, однако, опять-таки противоречит указание Геродота на то, что Гипакирь вытекает из некоего северного озера. Труднее всего поддается локализации р. Герр, относительно которой Геродот говорит в одном случае, что она отделяется от Борисфена в том месте, до которого он известен,[5] и помещает там местность Геррос и племя герров; в другом же случае он говорит, что от р. Пантикапа до р. Герра 14 дней пути в восточном направлении (IV, 20), что явно не согласуется с его же данными, приведенными выше., и свидетельствует опять-таки лишь о том, что Геродот использовал различные и друг другу противоречащие источники, сам, однако, не замечая их несоответствия.

На основании этих противоречивых данных имя Γέρρος можно считать засвидетельствованным для нижнего Приднепровья, для какого-то места среднего течения р. Днепра (вероятнее всего, все-таки не у впадения р. Ворсклы, как думают многие, а ниже порогов, поскольку Геродот не упоминает о них ни одним словом, сообщая о р. Борисфене все же достаточно подробно) и, наконец, где-то на берегу Меотиды, неподалеку от устья Дона. Необходимо прибавить, что племя герры и реку Геррос показывает также Птолемей на Северном Кавказе у берегов Каспийского моря.[6] Если эта последняя локализация имени Геррос не является плодом какого-либо очередного картографического недоразумения, то перед нами весьма любопытная картина распространения определенного скифского племенного имени, а чем речь будет несколько ниже, в другой связи.

Кроме названных скифских рек, Геродот упоминает еще приток Дона-Гиргис (IV, 57), или Сиргис (IV, 123), наименование которого может быть сопоставлено с местным именем р. Яксарта - Силис, засвидетельствованным Плинием и перекликающимся с его современным наименованием - Сыр-Дарья,[7] из чего следует, весьма вероятно, что в представлениях Геродота (или, вернее, его источника) о Танаисе совмещались, как это стало в особенности распространено во времена Александра Македонского, представления о среднеазиатских реках. А это заставляет предполагать, что и самое имя Танаиса было дознано греками сначала, вероятно, через иранцев, которые, быть может, и были первоначальными виновниками соединения в одно имен и представлений о двух великих реках Европы и Азии.

Наряду с Сиргисом Геродот называет еще две реки азовского бассейна: Ликос, которая без особенного труда отождествляете" с современным Кальмиусом, и Оар, размеры которой (IV, 123 сл.) позволяют видеть в ней, быть может, смутное известие о Волге, направляемой Геродотом по ошибке в Азовское море. Из рек Северной Азии Геродот называет лишь одну - Араке, под которой он, однако, в одних случаях разумеет кавказский Араке, берущий начало в земле матиенов (1, 202) и текущий на восток, а в других, очевидно, Оке (Аму-Дарью) или Яксарт (Сыр-Дарью), поскольку тот же Араке оказывается границей массагетов (I, 201 сл.), и через него переходит Кир во время войны с этим племенем, которое Геродот, ссылаясь на "мнение некоторых" (вероятней всего, Гекатея), позволяет считать скифским.

Как уже было показано, почти все реки Северной Европы Геродот выводит из озер, явно противопоставляя эту точку зрения другому мнению, господствовавшему с древнеионийских времен, соответственно которому истоки европейских рек находятся в Рипейских горах. Противоречие между обеими точками зрения, может быть, и не так уже велико, если представить себе, что озера, из которых брали свое начало реки Восточной Европы, находились где-то на севере, вероятно, в области тех самых северных гор, которые Геродот упоминает, не называя их имени, и которые мы отождествили с Рипеями. Соображение это может быть подкреплено тем, что истоки реки Окса Плиний, опиравшийся на древнеионийские данные, выводит из горного озера Оакса.[8] Если сопоставить это свидетельство с сообщением Геродота об озере, из которого вытекает р. Танаис (известие, опять-таки поражавшее новейших толкователей Геродота своей кажущейся точностью), станет понятным, принимая во внимание установленное выше совмещение Танаиса и Окса-Яксарта, что представление об озерах, питавших северные реки, является не более чем выражением древнеионийского мифико-географического представления об истоках этих рек в Рипейских горах.

Реки для Геродота, как было сказано, служили главным географическим ориентиром и границами материков, стран и отдельных племен. Называемые и описываемые им скифские племена Геродот распределяет преимущественно между перечисленными выше реками, пользуясь для этого, очевидно, также и картой, на которой племенные наименования значились наряду с наименованиями рек. При описании племен Геродот использует, помимо чисто географических данных, обильный этнографический и мифологический материал. То обстоятельство, что некоторые социальные или бытовые черты в достаточно стереотипной форме повторяются в отношении нескольких племен, свидетельствует о способах обработки им этого материала. Так, обычай поедания умерших родителей вместе с мясом домашних животных рассказывается применительно к массагетам и исседонам (I, 216; IV, 26); справедливость и приоритет в священно судебных делах среди соседей приписывается исседонам, энареям и аргиппеям; счастливой и беззаботной жизнью отличаются массагеты и исседоны, а по сведениям других авторов, основывающихся на древнеионийских источниках,[9] также гипербореи - при этом о них сообщаются примерно те же подробности, что и у Геродота об аргиппеях, исседонах и массагетах.

Представляется поэтому вполне вероятным, что Геродот, отрицавший реальность гипербореев, свойственные им мифические черты связывал с другими племенными именами, в реальности которых он не сомневался, Подобно тому, как те же черты уже в Гомеровском эпосе, а позднее у авторов описаний походов Александра Македонского отмечаются в отношении абиев, галактофагов и гиппемолгов. Другие же черты социально-бытового характера, вроде упомянутых погребальных обрядов, свободы брачных отношений и равноправия полов, Геродот, видимо, также черпал из какого-то источника, где подобные обычаи приписывались скифам вообще (быть может, из того же Гекатея), и затем на основании своих соображений приписывал их тем или иным племенам. Это подтверждается как будто бы его замечанием о том, что общность жен, приписываемая эллинами скифам вообще, в действительности свойственна лишь быту массагетов. Другие этнографические черты, характеризующие скифский быт, приписываются Геродотом тем или иным племенам ла основании толкования их племенных наименований, каковы, например, "земледельцы" (Γεωργοί) и "пахари" (Αροτήρες). Некоторые племенные наименования Геродот перетолковывает как социальные или бытовые прозвища, каковы его энареи, "слепые" (Τυφλοί) и будины-фтейрофаги ("вшееды" или "поедатели сосновых шишек"). К этим именам мы еще вернемся несколько ниже.

Описание Скифии Геродот начинает с того места ее, которое он видел собственными глазами, а именно из Ольвии, от устья рек Гипаниса и Борисфена; пункт этот он называет "срединным местом Скифии", считая, что Ольвия находится посредине между устьем Дуная и Керченским проливом (IV, 17; ср. IV, 10), что, разумеется, действительности не соответствует, ибо расстояние от устья Днепра до Керчи почти в два раза превышает расстояние от устья Дуная до Днепра. Следует, впрочем, иметь в виду, что Геродот присоединяет к Скифии также некоторое пространство к югу от устья р. Истра (IV, 99), относя к ней, видимо, и ту область, которая у позднейших авторов получила наименование "Малой Скифии".[10] Однако Геродот позволяет догадываться об этом лишь в одном месте общего описания Скифии (IV, 99) и более к этой теме не возвращается, как не упоминает он более и о той части Скифии, которая находится, по его словам, к западу от р. Прута.

Перечисление скифских племен Геродот начинает от нижнего течения р. Гипаниса. Наименование этой реки, как показано выше, перекочевало из Приазовья в Приднепровье в связи с отождествлением Кавказа и Рипейских гор ив связи с северной локализацией последних, благодаря чему некоторая прикавказская топонимика была перемещена на ионийских картах к северу и к западу. Мы убедились в реальности подобных перемещений на примере Эсхиловой географии в "Прикованном Прометее", а также при рассмотрении вопроса о кавказской локализации меланхленов и гелонов у Пс. Скилака. Геродот при этом прилагает наименование Гипанис безо всяких колебаний к Южному Бугу.[11] Он подчеркивает, что Ольвия была расположена вопреки ошибочному мнению многих эллинов не на Борисфене, а на Гипанисе (IV, 53).

Очевидно, Гипанисом называли Буг и сами ольвиополиты. Однако о том, что это отождествление не было абсолютно прочным, свидетельствует локализация Гипаниса, принятая у Страбона и Птолемея, помещающих эту реку к востоку от Борисфена[12] приблизительно в том месте, где Геродот помещает р. Гипакирь, которую, кстати сказать, ни один из этих двух авторов не называет среди рек Скифии. Вместе с именем р. Гипаниса с востока на запад была перенесена и некоторая другая топонимика. Известно, что на Гипаиисе-Кубани локализовались ионийскими мифографами скифские амазонки - савроматиды. В связи с этим мы отмечали выше наличие при устье Кубани на Боспоре соответствующую "амазонскую" топонимику и прежде всего попытку переименования самой р. Гипаниса в Термодонт.[13] Подобные же амазонские имена в качестве местных и племенных наименований находим мы и при Гипанисе-Буге, с той лишь разницей, что Геродот облекает их в завуалированную форму.

Первое из скифских племен, названное Геродотом и жившее к северу от Ольвии между Бугом и Днепром, были каллипиды. Имя это образовано им или его источником из χαλλιπίδαι, или χαλλίποδαι, - возможных эпитетов амазонок. Геродот прилагает его к эллинизированным приольвийским скифам, которых сам характеризует дополнительно как эллино-скифов Наименование это подтверждено эпиграфически в форме μιξέλληνες в ольвийском декрете в честь Протогена.[14] К северу от каллипидов Геродот помещает племя ализонов, наименование которых также выдает свое происхождение от имени амазонок,[15] искажением которого оно скорее всего и является.

К числу амазонских наименований в Прибужье должно быть отнесено, вероятно, также и наименование Гипполаева мыса (Ιππόλαος - "конный народ", амазонки), причем необходимо обратить внимание и на то, что на этом мысу Геродот помещает храм Деметры, или Матери богов (Кибелы), локализация которого также, видимо, связана с указанной топонимикой, а может быть, кроме того, и специально с устьем р. Гипаниса. С этим храмом Кибелы, или Деметры, Геродот связывает, видимо, и легенды о Геракле и Ехидне (местной богине плодородия, ипостаси той же Кибелы), а также и об энарее и жреце Кибелы Анархарсисе, хотя в качестве места действия для той и другой легенды он указывает соседнюю с мысом Гипполая местность Гилею. Не следует забывать и того, что в параллель к геродотовой легенде о живущей в пещере Ехидне и Геракле существует переданная Страбоном легенда о пещерной богине близ устья Гипаниса-Кубаии, которую он называет Афродитой Апатурой, связывая ее в легенде равным образом с Гераклом.[16]

Вполне допустимо, что легенда о племенных божествах плодородия (получивших те или иные греческие имена в ее эллинизированных редакциях) была перенесена с Кубани на Днепр вместе с именем Гипаниса, что, разумеется, не исключает реального существования и тут и там аналогичных культов. Если разноречивые детали приднепровского и прикубанского вариантов легенд о Геракле могут объясняться разницей в культовых представлениях, то изменение имени амазонок на ализонов произведено было Геродотом или, вернее, его источником ввиду невозможности удержать на Днепре легендарное имя, прочно связавшееся с областью Кавказа.

При описании Гипаниса смесь реальных представлений, связанных с впечатлениями от Южного Буга и литературных данных, относящихся к Гипанису-Кубани, выступает весьма отчетливо и из рассказа об Эксампее, горьком источнике, впадающем в Гипанис, толкование имени которого Геродотом, как "Святые пути", приводит нас опять-таки к ассоциациям с культом Великой матери и амазонок. Но не менее интересно и другое. Подобного источника, как известно, нет в природе. Горечь воды в Буге на некотором расстоянии от моря объясняется проникновением морской воды в его устье. Рассказ же об Эксампее относился первоначально к Гипанису-Кубани, о чем свидетельствует параллельная версия, переданная Витрувием.[17] Причина горечи воды в источнике, портящем вкус воды в Гипанисе, по Витрувию, - находящийся в нем минерал сандарака, или современный реальгар, содержащий до 70% мышьяка, употреблявшегося для изготовления бронзы. Реальгар имеется на Кавказе,[18] но совершенно отсутствует в Приднепровье.

К северу от ализонов Геродот помещает племя скифов-пахарей, а по другую сторону Днепра, к востоку на три дня пути, скифов-земледельцев, носивших также у местных греков наименование борисфенитов. Эти земледельцы-борисфениты жили вдоль левого берега Днепра на 11 дней пути, т. е. почти на все известное по течению этой реки пространство. Относительно значения этих почти одинаковых по смыслу наименований Γεωργοί и Αροτήρες было высказано немало догадок, пока, наконец, прототипы этих наименований, точнее - их скифских оригиналов, греческой этимологизацией которых они являются, не были обнаружены П. Н. Ушаковым в поименованных урартскими надписями и локализуемых в области Кавказа племенных наименованиях ariteri и нескольких других, образованных от общего корня gurg.[19]

Вероятность высказанного Ушаковым предположения подтверждается тем, что имена колхов, гениохов, мосхов и других кавказских племен представляют собой греческие перетолкования местных наименований, что доказывается посредством тех же урартских надписей, в которых засвидетельствованы племенные имена kulcha, igani, muska, причем в случае с Ηνίοχοι мы имеем такую же этимологизацию, как и в случае с Αροτήρες и Γεωργοί перенесение которых с Кавказу в Приднепровье могло быть также связано с перенесением имени р. Гипаниса.

Степные пространства к востоку от скифов-земледельцев до р. Танаиса Геродот делит между скифами-кочевниками и царскими скифами; границей между ними является р. Герр, локализация которой, как мы уже указывали, весьма затруднительна ввиду противоречивых сообщений Геродота.

Что касается скифов царских, то это наименование необходимо прежде всего сопоставить с царскими сарматами Страбона[20] и царскими гуннами Приска Панийского.[21]

Подобное обозначение, как выясняется из данного сопоставления, прилагалось к тому племени, вожди которого держали в своих руках военную власть от имени всего племенного союза. Не исключено, что этот термин ввели по отношению к скифам иранцы, потому что он прилагался, несомненно, к закаспийским скифам-сакам, - обстоятельство, необходимо следующее из замечания Геродота о том, что выше иирков к востоку живут скифы, отделившиеся от царских скифов и пришедшие в эти области (IV, 22).

Обращает на себя внимание не совсем, впрочем, понятная связь имени царских скифов с наименованием реки, местности и племени Геррос: река Герр образует границу племени царских скифов, могилы которых находятся в местности Геррос на Днепре. В той местности живут скифы-герры - самое удаленное на север из подвластных царским скифам племен. Как уже указывалось, эти герры у Птолемея помещены вместе с одноименной рекой в Прикаспии, что и может служить восточной границей распространения их имени, связанного с территорией, занятой царскими скифами или во всяком случае являвшейся территорией их перекочевок. Рассмотренными именами исчерпывается у Геродота перечисление племен, населяющих Скифию. Однако при пересказе легенд о происхождении скифов Геродот называет и некоторые другие, скифские племенные имена, не указывая, однако, их локализации. Одно из этих наименований - сколоты - он объявляет общескифским и бывшим якобы в ходу у самих скифов. Геродот замечает также, что наименование "сколоты" происходит от имени некоего царя. Подтверждения этому в других источниках не имеется, если не считать того, что у Помпея Трога, опиравшегося на многие древние источники,, назван скифский царь Сколопит,[22] чем во всяком случае подтверждается историчность этого племенного имени, которое, впрочем, будучи связано с такими кавказскими племенными именами, как колы и колхи, вряд ли может быть признано-скифским и тем более общескифским, с Геродотовой точки зрения.

С названными кавказскими племенными именами, с прибавлением к ним еще, пожалуй, также и имени кораксов должно быть сопоставлено и имя младшего из сыновей первого скифского человека и царя Таргитая, Колаксая. Имя самого Таргитая в свою очередь связывается с другим скифско-меотским именем - Тиргатао, дошедшим через Полнена,[23] и должно быть сопоставлено с племенным именем тирегетов,[24] локализующимся по нижнему течению Тиры (Днестра). Наименования племен, произошедших от сыновей Таргитая - авхатов, катиаров траспиев и паралатов, звучат частично в несколько измененном виде в Плиниевых авхатах, котиерах, атарнеях и азампатах,[25] которых, он локализует в области Кавказа, прибавляя в одном случае, что верховья р. Гипаниса лежат в области авхатов.[26] Авхатов; и котиеров Плиний упоминает еще также среди закаспийских племен[27] со ссылкой на автора периэгесы среднеазиатских стран, полководца Антиоха великого - Демодаманта. Однако эти племенные наименования, если они принадлежали первоначально области Кавказа, могли оказаться в Средней Азии по ошибке, таким же путем, как и многие из кавказских наименований у Птолемея, о чем речь будет идти ниже.

Как бы то ни было, анализ племенных наименований, фигурирующих в первом варианте легенды о происхождении скифов, рассказанной Геродотом (IV, 5), показывает, что легенда эта сложилась в прикавказских областях, символизируя собой попытку произвести от общего корня названные выше племена, потребность в чем могла появиться лишь в результате объединения этих племен в политический и религиозный союз. Вариант той же легенды передает Диодор (II, 43), у которого сыновьями первого человека и царя - Скифа - объявляются Пал и Нап. Эти имена сопоставляются с упомянутыми Плинием племенными наименованиями палеев и напеев, также упомянутых дважды: в гл. 21-22 кн. VI "Естественной истории" они фигурируют в области Кавказа под именем напры, напей и при этом сообщается, что авхаты и атарнеи истребили танаитов и напеев.

Далее, при перечислении племен, живущих на р. Яксарте, они появляются вновь, как палеи и напей, и при этом говорится, что первые были поголовно истреблены последними. Перед нами, таким образом, совершенно несомненный пример того, как кавказские племенные имена, локализовавшиеся по р. Танаису, переносились ввиду отождествления Танаиса и Яксарта в Среднюю Азию или, наоборот, из Средней Азии на Кавказ (ср. ниже), н при этом переносились не только самые имена, но и связанные с ними легенды об уничтожении одного племени другим. Имя напы звучит, кроме того, в засвидетельствованном Стефаном Византийским (s. v. Νάπις) для азиатской Скифии наименовании поселения Напида, а имя Пал должно быть сопоставлено с именем исторически засвидетельствованного царя Палака, сына Скилура, и с наименованием города или укрепления Палакия в Крыму.[28]

Наконец, еще одно скифское наименование предстает у Геродота в совершенно завуалированном виде. Для его выяснения необходимо обратиться к рассказу об ослеплении скифами своих рабов, содержащемуся в самом начале кн. IV.

По этому рассказу (IV, 2), скифы ослепляют всех своих рабов из-за молока, переработкой которого те занимались. Слова Геродота: "вот из-за чего скифы ослепляют..." - предполагают какое-то объяснение, которого, однако, в тексте нет. Остается или предположить здесь лакуну, или принять за объяснение следующее далее замечание о том, что скифы "не земледельцы, но кочевники", вследствие чего им, вероятно, трудно было присматривать за рабами.

Мотивы ослепления, так же как и история потомства этих рабов, должны быть отнесены к числу легендарных сюжетов, имеющих широкое распространение. Весьма близкий этому рассказ передает Помпей Трог[29] о спартанских парфениях - детях гелотов и свободных женщин, родившихся во время первой Мессенской войны. Аналогичный рассказ связан с историей утверждения второй династии царей финикийского Тира.[30]

Рассказывая о столкновении возвратившихся из азиатского похода скифов с потомками "слепых" рабов, Геродот упоминает о том, что последние для своей защиты выкопали широкий ров от Таврических гор до Меотийского озера в том месте, где оно наиболее широко (IV, 3). Ров этот служил восточной границей области царских скифов (IV, 20). Тот же легендарный рассказ в очень близкой, но все же, видимо, заимствованной из другого источника форме, содержится в отрывке из Домития Каллистрата,[31] автора II-I столетий до н. э., родом из Гераклеи Понтийской.[32] В упомянутом отрывке речь идет об области Тафра, окруженной рвами, вырытыми потомками скифских рабов, в то время, когда их господа воевали с фракийцами. Эту область, по словам Домития Каллистрата, населяло племя сатархеев.

Об области Тафра и о ее локализации мы узнаем еще из Страбона, сообщающего о племени тафриев (VII, 3, 19), живущих на берегу Каркинитского (или Тамиракского) залива. Совершенно несомненно, что Тафра Каллистрата и тафрии Страбона - имена, возникшие в связи с представлением о рве (τάφρος), о котором упоминает Геродот. Они прилагались, очевидно, к тому самому племени, которое он называет потомками слепых, а Домитий Каллистрат идентифицирует с сатархеямн. При локализации, какую сообщает тафриям Страбон, о рве речь может идти скорее всего применительно к Перекопскому перешейку, который перекапывался, вероятно, неоднократно как в древности, так и в более поздние времена. Локализация эта подтверждается надписью II в. до н. э., найденной в Крыму, близ Симферополя (на месте Неаполиса Скифского) и содержащей ex voto Ахиллу, владыке острова Белого, за победу над сатархеями.[33]

Сопоставление всех этих данных позволяет заподозрить известную связь сатархеев со "слепыми" через тафриев и предположить, что все три наименования имели в виду одно и то же скифское племя, обитавшее у Перекопского перешейка и Каркинитского залива. При этом не трудно себе представить, как сатархеи могли обратиться в тафриев: помимо некоторого чисто фонетического сходства наименований, в образовании второго из них большую роль должно было играть представление о рве, шедшем через перешеек от моря до моря, в той местности, где обитало племя. Это же обстоятельство послужило, очевидно, и основанием для возникновения легенды о потомках скифских рабов, оборонявшихся с помощью рва от возвратившихся из похода скифов. Что же касается до того психологического пути, на котором возникла ассоциация наименований "тафрии" и "слепые", то надо иметь в виду, что греческое τυφλός означает не только "слепой", но также "болотистый" (применительно к местности τυφλή χωρία) и "замкнутый", не имеющий протока, применительно к водному бассейну.

Местность, о которой идет речь, расположенная по берегам Сиваша (Гнилого моря), вполне соответствует этим понятиям. Наименование Τυφλόί, следовательно, будучи перенесено с местности на ее обитателей, могло возникнуть точно таким же образом, как и наименование Τάφριοι. Для того чтобы осмыслить непонятное вне указанной связи пламенное наименование Τυφλόί, Геродот и обыграл его с помощью легенды об ослеплении скифами своих рабов. В том, что это наименование прилагалось также и к известной части скифов, по представлению Геродота не должно было содержаться противоречия, так как скифские племена почитались рабами у скифов царских (IV, 20). Подтверждение такого хода мысли находим в замечании схолиаста ко "Всадникам" Аристофана,[34] полагающего, что τυφλός служит синонимом μολγός и что-де эти Μολγός, по словам Геродота, живут выше Скифии.

Сопоставление Τυφλόί и Μολγός в устах древнего схолиаста интересно тем более, что у Геродота указанного свидетельства нет, а дело идет, очевидно, о Ιππεμολγοί - гомеровых гиппемолгах. Существенно и то, что в упомянутой схолии Τυφλόί сопоставляются именно с "доителями", т. е. с теми пастухами конских табунов, которых Геродот, вероятней всего, и имел в виду в своем рассказе о слепых скифских рабах.

После всего сказанного ничто уже как будто не мешает думать, что геродотовы "слепые" или по крайней мере их потомки - это жившие у Сиваша сатархеи, считавшиеся пастухами и доителями кобылиц, по традиции, совершенно независимой от Геродота. Такими их изображает во всяком случае Валерий Флакк, заимствовавший свои этнографические данные у Помпея Трога.[35]

Подобного же рода перетолкованием племенного наименования является сообщение Геродота о поедающих сосновые шишки будинах. Мы уже говорили выше, что имя Φθειροψάγοι засвидетельствовано как племенное наименование для Западного Кавказа. Сообщающий о фтейрофагах Страбон локализует их к северу от Колхиды, и эту локализацию (опять-таки с ложной ссылкой на Геродота) уточняет Арриан, помещающий племя фтейрофагов близ черноморского берега, у селения Нитики, километрах в тридцати к северу от города Питиунта (современной Пицунды), названного так по обилию вокруг него сосны особой породы (πύτις φθειροποιός)[36] , известной и в настоящее время, шишки которой, по словам Теофраста, считались съедобными.

Ссылка Арриана на Геродота[37] позволяет сопоставить страбоновых фтейрофагов с геродотовыми гелонами-будинами и с телонами Пс. Скилака (§ 80). Следует полагать, что во всех случаях речь идет об одном и том же племени гелонов, локализованных Геродотом на севере Скифии, по тем же причинам, по каким он перенес туда и меланхленов, поименованных у Пс. Скилака рядом с гелонами. Геродоту было известно также и другое их имя, приданное ввиду наличия в их местности съедобных шишек. Именно так следует объяснять замечание Геродота о том, что будины, живущие по его локализации в степных или во всяком случае лишенных того специального сорта сосны пространствах между Доном и Волгой, питаются сосновыми шишками XIV, 109). Оторванность же этого имени от первоначальной почвы привела к тому его перетолкованию, которое засвидетельствовано Страбоном и Аррианом: фтейрофаги назывались так от их нечистоплотности и грязи, т. е. имя их понималось уже не как "пожиратели сосновых шишек", а как "вшееды". Возможно, что именно это значение имел в виду уже и Геродот.

Нечто подобное обнаруживается также и при обращении к имени энареев, которых Геродот характеризует как кастрированных жрецов-гадателей Великой богини плодородия (I, 105; ср. IV, 67). Энарейство Геродот изображает, с другой стороны, как некую специфически скифскую "женскую болезнь", насланную на скифов божеством за разграбление ими храма Афродиты в Аскалоне. Энареев Геродот называет также андрогинами (IV, 67), сближая их тем самым с представлением об амазонках, не доводя, впрочем, подобных сопоставлений до конца.

Подобно Геродоту, и Пс Гиппократ[38] старается объяснить состояние энареев (анареев) как болезненное и пространно объясняет его причины. Между тем у Птолемея мы узнаем о скифском племени санареев близ Каспийского моря,[39] на южном берегу которого Страбон помещает анариаков, известных своим инкубационным (т. е. производимым в состоянии сна) оракулом - религиозным установлением, характерным для культа женского божества плодородия. К тому же описание Геродотом энареев как скифских жрецов-гадателей может быть сопоставлено с характеристикой племени аргиппеев, как священного среди своих соседей народа, разбирающего споры и распри и оказывающего приют изгоям. Все эти черты, характерные в равной мере для культа божеств плодородия, с их храмами-убежищами, оставляют мало сомнений в том, что в имени энареев следует видеть племенное наименование, подобно анариакам к аргиппеям, связанное, как и имя древнеперсидских магов или элевсинских эвмолпидов, с определенным культом.

Ближайшими восточными соседями скифов и племенем, родственным по происхождению и по языку, Геродот называет савроматов. О происхождении их он рассказывает легенду, понятную в связи с теми культовыми представлениями и этнографическими фактами, которые были разобраны выше, при рассмотрении легенды об амазонках. Рассказ Геродота о встречах скифских, юношей и амазонок совершенно подобен и основывается на тех же реминисценциях группового брака, как и рассказ Страбона, основанный на сообщении Теофана Митиленского, о встречах амазонок и северокавказских гаргареев. Передавая эту легенду, Геродот сообщает скифское наименование амазонок: Οίόρπατα, что он переводит как "мужеубийцы" (IV, 110). С помощью древнеиранских ассоциаций приводимое им скифское имя сближают с греческим γυναιχοχρατούμενοι - "женоуправляемые",[40] но, может быть, не менее справедливо было бы сопоставить геродотовых Οίόρπατα со скифским же племенным наименованием "азампаты", засвидетельствованным Плинием,[41] и рассматривать его как таковое же.

Савроматов Геродот помещает к северу от Азовского моря, по восточному берегу р. Дона (IV, 21). Это указание позволило современным исследователям ассоциировать с именем савроматов те скифские курганы, которые тянутся от нижнего Дона до Южного Приуралья. Однако Геродот и тут себе противоречит. По другому свидетельству, заимствованному, вероятно, из более древнего источника, земли, через которые протекают реки Лик, Оар, Танаис и Сиргис, т. е., если принять указанные выше отождествления перечисленных наименований, от Волги до Донца, оказываются занятыми меотами (IV, 123). Имя это в устах древнеионийского географа, послужившего в данном случае источником для Геродота, имело, вероятно, лишь территориальное, а не племенное значение и было распространено на земли вокруг Меотиды вообще. В качестве племенного собирательного (χαί Μαιτών πάντων, т. е. "и всех меотов") оно засвидетельствовано эпиграфически уже для IV столетия до н. э.[42] применительно к восточным берегам Азовского моря.

Те же боспорские надписи сообщают и отдельные племенные имена этих меотов. Северными соседями савроматов Геродот называет будинов - наименование этого племени связывается, как мы видели, тесным образом с именем гелонов. Геродот упоминает о деревянном городе Гелоне в земле будинов (IV, 108), который на своем пути через Скифию сожгли персы (IV, 123). В этом городе, говорит он, все деревянное: и жилища и храмы эллинских богов. Будины совершают оргиастические празднества в честь Диониса. Помимо уже установленного выше факта переноса Геродотом прикавказской топонимики на север, к Рипейским горам, будинов связывает с Кавказом как неотделимость их от гелонов, так и указание на то, что они φθειροφαγέουσι, так равно и их дионисийские празднества. О дионисийских празднествах жителей кавказского берега Черного моря сообщает Дионисий периэгет, называя их собирательным именем камаритов.[43] Что же касается деревянных храмов и городов, то не лишне в этой связи вспомнить о деревянных укрепленных поселениях и башнях дрилов и моссиников, описанных Ксенофонтом.[44] За будинами к северу простирается пустыня,[45] которую Геродот распространяет на все северное неизвестное пространство.[46] Она призвана служить рационалистическим коррективом к ионийским представлениям о Северном океане, в существовании которого Геродот, как мы видели, сомневается. Народы, живущие к востоку от будинов и от выше названной северной пустыни, являются уже соседями амиргских скифов, или саков, которых мы сопоставили с saka taumawarga древнеперсидских надписей и которых Геродот называет частью племени царских скифов (IV, 23). Имена тамошних племен - фиссагеты, иирки и аргиппеи - заимствованы им, очевидно, из некоей древней лериэгесы, описывающей сухопутную дорогу из Причерноморья в Закаспийские страны и лежавшей также, вероятно, и в основе псевдоаристеевой "Аримаспеи".[47] Имена эти являются, очевидно, скифскими и первое из них - фиссагеты - должно быть в первую очередь сопоставлено с племенными именами массагетов и фисаматов, последнее из коих подтверждается также эпиграфически в Ольвийском декрете в честь Протогена.[48] Имя иирков засвидетельствовано Плинием[49] и Помпонием Мелой[50] в форме Tyrcae и Тигсае, что позволяет их сопоставить с Οΰργοι Страбона, а может быть, также и с Γεωργοί Геродота и с уграми и обрами древнерусской летописи.

Во всяком случае параллели подобному имени широко засвидетельствованы на всем пространстве Скифии. Имя аргиппеев (аримфеи, или аремфеи, Плиния и Мелы)[51] должно быть сопоставлено с именем скифской богини Аргимпасы-Афродиты,[52] одной из местных ипостасей женского божества плодородия, которую Геродот возводит в общескифское божество, а также, может быть, с упоминавшимся выше племенным именем азампатов и с наименованием Εξαμπαίος, толкуемым Геродотом, как мы помним, также в определенном религиозном смысле. Описывая эти племена, Геродот наделяет их антропологическими и этнографическими чертами, характерными для североазиатских и прикаспийских мест. В особенности в этом отношении типично описание внешнего ввда и образа жизни аргиппеев.

Сходство с позднейшими кочевническими народностями Северного Каспия и Алтая идет вплоть до того, что употребление в пищу сока птичьей (дикой) вишни, или черешни, которую Геродот называет понтиком (IV, 23), свидетельствуется этнографией XIX в. у башкиров и казахов, а для наименования этого сока - άσχυ - находят параллель в позднейшем татарском атши (кислый). Однако наряду с подобными данными чисто этнографического характера Геродот наделяет аргиппеев и совершенно другими чертами, идущими, несомненно, от легенды и культа того божества, с которым аргиппеи, как мы показали, связаны своим именем. Это народ справедливый по преимуществу, их не обижает никто из людей, беглецы находят у них защиту и пристанище; они разбирают споры, возникающие между их соседями.[53]

Обращает на себя внимание сходство этой характеристики с характеристикой исседонов у Геродота же и гипербореев у других авторов. Кое-что из того, что отличает аргиппеев, характерно также и для энареев - жрецов богини плодородия. Мы уже и выше обращали внимание на то, что легендарные черты присваиваются Геродотом наряду с реальными и этнографически правдоподобными различным скифским племенам, в том числе и массагетам, соседям исседонов, на которых Геродот переносит некоторые легендарные черты их быта, связанные с представлением о добываемом в их стране (или по соседству с ней) золоте.

Скифов Геродот считает пришельцами с востока, потесненными массагетами (IV, 11) и потеснившими в свою очередь киммерийцев, которые из-за этого принуждены были удалиться в Малую Азию.

Киммерийцев же Геродот склонен считать автохонным населением Восточной Европы, в частности Боспора Киммерийского. Геродот при этом обнаруживает прекрасное знакомство с топонимикой Боспора (который вообще, как и Кавказ, остается вне поля его зрения) и называет Киммерийские стены (валы), Киммерийские переправы (Портмеи) и местность Киммериду (IV, 12) - наименования, подтверждаемые позднейшими авторами, в частности Страбоном, называющим Киммериду и Киммерик на Боспоре (в связи с последним пунктом речь идет также н о вале, XI, 2, 5), и Стефаном Византийским, знающим у устья Меотиды местечко Портмий, или Портмиду.[54]

Выше уже была речь о том, что представление об изгоняющих киммерийцев скифах принадлежит Пс. Аристею, излагавшему в этом случае версию, посредством которой святилища Аполлона объясняли грекам причины вторжения киммерийцев в Малую Азию. Была также речь и о происхождении киммерийской топонимики на Боспоре и о действительной локализации имени киммерийцев на основании ассирийских данных. Следует добавить, что Геродот, как, впрочем, и другие авторы, а также и восточные источники, путает и смешивает киммерийцев и скифов. Так, говоря о скифском походе в Азию, он имеет в виду, несомненно, киммерийский поход. Чувствуя это и сам, он объясняет появление скифов в Азии преследованием ими киммерийцев.

Двадцативосьмилетняя дата господства скифов в Азии[55] также скорее всего должна быть отнесена к киммерийской хронологии.[56] А скифов, дошедших, по словам Геродота, до Сирии (I, 105), хроника Набонида называет киммерийцами. Легенду, передаваемую Геродотом, о гибели скифов на пиру, устроенном для них Киаксаром (I, 106), Страбон (XI, 8, 4) в слегка измененном виде рассказывает о саках, совершавших, подобно киммерийцам и трерам, походы и в Переднюю Азию и в Каппадокию, где их после произведенного ими грабежа и пира истребили персидские полководцы. Из этого следует, во-первых, что Страбон, говоря о саках, имеет в виду, может быть, киммерийцев, известных в Каппадокии и из других источников,[57] а во-вторых, что легенды и рассказы, сообщенные Геродотом о европейских скифах, в действительности относились к скифам (и киммерийцам) азиатским.[58]

К такого рода смутным или легендарным данным Геродота о киммерийцах присоединяется также рассказ о киммерийских царях (в которых следует видеть племенных вождей-жрецов), перебивших друг друга, когда им предстояло уйти из родной земли, и похороненных близ р. Тиры (IV, И). Эта легенда, связанная, быть может, с каким-либо реальным курганным некрополем в низовьях Днестра, по-видимому, имеет черты широко распространенных легенд о царях-жрецах божеств плодородия, вступающих между собой в ритуальное единоборство, кончающееся смертью одного из борющихся. Классическое выражение этой легенды содержится в преданиях о rex nemorensis арицийской Дианы в Италии, у Геродота же отголосок той же легенды находим в рассказе о священном золоте (IV, 7), охраняемом царями-жрецами, избираемыми на годичный срок и заменяемыми, вероятно, также посредством единоборства.

В противоречие утверждениям о прибытии скифов в Европу из Азии находится замечание Геродота о том, что часть Скифии между Дунаем и Каркинитским заливом именуется коренной и "старой" Скифией (ή άρχαίη Σχυθίη, IV, 99), с которой граничит Таврика, населенная таврами до Скалистого, т. е. до Керченского полуострова. О том, что геродотовы тавры, которых он строго отличает от скифов, и им же упомянутые в иносказательной форме Τυφλοί до известной степени одно и то же, следует из того, что земля их, по Геродоту, начинается от Каркинитского залива, т. е. как раз от того рва, который был выкопан потомками слепых. От этого рва (τάφρος) образовалось, быть может, и имя тавров и наименование всего полуострова (ή Ταυριχή), чему помогло, вероятно, отождествление местной богини плодородия с Ифигенией и Артемидой, которую самое называли Ταυροπόλος или Ταυριχή.

В заключение следует сказать, что из кавказских народов Геродот называет в качестве персидских данников, кроме уже известных через Гекатея тибаренов, мосхов, моссиников и макронов, также алародиев и саспиров. Последних он знает по карте или в периэгесе, ведущей из Передней Азии в Индию, и замечает по этому случаю, что между Колхидой и Индией находятся лишь саспиры да мидийцы.

Имя саспиров, локализующееся в кавказских горах, к востоку от Колхиды, звучало позже в Саспиритиде - области Великой Армении, а еще позже сохранилось в местном наименовании Испир на верхнем Чорохе.

Повествуя о происхождении колхов, Геродот настаивает на тождестве их языка с египетским, на сходстве их обычаев и общности антропологического типа. Весь этот псевдонаучный арсенал понадобился ему для обоснования и истолкования легенды о походе мифического египетского фараона Сезостриса (у других авторов Везоса),[59] в облике которого соединились черты Рамзеса II, Аменхотепа III и других фараонов нового царства, в Европу.

Колхида была привлечена к этой легенде, вероятней всего, потому, что речь тут шла о границах Европы и Азии, т. е. о реке Фасис. В оправдание и подкрепление этой истории, входившей в состав легендарно-исторического багажа ионийских логографов, сообщавших о походах ассирийского царя Нина,[60] эфиопского царя Теарко[61] и египетского Сезостриса,[62] Геродот привлек все, что было можно, вплоть до колхидского льняного полотна, которое, однако, по каким-то причинам называется у него сардоническим (сардским, II, 105).

Геродот приводит суммарные измерения величины Каспийского моря, о характеристике которого, как замкнутого бассейна, речь была выше: длина его выражается в одиннадцати, ширина восьми днях плавания (1, 203). Весьма любопытно при этом, что географическое понятие "длины" (μήχος) связано у Геродота с представлением о долготном направлении - Европа, по его словам, в длину (μήχεϊ) равна Азии и Ливии, вместе взятым (IV, 45). А это означает, что Каспийское море, по Геродоту, так же как и по Птолемею, оказывается раза в полтора длиннее в долготном, а не в широтном направлении - аберрация, причину которой следует искать скорее всего в условностях древней картографии, изображавшей (на картах-дорожниках) мир вытянутым в долготном и укороченным в широтном направлении.

Такова грандиозная по своим средствам и материалу картина древней Скифии и соприлежных с ней северных стран, начертанная Геродотом. Изложение его, как мы видели, полно разнообразных противоречий, вольных и невольных искажений, завуалированно-легендарных подробностей. Это все же не мешает ему быть наиболее содержательным источником сведений о северных странах, и изучение геродотова "Скифского рассказа" все более и более раскрывает его богатства и его реальное содержание. Интенсивные археологические исследования на территории древней Скифии оживили и подтвердили рассказ Геродота богатейшими данными из области материального быта и искусства скифов.

Скифские археологические памятники со своей стороны содействуют объяснению и пониманию Геродота. Они свидетельствуют прежде всего о том, что геродотов рассказ нельзя понимать буквально, без критики.

Если мы не будем пытаться толковать и объяснять неясные места повествования Геродота, мы никогда не освободимся от тех многочисленных противоречий и несообразностей, которые его наполняют.

Если мы не постараемся понять зависимость Геродота от разноречивых источников, с одной стороны, от его позиции по отношению к ионийской натурфилософии, мифографии и этнографии, с другой, если мы не поймем, что при описании европейских скифов Геродот, зачастую не отдавая себе в этом отчета, пользовался данными, относящимися к скифам закаспийским, а также, описывая скифов своего времени, приводил сведения, относящиеся к временам давно прошедшим, мы не поймем тогда толком даже того, почему столь яркое и детальное описание скифского погребального обряда, какое дает Геродот (IV, 71 сл.), не находит себе точного подтверждения в скифских курганах между Днепром и Доном, а ярко документируется данными раскопок больших скифских курганов на Алтае,[63] равно как не поймем и того, почему границы названных им скифских племен не укладываются на современную археологическую карту.

Эпоха эллинизма Представления о северных странах при Александре Македонском. Аристотель

Период Александра Македонского был поворотным пунктом также и в истории древней географии. Грандиозные переходы и плавания, совершенные македонской армией и флотом, открыли для греков воочию внутренние области Азии и Африки, а также берега Индийского океана и Персидского залива, о котором впервые в результате плавания Неарха были получены определенные сведения.

Не говоря уже о значении походов Александра для изучения среднеазиатских пространств, только в это время греки познакомились как следует с внутренними областями Малой Азии. О ней, как мы убедились, Геродот имел еще совершенно недостаточные и превратные представления, вплоть до того, что он не упомянул о Тавре - горном хребте, пересекающем полуостров в долготном направлении и находящем свое продолжение, как считали позднейшие географы древности, в великих горных хребтах Азии, с которыми греки также впервые познакомились в результате македонских завоеваний.

Однако эти новые и поистине грандиозные географические факты, ставшие достоянием географической науки во второй половине IV столетия до н. э., могли быть ею осознаны и освоены лишь значительно позже, не раньше чем через столетие. Современники же этих открытий, и при этом наиболее образованные и прозорливые из них, как, например, Аристотель, стояли в области географических представление еще во многом на позициях древнеионийской науки. И это в то время, как космологические представления греков на протяжении V-IV вв. до н. э. претерпели глубочайшие изменения и от Анаксимандровой земли-цилиндра, плавающего в Мировом океане, пришли к учению о шарообразности Земли, зародившемуся у пифагорейцев, в качестве чисто отвлеченного и мифологического образа, в научную же гипотезу обращенного трудами Парменида, Эвдокса и Аристотеля.

Весьма продуктивным оказалось также высказанное впервые Парменидом учение о зонах, на которые он разделил земную поверхность в климатическом отношении. Учение о зонах было в особенности развито Аристотелем, установившим наличие пяти зон на земном шаре: жаркой зоны, обнимавшей пространство между тропиками и необитаемой вследствие чрезмерно высоких температур и засушливости; двух умеренных зон - южной и северной, обнимавших пространство между тропиками и полярными кругами, пригодных для жизни, и двух холодных полярных зон, необитаемых вследствие морозов и вечного оледенения.[1]

Однако, несмотря на все эти теоретические успехи, неуверенно и медленно распространявшиеся в науке, в области реальных географических знаний современники Александра Македонского пребывали еще в плеву представлений, укоренившихся с глубокой древности и весьма прочно владевших человеческим сознанием.

В воображении спутников Александра господствовало представление о причастности совершаемых ими подвигов к тем пространствам, с которыми были связаны великие военные предприятия легендарных и реальных завоевателей глубокой древности - Сезостриса, Кира, Дария Гистаспа. Перед их сознанием вставали видения Кавказа, имя которого они перенесли на открывшиеся их глазам хребты Паропаниса и Имава (Гиндукуша и Гималаев).

Страбон впоследствии приписывал лести спутников Александра это совершенно естественное стремление к перенесению знакомых воображению греков географических представлений н наименований на неизвестные местности. К границам Индии вместе с именем Кавказа греческие завоеватели перенесли также и связанные с этим именем легенды о Прометее и Геракле, обращая в потомков последнего местные индоскифские племена, по весьма свойственному эллинскому сознанию стремлению привести все варварские народы к своему корню. Как некогда подобные легенды рассказывались об италийцах и о скифах, так теперь их распространили на североиндийских сибов на том основании, что они, подобно Гераклу, были вооружены дубинами и одевались в звериные шкуры.[2]

В угоду укоренившемуся уже в ионийскую эпоху представлению, реки Оке и Яксарт, еще весьма смутно разделявшиеся между собой в сознании как иранцев, так и греков, спутники Александра отождествляли с Танаисом, относительно которого существовало твердое представление, как о границе европейского и азиатского материков. Среднеазиатских скифов, живших по ту сторону Яксарта, они готовы были в связи с этим отождествить с европейскими скифами, оживив таким образом древнейшие и зафиксированные у Гомера представления о скифах-абиях, послы которых посетили Александра Македонского в бытность его на Яксарте.[3]

Поскольку было известно, что Танаис впадает в Азовское море, а Оке и Яксарт в Каспийское (об Аральском море, как об отдельном бассейне, ученые не знали до самого конца античной эпохи), то во времена Александра появилось представление об общности Азовского и Каспийского бассейнов. Оно основывалось, очевидно, только на этом смутном отождествлении среднеазиатских рек, ошибочно относимых к каспийскому бассейну, с Танаисом, а не на реальных данных о Манычской низменности, заливаемой иногда весенними водами, что и могло бы производить впечатление слитности Каспия и Меотиды - факт, который вряд ли следует полагать известным географам эпохи Александра Македонского. О распространенности этого мнения среди спутников и современников Александра Страбон сообщает со ссылкой на Поликлета из Лариссы - историка, писавшего на рубеже IV-III столетия до н. э.[4] Следы подобных представлений имеются и в других сочинениях, посвященных истории походов Александра Македонского, например у Квинта Курция.[5]

На основании тождества Яксарта и Танаиса географы эпохи Александра склонны были распространять границы европейского материка до Яксарта, подкрепляя это тем соображением, что на правом берегу Яксарта растет ель, и скифы, живущие у берегов этой реки, употребляют еловые стрелы. Считалось, что ель в Восточной Азии не произрастает. Страбон (XI, 7, 4) склонен и эти представления приписывать честолюбию Александра и лести его приближенных, пытавшихся представить своего царя покровителем скифов, не покоренных прежними великими завоевателями.

Как бы то ни было, легенда об Александровых подвигах на р. Танаисе держалась прочно, и отражение ее находим еще в "Александровых алтарях", помещаемых Птоломеем у устья р. Танаиса.[6] Аммиан Марцеллин упоминает также об Александровых алтарях на р. Борисфене; свидетельство это имеет под собой, однако, гораздо более реальные основания, чем данные Птолемея, и его необходимо связать с одиночным, но весьма любопытным свидетельством Макробия[7] о том, что наместник и полководец Александра Зопирион в своем походе против европейских скифов, предпринятом в бытность Александра в Азии,[8] дошел до ворот Ольвии, но был отражен и погиб во время этой кампании.

О том, однако, насколько было трудно сделать необходимые выводы из новых географических данных, ярче всего свидетельствует тот факт, что, несмотря на поход вдоль р. Инда к его устью и плавание вдоль южных берегов Азии, Александр готов был в Индии искать истоки р. Нила. Он будто бы усматривал подтверждение этой, основанной на легендарных данных, ионийской точки зрения в том, что в р. Гидаспе водились крокодилы, а у р. Акесина росли египетские бобы. Будто бы и свой флот Александр снаряжал первоначально с намерением плыть на нем прямо в Египет.[9] Подобные свидетельства цепкости традиционных географических представлений и стойкости перед, казалось бы, уничтожающими их новыми фактами могут быть почерпнуты и из самих сочинений величайшего ученого того времени, а равно и всей древности - Аристотеля.

Несмотря на то, что Аристотель убежден в шарообразности. Земли и во вращении вокруг нее небесной сферы и светил, он, все же не считает потерявшим значение учение древних ионийцев о северных горах, скрывающих на ночное время Солнце.[10] Доказывая, что горы вообще являются местами концентрации влаги, он устанавливает, подобно древним ионийцам, происхождение рек из высоких гор. При этом Аристотель указывает, что величайшие и длиннейшие в мире реки вытекают из северных гор, которые в свою очередь являются высочайшими горами. Если Геродот, отрицая существование Рипейских гор, не мог все же, как мы видели, обойтись без них в своем изложении и упоминал о них, не называя по имени, то Аристотель прямо повторяет древнеионийскую версию о Рипеях на дальнем севере, выше крайних пределов Скифии, с которых берут начало многочисленные и большие реки, кроме Истра, истоки которого он знает в другом месте; И лишь сообщения ионийцев о высоте этих гор он склонен считать баснословными.

В подтверждение подобных, с глубокой древности известных, но оспаривавшихся в греческой литературе, вещей Аристотель приводит новинку: указание на открытые Александром Македонским в Азии высочайшие горы, именуемые им Парнассом, с которых также текут великие азиатские реки, в частности Бактр, Хоасп и Араке (т. е. разумея, очевидно, под последним, вслед за Геродотом и более древними авторами, Окс). С этих же гор Аристотель готов вывести и Танаис, как это делали многие другие географы поры Александра Македонского. Отдавая дань модной в эпоху эллинизма теории бифуркации рек, он заставляет Танаис в качестве рукава Аракса (Окса), текущего в Каспийское море, впадать в Меотиду.[11]

В отношении Каспийского моря Аристотель стоит на прежней, свойственной ионийцам и Геродоту, позиции: Каспийское море является замкнутым бассейном. Но следуя своей гидрографической осведомленности и точности, не допускавшей, чтобы столь интенсивно пополнявшийся за счет больших рек бассейн не имел выхода, он заставляет его на основании ли собственных соображений или каких-либо неизвестных нам ближе данных изливаться посредством подземного протока в Черное море. Соединение этих морей имело место у так называемых "Пучин Понта" (βαθέα τού Πόντου) - пункт его наибольшей глубины.

Судя содержащемуся в "Метеорологии"[12] указанию на то, что от этих "Пучин" видны кавказские вершины и что место это находится близ страны племени кораксов, речь идет о прибрежных водах близ Диоскуриады (Сухуми), откуда действительно бывают видны снежные вершины Кавказа.[13] Замкнутость каспийского бассейна Аристотель подчеркивает еще раз в другом месте "Метеорологии",[14] указывая при этом, что таким же замкнутым водоемом является в сущности и Эритрейское (Красное) море, имеющее, по-видимому, лишь небольшое (хата jux-pov) сообщение с тем морем, которое находится за Геракловыми столпами, т. е. с Атлантическим океаном - его Аристотель, подобно убежденному в этом достаточно твердо Геродоту, считал соединяющимся с Индийским океаном.

Что же касается до подземного слияния Черного и Каспийского морей, то при всей одиночности этого сообщения Аристотеля нельзя не обратить внимание на тот факт, что подобный же способ соединения он позволяет подозревать и в отношении Черного моря и Адриатики, в своем рассказе о рыбах трихиях,[15] которых ловят на пути из Пропонтиды в Понт, но никогда на обратном пути, который они совершают по Дунаю. Передавая этот же рассказ, Плиний уже совершенно определенно говорит о подземном рукаве, соединяющем оба моря.[16]

Совершенно определенно опять-таки о подземном соединении названных морей повествует и Теопомп, о чем имеется краткое указание у Страбона.[17] Теопомп при этом приводит в доказательство опять-таки совершенно рационалистическое соображение, а именно находки фасосской и хиосской керамики у Нароны, на адриатическом побережье. Если и эти домыслы в действительности восходят к Аристотелю, то мы вправе были бы говорить об определенной аристотелевой теории, в силу которой замкнутые или имеющие лишь незначительное сообщение с другими бассейнами моря соединялись с ними посредством подземных протоков.

Наряду с этим Аристотелю, быть может, была уже известна также и версия о наземной бифуркации Истра, изливающегося одним рукавом в Понт, а другим в Адриатическое море, равно как и соответствующая версия Аргонавтики, которая, как мы показали выше, обязана своим происхождением освоению и колонизации адриатических берегов и могла возникнуть вряд ли ранее IV столетия до н. э.[18]

Судя по тому, что границей Ливии и Азии Аристотель считает не Нил, а Суэцкий перешеек, следует полагать, что и границу между Азией и Европой он проводил не по Танаису, а по Кавказскому перешейку и р. Фасису. В этом предположении нас подкрепляет тот факт, что из одного пассажа, касающегося характеристики местожительства скифов и савроматов, следует,[19] будто разделенные Танаисом племена находятся все же оба на европейской территории, ибо оба населяют холодную (европейскую) область. Возможно, таким образом, что упоминаемое Эратосфеном[20] деление материков по перешейкам восходит в конечном счете к Аристотелю.[21]

Если в отношении восточных стран Аристотель уже располагает фактами, добытыми македонским завоеванием, хотя и использует их еще весьма ограниченно, то в отношении северо-западных стран он также свидетельствует о некотором увеличении фактических знаний по сравнению с Геродотом, не всегда при этом известного и понятного происхождения. Ясно только, что этот великий коллекционер фактов использовал все те новые материалы, которые открылись благодаря дальнейшему освоению греками италийских и Лигурийских берегов. Если для Геродота загадочная Пирена, откуда берет начало р. Истр, была именем города, то Аристотель уже прилагает это наименование к соответствующему горному хребту, помещаемому им на юге Кельтики,[22] с которого течет не только Истр, но и р. Тартесс.

В противоречии с упомянутыми данными псевдоаристотелево сочинение "О чудесных слухах", относящееся ко времени несколько позже Аристотеля, содержит иную, несравненно более правильную локализацию истоков Истра в Геркинских лесах.[23] Наименование "Геркинские леса" прилагалось сперва к Альпам, а позднее к Шварцвальду. Указанная же локализация истоков Дуная была уточнена лишь более чем через три столетия, когда в 15 г. н. э. молодой Тиберий в своем походе против винделиков и других альпийских племен проник к Боденскому озеру, а вслед за тем достиг истоков р. Дуная. Открытие это тотчас же стало достоянием науки, будучи подробно описано в "Географии" Страбона,[24] появившейся в свет, как полагают, всего лишь несколькими годами позже.

Вопросов географии Аристотель касался не только в "Метеорологии", но и в различных других своих трудах. Из них в первую очередь должно быть названо его утраченное сочинение "О варварских обычаях" (Νόμιμα βαρβαριχά) - род литературы, которому положил начало Гелланик, а также зоологические сочинения: "История о животных", "О частях животных" и "О рождении животных", где трактовались вопросы распространения и бытования различных видов диких и домашних животных в разных странах, в том числе и на севере. В них, помимо всякого рода сведений об экзотических животных и насекомых северных и азиатских стран, вроде таранда или поденки, содержатся наблюдения над видами и образом жизни рыб Черно-морского бассейна, бывших, как известно, весьма важной статьей греческого импорта.

В одном из неизвестных зоологических сочинений, где речь шла, между прочим, и об овцеводстве, содержится уникальное упоминание о городе Кариске в земле будинов, не поддающемся ближайшей локализации, но вызывающем малоазийские или кавказские, только не скифские, ассоциации.[25] Ко всем этим сведениям о северных странах должны быть присоединены содержащиеся в псевдоаристотелевом сочинении "О чудесных слухах" весьма любопытные сообщения о скифской металлургии бронзы и железа; металлы эти именуются моссинскими и халибскими (т. е. кавказскими), и сообщаются весьма любопытные данные об их технологии.[26]

Собранные Аристотелем разнообразные сведения стали достоянием соответствующих специальных дисциплин и встречаются во многих позднейших сочинениях. Большинство сообщений фактического или анекдотического характера из области естественных наук, относящихся к скифскому северу, восходит так или иначе к Аристотелю или его ближайшему последователю и ученику - Теофрасту. Следует, кроме того, отметить его, ставшую весьма популярной, гидрологическую теорию, касающуюся Черноморского бассейна, соответственно которой вследствие изобилия многоводных рек, а также соответственно форме земной поверхности, Меотида, будучи наиболее мелким морем из всех морей Средиземноморского бассейна, течет в Понт; Понт, в свою очередь, будучи мельче Эгейского моря, истекает в последнее.[27] Эти представления получили поддержку и развитие у более поздних ученых. Аналогичные сведения о Черноморском бассейне сообщает Полибий, прибавляя к этому теорию постепенного обмельчания Азовского и Черного морей вследствие речных наносов,[28] отчасти, впрочем, наличествующую уже и у Аристотеля.[29]

Как спутники Александра Македонского старались объяснить себе географические факты, открытые ими во вновь завоеванных экзотических странах, из старых и во многом основанных на легендарных данных древнеионийских гипотез и предрассудков, точно так же и Аристотель во многом зависит от старых мерок, прикладываемых им неоднократно к новому фактическому и теоретическому материалу в порядке его освоения. Так, например, знание Геркинских гор, неизвестных его предшественникам, равно как и соединение с представлением о них тех смутных сведений, которые хранила полулегендарная традиция об Эридане и других европейских реках, текущих в северном направлении, заставляют его поддержать древнеионийское предположение о существовании Северного океана, в пользу которого у него также мало фактических доказательств, как и у Геродота. Аристотелю необходимо было, однако, допустить чисто логически наличие моря на севере, ибо бравшие начало в Геркинских горах северные реки[30] не имели бы иначе своего исхода.

При всем этом Аристотелю не чужд был и критицизм по отношению к географическим представлениям ионийцев, проявившийся, как и у Геродота, преимущественно в отрицании их общих соображений, в частности плоскостного представления о земле и изображения ее в качестве диска на схематических картах.[31]

Однако даже и подобные отвлеченные и пришедшие в полное противоречие с фактическими данными представления ионийских географов продолжали жить и находили поддержку и даже развитие у ученых IV столетия до н. э. Такова, например, мыслимая лишь как воспроизведение и обобщение Гекатеевой схемы мира четыреугольная панорама Вселенной у Эфэра, о которой выше уже была речь. Этот историк, весьма популярный среди своих современников, а также и среди отдаленных потомков, прочно стоял на позициях древнеионийской географии, нашедшей большое место в его "Всеобщей истории" в 30 книгах, доведенной до 341 г. до н. э.

В своих географических описаниях северных стран, составленных по образцу древних периплов и периэгес, Эфор обязан реальным материалом преимущественно Гекатею. Он пользовался, однако, и некоторыми другими источниками, во всяком случае при р. Истре (имея в виду междуречье Истра и Гипаниса-Буга в низовьях этих рек). Эфор в противоречии с Геродотом вместо каллипидов называет карпидов,[32] возникших, может быть, не без влияния наименования Карпатских гор, звучащего у Геродота в имени р. Карпиды, да за Пантикапом (под которым подразумевается Пантикапей), называет племя лимнеев (озерян).[33] Имя это является, видимо, собирательным наименованием для племен, живших при Меотиде.

На тексте географических экскурсов Эфора базируется в значительной степени безыменный перипл, составленный в I столетии до н. э. и приписываемый Скимну Хиосскому.[34]

Плавание Питея из Массалии по «Северному Океану»

В середине IV столетия до н. э., во всяком случае не позже 30-х годов, имело место одно из наиболее замечательных путешествий древности, события и слава которого с трудом умещались в сознании современников и ближайших потомков, всячески старавшихся приуменьшить как самый факт, о котором пойдет речь, так и его научное значение. Эта жестокая и странная судьба постигла Питея из Массалии, одного из самых смелых и в то же время передовых, в смысле научной подготовки, путешественников и исследователей древности.

Насколько можно судить по кратким и довольно сбивчивым сообщениям Полибия, Страбона и Плиния, из коих первые два всячески старались подвергнуть сомнению и представить в ложном свете передаваемые ими сведения, Питей проник к берегам Бретани, затем в Англию, оттуда до острова Туле, лежащего на расстоянии шести дней плавания от Англии, и, наконец, прошел вдоль северного побережья Европы до р. Танаиса.

Подобное плавание должно представляться невероятным по многим причинам: в IV столетии карфагеняне прочно владели Гибралтарским проливом, что делало практически невозможным проход через него для греческих судов; сообщения о размерах о. Британии, возводимые к Питею, резко противоречат действительности, локализация о. Туле и в древности и современной, науке вызывала оживленные споры, до сих пор не приведшие к убедительному решению вопроса; сообщение о Танаисе, впадающем в Северное море, не нуждается в подтверждении его фантастичности. И, однако, наряду со всем этим среди сообщений о Питее и о его открытиях и наблюдениях имеются и такие факты, достоверность которых не может быть поколеблена и их огромное научное значение для того времени не может быть обесценено.

Прежде всего реальная почва и практический смысл подобного предприятия для массалиотов, ведших торговлю с северо-европейскими племенами, представляются совершенно несомненными. Поиски собственных путей к британскому олову и балтийскому янтарю имели чисто практическое значение и сулили огромные выгоды. Поэтому на осуществление подобного предприятия массалиотами могли быть отпущены достаточные средства, и предприятие Питея могло осуществляться не как личная затея некоего бедняка - подобным образом не прочь изобразить его Полибий у Страбона,[1] - а как государственное и коммерчески важное начинание одного из крупнейших колониальных центров древнегреческого Запада. К тому же то, что хотя и очень отрывочно известно о Питее, характеризует его как одного из наиболее выдающихся ученых своего времени, впервые с помощью гномона определившего широту своего родного города, астрономическими измерениями которого впоследствии воспользовался Гиппарх[2] для проведения параллели через Массалию и Византии. Произведенные им вычисления поражают при этом своей относительной точностью.

Из слов того же Полибия и Страбона явствует, кроме того, что такие крупные авторитеты древней науки, как Эратосфен и Гиппарх, доверяли Питею и широко использовали его сообщения и астрономические измерения. Точно так же поступают в конце концов и другие писатели, в том числе и сами Полибий и Страбон.

Следует полагать, что почти все известия о Британии и других североевропейских местностях, относящиеся ко времени, предшествующему походам Цезаря, восходят так или иначе к Питею, суммировавшему свои впечатления и наблюдения в книге "Об океане", написанной им по возвращении из путешествия, от которой сохранились лишь весьма незначительные фрагменты, содержащие в себе к тому же вполне вероятные искажения, причиненные желанием цитировавших Питея авторов представить его данные в возможно более фантастическом свете. Все это необходимо принять в расчет при рассмотрении приписываемых Питею маршрутов и произведенных им при посещении северных стран наблюдений.

Первое затруднение, с которым приходится сталкиваться при изучении данных о путешествии Питея, заключается в необходимости решения вопроса о его пути к северным берегам Атлантики. Судя по отдельным замечаниям Страбона, ссылающегося на Полибия,[3] Питей в своей книге, написанной, видимо, по образцу периплов, описывал Гадес, иберийское побережье Атлантического океана и берега Бискайского залива. В этом случае, однако, пришлось бы предположить, как это и делают некоторые современные исследователи, что Питей совершил свое плавание в качестве пассажира на карфагенском судне. Это представляется, однако, маловероятным ввиду весьма сложных и своеобразных задач, которые он перед собой ставил и для исполнения которых недостаточно было быть простым пассажиром. Кроме того, цель такого предприятия вряд ли могла быть сохранена в тайне, и Питеева разведка по части олова и янтаря могла быть совершена лишь к невыгоде и против карфагенских интересов.

Разумеется, нельзя и претендовать на окончательное решение этого вопроса ввиду той сложной политической обстановки, которая имела место в испанских водах в IV столетии-до н. э., однако заманчивым и не лишенным реальной почвы представляется другое предположение, а именно, что Питей добрался до берегов Атлантики не по морю, а по рекам Роне и Луаре. На возможность подобного пути для массалиотов указывает в своем перипле Авиен.[4] Что же касается путешествия к Гадесу и вдоль испанского побережья, то, во-первых, оно могло быть совершено вне связи с северным плаванием Питея, с другой же стороны, он мог воспользоваться для своих описаний и литературными источниками, имея под рукой перипл Гимилькона или сочинения своего соотечественника Эвтимена. Противоречит предположению о плавании Питея по рекам через Кельтику главным образом лишь то, что в его книге, видимо, не содержалось об этом сколько-нибудь подробных упоминаний, и во всяком случае путешествие, якобы им предпринятое, не увеличило ничуть познаний греков о внутренних областях Галлии в доцезареву эпоху.

К Питею, впрочем, должно быть возведено свидетельство, заимствуемое Страбоном у Полибия (со ссылкой на Питея) о торговом городе Корбилоне, стоявшем на берегу р. Лигера (Лауры), близ ее устья. Но об этом городе уже ничего не мог узнать Сципион, собиравший среди массалиотов сведения о Британии, и другие авторы о нем не упоминают.[5] Несомненно, со значительно большими подробностями Питей сообщал об области племени остимиев, которых Страбон вслед за Цезарем называет осисмиями, населявших современную Бретань. Западную оконечность ее Страбон, со слов Питея, называет мысом Кабайон (Габайон у Птолемея).[6] Эти остимии - кельтское племя, должны быть, по-видимому, сопоставлены с эстримниками, которых Авиен помещает на северо-западе Пиренейского полуострова. Имя это имеет несомненную связь с европейскими древними местонахождениями олова и послужило основанием для наименования легендарных Эстримнидских островов, о которых у нас выше была речь.

В качестве одного из этих Эстримнидских (или Касситеридских) островов может быть принят упомянутый Страбоном, опять-таки со слов Питея, остров Уксисама (современный Уэссан, до которого Питей плыл, или считал потребным плыть) от берегов Кельтики три дня.[7] Следует думать, что Питей побывал на острове Уксисама лично ввиду его интереса к добыче олова, равно как побывал он и в Британии, описание которой, сделанное им впоследствии, легло в основу данных, предложенных Эратосфеном, представлявшим себе Британию в качестве треугольника с обращенной к северо-востоку вершиной, основание которого было параллельно берегу Кельтики и имело протяжение, равное семи с половиной тысячам стадий. Углы основания этого треугольника образуют два мыса - Кантион на востоке и Белерион на западе, у вершины же его располагается мыс Орка, или Оркан, удаленный от мыса Белериона на огромное расстояние, равное двадцати тысячам стадий. Страбон инкриминирует Питею, в особенности преувеличение размеров Британии, передавая в то же время маловероятное сообщение, основанное, быть может, на искаженном чтении, будто Питей исходил всю Британию пешком (II, 1, 1). Трудно сказать, чем вызваны такие ошибки в определении размеров острова, принятых Эратосфеном со слов Питея. Быть может, эти размеры определялись на основании расчетов каботажного плавания с учетом длины всего берегового рельефа. А быть может, Питей и действительно представлял себе остров значительно большим, чем на самом деле, полагаясь на сообщения местных жителей, добытые через переводчиков.[8]

Питей, видимо, не ограничился одними этими географическими сообщениями. Скорей всего именно из его описания Британии заимствовал Диодор Сицилийский свои данные о добыче олова бриттами недалеко от мыса Белерион, в юго-западной части острова, о мирном и дружелюбном характере туземцев, связанных с заморскими торговцами металлом тесной и многовековой связью.[9] В шести днях плавания к северу от мыса Оркан Питей помещал остров Туле, который являлся, по его словам, северным пределом Вселенной, так как на расстоянии еще одного дня плавания к северу кончается реальный и доступный человеческому восприятию мир - там нет уже ни воды, ни земли, ни воздуха, а некая смесь всех этих стихий, напоминающая "морское легкое", где невозможно ни ходить пешком, ни плыть на корабле.[10]

О положении острова Туле и о значении описанных Питеем удивительных явлений к северу от Туле и в древности и в новые времена было немало споров. Страбон склонен считать все это выдумками Питея, в том числе и самый о. Туле, о котором ничего не сообщают побывавшие в Британии и пользующиеся его доверием люди,[11] которым, однако, известны другие наименования островов близ Британии. Все же ввиду того, отчасти, что имя острова Туле известно также и многим другим древним авторам, а Тацит отождествляет его с неким островом к северу от Британии, расположенным севернее Оркад - островов, открытых морской экспедицией Агриппы,[12] отчасти же потому еще, что описание Питея изображает Туле как обитаемую землю, расположенную под определенной широтой, в новой науке высказано немало гипотез, с помощью которых можно было бы согласовать с реальностью данные Питея. Сравнительно не так давно знаменитый полярный исследователь Фритьоф Нансен высказался за то, что Туле - это Норвегия, и именно средняя ее часть у Тронхеймского) фьорда, положение которого вполне подходит к Питеевым данным о двух-трехчасовой продолжительности летних ночей в Туле. То обстоятельство, что Норвегия не является островом, не имеет, по мнению Нансена, значения, ибо Скандинавия еще в средние века, вплоть до XI-XII столетия, продолжала считаться островом.[13] Однако на основании указания Тацита относительно вероятного приложения имени Туле Агриппой к одному из Шетлендских островов, расположенных к северу от Англии, многие новейшие исследователи отождествляют Туле с Мейнлендом - крупнейшим островом названной группы, хотя раздавались голоса и в пользу Исландии и даже Гренландии.

Страбон отрицал возможность существования обитаемой земли под столь высокими широтами. Критикуя сообщения Питея о Туле, которые он считает вымыслом, Страбон замечает, что, сколько ему известно, даже и в Британии, расположенной значительно южнее Туле, условия жизни настолько суровы, что ее следует считать границей обитаемого мира. Плиний называет ряд островов к северу от Британии: Скандию, Думну, Верги и самый большой из них Беррику, также отождествляемую нередко с о. Мейнленд, откуда, по его словам,[14] имеют обыкновение плавать в Туле. Это свидетельство подтверждает, быть может, правильность предположения Нансена, хотя вероятней всего то, то Питей не заходил сам в столь отдаленные северные воды, плавание по которым могло быть связано с большим риском, а сообщал о Туле, равно как и о северных пространствах за Туле, со слов обитателей северной Кельтики или Британии, в чьих рассказах содержалось несомненно немало легендарных сведений о неизвестных северных пределах. Недаром Плиний в указанном выше месте сообщает, основываясь, вероятно, также главным образом на сообщениях Питея, что к северу от Туле находится "свернувшееся" море, называемое некоторыми писателями Кроновым. Это сопоставление Северного моря с легендарным Кроновым океаном, мыслившимся греками в потустороннем мире, отвечает более всего тем сказочным представлениям о дальнем севере, какие возникали из впечатлений Питея. Последние же основывались на легендах и баснях, еще и ранее звучавших в рассказах финикийских мореплавателей о чудесах Атлантического океана и об ужасах πεπυγγυία θαλασσα, т. е. того же "свернувшегося" непереплываемого моря, легенда о котором имеет в своей основе, быть может, не что иное, как отдаленное представление о северных морских льдах.

Будучи на севере, Питей производил измерения широты, которыми опять-таки воспользовался Гиппарх для проведения соответствующих параллелей. Из указаний Страбона следует заключить, что Питей определил высоту Солнца в четырех пунктах, соответствующих 48, 54, 58 и 61 градусам северной широты.[15] Расчеты по определению широты были произведены, вероятно, Эратосфеном или Гиппархом, но полуденная высота Солнца над горизонтом могла быть получена лишь посредством измерения на месте; его-то и должен был произвести с помощью гномона Питей. Вряд ли его данные были очень точны. Что касается самой северной из указанных Питеем точек, то ее следует представить себе лежащей у полярного круга, так как в этом смысле может быть понято сообщение Страбона о том, что, согласно Питею, близ Туле линия летнего солнцеворота соприкасается с полярным кругом.[16] Что же до остальных четырех точек, широта которых была определена на основании данных Питея, то первая из них совпадает с широтой о. Уэссана, вторая соответствует мысу Фламберо на восточном берегу Англии, третья - северной оконечности Шотландии и четвертая - наиболее удаленному к северу пункту Шетлендских островов. Так как надо все же полагать, что сведения об острове Туле, лежащем не то у полярного круга, не то несколько к югу от него - на широте Шетлендских островов, основаны скорее всего на отвлеченных и полулегендарных данных об островах Северного моря, собранных Питеем в Британии, точная локализация его также мало вероятна, как и локализация Эстримнидских островов, предания о которых были рассмотрены выше. Измерения высоты Солнца, произведенные Питеем для этих широт, могли в конце концов основываться также на показаниях жителей Британии, плававших на север. На этого же рода показаниях основывается сообщение Гемина,[17] содержащее отрывок из сочинения Питея и, таким образом, свидетельствующее его собственными словами о том, что северные варвары указали ему то место, "куда Солнце удаляется на покой". Из дальнейших слов этого отрывка следует заключить, что определенность этого пункта обусловливалась краткостью северных ночей, продолжавшихся всего три или местами даже два часа, так что Солнце исчезало за горизонт на самом незначительном пространстве.

К числу наблюдений Питея, произведенных им в северных странах, может быть также отнесено и сохраненное Гиппархом, со ссылкой на Питея, определение пункта Северного полюса на небе, в котором нет никакой звезды, но который образует состоящими к нему ближе всего звездами почти правильный четырехугольник. Этими звездами были β Малой Медведицы, а также α и χ Дракона. Точка Северного полюса в середине IV в. до н. э. была ближе всего к звезде β Малой Медведицы, в то время как ныне она удалена от звезды α этого созвездия лишь на градус.

По возвращении из Британии, как об этом со слов Полибия сообщает Страбон (II, 4, 1), Питей прошел по северному берегу Европы вплоть до р. Танаиса. Наряду с этим, вызвавшим большие недоумения сообщением, которое Страбон, как и прочие исходящие от Питея сведения, объявляет ложью, сохранились и другие, более определенные свидетельства о его путешествии и наблюдениях у северных берегов Кельтики. Так, Диодор и Плиний с его слов сообщают о "скифских" берегах и островах, близ Кельтики на Северном океане, где в больших количествах собирается местными жителями янтарь. Естественно, что побывавший у северных берегов Кельтики Питей интересовался также обстоятельствами происхождения янтаря - важной статьи древней торговли Западного Средиземноморья с северо-европейскими странами.

Как мы убедились выше, в более древние времена треки располагали лишь чисто легендарными данными о р. Эридане, близ устья которой родится янтарь, да обладали смутными сведениями о тех путях, по которым он проникал в Средиземноморье. Поэтому все более точные сведения об этих местах, сообщаемые Диодором, а также Плинием, без особых колебаний могут быть отнесены к Питею. Последний, несомненно, полагал, что к востоку от Кельтики, границу которой он помещал на Эридане-Рейне, начинается Скифия. Германские племена еще не обособились в IV в. до н. э. от смешанной кельтическо-скифской среды, к которой принадлежало тогдашнее население Центральной Европы.[18] Скифо-сарматский и кельтский этнический элементы и в более позднее время, во II-I столетиях до н. э., в эпоху древ негерманского этногенеза, были весьма значительны не только к югу, но и к северу от русла р. Дуная и играли в этом этногенезе весьма существенную роль.[19] Нет поэтому ничего удивительного в том, что Диодор и Плиний причисляют к Скифии те берега Северного моря, которые, по словам Полибия, были обследованы Питеем.

Наименования эти вводили многих новейших комментаторов Диодора и Плиния в заблуждение, и считалось, что Питей посетил или по крайней мере получил сведения о прибалтийских странах, которые и более поздними авторами, например Птолемеем, относились к Скифии. Однако различные признаки указывают на то, что страна янтаря, описанная Питеем, не лежала так далеко на востоке. Плиний, очевидно, на основании своих собственных или чьих-либо еще позднейших соображений называет германским племя гвинонов, живших, по словам Питея, на низменном и заливаемом приливом побережье Северного моря, которому он дает наименование Ментономия, или (по более правильному чтению) Метуонии;[20] видимо, ту же самую местность имеет в виду Плиний и в другом месте,[21] называя ее на сей раз Баунонской Скифией и ссылаясь при этом на Тимея, сведения которого также должны были восходить к Питею.

На расстоянии одного дня плавания от названного побережья находится остров, на который в весеннее время волны выбрасывают янтарь, происходящий из "свернувшегоса" моря. Жители острова употребляют его в качестве топлива и для продажи. Плиний, придает этому острову янтаря имя Абалус, другими авторами засвидетельствованное как Абалция, Балтия, Басилея и Глессария. Если в последнем из этих наименований звучит в латинской передаче соответствующее англосаксонскому glaer (французское clair) древнекельтское наименование янтаря glaesum, то прочие наименования этого острова представляют из себя варианты какого-то местного имени, в котором мы вправе слышать отголосок имени Балтики. Диодор, называющий остров Басилеей и передающий о нем сведения, аналогичные тем, которые содержатся у Плиния, добавляет, что жители острова переправляют янтарь на континент, откуда он посредством торговли доставляется в средиземноморские страны.[22]

Что касается до отождествления этих труднолокализуемых местностей, то к вышеизложенным описаниям Диодора и Плиния более всего подходят в качестве Метуонии современная Ютландия, а в качестве острова Абала - Гельголанд, отвечающий условиям как по своему положению на море на расстоянии одного дня пути от материка, так и по нахождению на нем янтаря. Хотя, разумеется, в данном случае, как и в случае с о. Туле, речь могла идти о более или менее отвлеченных и легендарных представлениях, основанных, однако, скорее всего именно на указанных только что реальных данных. Вообще же о. Абал, быть может, не более реален, чем те Электридские (т. е. Янтарные) острова, которые Аполлоний Родосский по связи их с устьем р. Эридана поместил в глубине Адриатического моря,[23] но которые ассоциируются также и с островами у берегов Фрисландии.

Несомненно, что именно скифские ассоциации заставили Питея упомянуть в связи с берегами Северной Европы имя реки Танаиса. Однако трудно представить себе в точности, что именно он хотел этим сказать: то ли в угоду возникшим в IV столетии до н. э: теориям о бифуркации таких рек, как Истр и Эридан, он предположил в одной из североевропейских рек северный рукав Танаиса, то ли он употребил это имя лишь в качестве символа евразийской границы, имея в виду дать понять этим своим читателям, будто его осведомленность простиралась до северо-восточного предела Европы. Всего вероятнее второе из возможных истолкований слов Полибия, сообщившего о том, будто Питей утверждал, что им исследованы европейские берега от Гадеса до Танаиса. Но не исключается и первое толкование, в силу которого пришлось бы представить себе, что Питей принял за Танаис какую-либо из рек, впадающих в Северное море. А так как его осведомленность ограничивалась, видимо, лишь незначительным пространством к востоку от Рейна, то вероятнее всего было бы представить себе, что в качестве северного устья р. Танаиса должно было фигурировать устье р. Эльбы.[24]

Как уже было указано в начале этой главы, авторы, отрицавшие достоверность сообщений Питея, основывали свои представления о североевропейских странах в конце концов все-таки на данных того же Питея, в сопровождении лишь некоторых оговорок. Так поступал и широко использовавший Питея (через Полибия) Страбон, оказавшийся, однако, несколько справедливей к нему, чем его названный только что посредник. Высказав целый ряд, и при этом далеко не всегда безосновательных, сомнений в истинности или точности питеевых данных, он под конец отдает ему должное в том хотя бы, что тот сообщил много ценных астрономических сведений, а также и сведений, касающихся условий жизни и быта североевропейских племен. Эти сообщения этнографического характера не могут не поразить своим удивительным соответствием северному быту и, следовательно, не могли быть вымышлены, но подчеркивают лишний раз добросовестность Питея как исследователя и наблюдателя. Страбон сообщал о странах Северной Европы, как о местностях суровых и бедных в природном отношении, где мало домашних животных и плодовых растений. Население их, по его словам, питается преимущественно просом, а также дикими плодами и кореньями. Там, где есть хлеб и мед, из них приготовляется питье, заменяющее северным жителям вино. Молотьба хлеба производится в больших закрытых строениях, куда складываются хлебные колосья. Так делается из-за обилия дождей и скудности солнечного тепла, не допускающего сушки и молотьбы на открытых токах.[25] Сведения эти вполне соответствуют тому, что узнали о северных народах римляне, столкнувшиеся с галльскими и германскими племенами впервые в результате походов Цезаря и войн, ведшихся при Августе и более поздних императорах. Они характеризуют Питея как внимательного наблюдателя, быстро ориентировавшегося в совершенно чуждых и новых для тогдашнего грека условиях жизни Европейского Севера.

Таким образом, уже Страбону было вполне ясно то, чего еще не-в состоянии были оценить многие из его предшественников, а именно, что Питей оказал своими измерениями неоценимые услуги географии, чем сумели воспользоваться лишь самые выдающиеся из его ближайших потомков - Эратосфен и Гиппарх. Он обогатил греческую науку сведениями о столь отдаленных северных странах, находившихся еще совершенно вне поля зрения тогдашних образованных людей, что его сообщения не были приняты на веру, а объявлены ложью и выдумкой. Это недоверчивое отношение к рассказам Питея в соединении зачастую с непониманием того, о чем в этих рассказах шла речь, привело к значительным искажениям собственных его слов в позднейшей их передаче, мешающим и теперь еще оценить с достаточной точностью размеры и результаты его исследований.

Непосредственным же результатом сообщений Питея было то, что он, не уничтожив полностью скептического отношения, установившегося со времен Геродота, к возможности познания северных стран, все же возродил интерес к легендам о Северном океане, в реальности которого со всеми его чудесами после плавания Питея трудно было более сомневаться. А это в свою очередь создало почву для возникновения новых представлений о величине и форме обитаемой земли и послужило пищей для развития географических легенд и создававшегося на их материале эпоса.

Плавание Патрокла по Каспийскому морю

В восьмидесятые годы III столетия до н. э. имело место еще одно экзотическое плавание - не столь выдающееся, как плавание Питея, но значение его для познания северных стран и для развития общих географических представлений в эллинистическо-римское время было достаточно велико.

На этот раз предметом исследования послужило Каспийское море, о котором до того было известно, как мы видели выше, что око представляет собой замкнутый бассейн; на это с особенной настойчивостью указывал Геродот. В Каспийское море впадала р. Араке, о которой у Геродота было смутное и двойственное представление, так как в этом имени для него соединялись вместе с носящей его и поныне кавказской рекой также слившийся воедино образ великих среднеазиатских рек - Окса и Яксарта. Аристотель, как было показано, тоже еще продолжает употреблять имя Аракса применительно к Яксарту и Оксу, но произведенное спутниками Александра Македонского отождествление Аракса (Яксарта) с Танаисом и в то же время непреложная достоверность нахождения устья Танаиса на Азовском море принудило Аристотеля представить себе его русло в виде рукава Аракса, а многих его современников признать соединенными между собой оба бассейна - Каспийский и Азовский.

В качестве имени Каспийского моря от Гекатея до нас дошло наименование его Гирканским, что, несомненно, указывает на иранский источник осведомленности Гекатея об этом море; Геродот называет его лишь Каспийским и, видимо, противопоставляет это название Гекатееву. Аристотель же употребляет оба имени, при этом в такой связи, как если бы речь шла о двух разных морях.[1] Значительные подробности сообщает о Каспийском море впервые Страбон, отправляясь, через посредство Эратосфена, от утраченного перипла Патрокла, совершившего единственное в древние времена зафиксированное плавание по этому морю.

О наличии известного интереса к Каспийскому морю со стороны греков в эпоху Александра Македонского, продиктованного политическими соображениями, свидетельствует переданное Аррианом сообщение о том, что Александр сам живо интересовался географией Каспийского бассейна и ее проблемами и что якобы: только преждевременная смерть помешала ему предпринять, задуманные исследования.[2] Интерес этот мог быть продиктован планами скифского похода или хотя бы планами установления определенных отношений со скифами, жившими на р. Танаисе.[3] Отголоском подобных интересов и планов Александра Македонского является, вероятно, сохраненное Плинием свидетельство императора Клавдия, сообщавшего в его утраченной "Истории" (fr. 6), чтоСелевк Никатор задумал будто бы соединить Каспийское море с Меотидой посредством канала и послал своего наварха Патрокла разведать практические возможности осуществления этого плана.

Идея соединения Каспия и Меотиды посредством искусственного канала могла появиться скорее всего под влиянием возникших во времена Александра Македонского и упомянутых выше представлений об их естественной связи, реальным основанием для чего, как опять-таки уже было упомянуто, должно было служить наличие Манычской низменности, заливаемой весенними водами и как бы в действительности соединяющей иногда на короткое время оба моря. Поэтому вряд ли можно себе представить, чтобы плавание Патрокла было предпринято в действительности с той целью, какую ему приписывают Страбон, император Клавдий и Плиний.

Идея прорытия канала между Каспийским морем и Меотидой вряд ли может быть принята во внимание в качестве реального проекта, выдвинутого Селевком Никатором. Скифский север был вне сферы его интересов и влияния.

Скорее всего путешествие Патрокла имело перед собой чисто практические цели: приведение в повиновение прибрежных южно-каспийских племен и наведение порядка и спокойствия на одном из важнейших торговых путей из Индии в Малую Азию, который шел по впадающим в Каспийское море среднеазиатским рекам, затем вдоль его южного побережья до устья рек Аракса и Куры, вдоль которых он продолжался через Кавказский хребет в Колхиду.

Как мы увидим, подобное предприятие вытекало из его непосредственных обязанностей в качестве управителя Гиркании, должность которого он в это время как раз, видимо, и исполнял. Такие задачи его похода представляются тем более вероятными, что точными сведениями об указанном ранее пути древняя география обязана именно Патроклу,[4] равно как и потому, что плавание его, как будет показано ниже, ограничилось преимущественно южными пределами Каспийского моря.

Страбон определенно характеризует Патрокла как лицо, управлявшее при царе Селевке Никаторе областями, расположенными близ Гиркании и Каспийского моря (II, 11, 7). До этого он известен еще в качестве правителя Вавилона (около 312 г. до н. э.).[5] Позднее Патрокл состоял в совете Селевка Никатора. Факт этот свидетельствуется Плутархом[6] для 286-285 г. до н. э. Из приведенных хронологических указаний следует заключить, что пребывание Патрокла на посту управителя прикаспийских областей, равно как и самое его плавание по Каспийскому морю, могло иметь место скорее всего между 285-280 гг. до н. э., когда после смерти Селевка преемник его Антиох Сотер направил Патрокла в качестве полководца в Малую Азию.[7] Несмотря на административно-военный характер своего предприятия, Патрокл в качестве "мужа, умудренного в науках", каким его изображает Плутарх,[8] должен был находиться в курсе новых географических идей и интересов, судя по тому, что на основании исходивших от него сведений о Каспийском море Эратосфен позднее представил себе этот бассейн в качестве залива океана. Не исключено, что подобные утверждения содержались уже и в самом "Перипле" Патрокла, так как Плиний на основании каких-то данных говорит о нем как о человеке, проплывшем из Каспийского моря в Индию.[9] Подобные искажения и преувеличения значения Патроклова предприятия и в древности и в новое время, когда все еще считалось вполне вероятным, что Патрокл проник, по крайней мере в пределах Каспийского моря, достаточно далеко на север,[10] побуждают пересмотреть заново данные о его маршруте и попытаться определить таким образом действительное протяжение плавания.

Путь, проделанный Патроклом вдоль Каспийского моря, выясняется из сопоставления данных о протяжении каспийских берегов, приводимых Страбоном и Плинием, поскольку нужно считать, что все эти данные восходят к Патроклу. Что подтверждается, в частности, и их почти обязательным совпадением во всех случаях. Страбон упоминает две части перипла Патрокла (XI, 6, 1): первую - вдоль берегов албанов и кадусиев, равную 5400 стадиям (Плиний называет эти племена в обратном порядке и расстояние указывает равным 5300 стадиям[11] и вторую - вдоль берегов анариаков, мардов и гирканов, равную 4800 стадиям (у Плиния, ibid., 4900 стадий).

Из этого следует, видимо, прежде всего то, что Патрокл из какого-то определенного пункта, за который, вероятней всего, нужно принять устье р. Марда (современная Сефид-руд), служившей границей между землями племен мардов (амардов) и кадусиев, совершил два похода - один в северном, другой в восточном направлениях.

Уже и ранее, исследованиями данных Патроклова перипла,[12] приведенные у Страбона и Плиния цифры были признаны преувеличенными чуть ли не вдвое. К такому заключению приводит сопоставление более поздних и базирующихся в значительной доле на других источниках данных Птолемея. Однако Птолемей, как будет показано ниже, представляет прикаспийские местности в весьма искаженном виде; в частности, и самое Каспийское море приобретает у него (как, впрочем, уже у Геродота) совершенно неправильную форму и представляется значительно более протяженным в долготном, нежели в широтном направлении. Поэтому строить что-либо на сопоставлении с численными данными Птолемея в этом случае представляется особенно рискованным. Но в нашем распоряжении остается, хотя и менее точный в математическом отношении, но, по-видимому, все же гораздо, более надежный способ: диафеса прикаспийских племен, поскольку она может быть возведена к периплу Патрокла, в ее соотношений с современной географией Прикаспия.

Страбон дважды упоминает прикаспийские племена южных и западных берегов в связи с именем Патрокла. В первом случае, как мы уже знаем, это албаны и кадусии на западе и анариаки, марды и гирканы на юге. Во втором же случае,[13] упоминая наряду с жителями побережья также и жителей ближайших горных местностей, он называет к западу от Гиркании албанов, армян, гелов, кадусиев, амардов, витиев и анариаков. Кадусии, как мы уже говорили, должны быть локализованы к северо-западу от р. Марда. Патрокл[14] называет их племя самым значительным на западном побережье Каспия, живущим на пространстве 5000 стадий вдоль морского берега. Это должно было соответствовать действительности в том смысле, что имя кадусиев являлось собирательным для ряда других племен и во всяком случае покрывало собой, по свидетельству Плиния,[15] названных ранее гелов, а также, может быть, и анариаков.[16]

Упоминание армян и албанов не уведет нас далеко в северном направлении от устья р. Куры, не далее современного Апшеронского полуострова. Что же касается витиев (или утиев), то племя это, известное также и Птолемею под именем удов, локализуемых им на западном берегу Каспийского моря,[17] должно быть отождествлено со скифским племенем удинов у Плиния,[18] которых он также помещает на западном берегу Каспия, у самого выхода в океан. Благодаря этому признаку витиев-удинов следует считать крайним к северу племенем, распознанным Патроклом во время плавания по Каспийскому морю. Локализация его, к сожалению, недостаточно определена.

На основании отождествления с Отеной Птолемея[19] область Вития, названная у Страбона (XI, 7, 1), может быть локализована между Курой и Араксом, несколько в стороне от морского побережья (древнеармянская Ути).[20] Но в имени витиев - утиев - удинов позволительно слышать также отголосок наименования р. Удона,[21] отождествляемой обычно с современной Кумой, что в соответствии с локализацией Плиния позволило бы расширить территорию, связанную с бытованием этого племенного и местного имени значительно к северу вдоль Каспийского берега. Однако для определения протяжения пути экспедиции Патрокла на север, вдоль западного берега Каспийского моря, немаловажным соображением может служить все же и то обстоятельство, что из общей цифры в 5400 стадий 5000 отводится им, согласно Страбону, на одних лишь кадусиев, тогда как общая протяженность Каспийского моря к северу исчисляется в 6000 стадий.[22]

Как бы ни были произвольны эти цифры, их соотношение говорит скорее всего о том, что к северу от побережья кадусиев Патрокл продвинулся лишь на незначительное расстояние. Наконец, еще в одном месте Страбон, ссылаясь не прямо на Патрокла, а на использовавшего его Эратосфена,[23] называет между албанами и утиями также еще и каспиев. Это значительное племя,[24] сообщившее свое имя и самому морю, на берегах которого оно обитало, а к тому же и Каспийским воротам, отождествляемым с Дербентским проходом, было, по словам Страбона (IX, 4, 5), подчинено в его время албанам и составляло часть населения их царства.

Таким образом, если принять во внимание еще и то, будто Патрокл считал Каспийское море более широким на юге, чем на севере, и наибольшей ширины достигающим именно у своего южного побережья,[25] то следует допустить, как наиболее вероятное предположение, что Каспийское море было ему известно не далее Апшеронского полуострова, да и то вернее всего по слухам, а не по личным наблюдениям. Об этом свидетельствует как перечень известных ему племен, локализующихся преимущественно на указанном пространстве, так и соотношение ширины и длины Каспийского моря, по его представлениям, выраженное соответственно цифрам 5000 и 6000 стадий. Дальнейшее, расположенное к северу от Апшеронского полуострова и расширяющееся к западу морское пространство Каспия и могло скорее всего быть принято Патроклом за Северный океан.

Расстояние вдоль южного побережья Каспийского моря от устья р. Марда до устья р. Окса, мимо амардов и гирканов, Страбон исчисляет со слов Патрокла, как уже указывалось, в 4800 стадий. Если бы данная цифра могла быть принята в серьезный расчет, как это, впрочем, и делают некоторые современные комментаторы и исследователи, то она увела бы нас в поисках устья р. Окса к заливу Кара-Богаз-Гол. Однако Страбон тут же прибавляет, будто общая длина южного побережья Каспия достигает 5000 стадии. Из этого следует прежде всего, что плавание Патрокла в восточном направлении продолжалось лишь вдоль южного побережья и что открытая им р. Оке должна была локализоваться где-то в его пределах, а не на северо-восточном берегу. Вопрос об Узбое, сухое устье которого прослеживается у Красноводского залива, отпадает, таким образом, при выяснении возможностей отождествления патроклова Окса сам собой, независимо от того, существовал Узбой или нет как действующее русло в интересующее нас время.

Единственным устьем, которое могло произвести на Патрокла впечатление устья большой реки, могущей быть отождествленной с р. Оксом, о которой он должен был знать кое-что из рассказов иранских и греческих купцов, могло быть устье р. Атрека, принимая во внимание приведенные выше соображения, продиктованные соотношением соответствующих расстояний. Это отождествление Патрокла принял и подтвердил Эратосфен; однако ошибка, видимо, была вскоре обнаружена, так как тот же Страбон, например, в описании Гиркании (XI, 7, 3) отождествляете Атреком скорее всего р. Ох,[26] прибавляя, однако, при этом, что некоторые географы считают, что Ох впадает якобы в Окс.[27] Плиний на место патроклова Окса помещает р. Зонос, другими авторами не засвидетельствованную,[28] которая может быть отождествлена[29] с р. Сокандой Птолемея (VI, 9, 2), в свою очередь отождествляемой с современным Атреком.

Что же касается до Окса у Птолемея (VI, 9, 2), то его устье локализуется у Красноводского залива и должно быть отождествлено с Узбоем.[30] Весьма вероятно, что у Птолемея сохранилась часть перипла Патрокла, относящаяся, к южному берегу Каспийского моря и опущенная Страбоном, с поименованием рек Стратона (Страор Плиния[31] - современный-Гурген), Мандра (Амол), Харинда (Барферуш) и Максера (Мазирис Плиния[32] - современный Тераспей).

Из перипла Патрокла происходит также приводимое Страбоном расстояние от устья р. Окса до устья р. Яксарта, равное 2400 стадиям. Указанное расстояние слишком велико, чтобы можно было, принимая его в реальный расчет, отнести устье этой реки к Красноводскому заливу. Оно увело бы нас опять-таки значительно севернее, к заливу Кара-Богаз-Гол или даже еще несколько дальше. Так как об этой реке Патрокл знал, вероятней всего, из сочинений спутников Александра Македонского, то происхождение указанной цифры угадывается весьма остроумно Нейманом. Он исходит из того соображения, что путь Александра Македонского от верхнего течения р. Окса до р. Яксарта, где им была основана Александрия Дальняя (Ходжент), повторенный впоследствии Демодамантом, подобно Патроклу, военачальником Селевка и Антиоха, соответствует приблизительно этому же расстоянию.[33] И не было бы удивительным то, что Патрокл, предполагая течение обеих названных рек приблизительно параллельным, перенес это расстояние, относящееся к верховьям, на их устья.

Если имя значительного племени дагов (или даев), живших к северу от нижнего течения р. Окса, могло быть заимствовано Эратосфеном из какого-либо сочинения спутников Александра Македонского,[34] то имя парнов, племенного наименования, покрывающегося именем дагов, но не засвидетельствованного сохранившимися древними авторами, писавшими до Страбона, восходит, по всей вероятности, также к периплу Патрокла. Этим, видимо, и исчерпывается перечень прикаспийских племен, названных Патроклом в его перипле. Так как он, вероятно, не заплывал в северном направлении, вдоль восточного берега Каспия, далее устья р. Атрека, то и вся топонимика северо-восточных пределов Каспийского моря осталась ему не известна. Не известна она и Плинию, сообщающему, однако, со ссылкой на Варрона, наименования северных частей Каспийского моря, как Скифского и Албанского морей, а также имя скифского племени абзоев, жившего якобы на северо-восточном побережье. Но ввиду того, что имя "абзои" не подтверждается поздними сообщениями, а скорее всего должно быть отождествлено с абиями Гомера[35] и Птолемея,[36] локализующимися на значительном расстоянии к востоку от Каспийского моря, то это имя также не имеет реального отношения к его берегам.

Этим довольно скудным перечнем наименований реки прибрежных племен не исчерпывается, однако, значение плавания Патрокла. Обладая, очевидно, серьезным интересом к общим географическим проблемам своего времени, он высказал некоторые соображения и о северных пределах Каспийского моря, которые позволили Эратосфену несколько позднее утверждать, ссылаясь на Патрокла как на очевидца, будто Каспийское море представляет собой залив Северного или Восточного океана. Последнее предположение о связи Каспийского моря с Восточным океаном может быть основано на приводившихся выше словах Плиния, упоминавшего о Патрокле как о лице, плававшем из Каспия в Индию.

Не исключено, однако, что представление о связи Каспийского бассейна с Индийским океаном возникло лишь в умах читателей перипла Патрокла и нашло свое отражение в словах Плиния вследствие неправильно понятого или слишком широко истолкованного сообщения Патрокла о торговом пути из Индии к Черному морю через Каспий и по рекам Каспийского бассейна. Об этом пути, ведшем по Араксу и Фасису, первоначально, вероятно, к одноименному греческому эмпорию при устье р. Фасиса, а позднее к соседней Диоскуриаде, сохранились любопытные свидетельства у Страбона[37] и Плиния.[38] У последнего со ссылкой на Тимосфена, писателя III столетия до н. э., которого, впрочем, имеет в виду и Страбон, в качестве автора сообщений о том, что в Диоскуриаду собирались со всех концов света торговцы, ведшие дела на 70 (у Плиния на 300) языках.

Путь этот именовался в древности по имени моря, через которое он следовал, Каспийским путем, а горный перевал через Кавказ, который ему приходилось преодолевать, именовался горой Каспием - имя, по словам Страбона, тождественное местному наименованию Кавказа (XI, 2, 15). Состояние упомянутого пути, как было уже замечено выше, представляло, вероятно, немаловажный предмет заботы Патрокла в качестве управителя прикаспийских областей царства Селевка. Для его поддержания, видимо, и было, хотя бы отчасти, предпринято Патроклом его знаменитое плавание, позволившее ему произвести значительные географические исследования, широко использованные многими позднейшими писателями и представляющие собой наиболее точные сведения о Каспийском бассейне, какими располагала древность, вплоть до Птолемея.

Северные страны в географических сочинениях Эратосфена и его последователей

Принятое Аристотелем и развитое Дикеархом учение о шарообразности Земли,[1] географические открытия, сделанные во время походов Александра Македонского, а также предприятия Питея из Массалии и Патрокла, описанные выше, подготовили почву для нового представления о мире. Это представление обладало принципиальными отличиями от того, какое возникло в древнеионийской науке, на основании недостаточного (но все же довольно значительного) реального географического материала, окрашенного к тому же в мифологические тона, и которое было донесено без сколько-нибудь серьезных изменений до эпохи эллинизма.

Суммировал и формулировал все эти новые данные Эратосфен (284-194 г. до н. э.), весьма разносторонний ученый, проявлявший свои способности как в области наук, так и в поэзии, бывший при Птолемее III Эвергете хранителем знаменитой Александрийской библиотеки. Своему сочинению, которому суждено было стать фундаментом новой географической науки, основывавшейся на теории шарообразности Земли, он придал впервые название "География" (Γεωγραφιχά, или Γεωγραφούμενα), воспринятое и его последователями.

Взгляды Эратосфена являлись передовыми не только в научном, но и в политическом смысле, соответствуя вполне тому новому отношению к чужеземным народам, которое развилось под влиянием македонских тенденций к универсальной монархии и нашло свое выражение в протесте Эратосфена против разделения мира на эллинов и варваров.[2]

Эратосфен провозгласил необходимость коренного исправления древнеионийской карты мира, впрочем, уже и до него подвергшейся исправлениям со стороны Дамаста и других географов. Но Эратосфен считал необходимым начать с установления размеров обитаемой Земли, для чего ему прежде всего необходимо было определить величину земного меридиана или измерить земную окружность. Способы этого измерения он изложил в сочинении "Об измерении Земли" (Περί τής άναμητρήσεως τής γής).

Попытки измерения Земли, с тех пор как была доказана ее шарообразность, производились не раз. На одну или некоторые из них указывает Аристотель,[3] упоминая о некиих ученых, пришедших к заключению, что земная окружность равняется 400 000 стадиям.[4] В больших подробностях известно измерение Земли, произведенное учеником Аристотеля - Дикеархом на рубеже IV-III столетий до н. э., в результате которого земная окружность была определена в 300 000 стадий. Дикеарх воспользовался расстоянием между Сиеной в Верхнем Египте и Лисимахией на Геллеспонте; расстояние между этими двумя пунктами, находившимися, по его мнению, на одном меридиане, причем первый из них лежал, как считалось, на тропике, было исчислено им в 20 000 стадий. Расстояние это на земном меридиане соответствовало, по мнению тогдашних астрономов, 1/15 небесного меридиана.

Эратосфен же принял за 1/50 земного меридиана расстояние между Сиеной и Александрией, равное 5000 стадиям; свои астрономические измерения он производил с помощью солнечных часов, давших ему соотношение тени, отбрасываемой гномоном в Александрии в день летнего солнцестояния, и длины небесного меридиана, равное 1/50. На основании этих вычислений земная окружность оказалась равной 250 000 стадиям или, с привнесенной позднее поправкой, 252 000 стадиям, что весьма близко соответствует действительным размерам земного меридиана,[5] равного 40 007 километрам, против 39 690 километров, исчисленных Эратосфеном.

Определив затем длину и ширину обитаемой Земли, Эратосфен определил искомое им соотношение между размерами обитаемой Земли (эйкумены) и всего земного шара. За ширину обитаемой Земли им было принято расстояние от о. Мероэ на юге Египта до о. Туле на севере Скифии, т. е. от 18° сев. широты и до полярного круга. Расстояние это было признано равным 38 000 стадиев,[6] тогда как длина обитаемой Земли от западной оконечности Европы, за которую был признан о. Уксисама, и до восточной оконечности Индии оказалось равной 78 000 стадиев, т. е. составляющей лишь около 1/3 родосской параллели, относительно которой было произведено это измерение. Вследствие этого Эратосфен признал обитаемую Землю островом в океане, занимающим лишь некоторую часть поверхности земного шара, и высказал предположение о множественности подобных обитаемых островов. Он также отверг, как софизм, отрицание Геродотом гипербореев, допуская, может быть, и наличие антиподов в южном полушарии.[7]

Обитаемую Землю Эратосфен представлял себе в виде развернутого плаща - по крайней мере это сравнение употребляет неоднократно Страбон, видимо, со слов Эратосфена. Страбон замечает также, что план города Александрии имеет в основе своей такой же развернутый короткий македонский плащ (хламиду).[8] Плутарх прибавляет к этому,[9] что плащ, в форме которого был начертан план Александрии, представляется развернутым и полукруглым, со сходящимися по прямым линиям сторонами.

Сопоставление плана Александрии - столицы эллинистического мира - с формой всей Вселенной, напоминающей македонский плащ, заставляет думать, что это сравнение Вселенной с плащом восходит во всяком случае к IV столетию до и. э. и было в уме у македонского (или родосского) архитектора Дейнократа, строившего Александрию.

Эратосфен не только принимает Парменидово и Аристотелево деление Земли на обитаемые и необитаемые зоны, хотя практически южная необитаемая зона оказывается для него обитаемой чуть ли не до самого экватора, а на севере обитаемое пространство достигает о. Туле, т. е. полярного круга, - он сохраняет также и древнеионийское деление на материки, высказывая, впрочем, подобно Геродоту, сомнения в практической целесообразности подобного разделения.[10]

Отмечает он также и условность разделения материков по рекам (Танаису и Нилу), равно как и по перешейкам, Кавказскому и Суэцкому, введенного, быть может, Аристотелем (см. выше). И то и другое разделение не основывается, по его мнению, на каких-либо объективных границах.

Сам же Эратосфен делит вселенную различным образом и по различным признакам. Основное деление суши на две части - северную и южную - вслед за Дикеархом, делившим мир на две половины от Геракловых столпов до Индии, Эратосфен производит посредством так называемой диафрарш - линии, проведенной им по горным хребтам, открытым походами Александра и составляющим продолжение малоазийскрго Тавра.[11] Однако эта линия, проведенная по параллели о. Родоса, является для Эратосфена лишь одной из семи параллельных линий, проведенных им в долготном направлении через пункты, широта которых была ему известна.

По традиции, однако, через Аристотеля восходящей к древне-ионийскому делению мира на две части Средиземным морем и р. Фасисом, разделение обитаемой земли на северную и южную половины представляет и для Эратосфена значение несравненно большее, чем остальные его параллели. Он указывает на необходимость исправления прежней карты Азии в том смысле, что положение восточных горных хребтов, пересекающих материки в долготном направлении на старых картах, является чересчур северным,[12] вследствие чего, севернее, чем следовало бы, изображена и Индия, в действительности южной своей оконечностью лежащая на широте Мероэ.

Разделив мир параллельными линиями, проходящими через Мероэ, Сиену, Александрию, Родос, Геллеспонт, Борисфен и Туле, Эратосфен провел также несколько меридиональных линий: через Геракловы столпы, Карфаген, Александрию, Тапсак, Каспийские ворота и устье р. Инда. Кроме того, Эратосфен делил обитаемую землю на сфрагиды, которые, видимо, находились в некотором соответствии с перечисленными только что меридианами и параллелями. Первая сфрагида обнимала Индию, вторая Ариану, третья Иран до р. Евфрата и т. д. Об остальных сфрагидах, равно как и об их общем числе, Страбон, к сожалению, не сообщает.

Из описания названных сфрагид, однако, явствует, что Эратосфен старался представить их себе в виде правильных геометрических фигур, отдавая этим дань стремлению к геометризации географических представлений, свойственному древнеионийской науке.

Индия имела у Эратосфена ромбоидальную форму, Ариана - форму правильного параллелограмма и т. д. Труднее было привести к правильным геометрическим очертаниям третью сфрагиду, ограниченную с юга Персидским заливом, а с запада р. Евфратом, не представлявшими собой прямых линий.[13]

Помимо введения в географию астрономических и математических мерок, Эратосфен подошел к этой области знания также и с исторической точки зрения. Из полемики с ним Страбона, которому подобный подход к науке остался совершенно непонятен, явствует, что Эратосфен пытался проследить постепенное расширение географических знаний, а также и эволюцию космологических представлений. Он доказывал, например, что Гомер не знал многих стран и народов, что его кругозор был ограничен преимущественно бассейном Эгейского моря, что он не знал европейских скифов, а на место них поместил абиев и галактофагов, относительно которых Эратосфену было известно из сочинений спутников Александра Македонского, что они имеют совершенно другую локализацию, а именно за р. Яксартом.

Эратосфен утверждает, будто эпизоды странствований Одиссея, мыслившиеся Гомеру где-то в океане, локализовал в Западном Средиземноморье впервые лишь Гесиод, который отождествил со скифами и гомеровых гиппемолгов.[14] Далее, Эратосфен отмечал, что первоначально греки распространяли наименование Европы и Азии (а также и Ливии) лишь на те области, где они жили сами и которые были им известны в результате непосредственных впечатлений, и только лишь впоследствии эти наименования: распространились на малоизвестные и вовсе неизвестные части* соответствующих материков. И в данном случае Страбон обнаруживает свою резкую враждебность к исторической точке зрения (I, 4, 7) Эратосфена, не допуская, чтобы то или иное наименование прилагалось когда-либо к части материка, а не к его целому..

Эратосфен воспринял у Аристотеля его гидрологическую теорию и также полагал, будто моря вследствие речных наносов обречены на постепенное отступание и обмеление. Он согласился с Аристотелем и в том, что моря истекают одно в другое - Меотида течет в Понт, Понт - в Эгейское море; соответственно этому возрастают глубины морей. Наибольшие глубины ему известны были в Ионическом и Тирренском морях.[15] Он полагал также, что соединение морей между собой произошло вследствие напора скопившихся вод, которые разрывали перешейки - таково было, по его мнению, происхождение проливов - обоих Боспоров и Геракловых столпов. Он считал также, что Суэцкий перешеек образовался именно благодаря спаду средиземноморских вод вследствие прорыва Геракловых столпов и соединения Средиземного моря с Атлантическим океаном.[16] Он привлекает также в круг своих аргументов палеонтологические наблюдения - наличие раковин и других морских остатков на суше для доказательства своего тезиса о постепенном отступании моря.[17]

Эратосфен, как мы видели, принял древнеионийскую точку зрения об общности океанов, подтвержденную для него наблюдениями Питея и других мореплавателей над регулярностью морских приливов и отливов. Скептицизм, высказанный на этот счет Геродотом и продолжавший существовать в других формах, в частности у Пс. Скилака, в отношении общности Эритрейского моря и Атлантики, не существовал для Эратосфена после наблюдений Питея и Патрокла, доказавших, как он полагал, наличие соединенных между собой морей на севере и на востоке обитаемого мира. На востоке Индии, за Гангом, где Эратосфен знал мыс Тамарос,[18] известный также Помпонию Меле (III, 67), наименование которого слышится, вероятно, в promontorium Samara у Орозия,[19] азиатский берег поворачивал к северо-западу и достигал Каспийского моря, вход в которое изображался в виде довольно узкого пролива, расширявшегося в глубину.[20]

Описание северного побережья Азии и в особенности описание берегов Каспийского моря Эратосфен производил, как уже было сказано, на основании данных Патрокла. Наряду с Каспийским морем в качестве заливов океана им были описаны Персидский и Аравийский заливы, вливавшиеся из Южного океана, и как самый большой океанский залив было представлено Средиземное море.[21] В дальнейшем, при описании северных берегов Европы, Эратосфен широко использовал наблюдения и предположения Питея, ввиду чего и был строго раскритикован Страбоном, обладавшим в отношении берегов Кельтики и Британии значительно более точными и обстоятельными данными Цезаря и Друза. В частности, Страбон порицает Эратосфена за то, что, доверившись Питею, он изобразил южный берег Британии в четыре раза длинней, чем он был на самом деле, вследствие чего были сильно преувеличены общие размеры этого острова.

Страбон протестует и против доверия Эратосфена к сообщениям Питея о северных берегах Европы к востоку от устья Рейна, указывая, что об этих странах в его время, после походов римских полководцев, не было известно ничего определенного. К сожалению, в нашем распоряжении очень мало данных для суждения об эратосфеновых описаниях внутренних областей северных стран и, в частности, стран Причерноморья. Однако сохраненные преимущественно Страбоном, а также и некоторыми другими авторами отдельные штрихи показывают, что Эратосфен был во многих случаях оригинален и располагал материалом, из других источников неизвестным. Таково, например, его сообщение о зимнем холоде в причерноморских странах, из-за которого лопались даже бронзовые сосуды, подтверждаемое им надписью на сосуде, посвященном жрецом Стратием и прочтенной кем-то из его осведомителей в храме Асклепия в Пантикапее.[22]

Хотя Эратосфен и повторяет версию Гекатея о лунообразной форме Черного моря,[23] но лишь в виде иллюстрации к собственным соображениям о разделении Эвксинского понта как бы на две части мысами - Карамбисом, расположенным на пафлагонийском берегу Малой Азии, и Бараньим лбом, находящимся в Крыму. Расстояние между этими мысами не превышает, по его мнению, 1000 стадий, ввиду чего Черное море, соответственно такому изображению, состояло как бы из двух отдельных морей, соединенных проливом шириной около двухсот километров.

Представление об этих выступающих посредине Черного моря мысах восходит, сколько известно, к Эфору, что засвидетельствовано Пс. Скимном.[24] В отношении истоков и русла р. Дуная Эратосфен располагал теми же данными, что и Аристотель: истоки р. Истра находятся, по его словам, в пустынных местах над Адрией,[25] а изливается она двумя руслами - в Адриатическое и Черное моря.[26] Вслед за Патроклом, по-видимому (ср. выше), он распространял наименование горы Каспия на весь Кавказ и считал его местным по происхождению.[27]

Эратосфен, подобно своим древнеионийским предшественникам, отнюдь не чуждался и мифологического материала. Его в особенности, сколько можно судить по отрывочным данным, занимала легенда об аргонавтах, которых он во главе с Ясоном направляет пешком из Колхиды в Армению и Мидию.[28] В этом свидетельстве, быть может, следует усматривать намек на попытку рационалистического истолкования Эратосфеном древней версии мифа об аргонавтах, предполагавшей их возвратное путешествие по р. Фасису и океану. Эратосфен, видимо, старался истолковать кавказский этап маршрута аргонавтов в свете тех данных, какие Патрокл сообщал о водном пути через Кавказ и Каспийское море в Индию. Весьма вероятно, что к нему же восходят и другие упоминания Страбона об аргонавтах во внутренних областях Кавказа, в частности легенда, о происхождении от аргонавтов армян (XI, 4, 8) и о выводе Ясоном р. Аракса в Каспийское море (XI, 14, 13).

Несравненно больше можно сказать об осведомлённости Эратосфена в области географии Северной Азии, для описания которой, помимо сочинений спутников Александра Македонского, он пользовался, несомненно, и периэгесой Демодаманта, побывавшего у северных рубежей Индии и на Сыр-Дарье.[29] Именно ему, вероятно, Эратосфен обязан своими сведениями о верхнем течении рек Окса и Яксарта и живущих по этим рекам народах. Эратосфенова диафеса среднеазиатских племен при всей краткости и суммарности, с какой ее характеризует Страбон (XI, 8, 8), необходимо должна быть сопоставлена с описанием североазиатских местностей у Плиния, прямо ссылающегося на Демодаманта, а также у Птолемея, широко его использовавшего, наряду с некоторыми другими источниками.

Эратосфен знает массагетов к западу от течения р. Окса. Согдиан и саков он помещает к северу от Индии, а частично и бактриан, которых он называет также соседями массагетов, имея в данном случае в виду, может быть, бактрийскую границу на западе на рубеже III-II столетий до н. э. Эратосфенову границу между саками и согдианами (по Яксарту), равно как и между согдианами и бактрами (по Оксу), находим мы и у Птолемея. В тапирах, между гирканами и ариями, следует видеть, может быть, тех тапуриев-скифов, которых Птолемей локализует в Скифии вместе с анареями и галактофагами у подножия Тапурских гор.[30]

Что касается до племен, обитавших по берегам Каспийского моря, то, заимствуя их перечисление и описание у Эратосфена, Страбон указал на зависимость последнего от Патрокла; при изучении Патроклова перипла все их наименования были рассмотрены нами выше.

Не в пример спутникам Александра Македонского и авторам, писавшим на основании их данных, Эратосфен осведомлен совершенно точно о раздельности бассейнов Каспийского моря и Меотиды, а также о раздельности и независимости друг от друга рек Окса и Яксарта, с одной стороны, и Танаиса, с другой. По этому поводу он полемизирует с Поликлетом, утверждавшим идентичность Яксарта и Танаиса, в частности, на том основании, что на Яксарте росла ель - растение, по мнению Поликлета, не встречающееся в Азии. Эратосфен показал, что ель растет также и в Индии и что именно из елового леса Александр Македонский соорудил свой флот. Страбон прибавляет к этому, что Эратосфен опроверг многие из подобных утверждений спутников Александра, основанные на ошибочных географических представлениях.

Этим исчерпываются данные для суждения о географии Эратосфена как в общих ее чертах, так и применительно к северным странам. Насколько позволяют судить по большей части отрывочные замечания Страбона, Эратосфен пытался привязать изображение обитаемой земли, полученное им от предшествующей географической традиции, с теми поправками, какие были привнесены в IV и III столетиях до н. э., к твердому костяку меридианов и параллелей, проведенных им на основании астрономических определений и арифметических расчетов расстояний. Эратосфен, однако, в своих расчетах отправлялся не от градусной сетки, на которую посредством определения широты и долготы были бы нанесены границы материков, страны, реки, горы и отдельные пункты. Наоборот, его меридианы и параллели были привязаны к некоторым географическим пунктам, находившимся, по его далеко не всегда точным расчетам, на определенном меридиане или параллели. Так, меридиан, проведенный им через Александрию, проходил через Родос, Троаду, Византии и Борисфен - пункты, лежащие в действительности далеко не на одном меридиане, со значительными отклонениями от него к западу и востоку.

Подобные ошибки определялись трудностями, с которыми связано было для Эратосфена установление широты того или иного пункта, ибо он не мог судить о разнице солнечного времени в интересовавших его местах относительно какого-либо другого определенного пункта.

Эти искажения бросились в глаза Гиппарху, который на полстолетия позже разделил меридиан на 360 частей и, приняв эратосфеново измерение земного круга, определил протяжение одного градуса в 700 стадий, назвав каждое такое расстояние "климатом" (χλίμα).[31] Гиппарховы χλίματα представляли собой в сущности лишь более дробные и регулярные деления тех семи χλίματα, которые установил Эратосфен своим разделением меридиана на пространстве от Мероэ до Туле.

В своем против Эратосфена направленном сочинении[32] Гиппарх указывал также на важность наблюдения времени солнечных и лунных затмений для определения географической долготы. Гиппарх не создал своей собственной карты мира и даже не описал ее хотя бы самым схематическим образом в каком-либо из своих сочинений. Он лишь указал путь для составления такой карты. По этому пути значительно позже пошли географы Марин Тирский и его ученик и популяризатор Птолемей.

Значение римских завоеваний конца республиканской эпохи для расширения представлений о северных странах. Страбон

Дальнейшее обогащение географических знаний о северных странах происходило главным образом в результате завоевательных войн, которые Рим вел на северо-западе и северо-востоке своих обширных границ во II-I столетиях до н. э. Эти новые знания не прибавили уже ничего для формирования общих географических представлений, так как они сообщали о странах, известных в отдельных чертах уже и ранее, но мало изученных вследствие их отдаленности или неприступности.

Если в эпоху завоевания римлянами Македонии римские легионы проникали в глубину Фракии, то подойти к Дунаю в его нижнем течении довелось впервые лишь М. Ливию Друзу в 112 г. до н. э. и К. Скрибонию Куриону в 74 г. до н. э., во время их походов против скордисков и дарданов.[1] Эти войны познакомили древних географов с некоторыми более отдаленными племенами фракийцев, бастарнов и даков, описание которых со значительными подробностями, заимствованными преимущественно из римских источников, находим мы у Страбона.[2]

Весьма существенные пополнения в географических знаниях кавказских стран были привнесены в древнюю науку в результате римских войн с царем Понта и Боспора Митридатом VI Эвпатором. В 69 г. до н. э. Лукулл, преследуя соединенные понтийские и армянские силы, проник глубоко в Армению и взял столицу ее Тигранокерту, незадолго перед тем отстроенную Тиграном II на месте позднейшего Мартирополиса (современный Фаркин), и проник до древней столицы Армении Артаксаты на р. Араксе (близ современного Еревана).

Сменивший Лукулла на посту командующего войсками против Митридата Помпей, преследуя отступавшего противника, проник в 66-65 гг. до н. э. в Колхиду, Иберию и Албанию и очутился всего на расстоянии трехдневного перехода от Каспийского моря.[3] Помпея в его походах сопровождал друг его историк и географ Теофан Митиленский, записками которого широко воспользовался Страбон и другие более поздние авторы, писавшие о митридатовых войнах и о странах Кавказа.[4] Следует сказать, что Страбон и сам, будучи каппадокийским уроженцем, был достаточно сведущ в кавказской географии;[5] поэтому описание внутренних областей Кавказа, а также и его черноморского побережья, ставшего более известным с тех пор, как по нему прошел на север Митридат, спасаясь от преследования Помпея, исполнено им со значительной полнотой. Для этих описаний, помимо общегеографических трудов своих предшественников, Страбон использовал также историческую и географическую литературу, основанную на локальных данных, в частности сочинения Метродора Скепсийского, Артемидора Эфесского и Гипсикрата Амисенского, живших на рубеже II-I столетий до н. э. и уделивших в своих произведениях много внимания географии Кавказа.

Страбон представляет себе Кавказ на основании описания Метродора[6] в качестве горного хребта, протянутого с запада на восток между Черным и Каспийским морями, к югу от которого находятся Иберия и Албания, а к северу скифо-сарматские степи. В южной части посредством своих отрогов Кавказ соединяется с Арменийскими и Мосхийскими горами (т. е. с хребтом Малого Кавказа), которые в свою очередь продолжаются на юго-западе в качестве хребтов Скидиса и Париадра, являющихся продолжением малоазийского Тавра. Между названными хребтами на побережье Черного моря находится Колхида, о которой Страбон сообщает, контаминируя различные и разновременные источники и впадая вследствие этого в некоторые противоречия. На основании источников более древних, восходящих в конечном счете к Эратосфену и Патроклу, юго-западная граница Колхиды помещается им на малоазийском побережье чуть ли не у Амиса (II, 1, 3). Более поздние данные, происходящие из сочинений эпохи Митридатовых войн (XI, 2, 18), заставляют его отодвинуть границу области колхов значительно к востоку и поместить ее между Фасисом и Трапезунтом. Противоречие это должно найти свое объяснение в том, что более древняя версия имела в виду прежде всего описание торгового пути, ведшего через Колхиду из закаспийских стран к греческим портам Малой Азии и связывавшего Колхиду с Амисом[7] и Синопой, до которой от Фасиса два дня пути.[8]

Позднейшая же версия, помимо того, что она основывалась на более точных данных, относится к тому времени, когда колхидская торговля, видимо, уже утратила свое первоначальное значение греко-индийского транзита и приобрела более локальный характер[9] и из торговли экзотическими товарами обратилась преимущественно в торговлю солью.[10] Из населенных мест Колхиды Страбон называет три прибрежных пункта: Фасис, Диоскуриаду и Питиунт, известные ему из Артемидора и из более древних источников. Они же назвали ему и реки Колхиды: Фасис, Гипп и Главк. Эти имена в качестве названий рек встречаются у различных авторов, причем вместо последней чаще фигурирует Кианей - имя, выражающее, однако, этимологически почти синонимическое понятие. Поэтому указанные имена должны были скорее всего принадлежать к мифическим их наименованиям, связанным с легендой об аргонавтах.

Реки Гипп и Кианей (Главк) более поздними авторами локализуются обычно на побережье между Диоскуриадой и Фасисом[11] не как притоки последнего, а как реки, впадающие непосредственно в Черное море. На основании этих же более древних данных Страбон указывает и истоки Фасиса в Арменийских горах (XI, 2, 17). По этой версии, опять-таки теснейшим образом связанной с описанием торгового пути из закаспийских стран к Черному морю, шедшего по долине р. Аракса, за верховья р. Фасиса принимался крупнейший левый приток Риона - Квирила, берущая начало с Сурамского хребта, вдоль русла которой проходила древняя дорога из Колхиды в Армению, - так называемая "Каспийская дорога".[12]

Теофан Митиленский сообщает о судоходности р. Фасиса вплоть до крепости Сарапаны (отождествляемой с современной Шорапани), откуда имеется дорога, ведущая в долину р. Кира (Куры), которой, вероятно, хотя бы частично[13] воспользовался Помпеи на своем пути в Иберию. Страбон в противоречие с вышеуказанным сообщением выводит р. Фасис из гор, лежащих над Иберией (X, 3, 4), имея в виду в данном случае верхнее течение р. Риона, наименование которого слышится, может быть, в имени р. Рис, называемой еще Пс. Скилаком (§ 81) в числе рек Колхиды.

Характеризуя естественные богатства страны со слов того же Теофана, Страбон приводит также и известную нам уже из Геродота легенду о египетском происхождении колхидского льна, повторяя при этом и самую версию о египетском происхождении колхов не от собственного, однако, имени и не настаивая на ее истинности (XI, 2, 17).

Диоскуриаду, а не Фасис в противоречие более древним авторам и полемизируя с Эратосфеном, считавшим наиболее удаленным к востоку пунктом Средиземноморья Исский залив (II, 5, 25), называет Страбон самым восточным пунктом Черного моря - факт, своим противоречием действительности указывающий лишь на то, что слава Диоскуриады вобрала в себя все представления, относившиеся первоначально к Фасису. Близ Дискуриады Страбон помещает р. Харес, идентичную Харию или Хариенту других авторов[14] и отождествляемую с современной р. Хопи.

На границе Колхиды и Иберии Страбон помещает крепость Идеессу, названную так, вероятно, спутниками Помпея, а ранее именовавшуюся "Фриксовым городом" (XI, 2, 18), или памятником Фриксова похода (I, 2, 39), - пункт, связанный с именем Фрикса скорее всего какими-либо культовыми ассоциациями.[15] Подтверждением этому предположению может служить еще и свидетельство Тацита[16] об оракуле и святилище Фрикса в земле иберов и албанов, где запрещалось приносить в жертву баранов. Вероятно, этот же самый пункт имеет в виду Страбон, пользуясь более древним источником и сообщая о выстроенном Фриксом в стране мосхов святилище Левкотеи, где также запрещалось приносить в жертву баранов. Наконец, может быть, этот же самый пункт упоминает и Плутарх,[17] именующий его Бриксаба и помещающий его на Танаисе, в порядке отождествления последнего с Фасисом. Весьма вероятно, что сходство наименования этого пункта с именем Фрикса сыграло немалую роль в привлечении к нему соответствующих легенд.

В качестве ближайших соседей колхов Страбон называет фтейрофагов, локализуемых им в горах к северу от Диоскуриады (XI, 2, 1), которых более поздние источники помещают в районе Питиунта[18] и отождествляют с геродотовыми будинами-гелонами, указываемыми Пс. Скилаком на кавказском берегу (§ 80), на основании древнеионийских данных, о чем речь подробно шла выше.

Неподалеку от них Страбон помещает соанов, характеризуя их как весьма многочисленное, воинственное и могущественное племя, в чьей стране добывается золото, описание способа добычи которого не оставляет сомнения в аутопсии его источника. Что этим источником был Теофан Митиленский, позволяет догадываться указание на количество выставляемого войска - практическое обстоятельство, интересовавшее Помпея, несомненно, больше всяких других. Имя соанов, в котором нельзя не подозревать имени позднейших сванов, упоминает Плиний,[19] локализующий их на р. Хобе (современный Кодор).

Между Кавказским хребтом и Арменией Страбон помещает Иберию и Албанию. Последняя находится на берегу Каспия и отделяется от первой областью Камбисеной (XI, 4, 1, 5). В Другом месте (XI, 14, 4) и, несомненно, на основании другого источника Страбон характеризует Камбисену как горную, покрытую снегом местность, расположенную между Арменией, Иберией и Колхидой, которую по этим указаниям необходимо локализовать в современной Ширакской степи. Именем своим она связана с наименованием р. Камбиса,[20] отождествляемой с современной Иорой, впадающей в Куру выше Алазани.

Иберов, населяющих долину р. Куры, занимающихся земледелием и обладающих высокой материальной культурой, Страбон не отграничивает строго от северных горных племен, находившихся в соседстве и родстве со скифами и сарматами. Эти горные племена, к которым, несомненно, должны быть причислены и многие из жителей Северного Кавказа, в то время еще не оформившиеся и не обособившиеся резко в этническом и политическом отношении, Страбон характеризует опять-таки как земледельческие, имея в виду, вероятно, земледелие лишь менее интенсивное, чем у долинных иберов.

Имя кавказских иберов Страбон производит, как и многие другие авторы, от иберов Пиренейского полуострова на том основании, что в их горах, как и в горах Испании, добывается золото (XI, 2, 19). Из рек Иберии, помимо Кира, для которой он знает более древнее имя - Кор, свидетельствующее о том, что упоминание об этой реке содержалось в некоем, более древнем, чем описание Теофана Митиленского, источнике - вероятнее же всего, у Эратосфена, Страбон называет пять ее притоков:

Арагон (современная Арагва), Алазоний (современная Алазань), Сандобан, Ритак и Хан. Из трех последних наименований, названных лишь Страбоном, со слов Теофана Митиленского, ближайшему отождествлению поддается, может быть, лишь Хан, сопоставляемая именем своим с современной рекой Канак в Дагестане.[21]

Из населенных пунктов древней Иберии Страбон упоминает только две крепости при реках Кире и Араге - Гармозику и Севсаморы. Первый из этих пунктов упоминается также Плинием[22] и Птолемеем,[23] причем Плиний называет его столицей Иберии. Локализуется он на основании топонимических и с недавнего времени весьма умножившихся археологических данных на месте Армазицихе, близ Мцхета, средневековой столицы Грузии. Второй из названных пунктов связывается с группой археологических памятников, сохранивших древнее название Цикамури, близ местности, именуемой Самтавро, недалеко от Мцхета.

Далее Страбон описывает четыре горных прохода в Иберию из соседних с ней областей: один из Колхиды, отождествляемый с Сурамским перевалом, другой с севера, через Кавказский хребет, по долине р. Арага, отождествляемой с Дарьяльским проходом и позднейшей Военно-Грузинской дорогой, и, наконец, путь в Албанию и в Армению по долинам рек Ал аза ни и Куры.

В качестве источника, использованного Страбоном для характеристики древнеиберийских социальных установлений, скорее всего служил все тот же Теофан Митиленский, так как до похода Помпея греческие землеописания не содержали известий об иберах. Он руководствовался не только личными наблюдениями, но также и литературными данными, при этом, вероятней всего, иранского происхождения. В этом убеждает прежде всего то, что характеристика иберийского политического строя лишена той непосредственности, которая отличает, например, характеристику племенной организации соанов с их царем и советом из трехсот старейшин.

Характеристика социального строя древней Иберии, приводимая Страбоном, возникла под влиянием представлений о кастовом характере индийского и арийского древнейшего государственного устройства, нашедшего свое отражение в Зенд-Авесте.[24] В четырех социальных категориях древнеиберийского общества - царях, жрецах, воинах (земледельцах) и рабах - улавливается без труда нечто близкое к характеристике скифского политического устройства, известной из Геродота, где также выделены скифы царские или род (племя), из которого происходят цари, энареи, опять-таки род, или племя, жрецов, скифы-земледельцы и, наконец, скифские племена, являющиеся рабами скифов царских.

Эта же общественная градация выражена символически и в легенде о дарах (плуг, ярмо, секира и чаша), упавших с неба при сыновьях Колаксая и как бы предопределивших соответствующие социальные категории скифов. Несомненно, что и на характеристике социальных отношений скифов у Геродота отразились те же древнеиранские политические представления.

Любопытней всего, однако, то, что в заключение характеристики разделяющегося на четыре социальные категории общества иберов Страбон прибавляет другую характеристику, оказывающуюся в резком противоречии с первой,[25] в силу которой иберийские "рабы" или простой народ имеет первобытнообщинное устройство, с родовой собственностью, характеризующей их имущественные отношения, и с властью родовых старейшин - в качестве их политического порядка. Последний штрих, почерпнутый, вероятно, из непосредственных наблюдений во время похода Помпея, показывает, что заимствованная из литературных источников характеристика классового общественного строя иберов была приложена к обществу, в действительности находившемуся в стадии разложения первобытнообщинных отношений.

Расположившуюся на каспийском побережье Албанию Страбон ограничивает с севера отрогами Большого Кавказа; те из них, которые упускаются к Каспийскому морю, он называет Керавнскими горами. Это наименование Птолемей[26] прилагает к северным отрогам Кавказа вообще.

С юга Страбон ограничивает Албанию Арменией, тогда как в действительности она должна была граничить с Мидией, тем более что Страбон подчеркивает принадлежность к Албании области племени каспиев, поглощенного албанами, видимо, незадолго до времени Теофана,[27] а ранее того входившей в состав Мидии Атропатены.[28] Именно в области каспиев протекали через Албанию реки Кир и Араке в их нижнем течении, которые уже у Плиния,[29] ссылающегося на "большинство" писателей, имеют общее устье, хотя еще Птолемей наряду с рукавом Аракса, впадающим в Куру, показывает и его собственное устье у современного залива Кирова.[30] Страбон, однако, пользуясь в данном случае, видимо, опять-таки Эратосфеном, говорит отчетливо об их раздельных устьях.

Страбон не показывает ни одного населенного пункта Албании, не найдя их, видимо, в своих источниках. В том, что он, помимо Теофана Митиленского, вряд ли располагавшего значительными сведениями, основанными на непосредственных впечатлениях, пользовался также широко сочинениями Аминты, одного из бематистов Александра Македонского,[31] убеждает целый ряд наблюдений. Прежде всего на это указывает описание природы и населения Албании в стиле легенд о "Золотом веке", в каком выдержаны описания гипербореев и других легендарных племен "счастливого и справедливого" образа жизни, о чем речь была подробно выше.

Страбон сам называет образ жизни албанов "киклоповским", т. е. легендарным (XI, 4, 3). Он подробно рассказывает о том, что земля Албании, орошаемая лучше долин Евфрата и Нила, не требует обработки, все в ней произрастает само по себе и плоды лишь в незначительной части используются людьми; обладающими высоким ростом, красотой, простодушием и беззаботностью. Они не имеют гражданского устройства, лишены мер, весов и торгашеских наклонностей, обладая весьма миролюбивым нравом. В их земле водятся прекрасные животные, но также и ядовитые пресмыкающиеся. Албаны и их собаки весьма пристрастны к охоте. В этих рассказах немало параллелей к тому, что можно найти у Аминты[32] в отношении каспийских коней и необычайных мышей. Вероятно, из Аминты же заимствован передаваемый Плинием рассказ об албанских собаках необыкновенной силы, подаренных албанским царем Александру, презирающих медведей и поражающих львов и даже слонов.[33]

К реальности Страбон возвращается лишь там, где на основании данных Теофана характеризует вооружение албан, как подобное вооружению иберов. С албанами, так же как и с иберами, сражаются совместно горные и кочевнические племена, находящиеся с ними то во вражде, то в дружбе. В противоречие со сказанным в предшествующей связи относительно общественного устройства албан Страбон, со слов Теофана, сообщает о двадцати шести албанских племенах (родах?), говорящих на различных наречиях и управляющихся отдельными царьками (старейшинами) подчинявшимися, однако, общему царю (племенному вождю) во время нашествия римлян.[34]

Религию албанов Страбон характеризует на примере культов божеств плодородия, отожествляемых им с Солнцем, Зевсом й Луной, святилище которых он указывает где-то в западных пределах Албании, у границ Иберии. Все, что он сообщает далее о жрецах этого святилища, являющихся, как и у скифов или у иберов, после царей наиболее почитаемыми людьми, об оракуле этого святилища, аналогичного, вероятно, оракулу анариаков,[35] в особенности же об обычае годичной смены жрецов посредством их убийства, вполне соответствует тому, что извести-но о культе божеств плодородия у других древних народов;, в частности у скифов (ср. выше), со слов Геродота.

Все же общее впечатление от рассказа Страбона о колхах, иберах и албанах таково, что он напоминает сообщение офицера о проделанной им кампании, и в этом смысле несколько приближается к описаниям Юлия Цезаря. Впечатление это обусловливается, несомненно, тем, что Страбон опирался в первую очередь на данные Теофана, не упуская сообщить о количестве воинов, характере дорог и проходов, естественных и искусственных укреплениях, судоходности рек. Не исключено, что наряду с описаниями Теофана ему в той или иной форме были доступны донесения П. Канидия Красса, участника парфянского похода Марка Антония, зимой 36 г. до н. э. проникшего к р. Куре и принудившего иберов и албан к повиновению.[36] О его пребывании на Кавказе и о путях, которыми он шел, Страбон сообщает наряду с упоминанием о путях Помпея (XI, 3, 5). Характеристику племени албанов, основанную на легендах, рассказанных Аминтой о прикаспийских племенах, Страбон, быть может, нашел уже у Метродора Скепсийского или Гипсикрата, если только даже не у самого Теофана, ибо он ссылается на всех трех названных авторов при передаче легенд о кавказских амазонках.[37]

Теофан сообщал об амазонках в связи с рассказом о племенах гелов и легов (речь идет, вероятней всего, об одном, но по-разному перетолкованном имени, звучащем близко к имени гелонов), которых он локализует по соседству с албанами, на с большим трудом поддающейся отождествлению р. Мермадаль, которую на основании уже другого источника Страбон в следующем параграфе называет Мермод (XI, 5, 2), текущей с гор по земле племени сираков (Сиракене) и впадающей в Меотиду; у верховьев этой реки живут гаргареи - племя, связанное с амазонками и с их родиной - Темискирой. И, наконец, уже на основании третьего источника, излагавшего историю войны боспорского царя Фарнака с римлянами, Страбон называет реку, текущую по земле сираков, Ахардеем, которая, вытекая с Кавказских гор, впадает в Меотиду и по своему положению должна быть отождествлена с современным Манычем. Что же касается имен Мермод и Мермадаль, то в них следует видеть не что иное, как перетолкование того же самого местного наименования, которое слышится в имени Ахардей - перетолкование, произведенное при этом на "амазонский" лад, по сходству с именем Термодонт.

Отношения амазонок с гаргареями, живущими по склонам Керавнских гор (под этим именем Страбон в данном случае представляет Северный Кавказ вообще), рисуются Метродором и Гипсикратом как отношения, характерные для племен, живущих в условиях группового брака. Речь об этом была подробно уже выше. Так же, как в VI-V столетиях о савроматах, о гаргарейских амазонках сообщается, что они вырезают правую грудь; сражаются на воине, ухаживают за лошадьми и т. п. Страбон, излагая эти мифические рассказы, относится к ним более критично, чем Геродот или Пс. Гиппократ. Он не пытается объяснить рационалистически культовые и мифические факты, а лишь старается оттенить их нереальность и неисторичность, что особенно ярко выступает в его интерпретации легенды о встрече Александра Македонского и царицы амазонок Фалестрии (XI, 5, 4).

Впрочем, к рассказам об аргонавтах и о следах их пребывания во внутренних областях Кавказа, равно как и об Армене - эпониме и родоначальнике армян, Страбон относится с гораздо большим доверием, считая их, очевидно, необходимым "идеологическим" придатком сообщений о варварских народах, вводимых посредством подобных легенд в общеэллинскую семью.

Весьма вероятно, что из того же самого источника, сообщавшего о войнах Митридата и его потомков с римлянами, откуда Страбон заимствовал сведения о сираках, живущих на Маныче, и об аорсах на Дону, а также о набианах и панксанах, другими авторами не упоминаемых и до того, вероятней всего, скрывавшихся под общим именем савроматов и меотов, получены были им сообщения и о племенах кавказского берега Черного моря, расположенного между Колхидой и Боспором, через земли которых совершил свой отход на Боспор Митридат Эвпатор в 65 г. до н. э. И Артемидор Эфесский, и безыменные историки Митридатовых войн, которым Страбон доверяет в особенности, повторяя преимущественно имена, названные для восточного побережья Черного моря в перипле Пс. Скилака, исключают из их числа кораксов, распространяя на территорию этого племени имя гениохов, которых вместе с зигами и ахеями, занимавшими значительные пространства по берегу к северо-западу от гениохов, Страбон характеризует как довольно дикие и воинственные племена, ведущие оживленную разбойничью торговлю при поддержке царей Боспора (XI, 2, 12) на своих легких и именуемых "камарами" судах.

За именем гениохов Страбон позволяет угадывать для эпохи Митридата по крайней мере четыре самостоятельных племени, ибо у них было четыре царя (племенных вождя), которым в свою очередь подчинялись скептухи - родовые старейшины. О том, что имя гениохов являлось собирательным и скрывало за собой другие племена, переживавшие на рубеже н. э. период бурного этногенеза и территориальной экспансии, подобно родственным сарматским племенам северочерноморских степей, мы узнаем от авторов, описывавших восточный берег Черного моря несколько позже Страбона, в конце I и во II столетии н. э.

Взаимоотношения гениохийских племен с боспорскими и понтийскими греками привели к возникновению соответствующих "эллинизирующих" эти племена легенд, как и в отношении скифов или армян. Их эллинизированные имена - гениохи, зиги, ахеи - стали производить или от Диоскуров, культ которых засвидетельствован Лукианом на кавказском побережье под местным именем Кораков,[38] либо как ахеев от древних ахейцев, заблудившихся на море по окончании Троянской войны, или же, как это делает Страбон, от ахейцев-фтиотов, из числа спутников Ясона, т. е. от тех же аргонавтов.

Страбон называет имена мифических возниц Диоскуров - Река и Амфистрата, от которых якобы произошли гениохи (XI, 2, 12). У Солина эти имена звучат как Керкий и Амфит (XV, 17); первое из названных имен позволяет предполагать, что легенда в этой ее версии имела также в виду еще одно из гениохийских племен восточного берега Черного моря, известное с глубокой древности, а именно керкетов. Во всяком случае наличие различных версий легенды свидетельствует о том, что она разрабатывалась в различных центрах и фигурировала в нескольких друг от друга независимых исторических и географических произведениях. При описании северокавказского побережья Черного моря, примыкающего к Боспору и находившегося в сфере его политического влияния, Страбон называет несколько меотийских племен, имена которых заимствованы им из описания войн Полемона с местными династами за обладание боспорским престолом. Среди них, помимо известных еще из Гекатея дандариев (фр. 161) и восходящих к ионийским источникам[39] синдов и торетов, названы агры, аррехи, тарпетыф обиднакены, ситтакены, доски и аспургианы. Последние помещены на территории Боспора, между Фанагорией и Горгиппией, и были приведены туда, вероятно, Аспургом, сыном Асандра (Асандроха) в качестве племени, из которого происходили названные цари и которое во всяком случае поддерживало их власть и выступало против Полемона (XI, 2, 11).

Эпиграфически, кроме того, засвидетельствованы дандарии, тореты и доски,[40] остальные же племенные имена известны только из этого текста Страбона. Локализованы они должны быть вдоль восточного берега Азовского моря. Из них ближе всего к Таманскому полуострову - дандарии, о чем, помимо известности этого имени уже Гекатею, свидетельствует указание Страбона, локализующее их по течению древнего рукава Кубани, впадавшего в Черное море к западу от Анапы (XI, 2, 11).

Видимо, вслед за Эратосфеном Страбон разделяет Северную Азию на две части - к западу и к востоку от Каспийского моря, принимаемого им за залив Скифского океана (XI, 1, 5). В своем описании восточной части Северной Азии, от Каспийского моря до Северной Индии, Страбон опирается нередко на сведения, исходящие от спутников и биографов Александра Македонского, имена которых он называет сам: Клитарха, Аристобула, Поликлета и др.; сообщениями их он воспользовался, вероятно, не непосредственно, а через Эратосфена, послужившего для него также передатчиком сообщений Патрокла и Демодаманта.

Из сочинений Эратосфена и Гиппарха происходит, вероятно, в значительной степени и та критика, которой Страбон подвергает неточные и нередко перемешанные с легендами сообщения писателей эпохи Александра. Однако в его распоряжении должны были быть также и сведения, происходящие из значительно более поздних источников, сообщавших о событиях второй половины II столетия до н. э., связанных с экспансией тохарских племен и крушением Греко-Бактрийского царства. Сопоставление соответствующих сообщений Страбона с извлечениями Юстина из истории Помпея Трога показывают, что Страбон мог использовать эту последнюю в качестве своего источника.

Не касаясь тех данных, которые относятся к прикаспийским областям и были уже рассмотрены в связи с обсуждением плавания Патрокла, отметим, что североазиатские пространства Страбон заселяет племенами даев (дагов), массагетов и саков. Для общего обозначения всех этих племен, включающих в себя еще более мелкие племена, имеющие собственные наименования, Страбон употребляет имя скифов (XI, 8, 2).

Скифов-даев, названных также Юстином и Птолемеем[41] вместе с парками в качестве обитателей Маргианы, западная граница которой лежит у него на каспийском побережье, Страбон не прочь породнить с дунайскими даками (VII, 3, 12) и настаивает на том, что имя последних происходит от имени даев. В числе даев он называет апарнов (в другом месте - XI, 7, 1 - названных парнами), имя которых не может быть оторвано от наименования р. Сарния,[42] впадающей в Каспийское море и отделяющей Гирканию от скифской пустыни. На этой реке, отождествляемой с современным Атреком (см. выше), и жили апарны, или парны, что явствует из сопоставления указанных сообщений Страбона, основанных, очевидно, на разных источниках.

Далее к востоку от апарнов находились территории, занятые ксандиями, или ксантиями, и писсурами, также объединявшимися именем даев, и париями. Наконец, еще в одном месте (XI, 9, 3) Страбон употребляет имя парны - дай, отождествляет их с ксандиями и париями - имя, которое вероятней всего следует отождествить с теми же парнами, и выводит их, указывая, впрочем, на то, что мнение это не является общепринятым, из области над Меотидой. Эта локализация изобличает источник времен Александра Македонского, заставляющий р. Оке по отождествлении ее с Танаисом впадать в Меотиду, увлекая за собой и расположенные по ее течению племена.

Такое же механическое соединение разнородных данных обнаруживается при рассмотрении страбоновой характеристики массагетов, имя которых он также считает объединяющим большое количество разных племен, живущих к тому же в самых различных условиях: на горах, в равнинах, в болотах и на островах. Вслед за этим Страбон воспроизводит Геродотову характеристику массагетов во всех ее существенных чертах, называя даже и р. Оке (или Яксарт), на которой они живут, Араксом (XI, 8, 6). Далее же следует совершенно другая характеристика, предполагающая известную аутопсию и лишь в самой незначительной степени испытавшая на себе влияние идеализирующих тенденций, в духе легенд о Золотом веке, сказавшихся в "простодушии" массагетов и отсутствии у них "торгашеской хитрости".

В остальном же эта весьма реальная и детальная характеристика быта живущих в разнообразных естественных условиях среднеазиатских племен, в отдельных чертах совпадающая с этно-графическими деталями характеристики аргиппеев у Геродота, восходит, быть может, скорее всего к Демодаманту. Она, вероятно, относилась к различным племенам бассейна Яксарта и Окса; автор подчеркнуто говорит о различных народах, сближая их образ жизни со скифским, а имя массагетов на них распространил, может быть, уже сам Страбон.

То же самое проделывает Страбон и с саками, из числа которых он выделяет, как наиболее известных, в связи с предпринятой ими в середине II столетия до н. э. экспансией в южном и западном направлениях и занявших Бактриану, асиев, пасканов, тохаров и сакаравлов (XI, 8, 2). Три первые из названных им имен в таком же порядке повторяются у Птолемея (VI, 12, 4), поместившего их в Согдиане, между Оксийскими горами и северной частью русла р. Яксарта, и наименовавшего их ласками, патиями и тахорами.

Имя асиев звучит, вероятно, также в асиотах того же Птолемея, помещенных им в Скифии по сю сторону Имава (VI, 14, 10). Что касается последнего из этих сакских племен, имя которого звучит также сагаравки[43] и сакаравки-скифы,[44] то оно локализуется, как и первые три, близ р. Яксарта и возводится к древнеперсидскому sakā rawakā. Имя это из сопоставления с данными китайских источников[45] может быть истолковано как "царские саки", в связи с чем вспоминается указание Геродота на то, что саки являются частью племени царских скифов, переселившихся в Азию.

Сообщая далее некоторые факты из истории саков, Страбон относит к ним то, что Геродот рассказывает о воевавших с Киром массагетах (XI, 8, 5). В особенности же любопытно, что Страбон связывает с саками те походы в области Кавказа и в Мидию, которые Геродот приписывает европейским скифам. В частности, Страбон относит к сакам легенду об уничтожении мидянами (вместо которых у него фигурируют персы) варварского войска на пиру (XI, 8, 4) - событие, которое Геродот связывает с Киаксаром и скифами, пришедшими из Европы.[46]

Северочерноморские области Страбон описывает весьма подробно, в особенности же подробно Боспор с его населенными пунктами и прилегающие к нему местности. Наряду с данными, восходящими к древнеионийским источникам, воспринятыми им через посредство Эратосфена или через эллинистические периплы, он весьма широко пользуется материалом, содержащимся у историков митридатовых войн и в локальных историко-географических очерках, тоже, может быть, не непосредственно, а через Посидония, Аполлонида и Артемидора Эфесского, на которого он прямо ссылается (XI, 2, 14). В особенности любопытно его описание Азовского моря с эмпориями и рыбными промыслами, весьма содействовавшими расцвету боспорекой торговли.

Описание Боспора сшито также из различных, механически соединенных описаний. Это явствует хотя бы из того, что на протяжении одного лишь § 10, главы 2, книги XI Фанагория именуется у него то ή Φαναγόρεια, то τό Φαναγόρειον, то τά Φαναγόρια. Второе наименование Страбон употребляет при характеристике города в качестве столицы азиатской части Боспора, третье при определении его торгового значения. Видимо, все эти данные им сведены воедино из разных источников, с сохранением особенностей написания этого имени.

При описании Танаиса - греко-варварского эмпория при устье Дона, торговое значение которого Страбон весьма подробно характеризует, он вспоминает о недавнем разрушении его Полемоном - замечание, из которого следует заключить, что описание это заимствовано из истории войн потомков царя Митридата. К этому описанию присоединена затем часть перипла Азовского моря, перечисляющего населенные пункты, рыболовецкие станции - Большой и Малый Ромбиты, локализуемые у Ейского и Бейсугского лиманов, с указанием разделяющих их расстояний, близкий им по наименованию пункт Тирамбу, известную также Птолемею,[47] у которого в указанном месте содержится и весь перипл, использованный Страбоном, а также называется племя тирамбов (V, 9, 17), живших, очевидно, в районе названного пункта.

Описание Крыма и черноморского берега до устья Дуная отмечено теми же чертами, что и описание Боспора: данные древних периплов Страбон весьма обильно разбавляет сведениями, заимствованными из описаний истории Митридатовых войн, с прямыми ссылками на Посидония и Аполлонида при описании Крыма (VII, 4, 3). Наряду с деталями географическими и этнографическими Страбон сообщает целый ряд фактов из истории Крыма в эпоху Митридата VI, параллели которым содержатся в эпиграфическом декрете херсонесцев в честь понтийского полководца Диофанта,[48] а также в Херсонской присяге. При описании устья р. Тиры Страбон (VII, 3, 16) упоминает о Неоптолемовой башне, названной так, видимо, по имени митридатова полководца Неоптолема,[49] о котором "Страбон далее говорит еще в связи со сражениями его с боспоранами в Керченском проливе, ведшимися летом на море, а зимой на льду (VII, 3, 18).

Что касается до описания собственно европейской Скифии, то здесь Страбон весьма краток. Кроме некоторых местных наименований, связанных с крымскими скифами, из их племен он называет лишь тафриев у Каркинитского залива (VII, 3, 19), которых мы выше отождествили с геродотовыми "слепыми", да, вероятнее всего, от этого же имени названных тавров (VII, 4, 2). Крым, а также пространство близ черноморского берега до Днепра Страбон называет "Малой Скифией", прилагая это наименование, собственно говоря, почти к той же территории, которую Геродот называл "Старой Скифией". Однако тут же, в противоречие с этим утверждением, Страбон называет Малой Скифией некоторое пространство к югу от устья р. Дуная (VII, 4, 5; ср. VII, 5, 13), видимо, соответствующее позднейшей Добрудже, именовавшейся Скифией и по римской провинциально-административной номенклатуре.

В качестве скифских местных наименований Крыма Страбон приводит лишь три, видимо упомянутые Гипсикратом в его историческом труде - Палакий, Хаб и Неаполис. Все три названные пункта принадлежат крымскому скифскому царству Скилура и его сыновей. Столицей царства крымских скифов является последний из этих пунктов, локализующийся на основании эпиграфических и значительных археологических данных близ современного Симферополя, на городище Кременчик. Что касается первых двух, то Хаб должен быть сопоставлен со скифским племенным наименованием хабаев (Χαβαιοί), засвидетельствованным декретом в честь Диофанта,[50] упоминающим также и φρούριον в области хабаев, вероятней всего идентичный Страбонову Хабу.

Палакий упомянут лишьм у Страбона. Отсутствие этого пункта в диофантовом декрете позволяет предполагать его локализацию где-либо в стороне от Херсонеса. Наименование это связывается с именем скифского царя Палака, сына Скилура,[51] и должно быть также сопоставлено с упомянутым у Плиния[52] таврским городом Плакией. Весьма вероятно, что речь идет об одном и том же пункте. К перечисленным наименованиям следует прибавить также Тамираку, поселение, засвидетельствованное Птолемеем[53] и другими авторами, локализуемое на берегу одноименного или, иначе, Каркинитского залива, близ современного селения Джарылгач. Наименование это, звучащее близко к Страбоном же названной у синдских берегов Черного моря Аборакг (XI, 2, 10), в первую очередь должно быть сопоставлено с древним местным наименованием Азовского моря - Темарунда, засвидетельствованным Плинием,[54] что, по его словам, означает "мать моря". Реальность этого эпитета, а, стало быть, возможно и перевода, подтверждается Геродотовым сообщением о том, что скифы называют Меотиду "матерью Понта".[55]

О собственно европейской Скифии Страбон не сообщает почти ничего. Он подчеркивает полную неизвестность северных областей Восточной Европы, о чем свидетельствует, в частности, неизвестность истоков главнейших ее рек - Борисфена и Танаиса. Относительно Борисфена Страбон знает все, же, что он судоходен на расстоянии 600 стадий (т. е. около 120 км), течение же Танаиса ему известно и того меньше, ввиду суровости климата, препятствующей проникновению туда чужеземцев (XI, 2, 2).

Страбон опускает не только данные мифической географии Скифии (которых он касается лишь частично в связи с отмеченной выше, полемикой с Эратосфеном по поводу географической осведомленности Гомера), но также и те скифские племенные имена, какие известны из ионийских и более поздних, но основанных на них источников. Страбон называет их, равно как и упоминающих их авторов, опять-таки лишь в связи с полемикой вокруг Гомера. Он сам приводит лишь весьма ограниченное число племенных имен, ставших ему известными из историко-географических сочинений его времени и связанных, очевидно, так или иначе с событиями эпохи Митридата и его преемников. Перечисляя эти племена с запада на восток, он упоминает тирегетов, язигов-сармат, к которым прилагает эпитет "царские", и ургов.

Севернее этих племен живут роксоланы, за чьей территорией начинаются неизвестные местности (VII, 3, 17). Что касается первого из этих имен, то оно связано, с одной стороны, с именем р. Тиры (Днестра), по нижнему течению которой и локализует его Страбон. С другой стороны, оно является, вероятно, одним из древнейших западноскифских наименований, будучи известно уже Гекатею (фр. 155) в форме миргеты (у Геродиана, может быть, по ошибке - гиргеты), сопоставляется с племенным наименованием тиссагеты, засвидетельствованным Геродотом (IV, 22), и с упомянутым у него же именем скифского царя Таргитая. Весьма возможно, что они же скрываются хотя бы отчасти под Έλληνες Τυρίται, которых Геродот (IV, 51) помещает у устья Днестра.

В соседстве с этим древним именем Страбон называет язигов-сармат, засвидетельствованных лишь поздними авторами на той же приблизительно территории, где их помещает Страбон, и прежде всего Овидием.[56] Лммиан Марцеллин на основании пере-данной Птолемеем традиции (III, 5, 19) указывает их родину у Меотийского озера,[57] а второе их имя - сарматы, приводимое Страбоном, позволяет считать их выходцами из числа сарматских (савроматских) племен. В связи с этим должен быть истолкован и эпитет "царские", придаваемый им Страбоном.

Эпоха Митридатовых войн была также временем чрезвычайной активизации сарматских племен, утвердивших свою династию на боспорском престоле (начиная с Асандроха, или Асандра), расселившихся по Скифии и возглавивших, очевидно, союз (или союзы) скифских племен, поскольку с этого времени имя сармат оттесняет на второй план в исторической и географической номенклатуре имя скифов. Именно одному из сарматских племен - язигам, отличавшимся наибольшей экспансией, Страбон и придает эпитет "царские", в том же, очевидно, смысле, в каком его употреблял Геродот, а до него, вероятно, иранцы по отношению к племенам, возглавлявшим военные союзы скифских племен, и в каком его употребляет mutatis mutandis применительно к гуннам Приск Панийский.

Плиний[58] застает язигов уже на Дунае, к югу от его устья н к северо-западу, вплоть до реки Тиссы, где их под именем язигов-метанастов (т. е. переселенцев) локализует Птолемей.[59] Проникновение язигов столь далеко к западу и распространение ими своего имени на все пространство "Старой Скифии" произошло, видимо, во время императора Клавдия, когда Тацит знает их в союзе со свевами в войске царя Ванния.[60] В латинских надписях этого и более позднего времени[61] они фигурируют просто, под именем "сармат".

Что касается имени ургов, упоминаемого Страбоном вслед за именем язигов-сармат, то в нем, как это уже было указано выше, следует скорее всего видеть то самое древнескифское племенное наименование, которое послужило основанием для образованного, в порядке его этимологизации, имени Γεωργοί (скифы-земледельцы Геродота).

Имя роксоланов вместе с именем язигов упоминает Птолемей,[62] локализуя их, как и язигов, у берегов Меотиды, что позволяет видеть в них такое же сарматское племя, наименованием своим связывающееся с именем "алан", родственного сарматам племени, в котором Аммиан Марцеллин на основании неизвестных для нас данных видит потомков прикаспийских массагетов (XXX, 2, 3).

В качестве воинственного племени, кочующего зимой в боло-тистых местностях близ Меотиды (т. е., очевидно, к востоку от Азовского моря, в прикаспийских областях), а летом в открытых степях, описывает роксоланов и Страбон (VII, 3, 17), детально характеризуя их быт и вооружение на основании рассказа, заимствованного, вероятней всего, у Посидония или Аполлонида, у которых он почерпнул свои сведения о войнах Митридата с крымскими скифами (VII, 4, 3). Однако имя роксолан в качестве племени, населяющего скифский север, он нашел, быть может, уже у Эратосфена, ибо он впервые упоминает об этом племени в связи с разбором мнений Эратосфена и Гиппарха о соотношении обитаемого и необитаемого пространства на Земле (II, 5, 7).

Во всяком случае роксоланами в конце II столетия до н. э. были названы те степные скифы, которые под предводительством своего царя Тасия пришли на помощь Палаку против херсонесцев и Митридатова полководца Диофанта.[63] Имя их в форме ревксиналы названо также и в декрете в честь Диофанта. В I и II столетиях н. э. роксоланы вместе с язигами фигурируют на Дунае в качестве врагов римлян.[64] Имя "роксолан" употреблялось уже во II столетии до н. э., видимо, как собирательное, для различных более мелких сарматских племен, судя по крайней мере по количеству их войска, пришедшего на помощь Палаку (50 000 человек),[65] равно как и по той характеристике, отвечающей скифскому быту вообще, какую находим для них в тексте Страбона. Во всяком случае в наименовании "роксолан" мы вправе слышать, с одной стороны, имя "алан", распространившееся во II-III столетиях н. э., подобно имени "сармат", на многие племена Северного Причерноморья, с другой же стороны, в первой части их имени звучит, быть может, имя Ρώς, которое схолиаст Аристотелева сочинения "О небе" (ad lib. II) прилагает к скифам и в котором угадывается древнее наименование р. Волги (Ρά), а также и самое имя позднейшей Руси.[66]

В своей критике свидетельств Питея о североевропейских странах и той доверчивости, с которой их принимали Эратосфен и Гиппарх, Страбон опирается на данные, добытые в его время в результате римских походов в Галлию., Германию и Британию, позволивших ему утверждать, во-первых, что Британия, видимо, самая северная из известных обитаемых земель, а во-вторых, что северные пространства к востоку от устья Эльбы должны быть признаны неисследованными и неизвестными (VII, 2, 4).

Все же Страбон располагает весьма детальными сведениями о племенах Северной Галлии, с которыми воевал Цезарь. Он подробно характеризует образ жизни венетов, обитавших в Арморике (в южной части Бретани) и разбитых Цезарем в морском сражении в 56 г. до н. э.,[67] высказывает предположение об их родстве с североиталийскими венетами - племенем кельтского происхождения (IV, 4, 17) и упоминает об осисмиях, покоренных Крассом,[68] локализуя их в северной части Бретани. Он подробно описывает Западную Германию от Геркинского леса до устья Рейна, а также и берег океана от Рейна до Альбиса (Эльбы) с упоминанием р. Амазии (Эмса), впадающей в океан между Рейном и Эльбой (VII, 1, 3). Для описания Германии Страбон пользуется данными о результатах не только походов Цезаря, но и предприятий эпохи Августа - походов Друза вдоль побережья Северного моря вплоть до Эльбы в 12-9 гг. до н. э.[69] В связи с предприятием последнего он упоминает об острове Бурхана (VII, 1, 3) в Северном океане (о. Боркум), взятом римлянами после осады.

Ему могло быть известно, кроме того, то морское предприятие, о котором упоминает в своем "Завещании" Август,[70] относящееся к 5 г. н. э., в результате которого кимбры, семноны и другие германские племена просили римлян о дружбе. Вероятней всего, именно эти события имеет в виду Страбон (VII, 2, 1), сообщающий при упоминании о кимбрах и о занимаемом ими полуострове на Северном море, о священном сосуде, посланном ими в подарок Августу вместе с посольством, просившим о помиловании и покровительстве.

Цезарь, дважды побывавший в Британии в 55-54 гг. до н. э. и достигший во вторую кампанию р. Темезы (Темзы), своим подробным описанием географического положения острова и быта его обитателей[71] дал в руки Страбона материал для критики сообщений Эратосфена и Гиппарха, основывавшихся на Питее. Однако эта критика была плодотворна лишь в отношении установления более правильного представления о размерах острова, весьма сильно преувеличенных Питеем. Что же касается его формы, то Страбон, как и Цезарь, воспроизводит определение Эратосфена, представлявшего Британию со слов Питея, но в угоду своему стремлению к геометризации - в качестве треугольника. При этом Страбон допускает весьма существенную и не совсем понятную по своему происхождению ошибку относительно положения Британии перед европейским материком, принимая во внимание те поправки, какие были им сделаны к вычислениям Питея и Эратосфена при определении размеров острова.

Одновременно с этим выясняется также и совершенная ошибочность его представления о форме и протяжении берега северо-западной Кельтики. Так, Страбон замечает (IV, 5, 1), что Британия одной из сторон своего треугольника обращена к кельтскому берегу, равному по длине, составляющей 4300 или 4400 стадий, соответствующему берегу Британии, тянущемуся от устья Рейна до Аквитании и Пирены, т. е. до самых берегов Испании. Это значит, во-первых, что Страбон представлял себе кельтское побережье от Пиренеев и до Рейна протянутым в виде почти прямой линии с юго-запада на северо-восток, не образующей ни Бискайского залива, ни полуострова, значительно выступающей к западу Арморики (Бретани).

В другом месте Страбон, правда, говорит о том, что осисмии и венеты (см. выше) живут на мысу, выдающемся в океан (IV, 4, 1), но тут же оговаривается, что мыс этот далеко не так велик, как утверждает Питей. Необходимо признать, что, критикуя Питея и Эратосфена, Страбон исходил все-таки из тех же самых, что и они, представлений о соотношении размеров Кельтики и Британии, допустив при этом ошибки, которых избежали названные его предшественники, лучше и правильней представлявшие себе кельтское побережье Атлантики и положение Британии перед его северной частью.

Весьма вероятно, что эти ошибочные представления Страбона восходят в данном случае к Полибию, как и во многих других связанных с критикой Питея и Эратосфена местах, причину же этих аберраций, может быть, надо усматривать в шаткой локализации Эстримнидских островов, связывавшихся не только с Кельтикой" но и с Северной Испанией (см. выше).

Страбон упоминает о нескольких островах близ Британии, называя из них один лишь остров Иерну (Ирландию). Он сообщает о нем еще меньше, чем Цезарь, ссылаясь на свое незнание и на дикость его обитателей. В то время как Цезарь помещает остров Иерну к западу от Британии, определяя его размеры в половину против нее и упоминая наряду с Иерной еще и о. Мона (Энглиси), Страбон, характеризуя Иерну как остров, занимающий большее пространство в длину, нежели в ширину, помещает его к северу от Британии (IV, 5, 4) и называет пределом обитаемой земли (1, 4, 3), полагая о. Туле необитаемым и не давая веры сообщениям о нем Питея.

На этом исчерпываются знания Страбона о северных странах, основанные на великих открытиях IV столетия до н. э. и значительно пополненные сведениями, полученными в результате римских завоеваний во времена, близкие к началу н. э. Несмотря на обильный новый материал, находящийся в распоряжении Страбона, он не чужд, как мы видели, глубокого скептицизма по отношению к данным и выводам своих предшественников, касающихся, в частности, европейского северо-востока, его географии и этнографии населяющих его племен; он предпочитает отговариваться незнанием там, где его предшественники располагали сведениями, не пользующимися с его стороны по каким-либо причинам доверием.

Еще более, чем к Питею, он строг к географам Северной Скифии, ограничивая свой кругозор в пространстве черноморским и каспийским бассейнами, а во времени - периодами, преимущественно ему непосредственно предшествовавшими. Страбон касается древних наименований лишь в порядке отступления от своего повествования, довольно грубо, скомпанованного, как мы убедились, из весьма противоречивых сообщений его многочисленных и разнохарактерных источников.